Андрей Юрьевич Епатко
Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней

Предисловие

   Признаться, я весьма удивился, узнав, что издательство «Центрполиграф» предложило мне издать мои статьи в виде книги. И дело не в том, что некоторые из материалов были уже знакомы читателям; они выходили в свое время в «Санкт-Петербургских ведомостях» в рубрике «Наследие». Меня больше всего волновала разноплановость тем – как по временным рамкам, так и по географии. Я с трудом представлял себе, как можно разместить между двумя обложками одного тома статью о пожаре Москвы 1812 года и рассказ о гибели флотилии Лаперуза на Соломоновых островах… Или как будет смотреться заметка о шутливой эпитафии Екатерины II рядом с рассказом о пребывании экспедиции капитана Кука на Камчатке?
   Пока я размышлял над этим, открыл для себя старую как мир истину: все в мире взаимосвязано. В том числе и сюжеты моих исследований…
   Подумать только! Наполеон, бежавший из горящей Москвы, когда-то был исключен из числа участников экспедиции Лаперуза. А благодаря стоянке Дж. Кука в Петропавловске Екатерина II получила в дар от англичан так называемую «Куковскую» коллекцию, состоящую из этнографических предметов, собранных на островах Океании. Да и жестокий шторм, бушевавший в Финском заливе во время плавания там корабля Олеария, едва не загнал посольское судно в устье Невы – в те места, где сорок лет спустя вырастет Петербург. В итоге мы получили первое свидетельство об острове Гогланд – ныне самой западной точке Ленинградской области.
   Словом, я надеюсь, что читатель не «заблудится» в географии курьезных (и не очень) рассказов, представленных в книге; к тому же большинство ее героев так или иначе связаны с Петербургом.
   Что касается моих собственных путешествий, они связаны с Ладогой и ее «жемчужинами» – Валаамским и Коневским монастырями. Под парусом и на веслах я стремился добраться до этих мест, следуя по пути ладожских святых – основателей островных обителей. Две попытки повторить маршрут преподобных закончились удачно, а последнее путешествие, связанное с поиском загадочного следа на Дедовом острове, обернулось неприятностями: мне пришлось провести небольшую «робинзонаду» на камнях посреди штормового озера… Обо всем этом читатель узнает из третьей части книги, которая в целом является итогом моих двадцатилетних изысканий.
   Ловлю себя на мысли, что слово «итог» не совсем обнадеживающее. «А будут ли еще путешествия?» – спрашивают меня иногда. Хотелось бы верить. Правда, годы идут, и уже тяжелее собирать рюкзак, выяснять расписание поездов, прикидывать маршрут, проверять лодку, с кем-то договариваться…
   Но, с другой стороны, Ладога «не отпускает». Особенно это чувствуется в апреле, когда сходит последний снег и город наполняется пленительным запахом земли. И поплывут в памяти ладожские закаты, а солнечный диск снова погрузится в озерную даль, оставляя на водной глади золотое марево. И я опять – словно наяву – слышу треск сучьев в огненных всполохах костра. Да вот и сам костер!.. Подкидываю дровишки и ныряю в уютную палатку: пора запрашивать «большую землю» о прогнозе на завтра. Пока телефон молчит, рассматриваю помятую карту – до Валаама еще 20 километров и четыре острова по пути… Слабый сигнал – и на экране мобильного телефона высвечиваются наши «перспективы»: «Утро: юго-западный ветер, 2 метра в секунду. Волна около метра. Днем облачно, дождь. Усиление ветра до 4-х метров. Вечером возможна гроза…» Да уж, не Майями…
   Вылезешь из палатки и вскинешь на озеро стекла бинокля: Ладога еще не спит, «дышит». Где-то на краешке горизонта, словно повисший в воздухе, одиноко чернеет силуэт сухогруза. Он нереален, как и эта наползающая на берег карельская ночь… Подхожу к самой воде; под ногами грохочет галька, с озера тянет прохладным бризом. Снова вскидываю бинокль: озеро спит. Все! Завтра уходим…

Автор

Часть I
ПАЛИТРУ ПРОШЛОГО ЧИТАЯ

От Адама Олеария до императора Павла I

Глава 1
Адам Олеарий на Гогланде

Остров Гогланд, лежащий в центральной акватории Финского залива, – самая западная точка Ленинградской области. Отсюда до Эстонии – рукой подать, а Финляндию хорошо видно и без бинокля.

Пограничный остров

   Гогланд издалека похож на гигантского кита, спящего на глади залива. Поросшие густым лесом скалы Гогланда поднимаются на высоту 176 метров над уровнем моря. Hochland – «высокая земля» – именно так переводится название острова с немецкого языка. В силу своего географического положения Гогланд всегда являлся пограничным островом; здесь до сих пор сохранились руины финских казарм, заброшенные зенитные позиции, финское кладбище. В советское время Гогланд был форпостом России на границе с Финляндией: на острове располагалась часть ПВО, «прославившаяся» тем, что в 1987 году пропустила самолет Руста, севший на Красной площади.
   Но самую известную и одновременно мрачную славу Гогланд стяжал как «остров погибших кораблей». «Крушения купеческих судов у этого острова совершаются во множестве почти каждое лето, – сообщал один из моряков XIX века, прибавляя к этому любопытные подробности: – У каждого из жителей [Гогланда], для которых эти крушения составляют род выгодного промысла, можно найти трапы, люки, обломки стеньг и другие корабельные вещи; кормами кораблей они украшают входы в церковь и дома».
   Да, много судов нашло свой конец на скалах этого коварного острова, но наиболее примечательное кораблекрушение было связано с именем знаменитого немецкого ученого и путешественника XVII века, участника двух посольств в Россию – Адама Олеария. В моем рассказе речь пойдет именно о втором посольстве, направленном в Россию в 1635 году голштинским герцогом Фридрихом III.

Никто не хотел плыть в Московию

   Помимо торговых целей Фридрих, как человек любознательный, хотел собрать подробные сведения о Московии, стране еще малоизвестной в Европе; для этой цели он искал ученого, который мог бы отправиться при посольстве в качестве «описателя». На эту должность герцогу рекомендовали выпускника Лейпцигского университета Адама Олеария. Если в первом посольстве Адам занимал скромную должность секретаря, то уже во втором, более торжественном и обширном, участвовал в качестве советника посольства. Последнее посольство было более торжественным и обширным: в свите находилось свыше 90 человек, среди которых помимо важных особ были переводчики, трубачи, портные, музыканты, телохранители и даже надзиратели за серебряной посудой.
   Посольство отправилось в путь из немецкого порта Любек в октябре 1635 года. Октябрь – не самое благоприятное время для плавания по Балтике, но корабль и его команда тоже оставляли желать лучшего. Едва ступив на палубу, Адам сразу почувствовал недоброе: команда не умела работать с парусами и держать курс судна. «Тут мы сразу увидели, – писал он, – что большая часть наших моряков были юны в искусстве мореплавания, как и наш корабль, который плыл с нами в море».
   С большими трудностями достигнув шведского города Кальмар, путешественники стали совещаться по поводу будущего маршрута. Было высказано мнение, что не стоит искушать судьбу, а следует ехать в Россию «сухим путем». Однако все же решили продолжать путешествие морем. Попытка нанять более опытного капитана успехом не увенчалась: никто из местных шкиперов не соглашался плыть в это время года в Московию.

Неистовая буря

   «3-го числа с Божией помощью мы распустили паруса, – пишет Олеарий, – и отправились в путь, миновав большую круглую скалу, называемую Шведская Дева». Так была начата самая опасная часть этого путешествия…
   Корабль держал курс на Ревель, откуда послы намеревались по суше добраться до Москвы. Но едва судно вошло в пределы Финского залива, как появились признаки надвигающегося шторма.
   В этой ситуации капитан заявил, что опасается подходить к ливонскому берегу из-за опасности разбиться о камни, и счел за лучшее пережидать бурю в открытом море. «Вечером поднялся страшный бурный ветер, – продолжает Олеарий, – и прежде чем мы успели принять все меры предосторожности, он с ужасным треском сломил большую мачту, которая упала за борт». Вместе с мачтой судно лишилось нескольких кают: их сорвало и унесло в море.

   Адам Олеарий. Немецкая гравюра 1656 г.

   Как чудо расценил Олеарий тот факт, что, несмотря на все разрушения на палубе, компас уцелел. Хотя теперь он имел мало значения для кормчего: ветер нес фактически разбитое и неуправляемое судно все дальше на восток. «Корабль все более и более метало из стороны в сторону, – вспоминает хронист ту страшную ночь, – мы кружились, шатались, будто пьяные, и катались друг через друга…» Сломанная мачта, висевшая на снастях, подобно щупальцам гигантского спрута, билась о корабль, нанося ему все большие повреждения.
   Команда надеялась, что к утру шторм утихнет, а судно принесет к ревельскому берегу. Но эти надежды быстро рассеялись. Едва рассвело, капитан признал, что они давно миновали Ревель… Пока послы всматривались в горизонт, с юга-запада пришла очередная буря, которая по своей силе превосходила предыдущую. Олеарий отмечал, что некоторые члены экипажа, ранее плававшие в «Восточных и Западных Индийских морях» и не раз попадавшие в страшные шторма, «божились, что никогда не бывали в такой опасности и не видели таких неистовых бурь».
   Тем временем судно уже дрейфовало в центре Финского залива, неумолимо приближаясь к западному побережью Гогланда…

Земля на востоке

Вид я, что корабль скоро не выдержит такого шторма, было решено править к финским шхерам, где капитан надеялся укрыть судно за островами. В случае крушения у людей все же были шансы спастись на скалах. Олеарий свидетельствует, что, ожидая такой разворот событий, весь экипаж собрал свои пожитки около себя. При этом один из послов открыл дорожный ларец и объявил, что при крушении судна каждый может брать для себя деньги и драгоценные вещи.

Парусник. Голландская гравюра конца XVII в.

   О. Гогланд. Фото автора. 2005 г.

   «Тогда главному боцману Юргену Стефансону пришла в голову мысль, – пишет Олеарий, – что посреди Финского моря впереди нас лежит остров Гогланд, в котором прежде он был и в котором находилась хорошая пристань». Решено было искать спасение на Гогланде… «В то же время постигла нас страшная минута, – сообщает хронист, – огромный морской вал налетел на корабль через каюты и, разбившись, покрыл собой весь корабль. От сотрясения мы попадали друг через друга и окончательно считали себя погибшими. Вода стремительно набиралась через разрушенные каюты…» В эти критические минуты с высоты фок-мачты раздался голос боцмана: «Слава богу, я вижу Гогланд»!
   В 7 часов вечера полузатопленный корабль голштинского герцога стал на якорь в гавани Гогланда.
   Весь следующий день команда занималась починкой корабля: впереди лежал путь в Ревель. Однако попытка отойти от острова закончилась плачевно – мощные валы бросили корабль на каменистый берег и окончательно разбили его. Спасая посольскую шкатулку с драгоценностями, Олеарий едва не утонул. Если бы не корабельный врач, вытащивший Адама на берег за полы его кафтана, знаменитое «Путешествие в Московию» так и не было бы написано…
   Промокших и пребывающих в шоке послов, которые более походили на оборванных бродяг, приютили на Гогланде эстонские рыбаки, промышлявшие здесь до зимы. Олеарий пишет, что именно эти простые люди спасли им жизнь, так как ночи уже были холодные, а вся команда оставалась в мокрых платьях. За время, проведенное на острове, Адам составил первое в истории описание острова Гогланд, указав его размеры и минералогическое происхождение.
   Только через неделю «робинзоны» поневоле смогли наконец добраться на рыбачьих ботах до Ревеля. Так закончилась 22-дневная одиссея Олеария по Балтике и Финскому заливу. Впоследствии Адам еще дважды посещал Россию: с третьим посольством герцога и в последний раз – с какой-то личной миссией. Его книга «Путешествие в Московию», вышедшая в 1647 году в Германии, стала бестселлером во всей Европе, навеки прославив имя Адама Олеария. Книга обширна. Она охватывает много стран, событий, имен. Но самые драматические страницы в ней относятся именно к нашему региону, где описаны скитания посольства по «Финскому морю» и кораблекрушение у Гогланда.

Глава 2
«Посмертные похождения» герцога де Кроа

Сподвижники Петра I… «Птенцы гнезда Петрова»… При этих словах всплывают в памяти всем известные имена Меншикова, Голицина, Шереметева. До нас дошли их портреты, высказывания, о них сложены легенды и написаны книги… Но что мы знаем о судьбе герцога де Кроа, верой и правдой служившего Петру I и попавшего в плен к шведам? История его жизни похожа на приключенческий роман: скитания по Европе, служба в России, участие в Северной войне, пленение… Однако, как ни странно, более всего герцог прославился своими «посмертными похождениями», которые продолжались ни много, ни мало – почти 200 лет.

Навстречу русскому флагу

В первой половине XIX века в церкви Св. Николая (Нигулисте) в Ревеле (ныне – Таллинн) был выставлен удивительный экспонат. В одной из часовен на катафалке стоял гроб со стеклянной крышкой, а в нем – мумия, одетая в черный бархатный камзол с белоснежными кружевами, ноги в чулках, на руках – перчатки, на голове завитой парик.

Подпись герцога де Кроа. 1700 г.

Церковный сторож, который получал немалые доходы от показа мумии, трогательно заботился о ее сохранении: когда мумию стали одолевать мыши, он завел в церкви кошку. А однажды в дождливый и сумрачный осенний вечер органист играл хоралы и вдруг услышал шаркающие шаги. Из темноты в свете качающегося фонаря появилась мумия. Охваченный ужасом органист все же заметил, что мумия движется не сама, а ее несут. Оказалось, что крыша в церкви промокла, и простодушный сторож решил просушить мертвеца у печи…

   Русские укрепления под Нарвой. Рисунки генерала Алларта, плененного вместе с де Кроа под Нарвой. Возможно, рисунки выполнены Аллартом в шведском плену. Начало XVIII в.

   Чья же это была мумия и как она оказалась в Эстонии, тогдашней Эстляндии?..
   Прежде чем попасть на службу к русскому царю, герцог Карл Евгений де Кроа принял участие, кажется, во всех тогдашних европейских баталиях. Французский подданный, в чьих жилах текла кровь венгерских королей, начал свою военную карьеру в Дании, где сражался против шведов. Затем он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен комендантом крепости Хельсингберг (шекспировский Эльсинор, где в свое время жил Гамлет). Через несколько лет герцог перешел на службу к австрийскому императору Леопольду I и отличился в сражении при Гране. В 1686 году Кроа участвовал во взятии австрийцами Офена, где его ранили. Через шесть лет содействовал принцу Людовику Баденскому, разбив турок при Саланкемене, где был снова ранен. В 1693 году во главе австрийской армии осадил Белград, но ему пришлось отступить со значительными потерями. В Вене Кроа встретили довольно холодно, им были недовольны и за отступление от Белграда, и за крайне неумеренный образ жизни – пьянство и постоянную крупную игру в карты. И «тогда счастье оставило его, и он сошел с военного поприща».

   Лифляндский крестьянин, служивший проводником Карлу XII под Нарвой. Гравюра XIX в. по шведской гравюре 1701 г.

   Пользуясь покровительством австрийского императора Леопольда, Кроа явился в 1698 году в Амстердаме к Петру I. Император в рекомендательном письме называл его «храбрым, опытным генералом», просил «дозволения ему снискать новую славу под знаменами русскими». В тот же день Петр выезжал в Вену и объявил Кроа, чтобы он отправился в Россию.
   Неизвестно, по какой причине герцог медлил с прибытием в Россию, но вскоре, забыв про свой договор с Петром, поступил на службу к польскому королю Августу II.

Битва под Нарвой 19 ноября 1700 г. Фрагмент голландской гравюры П. Шенка с оригинала Р. Гооге. В правой части гравюры представлен герцог де Кроа, просящий милости у шведского короля-победителя Карла XII. 1701 г.

В 1700 году герцог де Кроа приехал в Новгород как представитель Августа с заданием уговорить царя прислать королю в Ригу в помощь 20 тысяч человек. Петр I готовился в то время к Северной войне и, нуждаясь в опытных полководцах, задержал знакомого герцога. Напомнив Кроа о данном обещании русскому флагу, Петр велел ему отправляться к Нарве.

Нарвская катастрофа

Под Нарвой герцог неотлучно находился при Петре I. Рассказывают, что, когда царь вместе с новоприбывшим фельдмаршалом осматривали под выстрелами укрепления крепости, Кроа ехал верхом «в красном мундире с позументами: доказательство его неустрашимости». Только по убеждению Петра, Кроа согласился надеть старый плащ, чтобы не служить целью стрелкам.
Тем временем обстановка вокруг Нарвы накалялась. Шведский король Карл XII – «новый Александр Македонский», как писали о нем в Европе, – лихо, по-молодецки расправился с Данией, разбил под Ригой саксонцев, а затем с отборной одиннадцатитысячной армией двинулся к Нарве. Король желал преподать урок еще не опытным в батальном искусстве русским солдатам. А солдатушки эти, если не считать семеновцев, преображенцев и еще нескольких опытных полков, участвовавших в Азовском походе, то и дело гибли от разрывов собственных орудийных стволов: обсушить не то что отсыревший порох, но и свои собственные мундиры не умели и мерзли на октябрьской стуже при первых покровских морозах. В довершение всего царь покинул армию. По одной из версий, молодой Петр для усиления войска решил отъехать на тыловую базу в Новгород…

   Карл XII. Литография XIX в. с портрета Крафта. 1717 г.

   Как сообщают очевидцы, «семь посланных прибыли к герцогу с предложением явиться к царю. Кроа, как бы предчувствуя последствия, оставался в своей походной палатке». Наконец сам Петр пришел к нему и объявил о назначении его главнокомандующим. Герцог де Кроа был изумлен, он отказывался, «отговаривался недавним прибытием в армию и незнанием языка». Но с царем, увы, не поспоришь… Разумеется, знай он что произойдет через сутки, герцог был бы куда настойчивее. Но все опасения перевесила надежда, что сил и времени хватит, чтобы отсидеться за одними укреплениями и взять другие. Неслучайно представитель Августа при царе барон Лангет в тот же день написал: «Я надеюсь, что теперь, когда герцог де Кроа получил полную власть, дела у нас примут другой оборот, ибо у него кончились вино и водка. Лишенный свой стихии, он, вне всякого сомнения, удвоит усилия для того, чтобы прорваться к винным погребам коменданта». Несколько иного мнения о Кроа был историк Устрялов, писавший, что герцог только «до обеда был великим полководцем, но после стола делался столь откровенным, что каждый мог узнать его сокровеннейшие тайны».
   …Российская армия под Нарвой насчитывала до 45-ти тысяч человек. Но, как говорится, искусство превозмогло силу. Тем более молодая, еще не сплоченная армия не знала иностранца Кроа, и он не знал войск. Бутурлин, оценивая факт передачи Петром командования армией, пишет, что «русские генералы, еще не привыкшие к строгой дисциплине, завидовали доверенности государя к иностранцу и не были расположены ему повиноваться».

   Ревель. Гравюра на меди. 1721 г.

   Этот драматический момент передачи власти под Нарвой историки позже назовут «загадкой Нарвского побоища». В самом деле, как мог царь в виду приближающегося шведского войска доверить командование над армией иностранцу, который почти не говорил и не писал по-русски. Как видно из документов, Петр собственноручно заполнял военные артикуляры за герцога. «Борис Петрович! – писал царь последние наставления генералу Шереметеву. – Приказал я ведать над войском и над вами арцуху ф.-Крою: извольте сие ведать и потому чинить как написано в статьях у него за моей рукою, и сему поверь».
   …Сражение началось в 11 часов утра перестрелкой, продолжавшейся до 2 часов. Карл надеялся выманить русских в поле, однако те предпочли остаться за непрерывными земляными укреплениями и глубоким рвом в придачу… Карл приказал идти на штурм. Шведы методично двинулись вперед. Надо представить, какое воздействие оказывали они на необстрелянных новобранцев – шведские фигуры, выныривавшие, как привидения, из снежной мглы. Казалось, шведы заговоренные, их не берут ни пули, ни ядра.
   После стремительной атаки противника, солдаты дивизии Головнина отошли назад. Не устояли и дворянские сотни Шереметева. Без боя, обгоняя друг друга, всадники в беспорядке устремились к реке. В холодных водах Нарвы утонуло около тысячи человек. Солдаты бежали с криками: «Немцы нас предали!», имея в виду иностранных новобранцев и самого главнокомандующего… Солдаты бежали, как стадо, перемешавшись с другими полками. Большая часть беглецов устремилась к мосту. Под тяжестью бегущих наплавной мост просел и разломился, сбросив десятки людей в ледяную воду.
   Кроа тщетно пытался остановить бегущую со всех ног армию, но войско ему не повиновалось. Более того: озверевшие солдаты обвинили иноземцев во всех несчастиях, убивая всех, кто попадался им под руку, в том числе офицерских слуг и даже жен. В сложившейся ситуации Кроа, посоветовавшись с генералом Аллартом, решил, что лучше сдаться в плен, чем пасть от рук разъяренных солдат. Со словами: «Пусть сам черт дерется с такими солдатами», – Кроа вместе с Аллартом сдался в плен… Говорят, что, оглядев своих знатных пленников, Карл XII язвительно заметил: «Из любви к брату, царю Петру, спасаю его славных генералов от солдатской ярости. В Нарве вам будет спокойнее и сытнее, чем при войске…»

Призрак церкви Нигулисте

   Современники объявили Кроа изменником. Но насколько справедливы эти обвинения?.. Герцог не один положил оружие: с ним явился к Карлу XII и генерал Алларт, которого Петр I через пять лет поменяет на шведского генерала Горна. Тем более содержали Кроа, как опасного врага, в жестких арестантских условиях, под охраной офицера и двух солдат, безотлучно стоявших часовыми у дверей. После отправки в Ревель у Кроа было отобрано все имущество, и он испытывал острую материальную нужду. В московских архивах сохранились его письма из плена, в которых он умоляет прислать ему денег и доставить возможность оправдаться перед царем за Нарву. Уже по первому письму Петр приказал перевести пленному герцогу 6 тысяч рублей. Вряд ли царь стал заботиться о Кроа, если бы считал его изменником…
   Через три месяца герцога освободили под честное слово. Бывший фельдмаршал быстро освоился в Ревеле, завел обширный круг знакомств среди местной знати. Перед ним открылись не только двери, но и кошельки ревельцев, а жить в долг герцог был истинный мастер. (Стоит сказать, что в 1753 году ревельский почтмейстер Гофман бил челом императрице Елизавете, что его дед разорился, давая взаймы деньги герцогу фон Кроа… Елизавете пришлось выдать памятливому эстонцу 3000 рублей…)
   Ну а что наш герцог? Конечно, вырвавшись из тесной камеры, он много пил, играл в кости, долги его росли и росли. Все шло великолепно.

Тело герцога Карла де Кроа в церкви святого Николая (Нигулисте) в Ревеле. Художник Г. Криге. 1839 г.

…И вдруг – как гром среди ясного неба: 20 января 1702 года герцог внезапно умирает. Огорченные взаимодавцы собрались на совещание. Кто-то вспомнил, что, согласно, Любекскому праву ганзейских городов, ревельцы могут запретить похороны должника, пока не получат свои денежки сполна. Совещание постановило не отдавать тело мертвого герцога – единственный залог его больших долгов. Власти же проявили неожиданную уступчивость, боясь, видимо, крупных расходов на похороны, подобающие титулу герцога. Договорившись с магистратом, обманутые горожане положили свой «залог» в гроб и отнесли его на хранение в подвал в церкви Св. Николая.

   Ручка от гроба герцога де Кроа. Автор благодарит Калмара Улма (Эстония) за предоставленную фотографию

   …Рассказывают, что Петр I, узнав о смерти Кроа, произнес: «Сердечно жаль мне доброго старика: он был поистине умный и опытный полководец. Вверив ему команду 14 дней прежде, я бы не потерпел поражения под Нарвою». В то же время Петр приказал запросить Ревель о размере долгов Карла де Кроа. Однако что-то не срослось. Или, может быть, долги герцога просто оказались царю не по карману… Интересно, что, когда в 1710 году Ревель капитулировал перед русскими войсками, городской магистрат снова напомнил о долгах герцога Русской Военной Коллегии и о том, что «они еще не были тогда очищены».
   А мумию герцога извлекли из подвала только через 120 лет. Что касается сохранности тела – ученые мужи объяснили этот феномен довольно прозаично: раствор, скрепляющий кладку церкви, содержал каменную соль, и вдобавок тело Кроа бы поставлено туда во время сильного январского мороза. Но у горожан была своя версия на этот счет… Они полагали, что Кроа сохранился благодаря крепким напиткам, которые покойный весьма ценил.
   Как я уже упоминал, мумию герцога выставили в ревельской церкви на всеобщее обозрение, где она превратилась в своего рода редкостную достопримечательность. «Небольшая дверь ведет в капеллу, – писал один из путешественников в 1839 году. – Там лежит иссохший труп герцога де Кроа, сохранившийся более 130 лет. Близ дверей стоит дубовый гроб, в котором лежит его тело; лицо почернело и похоже на деревянный истукан, волосы еще видны надо лбом, и на голове – парик. Из-под черной бархатной мантии выглядывают манжеты и рубашки, так же хорошо сохранившиеся, как жилистые руки и высохшее тело. На лицевой стороне катафалка видна следующая надпись: „Карл Евгений Герцог де Кроа, происходил от Королевской крови, родился в 1650 году в Бельгии, был славен, не столько своими великими деяниями, сколько разновидностью их. Взят в плен во время Нарвской битвы и умер в Ревеле в 1702 году. Труп его сохранялся 118 лет и вынут из могилы в 1819 году“».
   Несмотря на то что показ вельможного чучела приносил церкви неплохой доход, в середине XIX века власти распорядились снова спрятать тело в подвал. К концу века сумма долга Кроа вместе с процентами достигла размеров астрономических. Но в январе 1897 года она неожиданно была выплачена… Кем? Почему? Это навсегда останется загадкой Старого Таллинна… А тело незадачливого полководца наконец похоронили по-христиански. Так закончились приключения Карла де Кроа, точнее его мумии, – 200 лет спустя после смерти.

Глава 3
Несостоявшаяся дуэль Петра Великого

   Июнь 1707 года в польском местечке Якобовичи близ Люблина выдался неспокойным. Здесь базировалась главная квартира русской армии, поджидавшей Карла XII. Согласно русским сведениям, шведский король вот-вот должен был подойти к Люблину с 40-тысячным войском. Обстоятельства осложнялись еще тем, что по всей Польше поползли слухи, что Петр I, находившийся здесь, намеревается посадить на польский трон своего сына Алексея. Чтобы успокоить поляков, царь даже отправил сына в Москву…

   Однако вскоре новые слухи, которые пришли из Якубовичей, повергли многих в недоумение: говорили, что во время дружеской попойки русские вельможи повздорили с прусским послом Георгом Иоганном фон Кейзерлингом; вытолкали его за двери, и более того, – сам царь вызвал его на дуэль! Это был неслыханный скандал в истории европейской дипломатии.
   Слухи множились, но официально не подтверждались. Очевидно, дело, принявшее сразу серьезный оборот, засекретили. Правда, коллега Кейзерлинга, британский посол в России Чарльз Витворт, исправно доносил королевскому секретарю в Лондон: «Вы, полагаю, уже получили… полный отчет о несчастий, которое постигло Кейзерлинга в день св. Петра при большом празднестве, на котором он поссорился с князем Меншиковым. От слов дело дошло до побоев. С тех пор посланнику этому запрещено являться ко двору и к царю; он же, со своей стороны, послал нарочнаго к королю прусскому с известием о случившемся». Витворт при этом замечает, что первый повод к ссоре был «частного характера».
   Действительно, прусский посол и князь Меншиков повздорили из-за дамы, на которую еще недавно имел виды Петр I. Речь шла о недавней фаворитке царя Анне Моне…

   Ж.-Б. Удри. Петр I. Франция. 1717 г.

   Событие, потрясшее дипломатический мир Европы, произошло на обыкновенной царской пирушке, на которую сам Кейзерлинг не имел никакого желания идти. Об этом сообщает депеша некоего высокопоставленного лица, адресованная королю Пруссии Фридриху I: «Вседержавный великий государь, августейший король повелитель! – сообщал неизвестный чиновник. – Не далее как четверть часа тому назад получил я с Люблинской почтой письмо [от] посла Кейзерлинга. Он пишет о том, как сильно опасается предстоящего большого пиршества, устраиваемого царем в день своего тезоименитства в Якубовицах, в полуверсте от города; опасается обычных при подобных пирах разгула и бесчинства, и как охотно откупился бы хоть дорогой ценой, лишь бы не присутствовать на пиру; но быв приглашенным генерал-адъютантом его царского величества, он не мог отклонить приглашения, не подвергая себя опасности потерять всякое значение при том дворе».
   (Любопытно, что последнюю мысль – о значении посла при русском дворе – разделял и датский дипломат Юст Юль. В 1710 году он записал в дневнике, что в России важнейшие дела решаются на царских пирушках и обязанность любого иностранного дипломата – там находиться.)
   Но вернемся к депеше Кейзерлинга… В начале своего пространного документа посланник поведал монарху о девице Моне, которая «прежде была любовницей царя», а последние четыре года содержалась под домашним арестом. Он, Кейзерлинг, «вовлеченный в ее роковую судьбу», заступался за Анну, а теперь решил помочь и ее брату – устроить его на русскую службу. «Когда же я обратился к царю с моей просьбой, – продолжает дипломат, – царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Моне для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ея родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет».
   В этот момент Петр вышел из покоев, и в разговор вступил Меншиков. Он заявил, что «девица Моне действительно подлая женщина», с которой он сам развратничал столько же, сколько и Кейзерлинг. Прусский посол вспылил и, оттолкнув князя от себя, сказал: «Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как… (Бранное слово в подлиннике опущено – Примечание переводчика XIX в.). Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня ее отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня и взбесило и послужило к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. Вслед за тем я хотел было уйти, но находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня. Затем вошел его царское величество». Далее Кейзерлинг сообщает, что Петр и его фаворит набросились на посла с ругательствами и, протащив к лестнице, спустили его вниз… В итоге оскорбленный посол был вынужден возвращаться домой «на кляче» своего лакея.

   Князь А.Д. Меншиков. Немецкая гравюра. 1710 г.

   После доклада о происшествии Кейзерлинг просит короля беспристрастно рассмотреть это дело, надеясь на его чрезвычайный ум и великодушие. «Клянусь Богом, – признается дипломат, – что все обстоятельства, изложенные мною, совершенно верны: все польские магнаты, бывшие на пиру, могут засвидетельствовать, что поведение и обращение мое были безукоризненны и что, несмотря на сильную попойку, я все время был трезв. Но, положим даже, – рассуждает посол, – что я был пьян (чего в действительности не было) и произвел какое-либо бесчинство, подвергать меня за это строгому аресту совершенно неуместно».
   В конце своего послания Кейзерлинг просит короля как о великой милости – немедленно уволить его «от должности».
   Эта депеша, направленная королю из Люблина, датирована 11-м июля 1707 года. Через пять дней Кейзерлинг, находясь, видимо, под домашним арестом, пишет королю еще более пространное послание. Посол объясняет это тем, что первый документ был составлен «с большой поспешностью», а теперь он хочет передать своему монарху новые подробности этой истории. Для нас вторая депеша особенно ценна: именно в ней открываются новые нюансы того памятного тезоименитства Петра Великого, которое чуть не окончилось дуэлью между царем и прусским посланником.
   «Вседержавнейший, великий король!.. – обращается Кейзерлинг к своему монарху. – Надлежит, однако, обратить [ваше] внимание на следующие упущенные в этом деле обстоятельства: во-первых, князь Меншиков первый стал грубить мне непристойными словами… Во-вторых, когда несколько офицеров развели нас друг от друга, его царское величество (Петр I. – А. Е.) сам обратился к Меншикову со словами: «Ты всегда затеваешь то, чего сам не понимаешь, и я должен отвечать за все твои глупости, и потому советую тебе помириться с Кейзерлингом».
   В последующих строках, адресованных Фридриху, Кейзерлинг переходит к новым подробностям этого праздника, которые принимают вовсе немыслимый характер…
   «Вслед за сим его царское величество подошел ко мне в ярости и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться. Я отвечал, что сам я ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов драться с князем Меншиковым. Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым: в эту минуту те, которые уже держали меня за руки, вытолкнули меня из дверей… и низвергли с трех больших каменных ступеней, и мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашел своего лакея одного… Неслыханный позор, которому подвергся министр вашего королевского величества, – завершает свое письмо Кейзерлинг, – так велик, а нарушение международного права – есть преступление столь важное, что вызванный ими гнев вашего королевского величества будет совершенно основателен».
   Этими событиями завершился праздник, устроенный Петром I в маленьком польском городке. Кейзерлингу тут же объявили, что вследствие его дурного поведения, которое он показал накануне, и поскольку обозвал Меншикова ругательным словом, и тем опозорил дом царя, он должен удалиться от русского двора. Кейзерлинг парировал, что не он первый начал нелепую ссору, и к тому же эта вспышка гнева произошла у него «под влиянием насильственно произведенного в нем охмеления». Посол также просил передать Петру I, что если он и погрешил против царского величества, то сильно об этом сокрушается…

   Петр I. Миниатюра начала XVIII в.

   По-видимому, Петр I и сам был не рад весьма скандальной истории.
   Поэтому не удивительно, что вскоре в депешах Кейзерлинга появляются новые, более мягкие нотки: «Три дня тому назад, – доносит дипломат королю, – офицер царской службы подозвал к себе на многолюдной улице одного из моих слуг и сказал, что слышал, будто ссора наша прекращена, и царь меня удовлетворил богатым подарком».
   Действительно, Петр вскоре нашел способ, как разрешить щекотливую ситуацию. Он провел свое расследование и признал виновными двух гвардейцев, столкнувших посла с лестницы. Гвардейцев приговорили к смертной казни. Правда, это был своего рода спектакль, срежиссированный самим царем. Кейзерлингу объяснили, что перед тем, как он получит аудиенцию у Петра I, он должен попросить помилования для этих двух «несчастных». А они, в свою очередь, явятся к нему в оковах и будут благодарить Кейзерлинга за дарование жизни.
   «…Приговор был почти уже исполнен, – сообщает дипломат королю. – Русский поп уже дал преступникам свое наставление к принятию смерти, уже благословил их распятием, уже даны были им свечи в руки, глаза были повязаны… Потом, по моему требованию, они были освобождены от цепей и, по обычаю, угощены мною водкой, которую выпили во здравие вашего королевского величества (Фридриха I. – А. Е.) и его царского величества (Петра I. – А. Е.)».
   Меншиков также участвовал в этом «спектакле». По словам Кейзерлинга, он встретил его на галерее – «честь, которую он едва ли оказывает другим иностранным министрам, даже при первом приеме их… Мы удалились в сторону к окну отдельной комнаты, – пишет дипломат, – и объяснились по поводу ссоры, происшедшей от неумеренной выпивки. По общему нашему соглашению, ссора эта не только будет предана забвению, но даже послужит в будущем к подкреплению нашего благорасположения и дружбы».
   Неожиданно в покои вошел Петр, «по своей привычке безо всякой церемонии». Он обнял прусского дипломата и, не позволив вымолвить ему слова, сказал, что устал от подъема по лестнице, потому что чувствует себя еще очень неважно после болезни. Потом они прошли в глубь галереи, где Кейзерлинг стал благодарить царя за полное удовлетворение этого конфликта, а также принес свои извинения по поводу случившегося. Но Петр снова не дал послу говорить, сказав кратко по-немецки: «Сам Бог свидетель, как глубоко сожалею я о случившемся; но все мы были пьяны; теперь же, благодаря Бога, все прошло и улажено; я уже забыл о ссоре и пребываю благосклонно и с любовью преданный вам».
   Таким образом, неприятности Кейзерлинга, которые он претерпел от русского двора, завершились самым милым образом. Впоследствии прусский дипломат не захотел воспользоваться полученным от короля разрешением выехать из России. Это и неудивительно: находиться в должности королевского посла в Санкт-Петербурге в начале XVIII века было очень престижно. К тому же Кейзерлинг не уехал, как он сам писал, «по личным соображениям». Под этими словами, несомненно, подразумевался его роман с Анной Моне, на которой он женился в июне 1711 года. Однако счастье с ней было недолгим: через полгода прусский посол скончался по дороге в Берлин. Когда составили опись имущества покойного, многие с удивлением отметили, что среди вещей Кейзерлинга была миниатюра Петра I, усыпанная бриллиантами, – та самая, которую царь пожаловал Анне Моне в эпоху их бурного романа…

Глава 4
Карл XII о Полтавском сражении

   В Стокгольмском государственном архиве хранится любопытный документ, к нему, по всей видимости, еще не обращались историки петровской эпохи. Он представляет собой черновой подлинник первого официального извещения о Полтавской битве. Это письмо Карла XII, адресованное заседавшему в Стокгольме Правительственному совету, который в ходе Северной войны иногда именовался «Комиссией по обороне».

   Письмо изобилует собственноручными поправками и дополнениями короля. На рукописи отмечено, что текст письма после оглашения его в Совете 7 сентября 1709 года разослали по всем губерниям Швеции и Финляндии. Таким образом, только через два месяца после полтавского разгрома шведские власти получили от своего монарха известие об этом драматическом событии. До этого письма в Швеции ходили только смутные слухи о катастрофе, постигшей Карла XII где-то на Западной Украине.
   Вероятно, письмо было отправлено из какого-нибудь турецкого лагеря; ведь именно к туркам Карл бежал, проиграв свое главное в жизни сражение.
   «Довольно долго мы уже не получали из Швеции никаких известий, да и не имели случая посылать писем сюда, – пишет король. – Между тем дела шли здесь (на Украине – А. Е.) хорошо, и все обстояло благополучно». Далее Карл XII самонадеянно рассказывает, что его войско одержало ряд побед над русскими и те якобы вот-вот должны были согласиться на все требования шведов. Но вскоре удача изменила последним. Карл пишет, что перед решающим боем он получил огнестрельную рану в ногу, не мог сидеть на лошади и делать необходимые распоряжения. С этого места король переходит к рассказу о полтавской катастрофе.
   «28–го августа, – продолжает письмо Карл XII, – по несчастной случайности, шведское войско потерпело урон в сражении, что произошло вовсе не от храбрости или численного перевеса неприятеля, ибо он сначала был повсюду обращен в бегство, но самая местность и положение были так укреплены, что шведы чрез то понесли ущерб».

Знамя пехотного шведского полка образца 1686 г.

   Шведский штандарт – трофей русской армии. Нач. XVIII в. Шелк, шитье

   Интересно, что Карл связывает победу русских с той выбранной позицией, которую солдаты Петра I заняли накануне Полтавского сражения. Это согласуется с сообщением одного из приближенных короля, тот слышал, как шведский монарх, увидев построенное в боевом порядке войско русского царя, сказал: «Я не знал, что он (Петр I. – А. Е.) так удачно займет эту местность…». Но разве не в этом и состоит боевое искусство полководца – заблаговременно занять наиболее выгодную позицию, максимально используя природный ландшафт?
   Однако вернемся к письму… Карл пишет, что, несмотря на то что его отряды везде атаковали и преследовали русских, большинство шведской пехоты было изрублено, а конница потерпела значительный урон. «Потеря весьма велика, – признается король, – но принимаются меры к тому, чтобы вследствие этого неприятель не получил перевеса и не приобрел малейшей выгоды».
   После краткого известия о поражении под Полтавой Карл пытается поднять боевой дух своих подданных и сообщает, что еще не все потеряно. По мнению короля, крайне необходимо быстро восстановить военные силы, чтобы «отражать вредные замыслы и нападения неприятеля». Карл приказывает в спешном порядке набрать в Швеции рекрутов, которых следует снабдить оружием, одеждой, палатками, знаменами, «музыкой» и прочими военными принадлежностями.

Петр I и Карл XII. Немецкая гравюра. 1728 г.

Поскольку в Полтавском сражении особенно пострадала кавалерия, монарх желал, чтобы шведские крестьяне-мызники предоставили лошадей и вообще содержали конных солдат. Всем оставшимся в Швеции полкам, согласно письменному приказу Карла XII, надлежало быть готовыми по первому требованию отправиться в Россию. «Весьма важно не падать духом и не предаваться малодушному бездействию, – завершает письмо Карл, – [необходимо] напрягать все, чтобы поправить дело, дабы вскоре [привести] все к желаемому концу».

   Петр I плачет о смерти Карла XII. Немецкая гравюра. 1841 г.

   Как известно, мечтам шведского монарха о победе над Россией не суждено было сбыться. Полтавский бой переломил ход всей Северной войны, и маятник грядущей победы качнулся не в сторону Стокгольма. В 1718 году воевать с Россией уже стало некому: «последний варяг», как иногда называли Карла XII, был убит при штурме норвежской крепости Фредриксхаль.
   А что же Петр Великий? Как свидетельствуют очевидцы, узнав о смерти своего давнего врага, царь с горечью произнес: «Ах, брат мой Карл, как мне тебя жаль!»… и приказал объявить траур по всей России.

Глава 5
«Обнажил шпагу в присутствии царя…»

Из-за этого случая датский посланник Юст Юль едва не покинул Россию.

Имя Юста Юля, датского посланника при дворе Петра Великого, занимает особое место в истории Петербурга. Его «Записки» о пребывании в российской столице в 1709–1710 годах поистине бесценны. Нигде более мы не найдем такого подробного описания русской жизни петровской эпохи, личности царя, его приближенных.

Бояре и князья вместо шутов

   «Записки» Юста Юля не предназначались для публикации. Автор признавался, что фиксировал все стороны российской жизни – как хорошие, так и не очень. «Если бы я решился бы когда-нибудь публиковать свой дневник, – отмечал Юст Юль, – то выключил бы из него те места, в коих царь и его подданные рисуются в красках малопривлекательных». Правда, это было совершенно излишне: колоритная фигура царя Московии настолько увлекала Европу, что даже его самые отрицательные черты в глазах европейцев обрастали легендами…
   Первым русским городом, в который попал Юст Юль, стала Нарва. С большим трудом, минуя шведский морской патруль, посланник датского короля Фредерика IV высадился на российский берег.
   Едва посланник представился царю, как Петр осведомился, служил ли он на флоте. Услышав утвердительный ответ, монарх пригласил Юста Юля сесть возле себя и принялся говорить с ним по-голландски. «Царь немедля вступил со мною в такой дружеский разговор, – отмечает датчанин, – что, казалось, он был моим ровнею и знал меня много лет». Юст Юль с удивлением отмечает, что при царе не было ни канцлера, ни тайного советника, как подобает монарху, а только свита из 8–10 человек. Также посланника удивило, что Петр не вез с собой никаких путевых принадлежностей – «на чем есть, в чем пить и на чем спать. Было при нем, – продолжает дипломат, – только несколько бояр и князей, которых он держал в качестве шутов. Они орали, кричали, дудели, свистели, пели и курили в той самой комнате, где находился царь». По словам Юста Юля, монарх беседовал то с ним, то с какими-то офицерами, совершенно не обращая внимания на этих шутов, хотя последние «нередко обращались прямо к нему и кричали прямо в уши».

   Нарва. Немецкая гравюра. 1710 г.

   Несмотря на довольно суетливую обстановку, датчанин нарисовал живой портрет русского царя. «Царь очень высок ростом, – пишет Юст Юль, – он носит собственные короткие коричневые волосы и довольно большие усы, прост в одеянии и наружных приемах, но весьма проницателен и умен». Посланник отметил, что на царе был меч, снятый со шведского генерала Рейншильда в день Полтавской битвы.
   Из Нарвы Юст Юль отправился в Петербург, где, не доезжая 15 верст до города, вместе с санями и лошадьми провалился в полынью. К огорчению дипломата намокшими оказались не только все его пожитки, но и королевские верительные грамоты, в которых сообщалось о его назначении посланником. Прежде чем явиться к царю, Юст Юль хотел было просушить свои драгоценные бумаги, но Петр заявил, что примет посланника и без верительных грамот – лишь бы тот скорее явился во дворец.

Петр I. Гравюра Д. Галаховского. 1709 г.

С этого дня Юст Юль окунулся в особенности петербургской дворцовой жизни. Он ведет ежедневный дневник, где подробно описывает все, что видит в российской столице: фейерверки, приемы у князя Меншикова, царские поездки на буере, спуск кораблей… Юсту Юлю пришлось быть свидетелем и уничтожения Ниеншанца – крепостного вала, который к концу 1709 года еще оставался от шведской крепости. Вероятно, провожая этот памятный для России год, Петр хотел избавиться от Ниеншанца как от олицетворения шведского владычества на берегах Невы. По свидетельству Юста Юля, крепостной вал был обложен ящиками, заключавшими в себе по 1000 фунтов пороха. Взрыв был так силен, что в центре Петербурга – за 5 верст от Ниеншанца – задрожали окна. Под самим посланником и находившимися рядом с местом взрыва людьми заколебалась земля, а на Неве потрескался лед.

«Поведение во хмелю»

   Как истинному дипломату, Юсту Юлю приходилось быть постоянно в курсе всех политических событий, происходящих при русском дворе. Поэтому ему часто приходилось являться незваным на разные приемы. Только там ему удавалось «потолковать» с Петром I, «ибо в России пиры и обеды, – отмечает посланник, – самые удобные случаи для улаживания дел: тут, за стаканом вина, обсуждаются и решаются все вопросы».
   Сам Юст Юль был невосприимчив к крепким напиткам и очень страдал от этого. Он даже ходатайствовал перед царем, чтобы тот не заставлял его пить много, ссылаясь на то, что его собственное «поведение во хмелю внушает ему (Юсту Юлю. – А. Е.) опасение». Но царь только посмеялся над этим. Тогда дипломат упал перед царем на колени, умоляя Петра хотя бы снизить непомерную для него «норму» до литра венгерского вина… Далее произошло то, чего посланник и представить себе не мог. «Царь тотчас упал на колени, – вспоминает Юст Юль, – говоря, что он так же хорошо и так же долго может простоять, как и я. После того ни один из нас не захотел встать первым, и, стоя друг перед другом на коленях, мы выпили по шести или семи больших стаканов вина; затем я поднялся на ноги полупьяный. Окончательного же решения на мою просьбу так и не последовало».
   В июне 1710 года Юст Юль участвовал в морской экспедиции к Выборгу: царь хотел лично убедиться, насколько готова русская армия к штурму шведской крепости. У выборгского берега и произошла самая крупная неприятность в дипломатической карьере Юста Юля, из-за которой он едва не покинул Россию…
   По случаю предстоящего штурма крепости на царском флагмане собрался весь российский генералитет. Как пишет датчанин, «такой великой и здоровой попойки и пьянства, как здесь, еще не бывало». Юст Юль пытался дважды покинуть корабль, но, когда он оказывался в шлюпке, в нее спускался царь и уводил посланника обратно в каюту. Петр даже приказал вахте при трапе, чтобы ни одна шлюпка не покидала корабль.
   Во время еще одной попытки бегства Юст Юль был застигнут на палубе двумя офицерами. Когда последние хотели увести посланника в общество царя и стали довольно грубо отрывать его от поручней, датчанин, защищая свою дипломатическую неприкосновенность, выхватил шпагу из ножен… «Я никого не рубил, ни колол ею, – поясняет Юст Юль в своем дневнике, – [я только] хотел их напугать. В этот момент, – продолжает он, – ко мне подошел царь, не в меру пьяный, как и я, и в грубых выражениях пригрозил пожаловаться на меня моему всемилостивейшему королю за то, что я в его присутствии обнажил шпагу».
   После этого инцидента у датского посланника забрали шпагу и отправили на другое судно – неслыханный случай в истории российской дипломатии!
   Утром Юст Юль послал Петру свои извинения и вскоре получил приглашение явиться на флагманский корабль. Царь тепло принял посланника и заверил его, что поскольку вчера сам был под хмельком, то ничего не помнит и о случившемся знает только от других. Петр добавил, что от всего сердца прощает Юста Юля, но и сам просит у него прощения, если в чем-либо виноват перед ним.
   Благодаря отходчивости Петра этот инцидент никак не отразился на дальнейшей карьере дипломата. Царь по-прежнему оставался расположен к Юсту Юлю и, расставаясь с ним после окончания его миссии в России, подарил посланнику свой портрет, украшенный алмазной короной.

Последний бой со шведами

Увы, дальнейшая судьба дипломата сложилась трагично. После возвращения из Петербурга Фредерик IV присвоил Юсту Юлю чин вице-адмирала и назначил его главнокомандующим морскими силами Дании. В 1715 году, сражаясь со шведами, Юст Юль был смертельно ранен на борту своего флагманского корабля. Заслуги воина и дипломата высоко оценила его Родина: Юст Юль покоится в кафедральном соборе Роскильда – древней усыпальнице датских королей. Пушечное ядро, поразившее вице-адмирала, до сих пор лежит у его надгробия. На стене – эпитафия на золоте на датском языке. Среди многочисленных заслуг великого сына Дании упоминается и «русский этап» в жизни Юста Юля: «В 1709–1711 годах был послан в Россию и оставил дневник своего пребывания [в ней]».

Глава 6
Завещание Петра с Прутских берегов

   О подлинности этого документа, написанного в турецком окружении, историки спорят до сих пор.

   Прутский поход Петра Великого против Турции, состоявшийся в 1711 году, – одна из самых мрачных страниц в российской истории. Русская армия, которой фактически командовал сам царь, была окружена многократно превосходившим ее турецким войском. В эти тревожные дни Россия могла лишиться одного из величайших своих государей, а судьба самой страны висела на волоске. Но каким образом русскую армию занесло в далекие молдавские земли, на берега реки Прут?

   У Петра было несколько причин для русско-турецкой войны. Во-первых, царь настоятельно требовал, чтобы турки выслали бежавшего к ним после Полтавы шведского короля Карла XII. Во-вторых, сам Карл неоднократно подстрекал Турцию к войне с Россией. «Последний варяг» внушил великому визирю, что после победы над Швецией Россия «бросится» на Турцию. Неудивительно, что накануне 1711 года турецкие власти решили опередить «московитов» и фактически предъявили Петру I ультиматум, в котором содержалось требование сдачи захваченной раннее русскими крепости Азов. Здесь же прописывалось еще одно условие, которое должно было привести русского царя в самое мрачное настроение: турки требовали возвратить всю Лифляндию Карлу XII, а «Петербург разорить и срыть до основания» (!).
   Петр стал готовиться к войне. В поисках союзников он даже составил специальную грамоту, адресованную всем христианским народам, подвластным Турции. «Турки растоптали нашу веру, – говорилось в грамоте, – хитростью овладели церквами и землями нашими… скольких они порабощают и отуречивают… Я иду к вам на помощь».

«Лагерь московитов», блокированный турецкой армией при р. Прут. Немецкая гравюра 1711 г.

   Турецкие военачальники держат совет под Прутом. Гравюра из английского издания 1723 г.

   Как свидетельствует молдавский гетман Иона Некульче, одну из главных ошибок Петр совершил, положившись на обещания балканских союзников: поляков, валахов, молдаван и сербов – предоставить свои военные силы. «Вверившись таким образом этим союзникам, – пишет Некульче, – они (т. е. русские) оставили в России лучшие войска и повредили успеху своего оружия».
   Перед тем как перейти Днестр, Петр I созвал обширный военный совет для планирования дальнейших действий. Здесь мнения разделились. Немецкие генералы, находившиеся на службе у царя, предлагали оставаться на берегу Днестра, так как, во-первых, войско нуждалось в отдыхе, а, во-вторых, намерения турецкой армии были еще неизвестны. Вступив же в малонаселенную Молдавию, полагали они, войско царя столкнется с недостатком продовольствия…
   Однако Петр согласился с мнением русского генералитета, ратовавшего за скорейшее продвижение в глубь Молдавии и встречу с неприятелем. Позднее участник Прутского похода француз Моро напишет, что «тот, кто завел Его Царское Величество в это [бедственное] положение, должен был быть величайшим безумцем всего света».
   20-го июня 1711 года войско Петра перешло Днестр и вступило в молдавские владения. Стояла такая жара, что русские войска, и без того утомленные длительным быстрым переходом, не могли двигаться по знойным степям Бессарабии в течение дня и выступали в путь только после захода солнца. По словам Моро, едва русские достигли Прута, царь направил на собственных подводах людей с бочками для воды. Сосудов было мало и, чтобы набрать больше воды, солдаты выливали из них вино и мед. «Но сие пособие принесло им более вреда, чем пользы, – пишет очевидец. – Солдаты бросились пить с такой жадностью, что многие перемерли». Петровский генерал Алларт, шедший к Пруту другим маршрутом, отмечал, что «бедствия [русской] армии не поддаются описанию. Если судить по слышанным мною подробностям, в положении более отчаянном никогда еще не находилась ни одна армия». При переправе через Прут русские понесли первые потери. Желая потешить царя, один из шутов Петра I пустил свою лошадь вплавь, а сам встал на седло, начал плясать, поскользнулся, упал в реку и утонул. Это сочли дурным предзнаменованием.

   Герой-посыльный, прибывший с Прута с секретным письмом в Сенат. Немецкая гравюра 1805 г.

   В Яссах, столице Молдавии, войско Петра получило передышку. Царь удивил молдавских бояр своим любознательным и негордым поведением. По словам Некульче, Петр был высокого роста, с круглым, несколько смуглым лицом, которое отображало величие. «Он отличался от других монархов ненавистью к блеску и роскоши, – пишет о Петре гетман, – одеяние его было чрезвычайно просто. Он не окружал себя многочисленною свитою; два или три офицера были при нем для передачи приказаний».
   Покинув Яссы, армия Петра последовала правым берегом Прута навстречу турецкому войску. Русские шли по бесплодной земле, опустошенной незадолго до этого саранчой. «У солдат было довольно денег, – сообщает Некульче, – но за недостатком продовольствия они впадали в болезни и умирали от голода».
   8 июля 1711 года начались первые военные столкновения. Поскольку турки имели четырехкратный перевес в живой силе, Петр был вынужден удерживаться от наступательных действий, ограничиваясь лишь обороной лагеря. Моро пишет, что русская армия встала в прямоугольник, расположив в центре весь свой обоз: кареты, телеги, коляски и лошадей. Здесь же находились жены офицеров и их дети. С внешней стороны каре, чтобы обезопасить лагерь от турецкой конницы, выставили специальные заостренные рогатки.
   Генерал Понятовский, воевавший на стороне турок, писал, что «янычары продолжали наступать [на русских], не ожидая приказов. Испуская дикие вопли и взывая, по своему обычаю, к богу многократными криками „алла“, „алла“, они бросались на неприятеля с саблями в руках». По свидетельству очевидцев, очень скоро верхние части рогаток были сбиты сабельными ударами, и русские ожидали, что турки вот-вот ворвутся в лагерь. 10 июля положение для русской армии стало критическим. Петр I позднее писал, что стрельба неприятеля час от часу «умножалась». Оставаться в лагере означало умереть под пулями или от голодной смерти, так как «фураж» весь вышел. «…Но пришло до того, – заключает царь: – или выиграть, или умереть».

   Екатерина I советует Петру заключить с турками мирный договор. Французская гравюра 1814 г.

   Вероятно, в это время Петр и написал свое странное письмо-завещание, адресованное Сенату, о подлинности которого ученые спорят последние два столетия. Впервые оно было опубликовано на немецком языке в 1785 году в Лейпциге, в книге Якова Штелина «Подлинные рассказы о Петре Великом». На мой взгляд, это письмо – самый загадочный документ во всей русской истории.
   «Сим извещаю вам, что я со всем своим войском… в четырехкраты сильнейшею турецкою силою так окружен, – сообщалось в „письме с Прута“, – что все пути к получению провианта пресечены, и без особливыя Божия помощи ничего иного представить не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны почитать меня своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственноручному повелению, от вас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице своем. Но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники».
   Перед этим текстом Яков Штелин поместил комментарий, где сообщил, что царь доверил свое секретное послание некоему офицеру, которому были известны все дороги в Молдавии. Офицер ухитрился пробраться сквозь турецкое окружение и на 9-й день прибыл с письмом в Петербург. (Последнее, несомненно, ошибка, так как в 1711 году Сенат находился в Москве). В конце XVIII века этот уникальный документ был обнаружен историком Михаилом Щербатовым, разбиравшим бумаги в Кабинете Петра Великого. Известно, что Щербатов показывал «многим знатным особам» подлинник этого письма, но затем реликвия странным образом исчезла. Быть может, этот документ кому-то показался опасным: ведь он потрясал основы престолонаследия.
   …Завершение Прутского похода тоже овеяно легендами. Согласно одной из них, именно супруга царя – Екатерина I – настояла на мирном соглашении с турками, а самого великого визиря монархиня подкупила богатыми подарками, отдав ему все свои драгоценности.
   Прутский мир дорого обошелся России, которая была вынуждена передать Турции крепость Азов. Но в целом Петр считал, что потеря Азова – ничто по сравнению с тем, что могло произойти с Россией, если бы визирь отверг предложение о мире. Известно, что, когда жена польского воеводы поздравила русского царя со счастливым избавлением от опасности, Петр ответил, что его счастье заключается лишь в том, что вместо сотни ударов, которые он мог получить под Прутом, ему дали только пятьдесят…

Глава 7
Как Петр I столицу переносил

Царя отговаривали от строительства Петербурга.

Последние годы – все как один юбилейные для петровской эпохи. Кажется, еще недавно мы праздновали 300-летие Полтавской баталии (1709); отмечали – хоть и не очень широко – 300 лет Прутскому походу Петра Великого (1711). Прошедший 2012 год тоже был, кстати, юбилейным: миновало 300 лет, как Петербург впервые получил столичные функции…

Шведы боялись наводнений

   Для Петра Великого 1712-й год, в отличие от предыдущих военных кампаний, был довольно спокойным временем. Наверное, поэтому царь и занялся сугубо внутриполитическим делом: перенесением российской столицы из Москвы в Петербург.
   Придавая строящемуся на Неве городу столичный статус, Петр преследовал две цели: во-первых, стремился уменьшить влияние старой московской боярской элиты. Во-вторых, обновленной России требовался морской форпост, который стал бы своеобразными «воротами» для торговли с европейскими странами. К тому же основание в устье Финского залива – практически на берегах Балтики – города-крепости имело в условиях Северной войны особое политическое значение.
   Сейчас трудно поверить в то, что Петра в свое время пытались отговорить от строительства Петербурга в невской дельте. Эта уникальная информация содержится в депешах польского посланника Иоганна Лефорта (1721 г.). Последний упоминает, что он общался с неким финским крестьянином, который в начале XVIII века служил «шпионом» у Петра Великого. «Государь, – говорил ему этот человек, – вы не должны строить здесь город. Рано или поздно если не сами вы, то наследники ваши раскаются в этом. Через каждые десять или по большей мере двадцать пять лет в этом месте бывают такие страшные наводнения, что после них не остается в целости ни одно строение… Вы также намерены построить порт в этих местах, но корабли ваши погниют в нем в скором времени».
   Лефорт добавляет, что именно эта причина останавливала шведов от замысла заложить на Неве крупный город; в итоге скандинавы ограничились крепостью Ниеншанц.
   Однако, как известно, царь не внял советам, и город, которому предстояло стать новой российской столицей, был возведен на невских берегах в кратчайшие сроки. Пожалел ли об этом впоследствии царь? По всей видимости, да. Во всяком случае, сохранилось его письмо 1720-х годов, где Петр высказался по этому поводу самым конкретным образом: «Ежели б мне принадлежал Ревель в 1702 году, то я основал бы свою резиденцию преображенной России не в низине Невы, а здесь…».
   Вряд ли стоит сомневаться, что Ревель привлекал Петра именно как незамерзающий балтийский порт, а в остальном Петербург имел свои преимущества, главным из которых являлось его исключительно выгодное географическое положение. Так или иначе, но уже в 1710 году в Петербург потянулись из Москвы высшие чиновники и иностранные посольства. Царский двор окончательно перебрался в город святого Петра несколько позже – в 1712 году. С этого времени Петербург ведет свой отсчет как новая столица России, хотя, следует признать, что ни одного указа относительно переноса столицы из Москвы пока не обнаружено. Да и были ли они?
   Любопытно, что это грандиозное мероприятие состоялось до присоединения невских земель к России по Ништадтскому мирному договору 1721 года. Таким образом, новая российская столица размещалась на территории, формально принадлежащей другому государству! Петра, кажется, мало заботило то обстоятельство, что шведские корабли постоянно маячили «у ворот» Санкт-Петербурга. 18 апреля 1712 года последовал царский указ о переселении из Москвы значительного количества жителей, которым предписывалось «строиться в Петербурге». В этом же документе Петр называл конкретные места по Неве, где должны были селиться бывшие москвичи.

Остров Котлин и Невское устье. Гравюра датируется концом XVII в. и ошибочно названа «Вид на Петербург…». Но, если судить по изображению, Петербурга еще нет и в помине, а флот, по всей видимости, шведский

План С.-Петербурга. Фрагмент. 1720-е гг. Библиотека Йельского университета (США)

Вероятно, эта дата – 18 апреля 1712 года, впервые зафиксированная в депеше британского посла Чарльза Витворта, и может считаться датой передачи Петербургу столичных функций. Кстати, сам посол удивлялся такому выбору русского монарха, сообщая в том же документе, что «Петербург по климату и положению представляет собою самое неприятное из когда-либо виденных мною мест».

Земля в Москве подешевела

   Несомненно, большинство москвичей безрадостно восприняли указ о переселении на Неву. Но Петру, если так можно выразиться, «повезло»: менее чем через месяц – 13 мая – в Москве случился грандиозный пожар, в результате которого выгорела треть столицы. Витворт сообщает, что в Москве сгорело 15 тысяч домов, не считая придворных строений. В итоге московской элите ничего не оставалось делать, как собирать оставшиеся пожитки и переезжать за 600 верст в Петербург.
   В 1715 году Петр издал очередной указ о переезде «партии» москвичей в новую столицу. Это повлекло за собой большие затраты на перемещение сюда архангельской торговли и в итоге спровоцировало большое недовольство значительной части купечества. Ганноверский резидент в Петербурге Ф.-Х. Вебер упоминает, что немецкие купцы, ведшие торговлю через Архангельск и Вологду, подали царю жалобу, в которой привели свои опасения относительно этой затеи царя. Во-первых, купцы замечали, что если они будут держать значительное количество торговых людей в Петербурге, «где все впятеро дороже, то не останется никакой прибыли, а последует лишь бесконечное разорение».
   Во-вторых, немцы обращали внимание Петра на то, что почва в Петербурге настолько сырая, что пенька начинает гнить там уже через несколько месяцев, что также вводит их в убытки. В последнем пункте, поданном царю, купцы отмечали, что плавание по Финскому заливу крайне опасно… Какая на это была получена высочайшая резолюция – неизвестно. Скорее всего, Петр Алексеевич отправил ее в Сенат, где она и «застряла», затерявшись среди многочисленных жалоб на царские указы.
   К 1716 году, по словам Вебера, самые знатные московские семейства переселились в Петербург. Некоторые из вынужденных переселенцев жаловались монарху, что подобная перемена жительства лишает их двух третей состояния, поскольку они должны строить в Петербурге дома и платить наличными деньгами за все, что прежде доставалось им с доходов от их московских имений.
   Правда, многие из бояр так и остались в Москве. По словам Вебера, жизнь в ней «вполовину дешевле, нежели в Петербурге, где все чрезвычайно дорого. После того, как двор переехал в новую столицу, – сообщает резидент, – цена земли [в Москве] падает, и то, что прежде стоило 10 тысяч рублей, теперь продается лишь за четыре тысячи».

Странный гость из первопрестольной

   Стоит отметить, что от переноса столицы в Петербург западные купцы пострадали не меньше коренных москвичей. Все началось с того, что Петр I предписал всем иностранным торговцам уплатить пошлины за последние три года в рейхстайлерах, которые царь приравнял к 50 копейкам, хотя, как свидетельствует Вебер, эта немецкая монета стоила «не менее восьмидесяти двух [копеек] и даже более того». По словам резидента, «сии купцы надеялись на то, что царь даст некую существенную скидку, приняв в соображение чрезмерные расходы и потери, понесенные ими в связи с перенесением торговли в Петербург. Однако их надежды были напрасны, – отмечает Вебер, – ибо [русский] двор потребовал уплаты сих долгов, угрожая военной силой и не предоставляя ни малейшей отсрочки; некоторые купцы оказались даже за решеткой».
   Вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений, что Петербург – новая столица Российской империи. К 1718 году относится окончательный переезд дипломатического корпуса на берега Невы. Правда, недовольные москвичи время от времени беспокоили царя. Например, британский посол в Петербурге Джемс Джефферсон описывает случай, когда царя, переезжающего на санях через Неву, окликнул некий мужик. Неизвестный сообщил, что хотел бы переговорить с царем с глазу на глаз, на что Петр заметил, что его окружают друзья, в присутствии которых можно говорить свободно. Однако странный собеседник настаивал на своем… Видя такое упорное желание говорить без свидетелей, царь вышел из саней и отошел с незнакомцем на несколько шагов от экипажа.
   На вопрос Петра, откуда он и что желает сообщить, мужик отвечал, что приехал в Петербург спросить государя, «зачем он изволил совсем покинуть свою столицу Москву, которая совсем разорится вследствие его выезда». Царь стал расспрашивать мужика, почему это его так интересует и кто послал его в Петербург с подобными упреками, однако незнакомец не захотел ничего объяснять. Тем временем спутники Петра заметили, что встречный подозрительно держит левую руку за полой кафтана. Чтобы обезопасить монарха от возможного покушения, свита царя подошла поближе… Далее посол сообщает, что как только царь уехал, мужик был тотчас арестован, так как «полагали, что он подошел к Его Величеству с недобрыми намерениями». К сожалению, Джефферсон более к этому случаю не возвратился, и теперь можно только гадать, что же действительно привело в Петербург странного «гостя» и был ли он так опасен для царя… Возможно, крестьянина в самом деле подослал кто-то из старых московских бояр, желающих отомстить царю. Ведь переезд в Петербург разорил многих именитых москвичей. «Они ее терпеть не могут, – писал о новой российской столице французский министр Жак де Кампредон в 1721 году, – потому что жизнь вдали от их [московских] поместий для них и разорительна и ненавистна, по отсутствию тех старинных обычаев и прав, которые им дороже всего на свете».

Иноземные купцы в России. Фрагмент карты Российской империи 1734 г.

Петр, разумеется, знал об этих настроениях, витавших среди бывших московских сановников, но, по словам того же Вебера, «они не производили на царя никакого впечатления». Кажется, лишь однажды Петр дал волю своему гневу. Это произошло 30 мая 1719 года – в день рождения царя. Присутствуя на спуске 64-пушечного фрегата, Петр о чем-то беседовал со своими приближенными, пока неожиданно громко не произнес фразу, предназначенную как бы для всех собравшихся: «Знаю, что вы чувствуете отвращение к Петербургу и готовы поджечь его и флот, как только я помру, и возвратиться в вашу любимую Москву, но пока я жив – не отпущу вас отсюда и не дам забыть, что я царь Петр Алексеевич!»

Глава 8
Город на востоке

Художники, никогда не бывавшие на берегах Невы, давали волю воображению.

Санкт-Петербург, возникший, словно птица феникс, на болотистых берегах Невы, изумлял иностранцев еще при отце-основателе города Петре Великом. Например, ганноверский резидент Фридрих Вебер отмечал, что если первоначально, в 1714 году, Петербург напоминал ему скопление деревень, подобно факториям в Ост-Индии, то уже через пять лет он назвал российскую столицу «истинным чудом света, как по великолепию его строений, так и по тому весьма недолгому времени, каковое потребовалось для их строительства».

Багдад у Финского залива

Неудивительно, что многие западные авторы, обращающиеся к теме Петербурга, хотели видеть в своих изданиях гравюры с изображением петровского «парадиза». Однако, если портреты русского царя были известны в Европе (а некоторые из них там и создавались), то сам город на Неве часто представляли в виде каких-то совсем уж фантастических изображений, и более походил он то ли на Константинополь, то ли на Багдад.
По всей видимости, граверы, никогда не бывавшие в российской столице, давали волю своему воображению. Для них Петербург был городом «на востоке», что, собственно, они и пытались изобразить. Что же касается издателей, последние не вмешивались в процесс: ведь книги, украшенные гравюрами, лучше расходились…

Петр I на фоне Кроншлота и Санкт-Петербурга. Немецкая гравюра 1734 г.

Как пример можно привести немецкую книгу, вышедшую в 1734 году во Франкфурте. В ней помещалась великолепная гравюра с Петром Великим, стоящим на фоне Кроншлота и Санкт-Петербурга. Сам царь довольно реалистично представлен в доспехах, обрамленных императорской горностаевой мантией, в короне и со скипетром в руке. Но форт Кроншлот напоминает не приневскую цитадель, а какую-нибудь мавританскую крепость на юге Испании. Единственное, что достоверно в этом изображении – своеобразный «надолб», который перекрывает фарватер. Известно, что в 1706 году, в связи с активизировавшимися близ Кронштадта шведами, царь приказал завалить камнями удобные подходы к берегу.

   Наводнение в Петербурге и Кроншлоте в 1721 г. Фантастическая немецкая гравюра первой трети XVIII в.

   Теперь обратимся к изображению Петербурга, выполненному справа от фигуры Петра; оно чрезвычайно любопытно. Кажется, за гладью Финского залива лежит не молодая европейская столица, жители которой исповедуют христианство, а крупный мусульманский город, окруженный крепостной стеной. Над ней поднимаются минареты с характерными полумесяцами… Вряд ли стоит сомневаться в том, что гравер просто использовал географический атлас, откуда перерисовал подходящее, на его взгляд, изображение «под Петербург».
   Другая фантастическая, но тоже любопытная гравюра носит многозначительное название «Наводнение в Петербурге и Кроншлоте в 1777 году». В свое время она привлекла внимание ученых из Пулковской астрономической обсерватории В.И. Богданова и Т.Н. Маловой. Дело в том, что в разных западных изданиях эта немецкая гравюра датируется разными годами. В одних она упомянута как изображающая наводнение 1777 года, в других отнесена к ноябрьскому наводнению 1721 года. Последнее действительно имело место в Петербурге и было особенно опустошительным для молодого города. Например, французский посланник при русском дворе Анри де Лави отмечал, что это наводнение стало «самым ужасным» за всю петровскую эпоху. По его словам, после случившегося город потерял припасов более чем на 15 миллионов ливров (французская денежная единица до 1799 года). «Все галеры были выброшены на берег, – пишет посланник, – а два корабля попали даже в Царский [Летний] сад, который весь попортили».

Петр I в Амстердаме в составе Великого посольства. Рис. неизв. худ. 1697 г.

Упомянутые исследователи недавно убедительно доказали, что гравюра изображает именно это достопамятное наводнение 1721 года и относится к первой половине XVIII века. Наверное, этим обстоятельством и объясняется ее исключительная фантастичность. Автор не только никогда не бывал в Петербурге, но даже не понимал особенности географического положения города: гигантские горные цепи, изображенные на гравюре, теснят со всех сторон терпящий бедствие Петербург. Кажется, что город стоит не в невской низине, а где-то в районе норвежских фьордов. Сам Петербург более походит на какой-нибудь средневековый Любек с его готической архитектурой и остроконечными костелами. В отличие от главного города, Кроншлот изображен более достоверно. Гравер был явно знаком с работой П. Пикарта: уж больно похож силуэт петровского форта на работу знаменитого голландского мастера.

По парижской моде

В середине XIX века в Европе выходит целый ряд книг, посвященных истории России. Основное место в подобных изданиях занимает петровская эпоха и, естественно, Санкт-Петербург. Книги подробно украшены гравюрами, хотя стоит признать, что эти изображения лишены прежнего изящества и кажутся иногда торопливыми набросками, которые художник небрежно вывел перед тем, как откупорить бутылочку «Бордо». Не поэтому ли изображения выходили такими смешными, как, например, гравюра, опубликованная в одном из парижских изданий 1845 года?
Художник изобразил на ней Петра I, дающего указания двум архитекторам относительно строительства города. Довольно комичную фигуру царя «украшает» нелепая восточная сабля. Сами архитекторы, держащие план Петербурга, представлены в виде двух русских мужиков, подпоясанных кушаками. Очевидно, автор гравюры не знал, что план Петербурга на раннем этапе подносили царю не русские мужики «от сохи», а итальянский архитектор Доменико Трезини и французский инженер Ламбер де Герэн.

   Петр I руководит строительством С.-Петербурга. Французская гравюра 1845 г.

   Кстати, план Петербурга оставался строжайшей государственной тайной даже спустя пятнадцать лет после основания столицы. Например, уже упомянутый де Лави писал в своих депешах 1717 года, что он терпеливо «ухаживает» за Трезини и Леблоном, чтобы раздобыть план Санкт-Петербурга… Поэтому вряд ли Петр I мог так свободно обсуждать план своего «парадиза», как это представлено на гравюре.
   Царь и его собеседники стоят, надо полагать, в окружении руин Ниеншанца, который более похож на разрушенный римский Капитолий. Одна из колонн (!) шведской крепости поросла травой, на переднем плане художник демонстративно изобразил обгоревший кусок дерева: знак того, что штурм Ниеншанца был для русских непростым предприятием. За спиной царя белеет крепостная стена строящегося Петербурга. Правда, она больше напоминает багдадскую крепость из сказок «Тысячи и одной ночи». Кладку внимательно изучают некие люди, непохожие на каменщиков, но зато одетые по парижской моде 1840-х годов.
   Наверное, Петр Великий возмутился бы, увидев себя и свое окружение под таким комическим углом зрения. Одно из преданий сохранило для нас сведение, что царь всегда внимательно и придирчиво рассматривал свои портреты… Однажды, будучи в Вологде, царь увидел в келье епископа Павла свой портрет, изображающий его во время Полтавского сражения. Петр похвалил картину, однако при этом заметил: «Тут только одна ошибка: у кафтана моего правая пола не была отогнута…»

Глава 9
«Тюленевый» фонтан в Летнем саду

При знакомстве с историей Летнего сада невольно обращаешь внимание, какое большое значение Петр I придавал фонтанам. Удивительно, но даже в самый разгар Северной войны царь не забывал о своих водометах и в письмах «с передовой» требовал, чтобы они строились «с поспешанием».

На «Дамской» площадке

   Петр лично вникал во все тонкости этих гидротехнических сооружений, строительство которых в Летнем саду было сопряжено с большими трудностями: слабое течение Фонтанки, отсутствие мастеров фонтанного дела, нехватка облицовочного материала – кажется, все это только больше «заводило» царя, мечтавшего, по его словам, создать сад «не хуже, чем у Людовика в Версале».
   К 1725 году Петр успел построить в своем «огороде» около тридцати фонтанов. При Елизавете Петровне водометы уже не возводились, а только «подновлялись». Золотая эпоха Екатерины II, как ни странно, стала закатом Летнего сада как «сада фонтанов»: разрушительное наводнение 1777 года и последующее невнимание императрицы к старым петровским водометам окончательно уничтожили феерические водные сооружения – фонтаны разобрали и засыпали.
   Более двух веков Летний сад был лишен своего главного украшения, и только в процессе реконструкции 2009–2012 годов на прежних местах воссоздали восемь водометов. Это фонтаны «Царицын», «Коронный», «Гербовый», «Восьмигранный», «Пирамида», «Крестовый», фонтаны у Птичника и в Красном саду. Не все водометы сохранили свои исторические названия, однако они довольно определенно локализуются на своих исторических местах. Интересно, что в архивах встречаются и другие названия фонтанов, когда-то находившихся в Летнем саду. Один из таких загадочных водометов – «Тюленевый»…

   Петр I в Летнем саду. Гуашь А. Бенуа. 1910 г.

   Сейчас с достоверностью никто не может сказать, где находился этот водомет, названный в честь тюленя, плававшего в фонтанной чаше. В свое время археолог В.А. Коренцвит высказал предположение, что «Тюленевым» прежде назывался «Царицын» фонтан на первой площадке от Невы по Главной аллее, так как именно он имел достаточно глубокий и круглый бассейн (7,5 метров в диаметре), пригодный для содержания тюленя.
   «Царицын» – название не историческое, хотя и «справедливое». Согласно запискам немецкого чиновника Берхгольца, посетившего Летний сад в 1721 году, у первого фонтана Екатерина I со своими дамами по обыкновению встречала гостей; поэтому первую площадку иногда называли «Дамской». Но мог ли фонтан, связанный с именем супруги Петра Великого, называться в XVIII веке «Тюленевым»?
   Версия Виктора Коренцвита заслуживает внимания, так как действительно трудно «подобрать» в Летнем саду другой такой фонтан, где мог бы свободно плавать тюлень. Например, Гербовый фонтан – тоже крупный по площади – отпадает, так как он был девятиструйный и явно не подошел бы для млекопитающего, желающего свободно плавать в фонтанной чаше. Остальные водометы, меньшие по размеру или со сложными конфигурациями дна, тем более не подходят.

Летний сад и Летний дворец Петра I. Фрагмент плана Санкт-Петербурга 1721–1724 гг. Библиотека Йельского университета. Автор благодарит Абрахама Парриша (США) за возможность опубликовать этот документ

Археологические раскопки «Царицына» («Тюленевого»?) фонтана в Летнем саду. Фото А. Епатко. 2009 г.

В любом случае этот загадочный фонтан находился в так называемом первом Летнем саду. Так исстари именуется часть сада, простирающаяся от Невской ограды до воссозданной ныне Малой оранжереи. На это указывает архивный документ 1744 года, в котором сообщается, что текущим летом следует исправить «в первом саду… фонтаны, называемой тюленевой». Стоит обратить внимание на то, что «Тюленевый» фонтан назван сразу после «осьмиуголного» (третья площадка от Невы) и после фонтана у Птичника. На мой взгляд, этого указания достаточно для того, чтобы локализовать «Тюленевый» водомет в северной части Летнего сада – ближе к Неве, что только подтверждает гипотезу Коренцвита. Таким образом, исследователь прав: «Тюленевый» фонтан – не что иное, как старое название фонтана «Царицын».

Дивные морские звери

   Еще один любопытный документ, который проливает свет на загадочный «Тюленевый» фонтан, поистине уникален. Это, вероятно, единственное частное письмо петровской эпохи, упоминающее Летний сад. Мне удалось его обнаружить в «Записках» украинского полковника Якова Марковича – современника Петра I. Сам Маркович никогда не был в Петербурге и, естественно, ничего не упоминает о Летнем саде. Но в конце «Записок» издатель XIX века счел нужным опубликовать письмо полкового лубенского писаря Стефана Савицкого, адресованное своему непосредственному начальнику, полковнику Марковичу. Письмо, отправленное из Петербурга, датировано 5 июня 1718 года. Оно составлено на своеобразном малороссийском наречии, которое придает сочинению писаря неповторимый колорит.
   «Мой добродей, пане Иаков», так начинает свое письмо Стефан. Далее он пишет, что «Царское Величество», то есть Петр I, возил украинских старшин на гулянье по Неве на шняве, которой сам лично управлял. При этом царь милостиво «трактовал» – беседовал с гостями.
   Описывает Савицкий и 30 мая – день рождения царя. По его словам, в этот день празднества начались в Зимнем дворце, а затем Петр «водил сам до летнего двора ясневельможного и всех, кто только при его боку был». Под «ясневельможным», видимо, подразумевается князь Меншиков, который, судя по его «Повседневным запискам», действительно был в этот день в Летнем саду и праздновал вместе со всеми.
   Царский сад поразил воображение украинского писаря. «Там в предивных своих огородках, – пишет с восторгом Савицкий, – все устроенные статуи, дерева и зелия розныя посаженные и дивно повыросчуванные (выросшие. – А. Е.), також и фонтаны и в них плаваючих дивных же морских зверей [царь] показувал… А сверх того изволил приказать, по всему огородку поставить столы и на них розныя вина и прочие ликворы… хто що изволит, чи венгерское, чи ренское, чи иншие, хочай наидорогшие напитки». Неудивительно, что после столь продолжительного кутежа в Летнем саду, как свидетельствует Савицкий, не только «вышшие властелины», но и «хлопцы и молодики наши, упившися, аж в ночи оттуду одойшли».

   Тюлень. Рисунок японского художника. 1805 г.

   В этом документе нас более всего интересует упоминание о «плаваючих дивных морских зверях». Несомненно, речь идет о тюленях, которых Петр показывал гостям, подведя их к одной из фонтанных чаш. Вряд ли стоит сомневаться, что это был тот самый «Тюленевый» фонтан…
   Судя по письму, украинский писарь видел тюленей впервые: именно поэтому они и показались ему дивными морскими зверями. В фонтане же плавали ладожские нерпы – самый мелкий из подвидов кольчатых нерп. Если учесть, что ладожская нерпа – единственный представитель морских млекопитающих, живущий в условиях пресноводного озера, то можно понять, почему именно этот тип животных подходил для фонтанов Летнего сада: ведь к водометам подавалась пресная вода, текущая по Лиговскому каналу из Дудергофского озера.

С оказией из монастыря

   Каким же образом в Летний сад доставляли тюленей? Ответ на этот, казалось бы, непростой вопрос дает камер-фурьерский журнал Екатерины I. В нем сообщается, что 30 июля 1726 года императрица гуляла после обеда по своему «огороду» вместе с дочерьми и «изволила смотреть тюленя большаго, которого тогда же привезли из Невскаго монастыря».
   Благодаря этому источнику мы узнаем, что тюлени находились в фонтане царского сада и после смерти Петра I. Но самое любопытное – «происхождение» тюленей. По всей видимости, Александро-Невский монастырь имел на Ладожском озере рыболовные тони, которые время от времени «поставляли» живых тюленей в Петербург. Сначала они попадали в монастырь (там, кстати, тоже были фонтаны), а оттуда уже – в Летний сад. В саду млекопитающих помещали в «Тюленевый фонтан», где они, на радость публике, символизировали морскую стихию. Можно представить, как царские гости, столпившиеся вокруг водомета, весело обсуждали тюленей; последние ныряли, фыркали, снова погружались в воду и, сделав несколько кругов вокруг туфовой горки, неожиданно показывались на поверхности… Надо думать, это было увлекательное зрелище!
   Однако, возможно, одним созерцанием этих животных дело не ограничивалось и потехи ради захмелевших гостей окунали прямо в «Тюленевый» фонтан. По крайней мере, подобную ситуацию описал английский купец Томас Хет, наблюдавший развлечения Петра I в 1702 году в Архангельске: «Он (царь. – А. Е.) большой почитатель таких грубых людей, как моряки, – писал Хет своему брату в Лондон. – Всех грязных матросов он пригласил отобедать с ним, где их так напоил, что многие не устояли на ногах, иные плясали, а другие дрались – и среди них царь. Такие компании доставляют ему большое удовлетворение. Царь загнал 30–40 человек из знати, старых и молодых, в крошечное озеро, в которое запустил двух живых моржей; затем присоединился к ним сам. Компания была очень напугана, но все остались невредимы. Никто из них не посмел жаловаться на все его проказы, так как он принимал в них деятельное участие».

Глава 10
Шаровая молния в Летнем дворце Петра Великого

   В последнее время заметно оживился интерес исследователей к Летнему дворцу Петра I. Это неудивительно: в этом году исполнилось три века со дня закладки любимой резиденции великого монарха, до сих пор украшающей Летний сад. Но помимо наступившего юбилея, дворец Петра привлекает внимание своей загадочностью. История строительства «Летнего дома» – как чаще именовали дворец в петровскую эпоху – до сих пор остается туманной. В свое время были высказаны предположения, что в основу дворца легли «хоромы» шведского ротмистра Коноу, усадьба которого располагалась на месте Летнего сада в XVII веке.

   Также недавно на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» один из исследователей и вовсе приписал авторство Летнего дворца (да и всего сада) Петру I. Действительно, трудно найти в нашем городе более «спорное» здание, чем петровский дворец в Летнем саду Отчасти это можно объяснить тем, что на сегодняшний день не известно ни одной описи дворца, относящейся к XVIII веку. Мемуары иностранцев, посещавших Летний сад в эту эпоху, странным образом «обходят» своим вниманием резиденцию русского монарха. Именно поэтому многие помещения дворца носят довольно условные названия: «Танцевальная», «Тронная», «Кабинет», «Зеленая комната», «Фрейлинская», «Приемная»…
   Однако есть один любопытный источник петровской эпохи, который может частично восстановить этот пробел. Речь идет о «Повседневных записках князя А.Д. Меншикова», которые вели секретари его канцелярии. Чиновники ежедневно фиксировали почти каждый шаг «светлейшего», а особенно – «какие правления чинил и где был [князь]» [1 - РГАДА. Ф. 11. Д. 53. Ч. VII. Л. 1.]. Любопытна судьба этих бесценных документов. После ссылки Меншикова его «Повседневные записки», можно сказать, тоже были «арестованы» – хранились в Верховном Совете, затем – в Сенате.
   В середине XVIII века их перевезли в Московский архив коллегии иностранных дел. А спустя сто лет княжеские бумаги обнаружили в Российском государственном архиве древних актов.
   Что касается «Повседневных записок», до нашего времени дошло семь книг «Юрнала» (Журнала) Меншикова за 1716–1720 и 1726–1727 годы. До недавнего времени «Записки» не публиковались. Вероятно, этим и объясняется тот факт, что к упомянутым документам исследователи петровской эпохи практически не обращались.

Южный фасад Летнего дворца с Гаванцем (Стокгольм. Коллекция Ф. Берхгольца). 1710-е гг.

   Князь А.Д. Меншиков. Немецкая гравюра 1728 г.

   Между тем «Журналы» князя дают нам много любопытной информации, касающейся Летнего дворца Петра I. Например, под 1719 годом сообщается, что в день смерти царевича Петра Петровича Меншиков оставался ночевать во дворце в токарне. Из «Журнала» князя мы узнаем, что одна из комнат Летнего дворца именовалась дежурной генерал-адъютантской палатой. В ней покорно сидел Меншиков, ожидая, когда «Ее императорское величество (Екатерина I. – А. Е.) от опочиванья встать изволит» [2 - Труды и дни Александра Даниловича Меншикова. Повседневные записки делам князя А.Д. Меншикова 1716–1720,1726-1727 гг. / Публ. С.Р. Долговой и Т.А. Лаптевой. М., 2004. С. 455.].
   Упоминается в «Записках» и деревянная зала, где князь «распределял» резную посуду: 5 сентября 1726 года в этой зале был дан обед, где восседали Екатерина I, князь Меншиков, генерал Чернышев и «полковник от фортификации Трезин[и]» [3 - Труды и дни. С. 488.]. Несомненно, что на обеде присутствовали и другие, менее знатные лица, так как сообщается, что гости разместились за пятью столами. В зале играла «немалая музыка», а с яхты стреляли из пушек.
   Но самую подробную информацию, касающуюся дворца, мы встречаем в «Журнале» 1716 года. Это был период, когда Петр I находился в заграничной поездке, а Меншиков был фактически единоличным правителем России. Как следует из «Журнала», в отсутствие царя он часто бывал в Летнем дворце. Здесь и застало Меншикова «небывалое происшествие», о котором я хочу рассказать. Оно настолько поразило секретаря князя Меншикова, что тот счел необходимым упомянуть о нем в «Повседневных записках». Эта запись, датируемая 19 июня, ценна уже тем, что впервые раскрывает повседневный быт обитателей дворца Петра Великого. Речь идет о страшной грозе, пронесшейся над Летним садом и повредившей дворец русского царя.

Дымоход на крыше Летнего дворца Петра I. Фото А. Епатко. 2010 г.

   Изразцовая печь в Летнем дворце. Фото А. Епатко. 2010 г.

   «Июня в 19-й день в 1-м часу пополудни, – сообщается в „Журнале“, – в Летнем его царского величества дворце в палатах от бывшаго зело страшного грому повредило, а имянно:
   Кровлю в 6 местах близ трубы, которая над спальнею государыни царевны Елизаветы пробило, у той трубы угол отбило.
   В спальне государыни царевны Елизавет Петровны потолка на пол-аршина отбило. В верхних сенцах, где Маргарит Петровна опочивала (дочь Петра I, умершая в 1715 году. – А. Е.), гзымс [4 - Карниз. Заимствовано из польск. Gzyms или нем. Gesims – карниз.] отбило на четверть.

Портрет дочерей Петра I, царевен Анны и Елизаветы. Худ. Л. Каравакк. 1717 г.

   Дворец Петра I в Летнем саду. Худ. А. Мартынов. 1809—1810-е гг.

   На деснице верхней стену и против той десницы стену ж местами отбило. В палате, в которой изволила государыня царица убиратца, у акошка несколько плиток отбило.
   Затем осталось только нераненых целых полат та, в которой изволил царевич государь жить (годовалый Павел Петрович. – А. Е.), да другая столовая» [5 - Труды и дни. С. 48.].
   Судя по «Записке», Меншиков во время «грома» находился в комнате шестилетней Елизаветы Петровны. При ударе молнии «царевну с краватью, а его светлость (князя. – А. Е.) на стуле подняло, однако, благодарить Бога, никакого вреда не учинил» [6 - Там же.].
   Далее в «Журнале» говорится, что Меншиков поспешил зайти в палаты царских детей – младенца Павла Петровича и восьмилетней царевны Анны Петровны, которые не на шутку перепугались. Однако обе царевны – Анна и Елизавета – вскоре оправились от страха, вызванного громом. Меншиков был удивлен мужеством юных дочерей Петра I. «Правда, ежели бы я в то время не был сам [во дворце], – говорил позже князь, – то б не мог верить, что в каких несущих летах зело мужественны они показались» [7 - Там же.].
   «Повседневные записки» упоминают, что от грома во дворце пострадал генерал Брюс, которого «духом по руке зашибло». Отмечу, что Яков Брюс – один из самых видных военных деятелей петровской эпохи: принимал участие во взятии Азова, Нотебурга, Нарвы. За Полтаву получил орден Андрея Первозванного. Сопутствовал царю в трагическом походе на Прут…
   Упоминают «Записки» и свояченицу Меншикова Варвару Михайловну Арсеньеву. Она во время грозы находилась в палате малолетнего царевича и, как многие, была «в великом изумлении» от грома. Служителю Петра I Василию Струнину повезло меньше – гром ударил его «обземь».
   Но более всех пострадали от молнии караульные. «Записки» фиксируют, что «двух салдат, которые стояли при комнате государя царевича и с огорода у дверей (в саду, у входа во дворец. – А. Е.), от той грозы ударило оземь и мушкеты из рук вырвало; у одного [караульного], который, стоял с огорода, у мушкета приклад оторвало» [8 - Там же.]. Чтобы привести его в чувство, пришлось «метать», то есть пускать часовому кровь.
   Неудивительно, что все находившиеся во время «грома» в Летнем дворце, благодарили «святую волю Божию» за избавление от смерти. По признанию самого Меншикова, «сей гром зело был жестокой, которого [он] отроду не слыхал». Секретарь также отмечает, что князь «изволил рассуждать» об этом явлении и пришел к выводу, что «оный гром пришел в трубу, и та [молния пошла] во все полаты, ибо в нее все трубы проведены» [9 - Там же.].
   Действительно, система дымохода, спроектированная при закладке Летнего дворца Петра I, вела во все помещения, где были установлены камины. По всей видимости, причиной, наделавшей столь большой переполох среди обитателей царской резиденции, стала шаровая молния. Ученые, кстати, давно заметили склонность шаровой молнии проникать в дома через дымоходы. Это объясняется тем, что сажа, которая там содержится, является проводником, а сами трубы исполняют роль молниеотводов. К тому же нижний конец дымохода находится в области, насыщенной положительными ионами. Все это создает идеальные условия для возникновения в доме необычного явления – шаровой молнии.
   Но возникает естественный вопрос: «Почему царский дворец не был оборудован простейшим громоотводом?» Ответ прост: в России это изобретение появилось только во второй половине XVIII века. Любопытно, что толчком к этому послужили «Санкт-Петербургские ведомости», опубликовавшие 12 июня 1752 года статью об успешных испытаниях громоотводов во Франции [10 - Из Парижа // Санкт-Петербургские ведомости. 1752, 12 июня, № 58. С. 458.]. Заметка и привлекла внимание М. Ломоносова, который впервые применил подобное новшество в России. Правда, население с недоверием отнеслось к громоотводам: сама мысль, что человек так легко и просто может укротить главное оружие «Божьего гнева», казалась кощунственной.

Глава 11
Фонтан в честь шута

   Летний сад задумывался Петром I как сад фонтанов; неудивительно, что эти прекрасные водометы явились в итоге одним из существенных элементов его ансамбля. Стихия воды, которая особенно живо ощущалась в переплетении струй, бьющих ввысь в тенистых уголках сада, и усыпляющее журчанье капель, мерно стучащих о мраморные чаши, являлись залогом будущего Эдема. Фонтаны дополняли представление Петра о Петербурге как о парадизе, городе-рае, абстрактную модель которого царь перенес в свой летний «огород», как в то время называли Летний сад.
   Развитие фонтанной системы Летнего сада мы видим уже при Анне Иоанновне, вернувшей саду статус императорской резиденции. При ней количество фонтанов и водяных затей значительно увеличилось и к 1736 году, судя по известной описи [11 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2 (73/187). Кн. 8.], достигло своего апогея. Следует сказать, что с 1736 года до 60-х годов XVIII века комплекс фонтанов Летнего сада практически не менялся, как это видно из аксонометрического плана Сент-Илера (1771 г.) [12 - Васильев Б.Л. К исторической планировке Петербурга во второй половине XVIII века // Архитектурное наследство. Вып. 4. Л.-М., 1953. С. 14.].
   Несомненно, что почти все водометы, находившиеся на территории сада, когда-то имели свои названия. До нас дошло не более десяти названий, о которых я кратко упомяну. Это – «Царицын» фонтан, «Гербовый», «Пирамида», «Фараон», «Нарцисс», «Коронный», «Яблошный», «Фаворитка» и «Лакоста». Сюда же можно отнести каскады «Дельфиновый» и «Амфитеатр».
   «Царицын» фонтан, располагавшийся на первой площадке от Невы по Центральной аллее, был назван в честь Екатерины I. Здесь императрица обыкновенно встречала гостей, прибывавших в сад со стороны невской галереи. «У первого фонтана, – пишет камер-юнкер Берхгольц, – место, где обыкновенно царица бывает со своими дамами» [13 - [Берхгольц Ф.-В]. Неистовый реформатор. Дневник камер-юнкера Ф.-В. Берхгольца 1721–1725. М., 2000. С. 161.]. Поэтому первая площадка иногда именовалась Дамской.

   Панорама Летнего сада. Гравюра А. Зубова. 1716 г.

   «Гербовый» фонтан, находившийся на второй площадке, получил свое название от резных двуглавых орлов, красовавшихся в центре водомета. Гербы, выполненные «резного дела мастером» Кондратом Ганом из дуба, в 1721 году были инкрустированы заморскими раковинами. В протоколе Канцелярии от строений сохранилось требование К. Гана об отправке мастеров в «Летний дом Ево Величества к деревянной фонтане… для прибивания к гербам раковин» [14 - РГИА. Ф. 467. Оп. 73/87. Д. 81. Л. 60.].
   Фонтан «Пирамида» располагался на четвертой площадке по главной аллее. Когда-то на этом месте находился квадратный фонтан, однако Екатерина I пожелала видеть здесь пирамиду. «Чертеж фантаны четверогранной… переделать, чтоб была наподобие пирамиды» [15 - Коренцвит В.А. К проекту реставрации Летнего сада (Заметки археолога) // История Петербурга. СПб., 2004. № 3. С. 57.], – гласил ее указ. Возможно, фонтан «Пирамида» в императорском Летнем саду был точной копией петергофского, носившего такое же название. Будучи в Петергофе, Берхгольц присутствовал на открытии последнего: «Его королевское высочество, – пишет он, – приказывало в саду открывать фонтан, который называется пирамидой. Он имеет столько маленьких трубок, сколько дней в году, и когда вода бьет из него, принимает совершенно вид водяной пирамиды. Подобного большого и красивого водомета нет, может быть нигде» [16 - [Берхгольц Ф.-В]. Юность державы. Дневник камер-юнкера Фридриха-Вильгельма Берхгольца 1721–1725. М., 2000. С. 302.].

   Фонтаны «Лакоста» (слева вверху) и «Фаворитка» на плане 1771 г.

   Фонтан «Коронный», располагавшийся перед старым входом в Летний сад, – со стороны Потешного луга (ныне – Марсово поле), был многоструйный. Свое поистине королевское название он получил по форме струй, образующих композицию, похожую на корону.
   «Яблоневый», или «Яблошный», фонтан, находившийся в Фабульной роще во втором Летнем саду, по всей видимости, был представлен в виде ветвей яблони, через которые били струи.
   Название фонтана «Фараон» – одно из самых неожиданных для Летнего сада. Судя по описи 1824 года, такой водомет стоял в гроте и был демонтирован в 1781 году. Он представлял собой «фонтанную свинцовую фигуру… Фараона с воинством» [17 - РГИА. Ф. 470. Оп. 145/579. Д. 239. 1824 г. (Как замечает Н.Д. Кареева, по описи 1775 года, «Фараон» в Гроте не числится; вероятно, он появился там позже).].
   Фонтан «Нарцисс» можно отнести к малоизвестным водометам Летнего сада. Он находился в Дубовой роще, ныне не существующей, недалеко от дворца Петра I. Водомет украшала статуя сидящего Нарцисса («Нарцызуса»), который задумчиво вглядывался в фонтанную чашу [18 - Кареева Н.Д. К вопросу о расстановке скульптуры Летнего сада // Страницы истории отечественного искусства XVI–XX вв. СПб., 2007. Вып. XIII. С. 271.].
   Петергофские фонтаны нередко повторялись в Летнем саду. В 1725 году в Петергофе был открыт «затейливый» круглый фонтан «Фаворитка», в шутку названный в честь любимой собачки Екатерины I. Специальная водяная турбина приводила в движение горизонтальное колесо, на котором друг за другом сидели четыре медные уточки и собачка, безуспешно «догонявшая» птиц. При этом, как пишут очевидцы, собачка натурально «брехала», а утки «крякали». Екатерина была в восторге от такой забавы и тотчас распорядилась устроить такой же в Летнем саду [19 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 486. Л. 527.]. 26 июня 1727 года последовал указ Канцелярии от строения «жителю Лазарю Задубскому об изготовлении восьми уток для фонтанов в Летнем саду и Петергофе» [20 - РГИА. Ф. 467. Оп. 1. Д. 20. Л. 726, 726 об.]. Тем же месяцем датирован другой указ «об изготовлении трехколенного вала для фонтана „Фаворитка“ в Летнем саду» [21 - РГИА. Ф. 467. Оп. 1. Д. 186. Л. 73.]. В следующем 1728 году фонтан был построен и занял свое место в Южном боскете перед павильоном «Грот». В описи сада 1736 года упоминается и «Фаворитка»: «От грота по обеим сторонам дороги две брусчатые огибные, одна в „Фаворит“… другая к новому фонтану „Лакоста“, который еще недоделан…» [22 - РГИА. Ф. 467. Оп. 73/187. Д. 81. Л. 60.] Кольцо водомета было сделано из пудожского камня и имело в диаметре 6 метров.

   Раскопки фонтана «Лакоста». Экспедиция П.Е. Сорокина. Фото 2010 г. (Автор благодарит П.Е. Сорокина и Н.В. Новоселова за предоставленную фотографию)

   В вышеназванном документе упоминается фонтан «Лакоста», который можно назвать фонтаном-спутником соседней «Фаворитки». Он располагался симметрично фонтану «Фаворитка», в центре правого «зеленого кабинета», и также имел 6 м в диаметре.
   Первые сведения о «Лакосте» относятся к 1733 году. 26 сентября этого года фонтанный мастер Поль Суалем [23 - Француз Поль Суалем, приехавший в Петербург в 1716 году вместе с Ж.-Б. Леблоном, стал первым крупным специалистом фонтанного дела в России. Инженер-гидравлик, П. Суалем составил проект гидроустройства Большого каскада в Петергофе, а также фонтанов «Адам», «Пирамида», «Фаворитка» и др. С 1721 года, согласно его донесению, «управлял фонтанным делом в Летнем саду». Подготовленная Суалемом команда специалистов выполняла работы не только в Петербурге и Петергофе, но и в Стрельне, Ораниенбауме, Москве, Киеве, Ревеле и, возможно, в Курляндии – при строительстве Рундальского дворца. Скончался П. Суалем в 1742 году в Петергофе.] сообщает «об отпуске материалов для постройки фонтана „Лакоста“ напротив фонтана „Фаворитка“ по другую сторону в Летнем саду» [24 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 806. Л. 463.]. Характерен в этом отношении также указ от 1 ноября того же года: «Рапорт архитектуры гезеля Ивана Бланка для употребления кирпичей для постройки Лакостовой фонтаны в первом Летнем саду» [25 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 79а. Л. 262.].
   В 1975 году «Лакоста» был раскрыт и исследован экспедицией В.А. Коренцвита. Дно и борт фонтана, выложенные из кирпича, сохранились относительно хорошо, кроме центральной части, которую повредила линия электрокабеля. «Состав находок ярко характеризует праздничный дворцовый быт императорской резиденции» [26 - Коренцвит В.А. Отчет об архитектурно-археологических изысканиях в зоне прокладки телефонной канализации и водовода в Летнем саду 1975 году. Архив СНПО «Реставратор». 1976 г. С. 11.], – пишет В.А. Коренцвит. Большая часть материалов укладывается в рамки первой половины XVIII века. Сюда относятся фрагменты бутылок и штофов (23 горлышка), рюмок, бокалов петровского времени. В ходе раскопок были найдены несколько металлических пуговиц, кости, перламутр, единичные фрагменты голландских и русских изразцов и монета 1720-х годов. Обнаружилось и небольшое количество устричных раковин, среди которых имели место и 5 экземпляров, относящихся к ареалу Каспийского моря и, скорее всего, доставленных в Летний сад из Персидского похода Петра I (1723 г.).
   В.А. Коренцвит также отмечает, что рядом с фонтаном «Лакоста» были найдены фрагменты голландских курительных трубок (20 фрагментов), одна из которых имела клеймо в виде литеры «К». К фонтану относятся и находки четырех кусков ракушечника с так называемой «Бакинской горы». Подобный ракушечник встречается при раскопках всех фонтанов; из него выкладывалась горка вокруг водомета, в центре фонтана.
   Обследуя фонтан, В.А. Коренцвит обратил внимание, что конструкция «Лакосты» несет следы значительных переделок прошлого: он был возведен над уже существующей водоводной системой и подсоединен к ней. Это даже дало археологу основание предположить, что на месте «Лакосты» находился в более ранний период другой водомет, не отмеченный на планах, однако его следы не были обнаружены. В процессе раскопок В.А. Коренцвит пришел к выводу, что когда-то «Лакоста» имела под своей чашей глубокую водяную камеру, где вращалось турбинное колесо. Таким образом, первоначально водомет проектировался таким же «затейливым», как и соседний фонтан «Фаворитка». Документы подтвердили догадку археолога: в нижней камере «Лакосты» планировали установить сложные механизмы. Информация об этом содержится в рапорте П. Суалема, доносившего в 1733 году в Канцелярию от строений следующее: «Надобно в Летний Ея И[мператорского] В[еличества] дом к фонтанной работе Лакосту, которой против грота… к колесу и шистерне болтов 16 с винтами и 3 гайками зделать по модели моей… и педестал зделать деревянный резной против другаго, который у фантана Фаворитки» [27 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 32. Л. 599.].
   По мнению В.А. Коренцвита, на «Лакосте» была установлена фигурка одноименного шута – отсюда и название фонтана… Я в целом разделял мнение исследователя, однако полагал, что фигур было несколько и они крутились на специальной турбине, подобно фигуркам на «Фаворитке». Сама же фигура шута была центральной, дающей наивысшую струю в комплексе этой водяной затеи.
   К сожалению, документы и мемуары очевидцев, посещавших Летний сад в аниннскую эпоху, не содержат упоминаний о фонтане «Лакоста». На плане Сент-Илера, выполненном в 1771 году, зафиксирован уже одноструйный водомет. В свое время я высказал предположение, что императрица Елизавета Петровна, которая, как известно, не терпела шутов, распорядилась переделать фонтан: он перестал быть «затейливым», а фигурка Лакосты была снята. Как пример можно вспомнить случай, когда Елизавета, осмотрев фонтанный комплекс «Басни Эзопа», приказала поставить вместо мышей «более пристойные фигуры».
   Новые археологические данные, полученные после раскопок фонтана «Лакоста» в 2010 году экспедицией П.Е. Сорокина, позволили по-новому взглянуть на историю этого водомета. С одной стороны, археологи подтвердили версию В.А. Коренцвита, что фонтан строился изначально с нижней камерой, где должны были находиться механизмы, приводившие в движение фигурки в верхней части фонтана. Однако археологи выдвинули и свою версию, согласно которой, первоначально задуманная «архитектурно-художественная композиция фонтана „Лакоста“ и его техническое решение в процессе строительства (в 1733–1736 гг. – А. Е.) претерпели принципиальные изменения» [28 - Сорокин П.E., Новоселов Н.В. Научный отчет по теме «Охранные археологические исследования на территории Летнего сада в 2010 г.». СПб., 2011. С. 23.]. По их мнению, фонтан так и не стал затейливым, «превратившись» в типовой одноструйный водомет. На эту мысль исследователей натолкнул обнаруженный в ходе раскопок чугунный водопровод петровской эпохи, насквозь проходивший через фонтанную кладку «Лакосты». «Вероятно, строители рассчитывали на то, что трубопровод не повлияет на конструкцию фонтана и не помешает работе механизмов, которые предполагалось разместить в нижней камере, – пишут археологи, – позднее выяснилось, что при наличии трубопровода механизмы в нижнюю камеру установить невозможно, и от идеи фонтана с движущимися фигурками в верхней части отказались. Нижняя камера была засыпана, а на засыпке создано дно чаши фонтана. Таким образом, – подводят итог исследователи, – вместо фонтана сложной конструкции был создан рядовой одноструйный фонтан круглой формы» [29 - Там же. С. 26.].
   Вышеупомянутая версия достойна самого пристального внимания, однако мне представляется, что все обстояло несколько иначе: конструкция фонтана «Лакоста» была значительно упрощена, в связи с тем, что основные замыслы фаворита Анны Иоанновны – Бирона «переместились» в Курляндию. В 1736 году герцог вел активное строительство Рундальского дворца и его, естественно, более интересовало украшение своей прибалтийской резиденции, чем локальные работы в Летнем саду. В связи с этим Бирон отправил в Курляндию ведущих специалистов и, в частности, архитекторов и мастеров фонтанного дела. Эту версию подтверждает тот факт, что каскад «Амфитеатр» достраивал не Ф. Растрелли, срочно отозванный на строительство Рундальского дворца. По всей видимости, со знаменитым зодчим Петербург покинул и мастер фонтанного дела П. Суалем, профессионализм которого теперь был востребован в новой вотчине Бирона. Как следует из документов, именно П. Суалем проектировал механизм «Лакосты». В его же отсутствие эта сложная работа приостановилась. В документах, кстати, упоминается, что в 1736 году фонтан еще не был закончен. В итоге первоначальный замысел «фигурной» водяной затеи окончательно оставлен, и было принято решение сделать типовой одноструйный водомет. Хотя фигурка шута так и не появилась на водомете, имя «Лакоста» навсегда закрепилось за этим фонтаном.

   Мнимый портрет шута Лакосты. На гравюре изображен немецкий писатель и авантюрист Иоганн Тремер. Гравюра XIX в. Выполнена с оригинала 1736 г.

   …Необычная и даже загадочная история этого водомета подтолкнула исследователей к идее его музеефикации. Над раскрытой фонтанной чашей возвели специальный павильон, где посетители могут наблюдать гидротехническое сооружение XVIII века. Здесь же размещена небольшая экспозиция, посвященная шуту Петра Великого, в честь которого и назван фонтан.
   Как я упоминал, «Лакоста» наряду с «Царицыным» фонтаном является одним из двух водометов Летнего сада, названных в честь исторической личности. Отсюда – мой интерес к Лакосте, этому неординарному человеку, служившему четырем российским монархам. То немногое, что мне удалось узнать о нем, я и привожу в настоящем сообщении. Надеюсь, оно восполнит некий пробел, который остро чувствуется, когда речь заходит о незнатных лицах эпохи XVIII века, часто бывавших в Летнем саду.
   Настоящее имя шута Петра Великого было – Ян д’Акоста (Yan d’Akosta). Однако я буду называть его согласно русской традиции – Лакоста.
   Долгое время гравированный портрет из собрания П.Я. Дашкова принимали за изображение шута Лакосты. Портрет сопровождался следующей подписью: «Лякоста, придворный шут Анны Ивановны. С современной гравюры Becтiyca» [30 - Гравюра «Лякосты» была опубликована: Божерянова И.Н. «Невский проспект. 1703–1903». СПб., 1903. T. I.]. Это изображение представляет собой типичный пример западноевропейского гравированного портрета начала XVIII века. В прямоугольное поле вписано овальное обрамление в виде живописного портрета, помещенного на фоне каменной кладки. Для усиления иллюзорности изображения портрет открывает занавес с кистью. Перед нами – зрелый мужчина в парике и камзоле, расшитом бранденбурами. Мужчина стоит в горделивой позе; из-под его рукава выглядывает дорогой кружевной манжет. Внизу – гравированное посвящение изображенному лицу, выполненное на старонемецком языке. После перевода текста я обратил внимание на несоответствие подписи под портретом «Лякосты» и посвящением, размещенным непосредственно на гравюре: последнее содержит хвалебные стихи в честь некоего «германо-француза» («Deusch Francois»), написавшего «всем на радость» «особенную» книгу, успех которой никто не мог повторить. «И поэтому хвала должна достаться ему одному», – заключает надпись [31 - Перевод со старонемецкого А.Ю. Епатко. Гравюра «Лякоста, придворный шут Анны Иоанновны.]. В этом «литературном» посвящении нет никакого упоминания о Лакосте или о каком-либо другом лице, кроме «германо-француза». Также обращает на себя внимание, что на портрете мы видим представительного, даже весьма богатого вельможу, каким не мог быть Лакоста, живший в Пруссии достаточно скромно, «перебиваясь мелкими аферами» [32 - Шубинский С.Н. Исторические рассказы. СПб., 1905. С. 181].

Иоганн Тремер. Немецкая гравюра 1736 г. Под портретом на старонемецком языке – стихи и псевдоним их автора, «Германо-Француза», как именовал себя Тремер

Позднее мне удалось установить, что за изображение Лакосты принимали портрет его современника – немецкого поэта и авантюриста Иоганна Христиана Тремера (1696–1756). Будучи сыном француза и немки, Тремер иногда именовал себя «германо-французом», что нашло отражение в его стихах, которые он писал на причудливой смеси ломаного немецкого и французского языков. В Россию Тремер прибыл в 1734 году вместе с Б. Минихом, при котором состоял в качестве шута. Миних обещал Тремеру место шута при дворе Анны Иоанновны, но по каким-то причинам немцу не удалось получить эту должность. Памятью о поездке Тремера в Россию стала его поэма о Петербурге, опубликованная автором в 1736 году в Лейпциге [33 - Troemer Johann Christian. Des Deutsch François Jean Chrétien Toucement Adieu von aile Raritées was szu St. Peterburg in Abondance szu seh / Hanss Christian Troemer. Leipszigk. 1736.]. Ее оригинальное название: «Прющание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Первая поэма о нашем городе вошла в сатирическую книгу Тремера, где, кстати, автор упоминает и Лакосту, с которым был знаком лично. Особо отмечу, что в поэму вошли первые стихотворные строки, посвященные Летнему саду:

   Родина Лакосты – западноафриканский город Сале (в XIX в. Сале был переименован в Рабат. Ныне – столица Марокко). Гравюра XIX в.

     Царицын Летний дом расположился рядом
     С огромным и прекрасным Летним садом,
     В котором статуи античные стоят —
     Купили в Риме их, не пожалев затрат.
     Диковинных зверей тут держат на потеху:
     Я на бобра смотреть не мог без смеху —
     То под водой затеет он переполох,
     То на себе, как баба, ищет блох.
     Живого соболя здесь можно видеть тоже,
     Хоть мех его и плох, но всех мехов дороже [34 - Гольдберг А.Л. Первая поэма о Петербурге // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. Л., 1979. С. 16. (Перевод со старонемецкого А.Л. Гольдберга).].

   …Но вернемся к Лакосте, к тем немногим сведениям о нем, которые позволяют заглянуть в допетровский, то есть западный период его жизни. Многие мемуаристы и даже современники шута сходились во мнении, что Лакоста происходил из семьи португальских евреев. Добавлю, что, вероятно, он был потомком знаменитых беженцев Лакоста, которые в конце XV века оставили Испанию после печального указа королевы Изабеллы, изгнавшей евреев за пределы Кастилии (1492 г.). Что касается места рождения Лакосты, французский посол при русском дворе Анри де Лави пишет, что он «родился в Сале в Берберии от родителей испанцев» [35 - Письмо де Лави 29.IX.1703 (№ 87) // Сб. РИО. 1881. Т. 34. С. 259.]. Ныне Сале – пригород столицы Марокко, Рабата. В XVIII веке Сале был крупнейшим западноафриканским портом, и неудивительно, что молодость Лакосты прошла на море. Любопытно, что место рождения Лакосты не было известно даже составителям его биографии, опубликованной в предисловии к довольно подробному сборнику о царских шутах, вышедшему в 1869 году [36 - Полное и обстоятельное собрание любопытных, забавных и нравоучительных анекдотов четырех увеселительных шутов Балакирева, д’Акосты, Педрилло и Кульковского. СПб., 1869.]. Обратимся же к этому изданию, некоторые анекдоты которого в какой-то мере проясняют раннюю часть биографии Лакосты.
   Одна из таких историй повествует, что, когда Лакоста отправлялся из Португалии морем в Россию, кто-то из провожающих спросил его:
   – Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море?
   – А твои предки каким образом умерли? – спросил в свою очередь Лакоста.
   – Преставились блаженною кончиною на постелях.
   – Так как же ты, друг мой, не боишься еженощно ложиться в постель? [37 - Там же. С. 110.] – удивился Лакоста.
   В другом анекдоте сам адмирал Вильбоа советовался с Лакостой, обращаясь к нему: «…Ты, шут, человек на море бывалый…» [38 - Там же. С. 112.]
   Можно предположить, что именно «морская» биография Лакосты и привлекла внимание Петра I, всегда благоволившего к мореходам. Мы не знаем, когда и по каким причинам Лакоста покинул свою родину. Но обратимся к свидетельству де Лави – автору самых ранних сообщений о Лакосте (1717 г.). Французский посланник пишет, что Лакосту привез некий резидент Петра Великого, который доставил в Россию янтарную комнату. «Его царское величество, – пишет де Лави, – осматривал большой янтарный кабинет – подарок короля прусского, оцененный в большую сумму: человек, привезший его, передавал мне, что его везли на двенадцати телегах, но не мог определить его стоимость. Он привез сюда г. д’Акоста, имеющего около пятидесяти лет от роду… [он] говорит на нескольких европейских языках. Царь пригласил его в Гамбург; он занимается торговлей, пользуется большою милостию и сопровождает царя повсюду; он большой говорун и часто острит, чтобы позабавить царя» [39 - Письмо де Лави 29.IX.1703 (№ 87) // Сб. РИО. 1881. Т. 34. С. 259.]. Любопытно замечание де Лави, что царь лично встречался с Лакостой. Эта встреча могла иметь место в любом из европейских городов, лежащих на пути Петра I в Париж в 1717 году. Царь пригласил будущего шута в Гамбург, так как знал, что именно оттуда в Петербург должен отправиться обоз с янтарной комнатой.

   Петр I. Немецкая гравюра 1730 г.

   Исследователи в основном подтверждают сообщение де Лави: например, историк С.Н. Шубинский пишет, что Лакоста, «португальский еврей, несколько лет странствовал по Европе, перебиваясь мелкими аферами; держал маклерскую контору в Гамбурге и наконец пристал в качестве приживальщика к бывшему там русскому резиденту, с которым и поехал в Россию» [40 - Шубинский С.Н. Исторические рассказы. СПб., 1905. С. 181.]. Можно не сомневаться, что по прибытию в Петербург, Лакоста был крещен; во всяком случае источники называют его «обращенным португальским евреем» [41 - Берк K.P. // Ю.Н. Беспятых. Петербург в иностранных описаниях. СПб., 1997. С. 155.]. Петер I выделял Лакосту из свиты своих шутов и даже, как полагают исследователи, назначил его главным среди них. В отличие от других шутов, Лакоста славился как искусный собеседник и знаток Священного Писания. Ф.-В. Берхгольц оставил любопытный рассказ о споре между царем и Лакостой, имевшем место в Летнем саду в июне 1721 года: «Вскоре после нашего прихода в сад, – пишет камер-юнкер, – его величество оставил гвардейцев и пошел к… царице, которая осыпала его ласками.
   Побыв несколько времени, он (Петр I. – А. Е.) подошел к вельможам, сидевшим за столами вокруг прекрасного водомета… Постоя здесь минуту, я услышал спор между монархом и его шутом Ла-Костой, который обыкновенно оживляет общество. Этот Ла-Коста… человек чрезвычайно хитрый; прежде он был маклером в Гамбурге. Дело было вот в чем. Ла-Коста говорил, что в Священном Писании сказано, что „многие придут с Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом“; царь опровергал его и спрашивал, где это сказано. Тот отвечал: в Библии. Государь сам тотчас побежал за Библиею и вскоре возвратился с огромной книгою, которую приказал взять у духовных, требуя, чтобы Ла-Коста отыскал ему место; шут отозвался, что не знает, где именно находятся эти слова, но что может уверить его величество, что они написаны в Библии. „Еу, еу, – отвечал государь по своему обыкновению, по-голландски: Dat is naar apraht? Ji saudt ju Dage nieht darin finden“ (все вздор, там нет этого)… Меня уверяли, что Ла-Коста прав, – продолжает Берхгольц, – что приведенные им слова действительно находятся в Библии, именно у Матфея, гл. 8, ст. 11 и 12» [42 - [Берхгольц Ф.-В.]. Неистовый реформатор. Дневник камер-юнкера Фридриха-Вильгельма Берхгольца… С. 139–140.].

   Лакоста – комендант острова Гогланд. Карикатура из книги И. Тремера. 1736 г.

   Влияние Лакосты при дворе росло с каждым годом. В 1718 году шут даже вступил в конфликт с видным хирургом Лестоком. По жалобе Лакосты царь сослал своего врача в Казань, где последний жил до кончины Петра I. В 1719 году Лакоста уже занимает даровую квартиру в доме главного доктора Р.К. Эрскина (Арескина), купленную в казну за 500 рублей. Шут продолжает пользоваться царской милостью и вскоре получает от Петра шутливый титул «самоедского короля» [43 - Шубинский С.Н. Исторические рассказы. СПб., 1905. С. 181.], который он носил до аннинских времен. По отзывам современников, церемонию коронования Лакосты Петр отпраздновал в Москве и с большим великолепием: на поклонение к новоявленному «королю» явились двадцать четыре самоеда, приведшие с собой целое стадо оленей.
   Петр I не только легко раздавал своим шутам различные титулы, но и жаловал их землями. Известно, например, что после заключения Ништадтского мира Лакоста направил царю челобитную о награждении его «за службы» землями, отвоеванными у Швеции. На просьбу шута Петр наложил следующую резолюцию: «Отдать ежели нет наследников законных против тракта со шведами» [44 - Полное и обстоятельное собрание любопытных, забавных и нравоучительных анекдотов четырех увеселительных шутов Балакирева, д’Акосты, Педрилло и Кульковского. СПб., 1869. С. 96.]. Во владение Лакосте был выделен пустынный остров Соммерс в Финском заливе и также была выдана жалованная грамота, подтверждающая его собственность. Сообщение об этом царском подарке находим в дневнике Берхгольца, который 1 августа 1723 года записал: «Мы стали на якоре в нескольких милях от Гохланда, против песчаного острова Сомерое (Соммерс. – А. Е.), потому что ветер был неблагоприятен… Сомерое есть то самое графство, которое Ла-Коста получил в подарок от императора. Оно состоит все из камня и песку и не имеет вовсе жителей» [45 - Ф.-В. Берхгольц. Дневник камер-юнкера Фридриха-Вильгельма Берхгольца 1721–1725. М., 2000. С. 119.].
   По другой версии, Петр I подарил шуту соседний с Соммерсом остров Гогланд. Кстати, единственное изображение Лакосты, дошедшее до нашего времени, связано именно с Гогландом. Мне удалось обнаружить его в уже упомянутой сатирической книге Тремера 1736 года [46 - Troemer Johann Christian. Des Deutsch François Jean Chrétien Toucement Adieu von aile Raritées was szu St. Peterburg in Abondance szu seh / Hanss Christian Troemer. Leipszigk.1736.]. В свое время эта карикатура – да и сама книга «Веселое жизнеописание и хитроумные приключения германо-француза на белом свете» – наделали много шума в Петербурге. По всей видимости, книга, вышедшая всего через год после посещения Тремером России, стала своеобразной местью шутам, которые могли помешать «карьере» немца при русском дворе.

Анна Иоанновна в Тронном зале Летнего дворца. Немецкая гравюра 1739 г.

Главные «герои» гравюры – первейшие шуты Анны Иоанновны – Педрилло и Лакоста. В центре карикатуры – Педрилло, который восседает на козе со скрипкой в руках. Его встречает охотник с рогами. За скрипачом в санях едет влюбленная парочка: испанский капитан и жена Педрилло, которую испанец и соблазняет. Выше изображены два северных чума со стоящими на вытяжку оленями. Это – «камень» в огород Лакосты, «короля самоедов». Сам же Лакоста, представленный «комендантом» Гогланда, высовывается из башни маяка. Он обозревает свои островные владения и одновременно отпускает на итальянском языке оскорбительную реплику, адресованную Педрилло: «Поди прочь, дурак!». На море видны прибитые к берегу бочки – остатки кораблекрушения. Возможно, это намек на сомнительные доходы Лакосты: известно, что маячные служители часто пользовались имуществом, доставшимся им после гибели кораблей.

   В Летнем саду после наводнения 23 сентября 1924 г. Фото В. Буллы

   Хотя на гравюре Тремера Лакоста изображен в роли коменданта острова, он так и не получил Гогланд (или Соммерс) в свое владение: после смерти Петра Лакоста, как и многие другие приближенные, пытался подтвердить права на свои пожалованные императором земли. Однако шуту было отказано в этом на том основании, что грамота была недействительная, так как Петр вместо печати приложил к ней рубль.
   Надо полагать, что при Екатерине I и Петре II Лакоста сохранял за собой должности придворного шута и «самоедского короля». Но его звезда вновь взошла именно в правление Анны Иоанновны, как известно, особенно любившей шутов. Правда, последние не имели такого влияния при дворе, как при Петре I. Царь держал шутов не только для своего увеселения, но как одно из орудий насмешки против невежества. При Анне Иоанновне их статус упростился: они исполняли роль обычных скоморохов.
   Ученый швед Карл Рейнхольд Берк, побывавший в Петербурге в 1730-х годах, выделяет среди пятерых придворных шутов именно Лакосту. «Прочие шуты, – пишет он, – глупые жулики, служба которых состоит в том, чтобы получать оплеухи, ставить подножки и громко хохотать, когда случается что-нибудь смешное» [47 - Берк К.Р. // Ю.Н. Беспятых. Петербург в иностранных описаниях. СПб., 1997. С. 155.]. Он также сообщает, что в 1735 году Лакоста получил новый орденский знак св. Бенедикта (St. Benedetto), учрежденный Анной Иоанновной для поощрения своих шутов. По словам Берка, этот орден чрезвычайно походил на орден Александра Невского – «был покрыт красной эмалью, с маленькими отшлифованными драгоценными камнями вокруг» [48 - Там же.]; его носили в петлице на красной ленте.
   Последнее упоминание о Лакосте мы находим в том же 1735 году. Его имя названо в указе камер-цалместеру о расходах из комнатной суммы Анны Иоанновны. «Указали мы, взнесенные в комнату нашу, деньги, сто рублев, – говорится в документе, – которыми осыпал Лакост во время ево аудиенции самоядей, оные записать тебе в расход. Анна» [49 - Петров П.Н. Указы камер-цалмейстеру из комнатной суммы императрицы Анны // PC. 1882. Т. 35. № 10. С. 170.]. Внизу под документом мы находим подробное пояснение этого указа: «Шут Лакоста разыгрывал роль важной особы при представлении самоедских выборных и, выслушав их приветствие, в старинной одежде московскаго двора… сыпал серебро пригоршнями из мешка, с тем чтобы для большей потехи государыни, смотревшей на шутовскую церемонию, самоеды, бросившись подбирать деньги, потолкались и подрались между собою» [50 - Там же.].
   После 1735 года судьба Лакосты более не прослеживается. Исследователи XIX века также признают, что год смерти знаменитого шута остается пока неизвестным. К этому можно только добавить, что сын Лакосты Яков Христиан в 1739–1740-х годах служил в полевой артиллерии капралом и сержантом, а в 1740 году был пожалован «в армейские полки подпоручиком» [51 - Полное и обстоятельное собрание любопытных, забавных и нравоучительных анекдотов четырех увеселительных шутов Балакирева, д’Акосты, Педрилло и Кульковского. СПб., 1869. С. 98.].

   Екатерина II. Французская гравюра 1787 г

   Возвращаясь к фонтану «Лакоста», можно предположить, что такое название явилось знаком особого благоволения к шуту со стороны Анны Иоанновны. Остается только сожалеть, что этот памятный водомет, впрочем, как и другие фонтаны Летнего сада, значительно пострадал после опустошительного наводнения 1777 года.
   Это наводнение не на шутку испугало даже Екатерину II, которая и в своем дворце не чувствовала себя в безопасности. По словам ее современников, в ночь на 10 сентября большая площадь перед дворцом императрицы «сделалась морем» [52 - Мордвинов И. Петербургское наводнение Екатерининского времени в описании очевидца // Русский Архив. 1916. Т. I. С. 210.], о чем было немедленно доложено Екатерине. «Монархиня… соизволила прийтить к окнам, – пишет очевидец, – приказала выбить стекла для усмотрения пресильнаго движения тех вод и, сколь соизволила усмотреть везде ревущия воды, тотчас стала на колени, и призван был священник для служения службы» [53 - Там же.]. В эту ночь Нева поднялась до отметки 310 см, так что вода стояла вровень с окнами дворца Петра I, а вся территория Летнего сада была затоплена примерно на метр. Наводнение сопровождалось ураганным ветром. В результате бури, свирепствовавшей около двух суток, в значительной степени были уничтожены зеленые насаждения, садово-парковые сооружения и серьезно повреждена водопроводная фонтанная система. «В сем году сад почти совсем опустошен был ужасною бурею и великим наводнением, – сообщает академик Я. Штелин, – высокие и густые деревья с корнем вырваны и одно на другое повержены» [54 - Штелин Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. М., 1830. С. 80.]. Другое свидетельство о последствиях этого наводнения в Летнем саду мы находим в письме неизвестного автора, которое было послано в город Тихвин. Он сообщает, что «в садах беседки, гульбища, галереи и тому ж подобныя, равно инжереи (оранжереи. – А. Е.) в прах изгибли, и какое ж жалостное состояние поутру смотреть было…» [55 - Мордвинов И. Петербургское наводнение Екатерининского времени в описании очевидца // Русский Архив. 1916. T. I. С. 210.].
   Существует ошибочное мнение, что фонтаны после этого наводнения никогда не пытались восстанавливать. Однако это не так: в 1780 году архитектор П.М. Егоров выполнил по поручению Канцелярии от строений проект восстановления фонтанной системы Летнего сада, но уже в следующем, 1781 году Екатерина писала начальнику Канцелярии от строений И.И. Бецкому: «Иван Иванович, как в разсуждении фонтанов, находящихся в саду, летняго нашего дворца, Мы имеем особое намерение… и повелеваем всякую работу, до сих фонтанов касающуюся, остановить, а сумму, на то отпущенную, обратить на окончание строения в Ермитаже» [56 - РГИА. Ф. 466. Оп. 145–579. Д. 239.]. Императрица, по всей видимости, не желала идти на значительные расходы по восстановлению фонтанной системы сада, так как нуждалась в средствах на строительство Эрмитажа. В связи с этим также представляет интерес и сообщение Генриха фон Ремерса, автора крупного труда о Петербурге начала XIX века. Автор пишет, что водометы Летнего сада «были перекрыты» [57 - Ремерс Г. фон. Санкт-Петербург в конце своего столетия. СПб., 2007. С. 137.], чтобы снабдить водой Таврический дворец.
   Не последнюю роль сыграло в этой истории и эстетическое предпочтение Екатерины II. В одном из писем Вольтеру государыня признавалась в своей приверженности к английскому садово-парковому искусству: «Я теперь до безумия люблю английские сады, с их изогнутыми линиями, пологими склонами, имеющими форму озер, прудами, земляными архипелагами; и испытываю отвращение к прямым линиям и аллеям-близнецам; я ненавижу фонтаны, которые заставляют воду течь против определенного ей природой естественного течения, статуи, скрытые в галереях, передних и т. п. Одним словом, англомания властвует над моей плантоманией» [58 - Voltaires Correspondence // Ed. Byt. Besterman. Geneva, 1963. Vol. LXXXII. P. 231.]. С указом Екатерины II о разборе фонтанов, вышедшем в 1781 году, закончилась поистине золотая эпоха Летнего сада как сада водяной виктории, созданного гением Петра и высоким искусством Жана Батиста Леблона.

Глава 12
Лифляндский пастор – друг Петра Великого

Служитель церкви почти полвека хранил грамоту русского царя.

1710 год был особенно успешным для Петра Великого: за одну военную кампанию русские войска взяли четыре шведских крепости – Корелу, Выборг, Ригу и Ревель. Лифляндия вошла в состав России, и царь стал частенько наведываться в бывшие шведские земли, где увлекся строительством дворцов и разведением регулярных садов. Кажется, царь влюбился в Прибалтику. Ему нравилось здесь решительно все: и европеизированные жители, и мягкий климат, и выгодное географическое положение. Бывая в своем любимом Ревеле (Таллинне), царь заезжал и в Ригу, ее он посетил 9 раз. В одно из посещений Петром этой части Прибалтики и произошла любопытная история, о которой впервые было упомянуто в «Рижских городских известиях» в 1825 году.

Скромная просьба

В годы Северной войны русские войска часто двигались по дороге, ведущей из Митавы в Ригу. По пути солдаты неизменно маршировали мимо Далбинского церковного прихода, чем основательно обременяли христовых служителей: петровская гвардия шла с грохочущим барабанным боем, а отдельные солдаты не гнушались таскать пасторскую живность с церковного двора.
…Случилось, что как-то мимо храма ехал сам Петр I, направлявшийся в Митаву. Ему навстречу в полном облачении вышел пастор. Предание называет имя церковного служителя – Виттенберг.

   Ливонцы (лифляндцы). Гравюра из итальянского издания 1791 г.

   Царь покинул повозку и, выслушав приветствие на латинском, поцеловал пастора в лоб. Затем монарх спросил святого отца, далеко ли до Митавы. Поскольку расстояние было неблизкое, а дело шло к ночи, Петр выразил желание ночевать у пастора, причем без свиты. Очевидно, царь не хотел стеснять церковного служителя своим неугомонным окружением, которое могло веселиться до утра…
   О чем говорили весь вечер лифляндский священник и русский царь, неизвестно, но расстались они по просьбе Виттенберга: последний откланялся царю и отправился на вечернюю молитву. Предание сообщает, что монарх «отпустил пастора с благодарением и пожеланием ему спокойной ночи».
   Прощаясь на другой день, Петр I спросил пастора, не желает ли он испросить «царскую милость». Скромный служитель отвечал царю: «В житейском быту я почти ни в чем не имею надобности; в душевном надеюсь на милосердие Бога, веруя в моего Спасителя, а посещение Вашим Величеством моего дома есть уже такое счастье, больше которого мне уже ничего не нужно». На это Петр философски заметил, что пастор, по его мнению, богаче его, царя, раз не нуждается ни в чем. «Но мне хотелось бы, – продолжал монарх, – оставить тебе что-то на память». Тогда Виттенберг сказал царю, что у него все же есть единственная просьба: он будет очень благодарен государю, если тот избавит его двор от произвола солдат, которые постоянно воруют его домашний скот, а также избавит пасторские уши от беспрестанного боя проходящих здесь военных команд.

Приход Далбес. Современное состояние. Фото Я. Пурмаласа (Латвия)

Царь улыбнулся, услышав столь скромную просьбу, оторвал лоскуток бумаги и, написав несколько слов, отдал пастору «для предъявления на случай нужды».

«Царь был мне друг!»

   Минуло сорок лет… После Петра Великого на российском престоле сменилось четыре монарха, а ныне царствовала Елизавета, дочь Петра Алексеевича. Россия была втянута в очередную войну, вошедшую в историю под названием Семилетней. В 1757 году в Митаве, недалеко от Далбинского прихода, разместилась главная квартира главнокомандующего российской армией генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина. В Петербурге говорили, что сам Апраксин воспринял назначение на пост главнокомандующего без особой радости, так как больше любил проводить свое время на ассамблеях, чем под стягом боевого знамени…
   Тем временем войска стягивались к Риге, куда генерал-фельдмаршал двинулся с огромным обозом. Вдогонку ему императрица Елизавета послала подарки – соболий мех (чтобы главнокомандующий не замерз) и столовый серебряный сервиз в 80 пудов весом:
   Апраксин любил пышно поесть и щедро угостить. Остряки перешептывались, что фельдмаршал намеревался открыть кампанию не против пруссаков, а против рижских дам…

   Генерал-фельдмаршал С.Ф. Апраксин. Неизвестный крепостной художник середины XVIII в.

   Но до Риги Апраксин не доехал и остановился в Митаве. Русское войско, расквартировавшееся в окрестностях города, жило в ожидании приказа выступить на марш.
   Солдаты жгли костры, проводили маневры, барабанили… А приказ все не поступал… Неудивительно, что 73-летний пастор Виттенберг был не в восторге от присутствия русской армии, фактически вставшей на постой близ его церковного прихода. Старый служитель долго терпел, но наконец решился: сел в дедовскую одноколку и отправился к самому главнокомандующему графу Апраксину просить у него защиты.
   Предание сообщает, что по пути в главный штаб пастор должен был форсировать реку. Но ему пришлось провести долгое время в ожидании судна, так как в первую очередь перевозили военных, которых тут скопилось великое множество. Переехав на другой берег, Виттенберг вообще не смог двигаться дальше в своей одноколке: нескончаемая колонна солдат направлялась в сторону Митавы. Дряхлому служителю не оставалось ничего иного, как плестись в штаб российской армии пешком. Несколько офицеров указали Виттенбергу на дом, служивший главной квартирой генерал-фельдмаршалу.
   Однако, зайдя в штаб, пастор был остановлен еще в передней адъютантом Апраксина. Офицер заявил старику, что сейчас к графу пройти решительно невозможно: его превосходительство проводит военный совет, на котором присутствуют все генералы армии. На это пастор важно отвечал:
   – Петр Великий не заставил бы меня дожидаться! Он у меня гостил и был мне друг.
   Услышав это, адъютант немедленно побежал к фельдмаршалу, который, как сообщает предание, тут же вышел в переднюю… Военный совет был приостановлен.
   Апраксин лично отвел пастора в гостиную, где его посадили и подали завтрак. Генералы и другие высокие чины обступили старика и внимательно слушали его рассказ «о делах и словах Петра Великого». После воспоминаний о том, как царь гостил у него в Далбинском приходе, пастор Виттенберг приступил к делу: он объявил о своем требовании к солдатам – не нарушать тишину в окрестностях его храма и не трогать ему принадлежащий скот.
   При этих словах старый служитель вынул из кармана свернутый пожелтевший кусок бумаги, «писанный государем». Как повествует предание, «все генералы и офицеры с благоговением целовали бумагу и прижимали ее к сердцу. Тщетно главнокомандующий убеждал пастора уступить эту драгоценность. Разумеется, просьба пастора была выполнена. Возвратясь домой в фельдмаршальском экипаже, нашел он уже охранный караул у дверей своих».

Письмо из Латвии

   На этом необычный рассказ о лифляндском друге Петра I заканчивается… Он любопытен уже тем, что прибалтийские предания, связанные с именем русского царя, встречаются довольно редко. Так что эта латышская легенда поистине уникальна, а главная ее мысль – поучительна: спустя тридцать лет после смерти Петра указы великого монарха, спешно набросанные на клочке бумаги – без всяких печатей и гербов, – выполнялись в России беспрекословно. Вот как надо управлять страной!
   После знакомства с этой историей меня заинтересовал вопрос: а что известно о судьбах пастора Виттенберга и графа Апраксина?
   Что касается российского полководца, то здесь затруднений не было: генерал-фельдмаршал Апраксин стал героем Семилетней войны. Как и планировалось, он вступил в Пруссию, где разбил армию Фридриха II при Гросс-Егерсдорфе. Однако позднее, оговоренный дворцовыми интриганами, был смещен с поста главнокомандующего и попал под следствие, во время которого скоропостижно скончался в 1758 году. Надгробие графа Апраксина сегодня можно видеть в Лазаревской усыпальнице Александро-Невской лавры.
   Узнать о судьбе лифляндского пастора оказалось сложнее. С этим вопросом я обратился к известному рижскому искусствоведу В.К. Бартошевской. В ответном письме исследовательница сообщила, что приход Далбес – именно так в Латвии называют этот храм, существует поныне и является действующим; он находится недалеко от Елгавы (Митава – старое русское название). Правда, древнюю Далбесскую церковь, которую посещал Петр I, основательно перестроили в XIX веке. За более подробной информацией о прежнем храме и пасторе Виттенберге г-жа Бартошевская обратилась к архиепископу латвийской лютеранской церкви Янису Ванагу. Его высокопреосвященство любезно ответил, что Далбесский храм был возведен в 1699 году. Имя пастора Виттенберга встречается в бумагах латвийского архива: в одном из документов пастор сообщает курляндскому герцогу об установке в Далбесской церкви алтаря, который был подарен приходу лиепайской ратушей. А вот существует ли в Латвии изображение самого Виттенберга, выяснить пока не удалось. Кто знает, быть может, в каком-нибудь прибалтийском музейном собрании и хранится портрет скромного лифляндского пастора – друга Петра Великого…

Глава 13
Памятник Петру Великому в Красных Соснах

В XIX веке на левом берегу реки Невы, в урочище Красные Сосны (в двенадцати километрах от Шлиссельбурга), существовал очень любопытный и ныне утраченный памятник, связанный с именем Петра Великого.

Заколдованные деревья

   Его основание восходит к легенде, повествующей о том, что здесь царь часто любил отдыхать во время своих «шведских походов». Это место представляло собой большую поляну, украшенную величественными соснами, с высоты которых хорошо просматривалось Приневье. Неудивительно, что Петр облюбовал Красные Сосны как место своего лагеря в октябре 1702 года – во время штурма Нотебурга. Предание даже сообщает, что накануне штурма царь рассматривал шведскую крепость в подзорную трубу с вершины одной из «красных» сосен…
   Другое предание гласит, что в древности на этом месте располагалась священная роща, служившая финнам местом совершения своих языческих обрядов; здесь сыны «Калевалы» приносили жертвы небесным божествам – Перкеле и Юмале. С Красными Соснами также связана старая финская легенда, уходящая корнями в русско-шведскую войну XVI столетия…
   Русские постоянно побеждали в эту кровавую войну, рассказывает предание, пока к шведам не прибыл новый полководец Понтус Делагарди. Это человек был в тайной связи с духами, при участии которых стал одерживать над московитянами одну победу за другой. Однажды после очередного сражения Делагарди прилег отдохнуть у Красных Сосен, среди заколдованных деревьев. Когда Понтус заснул, у него на шее выросла огромная сосна; сильная тяжесть заставила полководца проснуться.

   Петр I. Гравюра 1722 г. Германия

   Только при помощи Перкеля Делагарди смог сдвинуть с себя чудесное дерево и таким образом спасти свою жизнь. Это происшествие шведский военачальник приписал божьему гневу, поэтому он поспешил собрать свое войско и немедленно покинул пределы России. С тех пор больше его никто не видел.
   Также рассказывают, что, когда на финскую землю (еще во времена шведского владычества) проникло христианство, на месте Красных Сосен был сооружен храм.
   Историк XIX века М. Пыляев нашел средневековый документ, подтверждающий эту легенду: епископ из Або сообщал, что близ дороги в Нотебург в лесу находится монастырь. Действительно, из русских источников также известно, что когда-то в урочище Красные Сосны стояла церковь (не связанная с именем Петра I), но к середине XIX века она уже исчезла… Несмотря на все старания церковников, осенивших поляну храмом, это место продолжало оставаться особо почитаемым. По крайней мере, Пыляев видел посередине луга одну отдельно стоящую сосну, ее окрестные жители признавали за священное дерево!
   Таким образом, в Красных Соснах мирно сосуществовал двойной культ – Петра Великого и чудесных деревьев, которые издавна были огорожены от случайной порубки. Правда, со временем имя Петра вытеснило языческие традиции, окончательно связав священные сосны с именем русского царя.

«Достопамятное место»

То, что члены императорской фамилии посещали Красные Сосны еще до установки памятника Петру, мы знаем из записок безвестного очевидца. Последний сообщал, что в 1798 году Павел I с семьей и свитой «проехали Красные Сосны, несколько дерев вместе стоящих и огороженных». Высокий эскорт остановился у почитаемых деревьев, и император услышал от местных жителей предания об этом «достопамятном месте».

   Памятник Петру I у Красных Сосен. С рис., сделанного с натуры А. Норовлевым (до 1882 г.)

   В 1822 году Красные Сосны посетил издатель «Отечественных записок» П. Свиньин. Здесь он увидел небольшую округлую полянку, обсаженную высокими деревьями. Свиньин замечает, что при Красных Соснах «останавливается всякий путешественник, проезжающий места сии».
   Особенно ценно свидетельство литератора А. Милюкова, благодаря которому мы узнаем, что уже в 40-х годах XIX века окрестные жители задавались вопросом: «А те ли это сосны, которые „помнят“ Петра I?..» «Рассказы старожилов о Красной Сосне несогласны (то есть спорны. – А. Е.), – пишет Милюков, – одни говорят, что это те самые деревья, под которыми отдыхал государь, другие думают, что то дерево погибло, а эти сосны выросли впоследствии на его месте».
   Что касается памятника Петру Великому, возведенному в Красных Соснах на месте походного лагеря царя, то его поставили братья Николай и Михаил Спиридоновы. Путиловские каменотесы с детства были наслышаны о священных деревьях и походной палатке Петра, раскинутой в урочище. Согласно завещанию отца – каменщика Спиридона Кириллова, дети поставили памятник царю «на месте его отдохновения». Проект утвердил лично император Николай I.
   Памятник, выполненный в конической форме из серого отшлифованного камня, вершину которого венчал гранитный шар, стоял на поляне между пятью или шестью соснами, обнесенными каменной оградой. Надпись на плите гласила:

   «Императору Петру I, отцу отечества
   В незабвенную признательность
   Соорудили братья Спиридоновы».

   У подножия пирамиды были разложены по кругу пять пудовых бомб, очевидно, тех самых, что «имели дело» со шведами при взятии Нотебурга.

Красные Сосны, под которыми, по преданию, отдыхал Петр I. Фото С. Попова. 1902 г.

Памятник был торжественно открыт и освящен 27 февраля 1847 года при большом стечении народа. Он довольно быстро стал достопримечательностью Шлиссельбургского уезда; о нем много писали столичные газеты, а у самого монумента совершались молебны в память царя и петровских солдат.

«Неблагодарное потомство»?

   Во второй половине XIX века памятник уже нуждался в починке. Это обстоятельство хорошо видно на рисунке, сделанном А. Норовлевым в 1860-х годах: в ограде стоят пять старых высохших сосен, а ступеньки, ведущие к пристани на Неве, частично разрушены.
   В 1872 году, в 200-летнюю годовщину со дня рождения Петра Великого, о Красных Соснах вспомнили: именно в этом году запущенный памятник значительно «подновился». Результаты этой реконструкции видны на фотографии 1902 года: каменную ограду вокруг памятника укрепили, покрасили в белый цвет, поставили на ней легкую решетку из прутьев. Сам памятник потерял свою конусообразную форму и стал более приземистым. Сосны, судя по описанию очевидцев, почти все высохли, хотя, если обратиться к фотографии начала XX века, два высоких дерева по-прежнему стояли в ограде.
   Любопытное свидетельство об этом оригинальном памятнике Петру I оставил путешественник В. Майнов, который в 1875 году по пути в Олонецкую губернию посетил Красные Сосны. Он описывает четыре высохших сосны «с плохеньким памятничком под ними»…
   «Как ни жалко на вид это место, – сокрушается писатель, – однако оно играет немалую роль в истории нашей родины, и запущенность Красных Сосен доказывает только, насколько неблагодарно потомство к тому, кто выдвинул Россию вперед… Будь Красные Сосны где-нибудь за границей, сейчас явилась бы гостиница Belle Vue («Красивый вид». – А. Е.), и какой-нибудь ветеран показывал бы памятник туристам, – а тут никто даже и не ведает, про что напоминает этот жалкенький памятник».
   Майнов попытался узнать у местных крестьян об истории монумента, на что один лесопромышленник бодро поведал путешественнику, что «Петр I на этом самом месте ихнюю крепость взял». А на вопрос «Чью именно?» отвечал без запинки: «Татарскую». Другой же крестьянин рассказывал окружающим, что здесь первоначально была похоронена любимая собака Петра, чье чучело потом выставили «в Армитаже».
   …К сожалению, памятник в Красных Соснах не дошел до наших дней: находясь в годы войны практически на переднем крае обороны, он был полностью разрушен; «священные» деревья тоже погибли. Ныне этот монумент упоминают как один из многочисленных несохранившихся памятников Петру Великому. Однако теперь появилась надежда, что он «выпадет» из этого печального списка: летом 2012 года на окраине Кировска состоялось торжественное открытие площадки под установку памятника Петру I в Красных Соснах.

   Штурм Нотебурга 11 октября 1702 г. Немецкая гравюра 1722 г.

   В этом событии кроме администрации Кировского района и представителей епархии принимала участие и армянская община, развитие которой в России осуществилось благодаря указу Петра Великого 1711 года. Приятно осознавать, что армяне и спустя 300 лет помнят своего попечителя в лице русского царя.
   Так не забудем же и мы Петра I и место его славного «отдохновения»! И пусть, как прежде, встанет здесь памятник, напоминающий о царе-победителе, а в небо взметнутся развесистыми кронами вновь посаженные деревья. А пеший и проезжий остановится здесь и задумается о том, что Петербург, в сущности, начинался с этого неприметного местечка – с Красных Сосен.

Глава 14
Петр I и Казак-Камень

Старая Выборгская легенда

   В 2010 году исполнилось 300 лет со дня взятия Выборга войсками Петра I. Военная кампания 1710 года оказалась самой успешной за всю петровскую эпоху: в течение одного лета были взяты шведские города-крепости Рига, Ревель, Пернов, Кексгольм и Выборг. Последнему Петр придавал огромное значение: ведь в случае неудачной осады Выборга город мог стать опорным пунктом для наступления шведов из Финляндии на Петербург. Но царь был уверен в успехе. По его образному выражению, Выборг должен был стать «крепкой подушкой» Петербурга. «Итак чрез взятие сего города Санкт-Петербургу… безопасение получено» [59 - Бычков А.Ф. Письма и бумаги Петра Велиокго. СПб., Т. 10. С. 93.], – сообщал Петр в одном из своих писем после сдачи города.
   Взятию Выборга предшествовала длительная осада, после которой родилась любопытная легенда. Речь идет о так называемом Казак-камне – гигантском валуне ледниковой эпохи, лежащем в окрестностях Выборга. Когда-то этот камень отмечал место древнейших сухопутных дорог Финляндии, но после 1710 года его стали связывать – не больше ни меньше – с именем Петра Великого…
   Предание повествует, что во время штурма выборгской крепости Главная квартира русской армии находилась в четырех верстах от города – как раз по соседству с внушительным валуном. В XIX веке здесь еще сохранялись следы укреплений петровской эпохи.
   «Во время штурма города, – говорится в легенде, – Петр Великий, окруженный несколькими казаками, взошел на огромный камень, тут лежавший, и в зрительную трубу начал смотреть вдаль. С этого высокого камня ему все было видно, как на блюдечке» [60 - Каменистые исполины России // Часовой. СПб., 1860. С. 13.]. При этом царь подвергал себя большой опасности, подставляя себя возможным неприятельским выстрелам. Окружавшие его особы просили Петра сойти с ненадежного «наблюдательного поста». Но царь, несмотря на свистевшие рядом пули, продолжал стоять на камне и внимательно следил за штурмом города. Наконец шведы заметили нашего героя, и пули зазвенели по камню. В этот миг один из казаков вскочил на камень и заслонил царя своим телом… Казак умер у ног государя. Вот отчего, согласно преданию, и произошло странное название этого каменного колосса.

   Петр I. Английская гравюра 1739 г.

   Легенда занимательная, но вот насколько она соответствует действительности? Что же говорят документы? Известно, что осадой Выборга с 14 мая по 13 июня 1710 мая руководил генерал-адмирал Апраксин, а сам Петр лишь ненадолго появился в виду осажденной крепости. Судя по запискам датского посла в России Юста Юля, царь прибыл под Выборг на шняве «Лизетта». Стоит отметить, что во время перехода от Кронштадта до Выборга Петр I и его спутники подвергались немалой опасности, так как Финский залив еще не очистился ото льда. Чтобы пробить флотилии дорогу к чистой воде пришлось ломать лед оригинальным способом: маленькую пушку втягивали на бушприт, а затем роняли ее на льдины. Более мелкие суда были затерты льдом и унесены в море…
   23 мая Петр уже высадился на выборгский берег, и Юст Юль сопровождал царя «по траншеям». В этот день перестрелка с обеих сторон прекратилась, наступило некоторое затишье.
   Посол сообщает, что на следующий день Петр вновь сошел на берег, где собирался «осмотреть и исследовать крепость со стороны суши, как он осмотрел ее [накануне] со стороны моря» [61 - Там же.]. Царь торопился определиться с местом для возведения батарей, с которых было бы удобнее обстреливать город. Памятуя о кровопролитном взятии Орешка, царь на этот раз придерживался принципа «постепенной атаки». Он рекомендовал Апраксину осуществлять приступ Выборга только в том случае, когда в крепости в результате артобстрела появится брешь. Петр даже составил для Апраксина инструкцию по ведению осады – «Рассуждение о добывании Выборха».

   Фрагмент карты Выборгского уезда. 1726 г.

   Словом, почти весь день 24 мая 1710 года Петр I провел под Выборгом, в Главной ставке русской армии, которая, как я уже упоминал, находилась недалеко от Казак-камня. Поэтому, если Петр действительно поднимался на этот природный «наблюдательный пункт» – это могло иметь место только в этот день…
   Не лишним будет отметить, что документы петровской эпохи упоминают о пристрастии царя подниматься на всевозможные вершины для изучения окрестностей. В «Походном журнале» 1714 года, например, сообщается, что царь поднимался на самую высокую гору острова Гогланд для наблюдения за шведскими кораблями. Также можно вспомнить Персидский поход 1722 года, когда Петр, будучи на пути в Астрахань, сошел с судна и поднялся на Лысую гору. С тех пор Лысая гора неразрывно связана с именем великого русского монарха, побывавшего на этой возвышенности.
   Вероятно, Казак-камень показался Петру наиболее подходящей точкой для наблюдения за крепостью противника. Но могли ли со шведских позиций заметить одинокую фигуру царя и начать обстрел? Ответ на этот вопрос нам дает тот же Юст Юль. Он отмечает, что 23 мая под Выборгом стояла прекрасная видимость. «Пока длилось перемирие, – пишет датский посол, – на большой городской башне, называемой Герман, стоял один человек; но когда я приставил к глазу длинную подзорную трубу, чтоб получше его рассмотреть, он стремительно бросился вниз, вообразив, что я приложился в него из ружья» [62 - Юст Юль. Записки датского посланника в России при Петре Великом // Лавры Полтавы. М., 2001. С. 172.].

   Казак-камень. Рисунок неизв. худ. 1860 г.

   Таким образом, противники вели пристальное наблюдение друг за другом и даже – за одиночными фигурами… К сожалению, Юст Юль ничего не упоминает о том, что русский царь подвергался опасности. Однако посол сопровождал царя на берегу только 23 мая. Интересующий нас день, 24 мая, Юст Юль провел на борту судна, где ему стало известно, что Петр собирается осмотреть крепость со стороны суши. Подробности этой царской «вылазки» на финский берег, видимо, до посла не дошли.
   Не стоит отрицать достоверность старого выборгского предания о Петре и Казак-камне. По всей видимости, царь действительно поднимался на вершину глыбы для наблюдения за противником, и его высокая фигура была обстреляна со шведской крепости (по одной версии – пулями, по другой – ядрами). Возможно, кто-то из казаков вовремя «осадил» Петра. Опасно, мол, государь, стоять под шведскими пулями, вытянувшись во фрунт. И пошла отсюда легенда о Казак-камне и о самоотверженном спасении царя. Только позднее легенда обросла новыми подробностями: народная молва «сгубила» безвестного казака.

   Волею судьбы Казак-камень оказался связан памятью двух войн – Северной и Великой Отечественной. Фото Goldfinger. 2000-е гг.

   Любопытно, что казаки действительно принимали участие в Выборгской операции 1710 года. Источники упоминают о донских казаках, которые состояли в корпусе адмирала Апраксина. Судя по документам, эти лихие бойцы с Дона использовались в качестве разведчиков, а также охраняли обозы с продовольствием.
   …Со временем Казак-камень стал неким мемориалом, связанным с именем великого русского царя. Так, в литературе XIX века упоминалось, что многие направлявшиеся из Петербурга в Гельсингфорс отдавали дань уважения этому историческому памятнику, «освященному славным подвигом преданности и самоотвержения». Один из путешественников, посетивший в 1835 году Выборг, писал, что он поднимался «на знаменитый Казак-камень и с вершины его, освященной стопами Петра Великого, долго любовался картиной города» [63 - Там же.].
   Подробное сообщение о Казак-камне мы также находим в журнале «Часовой» (1860 г.). В статье «Каменистые исполины России» неизвестный автор сообщал, что дорога, которая ведет к легендарной глыбе, отличается «оригинальной живописностью». «К Казаку-камню должно ехать мимо Выборгского форштадта, оставляя его к Западу, – писал путешественник. – По дороге встречается несколько камней меньшаго размера, до того разсыпчатые, что малейший удар раздробляет их на части, сам же Казак-камень лежит к Западу от обширнаго леса, который до того чист, что слова, в нем произнесенный, повторяются эхом очень отчетливо. Знаменитая эта глыба уже близка к разрушению и в некоторых местах покрыта темновато-серым мхом. Сбоку Казак-камень имеет вид неправильной трапеции, а высокая сторона его выдается вперед и несколько отлога. В окружности камень имеет 11 сажень, ширина его 3 сажени, а длина 5 сажень» [64 - Албенский А. Нечто из поездки в Финляндию в 1835 году // Сын Отечества. СПб., 1836. Ч. CLXXXVII. С. 116.].
   Автор также добавляет, что простой выборгский люд устраивал на Казак-камне свой праздник, который он приурочил к языческому Иванову дню. Каждый год, в ночь «на Ивана», на глыбу вкатывали смоляную бочку и поджигали ее. Внизу вокруг камня также раскладывались костры, и толпы ликующего народа пели разгульные песни… Следы этих костров еще были заметны в XIX веке на вершине камня, а с одной стороны он был даже «значительно облит смолою» [65 - Каменистые исполины России // Часовой. СПб., 1860. С. 14.].
   Неудивительно, что со временем легенда, связанная с именем Петра I, совсем забылась. Внимание к Казак-камню, расположенному ныне близ поселка имени Калинина, проявляют лишь финны: они прикрепили к каменной глыбе мраморную доску с нейтральной надписью на финском и русском языках: «В память о жестоких сражениях. Павшим героям. Июнь-август 1944 года».

Глава 15
«Голландский» и «Сибирский» портреты князя А.Д. Меншикова

   Когда исследователь обращается к иконографии какого-либо известного лица, как правило, он находит наиболее подробный материал, освещающий вторую половину жизни своего героя. Это и понятно: известный человек всегда был на виду. Его спешили увековечить художники и граверы, скульпторы и рисовальщики, и даже мастера штемпельного дела…
   Одна из немногих таких фигур, которая не попадает под это «правило» – князь А.Д. Меншиков. Его загадочное происхождение (о котором столько сломано «копий») и ссылка в Сибирь создают тот существенный пробел в иконографии князя, который испытывает любой историк, решивший прикоснуться к жизни главного фаворита Петра I.
   Так сложилось, что первые и последние годы жизни Меншикова остались скрытыми от глаз художников. Мы не знаем, как выглядел первый губернатор Санкт-Петербурга в юном возрасте, и спорим о том, каким был Меншиков в свой последний «березовский» период. Дефицит иконографических материалов и породил серию фантастических портретов и гравюр, освещающих два самых «туманных» периода жизни светлейшего князя.
   Исследователь петровской эпохи Н.В. Калязина отмечала, что всего известно тринадцать прижизненных портретных изображений А.Д. Меншикова: три живописных, одно скульптурное, семь гравированных и две миниатюры [66 - Калязина Н.В. Материалы к иконографии А.Д. Меншикова (прижизненные портреты) // Культура петровского времени. Л., 1977. С. 70–87.]. Некоторые из них стали почти хрестоматийными, как, например, бюст Меншикова работы Б. Растрелли. Другие портреты не менее известны – над ними работали такие знаменитые мастера, как И.Е Таннауэр, П. Пикарт, А.Ф. Зубов.
   Я же хочу коснуться двух портретных изображений Меншикова, одно из которых выполнено малоизвестным в России художником, а авторство второго пока остается загадкой. Любопытно, что написаны они с разницей в более чем в три десятилетия и, по всей видимости, являются первым и последним прижизненными портретами князя.

   Портрет сержанта Преображенского полка А.Д. Меншикова. Портрет выполнен в Амстердаме во время Великого посольства Петра I в 1697 г. Худ. М. ван Мюсхер. Атрибуция: С.А. Летин

   В свое время Н.В. Калязина высказала предположение, что самым ранним из портретных изображений ближайшего сподвижника Петра I можно считать гравюру П. Пикарта «А.Д. Меншиков на коне на фоне сражения при Калише», которая датируется 1707 годом. Гравюра выполнена в характерной манере западноевропейского парадного портрета. Меншиков изображен в рыцарских латах, на вздыбленном коне. Исследовательница признает, что «гравюра исполнена мастерски и выразительна во всех деталях, за исключением лица Меншикова, данного довольно условно» [67 - Там же. С. 173.]. Н.В. Калязина объясняет это тем, что Пикарт, который к тому времени был достаточно опытным мастером, либо плохо знал Меншикова (что, по моему мнению, маловероятно), либо не писал его с натуры.
   Однако в иконографии князя есть другой портрет, несомненно, выполненный с натуры, и, что удивительно, – десятью годами ранее вышеупомянутой гравюры. Это малоизвестное изображение молодого А.Д. Меншикова относится к 1697 году, когда фаворит Петра Великого в составе Великого посольства посетил в Голландию [68 - Впервые этот портрет был опубликован и атрибутирован сотрудником Государственного Эрмитажа С.А. Летиным (Российская императорская гвардия. СПб., 2005. С. 31).]. На портрете есть сопроводительная табличка: «М. Мюсхер. Портрет сержанта Преображенского полка А.Д. Меншикова. 1697».
   Таким образом, полотно принадлежит кисти голландского портретиста Михила ван Мюсхера. О нем известно немного: родился в 1641 году в Роттердаме, скончался в 1705 году в Амстердаме. Вероятно, в Амстердаме художник и встретил Меншикова, где по заказу русского царя выполнил изысканный портрет его ближайшего сподвижника.
   Молодой, почти юный Меншиков, изображен в полный рост у стола, покрытого темно-зеленой скатертью. Он одет в стеганый атласный зипун, подпоясанный богато украшенным поясом восточной работы. Поверх зипуна накинута так называемая «польская» шуба, на ногах – изящные красные сапоги, на шее, – повязанный узлом дорогой батистовый платок с кружевами. Фаворит царя представлен в горделивой позе, подбоченившись, на пальце левой руки виден перстень, обращенный на зрителя. Легкая улыбка, играющая на тонких губах, и выразительные глаза завершают это красочное полотно. Художник удивительно точно передал самоуверенность будущего князя, которая чувствуется в каждой черте изображенного.
   К сожалению, ныне сложно установить историю этого портрета, так как он хранится в частном собрании в Германии. По той же причине пока затруднено дальнейшее изучение этого, по всей видимости, самого раннего портрета Меншикова. Но, вероятно, со временем данное изображение все же придется включить в иконографию светлейшего князя…
   Переходя к наиболее поздним портретам князя, отмечу, что одно из бесспорных изображений Меншикова относится к 1717–1720 годам. Это полотно, хранящееся в Государственном Эрмитаже, представляет собой почти хрестоматийное изображение фаворита Петра Великого. К сожалению, художник неизвестен.
   Другой поздний портрет, написанный около 1722 года И.Г. Таннауэром, долгое время выдавался за портрет князя Меншикова (собрание Гатчинского дворца). Однако на портрете мы видим гораздо более пожилого человека (в 1722 году Меншикову было 49 лет). К тому же у изображенного отсутствуют на мундире три ордена, которыми к тому времени был награжден князь. Поэтому многие исследователи, начиная еще с А. Успенского (1903 г.), позволили себе усомниться, что на данном портрете представлен А.Д. Меншиков.
   Казалось бы, на эрмитажном портрете, выполненном не позднее 1720 года, иконография князя завершается. Однако это не совсем так, если обратиться к «березовскому» периоду петровского фаворита…

Аллегорическая немецкая гравюра на падение князя А.Д. Меншикова. 1728 г. Князь изображен падающим вниз. Над ним подпись: Menzikof

«Тюрьма принца Меншикова» в Березове. Голландская гравюра. 1779 г.

Два года, проведенные в Сибири, – наиболее темные страницы из жизни светлейшего князя. Этот трагический период князя Меншикова неизменно привлекал художников, которых, как и многих, потрясла неожиданная превратность человеческой судьбы. Поднятый из нищеты и безвестности на недосягаемую высоту, Меншиков неожиданно был лишен свободы, титулов и имущества и, по его собственным словам, низвергнут «в свое первобытное состояние» [69 - Вильбоа Н.П. (Франсуа де Вильбоа.) Краткий очерк, или Анекдоты о жизни князя Меншикова и его детях // PB. 1842. Т. 5. № 2. С. 161.]. Неудивительно, что эта эпоха в биографии князя нашла отражение в творчестве художников, создавших, за неимением исторических свидетельств, фантастические полотна. Наиболее известное из них – картина В.И. Сурикова «Меншиков в Березове», где ссыльный князь изображен в окружении детей в тесной крестьянской избе. Существуют и другие, менее известные «картинки» из «березовской» эпохи А.Д. Меншикова. Например, рисунок Демидова, изображающий князя с дочерью, которому придворные объявляют о ссылке в Сибирь [70 - Ровинский Д.А. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1887. T. II. Столб. 1276.]. Западные художники тоже обращались к этой теме. Стоит упомянуть гравюру Г. Энднера, изображающую семью ссыльного князя, обедающую близ обоза на пути в Сибирь. На гравюре Иверсона мы видим Меншикова, стоящего с заступом в руках у могилы своей дочери. «Бог смирил меня!» – так называется следующая гравюра, где Меншиков представлен в меховой шапке и с топором в руках. Наконец, в собрании Государственного Русского музея хранится гравюра Ж. Моро, изображающая А.Д. Меншикова на смертном одре. Художник видит его в образе иссохшего бородатого старика, дающего плачущим детям последние наставления. На переднем плане Моро удачно поместил массивный топор и пустое блюдо; это все, что осталось у некогда богатейшего вельможи страны…

«Портрет старика». Худ. Ван Дейк. Исп. в 1620-х гг. (Собр. Фай де Левергем. Антверпен)

«Голова старика». Худ. Ван Дейк. Исп. ок. 1621 г.

Еще одно любопытное произведение, которое (с умыслом или по ошибке?) выдавалось за изображение Меншикова в Сибири, хранится в Государственном историческом музее в Москве. По словам известного художника В.Г. Перова, который приобрел в 70-х годах XIX века этот портрет, на нем был изображен старик с длинной седой бородой, одетый в серый, якобы «арестантский» халат. На лицевой стороне рамы, на жестяной пластине можно было прочесть: «Князь Александр Данилович Меншиков в ссылке в Березове в 1728 году». Сзади, на подрамнике, имеется следующее любопытное пояснение: «Светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Списан с портрета, имеющегося у Дениса Ивановича Чичерина, генерал-губернатора Тобольска и всей Сибири. …Писал сосланный живописец и иностранец Карл Иванович Фрок. Тобольск в 1770 году».

   «Бог смирил меня!». Князь Меншиков в Березове. Гравюра 1810 г.

   В.Г. Перов рассказывает, что позднее это полотно было приобретено у него неким господином Ценкером, а затем перешло в Румянцевский музей (ныне – ГИМ). Первым, кто обнаружил «подложность» сибирского портрета Меншикова, был сам художник, который по прошествии времени обратил внимание, что в Эрмитаже экспонируется «Голова старика» кисти Ван Дейка, идентичная «румянцевскому» Меншикову. «Допустить, чтобы Вандик писал портрет Меншикова, уже невозможно потому, что между их существованиями разница почти в целом столетии, – не без юмора замечает Перов, – так как Меншиков умер в 1729 году, а Вандик в 1641 году. Да к тому же, если б они жили в одно время, то вряд ли бы Вандик поехал в Березов писать портрет князя» [71 - Перов В.Г. Подложный портрет Меншикова. СПб., 1881. С. 195.].
   Дальнейшие изыскания искусствоведов прояснили этот вопрос. В 1902 году хранитель картинной галереи Императорского Эрмитажа А.И. Сомов предположил, что это портрет известного долгожителя Томаса Парра, жившего с 1483 по 1635 годы.
   Интересно, что по эрмитажным инвентарям XVIII века «Голова старика» считалась работой Рубенса, а с 1838 года – Ван Дейка. И хотя мнения искусствоведов впоследствии разделились, вероятно, ближе всех к истине подошла М.Я. Варшавская. Она определила, что схожий портрет кисти Ван Дейка под названием «Портрет старика» есть в собрании Фай де Левергем в Антверпене (Нидерланды). Сходство изображенных лиц и манера живописи привели исследовательницу к предположению, что эрмитажная картина могла быть подготовительной работой к антверпенскому портрету [72 - Варшавская М.Я. Ван Дейк. Картины в Эрмитаже. Л., 1963. С. 105.]. Известно также повторение «Головы старика»: такой портрет хранится в галерее Уильям Рокхилл Нельсон в Канзас-Сити (США), откуда произведение поступило из парижского собрания М. Канн. Американские искусствоведы на основании позднейшей надписи на обороте портрета также считают изображенного Томасом Парром.

   Березов. Голландская гравюра конца XVIII в., выполненная по рис. 1740 г. (экспедиция Н. Делиля)

   Кто изображен на портрете, имеющем столько повторений, и кто же все-таки является автором «Головы старика», – эти вопросы еще ждут своего исследователя. Но вполне очевидно, что к ссыльному русскому князю это произведение не имеет ни малейшего отношения. Перед нами обычная мистификация: на портреты Меншикова всегда был хороший спрос, и, можно предположить, что кто-то из антикваров решил подзаработать на этом, приписав «легенду» на подрамнике. Так никому не известный в России седобородый старик превратился в знаменитого «березовского узника».
   Однако, по всей видимости, один из «сибирских» прижизненных портретов А.Д. Меншикова все же дошел до нашего времени. По иронии судьбы, он тоже хранится в Государственном историческом музее в Москве. Этот портрет принципиально отличается от уже знакомой нам иконографии светлейшего князя…
   Перед нами – поясной портрет зрелого человека в темной одежде и в рубашке с белым воротником. Его голова слегка наклонена вперед, а волосы неопрятными длинными локонами спускаются на плечи. Правая жилистая рука как бы указывает на сердце. От руки взгляд зрителя невольно возвращается к лицу изображенного; оно представляет собой странную смесь благородства и запущенности… Небритые щеки, резко очерченные губы, тонкий нос и проницательные, полные боли глаза… Глаза, которые «не отпускают» и буквально «электризуют» все полотно. В этом горящем и одновременно потухшем взгляде чувствуется неподдельная тревога за свое будущее. Тонкие, слегка приподнятые брови подчеркивают сосредоточенное выражение лица. Кажется, что изображенный не позирует – он просто не замечает художника.

   Т. н. «Ссыльный» портрет князя Меншикова. Неизв. худ. 1728 г. (?)

   Но кто же этот небритый и опущенный человек с аристократическими чертами лица? И как этот портрет попал в ГИМ?
   Произведение происходит из московского собрания известного купца и коллекционера П.И. Щукина, которое он в 1906 году полностью передал в Российский исторический музей. Это любопытное полотно было впервые опубликовано под № 7 в его известной книге «Русские портреты собрания П.И. Щукина в Москве» (М., 1902 г.). Пояснение к нему Щукин дает следующее: «Портрет кн. А.Д. Меншикова, писанный на холсте масляными красками. Вышина портрета 15 верш., шир. 11  -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

верш.». Еще одну фотографию этого портрета мы обнаружили в следующей книге П.И. Щукина – «Краткое описание нового владения Императорского Исторического музея им. Императора Александра III, в городе Москве» (М., 1906). На фотографии видно, что «березовский» портрет Меншикова висел в зале, именуемом «Кабинет», в третьем ряду, рядом с портретом Петра I.
   Итак, П.И. Щукин считал, что изображенный на этом полотне – князь А.Д. Меншиков. Почему он так полагал, равно каким образом попало к нему в собрание это произведение, – ответить пока невозможно. Я просмотрел мемуары коллекционера, но в них нет упоминаний об этом портрете Меншикова [73 - Щукин П.И. Воспоминания. М., 1911–1912. Ч. 1–5.]. С другой стороны, вряд ли стоит сомневаться, что Щукин знал, о чем писал, когда давал пояснение к этому портрету в своем каталоге. Знаменитый собиратель российских древностей отличался особой щепетильностью к своей коллекции. «Щукин Павел Иванович, – отмечал коллекционер и библиофил А.П. Бахрушин, – серьезнейший собиратель из всех мне известных. Потому что он не собирает ничего, предварительно не собравши об этом предмете целую библиографию и не изучивши его по книгам… Обо всем он может прочесть целую лекцию с места в карьер!» [74 - Бахрушин А.П. Из записной книжки: Кто что собирает. М., 1916. С. 35.]

   Тобольск. Немецкая гравюра 1694 г.

   К этим словам можно добавить, что П.И. Щукин не спешил приобретать вещи сомнительного происхождения. Перед тем как предмет становился его собственностью, Щукин неизменно консультировался у московских специалистов по генеалогии и иконографии. Он же выпустил четырехтомник своего собрания портретов, который сопровождался подробным научным описанием… Таким образом, коллекционер, видимо, имел все основания считать портрет под № 7 изображением князя А.Д. Меншикова.
   В самом деле, в огрубевшем облике опустившегося человека можно различить знакомые нам черты первого губернатора Петербурга: те же тонкие поджатые губы, тот же овал лица, высокий лоб и, конечно, те же глаза, – но только взгляд стал более серьезным и трагичным. Облик изображенного, на мой взгляд, ничем не отличается от того образа «полудержавного властелина», который мы привыкли видеть на более известных и достоверных портретах Меншикова.
   Но тогда возникает важный вопрос: если изображенный на портрете – действительно князь А.Д. Меншиков, то где и кем мог быть выполнен этот портрет?
   Известно, что ссыльный князь по прибытии в Березов отпустил себе бороду, которую уже никогда не брил [75 - Подложный портрет Меншикова. 1881. С. 195.]. Таким образом, портрет мог быть написан либо сразу по прибытии Меншикова в Березов, либо, что более вероятно, за время его двухдневного пребывания в Тобольске. В пользу Тобольска нас склоняет мысль о том, что вряд ли в таком глухом сибирском селении, каким был Березов в 1728 году, мог находиться иностранный художник… Дело в том, что манера живописи неизвестного портретиста выдает руку мастера западноевропейской школы. С петровской эпохи Тобольск был уже наполнен ссыльными, в числе которых иногда числились и иностранные художники, например, такие, как уже упоминаемый нами «живописец» Карл Иванович Фрок.
   Но при каких обстоятельствах был написан этот портрет? Ведь Меншикова сопровождали в Сибирь со всеми возможными предосторожностями. На это караул имел специальную инструкцию, составленную Верховным Тайным советом… Однако можно допустить, что по прибытии в Тобольск для ссыльного князя наступило некоторое «послабление». Например, известно, что именно в Тобольске Меншиков попросил соизволения по своему усмотрению распорядиться средствами, выданными для его жизни в Березове [76 - На эти средства Меншиков приобрел в Тобольске топор, орудия для обработки земли, а также закупил небольшое количество соленой рыбы.]. И это было разрешено. Можно предположить, что сибирский губернатор М.В. Долгорукий, пойдя в этом финансовом вопросе навстречу ссыльному, сам проявил некоторое «участие» в судьбе бывшего фаворита Петра Великого и предложил «списать» с него портрет. Хотя следует признать, времени на это было немного: бывший князь провел в Тобольске всего два дня – 15 и 16 июля. Но с другой стороны – как мог позволить Долгорукий, официальный представитель российской власти (а Тобольск в XVIII веке называли «Сибирским Петербургом»), разрешить художнику писать государственного преступника А.Д. Меншикова?
   Трудно ответить на этот вопрос… Существует расхожее и ошибочное мнение, что в ссылке Меншикова окружали только враги, мечтавшие припомнить ему при случае свои обиды. Такие лица, безусловно, были, но были также и те, кто проявлял к Александру Даниловичу неподдельное сочувствие и с риском для себя даже оказывал посильную помощь. В любопытных записках Франсуа Вильбоа мы находим упоминание о поддержке, которую семья Меншикова однажды получила из Тобольска: «Какой-то добродетельный друг, имени коего ни Меншиков, ни его дети никогда не могли узнать, – пишет Вильбоа, – нашел средство доставить им из Тобольска через степи, которые лежат далее к северу, быка, четырех коров и птицу, так что из всего образовался хороший скотный дворик» [77 - Вильбоа Н.П. (Франсуа де Вильбоа.) Кратки очерк, или Анекдоты о жизни князя Меншикова и его детях // Дворцовые перевороты в России. 1725–1825. Ростов-на-Дону, 1998. С. 75. (Многие исследователи петровской эпохи скептически относятся к запискам Вильбоа и, в частности, к его рассказу о ссылке Меншикова. На мой взгляд, историки зря недооценивают этот уникальный и единственный в своем роде источник: оригинал «Мемуаров» Вильбоа хранится в Национальной библиотеке Парижа. Сам же автор, прослуживший полвека в России (1697–1747 гг.), был близок к царскому двору (шафер на свадьбе у Петра I) и, несомненно, слышал подробности о пребывании Меншикова в Сибири.)]. Замечу, что для березовского жителя это было целое состояние.
   Это – лишь один из примеров хорошего отношения к ссыльному князю. Поэтому нельзя исключать, что кто-то из сочувствующих Меншикову пожелал иметь у себя портрет некогда всесильного сподвижника Петра I. Но был ли это сам сибирский губернатор М.В. Долгорукий или какое-то другое высокопоставленное лицо – неизвестно. Сам же Долгорукий не оставил никаких воспоминаний о встрече с Меншиковым в Тобольске, а личный архив губернатора впоследствии затерялся после его падения и последующей ссылки на Соловки…
   Интерес к Меншикову более чем на столетие угас и возник снова только в середине XIX века в связи с известиями о вскрытии якобы его захоронения в Березове. Тогда-то и появятся некоторые «сибирские» портреты и картины из жизни петровского фаворита в его ссыльные годы. А спустя еще полвека в коллекцию П.И. Щукина попадет странный, непохожий на другие изображения князя, портрет «небритого человека с длинными локонами» – наиболее реалистичное, на мой взгляд, изображение князя А.Д. Меншикова.

Глава 16
Могила княгини Д.M. Меншиковой под Казанью

   «Березовский» период жизни князя А.Д. Меншикова можно отнести к одному из самых малоизвестных и любопытных этапов его биографии. Кроме смутных преданий и отрывочных донесений в Верховный тайный совет нам почти ничего неизвестно о его жизни в Сибири, равным образом как и о «путешествии» в ссылку всего княжеского семейства. В этом отношении могила супруги Меншикова, умершей на пути в Березов, – одна из важных и неопровержимых вех этого пути.
   Последнее пристанище Дарьи Михайловны, расположенное на территории Татарии, в приволжском селе Верхний Услон, явилось неким олицетворением необычной судьбы самого Меншикова. «Sic transit Gloria mundi!» [78 - Ры…..н. Исторические прогулки из Казани к селу Верхнему Услону // Заволжский муравей. Казань, 1832. Ч. II, С. 827.] («Так проходит мирская слава!») – записал один из путешественников XIX века, посетивший одинокую могилу княгини под Казанью. Это латинское изречение – лучший эпиграф к трагической судьбе четы Меншиковых.
   Однако прежде чем перейти непосредственно к рассказу о ссылке в Сибирь и последовавшей за тем смерти княгини, коснемся некоторых фактов ее биографии.

   Княгиня Д.М. Меншикова. Гравюра А. Зубова. 1726 г. (Государственный музей в Берлине. Кабинет гравюр). Автор благодарит Адельхейда Раша (Германия) за предоставленную иллюстрацию

   Известно, что Дарья Михайловна была дочерью якутского воеводы и происходила из старинного боярского рода Арсеньевых. Сближение Меншикова с Дарьей произошло при дворе царевны Наталии Алексеевны – родной сестры Петра I. В 1682 году Дарья со своей сестрой Варварой поступили ко двору Наталии, которая жила в Преображенском. Немного позже в числе боярышень царевне прислуживали и сестры Меншиковы – Анна и Марья Даниловны. Петр со своим фаворитом частенько общались с девицами и, судя по переписке, вместе они представляли молодую и веселую компанию. Симпатия между будущим князем и Дарьей возникла довольно быстро. Свои первые письма к Меншикову Дарья подписывала совместно с сестрой Варварой; их послания представляют собой маленькие лоскутки серой бумаги без обозначения года. «Дашка да Варька челом бьют» [79 - Голомбиевский A.A. Сотрудники Петра Великого. Граф П.И. Ягужинский. Князь Александр Данилович Меншиков. М., 1903. С. 59.], – так обычно начинают свои письма сестры; они сокрушаются в разлуке с Александром Даниловичем, осведомляются о его здоровье и о том, «нет ли от досаждения на них гневу» [80 - Там же.]. Сначала Меншиков отвечает с присущим ему лаконизмом, но в 1703 году он уже благодарит в письме Дарью за присланное ему алмазное сердце и уверяет, что не алмазы, а ее любовь драгоценна для него [81 - Бантыш-Каменский Д.Н. Словарь достопамятных людей русской земли. СПб., 1847. Ч. II. С. 360.].
   Со временем отношения Меншикова и Дарьи стали еще более близкими. Неудивительно, что голландский путешественник Корнелий де Бруин, посетивший в 1702 году Москву, назвал брата Дарьи – Василия – «шурином князя Александра» [82 - Бруин де, Корнелий. Путешествие через Московию. М., 1872. С. 62.], хотя до свадьбы Меншикова оставалось еще четыре года…
   Вместе с тем князь поначалу не помышлял о свадьбе с молодой Арсеньевой. «Неизвестно, какая причина препятствовала Меншикову вступить в брак с Дарьею Михайловной прежде… 1706 года, – писал Д.Н. Бантыш-Каменский, – не привязанность ли к другой особе, с которой он принужден был расстаться?» [83 - Бантыш-Каменский Д.Н. Словарь достопамятных людей русской земли. СПб., 1847. Ч. II. С. 360.] Историк имел в виду знаменитую «мариенбургскую» пленницу Катерину – будущую российскую императрицу. Действительно, обращаясь в своем письме к сестрам Арсеньевым из-под Смоленска, Меншиков просит прислать к себе «Катерину Трубачеву» [84 - Бантыш-Каменский Д.Н. Любопытное письмо князя Меншикова к невесте его, Дарье Арсеньевой // PC. СПб., 1874. T. XI. С. 357.], которая в то время жила в доме у сестер. Однако в том же 1705 году князь был вынужден уступить ее Петру I.
   Стоит отметить, что царь сам поначалу был увлечен Дарьей Арсеньевой. Спустя два десятилетия в доме князя Меншикова среди слуг ходили разговоры, что государь в свое время хотел жениться именно на Дарье Михайловне и даже якобы дал на это слово, но встреча с юной Екатериной помешала этому браку Об этом мы узнаем из документов следственного дела 1722 года, которое вела Тайная канцелярия. Некая Марья Обросимова донесла на бывшего столяра из дворца князя Меншикова – Василия Королька. По ее заявлению, Василий говорил, что царицей могла быть «Святлейшая княгиня, а не она (Екатерина I. – А. Е.)» [85 - Выписка из следственного дела о столяре Корольке и старухе Варваре Кулбасовой // ЧОИДР. М., 1861. Кн. 3. С. 136.]. Столяр, оправдываясь, признался, что эти слова идут от гребца светлейшего князя – Григория Конищева и княжеского «клюшника» Евсея Тимофеева. Позднее Королек сообщил следователям, что слышал от вдовы Варвары Кулбасовой «в доме княжем, в сенях, на переходе» следующие слова: «Быть было де царицею Светлейшей Княгине, да поспешила де Екатерина Алексеевна» [86 - Там же. С. 140.].
   Что касается свадьбы Меншикова с Дарьей Арсеньевой, она состоялась в 1706 году в Киеве, в присутствии царя. В свое время биограф петровского фаворита ЕВ. Есипов обратил внимание на странную переписку царя и князя, предшествующую этой свадьбе. Речь шла о каком-то пароле, который должен был держать Меншиков перед Петром. Но после княжеской свадьбы царь больше не упоминал о своей загадочной просьбе. Проанализировав эту переписку, Есипов сделал предположение, что Петр опасался возобновления прежних отношений Меншикова с Екатериной и для этого взял с князя слово жениться на Дарье. Так ли это было, достоверно неизвестно, но, обвенчавшись с Арсеньевой, Меншиков, кажется, никогда не жалел об этом шаге; в лице Дарьи Михайловны он приобрел верную подругу жизни, окружившую мужа попечением и заботой. Подобно Екатерине I, она была, что называется, «полковою дамою»: выносила все трудности походной жизни, подвергаясь личной опасности и совершая переходы верхом. Когда князь был вынужден разлучаться с супругой, они переписывались. Чтобы как-то скрасить походную жизнь Александра Даниловича, Дарья посылала мужу презенты – подводы с припасами и одежду. В свою очередь, Меншиков старался успокоить жену; за два дня до знаменитого Калишского боя он писал ей: «Для Бога обо мне не сомневайтесь, воистину в баталии сам не буду, и о том не печальтесь» [87 - Голомбиевский A.A. Сотрудники Петра Великого. Граф П.Я. Ягужинский. Князь Александр Данилович Меншиков. М., 1903. С. 74.].
   Иногда князь не мог отвечать на письма жены; тогда весточку Дарье посылал кто-нибудь из высоких военных чинов. Известно, например, письмо генерал-майора Я.В. Брюса, отправленное княгине в 1708 году. Генерал сообщает ей, что к Меншикову проехать невозможно, в силу того что шведы стоят в двух милях от русского лагеря, «…и я могу Вашу Светлость обнадежить, – продолжает Брюс, – что не от какого ослабления любви к Вам он Вас к себе не хочет, но токмо от желания и опасения, дабы Вас в какой страх не привести» [88 - М. Де Пуле. Письма от Якова Вилимовича Брюса к княгине Дарье Михайловне Меншиковой // Чтения в Обществе Истории и Древностей Российских. М., 1864. С. 33.].
   Однако не только опасности войны, грозившие Меншикову, беспокоили Дарью. В несохранившихся письмах, адресованных княгиней своему супругу, Дарья, видимо, напоминала мужу, что его здоровье значительно подорвано «винным невоздержанием». Меншиков оправдывался: «Чаю, что вы будете сумлеватца о нас, – писал он из Польши в 1709 году, – что [мы] довольно вином забавлялись, только я вправду объявляю, что истинно по разлучению с вами ни единого случая не было» [89 - Павленко Н.И. Александр Данилович Меншиков. М., 1981, С. 65.]. В другом письме, отправленном из Петербурга, где Меншиков находился в обществе царя, князь снова пытается успокоить супругу: «А шумны никогда не бываем, понеже царское величество изволит употреблять лекарство» [90 - РГАДА. Ф. 198, д. 1170, Л. 154.].
   В 1723 году жизнь супруги светлейшего князя едва не оборвалась… Камер-юнкер Ф.-В. Берхгольц описывает случай, происшедший при спуске одного из фрегатов, где среди почетных гостей присутствовала и супруга Меншикова. После окончания праздника люди герцогини Мекленбургской [91 - Герцогиня Екатерина Иоанновна, племянница Петра I, мать будущей правительницы Анны Леопольдовны.] и княгини Меншиковой заспорили – кому прежде покинуть фрегат. «В это самое время, – пишет Берхгольц, – огромные полозья, на которых стоял корабль, вдруг отделились от него и до такой степени подпортили барку княгини, что она пошла ко дну, а люди с трудом могли спастись» [92 - Берхгольц Ф.-В. Дневник камер-юнкера Фридриха-Вильгельма Берхгольца. 1721–1725. М., 2000. С. 91.].
   В правление Екатерины I влияние Дарьи при русском дворе достигло своего пика. Этому в немалой степени способствовало то обстоятельство, что императрица до конца своих дней благоволила к супруге князя, с которой тесно общалась первые годы после своего пленения. Например, датский пастор Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что о происхождении Екатерины I существуют только одни достоверные сведения; они происходят от «одной старой и высокопоставленной дамы, которая знала императрицу с ее первого [дня] пленения и детства» [93 - Педер фон Хавен. Путешествие в Россию. СПб., 2007, С. 199.]. Такой дамой могла быть только княгиня Меншикова. По всей видимости, информаторы Хавена не решились назвать ему имя ссыльной княгини, к тому времени уже покойной.
   «Государыня моя матушка, княгиня Дарья Михайловна», «Свет мой, дорогая невестушка» [94 - Бантыш-Каменский Д.Н. Словарь достопамятных людей русской земли. СПб., 1847, Ч. II. С. 361.], – так обращалась к супруге Меншикова Екатерина I в своих письмах. Позднее как знак особого благоволения к Дарье императрица пожаловала ей орден Св. Екатерины. Таким образом, княгиня Меншикова стала первой женщиной, не принадлежавшей к императорской фамилии, награжденной этим орденом. Именно эту награду – звезду Св. великомученицы Екатерины и орденскую ленту – мы видим на гравированном изображении Дарьи Михайловны, выполненном Алексеем Зубовым в 1726 году – менее чем за год до ареста княгини. Супруга Меншикова изображена в княжеской горностаевой мантии, на груди – статс-дамский овальный медальон, на котором – что особенно любопытно – отсутствует изображение императрицы. Это наводит на мысль, что гравюра в деталях осталась незаконченной.

   Княгиня Д.М. Меншикова. Миниатюра неизв. худ. 1724–1725 гг. (Собр. Музея зарубежного искусства в Риге). Автор благодарит В.К. Бартошевскую (Латвия) за предоставленную иллюстрацию

   Гравюра Зубова впервые была описана в конце XIX века Д.А. Ровинским, который отметил, что единственный экземпляр этого портрета находится в Германии, в Берлинском музее [95 - Ровинский Д.А. Материалы для русской иконографии. СПб., 1886. В. 2, С. 1068.]. Н.В. Калязина, посвятившая иконографии княгини Меншиковой целое исследование, отметила, что гравюра Зубова представляет наиболее достоверное изображение Дарьи Михайловны [96 - Калязина Н.В. К истории русского портретного искусства первой трети XVIII в. // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1994 г. М., 1996. С. 234.].
   Принимая во внимание ценность работы Зубова, я обратился в Государственный музей Берлина, в Кабинет гравюр и рисунков, за разрешением для публикации портрета княгини Меншиковой. Вскоре пришел ответ от сотрудника музея г-на Аделхейда Раша (Adelheid Rasche), который подтвердил, что портрет княгини находится в их собрании, а также обратил мое внимание, что у них хранится оригинал – медная доска с портретом, выполненном в технике «меццо-тинто» [97 - Вид гравюры на металле, относящийся к глубокой печати.], с которого уже делались последующие оттиски [98 - Письмо автору от Аделхейда Раша (17.02.2011).].
   Еще один любопытный портрет княгини Меншиковой, выполненный гуашью на слоновой кости (3,7 × 3 см), находится в собрании Музея зарубежного искусства в Риге. Об этом стало известно в 1978 году, после того как на обороте миниатюры была обнаружена старая надпись на немецком языке: «Fürstin Menschikoff». Неизвестный художник создал образ уже немолодой женщины; высокая прическа с проседью и грустные внимательные глаза, кажется, отражают часть прожитой, наполненной хлопотами жизни. Портрет очень интимный – в нем нет блеска, присущего миниатюрам петровской эпохи. По словам бывшего научного сотрудника этого музея В.К. Бартошевской, подробно изучавшей это произведение, на княгине надето желтое платье с глубоким декольте, украшенное полоской кружев. На плечах – голубая накидка, отороченная горностаем и прикрепленная к платью серебряной брошью [99 - Письмо автору от В.К. Бартошевской (24.03.2011).].

   Обратная сторона «рижской» миниатюры. Надпись на немецком языке: «Furstin Menschikoff» («Княгиня Меншикова»)

   Однако как уникальная миниатюра оказалась в Латвии? В.К. Бартошевская высказала предположение, что портрет супруги мог привезти в Прибалтику сам князь Меншиков, когда ездил в 1727 году в Курляндию для разрешения вопроса о бракосочетании вдовствующей курляндской герцогини Анны Иоанновны с Морицем Саксонским.
   Исследовательница также не исключает, что миниатюра княгини могла попасть в Латвию и позже – благодаря браку княжны Александры Меншиковой с Густавом Бироном.
   Портрет Дарьи Меншиковой был передан в Домский музей города Риги в 1914 году неким Эдуардом Райцбергом, о котором мало что известно [100 - Рижская адресная книга за 1913 год упоминает, что Э. Райцберг работал бухгалтером и проживал в Риге, на улице Невской, 15/3 (ныне ул. Блауманя). (Информация В.К. Бартошевской.)]. Каким же образом миниатюра супруги князя Меншикова оказалась в собрании Райцберга – вопрос пока остается открытым… Во время войны портрет княгини вместе с другими произведениями искусства был вывезен войсками вермахта в Германию. В 1946 году реликвия вернулась в Ригу и позже попала в собрание Музея зарубежного искусства.
   Долгое время достоверным изображением супруги светлейшего князя считался портрет, хранящийся во дворце Меншикова. На нем представлена светловолосая дама, одетая в золотое платье и красную накидку. Несмотря на старую надпись на обороте холста, указывающую на то, что изображенная – княгиня Меншикова, Н.В. Калязиной удалось убедительно доказать, что на портрете представлена сестра петровского фаворита Анна Даниловна Дивиер.
   К сожалению, современники князя Меншикова не оставили воспоминаний о его супруге. Едва ли не единственной характеристикой Дарьи Михайловны может служить отрывок из «Записок» вице-адмирала российского флота Франца Вильбоа, который был хорошо знаком с семейством светлейшего князя: «Княгиня Меншикова, – писал Вильбоа, – в самых юных летах и среди величайшего блеска знатности всегда отличалась своими добродетелями, кроткостью, благочестием и множеством благодеяний бедным» [101 - Вильбоа Ф. Краткий очерк, или Анекдоты о жизни Князя Меншикова и его детях // PB. СПб., 1842. T. V. С. 157.].

   Сестра князя Меншикова, А.Д. Дивиер. Портрет сер. 1720-х гг.

   После ареста семьи князя Меншикова в сентябре 1727 года Дарья Михайловна открыла в себе новые душевные качества – деятельность и стойкость. Княгиня использовала любую возможность, чтобы облегчить участь детей и мужа. Известно, например, что она с трудом проникла в Летний дворец, где просила Петра II о помиловании. Польский резидент Иоганн Лефорт доносил об этом своему королю: «Эта дама, о которой все сожалеют, пала на колени и просила о помиловании своему мужу, но не имела успеха» [102 - Иоганн Лефорт – королю Польши. Петербург, 20-го сентября 1727 года // Сб. Русского исторического общества. СПб., 1868. T. III, С. 493–494.]. В том же письме Лефорт возвращается к описываемым событиям более подробно: «…она (Дарья. – А. Е.) встала на колени, но царь остался на своем и, не произнеся ни слова, вышел вон» [103 - Там же. С. 494.].
   9 сентября в Верховном тайном совете был составлен указ о ссылке семьи Меншикова в его нижегородские владения, в город Раненбург. В Петербурге об этом событии ходили противоречивые и часто – неверные слухи. Например, тот же Лефорт писал 20 сентября королю Польши: «Меншиков и Варвара (сестра Дарьи. – А. Е.) сосланы в глубь Сибири; жена и дети [его] получили свободу и могут жить, где хотят» [104 - Там же. С. 499.].
   По пути в Раненбург Дарья Михайловна не оставляла надежды на высочайшую милость: известно ее письмо из Тосно, в котором она обращалась к жене графа А.И. Остермана о ходатайстве за них перед государем. Княгиня особо отмечала в своем прошении, что ее супруг «по воле Божией великою болезнию отягчен и ныне у Его Светлости из гортани руда (кровь. – А. Е.) шла, отчего в великой печали обретаемся и чуть живы» [105 - Есипов Г.В. Ссылка князя А.Д. Меншикова 1727 г. // Отечественные записки. СПб., 1860. T. CXXXI, С. 387.]. В конце письма Дарья Михайловна просила прислать к ним лекаря. Однако эти письма не достигли адресата, так как попали в Верховный тайный совет.
   В Раненбурге Меншиковы жили на положении арестованных. Их имущество было описано и практически все конфисковано. Статскому советнику Плещееву было поручено оставить ссыльным одежду попроще. Но такой выбор чрезвычайно затруднил его: платья Меншиковых и даже их ночное белье были расшиты золотом, жемчугом и алмазами. Тех дорогих вещей, которых недоставало, велено было «разыскать».

   Петр II. Неизв. худ. Ок. 1800 г.

   В этом отношении очень характерно письмо Дарьи Михайловны, отправленное одной из родственниц 5 января 1728 года: «О себе объявляю, что мы за помощию Божею живы, – писала княгиня, – а о здешнем состоянии тебе извествую, [что] по Его Императорскаго Величества указу прислан сюда действительный статский советник… Плещеев… все наши пожитки описывать, и мы все, что есть, без остатку, алмазы и прочее наличное… чистою своею совестию объявили» [106 - Протокол Верховного тайного совета. 25-го января 1728 г. Об отобрании у князя Меншикова и у других лиц принадлежащих князю дипломов, писем, вещей и проч. Приложение: Переписка князя Меншикова. Письмо Д.М. Меншиковой – М.А. Арсеньевой, 10 янв., 1728 г. // Сб. РИО. СПб., 1891, Т. 79, С. 31.].
   Следующее письмо, адресованное княгиней некоей Катерине Зюзиной, особенно любопытно. Оно свидетельствует, что Меншиковы, осознав серьезность своего положения, прятали свои драгоценности даже в тканях одежды. В письме Дарья просит, чтобы Зюзина отдала Плещееву то, что последняя «зашивала в юбки» [107 - Там же. С. 32.]. Издатель XIX века дает пояснение к этому документу: «В „юбки“, сие написано было, а потом почернено [чернилами]» [108 - Там же.].
   В феврале 1728 года Петр II распорядился сослать Меншикова в один из восточных городов России – «в Вятку или в иной, которой отдаленной, и содержать при нем караул не такой великой» [109 - Овчинников Р.В. Крушение «полудержавного властелина». (Документы следственного дела князя А.Д. Меншикова) // Вопросы истории. М., 1970. № 9. С. 92.]. 9 февраля Остерман объявил в Верховном совете, что император говорил с ним о Меншикове и решил «его куда-нибудь послать, пожитки его взять, а оставить княжне его и детям тысяч по десяти на каждого [душ] да несколько деревень» [110 - Есипов Г.В. Ссылка князя А.Д. Меншикова 1727 г. // ОЗ. СПб., 1861. T. CXXXIV. С. 72.].
   Судя по этому известию, первоначально Петр II хотел сослать в Сибирь только одного князя. Возможно, на такое решение императора подтолкнуло то обстоятельство, что когда-то одна из Меншиковых – княжна Мария Александровна – была его невестой. Однако вскоре приговор ужесточили и местом ссылки для всей княжеской семьи определили Березов. Для сопровождения ссыльных назначили гвардии поручика Степана Крюковского с двадцатью отставными солдатами Преображенского полка, сержантом и писарем. С собой князю было позволено взять десять человек прислуги. Таким образом, обоз, направляющийся в Сибирь, насчитывал тридцать семь человек. К месту ссылки князь ехал фактически за свой счет, так как Верховный тайный совет постановил иметь расходы «из отписных его, Меншикова, денег» [111 - Там же. С. 44.]. В специальной «подорожной», которая была вручена Крюковскому, указывалось, что ссыльных нужно везти «водою до Казани» и далее – через Соликамск к Тобольску…
   В восьми верстах от Раненбурга обоз неожиданно остановили и провели среди ссыльных обыск на предмет, не везут ли они что-нибудь лишнее, «против описи». «Лишнего» у княгини Меншиковой оказались «соболи, на шею ношенные», старый домашний халат лазоревого цвета, рубашка с манжетами и два чепца – тафтяной и атласный. Конфисковав эту одежду, капитан Мельгунов выдал Дарье вместо шубы утепленную куртку без рукавов и воротника. В документах также упоминается, что на княгине осталось штофная черная юбка и канифасовый корсет [112 - Там же. С. 83.]. Расставшись с арестантами, Мельгунов доложил в Верховный тайный совет, что обобрал все пожитки ссыльных, оставив Меншикова и его семью «в одном ветхом платье, которое на них» [113 - Протокол Верховного тайного совета. Приложение: Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенского полка капитана Мельгунова доношение // Сб. РИО. СПб., 1891. Т. 79. С. 333.].
   Неудивительно, что суровые и непривычные для княгини условия: езда на телеге без шубы, скудная арестантская пища, отсутствие какой-либо медицинской помощи – привели к тому, что здоровье супруги Меншикова было подорвано. Несмотря на это, Крюковский исправно доносил из Нижнего Новгорода, что ссыльные пребывают «в добром состоянии» [114 - Михневич В.О. Две невесты Петра II // Исторический вестник. СПб., 1898. Январь. С. 206.].
   В литературе XIX века встречаются сведения, что в дороге Дарья ослепла от слез. Г.В. Есипов даже приводит сообщение, что княгиня потеряла зрение уже в Раненбурге. Эти сведения, вероятно, базируются на источнике XVIII века – мемуарах Германа Манштейна (1711–1757). Однако последний не упоминает, где конкретно лишилась зрения Дарья Михайловна. «Супруга его, – пишет Манштейн об опальном князе, – ослепла и умерла на дороге [в Сибирь]» [115 - Манштейн Г. Записи историческия, политическия и военныя о России с 1722 по 1744 годы. М., 1810. Ч. I. С. 14.].
   Известный историк петровской эпохи Н.И. Павленко полагал, что донесение о смерти княгини не сохранилось и, по его мнению, Меншикова умерла между 5 и 18 мая 1728 года [116 - Павленко Н.И. Александр Данилович Меншиков. М., 1981. С. 180.]. Однако точная дата смерти Дарьи Михайловны все же известна: она зафиксирована в донесении, которое поручик Крюковский послал в Верховный тайный совет. «Сего мая 10 дня, – сообщал поручик, – не доезжая до Казани за 7 верст, Меншикова жена умерла, а погребена в вотчине Троицы Сергиева монастыря в Верхнем Услоне, против Казани, у церкви Введения Богородицы, того села священником Матвеем Федоровым» [117 - Протокол Верховного тайного совета. Приложение: Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенскаго полка капитана Мельгунова доношение // Сб. РИО. СПб., 1891. Т. 79. С. 523.]. Похороны были оплачены из «кормовых денег» покойной. Далее Крюковский запрашивал, что делать ему с оставшимися средствами, выделенными на ссыльную княгиню: «ему ли, Меншикову, отдавать с детьми, или удержать [?]» [118 - Там же. С. 524.]. Ответ из Петербурга оказался на удивление сердобольным: выдать Меншикову деньги, определенные покойной супруге, на год вперед. (Вероятно, деньги за покойную жену князь Меншиков получил в Тобольске от генерал-губернатора князя М.В. Долгорукова. Известно, что ссыльному князю прислали в «тобольскую тюрьму» 500 рублей, которые он потратил на покупку плотницких инструментов, орудий для обработки земли, рыболовных сетей и семян для посева) [119 - Вильбоа Ф. Краткий очерк, или Анекдоты о жизни Князя Меншикова и его детях // Русский вестник. СПб., 1842. T. V. С. 159.]. Верховный совет также определил выслать из Казанской губернии 50 рублей «для поминовения ея (Дарьи Меншиковой. – А. Е.)… в тот монастырь, где она погребена» [120 - Протокол Верховного тайного совета // Сб. РИО. СПб., 1891. Т. 79. С. 415.].

   Княгиня Меншикова умирает в простой крестьянской избе. Рис. 1847 г.

   В Услоне ссыльные провели не более суток. Г.В. Есипов пишет, что 11 мая Меншикова и его семью уже повезли вверх по реке Каме. Сам же Крюковский сообщает, что они стояли в Казани два дня «за противною погодою» [121 - Протокол Верховного тайного совета. Приложение: Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенскаго полка капитана Мельгунова доношение // Сб. РИО. СПб., 1891. Т. 79. С. 524.] и 12 мая отправились далее. Таким образом, если ссыльные уже 11 мая были в Казани, то у Меншикова было совсем немного времени, чтобы предать земле покойную супругу.
   Другие официальные документы относительно погребения Дарьи Михайловны (кроме упомянутой депеши Крюковского), неизвестны. Из источников XVIII века об этом событии упоминается лишь в «Записках» Ф. Вильбоа, который пишет, что князь Меншиков во время погребения жены «занял место священника… показав при сем случае более скорби, нежели при потере почести и свободы» [122 - Вильбоа Ф. Краткий очерк, или Анекдоты о жизни Князя Меншикова и его детях // Русский вестник. СПб., 1842. T. V. С. 157.]. Я полагаю, что сообщению Вильбоа можно доверять, так как вице-адмирал, несомненно, получил какие-то сведения об этом печальном событии от детей Меншикова после их возвращения из ссылки. На встречу Вильбоа с детьми Меншикова указывает тот факт, что автор описывает, как они выглядели после возвращения из Березова: «И брата, и сестру нельзя было узнать; они выросли почти на полфута и черты лица их изменились сообразно тому» [123 - Там же. С. 172.].
   Что касается могилы опальной княгини, у нас нет о ней никаких сведений вплоть до 30-х годов XIX века. К сожалению, ничего не упоминает о ней другой знаменитый ссыльный – Александр Радищев, посетивший Верхний Услон по дороге в Сибирь в 1791 году. «В Услоне ходили на высокую гору, откуда вид прекраснейший, – пишет Радищев… – Ходили по Услону… Много огурцов содят. Собак мало. Якорей много по дворам. Барки и другие суда» [124 - Радищев A.A. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1952. Т. 3. С. 292.].
   В 1798 году, по пути в Казань, в Услоне побывал Павел I, которому, по преданию, местные жители преподнесли «живого большого осетра, плававшего в корыте» [125 - Приволжские города и селения в Казанской губернии. Казань, 1892. С. 97.]. Других подробностей о пребывании высокого гостя в этом селе нет, однако вряд ли император проявил бы интерес к могиле ссыльной княгини, умершей семьдесят лет назад.
   Но перейдем к наиболее ценному для нас источнику; он представляет собой путевые записки неизвестного автора, который в 1832 году посетил Верхний Услон и оставил, таким образом, самое раннее упоминание о полузабытой могиле Дарьи Меншиковой. К тому же автор записал единственное в своем роде местное предание о погребении княжеской супруги, бытовавшее в приволжском селе.

   Ссыльный князь Меншиков обедает с детьми на пути в Сибирь. Французская гравюра 1794 г. Судя по тому, что княгиня отсутствует на изображении, семья Меншикова уже оставила позади Верхний Услон

   Стоя у одинокой могилы, путешественник вспоминает, что Дарья во время ссылки лишилась зрения. По его образному мнению, это произошло, «как бы для того, чтобы [княгиня] после блеска и пышности не видела своего уничижения (унижения. – А. Е.)» [126 - Ры…..н. Исторические прогулки из Казани к селу Верхнему Услону // Заволжский муравей. Казань, 1832. Ч. II. С. 827.]. Затем автор сообщает любопытную информацию: княгиня Меншикова умерла близ селения Вязовы[е] горы, но была погребена в Услоне. «Вельможный страдалец, – пишет путешественник о Меншикове, – читал над нею молитвы, сам ископал могилу и предал здесь [земле] бренные останки своей супруги. Старожилы Услонские, – продолжает автор, – по рассказам своих отцов, говорят, что, когда тело Княгини Меншиковой было привезено в их селение и когда Священник спрашивал Пристава, находившегося при несчастных, как отпевать покойную, сей последний отвечал ему, что нет никакой надобности спрашивать о достоинстве и происхождении умершей. Над прахом ея и, вероятно, уже впоследствии времени положен камень и сооружена была церковь. Но сия церковь давно уже сгорела, и во время пожара поверхность камня над прахом Меншиковой изстресклась, а потом, оставшись без всякой защиты от воздушных перемен, во всех местах искрошилась. Посему [из] надписи, изсеченной на сей поверхности, уцелела только самая малейшая часть, и мы, при всех усилиях, могли разобрать только следующие слова: Здесь погребено тело рабы Божiей Д…» [127 - Там же.].
   Размышляя о превратностях судьбы супруги Меншикова, автор пишет следующее: «Будущая теща Императора Петра II не удостоилась даже того, чтобы при отпевании тело нарекли Княгинею. Sic transit Gloria mundi! (Так проходит мирская слава. – А. Е.)» [128 - Там же.]. Этим крылатым латинским изречением путешественник завершает свой рассказ об одинокой могиле Дарьи Михайловны.
   Стоит отметить, что последующие историки XIX века допускали существенную ошибку, когда писали, что латинское изречение было высечено на могильном камне княгини. Как видим из первоисточника, на камне читалась простая эпитафия на русском языке.
   Услонское предание убедительно повествует, в какой секретной обстановке было предано земле тело опальной княгини: ни священник, ни местные жители не знали и не должны были знать, кого похоронили в их селе. Сама же надпись на могильном камне появилась, несомненно, позже, но даже тогда автор эпитафии ограничился только именем усопшей. Каким же образом в Услоне узнали, что у них нашла упокоение супруга самого Александра Меншикова, – остается только гадать…

   Часовня над могилой княгини Д.М. Меншиковой. Гравюра Ю. Шублера по фотографии Е. Геркена. 1908 г.

   В 1855 году Верхний Услон посетил известный знаток старины К. Евлентьев. Он застал в селе каменный храм, который сохранился до нашего времени – церковь Св. Николая (1838 г.). По его словам, – это четвертая услонская церковь. Первая располагалась на берегу Волги. Два последующих храма были также деревянные, причем один из них находился близ нынешней церкви Св. Николая, а другой «осенял прах княгини Меншиковой и был освящен в честь Свв. [мучеников] Хрисанфа и Дарии» [129 - Евлентьев К. Прогулка в село Верхний Услон в апреле 1855 года // Записки Императорскаго Казанскаго экономическаго общества. Казань, 1855. Кн. 12. Отд. IV. Декабрь. С. 69.]. Евлентьев отмечает, что этот храм сгорел сорок лет назад по неосторожности церковных служителей, – то есть это произошло около 1815 года. Могила княгини Меншиковой, по словам краеведа, находилась под правым клиросом. (По всей видимости, деревянный храм над могилой княгини был воздвигнут в александровское время, в ту либеральную эпоху, когда в российских изданиях стали свободно упоминать о князе А.Д. Меншикове и его ссылке в Березов. Эту версию подтверждает опись церковного имущества в Верхнем Услоне на 1790 год, где церковь во имя Свв. Хрисанфа и Дарии не упоминается) [130 - Село Верхний Услон. Казань, 1881. С. 6.].
   Евлентьев также сообщает, что ныне могильный камень Дарьи Михайловны лежит на огороде священника отца Альбинского и представляет собой плиту из «дикого волжского камня» с полустершейся надгробной надписью. «Над этим убогим памятником, – пишет автор, – человеколюбивою рукою О. Альбинскаго устроен деревянный футляр в виде гробницы, когда-то покрашенной зеленой краской» [131 - Там же. С. 72.].
   В 1863 году над могилой опальной княгини вознеслась скромная трехметровая часовня-усыпальница, которую построил ее правнук – князь Александр Сергеевич Меншиков. Часовня в плане имела квадратную форму. Фронтоны были выполнены в виде креста и заканчивались полукруглой вершиной. Шестигранную крышу венчал золоченый крест, установленный на шаре. Снаружи часовня была окрашена в коричневый цвет, а внутри – в белый. На лицевой стороне красовалась крупная золотая надпись: «В память княгини Дарьи Михайловны Меншиковой, почившей здесь на пути в ссылку». На противоположной стороне часовни начертано: «Построена князем Александром Сергеевичем Меншиковым в 1863 году».
   В конце 60-х годов XIX века в «Казанских губернских ведомостях» был опубликован очерк о посещении часовни неким автором, скрывшимся за инициалами «П. В.». Услонский церковный старожил проводил автора к памятнику, который к тому времени стоял на огороде, принадлежавшем крестьянину Бобылеву. К часовне они вышли через узенькую калитку по специально проложенным деревянным тротуарам.
   «Внутри часовня имеет четыре полукруглыя окна, слабо освещающие часовню, – отмечал путешественник. – Посередине – простой исколотый бутовый камень, – это место могилы почившей княгини. Далее, прямо против входа, на стене, весьма ляповатой работы образ св. Дарьи, имя, которое носила умершая Меншикова. По левую сторону от камня – аналой» [132 - П.В. Историческая могила // Казанские губернские ведомости. 1868. № 49. С. 424.]. Зарисовав часовню, автор полюбопытствовал, служат ли в часовне панихиды и осматривают ли ее путники. Церковный служитель отвечал, что это бывает очень редко; «приезжающие на Услон предпочитают побывать во всех трактирах и покушать стерляжей ухи, чем посмотреть историческую могилу» [133 - Там же.].
   К началу XX века могила Дарьи Михайловны приходит в запустение. В этом отношении очень ценное сведение Евгения Геркена, посетившего Услон в 1908 году. На вопрос, как пройти к могиле княгини, он услышал от местной жительницы: «Вам барыню Меншикову, стало быть, надоть? Ступайте прямо наверх; в ограде она у нас церковной зарыта» [134 - Геркен Евгений. Могила княгини Дарьи Меншиковой // ИВ. 1908. Апрель. С. 286.]. Геркен застал могилу во дворе священника. Он отметил, что, несмотря на то что могила стоит на высоком берегу, она не видна с Волги из-за новых построек. Вид часовни показался автору «одиноким и унылым». «Кирпичи обваливаются, штукатурка выветрилась и местами опала, железные купол и крест заржавели и потускнели…» [135 - Там же.] Внутри часовни Геркен нашел икону св. мученицы Дарьи, написанную на золотом чеканном фоне и укрытую в простом деревянном киоте за стеклом.

   Верхний Услон (Татарстан) со стороны Волги. Фото А. Боева. 2010 г.

   Что касается могильного камня, автор отмечает, что он не имеет какой-либо надгробной надписи. По всей видимости, старый камень, упоминавший имя рабы Божией Дарьи, к тому времени был уже утрачен. Запустение часовни Геркен связывал с тем обстоятельством, что прямой род князей Меншиковых прекратился и памятник перестал получать «поддержку». К счастью, путешественник сделал фотоснимок часовни, с которого была выполнена гравюра. Ныне она является самым достоверным изображением усыпальницы княгини.
   Последняя фотография часовни, выполненная казанским фотографом Арнольдом Бренингом несколько лет спустя, фиксирует истинное запустение и даже разрушение этого памятника. (Экспликация к фотографии сообщает, что снимок выполнен в начале XX века. Однако, судя по гравюре, выполненной в 1908 году, часовня над могилой Д.М. Меншиковой еще находилась в приличном состоянии. Скорее всего, фото Бренинга можно отнести к послереволюционному времени; тем более фотограф работал вплоть до своего ареста в 1937 году). На фотографии хорошо видна облупившаяся штукатурка, за которой просматривается кирпичная кладка. Из разрушенного полукруглого оконца торчит проросшее дерево. Густые заросли вокруг памятника и примкнувшая к нему с торца деревянная изгородь довершают и без того печальную картину.
   Лихие послереволюционные годы, прокатившиеся над Услоном, не пощадили одинокую часовню: она была разрушена. Однако местные жители до сих пор указывают на то место, где когда-то стоял памятник…
   В мае 2010 года мы вместе с Андреем Боевым отправились в Верхний Услон в надежде собрать какие-нибудь сведения о могиле княгини Меншиковой. Накануне сообщили о своем приезде настоятелю услонского храма Св. Николая Чудотворца – иерею Владимиру Чибиреву.
   Верхний Услон предстал перед нами россыпью белеющих домиков, прилепившихся к крутому нагорному берегу Волги. Этому живописному селу более пятисот лет; когда-то оно было вотчиной свияжского Троице-Сергиевого монастыря. С началом навигации в Услоне скапливались бурлацкие ватаги, водившие суда от Астрахани до Нижнего. Славен был Услон своими лоцманами и капитанами. Но все это – в прошлом.
   …С борта парохода различаем церковь Св. Николая с двумя голубыми приземистыми куполами. Пристань украшает знакомое название Верхний Услон.
   Отец Владимир встретил нас у ворот Свято-Николо-Ильинской церкви – так официально называется его храм, приписанный к Казанской епархии. Согласно местному преданию, первая церковь появилась в Услоне трудами учеников самого Сергия Радонежского. Последнюю церковь возвели в 1830-е годы на месте прежней, «обветшалой», близ которой, вероятно, и была похоронена княгиня.

Вид на Никольскую церковь от могилы княгини Меншиковой. Верхний Услон. Фото А. Епатко. 2010 г.

   Символическая могила княгини Меншиковой. Верхний Услон. Фото В. Елфимова. 1990-е гг. (Автор благодарит В. Елфимова за предоставленную фотографию)

   Мы спросили отца Владимира, известно ли точное местоположение прежнего храма. Иерей сообщил, что недавно обнаружил недалеко от стен Никольской церкви глубокий кирпичный лаз, ведущий, по его мнению, из алтарной части прежнего храма. По его словам, подобные потайные ходы характерны для церковного строительства в этой местности. Правда, отец Владимир немало удивился, узнав, что Дарья Меншикова была похоронена у церкви Введения Богородицы. Настоятель полагал, что первоначальный храм тоже был освящен в честь св. Николая.
   Что касается надгробной плиты с эпитафией княгине Меншиковой, отец Владимир подтвердил, что она не сохранилась. Однако в 1990 году усилиями энтузиастов была изготовлена мраморная памятная доска в честь княгини. Она находится в ограде Никольской церкви и имеет следующую позолоченную надпись: «Здесь погребено тело рабы Божьей Дарьи Михайловны Меншиковой, почившей в лето 1728». В нижней части доски – более грубая, размашисто выполненная серой краской надпись: «Прости нас грешныя».
   Тут же у ограды стоял могильный памятник XIX века. По словам настоятеля, раньше вокруг храма был целый некрополь, и сейчас его соседи частенько находят в своих огородах могильные камни, которые приносят в ограду Никольской церкви.
   О старой деревянной церкви, освященной в честь мучеников Хрисанфа и Дарьи и стоявшей еще в начале XIX века над могилой княгини Меншиковой, отец Владимир ничего не знал и, кажется, эта информация его несколько озадачила. Но он слышал про более позднюю часовню, когда-то осенявшую могилу Дарьи Михайловны, и готов сейчас же проводить нас к этому месту. Оно находится рядом – метрах в пятидесяти от Никольского храма, на обрывистом берегу Волги. Когда-то туда можно было выйти церковным огородом, но теперь из-за плотной застройки пришлось идти в обход. Мы вышли на главную сельскую улицу, затем свернули в сторону Волги и, миновав крестьянский двор, оказались на маленькой песчаной площадке, поросшей кустами и огражденной деревянным забором. Далее берег круто обрывался, и внизу за забором виднелись крыши домов.
   Народная память услонцев связывает именно эту пустынную площадку с местом упокоения Дарьи Михайловны Меншиковой. Сам отец Владимир неоднократно слышал от односельчан, что часовня стояла на краю обрыва и ее было видно далеко с Волги… Да, топография совпадает. Тем более на фото Бренинга запечатлен подобный деревянный забор, ограждавший площадку и примыкавший к фронтону часовни.

Настоятель Свято-Николо-Ильинского храма иерей отец Владимир на месте захоронения княгини Меншиковой. Когда-то здесь стояла часовня… Фото А. Епатко. 2010 г.

   Нижние Вязовые – наиболее вероятное место смерти княгини Меншиковой. Фото А. Епатко. 2010 г.

   Отец Владимир также согласен с мнением услонцев относительно местоположения часовни: старый церковный сад располагался в этой стороне от Никольского храма, а значит, и могила княгини должна находиться где-то здесь. Настоятель также добавил, что этот участок был недавно приобретен частным лицом. Пока здесь ничего не строят, но это до поры до времени: земля в Услоне слишком дорогая…
   Мне представляется, что было бы правильно, если бы государство поспешило выкупить этот небольшой участок земли с целью сохранения могилы княгини Меншиковой. После археологических изысканий, проведенных здесь, можно было бы установить точное местоположение часовни, и в итоге – воссоздать ее; благо сохранились фотографии и описание памятника. Восстановление часовни-усыпальницы над прахом княгини послужило бы данью уважения и к памяти Александра Даниловича Меншикова.
   …Мы поинтересовались у отца Владимира, упоминает ли он в своих службах Дарью. Настоятель отвечал, что служит по ней панихиды и упоминает в молитвах «за упокой». На вопрос, можно ли надеяться, что в будущем княгиню Меншикову канонизируют как мученицу, отец Владимир отвечал, что это маловероятно. Православная церковь пока не имеет для этого достаточных оснований, какими являются, прежде всего, нетленность мощей и посмертные чудеса. Тем более, по мнению отца Владимира, Дарья Михайловна, несмотря на ее трагическую судьбу, умерла своей смертью – «от скорби и болезней» и не стала мученицей, пострадавшей за веру. Так что речь о ее канонизации пока не идет.
   Недалеко от Верхнего Услона находился еще один населенный пункт, который связан с именем княгини Меншиковой. Это Вязовые горы, близ которых, по некоторым данным, Дарья умерла. Эти сведения основаны на предании, записанном в Услоне в 1832 году. Историк XIX века Г.В. Есипов дает еще более точные сведения. Он пишет, что княгиня «скончалась в крестьянской избе… на руках семейства своего, окруженная солдатами» [136 - Есипов Г.В. Ссылка князя А.Д. Меншикова 1727 г. // 03. СПб., 1861. T. CXXXIV. С. 85.]. Стоит отметить, что услонское предание было неизвестно Есипову и он пользовался какими-то другими документами. Эти независимые друг от друга источники заставляют предположить, что княгиня Меншикова действительно умерла в селе Вязовые горы. Заметим, что отец Владимир никогда не слышал о подобной версии, хотя провел детство в этом приволжском селе; там до сих пор живут его родственники. Узнав, что мы хотим посетить Вязовые горы, он любезно предложил подвезти нас туда на машине.

Прощание с Волгой… Справа – отец Владимир. Фото А. Епатко. 2010 г.

   Верхний Услон. У причала. Фото А. Епатко. 2009 г.

   Вязовые горы лежат десятью километрами выше по течению Волги, на том же правом берегу, что и Услон. Любопытно, что название «Вязовые горы» здесь неизвестно. На этом месте теперь лежат два села – Верхние Вязовые и Нижние Вязовые. По мнению отца Владимира, если Дарья и умерла здесь, это могло произойти только в Нижних Вязовых, так как это село расположено у самой реки. По всей видимости, ослепшую и больную княгиню отнесли на руках в ближайшую избу, где она и скончалась.
   …Мы подъехали прямо к пристани, которая, по словам местных жителей, находится здесь «исстари». Вероятно, сюда и причалил караван судов с умирающей ссыльной княгиней. Главная приволжская улица Нижних Вязовых, быть может, не меняла своей планировки со времен князя Меншикова… Ничем не примечательные крестьянские дома, каких много по России… Глядя на эти крестьянские избы, трудно поверить, что здесь окончила свои дни супруга самого влиятельного вельможи Российской империи…
   О Дарье Михайловне в Нижних Вязовых никто ничего не слышал. Это вполне объяснимо: Меншиковых везли в ссылку инкогнито. Однако даже если княгиня действительно умерла в этом приволжском селе, возникает вопрос, почему понадобилось везти тело усопшей еще десять верст вниз по Волге. Быть может, Меншиков хотел похоронить супругу у церковных стен (а в Нижних Вязовых храм был построен только в 1835 году)? Но в таком случае «ссыльный караван» мог остановиться у города-острова Свияжска, где было несколько монастырей. Но тело Дарьи повезли мимо… Вероятно, инструкции, данные поручику Крюковскому, не рекомендовали ему останавливаться в таких крупных городах, каким был в XVIII веке Свияжск, а небольшое село Верхний Услон с его церквушкой на высоком берегу оказалось самым подходящим местом для последнего пристанища ссыльной княгини.
   …В Нижних Вязовых наше путешествие завершилось. Расставаясь с о. Владимиром, мы подарили ему альбом «Дворец Меншикова». Мне кажется, что именно в этом издании удачно отражено все то, что княгиня имела в другой, более значимой и счастливой жизни, жизни, которая волею судьбы оборвалась на берегах Татарии [137 - Автор выражает благодарность за иллюстрации и консультации Альдехейду Рашу (Германия), Байбе Убурге (Латвия), В.К. Бартошевской (Латвия). Особая благодарность – A.A. Боеву (С.-Петербург) и настоятелю Свято-Николо-Ильинского храма иерею о. Владимиру (Чибиреву) (Татарстан, Верхний Услон).].

Глава 17
Дворец Анны Иоанновны в Летнем саду

   Летний деревянный дворец Анны Иоанновны входит в группу несохранившихся построек Летнего сада. Однако трудно назвать другое строение, столь мало просуществовавшее на территории Императорского сада – всего 15 лет – и оставившее такой яркий след в его истории. Действительно, на протяжении восьми лет дворец Анны Иоанновны оставался летней императорской резиденцией, где вершилась политика всей Российской империи. В стенах этого дворца в 1740 году окончила свой жизненный путь императрица, и здесь же было оглашено ее завещание. В Летнем дворце было провозглашено регентство Бирона, а высокие сановники и гвардия присягали малолетнему императору Иоанну Антоновичу. С любимым дворцом Анны Иоанновны связана одна из самых драматических страниц нашей истории – арест герцога курляндского Бирона, бывшего фаворита императрицы. Неудивительно, что, получив столь мрачную славу, дворец более не мог оставаться императорской резиденцией и восемь лет спустя был разобран. И все же история Летнего дворца Анны, обладавшего столь переменчивой судьбою, неотделима от истории Летнего сада, как неотделима от него каждая исчезнувшая беседка, искусственный пруд, аллея или фонтан…
   Летний дворец Анны Иоанновны был возведен в 1732 году на набережной Невы на месте «Залы для славных торжествований», по этому случаю разобранной. Архитектором выступил Франческо Растрелли при участии отца – Бартоломео Растрелли.
   Подробное сообщение о строительстве дворца находим в «Реляции» Франческо Растрелли, предназначенной для некоего мецената. «В июле месяце того же года, – сообщал своему адресату архитектор, – Ея императорское Величество отослало меня в Санкт-Петербург, где я выстроил деревянный дворец у реки Невы, каковой имел 28 апартаментов с большой залой; все было закончено к 1-му октябрю» [138 - Батовский 3. Архитектор Ф.-Б. Растрелли о своих творениях. СПб., 2000. С. 71.].

   Франческо Растрелли. Гравюра Масолова с портрета Ротари. XVIII в.

   Эта «Реляция», составленная Растрелли в 1764 году, по-своему очень любопытна, если не сказать, загадочна. Подыскивая себе на старости лет уютное место, стареющий архитектор обращается к своему возможному покровителю, малознакомому с русским двором. Он вспоминает свои заслуги и перечисляет возведенные им здания, снимает копии со своих чертежей… Однако, как установил Ю.М. Денисов, фасады Летнего дворца императрицы Анны, находящиеся в эрмитажной коллекции Растрелли, принципиально отличаются от подобных же чертежей коллекции Берхгольца в Стокгольме. «Сравнения их показывают, – писал исследователь, – что зодчий… перерисовал старые чертежи заново, ввел иные детали и части композиции. В результате довольно примитивное строение Летнего дворца стало выглядеть как блестящая постройка барокко середины XVIII века» [139 - Прим. Ю.М. Денисова. С. 7 // Батовский 3. Архитектор Ф.-Б. Растрелли о своих творениях.].
   До нашего времени дошло несколько планов дворца Анны Иоанновны, хранящихся в музейных собраниях России, Польши и Швеции. Все эти чертежи представляют фасад дворца со стороны Невы. Первый чертеж происходит из собрания Государственного Эрмитажа. Это – фиксационный чертеж 1740-х годов, на котором есть надпись, сделанная рукой камер-юнкера Ф. Берхгольца: «Фасад деревянного летнего здания, которое было построено императрицей Анной и в котором она умерла» [140 - Денисов Ю.М., Петров А.Н. Зодчий Растрелли. Л., 1963. С. 155.].
   Другой чертеж (вместе с планом дворца) хранится в Национальном музее в Стокгольме. На нем также присутствует надпись Берхгольца: «Фасад большого деревянного летнего здания в том виде, в каком он построен по воле императрицы Анны на реке Неве посередине императорского сада, и где не только она умерла, но и герцог Бирон имел несчастие быть арестованным» [141 - Там же.]. Чертеж Летнего дворца, хранящийся в Национальной библиотеке в Варшаве, является авторским повторением чертежа Растрелли 1732 года. Последний из известных нам чертежей дворца Анны хранится в собрании Гатчинского дворца-музея. Это копия 1740-х годов. Чертеж подписан учеником архитектуры Самойлом Сапожниковым. Ю.М. Денисов и А.Н. Петров, опубликовавшие пояснение к чертежу Сапожников а, отмечали, что документ представляет «чертеж Летнего дворца Анны со стороны сада» [142 - Там же.]. Однако это не так: на чертеже представлен фасад дворца со стороны Невы. Помимо фасада Сапожников также начертил план дворца, где цифрами отмечены все 29 помещений. К сожалению, экспликация к плану отсутствует.
   Строительство нового дворца для Анны Иоанновны было начато после указа Адмиралтейской коллегии, последовавшего 11 марта 1732 года. Французский резидент Маньян писал об этом в Париж: «Царице, по-видимому, не нравится жить ни в одном из зданий, в которых обитали ея предшественники; она повелела недавно выстроить Летний дворец на берегу Невы вблизи садов устроенных» [143 - Маньян – министру иностранных дел Франции Жермен Луи Шовелену. СПб., 12 апреля, 1732 г. // Сборник РИО. Юрьев, 1892. Т. 81. С. 317.]. В следующей депеше Маньян сообщал, что многие дворяне были недовольны организацией строительства дворца, так как их обязали доставлять туда своих рабочих, что плохо сказывалось на доходах дворянства.
   Работы над летней императорской резиденцией шли с поразительной быстротой, и через полтора месяца они завершились. По этому поводу шведский ученый Карл Рейнхольд Берк, посетивший Петербург в правление Анны Иоанновны, писал: «Растрелли жаловался на русских, желающих иметь всякое здание готовым как можно скорее. Через считанные дни после приказа о создании чертежа он уже должен быть готов и обычно тут же утверждается… Сразу спрашивают, как скоро он может быть реализован. Если архитектор отвечает, что на это потребуется, скажем, шесть месяцев и 200 работников ежедневно, то следует приказ собрать 1200 человек, с тем чтобы здание было выстроено за месяц.
   Все делается в страшной спешке, принимаются за работу мастеровые – и худые, и умелые; быстро свозятся материалы, плохие они или хорошие; замки для дверей выпиливаются, когда еще только закладываются фундаментные камни, и так далее. Архитектор должен наблюдать за всем этим и давать чертеж то одному, то другому чуть ли не одновременно» [144 - Берк K.P. Путевые заметки о России // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. Введение. Тексты. Примечания. СПб., 1997. С. 141.].
   Неудивительно, что спешка в строительстве скоро дала о себе знать: по свидетельству того же Берка, через 3 года после переезда Анны Иоанновны во дворец балки под полом уже сгнили. По всей видимости, это явилось следствием недостаточно добросовестной подсыпки грунта на низменном сыром месте, где был возведен дворец. Сам же архитектор объяснял подобные явления плохим местным климатом. Растрелли признавался, что в России невозможно строить с таким же успехом, как в других европейских странах. «Климат этой страны служит большим препятствием для хорошего выполнения прекрасного архитектурного произведения, – писал он, – и так как весна и лето длятся всего три месяца, очень трудно добиться совершенства в работе по фасаду, ибо едва они заканчиваются, как холод и сырость их захватывают, и от этого трескается все, что по фасаду сделано. Это влечет за собой много труда по ремонту, который приходится делать каждое лето» [145 - Аркин А. Материалы о жизни и творчестве Франческо Бартоломео Растрелли // Сообщения кабинета и истории архитектуры. М., 1940. Вып. I. С. 35.].

Летний дворец Анны Иоанновны. Чертеж фасада и план. 1730-е гг. Ф. Растрелли. (Национальный музей. Стокгольм)

   Летний дворец Анны Иоанновны. Чертеж фасада. 1730-е гг. Ф. Растрелли. (Национальная библиотека. Варшава)

   Но вернемся ко дворцу Анны Иоанновны… Как же выглядело это строение, возведенное волею императрицы и гением итальянского зодчего? Это был одноэтажный дворец, значительно вытянутый в длину. Следует отметить, что на это обстоятельство обращали внимание и современники. Например, Берк не преминул пройтись вдоль дворца, подсчитывая шаги: «…в длину не менее 150 шагов» [146 - Берк K.P. Путевые заметки о России… С. 141.], – записал он в своем дневнике. Растрелли дает нам аналогичные данные относительно протяженности фасада дворца, оперируя старофранцузской мерой длины: «…более 70 туазов» [147 - Батовский 3. Архитектор Ф.-Б. Растрелли о своих творениях… С. 71.], то есть около 150 метров.
   Летний деревянный дворец резко отличался от петровского. Растрелли выделил центральную часть здания, а от боковых крыльев устроил спуски к Неве. По краю кровли проходила нарядная балюстрада, однообразный ритм которой нарушался фигурными резными украшениями и декоративной скульптурой. Часто расположенные окна, обрамленные наличниками, и колонны значительно обогатили фасады дворца, придав ему характер барочного сооружения. На плане Сапожникова хорошо виден полукруглый фронтон центрального ризолита дворца; на нем помещен картуш с короной в окружении воинских атрибутов – склоненных знамен и пушек, над ними – полулежащие обнаженные фигуры.
   Как я уже упоминал, по свидетельству Растрелли, дворец имел 28 апартаментов. Сапожников дает иную цифру – 29. Из других источников известно, что в 1741 году – уже после смерти императрицы – во дворце были следующие покои: «антикамора» (где принимали послов); «комедия»; обер-гофмаршальские помещения, спальня императрицы, большая императорская зала (вероятно, тронный зал), 10 покоев герцога Бирона, 4 покоя, которые занимал его сын Петр; покои фрейлин; контора для письмоводства; казенные палаты, где хранились палатные уборы; оружейные палаты [148 - Успенский А.И. Художественные сокровища России. СПб., 1903. № 2–3. С. 103.]. Мемуары князя Шаховского дополняют эту информацию: в Летнем дворце также находилась «Сенаторская палата», где заседал немногочисленный Сенат, и придворная церковь [149 - [Шаховской Я]. Записки кн. Я. Шаховского. СПб., 1872. С. 24, 34.].

   Строительство С.-Петербурга. Рис. 1722 г.

   На так называемом шведском плане дворца Анны Иоанновны [150 - Денисов Ю.М., Петров А.Н. Зодчий Растрелли. Л., 1963. С. 32. Чертеж: план Летнего дворца Анны Иоанновны. Копия с чертежа 1732 г. Варшава. Национальная библиотека. A R-74/3 (табл. № 14).] видно, что здание заключало в себе две анфилады зал. Помещения северной анфилады выходили окнами на Неву, а южной – в сад. Невскую анфиладу составляли залы больших размеров – это была парадная анфилада. По оси здания располагался, по-видимому, тронный зал. В нем на плане дворца показано тронное место. Далее на запад, через три помещения, находилась парадная опочивальня: здесь на плане отмечена кровать под балдахином. В восточном корпусе дворца, выделенном ризалитом, находился самый большой зал. Судя по описанию, во дворце располагалась «Комедия», то есть зал для театральных представлений. Очевидно, «Комедией» служил именно этот большой зал в восточном корпусе здания. Садовую анфиладу составляли помещения меньшего размера. Возможно, здесь были жилые покои; причем они группируются апартаментами, разделенными прихожими, имевшими выход в сад. Поскольку в Невской анфиладе располагалась парадная опочивальня, то, зная традицию XVIII века, можно предположить, что в Садовой анфиладе имела место вседневная опочивальня, в которой императрица и скончалась. Апартаменты Бирона также выходили окнами в сад и примыкали к императорским.
   Анна Иоанновна впервые переехала в свою Летнюю резиденцию сразу после свадьбы брата своего фаворита, Густава Бирона, с княжною Меншиковой, торжество состоялось в Зимнем дворце в первый день лета 1732 года. Разумеется, это событие не могло остаться незамеченным для «Санкт-Петербургских ведомостей», которые торжественно сообщали: «В Санкт-Петербурге 1 дня июня около 1 часа пополудни переехала Е.И.В. из своих палат… в императорский Летний дворец, причем с крепости и с адмиралтейства из многих пушек выпалено, так же, как и 3 изрядно вызолоченные яхты введены» [151 - В Санктпетербурге I дня июня // Санкт-Петербургские ведомости. 1732. 1 июня. С. 198.]. Этому событию предшествовал строжайший указ «о запрещении прохода через Летний сад и постановке там специального караула» [152 - РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 78 об. Л. 379.].
   Одно из первых свидетельств о дворце Анны Иоанновны содержится в записках английского барона Френсиса Дэвуша, посетившего Петербург в июне 1733 года. Оно интересно тем, что барон отмечает: спустя еще год после завершения строительства работы здесь не были завершены. Возможно, речь шла о внутренней отделке и благоустройстве территории вокруг дворца. «Летний дворец, в котором теперь живет императрица, – пишет барон, – длинное одноэтажное деревянное здание, в нем просторные апартаменты, и оно для этого времени года кажется очень подходящим. С прибытием царицы из Москвы здание было полностью возведено от самого основания за шесть недель, но сейчас здесь ничего не делают, хотя в работах над этим зданием занято две тысячи человек» [153 - Дэвуш Ф. Дневник пребывания в Санкт-Петербурге в 1733 году // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. С. 56.].

   Анна Иоанновна и император Священной Римской империи Карл VI. Немецкая гравюра 1741 г.

   Любопытные сведения о Летнем дворце дают мемуары пленного французского офицера Агея де Миона, доставленного в Петербург в 1734 году. История французского отряда, осажденного русскими войсками в Данцинге, и взятия его в плен главнокомандующим Минихом малоизвестна, и тем любопытнее воспоминания об этом событии Агея де Миона, одного из участников неудачной военной экспедиции. Главный интерес его мемуаров заключается в описании придворной жизни времен Анны Иоанновны, так как, находясь в плену, французский офицер посетил Петербург и был представлен императрице. Это произошло 10 октября 1734 года, когда перед отправкой французов на родину Анна Иоанновна дозволила некоторым офицерам посетить свой Летний дворец. В числе их находился и Агей де Мион. Его наблюдения чрезвычайно любопытны: нигде более мы не найдем такого живого и подробного рассказа о дворе императрицы.
   «…Хотя этот дворец был деревянным, – пишет де Мион, – но так хорошо выкрашен, что его можно было бы принять за каменный. Передний его фасад выходил на реку, с остальных трех сторон его окружали сады с прекрасными статуями, прелестными боскетами и фонтанами… Прежде всего нас провели в Кабинет, то есть в то помещение дворца, где принимает министр, граф Остерман. Он сам проводил нас в императорские апартаменты, и мы были удивлены необычайным блеском как придворных особ, так и придворной прислуги. Мы нашли, что императрица отличалась величественным видом. На ней было золотое парчовое платье с огненным оттенком и сшитое по французской моде, на роскошной ея груди виднелась большая бриллиантовая корона. Через несколько минут царица вернулась в шелковом платье, которое она, вероятно, надела по той причине, что было очень жарко. Императрица остановилась в дверях и долго забавлялась, смотря на нас, и заставляла говорить с нами маленького шестилетнего сына Бирона. Этот ребенок, которого императрица очень любит, говорит хорошо по-французски и вообще знает шесть языков. Он задавал нам вопросы о том, понравился ли нам русский двор, лучше ли его французский и желаем ли мы вернуться на родину; а наши ответы он передавал царице. Эта игра продолжалась три четверти часа, а затем мы откланялись. При выходе из апартаментов императрицы нас окружили русские вельможи, расточая нам тысячу комплиментов на хорошем французском языке…»
   «Эти комнаты отапливаются печками, – продолжает де Мион, – которые находятся под полом. Так как в печках жгут благоуханные ароматы, то в комнате и тепло, и приятно благоухает… Между прочим, мне очень понравилась красивая и любопытная фигура из слоновой кости и из черного дерева; она изображала жертвоприношение Авраама… Пожелав узнать, что нас всего более поразило во дворцах и арсеналах, она (императрица. – А. Е.) в ответ на наш рассказ приказала прислать нам картинки того, что нам понравилось, но, признаюсь, что эти картинки были очень посредственными по исполнению» [154 - [Мион А.]. Двор императрицы Анны Иоанновны по записям французского офицера // Исторический вестник. СПб., 1899. С. 121.].
   Нельзя обойти вниманием и сведения датского путешественника Педера фон Хавена, побывавшего в российской столице в 1736 году. Он сообщает, что никто не может в Петербурге пройти мимо какого-либо дворца, не обнажив головы, независимо от того, виден кто-то в окне или нет. Это относилось и к тем, кто проезжал или проплывал мимо резиденции Анны Иоанновны. «Далее – Летний дворец, – пишет Хавен, – названный так потому, что в нем жила императрица. Этот дворец тоже стоит на берегу реки. Он выстроен из дерева, одноэтажный, однако также красиво раскрашен и имеет столь частые окна из зеркального стекла, благодаря чему с реки можно видеть исключительно дорогую драпировку в покоях, что здание скорее похоже на увеселительный дом, чем на дворец» [155 - Хавен П., фон. Путешествие в Россию // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. С. 354.].

   Анна Иоанновна. Миниатюра. Неизв. худ. 1730 г.

   Представляет интерес также сообщение Берка, что к 1735 году горожане редко веселились в Летнем саду. В дни Комедии, когда действовали фонтаны, некоторому количеству простого народа еще дозволялось войти в сад, а в остальное время императрица желала прогуливаться по саду со своими фрейлинами. Большим неудобством для прибывающих ко двору была, как ни странно, необходимость идти через сад; посетителям запрещалось проходить слишком близко к зданиям (возможно, из опасения, что особенно любопытные будут заглядывать в окна). В дождливую погоду по этому случаю особенно страдали знатные особы: им запрещалось проводить с собой в сад слуг. Берк приводит случай, когда такой порядок чуть не спровоцировал дипломатический скандал: австрийский дипломат граф Остейн хотел войти в Летний сад вместе со своими слугами, которые должны были нести над ним дождевой плащ. Однако караул воспрепятствовал этому, и граф, развернувшись, отказался от посещения императорской резиденции. После этого дали приказ пускать слуг министров и дипломатов, если они нужны.
   Существует еще один любопытный источник 1738 года, имеющий отношение к Летнему дворцу. Это – записка Настасьи Шестаковой о том, как она провела день во дворце Анны Иоанновны [156 - [Шестакова А.] Записка жены дворцового управителя Настасьи Шестаковой о том, как она провела день во дворце при императрице Анне // Арсеньев К.И. Исторические бумаги, собранные Константином Ивановичем Арсеньевым. СПб., 1872. С. 133–134.]. Однако, к сожалению, воспоминания Шестаковой, основанные на беседе с императрицей, не повествуют об облике и апартаментах дворца.
   Блестящие встречи и приемы в Тронном зале Летнего дворца, описанные европейскими очевидцами, – только одна сторона медали. Не менее интересно узнать, как протекала частная жизнь императрицы в стенах ее любимой резиденции.
   Анна Иоанновна жила в Летнем дворце по точно установленному порядку – с начала мая до конца сентября (исключая несколько недель в июле, проводимых в Петергофе). Императорский двор всегда с особой пышностью перебирался в Летний дворец. Анна Иоанновна плыла по Неве под громы пушечных выстрелов на золотой шестнадцативесельной галере с великолепной каютой в виде комнаты, украшенной зеленым бархатом.

   Супруга Бирона герцогиня Курляндская Бенигна-Готлиб. Неизв. худ. по прототипу Л. Каравакка. 1730-е гг.

   Императрица вставала между семью и восьмью часами утра, и сначала ее посещала госпожа Бирон, с которой Анна была очень дружна и покои которой находились рядом. Сначала они пили кофе и угощались шоколадом, поднесенным одной из комнатных фрейлин.
   В девятом часу, когда императрица уже оделась, в приемную приходил священник с группой певчих и отправлял богослужение. Иногда императрица развлекалась – смотря по времени года – это были прогулки на санях, травля волков и медведей. В документах встречаются известия о том, что кроме частых выездов на охоту императрица любила пострелять из ружья из окон своего дворца, обращенных в сад. Для этой цели из специальных клеток выпускали большое количество птиц. Анна Иоанновна стреляла отлично, почти без промаха, и часто убивала птицу влет [157 - Внутренний быт русского государства с 17-го октября 1740 года по 25-е ноября 1741 года. М., 1880. Кн. I. С. 222.]. Можно сделать предположение, что во время таких забав вход в Летний сад на время перекрывался и всякая жизнь в нем замирала.
   Приготовление ко двору ружей, которые отличались богатой отделкой – золотыми насечками и фигурными ложами, – лежало на обязанности канцелярии егермейстерских дел. Порох для императрицы выписывался из Польши; ружья заряжались обер-егерем и притом особым способом: пули вкладывались в гильзы, которые смазывались салом. Иногда императрица со своими фрейлинами соревновалась в стрельбе из лука, для чего в галереях Летнего сада устроили мишени.
   В обыкновенные дни, когда при дворе не происходило приемов, Анна любила проводить время в комнате Бирона или у себя в спальне среди шутов, которых было «великое множество». Все они болтали без умолку, и Анна Иоанновна просиживала долгие часы, слушая их потешные и бессмысленные разговоры.

   Сын Бирона курляндский принц Петр. (Автор благодарит Иманта Ланцманиса (Латвия) за предоставленную иллюстрацию.) Худ. Л. Каравакк? 1739 г.

   В свои комнатные фрейлины государыня выбирала преимущественно девиц с хорошими голосами. Когда императрица оставалась в своей опочивальне, фрейлины должны были сидеть в соседней комнате и заниматься вышиванием или вязанием. Соскучившись, Анна Иоанновна отворяла к ним дверь и говорила: «Ну, девки, пойте!» – и девки пели до тех пор, пока государыня не кричала: «Довольно!» Иногда она требовала к себе гвардейских офицеров с женами и приказывала им плясать по-русски и водить хороводы, в плясках и хороводах императрица заставляла принимать участие и присутствовавших вельмож. Анна Иоанновна очень строго обращалась со своими приближенными. Так, например, однажды две фрейлины, сестры Салтыковы, которых она заставила петь целый вечер, осмелились наконец заметить ей, что они уже много пели и устали. Императрица, не терпевшая возражений, до такой степени разгневалась на бедных девушек, что тут же отправила их на целую неделю стирать белье на прачечном дворе.
   Что касается Бирона, то Анна Иоанновна настолько приязненно относилась к своему фавориту, что перенесла приязнь и на его детей. Она сама выбирала для них гувернеров и учителей, присутствовала на занятиях, спрашивала уроки. Обыкновенно суровая и строгая, императрица совершенно преображалась среди маленьких Биронов – целыми вечерами играла с ними в мяч, пускала змей, выдумывала разные забавы и скоро избаловала их до такой степени, что они сделались истинным бичом для всех придворных. Любимое занятие этих шалунов состояло в обливании чернилами и вином парадных костюмов вельмож, являвшихся в Летний дворец, и срывании с них париков… Однажды девятилетний Карл бегал по большой дворцовой зале с хлыстом в руке и бесцеремонно бил собравшихся здесь придворных; между прочим, он жестоко стеганул старого и почтенного князя И.Ф. Барятинского. В ту минуту в залу вошел сам Бирон. Раздраженный князь пожаловался ему на дерзкую выходку сына и заметил, что если подобные шалости будут повторяться, то приезд ко двору сделается невозможным. Бирон вспыхнул: «Если вы недовольны, подайте в отставку; ручаюсь, что вы ее получите!» [158 - Долгоруков П.В. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны. М., 1909. С. 117.]

   Анна Иоанновна. Гравюра конца XVIII в.

   Князь Барятинский в отставку не подал.
   Почти все мемуаристы сообщают, что доступ к императрице был невозможен без ведома курляндского герцога. Французский посланник маркиз де Шетарди даже отмечал, что герцог и императрица спят в одних покоях. Такие слухи возникли, вероятно, в результате тех обстоятельств, что покои Бирона и императрицы были смежными – их спальни имели один выход. Однако разговоры относительно близости бироновских апартаментов к императорским не прекращались и даже являлись причиной следственных дел: в 1734 году в застенки попались несколько придворных служителей. Один из них, Коноплев, обвинялся в словах: «Я видел, что ныне обер-камергер (Бирон. – А. Е.) с государынею во дворце при великих персонах сидел на стуле и держал-де ея величество за руку, а у нас-де ныне князь Иван Юрьевич Трубецкой, генерал-фельдмаршал, и князь Алексей Михайлович Черкасский изстари старые слуги, а они все стоят!» На это другой служитель Орлов отвечал: «Далеко кому такой милости искать – ведь обер-камергер недалече от государыни живет» [159 - [Шетарди]. Маркиз де Шетарди в России. СПб., 1862. С. 51.].
   Анна Иоанновна скончалась в октябре 1740 года. После смерти императрицы весь Петербург наполняли смутные слухи о каком-то привидении-двойнике, якобы посетившем Анну Иоанновну накануне ее кончины в Летнем дворце. Этот рассказ передавался шепотом из уст в уста, и, кажется, в столице не было извозчика или булочника, не слышавшего бы о странной ночной встрече двух императриц…
   Подробности этого предания находим в мемуарах графини А.Д. Блудовой, она слышала его от своего деда. «Товарищ моего деда, – пишет графиня, – был дежурный со взводом солдат в карауле вечером, за несколько дней до смерти Анны Иоанновны. Караул стоял в комнате подле тронной залы в Летнем дворце; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои. Все стихло. Было уже за полночь, и офицер удалился, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Он видит, что императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперед, склоняя задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая внимания ни на кого. Часовой стоит как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но что-то необычайное в лице императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать. Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы, и не смея слишком приближаться к дверям, дерзает наконец пройти другим ходом в дежурную женскую и спросить, не знают ли они намерения императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось.
   – Не может быть, – говорит герцог. – Я сейчас от императрицы, она ушла в спальню ложиться.
   – Взгляните сами: она в тронном зале.
   Бирон идет и тоже видит ее.
   – Это какая-нибудь интрига, обман, какой-то заговор, чтобы подействовать на солдат! – вскричал он, кинулся к императрице и уговорил ее выйти, чтобы в глазах караула изобличить самозванку, какую-то женщину, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей, вероятно, с дурным намерением. Императрица решилась выйти, какая была, в пудермантеле. Бирон пошел с нею. Он увидел женщину, поразительно похожую на нее, которая нимало не смутилась.
   – Дерзкая! – вскричал Бирон и вызвал весь караул. Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду и по тому, что она взошла с Бироном у другой двери. Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед к этой женщине и спросила:
   – Кто ты? Зачем пришла?
   Не отвечая ни слова, та стала пятиться, не сводя глаз с императрицы, отступая в направлении к трону, и наконец, стала подниматься по ступенькам под балдахин.
   – Это дерзкая обманщица! Вот – императрица! Она приказывает вам: стреляйте в эту женщину, – крикнул Бирон наряду. Солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступеньках у самого трона, обратила глаза еще раз на императрицу и исчезла. Анна Иоанновна повернулась к Бирону и сказала:
   – Это моя смерть!
   Поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе.
   Это – один из самых достоверных рассказов о привидениях» [160 - [Блудова А.Д.] Воспоминания графини А.Д. Блудовой // РА. Кн. 1. М., 1889. С. 100–102.], – завершает свой рассказ графиня, добавляя при этом, что вскоре после этой «встречи» Анна Иоанновна скончалась.
   Тогда же, в октябре, в стенах Летнего дворца произошло еще одно важное событие – согласно завещанию императрицы, Бирона назначили регентом малолетнего императора Иоанна Антоновича.

   Фельдмаршал Б. Миних. Гравюра 1730-х гг.

   Бывший фаворит императрицы продолжал жить в Летнем дворце и ежедневно председательствовал в Кабинете, членами которого были граф Остерман, князь Черкасский и Алексей Бестужев. Долгое время оставалось невыясненным то обстоятельство, почему Бирон задерживался с переездом из Летнего дворца в Зимний. Однако причина оказалась довольно прозаической: у регента тяжело болел сын. Об этом сообщает прусский посланник барон Мардельфельд: «Герцог еще в Летнем дворце и остается там до тех пор, пока не поправится его наследный принц, который в настоящее время опасно болен» [161 - Внутренний быт русского государства… С. 87.]. То обстоятельство, что Бирон был вынужден оставаться в Летнем дворце, возможно, и сыграло свою роковую роль в его судьбе. Не вдаваясь в причины этого дворцового переворота, отмечу, что он прошел блестяще, как проходили почти все предприятия Миниха. «Здесь никто 8 ноября, ложась в постель, не подозревал, что узнает при пробуждении 9-го» [162 - Финч Э. – лорду Гаррингтону. С.-Петербург. 15 ноября 1740 года // Дворцовые перевороты в России. 1725–1825. Ростов-на-Дону, 1998. С. 191.], – писал английский посланник Э. Финч.
   Заручившись поддержкой правительницы Анны Леопольдовны, Миних под покровом ночи с небольшим отрядом солдат направился к Летнему дворцу, где еще находилось тело покойной императрицы. Шагов за двести до дворца отряд окликнули часовые. Фельдмаршал послал вперед своего офицера, подполковника Германа Манштейна, который, зайдя в караульню при Летнем дворце, объявил монаршую волю об аресте Бирона.
   Дальнейшее мы знаем из записок самого Манштейна. Пропущенный часовыми, офицер благополучно прошел через сад внутрь дворца. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, подполковник оказался словно в лабиринте, состоявшим из коридоров, залов и покоев. Чтобы избежать шума и не возбуждать подозрений, он ни у кого не спрашивал дорогу, хотя встретил несколько слуг, дежуривших в прихожей. После минутного колебания Манштейн прошел дальше по коридорам, пока не очутился перед комнатой, запертой на ключ. По словам офицера, дверь была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки. Толкнув ее, Манштейн вошел в покои Бирона, где нашел его спящим на кровати вместе со своей супругой. Подойдя к кровати, подполковник отдернул занавесь и сказал, что имеет дело к регенту. Бирон соскочил с кровати, но Манштейн бросился на него и держал до тех пор, пока в покои не ворвались другие офицеры.

   Арест Бирона 8 ноября 1740 г. в Летнем дворце. Итальянская гравюра 1824 г.

   Герцог отчаянно сопротивлялся, и раздраженные офицеры, пустив в ход ружейные приклады, повалили Бирона на пол, связали ему руки шарфом и на карете Миниха увезли в Зимний дворец. «В то время, когда солдаты боролись с Бироном, – сообщает Манштейн, – герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала за ним на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая Манштейна, что с нею делать; он приказал отнести ее обратно в ея комнату, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее в снег и ушел» [163 - Манштейн X. Записки о России. 1727–1744. СПб., 1875. С. 200.].
   Подтверждение этому драматическому эпизоду находим в мемуарах одной старой женщины, мать которой была обедневшей дворянкой, служившей в Летнем дворце. «Матушка моя жила у Бирона в последние годы его силы и власти, – говорится в воспоминаниях. – Бироны жили очень роскошно: одних бриллиантов у его жены было более чем на 2 миллиона рублей, де пред самым свержением она заказала платье, унизанное жемчугами, ценою в 100 тысяч рублей. Про это самое свержение матушка рассказывала, что ночью услышала страшный шум в спальне, вбежала туда и увидела, как Бирона в одной рубашке тащили солдаты на улицу, а когда посадили в карету и увезли, то его жену отыскали в снегу» [164 - Статистический отчет города Ельца за 1866 год // РА. М., 1866. С. 362–363.].
   Манштейн впоследствии сам удивлялся успеху предприятия Миниха, принимая в расчет меры, предпринятые Бироном для своей безопасности. Регент строжайше запрещал караульным офицерам впускать кого бы то ни было во дворец, после того как он ложился спать; в случае сопротивления ослушника было велено убивать. В саду под окнами спальни герцога находился пикет из сорока рядовых с офицером; весь Летний дворец окружили часовые. «Если б хоть один человек подумал об исполнении своего долга, – вспоминал Манштейн, – мы бы, наверное, не успели» [165 - События в Петербурге в 1740–1741 годах // Отечественные записки. СПб., 1858. T. CXVIII. С. 395.].
   Герб Бирона, украшавший фронтон Летнего дворца, на следующее утро после ареста регента был сорван и, по некоторым сведениям, в 1847 году еще хранился в Сенатском архиве [166 - Успенский A.И. Императорские дворцы. М., 1913. T. I. С. 289.]. За одну ночь власть в стране переменилась. «Вчера был пароль Иоанн, сегодня Анна» [167 - Финч Э. – лорду Гаррингтону. С.-Петербург. С. 179.], – записал английский посланник Э. Финч.
   Больше Бирон никогда не переступал порог Летнего дворца, хотя спустя год после ареста такая возможность могла ему представиться. Правительница Анна Леопольдовна, решившая амнистировать герцога и вернуть его из сибирской ссылки, первоначально полагала, что он прибудет в Петербург. В Летнем дворце даже одно время все было готово к приему Бирона. В июле 1741 года граф Левенвольд приказал: «Те десять покоев, в которых жил герцог Курляндский, и те четыре покоя, где жил его сын Петр, обить теми же обоями, которыми они были обиты в 1740 году, и поставить в них столы и зеркала по-прежнему» [168 - Успенский А.И. Императорские дворцы. T. I. С. 117.].
   Но герцог появился в столице только через двадцать лет, когда Летний дворец уже был разобран. Тогда же впервые в шумной веселой толпе, окружавшей Петра III, Бирон встретил Миниха. По сообщениям француза Рюльера – очевидца событий, «император подозвал их и уговаривал вместе выпить. Оставшись одни и надеясь, что он забыл про них, старинные враги долгим пристальным взглядом смерили один другого с ног до головы и разошлись» [169 - РА. М., 1877. Т. 2. С. 357.].
   Переходя к «послебироновской» эпохе Летнего дворца, следует признать, что это, к сожалению, «темная страница» в истории примечательного здания Растрелли. Пока мы не можем сказать, кто жил в Летнем дворце в первой половине 1740-х годов, какие здесь происходили знаменательные события. Несомненно одно: монаршая семья никогда более не рассматривала этот дворец как свою летнюю резиденцию.
   Следующая и последняя эпоха в истории Летнего дворца связана с преобразованием Екатерингофской усадьбы. Летний дворец по своим размерам превосходил Екатерингофский, его разобрали и перевезли на барках в Екатерингоф, где в виде двух флигелей и пристроили ко дворцу. Все эти постройки объединяла общая терраса с балюстрадой. Проект переноса Летнего дворца осуществлял голландский инженер Харман ван Болес.

   Проект переноса Летнего дворца Анны Иоанновны в Екатерингоф. Харман ван Болес. 1748 г.

   Обычно исследователи, занимающиеся историей Екатерингофского дворца, относят это событие к 1745 году [170 - Кищук А.А., Кормильцева О.М., Сорокин П.Е. Екатерингоф. СПб., 2004. С. 78–79.]. Это не совсем верно: в 1745 году состоялось только высочайшее повеление о переносе Летнего дворца в Екатерингоф. 28 мая 1745 года в протоколах Канцелярии от строений записано: «Старый Летний деревянный дворец… потолки, стены, полы и проч., также и кухню, переметя, разобрать бережно и дом перевезти в Екатерингоф» [171 - Успенский А.И. Императорские дворцы. T. I. С. 287.]. Но сам дворец перевезли лишь в 1748 году. В июле этого года Харман ван Болес доносит, что «старый Летний дом» разобран, разделен на четыре части и перевезен в Екатерингоф.
   Как известно, Екатерингофский дворец сгорел в 1926 году. Однако, судя по документам, последние части деревянного Летнего дворца Анны Иоанновны погибли гораздо ранее. В августе 1779 года было решено разобрать флигели Екатерингофского дворца, после чего подпоручику Вуншу поручили «приступить к перерубке в дрова негодного лесу и перевоске годного лесу в Петергоф» [172 - РГИА. Ф. 470. Оп. 5. Д. 707. Л. 26.].
   Возвращаясь к нашему времени, можно предположить, что единственные подлинные предметы, украшавшие когда-то интерьеры Летнего дворца и дошедшие до нас, – это китайские шелковые обои, хранящиеся в экспозиции Меншиковского дворца и дворца Петра I в Летнем саду. Обои датируются началом XVIII века, и, по предположению Л.П. Дорофеевой, их приобрели в 1722 году во время посольства капитана Измайлова в Китай [173 - Дорофеева Л.П., Калязина Н.В., Михайлов Г.В. Дворец Меншикова. М., 1986. С. 175.].
   В Эрмитаж и в Летний сад обои поступили в 1948–1951 годах из Государственного музея Этнографии СССР по акту, в котором они значатся как «китайские обои со стен Екатерингофского дворца с росписью по белому шелку, подклеены на бумагу» [174 - Рудова М.Л. Китайские обои первой четверти XVIII века во Дворце Меншикова // Проблемы русской культуры XVIII века: конф. памяти Н.В. Калязиной: краткое содержание доклада / ГЭ. СПб., 2001. С. 80.]. Основанием для такой записи послужила наклейка, обнаруженная на оборотной стороне одного из кусков обоев: «Инвентарь Зимнего дворца № 810, сбой со стен комнаты № 10, вниз лестницы, Екатерингофский дворец» [175 - Там же. С. 80.].

   Возможно, эти изысканные китайские обои, датируемые началом 1730-х гг., – все, что осталось от интерьеров деревянного Летнего дворца Анны Иоанновны. (Ныне украшают Танцевальную залу Летнего дворца Петра I). Фото А. Епатко. 2006 г.

   Л.П. Дорофеева, а позже и М.Л. Рудова полагали, что обои первоначально предназначались для украшения интерьеров Новых летних палат, или, точнее, дворца Екатерины I в Летнем саду. Однако исследовательницы перепутали дворец Екатерины I с Летним деревянным дворцом Анны Иоанновны. Н.В. Калязина пишет, что Новые летние палаты были разобраны при Елизавете Петровне и вместе с обоями перенесены в Екатерингоф [176 - Дорофеева Л.П., Калязина Н.В., Михайлов Г.В. Дворец Меншикова. С. 175.]. Но дворец Екатерины I, примыкавший ко дворцу Анны Иоанновны, был разобран только в конце XVIII века в связи со строительством ограды Летнего сада. Также трудно представить, что на протяжении существования Летнего дворца Анны Иоанновны дорогие китайские обои находились в соседних Летних палатах, в которых жила прислуга и даже располагалась дворцовая прачечная.
   Не эти ли обои видел датский путешественник Педер фон Хавен, проходя мимо окон Летнего дворца императрицы Анны? Он упоминает «исключительно дорогую драпировку в покоях, что здание скорее походило на увеселительный дом, чем на дворец» [177 - Хавен П., фон. Путешествие в Россию // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. С. 354.]. Каким же образом китайские обои могли попасть в Екатерингоф? Наверное, стоит согласиться с вышеназванными исследователями, которые полагают, что обои оказались в Екатерингофе в связи с разбором дворца в Летнем саду, – только с оговоркой, что этим дворцом были не Летние палаты Екатерины I, а деревянный дворец Анны Иоанновны.

Китайские обои в Большой зале Екатерингофского дворца. Фото 1903 г.

Обычно исследователи связывают доставку этих обоев в Россию с петровским посольством в Китай капитана Измайлова (1722 г.). Однако я полагаю, что изысканные китайские панно, некогда украшавшие Летний дворец Анны Иоанновны, следует связывать с более поздними посольствами русского агента в Пекине Лоренца Ланга. Одно из таких посольств было завершено Лангом в 1732 году, то есть в год строительства дворца Анны в Летнем саду. В этом же году состоялось ответное посольство из Китая. Эрнст Миних сообщает, что среди подарков, выставленных в Тронной зале Летнего дворца, имели место и «разрисованные и позлащенные шелковые обои» [178 - [Миних Э.]. Замечания на записки генерала Манштейна. М., 1887. № 5. С. 325.]. Этот же автор оставил нам свидетельство относительно неподдельного интереса Анны Иоанновны к китайским товарам. По его словам, на эти восточные диковинки устраивались торги во дворце императрицы, в которых участвовала сама Анна. «Продажа их происходила во дворце, в так называемой Итальянской зале, – сообщает молодой Миних, – часто [императрица] предлагала цену продаваемой вещи и не гневалась, ежели кто из предстоявших покупщиков возвышал цену против объявленной» [179 - [Миних Э.]. Россия и русский двор в первой половине XVIII века. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. СПб., 1891. С. 165.].

Екатерингофский дворец после пожара. Фото 1920-х гг.

Как я уже упоминал, китайские обои из дворца Анны Иоанновны позднее оказались в Екатерингофе. На фотографиях, сделанных до пожара 1926 года, видно, что многие комнаты Екатерингофского дворца были оформлены в восточном стиле – украшены шелковыми обоями. Во время пожара пострадали Центральный двухэтажный зал дворца и комнаты Северного флигеля. Однако, по всей видимости, незатронутыми оказались Каминная, или Компасная комната, и комната № 10, находившаяся недалеко от лестницы. Благодаря этому счастливому обстоятельству, теперь мы можем любоваться китайскими обоями XVIII века, ныне экспонирующимися во дворце Меншикова и в Летнем дворце Петра I. Это разве не чудо, что спустя два столетия в Летний сад вернулись изящные панно, когда-то украшавшие деревянный дворец императрицы? Они явились нам словно отголоском той блестящей и одновременно смутной эпохи, которую мы называем эпохой Анны Иоанновны.

Глава 18
Французские пленники в Петербурге в 1734 году

   В предыдущей статье я уже упоминал об Агее де Мионе и его посещении Летнего дворца Анны Иоанновны. Однако мемуары бывшего пленного французского офицера, впрочем, как и судьба их автора, заслуживают отдельного рассказа…

   Рукопись, о которой пойдет речь, была обнаружена только в середине XIX века во французском городе Безансоне. По словам первого редактора этих мемуаров Шарля Вильома, рукопись де Миона состояла из 116 страниц небольшого формата. Написанная рукой самого автора, она носит довольно пространное и вместе с тем интригующее название: «Путешествие в Московию, или Исторический дневник замечательных событий, происшедших с полками Перигорским, Ла-Маршским и Блезауским, когда французский король Людовик XV послал на помощь Станиславу, королю польскому, описание их путешествия в Московию, пребывание их в этой стране и возвращение во Францию, после бесконечных опасностей и чрезвычайных усталостей, как на земле, так и на море в продолжение 1734 года. Сочинение Агея де Миона, кавалера Безансоне» [180 - [Мион Агей де]. Двор императрицы Анны Иоанновны по запискам французского офицера // Исторический вестник. Ноябрь. СПб., 1899. С. 719.].
   Этот документ представляет для исследователей исключительный интерес: во-первых, до середины XIX века он никогда не публиковался; во-вторых, как в русских, так и в западных источниках, почти ничего неизвестно о французской экспедиции в Данцинг (ныне – польский Гданьск) и разгроме ее фельдмаршалом Минихом. Так же, как неизвестно, что пленные французы провели два дня в обществе российской императрицы в Санкт-Петербурге…
   Рассказ о приключениях Агея де Миона в России имеет характер дневника, хотя написан несколько лет спустя после возвращения автора во Францию; в основу его положены ежедневные заметки, набросанные им изо дня в день в 1734 году.

Фузилер линейной пехоты французской армии. Неизв. худ. 1812 г.

Не вдаваясь в политические причины этой кампании, отмечу, что французский отряд, в числе которого находился и наш герой, был пленен русским адмиралом Гордоном и уже упоминаемым нами Минихом. На правах капитуляции Гордон пообещал французам, что он отвезет их в любой шведский порт, где они будут свободны. Однако русская эскадра после двухнедельного плавания бросила якорь не у берегов Швеции, а в Кронштадте. На вопрос пленников: «Что же это значит?» – Гордон отвечал, что они приехали в Россию, так как русская императрица желает их видеть. По высадке на берег французов тотчас перевезли в Копорье, где расположили лагерем вокруг старинного укрепления. Пока пленники любовались копорской крепостью, их начальник, капитан де Ламот, был вызван в Петербург для выяснения их дальнейшей судьбы.

   Бригадир I драгунского полка французской армии. Неизв. худ. 1810 г.

   «Даже русские были возмущены нарушением капитуляции, – сообщает де Мион, – а адмирал Головнин заявил впоследствии де Ламоту, что если бы с ним случилось нечто подобное нарушению капитуляции, заключенной фельдмаршалом Минихом, то он на его месте сломал бы свою саблю и не стал бы более служить ее величеству императрице». «Он (Головнин. – А. Е.) повторил эти слова даже на русском языке своим офицерам, – прибавляет автор дневника, – а это тем удивительнее, что в этой стране за малейшее слово против правительства ссылают в Сибирь, откуда никто не возвращается» [181 - Там же.].
   Из Петербурга де Ламот привез декларацию Анны Иоанновны. В ней говорилось о желании императрицы сохранить капитуляцию, а задержание пленников объяснялось тем, что французские корабли захватили русский фрегат «Митава», тогда как Россия не находится с Францией в состоянии войны. Вместе с тем монархиня заверяла, что как только фрегат «Митава» будет освобожден – все пленники немедленно возвратятся на родину.
   …Минуло целых четыре месяца российского плена, прежде чем солдаты Людовика XV услышали важные вести: захваченный фрегат «Митава» отправлен в Россию и скоро всех пленников отпустят во Францию. Но прежде – Анна Иоанновна дозволила де Ламоту и нескольким офицерам приехать в Петербург и проститься с ней.
   Прибыв в российскую столицу 8 октября 1734 года, французы были помещены в небольшом доме на Ямской улице, куда привезли им из дворца роскошный ужин, поданный на серебре. Это серебро и дорогое бургундское вино представляли резкий контраст с тем, что гостей императрицы положили спать прямо на солому, набросанную на пол.
   10 октября была назначена аудиенция у императрицы. В 7 часов утра за французами были присланы придворные экипажи, и пленников повезли в Летний сад, где находилась резиденция монархини… После знакомства с дворцом, вечером того же дня, пленники осмотрели Петропавловскую крепость, а на следующий день посетили знаменитого фаворита Анны Иоанновны – Бирона. О нем де Мион отозвался, что этот «вельможа, ливонец по происхождению и довольно грациозной наружности, пользуется большой силой при дворе, где его жена занимает одно из первых мест». Затем французы присутствовали на параде Преображенского полка, побывали в Кунсткамере и осматривали Зимний дворец, «очень большой и весь каменный», который поразил их великолепием итальянских росписей. Посетили именитые пленники и манеж Бирона, где фаворит императрицы сделал для французов выводку лошадей, «поразительных своей красотой и покрытых богатыми красными попонами, шитыми золотом». Наконец любезный хозяин приказал седлать лошадей, и наездники, вскочив в седла, показали французам все искусство этих благородных животных. «В особенности были удивительны по красоте и дрессировке три лошади, – пишет де Мион. – Одна из них была персидская, и уздечка на ней сверкала драгоценными камнями; решительно, этот конь первый во всем свете!»

   Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская. Гравюра 1720-х гг.

   Этот вечер для пленников завершился грандиозным ужином у графа Левенвольда, который тот дал в честь де Ламота и его подчиненных. По словам де Миона, Левенвольд «отличался предупредительностью и элегантным общением».
   Ветеран Полтавской баталии и старый соратник царя Петра устроил у себя дома великолепный праздник: ужин с изысканным вином сопровождался концертом с участием итальянских артистов. В довершение всего хозяин показал французам своих «невольниц» – красивых и молодых черкешенок.
   Спустя три дня французов снова пригласили в Летний дворец императрицы. После прощальной монаршей аудиенции Анна Иоанновна оставила французов обедать во дворце. Агей де Мион подчеркивает, что, по словам Левенвольда, это было необыкновенной почестью, «так как со времени ее восшествия на престол она не делала это ни для одного принца и ни для одного посланника». Тосты провозглашались как за русскую императрицу, так и за французского короля. За столом прислуживали многочисленные гайдуки и лакеи в зеленых бархатных ливреях с золотыми галунами.
   В числе прощальных визитов де Ламот и его солдаты имели встречу с Елизаветой Петровной, как известно, будущей императрицей. Поэтому ее словесный портрет нам особенно интересен… «Эта принцесса, – сообщает де Мион, – дочь Петра I; ей около тридцати лет. Роста она довольно высокого, но слишком полна; она так грациозна, несмотря на свою толщину, что кажется хорошо сложенной. Несомненно, Елисавета – одна из первых красавиц в свете. Она приняла нас очень тепло и заявила де Ламоту свое удивление, что мы отправляемся в путь в такую опасную пору года. Поэтому она полагала, что гораздо лучше бы нам зимовать в Петербурге, где нам не дали бы соскучиться, хотя она понимала, что нас тянет на родину, в особенности, когда эта родина – Франция со всеми ее удовольствиями» [182 - Там же. С. 730.]. Здесь автор делает очень важное замечание относительно престолонаследия; вероятно, до него дошли какие-то слухи: «Эту принцессу очень любит русский народ, – заключает он, – но императрица ее не жалует и предпочитает ей Анну Леопольдовну, которой она намерена передать свою корону» [183 - Там же.].
   Любопытно, что жена английского резидента в Санкт-Петербурге леди Рондо присутствовала в этот день в Летнем дворце и таким образом стала очевидцем приема французских офицеров императрицей. Она отмечает, что в этот день в Летнем саду праздновали день взятия Данцинга…
   «Когда начался бал, – пишет Рондо, – ввели французских офицеров, взятых в плен при Данцинге… Их командир, граф де ла Мот, – видный мужчина примерно пятидесяти лет, был серьезен и держался с мужественным достоинством. Было заметно, что в душе он чувствует свой позор и презирает это оскорбление. После того как все они поцеловали руку ее величества, она обратилась к этому командиру, сказав, что он, должно быть, удивлен выбором времени, когда она решила допустить их к себе, но его соотечественники столь дурно обошлись с ее подданными, имевшими несчастье попасть в плен к французам, что теперь в ее власти отомстить им, однако она не намерена мстить более ничем, помимо этого унижения. Поскольку же французы – люди благовоспитанные, она надеется, что прелести некоторых дам смогут сгладить даже его. Затем императрица обратилась к нескольким дамам, которые, как ей было известно, говорили по-французски, с пожеланием постараться помочь этим джентльменам не чувствовать себя пленниками, по крайней мере, в этот вечер. И в ее присутствии они под честное слово были при своих шпагах. И она (Анна Иоанновна. – А. Е.) обратилась ко мне первой, так что мне выпало развлекать первого из них. [Француз], следуя обычаям вежливости своей страны, сказал ей с поклоном, что ее величество нашла способ завоевать их дважды, ибо (он надеется) месье Миних отдаст им справедливость, признав, что, несмотря на его храбрость, они не добровольно сдались ему; теперь же их сердца с удовольствием подчиняются этим очаровательным победительницам. Поскольку я еще была слаба, – продолжает Рондо, – то была рада, что возраст моего собеседника не позволяет ему танцевать… Он выразил большое удивление пышностью и изысканностью здешнего двора. И действительно, с французами обращаются очень обходительно, для поездок по городу им предоставлены дворцовые экипажи, и им показывают все, что показывают иностранцам…» [184 - Рондо. Письма дамы, прожившей несколько лет в России, к ее приятельнице в Англию // Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 220–221.]
   Из Петербурга французы выехали уже не как пленники, а как свободные люди; они отправились в Нарву, где провели две томительные и холодные недели в ожидании русских судов. К счастью, Анна Иоанновна заранее позаботилась о южанах-французах, снабдив их полушубками, теплыми чулками и башмаками…
   Когда же бывшие пленники вышли, наконец, в море, то сбылись опасения юной Елизаветы: на Балтике поднялся такой сильный шторм, что корабль с французскими Одиссеями едва достиг берегов Дании, да и то – по прошествии месяца. Оттуда де Мион «частью морем, частью сухим путем» вернулся в Дюнкерк 24 января 1735 года после девятимесячного отсутствия во Франции. В конце своего дневника Агей де Мион обещал написать впоследствии более подробный рассказ о своем путешествии в Московию. Но, по словам редактора дневника Шарля Вильома, несмотря на все его поиски, он так и не смог отыскать «полной» рукописи, и неизвестно, была ли она когда-нибудь написана…

Глава 19
Ссылка графа А.И. Остермана в Березов

   В 1848 году Императорское Русское географическое общество организовало геолого-разведочную экспедицию на Северный Урал, которой руководил инженер-полковник Э.К. Гофман. Собираясь в путешествие, Гофман намеревался заготовить для своего отряда запасы провианта и купить стадо оленей для нужд экспедиции. Однако, по словам полковника, обдорские самоеды не брались доставить провиант к местам, лежащим в Архангельской губернии. Дело в том, что путь исследователей проходил по местам, которые кочевые народы испокон веков избегают по причине «бесчисленного множества комаров». Экспедицию выручил березовский исправник Трофимов, обещавший «без всяких выгод для себя» целое стадо оленей, 120 быков и опытного проводника-самоеда.
   «В Троицын День, 30 мая, – пишет Гофман, – прибыли мы в Березов. Река только что освободилась ото льда. Воздух и земля напоминали еще о зиме. Чтобы узнать, до какой глубины проникает действие мороза в различных почвах, я велел бить шурфы. При этом, когда взрывали песчаную гору, находившуюся близ церкви Рождества Богородицы, и проникли до глубины 10 футов, то уперлись в истлевший гроб, в котором находились остатки другаго гроба с уцелевшими золотыми позументами и лоскутьями шелковой материи, и черепом покрытым прахом и землею» [185 - [Э.К. Гофман]. Отчет об окончательных действиях одного из отрядов уральской экспедиции в 1948 году // Географические известия, СПб., 1848. Вып. 6. С. 169.].
   Полковник понял, что это могила знатного человека; он тотчас приказал засыпать гроб и попытался выяснить у местных жителей какую-нибудь информацию об этом безвестном захоронении. В то время в Березове работал Николай Абрамов – крупнейший знаток Березовского края. С 1842 по 1849-е годы Абрамов исполнял должность штатного смотрителя училищ и в свободное время занимался разбором и чтением старинных дел первой половины XVIII века, которые велись в Березовской Воеводской канцелярии. Абрамов также собирал устные предания о знаменитых березовских узниках; в особенности его интересовали места захоронений последних. В 1843 году местные жители указали ему на полуокаменевшие закладные бревна из лиственницы, находившиеся в недальнем расстоянии к северо-западу от Богородице-Рождественской церкви. По словам старожилов, эти вросшие в землю бревна были не чем иным, как нижними венцами часовни Остермана, возведенной над могилой ссыльного графа.

   Березов. Фото К. Носилова. 1883 г.

   …Итак, геологическая экспедиция случайно наткнулась на полузабытую могилу графа Остермана, умершего в Березове в 1747 году. К этому захоронению я еще вернусь, а пока обратимся к биографии знаменитого дипломата. Она любопытна уже тем, что схожа с биографией другого «вершителя судеб» – князя А.Д. Меншикова. Последний, как известно, тоже закончил свой жизненный путь в качестве березовского ссыльного, только восемнадцатью годами ранее Остермана.
   Генрих Иоганн-Фридрих Остерман – именно такое было настоящее имя нашего героя – родился в семье немецкого пастора в 1686 году. В пятнадцать лет Остерман поступил в Иенский университет, который, впрочем, не закончил. Как сообщается в книге записей актов смертей города Иены, 4 мая 1703 года студент Остерман «в сильном опьянении» в кафе «У розы» заколол шпагой своего однокурсника [186 - Подробнее: Müller. Westphal. Anzeiger, 1800. P. 129.].
   После этого трагического происшествия Генриху пришлось спешно покинуть Иену. Спустя год молодой Остерман появляется в Амстердаме, где встречается с вице-адмиралом Крюйсом, вербовавшим на русскую службу образованных иностранцев. По одной из версий, Крюйс сразу предложил сметливому юноше поступить к нему на должность секретаря.
   Совершенно иная версия, касающаяся поступления Генриха на русскую службу, предложена в первой анонимной биографии Остермана, вышедшей в России в 1805 году [187 - Краткое описание жизни графа А.И. Остермана // Журнал для пользы и увеселений служащих. СПб., 1805. Ч. II. С. 27–51.]. В ней сообщалось, что Остермана «открыл» сам Петр Великий, который, будучи в Амстердаме, остановился в одной из городских гостиниц. Царь был неприятно удивлен, слыша постоянный шум за стенкой, и поинтересовался у владельца гостиницы о своем неугомонном соседе. «Это, – отвечал хозяин, – один студент, убежавший из Иены, настолько черт, с которым никто ужиться не может». – «О, так надобно, – сказал царь, – видеть сего чудесника». – «Ах, берегитесь, – промолвил хозяин, – он в состоянии и с вами подраться» [188 - Там же. С. 28.]. Петр все же посетил соседа, которым оказался молодой Остерман, и пригласил его на русскую службу.

   Улицы старого Амстердама. Рис. Р. Клердже. XIX в.

   Увы, этот любопытный исторический анекдот недостоверен: в 1697 году – а именно тогда Петр I впервые посетил Амстердам – Остерману было всего одиннадцать лет, и он еще жил в родительском доме. Любопытно, что анекдот критикует и редактор биографии; он замечает, что рассказ о встрече молодого Генриха с царем опровергает письмо отца Остермана, в котором последний благодарит Крюйса за принятие его сына на службу. Редактор также замечает, что по содержанию письма следует, что Генрих Остерман поступил на службу к Крюйсу в 1704 году, то есть семью годами позже, чем сообщает анекдот.
   Новоявленный рекрут быстро освоил русский язык, причем так хорошо, что, по словам современников, «говорил на нем как на своем природном» [189 - Манштейн К.Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 241.]. Это и сыграло решающую роль в его дальнейшей карьере. Однажды, находясь на адмиральском судне, Петр спросил Крюйса, нет ли у него надежного человека, который мог бы написать несколько важных депеш. Крюйс незамедлительно представил ему Остермана… Царь остался доволен составленными документами и, покидая корабль, заявил адмиралу, что берет к себе его секретаря, так как очень нуждается в нем.
   Вскоре после этой судьбоносной встречи с царем Остерман был определен в посольскую канцелярию вице-канцлера барона Шафирова, тот в 1710 году назначил его своим секретарем. В этом звании Остерман сопровождал Петра I в трагическом Прутском походе. Находясь постоянно при Шафирове, он вел успешные переговоры с турецким визирем о мире, за что по возвращении в Петербург был произведен в тайные секретари. С этого же года подпись Остермана появляется под всеми правительственными актами.
   Примерно в это же время, когда Остермана начинают замечать при дворе, его имя «меняется» на русский лад: теперь Генриха величают Андреем Ивановичем. Одно из семейных преданий Остерманов связывает это событие с ассамблеей князя А.Д. Меншикова, где молодой немец был представлен царице Прасковье Федоровне, супруге покойного царя Иоанна Алексеевича. «Сказав несколько ласковых слов Остерману, старуха спросила его: „А как, батюшка, ваше имя?“. – „Генрих, ваше величество“, – отвечал он. – „А отца вашего как звали?“. – „Иоанном“. – „Так вам следует называться Андреем Ивановичем“» [190 - Там же.], – заключила царица. Слова царицы были переданы Петру, который, как сообщает предание, рассмеялся и начал с тех пор звать Остермана Андреем Ивановичем.

   Молодой Остерман (слева) ведет переговоры о Прутском мирном договоре в 1711 г. Немецкая гравюра. 1742 г.

   С этого времени карьера секретаря Шафирова стремительно пошла вверх. Особенно ярко дипломатический талант Остермана проявился во время заключения Ништадтского мира в 1721 году, где он вместе с Яковом Брюсом представлял российскую сторону.
   Петр I так верил в неминуемое заключение мира, что возвел Брюса в графское достоинство, а Сенату послал секретный указ с повелением распечатать его при заключении мира. Указ был следующего содержания: «Объявляем сим, что Мы Андрея Остермана за верную его к Нам службу, Нашим Тайным Советником и Бароном Нашего Российская Государства, Всемилостиво пожаловали. Петр. P.S. Объявить при подписании трактата» [191 - Ал. Ск[альковский]. Генерал-адмирал граф А.И. Остерман // Морской сборник. СПб., 1857. № 8. Т. 30. С. 132.].

   Супруга Остермана Марфа Ивановна. Неизв. худ. 1750-е гг.

   Отправляясь в Стокгольм на переговоры, Остерман продумал все до мелочей. Например, решил взять с собой вексель на большую сумму вместо дукатов, утверждая, что «тяжелые денежные шкатулки производят большой шум» [192 - Георг фон Гельбит. Русские избранники и случайные люди. Генрих Иван Фридрих Остерман I // Русская Старина. СПб., 1886. Апрель. С. 55.]. Как сообщает один из источников, на съезд шведских комиссаров Остерман всегда являлся навеселе, и шведская сторона полагала, что выиграла по всем пунктам. Но российский дипломат все свое свободное время проводил в обществе главного шведского переговорщика Цедеркрейца и «сговорился» с ним о возвращении России Лифляндии за 100 тысяч рублей. Хотя секретные инструкции Петра I гласили, что в случае больших затруднений следует уступить Лифляндию и Выборг, Остерман не уступил ни пяди земли. Более того: оба дипломата вернули в российскую казну 9 из 30 тысяч дукатов, выданных им на «секретные расходы». Замечу, что это была совершенно неподконтрольная сумма.
   Узнав об условиях Ништадтского мира, Петр с восхищением писал Брюсу и Остерману: «Трактат, вами заключенный, столь искусно составлен, что мне и самому не можно бы лучше онаго написать, для подписи господам Шведам. Славное сие в свете ваше дело останется навсегда незабвенным; никогда наша Россия такого полезнаго мира не получала» [193 - Ал. Ск[альковский]. Генерал-адмирал граф А.И. Остерман // Морской сборник. СПб., 1857. № 8. Т. 30. С. 133.].
   За год до Ништадтского мира Петр посоветовал Остерману жениться. «Теперь ты знатен и богат – пока я жив, – говорил ему царь, – но не станет меня, что сделается с тобою? Ты в России человек чужой; не имеешь родственных связей. Я хочу выбрать тебе невесту» [194 - Там же. С. 134.]. Остерман изъявил свое согласие, и царь женил его на Марфе Ивановне Стрешневой, принадлежавшей к царскому дому. По словам Г. Манштейна, она принесла Остерману богатое приданое, но вместе с тем «была одним из самых злых созданий, существовавших на земле» [195 - Манштейн К.Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 241.]. Любопытно, что П.Ф. Карабанов, автор работы «Статс-дамы и фрейлины русского двора в XVIII столетии», дал схожую оценку Марфе Ивановне, упомянув, что она имела «нрав сердитый» [196 - Карабанов П.Ф. Статс-дамы и фрейлины русского двора в XVIII столетии // Русская Старина. СПб., 1870. Ноябрь. С. 481.].
   Супруги Остерманы имели двух сыновей и одну дочь. Сыновья стали капитанами гвардии и кавалерами ордена Александра Невского. Забегая вперед, отметим, что судьба оказалась к ним более благосклонна, чем к детям Меншикова: отпрысков Остермана не сослали в Березов с родителями. Лишенных наград, но в тех же чинах их отправили в армию, но вскоре вернули в Петербург; опала над ними была непродолжительна. Старший сын Остермана – граф Федор Андреевич в царствование Екатерины II являлся действительным тайным советником, сенатором и генерал-губернатором в Москве; младший – граф Иван Андреевич – дослужился до должности государственного канцлера, был президентом коллегии иностранных дел, кавалером всех российских гражданских орденов. Однако, по словам одного исследователя XIX века, младший сын Остермана оказался человеком непригодным для высоких должностей; это и заметил Павел I. Император «охотно хотел удалить его»: он сделал его канцлером и дал понять Ивану Андреевичу, что он может выйти в отставку. «Из скупости, составлявшей главный его недостаток, – пишет исследователь об Иване, – он не хотел понять, чего император от него желает, пока Павел не велел ему сказать: он хорошо сделает, если удалится» [197 - Георг фон Гельбит. Русские избранники и случайные люди. Генрих Иван Фридрих Остерман I // Русская Старина. СПб., 1886. Апрель. С. 66.].
   Но вернемся к Остерману-отцу. В своих «Записках» Петр Долгоруков упоминает, что, будучи на смертном одре, царь якобы сказал об Остермане следующее: «Никто вокруг меня не понимает интересы и нужды России лучше Остермана. Он никогда не совершил ни одного промаха в дипломатических делах. Он необходим России» [198 - Долгоруков П.В. Записки князя Петра Долгорукова. СПб., 2007. С. 69.].
   Царь действительно очень ценил Остермана. Именно в петровское правление Генрих был возведен в дворянское достоинство и стал тайным советником. В царствование Екатерины I Остерман продолжил свою карьеру, ведущую к вершинам власти: он получил должность вице-канцлера (1725 г.), а в 1726 году стал членом Верховного тайного совета. Английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо упомянул о тех обстоятельствах, при которых Остерман занял место Шафирова: «Он любит пожить, эпикуреец, – писал Рондо об Остермане, – иногда у него прорывается некоторое великодушие, но благодарность ему мало знакома: когда при дворе произошел раздор между князем Меншиковым и канцлером Головкиным, с одной стороны, и бароном Шафировым – с другой, Остерман не только покинул своего покровителя и благодетеля Шафирова, но еще и соединился с его врагами. Побежденный Шафиров сослан был в Архангельск, а так как с его ссылкой при дворе не осталось никого, кто бы хорошо знал иностранные языки, Остерман, по представлению князя Меншикова, вскоре был возведен в вице-канцлеры. Меншикова же Остерман отблагодарил, подготовив его падение в прошлое царствование, что хорошо известно всему свету…» [199 - Клавдий Рондо – Лорду Таунсгнеду. Письмо озаглавлено: «Характеристика российских вельмож». 20 февраля, 1730 года // Сб. Русского исторического общества. СПб., 1889. Т. 66. С. 173.].
   1727 год был знаменательным в жизни Остермана: он стал кавалером ордена Андрея Первозванного и воспитателем малолетнего Петра II. Для него Остерман даже написал специальный труд «Начертание учения». Как свидетельствуют современники, дипломат ухаживал за своим питомцем с отцовской нежностью; он же присутствовал в покоях при последнем вздохе юного монарха.
   После смерти Петра II Остерман проявил свою знаменитую осторожность, ставшую впоследствии легендарной. Предвидя жаркие споры о престолонаследии, он в эти дни отказывался подписывать любые акты, составленные Верховным тайным советом. Свой отказ ловкий дипломат обосновывал своим положением иностранца, якобы не имеющего морального права официально вмешиваться в щекотливое стечение обстоятельств, когда на карту положены интересы страны.
   По другой версии, Остерман попросту закрылся дома, сказавшись больным глазами. Однако он ежедневно общался с только что избранной Верховным советом Анной Иоанновной, пересылая ей советы через жену. «Лишь только Анна сделалась самодержицею, – пишет исследователь XIX века А. Скальковский, – у Остермана глазную боль как рукой сняло: он явился во дворце бодрее и здоровее прежняго…» [200 - Ал. Ск[альковский]. Генерал-адмирал граф А.И. Остерман // Морской сборник. СПб., 1857. № 8. Т. 30. С. 135.]
   Придя к власти, Анна не забыла, чем обязана Остерману: в этом же 1730 году он был возведен в графское достоинство, а супруга его пожалована в статс-дамы. При Анне Иоанновне Остерман стал организатором нового для России правительственного института – Кабинета министров, который сам и возглавил.
   С 1731 года Остерман руководит внутренней и внешней политикой России и фактически вводит нашу страну в число пяти великих держав Европы. Это был пик политической карьеры Остермана. Вряд ли сын небогатого немецкого пастора мог представить себе, что в будущем станет «теневым» правителем Российской империи…
   Каким же Остерман запомнился современникам? Например, испанский посол при русском дворе де Лирия писал о нашем герое, что он был великим министром, никогда не бравшим взяток. «Он истинно желал блага русской земле, – отмечал де Лирия, – …но поелику он был чужеземец, то немногие из русских любили его, и потому несколько раз был близок к падению, однако же всегда умел выпутываться из сетей» [201 - [де Лирия]. Записки дюка Лирискаго и Бервикийскаго во время пребывания его при императорском Русском дворе в звании посла короля Испании. СПб., 1845. С. 119.].

   Г. Остерман. Неизв. худ. 1730-е гг.

   Умение Остермана выходить «сухим» из любой, казалось бы, самой безнадежной ситуации, подметил датский пастор Педер фон Хавен, встречавшийся со знаменитым дипломатом в 1736 году в Петербурге. Датчанин даже предложил Остерману следующую анаграмму его имени. Слово «OSTERMAN» он прочел наоборот – получилось «NAM RESТО»; это латинское высказывание означает: «Воистину я сохраняюсь». По словам Хавена, Остерман принял эту сентенцию «с удовольствием» [202 - Педер фон Хавен. Путешествие в Россию. СПб., 2007. С. 55.].
   Обратимся к мемуарам I. Манштейна, где победитель Бирона дал пространную и, вероятно, лучшую характеристику Остерману. Манштейн называет последнего «одним из величайших министров своего времени» [203 - Манштейн К.Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 240.]. По его словам, Остерман был человеком редкой честности, никогда не принявшим ни одного – хотя бы самого маленького подарка от какого-нибудь иностранного двора. «С другой стороны, – пишет мемуарист, – он… не мог терпеть никого выше себя… [Остерман] хотел руководить всеми делами, а прочие должны были разделять его мнение и подписывать. Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями, – продолжает Манштейн, – он удержался в продолжение шести царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из его кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными» [204 - Там же.].
   Однако развязка приближалась… По свидетельству современников, после смерти Анны Иоанновны Остерман перестал посещать Верховный тайный совет и практически не покидал своего дома. Когда же он пожелал выйти в отставку, то Бирон – бывший тогда регентом – настоятельно «попросил» его остаться. После ареста Бирона Остерман ловко отрекся от герцога и примкнул к «партии Миниха», господствовавшей в России при правительнице Анне Леопольдовне. С этого времени вплоть до самого ареста Остерман несет на себе ряд важных государственных должностей: Миних назначает нашего героя генерал-адмиралом Российского флота с повелением управлять и Коллегией иностранных дел.

   Арест Анны Леопольдовны в 1741 г. Немецкая гравюра. 1759 г.

   Последний раз Остерман виделся с Анной Леопольдовной 11 ноября 1741 года. Он призывал ее быть осторожной, так как чувствовал усиление «партии Елизаветы». В ответ правительница заговорила с ним о нарядах и показала Остерману новое платье, сшитое для младенца Иоанна Антоновича…
   По всей видимости, в тот же вечер Остерман принял решение спешно покинуть Россию. Уже на следующий день он собрал у себя дома известнейших докторов столицы, которые, по желанию кабинет-министра, предписали ему отправиться на голландский курорт Спа, чтобы «употреблять тамошние воды» [205 - Ал. Ск[альковский]. Генерал-адмирал граф А.И. Остерман // Морской сборник. СПб., 1857. № 8. Т. 30. С. 136.]. Следующим же утром Остерман подал Анне Леопольдовне просьбу об отставке. Правительница медлила со своим решением, пока сторонники Елизаветы Петровны не совершили государственный переворот: в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года регентшу малолетнего императора Иоанна Антоновича со всем семейством взяли под стражу. Наутро вся столица приветствовала восшествие дочери Петра I на престол. Начались аресты. Графов Остермана, Миниха, Левенвольде, Головкина и некоторых других высокопоставленных персон заключили в Петропавловскую крепость.
   В тюрьме Остерман опасно заболел. Об этом сообщает его первый прижизненный биограф Христиан Гемпел, выпустивший в 1742 году в Бремене книгу о своем знаменитом соотечественнике. «У него была рана на ноге, – пишет Гемпел, – которая во время заключения, не без умысла с его стороны, или просто по неосмотрительности… до того разболелась, что перешла в раковидную или скорее гангренозную, и все доктора решили, что ему жить недолго. Поднят был вопрос о том, чтобы из крепости его перенесть в Зимний дворец, где приложены были самыя заботливыя о нем попечения и уход. Императрица Елизавета приказала не только встретить его ласково и заботиться о его здоровье, но, как говорят, сказала при этом, что ей жаль так жестоко поступать со столь знаменитым старцем, но того требует справедливость» [206 - Hempel, Christian Fr. Merckwürdiges Leben, und trauriger Fall des russischen Staats-Ministers, Andreä Grafens v. Ostermann / Christian Fr. Hempel. – Franckfurth; Leipzig, 1742.].
   Несмотря на гуманное изречение Елизаветы, Остермана и его людей стали допрашивать с особым рвением. Представители уголовной комиссии явно переусердствовали. Во время допросов они до того запугали секретаря Остермана Гросса, что последний застрелился. Самому Остерману предъявили до восьмидесяти обвинительных пунктов, касающихся в основном вопроса престолонаследия. В итоге бывшего кабинет-министра сочли главным противником прихода Елизаветы на российский престол и приговорили к смертной казни – наряду с фельдмаршалом Минихом, графом Головкиным и обергофмаршалом Левенвольде.
   Английский посланник Эдуард Финч был свидетелем казни Остермана, которая более походила на некое театрализованное действо. Дипломата внесли на эшафот на носилках, положили на плаху, зачитали приговор и… тут же объявили о помиловании: императрица заменила всем обвиняемым смертную казнь на вечную ссылку. По словам Финча, Остерман произнес на эшафоте только одну фразу: он попросил, чтобы ему вернули парик и шапку; «тут же надел и то, и другое, и ни мало не изменяя своему спокойствию, – пишет посланник об Остермане, – стал застегивать свою ночную рубашку и камзол» [207 - Эдуард Финч – лорду Гарингтону. СПб., 19 января 1742 г. // Сборник Русского исторического общества. СПб., 1894. Т. 91. С. 421.].
   Осужденных отвезли в крепость и стали готовить к отправке в ссылку. В Петербурге уже ходили слухи, кого куда отправят. «Я слышал, будто граф Остерман ссылается в Березов, – продолжал письмо Финч, – фельдмаршал Миних – в Пелым. В первом из этих мест проживал князь Меншиков» [208 - Там же.].
   На другой день Сенат занялся имуществом Остермана, отписанным в казну, за исключением малой суммы, предоставленной детям. Помимо небольших поместий и дома, который стоял на месте нынешнего здания Сената, Остерман имел 11 тысяч фунтов стерлингов и 130 тысяч гульденов, хранившихся в банках Лондона и Амстердама. Из наличных денег у него нашли всего 230 рублей.
   Супругу Остермана не осудили, но она пожелала следовать за мужем в Березов. Для сопровождения ссыльного графа и его жены назначили подпоручика лейб-гвардии Измайловского полка Александра Ермолина с командой из одного капрала и восьми рядовых солдат. Остерману позволили взять с собой трех лакеев, двух служанок, повара. В инструкции, составленной Сенатом для караульных офицеров, говорилось, что в Березове следует содержать арестантов «неисходно», не позволять им ни с кем видеться, не давать ни чернил, ни бумаги, не отпускать их никуда, за исключением церкви и то – «под конвоем». А также следить, «дабы никто с ними в церкви не говорил» [209 - Шубинский С.Н. Граф Андрей Иванович Остерман. 1686–1747. Биографический очерк // Северное сияние. СПб., 1863. Т. 2. С. 484.].

   Граф Андрей (Генрих) Остерман. Немецкая гравюра. 1742 г.

   Стоит отметить, что, в отличие от семьи Меншикова, Остерманы отправились в Березов в более комфортных условиях: им позволили взять с собой столовые приборы, скатерти, книги, иконы, постельное белье и множество добротной одежды, включая шубы на беличьем меху и кафтаны, расшитые серебром. Не был забыт и кожаный ящик с медикаментами. Так как бывший кабинет-министр был лютеранин, то Елизавета Петровна приказала отправить с ним пастора, назначив ему жалованье 150 рублей в год…
   Остермана сослали в Березов в 1742 году. В этом же году в Бремене издается первая прижизненная биография знаменитого дипломата. Издание называлось «Странная жизнь и трагическое падение русского государственного министра графа Андрея Остермана» [210 - Hempel, Christian Fr. Merckwürdiges Leben, und trauriger Fall des russischen Staats-Ministers, Andreä Grafens v. Ostermann / Christian Fr. Hempel. – Franckfurth; Leipzig, 1742.]. В книге была опубликована гравюра аннинской эпохи, изображающая Остермана в зените его могущества и славы. Министр представлен в доспехах; через правое плечо переброшена мантия, к которой прикреплена звезда ордена Андрея Первозванного – явный просчет иностранного художника: Андреевскую звезду носили на левой стороне груди.
   …Но последуем за нашим героем в Сибирь. В Березове Остерманов поселили в том же самом остроге, где прежде содержался князь Меншиков с детьми, а позже – Долгорукие. Последние покинули Березов в 1738 году – за четыре года до прибытия Остермана.
   Трудно сказать, что чувствовал вновь прибывший ссыльный, глядя на церковь Рождества Богородицы, срубленную еще князем Меншиковым в 1728 году: скорее всего, Остерман понимал, что Березов – это его «последний причал», так как Елизавета была еще молода, чтобы надеяться на милость последующего монарха…
   В отличие от Меншикова, Остерман вел в Березове достаточно уединенную жизнь: в течение пяти лет, проведенных в ссылке, он никого не принимал, за исключением пастора. Единственным его развлечением было чтение Библии и официальных писем от сыновей.
   Любопытно, что суровый березовский климат оказал благотворное воздействие на организм Остермана. Приехав в Березов в крайне болезненном состоянии, ссыльный граф вскоре стал поправляться и уже летом того же года начал ходить без костылей. Это неожиданное исцеление показалось властям в Петербурге очень странным и даже подозрительным. По этому поводу между Сенатом и поручиком Сибирского гарнизона Космачевым, отвечавшим в Березове за охрану Остермана, возникла целая переписка. (Переписка датируется 1746–1747 годами, когда Остерману оставалось жить уже считанные месяцы). В Сенате интересовались, давно ли начал ходить высокопоставленный арестант. Космачев отвечал, что Остерман «освободился от болезни и зачал ходить с 1742 года августа месяца о костылях, а потом не в долгое время и без костылей зачал ходить. И по сие число прежней его болезни не видим» [211 - Каратыгин П.П. Семейные отношения графа А.И. Остермана // Исторический вестник. СПб., 1884. T. XVIII. С. 620.]. Последний рапорт Космачева в Сенат был также краток. Поручик сообщал, что Остерман 5 мая почувствовал боли в груди и упал в обморок. «А сего-ж мая 21 дня 747 года пополудни, – продолжает он свой рапорт, – в четвертом часу волею Божиею умре» [212 - Там же. С. 621.].

   Граф Г. Остерман. Французская гравюра. 1829 г.

   В уже упомянутой первой российской биографии Остермана содержалось интригующее известие, что перед смертью ссыльный граф дал детям устное наставление. Это выглядит странным, так как дети Остермана никогда не были в Березове. Но, возможно, в основе этого сообщения лежит письмо, которое Остерман мог написать детям перед кончиной и которое Марфа Ивановна отвезла в Петербург после ее освобождения. «Друзья мои, – обращался к своим детям Остерман. – Всякому человеку, ступающему в свет, предстоит две дороги: одна пышная, блестящая; [она] ведет к чинам и почестям; другая – тихая, простая – [ведет] к спокойной неизвестности. Избирайте любую; вам не для чего искать примеров, вы пред собою их видите: дед ваш был простой пастор и скончался мирно среди своего семейства; отец ваш – российский генерал-адъютант и умер в ссылке» [213 - Краткое описание жизни графа А.И. Остермана // Журнал для пользы и увеселений служащих. СПб., 1805. Ч. II. С. 48.].
   Остерман, как лютеранин, был похоронен отдельно от других усопших – с северо-западной стороны церкви Рождества Богородицы. Графиня Марфа Ивановна, получившая вскоре после смерти мужа разрешение вернуться из ссылки, поставила на могиле супруга памятник наподобие часовни, который еще долго помнили березовские старожилы.

   Могила князя А.Д. Меншикова в Березове. Гравюра до 1891 г.

   Прежде чем приступить к описанию часовни, отмечу, что именно благодаря Николаю Абрамову до нашего времени сохранились подробности о захоронении Остермана. Как мной уже упоминалось, в 1840-е годы Абрамов жил в Березове и в свободное время собирал «от старых людей» предания о знаменитых березовских ссыльных – Меншиковых, Остерманах, Долгоруких. Его единственное в своем роде сообщение об утраченной могиле князя Меншикова вызывает неизменный интерес исследователей.
   В.В. Мещеряков в своей недавней работе «О захоронении князя А.Д. Меншикова» [214 - Мещеряков В.В. О захоронении князя А.Д. Меншикова // Труды ГЭ. XXVIII. Петровское время в лицах / Материалы научной конференции. СПб., 2007. С. 171.] справедливо отметил, что, публикуя свои ценные известия, Абрамов давал глухие ссылки, относя читателя к неким «Верным преданиям березовских жителей» [215 - Абрамов H.A. Описание Березовского края // ЗИРГО. СПб., 1857. Кн. XII. С. 367–372.] – без указания года и места издания. Историк отмечал, что это обстоятельство делает березовские предания «недоступными [для] последующих исследователей» [216 - Мещеряков В.В. О захоронении князя А.Д. Меншикова // Труды ГЭ. XXVIII. Петровское время в лицах / Материалы научной конференции / СПб., 2007. С. 171.].
   В свое время я тоже обратил внимание на эти малозначащие ссылки и пытался найти первоисточник. И кажется, мне это удалось…
   По всей видимости, публикуя в 1857 году свою статью «Описание Березовского края» [217 - См. ссылку № 38.], Абрамов ссылался на свои еще не вышедшие в свет дневниковые записи, сделанные им в 1840-х годах в Березове. Они были опубликованы позднее, когда в 1866 году в «Чтениях в Императорском обществе истории и древностей Российских» вышла работа Абрамова, посвященная могиле Остермана в Березове [218 - Абрамов H.A. Могила графа Андрея Ивановича Остермана в Березове. 1742–1747 // ЧОИДР. М., 1866. Кн. 2. С. 121–125.].
   В своей статье Абрамов указывает на своего основного информатора – березовского старожила Флора Ослопова, служившего церковным певчим. «Отец мой, когда я был в малолетстве, водил меня у Заручейной (Богородице-Рождественской. – А. Е.) церкви, – рассказывал старик Абрамову, – по могилам государственных преступников и говорил: „Вот, Флорушко, это могила князя Долгорукаго, близ самой почти церкви; вот пред алтарем была могила князя Меншикова, на мысу; на ней была часовня и сгорела о те поры, когда сгорела деревянная Заручейная церковь, которую строил Меншиков. Вот дальше, на северо-запад, могила с часовнею, немца Остермана. Этот старик был худоногий, в остроге жил, ходил с костыльком. На ногах бархатные сапоги; поносит их и отдаст, бывало, на жилетки робятам Березовским, либо старикам, либо на чабаки“ (теплая женская шапка. – А. Е.)» [219 - Там же. С. 122.].
   Березовские старожилы предоставили Абрамову и сведения о часовне, которую Марфа Ивановна поставила на могиле своего супруга. Хотя к середине XIX века памятник был уже утрачен, о нем помнили многие березовцы. Например, Абрамов упоминает 65-летнего сотника Алексея Ивановича Поленова, который в 1843 году признавался ему: «Памятник Остермана как теперь вижу» [220 - Там же. С. 123.]. Как свидетельствуют березовцы, часовня была небольшая: 3,5 метра в высоту и менее 3-х в ширину. Материалом ей послужили толстые кедровые брусья, собранные «в замок» – одни концы в другие. Крыша часовни была покрыта в две доски со свесами, украшенными фигурной резьбой. Полукруглая дверь находилась с восточной стороны. С южной почти под самой крышей было вырезано длинное и узкое оконце. Эту особенность окна жители Березова связывали с желанием графини, чтобы «за высотою» его никто не мог заглядывать в часовню снаружи в то время, когда супруга Остермана молилась там днем, а нередко – и ночью. Внутри часовни, над самой могилой, был устроен катафалк; на нем стоял пустой гроб с крышкой – аналогичный тому, в котором покоился Остерман.
   По кончине супруга Марфа Ивановна получила разрешение вернуться в Петербург. Согласно березовским преданиям, накануне отъезда – в сентябре 1747 года – графиня всю ночь провела в часовне. После ее отъезда в Березове только и говорили о том, что вдова Остермана в последнюю ночь с помощью своих дворовых людей вырыла тело мужа из земли и, положив в большой ящик, залила воском и увезла с собой. Одно из таких преданий и записал Абрамов. По словам его информатора – Флора Ослопова, жена Остермана изначально строила такую глухую часовню – с окном под крышей, – с намерением выкрасть потом тело мужа. «А как Остерманиху велели возвратить из Березова, – сообщал Флор, – то она последнюю ночь была в часовне, вырыла старика из земли, положила в сундук и увезла с собой в Россию». Далее березовский сторожил добавляет любопытные подробности отъезда Марфы Ивановны из Березова: «Когда назавтра этот сундук несли наши казаки на судно уже после ея поклажи и за сундуком шла она сама, то заплатила за переноску сундука серебряными рублевиками. В судне уже, если надобно было тот сундук переставить с места на место, то давала казакам по серебряному рублевику. Но хотела схитрить от людей, но земля свое взяла. Как совсем было готово к отправке судно, вдруг подул сильный северный ветер, [и] дворовая девка Остерманихи [221 - Это могла быть либо Наталия Яковлевна, либо одна из двух их дочерей.] стояла близ паруса, и так ее сильно дернуло, что она упала в воду и утонула. Нашли в воде девку уже после отхода судна и похоронили. Вот и вышло так, – заключает Ослопов, – мужа мертваго с собою взяла, зато оставила в Березовской земле свою девку» [222 - Абрамов H.A. Могила графа Андрея Ивановича Остермана в Березове. 1742–1747 // ЧОИДР. М., 1866. Кн. 2. С. 123.].

   Могила Остермана в Березове. Гравюра Л. Серякова по рис. М. Знаменского. 1862 г.

   Комментируя предание об изъятии тела Остермана из могилы, Абрамов отмечает, что «этот вымысел» впоследствии не оправдался…
   После отъезда Марфы Ивановны из Березова часовня Остермана простояла закрытой около сорока лет. Однако позже, как полагает Абрамов, «вследствие сказанного вымысла, что в могиле покойника нет» [223 - Там же.], замок на часовне вскрыли, катафалк со стоявшим на нем гробом сломали, а сам памятник обратили в церковную хозяйственную кладовую: здесь стали хранить уголь, носилки и прочий малоценный инвентарь. В конце XVIII века священник Богородице-Рождественской церкви Стефан Ногин перевез уже пустующую часовню к себе во двор и перестроил ее под амбар. Этот амбар сгорел во время так называемого большого Березовского пожара 19 июня 1806 года, лишившего город крепостного укрепления и почти всех домов. Тогда же сгорел и острог, в котором содержался Меншиков, а впоследствии – Долгорукие и Остерманы [224 - Тыльная сторона острога простояла до 1790 года, когда ее «за ветхостью» разобрали, а к середине XIX века от этой знаменитой тюрьмы остались только вросшие в землю сваи.].
   Как уже упоминалось, местоположение могилы Остермана было указано Абрамову березовцами в 1843 году, однако в Петербурге долгое время полагали, что могила ссыльного графа утрачена. Например, автор краткой биографии Остермана Александр Скальковский с сожалением отмечал, что «никто ныне не знает места, где покоится прах великого дипломата» [225 - Ал. Ск[альковский]. Генерал-адмирал граф А.И. Остерман // Морской сборник. СПб., 1857. № 8. Т. 30. С. 138.]. В любом случае, экспедиция Гофмана, наткнувшаяся на захоронение Остермана, подтолкнула Абрамова к идее воссоздания могилы соратника Петра Великого [226 - Остерман был похоронен в дубовом гробу. Абрамов затруднился ответить на вопрос, где Марфа Ивановна достала это дерево, не произрастающее на широте Березова.].

   Кресты на могилах графа Остермана и князя Меншикова в Березове. Рис. И. Воропай. 1886 г.

   На месте упокоения Остермана была сделана высокая земляная насыпь, покрытая зеленеющим дерном, а из толстой сосны вырезали массивный католический крест. Крест покрыли черной масляной краской и, укрепив двумя подпорками, водрузили на могиле. Через месяц – уже после отъезда Гофмана из Березова – Абрамов прикрепил на кресте крупные латинские буквы из латуни, обозначающие инициалы ссыльного графа: «Н. О.» – Heinrich Ostermann. Над ними красовалась латунная графская корона. Могилу окружала незатейливая ограда из деревянных брусьев.
   Месту упокоения Остермана повезло относительно больше, чем захоронениям Меншиковых или Долгоруких: оно сохранялось вплоть до начала XX века, что подтверждается фотографией, опубликованной в ханты-мансийском журнале «Югра» в 2002 году. К сожалению, я не смог ознакомиться с этим раритетным фотоснимком, но собрал иконографию захоронения Остермана, относящейся ко второй половине XIX века.
   Самое раннее изображение могилы знаменитого дипломата встречаем у художника-этнографа М.С. Знаменского, посетившего Березов зимой 1862 года. Слева от могилы Остермана изображен коренной житель Березовского края – остяк. Бросается в глаза то обстоятельство, что латунные буквы, укрепленные на могильном кресте пятнадцатью годами ранее, отсутствуют.

   Могила Остермана. Неизв. худ. 1891 г.

   В 1886 году Березов посетил писатель И.М. Воропай, который отметил, что могила Остермана обнесена полуразвалившейся деревянной решеткой. На кресте он видел совсем другие инициалы, чем те, которые крепил когда-то Абрамов. Это были русские буквы, выполненные из белой жести, – «А. О.» – Андрей Остерман. Над ними – жестяная графская корона довольно грубой работы. На пересечении перекладин появилась дата смерти ссыльного графа – «20 Мая 1747 г.» [227 - В надпись вкралась небольшая неточность: Остерман скончался днем позже.]. Вверху – белой краской выполнен православный восьмиконечный крест.
   Упоминает Воропай и другую могилу с аналогичным крестом, которую также украшала корона; ниже была прибита крупная жестяная буква «М». Могила находилась, по его словам, «за оградой другой церкви» [228 - Воропай И.М. Исторические могилы в городе Березове кн. Меншикова и гр. Остермана // Русская Старина. М., 1889. T. LXIII. С. 133.], то есть – у Воскресенского собора (ранее на этом месте стояла Спасская церковь). Воропай ошибочно предположил, что это могила князя А.Д. Меншикова: как известно, у Спасской церкви была похоронена дочь петровского фаворита Мария.
   Вероятно, именно Воропай выполнил схематические рисунки крестов и ограды, что ныне является ценной иконографией для обоих захоронений.
   Еще один рисунок могилы Остермана относится к началу 1890-х годов и выполнен неизвестным автором. Хорошо видно, что могильная ограда совсем обветшала: одна сторона ее совсем покосилась, а другая, видимо, упала и теперь прислонена к соседней изгороди.

   Символическая могила графа Остермана в Березове. Современное состояние. Фото В. Елфимова. (Автор благодарит Владимира Ивановича за предоставленную фотографию)

   Известный исследователь Севера К.Д. Носилов, посетивший Березов в 1895 году, подтвердил, что еще недавно последнее пристанище Остермана было «в печальном положении», но в годовщину трехсотлетия Березова, отмечавшуюся в 1893 году, его подновили и привели «в приличный вид». Носилов выполнил фотографию могилы Остермана, которая фиксирует практически идеальное состояние памятника.
   Последнее известие о могиле Остермана относится к началу XX века. О нем сообщил исследователь истории Березова В.И. Елфимов. Он ссылается на документ, хранящийся в фонде Тобольской консистории. Согласно ему, в 1912 году над могилой легендарного дипломата по-прежнему возвышался деревянный крест, который украшала графская корона [229 - Елфимов В.И. А.И. Остерман в Березове. Жизнь после смерти // Петровское время в лицах-2003 / Материалы научной конференции. СПб., 2003.]. По всей видимости, в годы революции этот памятник, относящийся к эпохе Елизаветы, был утрачен.
   В настоящее время могила Остермана восстановлена на ее прежнем предполагаемом месте. Черную мраморную плиту обрамляют золотые крест и надпись:

   Здесь покоится прах графа
   Андрея Ивановича Остермана
   1686–1747 г.

   Место захоронения ссыльного графа определено с помощью топографических планов и фотографий конца XIX – начала XX веков [230 - Автор благодарит В.И. Елфимова (Сургут) за фотографии и информацию о настоящем состоянии могилы Остермана.].
   Насколько эта могила соответствует реальному месту погребения Остермана, сказать трудно. Мне кажется, что устроители памятника смогли бы найти более точное местоположение могилы, если бы воспользовались расчетами Абрамова, которые тот проводил накануне своего отъезда из Березова в 1849 году. Согласно его исследованиям, знаменитого дипломата похоронили в 18 саженях на северо-запад от могилы Долгоруких, а захоронение последних было зафиксировано в 7 саженях от крыльца Заручейной церкви. Таким образом, можно с уверенностью локализовать место погребения Генриха Остермана в 53 метрах к северо-западу от крыльца церкви Рождества Богородицы.
   В заключение, хочется высказать сожаление, что имя Остермана – сподвижника Петра Великого и одного из самых выдающихся политических деятелей России – так и осталось неувековеченным в топонимике Петербурга. Человек, переживший пять царствований и фактически управлявший страной в трех последних из них, не задержался в памяти потомков. В чем же причины этого? Не в том ли, что Остерман был иностранцем? Или в том, что закончил свою жизнь в забвении, далеко от Петербурга. А возможно, это связано с тем, что наш дипломат не был бунтовщиком, революционером, а просто ежедневно исполнял свой долг… Так не в этом ли суть государственного мужа: жить незаметно, но с пользой для Отечества?

Глава 20
Последнее пристанище Бирона

Эрнсту Иоганну Бирону, фавориту императрицы Анны Иоанновны, досталась незавидная роль в российской истории: с ним связывают эпоху дворцовых переворотов, хотя Бирон не имел отношения ни к одному из них. Но главный «грех» герцога состоял в том, что он был иностранец, который якобы ненавидел Россию. «Бироновщина» – этот прочный ярлык, кажется, навечно прикрепился к эпохе правления Анны, а сам курляндский фаворит ассоциируется у нас со школьным выражением о «засилье иностранцев» в Российской империи.

Правил, как раджа

Многие забывают, что идея приглашения иностранных специалистов в Россию принадлежала Петру Великому и впоследствии полностью оправдала себя. Можно спорить о личных качествах Бирона – да, был вспыльчив, подозрителен, властен, даже жесток. Но несомненно и то, что без него так называемая «золотая эпоха» Анны Иоанновны не состоялась бы. На протяжении десяти лет ее благополучного царствования именно Эрнст Иоганн (наряду с вице-канцлером Шафировым) неотлучно управлял Российским государством, что позволило нашей стране войти в число пяти великих держав Европы. Сама же Анна никакого отношения к управлению государством не имела и, судя по многочисленным документам, интересовалась только фейерверками, охотой и выпиской забавных шутов из отдаленных частей России.
Именно пренебрежением к фигуре Бирона можно объяснить тот факт, что мы мало знаем о его драматическом, ссыльном периоде жизни. Практически нет информации о вторичном правлении Бирона в Курляндии, куда он вернулся после ссылки и где скончался в 1772 году Что касается захоронения фаворита Анны Иоанновны, этот вопрос представляет исключительный интерес: ведь тело Бирона было мумифицировано и сохранилось до нашего времени. А благодаря музейщикам из Латвии гробницы супругов Бирон отреставрированы и приведены в надлежащее состояние.

   Эрнст Иоганн Бирон герцог Курляндский. Гравюра И. Соколова с незавершенного портрета Л. Каравакка 1740 г. Портрет не был окончен «из-за отсутствия оригинала»: в связи с арестом фаворита Анны Иоанновны

   Но обо всем по порядку… Как известно, после смерти Анны Иоанновны Бирон был арестован в ее же дворце и отправлен в бессрочную ссылку в Пелым. Однако бывшему курляндскому герцогу повезло: пришедшая к власти Елизавета вернула высокопоставленного узника из Сибири и разрешила ему поселиться в Ярославле. Петр III пошел еще дальше: вызвал Бирона в Петербург, однако так и не вернул Курляндское герцогство. Лишь Екатерина II полностью восстановила Бирона в своих правах: в 1763 году, спустя более двадцати лет отсутствия на родине, знаменитый изгнанник торжественно въехал в Елгаву (немецкое название – Митава) и вступил в правление Курляндией.
   Как уже упоминалось, об этом позднем правлении Бирона сведений сохранилось немного. Одно из них – записки графа Калиостро, посетившего бывшего фаворита Анны Иоанновны в Митавском (Елгавском) дворце в 1764 году. Он пишет, что герцог «довольно сгорбленный и лысоватый старик, но, рассмотрев поближе, можно увидеть, что он когда-то был очень красивым мужчиной». Врач И. Хаген, часто общавшийся с Бироном в последние годы его жизни, отмечал, что последний, несмотря на свой 80-летний возраст, сохранил величественный вид, уверенную походку и впечатляющую речь. «Гордость была его главной особенностью, – отмечал Хаген, – а мстительность – страстью».
   По словам современников, в свое последнее правление Бирон правил, как индийский раджа, и во всей Курляндии не было человека, посмевшего бы чихнуть без позволения герцога. Однако с властью Бирон расстался на удивление легко: за три года до своей смерти отрекся от престола в пользу своего сына Петра, ставшего последним правителем Курляндии. (Позже Петр продал Курляндию России, так как не смог справиться с беспорядками, возникшими здесь под влиянием восстания Костюшко в соседней Польше).

«Ты водил за нос мое Отечество!»

   Скончался Бирон в 1772 году в Елгаве. Согласно его завещанию, тело «тихо и без роскоши» захоронили в подземелье Митавского дворца, в родовой усыпальнице курляндских герцогов. Первоначально герцог покоился в деревянном гробу, но через десять лет, когда скончалась супруга Бирона, их сын Петр заказал родителям медные саркофаги.
   Саркофаг Бирона имеет в длину 2,5 метра и опирается на шесть львиных фигур из позолоченной меди. На крышке гробницы – герб Курляндского герцогства. В саркофаге находится дубовый гроб, обитый черным бархатом и украшенный бахромой из позолоченного серебра. Тело Бирона было мумифицировано, что впоследствии позволило показывать легендарного герцога посетителям усыпальницы. Об этом сообщает историк XIX века С. Шубинский, который лично побывал в склепе Митавского дворца. Он пишет, что бальзамированные останки Бирона облачены в бархатный коричневый кафтан французского покроя, на груди – нашитая Андреевская звезда. Историк добавляет, что тело фаворита Анны Иоанновны до сих пор показывается всем желающим «за целковый, заплаченный кистеру».
   Еще одно любопытное свидетельство относительно захоронения Бирона хранилось в архиве Канцелярии прибалтийского генерал-губернатора. Очевидец пишет, что посетил склеп курляндских герцогов и с удивлением отметил, что по неизвестной ему причине «гроб Эрнста Бирона не заколочен наглухо, подобно прочим гробам, и крышка с него снимается». (Причина известна: церковный служитель, видимо, получал неплохой доход за показ мумии Бирона, поэтому крышку гроба наглухо не закрывали).

   Посмертный слепок с головы герцога Бирона. Фото 1914 г.

   Путешественник также сообщает, что «тело герцога от времени высохло и было твердое, как кость. Лицо сохранилось удивительно хорошо; поврежден только, и то очень немного, нос: оконечность его, очевидно, оторвана, и оторвана недавно. Бархатный кафтан и исподнее платье от времени значительно потускнели и полиняли. Седой парик покрывает голову. Покойный был росту среднего, сильно худощав, крючковатый нос сообщал его продолговатому лицу резкое, ястребиное выражение, сохранившееся и по смерти».
   По поводу оторванного бироновского носа… В Курляндии в свое время ходила легенда о некоем посетителе усыпальницы, который, подойдя к мумии Бирона, взял ее за нос со словами: «Вот так и ты водил за нос мое Отечество!».
   Первую фотографию мумии Бирона выполнили в 1883 году, когда гробницу герцога тщательно обследовали. В 1914 году с Бирона сняли посмертную маску. Это сделали как нельзя вовремя: с приходом в Латвию советской власти в 1919 году мумию герцога вынули из саркофага, а в черепе у левой брови кто-то пробил отверстие.
   Вторая мировая война основательно «потрепала» усыпальницу курляндских правителей. Особенно пострадал саркофаг Бирона, утративший множество деталей: с гроба сорвали бархатную обивку и отделку. Мумия всесильного фаворита лишилась части головы и руки. Из одежды на ней остались только одна туфля, брюки и остатки рубашки. В 1970-х годах был начат капитальный ремонт усыпальницы, который завершился лишь недавно, когда Митавский дворец стал филиалом Рундальского дворца-музея.
   В 2011 году мне удалось связаться с директором Рундальского дворца Имантом Ланцманисом (Латвия). Узнав, что я интересуюсь захоронением Бирона, г-н Ланцманис любезно прислал мне архивные фотографии усыпальницы курляндских герцогов. В их числе была фотография, на которой можно видеть, что саркофаги четы Биронов бережно отреставрированы, а сама усыпальница теперь доступна для всеобщего обозрения. Такое уважение к своим предкам впечатляет. Но это еще и уважение к российской истории: ведь Бирон, можно сказать, целое десятилетие провел на «российском престоле».

Усыпальница курляндских герцогов в Митавском замке. Фото 1733 г.

Саркофаг Биронов. Фото 2010 г. Фото предоставлены Имантом Ланцманисом (Латвия)

Глава 21
Шутливая эпитафия Екатерины II

   Наверное, редкий монарх соизволит составить себе эпитафию. Да еще с юмором, и чтобы потом показать ее своим сподвижникам; публично поведать о своих тайных замыслах, выношенных с молодости; открыть жизненное кредо и в конце – подвести итог своего правления, выраженный в нескольких остроумных строках. И все это в расцвете своего благополучного царствования… Нет, такие порывы – удел только выдающихся монархов.

   Подобную эпитафию, составленную в 1778 году, можно найти среди бумаг Екатерины II. Она написана на листе бумаги, на оборотной стороне которого чьей-то рукой набросана эпитафия сэра Томаса Андерсона – одной из любимых собак Екатерины. Историю создания этих необычных строк лучше всего проясняет письмо императрицы, адресованное своему постоянному корреспонденту в Париже, барону Гримму. «Опасаясь умереть, – пишет Екатерина, – я заказала вчера свою эпитафию; я сказала, чтоб торопились, так как хочу иметь удовольствие самой исправить ее; в ожидании [эпитафии] я, для забавы, сама начала составлять свою эпитафию».
   Вот как рисует в ней свой образ Екатерина (перевод с французского):

   Епитафия Екатерине Второй,
   По образцу таковой же
   Сэру Томасу Андерсону:
   Здесь погребена Екатерина Вторая,
   Рожденная в Штетине
   21 апреля / 2 мая 1729.
   Она провела 1744 год в России,
   И вышла там замуж за Петра III.
   Имея четырнадцать лет от рода,
   Она составила тройной проект —
   Нравиться супругу, Елизавете I [231 - Дочери Петр Великого. – А. Е.]
   И нации.
   Она пользовалась всем для
   Достижения в этом успеха.
   Достигнув русского престола,
   Она стремилась к добру,
   Желала доставить своим
   Подданным счастье, свободу
   И собственность.
   Она легко прощала и никого ненавидела.
   Снисходительная, любившая
   Непринужденность в жизни,
   Живая от природы,
   Республиканская душа.
   И доброе сердце – она имела друзей.
   Труд для нее был легок.
   В обществе и словесных науках
   Она находила удовольствие.

   Любопытно, что редактор XIX века, впервые опубликовавший собственноручную эпитафию императрицы, между прочим, заметил: «О важности этого документа распространяться нечего».
   Екатерина II, как известно, погребена в Петропавловском соборе, где почивают российские монархи, начиная с Петра I. Однако сама «Семирамида Севера» никогда не желала быть погребена с членами императорской фамилии. В XIX веке в одном из архивов еще сохранялась ее заметка, набросанная «на клочке бумажки чернилами». В ней сообщалось о месте, где Екатерина желала обрести вечный покой: «Ежели умру в городе, положите меня в Александро-Невском монастыре, в соборной церкви, мною построенной. Ежели [умру] в Царском Селе [похороните], на Софийском кладбище у Казанской богородицы. Буде [я] в Петергофе, [похороните] в Сергиевской пустыне. Ежели на Москве, [похороните] в Успенском монастыре».
   Обращает на себя внимание желание Екатерины покоиться в Александро-Невском монастыре, где как известно, был униженно погребен ее некоронованный супруг Петр III. Но что это было? Минутная слабость великой монархини? Раскаяние? Христианское смирение?.. Кто знает?

   Екатерина II. Силуэтный портрет из французского издания конца XVIII в.

   Если императрица все-таки хотела почивать рядом со своим венчанным супругом, то это желание сбылось: его осуществил ее нелюбимый сын Павел I. В 1796 году он устроил то, что в России еще доселе не видывали… По разработанному императором в мельчайших подробностях ритуалу было совершено сокоронование праха Петра III и тела Екатерины II. Прах своего отца Павел перевез в Зимний дворец и установил рядом с гробом Екатерины; затем после соответствующего обряда их перевезли в Петропавловский собор. Впереди везли гроб недавно почившей императрицы, за ним следовал гроб Петра III, увенчанный короной. Две недели оба гроба были выставлены в соборе для поклонения, прежде чем их предали земле.
   Достойны замечания надписи на гробницах: «Самодержавный… государь Петр III, родился в 1728 г. февраля 16 дня, погребен в 1796 г. декабря 18 дня». По этому поводу Н.И. Греч, знаменитый переводчик «Илиады» и «Одиссеи», остроумно заметил: «Подумаешь, что эти супруги провели всю жизнь вместе на троне, умерли и погребены в один день».

Глава 22
«Свирепствовал Борей над Петербургом…»

   Указы Екатерины II «о предуведомлениях наводнений» действовали почти без изменений до 1930-х годов.

   Наводнения, давно уже ставшие визитной карточкой нашего города, сейчас вызывают у горожан только любопытство. В петровскую эпоху к ним относились более серьезно, если не сказать – с опаской. Особенно на это стихийное бедствие обращали внимание западные послы при дворе Петра I. Их тревожные сообщения о наводнениях в Петербурге можно встретить среди важнейших политических донесений первой четверти XVIII века. В этом отношении особенно любопытны две депеши польского посланника Иоганна Лефорта, которые датированы ноябрем 1721 года.

   «Мы находимся в большом недоумении насчет наводнений, повторяющихся очень часто, – писал Лефорт. – На этих островах, когда они еще не были заселены и где теперь построен город (Петербург. – А. Е.), жили два-три рыбака. Они рассказали, что тридцать лет тому назад было наводнение, которое покрыло всю эту страну до Ниеншанца за полмили отсюда, даже поднималось до вершин деревьев. Сверх того, еще говорят, что это несчастие причиною тому, что шведы, часто подвергаясь этому бичу, ничего не строили в тех краях». Лефорт добавляет, что окрестные жители каким-то образом узнавали о времени приближения наводнений. Тогда они разбирали свои дома на бревна и, сделав таким образом плот, поднимались на Дудергофские горы – за 8 миль от города, где оставались до окончания бури.

   Наводнение в Петербурге 7 ноября 1824 г. Рис. с натуры Г. Чернецова. (Благодарю за предоставленную иллюстрацию Т.И. Малову)

   Неудивительно, что строители Петербурга, пришедшие на берега Невы, столкнулись с теми же проблемами, что и бывшие шведские подданные. Тот же Лефорт описывает царский праздник в 1723 году, прерванный ураганным ветром. «Вода начала прибывать с 9-ти часов до 2-х пополудни с такою силою, – сообщал он, – что пошла через каналы и плотины, наполнила погреба и затопила острова. Шлюпки и корабли были выброшены далеко на сушу, за адмиралтейство. Сад и аллеи Его Величества Царя были разрушены, и деревья вырваны с корнями, многие мосты снесены…»
   Сад, о котором упоминает Лефорт, несомненно, Летний – знаменитая резиденция Петра Великого. Любимый «парадиз», расположенный на берегах Невы и Фонтанки, более всего страдал от наводнений. Нагнанная с залива вода настолько покрывала сад, что, по словам самого Петра, по нему можно было плавать на лодках. После наводнения 1723 года царский «огород», как тогда часто именовали Летний сад, действительно было не узнать. Архитектор Михайло Земцов докладывал, что «большою водою и нечаянным штурмом» в саду разнесло фонтаны, сломало мостики, деревянные крыльца зданий, а в помещениях приподняло полы.
   Особенно пагубным для Летнего сада оказалось наводнение 1777 года, когда Нева затопила почти весь город, поднявшись до отметки 3,2 м. Именно это наводнение лишило императорский сад главного его украшения – фонтанов. Неудивительно, что, оценив расходы на воссоздание поврежденных водометов, Екатерина II отказалась от их восстановления, и сад постепенно превратился в городской парк.
   А как же пережила наводнение сама императрица? Об этом сохранилось два любопытных документа. Первый из них – письмо неизвестного нам непосредственного очевидца. Сначала он рисует картину настоящего потопа в окрестностях столицы: «…на 10 число сего месяца (сентября) поднялась наипревеличайшая буря, отчего вода дошла до самого нашего жилища; тут несло людей в избах, на всяких судах, а скот в хлевах, вынесенный со дворов, (ветер) потопил». По словам очевидца, на 11 верст от Петербурга не было ни одной целой мызы; все они были разбиты барками и другими судами, выброшенными к жилищам водой и ветром.
   «Большая прешпективная дорога настроилась разными домами без всяких мастеров, и лесами наполнилась без подрядчиков, – продолжает автор, – куда ни взглянь: везде в лесах и полях стоит строение [словно] по новому регулярному плану». Вокруг всего этого хаоса лежали тела утонувших животных и людей. «Во всех сторонах простирался плач: отцы ищут детей, а дети – отцов и матерей, а иные – целых семейств не находят».
   Во второй части письма очевидец наводнения переходит непосредственно к Петербургу. Он пишет, что по улицам города можно было перемещаться только на лодках. Зимний дворец окружила вода, а площадь перед ним «сделалась морем». В два часа пополуночи об этом доложили Екатерине II, «которая соизволила прийтить к окнам, приказала выбить стекла для усмотрения пресильнаго движения тех вод и, сколь скоро соизволила усмотреть везде ревущия воды, тотчас стала на колени, и призван был священник для служения службы».
   Другое свидетельство относительно наводнения 1777 года принадлежит перу самой императрицы. Оно адресовано в Париж, барону Гримму, и написано утром 10 сентября – через несколько часов после того, как стихия отступила. Екатерина сообщает Гримму, что вечером накануне наводнения была отличная погода, но она предрекала придворным: «Посмотрите, будет гроза… Действительно, – продолжает монархиня, – в десять часов пополудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты. Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе все, что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала; порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: „Коли так, отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя“».
   Несмотря на начавшуюся ночную бурю, Екатерина поспешила в Эрмитаж. То, что она увидела из окон дворца, поразило ее. По словам императрицы, Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. «По набережной громоздились трехмачтовые купеческие корабли, – писала она. – Я сказала: „Боже мой! Биржа переменила место: графу Миниху придется устроить таможню там, где был Эрмитажный театр“. Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! Нечего сказать, тут-таки похозяйничали…»

   Екатерина II. Гравюра из итальянского издания 1825 г.

   Императрица и здесь не изменила своему знаменитому чувству юмора, отметив, что десерт некоего господина Бретеля не дождался его: большое весьма прочное окно вылетело под напором ветра и раздавило изысканное кушанье. После обеда Екатерина продолжила письмо. «Вода сбыла, – сообщала она Гримму, – и, как вам известно, я не потонула…»
   От игривого текста императрица перешла к делу: в тот же день она устроила разнос начальнику петербургской полиции Чичерину, обвинив его в халатности. Речь шла о нерасторопности полиции, «много способствовавшей широким масштабам бедствия». Рассказывали, что Екатерина II встретила чиновника низким насмешливым поклоном, произнеся при этом: «Спасибо, Николай Иванович! По твоей милости погибло несколько тысяч моих добрых подданных!» Чичерин покорно выслушал разгневанную императрицу, но уже на следующий день генерал-полицмейстера разбил паралич, а еще через несколько дней он скончался.
   Именно после этого памятного наводнения Екатерина II повелела учредить предупредительные знаки и сигналы, по которым жители должны были принимать спасательные меры. Были изданы и «Правила для жителей – что делать в минуту опасности?». В них, например, сообщалось, что о приближении стихии будут предупреждать «пальбой из крепости и сигнальным флагом днем и фонарями ночью…».

Глава 23
Неизвестный Суворов

Кто не знает Суворова – этого худенького старичка с седым хохолком на голове, восседающего на кляче и бесстрашно ведущего своих чудо-богатырей через альпийские перевалы?.. У многих сложился именно такой образ нашего великого полководца. А еще – Суворов воевал с турками, взял крепость Измаил, был в натянутых отношениях с Павлом I и вообще слыл при дворе чудаком… Но что кроется за этим хрестоматийным образом Суворова?

«Сын немецкого мясника»

   А ведь стоит только обратиться к письмам и документам того времени, как перед нами предстает совсем другой человек – заботливый отец, ревнивый муж, рачительный помещик, военный, опутанный дворцовыми интригами…
   «Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может», – наивно полагал старый фельдмаршал. Но чем выше восходила звезда полководца, тем больше появлялось у него завистников, пытавшихся исказить правду.
   Доходило до курьезов. «Предупреждаю вас, милостивый государь, что в 123 номере геттингенской газеты напечатана величайшая нелепость, какую только возможно сказать, – писала Екатерина II своему послу в Германии. – В ней говорится, что генерал граф Суворов – сын гильдесгеймского мясника. Я не знаю автора этого вымысла, но не подлежит сомнению, что фамилия Суворовых давным-давно дворянская, спокон века русская и живет в России. Его отец служил при Петре I».

   Фельдмаршал А.В. Суворов. Миниатюра Ксавье де Местра. 1799 г.

   Сам Суворов утверждал, что его предки прибыли из Швеции, откуда они выехали в 1622 году при царе Михаиле Федоровиче. «По их челобитью» они были приняты в российское подданство и по имени одного из них – Сувора – стали называться Суворовы. Впрочем, наши историки к этому утверждению отнеслись скептически: никому не хотелось, чтобы знаменитый русский полководец оказался на четверть шведом.
   Если в России мало что знали о родословной Суворова, то в Европе гадали, как он выглядит. Отсутствие достоверных изображений «освободителя Италии» порождало его фантастические портреты. С гравюры, изданной в Лондоне в 1799 году, на нас смотрит строгое лицо, знакомое многим по долларовой купюре. Кто держал в руках эту зеленую бумажку, без труда узнает первого президента Соединенных Штатов Джорджа Вашингтона. Все бы ничего, но под портретом стоит подпись: «Граф Суворов-Рымникский»… Пользуясь популярностью Суворова в Англии, ловкий книгоиздатель таким образом сколачивал себе капитал. На другом рисунке, имевшем широкое обращение в той же Англии, Суворов изображен с окровавленной саблей и свирепым выражением лица. Лоб русского полководца пересекает глубокий сабельный шрам…
   В представлении англичан несокрушимые боевые успехи не могли быть достигнуты иначе, как человеком богатырского сложения, и поэтому они придают Суворову фигуру чуть ли не Геркулеса. Под рисунком оригинальное пояснение: «Этот замечательный человек находится теперь в расцвете жизненных сил, он ростом шесть футов и десять дюймов, он не пьет ни вина, ни водки; ест лишь раз в день и каждое утро погружается в ледяную ванну; одежда его состоит из простой рубашки, белого жилета и таких же брюк, коротких сапог и русского плаща; когда он испытывает усталость, то заворачивается в простыню и спит на открытом воздухе; он предводительствовал в двадцати девяти генеральных сражениях и участвовал в семидесяти пяти боях».

Фельдмаршал А.В. Суворов Рис. неизв. худ. 1799 г.

К 1799 году слава Суворова достигла апогея. Его восторженно встречали в освобожденных городах Италии, короли называли его своим кузеном и выражали желание «служить в армии бессмертного Суворова». Им восхищался сам адмирал Нельсон, а разбитый Суворовым французский генерал Мессена заявил, что отдал бы все свои победы за один альпийский поход русского полководца. Российский посол в Лондоне в те годы отмечал, что по всей Англии после здравия королевского следует здравие за Суворова. «Вы не можете себе представить, как им восторгаются здесь, – отмечал посол. – Он стал идолом нации, наравне с Нельсоном, их здравие пьют ежедневно и во дворцах, и в трактирах, и в хижинах».

На семейном фронте без перемен

Но сколь успешны были военные деяния Суворова, столь неудачно складывалась его семейная жизнь. Великий полководец, бравший самые неприступные крепости, признавался, что часто пасовал перед женским полом. «Правда, немного знавал я женщин, – признавался Суворов в одном письме, – но, забавляясь в их обществе, соблюдал всегда почтение. Мне недоставало времени быть с ними, и я их страшился. Женщины управляют здешнею страною, как и везде, и я не чувствовал в себе достаточно твердости защищаться от их прелестей». По воспоминаниям знакомых, Суворов был галантным кавалером, любил петь, танцевать. Но, как свидетельствует служивший с ним еще в 1790-е годы маркиз Дюбокаж, «не любил женщин, считая их помехою славы для военного человека, расстраивающих здоровье, действующих на нравы и отнимающих бодрость».
При этом нельзя сказать, чтобы Суворов был против брачной жизни. Хотя он и говорил про женщин, что «от них мы потеряли рай», но в действительности много хлопотал об устройстве семейной жизни других лиц, в особенности своих дворовых и крепостных. Он был даже недоволен, если кто-либо задерживал свое вступление в брак или совсем от него отказывался… «Вдову Иванову, – пишет он в одном из своих писем, – как она в замужество не желает, никому не дозволяю сватать». Точно так же рассердился он и на одну из своих родственниц, когда она, имея уже около тридцати лет от роду, отказала какому-то жениху. Суворов велел не выдавать ей обещанного приданого, ибо «она может браковать женихов другие тридцать лет…». Но для человека истинно военного брак, по мнению Суворова, мог служить только обузой. В этом отношении интересен его отзыв о некоем Грабовском, человеке женатом и потому, по словам фельдмаршала, неспособном к «быстрым действиям».

   Портрет жены полководца. В.И. Прозоровской. Неизв. худ. нач. XIX в.

   Сам полководец женился в возрасте сорока трех лет на княжне Варваре Ивановне Прозоровской. Хлопотал об этом браке отец Суворова, давно уже мечтавший видеть свой род, продолженный в лице внука. Варвара Ивановна была настоящей русской красавицей, хорошо воспитанной, но при этом недалекой женщиной, любившей пожить на широкую ногу и, как отмечали современники, «с наклонностями к мотовству». Неудивительно, что жизнь у супругов не заладилась. Тем более вскоре выяснилось, что Варвара Ивановна не прочь погулять с молодыми людьми и, в частности, с племянником полководца – майором Николаем Суворовым…
   Взбешенный Александр Васильевич в сентябре 1779 года подал в Славянскую духовную академию прошение о разводе с женой, обвинив ее «в презрении закона христианского…». Знакомые дамы встали, конечно, на сторону жены и успели обвинить мужа: «Суворова жена, – пишет одна из них, – приехала в Москву, я ее не видела, а по письму, что сестра ко мне писала, думаю, что они с мужем в худом положении. Правда ли, что он так спился, что всякий час пьян?» Суворов негодовал: дворцовые интриганы начали обсуждать его личную жизнь! С большим трудом, не без участия императрицы, Суворов пошел на публичное церковное примирение. Но в 1784 году у Варвары Ивановны начался новый роман, который и переполнил чашу терпения ее супруга. Он подал повторное прошение о разводе прямо в Синод, обвинив жену в недозволенной связи с секунд-майором Сырохневым. О его настроении в эти дни свидетельствует коротенькая записка начальнику канцелярии Попову: «Мне наставил рога Сырохнев. Поверите ли?»
   Разойдясь с женой, Суворов пожелал вернуть полученное им приданое, оставил бывшей супруге свой московский дом и определил ей годовой пансион в 1200 рублей. Весьма немного.

Дети как дети

Детей у Суворова было двое, «а от прочих, – оставил он загадочную запись, – ради безвременного рождения младенцы умерли». Старшую дочь Наташу Суворов навсегда удалил от матери, отдав ее в Смольный институт. Великий полководец безумно любил свою дочь, называя ее ласково «Суворочкой». «Полететь бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет», – писал он ей между боями с турками. После того как Екатерина II пожаловала Наташу во фрейлины, Суворов заволновался: он не мог вынести мысль о том, что его дочь станет жертвой какого-нибудь придворного ловеласа. «Будь сурова и немногословна с мужчинами, – предостерегает он в письме Наташу, – а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на их похвалы скромным молчанием… Будешь ты бывать при дворе и, если случится, что обступят тебя старики, покажи вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай».
В конце концов упрямый полководец забрал свою дочь из Зимнего дворца и поместил к своему близкому другу Д.И. Хвостову. Суворов всерьез задумывался о замужестве, подходя к этому с полной ответственностью любящего отца: «Наташу пора с рук – выдать замуж! Не глотать звезды, довольно ей князя Долгорукова. Не богат, не мот, молод – чиновен, ряб – блогонравен. Сродники не мешают. Мне кажется он лутче прочих».

Дочь Суворова, Наталья (Суворочка). Неизв. худ. Конец XVIII в.

   Сын Суворова, генерал-лейтенант А.А. Суворов. Неизв. худ. 1809—810 гг.

   Но женихом стал не князь Долгоруков, а брат последнего фаворита императрицы – Николай Зубов. Впоследствии он принял живейшее участие в заговоре против Павла I, и именно он нанес роковой удар табакеркой в висок схваченному императору.
   В 1805 году Наталья овдовела и больше никогда не выходила замуж. С ее именем, между прочим, связан интересный эпизод. В 1812 году, в день вступления в Москву войск Наполеона, ее карета была задержана французами при выезде из города. Узнав, что перед ними дочь Суворова, французы тотчас пропустили ее, отдав при этом воинские почести.
   Сын Суворова Аркадий родился в 1784 году и свои детские годы провел с матерью, почти не общаясь с отцом. «Прорыв» в их отношениях случился во время альпийского похода, когда император послал Аркадия в Италию «учиться у отца победам». Там, высоко в горах, окруженные заснеженными вершинами и бесчисленным неприятелем, отец и сын впервые поняли и полюбили друг друга. Отважный юноша начал заполнять в сердце Суворова ту пустоту, что образовалась с замужеством и отдалением Наташи. Все прочили Аркадию блестящее будущее. Но в 1811 году во время Русско-турецкой войны он погиб при переправе через Рымник, ту самую реку, на берегах которой его отец одержал одну из своих блестящих побед. В тот год Рымник значительно разлился, и переходящие его вброд солдаты сильно рисковали. По словам очевидцев, молодой Суворов предлагал переждать разлив, но после заверений кучера о том, что тот «знает здесь каждый камешек», приказал трогать. Где-то посреди реки экипаж пошатнулся, завалился на бок и перевернулся вверх колесами. Судя по всему, Аркадию Александровичу удалось покинуть крытую повозку, после чего князь Италийский был подмят лошадьми… «О, Рымник! – воскликнул сподвижник великого полководца, узнав о происшедшем. – Ты дал имя отцу, а гроб сыну!»
   Счастливый Суворов… Он умер за тринадцать лет до этого трагического происшествия… Только что явившийся победителем из Европы, старый полководец умирал в квартире на Крюковом канале. Его торжественная встреча была отменена. На рассохшемся комоде лежал высочайший приказ: «Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к государю». Первого мая последовал новый удар: император распорядился отобрать у Суворова адъютантов и разослать их по полкам. Это и была высочайшая благодарность за Альпийский поход…
   Дмитрий Хвостов, близкий друг полководца, рассказывал, что за неделю до смерти Суворов спросил его: «А если я останусь жив, сколько лет проживу?» Чтобы ободрить умирающего, Хвостов решительно и громко сказал: «Пятнадцать!» Суворов приподнялся с подушек: «Злодей! – произнес он, нахмурив брови. – Скажи: тридцать!»
   6 мая 1800 года Суворов скончался. В предсмертном бреду он назвал Геную – цель Итальянского похода, который ему так и не дали завершить.
   Хотя «Санкт-Петербургские ведомости» обошли молчанием смерть Суворова, к дому на Крюковом канале шли толпы людей. А в день его похорон весь Петербург вышел на улицы, чтобы проводить в последний путь полководца, который однажды произнес: «Здесь только отчасти известно доброе имя мое, ибо был я здесь недолго…»

Роза от Суворова

   Еще в середине прошлого века в архиве академика В.А. Обручева хранилась толстая тетрадь в старинном переплете, заполненная четкими и очень мелкими буквами. Эта тетрадь была написана его двоюродным дедом, генерал-майором Николаем Афанасьевичем Обручевым (1802–1838), и носила название «Записки о нашем семействе моим детям… от отца их Николая Обручева; начата в Варшаве 1828 года в апреле и кончена 1830 года в генваре».
   Автор пишет, в частности, о старшем брате Владимире, который в 1816 году командовал Нарвским пехотным полком, расположенным во Франции. Во время приезда в отпуск к родителям Владимир рассказал об интересном эпизоде, связанном с именем Суворова.
   «Брат всегда с удовольствием говорил мне о Франции и о жизни своей в Мобеже… особенно он выхвалял хозяйку дома, в котором он имел квартиру. Она осталась вдовою после храброго генерала, служившего во время революции в Итальянской армии и попавшего в плен к Суворову в Швейцарии. Сие происшествие заслуживает особенного внимания по следующему обстоятельству. Суворов, обходясь весьма ласково с французским генералом, представил ему некоторую свободу. Однажды, прогуливаясь по саду после Мутентальского сражения (1799 г. – А. Е.), Суворов заметил своего пленника, сидящего под деревом; он держал маленький портрет и со слезами рассматривал его.
   Суворов нечаянно подходит к пленнику и спрашивает о предмете, его опечалившем. Пленник с откровенностью признается, что перед самым открытием Кампании он только что женился на прекрасной девушке (указывая на портрет в руках своих), с которою война разлучила его и о которой он не имеет никакого известия. Это тронуло нашего Северного героя. „А желаете вы увидеть молодую жену вашу?“ – [спросил полководец]. Пленник отвечал со вздохом, выражающим невозможность сбытности его желания. Суворов понял его; сорвав на ближайшем кусте розу, он подал ее пленнику [со словами]: „Полагаясь на ваше честное слово, что не будете служить против нас в настоящую Кампанию, я даю вам две недели сроку, поспешите утешить жену вашу. Поклонитесь от меня [жене] и подарите ей сию розу в память от Суворова“.
   Пленник был тронут до глубины сердца великодушием нашего Полководца и, повидавшись с женой, подарил ей эту розу, которая и теперь хранится в семействе как драгоценный памятник. Вдова показывала его Владимиру; лишась своего мужа, она посвятила дни свои для воспитания детей, и старость ее утешена прекрасной дочерью Аделью».

Глава 24
Шкатулка графа Сегюра

   В 1821 году в редакцию «Отечественных записок» пришло письмо от чиновника Остахова. Он сообщал, что ему известно, как редактор «Записок» П. Свиньин ценит оригинальные истории, произошедшие с иностранцами, близкими к российскому двору. Об одной из таких историй Остахов слышал, что называется, из первых рук. В ней речь шла о некоем Г. Сегюре. Остахов признавался, что не знает, «какой чин имел этот иноземец, но он был известен во французской службе».

   Речь, несомненно, идет о графе Луи-Филиппе Сегюре – французском посланнике в Санкт-Петербурге при дворе Екатерины II. И прежде чем перейти непосредственно к этой необычной истории, расскажу вкратце о самом Сегюре, ведь в свое время это была поистине легендарная личность.
   Луи-Филипп – потомок аристократического рода, сын военного министра при французском короле Людовике XIV. Его семья была знакома со многими просветителями, в том числе с Вольтером. Борьба колоний против Англии за независимость подвигла Сегюра участвовать в войне с Британией. По возвращении на родину назначается представителем Франции при петербургском дворе, где и провел около пяти лет – с марта 1785-го по октябрь 1789 года.
   С именем графа Сегюра связано утверждение дружеских отношений между Россией и Францией. Накануне Французской революции, когда дипломатические отношения между Парижем и Москвой охладились, Сегюру удалось добиться заключения в 1787 году торгового франко-русского договора. После революции 14 июля наш герой подвергся во Франции аресту, но уже при Наполеоне вернулся в политику, став членом Государственного совета и Сената.

   Французский посланник в С.-Петербурге Луи Филипп де Сегюр. Французская гравюра начала XIX в.

   Сегюр – автор многих книг, одна из которых занимает особое место в его биографии: «Записки графа Сегюра, относящиеся к его пребыванию в России в царствование Екатерины II». Эти мемуары подробно повествуют о правлении прославленной «Семирамиды Севера» и позволяют увидеть жизнь екатерининского двора глазами европейца. Среди прочего «Записки» охватывают путешествие императрицы в Крым: французский дипломат сопровождал Екатерину во время этой знаменитой поездки. Вообще, Сегюр был одним из немногих иностранцев, которых приблизила к себе Екатерина II.
   В начале XIX века – уже в александровское правление – Сегюр снова оказался в России. Но вследствии очередного ухудшения отношений между Россией и Швецией (союзницей Наполеона) был арестован и сослан под Вологду. Эта часть биографии французского дипломата, связанная с Россией, не совсем ясна и еще ждет своего исследователя. Но вернусь к рассказу, записанному в 1822 году, он частично проливает свет на один день графа Сегюра в России…
   «В продолжении войны со Швецией в 1807 году, – пишет Остахов, – взят был в плен – не знаю, какого чина, но известного во французской службе, – I. Сегюр, [который был] отправлен на жительство в Вологодскую губернию. Проезжая сей губернии Грязовецского уезда Домшинскую волость, потерял он шкатулку, в которой, по-видимому, находилось все бывшее тогда с ним имущество, и узнал о потере своей на третьей оттуда станции. Шкатулку нашел местный крестьянин Амвросий Федоров, сын Брезгин. Он принес [ее] домой и, догадавшись, что находка сия принадлежит приехавшему пленному французу Сегюру, немедленно послал сына своего за ним в погоню. Сегюр, возвращавшийся для отыскания потери, встретился с посланным, проехал к Брезгину и получил шкатулку в совершенной целости. Из благодарности хотел наградить он честного крестьянина. Сегюр открыл шкатулку и показал находившееся в ней богатство, состоявшее из разнаго рода монет и нескольких пачек ассигнаций, отсчитал пятьсот рублей и подал Брезгину.
   – Избави Бог! – сказал ему крестьянин. – Не возьму ни копейки; я сделал свое дело. Ты – в плену: тебе нужнее деньги.
   Сегюр не понял слов крестьянина, но видел, однако, что его убеждения не действенны.
   – Чего же ты хочешь? – спросил он напоследок довольно чисто по-русски.
   – Подари, барин, вот эту пуговку, – отвечал Брезгин, указывая на одну светлую пуговицу, лежащую в шкатулке вместе с деньгами. – Я пришью ее на шляпу моему мальчишке.
   Сегюр отдал и со слезами на глазах вынул книжку, записал в ней прозвание крестьянина и потом направился в свой назначенный путь».
   В завершение своего рассказа Остахов добавляет: «Во время служения моего в Вологодской губернии имел я случай узнать лично Брезгина. Он был всегда крестьянином, примерным как по воздержанию жизни, так и по честности, – умер недавно».

Глава 25
Русское наследство во Франции

   Во Франции до Великой французской революции 1789 года существовал средневековый обычай: король имел право присваивать себе наследство после иностранца, умершего на французской земле. Это право называлось droit d'aubaine (от латинского «иностранец»). В России никогда не беспокоились об этом праве, пока оно не коснулось недвижимой собственности князя Андрея Михайловича Белосельского-Белозерского, нашего посланника в Дрездене.

   О нем, в отличие от его знаменитого старшего брата князя Алексея Михайловича, известий почти не сохранилось. По некоторым сведениям, князь умер вдовцом, не имея детей. В России князя Белосельского долго считали пропавшим без вести, а к вдове его брата время от времени обращались проходимцы с уверениями, будто князь жив, и, разумеется, с требованием денег.
   Эти таинственные слухи побудили его внучатую племянницу княгиню Елизавету Трубецкую обратиться за разъяснениями во французское Министерство иностранных дел. Вскоре княгиня получила от герцога Деказа список бумаг, касающихся наследства князя Белосельского. Оказалось, что князь уже три года как скончался. Судя по документам, Андрей Михайлович умер 28 января 1776 года во Франции, по дороге в Марсель… В руках княгини оказались и бумаги, взволновавшие ее особо: согласно старинному королевскому праву, имущество князя Белосельского-Белозерского отходило в казну Людовика Шестандцатого.

   Князь А.М. Белосельский-Белозерский. Гравюра нач. XIX в.

   Княгиня тут же подключила к этому делу влиятельного графа Н.И. Панина, который написал русскому посланнику в Париже Барятинскому следующее письмо: «Мы получили известие из Марселя, что там намереваются распечатать пожитки покойного князя Белосельского и подвергнуть их действию права, известного во Франции под именем права на имущество умершего иностранца…».
   Далее Панин сообщал посланнику, что императрица Екатерина II желает, чтобы тот настоял «на изъятии онаго имущества от применения вышеозначенного права, сославшись на права, которые взаимно соблюдаются государями по отношению к уполномоченным от них лицам; князь же Белозерский не переставал быть представителем Императрицы при Дрезденском дворе. Он получил только позволение отлучиться от своего места и продолжал быть министром Ея Императорского Величества, а не частным лицом, путешествующим по Франции».
   Граф также выразил надежду, что, «учитывая доброе согласие между дворами», Французское министерство вернет конфискованное имущество покойного князя.
   Тяжба за имущество Белосельского-Белозерского растянулась на три года и ознаменовалась длительной перепиской между русским и французским министерствами. Победило наше упорство: Людовик XVI отказался от «русского наследства» и велел только взыскать «с России» десять процентов в пользу делопроизводителей и юристов.

Глава 26
«…Желая положить конец войне»

   Ради этого Павел решил вызвать на дуэль всех государей Европы и их министров.

   Павел I, как известно, правил недолго, но оставил яркий след в истории России. Об его эксцентрическом и непредсказуемом характере ходили легенды еще при жизни императора. Одни боялись Павла, другие – восхищались, третьи предпочитали наблюдать за ним на почтительном расстоянии, но несомненно одно: личность Павла I никого не оставляла равнодушным.

   Один из тех, кто испытал на себе все превратности характера хозяина Михайловского замка, был известный немецкий писатель Август Коцебу. Обо всем этом он написал в своей книге «Достопамятный год в моей жизни», напечатанной в Париже в 1802 году. В России книга вышла много позже и, разумеется, с большими цензорским правками: ведь ее автор был когда-то в сибирской ссылке. Однако страницы, имеющие отношение к встрече Коцебу с Павлом I, остались в неприкосновенности. Именно Коцебу мы обязаны необычному рассказу о странной идее российского императора: устроить дуэль, в которой должны были участвовать чуть ли не все представители европейской монархии.
   Что же привело немецкого подданного в Петербург павловской эпохи? Коцебу бывал в России и раньше – служил здесь при Екатерине II. В 1795 году он вышел в отставку и переехал в Вену, где стал режиссером придворного театра. За это время он написал несколько злободневных пьес, не думая о далеко идущих последствиях. Будучи женатым на русской подданной (лифляндской дворянке), в 1800 году Коцебу решил отправиться в Петербург, чтобы навестить детей, воспитывавшихся в Кадетском корпусе. Но едва Коцебу переехал русскую границу, как был арестован и отправлен в Тобольск. Там Коцебу узнал, что навлек на себя гнев императора за свои либеральные мнения, высказанные им в одном из сочинений…

   Август Коцебу. Гравюра нач. XIX в.

   Однако узнику неслыханно повезло: через два месяца его освободили и отправили в Петербург. Оказывается, молодой российский писатель Краснопольский перевел небольшую драму Коцебу, написанную последним еще в 1796 году, и посвятил свой перевод императору Павлу I. Драма очень понравилась государю. Он приказал немедленно возвратить Коцебу из ссылки и назначил его директором Немецкого театра в Петербурге. Кроме этого, Павел стал иногда поручать Коцебу различные задания «литературного свойства». Так, например, ему доверили составить первое подробное описание Михайловского замка, которое, к сожалению, из-за смерти императора Коцебу не осуществил.
   Но было еще одно поручение, которое трудно назвать даже необычным. В нем, как нигде, отразился характер Павла I – самого, пожалуй, неординарного монарха на российском троне.
   …Хотя Коцебу и вернулся из ссылки благодаря милости Павла, он так и не оправился от страха перед императором и теми порядками, которые водворились в Петербурге.
   «Каждый вечер я ложился с мрачными предчувствиями, – вспоминал Август, – ночью внезапно просыпался и вскакивал в смертельном ужасе при малейшем шуме, при стуке всякой проезжавшей по улице кареты. Выходя из дому, я наблюдал с большим беспокойством за цветом моей одежды, ее покроем и отделкою. При каждом представлении моей пьесы, дрожа всем телом, я ожидал, что постоянно зоркая и бдительная полиция откроет в ней что либо подозрительное или оскорбительное. Каждый раз, когда жена моя отправлялась с детьми гулять и не возвращалась долее обыкновенного, я дрожал, опасаясь, что она слишком поздно вышла из экипажа при встрече с государем и была отправлена за это в общую тюрьму Я не имел возможности достать себе книг, чтобы чтением развлечься в такое смутное и бедственное время, – почти все книги были запрещены…
   Я подвергал опасности свое здоровье всякий раз, когда должен был по делам своим проезжать мимо [Михайловского] дворца, так как во всякое время года, несмотря ни на какую погоду, все обязаны были снимать шляпу, приближаясь к этой груде камней и удаляясь от нее. Самая невинная прогулка обращалась в мучение, потому что всегда можно было встретить несчастных, которых вели в тюрьму или для наказания кнутом… Можете представить себе увеличение моего ужаса, – продолжает Коцебу, – когда среди этих беспрестанных тревог я получил приказание от графа Палена (военного губернатора Петербурга. – А. Е.) немедленно явиться к нему».
   Когда перепуганный немец прибыл к Палену, тот сообщил ему буквально следующее: Павел I решил послать вызов или приглашение на турнир всем государям Европы и их министрам. Дело в том, что императору пришла счастливая мысль: так как международные конфликты идут от честолюбия государей и интриг их свиты, то несправедливо допускать, чтобы подданные «расточали свою кровь и свои богатства в войнах, в которых им нечего выиграть». Именно поэтому Павел и хочет предложить всем правителям, которые имеют к нему претензии, собраться для поединка в условленном месте…
   По словам Палена, император указал на Коцебу как на человека, способного написать это приглашение и опубликовать его во всех газетах. Граф также добавил, что секундантами у Павла будут генерал Кутузов и он сам. «Мысль о секундантах, – пишет Коцебу, – явилась в голове императора за полчаса до моего приезда, и он написал об этом Палену карандашом записку, которая и лежала на столе графа. Это странное приглашение надлежало составить в час времени, и мне было приказано лично представить его государю».
   Коцебу принялся за работу и через час принес Палену письменный проект вызова на поединок. Ознакомившись с документом, граф заключил, что вызов «недостаточно язвителен». Он приказал Августу сесть за его письменный стол и написать более острый вариант вызова. С этим последним вариантом они и отправились в Михайловский замок. Павел I счел, что вызов составлен слишком мягко, и написал свой – уже третий вариант.
   После этого Коцебу пригласили в императорские покои. Когда Август вошел, Павел встал из-за своего письменного стола и, сделав два шага навстречу немцу, поклонился: «Господин Коцебу, – торжественно произнес монарх, – я должен прежде всего помириться с вами».

   Павел Петрович, Великий князь. Худ. Ж.-Л. Вуаль. 1771 г.

   Наш герой был просто поражен этим неожиданным приемом. Согласно этикету, он хотел встать на колени и поцеловать руку монарха, но Павел поднял его и, поцеловав в лоб, сказал по-немецки: «Я часто поступал неловко; справедливость требует, чтобы я был за это наказан. Я сам определил себе наказание. Я желаю, чтоб это (он показал бумагу, бывшую в его руке) было напечатано в „Гамбургской газете“ и других журналах».
   После этого монарх прочитал бумагу, написанную его рукой на французском языке: «Нам сообщают из Петербурга, что Российский император, видя, что европейския державы не могут прийти к взаимному между собой соглашению и, желая положить конец войне, опустошающей Европу в продолжение одиннадцати лет, возымел мысль назначить место для поединка и пригласить всех прочих государей прибыть туда и сразиться между собою, имея при себе секундантами, оруженосцами и судьями поединка своих самых просвещенных министров и самых искусных генералов… Сам же он (Павел I. – А. Е.) намеревается взять с собой генералов Палена и Кутузова».
   Коцебу перевел этот документ на немецкий и утром снова предстал перед Павлом. Император со смехом читал перевод, сверяясь со своим французским оригиналом. Он остался очень доволен, так как на следующий день подарил Коцебу прекрасную табакерку, украшенную бриллиантами стоимостью около двух тысяч рублей. «Я не думаю, – пишет Август, – чтобы перевод каких-нибудь двадцати строк был когда-либо оплачен с такой щедростью».
   По словам Коцебу, вызов Павла был опубликован сначала «в придворной газете, к величайшему изумлению всего города». (Какая это была газета – неизвестно, но, по крайней мере, не «Санкт-Петербургские ведомости». В ближайших номерах этого издания за 1800 год подобная статья не встречается).
   Президент Академии наук, которому также прислали эту статью для публикации, не поверил своим глазам. Он лично отправился к графу Палену, чтобы убедиться, что тут нет какого-либо недоразумения. В Москве этот номер газеты был задержан полицией, она не могла допустить мысли, что статья напечатана по воле императора. То же самое произошло и в Риге…
   Со своей стороны Павел едва мог дождаться публикации своего «вызова» и с нетерпением несколько раз запрашивал, когда же он появится в печати.
   За границей «вызов» был опубликован спустя месяц – в январе 1801 года; сперва в «Лондонском Вестнике», а затем в седьмом номере французского журнала «Нижне-Рейнский Вестник». О реакции европейских монархов на эту статью, к сожалению, ничего неизвестно. Хотя можно предположить, что публикация имела определенную шумиху в политических кругах Европы. Но даже если Павел I и не шутил – он так и не успел воплотить свое намерение: 11 марта 1801 года императора уже не стало…

«Век девятнадцатый – мятежный, строгий»

Глава 27
Русская могила в Турине

   В судьбе памятника княгине Варваре Белосельской принимал участие сам Наполеон!

   В 1802 году Наполеон Бонапарт – тогда еще первый консул Французской республики – получил через своего министра письмо с необычной просьбой. К нему обращался князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский. Бывший российский дипломат беспокоился о могиле своей супруги…

   Среди высшего петербургского общества князь слыл замечательнейшей личностью: помимо того что происходил из древнего княжеского рода, ведущего свое начало от самого Рюрика (в 19-м колене), он обладал обширными познаниями – был покровителем философов, поэтом, переводчиком и щедрым меценатом. Однако наряду с этими талантами, князь был еще и профессиональным дипломатом.
   Во время правления Екатерины II он представлял интересы России в Дрездене, а затем в итальянском Турине. Павел I заметил неординарного посланника и в знак особого расположения наградил его командорским крестом ордена Святого Иоанна Иерусалимского. В 1799 году Александр Михайлович – тогда еще князь Белосельский – обратился к императору с просьбой о высочайшем дозволении именоваться ему и потомкам князьями Белосельскими-Белозерскими. В роду его супруги Варвары Яковлевны (урожденной Татищевой) были Белозерские; сама же супруга вела свой род с Белоозера от брата Рюрика – Синеуса… Павел I пошел навстречу Александру Михайловичу, и таким образом князь первым стал носить знаменитую впоследствии двойную фамилию.

   Надгробие княгини В.Я. Белосельской в Турине. Гравюра 1792 г.

   После смерти Павла наш герой вышел в отставку и мирно жил в своем доме на Крестовском острове. В 1802 году до него и дошли слухи, что Наполеон завоевал часть Италии и создает там «итальянское королевство». Александр Михайлович не на шутку заволновался, и тому были веские причины: десятью годами ранее, будучи посланником в Турине, он похоронил там свою первую супругу Варвару Яковлевну (1764–1792).
   Покидая Италию, князь воздвиг над ее могилой обширную православную часовню, «с тем чтобы она служила усыпальницей для русских людей, кому доведется умереть в тех краях». Теперь же, когда Туринская область отпала от Италии и стала фактически владением Франции, Александр Михайлович озаботился судьбой дорогой могилы. С этим вопросом он обратился к послу Франции в Петербурге Гедувилю, надеясь, что его письмо будет переправлено самому Наполеону.
   Оригинал этого послания пока не обнаружен, но, к счастью, во французском Государственном архиве сохранилось письмо Гедувиля, адресованное знаменитому премьер-министру Франции Талейрану.
   «Имею честь препроводить к вам письмо, которое князь Белосельский просил меня доставить Первому Консулу (Наполеону. – А. Е.), – сообщал Гедувиль. – Князь Белосельский в 1792 году был Русским министром в Турине. Там лишился первой своей супруги, и как по своему вероисповеданию она не могла быть похоронена на Римско-католическом кладбище, то король Сардинский дал ему часовню, которую построили на берегу реки По и в которой князь воздвиг памятник с обязательством их поддерживать. Подвал часовни назначен им был для погребения Греческих католиков. Князь предъявляет право собственности на эти сооружения…»

   Наполеон Бонапарт, император Франции. Акварель неизв. худ. 1815 г.

   Удивительно, но Наполеон не только нашел время вникнуть в суть обращения Александра Михайловича, но даже написал ему ответ, который можно назвать эталоном вежливости и предупредительности: «Князь Белосельский, я прочел ваше письмо. Оно дышит чувствами благочестия и нежности, которые меня тронули. Я приказал подать мне отчет о памятнике, о котором вы просите. Желаю, чтобы он сохранился на том месте, где был воздвигнут, и чтобы храм, посвященный вами Богу в память всегда любимой супруги, мог по-прежнему служить своему назначению. Честь, воздаваемая праху почивших, составляет в живущих предвкушение счастья быть любимым за пределами всякого существования, и коль скоро подобное чувство освящено верою, я не знаю ничего более достойного [для] подражания и уважения со стороны всякого рода правительств».
   Дальнейшая переписка между Наполеоном и князем – если таковая и была – пока не обнаружена. И можно только догадываться, в каком состоянии нашел Бонапарт могилу супруги Александра Михайловича и что он предпринял относительно запроса князя.
   Что же касается дальнейшей судьбы захоронения, то о нем писал в конце XIX века некий путешественник, пожелавший остаться неизвестным. Во время его пребывания в Турине в 1881 году он хотел отыскать могилу Варвары Яковлевны Белосельской. После долгих расспросов выяснилось, что кладбище, где покоился ее прах, уже давно не существует и застроено домами. Но русского путника повезли к какой-то церкви, расположенной в отдаленной от реки По части города.
   Там, в открытой галерее, он увидел множество памятников, перенесенных туда после упразднения кладбища. В числе этих надгробий находилось одно очень большое; оно и поразило нашего путешественника. Памятник состоял из прямоугольного пьедестала, на одной из сторон которого была вырезана эпитафия. Верхнюю часть пьедестала украшали фигуры, выполненные в античном стиле. Судя по эпитафии, сочиненной, вероятно, самим князем Белосельским-Белозерским, памятник был посвящен Варваре Яковлевне.
   До нашего времени дошло единственное изображение первоначального надгробия супруги князя (еще до постройки часовни). Оно выполнено в год смерти Варвары Яковлевны, когда ее тело еще покоилось на Римско-католическом кладбище близ реки По. Гравюра с этим изображением хранится в Государственном музее-заповеднике Петергоф. В каталоге, где она была опубликована, есть сопроводительная надпись: «Надгробие княжны Белосельской (?). 1792». Теперь мы можем с уверенностью снять знак вопроса. На гравюре представлено туринское надгробие супруги князя А.М. Белосельского-Белозерского Варвары Яковлевны. Надгробие, в судьбе которого принимал участие сам Наполеон…

Глава 28
Подвиг маячных отшельников

В 40-е годы XIX века на страницах «Сына Отечества» было опубликовано любопытные письмо. Составленное на борту военного английского судна в 1809 году, оно адресовано неизвестному русскому служителю маяка. Последний вряд ли мог предположить, что когда-нибудь его размеренная жизнь на уединенном острове Финского залива будет нарушена самым неожиданным образом: к нему обратится с приказом вице-адмирал враждебной английской флотилии.

…Начало XIX века выдалось неспокойным для России: страна была втянута в Русско-шведскую, или, как ее еще называют, Финляндскую войну. В союзе с Данией, Россия выступила против Швеции и Англии. Она пыталась установить контроль над Финским и Ботническим заливами и тем самым обезопасить Петербург… Зимой 1808 года войска Александра I вторглись в Финляндию и заняли Гельсингфорс (Хельсинки), Або, а также овладели островом Готланд и крепостью Свеаборг. Однако после вступления в войну Англии русские были вынуждены отступить: летом 1809 года в Финском заливе появилась флотилия под командованием прославленного британского морехода Джеймса Сомареса. Как ни странно, русское командование сочло за лучшее не выводить свой флот из безопасных гаваней. Нерешительность высших морских чинов и вызвала настоящую блокаду, в которой оказался Петербург. Редкие торговые корабли, пытавшиеся выйти из залива в Балтийское море, подвергались со стороны британских моряков грабежу: груз конфисковывали, суда сжигали или пускали ко дну, а команды высаживали на пустынный берег. Так продолжалось до конца июля. Белые ночи помогали англичанам уверенно ориентироваться в незнакомых водах. Однако с наступлением темных осенних ночей патрулирование Финского залива, наполненного коварными мелями и многочисленными островками, стало опасным, – тем более русское правительство велело не зажигать маячные огни.

   Кокшхерский маяк. Рис. 1839 г.

   Следует сказать, что к 1809 году на Финском заливе уже появилось достаточное количество маяков, но самым образцовым из них считался Кокшхерский, расположенный на острове Кокшхер, вблизи эстонского побережья. Изготовленный в том же 1809 году на Александровском чугунном заводе, он был осмотрен лично Александром I и заслужил высочайшее одобрение. После установки на острове маяк перешел под ответственность Ревельской портовой экспедиции, но головная контора, осуществлявшая общий надзор за маяками, находилась в Петербургском Адмиралтействе. Штат на Кокшхере был довольно большой: один маячник и восемь служителей Морского ведомства.
   В 1809 году эти «маячные отшельники» оказались, что называется, на передовой. С одной стороны – крейсирующие вокруг британцы, с другой – строгий приказ из Адмиралтейства не зажигать маяк и другие опознавательные знаки. Англичан, видимо, сильно раздражало, что такой важный для навигации Кокшхерский маяк, обозначенный на морских картах, только выделяется своим силуэтом на фоне скалистого острова. А ночью остроконечная башня маяка и вовсе сливалась с черной гладью Финского залива. Словом, ни сигнала, ни огонька…
   Именно в такой темный августовский вечер командующий флотилией Сомарес передал со шлюпкой на маяк необычное письмо, написанное в форме приказа. Текст был составлен на русском языке, но со значительными грамматическими ошибками. Вероятно, со слов командора, это послание составил кто-то из англичан, владеющих письменным русским.
   Итак, письмо, отправленное с английского судна русским маячникам на остров Кокшхер гласило: «Вице Адмирал и разных ордеров кавалер Яков Сомарес, главно-Началник над Велико Британское флота над Балтийское море, прикажет, что Кахшхар маяк был сажен [зажжен] в ночию, и за то ета приказание будет доволное, и наградит будут людей а на сопротив будут наказаны, и маяк розерен, и вы отвезены в полену в Англию. – Августа 30 числа 1809 года».
   Контролировать выполнение своего приказа британцы не могли. Вероятно, сильное волнение не позволяло судам долго находиться близ скал Кокшхера. Но маяк так и не был зажжен. Напрасно британцы всматривались в горизонт – Кокшхерский маяк не подавал «признаков жизни». Это и был своеобразный ответ русских маячников знаменитому вице-адмиралу: молчание и полная темнота…

   Британский адмирал лорд де Сомарес. Худ. В. Бичи. 1820-е гг.

   «Несмотря на такое строгое приказание, – сообщалось в одном из документов той эпохи, – упрямый русский смотритель все-таки не зажигал маяка в ночию, однако ж обещанному наказанию не подвергся и не испугался даже английского „полена“, то есть плена, которым ему грозили».
   Вот так закончилась своеобразная «дуэль» между кокшхерскими отшельниками и Британской флотилией. И это был настоящий подвиг «тружеников моря». Только представьте: меньше десяти человек против английской эскадры. Теперь ничто нам, кажется, не мешает отмечать 30 августа как День смотрителя маяка…
   А что Сомарес? В дальнейшем суровый британский мореход получил на родине все мыслимые и немыслимые награды, о каких только может мечтать военный. К 1821 году он стал вице-адмиралом Соединенного Королевства, а еще через десять лет был возведен в звание пэра как лорд де Сомарес. Он также стал кавалером шведского военного ордена Меча, который получил из рук Карла XIII. Ныне статуя Сомареса украшает Национальный морской музей в Лондоне – высшее признание заслуг перед Британией.
   Похоронен Джеймс Сомарес в городской церкви на родном острове Гернси, что лежит в Ла-Манше, ближе к французскому берегу. На стене храма – мемориальная плита, перечисляющая заслуги великого сына острова. Русская кампания упомянута здесь кратко, словно незначительный эпизод из жизни Сомареса.

Глава 29
«…И я пошел бы на Петербург»

Наполеон признавался, что в случае своей победы в войне отменил бы в России крепостное право.

Вряд ли можно найти другую историческую личность, которая так занимала бы россиян в XIX веке, как Наполеон Бонапарт. Редкий дворянин той эпохи не имел на своем письменном столе статуэтку или печатку в виде человека в треуголке, скрестившего на груди свои короткие руки. Иногда рука фигурки была спрятана за лацкан сюртука, но суть героя при этом не менялась…

Записки британского врача

   «Мы все глядим в Наполеоны…» – признавался сам Пушкин. Но чем же привлекал россиян образ французского императора? Не вселенской ли вседозволенностью, которая всегда исходила от него? Его стремительная карьера, грандиозные замыслы, легендарный поход в Египет, битва за Москву, крушение надежд и заточение на скалистом острове в Атлантическом океане – все это не могло не волновать душу русского аристократа, застегнутого на все пуговицы в николаевской России.
   Человек, сделавший себя сам и сам себя короновавший, был совершенно новой фигурой в мировой истории. В самом деле, мальчишка, выросший на узких улочках Корсики, через тридцать лет стал императором Франции! Большая часть Европы трепетала при имени Бонапарта, который по-братски «разделил власть» со Всевышним. «Тебе – небо, мне – земля», – такую медаль учредил Наполеон, изобразив на ней Бога…
   И вот этот сверхчеловек вторгся в Россию, прошелся по ней, словно Батый и Тамерлан, вместе взятые, занял Москву и вследствие суровых русских морозов ретировался на родину, оставив за собой помимо героического шлейфа множество вопросов, которыми по сей день задаются исследователи. А вопросов немало, и основные из них – следующие: кто же все-таки сжег Москву – французы или русские патриоты? Могла ли суровая русская зима перечеркнуть наполеоновскую кампанию 1812 года? Почему Бонапарт отказался от замысла идти на российскую столицу – Петербург? Как развивались бы события, если бы Наполеон не поспешил покинуть Москву? Кто же все-таки выиграл сражение при Бородине, если учесть, что после этого боя войска Бонапарта вступили в Москву?

«Наполеон I на острове Св. Елены. С гравюры того времени». Судя по экспликации, гравюра прижизненная. По всей видимости, основой для гравюры стал рисунок одного из приверженцев императора, разделявших с ним заключение на острове. Таким образом, перед нами – последнее изображение Бонапарта. На нем он представлен скорее уставшим от жизни человеком, чем полководцем и императором, потрясшим устои Европы

Обо всем этом есть разные мнения – как русских, так и западных историков, но особенно любопытно обратиться к мнению самого Наполеона. Его размышления о произошедших в России событиях содержатся в мемуарах ирландского врача Барри О’Мира, сопровождавшего Бонапарта в его последнюю ссылку на остров Святой Елены.

Наполеон на о. Святой Елены (фантастическое изображение). Худ. А. Орловский. 1823 г.

О самом О’Мира известно немного: он был ирландцем по происхождению и служил хирургом в британском флоте на паруснике «Беллерофон». В 1815 году именно «Беллерофон» перевозил бывшего французского императора из Рошфора в Плимут перед тем, как отправить пленника на скалистый атлантический остров. На борту судна Наполеон обратил внимание на британского врача, который оказывал помощь многим французским офицерам. Тогда Бонапарт и предложил О’Мира сопровождать его на Святую Елену. Соглашаясь на это предложение, вряд ли ирландец полагал, что ссылка Наполеона окажется столь продолжительной…

Остров Святой Елены. Худ. Сазерленд. 1815 г. По всей видимости, Сазерленд выполнил эту акварель за несколько месяцев до прибытия Наполеона на остров (15 октября 1821 г.), так как после заключения Бонапарта на острове, он стал походить на «плавучую крепость», куда посторонние не допускались

Впрочем, сам О’Мира провел на острове рядом с Наполеоном всего три года. Уже в 1818 году он был вовлечен в конфликт с английским губернатором острова и одновременно главным тюремщиком Наполеона – Хадсоном Лоу. О’Мира обвинял губернатора в жестоком обращении со знаменитым пленником. В итоге губернатор выдворил несговорчивого врача со Святой Елены. Но ирландец не остался в долгу, опубликовав в 1822 году в Лондоне – всего через год после смерти Бонапарта – свои записки, где он публично обвинял британские власти в «медленном убийстве» Наполеона, заточенного на острове с нездоровым морским климатом. «Голос со Святой Елены» – именно так называется труд О’Мира – стал настоящим бестселлером. Одновременно книга наделала много шума в Европе, и автор «Голоса» незаслуженно пострадал: был лишен звания морского врача. О’Мира умер в 1836 году, войдя в историю как автор самой беспристрастной книги о последней ссылке Наполеона.

Виноваты морозы и московский пожар

   О’Мира записывал свои беседы с Бонапартом в Лонгвуде – гористом местечке на Святой Елене, где бывший император жил под строжайшим надзором английских властей.
   Из дневника врача следует, что Наполеон обожал говорить на самые разные темы – в том числе и о медицине. Но в тот день беседа шла именно о русской кампании 1812 года. О’Мира задал Бонапарту очень важный вопрос: чему приписывает сам император свою неудачу в России.
   «Холоду, раннему холоду и московскому пожару, – отвечал Наполеон. – Я ошибся на несколько дней; я высчитал [российскую] погоду за пятьдесят лет (!), и никогда сильные морозы не начинались раньше 20-го декабря, [они всегда наступали] на двадцать дней позднее, чем начались в этот раз. Во время моего пребывания в Москве было три градуса холода, и французы переносили его с удовольствием; но во время пути (отступления из Москвы. – А. Е.) температура спустилась до восемнадцати градусов, и почти все лошади погибли. За недостатком лошадей мы не могли ни делать разведки, ни выслать кавалерийский авангард, чтобы узнать дорогу. Солдаты падали духом и приходили в замешательство. Вместо того чтобы держаться вместе, они бродили в поисках огня. Те, которых назначали разведчиками, покидали свои посты и отправлялись в дома погреться. Они рассыпались во все стороны и легко попадали в руки врагов. Другие ложились на землю, засыпали, [замерзали] и, сонные, умирали. Тысячи солдат погибли так».
   Далее О’Мира завел с Бонапартом беседу о московском пожаре, о котором ходило так много противоречивых слухов. Наполеон был категоричен. Он заявил, что, если бы Москва не выгорела, он провел бы в ней всю зиму, и это, по его мнению, решило бы исход русской кампании в пользу французов.
   «Русские имели неосторожность утверждать, что выиграли сражение, – негодовал бывший император, – и тем не менее через восемь дней я входил в Москву. Я очутился среди прекрасного города, снабженного провиантом на целый год. Многие хозяева оставили записочки, прося в них французских офицеров, которые займут их дома, позаботится о мебели и других вещах; они говорили, что оставили все, что могло нам понадобиться, и что они надеялись вернуться через несколько дней, как только император Александр уладит все дела, что тогда они с восторгом увидятся с нами. Многие барыни остались, так как знали, что ни в Берлине, ни в Вене жителей мы никогда не обижали».

На всю Москву одна труба!

   Наполеон с горечью поведал собеседнику, что тогда он полагал, что его армию ожидает «полное благосостояние на зимних квартирах». Но вскоре в Москве начались пожары… Бонапарт признал, что он недооценил силу огня, казавшуюся ему сначала безопасной. Император думал, что пожар возник от солдатских костров, разведенных слишком близко к деревянным домам. Он отдал строгие приказы по этому поводу по полкам и лично руководил тушением. Однако на следующее утро поднялся сильный ветер, и огонь очень быстро распространился по всему городу.
   По свидетельству Наполеона, этому способствовали сотни бродяг, специально нанятые для поджога. Они рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами одежды головешками поджигали дома. Стоявшие на ветру деревянные строения вспыхивали, как свечки… Французы пытались было потушить огонь, но вскоре стало ясно, что это невозможно. Тем более все пожарные трубы было испорчены – несомненно, преднамеренно: по всей Москве отыскалась только одна пригодная труба!..
   Спасаться из пожарища пришлось даже самому Наполеону. «Чтобы увлечь других, – вспоминал император, – я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Нескольких генералов огонь поднял с постелей. Я сам оставался в Кремле, пока пламя окружило меня. Тогда я уехал в загородный дворец [императора] Александра на расстоянии приблизительно четырех верст от Москвы, и вы, может быть, представите себе силу огня, если я скажу вам, что трудно было прикладывать руку к стенам или окнам со стороны Москвы, так эта часть была нагрета пожаром… Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Кто бы мог подумать, что народ может сжечь свою столицу? – восклицал Бонапарт. – Если бы не этот роковой пожар, у меня было бы все необходимое для армии; на следующий год Александр заключил бы мир, или я был бы в Петербурге».

   Руины Москвы после пожара 1812 г. Худ. Дж. Джемс. 1814 г.

   По словам Наполеона, Александр I знал, что французская армия может двинуться на Петербург, и якобы русский император поспешил отправить в Англию морем «свои брильянты и драгоценности»… Увы, находясь на Святой Елене, Наполеон обладал неверной информацией. Александр действительно распорядился, ввиду опасности осады столицы, вывезти из Зимнего дворца ценности Кабинета Его Величества. Однако эти реликвии так и не покинули пределы России: их тайно перевезли в Олонецкую губернию, в Вытегру, где они находились до весны 1813 года.
   Уже под конец беседы О’Мира задал Бонапарту очень важный вопрос. Врач поинтересовался у Наполеона: мог бы он «всецело покорить Россию?». «Нет, – отвечал Наполеон, – но я принудил бы Россию заключить выгодный для Франции мир».
   Как пишет О’Мира, здесь Бонапарт неожиданно перешел к разговору о политическом устройстве России. «В этом городе, – сказал Наполеон о Москве, – было до сорока тысяч людей в рабской зависимости. Я провозгласил бы свободу всех крепостных в России и уничтожил бы крепостнические права и привилегии дворянства. Это создало бы мне массу приверженцев. Я заключил бы мир в Москве или (в случае отказа русских от мира. – А. Е.) на следующий год пошел бы на Петербург…»

Глава 30
Балтийский воевода

Выходец из Эстляндии учил олончан и вологодцев биться с французами.

В связи с приближением наполеоновской армии к российским границам Александр I озаботился созданием специальных ополчений, каждому из которых было присвоено свое особое название – по губерниям: Московское ополчение, Новгородское, Харьковское, Симбирское, Нижегородское… Сегодня я расскажу об Олонецком и Вологодском ополчениях, созданных в июле 1812 года.

Искали лучших звероловов

В Олонецкое ополчение вошло 570 стрелков – лучших во всей губернии; все они были собраны в Петрозаводске и на подводах отправлены в Петербург. Одновременно с ними в российскую столицу прибыло и Вологодское ополчение (600 человек), которое было набрано «из обитающих в этой губернии племен, занимающихся звериною ловлею». Вологодские и олонецкие стрелки вместе составили одну «дружину»; им были выданы из петербургского арсенала тирольские ружья, а наставником вновь созданного полка стал уроженец Ревеля, отставной подполковник Иван Федорович Моренталь. Его биография достаточно любопытна…
В 1798 году Моренталь служил на фрегате «Эммануил», где обратил на себя внимание Павла I и через полгода был произведен в констапели – первый обер-офицерский чин в морской артиллерии. Будучи метким стрелком из ружья, он в то же время был отличным артиллеристом, а главное – обладал редким педагогическим даром: толково передавал своим неграмотным канонирам все знания, необходимые для хорошего пушкаря. Моренталь и сам любил показывать ученикам пример меткой стрельбы: вешал на мачту парусника фонарь, который тут же пробивал пулями «несколько раз кряду».

   Русский ратник. Карикатура неизв. худ. 1813 г.

   В 1803 году Иван Федорович был переведен в 1-й морской полк, а в 1811-м – в 47-й егерский, из которого вышел в отставку в чине подполковника. Когда началось нашествие Наполеона, кто-то из высшего военного руководства вспомнил про отставного подполковника и поручил Моренталю взять под опеку Олонецко-Вологодскую «дружину»…
   Ивану Федоровичу не пришлось долго обучать своих подопечных: большинство из них были заправские охотники. Приноровясь к тирольским ружьям, олончане быстро стали такими же мастерами по стрельбе, как их балтийский «воевода».
   Через месяц после прибытия в Петербург олонецкие стрелки были представлены Александру I, производившему смотр ополчения. Император с ходу приказал Моренталю вызвать из строя лучшего стрелка. Получив ответ, что, мол, все в «дружине» стреляют одинаково, Александр I вызвал первого попавшегося ему на глаза ополченца и приказал стрелять по мишени. «Олончанин приложился, – сообщает очевидец, – паф!.. И пуля засела в самом центре яблока; был вызван другой – паф!.. И пуля выбила из мишени засевшую в ней пулю. Наконец был вызван третий – и он своей пулей расщепил отверстие в мишени, сделанное предыдущими выстрелами».
   Видя такое искусство стрельбы, император сказал Моренталю: «Если все твои мужички стреляют так, как эти три молодца, то ученых учить – только портить».
   Уже через месяц Олонецко-Вологодская «дружина» влилась в Петербургское ополчение, которое, в свою очередь, было присоединено к корпусу графа Петра Витгенштейна. Солдатам последнего предстояла нелегкая задача – противостоять армии французского генерала Сен-Сира, стоявшего в это время в Полоцке. 6 октября Петербургское ополчение в составе корпуса Витгенштейна дало первый бой французам.

Стрелковая дружина

   Зная о приближении русских, Сен-Сир грамотно расположил своих солдат по обоим берегам реки Полити, а также в редутах вокруг Полоцка. Витгенштейн решил атаковать неприятеля «в лоб». Сначала наш авангард довольно успешно выбил французов из леса и оттеснил их к полоцким укреплениям. Но выйдя от реки на большое поле, Петербургское ополчение было встречено сильным артиллерийским огнем и кавалерией. Французы овладели батареей и открыли по всей линии «фронта» плотный огонь. Наши стрелки, среди которых были и олончане с вологодцами, бросились вперед и взяли передовые укрепления.
   Моренталь хотя и разделял порыв своих мужичков, все же понимал, какую пользу они могут принести при других обстоятельствах… Как пишет очевидец этого боя, Иван Федорович с отчаянием наблюдал, как «десяток за десяток храбрых его учеников валили неприятельская картечь и пули». Наконец Моренталь не выдержал, подскакал к Витгенштейну и со слезами на глазах стал умолять графа поберечь Олонецкую и Вологодскую дружины.
   – Ваше сиятельство, ведь это ученые стрелки! – говорил Моренталь.
   – Я этого не знал! – ответил граф и тотчас приказал отодвинуть назад «ученую» дружину. Затем он приказал олончанам залечь «врассыпную» у палисадов, окружавших Полоцк. Вот тут-то наши молодцы и показали себя: ни одна пуля, выпущенная ими, не пропала даром – били врага на выбор.
   – Эй, Тимофей! Стреляй вон в энтова, что ружье заряжает, – слышалось с одной стороны…
   – А ты пальни в того офицера, что саблей машет, – отвечали с другой.
   «Паф, паф!.. – продолжает свой рассказ очевидец. – И француз, заряжавший ружье, и офицер с саблей – оба хрястнулись на землю, пробитые пулями олончан».
   К ночи Полоцк был взят, а на следующее утро в соборе были совершены молебены о победе и панихида по убитым.

   Ветеран войны 1812 г. на могиле товарищей. Тарелка из Ропшинского сервиза. 1-я пол. XIX в.

   …Восхищаясь меткою стрельбою олончан и вологодцев, граф Витгенштейн говорил: «Нам не нужно тирольских стрелков: у нас есть олонецкие и вологодские мужички!» Само Петербургское ополчение Витгенштейн назвал «защитниками России», а народ стал именовать боевого графа «спасителем Петрова града».
   В декабре 1812 года олонецкие стрелки двинулись в составе Петербургского ополчения освобождать от Наполеона Европу. Однако суровая зима, одинаково жестокая как к русским, так и французам, значительно подкосила силы наших солдат. В итоге большая часть дружины осталась лежать в приграничных госпиталях. Из 12 тысяч ополченцев, двинувшихся из Петербурга, в Пруссию вступило только 900 человек (!). В числе горсти храбрецов была и 16-я дружина, составленная из олонецких стрелков.
   Олончане оставались неразлучными со своим знаменитым полководцем Витгенштейном в продолжение всего заграничного похода 1813–1814 годов. Говорят, что «последнее дело», в котором олончане обменялись с французами пулями, имело место 18 марта 1814 года под стенами Парижа…
   В 1815 году олонецкие стрелки вернулись на родину. Вернулись, увы, не все, но у оставшихся в живых на груди поблескивали Георгиевские кресты, которые мужики заслужили в сражениях с Бонапартом. В Петрозаводске героям была устроена торжественная встреча, а при въезде в город в честь них воздвигли деревянные Триумфальные ворота. Они сохранялись еще долго и назывались жителями не иначе, как «Трухмальные».
   Что же касается Моренталя, то после начальства над Олонецким ополчением он служил в гренадерском полку графа Аракчеева, а в 1829 году был произведен в генералы. Увы, наш герой стал первым русским генералом, погибшим в бою с поляками в Гроховском сражении 1831 года…

Глава 31
Лихое прошлое Стендаля

Великий писатель чуть не сгорел в Москве 1812 года.

Имя французского романиста Стендаля в России широко известно со второй половины XIX века. Однако впервые Россия познакомилась с автором «Пармской обители» и «Красного и черного» в 1812 году, когда тот вошел в Москву в составе 100-тысячной армии Наполеона…

В поисках романтики

Какими же судьбами будущий знаменитый писатель оказался под стягом бонапартовских знамен, да еще принял участие в драматической Русской кампании? Анри Мари Бейль – таково настоящее имя великого французского писателя, взявшего себе псевдоним Стендаль, – вступил на военную стезю в 1800 году Вдохновленный переворотом Наполеона, он, как и многие другие молодые французы, записался добровольцем в действующую армию, в драгунский полк. Вместе с французскими войсками Стендаль принимает участие в кампаниях против Пруссии (1806) и Австрии (1809), а в 1812 году молодого офицера отправляют в Россию в должности интенданта с целью создания резервных запасов продовольствия.
Стендаль догоняет армию Бонапарта у Смоленска и тут же оказывается в самой гуще событий, приведших в итоге наполеоновскую Францию к катастрофе. Достаточно только упомянуть, что Стендаль был свидетелем Бородинского сражения и еле унес ноги из пылающей Москвы. Как это ни крамольно звучит, офицер Стендаль ничем не отличался от его соотечественников-мародеров, «потрошащих» московские дома. Интендант Наполеона не упускает случая опустошить какой-нибудь винный погреб и напиться. Можно ли это назвать грабежом? Отчасти. Это – всего лишь слабая попытка забыться среди ужасов войны…

   Такой представлял себе русскую армию французский художник Депозе. 1815 г. Вторая слева – знаменитая кавалерист-девица Н. Дурова

   Кстати, несмотря на тяготы военной службы, наш герой не расставался с толстыми тетрадями, в которых вел дневник. Правда, среди них отсутствуют экземпляры, относящиеся к 1807, 1808 и первой половине 1812 годов: эти раритеты погибли при переправе через Березину. К счастью, сохранились записи, которые Стендаль вел в Москве. Помимо дневника также известны краткие письма Стендаля, адресованные к его сестре Полине.
   Первое письмо, отправленное сестре из парижского пригорода Сен-Клу, датируется июлем 1812 года. Письмо дышит умиротворением и жаждой жизни. Однако уже второе послание, написанное Стендалем на границе с Россией, полно тревог и сомнений. Будущий писатель сообщает сестре, что едет в Кенигсберг, где «последствия грабежей начинают давать о себе знать».

«В эту минуту еще бьют русских

   Следующее письмо сестре Стендаль отправил из Смоленска в октябре 1812 года. К этому времени армия Наполеона уже покинула Москву. Поэтому не совсем ясно, что имеет в виду автор, когда сообщает, что «будет стоять в двадцати или тридцати милях от Москвы». Быть может, Бонапарт планировал взять реванш?
   «В эту минуту еще бьют русских», – прибавляет Стендаль в конце письма и тут же жалуется на нехватку чернил: по его словам, он «сфабриковал шестьдесят капель», благодаря которым перо еще может что-то писать. Далее свидетельство Стендаля очень ценно – он упоминает о знаменитом московском пожаре: «В Москве мы были изгнаны из пяти дворцов… – огонь шел быстрее, чем [бежали] наши лошади, и когда мы достигали средних улиц, пламя горящих по обе стороны домов испугало лошадей. Искры жгут их, дым удушает нас, и нам стоило больших усилий удалиться оттуда».
   Как следует из письма, полк Стендаля спешно покинул пылающий город и встал лагерем в миле от Москвы. После того как пожар немного поутих, французы вернулись. То мрачное зрелище, которое предстало перед солдатами Наполеона, Стендаль запомнит навсегда. По его словам, город превратился в черные и смрадные развалины, посреди которых «бродило несколько несчастных собак и женщин, искавших остатки какой-нибудь пищи…».

Стендаль в молодости. Портрет неизв. худ. После 1815 г.

Нашему герою остается лишь напомнить сестре, какой была прежде Москва: «Этот город был незнаком Европе, – пишет Стендаль, – в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже. Все приспособлено здесь к величайшей неге. Отделка домов блистала белизной и самыми свежими красками. Самая лучшая английская мебель украшала комнаты; изящные зеркала, прелестные кровати, диваны разнообразнейших форм наполняли их».

   Французы в Москве в сентябре 1812 г. Литография А. Адама. 1833 г.

   В конце письма Стендаль плавно переходит к сравнению московской элиты с влиятельными жителями европейских столиц, что выдает в нем «руку» будущего великого писателя: «Здесь (в Москве. – А. Е.) было много лиц, получавших от пятисот тысяч до полутора миллионов франков ежегодного дохода. В Вене такие лица держат себя с серьезной строгостью целую жизнь и мечтают получить орден креста Св. Стефана. В Париже они ищут того, что на их языке называется приятным существованием, дающим много наслаждений и льстящим тщеславию. Сердца их делаются черствыми, и они начинают ненавидеть людей. В Лондоне они хотят составлять часть элемента, правящего страной. В Москве же при неограниченном правлении, им остается только удовольствие неги…».
   Последние письма Стендаля к сестре датированы декабрем 1812 года. Они написаны в самый трагический для французов период Русской кампании – во время зимнего отступления в сторону Вильны (ныне Вильнюс) и Кенигсберга. «Путь из Москвы сюда длился пятьдесят дней. Я часто думал о тебе во время этой длинной дороги, – признается Стендаль сестре. – Я здоров, но лишился всего, и теперь единственную мою собственность составляет то платье, что на мне надето. Я много испытал физических мучений и никакой нравственной отрады».
   На пути в Минск Стендаль едва не замерз. Чувствуя, что силы покидают его, он вместе с одним офицером принял смелое решение – обогнать армию и добраться марш-броском до Вильны. На одной из станций товарищи нашли двух лошадей и вырвались далеко вперед. Им действительно повезло, так как, по словам Стендаля, на этом пути погибли генералы и другие высшие военные чины. «Много раз был я на краю полной потери сил и видел пред собою смерть», – признается он Полине.

«Я всегда голоден и мерзну»

   Как уже упоминалось, помимо писем сестре, сохранился дневник, где будущий великий писатель описывает свои «похождения» в захваченной Москве. Дневник очень откровенен. Стендаль также рассказывает о знаменитом московском пожаре и грабежах, в которых ему приходилось участвовать. Автор дневника свидетельствует: французские солдаты, едва оказавшись в Москве, предались безудержному пьянству, а потом, когда древняя российская столица стала полыхать с разных сторон, попросту растерялись… «Мы двигались прямо на пожар, – вспоминает Стендаль свою рискованную попытку покинуть город. – Мало-помалу придвинулись мы к дыму. Становилось трудно дышать. Наконец мы проникли в среду домов, объятых пламенем… Я изнемогал от усталости и шел пешком, потому что коляска моя была полна вещами, награбленным слугами. Коляске не угрожала опасность, – продолжает интендант, – но слуги мои, как и все остальные, были пьяны и способны заснуть среди горящей улицы. Мы вышли из города, освященного самым великолепным в мире пожаром, образовавшим необъятную пирамиду, основание которой было на земле, а вершина в небесах. Это было величественное зрелище; но чтобы оценить его, надо было или быть одному, или быть окруженным умными людьми. Впечатление от похода в Россию испорчены тем, что я совершал его с людьми, способными опошлить и уменьшить Колизей и море Неаполитанского залива».
   Покидая Москву, Стендаль прихватил себе на память томик Вольтера, который нашел в чьей-то домашней библиотеке. Как напишут позднее его друзья, эту книгу он оставил где-то на снежной поляне во время бегства армии из России, так как «не желал уносить с собой никаких следов грабежа».
   Стендаль определенно «родился в рубашке»: он вырвался из «московского кошмара» без единого ранения и в феврале 1813 года добрался до Парижа. Однако Русская кампания не прошла для будущего писателя даром: спустя много лет она преследует его в теплой и благополучной Франции, постоянно напоминая о том стрессе, который он пережил в России: «Я очень устал, но не болен, – отмечает Стендаль в своем дневнике. – Я ощущаю внутренний холод. Я пью по две или по три бутылки великолепного вина, пью пунш, кофе, – ничего не помогает; я всегда голоден и мерзну».
   Этот послевоенный период жизни был очень непростым для Стендаля: он рисовал на полях своих рукописей пистолеты и писал многочисленные завещания. А впереди были еще ненаписанные романы: «Красное и черное», «Пармская обитель» – и всеевропейская слава…

Глава 32
Эрмитажные реликвии в Вытегре в 1812 году

После потери Москвы Александр I опасался за Петербург.

К тому времени, как в сентябре 1812 года наполеоновские войска заняли Москву, ее у спело покинуть большинство жителей. Некоторые из них даже оставляли дома записки с обращением к солдатам Наполеона; они просили последних «присмотреть» за мебелью! Очевидно, хозяева больше опасались «своих» мародеров, чем иностранных завоевателей…

Секретный караван

   В то же время иноки московских монастырей, не вступая «в переписку» с французами, попросту удалились подальше от Белокаменной. С этой целью они даже добрались до Кубенского озера на Вологодчине, где обосновались в древнем Спасо-Каменном монастыре, расположенном на уединенном острове. Здесь, в виду волнующегося и пустынного озера, они прожили до 1815 года. Как память о них, в обители остался братский корпус, надстроенный ими на прежних одноэтажных кельях (тесновато ведь было на островке).
   Что касается Москвы, а точнее – реликвий кремлевских соборов – их вывезти не успели: большая часть, попавшая в руки неприятельской армии, пропала. Хотя существует предание, что часть сокровищ из Грановитой палаты все же вывезли в Астрахань. Но и там следы московских сокровищ теряются…
   К счастью, в Петербурге успели вовремя оценить опасность, грозящую столице. Тем более французы, чтобы дестабилизировать обстановку в России, нарочно распускали слухи, что Петербург уже в осаде. По этой причине Александр I распорядился спешно эвакуировать из Зимнего дворца все, что имело особую ценность. Насколько это мероприятие было строго засекречено, говорит лишь один факт: даже ныне о перевозке сокровищ Эрмитажа в Олонецкую губернию в 1812 году практически нет никакой информации. За много лет мне удалось встретить только один документ, более-менее освещающий данную историю. Это рукописное сочинение вытегорского приходского учителя Федора Дьякова, в монашестве отца Феодосия, которое он передал в Императорское Русское географическое общество в 1840 году. Рукопись носит довольно пространное название: «Исторические воспоминания, относящиеся к городу Вытегре, и очерки его».

   Вытегра. Фото С. Проскудина-Горского. 1909 г.

   Дьяков сообщает, что император принял решение перевезти эрмитажные ценности в самую глушь обширной Олонецкой губернии – в Вытегру. Выбор этого места неудивителен: упомянутый российский регион и сейчас является «медвежьим углом», где нет железных дорог, а в деревнях подчас отсутствуют газ и электричество. Что же говорить о начале XIX века, когда об этой части Олонецкой губернии ходили самые смутные слухи, связанные с преданиями о чуди, якобы жившей здесь до прихода новгородцев… В этом смысле Вытегра, отрезанная от столицы еще и бездорожьем, была наилучшим местом для эвакуации ценностей Зимнего дворца.
   Повеление об эвакуации Александр I подписал 11 сентября 1812 года – практически сразу после того, как прибывший в Петербург курьер объявил о занятии Москвы французами. Списки ценностей, подлежащих немедленному вывозу из Зимнего дворца, составил хранитель Кабинета Его Величества Петр Матвеевич Карабанов. На всех бумагах стоял гриф «Секретно». В список прежде всего вошла «денежная казна» – «160 тысяч червонных и 1,5 миллиона серебром». Во-вторых, к эвакуации из дворца подготовили «разныя вещи из III Отделения Кабинета». Что это были за вещи, можно сказать, только ознакомившись с описью предметов, которая, по всей видимости, пока не обнаружена. Однако известно, что к вывозу в Вытегру было подготовлено приданое всех трех сестер императора Александра – Марии, Екатерины и Анны. Кроме того, эвакуации подлежали именные указы из архива Петра I.
   В своей рукописи Дьяков сообщает, что сокровища Зимнего дворца были погружены на 22 плоскодонных судна, охранять которые должен был караул матросов и несколько морских офицеров. Возможно, секретный императорский караван был замаскирован под простые торговые баржи. Вряд ли приладожские и прионежские крестьяне, встречающие на каналах эту странную «флотилию», могли предположить, что она буквально набита ценностями из самого «Зимнего»…

Наполеона ввели в заблуждение?

   Любопытно, что в памяти вытегорцев осталось имя графа Дмитрия Николаевича Шереметева – будущего известного благотворителя, прибывшего в Вытегру вместе с караваном. В рукописи Дьяков называет Шереметева «малолетним» и описывает его вместе со свитой, которая была приставлена к мальчику. Действительно, в 1812 году юному графу было неполных десять лет…
   Что касается самих эрмитажных ценностей, к сожалению, Дьяков ничего более о них не сообщает. Хотя было бы интересно узнать, где именно они хранились в Вытегре на протяжении полутора лет… По всей видимости, здесь тоже сработал гриф «Секретно» – и о том, что в город прибыл поистине «золотой караван», сами жители Вытегры узнали лишь по отбытии императорских ценностей обратно в столицу весной 1813 года.
   Кстати, Наполеон так никогда и не узнал, куда были вывезены сокровища Эрмитажа. Известно его высказывание, произнесенное им в ссылке на острове Святрй Елены в 1817 году: Бонапарт уверял своего врача Барри О’Мира, что русский император отправил «свои бриллианты и драгоценности» на кораблях в Англию. Откуда Наполеон получил подобное известие, неизвестно. Возможно, это была преднамеренная дезинформация, а, может быть, Александр I действительно первоначально рассматривал подобный вариант отправки ценностей морем в Британию. Но дороговизна этой идеи и катастрофическая нехватка времени склонили императора к более простому варианту. И, как известно, Александр I не прогадал: эрмитажные ценности благополучно «переждали» в Вытегре нашествие Наполеона и через полтора года вернулись в Зимний дворец.

Глава 33
Мастер политической карикатуры

Отечественная война 1812 года вызвала большое стремление у скульпторов и художников отобразить в своих произведениях эпизоды героической кампании против французов. И особую роль в этом сыграл совершенно новый жанр – русская политическая карикатура.

Русский Сцевола

Гротескные раскрашенные рисунки, которые создавали художники в 1812–1813 годах, пользовались огромной популярностью в народе (всего известно около двухсот антинаполеоновских листов). Рисунки выходили большими тиражами и продавались в зависимости от сюжета от 2 до 3 рублей за лист. Многие рисунки так и оставались безымянными, но имена трех карикатуристов – И. Теребенева, И. Иванова и А. Венецианова стали широко известными. Особая слава досталась Ивану Теребеневу, который начал работать над антифранцузскими сюжетами с первых дней войны с Наполеоном. За полтора года работы Теребенев выпустил более пятидесяти карикатур. Имя художника стало настолько популярным, что появление в России какой-либо карикатуры, посвященной Отечественной войне 1812 года, приписывалось ему.
Даже знаменитые европейские художники подражали Теребеневу. Они не только следовали характеру его политического рисунка, но и заимствовали у русского карикатуриста отдельные исторические темы, лишь только иногда видоизменяя их. Например, английский художник Круикшенк даже не скрывал этого, нередко указывая в тексте заимствование у Теребенева.

   Русский Сцевола. Рис. И. Теребенева. 1813 г.

   Свои сюжеты Теребенев черпал в основном из журнала «Сын Отечества», который? начиная с осени 1812 года, помещал в каждом из своих номеров «сводки с фронта». Вместе с этими важными донесениями в журнале печатались и небольшие рассказы о героизме российских крестьян, в разных обстоятельствах сталкивавшихся с французами. Так, поводом для самой известной теребеневской карикатуры «Русский Сцевола» послужила заметка из «Сына Отечества», опубликованная в ноябре 1812 года. «В армии Наполеона, – сообщал журнал, – (как у нас в конских заводах) клеймят солдат, волею или неволею вступающих в его службу. Следуя сему обыкновению, французы наложили клеймо на руку одному плененному крестьянину. С удивлением спросил он: для чего его оклеймили? Ему ответили: это знак вступления в службу Наполеона. Крестьянин тут же схватил из-за пояса топор и отсек себе клейменную руку. Нужно ли сказывать, – размышляет автор заметки, – что сей новый Сцевола был Русской? Одна мысль служить орудием Наполеону… подвигла его к сему геройскому поступку».
   Теребенев быстро откликнулся на заметку карикатурой, которая стала очень популярной в России. Об этом выразительном рисунке написали даже «Санкт-Петербургские ведомости», где в восьмом номере за 1813 год было опубликовано описание теребеневской карикатуры: «Художник, изображая для незабвенной памяти происшествие сие, весьма счастливо и прекрасно выразил ту минуту, когда крестьянин, отвергая службу Наполеона, внезапно схватывает по заклеймении ему руки топор и лишает себя оной».
   Рисунок действительно впечатляет… Мастерски передан ужас французов при виде геройского поступка русского простолюдина. Вся эта сценка происходит уже при отступлении или, точнее, бегстве солдат Наполеона: мы видим изможденные лица французов, дырявые сапоги, штаны и костлявую руку одного из вояк, торчащую из рукава.

Как французы от козы убежали

   Еще одна любопытная карикатура Теребенева – «Французские мародеры, испугавшиеся козы» – основана на реальном случае, имевшем место в одной из деревень Вельского уезда… Когда несколько французов ворвались в одну избу с требованием хлеба и молока, они предпочли за лучшее сразу покинуть этот дом. Причиной этого была старуха, которая на вопрос мародеров: «Кто еще дома?» – просто отвечала, что с ней лишь одна коза… Приняв от страха слово «коза» за «казак» (а слово «cosaque» к тому времени уже стало поистине международным), вояки Бонапарта предпочли в панике ретироваться…
   К числу известных карикатур Теребенева относится и «Русская баня». Художник изобразил Наполеона голым в русской деревенской парной. Его бреет казак, солдат замахивается банным веником, а ратник – поддает пару. Внизу текст:
   «Наполеон: Эдакого мученья я сроду не терпел! Меня скоблют и жарят, как в аду.
   Ратник: Отдувайся, коли сам полез в русскую баню, попотей хорошенько, а мы не устанем поддавать пару.
   Солдат: Натрем тебе и затылок, и спину, и бока; будешь помнить легкую нашу руку.
   Казак: Побреем тебя, погладим, молодцом поставим».
   Нельзя не упомянуть и еще одну знаменитую теребеневскую карикатуру «Французский вороний суп». Она отражает бедственное положение наполеоновской армии после ее ухода из Москвы. Отступавшие французские войска не только мерзли, но и голодали. Чтобы не умереть с голоду, солдаты даже отстреливали ворон. Получался «soupe aux corbeaux» – «вороний суп». Вероятно, эти сведения и послужили для Теребенева поводом для создания карикатуры: художник изобразил четырех оборванных французских солдат; один жадно раздирает ворону, другой смотрит на него с протянутой рукой, третий обгладывает воронью косточку, а четвертый вылизывает котел, в котором варился вороний суп.

   Французские мародеры, испугавшиеся козы. Рис. И. Теребенева. 1813 г.

   Теребенев не только активно рисовал, но еще придумывал стихотворные подписи к своим произведениям. К карикатуре «Угощение Наполеону в России» художник придумал следующую подпись:

     Свое добро тебе приелось,
     Гостинцев русских захотелось;
     Вот сласти русские, поешь – не подавись.
     Вот с перцем сбитинек, попей – не обожгись.

Возвращение к Теребеневу

   По окончании Отечественной войны (1814 г.) Теребенев реже обращается к карикатуре, а уделяет внимание скульптуре. Известно, что в этом году им были выполнены барельефы и фигуры воинов для деревянных Триумфальных Нарвских ворот в честь побед российской гвардии.
   К сожалению, художник ушел из жизни совсем молодым в начале 1815 году; ему было всего 36 лет. Многочисленная семья Теребенева оказалась практически без средств к существованию (художник имел четверых детей). Друг карикатуриста А. Востоков даже был вынужден поместить в журнале «Сын Отечества» вместе с некрологом «воззвание к обществу», в котором обращал внимание на крайнюю нужду семьи художника…
   Любопытно, что спустя почти полвека полузабытые теребеневские карикатуры снова оказались востребованными. В 1855 году, когда французские войска приняли участие в Крымской кампании и снова столкнулись с русской армией, в Петербурге вышел альбом карикатур Теребенева «Наполеон. Воспоминания 1812–1815 годов». По словам писателя Г. Данилевского, перед окнами его магазина, где были выставлены, казалось бы, забытые рисунки Теребенева, с утра до поздней ночи толпился народ, «живо реагируя на изображенные в карикатурах сцены». Вряд ли сам автор «Русского Сцеволы» мог предположить, что его художественное наследие будет актуально и полвека спустя…
   Кстати, в 2015 году грядет юбилей – 200 лет со дня смерти Теребенева. Эта дата почти совпадает с окончанием Отечественной войны с Наполеоном. Было бы правильным почтить память выдающегося карикатуриста изданием в одном альбоме всех его сатирических рисунков. На сегодняшний день работы Теребенева изданы фрагментарно и не всегда в хорошем качестве. Исключение – последний каталог выставки Государственного Русского музея «1812 год», где представлены 10 великолепных карикатур Теребенева.

Глава 34
Два берега генерала Моро

Когда-то он сражался с Суворовым, а погиб, защищая честь русского флага.

В конце XVIII века – вследствие Великой французской революции – наметился прилив в Россию представителей Франции. Большинство из этих вынужденных эмигрантов оставались в русской службе и при императоре Александре I. Естественно, что им пришлось сражаться со своими соотечественниками во время войн России с Наполеоном. Подобная судьба выпала на долю видного французского полководца – генерала Моро, имя которого в России ныне, увы, забыто…

Битва титанов

Жан-Виктор Моро впервые проявил себя как талантливый военачальник в 1793 году: во главе Французской республиканской армии молодой генерал взял штурмом несколько голландских крепостей. Правда, его поход за Рейн против австрийцев был не самый удачный, так как Моро вынужден отступить. Но слава новоявленного генерала не померкла, потому что, по отзывам современников, «отступление его было одним из самых замечательнейших стратегических движений, когда-либо исполненных».
В 1798 году Моро отправился в северную Италию, где стал главнокомандующим Итальянской и Неапольской армий. Здесь при Нови Моро столкнулся с русско-австрийской союзной армией, бывшей тогда под началом знаменитого Суворова. В первые минуты битвы французы потеряли главнокомандующего генерала Жубера, и Моро занял его место. По обыкновению, Моро лично принимал участие в бою: под ним было убито три лошади, а его самого ранили в плечо.

   Жан-Виктор Моро. Гравюра Е. Гергана. 1800-е гг.

   Сражение при Нови было одним из самых продолжительных и самым кровопролитным из полевых сражений Суворова; по количеству убитых оно уступало только штурму Измаила. Неудивительно, что Моро не смог выдержать победоносного суворовского натиска: он спешно отступил, уводя остатки разгромленной армии к Генуе.
   Для самого Моро битва при Нови стала единственным сражением, в котором он противостоял русским. Впоследствии генерал часто вспоминал об этом бое и вообще любил говорить о Суворове, хотя относился к его военной тактике весьма критично. Живя впоследствии в США, Моро начал было писать критический разбор действий Суворова во время его Итальянского похода, но, к несчастью, эта рукопись погибла при пожаре генеральского дома. Со своей стороны, Суворов, уважая Моро, называл его «генералом славных ретирад (отступлений. – А. Е.)». «Он меня, седого старика, понимает, – говорил Суворов о своем противнике, – но я понимаю его еще больше. Горжусь, впрочем, что имел дело со славным человеком».
   Когда Моро вернулся в Париж из Италии, Францию трясло: Наполеон только что произвел переворот и стал Первым консулом республики. Сначала Моро верно служил Бонапарту, возглавив его так называемую Рейнскую армию и разбив австрийцев при Гогенлиндене… Это был настоящий триумф полководца: по возвращении в Париж Наполеон вручил победителю пару пистолетов, украшенных драгоценными камнями. Однако вскоре отношения Моро и Бонапарта разладились; в итоге Моро оказался замешан в заговоре против Наполеона. По решению военного трибунала, Моро был обвинен в «злоумышлениях» против правительства и заключен в замок Тампль. Перед тем как выслать опального генерала в Америку, Наполеон разорил его: конфисковал парижский дом и заставил Моро заплатить один миллион франков в счет судебных издержек по процессу, который против него вело французское правительство.

В изгнании

   В Америке Моро встретил горячее сочувствие тех, кто с негодованием относился к Наполеону. Сам же опальный полководец поселился в 30 милях от Филадельфии в местечке Морисвиль. Здесь он стал обычным гражданином, любимыми занятиями которого были охота, чтение и прием гостей. В доме бывшего наполеоновского генерала собирались люди всех партий и убеждений, они часто вели политические беседы. Однако сам хозяин почти не вмешивался в эти разговоры, «чуждаясь всего, что отзывалось политикой». Иногда к Моро приезжали государственные чины Северо-Американских Штатов, в том числе и президент Джефферсон, который предлагал генералу возглавить организуемые в стране военные школы. Но Моро не принял это предложение, продолжая вести жизнь простого американского обывателя. Чтобы ближе познакомиться с Америкой, Моро даже совершил непростое путешествие: осмотрел Ниагару и спустился по рекам Огайо и Миссисипи до Нового Орлеана, а оттуда по суше добрался до Филадельфии.
   …В то время, когда Моро, забытый не только в Европе, но и во Франции, мирно жил в Новом Свете, его давний обидчик – Наполеон – шел от победы к победе. Успех и слава Бонапарта раздражали Моро. И, наконец, потеряв всякую надежду на то, что Франция сама сумеет спасти себя от Бонапарта, Моро принял предложение Александра I поступить на русскую службу. Дело в том, что русское правительство после смерти Кутузова находилось в поисках достойной кандидатуры, способной возглавить союзные армии в заграничном походе против Бонапарта. И кандидатура генерала Моро подходила на это место как нельзя лучше.
   Решившись как можно скорее покинуть Америку и присоединиться к союзной армии, Моро стал хлопотать через русского посланника в Соединенных Штатах Дашкова об английском паспорте – самом надежном документе того времени. В записке, посланной к Дашкову от третьего лица и без всякой подписи, Моро сообщал, что необходимо поскорее добыть паспорт на имя Джона Каро, уроженца штата Луизиана, 48 лет от роду, 5 фунтов и 9 дюймов роста, имеющего голубые глаза и т. д.
   В письме от 13 февраля 1813 года Моро из Нью-Йорка извещал Дашкова, что распространившийся в городе слух о смерти Бонапарта до сих пор не подтвердился, но что «во Франции во всяком случае происходит что-то необыкновенное». Это были первые отголоски событий, произошедших в Москве в 1812 году и дошедшие до Северной Америки.
   Перед самым отъездом из Америки Моро узнал, что в России остается большое количество пленных французов. Он незамедлительно написал Дашкову, что готов возглавить бывших солдат Наполеона и повести их на Париж (!). Моро ручался, что в этом случае Бонапарту «придется плохо»…

Ядpo Наполеона

   В июле 1813 года североамериканский парусник «Ганнибал» доставил Моро к берегам Норвегии. Это было довольно рискованное предприятие, если учесть, что агенты Бонапарта зорко следили за генералом в Америке и имели секретный приказ в случае попытки Моро вернуться в Европу «задержать его силою на пути в открытом море».
   Встреча русского императора и бывшего наполеоновского генерала состоялась в Праге – главной квартире союзных войск. Она продолжалась более двух часов, и Моро был очень тронут вниманием, оказанным ему могущественным монархом.
   На следующий день Александр I отправился к месту военных действий: с ним был и Моро, который с этого времени оставался при русском императоре безотлучно. Через десять дней после отъезда из Праги Моро уже участвовал в битве под Дрезденом.

Александр I. Худ. Г.-Ф. Кюгельхен. 1804 г.

…Проливной дождь застилал поле боя, а ветер хлестал в лицо русским солдатам. Моро находился в свите Александра I близ батареи, устроившей дуэль с французскими орудиями напротив. Завязалась нешуточная перестрелка… Видя, что несколько ядер упали вблизи русского императора, Моро попросил его отъехать на более безопасное место… В этот момент одно из выпущенных с французской стороны ядер ударило в Моро. Оно оторвало ему правую ногу и, пробив насквозь лошадь, раздробило левую… Позднее говорили, что ядро было выпущено из орудия, наведенного самим Наполеоном. При этом сведущие люди добавляли следующие подробности: Бонапарт следил за передвижением императорского кортежа и, различив в нем своего заклятого врага – Моро, отошедшего от монаршей свиты, воспользовался этим моментом и как отличный артиллерист сделал роковой выстрел.

   Ранение Моро при Дрездене. Гравюра Т. Сатерленда по ориг. В. Хита. 1815 г.

   …Моро истекал кровью… Русские казаки наскоро сделали из пик носилки, положили на них раненого генерала и отнесли в ближайший крестьянский дом. В это время многие солдаты заметили метавшуюся по полю боя собачку, не обращавшую внимания на орудийную канонаду и ружейную стрельбу. Когда ее поймали, то на ошейнике увидели надпись: «J’appartiens au general Moreau…» («Я принадлежу генералу Моро»). Это был верный спутник генерала, который никогда не разлучался со своим господином и теперь жалобно визжал и метался, не находя его нигде.
   Осмотрев раненого, лейб-хирург императора Виллье счел необходимым ампутировать у генерала не только оставшуюся часть ноги выше колена, но и отнять вторую покалеченную ногу. Операция проходила в непростых фронтовых условиях: ядра два раза попадали в избу, где в полузабытье лежал Моро.
   Союзная армия отступила, и измученного ранами и операцией генерала повезли через горы по ужасной дороге. Во время этого перехода Александр часто подъезжал к носилкам умирающего героя… 30-го августа Моро в безнадежном состоянии был доставлен в город Лаун. Предчувствуя кончину, Моро писал своей жене: «Мой милый друг, три дня тому назад, при осаде Дрездена, ядро оторвало у меня обе ноги, а бездельник Бонапарт между тем счастлив по-прежнему. Мне сделали операцию как нельзя лучше… Извини мое маранье, я люблю тебя и целую от всего сердца».
   Следующее письмо Моро продиктовал за несколько минут до своей кончины. Оно было адресовано русскому монарху, под флагом которого он успел прослужить всего месяц: «Государь, – обращался генерал к Александру I. – Я схожу в могилу с теми же чувствами почтения, удивления и преданности, какие почувствовал к Вашему Величеству в первую минуту нашего свидания».
   После того как письмо было продиктовано, силы оставили Моро; он скончался.
   Получив предсмертное послание генерала, Александр I написал собственноручное письмо его жене, где отметил, что сам потерял соратника и друга. Император заверил вдову Моро, что если она захочет навсегда остаться в России, то он употребит все силы, чтобы она ни в чем не нуждалась. «Дружба, которую я питал к вашему супругу, продолжается за пределами земной его жизни, – писал Александр, – и я не имею другого способа заявить ее, как только сделав что-нибудь для благоденствия вашего семейства».
   Вместе с письмом император послал вдове полмиллиона рублей и, кроме того, назначил ей пожизненную пенсию – 30 тысяч рублей ежегодно. Дочери Моро было предложено стать фрейлиной императрицы. Позднее Людовик XVIII – по представлению русского императора – присвоил вдове Моро титул «вдовы маршала Франции», а также вручил 500 тысяч франков за конфискованное Наполеоном имущество.
   Чтобы в памяти потомков осталось место гибели легендарного генерала, Александр I приказал установить под Дрезденом памятник в виде гранитного обелиска с античным шлемом и лавровым венком и мечом наверху. На памятнике была выбита надпись, сообщающая, что Моро геройски пал на этом месте вблизи русского императора…

Письмо в Министерство иностранных дел

Тело героя доставили в Петербург и с воинскими почестями захоронили в католическом костеле Св. Екатерины на Невском проспекте. В этот день публика заполонила центр Петербурга; все прилегающие к собору улицы были забиты каретами и колясками – так много людей пришли проститься с Моро. На похоронах присутствовал и консул США в Петербурге Дж. Адамс.
На протяжении всего XIX века могила генерала была местом паломничества французов: известно, что к последнему пристанищу великого изгнанника приходили поклониться Бальзак, Дюма, де Кюстин. Был здесь и Дантес. Правда, по другому поводу: француз венчался в костеле с сестрой Натальи Гончаровой – Екатериной.

   Памятник Моро при Дрездене, на месте его смертельного ранения. Гравюра середины XIX в.

   Что касается Наполеона, то он тоже не остался безучастным к героической смерти Моро. Будучи узником Святой Елены, он однажды заметил, что его огорчает слава Моро, «который нашел смерть в рядах неприятеля (русских. – А. Е.). Если бы он умер за родину, – говорил Бонапарт, – я завидовал бы такой судьбе».
   Отчего же Моро был так в свое время популярен в России? Этим вопросом задавался более ста лет назад писатель Е. Карнович, он справедливо полагал, что хотя генерал так и не стал великим полководцем, но его многолетнее противостояние Наполеону, изгнание за океан и смерть вблизи русского императора окружили Моро героическим ореолом. Правда, к концу XIX века многое изменилось…
   «Прах Наполеона, чтимый французами всех политических партий, – отмечает Карнович, – лежит в Париже в великолепной усыпальнице. Память же о Моро совершенно исчезла, да и едва ли кто и знает теперь его полузабытую могилу». Писатель упоминал, что Моро был похоронен с правой стороны от главного входа, недалеко от «большого алтаря». В 1870-е годы на могильной плите генерала уже с трудом читалось имя Моро…
   О великом соотечественнике французы вспомнили не скоро и в не самое подходящее время: в эпоху Никиты Хрущева… В 1954 году в Министерство иностранных дел СССР пришло письмо от французского историка Жозефа Ванизеля, которого интересовал вопрос: «Действительно ли Моро покоится в Ленинграде?». Ванизель привел версию, бытовавшую во Франции, что якобы вдова генерала со временем перевезла прах Моро на его родину. Удивительно, но советские чиновники не только ответили на письмо западного историка, но даже предложили Иностранному отделу Академии наук СССР «установить современное состояние гробницы, приписываемой захоронению Моро».
   В 1954 году в связи с запросом французской стороны была создана специальная комиссия, которая вскрыла склеп и обнаружила остатки деревянного гроба с бронзовыми украшениями на крышке и следами бархатной обивки. Рядом на земле лежали две овальные латунные таблички, со временем отвалившиеся от гроба. На одной из них был выгравирован медальон с изображением рыцарского шлема и монограммой «М». Французская надпись на табличке гласила: «Генерал Моро родился 30 июля 1763 г., умер 22 августа 1813 г. в возрасте 50 лет и 23 дней».
   Таким образом была опровергнута версия, что прах Моро покинул пределы России. К сожалению, костел Святой Екатерины, использовавшийся десятилетиями как склад, в 1984 году был опустошен страшным пожаром: в огне сгорели остатки интерьеров, статуй, резные алтари превратились в горку щебня, а мраморная облицовка храма осыпалась до кирпича… Это пепелище отчасти напоминало московский пожар 1812 года или, скорее, следы артиллерийской дуэли под Дрезденом – той самой, во время которой пал генерал Моро.

Глава 35
Пленные французы на Русском севере

   Их зачисляли на заводы или отдавали местным жителям «в услужение».

   В то время, когда Олонецкое и Вологодское ополчения в составе русской армии преследовали остатки наполеоновского войска в Западной Европе, некоторые французские военнопленные были доставлены в неведомый для них Олонецкий край и расквартированы по небольшим городам.

   Вероятно, первая партия пленных попала сюда одновременно с теми французами, которые проследовали в Архангельск. Известно, что последние прошли через Вытегру в октябре 1812 года. Что касается времени возвращения пленников на родину – увы, мы не имеем никаких данных на этот счет. Однако из бывших дел Олонецкого губернского правления следует, что в начале 1814 года не только не возникало вопроса о возвращении солдат Бонапарта во Францию, а напротив, к первым партиям пленных присоединялись новые.
   Согласно рапортам уездных городничих – петрозаводского, повенецкого, пудожского, каргопольского и олонецкого, – на 1 января 1814 года французских военнопленных проживало в Олонецкой губернии 83 человека. Из них – один генерал, 43 офицера и 39 нижних чинов. Известны имена некоторых пленников. Например, в Петрозаводске содержались: генерал Делетр – участник Египетской, Прусской и Польской кампаний Наполеона, подпоручик Пей Пьер, денщик Малей и нижние чины: Моно Рисс, Жан Батран и Клод Морпал. А в Вытегре находился даже кавалер ордена Почетного легиона, кирасир Рем Доминик. Среди каргопольских пленных на себя обращает внимание испанец (к сожалению, его имя в рапорте не указано).

   Кирилловец, бьющий француза. Карикатура неизв. худ. 1813 г.

   Любопытно, что один из французов содержался в непосредственной близости от Петербурга – в Лодейном Поле. Согласно рапорту олонецкому губернатору, это был Дарибо – адъютант генерала Делетра (они оба попали в плен).
   16 марта 1814 года в Петрозаводск из Вологды прибыла новая партия военнопленных, состоявшая из 250 нижних чинов. Их конвоировал 1-й пехотный казачий полк Тверского ополчения. Пленники были захвачены в Вильне, Борисове, Смоленске, Ковне, Минске, Полоцке, Варшаве, Кенигсберге, Мариенбурге и Берлине. Большинство военнопленных имели возраст 25–30 лет. По заявлению петрозаводского городничего, «на пленных одежда и обувь оказались ветхия». Пятьдесят человек из партии остались в Петрозаводске, а остальные, получив по 18 копеек суточных, через десять дней под конвоем были отправлены в уездные города Олонецкой губернии.
   По прибытии французов в назначенные им города городничие размещали их «на жительство» и должны были еженедельно доносить губернаторам, «обстоят ли пленные благополучно и не чинят ли каких дурных поступков. Согласно документам, наполеоновские солдаты вели себя мирно. Исключение имело место только в Олонце, где военнопленный Пей Пьер, до этого содержавшийся в Петрозаводске, требовал через переводчика у тамошнего губернатора кормовые деньги, «уже полученные ранее».
   Что касается содержания французов, оно выплачивалось как в действующей армии – согласно званию. Например, генерал Делетр получал ежедневно 3 рубля 30 копеек, офицеры – по 50 копеек, а нижние чины – по 5 копеек. Только живший в Каргополе «гишпанец» получал ежедневно по 15 копеек. На каком основании ему выплачивалось в три раза больше его собратьев по оружию – неизвестно. Кроме этих «порционных» денег, нижние чины получали еще ежемесячно провиант: например, ржаную муку и яичную крупу… Словом, Бонапартовы воины содержались весьма неплохо, учитывая, что они попали в небогатый Олонецкий край.
   По желанию военнопленные могли работать на фабриках и заводах. Стоит отметить, что жалованье им выплачивалось такое же, как и российским мастеровым! Правда, французы годились больше для неквалифицированных работ. Например, 39 военнопленных зачислили на петрозаводский пушечный завод в качестве заводских дровосеков, и лишь одного, сержанта Порсо Жана, оставили при заводе «для мастерства».
   В тех же городах, где крупных предприятий не было, городничие запрашивали местных жителей, не согласится ли кто из них взять себе военнопленных «в услужение» или на работу. Если таковые находились, то с них брали подписки об «исправном содержании» французов. Правда, едва только пленные начинали получать за свой труд плату, казенное содержание им тут же прекращали выплачивать. В этом отношении александровская Россия была очень экономным государством…
   Любопытно, что время от времени в Петербург приходили запросы из Парижа: французы искали своих родственников, пропавших без вести в России в кампанию 1812 года. По всей видимости, искали именно погибших, а не взятых в плен, так как, судя по рапортам, ни один запрос не получил положительного ответа. Среди документов чаще всего присутствовала одна расхожая фраза: «Военнопленные были спрашиваемы, и о розыскиваемых [они] ничего не знают».

   Крестьянин Иван Долбила. Карикатура А.Г. Венецианова (?). 1812 г.

   Несомненно, все арестанты мечтали о возвращении на родину. Но это произошло не ранее 1815 года. По крайней мере, в 1814 году из Олонецкой губернии во Францию был отпущен только один военнопленный – капитан Виллемерейль. Что касается принятия французами российского подданства, известен лишь один подобный случай. Унтер-офицер Иосиф Косвин написал рапорт, что в случае принятия его «в россияне» он просит записать его в мещане города Вытегры.
   Сослуживец Косвина, Борель Сиприен, был озабочен другим вопросом. Его жена, находившаяся рядом с ним (!), в марте 1814 года родила дочь, которую нарекли русским именем Дарья. На это пудожский губернатор докладывал в Петербург, что оба иноземных супруга «по желанию их» привели свою новорожденную дочь «в российскую крещеную веру».
   Однако, чтобы у читателя не сложилось впечатления, что все французы так вольготно чувствовали себя в плену, напомню, что были случаи, когда крестьяне расправлялись с захваченными солдатами Бонапарта. Пюдобный случай, ставший широко известным и даже описанный в «Сыне Отечества» в 1812 году, имел место в Смоленской области: некая «старостиха» Василиса сопровождала в город партию пленных, и одному из них не понравилась грубое обращение пожилой крестьянки:
   – Ну, злодеи, французы! Во фрунт! Стройся! Ступай марш! – скомандовала Василиса.
   Француз, будучи раздражен тем, что простая баба вздумала ими повелевать, демонстративно не отреагировал на ее приказ. Тогда «Василиса, видя сие, подскочила к нему мгновенно и, ударяя по голове своим железом – косою, повергла его [француза] мертвым к ногам своим». Неудивительно, что после этого все пленные вояки сразу признали над собой власть русской крестьянки и, выстроившись, безропотно зашагали в город…

Глава 36
«Олонецкое пристанище» Наполеона

   Как известно, многие из прионежских крестьян в 1812 году составили знаменитое Олонецкое ополчение, особенно отличившееся в заграничном походе русской армии. Некоторые из них дошли и до Парижа… Однако вряд ли кто из этих героических олончан мог представить себе, что спустя тридцать лет их сыновья будут «иметь дело» с Бонапартом: прионежских крестьян привлекут на разработку знаменитого шокшинского камня – порфира, который роскошным саваном покроет останки великого французского императора.

   Корни этой истории тянутся к маленькому острову, затерянному среди просторов Атлантики, где в 1821 году скончался венценосный пленник. Франция долго добивалась у английского правительства выдачи тела Наполеона, и только в 1840 году ей было позволено перевезти останки Бонапарта в Париж. Известно, что тело императора изначально покоилось в шести гробах, один меньше другого: первый – из красного дерева, третий и четвертый – из свинца, пятый – из эбенового дерева и шестой – из дуба. Прежде чем похоронить Бонапарта в пантеоне Дома инвалидов в Париже, французское правительство решило устроить своему знаменитому императору саркофаг из такого камня, который бы представлял собой нечто редкое, не встречающееся во Франции.
   Поиски материала для гробницы Наполеона велись по всему миру; французские агенты присылали в Париж со всех уголков света образцы необычных и дорогих камней. Наконец из России был доставлен в Версаль образец олонецкой породы, известной под названием «шокшинский порфир». Это был темно-красный блок, добытый в Карелии близ прионежского села Шокша. Французские специалисты верно определили два уникальных свойства этого камня: шокшинский порфир обладает высокой прочностью и изумительной декоративностью. По своим качествам этот камень способен выдержать до идеальности высокую полировку и, что особенно важно для надгробного памятника, порфиру из Шокши присуща равномерная красно-бурая цветовая гамма во всех кусках своей породы.

Саркофаг Наполеона в Доме инвалидов в Париже. Вокруг гробницы высечены названия европейских городов, взятых Бонапартом. Среди них – Москва. Фото А. Епатко. 2008 г.

Неудивительно, что французское правительство обратилось к России с вопросом о продаже этого камня. После доклада о необычной просьбе Николай I высочайше соизволил заложить специальный карьер для добычи необходимого количества порфира близ Шокши, а также «отпустить камень без таксы», то есть подарить его Франции. При этом, как рассказывают свидетели, император будто бы, задумавшись, добавил: «Какая странная судьба у Наполеона: в борьбе с Россией он потерял славу, и Россия же сооружает ему надгробной камень…».

Глава 37
Необычное знакомство с Пушкиным

   Пушкин и дуэль, кажется, понятия неразделимые. И хотя потомки Пушкина, живущие во Франции, иногда напоминают нам, россиянам, что помимо поединков поэт еще и писал стихи, мы не можем забыть таких слов, как «Дантес», «Черная речка» и это роковое – «Я еще не сделал свой выстрел…».

   Интерес к последней дуэли великого поэта неслучаен: в этом поединке выразился весь Пушкин, каким мы его себе представляем – честный, стремительный, бескомпромиссный, идущий к своей неотвратимой цели и, умирая, просящий не за себя, а «за Данзаса»…
   «Чем кровавее, тем лучше!» – произнес Пушкин накануне своего рокового поединка. И он не шутил. Это чувствовали все, кто окружал в те дни поэта, включая самого Дантеса. Примерно такие же ощущения – только двумя десятками лет раньше – испытал на себе Иван Иванович Лажечников. История, которую он описал в своих мемуарах, тем более любопытна, что она до сих пор практически неизвестна широкому кругу читателей.
   Это было в 1819 году… В тот памятный год Лажечников прибыл в Петербург и остановился в доме у графа Остермана-Толстого, у которого служил адъютантом. Все увиденное в столице поражало воображение молодого офицера – особенно сам дом графа на Английской набережной, замечательный своими дорогими зеркальными стеклами, которые считались тогда большой редкостью. Гости, приходившие к графу, были незаурядны и известны – поэт В.А. Жуковский, князь П.А. Вяземский, военный писатель А.И. Данилевский-Михайлов. Но Лажечников пока так и не видел молодого Пушкина, который издал зимой 1819 года «Руслана и Людмилу» и слава которого росла не по дням, а по часам. И тут вмешался случай…

А.С. Пушкин. Неиз. худ. 1831 г.

Квартира нашего адъютанта в доме графа выходила на Галерную улицу. Он занимал в нижнем этаже две комнаты, одну из которых, впрочем, вскоре уступил своему сослуживцу майору NN. По словам Лажечникова, майор «учился на медные деньги и образован был по весу и цене металла». NN особенно любил щеголять своими эполетами, полагая, что «от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на все его окружающее и едва ли не на весь город». Неудивительно, что майор считал себя неотразимым победителем женских сердец. К театру NN испытывал необычайное пристрастие, особенно – к столичному, так как большую часть своей жизни провел в провинции. «Мое товарищество с ним, – пишет Лажечников, – ограничивалось служебными обязанностями и сближением по квартире».

   А.С. Пушкин. Худ. П.И. Челищев. 1830 г.

   …Иван Иванович вспоминает, что в одно зимнее утро он вошел в комнату, где жил майор, чтобы приказать подать чай. NN не было в это время дома; он ходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне… Только Лажечников вступил в комнату, как из передней вошли в нее три незнакомых человека. Один из них был, как пишет адъютант, «очень молодой человек, небольшого роста, курчавый, с арапским профилем, во фраке». За ним следовали два кавалерийских офицера. «Позвольте вас спросить, здесь ли живет NN?» – поинтересовался вкрадчивым голосом человек в «статском». Иван Иванович подтвердил это и уже хотел позвать майора, как вдруг NN сам вошел в комнату. При взгляде на гостей он поначалу смутился, но потом довольно сухо произнес:
   – Что вам угодно?
   – Вы это должны хорошо знать, – отвечал «статский». – Вы назначили мне быть у вас в восемь часов, – тут он вынул часы, – до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем выбрать оружие и назначить место.
   Как отмечает Лажечников, все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто речь шла о назначении приятельской пирушки.
   NN густо покраснел и, путаясь в словах, отвечал, что он не затем звал их к себе, и хотел только сказать, что такому молодому человеку – он имел в виду «статского» – неприлично кричать в театре и мешать соседям смотреть пьесу.
   – Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях! – произнес энергичным голосом «статский». – Я уж не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный, – смуглый незнакомец указал на Лажечникова, – он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем.
   Майор не дал ему договорить:
   – Я не могу с вами драться, – сказал он, – вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…
   При этом, как вспоминает Лажечников, оба офицера засмеялись, «а я сам побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил меня мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой». «Статский» продолжил твердым голосом:
   – Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело.
   При фамилии Пушкин у нашего адъютанта блеснула в голове мысль, что перед ним стоит тот самый знаменитый на весь Петербург поэт, и он не удержался и спросил его: не Александра ли Сергеевича он имеет честь видеть перед собой?
   – Меня так зовут, – отвечал статский с поклоном.
   Лажечников тотчас же подумал о том, что исход поединка может быть самым непредсказуемым для Пушкина, которого уже тогда называли будущей надеждой России. Необходимо было во что бы то ни стало устроить «мировую»…
   Чтобы выиграть время, Лажечников попросил спутников поэта объяснить ему причину ссоры. Один из офицеров рассказал, что Пушкин накануне был в театре, где «на беду судьба посадила его рядом с NN. Играли пустую пьесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: „Несносно!“ Соседу его пьеса, по-видимому, очень нравилась. Сначала майор молчал, потом, выведенный из терпения, сказал незнакомцу, что он мешает ему слушать пьесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут NN объявил своему соседу, что попросит полицию вывести его из театра. „Посмотрим“, – отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать». Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Однако майор не потерял из виду своего противника и остановил его на выходе. «Молодой человек, – сказал он, обращаясь к Пушкину, – вы мешали мне слушать пьесу… Это неприлично, это невежливо». – «Да, я не старик, – отвечал Пушкин, – но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?» NN назвал свой адрес и назначил приехать поэту в восемь часов утра… Это был уже вызов.
   …Узнав причину ссоры, Лажечников попросил позволения у Пушкина поговорить с майором наедине. По словам адъютанта, перед ним стояла непростая задача, а именно: не допустить дуэль, «сберегая между тем голову и честь Пушкина». Лажечников постарался убедить своего сослуживца, что он сам виноват, затеяв ссору с молодым, неизвестным ему человеком. Тем более, назвав Пушкину свой адрес и время встречи, – он тем самым послал ему формальный вызов – чего майор сам даже не понял. Чтобы припугнуть NN, Лажечников заявил, что у него теперь осталось только два пути: либо драться, либо – что благоразумнее – извиниться. В довершение всего наш герой сообщил майору, что Пушкин – сын знатного человека и к тому же – известный поэт, и, таким образом, любые последствия этой дуэли могут повредить службе NN…
   «Тут, не дав опомниться майору, – пишет Лажечников, – я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказал ему:
   – Господин NN считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас.
   – Надеюсь, это подтвердит сам господин NN, – произнес Пушкин.
   Майор извинился и протянул Пушкину руку, однако поэт своей руки не подал, сказав только: „Извиняю“, – и удалился со своими спутниками, которые очень любезно простились с нашим адъютантом».
   …Вспоминая свое неожиданное знакомство с Пушкиным, почти сорок лет спустя Лажечников писал, что хотя тот день попортил ему немало крови, он был счастлив, что «развел» дуэлянтов. Иначе, рассуждал он, «может быть, Пушкина не стало бы еще в конце 1819 года, и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он одарил нас впоследствии». Интригуя далее, наш автор добавляет, что через несколько дней он встретил Пушкина в театре. Поэт первый подал руку адъютанту. «Тут я поздравил его с успехом „Руслана и Людмилы“, – пишет Лажечников, – на что Пушкин отвечал мне с улыбкой: „О! Это первые грехи моей молодости!“»…

Глава 38
Русский фотограф из Эдинбурга

Может пачка старых фотографий, найденных в комоде, изменить образ жизни человека? Оказывается, может. Пример тому – судьба Фелисити Эшби, внучатой племянницы фотографа.

Странная находка

Лет сорок назад миссис Эшби вела тихую и размеренную жизнь в предместье Лондона. Работала в школе, учила детей рисованию, по выходным иногда выбиралась в столицу – полюбоваться Тауэрской башней или погулять в Гайд-парке. В общем, английская жизнь на английском острове… О России почти ничего не знала. Конечно, слышала, что была такая империя где-то на севере, но теперь на ее месте располагается Советский Союз, откуда, по сообщению «Би-би-си», исходит «советская угроза»…
И вот однажды спокойное существование Фелисити оказалось нарушенным: она зачем-то полезла в рассохшийся комод и в глубине нижнего ящика обнаружила объемистую кожаную папку. Миссис Эшби открыла ее и в изумлении замерла: папка была забита негативами и пачками старинных фотографий. С пожелтевших карточек на нее смотрели какие-то бородатые мужики, разносчики, трубочисты, продавцы корзин и пирожков, молочницы, крестьяне, а то и нищие с котомками… С первого взгляда было видно, что типажи отнюдь не английские.

   Внучатая племянница В. Каррика Фелисити Эшби. 1989 г. Лондон. (Фото из архива Ю.Г. Епатко)

   Фелисити взяла одну из фотографий. «Gouv de Petersburg», – прочла она надпись внизу на французском языке. И рядом что-то по-славянски: «Петерб. Губ.». «Петербург?! – изумилась Эшби. – Россия?» Еще ниже – знакомая фамилия и адрес, очевидно, в том же Петербурге: «W. Carrie, petet Morskoi»… А вот и сам Вильям Каррик. Видимо, автопортрет: красивый мужчина с решительным проницательным взглядом… Да, это тот самый «дядюшка Вильям», о котором Фелисити слышала еще в детстве от матери! Миссис Эшби вспомнила о семейном предании, о том, что ее шотландские родственники Каррики когда-то жили в России и один из них стал известным фотографом.
   Находка российских фотокарточек увлекла пожилую англичанку и, по ее словам, буквально изменила ее жизнь. Фелисити загорелась идеей поехать в Советский Союз, посетить места, где ее дядюшка Вильям снимал своих героев, и, по возможности, отыскать новые фотографии, которые могли пылиться где-нибудь в питерских архивах. В свои 65 лет миссис Эшби выучила русский язык (!) и отправилась в Ленинград…

Фотоаппарат вместо палитры

   Выяснилось, что в Советском Союзе ничего не знали о Каррике. Вильям Каррик как дореволюционный фотограф не значился в Большой советской энциклопедии. Семьдесят фотографий отыскались в Публичной библиотеке. И все… Как установила Фелисити, негативы Каррика, отснятые в Петербурге и губернии, оказались рассеянными по всей Европе. Могила Вильяма на Смоленском кладбище не сохранилась. Город, в котором столько лет прожил знаменитый русский фотограф, давно забыл его…
   Я не оговорился. Каррик, несмотря на свое шотландское происхождение и британское подданство, считается русским фотографом. Но не только потому, что с юного возраста постоянно жил в России, в совершенстве знал русский язык. Каррик и по духу, как отзывались о нем современники, был «вполне русским человеком». Его в Петербурге звали на русский лад Василием Андреевичем.
   …Семья шотландских купцов Карриков поселилась в России в XVIII веке. Дед Вильяма Каррика в 90-х годах был известен на Лондонской бирже как «купец из Петербурга». Его сын Эндрю Каррик, тоже купец, в 1825 году приехал из Петербурга в Эдинбург и познакомился с очаровательной 15-летней Джесси. Вскоре он сделал ей предложение, и они обвенчались. После рождения своего первенца – Вильяма – Эндрю Каррик перевез семью из Эдинбурга в Кронштадт, где шотландцы прожили еще 16 лет до переезда в Петербург.

   Вильям Каррик. Автопортрет. 1870-е гг.

   По окончании школы отец определил Вильяма в Императорскую Академию художеств, в класс архитектуры. Однако юноша с большим усердием посещал класс живописи, мечтая «о чистом, а не прикладном искусстве». Впоследствии Каррик часто шутил: «По званию я архитектор, а строить не умею». В 1853 году Каррик на средства отца отправился на стажировку в Италию. Четыре года, проведенные в Риме, оставили в его сердце прекрасные воспоминания. У него были друзья в русской колонии. Юноша выучил итальянский, увлекался итальянской оперой.
   В Россию Вильям вернулся, узнав о тяжелой болезни отца и разорении фирмы Карриков (она торговала лесом и корабельными инструментами). Крымская война совершенно подорвала дела отца. Все семейные заботы легли на плечи Вильяма. По возвращении из Италии Каррик мечтал о занятиях акварельным портретом, однако очень скоро осознал, что этим ремеслом не сможет обеспечить семью.
   В 1850-е годы акварельный портрет вытесняется новым видом искусства – быстрым в исполнении и более дешевым – фотографией. Русский гравер Ф.И. Иордан писал в 1854 году из Флоренции архитектору А.П. Брюллову: «Сильно пугает меня фотография, которая делает здесь большие успехи, и здешние портретисты сидят вовсе без работы…». Так же обстояло дело и в России. «Фотографы плодятся у нас со дня на день. Конкуренция огромная, и все завалены работой: так велика слабость у смертных видеть свое изображение…» – сообщалось на страницах журнала «Современник».
   И Каррик решился: он занялся светописью – так в то время называли фотографию. Поменяв кисть и палитру на тяжелый и неуклюжий фотоаппарат, он не расставался с ним до конца жизни.

Британский подданный Василий Андреевич

Летом 1857 года Вильям вместе с младшим братом Джорджем отправился в Эдинбург. Джордж намеревался поступить на медицинский факультет местного университета, а Вильям – овладеть ремеслом фотографа. В Эдинбурге Каррик познакомился с фототехником Мак-Грегором, который откликнулся на его предложение переехать в Россию и открыть совместное дело.
Но планы будущего знаменитого фотохудожника едва не разрушились из-за весьма рискованного поступка. Из Шотландии Каррик привез три первых номера герценовского журнала «Колокол». И кто-то из друзей Каррика устроил публичное чтение этих номеров в трактире. Друга арестовали, а нашим шотландцем заинтересовался сам Александр II. 5 января 1858 года императору доложили: «Великобританский подданный Вильям Каррик имеет от роду 30 лет, жил с малолетства в С.-Петербурге и воспитывался в Императорской Академии художеств. В 1853 году для усовершенствования в живописи побывал в Италии, но, кажется, не сделал там больших успехов, ибо, как говорят, он намерен совсем оставить художнические занятия и посвятить себя торговле…».

   Девушка с кадкой. Тульская губ. Фото В. Каррика. 1870-е гг.

   Уже на следующий день после доклада императору шеф III отделения князь Долгоруков написал следующий приказ: «Благовидным образом, не в виде полицейской меры, пригласите ко мне г. Каррика завтра утром в 10 часов». А на полях против этой записи – пометка: «Исполнено. Каррик был у князя 7 января утром». О чем говорили шеф полиции и будущий фотохудожник, неизвестно, однако Каррика не репрессировали. Видимо, Долгоруков ограничился душевной беседой, намекнув Вильяму, что даже британскому подданному небезопасно распространять запрещенную в России литературу.
   Предоставленная Александру II справка не была точной: не торговлей, а фотоискусством решил заняться этот молодой человек… В 1859 году ателье Каррика и Мак-Грегора распахнуло двери в оживленном и престижном районе столицы – на Малой Морской улице, в верхнем этаже дома № 19.
   Кто только не побывал там! Менделеев и Крамской, Ге и Стасов, великий князь Николай Александрович и… коробейники, солдаты, извозчики. Вспоминая о работе в ателье, Каррик писал матери зимой 1863 года: «Графы и графини. Генералы и полковники с их дамами, ливрейные лакеи, горничные и поварихи – все они приходили к нашей мансарде и сидели в очереди. Чтобы получить свои фотографии. Пришел первым – обслужен первым. И если я отличаю кого-нибудь, так это только самых простых и бедных заказчиков. Я более внимателен к ним, так как они нуждаются в большем внимании, чем богатые и благородные».
   Как отмечали современники, в Каррике «артист подавлял ученого». Тем не менее он внес вклад в усовершенствование фотопроцесса – изобрел практический метод для продолжительной экспозиции мокрых пластин. В 1862 году великий князь Николай Александрович заказал Каррику портрет, и он получился превосходным, за что фотографу в знак поощрения было пожаловано кольцо с бриллиантом. Тогда же князь пожелал, чтобы Каррик сфотографировал других членов императорской семьи. Но эти планы, по-видимому, не осуществились.
   И все же следует признать, что портретное ателье на Малой Морской не пользовалось большой популярностью, а Каррик и Мак-Грегор как портретисты были гораздо менее известны, чем петербургские фотохудожники А.И. Дерньер, И.Ф. Александровский, К. Бергамаско.
   Однако Каррик вовсе не стремился к славе. Его современники вспоминали, что он намеренно не стал заниматься портретированием. Его творческие интересы были другие. Каррик одним из первых в России обратил внимание на низшие слои городского и деревенского населения, на простолюдинов, которым сниматься было не по карману, да и некогда… Много раз обходил фотограф со своей техникой петербургские улицы и предместья в поисках интересных лиц и сценок городской жизни. Так постепенно сложилась коллекция «петербургских типов», состоящая из трехсот фотографий. И Каррик наконец-то нашел себя: он стал первым фотолетописцем народной жизни в России.

Здесь русский дух…

   Фотограф мечтал о путешествии по России, ему хотелось увидеть и запечатлеть «исконно русские типы». Летом 1871 года по приглашению знакомого, богатого симбирского помещика, Каррик и Мак-Грегор посетили Поволжье. Но власти запретили ему фотографировать – для этого требовалось специальное разрешение. Негативы, хотя и с трудом, удалось сохранить. «Не многие знают, – писал его симбирский друг Н. Соковкин, – с какой любовью Каррик-шотландец воспроизводил типы русской жизни, какой драгоценный вклад сделал он в российскую этнографию… его тянуло внутрь России, на Волгу. Совершенно новая природа, ширь и красота места, непочатый угол материала – придали ему юношеские силы. Он работал от солнечного восхода до заката, без отдыха, часто производя до 25 негативов в день…»
   По возвращении в Петербург Каррик сообщал сестре: «Я взял свои симбирские снимки, чтобы показать их старому Брюллову (архитектору, брату знаменитого художника. – А. Е.), и как он ими восхищался! Он даже надел две пары очков и время от времени отдыхал – ведь это не шутка просмотреть, как знатоку, 200 карточек кабинетного размера».
   В 1872 году при содействии А.П. Брюллова несколько фоторабот Каррика были представлены на Международной выставке в Лондоне, правда, имя их автора не указывалось; сообщалось лишь, что они выполнены в России.
   Летом 1875 года Каррик вновь поехал в Симбирскую губернию, но уже один – Мак-Грегор незадолго до этого умер. Сохранилось письмо Вильяма матери, датированное 1-м августа 1875 года, с обратным адресом: Симбирская губерния, хутор Нагорный. «Прошли по тем местам, которыми мы с Мак-Грегором когда-то любовались, душа полна воспоминаниями… Вчера отправились в соседнюю деревню, где я снял двенадцать удачных снимков. Домой вернулись к полудню и до обеда успели сделать еще шесть негативов. Снимали крестьян на жнивье…»
   Творческим итогом путешествия по России явилась великолепная серия, насчитывающая более 800 снимков (!). Персонажи произведений Каррика – крестьяне, странники, молочницы, торговцы, дворники, солдаты, трубочисты, городские и деревенские ребятишки. Сюжеты – праздники, гулянья, виды деревень, самобытных крестьянских построек, пейзажи, восхитительные уголки русской природы.

Отставной солдат. Фото В. Каррика. 1870 г.

Сеятель. Фото В. Каррика. 1870-е гг.

Улица в Петербурге. Фото В. Каррика. 1870-е гг.

   Первое фотоателье В. Каррика на Васильевском острове в Петербурге. Фото В. Каррика. 1870-е гг.

   Галерея Каррика «Русские типы», состоящая из 800-1000 фотографий, была с большим интересом принята в Западной Европе. На Международной выставке в 1876 году в Лондоне работы фотографа-этнографа произвели сенсацию. В газетах о снимках Каррика отзывались как о высокохудожественных произведениях. «Примечательно, что в России, – отмечал уже после смерти Каррика журнал „Всемирная иллюстрация“, – эта коллекция немногим известна и пока не нашла надлежащей оценки».
   …Скончался Вильям Каррик 11 ноября 1878 года от воспаления легких. Могила его на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге, как уже упоминалось, не сохранилась. Драгоценные негативы рассеяны по всему миру… На сегодняшний день самая большая коллекция его работ (около 200 фотографий) хранится в Лондоне у Фелисити Эшби и должна была по ее завещанию попасть в Русский архив города Линдса (Англия). Несколько десятков фотографий есть у лондонского коллекционера Соммера Эрха. Семьдесят работ хранится в Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге. Большая коллекция снимков предположительно должна находиться в Женеве, где умер художник Л. Варнеке, купивший ее у самого Каррика в 1876 году. Но часть наследия знаменитого шотландца могла осесть и в частных собраниях петербуржцев. Известно, например, что сын фотографа художник-карикатурист Валерий Каррик распродал «шкаф с негативами» своего отца.
   Кто знает, может быть, в Петербурге хранятся неизвестные работы Вильяма Каррика. И вдруг вы тоже, уважаемый читатель, однажды откроете свой фамильный альбом и в уголке потемневшего от времени снимка заметите овальный фирменный штемпель «Фотография Каррика на Малой Морской, № 19, в С.-Петербурге…».

Глава 39
Киты в Финском заливе

   Несколько лет назад мне довелось ходить на яхте по Финскому заливу и Балтике – вплоть до Стокгольма. Помню, как круизные суда и танкеры постоянно пересекали нам курс, поэтому в целях безопасности мы выставляли на палубу впередсмотрящего, следившего в бинокль за горизонтом. В пасмурную погоду наша команда особенно остерегалась пассажирских лайнеров, те, разорвав туманную дымку, проходили в непосредственной близости от яхты, сверкая своими оранжевыми шлюпками…

   Но никто из нас и представить себе не мог, что помимо мелей и встречных судов залив таит в себе еще одну опасность: яхта может столкнуться с китом…
   «Киты в Финском заливе? – не поверите вы. – Не может быть!»
   Может… В середине XIX века несколько китов взбудоражили своим появлением окрестные берега. Финские, эстонские и русские газеты сообщали, что с того или иного мыса видели фонтан, выпущенный китом, или даже само млекопитающее. Что же заставило этих гигантских морских существ покинуть пределы океана и пуститься к далеким финским берегам? Ответа нет и поныне…
   Самое раннее сообщение о появлении кита на Балтике можно найти в Ливонской Хронике. По словам летописца, в 1578 году 20-метровый кит был выброшен на «Курляндский берег» (Латвии и Литвы). Затем, на протяжении почти трех столетий, об этих морских чудовищах здесь ничего не было слышно. Но в середине XIX века от эстонских и финских рыбаков стали поступать сообщения, что они видели китов у своих берегов. Первый подобный случай относится к 1849 году, когда кита заметили близ крепости Свеаборг – рядом с нынешним Хельсинки. По всей видимости, в Балтику вошла целая стая этих морских животных, так как в следующем году китов наблюдали близ Риги, Рогервика (ныне – эстонский портовый город Палдиски) и в районе острова Даго (Хийумаа). Но самый любопытный случай с китом имел место близ острова Рамосаар – в 35 километрах от нынешнего Таллинна.

   Вид Ревельского порта и ботов рамосаарских рыбаков, влекущих на буксире кита. Рис. неизв. худ. 1851 г.

   В апреле 1851 года эстонские рыбаки, промышляющие тюленей в районе Рамосаара, заметили в заливе «черный хребет, который поднимал воду фонтаном». Спустя неделю рыбаки вновь заметили «плавучий хребет». Правда, сперва он показался им опрокинувшимся ботом. Присмотревшись, эстонцы поняли, что это не судно: в их воды заплыло неведомое доселе чудовище…
   Желая рассмотреть его ближе, рамосаарцы вооружились острогами на длинных шестах и ружьями, которые они зарядили пулями, употребляемыми при охоте на тюленей. Двенадцать лодок медленно приблизились к торчащему из воды черному хребту. Эстонцы долго не решались напасть на исполина, но видя, что чудовище не двигается, рыбаки открыли по киту ружейный огонь. Четыре остроги, брошенные с лодок, также попали в цель.

   Кит, пойманный близ Ревеля 10 апреля 1851 г. Рис. неизв. худ.

   Странно, но животное не погрузилось в воду, а так и осталось лежать на поверхности. То, что кит был жив, когда к нему подошли на лодках, подтверждали сами рыбаки. Многие из них видели, как исполин шевелил своими огромными челюстями. Об этом все шестьдесят рыбаков позже сообщили своему пастору – настолько это было неординарное событие в тихой и размеренной островной жизни…
   Убедившись, что кит мертв, рамосаарские жители притащили его на буксире к острову. А еще через несколько дней тушу кита переправили в Ревель (Таллинн), где его показывали за плату всем желающим. А таких было немало – в Эстонии никогда раньше не видели китов.
   Петербург тоже не остался в стороне от этого небывалого события. Наш город срочно командировал в Ревель одного из членов Санкт-Петербургской академии наук, специалиста по зоологии. Изучив млекопитающее на месте, ученый пришел к выводу, что убитое животное, принадлежало к так называемым долгоруким китам. Эти особи водятся как в Северном, так и Южном полушарии, и даже ежегодно совершают переходы от одного полюса к другому. Вероятно, в одном из подобных странствий «ревельский» кит зашел в Балтийское море, из которого уже не мог выйти обратно в океан.

Глава 40
«Тайфун» в Финском заливе

20 июля 1873 года жители Кронштадта и Ораниенбаума стали свидетелями необычного и грозного явления, которое прошло над Финским заливом, – смерча. Последствий от этого стихийного бедствия не последовало никаких, однако вид смерча был настолько необычен, что о нем рассказали некоторые петербургские издания. «Всего смерчей было три, – сообщалось во „Всемирной иллюстрации“, – все они направлялись от западного к малому рейду, вдоль ораниенбаумского берега. Самый большой смерч имел полное образование и представлял довольно большой крутящийся столб, соединивший облако с морем. Два другие не достигли полного развития и только спускались из облаков в виде конусообразных языков, не касаясь воды, которая, однако же, пенилась и подымалась кверху, быстро вращаясь кругом». Также сообщалось, что все три смерча «разбились» у южного берега на мелководье.
«Всемирная иллюстрация» поместила на своих страницах впечатляющий рисунок этого «тройного» смерча, выполненный известным художником А. Беггровым, вероятно, со слов очевидцев. Кажется, это не облако, а гигантский спрут перекрыл небо над Финским заливом. Длинные щупальца свесились к поверхности воды. Рядом с ними замерли в тревожном ожидании корабли, более похожие на беспомощные игрушечные создания… Крайнее правое щупальце смерча коснулось воды у самых стен форта «Павел I». В правой части рисунка мы видим Кронштадтскую крепость, а на переднем плане – для полноты впечатления – художник изобразил качающийся бакен и рыбачью лодку. Поверхность залива неспокойна…

   «Тайфун» в Финском заливе близ Кронштадта. Грав. А. Беггрова. 1883 г.

   Как я уже упоминал, в тот день смерч «иссяк», не причинив никаких бедствий. По всей видимости, это был так называемый «нетропический смерч», который представляет собой довольно редкое явление для наших широт. Вообще смерчи порождают вихревые образования в облаках, которые, по существу, являются маленьким ураганами. Смерч словно «свешивается» из материнского облака в виде гигантской вращающейся воронки. Опасен ли такой смерч? Несомненно. Например, силы знаменитого Ирвингского смерча, наблюдавшегося в США, хватило, чтобы скрутить в аккуратный сверток железнодорожный мост и утопить его в реке. У нас и в Европе подобные разрушительные явления, к счастью, очень редки. Хотя знаменитый смерч 1904 года, пронесшийся над подмосковными Сокольниками, прорубил в лесу просеку шириной в 400 шагов.
   Так что «расслабляться» не стоит. Время от времени смерчи фиксируют как в Финском заливе, так и на Ладоге, чему я сам был свидетелем в 1995 году… Увы, пока человек бессилен предотвратить смерч, а метеорологи не могут предвидеть его появление. В Пулковской обсерватории, куда я обращался с вопросом о частоте подобных явлений в Ленобласти, честно развели руками: «Какие смерчи? С наводнениями бы разобраться…».

Часть II
О СУДЬБАХ НЕКОТОРЫХ КОРАБЛЕЙ И МОРЕПЛАВАТЕЛЕЙ

Глава 41
Недолгая служба «Нарвы»

   Самый молодой парусник Русского флота погиб от удара молнии.

   Листая старые документы, имеющие отношение к петровскому флоту, невольно обращаешь внимание на бережное отношение к кораблям. Многие ветхие, уже сослужившие свою службу парусники Петр I приказывал «хранить вечно в память потомству». На кораблях же, находящихся в строю, царь ввел правила безопасности, которые он заимствовал из голландского морского регламента.

   К примеру, во время «крейсирования» в составе эскадры, капитаны должны были соблюдать определенное расстояние между кораблями – иначе они штрафовались на крупную сумму. После каждой летней кампании адмирал Крюйс проводил «смотр» кораблей и докладывал монарху о малейших неисправностях на судах, которые за зиму устранялись.
   Особенное внимание уделялось пожарной безопасности. Ведь любой, даже самый малоопытный моряк знает, что нет ничего страшнее пожара на деревянном судне, находящемся в открытом море… Один из пунктов того же морского регламента гласил: «Запрещается никуды огня не носить на корабле без приказу, а когда и позволено будет, тогда иметь великую осторожность, под штрафом наказания по вине смотря» [232 - Голландское морское законодательство // MC. 1885. № 9. С. 197.].
   Стоит признать, что меры, принимаемые царем, были очень действенны: пожары на петровских кораблях – в отличие от западных той же эпохи – неизвестны. Но иногда и подобные предосторожности оказывались бессильны против сил природы. И таким судном, которое, можно сказать, стало жертвой провидения, был 60-пушечный корабль «Нарва».

   Кроншлот в 1705 г. Рис. из немецкого изд. 1710 г.

   В 1715 году «Нарва» был самым молодым парусником Российского флота. К его строительству приложил руку знаменитый британский кораблестроитель Ричард Броун. Его соотечественник Дж. Ден в своей «Истории Российского флота» пишет, что Броун «продемонстрировал миру свой гений, построив царю несколько кораблей – от 90– до 16-пушечных, которые могут соперничать с лучшими в Европе, по крайне мере по конструкции» [233 - Ден Дж. История Российского флота в царствование Петра Великого. СПб., 1999. С. 10.]. К этому добавим, что Броун был самым высокооплачиваемым корабельным мастером в петровскую эпоху.
   Однако его «Нарва» прослужила на Русском флоте лишь только одну военную кампанию. В ночь с 26 на 27 июня 1715 год корабль погиб на рейде Кронштадта. Дж. Ден сообщает, что «Нарва» была взорвана ударом молнии, от которой на корабле загорелся порох. При этом погиб капитан Ваган со всей командой (более 400-х человек), исключая одного поручика и трех или четырех матросов.

   Адмирал К. Крюйс. Голландская гравюра. 1818 г.

   Любопытно, что данные о потерпевших разнятся. Например, «Походный журнал» Петра I сообщает иные подробности той страшной ночи: «27-го [июня] получено по ведомости из Кронштадта, что в корабле Нарве, которая была в 64 пушки, молниею зажгло крюйт-камору, которая в носу, и от того оной корабль весь разорвало и пропал с людьми со всеми, разве спаслось 10 человек» [234 - Походный журнал Петра Великого, 1715 г. СПб., 1855. С. 16.]. Адмирал Крюйс в своем рапорте Петру I увеличивает эту цифру до 19 спасшихся.
   «Сего числа в час пополуночи был гром, – пишет адмирал, – и волею Божию ударило в корабль Нарву и оный подорвало, и спаслось людей 18 или 19 человек, и потонул [он] совсем, только виден от сломанной бизань-мачты с сажень и немного верхняго каюта» [235 - Крюйс К. – Ф. Апраксину с Котлина-острова 1715 г., июня 27-го // Материалы по истории Русского флота. 1886. T. I. С. 643.]. Далее Крюйс докладывал Петру, что все, что можно было собрать из «разметенных мачт и парусов», подобрано и доставлено на корабль царя.
   Естественно, столь масштабная катастрофа не могла ускользнуть от внимания западных резидентов при дворе Петра Великого. Голландский посланник Ян де Би доносил в Амстердам, что «построенный в прошлом году 60-ти пушечный корабль „Нарва“, с командой 450 человек, от удара грозы взорвало на воздух; спаслось только 11 человек, а командир его Ваган найден мертвым в постели» [236 - Донесение барона de Би Генеральным Штатам Соединенных Нидерланд из С.-Петербурга, 1715 г. // Там же. С. 645.]. Де Би добавляет, что на поверхности залива еще видны часть каюты и верхушка бизань-мачты, погибшего судна.
   Петр I тяжело переживал гибель «Нарвы». Помимо потери судна и экипажа, царь был озабочен тем, что полузатонувший парусник перегородил фарватер и создал опасность для проходящих судов. «Корабль безчастную Нарву подлинно ни вчерась, ни сегодня осмотреть было невозможно, для великого ветра, – писал Петр неделю спустя после трагедии, – однако ж необходимая есть нужда онаго вынуть, каким трудом и коштом ни есть, ибо ежели оный не вынуть будет, то подлинно сей фарватер вовсе испорчен будет, понеже к нему быстро песку нанесет и банку (мель. – А. Е.) сделает» [237 - Записка, писанная рукой Государя о корабле «Нарва». 1715 года июля 4 // Там же. С. 646.]. Царь предлагал поднять «Нарву» с помощью трех плоскодонных судов – прама и двух эверсов. Только подобные суда могли осуществлять столь сложную техническую операцию на мелководье.

   Остов взорванного молнией и затонувшего на рейде острова Котлин корабля «Нарва». Вверху – собственноручное замечание Петра I. Рис. 1715 г.

   Однако события Северной войны помешали Петру исполнить свой замысел в том же 1715 году. Поднять «Нарву» удалось только после заключения Ништадского мира. По сообщению Дж. Дена, в 1723 году петровские корабелы «с большими, но необходимыми издержками» подняли со дна нижнюю часть Нарвы. Надо полагать, работы велись с помощью специальной «водолазной машины», выписанной из Британии, и о конструкции которой, к сожалению, ничего неизвестно. Именно об этом «чуде техники», царь писал в 1716 году князю Куракину из Копенгагена: «Машину, в которой лазят в воду для вынимания утопленных кораблей, мы имеем, а мастера нет, того ради отпиши в Англию, чтоб такого достали…» [238 - Петр I – кн. Куракину из Копенгагена, 6 день Октября 1716 г. // Архив кн. Ф.А. Куракина. Кн. I. СПб., 1890. С. 3.].
   Напомним, что «Нарва» служила в Русском флоте около года. Вероятно, этим и объясняется тот факт, что ее изображений не сохранилось, если не считать любопытного чертежа, где «Нарва» изображена в затонувшем состоянии. Чертеж пером выполнен в 1715 году неизвестным автором; он мастерски передает весь масштаб катастрофы, постигшей деревянный парусный корабль.
   Мы видим взорванный молнией остов «Нарвы», беспомощно покоящийся на дне Финского залива. Половина корабля, включая носовую часть, отсутствует. Над водой торчит обломок бизань-мачты и верхняя часть кормовой каюты. Недостающий корпус «Нарвы» рисовальщик изобразил пунктиром. Благодаря этому теперь мы имеем представление, что носовое украшение корабля было выполнено в виде свирепого льва с распущенной гривой – как символ победы русского оружия над шведами. Уникальность всему рисунку придает размашистая надпись, небрежно выведенная над силуэтом корабля. В ней угадывается рука Петра I, который собственноручно и со знанием дела приписал: «Сей (чертеж. – А. Е.) на признак наружья и нутра» [239 - Собрание РГАДА. Кабинет Петра Великого.].

Глава 42
Реконструкция петровского фрегата «Штандарт»

В гостях на Сельдяном мысу

   Помню свои странные ощущения, когда я впервые посетил амбар на Сельдяном мысу, где ныне располагается Соловецкий морской музей. Войдя в помещение, я замер: во всю длину зала протянулся ощетинившийся своими ребрами-шпангоутами деревянный остов строящегося судна. В воздухе стоял тягучий запах стружки, клея и чего-то еще до боли знакомого, от чего у меня слегка закружилась голова.
   – Проходите! – Молодой человек в серой потертой куртке подошел к нам и стал с ходу рассказывать про строящегося «Святого Петра». – Вот надеемся года через три-четыре спустить на воду, – заключил он, весело глядя на творение своих рук, и звонко добавил:
   – Сам Петр I на таком ходил!
   Я слушал паренька-корабела и вспоминал… Когда-то и мне посчастливилось участвовать в подобном строительстве. И так же на нашей питерской верфи располагался подобный остов фрегата, поднявший к небу острие своих дубовых шпангоутов. И так же пахло деревом и клеем. И с таким же увлечением мы рассказывали заезжим гостям о нашем проекте и мечтали о дне, когда спустим свой кораблик на воду.

   Фрегат «Штандарт». Голландская гравюра. 1705 г.

   …Прошли годы. Наш фрегат давно уже бороздит соленые моря Западной Европы, а маленькая уютная верфь, увы, не существует. Самих же строителей, как часто это бывает, разбросала судьба. Лишь немногие связали свою профессию с морем; большинство остались на суше, вернувшись к своему привычному и размеренному образу жизни. Остался на берегу и я: семья, дети, работа… Но романтика прошлых лет не отпускает. Нет-нет, да и вспомнишь годы, проведенные на маленькой верфи, на берегу излучины Невы. Поэтому я и решил вверить бумаге свои воспоминания об этой «морской» части моей жизни. Надеюсь, рассказ о реконструкции фрегата «Штандарт», а именно о нем пойдет речь, будет интересен строителям «Святого Петра», да и всем тем, кто любит деревянные парусные суда. В наших проектах немало параллелей: оба корабля стали знаковыми в истории петровского флота, так как явились первыми судами европейского образца в своих акваториях – в Белом и Балтийском морях. Оба судна были построены голландскими мастерами.
   Но справедливости ради отмечу, что строителям нынешнего «Святого Петра», несомненно, тяжелее осуществлять подобный проект. Хотя наш «Штандарт» был значительно крупнее, следует учесть, что верфь, где шла работа над ним, находилась в центре мегаполиса. За городом рос прекрасный корабельный лес, посаженный в петровскую эпоху, и, что особенно важно, рядом были строительные магазины. Любой необходимый инструмент – будь то бензопила или набор крепежей, – все можно было достать достаточно скоро. Но главное, на верфь частенько заезжали будущие потенциальные спонсоры, иностранные консулы и даже чиновники из Смольного. Все эти положительные факторы значительно ускорили строительство «Штандарта», который был спущен на воду через пять лет после закладки.

Петр I учится корабельному делу на верфи голландского города Заандам. Гравюра 1842 г.

Поэтому, оглядываясь на Соловки, мне хочется пожелать удачи и терпения всем, кто трудится над строительством «Святого Петра». Придет и ваше время, корабелы! И точно так же, как это было у нас, в день спуска парусника соберется множество людей: наверняка к «Петру» придут все жители острова, братия Соловецкого монастыря, подтянутся гости, туристы, чиновники. Как снег на голову «падут» телевизионщики со своими камерами-треногами… Будет разбитая о борт традиционная бутылка – сто пожеланий «Семь футов под килем!». Все придет в свое время. «Надо только выбрать день»…

Практичный романтик

Однажды мне сообщили, что в городе есть место, где строят копии старинных судов и теперь хотят воссоздать трехмачтовый фрегат. Я, честно говоря, поверил в это не сразу. Мне было трудно представить, что в Санкт-Петербурге, в тридцати минутах ходьбы от моего дома, есть настоящая верфь, где, как в петровские времена, стучат топоры, поднимаются шпангоуты, и есть люди, увлеченные строительством парусников. И всем этим уже десять лет занимается морской исторический клуб «Штандарт».
Трехэтажный рубленый дом на берегу Невы, окруженный высоким забором, очень походил на форт в духе героев Стивенсона. Бревенчатые стены первого этажа были увешаны различными инструментами. Чего здесь только не было: топоры, рубанки, внушительные молотки, бухты веревок. У печки чернел обитый железом сундук, рядом – чугунная пушка без лафета. Деревянный трап вел на второй этаж. Здесь стоял дубовый стол с длинными лавками, полки с книгами, а в углу – образ Николая Угодника, покровителя мореплавателей.

   Строитель «Штандарта» В. Мартусь в Российской национальной библиотеке. Фото А. Епатко. 1996 г.

   Неожиданно мое внимание привлекли чертежи, висевшие на стене. На них в разных сечениях и плоскостях был изображен трехмачтовый парусник петровской эпохи. Рядом висела старая картинка этого фрегата с подписью внизу: «Корабль „Штандарт“. Первый корабль Балтийского флота по голландской гравюре того времени».
   Я уже знал, что здесь будет воссоздаваться копия одного из российских фрегатов. Руководил этим проектом Владимир Мартусь, выпускник нашей «Кор аб елки».
   …Прошел месяц. Я несколько раз забегал в клуб, но не мог застать капитана Мартуся. Тем временем работы над фрегатом продвигались: шесть могучих дубов, сваленных друг на друга и покрытых снегом, – таков был первый материал для «Штандарта».
   Через неделю, придя на верфь, я с изумлением увидел выложенный 22-метровый киль. Около него стоял широкоплечий молодой человек и листал какие-то схемы.
   – Вы корабль строите? – спросил я неуверенно.
   – Фрегат… Но для начала меня зовут Володя. – Он улыбнулся и протянул мне руку.
   Володя показал на чертеже расположение палуб и пушечных портов будущего корабля. Острие его карандаша легко бегало по бесчисленным линиям и цифрам.
   – Вот киль, который мы выложили, здесь – каюты, а здесь, – Володя очертил карандашом, – будет носовая фигура, но какая – мы еще решаем.
   Я слушал Мартуся и пытался осознать грандиозность, а в некоторой степени и авантюрность задуманного им проекта. При Петре I строительство кораблей было государственным делом и финансировалось царской казной и богатыми землевладельцами. Сотни работных людей, приписанных к верфям, заготавливали лес для фрегатов. В одной губернии отливали пушки, в другой – шили паруса… На что, думал я, можно рассчитывать теперь, когда даже десяток досок стоит немалых денег, не говоря уже об их транспортировке? А сколько нужно людей для строительства фрегата?
   Однако Мартусь был уверен – построить большой деревянный парусник в принципе возможно. В пример он приводил строительство 66-метровой копии торгового судна «Батавия», которое недавно завершилось в Голландии. Да и за плечами у Володи был порядочный опыт хождения под парусами на копиях средневековых судов.
   Я бы назвал Володю романтиком, если бы не знал о нем ничего.
   …После окончания Ленинградского кораблестроительного института Володя участвует в плавании на Шпицберген на копии поморского коча. Условия плавания – приближенные к Средневековью: на 12-метровом суденышке отсутствуют двигатель, электричество и никакой связи с внешним миром.
   Через год – еще один поход. Теперь уже вокруг Скандинавии. В качестве старшего помощника капитана Мартусь продолжает осваивать навигацию и работу с прямыми парусами. Кочи огибают самую северную точку Европы – мыс Нордкап – и входят в Гренландское море. Здесь они попадают в шторм и, чтобы не потерять из виду друг друга, вынуждены идти в связке. Норвежские рыбаки приветливо встречают наших мореходов. Неслыханное дело: русские на кораблях XVI века посетили Богом забытые фьорды!
   После этого плавания Володя и решил строить собственный корабль. Им стала 17-метровая двухмачтовая шхуна «Св. Петр» – копия русского судна XVIII века. На ней Володя отправился во Францию на фестиваль традиционных парусников. Сюда, в город Брест, расположенный на побережье Атлантики, пришло много парусных судов со всего мира. На обратном пути «Св. Петр» зашел в Лондон, но, когда закончились визы, Володя, несмотря на плохой прогноз, был вынужден вывести корабль из гавани. Вскоре после выхода в море шхуна попала в 11-балльный шторм: на ее борту не было подробных карт и лоций, и поэтому время от времени корабль скреб днищем подводные камни. Иногда мощные валы бросали его на мель, раскачивали, срывали и несли дальше… «Был момент, – вспоминал Володя, – когда я подумывал спускать на воду спасательные плоты». Но, слава богу, все обошлось, и «Св. Петр» благополучно дошел до Голландии. Там Мартусь узнал о проекте «Батавия». Несколько лет назад группа энтузиастов узнала о начале строительства 66-метрового торгового судна. Проект был поддержан городскими властями, выделившими на него солидные средства.
   Именно после посещения «Батавии» Мартусь понял, что построить большой деревянный парусник, в принципе, возможно. Такой корабль мог бы стать своеобразной визитной карточкой Петербурга, его представителем на международных фестивалях и регатах. Долго решали, какой это должен быть корабль. Было предложение строить пакетбот «Св. Павел» Беринга, но Мартусь остановился на «Штандарте», первом фрегате Балтийского флота, имеющем непосредственное отношение к Петербургу и его основателю.
   Чтобы получить средства для строительства «Штандарта», «Св. Петр» был продан в Европе. Англичанин, купивший изрядно обветшавшую онежскую шхуну, был не очень искушен в мореплавании, но все же привел судно на Канарские острова. Здесь он набрал команду волонтеров и неожиданно для многих (и, вероятно, для самого себя) взял курс на запад. С командой из пяти человек британец за 27 дней пересек Атлантический океан. О подробностях этого плавания больше ничего неизвестно, кроме того, что одному члену команды по прибытии в Новый Свет потребовалась помощь психиатра. Все-таки месяц в открытом океане, да еще под парусами, – испытание не для слабонервных… Что касается самого «Св. Петра», то в 90-е годы он довольно успешно катал туристов у берегов Гаити.
   …Узнав, что его первый корабль пересек Атлантику, Мартусь с еще большей энергией взялся за дело. Для пополнения опыта он отправился на годичную стажировку в США, где в ремесленных мастерских Сиэтла обучился плотницкому делу. Оттуда Володя вернулся с твердым жизненным принципом: если что-то хочешь сделать – опирайся исключительно на свои силы и подбирай верных помощников.

По «галанскому» образцу

Однако, приступив вплотную к проекту, имея на руках начальные средства и удобное для постройки место, Володя столкнулся с главной проблемой: чертежей «Штандарта» ни в архивах, ни в музейных коллекциях не сохранилось. Приведенные в анналах морской истории описания его конструкции далеко не полны. До обидного мало дошло до нас изображений «Штандарта»; на то время нам была известна лишь одна схематичная голландская гравюра 1705 года.
Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Оказалось, что в Военно-морском музее уже несколько лет хранятся чертежи легендарного фрегата, выполненные морским историком Виктором Крайнюковым. «О главных измерениях фрегата, – пишет Крайнюков, – можно судить по двум корабельным документам первой четверти XVIII века – „Книге корабельного строения Олонецкой верфи“ и „Списку судов, построенных на Олонце“. Из них следует, что длина корпуса по палубе составляет 90 голландских футов (25,47 м), а глубина трюма – 9 футов (2,55 м). Фрегат имел три мачты с тремя ярусами парусов, сшитыми из голландского канифаса. Артиллерийское вооружение „Штандарта“ составляло от 22-х до 28–ми пушек». При работе над чертежами Крайнюков использовал методику построения корпусов кораблей, приведенную в трудах голландцев Ван Эйка (1697 г.) и Клауса Аллярда (1705 г.). В результате кропотливой работы историку удалось восстановить близкий к достоверности образ первого корабля Балтийского флота.

Конструктивно-теоретический чертеж «Штандарта». Проект: В. Крайнюков, В. Мартусь. 1994 г.

Голландский корабль – прообраз петровского «Штандарта». Гравюра П. Пикарта из книги К. Аллярда «Новое голландское корабельное строение» (Амстердам, 1697). Из личной библиотеки Петра I (московское переиздание 1709 г.)

Рабочие чертежи. (Гравюра из книги К. Аллярда «Новое голландское корабельное строение» (Амстердам, 1697 / Москва, 1709)

Однако конструктивные чертежи «Штандарта» вступали в противоречие с регистром безопасности Ллойда. Было очевидно, что конструкция корабля XVIII века нуждается в модификации. Тогда Мартусь разработал концепцию строительства копии «Штандарта», которая предполагала разделение корабля на две зоны: историческую (выше пушечной палубы) и современную (в трюме). Там, где в петровские времена хранились бочки с водой, пушечный порох и якорные канаты, планировалось разместить необходимое по современным требованиям оборудование: двигатели, генераторы, цистерны. Не были забыты жилые кубрики, камбуз и кают-компания. Подпалубное пространство разделили на четыре водонепроницаемых отсека. В каждом из них – водоотливная и противопожарная системы. Следуя тому же регистру, пришлось добавить и число шпангоутов (ребер корабля). Теперь они должны стоять ближе друг к другу, чем это было в петровские времена. Эти меры значительно увеличивали акваторию плавания будущего корабля: ведь многие из команды грезили кругосветкой…

Согласно царскому указу

   Работы над фрегатом начались без официального финансирования, на личные средства капитана Мартуся. Бессмысленно было обращаться к спонсорам и называть космические суммы, требующиеся для строительства. Все понимали – сначала нужно что-то сделать самим, а потом уже приглашать к сотрудничеству другие организации и просить деньги.
   На первом этапе нам несказанно повезло с лесом. И все благодаря прозорливости Петра I… Известно, что царь своим указом повелел для строительства флота сажать корабельные леса. Для этих целей он определил наиболее подходящую породу – лиственницу, которая обладает водоотталкивающим свойством. Указ царя был выполнен уже после смерти Петра Екатериной I. Но когда, спустя столетия, в Линдуловской (Корабельной) роще поднялись 40-метровые красавцы-стволы, оказалось, что в деревянных кораблях больше не нуждаются. Сама Линдуловская роща к тому времени была объявлена памятником лесоводства и стала заказником. Так и стоял бы там отличный мачтовый лес «бесхозным», если бы Володе не пришла в голову отличная идея: «Почему бы не взять в роще леса? Для кораблей же сажали!».
   Удивительно, но ссылка на старый царский указ подействовала. Специальная комиссия из Академии наук выделила 30 деревьев, которые можно было использовать для воссоздания «Штандарта».
   И пусть теперь не говорят, что указы Петра I давно утратили свою силу!..

   Первый материал для «Штандарта» – 30-метровые лиственницы из Линдуловской (Корабельной) рощи мы получили по старому указу Петра I. Фото А. Епатко. 1996 г.

   Постепенно вокруг проекта собрались люди, увлеченные парусами, поверившие в реальность Володиной идеи. В основном это были ребята из клуба «Штандарт». В свободное время они съезжались сюда с разных концов города, чтобы поучаствовать в «народном» строительстве. Однако оставались на верфи не все: большинство вскоре куда-то исчезало. Вероятно, они понимали, что на ура фрегат не построишь.
   Со временем наша верфь стала напоминать настоящий островок петровской эпохи, отгороженной от XX века деревянным забором. Все было здесь необычно: и звон колокола, призывающий строителей на обед, и пальба из пушки в честь праздника, и сам фрегат – плод человеческого воображения и труда.
   К началу 1995 года был подготовлен плаз – специальная комната, где на идеально ровном полу вычерчиваются в натуральную величину детали будущего корабля. Пока одни занимались разметкой, другие обрабатывали привезенный материал: с заснеженных бревен снимали кору и вкатывали их с помощью ломов под навес, затем аккуратно распиливали вдоль и строгали. Наиболее ответственные работы Володя, как правило, делал сам, но по мере того, как у ребят появлялся опыт, стал поручать им более сложные задачи.

Адмиралтейская верфь. Фрагмент плана Санкт-Петербурга. 1721–1724 гг. Библиотека Йельского университета (США)

Признаюсь, я до прихода на верфь умел только заколачивать гвозди, здесь же приходилось осваивать самые различные инструменты – от бензопилы до потеса. Ошибки в работе обходились дорого: неудачно сделаешь распил – считай, строительство отодвинуто на два дня назад… Особенно запомнились первые два года строительства, когда на верфи работало около десяти энтузиастов. Постоянный недостаток средств чувствовался во всем: у нас не хватало добротных инструментов, приходилось работать, в буквальном смысле, с помощью лома и топора. Мы не могли приобрести даже тент, столь необходимый для укрытия остова корабля от дождя и снега. Зимними вечерами работы велись при единственном прожекторе, который высвечивал из темноты гигантские ребра «Штандарта». Зато как все радовались, когда очередной шпангоут с помощью веревок и блоков поднимался на свое место!

Петр I на верфи в Амстердаме в 1697 г. Английская гравюра 1750-х гг.

Сергей Актаев в своей «чертежной». Фото А. Епатко. 1995–996 гг.

   На начальном этапе строительства нам не хватало денег даже на тент. Фото А. Епатко. 1996 г.

   …Иногда навещавшие верфь посетители укоряли нас. Мол, вы работаете современными инструментами. Нет, чтобы как при царе – с топорами и пилами. На это Мартусь вполне резонно отвечал:
   – Конечно, при Петре не было ни бензопил, ни рубанков… Кто же спорит? Но и у нас нет возможности привлечь, как это было на Олонецкой верфи, «сорок плотников, да двадцать кузнецов». Вот вы же сейчас посмотрите – и уедете. А у Петра был неограниченный людской ресурс.
   Такие аргументы, как правило, действовали безотказно: больше вопросов по нашему «оснащению» у гостей не возникало.

Команда

   Много позднее я понял, что самым интересным на верфи был не сам корабль, а те люди, которые его строили.
   Пэри, например, специально за этим прилетел из Америки. Взглянув на «Штандарт», он произнес: «Это мне нравится». Затем поставил палатку недалеко от корабля и включился в строительство. Забавно было смотреть на 50-летнего американца в шортах и белоснежных кедах, таскающего вместе с нами бревна. При этом он не расставался с записной книжкой, куда заносил незнакомые русские фразы. Выглядело это так:
   – Стой! – кричит Пэри, бросая бревно и хватаясь за книжку. – Что ты сейчас сказал?
   Бревно сразу становится тяжелым, и мы спешим поставить его на землю. Теперь можно сесть и перекурить. Наш американец не успокоится до тех пор, пока не поймет смысл русского слова и не зафиксирует его в своей книжке.
   Когда Пэри довольно сносно овладел русским, я стал вечерами засиживаться на верфи, слушая его рассказы.
   – Первую свою яхту я купил на побережье Атлантики. Там длинная волна, вот такая. – Пэри ладонью проводит в воздухе плавную дугу. – Затем я переселился в Детройт, что на Великих озерах. Слышал, наверное? – Пэри понижает голос и, наклонившись ко мне, заговорщически продолжает: – Я думал, что мне озера, когда я ходил по Атлантике! Но когда на яхте вошел в озеро Гурон, стало так сильно качать, что я не знал, где укрыться… До Верхнего я так и не добрался. Говорят, там еще хуже. Эти озера не для маленьких яхт…
   Пэри оглядывается и кивает головой на гравюру «Штандарта»:
   – А этот будет хорошо ходить, была бы добрая команда.

   Команда «Штандарта» за традиционным чаем. Фото А. Епатко. 1996 г.

   Зимой к нам приехал еще один гость – Эндрю, студент Оксфордского университета. Когда он впервые появился на верфи – интеллигентного вида, в черном плаще, многие с любопытством смотрели на него: «Неужели этот студент-англичанин тоже будет строить „Штандарт“?». Но Эндрю невозмутимо обошел фрегат, скинул плащ и приступил к работе. Оказалось, что он не хуже нас владеет топором и бензопилой, а в морском деле даст фору многим. И неудивительно: Эндрю ходит на яхте с четырех лет, вместе с отцом путешествовал на ней к берегам Ирландии и Испании. Только об этом мы узнали гораздо позже.
   На верфи наш англичанин быстро освоился и, несмотря на стоявшие морозы, строгал доски, выпиливал шпангоуты, рубил дрова. К своему участию в работе над «Штандартом» Эндрю отнесся философски:
   – Ваш король Петр Великий разбил шведов, а наш Альфред – викингов. И в этом есть что-то символическое. Мне приятно осознавать, что я участвую в строительстве копии фрегата Петра.
   Через два года после закладки «Штандарта» костяк корабля был уже набран, и Мартусь пригласил мастеров по обшивке из Петрозаводска.

   Толщина обшивочных досок доходила до 110 мм. Фото А. Епатко. 1996–1997 гг.

   Термин «шить» лодки или корабли пришел к нам из Древней Руси, когда суда строили, соединяя доски при помощи гибких прутьев. На Ладоге и на Белом море эта уникальная технология сохранялась до начала XX века. Но на Олонецкой верфи уже в 1703 году использовались специальные набойные гвозди. Обшивка «Штандарта» скреплялась оцинкованными нержавеющими болтами; они не боятся соленой воды и очень прочны. Но как выгибать сами доски, которые, плотно прилегая к шпангоутам, должны повторять заданную форму, – мы не знали. Ведь толщина досок отдельных поясов фрегата достигает 11 сантиметров. Онежские мужики, когда приехали к нам, сначала развели руками: «Пятьдесят – гнули, семьдесят – самое большое – тоже гнули… Сто десять – доска не выдержит. Лопнет».
   Но Володя был уверен, что выдержит: «При Петре же гнули».
   Тогда мы принялись выкладывать печку, как это делали для выпаривания досок в старину. Однако Володе, по-видимому, не терпелось начать поскорее работу над обшивкой, и он решил разогревать доски газовыми горелками.
   Сперва мы стали гнуть клямсы – продольные брусы внутренней части обшивки, расположенные на уровне палубы. Вчетвером поднимаем брус, прикладываем его на место и слегка поджимаем струбцинами. Затем разогреваем горелки и начинаем опаливать клямс.
   По мере того как брус нагревается, мы поджимаем его сильнее… Внезапно слышится треск…
   – Стой! Отдать струбцины!
   Мы ослабляем винты и переводим дух – чуть было не сломали. Володя проводит рукой по горячему дереву.
   – Надо греть еще. Поджимайте одновременно!
   «Штандарт» обрастает плотью…

Олонецкая верфь

   …К лету 1996 года «Штандарт» стал похож на скелет кита, выброшенного на берег. Было в его конструкции что-то мистическое. Я любил забираться внутрь этого «чудовища» и расхаживать по деревянным шпангоутам, осматривая будущее расположение кают, оснований мачт. Я представлял себе «Штандарт» затерянным в океане: его потемневший бушприт нацелен в пустынный горизонт, наполненные ветром паруса хлопают над головой, скрипят натянутые снасти, палуба уходит из-под ног – начинается бортовая качка. В тесной каюте капитан склонился над картой и водит по ней карандашом: «Где мы? Куда плывем? Знают ли о нас?» А вокруг – бескрайний океан и чайки, грациозно парящие над парусником.
   …Листая пожелтевшие страницы документов, рассказывающие о создании Русского флота, я каждый раз волновался: вдруг увижу что-то новое о «Штандарте». К сожалению, материалов о нем встречалось немного, но кое-что все же удалось разыскать.
   Возвращаясь из беломорского похода 1702 года, Петр I обратил внимание на огромные сосновые леса по берегам реки Свирь, и в особенности близ деревни Мокришвицы, где теперь стоит город Лодейное Поле. Петр I приказал основать здесь корабельную верфь и назвал ее по имени губернии Олонецкой.
   Окрестные крестьяне, смущенные прибытием царя, еще не знали, какие грандиозные работы развернутся в их деревне через полгода: ведь Олонецкой верфи предстояло стать крупнейшей при создании первоначального ядра Балтийского флота. Специальным указом к верфи приписали города Каргополь и Белозерск, жители которых должны были участвовать в порубке и доставке строевого леса.
   Руководить этими работами Петр I назначил князя Меншикова, а закладку первого Балтийского фрегата поручил голландскому мастеру Выбе Геренсу.
   Что мы знаем о Геренсе? Известно, что этот корабельный мастер был принят в российскую службу во время Великого Посольства русского царя в Голландию в 1697 году. В начале XVIII века он работал на Воронежской верфи, а в 1703 году переведен на Олонецкую, где сразу приступил к строительству первого корабля Балтийского флота – «Штандарта». Через пять лет имя Геренса мы встречаем в списках архангельских судостроителей. На берегах Двины с 1708 по 1713 годы Герене построил 32-пушечный фрегат «Петр и Павел» и 52-пушечные корабли «Гавриил», «Михаил» и «Рафаил». Скончался Выбе Герене 3 августа 1713 года в Архангельске, где, по всей видимости, и похоронен.

   К лету 1996 г. наш кораблик стал похож на скелет кита. Фото А. Епатко

   Кроме Геренса над «Штандартом» работал корабельный подмастерье Иван Немцов. Он происходил из северодвинских крестьян и славился в Архангельске как искусный строитель промысловых судов. В конце XVIII века Немцов работал на Воронежской верфи, где и был замечен Петром… Обоим мастерам помогали 50 олонецких плотников, 120 работных людей (из них 60 с лошадьми) и 20 кузнецов.
   Строительство парусника шло очень быстро, и через пять месяцев основные работы были закончены. В августе 1703 года царь прибыл на Олонецкую верфь, где лично руководил спуском «Штандарта» на воду. Насколько это было опасное дело в начале XVIII века, хорошо видно из письма французского консула в Петербурге Анри де Лави: «Ваше Преосвященство, – сообщал консул в 1718 году в своей депеше маршалу Дюкселю, – в прошлое воскресенье царь велел спустить на воду 80-пушечный корабль, названный „Св. Петр“; он все время присутствовал при этой работе, ободряя собственным примером рабочих, окончивших корабль; не раз он с топором в руках помогал подрубать поводы, не обращая внимания на опасность, и увлекался нетерпением, несмотря на виденные им примеры, ибо при спуске последнего корабля… два человека были убиты, третий спасся каким-то чудом, так как корабль прошел через него, [едва] не задев его».

   В XIX в. в Лодейном поле уже ничего не напоминало, что когда-то здесь зачинался Балтийский флот. Рис. 1860-х гг.

   С другой стороны, западные послы отмечали, что в петровскую эпоху никогда так сильно не пили, как в дни спуска кораблей. Можно себе представить, что происходило в этот день на берегах Свири, где собрались каргопольцы, олончане, белозерцы и голландцы…
   8 сентября Петр I под именем капитана Петра Михайлова повел «Штандарт» в Петербург. При прохождении крупнейшего озера Европы фрегат едва не погиб. Источники XVIII века до обидного скудно сообщают об этом происшествии: «Идучи по Ладожскому озеру, в крепком ветре, фрегат сей стал на мель и претерпел некоторыя повреждения». По всей видимости, когда «Штандарт» впервые вышел в Ладогу, Петр повел его к мысу Сторожно, чтобы оттуда взять курс на Шлиссельбургскую бухту. Незнакомый с лоцией этих мест, он старался держаться подальше от полуострова, что и привело фрегат на подводные камни банки Торпакова. Можно себе представить удивление царя, когда «Штандарт» вздрогнул и остановился в четырех милях от берега. Наверное, последовал молниеносный приказ убрать паруса, и матросы полезли по мачтам вверх, спасая корабль от опасного крена… Известно, что попытки сойти с мели долгое время не удавались и Петр пересел на судно, названное в предании «баркасом». Это мог быть один из шести небольших кораблей, построенных вместе со «Штандартом» и сопровождавших его в первом плавании.
   Любопытно, что это происшествие вошло в карельские предания. Известны, например, народные рассказы о том, как Петр I, по примеру персидского царя Ксеркса, «посек» непокорную Ладогу за ее буйство. Сама же мель, где «сидел» «Штандарт», более двухсот лет именовалось «Царской лудой», или «Государевой мелью». И только после революции ее переименовали в «Северную». Скучное и бесцветное название.
   Несмотря на все перипетии, фрегат «Штандарт» благополучно прибыл в Петербург. Первое боевое крещение корабль получил в 1705 году, когда Шведский флот предпринял попытку прорваться к молодой столице. Как видно из «росписи кораблям, которые были в баталии со шведами при Кроншлоте», «Штандарт», усиленный 6-фунтовой артиллерией, под командованием капитана де Ланга отважно держал оборону… В последующие военные кампании фрегат охранял Невское устье, но уже в 1709 году адмирал Крюйс признал его ветхим и с согласия Петра I определил в ремонт. Видимо, сказалась спешка в строительстве фрегата, не исключено, что материалом ему послужил сырой, невыдержанный лес.
   Весной 1712 года обновленный «Штандарт» начал свою вторичную службу на Балтийском флоте, но уже через семь лет его поместили на почетную стоянку у Петропавловской крепости. Здесь по указу царя он должен был храниться вечно как первенец флота и памятник отечественного кораблестроительного искусства… Однако благородным намерениям Петра не суждено было сбыться: к царствованию Екатерины I корабль настолько обветшал, что его пришлось разобрать. В 1727 году императрица предоставила Коллегии следующий указ: «В память его имени, какое Его Величество Петром I было дано, заложить и сделать новый». Но смерть Екатерины I и последующая эпоха дворцовых переворотов помешали построить копию легендарного фрегата…
   И вот спустя 270 лет ребята из клуба «Штандарт» взялись выполнить забытый указ императрицы – вернуть Петербургу частицу его былой красы. Но никто из них не мог предположить, что это увлечение станет почти непосильной задачей для школьников и студентов, потребует терпения, знаний, физического напряжения, силы духа и растянется на годы…

Шпионский план Майделя

Работая на строительстве фрегата, я не мог смириться с мыслью, что мы так и не знаем, как все-таки выглядел подлинный «Штандарт» образца 1703 года. И потому, когда в мои руки попадались гравюры петровского времени или шведские карты эпохи Северной войны, я всегда внимательно всматривался в них – вдруг увижу силуэт флагмана Балтийского флота. И вот…
Раскрыв недавно вышедшую книгу Т.А. Базаровой «Планы петровского Петербурга», я нашел в ней любопытную карту, которая называлась «Чертеж Ниеншанца и заложенного ныне Петербурга, снятый 19 июля 1704 г.». По словам исследовательницы, этот рукописный чертеж является самым ранним планом нашего города, хранящимся в Государственном архиве Швеции. Он прилагался к донесению командующего финляндской армией – генерал-лейтенанта барона Иоганна Георга Майделя. Шведский генерал сообщал комиссии по обороне Стокгольма, что «насколько можно» рассмотрел издалека вид Петербурга со стороны суши и отметил, что его «расположение очень верно выбрано и все, что видно, удобно».

   Так называемый «шпионский» (шведский) план С.-Петербурга. 19 июля 1704 г. По всей видимости, в левой части плана изображен фрегат «Штандарт» – самый крупный петровский корабль того времени (Автор благодарит Т.А. Базарову за предоставленный документ)

   Ориентированный на юг чертеж выполнен тушью и чернилами; все надписи сделаны на шведском языке. В левой части плана хорошо просматривается горящая на мысу крепость. Внизу – пояснение, что это «Ниеншанц, который неприятель сжег 12 июля 1704 г.». Выше по течению Невы вычерчена одноэтажная бревенчатая постройка – это «верфь неприятеля»; далее, на островке, – знакомые очертания Петропавловской крепости. Соответствующая надпись поясняет, что это «названный неприятелем Петербург, который стоит на Генисари».
   Но самое интересное мы находим в правой части плана, где на якорях застыли четыре парусника. «Неприятельские военные корабли и судно» – так подписал шведский генерал в пояснениях к рисункам. Корабли изображены довольно подробно и со знанием дела. Тщательно прорисована оснастка, убранные паруса, марсовые площадки, сигнальные фонари на корме. На двух кораблях пушечные порты приподняты, а на других – опущены.
   …И тут я поймал себя на мысли, что мой взгляд прикован к самому крупному из парусников, изображенному в центре Невы… «Штандарт»? Безусловно. На плане – флагман: самый длинный вымпел, установленный на грот-мачте, гордо развевается по ветру, с кормы свешивается гигантский румпель, на левом пузатом борте красуются 6 пушечных портов – больше, чем у какого-либо из соседних кораблей; они открыты, и в них просматриваются круглые жерла пушек…
   А что мы видим на форштевне судна, в его носовой части? Создатель плана нарисовал здесь носовую фигуру с какой-то лохматой прической. Это же лев! У «Штандарта» носовым украшением судна как раз и являлся лев. Об этом упоминается в документе 1707 года, где резчик Р. Горшнель сообщает, что «на фрегате „Штандарт“… у льва [следует] починить ногу».
   Вот так неожиданно было обнаружено первое изображение флагмана Балтийского флота. «Штандарт» хранил свою тайну на другом берегу Балтики, в Стокгольме, в Государственном архиве Швеции. Все-таки мы нашли его!

Аврал перед спуском

   Мои знакомые часто спрашивали меня: «Когда же будет спущен „Штандарт“?» Я обычно отшучивался: «Приходите помогать – вот и будет быстрее». В самом деле, первоначально спуск фрегата на воду планировалось провести в 1996 году – к 300-летию Русского флота. Затем – в 97-м, 98-м годах… Наконец Мартусь назвал точную дату, когда это грандиозное событие должно произойти, – 4 сентября 1999 года.
   Словом, на верфи начался аврал. Каждое утро строители собирались в кают-компании, где капитан распределял задачи на текущий день. Разговор был далек от морской романтики.
   – Сереж, почему еще не готов транец? Что мешает закончить? Вот тебе два бойца – занимайтесь… Паша, насчет балласта договорился? Газорезка не работает? Хорошо, я позвоню, решим этот вопрос… Лида, что у тебя с мачтами? Бушприт надо перевернуть? Шесть человек хватит?.. Миша, выдели Лиде шесть бойцов. Где у нас Олфеич? Когда думаешь винты ставить? Есть проблема? Сейчас спустимся – посмотрим. Да, самое главное: после работы не расходиться – придет машина с канатами.
   …Лето 1999 года строители «Штандарта» вряд ли забудут. Они действительно сделали все возможное и в сжатые сроки подготовили корабль к спуску на воду. В первую очередь днище и борта фрегата до ватерлинии были покрыты водостойким составом. Затем к килю притянули чугунные блоки балласта. Были завершены работы над пушечными портами, проконопачена палуба, свое место заняли две мачты – фок и бизань (33-метровый грот был установлен уже после спуска корабля). Особую гордость наших мастеров составила резная корма с двуглавым орлом и Посейдоном на колеснице. В центре кормы красовался герб Санкт-Петербурга с многозначительной датой «1703».
   Впереди у нас оставался самый ответственный момент проекта – спуск фрегата на воду. В петровскую эпоху это осуществлялось простым дедовским способом: под судно подкладывали два мощных бревна, которые обильно поливали свиным растопленным салом. Непосредственно перед самым спуском из-под днища выбивались подпорки, и корабль буквально соскальзывал по бревнам на воду. Мы тоже хотели спустить фрегат «по-настоящему». Но нашим планам помешало строительство гранитной набережной, которая фактически отрезала верфь от Невы. Честно говоря, я с трудом представлял, как теперь Мартусь собирается спускать фрегат. Только если с помощью какого-нибудь крана-многотонника. Но поднимет ли он наш «кораблик»? Точный вес «Штандарта» был тоже неизвестен. Предположительно около 160 тонн. Но вопрос решился довольно скоро: в порту нашелся плавкран «Богатырь», поднимающий до 300 тонн. Администрация порта, узнав о предстоящем событии, предоставила его безвозмездно на день спуска.

   Рабочий момент. В. Мартусь дает указания. Фото А. Епатко. 1996 г.

   К этому времени известие о спуске фрегата на воду распространилось по всему городу. На автобусных остановках появились рекламные щиты с видом «Штандарта», рассекающего волны. Газеты подробно рассказывали о нашем проекте и приглашали всех желающих стать свидетелями необычного зрелища. Ожидалось прибытие губернатора Санкт-Петербурга, военно-морских оркестров Голландии и Британии, наших друзей – консулов и владельцев крупных западных компаний, финансировавших проект.
   Накануне спуска фрегат посетил Хенниг Гоез, представитель гильдии старинных судов города Бремерхафен. На вопрос, существует ли в Германии что-либо подобное «Штандарту», господин Гоез ответил: «Нет, ничего подобного – ни по размерам, ни по качеству. «Штандарт» великолепен! Потрясающая работа! Вызывает уважение такое отношение к истории. У нас аналогичное строительство было бы невозможно. Я рад помочь питерским корабелам и был бы счастлив иметь такое судно в Германии, но пока приходится только мечтать».
   Сопровождающие господина Гоеза специалисты уточнили, что конкретно мешает осуществить его мечту в такой богатой стране, как Германия. Конечно, и материалы, и оборудование стоят огромных денег. Но это не идет ни в какое сравнение с оплатой труда мастеров. А работа мастеров такого класса, какие работают на «Штандарте», по мнению господина Гоеза, должна оплачиваться очень высоко. Кроме того, безвозмездно работать ни в одной стране, кроме России, никто просто не станет. Да и умельцев таких, говорят, там нет. Вот и остается – мечтать…
   Немецкие корабелы точно подметили, что воссоздание «Штандарта» оказалось возможным только благодаря российскому энтузиазму. Однако корабль строился на безвозмездной основе лишь первые два года. С появлением спонсоров мастерам «Штандарта» выплачивалась приличная зарплата, и поэтому было уже трудно определить, что привело сюда молодых людей: любовь к морю или что-то другое… Но все же было несколько человек, которые работали с самого начала и безвозмездно. Они искренне верили, что делают большое дело, и мечтали выйти на «Штандарте» в море. Мне кажется, они выполнили самую важную работу: заложили основу корабля и заставили поверить многих в реальность этого проекта… В последний год пионеры «Штандарта» оказались как-то не у дел; на смену им пришли профессиональные плотники, инженеры, моряки. И, как это часто бывает, наши ребята затерялись среди «позднего» большинства. Но, думаю, было бы несправедливо забыть первых строителей копии легендарного фрегата. Они сделали достаточно, чтобы их имена остались в истории Санкт-Петербурга. Я назову их поименно, постараюсь никого не пропустить: Сергей Актаев, Игорь Воробьев, Алексей Синицын, Владимир Милославский, Олег Яковлев, Дмитрий Семенов, Эндрю Эдмундсон (Великобритания), Пэри (США).

«Вовеки будет непотопляем»

… Утро 4 сентября 1999 года выдалось на редкость ветреным, что могло осложнить спуск фрегата на воду. Из окошка кают-компании было хорошо видно, как быстро проносятся над Невой кучевые облака. С утра к верфи начал стекаться народ, и милиция заняла свои места в оцеплении. К полудню приехали журналисты и телевидение. Операторы вовсю снимали «Штандарт», над которым возвышался гигантский плавкран «Богатырь».
До спуска остается два часа. Пока наши ребята заводят под днище фрегата стальные тросы, я решаюсь отключиться от суеты – поднимаюсь на верхнюю площадку крана. Порывы ветра здесь более чувствительны, и поэтому я не убираю рук с холодных поручней. Отсюда хорошо видно, как по аллее, ведущей к верфи, движется людской поток. Я не верю своим глазам – сотни, тысячи петербуржцев. Те, кто уже подошел раньше, пытаются протиснуться поближе к кораблю, но их не пропускает милиция. Расставив желтые ограждения, она сдерживает толпу. На бетонном заборе гроздьями повисла ребятня, закрыв ногами рекламные щиты спонсоров.

Спуск «Штандарта» 4 сентября 1999 г. Фото А. Епатко

   Мы ждали этого пять лет… 4 сентября 1999 г. Фото А. Епатко

   Всех строителей приглашают на борт фрегата. Священник служит молебен, как подобает перед спуском каждого корабля. Я стою позади товарищей, и до меня доносятся лишь отдельные фразы певучей молитвы: «Вовеки будет непотопляем…».
   Пришло время спуска. Мы просим журналистов и фотографов покинуть «Штандарт». Капитан Мартусь по радиотелефону переговаривается с оператором крана… Несколько минут томительного ожидания. Я смотрю на небо – редкие облака проходят над свинцовой Невой. Напряженная тишина нарастает. Только слышно, как трепещет российский флаг, установленный на корме «Штандарта».
   – Есть! – раздается голос Мартуся. – Нам дают добро.
   Толпа оживает. Начинается небольшая давка. Всем интересно увидеть, как киль корабля оторвется от земли. Наша команда занята тем, что держит внатяг четыре каната, заведенные к фрегату: два с кормы и два с носовой части. При подъеме очень важно контролировать раскачивание корабля. Слышу, как кто-то кричит: «Крепче держи! Сейчас будет подъем!» И точно – дощечки, подложенные под тросы, начинают жалобно скрипеть. Несколько секунд фрегат остается неподвижным, но вот его корпус вздрагивает, и полторы сотни тонн дерева и металла идут вверх. Между землей и килем появляется узкий просвет. Корабль поднимается все выше. Задрав головы, мы следим за его «гуляющим» корпусом. Кран начинает разворачивать корабль боком к Неве. Корма массивно уходит в сторону и увлекает нас за собой. Мы наваливаемся на канат, пытаясь сдержать продвижение фрегата. Другая команда оттягивает форштевень «Штандарта» обратно к Неве… Народ устремляется на деревянный причал. Фотографы ждут момент, когда пузатое днище «Штандарта» коснется водной поверхности. Поскрипывая на стальных тросах, фрегат начинает быстро опускаться, его черный корпус уверенно входит в невские воды. Раздается пушечный выстрел. «Виват!» – как сказал бы царь Петр. Сорокатысячная толпа шумит и ликует. В небо взлетают ракеты…

   Фрегат «Штандарт» через год после спуска. Фото В. Мартуся. 2000 г.

   – Смотри, качается! – слышу я за спиной восторженный крик. Ловлю себя на мысли, что фрегат действительно качается на волнах. Это звучит непривычно, даже несколько странно. Пять лет мы шли к этому дню. Пять лет жизни отдано строительству парусника, который только что спущен на воду. Свершилось!
   Крестная мама фрегата, англичанка Энн Палмер, берет в руку бутылку шампанского.
   – Нарекаю тебя «Штандарт!» – Короткий женский взмах, и хлопок битого стекла возвещает о том, что корабль обрел свое законное имя.
   Виват! Оркестры играют марш. Народ проталкивается к фрегату. Меня оттесняют в сторону. Мимо меня проходят сотни, тысячи петербуржцев. Я выбираюсь из плотного кольца и оглядываюсь на высокие мачты. Мне вспоминаются слова из церковной службы, сказанные сегодня: «Вовеки будет непотопляем…» А больше ничего и не надо.

Фрегат «Штандарт» – основные характеристики

Глава 43
Строительство ладожской соймы «Святой Арсений»

   Трудно найти другое такое судно, которое было бы так тесно связано с Русским Севером, как ладожская сойма. Эта небольшая парусно-гребная лодка «зародилась» в незапамятные времена на Ладоге, но благодаря петербургским паломникам, путешествующим по северным монастырям, сойма побывала и на Соловках, и на Онежском озере. Ее выцветшие паруса маячили близ Валаама и на Вологодчине. На Балтику соймы ходили с торговыми целями – вплоть до самого Стокгольма. Успела эта лодочка даже «повоевать» со шведами в Северной войне: практичная и незамысловатая конструкция соймы привлекла внимание Петра I, нашедшего, что в подобных судах удобно перевозить солдат.
   Об этой удивительной лодке, осененной двумя парусами-крыльями, и пойдет мой рассказ…

   До середины XIX века Ладожское озеро, находящееся под самым боком у Петербурга, оставалось тем не менее малоизвестным. Отсутствие его описаний не лучшим образом сказывалось на судоходстве: даже в небольшую волну капитаны предпочитали идти обходными каналами, что значительно удлиняло путь. Ни одно страховое общество не бралось страховать суда, идущие с грузом по открытой Ладоге.
   Только в 1858 году Адмиралтейство снарядило на Ладогу целую экспедицию под руководством опытного гидрографа полковника А.П. Андреева. Ему было поручено сделать съемку всего Ладожского озера, нанести на карту его побережья, маяки, описать наиболее опасные мысы, мели, рифы и определить направления ветров.
   В задачу исследователя входил также и подробный осмотр лодок местных типов. Описывая их, Андреев отметил незаурядные мореходные качества двухмачтовой рыбацкой лодки – соймы. Одновременно он пришел к выводу, что теперь ничего неизвестно о конструкции судов, ходивших по Ладоге во времена Великого Новгорода. Но дело приняло неожиданный оборот.

   Ладожская сойма «Святой Арсений». Фото А. Епатко. 1998 г.

   Посещая по долгу службы окрестные монастыри, полковник обратил внимание, что на иконах здешних подвижников изображены суда, вполне сходные с ладожскими соймами настоящего времени. «Основываясь на этом сходстве, – писал полковник, – и принимая в соображение, что ладожские соймы и доныне сохранили какой-то первобытный характер, можно заключить, что суда новгородцев были почти те же, что и нынешние соймы».
   Андреев оставил описание ладожской соймы. Исследователь отмечал, что это небольшое парусно-гребное судно, промысловое или грузовое, имеющее свои отличительные особенности – заваленные назад штевни. Сойма – наборная, имеет лекальные шпангоуты и небольшой острый киль. Для лавировки и уменьшения дрейфа на киль набивался фальшкиль. Шпангоуты крепились как к килю, так и к обшивке деревянными нагелями, обшивочные доски укладывались «внакрой» и сшивались корнями можжевельника. Причем и снаружи, и внутри под сшивающие корни в досках предусматривались выемки, чтобы уберечь корни от повреждений. «По опыту доказано, – восхищался Андреев. – Скорее сгниют обшивка и шпангоуты на сойме, чем уничтожится древесный корень… Но как крепко и надежно этот шов держит доски, что удивляться надо!»

Проект Ладожской соймы. Г. Атавин. В. Милославский. 1997 г.

От себя добавлю, что гибкие связи имели одно явное преимущество перед любым другим креплением: разбухая, корни делали корпус водонепроницаемым.
Рангоут сойм состоял из двух мачт. Фок-мачта ставилась на форштевень, а грот-мачта помещалась посредине. Мачта вставлялась через отверстие банки в степс, на ноки шпринтов накладывались стропки, затем парус растягивался по диагонали шпринтом. Когда он наполнялся ветром, мачта надежно держалась без вант. Парусом управляли при помощи шкота; при уборке паруса шпринт руками притягивали к мачте, оборачивали то и другое парусом и обвязывали шкотом. Для управления такой лодкой было достаточно двух человек.

   Картушка компаса, используемого на Ладоге в XIX в.

   Соймы строились без предварительных чертежей и такой длины, какая была удобна владельцу. Самая легкая лодка подобного типа длиной до 6 м называлась сойминкой. Длина крючной соймы колебалась в пределах 7–8 м, а мережной – 9–10 м. Лодки, длина которых достигала 12 м, имели палубу и садок для живой рыбы. Их называли живорыбками, или прасольными соймами. Впрочем, при необходимости садки встраивали в любую лодку, для чего ставили две водонепроницаемые деревянные переборки, а между ними в бортах просверливали дырки для циркуляции воды. На больших соймах, предназначенных для перевозки пассажиров, имелись помещения в корме.
   По словам Андреева, ладожские соймы обладали незаурядными мореходными качествами: были легки на веслах и не боялись встречных ветров – «очень порядочно лавировали». Соймы проходили с торговыми целями большие расстояния. Они беспрерывно, в продолжение всей навигации, совершали плавания в Выборг, Аборфорст, Стокгольм и перевозили из Петербурга через Ладогу и Онегу богомольцев, направляющихся в Соловецкий монастырь.
   «Итак, сойма – наше родное судно! – восторженно подводил итог своим изысканиям Андреев. – Сойма, вероятно, видывала и те древние времена, которые в истории темны. Сойма насмотрелась и на ганзейские товары! Да и теперь сойма – единственное судно, употребляемое в пресных водах северо-восточной Руси».
   Неудивительно, что, ознакомившись с этими сообщениями, мы с моим товарищем по походам Андреем Боевым загорелись идеей построить такую лодку и обойти на ней вокруг Ладоги. Но у нас не было главного – чертежей и мастера, который бы взялся воссоздать средневековую сойму. Тогда мы отправились в самые отдаленные уголки Ладоги, где надеялись встретить людей, знакомых с подобными лодками. Остров Коневец, Приозерск, Сортавала… Здесь мы встречали в основном катера и самодельные яхты. На Валааме мы особенно пристально присматривались к местным рыбацким лодкам, однако они даже отдаленно не были похожи на описанную Андреевым сойму. Старый финн, который жил на Валааме, узнав, что мы ищем, удивленно переспросил: «Двухмачтовая лодка?.. Забудьте. На парусах здесь давно уже никто не ходит».
   В конце лета 1994 года мы с Андреем добрались до глухой деревеньки Сторожно, живописно раскинувшейся на юго-восточном побережье Ладоги. Настоящий рыбацкий поселок: кругом развешены сети, вместо окон в сараях вставлены иллюминаторы…
   – Лодками интересуетесь? – спросил нас один из местных стариков, видя, что мы разглядываем перевернутый челн.
   – Соймами.
   Через пять минут мы сидели у нашего нового знакомого, и он рисовал нам именно то, что мы так долго искали. Из-под его огрубевшей руки выходили изящные линии корпуса. Рисунок парусного вооружения двухмачтовой лодки точно совпадал с тем, о чем писал Андреев: такое же расположение мачт, шпринтовое вооружение…
   – Я ходил на соймах еще мальчишкой, – рассказывал потомственный рыбак Иван Андрианов. – Это были самые надежные суда на всем озере. Уж будьте уверены! Какая лодка выдержит на Ладоге семибалльный шторм? Только сойма! Бывало, застанет тебя в озере непогода, кругом волны бушуют, а в сойму не попадет ни капли… Такие вот были лодки… Только здесь вы сойм не сыщете, да, наверное, нигде их уже нету.

   Потомственный рыбак Иван Адрианов (справа) рассказывает автору про сойму. Деревня Сторожно на Ладожском озере. Фото А. Боева. 1994 г.

   Много позже я узнал, что поиски мастеров надо было вести гораздо южнее – на берегах Ильменя. Именно там, под боком у Великого Новгорода, ко временам которого относил Андреев зарождение соймы, в прибрежных селах Устрека и Взвад до сих пор еще «шьются» такие лодки. Правда, это типично ильменские соймы – без заваленного назад штевня, как у ладожского варианта. Кстати, никто не знает, чем обусловлен такой изгиб носовой части. Авторитетный судомоделист А. Зайцев высказывал мнение, что «рыбацким соймам при заводе неводов приходилось находиться в непосредственной близости друг от друга, и заваленный назад форштевень исключал такую возможность». Трудно согласиться с этим мнением: ведь рыбу ловили и на Ильмене, – а у ильменских сойм форштевень почти прямой. Очевидно, секрет кроется в особенности ладожского волнения. Вполне вероятно, что острый и вынесенный вперед форштевень легче всходил на крутую волну, пробивая себе путь в бушующем озере.
   Но вернусь к ильменским соймам. Помню, как я был поражен, когда, выйдя с экскурсионного автобуса у Юрьева монастыря, сразу увидел на берегу две соймы, вытащенные носом на берег. Выгоревшие паруса, обернутые вокруг низеньких мачт, венчали просмоленные пузатые корпуса. Забыв, что моя группа удаляется в направлении очередной церкви, я пошел, хлюпая по илу, навстречу этому миражу – двум рыбацким соймам, выплывшим из ильменского марева, словно эхо далекого прошлого…

   Фрагмент иконы из Жития св. Николая. XVI в. Судно, которым управляет святой напоминает основные характеристики ладожской соймы

   Наступила осень. К тому времени я уже решил отложить наши поиски до будущего лета, но мне неожиданно сообщили, что за Новой Ладогой, на реке Сясь, живет лодочный мастер Александр Калязин. Мы тотчас поехали к нему, но не застали – хозяин был на охоте. Чтобы скоротать время, прошли вдоль берега и наткнулись на деревянную лодку, сделанную, как и сойма, «внакрой» и с очень хорошими обводами. Конструкция этой лодки, приспособленной под мотор, явно была отголоском той далекой эпохи, когда в ожидании попутного ветра люди неделями сидели на берегу.
   Александр Степанович вернулся и объявил нам, что готов взяться за любое судно, но ему нужен чертеж. «И не забудьте две тысячи медных гвоздей! Особливо, если пойдете в соленые воды», – добавил мастер.
   От идеи шить лодку традиционным способом – корнями можжевельника – пришлось отказаться. Слишком трудоемкое это занятие, да и наш мастер никогда не шил лодки таким способом. Кстати, в древнейшем карело-финском эпосе «Калевале» упоминается два способа крепления частей судна: с помощью гибких связей и деревянного крепежа:

     Часто хорошие хозяйки
     Можжевельник ломают,
     Изготавливают лодку.

   Известный фольклорист В.Я. Евсеев, комментируя этот отрывок, полагал, что из можжевельника делали остов лодки, на который натягивали звериные шкуры. Увы, он ошибался: в эпосе шла речь о гибких связях, предназначенных для крепления лодки. К слову сказать, Петр I с недоверием относился к судам, шитым вицей. «Новгородские суда зделаны только для гулянья, – пишет царь в 1702 году, – а к военному делу неспособны для того, что на старых днищах, которые шиты вичьем…»
   Правда, позднее Петр переменил свое мнение о сойме – возможно, после того как эти юркие финские лодки приняли живое участие в некоторых эпизодах Северной войны. В 1702 году четыреста петровских пехотинцев, посаженные на соймы, приняли успешный бой с эскадрой шведского адмирала Нуммерса. Бесспорно участие сойм и во взятии крепости Нотебург. Неудивительно, что через полтора десятка лет Петр I вспомнил о соймах, однако за эти годы вместе с уменьшением финно-угорского населения в районе Петербурга исчезли и мастера, которые умели «шить» эти лодки.
   Адмирал граф Апраксин в 1716 году с тревогой писал Меншикову: «Повелено делать тысяч на десять человек, чтоб больше то лучше, соймов, что на мурманское (Баренцево море. – А. Е.) ходят». Далее Апраксин сетует в том же письме, что «образца тех сойм не знаем и мастеров и припасов нет». Через месяц Меншиков доносит царю: «Я в Сенат ездил и советовали, каким бы способом делать известные вам соймы, к чему призваны купецкие люди ладожане, которые от него не отрицаются, толь просят образцового судна, какое одно здесь я нашел».
   Из этой государевой переписки вытекает любопытный факт: в первой четверти XVIII века ладожане даже не знали, как выглядит сойма!
   Но вернемся к временам «Калевалы». В одной из рун сообщается любопытная информация, что карело-финны иногда обходились и без вицы, предпочитая ей дерево:

   Судомоделист Г. Атавин и мастер-лодочник А. Калязин (Степаныч). Фото А. Епатко. 1996 г.

     Вяйнимейен тесал,
     Изготавливал лодку
     Каменным топором,
     Деревянными гвоздями.

   Эти строки неизвестного рунопевца очень ободрили нас с Андреем: теперь мы могли, не отходя далеко от традиции, заменить корни на медные гвозди.
   Уже вплотную занимаясь поисками материалов, я понял, что строительство крупной парусной лодки потребует немалых средств, и мы вдвоем вряд ли осилим этот проект. Думаю, эта затея с соймой так и осталась бы на бумаге, если бы в это трудное время нас не поддержал хирург одной из питерских больниц Виктор Донсков. Виктор обладает редким качеством: он – целеустремленный романтик, превращающий любую мечту в реальность. По поводу нашей компании мы потом долго шутили: «Собрались химик, историк и доктор и решили построить лодку…»
   Найдя мастера, я заметался в поисках чертежей. Но где же раздобыть чертежи старинной рыбацкой лодки, которая, судя по некоторым данным, строилась «без всяких предварительных размерений»? Что-то подсказывало мне, что надо обратиться в Военно-морской музей.
   Расчет оказался верным. Сотрудник музея, узнав, что мы ищем, достал из запыленного шкафа модель ладожской соймы, сделанную А. Зайцевым. Мы сфотографировали ее, и впоследствии этот снимок заменил нашему мастеру чертежи. Последние тоже скоро отыскались: они были выполнены двумя известными питерскими судомоделистами – Андреем Ларионовым и Геннадием Атавиным. За основу был взят чертеж из довоенного финского журнала (я так и не смог узнать, из какого именно).
   С медными гвоздями было совсем плохо. «Вся медь давно в Прибалтике», – шутили друзья. Но чудо все-таки свершилось: мы набрели на какой-то распродаваемый завод, директор которого лихо высыпал на весы 40 килограмм отличных медных гвоздей.
   По весне мы приехали к Калязину в его Подрябинье.
   – Нашего покроя, ладожского, – деловито сказал Степаныч, разглядывая чертеж. – Ну, решайте, какой величины будем шить…
   Мы остановились на 9-метровой мережной сойме, рассчитывая на шесть гребцов и рулевого.
   Нам потребовались цельные еловые доски длиной не менее 11 м. В Питере такие длинные доски не пилили. На помощь, как всегда, пришел Степаныч.
   – Делов-то, – усмехнулся он. – Подрябинье в лесах стоит; мачты я сам срублю, а лес в здешних конторах найдется любой.

   Модель Ладожской соймы. А. Зайцев. 1980-е гг.

   …Трясясь на мотоцикле по разбитым приладожским дорогам, мы объехали около пяти лесхозов, и только в шестом оказалась пилорама, готовая пилить 13-метровые стволы. Нам пообещали к Новому году доставить такие стволы на пилораму. Однако тут неожиданно вмешалась необычайно снежная зима, какой не было последние полвека: машины не могли въехать в лес, чтобы забрать спиленные деревья.
   Каждые выходные я ездил в убеленное снегами Подрябинье, но без успеха: снег валил не переставая, да так, что даже опытные охотники предпочитали отсиживаться дома. Неудивительно, что такая зима ввергла в шок даже окрестных волков: из-за глубокого покрова серые не могли догнать зайцев и поэтому потянулись к более легкой добыче. В одну из ночей волки нагрянули в Подрябинье и утащили тринадцать деревенских собак, в том числе и сторожевую собаку Степаныча.
   – Ишь, змеи, вокруг конюшни ходили, – говорил Калязин, указывая мне многочисленные следы на снегу.
   Это известие меня особенно взволновало, так как под навесом, рядом с конюшней, мы как раз собирались строить сойму…
   – Волки-то эти – к войне, – покачивали головами местные старухи.
   – Слушай ты их больше! – хитро улыбался Степаныч, закуривая «беломорину», но потом, бросив тяжелый взгляд за окно, задумчиво произносил: – А ведь бабы-то правы: последний раз волки навещали нас зимой сорок первого… Эх, не к добру все это! – и стряхивал пепел на пол…
   В ожидании досок я знакомился с бытом этой приладожской деревушки. Все мне, городскому жителю, было здесь вновь: и то, что почти каждый житель вооружен, и то, что разговор без рюмки не начинается – «иначе не будет разговора», и то, что лошадям хвост подрезают топором, и то, что, когда щука срывается с блесны, никто не переживает: «Это была не наша щука», – кротко скажет ладожанин. И больше об упущенной добыче вспоминать не положено. Охота у подрябинцев кончается только тогда, когда заканчиваются запасы спирта или «вина», как здесь исстари называют водку. Да и то – все охотники соберутся, присядут, раскинут на полянке потрепанную карту и вычисляют – как близко отсюда ближайший поселок, где есть магазин…

Перед тем, как «ставить» обшивочные доски, мы пропитывали их горячей олифой. Правда, нам рекомендовали пустить в ход топленый тюлений жир. Но где же взять этих тюленей? Фото А. Епатко. 1997 г.

   Хорошая будет мачта! Фото А. Епатко. 1996 г.

   Отчаянные люди эти ладожане! Степаныч рассказывал, как его товарищу на охоте два пальца отстрелили по ошибке: за медведя приняли… Висят пальцы на коже, рука кровью истекает. А водка еще оставалась; не домой же возвращаться… Так операцию прямо в лесу сделали: дали охотнику глотнуть из бутыли, положили кисть на пень, облили ее водкой – и шарк ножом… Чисто, словно кусок масла, отрезали. И за охоту!
   Сын Степаныча Ваня тоже не отставал от старших. Пришел, помню, он как-то под утро в избу. Заспанный пришел, ружье в угол поставил, сапоги снимает.
   – Ты чего, говорю, – на охоте был?
   – Не-е, – мотает головой Ваня, – на реке всю ночь сидел: повадился кто-то наши челноки красть…
   Да, крутой народ живет в Подрябинье. Не дай бог попасть к ним не с добрым умыслом, да еще под горячую руку!
   Лет двадцать назад, как нам поведал Калязин, жили в их деревне рыбинспектор, а на другом конце деревни – мужик-бульдозерист и, разумеется, заядлый рыбак. А для рыбинспектора – он не рыбак, а самый что ни на есть настоящий браконьер. Закинул однажды наш рыбак сети, а утром их сняли. Кто снял? Знамо кто… Некому их больше снимать. Завел тогда мужик свой бульдозер и, перекрестясь, – кому охота грех на душу брать – повел свой трактор к бане рыбинспектора. Подцепил ее малость ковшом, да и свалил в реку… Теперь рулит прямо к дому своего врага – и с ходу в дом въехал… Да так, что стекла посыпались… Буксует гусеницами, трясет дом… «Ваня! – кричит рыбак из своей кабины. – Где сети?» – «Сети в бане!» – раздается из дома приглушенный голос. – «Бани нету! – ревет тракторист. – Где сети?..»
   Сам Калязин рассказывал эту историю без смешков: ему было жалко обоих односельчан, и погибшие сети, и уплывшую в речную даль баню… Наверное, именно поэтому – по чуткости своей души – Степаныч и был неофициальным старостой деревни. Его дом никогда не пустовал; только сядем спокойно за стол обсудить план работ по сойме – кто-то уже стучит в окно. Всем нужен Степаныч. Огород вспахать – к Степанычу; мотор какой приладить – к Степанычу; гроб сколотить, если умер кто, – к Степанычу. Нам он был нужен не меньше других. И поэтому, чтобы мастер особенно не отвлекался, уезжая в город, мы оставляли ему письменный план работ по сойме.
   Наконец в июне 1996 года наступил долгожданный момент закладки соймы. Один из ее конструкторов, Геннадий Атавин, открыл шампанское и «освятил» обтесанный топором киль.
   Калязин строил лодку в одиночку, совмещая эту работу с сенокосом и уходом за лошадьми. Иногда ему помогал его сын Ваня, да и мы старались приезжать сюда каждые выходные. В чертежи мастер заглядывал редко. Если он замечал, что я «пробую на прочность» какую-нибудь часть соймы, то говорил: «Не сомневайся, лодка будет славная, первый шторм – мой!».

   Степаныч за работой. Фото А. Епатко. 1997 г.

   Когда киль был уже закончен, мы запрягли лошадей и отправились в лес за форштевнем. Нужен был киль с крутым изгибом и при том определенной толщины, без трещин. За два дня пришлось пересмотреть много деревьев, прежде чем нашелся подходящий вариант. Как только штевни заняли свое место, Калязин поставил в носу и корме два мощных лекала и начал притягивать к ним обшивочные доски, скрепляя их между собой заклепками. Это был самый ответственный этап строительства: «Как положил первые доски, так пойдут и остальные, – частенько говорил мастер. – Гни доску, не бойся! – она сама должна лечь на свое место», – ободрял нас Калязин.
   Мы с Андреем тоже взялись клепать обшивку, но оказалось, что это не так просто. Мягкие отожженные гвозди гнулись под ударами молотка, упрямо не желая входить в дерево. Сноровка пришла постепенно вместе с уверенностью, что мы это можем сделать. Правда, без риска не обходилось: за инструментами часто приходилось ходить через загон, где паслись кони Степаныча – рыжая Кроха и вороной жеребец-красавец Малыш. Кроха была на редкость спокойная лошадь, но Малыш при виде людей вставал на дабы и дико ржал, выражая тем самым всяческое неудовольствие. Поэтому, проходя по его территории за какой-нибудь рулеткой, я чувствовал себя не иначе, как тореадором и предпочитал вооружаться увесистой палкой…
   К слову сказать, рулетки у Калязина если и водились, то быстро терялись. И наша сойма в итоге оказалась построена действительно «без всяких размерений». Когда требовалась линейка, Степаныч обычно находил какую-нибудь деревяху, одним взмахом отстругивал ее и гордо показывал нам: «Ну, чем не линейка?». Наш мастер вообще работал тем, что у него было под рукой. Чтобы провести прямую линию на доске или кильсоне, он иногда применял свой любимый «дедовский» способ: намазывал нитку углем, натягивал ее на гвоздях, как струну, и легким движением пальцев «отбивал». На удивление получалась идеально-прямая черная линия.
   Строил Степаныч добротно, но не торопясь и с большими перерывами. Май у него был святой месяц: охота, а в последних числах еще – пахота и картошка. Июль – тоже не поспишь: сенокос. А уж сентябрь – святая святых: открытие охотничьего сезона и та же картошка. Но мы мирились с этим – лодку «шил» он крепко и на совесть. И мы не прогадали: позднее, в Англии, куда мы дошли-таки на сойме, один из специалистов по копиям деревянных судов признался нам, что ладожская сойма – самая лучшая лодка, какую он когда-либо видел… Уж если на родине капитана Кука восторгались работой Степаныча – что можно еще к этому добавить?
   Пока Калязин не спеша «сшивал доски», я продолжал сидеть в библиотеках, выискивая любую информацию, касающуюся сойм. Некоторые специалисты справедливо полагали, что сойма – тип древнефинского судна, с годами освоенного карелами, а позже – новгородцами. Последние, как считает выдающийся исследователь Русского Севера И.П. Шаскольский, «перенесли этот тип судна на Белое море, где упоминание о нем встречается в документах XVII века». Если эти источники верны, то, возможно, сойма была в свое время довольно распространенным судном на Беломорье. А. Зайцев даже выдвигает версию, что с конца XVIII века соймы стали вытесняться из этого региона более мореходными шняками и йолами.
   В том, что сойма – типично финское (и даже не карельское) судно, я убедился, будучи в Морском музее в Стокгольме. Там выставлены две соймы (правда, без характерного для ладожского варианта курносого форштевня) и рядом – поясняющая табличка на шведском и английском языках: «Рыбацкая лодка Аландских островов». Как известно, Аланды – островная часть юго-западной Финляндии. Остается добавить, что название «сойма» говорит само за себя: скорее всего, это производное от финского племени «сумь», жившего на юге Финляндии и давшего впоследствии название всей стране – «Suomi».

   «Кижанка», видимо, тоже вобрал в себя конструкцию соймы. Только вот мачта почему-то одна… Гравюра А. Авдышева. 1970-е гг.

   Однако не все с этим доводом соглашались. Например, Г. Эш в своем авторитетном труде «Руководство для любителей парусного спорта» писал о сойме, как о судне чисто русского происхождения, «на постройку которого не влияли никакие иностранные элементы». При этом исследователь отдал должное великолепным мореходным качествам этого рыбацкого судна и отметил его оригинальные конструктивные особенности: «Прекрасные качества ладожской соймы выработаны веками, – пишет Эш. – Мы видим, что мидель судна помещается на середине судна; однако сойма, как судно грузовое, не имеет постоянных ватерлиний, а следовательно, и миделя, – и уже при небольшом дифференте мидель отходит в корму. Это чрезвычайная замечательная особенность. Все без исключения прежние суда имели мидель впереди середины; только сравнительно недавно яхтенная архитектура, а с нею и прочие отрасли судостроения осознали, насколько важно бывает поменять мидель ближе к корме, чем к носу; строители же сойм, жившие несколько столетий тому назад, усвоили себе и применяли на практике принцип, до которого мы дошли только теперь. Таким образом, русские могут справедливо гордиться своими чисто русского происхождения ладожскими соймами, тем более что и сами линии не оставляют желать ничего лучшего. Трудно себе представить линию более совершенную. И действительно, соймы на ходу очень легки и быстры; морские качества их превосходны; лавируют соймы прекрасно, на веслах довольно ходки… Рыбачьи лодки, – подводит свой итог исследователь, – часто отличаются такими превосходными морскими качествами, какие даже не всегда могут быть встречены на яхтах».
   В справедливости последнего вывода мы смогли убедиться через год, когда нашу сойму, идущую на парусах, не могла догнать яхта типа «Дори» с мощным движком.
   В ходе моих изысканий о сойме иногда встречалась и довольно спорная информация, которая, думаю, будет любопытна читателям. Например, что сойма известна в Поморье с XI века, и что одна из сойм в 1834 году ходила аж в Америку! Последняя версия принадлежала перу фольклориста В. Пулькина. Исследователь взял эту информацию из Олонецкого сборника конца XIX века. «Не очень давно еще можно было встретить вокруг бассейна Онежского озера стариков, плававших по морям в качестве матросов на русских и иностранных судах, – сообщалось в сборнике, – а около 1834 года один из прионежских крестьян на собственном судне совершил плавание до Америки и обратно». Как видим, первоисточник не называет тип судна, так что с версией, что сойма повидала американский берег, нам пока придется расстаться…
   Однако попадались и более достоверные источники. Например, в 1804 году английский путешественник Дж. Аткинсон зарисовал увиденные им соймы. Но где их встретил путешественник и где ныне хранятся эти рисунки, не сообщалось.
   Более поздние сообщения о соймах тоже очень интересны, особенно когда автор видел эти дивные лодки «вживую». Такие сведения о соймах – только в этом случае ильменских, – оставил краевед М. Баринов, который в конце 1960-х годов наблюдал соймы и даже ходил на них в озеро Ильмень. «Сойма не похожа ни на одно из известных мне судов, – пишет он. – На первый взгляд она опровергает все элементарные законы судостроения. Начнем с того, что она имеет дифферент на нос. У нее две короткие мачты и передняя укреплена прямо возле форштевня, именно в том месте, где на больших кораблях находится носовой флагшток для носового флага. Две мачты, во всяком случае, расположены более, чем странно. Да еще к тому же обе мачты имеют наклон вперед! Я уже не о говорю о таких деталях, понятных лишь специалистам, как о несуразно вынесенном вперед швертовом колодце и т. д. Словом, не корабль, а карикатура, не плавать ему, а кувыркаться».
   Однако затем, самостоятельно поплавав на этих «карикатурных» судах, Баринов с восхищением оценил их судоходные качества и оптимальность конструкции. Вот описание его первой встречи с палубными рыболовецкими соймами на штормовом Ильмене: «Мрачные фиолетовые тучи валами шли с северо-запада, а горизонт на все триста шестьдесят градусов клубился белой пеной. Грозное зрелище являл с собой Ильмень в ту ночь… И вдруг, совсем недалеко от нас я увидел черные силуэты двух кораблей, идущих наперерез. Не прошло и трех минут, как в призрачной белесой дымке северной ночи я уже различал два парусника, легко и свободно прокладывающих себе путь среди бушующих волн. Широкие черные паруса, словно крылья, взметенные над черными корпусами, полное безлюдье на палубах и на корме, где полагается находиться рулевому, создавали фантастическое впечатление. Они шли параллельными курсами и быстро приближались к нам. Сколько я ни вглядывался, так и не увидел ни единого человека из команд этих таинственных странников, они шли полным ветром, курсом фордевинд, и белые пенные усы кипели под их острыми форштевнями. Мы разминулись не более, чем в пятнадцати метрах, и тут я заметил, что на корме ближайшего парусника закреплен трос, уходящий в воду в направлении второго. И по-прежнему ни одной души». Как выяснилось позже, автор наблюдал соймы во время рыбной ловли: «Растянув длинный невод, они всю ночь держат курс параллельно в штормовом озере, – изумляется Баринов. – Причем, как правило, на рулях судов никого нет! Ума не приложу, как это удается делать изумительным ильменским навигаторам!»

   В окрестностях Подрябинья. Фото А. Епатко. 1996 г.

   Разумеется, столь лестные сообщения о соймах только придавали нам энтузиазма, и к сентябрю уже была готова половина корпуса. Изящные обводы копии средневекового судна бросались в глаза всем, кто приходил на нашу маленькую верфь. Осенью темпы работ повысились. Мы завалили несколько елей и заготовили шпринты и весла. Степаныч тем временем закончил обшивку и начал вырезать шпангоуты. Нам не терпелось до зимы спустить сойму на воду. Но Калязин быстро охладил наш боевой пыл: «Да вы что? Лодку же надо пропитывать, красить, конопатить… Куда гоните? К маю все будет готово – и скинем на воду: в шесть секунд!»
   Ближе к Новому году я стал замечать, что сойма получается какой-то развалистой. Замерил – ширина выходит 3 м вместо 2 м 60 см, как было по проекту. Оказалось, что наш мастер слишком переусердствовал, обстругивая край каждой доски. Вот сойма и «развалилась». При длине лодки 9,5 м ширина ушла к 3 м. Но Степаныч не унывал. «Это же наоборот – плюс судну, – приговаривал он, – качать меньше будет. Не робей, ребята!»
   «Легко говорить „не робей“, – думал я, – сам-то, небось, не пойдет на такой ладье в Ладогу без движка, да еще до самого Валаама…» И я, не мудрствуя лукаво, предложил Калязину отправиться вместе с нами в первое плавание. Но Степаныч не сопротивлялся: «На сойме-то? Пойду! А чего на море винца не попить?..»
   Весной 1997 года, предварительно пропитав лодку олифой и законопатив пазы, мы принялись за окраску. За образец мы взяли зайцевскую модель из Военно-морского музея: корпус соймы стал черным (как бы просмоленный), а последняя верхняя доска сохранила свой естественный древесный цвет. Стоит отметить, что по совету яхтенного капитана Владимира Милославского мы увеличили высоту борта – добавили по одной доске: ведь мы мечтали о походе в Европу. Владимир Гаврилович оказал нам неоценимую помощь: стругал доски, клепал обшивку, красил, конопатил, а по весне выполнил самую важную и тонкую работу – составил специальные чертежи соймы для строгой инспекции маломерных судов. Гаврилыч помог нам и с оснасткой. Он нашел, что парусность на чертеже Ларионова и Атавина – 28 кв. м – слишком большая, и предложил из соображений безопасности ограничиться 21,5 кв. м. В итоге фок стал нести 8 кв. м. парусов, а грот – 13,5 кв. м. Не забыли поставить и вантпутенсы, однако, как мы убедились впоследствии, они не пригодились: невысокие мачты надежно держатся и без вант. Чтобы лучше иди в лавировку, мы добавили фальшкиль.

   Ребята из Морского исторического клуба «Штандарт» помогли нам перевезти сойму в Петербург. Они же и составили ее команду. Фото А. Епатко. 1997 г.

   В июне 1997 года Морской исторический клуб «Штандарт», работавший над реконструкцией копии одноименного петровского фрегата, помог нам перевезти сойму в Петербург. Открытая рыбацкая лодка, конструкцией которой интересовался еще Петр Великий, встала рядом с первым кораблем Балтийского флота – любимым детищем царя. Это было символично. Здесь, на брегах Невы, под боком у строящегося фрегата «Штандарт», мы завершали работу над соймой. Были врезаны дополнительные шпангоуты, форштевень обит медью, выструганы весла. После первых испытаний, которые прошли в Финском заливе, выяснились некоторые недочеты, которые мы тут же устранили: укоротили грот-мачту, увеличили площадь рулевого пера и значительно облегчили весла.
   При спуске сойма получила имя «Святой Арсений» – в честь основателя Коневского монастыря. Первый поход на сойме состоялся по маршруту этого легендарного подвижника XIV века – вокруг Ладожского озера с посещением Валаамского и Коневского монастырей.
   По прибытии на остров Коневец был отслужен молебен в честь преп. Арсения, и там же, у монастырского причала, сойма была освящена.

«Святой Арсений» во время пробного плавания до Кронштадта. Фото В. Мартуся. 1998 г.

В 1998 году «Св. Арсений» по приглашению Морского Королевского музея в Портсмуте (Англия) участвовал в проекте «Великое Посольство». Этот проект был посвящен 300-летию пребывания Петра I в Западной Европе, и наша сойма оказалась в центре внимания фестиваля традиционных деревянных судов. За 40 дней путешествия к берегам Великобритании рыбацкая лодка из Приладожья успела очаровать многих – от английских яхтсменов до шведских домохозяек. «St. Arseny», «soyma», «Stepanych» – теперь эти слова знают и на берегах Ла-Манша! В настоящее время Англия – самая западная точка, куда доходила эта странная курносая лодочка, сработанная топором на берегах Сяси. Что касается самого северного пункта – скорее всего, это Соловки, куда приходили на соймах паломники. Хотя, кто знает, может быть, когда-нибудь отыщутся документы, подтверждающие пребывание ладожской соймы и значительно севернее – в Кандалакше, у Терского берега или даже на Мурмане. Время подскажет…

Глава 44
Экспедиция Джеймса Кука на Камчатке

На протяжении XVIII века Камчатка – самая отдаленная часть Российской империи – представлялась европейцам настоящим медвежьим углом: на этой земле, теснимой огнедышащими горами к Тихому океану, жили одни камчадалы и ссыльные, здесь были часты землетрясения, бушевали непогоды, а к самому полуострову практически не вели дороги. К этому, отчасти справедливому, суждению присоединялись и россияне. «Чрезмерное отделение Камчатки от главных мест и благоустроенных стран России, – сокрушенно писал И. Крузенштерн, – суть виною, что об ней распространилась слишком худая слава. Даже само имя Камчатка выговаривается со страхом и ужасом» [240 - Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». СПб., 1813. T. II. С. 241.].
Однако в конце XVIII века в Европе слово «Камчатка» стало неожиданно произноситься почти с благоговением. К этому слову добавились и другие: «гавань святых Петра и Павла», «Авачинская губа», «премьер-майор Бем», «сержант Шмалев», «священник Роман» и даже «ссыльный Ивашкин». Причиной этого были несколько книг, вышедших в Лондоне и Париже, в которых мало кому известные россияне и город Петра и Павла на Камчатке были описаны самым лестным образом. Эти записки принадлежали перу спутников Джеймса Кука, посетивших Камчатку в 1779 году.

Карта Восточной Сибири. 1729—730 гг. Фрагмент

Экспедиция такого уровня никогда еще не появлялась у российских берегов, и это обстоятельство, несомненно, стало самым ярким событием в истории полуострова. До этого Камчатка была известна в основном по двум экспедициям Витуса Беринга, который основал Петропавловский острог – будущий Петропавловск-Камчатский – и использовал его как перевалочный пункт для своих плаваний к берегам Америки. В царствования Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны эта удаленная часть России была наводнена ссыльными привилегированных сословий, обвиненными в государственной измене. В это трудно поверить, но в начале своего царствования даже Екатерина II осведомлялась о событиях на Камчатке по частным слухам, не получая никаких донесений.

Дж. Кук. Гравюра 1843 г.

Стычки русских с камчадалами, казнокрадство, незаконный торг пушниной, частые кораблекрушения – эти беспокойные слухи время от времени доходили до Петербурга. Все изменилось в 1771 году, когда в Большерецком остроге произошел крупный бунт: бывший польский конфедерат, Мориц Беньовский, захватив в гавани судно, бежал с Камчатки во Францию. Бунт Беньовского заставил Екатерину II обратить внимание на этот отдаленный полуостров. 26 мая 1773 года она написала иркутскому губернатору и начальнику Камчатки секретное предписание об усилении обороны полуострова. На основании этого приказа на Камчатку отправляли солдат, порох и другие военные принадлежности. Командиром Камчатки был назначен уроженец Риги и ветеран Семилетней войны премьер-майор Карл Магнус Бем.

   Вид Петропавловской гавани. Гравюра Ческого. 1813 г. По рис. Тилезиуса. 1805 г.

   Однако все укрепления возводились только вокруг столицы Камчатки – Большерецка. Никому в голову не приходило, что иностранные суда могут появиться со стороны Тихого океана; поэтому гавань Петропавловского острога оставалась безо всякой защиты. В своем рапорте к генерал-губернатору Иркутска сержант Шмалев с тревогой писал, что «все ружья у казаков негодные… хорошей артиллерии и канониров тоже нет», а «служителя, заряжавшего пушку, совсем разбило» [241 - Морской сборник. 1869. № 7. С. 24.].
   Неудивительно, что появление на рейде Петропавловской гавани двух иностранных фрегатов вызвало в остроге большое замешательство. Это были корабли третьей кругосветной экспедиции Кука – «Резолюшн» и «Дискавери».

   Могила капитана Ч. Клерка в Петропавловске (восстановленная Лаперузом в 1787 г.). Итальянская гравюра 1790-х гг.

   Еще десять лет назад имя сорокалетнего лейтенанта Джеймса Кука было мало кому известно. Однако после двух кругосветных экспедиций его знал весь мир. Его, сына прачки и поденщика, принимал сам король! Королевское общество наградило Кука золотой медалью и избрало своим членом. Но Кук и не думал почивать на лаврах: в 1776 году великий мореплаватель был назначен командиром очередной кругосветной экспедиции, целью которой был поиск северо-западного пути из Тихого океана в Атлантический. Плавание было рассчитано на три года, и участники экспедиции должны были вести навигационные, геологические, зоологические наблюдения, а также собирать сведения этнографического характера. Все данные экспедиции заранее объявлялись секретными, и Кук должен был по прибытии в Англию отобрать у своих спутников дневники.
   Командный состав экспедиции был подобран блестяще. Назовем некоторых спутников Кука – многие из них впоследствии были связаны с Россией.
   Капитаном второго корабля «Дискавери» был Чарльз Клерк. Он ходил вокруг света с Джоном Байроном – дедом великого поэта [242 - Плавание Джона Байрона на корабле «Дельфин» в 1764–1765 гг.], участвовал в двух предыдущих путешествиях Кука: это было его четвертое кругосветное плавание. Похоронен в Петропавловске-Камчатском.

   Капитан Ч. Клерк в Новой Зеландии. Худ. Н. Дэнс. 1776 г.

   Вторым помощником Кука был Джон Кинг, до этого учившийся в Париже и Оксфорде. Кинг получил солидную астрономическую подготовку и впоследствии оставил подробные записки о пребывании экспедиции Кука на Камчатке.
   Лучший штурман экспедиции, по мнению Кука, был Уильям Блай, прославившийся через десять лет как капитан мятежного брига «Баунти». Именно Блай составил карту Петропавловской бухты.
   Другой спутник Кука, Джон Ванкувер, впоследствии стал выдающимся исследователем берегов Северо-Западной Америки. Его именем назван город на юге Канады.

Штурман У. Блай позднее прославился своим несчастливым плаванием в качестве капитана мятежного брига «Буаунти». Гравюра конца XVIII в.

Джемс Тревенен, состоя на русской службе, отличился во время войны со Швецией и погиб в Выборгском сражении в 1790 году.

   Дж. Тревенен. Худ. Ч. Аллигам. Ок. 1788 г.

   Оставил свой след в истории России и капрал морской пехоты Джон Ледиард. После третьего плавания Кука он отправился в Сибирь, чтобы затем через Камчатку и Аляску открыть торговый путь в США. Однако эта миссия не увенчалась успехом: Екатерина II велела выслать Ледиарда из пределов России.
   И, наконец, матрос с «Резолюшн» Джозеф Биллингс возглавил в 1780-е годы, в качестве капитана, российскую экспедицию в Северный Ледовитый и Тихий океаны.
   Следует отметить, что никто из участников этого предприятия не владел русским языком, поэтому на кораблях не было русских книг.

   Встреча англичан с русскими в Петропавловской гавани в 1779 г. Гравюра конца XVIII в.

   Однако Кук взял с собой в плавание английское издание знаменитого труда С.П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки», которое вышло в Лондоне в 1764 году. Перед самым отплытием Кук получил секретные инструкции относительно маршрута будущей экспедиции. В них, между прочим, сообщалось, что в случае сложной ледовой обстановки в Беринговом проливе он может зайти «в порт Святого Петра и святого Павла на Камчатке… с тем чтобы дать отдых команде и там перезимовать» [243 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. М., 1971. С. 44 // Секретные инструкции капитану Джеймсу Куку, командиру шлюпа Его Величества «Резолюшн» от комиссаров службы лорда Великобритании и Ирландии и пр.].
   Однако флотилия подошла к российским берегам уже без своего легендарного капитана – незадолго до этого Кук погиб на Гавайях. Потеряв начальника экспедиции, экипажи «Резолюшн» и «Дискавери» находились не в лучшем моральном состоянии, которое усугублялось нехваткой провизии и неопределенностью их будущего маршрута.
   …В конце апреля 1779 года из Петропавловского порта на Камчатке в Большерецк прибыл курьер, который сообщил, что в гавань пришли два английских военных судна под командой капитана Чарльза Клерка. При виде камчатских берегов англичан сковал ужас: «Вся страна покрыта льдом, и трудно себе вообразить более мрачную картину, – записал в своем дневнике лейтенант Джемс Кинг. – На NNO (норд-норд-ост. – А.Е.) мы приметили несколько бревенчатых домов и конусовидные хижины на столбах, но их жалкий вид и малочисленность не позволяли нам допустить, что это и есть селение Св. Петра и Св. Павла… В подзорные трубы можно было разглядеть двух человек, которые бродили около хижин. Мы осмотрели все берега залива, но не увидели больше хижин или лодок, нигде не было видно ни одной живой души, только небольшие стаи уток нарушали это торжественное и необъятное безмолвие… Сама мысль о вынужденной зимовке здесь вызывала у нас содрогание» [244 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. Дневник лейтенанта Джона Кинга. М., 1971. С. 489–490.].
   Тем временем командир Камчатки Бем собрал военный совет, на котором решили из-за нехватки артиллерии и команды не предпринимать никаких решительных мер. В итоге постановили послать к англичанам «депутацию из лиц неслужащих». Депутатами были избраны крепостной человек Бема – Иоганн Порт, знавший немецкий язык, и купец Посельский. При первом посещении кораблей русское «посольство» выразило, как пишет лейтенант Кинг, «большое удивление и даже страх, так как не ожидало видеть в этой стране два судна, гораздо большие по размерам, чем их шлюпы» [245 - Там же. С. 492.].
   Капитан Клерк попросил передать Бему, что они нуждаются в свежем провианте для экипажа, в особенности в муке и говядине. В ходе этой беседы англичане расспросили о здешних ценах и узнали, что мука в Петропавловском остроге продается по 10 рублей за пуд, а скот – 100 рублей за голову. «Это чудовищные цены, – отметил в дневнике капитан Клерк [246 - Непомерно высокие цены на Камчатке отмечали почти все мореплаватели. Например, И. Крузенштерн писал в 1806 году, что ведро водки «стоило в Ревеле 4 рубля, но в Камчатке продали по 48 рублей, и сия цена найдена столь низкою, что все количество раскуплено в короткое время» (Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». Владивосток, 1976. С. 272).], – но мы надеялись, что майор Бем даст нам более благоприятные сведения» [247 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. Дневник капитана Чарльза Клерка. М., 1971. С. 487.].
   Поскольку без командира Камчатки вопрос о провианте не мог быть решен, Клерк направил в Большерецк свое «посольство» в лице лейтенанта Кинга и художника Веббера. Лейтенант Кинг сообщил Бему, что их флотилия – королевская экспедиция короля Георга, посланная «для описания глобуса Земли». Английский офицер также признался, что заход в российские воды был вынужденной мерой: экспедиция нуждалась в провианте и особенно – в неотложном ремонте кораблей. «Затем майору было сказано, – пишет Кинг, – что по опыту нашего путешествия нам было ведомо, что в это время года невозможно получить в гавани Св. Петра и Св. Павла необходимый провиант и что, как только мы оправимся, то тут же уйдем. Губернатор, однако, прервал нас и заметил, что не нам знать, что могут здесь дать [гостям], и сказал, что он не видит трудностей в обеспечении нас провиантом» [248 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. Дневник лейтенанта Джона Кинга. М., 1971. С. 498.].
   Чтобы развлечь гостей и познакомить их с местными обычаями и модой, майор устроил у себя вечером бал. «Появились все дамы, – продолжает Кинг, – и одеты они были блестяще и на русский манер. Месье Бем для большего эффекта распаковал свой багаж и предстал перед нами в богатом и изящном туалете. Меня поразило богатство и разнообразие дамских шелковых нарядов, и зал в доме майора был подобен очаровательному оазису среди самой дикой и тоскливой страны земного шара» [249 - Там же. С. 501.].
   22 мая Бем прибыл на борт «Резолюшн», где его принимали, как адмирала: в честь него был дан 21 пушечный залп. Командир Камчатки сдержал свое слово и приехал не с пустыми руками. Бем распорядился прислать на эскадру из Нижнекамчатска 20 голов рогатого скота, а также «по слабости здоровья главнокомандующего, две дойныя коровы, для пропитания молоком, и, кроме того, 250 пудов ржаной муки» [250 - Морской сб. 1869. № 7. С. 23.]. Все это было передано англичанам без всякой оплаты, ибо, как решил Бем, «если потребовать с них деньги, то они хотя бы по нужде и заплатили; но сочли бы это за немалое притеснение» [251 - Там же. С. 23.]. Чуть позже Бем прислал на корабли 4 мешка табака, 20 головок отличного сахара, много чая, а для капитана Клерка доставили на борт свежее масло, мед, инжир и рис. «Напрасно мы пытались сдержать эту щедрость, – пишет лейтенант Кинг, – ведь нам было известно, что майор посылает на корабли если не половину, то близкую к этому часть всех имеющихся в селении запасов. На это неизменно следовал ответ, что нам все это дается, так как мы претерпеваем бедствие» [252 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. Дневник лейтенанта Джона Кинга. М., 1971. С. 501.]. Тогда команда одного из кораблей, по предложению Клерка, на время отказалась от ежедневных порций грога, чтобы часть этого напитка передать майору и тем самым отблагодарить его. Однако Бем категорически отказался от такой жертвы, хотя «его порадовал этот знак благодарности».

   К-М. Бем, «начальник Камчатки». Силуэт нач. XIX в.

   Но англичане не сдавались. Накануне отплытия они решили «перехитрить» командира Камчатки – пытались вручить ему векселя, по которым позднее можно было расплатиться за русскую щедрость. Но Бем не взял эти бумаги, говоря, что «честь и великодушие великой Российской Монархини не позволяет ему брать векселей» [253 - Там же.].
   Пришло время расставания: королевская экспедиция собиралась идти в Берингов пролив – ее исследования еще продолжались, а Бем должен был выехать в Петербург…
   Узнав, что командир Камчатки на днях сдает свою должность и собирается в российскую столицу, англичане поняли, что могут доверить такому человеку все материалы экспедиции, собранные за три года. Они включали коллекции, карты, зарисовки, а также дневник покойного капитана Кука. Все эти ценнейшие документы были позднее через Петербург переправлены Британскому королевскому двору.
   Накануне отплытия художник экспедиции Джон Веббер снял с Бема портрет, который, по словам очевидцев, очень удачно запечатлел его внешность. Однако этот портрет не дошел до наших дней.

   Петропавловск. Фото П. Калмыкова. 2010 г. Автор благодарит Павла за предоставленную фотографию

   «Мы сожалели, что расстаемся с этим человеком, которого нам вряд ли удастся когда-либо видеть и чье бескорыстное поведение нам крепко запомнилось, – писал Кинг о командире Камчатки. – Если в любой стране, – продолжал лейтенант, – посещаемой иностранцами, дела ведутся такими людьми, как Бем, то это в высшей степени способствуют приумножению славы ее государей» [254 - Там же. С. 505.]. Англичане не остались в долгу у Бема – подарили ему карту открытий, совершенных за эту последнюю экспедицию Кука. Но что самое важное – англичане преподнесли в дар майору «некоторые натуральные редкости для Ея Величества Императрицы» [255 - Циммерман Г. Последнее путешествие около света капитана Кука, славного нынешнего века мореходца, с обстоятельствами о его смерти и с приобщением краткого описания его жизни. СПб., 1786. С. 125.]. Речь идет о так называемой «Куковской» коллекции, которая была собрана экипажами «Резолюшн» и «Дискавери» на островах Тихого океана. (Ныне коллекция Кука является гордостью Санкт-петербургской Кунсткамеры).
   Все эти поистине бесценные сокровища бывший командир Камчатки был вынужден везти в Петербург за свой счет, так как Иркутский губернатор Ф.Н. Кличка отказал Бему в прогонных деньгах, ссылаясь на то, что последний уже числится в отставке. Карту же открытий Кука, которую Бем надеялся преподнести императрице, «как вещь достойную и для сведения Государству нужную, – жаловался он в своем рапорте. – г. Иркутский Губернатор от меня отобрал и в ордере ко мне прописал, что оная куда следует отослана» [256 - [Шлун Д.И.] Магнус Карл Бем // Северный Архив. СПб., 1823. № XIII. С. 8.]. Можно представить себе отчаяние премьер-майора: он объявлен отставником, лишен средств на дальнюю дорогу через полсвета и вдобавок у него изъята ценная карта капитана Кука, на которую он возлагал большие надежды. «Сии издержки были для него довольно чувствительны, – писал о Беме его знакомый Д. Шлун, – потому что он имел при себе семейство и вез различные редкости, как-то: изделия и одежды американских народов, минералы и проч.» [257 - Там же. С. 8.]

   Князь Гр. Потемкин. Гравюра конца XVIII в.

   Также лишился майор и богатой серебряной вазы, подаренной ему Британским Адмиралтейством в 1781 году. На вазе была знаменательная надпись на английском языке: «Знаменитому мужу Магнусу фон Бему, который в благополучное царствование Августейшей Императрицы Екатерины, по высокой Ея милости на суровых берегах, вверенной управлению его Камчатки, оказал гостеприимство Британским кораблям и мореплавателям и потом, когда они тщетно покушались обресть неизвестные пределы Российской Империи, по притерпении многих бедствий, во вторый раз их принял, угостил, успокоил и, снабдив всякими жизненными припасами, отпустил в путь. Британское Адмиралтейство в память столь отличных подвигов благосклонности, с живейшим чувством дружелюбия и признательности от своего лица и от имени Отечества своего принесло в дар, в лето от Р.Х. 1781» [258 - Кук Дж. Путешествие в Северном Тихом Океане по повелению Короля Георга III, предпринятое для определения положения западных берегов Северной Америки, разстояния оной от Азии и, возможно, от Северного прохода из Тихого океана в Атлантический Океан, под начальством Капитанов Кука, Кларка и Гора, на судах Р. и Дискавери в продолжение 1776, 77, 78, 79 и 1780 годов. СПб., 1805. Ч. I. С. 54.].
   Об этой же вазе упоминает новозеландский историк Джон Биглехол, много работавший с рукописями дневников спутников Кука. По его сведениям, вазу у Бема забрал князь Г.А. Пютемкин, который заявил, что она представляет собственность русской нации, и передал ее в музей [259 - Beaglehole J.C. The journals of Capitain James Cook; the voyage of Resolution and Discovery, 1776–1780. Cambridge, 1967. P. 513.].
   Эта информация находит свое подтверждение и в российских документах. В 1823 году в «Сибирском вестнике» были опубликованы заметки о камчатском правлении Бема, основанные на воспоминаниях надворного советника Д.И. Шлуна, лично знавшего премьер-майора. Он сообщает, что серебряная ваза была в комплекте с подносом и чашей, которая находилась в самой вазе. Шлун оставил ее описание: с двух сторон вазы, поддерживаемой дельфинами, красовались ручки в виде раковин; ее края были украшены дельфинами и гирляндами, а на самом верху вазы сидел тритон с трубою. По словам очевидца, Бем охотно показывал всем эту диковинную вазу, пока «некий вельможа» (теперь мы знаем, что это был князь Потемкин) не оставил ее у себя.
   Как память об этой вазе у Бема остался только серебряный ковш. Шлун сообщает, что ваза была прислана из Англии в деревянном ящике, набитом соломой. И когда, позднее, опустевший ящик хотели употребить для собачьей конуры, то среди соломы нашли маленький серебряный ковш – все, что осталось от некогда блестящего подарка…
   Впрочем, следы Бемовой вазы очень скоро затерялись. В 1799 году граф Ростопчин запрашивал Кунсткамеру об «английском сосуде», которым заинтересовался сам император Павел I. Ответ был неутешительным: «Означенного Сосуда в Кунст-Камеру Академии Наук никогда присылаемо не было» [260 - Иванова Л.А. Куковская коллекция Петербургской Кунсткамеры. М., 2005. С.287.].
   Но вернусь к дальнейшей судьбе Карла Магнуса Бема.
   Известно, что в 1783 году он был принят в члены Санкт-Петербургского вольного экономического общества и даже написал небольшую работу о земледелии и хлебопашестве на Камчатке. Впоследствии служил в Риге председателем губернского магистрата, где был награжден орденом Св. Владимира IV степени. В 1797 году его должность упразднилась, и Бем фактически остался без средств к существованию. «Обстоятельства сии понудили Бема, – продолжает свои записки Шлун, – невзирая на 70-летнюю старость, сесть на корабль и отправиться в Англию. Там он думал найти сострадательных людей; но никто не помнил более добродушного угостителя английских мореплавателей. Всякий с равнодушием глядел на бедного старика-иностранца, бродящего пешком по обширному Лондону» [261 - [Шлун Д.И.] Магнус Карл Бем // Северный Архив. СПб., 1823. № XIII. С. 8.].
   …Но вернемся к экспедиции Кука. Итак, получив необходимые припасы, английские корабли покинули Камчатку, миновали Берингов пролив и вышли в Чукотское море. На широте 70° флагман экспедиции, «Резолюшн», едва не был затерт льдами. В итоге корабль получил серьезные повреждения, и уже смертельно больной капитан Клерк был вынужден лечь на обратный курс и повести флотилию на Камчатку. До самого Петропавловска на «Резолюшн» откачивали помпами воду, и, как потом признавались моряки, они спаслись только чудом…
   Вскоре иркутский губернатор Ф.Н. Кличка получил от временного командира Камчатки, капитана Василия Шмалева, следующее донесение: «Та же английская эскадра пришла в Петропавловскую гавань 13 августа 1779 г. под командою капитана Гора, капитан же Клерк умер на пути в Камчатку» [262 - Морской сборник. 1869. № 7. С. 25.]. Перед смертью Клерк завещал похоронить себя в деревне Паратунка, у церкви Беринга. Однако местный священник, сославшись на то, что англичане «не христиане или по меньшей мере люди, не приобщенные к греческой церкви» [263 - Кук Дж. Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. Дневник помощника хирурга Дэвида Самвелла. М., 1971. С. 518.], предложил другое место – в глубине бухты Петра и Павла, рядом с могилой Луи Делиль де ла Кроера – французского географа, участника второй экспедиции Беринга.

   Могила капитана Клерка. Грав. Ческого 1813 г. по рис. Тилезиуса. 1805 г.

   Тело Клерка было похоронено с воинскими почестями, по церемониалу, принятому англиканской церковью; с кораблей было дано по 12 пушечных залпов, а матросы трижды салютовали из мушкетов у могилы. Над телом капитана был насыпан земляной холм, огороженный частоколом из кольев, а к дереву прибита доска со следующей надписью на английском языке:

   «У корня этого дерева покоится прах капитана
   Чарльза Клерка, которой по несчастной
   Смерти Капитана Джеймса Кука,
   Умерщвленного Островитянами Южнаго
   Океана 14 Февраля 1779, принял начальство
   Над Королевскими Британского Величества
   Кораблями Резолюшн и Дисакавери. Он умер
   На море по долговременной болезни 22-го
   Августа того же года на 38–м году от роду» [264 - Крузенштерн И. Ф. Путешествие вокруг света в 1803,1804,1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». СПб., 1810. Ч. 2. С. 222.]

   Гербовый щит капитана Клерка, выполненный художником экспедиции Веббером, был установлен в Паратунской церкви. В 1805 году Иван Крузенштерн – руководитель первой русской кругосветной экспедиции – нашел этот герб в сенях дома майора Крупского: прежняя церковь к тому времени разрушилась. «Никто, казалось бы, не знал, что означала эта живопись на доске сей написанной» [265 - Там же.], – сообщал Крузенштерн. Сама гробница Клерка стала к тому времени очень ветхой, и русские моряки возвели на ее месте небольшую деревянную пирамиду, на которой вывели следующую надпись: «Английскому капитану Клерку. Усердием общества фрегата „Надежды“. В первую экспедицию Россиян вокруг света под командою флота капитан-лейтенанта Крузенштерна, 1805 года, сентября 15-го дня» [266 - Там же. С. 223.].
   Художник экспедиции Тилезиус снял копию с гербового щита Клерка; она была установлена на одной из сторон пирамиды, а подлинник Веббера был вручен на хранение петропавловскому коменданту.
   …Но вернемся в август 1779 года; спутники Кука спешили до зимы покинуть берега Камчатки. Они пополнили свои запасы провианта и получили в подарок смолу и канаты, обещанные еще Бемом. Перед отплытием матросы успели отметить годовщину коронации российской императрицы, поохотиться на медведей и даже понаблюдать извержение вулкана. Наконец 8 октября 1779 года «Резолюшн» и «Дискавери» отдали якоря и навсегда покинули Камчатку. Третья экспедиция Джеймса Кука завершилась.
   Несколько лет спустя Лондонское Королевское общество сочло обязанностью изъявить свою признательность российской императрице: Екатерина II получила одну из четырех памятных золотых медалей, предназначенных для тех, кто особенно содействовал последней кругосветной экспедиции великого Кука. Медали также получили: вдова мореплавателя Элизабет, король Англии Георг III и король Франции Людовик XVI. На лицевой стороне медали изображена в профиль голова капитана Кука, а на обратной – Англия, держащая земной шар. Известно, что эта медаль была отправлена «на хранение» в Санкт-Петербургскую Академию наук.
   Третья экспедиция Джеймса Кука оставила заметный след в истории Камчатки и в истории англо-русских отношений. Итоги открытий Кука были оценены в России и нашли отражение на русских картах конца XVIII в. В их основу легла карта открытий великого мореплавателя – та самая, которую Клерк передал в благодарность командиру Камчатки Бему.
   Западных биографов Джеймса Кука всегда занимал вопрос: какие материальные свидетельства могли остаться после пребывания его экспедиций на островах Океании? Зададимся и мы таким вопросом в отношении Камчатки. Вопрос не праздный, так как спутники Кука, судя по их дневникам, преподнесли много подарков своим камчатским друзьям – это ружья, шпаги, подзорные трубы, несколько квадрантов и подаренный сыну Бема набор ножей в футляре. К сожалению, ничего о судьбе этих вещей неизвестно. Однако время иногда преподносит свои маленькие сюрпризы…
   В 1853 году в редакцию «Северной пчелы» пришло письмо от протоиерея Прокопия Громова. В нем шла речь о «столовых часах, принадлежавших морской экспедиции Кука в Сибири» [267 - Пр. Г[ромов]. Часы капитана Кука в Сибири // Северная пчела, 1853. № 60. С. 1.]. Эти часы, по словам протоиерея, были подарены капитану Василию Шмалеву во время второго посещения англичанами Петропавловской гавани «на память и признательность за гостеприимство». От Шмалева часы перешли к протоиерею Степану Никифорову, а затем к его сыну – Никифору Никифорову. Когда Громов, в 1835 году переведенный из Иркутска на Камчатку, навестил его, тот уже был глубоким старцем. Любознательному гостю бросились в глаза большие часы высотой около 60 сантиметров, «прикрепленные к стене на безыскуственном из листвяничнаго дерева пьедестале». Их покрывал такой слой копоти, что трудно было разобрать, из чего они сделаны. По словам владельца, часы не ходили уже около двадцати лет. Однако, когда Громов пожелал их купить, старец сказал: «Это – наследие отца моего; пусть стоят над моею койкою, пока я жив, хотя и не ходят. По смерти моей старайтесь получить их от наследника» [268 - Там же.]. В 1837 году протоиерей Никифоров скончался, и Громов купил часы у племянника покойного за 300 рублей. Реликвия была доставлена новому владельцу в Петропавловск, где «случившиеся здесь иностранцы недешево взяли за очистку полустолетием скопленной на часах грязи, с тем чтобы отличить бронзовые украшения от деревянных». Часы пошли, но, поскольку они оказались с музыкальным механизмом, возникла необходимость найти за границей опытного часовщика, за отсутствием таких мастеров на Камчатке. По этому случаю часы были доставлены на Сандвичевы, или Гавайские, острова, в Гонолулу, где их взялся чинить мастер Бордман. Замена некоторых деталей часового механизма обошлась Громову в 300 рублей, при этом протоиерея уверяли, что часы Кука «в техническом и особенно в историческом отношении обратили на себя внимание Англичан, находившихся на Сандвичевых Островах». В 1846 году протоиерей Громов покинул Камчатку; он сообщает, что часы Кука проехали вместе с ним – морем, на собаках, лошадях и оленях – 6000 верст, в основном зимнего пути. В Иркутске часы были «поставлены на ход без всякого исправления», где, как писал протоиерей «идут и поныне в доме Пр. Громова, во Владимирском приходе под № 101».

   Настольные часы фирмы Нортона. Англия. Кон. XVIII в.

   Громов составил их описание: футляр – в виде тупоконечной башни из красного дерева, на четырех бронзовых позолоченных лапах. По углам – бронзовые украшения: сверху – в виде человеческой головы, а книзу оканчивающиеся гирляндой. Наверху футляра и по углам пять башенок из красного дерева, отделанных бронзой. Механизм часов делился на три отдела: ходовой, боевой и музыкальный.
   «Бой часов с репетицею. Заводятся посредством ключа на восемь суток». Сквозь квадратную прорезь в циферблате «высказывается число месяца». Два кружка с указанием стрелки на английские слова: «Музыкальный перезвон. Нет перезвона. Бой. Нет боя». Выше кружков – полукруг, «по дуге которого особая стрелочка показывает дни луны, а под дугою изображена среди звезд и самая луна, изменяющаяся согласно счислению дней». Наконец, еще один полукруг, на котором «исчислены» музыкальные пьесы: марши, минуэты, колокольный звон – всего шесть пьес… Выбрав любимую пьесу, стоит повернуть специальную указательную стрелку – и через каждые три часа пьеса повторяется; если же владелец желает, чтобы музыка играла непрерывно, – надо тронуть за шнурок с правой стороны футляра. Шнурок с левой стороны служит для вопроса: «Который час?»
   На циферблате часов красовалась изящная надпись: «Eardly Norton. London».
   К сожалению, местонахождение этих уникальных часов, связанных с именем капитана Кука, неизвестно. Все, чем мы располагаем, – письмо протоиерея Громова. Но даже довольно подробный рассказ владельца о своей реликвии вызывает ряд вопросов…
   Из письма неясно, принадлежали ли они лично Куку, или же были атрибутом корабельной обстановки. Владелец называет часы «столовыми», то есть подразумевает, что они находились в офицерской столовой (в кают-компании). Но описываемые часы Кука не могли быть корабельными, так как не обладали балансовым ходом. Часы с маятником, а именно таковыми их описывает Громов, при малейшей качке остановятся. Остается предположить, что эти часы изначально не были на ходу во время экспедиции Кука, а предназначались в качестве будущего подарка кому-нибудь из именитых персон. Также отметим, что часы были настольными, а не настенными – в доме протоиерея Громова они крепились к стене с помощью грубой и самодельной подставки.
   Согласно надписи, часы – изделие лондонской фирмы Эрдли Нортона. Эрдли Нортон – знаменитый английский часовщик и мастер музыкальных механизмов, работал в Лондоне с 1760 до 1794 годы; в числе его заказчиков была и русская императрица Екатерина II. В Государственном Эрмитаже хранятся настольные часы из красного дерева работы Нортона. Внутри часов, за левой дверцей, медная табличка, где начертано имя заказчика – Екатерины II, дата заказа – 1792 год и имена мастеров: часы начаты Эрдли Нортоном, закончены его наследниками – Гравелем и Толькейном [269 - Каталог выставки «Западноевропейские часы XVI–XIX веков». Из собрания Эрмитажа». Л., 1971. № 140.].
   Возвращаясь к часам Кука, нам остается надеяться, что этот раритет не пропал в лихолетья прошлого века и когда-нибудь даст о себе знать, а, может быть, даже займет свое законное место в музее. Ведь все, что связано с этим великим мореплавателем и пребыванием его спутников на Камчатке, нам, россиянам, близко и дорого.

Глава 45
Следы экспедиции Лаперуза. Монеты Петра I на Соломоновых островах

   Возможно, мое сообщение станет приятным сюрпризом для исследователей петровской эпохи: в столице Новой Каледонии – Нумеа, в Музее морской истории, хранится необычная для этой части света коллекция: российские монеты XVIII века. В основном это – серебряные рубли и золотые империалы, охватывающие эпоху от Петра I до Екатерины II. Сами по себе эти монеты не являются особенно редкими, но уникальность всей коллекции придает то место, где они были найдены.
   Российские монеты обнаружили в Меланезии, близ тихоокеанского острова Ваникоро, входящего в группу Соломоновых островов. Именно здесь двести двадцать лет назад потерпела крушение и погибла французская королевская экспедиция, возглавляемая капитаном Жаном Франсуа Гало де Лаперузом (Jean-François de Galoup de la Perouse). За последние десятилетия французские и австралийские археологи нашли на месте гибели судов, помимо других многочисленных предметов, около трехсот монет, собранных моряками Лаперуза в самых различных частях света. Среди них были и российские экземпляры, украшенные изображениями монархов Дома Романовых.
   Я назвал эту коллекцию «Камчатской», так как она была вывезена экспедицией Лаперуза из Петропавловска – маленького острога, расположенного на Камчатке, на краю Российской империи.
   Кругосветное путешествие Лаперуза, патронируемое лично королем Франции Людовиком XVI, удивительным образом оказалось тесно связано с Россией и, в частности, с Петербургом, где служил консулом один из участников экспедиции – Бартелеми де Лессепс. Поэтому, прежде чем перейти непосредственно к нумизматическим реликвиям, коснемся вкратце некоторых обстоятельств экспедиции Лаперуза, ведь благодаря ей российские монеты оказались в пределах Океании.

   «Путешествие из Камчатки во Францию». Титульный лист парижского издания 1881 г. Автор книги – Бартелеми де Лессепс, участник экспедиции Лаперуза, впоследствии консул Франции в Санкт-Петербурге и интендант захваченной Наполеоном Москвы в 1812 г.

   Плавание Лаперуза, как известно, закончилось трагически, и поэтому источники, которыми я располагаю, крайне скудны. Это в основном книга Б. де Лессепса – единственного члена экипажа, вернувшегося в Европу (вышла в России в 1801–1802 гг.) [270 - [Лессепс, Бартелеми де] Лессепово путешествие по Камчатке и по Южной стороне Сибири. Исторический журнал путешествия Г. Лессепса, Консула Французского, находившегося при Графе Перузском в должности Королевского переводчика со времени прихода его к Петропавловской Камчатской гавани, где он оставил Французские фрегаты, до прибытия во Францию 17 октября 1788 г. М., 1801–1802 гг. Ч. 1–3.]; отчет Лаперуза о посещении его флотилией Камчатки (отчет был послан из Ботани-Бей в Австралии и опубликован во Франции в 1797 году) [271 - Milet-de-Mureau G.-L. Voyage de la Perous autour du monde pendant les annes 1785–1788, t. I–IV. Paris, 1797. Vol. 1–4.]. Что касается данных о подводных изысканиях на месте гибели кораблей Лаперуза, я пользуюсь информацией и фотографиями, которые мне любезно предоставили Ассоциация Соломоновых островов (Association Salomon) и Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония).
   Экспедицию Лаперуза называют «несбывшейся мечтой» Людовика XVI. Именно этому монарху принадлежала идея кругосветного плавания, способного встать в один ряд со знаменитыми путешествиями Джеймса Кука. Согласно королевскому плану, Франция снаряжает два корабля в кругосветное плавание сроком на три-четыре года, целью которого будет тихоокеанский регион, где необходимо выяснить ряд вопросов из области политики и коммерции. Флотилию возглавил опытный морской офицер Жан Франсуа Гало де Лаперуз.
   К подготовке экспедиции привлеклись лучшие научные силы Франции: Лаперуза консультировал сам Людовик XVI – страстный поклонник географии. Он же лично утверждал списки офицерского состава. В экипаж вошли несколько видных ученых; среди них: знаменитый физик де Ламомон, астрономы-братья Данжеле, географ Бернизе. Доктор Монплиерского университета Мартиниер был «определен для ботаники и в помощь ему придан г. Компиньон, садовник Королевского сада» [272 - Великие тайны прошлого. М., 1998. C. 13.]. Художнику Дюше де Ванси поручалось «срисовывание видов, одежды и проч., чего часто описать невозможно» [273 - Там же.]. Натуралиста Дюфрена рекомендовал Лаперузу Бюффон, крупнейший французский естествоиспытатель.

   Король Франции Людовик XVI обсуждает с капитаном Лаперузом маршрут будущей экспедиции. Худ. Н. Монсо. 1817 г. Париж, Версаль

   За право участвовать в экспедиции простым матросом шла острая конкуренция. Среди претендентов был и шестнадцатилетний младший лейтенант из Парижской военной школы Наполеон Бонапарт. Его имя внесли в списки экипажа, но в последний момент вычеркнули: молодой артиллерист не сдал экзамен по астрономии [274 - Gardes М., Colombie H. Napoleon Bonaparte aurait-il participer a lexpedition La Perouse? // Journal des membres de Г Association La Perouse. Albi, 2009. № 39. P. 2.]. Перед самым отплытием флотилии Лаперуз зачислил в команду в качестве переводчика молодого вице-консула французского консульства в Кронштадте Бартелеми де Лессепса.
   Стоит отметить, что в России пристально следили за предстоящей французской экспедицией. «По газетам, г-н де Лаперуз не уехал» [275 - Сборник РИО. СПб., 1878. T. 23. C. 359.], – сообщала Екатерина II своему постоянному корреспонденту в Париже барону Гримму в письме от 10 августа 1785 года. Императрица ошибалась: корабли Лаперуза «Буссоль» и «Астролябия» уже десять дней находились в море, но к российской земле флотилия подошла только через два года. Географические карты до сих пор сохранили французские названия в российских дальневосточных водах: бухта Терней, остров Моннерон, пик Ламомона, залив де Ланга ль и, конечно же, пролив Лаперуза, по которому экспедиция обогнула Сахалин и направилась на Камчатку.
   «В вечеру 6-го сентября обозрели мы вход в Авачинскую губу и Петропавловскую, – писал Лаперуз. – Маяк, находящийся у западной стороны сего входа, не был зажжен… Не нужно упоминать, что камчатский маяк не похож ни на греческие, ни на египетские маяки, но зато едва ли и в лучшие героические времена, до осады Трои, было такое гостеприимство, какое изъявляли нам в Камчатке» [276 - Благодарность за русское гостеприимство // Русский вестник. М., 1812. Ч. 17. № 3. С. 54.]. Экспедиция Лаперуза прибыла на Камчатку 25 августа 1787 года [277 - Стоит отметить, что Лаперуз вовремя посетил Камчатку: в 1793 году в связи с революционными событиями во Франции Екатерина II специальным указом закрыла все российские гавани для французских судов.].

   Одно из немногих изображений кораблей экспедиции Лаперуза. На рисунке представлено флагманское судно «Буссоль» во время подхода к Гавайским островам (1786 г.). Рис. лейтенанта Ф. Блонделя, пропавшего без вести вместе с флотилией Лаперуза в 1788 г.

   Первым, кто встретил французских мореплавателей, стал капитан Василий Шмалев, известный Лаперузу по запискам спутников Кука. Он поспешил принести свои извинения за неисправный маяк и сообщил, что прибытие кораблей здесь ожидали: со дня на день в Петропавловск должны доставить письма на имя начальника экспедиции. Охотский комендант Григорий Козлов-Угренин, в ведении которого находилась Камчатка, был уже на пути в Петропавловск.
   В эти дни Лаперуз делает важную для нас запись; он отмечает, что гостеприимные жители «каждый день дарили нас какими-нибудь камчатскими произведениями» [278 - Благодарность за русское гостеприимство… С. 55.]. Несомненно, что вместе с подарками (камчадальские нарты, чучела птиц, образцы местных тканей), на борт французских кораблей попали и русские монеты, речь о которых пойдет ниже [279 - Замечу, что переводчиком к Лаперузу был приставлен «секретный» ссыльный Ивашкин (Петрович Иванович Квашнин; 1723–1806) – бывший крестник Петра Великого и единственный человек на всей Камчатке, говоривший по-французски. Прапорщик Ивашкин был замешан в деле малолетнего императора Иоанна Антоновича и в 1742 году указом Елизаветы Петровны направлен в «бессрочную» ссылку на Камчатку. К моменту прихода кораблей Лаперуза в Петропавловск Ивашкин находился в ссылке 45 лет! Он получил помилование, будучи 80-летним стариком – после вступления на престол Александра I. Ивашкин помышлял уехать в Санкт-Петербург с экспедицией И.Ф. Крузенштерна, но в последний момент «переменил свое намерение» (Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». Владивосток, 1976. С. 263).].

   На этой гравюре из книги Лессепса художник изобразил автора мчащимся на собаках по бескрайним просторам Восточной Сибири в сторону Санкт-Петербурга. Гравюра 1790-х гг.

   Вскоре в гавань Петра и Павла прибыл Козлов-Угренин; он посетил эскадру, его приняли там с высшими почестями – при пушечной пальбе. Лаперуз был также в восторге от приема, оказанного ему на российской земле: «Благодаря особо счастливому случаю, – напишет Лаперуз позднее, – я встретил в Петропавловске г-на Козлова-Угренина, Охотского губернатора… Мне не приходилось встречать в своем отечестве у моих лучших друзей более радушного приема… Всяческая помощь, которую может дать этот бесплодный край, была нам предоставлена, и он не пожелал взять никакой платы» [280 - Письмо Лаперуза к графу Л.-Ф. Сегюру от 25 сентября 1787 г. // Архив СПбИИ РАН. Коллекция иностранных материалов о России (39). № 7/634.].
   Действительно, комендант Камчатки по-отечески отнесся к экспедиции Лаперуза и щедро снабдил провиантом французские корабли. Как сообщал о нем Лессепс, «несмотря на трудности сыскать в сей стране быков, он доставил нам семерых на свой щет, и мы никак не могли его уговорить, чтоб взял за них плату; он сожалел о том, что не мог сыскать более» [281 - [Лессепс, Бартелеми де] Лессепово путешествие по Камчатке и по Южной стороне Сибири… С. 5.].
   В Петропавловске флотилию покинул Бартелеми де Лессепс. Молодому дипломату поручалась особая миссия: доставить с Камчатки в Версаль объемистое секретное донесение о прошедшем этапе экспедиции, в которое входили путевые журналы, карты, зарисовки и научные отчеты. Для этого Лессепсу предстояло пересечь Сибирь, всю Европейскую часть России и через Петербург добраться до Франции. Это была самая длинная дорога в мире…
   «Я был представлен Козлову-Угренину… – сообщает Лессепс, – которому граф Перузской рекомендовал меня как сына, а не офицера, посланного с депешами» [282 - Там же. С. 6.]. Охотский комендант, в свою очередь, заверил Лаперуза, что королевскому посланнику будет оказана всяческая помощь, а также добавил, что готов часть пути сопровождать молодого дипломата.

   Бартелеми де Лессепс, единственный из участников экспедиции Лаперуза, вернувшийся на родину. Гравюра нач. XIX в.

   В день отплытия Лаперуз послал Козлову-Угренину прощальное письмо, в котором писал: «Милостивый Государь! В стране, вверенной вашему смотрению, я испытал всевозможное щастие; но дороже всего для меня то, что я вас здесь встретил. Напоминание о том никогда из памяти моей не изгладится. С чувствием душевной благодарности отплываю от сих берегов, но не разлучусь с вами напоминанием. Я о всех ваших великодушных поступках долгом почту уведомить моего Государя… 1787 года сентября 29. Граф Лаперуз» [283 - Благодарность за русское гостеприимство… С. 63–64.]. Французский капитан также пообещал охотскому коменданту прислать ему печатный экземпляр своих записок об этом плавании. К сожалению, Лаперуз не смог сдержать слова. Во исполнение его обещания морской министр Франции Шарль де Кастри десять лет спустя выслал на Камчатку четырехтомное издание «Путешествие Лаперуза» (1797 г.).
   Больше Лессепс никогда не увидел своих товарищей по плаванию. Французские корабли, простившись с Камчаткой, взяли курс на южную часть Тихого океана и в январе 1788 года подошли к Австралии. Здесь, в бухте Ботани-Бэй (напротив нынешнего Сиднея), Лаперуз встретил английскую эскадру. Командор воспользовался случаем и передал губернатору Артуру Филиппу свой дневник, а также депеши, адресованные королю Франции. В письме Людовику XVI Лаперуз сообщал, что планирует вернуться на родину к июню 1789 года. Это были последние известия от Лаперуза; его корабли не пришли к намеченному сроку ни во французский Брест, ни в какой другой порт мира. «Он бесследно исчез в безбрежном синем океане, – напишет о Лаперузе шотландский эссеист Томас Карлейль, – и только лишь скорбная загадочная тень его долго не покидает наши умы и сердца» [284 - Великие тайны прошлого. М., 1998. С. 15.].
   Что касается Лессепса, то его одиссея до Петербурга длилась целый год. В российскую столицу Бартелеми въехал в ночь на 22 сентября 1788 года. Посол Франции при российском дворе граф Сегюр оставил нам интересные сведения о приезде Лессепса в Петербург: «Однажды вечером, по возвращении моем домой, мне сказали, что приезжал экстренный курьер, но, не застав меня, ушел и не оставил депеш. Мне это показалось странным; я спросил, не из Франции ли он, и еще более удивился, когда мне сказали, что он с Камчатки. Еще за несколько дней перед тем, к удивлению моему, я получил вексель на мое имя от сибирских купцов. На другой день все объяснилось. Ко мне пришел молодой Лессепс, сын прежнего французского консула в Петербурге. Он совершил плавание с Лаперузом; знаменитый и несчастный мореплаватель высадил его на Камчатке и поручил отвезти депеши во Францию… Он, может быть, первый из европейцев, проехавший с востока на запад всю Азию» [285 - Сегюр Л.-Ф. Записки графа Сегюра о пребывании его в царствовании Екатерины II. СПб., 1865.].
   Из Петербурга Лессепс выехал в Версаль, где его принял Людовик XVE Король проявил большой интерес к путешествию Бартелеми через Сибирь и пообещал издать его записки за счет короны.

«Буссоль» терпит бедствие на рифах острова Ваникоро. Картина советского художника-мариниста Е. Войшвилло. 1985 г. Коллаж

   Жители о. Ваникоро и тот самый эфес из «Коллекции Диллона». Фото 2000-х гг. Предоставлено Association Salomon

   Дальнейшая судьба бывшего спутника Лаперуза оказалась связанной с нашей страной: он служил генеральным консулом Франции в Санкт-Петербурге. Позднее участвовал в походе Наполеона на Россию и даже был назначен Бонапартом интендантом захваченной Москвы (!), а при отступлении – Витебска и Могилева [286 - Любопытно, что в 1812 году Лессепс фактически противостоял своему давнему камчатскому приятелю, охотскому коменданту Г.А. Козлову-Угренину. Полковник Г.А. Козлов-Угренин отличился при Бородине командуя в составе 1-й дивизии 4-м пешим Казачьим полком.]. Неудивительно, что впоследствии Александр I не позволил Лессепсу продолжить дипломатическую карьеру в России. Чтобы как-то компенсировать своему дипломату его статусную потерю, королевский двор направит Лессепса консулом в Лиссабон. Здесь Лессепса застанет странная депеша, срочно вызывающая его во Францию.
   Лессепса везут в Лувр, где выставлены только что доставленные в Париж предметы, найденные между обломками затонувшего судна: бронзовая пушка, ядра, эфес шпаги и корабельный колокол с надписью: «Меня отлил Базен. Брест 1785». Лессепса просят внимательно осмотреть эти находки – не следы ли это погибшей экспедиции? Изумленный консул опознает все предметы и подтверждает, что они имеют прямое отношение к фрегатам «Буссоль» и «Астролябия», на которых он провел более двух лет. Лессепсу поясняют, что находки сделал ирландский капитан Петер Диллон, тот привез их с тихоокеанского острова Ваникоро, находящегося к северо-востоку от Австралии.
   Возвращаясь к экспедиции Лаперуза, отметим, что с момента ее исчезновения в 1788 году на протяжении четырех последующих десятилетий о ней не было никаких известий. Все поиски каких-либо следов исчезнувшей флотилии оказались бесплодными. Удача неожиданно улыбнулась капитану Диллону, который в 1827 году вел меновую торговлю с аборигенами на Соломоновых островах. Диллон заметил у меланезийцев предметы явно европейского происхождения: вилки, ложки, чашки, ножи. Его особенное внимание привлекли серебряные эфесы шпаг с надписями «Париж», которые аборигены носили на груди в качестве украшений, а также крест Св. Людовика, висевший в ухе туземца вместо серьги… По словам местных жителей, эти предметы они выменяли у своих соседей на острове Ваникоро, откуда и поступили необычные находки.

Первая карта острова Ваникоро, составленная капитаном П. Диллоном. 1827 г. Предоставлено Association Salomon

Диллон немедленно отправился на Ваникоро, где туземцы рассказали ему, что много лет назад во время жестокого шторма здесь потерпели крушение два больших корабля с белыми людьми на борту. Позднейшие изыскания прояснили, что флотилию Лаперуза погубил сильнейший тропический циклон, который буквально затянул парусники на рифы, опоясывающие Ваникоро. Этим и объяснялось немалое количество европейских вещей, обнаруженных на острове. В ходе поисков в лагуне Диллону удалось поднять со дна топоры, ядра, подсвечники, кусочек глобуса с полустершейся сеткой широт, отдельные детали астрономических приборов, эфесы шпаг с выгравированными на них лилиями, корабельный колокол, маленькую бронзовую пушку и даже кусок деревянной скульптуры с гербом Франции. Сомнений не было: это – следы пропавшей экспедиции Лаперуза [287 - Вызывает удивление, что именно Петер Диллон фигурирует во всех французских документах как первооткрыватель места гибели флотилии Лаперуза. По крайней мере, в России получили первые известия о трагедии на Ваникоро за два года до плавания ирландского капитана. В 1825 году «Московский телеграф» сообщал со ссылкой на некоего адмирала Манби, что английское китобойное судно «наконец нашло место, где погиб несчастный Лаперуз». При этом указывалось довольно точное местоположение острова – «между Новой Каледонией и Новой Гвинеей» – и далее сообщалось, что жители привезли на корабль «медали с портретами Людовика XVI» и шпаги французской работы. По всей видимости, речь идет об острове Ваникоро (Иностранные известия // Московский телеграф. М., 1825. № 21. Ноябрь. С. 109–110).].

   Рубль Петра I 1724 г., поднятый Р. Дискомбом в 1959 г., стал первой российской находкой, обнаруженной близ Ваникоро. Фото из журнала «Paris Match». 1960 г.

   Через два года после открытия Диллона поисковый отряд французского капитана Дюмон-Дюрвиля выяснил место крушения одного из кораблей Лаперуза – «Астролябии». Обломки парусника удалось обнаружить напротив деревни Пайю, с внутренней стороны рифа, на глубине 7–10 метров. Дюмону-Дюрвилю удалось поднять на поверхность якорь, несколько пушек и корабельный колокол.
   В течение XIX столетия Ваникоро посещали в основном французские военные корабли. Время от времени они доставляли в Париж все новые находки. Как правило, это были крупные предметы: пушки, свинцовый балласт, деревянные части корабля, – то есть все, что могли поднять моряки с небольшой глубины. Возможность проводить методические научные исследования на Ваникоро появилась только в 1980-х годах прошлого века, когда была основана Ассоциация Соломоновых островов. Однако первый российский предмет, обнаруженный на месте гибели кораблей Лаперуза, подняли в 1959 году.
   Французский вулканолог Гарун Тазиев, исследовавший останки «Астролябии», среди прочих находок обнаружил серебряный петровский рубль 1724 года. Любопытно, что именно эта петровская реликвия стала одним из определяющих свидетельств в идентификации разбившегося корабля. По этому поводу Тазиев писал: «Конечно же, в XVIII веке рубли не имели хождения в Южных морях, поэтому найденная нами серебряная монета лишний раз подтверждала, что это был действительно корабль Лаперуза» [288 - Tazieff H. Vingt-cinq ans sur les volcans du globe. Fernan Nathan. 1975. C. 83.]. В самом деле, кому могла принадлежать такая монета, если не участнику экспедиции, достигшей берегов Сибири и плававшей затем в Океании?

   Каждая экспедиция на Ваникоро обходилась «Ассоциации» в 300 тыс. евро. Археологи с очередной находкой. Фото начала 1990-х гг. Предоставлено Association Salomon

   Рубль Петра Великого вместе с другими находками с Ваникоро был доставлен на родину Лаперуза, где фотография российской реликвии попала на страницы парижского еженедельника «Paris Match» (1960 г.). Ныне монета экспонируется в мемориальном музее Ж.-Ф. Лаперуза, который разместился в родовом замке мореплавателя, находящемся в городе Альби. Я располагаю фотографией реверса этой монеты, которая является одним из первых образцов так называемых «крестовиков» – как их называли в народе: с 1722 года реверс на петровских рублях был изменен – вместо орла появились четыре вензеля П, связанных между собою крестообразно. На конце каждого креста – по императорской короне, а в углах – римская I. Слева направо – круговая надпись: «монета новая цена рубль». Вероятно, этот серебряный рубль принадлежал к первой продукции Петербургского монетного двора, открытого в том же 1724 году.
   Но вернемся в Океанию…
   1963 год ознаменовался на Ваникоро новыми открытиями: новозеландский аквалангист Рис Дискомб (Reec Discomb) обнаружил остатки второго судна – флагманского корабля Лаперуза «Буссоль». Оно покоится примерно в километре от «Астролябии», с внешней стороны рифа, на глубине 36 метров. Нетронутый за последние два столетия рукой человека, этот корабль представляет собой настоящую «капсулу времени». Именно с «Буссоли» археологи позднее получат наиболее сохранившиеся предметы, включая великолепные образцы китайского фарфора из Макао, золотые часы одного из членов экипажа, а также – империалы эпохи Екатерины II.
   Как я уже упоминал, регулярные археологические исследования на Ваникоро стали возможны после основания в 1981 году Ассоциации Соломоновых островов, которая была специально созданна для поисков следов экспедиции Лаперуза.
   Следует отдать должное французским ученым: за последние тридцать лет они подготовили и провели на изолированном острове Тихого океана около десяти дорогостоящих экспедиций [289 - Две экспедиции велись в сотрудничестве с австралийским Королевским музеем в Брисбене в 1981 и 1986 годах, а археологический сезон 1990 года проходил при участии музея Honiara (Соломоновы острова).]. Когда-то Ваникоро был действующим вулканом, а теперь он весь покрыт джунглями. Однако время от времени остров подвергается землетрясениям, столь характерным для островов Меланезии; это приводит к оседанию почвы и изменению ландшафта, что, разумеется, не облегчает задачу исследователям. Археологический сезон здесь очень короток, так как влажный тропический климат на Ваникоро считается самым нездоровым на архипелаге. Тридцатипятиградусная жара на острове сочетается с проливными дождями, а годовой уровень осадков достигает почти шести метров. Сюда же можно отнести непростые переговоры с властями Соломоновых островов, которые пришлось вести археологам, и обязательные «протокольные» ритуалы с местными вождями.

   Жан Гийю на островах Виту, близ Новой Гвинеи. По некоторым сообщениям, именно здесь жил в начале XIX в. один из спасшихся спутников Лаперуза, судовой врач Симон де Лаво. Фото Ж. Гийю. 2006 г. (Из книги: Jean Guillou. «rdios du grand ocean». Noumea. 2007)

   Результаты исследований Ассоциации оказались ошеломляющими: французские археологи в сотрудничестве с австралийскими коллегами подняли на поверхность и зафиксировали более тысячи предметов, относящихся к погибшим кораблям Людовика XVI.
   Об исследованиях на Ваникоро я узнал из журнала GEO [290 - Мом А., Моншо Н. Спутник Лаперуза // GEO. 2005. № 4. С. 146–160.]; в одном из его номеров были опубликованы фотографии некоторых предметов, поднятых с места крушения флотилии Лаперуза. Просматривая их, я обратил внимание, что среди монет имеют место и российские экземпляры. На сайте Ассоциации Соломоновых островов нашлась информация, что все находки, обнаруженные близ Ваникоро, ныне хранятся в трех музеях: в Королевском музее в Брисбене (Австралия), в музее Лаперуза в Альби (Франция) и в Музее морской истории в Нумеа (Новая Каледония).

Я послал запросы в два последних музея; меня интересовало, какие российские предметы были найдены во время подводных исследований близ Ваникоро. Первый ответ пришел из Франции от почетного президента Ассоциации Лаперуза в Альби Пьера Берарда (Pierre Berard) [291 - Письмо П. Берарда автору от 29.05.07.]. Г-н Берард сообщил, что, говоря о российских предметах, вывезенных Лаперузом с Камчатки, можно отметить некоторые вещи, которые числились в журнале самого капитана. Это – сахалинский меч, оленья шкура на каркасе, образцы тканей, несколько топоров, камчадальские сани и «два королевских орла» – очевидно, чучела птиц. Все эти предметы погибли вместе с кораблями.

   90-летний исследователь экспедиции Лаперуза, писатель и путешественник, аквалангист, член Ассоциации Соломоновых островов, а также участник французского Сопротивления во время Второй мировой войны Жан Гийю (Новая Каледония) в гостях у автора в Петербурге. Фото А. Епатко. 2007 г.

   Что касается российских монет, найденных близ Ваникоро, г-н Берард ответил, что музей в Альби располагает несколькими такими монетами, и рекомендовал обратиться в Музей морской истории в Нумеа, где разместилась основная часть подводных находок.
   Вскоре я получил ответ из Новой Каледонии от Жана Гийю (Jean Guillou), члена Ассоциации Соломоновых островов, археолога, неоднократно опускавшегося к месту крушения «Буссоли» и «Астролябии» [292 - Письмо Ж. Гийю автору от 27.07.07.]. Девяностолетний исследователь подтвердил, что большинство российских находок ныне экспонируются в Нумеа [293 - Все находки, обнаруженные близ острова Ваникоро, являются собственностью государства Соломоновы острова.]. Он также сообщил, что в скором времени собирается посетить Санкт-Петербург и готов передать мне все фотоматериалы и документы, касающиеся российских реликвий, найденных близ Ваникоро.
   Наша встреча состоялась в сентябре 2007 года, во время нее я узнал много подробностей о работе археологов на месте крушения кораблей экспедиции Лаперуза.
   Археологические исследования велись в трех местах: аквалангисты работали на месте останков «Буссоли» и «Астролябии», а полевые раскопки шли непосредственно на самом острове – в так называемом «лагере французов», о котором я расскажу ниже.
   Шла речь и о монетах, обнаруженных археологами. По словам ученого, на сегодняшний день со дна поднято около трехсот монет, которые в момент катастрофы были на борту кораблей. Это, естественно, французские луидоры, взятые моряками с их далекой родины; также испанские (колониальные) доллары мексиканской чеканки, имевшие хождение в колониях в Америке. Были подняты на поверхность испанские мараведи, несколько бразильских и китайских монет. И, наконец, в руки археологов попали российские экземпляры, украшенные двуглавыми орлами, – наглядное свидетельство посещения Лаперузом Петропавловска.
   Жан Гийю передал мне фотографии этих монет, а также данные о количестве и характере находок.

Русские монеты, найденные на месте крушения судов Лаперуза

//-- (Данные предоставлены Association Salomon. New Caledonia) --//
Судя по этим данным, близ Ваникоро было найдено семьдесят российских монет. Причем их значительная часть – почти половина экземпляров – относится к правлению Елизаветы Петровны (30 монет). Это неудивительно: именно с эпохи Елизаветы на Камчатке увеличивается денежное обращение, явившееся следствием смены приоритетов российской политики на Дальнем Востоке. Денежное насыщение Камчатки продолжалось и при Екатерине II, которая уделяла особое внимание этой части Российской империи; в «коллекции» Лаперуза мы видим 15 монет, отчеканенных в екатерининскую эпоху.

Рубль Екатерины I. 1726 г. Серебро. Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония). Предоставлено Association Salomon

Сотрудник Музея морской истории в Нумеа Вероника Пронер очищает золотой империал Екатерины II. Фото 2006 г. Предоставлено Association Salomon. Коллаж

Рубль Петра I. 1725 г. Аверс. Реверс. Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония). Предоставлено Association Salomon

Также обращает на себя внимание тот факт, что французские моряки вывезли из Петропавловска в основном серебряные монеты.

Рубль Петра II. 1728 г. Серебро. Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония). Предоставлено Association Salomon

   Полтина Петра I. 1725 г. Серебро. Аверс. Реверс. Предоставлено Association Salomon

   Это можно объяснить тем, что торговля здесь шла на серебро. «Медных денег на Камчатке почти нет, – писал капитан Г.А. Сарычев через два года после посещения Лаперузом Петропавловска, – и до сего времени одни серебряные (курсив мой. – А. Е.) были в употреблении, но нынче начали показываться мелкие ассигнации» [294 - Сарычев Г.А. Путешествие по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану. М., 1952. С. 130.].
   Нельзя не отметить и разнообразие российских монет, оказавшихся на борту флотилии, включая такие старые экземпляры, как петровские рубли. Для матросов Лаперуза они были лишь сувенирами, взятыми ими на память о пребывании на краю Российской империи. Однако, по всей видимости, монеты Петра Великого и его ближайших преемников не теряли своей покупательной способности на Камчатке вплоть до конца правления Екатерины II. Это подтверждает Лессепс, который отмечал, что в Петропавловске в обороте «много старинных монет, как-то: ПЕТРА I, ЕКАТЕРИНЫ I и ЕЛИСАВЕТЫ, и за них берется промен (обмен. – A. E.); серебро в них очень чистое и дороже обыкновенных монет» [295 - [Лессепс, Бартелеми де] Лессеппсово путешествие по Камчатке и по Южной стороне Сибири… С. 135.].

Рубль Анны Иоанновны. 1732 г. Серебро. Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония). Предоставлено Association Salomon

С другой стороны, можно задаться вопросом, насколько вообще правомочно было вывозить российские рубли и империалы за пределы страны в эпоху Екатерины II. Например, Елизавета Петровна запрещала вывоз из России монет любого номинала со своим изображением. Эту информацию мы находим в записках графа Мессельера, относящихся к 1757 году. «В России есть странный обычай, который не может не показаться странным, – отмечает граф, – при последней заставе на выезде из Империи офицер должен осмотреть кошелек путешественника и обменивать монеты с изображением императрицы на червонцы или другия деньги страны, в которую он въезжает. Князь Долгорукий запретил использовать ко мне эту формальность» [296 - [Мессельер де ла]. Записки г. де ла Мессельера о пребывании его в России с мая 1757 по март 1759 года // РА. 1874. Кн. 1. Вып. 4. С. 1024.], – завершает свое необычное сообщение Мессельер.

   Рубль Елизаветы Петровны. 1742 г. Серебро. СПб. Монетный двор. Музей морской истории в Нумеа (Новая Каледония). Предоставлено Association Salomon

   Что касается Лаперуза, трудно сказать, сохранялся ли такой порядок до времени его приезда в Россию, то есть тремя десятилетиями позже. Однако замечу, что в 1787 году в Петропавловске таможни не существовало и, следовательно, четкие инструкции относительно правил прохождения границы отсутствовали.
   Но перейдем, собственно, к «Камчатской коллекции» Лаперуза, экспонирующейся ныне в Музее морской истории в Новой Каледонии.

   Раскопки велись и на самом острове Ваникоро, где был обнаружен т. н. «Лагерь Французов» – последнее пристанище спасшихся моряков. Фото начала 2000-х гг. Предоставлено Association Salomon

   В таблице, представленной Ассоциацией, отражены только три серебряные петровские монеты, в то время как мы знаем, что близ Ваникоро были обнаружены три рубля и одна полтина с вензелями Петра Великого. Очевидно, «пропущен» рубль, обнаруженный Г. Тазиевым в 1959 году, о котором я упоминал.
   Два других петровских рубля датируются 1725 годом. Они были найдены в 1981 и 1999 годах на месте останков «Буссоли» и «Астролябии». Лицевые штемпели, по всей видимости, выполнены резчиком Осипом Калашниковым, работавшим на Московском монетном дворе (ММД) с 1718 по 1747 год.
   На аверсах обеих монет – погрудное изображение Петра I, обращенное вправо, в лавровом венке, в доспехах и мантии. Круговая надпись: «Iсамодержавецъ всеросиIский петръ а[лексеевич] императоръ». На реверсах – крестообразная монограмма из четырех П и круговая надпись: «монета новая цена рубль». В двух П представлена дата чеканки, разнесенная по сторонам монеты: «1725».
   Любопытно, что, стремясь приблизить российскую монетную систему к западной, Петр I отказался от латинских надписей (легенд), господствовавших в то время в европейском денежном деле. В записках ганноверского резидента Христиана Вебера сохранилось высказывание царя по этому поводу: когда Петру заметили, что монеты со славянской надписью не будут приниматься в Европе, и посоветовали заменить надпись латинской, царь отвечал, что «скажет спасибо тому, кто укажет способ, как сохранить монеты в государстве, а не как скорее выпустить их из него» [297 - Виклер П. фон. Из истории монетного дела в России. СПб., 1897. С. 24–25.].
   Фотографию следующей монеты эпохи Петра Великого, представленной в Музее морской истории в Нумеа я получил от его главного хранителя Вероники Пронер (Veronika Proner). Эта российская реликвия в силу своей плохой сохранности была неверно определена исследователями как петровский рубль, «но другого размера и типа» [298 - . Le mystère Laperouse. Noumea, 2008. P. 321.]. Судя по фотографии, это полтина чеканки 1725 года. На лицевой стороне – погрудное изображение Петра I в мантии, повернутое вправо. Надпись: «камодержецъ всеросIскII петръ а…[импера]торъ». Монетный двор не обозначен, но по сравнительным признакам, это Санкт-Петербургский монетный двор (СПб). На реверсе представлен двуглавый гербовый орел, держащий в лапах знаки царской власти – скипетр и державу; над орлом размещены три императорские короны. Круговая надпись: «монета новая цена…[полтина]… 1725». В отличие от двух последних рублей, экземпляр полтины находится в более плохом состоянии; из-за потертостей некоторые буквы практически неразличимы. Это можно отнести к тому, что мелкая монета чаще была в обращении, чем рублевики Петра Великого.
   На месте гибели фрегатов были найдены два серебряных рубля правления Екатерины I, чеканки 1725 и 1726 годов. Оба экземпляра происходят с «Буссоли» – флагманского корабля Лаперуза. Первый экземпляр относится к типу, который вышел после так называемого «траурного» рубля. Погрудное изображение императрицы, обращенное влево, в мантии с наплечниками. Из-под мантии видны орденская лента и звезда. В волосах, переплетенных жемчужными нитками, – императорская корона. Круговая надпись: «ЕкатерIна IмператрIца Iсамодержица всеросIская». Монетный двор не указан.
   Как я упомянул, бюст Екатерины на лицевой стороне рубля 1725 года был обращен влево, в то время как все бюсты Петра I всегда изображались обращенными вправо. Это необычное обстоятельство дало повод народу называть эти ранние екатерининские рубли «супротивниками» [299 - Шодуар С. де. Обозрение русских денег и иностранных монет с древнейших времен. Ч. I. СПб., 1837. С. 173.].
   Второй экземпляр 1726 года чеканки относится к очень редким «коллекционным» образцам. Портретный тип Екатерины I здесь слегка изменен. Погрудное изображение императрицы повернуто вправо, а на правом плече «появилась» изящная жемчужная подвеска, напоминающая бант. Над нею – орденская лента. Две жемчужные нити на груди украшают портрет бывшей супруги Петра Великого. Круговая надпись: «ЕкатерIна IмператрIца Iсамодержица всерос». Реверс традиционный: «монета новая цена рубль 1726». Гравер, вероятно, Иван Константинов (музей Монетного двора).

   «Сокровище Ваникоро»: фарфор из Макао, золотой империал Екатерины II и золотые часы одного из членов экипажа. Фото 1990-х гг. Предоставлено Association Salomon

   В музее в Нумеа экспонируются также четыре рубля эпохи Петра II, чеканки 1727 и 1728 годов, обнаруженные на месте крушения обоих кораблей. На лицевой стороне рубля 1728 года – погрудное изображение молодого императора вправо, в парике с длинными локонами, на голове – лавровый венок, перехваченный сзади бантом. На императоре римские латы с двуглавым орлом на груди. На правом плече – наплечник из пяти лент. Бюст задрапирован плащом. Круговая надпись: «Петръ II Iмператоръ Iсамодержецъ ecepocIcки». На реверсе представлен крест, образованный монограммой Петра II из четырех букв «П», разделенной по углам римской цифрой II. Круговая надпись, разделенная коронами: «Монета новая цена рубль».
   С «Буссоли» также происходит значительное количество монет, относящихся к эпохе Анны Иоанновны: это – 16 серебряных рублей чеканки 1730, 1732–1737 годов. Два рубля из-за плохой сохранности не датируются. Я располагаю фотографией рубля 1732 года. Погрудное изображение императрицы, покрытое мантией, обращено вправо. На правом плече Анны Иоанновны – широкий наплечник, поверх которого перекинута орденская лента; грудь императрицы украшают восемь жемчужин и брошь в виде звезды. На голове монархини – малая корона. Большие глаза, энергично поджатый подбородок и морщинка в уголке губ оживляют лицо; перед нами, несомненно, один из лучших портретов медальерного искусства XVIII века [300 - Вероятно, автором лицевого штемпеля был датский медальер на русской службе (с 1724 г.) Антон Шульц.].

   Пресса Новой Каледонии в 1990-х гг. много писала о поднятых «сокровищах» экспедиции Лаперуза. В том числе упоминались и российские монеты. Предоставлено Association Salomon

   Автор лицевого штемпеля, вероятно, датский медальер на российской службе Антон Шульц. Круговая надпись частично не читается: «Б.м. анна I м[ператрица Iсамодержави]ца всеросиская». На реверсе представлен двуглавый гербовый орел, которого венчают три императорские короны. На груди орла – щит с гербом Москвы (св. Георгий на коне вправо). Щит обрамляет длинная цепь ордена Андрея Первозванного. Надпись: «Монет[а] руб[ль]. 1732».
   Наибольшее количество российских монет, обнаруженных на месте останков обоих кораблей Лаперуза, относится к правлению Елизаветы Петровны: 30 серебряных рублей чеканки 1742–1743–1748–1751–1752–1755–1757 годов и одна полтина чеканки 1745 года. На двух монетах дата неразборчива. Один из рублей Елизаветы 1761 года чеканки был ошибочно отнесен французскими исследователями к эпохе Екатерины II. Еще одна монета, неверно соотнесенная с той же эпохой, – медные пять копеек Елизаветы. На фотографии обратной стороны, которой я располагаю, – представлен витиеватый вензель, составленный из буквы E (Елизавета), сочлененной с латинской буквой «Р» (Петровна); обе буквы повторены в зеркальном отражении. Год чеканки, по всей видимости, 1761.
   Что касается второго рубля правления Елизаветы, фотографию которого я получил от г-на Гийю – он почти идеальной сохранности и датируется 1751 годом. Бюст императрицы обращен вправо. Правое плечо украшает орденская лента, частично перекрывающая жемчужные подвески. Голову Елизаветы венчает малая корона остроконечной формы. Надпись круговая, сокращенная: «б.м. елисаветъ I Iмп. Iсамод. всерос». Под бюстом – знак монетного двора – «СПб». На реверсе – двуглавый орел со знаками императорской власти. Надпись: «Монета рубль. 1751».
   Полтина Елизаветы Петровны представляет исключительный интерес. Это – единственный российский экземпляр, найденный не на месте гибели судов, а непосредственно на самом острове. Эта находка сделана в 1999 году, когда в устье реки Пайю обнаружили так называемый «лагерь французов»; здесь, предположительно, жили матросы из команды Лаперуза, спасшиеся после кораблекрушения. Наземные раскопки открыли многие бытовые предметы, необходимые матросам для выживания на уединенном тропическом острове: следы частокола, свинцовые пули, ружейные кремни, гвозди, фрагменты посуды, навигационные инструменты, пуговицы от морской униформы [301 - По местным преданиям, записанным в разные годы на Ваникоро, в устье реки Пайю матросы построили из обломков разбившегося корабля небольшое судно, на котором через полгода покинули остров; судьба их так и осталась невыясненной. Однако два человека остались на острове и прожили здесь около тридцати пяти лет, немного не дожив до приезда капитана Диллона. (Guillou J. Peter Dillon Capitan des Mers du Sud. Le découvreur des restes de La Perouse. Noumea, 1998).]. Из «лагеря французов» происходят также несколько монет, вероятно, находившихся в карманах моряков в момент гибели фрегатов. Для оказавшихся на острове людей деньги уже не представляли никакой ценности, поэтому их находки в «лагере» единичны.
   Один из экземпляров – российская полтина эпохи Елизаветы Петровны, отчеканенная в 1745 году на ММД. Погрудное изображение императрицы обращено вправо, высокую прическу украшают жемчужные подвески, в волосах – маленькая изящная корона, увенчанная крестом. Правое плечо монархини обрамляет орденская лента, на вырезе платья – подвески в виде драгоценных камней. Надпись круговая: «б.м. елисаветъ I Iмп. Iсамод. всерос. ммд». На реверсе представлен двуглавый гербовый орел; надпись: «монета полтина. 1745».
   Помимо своего уникального местонахождения эта монета привлекла мое внимание как редкий образец перечеканки из полтины Иоанна Антоновича. С 1741 по 1744 годы Елизавета Петровна издала четыре указа, которые обязывали сдавать монеты с изображением бывшего императора в казну, а сенатским указом от 27 февраля 1743 года предусматривалась перечеканка рублей и полтин с портретом «принца Иоанна» в рубли и полтины Елизаветы Петровны. Как правило, на таких монетах оставались следы «первичного экземпляра»; они заметно расплющены и, соответственно, обладают более широкими «полями» за пределами круговой надписи. Почти все эти признаки имеются на лицевой стороне полтины из «лагеря французов». Края монеты сильно расплющены, а круговая надпись «сдвинулась» к центру монеты. Пр>и внимательном рассмотрении экземпляра на портрете Елизаветы заметен тонкий профиль малолетнего императора. В результате перечеканки монеты аверс полтины значительно пострадал, чего нельзя сказать о реверсе, где был перебит только год монеты – с 1741 на 1745.

   «Нет ли вестей о Лаперузе?». Согласно легенде, это были последние слова Людовика XVI перед казнью. Коллаж из книги «Le mystère Laperouse, ou le reve inachevé dun roi». Nomea. 2008 г.

   Наиболее поздние по времени чеканки российские монеты, найденные археологами близ Ваникоро, относятся к правлению Екатерины II. Это – пять серебряных рублей и десять золотых империалов. Обращает на себя внимание тот факт, что все пятнадцать экземпляров подняты с места гибели одного корабля – «Буссоли». Это можно объяснить тем, что флагманский корабль Лаперуза был укомплектован более высокопоставленной и обеспеченной командой, включающей нескольких ученых с европейским именем; вероятно, последние и приобрели золотые империалы Екатерины Великой в Петропавловске.
   Что касается серебряных экземпляров, то они датируются 1764–65–66 годами. Я располагаю фотографией аверса одной из таких монет, которая представляет собой первый тип «рублевиков» Екатерины II и относится, таким образом, к началу правления знаменитой монархини. Погрудное изображение императрицы обращено вправо, бюст задрапирован. На голове – маленькая корона. Через правое плечо перекинута орденская лента, грудь украшает подвеска из драгоценных камней. Круговая надпись: «Б.м. екатерина II Iмп. Iсамод. всерос. СПб.».
   Говоря об империалах, замечу, что это – название золотых монет достоинством в 10 рублей, которые впервые были пущены в обращение в России в правление Елизаветы Петровны (с 1755 г.). При Екатерине II вес этой монеты, согласно указу 1763 года, был уменьшен до 11.61 грамма, чтобы привести ее в ту же «пропорцию, как… во всей Европе есть в употреблении» [302 - Флуг K.H. О внешнем типе главнейших типов Русских золотых монет. СПб., 1898. С. 19–20.].
   Среди останков «Буссоли» было обнаружено десять империалов чеканки 1764–1767–1768–1774–1776–1778–1780 годов. Я располагаю фотографией одного империала чеканки 1776 года. Он был найден лежащим на коралле, практически в идеальном состоянии (экспедиция 1990 г.).
   Портрет императрицы, выбитый на аверсе, относится к предыдущему «екатерининскому» типу и выполнен гравером Тимофеем Ивановым, работавшим на Петербургском монетном дворе. Реверс представляет собой четыре крестообразно расположенных геральдических щита с гербами Москвы, Казанского, Сибирского и Астраханского царств. В центре монеты, в круглом щите, – двуглавый орел со знаками императорской власти. В промежутках, образованных боковыми щитами, находится по розе, за которыми дата – «1780». Круговая надпись, разделенная коронами: «Iмперская poccIйс. мои. цена десят. руб.» [303 - Благодарю за консультации Р.В. Краснова (ГРМ; Санкт-Петербург), А.Е Мосина (УрГУ; Екатеринбург), А.Ю. Истратову (Франция).].
   Естественно, что все предметы, поднятые после более чем двухвекового пребывания в соленой воде, сильно пострадали от коррозии. Обработку находок взяла на себя французская лаборатория «EDF-Valecetra», которая специализируется в области реставрации произведений искусства. Ставшая известной во всем мире после работы с вещами, поднятыми с «Титаника», «EDF-Valecetra» эффективно использует методы реставрации, связанные с применением электролиза.
   Главный хранитель Морского музея в Нумеа – Вероника Пронер – рассказала мне о целительных процессах, к которым прибегали ученые, спасая российские реликвии. Первоначально поднятые монеты походили на светло-коричневые комья, расцвеченные зелеными пятнами, где иногда проблескивал кусочек металла. За два столетия в металле скопились вредоносные анионы хлора; на открытом воздухе они становятся очень токсичными. Приступая к очистке монет, специалисты сначала помещали их в электролизную ванну. Микроскопические пузырьки водорода разъедают известняковую корку, и тогда на монете медленно проступают надписи и изображения монархов. Затем реликвию погружали в раствор щавелевой кислоты, потом – чистили щеткой. Требовалось около двух часов, чтобы серебряная монета снова заблестела, как в XVIII веке.
   Как я уже упоминал, в исследованиях на Ваникоро принимали участие и австралийские археологи (представители Королевского музея в Брисбене). Поэтому первоначально поднятые со дна предметы, включая и российские монеты, перевозили на временное хранение в этот музей. Здесь они проходили первичную обработку и экспонировались в течение последующих десяти лет. Однако в 1996 году правительство Соломоновых островов решило передать реликвии, связанные с экспедицией Лаперуза, в Новую Каледонию, имеющую статус «особой заморской территории» Франции. Большая часть предметов разместилась в специально созданном в Нумеа Музее морской истории. Единичные предметы, среди которых было несколько российских монет, отправили во Францию – в музей Лаперуза, расположенный в его родовом замке близ города Альби.
   В 2008 году в Национальном морском музее в Париже открылась первая крупная выставка, посвященная пропавшей экспедиции Людовика XVI, – своеобразный итог работы Ассоциации за последние четверть века. В небольших полуосвещенных залах, где была воссоздана обстановка корабельных кают, помимо прочих находок имела место и отдельная витрина, представлявшая «российскую часть» экспедиции. Здесь вместе с «камчатскими» гравюрами работы Дюше де Ванси экспонировались монеты, украшенные профилями Петра Великого и других российских монархов XVIII века.
   Размышляя над удивительной судьбой этих реликвий, совершивших поистине кругосветное путешествие, приходишь к довольно неожиданному выводу: изображения Петра I на монетах его эпохи, вывезенных Лаперузом с Камчатки, являются самыми первыми изображениями российского императора, попавшими в Южное полушарие [304 - Это предположение относится также к изображениям Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины II.]. Это стало возможным благодаря тому обстоятельству, что флотилия Лаперуза была единственной экспедицией XVIII столетия, достигшей берегов России и плававшей затем в Океании. Пока монеты с вензелем Петра Великого найдены только на Соломоновых островах, но не исключено, что подобные экземпляры могли попасть и в Австралию, где флотилия Лаперуза простояла полтора месяца.
   Что касается дальнейших изысканий на Ваникоро, то они, безусловно, перспективны. Я полагаю, что археологи подняли на поверхность лишь малую часть Камчатской коллекции Лаперуза. Г-н Гийю обещал информировать меня о любых российских находках, которые могут быть сделаны на Ваникоро в ходе будущих полевых и подводных исследований. А значит, есть надежда, что коллекция, связанная с именем Петра Великого, будет пополняться [305 - Автор выражает искреннюю признательность за фотоматериалы и ценные сообщения об экспедиции Лаперуза президенту Ассоциации Соломоновых островов Алену Конану (Alain Conan; Новая Каледония), историку Жану Гийю (Новая Каледония), главному хранителю Музея морской истории в Нумеа Веронике Пронер (Новая Каледония), а также почетному президенту Ассоциации Лаперуза в Альби Пьеру Берарду (Франция).].

Глава 46
Шхуна «Свв. Зосима и Савватий» близ Гавайских островов

//-- (По документам Российско-Американской компании) --//
   Читая «Житие» основателей Соловецкой обители, невольно обращаешь внимание, с какой надеждой взывали к преподобным Зосиме и Савватию терпящие бедствие на море. Паломники и поморы, иноки и промышленники, крестьяне и просто «страждущие миряне» – все они перед лицом грядущей опасности молились святым беломорским угодникам. По словам путешественников, иногда святые приходили на помощь своей гибнущей пастве: молитвами преподобных ветер неожиданно стихал, усмиряя свирепые волны, льды дивным образом расступались, а посланный Зосимой и Савватием орел вычерпывал воду из тонущего карбаса…
   География таких памятных чудес велика: от Онежского озера до Новой Земли, не говоря уже о самом Беломорье, где были особенно почитаемы соловецкие старцы. Но кто бы мог подумать, что имена Зосимы и Савватия «прозвучат» на другой стороне земного шара – в пределах тропической Полинезии? Именно к беломорским старцам и Николе Угоднику воззвали русские люди, когда их судно волею судьбы затерялось в пустынных водах Тихого океана. Промысловое судно, о котором пойдет речь, носило необычное для этой части света название – «Свв. Зосима и Савватий».
   Стоит ли упоминать, что суда Российско-Американской компании, регулярно ходившие из Охотска к новоприобретенным владениям на Аляске, подвергались большому риску. «Мыс Крушения, пролив Погибший, острова Бесплодные, берег Отчаяния» – эти названия, нанесенные русскими мореходами на карту побережья Аляски и соседних Алеутских островов, лучше любого летописца свидетельствуют о трагедиях, случавшихся здесь время от времени. Как писали очевидцы, иногда здесь шторма продолжаются с такою силою, что даже «птицы не могут найти для себя убежища и падают замертво или в изнеможении садятся на берег, где можно брать их без всякого затруднения руками» [306 - Тихменев П. Исторический обзор Российско-Американской Компании и действия ея до настоящего времени. СПб. T. II. С. 280.]. Можно представить, что творилось в эти часы в самом океане, который безжалостно «проглатывал» суда промышленников или выбрасывал их на скалистые берега. Неудивительно, что каждый год Компания не досчитывалась десятков своих кораблей и терпела немалые убытки.

А. Баранов. Правитель Российско-Американской компании. Литография М. Тиханова. 1819–820-е гг.

   Флаг Российско-Американской компании. Рис. 1806 г.

   Местное кораблестроение тоже находилось в плачевном состоянии. «Суда по сие время строились в Охотске самым худым образом, – сообщает морской офицер Давыдов, – ибо делалось сие одним из промышленных, не имеющим понятия о строении морских судов, или каким-нибудь корабельным учеником, тож совершено ничего не знающим. Построенное таким образом судно грузится… без всякого знания нужных для сего правил. Потом надобно для управления судна сыскать Шхипера или Морехода. Начальник Охотского порта дает за несколько сотен рублей, какого-нибудь нетрезвого и незнающего Штурманскаго ученика; но обыкновеннее выбирали для сего одного из бывших несколько раз на островах промышленных, которых называли Старовояжными… Искусство сего Морехода состоит в том, что он знает компас, затвердит курсы, коими должен идти от берега до другого, и по привычке помнит виды местности. Из Охотска пускается он наперед к Камчатскому полуострову, вдоль которого, если судно не разобьется о берег, пробирается до первого Курильского пролива» [307 - Давыдов Г.И. Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним. СПб., 1810. Ч. I. С. 154.].
   Представители Компании причину частых крушений видели в недостатке хороших штурманов и теоретических знаний у шкиперов. Мореходное начальство, вероятно, совсем разочаровавшись в российских «Колумбах», искало сведущих капитанов даже в далекой Финляндии (!), однако «никто из тамошних шкиперов не отправлялся так далеко» [308 - Там же. С. 151.]. В такой ситуации судовладельцам оставалось только уповать на Божие Провидение. Оно, кстати, всегда было благосклонно к нашим мореплавателям. Давыдов приводит в своих заметках три характерных случая с компанейскими судами. Не могу не упомянуть их – тогда читатель сможет живо представить, в каких условиях и с каким экипажем ходил по морю-океану «Свв. Зосима и Савватий».
   …Одно из компанейских судов, спасаясь от шторма, удачно «выбросилось» на неизвестный берег. Разбудив начальника, кто-то из команды доложил ему, что судно на земле. «Тогда, – пишет Давыдов, – недоумение состояло в узнавании места, где находились: в Японии или Америке; но пришедший поутру солдат сказал, что близ Большерецка» [309 - Там же. С. 160.], то есть на Камчатке.
   Другой случай – как раз о Провидении… «Когда в бурное время стало приближаться судно к берегу, то шкипер, положив два якоря, съехал со всеми людьми на землю. После ветер переменился, судно унесло в море; но Провидение… принесло судно сие чрез несколько суток опять к тому же месту, и люди снова сели на оное» [310 - Там же.].

   Торговля представителя Российско-Американской компании с жителями Аляски. Гравюра 1791 г.

   И последний рассказ, особенно характерный: «Судно „Орел“, шедшее из Берингова пролива на Камчатку, положило шквалом на бок. Мореход был в каюте, из которой не могли его вызвать, ибо он, читая молитву, отвечал: „Теперь уже власть Божия“.
   Наконец один из промышленников, посмелее других, видя, что ни мореходы, и никто не хотят избавить их от погибели, отдал шкоты у парусов, и судно поднялось» [311 - Там же.].
   Да, как говорится, «на Аллаха надейся, а верблюда привязывай», то есть – в нашем варианте – «шкоты отвязывай»…
   Чтобы как-то умилостивить стихию, промышленники стали чаще давать судам имена святых: «Петр и Павел», «Борис и Глеб», «Иоанн Предтеча», «Иоанн Устюжский», «Александр Невский». Среди судов, принадлежащих Российско-Американской компании, были и «соловецкого полку» – «Соловки», «Холмогоры» и «Свв. Зосима и Савватий». Среди дальневосточных промышленников имелось немало выходцев с Русского Севера (например, главный правитель российских владений в Америке A.A. Баранов был потомственный каргополец) – этим и можно объяснить, что беломорские названия присваивались компанейским судам. Нас интересует последнее из них – «Свв. Зосима и Савватий», которое иногда значится в документах как «Изосима и Савватий» [312 - Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 199.]. Это судно принадлежало артели купца Киселева, промышленники которой добывали мех на острове Уналашка – одном из крупных Алеутских островов. Снабжение артели всем необходимым было возложено на Охотскую контору. В 1798 году был намечен один из таких «хозяйственных» рейсов под командованием бывшего ссыльного, «старовояжного боцмана» Сапожникова. По отзывам современников, он «был человек почти безграмотный и в подобных походах небывалый» [313 - Записки гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 558.]. Один из участников этого плавания добавляет новые подробности: «Из старовояжных промышленников, кои доселе управляли судами, не случилось там в сие время никого; казенные же Штурмана были все в отлучке; и посему необходимость заставила нас прибегнуть к старому Боцману, сосланному на поселение. Начальник порта согласился уволить его [для отправки в рейс]…» [314 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 119.]
   …Итак, приняв на борт груз и промышленников, судно подняло паруса и, осененное святыми именами беломорских подвижников, взяло курс на Курильские острова. Настоящему шкиперу – если таковой был бы на корабле – требовалось всего лишь пройти между Курилами и выйти траверз острова Уналашка. Однако, как сообщает один из безвестных спутников Сапожникова, «мы скоро уверились, что мореход наш не знал Науки кораблевождения» [315 - Там же.]. Так началась беспримерная одиссея маленького русского суденышка, которое, ведомое бог весть какими приметами старого боцмана, достигло Гавайских островов.
   Рассказ об этом плавании «был извлечен» из частного письма якутского купца Кожина, принимавшего участие в рейсе «Изосимы и Савватия» [316 - Помимо письма Кожина мы имеем еще два свидетельства очевидцев, которые также были борту «Изосимы». Это – воспоминания Федора Кошеварова и безымянного члена экипажа, «исправляющего должность I-го матроса», с которым историк В. Берх встречался в Америке.]. Как видим из этого послания, судно прошло по неопытности шкипера около 2000 верст к югу, где едва не развалилось в тропических водах, а команда чуть не погибла от нестерпимой жары. Лишь благодаря неожиданной перемене ветра шхуна добралась до Алеутских островов «в самом жалком положении».

   Российский герб, обнаруженный на месте русского поселения на о. Ситка (Аляска). (Автор благодарит Стива Хенриксона (США) за предоставленную фотографию)

   Обратимся же к этому документу: «О выходе нашем из Охотска вам небезысвестно, – начинает свой рассказ Кожин, обращаясь в письме к своему компанейскому товарищу Жигареву, – губою шли все благополучно и прошли первым проливом в открытое море, простираясь в назначенное место на Уналашку; как из Курил вышли, идучи по морю, земли не видали и в продолжение путешествия дошли до такого места, что в платье ходить нельзя, и ночью вышед на палубу от жару воздух очень тяжелый, и снасти растопились, а вокруг судна видим червей много и вода как нагретая на огне, а судно течью одолело, что ни одной минуты помпы праздно не бывали, попеременно по склянкам отливаются водою, и работных выбило из сил, но, однако, Бог помощник не хотя свое создание погубити, а все отливалися водой, а от воздуху нигде защиты нет, ни в каюте и ни в трюме, везде – жара, – быть не можно. Стали после говорить, отчего воздух так тепл, на то наш мореход сказал, что зимою всегда бывает так вода теплая, опять же стоят погоды полудневыя и нагрело воду теплую, – на то стал народ говорить: куда мы идем? Мореход сказал, что мне надобно еще в полдень идти, потому что я на линею свою не вышел, и народ тут все усомнилися и стали между собою говорить, что нам надо выбрать другого морехода, и отдали на власть всемудраго Бога и стали служить акафисты Божией Матери, також и угодникам Николаю Чудотворцу и Зосиме и Савватию Соловецким Чудотворцам. По окончании службы Матерь Божию вынесли на палубу, також и угодников, и прикладывались вместо исповеди, и просили со слезами, и какую нам Бог пошлет погоду, туда и пойдем, потому что не знаем, ходили и в север, и в полдень, и нигде земли не нашли, и чрез короткое время пошла погода полдневная, отдали паруса и пошли по погоде и шли один курш (курс. – А. Е.) до 1800 верст, питались дождевой водой, и подошли нечаянным образом к земле, которая и оказалась остров Шуях» [317 - Тихменев П. Исторический обзор Российско-Американской Компании и действия ея до настоящего времени. СПб. T. II. С. 122.] (небольшой остров в Кадьякском архипелаге. – А. Е.).
   Любопытное письмо, не правда ли? Местами кажется, что оно написано в Средневековье, когда мореходы были одержимы страхами неведомого «Моря тьмы»; путешественники той далекой эпохи втайне верили, что всякий христианин, проплывший мимо экватора, неминуемо обратится в негра и будет нести на себе этот знак господней мести за свое дерзновение. «Изосиму и Савватия» тоже увлекло на юг – да так далеко, что смола на корпусе и снастях от солнечного жара начала таять. И это в ноябре!.. Кишащие черви вокруг судна, о которых пишет Кожин, живо напоминают нечто вроде ужасов так называемой «Магнитной горы»: по представлениям моряков, судно, прошедшее невдалеке от нее, лишалось железного крепежа, разваливалось и тонуло.
   На самом деле путешественников напугали древоточцы, которые, благодаря своему длинному голому телу действительно напоминают червей. В северной части Тихого океана обитает один из самых опасных древоточцев; он буравит дерево «коридорами» до 80 сантиметров при диаметре отверстия 20 миллиметров.
   …Нетрудно представить, какое смятение творилось на борту «Изосимы», по мере того как солнце поднималось все выше над парусом, а пекло усиливалось.
   Кроме этого ценного документа, мы располагаем еще одним воспоминанием, также оставленным участником плавания – Федором Кошеваровым [318 - Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 556.].
   Воспоминания написаны с полным знанием мореходного дела, и я полагаю, что именно Кошеваров в самый трагический час принял командование «Изосимой» и спас весь экипаж, хотя сам он об этом скромно умалчивает: вероятно, боялся ответственности после низложения капитана, о чем я сообщу ниже…
   Кошеваров пишет, что «Изосима и Савватий» благополучно перешел Охотское море и, миновав один из Курильских проливов, вышел в открытый океан. Боцман Сапожников стал править к Алеутским островам, чтобы пройти севернее их и потом держать в виду берегов «по загороду», то есть прикрываясь от южного тихоокеанского ветра. Однако, по мнению Кошеварова, горе-шкипер не учел, что в августе в районе Берингова пролива господствуют исключительно северные ветра, переходящие южнее Алеутской гряды в северо-западные. Также не знал Сапожников и о течениях, «в эту пору здесь бывающих до 25 итальянских миль» [319 - Там же. С. 559.]. Неудивительно, что дрейф «Изосимы и Саватия» стал довольно значительным, и никто не думал выправлять курс. В итоге судно промахнулось и вместо северной прошло по южную сторону Алеутской гряды. На этот момент скорость судна, имеющего, кстати сказать, большую площадь парусности и пузатый корпус, составляла 7,5 узлов. Итак, забравшись южнее Алеутских островов, но считая себя севернее их, «Шхипер» Сапожников стал держать к югу; он надеялся «перехватить», как тогда говорилось, Алеутскую гряду.
   Здесь мы обратимся к сообщению I-го матроса [320 - I-й матрос – название должности.], которое записал историк Русской Америки В.Н. Берх: «Не умею сказать, сколько дней следовали мы курсом сим, – вспоминает мореход, – но помню, что после сего шли на юг попутными ветрами. Первые шесть дней плавания нашего мы нисколько не беспокоились, а как в последующие потом два дни, имея хороший ход, еще не видели признаков земли, то и произошел ропот. Многие говорили: мы верно прошли Алеутские острова, быть не может, чтобы при таком хорошем плавании не достигнуть до оных… Ропот сей успокоили старовояжные и капитан наш, боцман. Первые говорили: вы ничего не знаете: Алеутские острова так сомкнуты, что нельзя их иначе миновать, как разве перескочить.
   Мореход же утешал нас тем, что так как он не умеет вести счисления, то уповательно простер путь свой далее к северу, нежели надобно было. Удовлетворяясь сими умными причинами, продолжили мы путь свой к югу. Но коль велико было удивление наше, когда в октябре месяце начали ощущать теплотворный воздух. Чрез несколько дней, то есть уже в ноябре, дошла теплота до такой степени, что смола, которою было обмазано судно наше, начала растапливаться. Новое обстоятельство сие привело весь экипаж в недоумение…» [321 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 121.].
   Теперь мы подходим к очень ценному замечанию Кошеварова: этим курсом «Изосима и Савватий» шел почти два месяца – сентябрь и октябрь. Следует сказать, что промышленники, отправлявшиеся из Охотска в Русскую Америку, никогда не доходили в тот же год до цели, а зимовали где-нибудь на попутных островах. «Мореход боится оставаться в море долее начала сентября» [322 - Давыдов Г.И. Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним. СПб., 1810. Ч. I. С. 155.], – сообщал Давыдов. Но у команды «Изосимы» выбор был небольшой: берега все не показывались, глубина не уменьшалась или, как говорили старовояжные шкипера, «не накидывалась». Море по осени стало, как обычно, бурное, что очень изнуряло и без того ослабленную команду. «Подчиненные, – пишет Кошеваров, – уже давно убедились в невежестве своего начальника, и однажды, издеваясь над ним, облепили лот котовою шерстью и, вытащив его из воды, уверяли, кто нашли котовое лежбище [323 - Коты, или котики, принадлежащие к виду ушастых тюленей.]; но вместе с тем – замечательная черта! – не выходили из повиновения» [324 - Записки гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 561.]. Вероятно, в эти дни Сапожникова, что называется, «низложили». Это была весьма опасная процедура, как для шкипера, так и для судна.
   По крайней мере, Давыдов рисует более мрачную картину, чем Кошеваров: «Промышленные не имели никакого уважениях к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту Когда долго не видят берега, то, по совету между собою, сменяют морехода, запрут его, выберут другого и кидаются на берег, естьли только найдут оный» [325 - Давыдов Г.И. Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним. СПб., 1810. Ч. I. С. 161.].

   Карта Азиатской части России и Аляски. 1747 г.

   …Тем временем судно, лишенное какого-то ни было шкипера, неумолимо шло к югу, смола на корпусе стремительно таяла от жары, запасы пресной воды заканчивались; в конце концов на судне не осталось ни одного человека, до которого не дошла бы страшная истина: «Изосима» заблудился в бескрайних водах Тихого океана. И опять нам вспоминаются слова Давыдова, человека, не понаслышке знавшего о бедствиях на море: «Случалось, что суда были носимы по месяцу и по два, не зная, в которой стороне у них берег. Люди тогда доходили до крайности от недостатка пищи, а еще более – воды, съедали даже сапоги свои и кожи, коими обвертывался такелаж…» [326 - Там же. С. 158.].
   Вскоре, однако, стали появляться первые признаки земли – водоросли, птицы… Берег! Это казалось чудом: с борта «Изосимы и Савватия» заметили берег! К сожалению, Кошеваров не оставил описания этого побережья, так как скоро опустился туман. Более подробное сообщение об этой земле находим у I-ого матроса с «Изосимы»: она показалась ему островом. «Пока мы в течение полусуток заняты были спорами и размышлениями, – сообщает он, – то вдруг увидели перед собой остров, а около судна множество морских котиков. Вместо того, чтобы сим новым для нас предметом и употребить в пользу открытие сие, решено было советом мудрецов наших: не касаться до острова и зверей, яко нечистаго привидения, а вынести на палубу образ Пречистыя Богоматери, отслужить оной молебен и после направить путь туда, куда ветер подует» [327 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов или подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 121.].

   Житель Алеутских островов. Экспедиция О. Коцебу. 1815–1819 гг. Худ. Л. Хорис.

   Любопытно, что I-й матрос не упоминает, что на палубу выносили образа соловецких чудотворцев и Николы Угодника. Это только убеждает нас, что полная картина этого необычного плавания вырисовывается только при сопоставлении всех имеющихся у нас источников.
   «По окончании обряда сего, – пишет Берх, – Провидение, умудряющее слепцов, произвело крепкий южный ветер, и великие мореплаватели наши решили плыть на север» [328 - Там же.]. Земля, увиденная несчастными промышленниками, была самой южной точкой, куда дошел «Изосима». Что это был за берег – к этому вопросу мы еще вернемся, а пока последуем за нашими мореходами…
   После встречи с неведомым берегом, по словам Кошеварова, «зделался шторм, и бедствующее судно снова очутилось в безвестной пустыне океана» [329 - Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 561.]. Когда шторм утих, надолго заштилело. Будучи в отчаянном положении, мореходы вынесли из каюты образ соловецких чудотворцев и дали обет, как пишет очевидец, «впредь, уже не полагаясь на человеческую мудрость, следовать, куда приведет Бог, по ветру, с какой бы стороны ни подул он» [330 - Там же.]. И чудо явилось! Почти сразу полился дождь, принесший, «величайшую отраду», и задул крепкий южный ветер», повлекший «Изосиму и Савватия» на север. Наконец, по истечении какого-то времени, – тут данные разнятся, – вдали показался гористый берег. Это был остров Кадьяк – самый крупный из островов в цепочке Алеутской гряды. Таким образом, попутный ветер, поднявшийся так неожиданно, привел «Изосиму и Савватия» почти к самой Аляске – в общем-то, туда, куда и направлялась судно почти три месяца назад. Однако Нептун, похоже, не хотел так просто расставаться с русскими «аргонавтами».
   …Завидев бухту, наши герои поспешили на радостях войти в нее, не проверив, глубину. Бросили якоря… О, ужас! Бухта оказалась слишком глубока, и короткие канаты «высучило»; «Изосиму» понесло на утес!.. Казалось, крушение неизбежно… Но, оправившись от первого замешательства, команда обрубила канаты и смогла вылавировать под парусами в море. Судно поспешило уйти от опасного берега и в поисках более подходящей бухты взяло курс на север. Через несколько дней прибрежного плавания «Изосима» наконец подошел к самому северному из островов в Кадьякском архипелаге, к острову Шуяк, где был встречен русским промышленником Ереминым. «Тут кончились их страдания» [331 - Там же. С. 562.]. Немного позже Кошеваров отвел «Изосиму и Савватия» к месту его назначения – к острову Уналашка – ив своих записках сохранил нам повесть этого чудного плавания…
   И все же, как далеко на юг зашел «Изосима и Савватий»? И что это был за остров, виденный с борта маленького промыслового судна, носящего имя беломорских святых?.. Берх пытается ответить и на эти вопросы. Как мы помним, от этого острова «Изосима» шел, по словам Кошеварова, «одним курилом», в течение «осьми» суток. Однако Берх, также имевший беседу с одним из участников этой одиссеи, настаивает на «двенадцати» сутках [332 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 119.]. Давыдов увеличивает это расстояние (уже со слов нескольких очевидцев) до «осьмнадцати» суток… [333 - Давыдов Г.И. Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним. СПб., 1810. Ч. I. С. 158.] «Прошу тут следить за разстоянием! – гневно замечает на это безвестный редактор XIX века. – Тогда как еще и ход неизвестен» [334 - Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 562.]. Однако Берх ставит под сомнение и это сообщение, тем самым, окончательно запутывая вопрос о скорости судна: «судно „Зосима и Савватий“, – пишет он, – шло только 12 дней на фордевинде, в том я немало не сомневаюсь; ибо промышленник, рассказавший мне сие, был умный человек и отправлял должность I-го матроса» [335 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 119.]. Историк доказывает, что «Изосима» не мог ходить «в попутный ветер более 3 узлов, потому что из 20 бывших у него журналов тогдашних плавателей, [он] ни в одном не встречал большего хода» [336 - Записки гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 560.].

   Фрагмент карты Гавайских островов. 1834 г.

   «Место, куда сие судно прибыло по двенадцатидневному плаванию на север, – продолжает Берх, имея в виду алеутский остров Кадьяк, – находилось в N широте 58°30′. Полагая ходу по 3 узла в час, выйдет, что оно могло плыть сие время около 900 итальянских миль или переменить 15° широты. Принимая сие предположение, окажется, что пункт их поворота находился в 43°30′ или 44°00′ северной широты» [337 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 120.]. Исследователь был убежден, что виденная с «Изосимы» земля действительно существовала в пределах указанных координат. Но даже при беглом взгляде на карту можно заметить, что эти расчеты указывают на самую пустынную часть Тихого океана – на район между Алеутскими и Гавайскими островами. Никакой суши там, конечно, нет. Берх попросту был введен в заблуждение слухами, которые ходили среди моряков и промышленников; все говорили о какой-то земле, якобы виденной испанцами 200 лет назад. В одном из писем к Крузенштерну министр коммерции граф Николай Румянцев писал, что в 1610 году испанский корабль нашел остров, «который, по их словам, стоит на 37  -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

с. широты и… на 28° долготы к востоку от Японии.
   Они описывали, что этот остров высок и огромен, населен жителями белыми, взрачными, кроткими, в градожительстве просвещенными и чрезвычайно богатыми золотом и серебром… С тех пор домогательство об открытии сего острова вышло из счету» [338 - Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». Владивосток, 1976. С. 369.], – заключал министр. Как бы то ни было, но после сообщения, что с борта «Изосимы и Савватия» заметили в этих пустынных водах некую землю, надежды на ее открытие оживились.
   …Однако постараемся поспорить с доводами Берха и, таким образом, определить более вероятный маршрут «Изосимы и Савватия».

   Остров Гавайи. Рис. Л. Хориса. 1816 г.

   Как нам кажется, исследователь изначально ошибался, положив средний ход «Изосимы» как 3 узла. По словам Кошеварова, «судно это в попутный ветер ходило до 7 и даже до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

миль в час – оно имело большие паруса, а в край ветра (бейдевинд) не более 3» [339 - Записки гидрографического департамента. Ч. VIII. СПб., 1850. С. 560.]. Таким образом, журналы, в которых максимальная скорость значилась как 3 узла, – именно на такие ссылается Берх, – относились к тем дням, когда суда шли с противным ветром. Но, как свидетельствуют три очевидца, «Изосиму и Савватия» подхватил крепкий южный ветер, повлекший его на север. Берх не верит сообщению Давыдова, что судно шло к северу восемнадцать суток (останавливаясь на двенадцати). Но у нас нет оснований также не доверять Давыдову, впоследствии известному в Петербурге морскому офицеру, дважды ходившему в Америку. Давыдов, говоря об «Изосиме», пишет, что «видел многих людей с сего судна» [340 - Давыдов Г.И. Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним. СПб., 1810. Ч. I. С. 158.]. Неужели столько людей могли ошибиться в количестве пройденных суток?
   Итак, ход «Изосимы и Савватия» при фордевинде был в 2,5 раза быстрее, чем полагал Берх, а количество пройденных к северу дней – по свидетельству очевидцев – необходимо увеличить почти на неделю. Если считать, что за сутки судно проходило до 170 итальянских миль (1 итал. миля – 1,25 км), то на восемнадцатый день он оставило за кормой около 3000 миль. Это – не менее 3500 километров. Изумительно! Именно такое расстояние отделяет остров Кадьяк, куда прибыл «Изосима», от цепи Гавайских островов. То что наши «аргонавты» достигли Полинезии, невольно подтверждает сам Берх. По его счислениям, долгота, на которой «Изосима» повернул к северу, была «от 165 до 160 к W от Гринвича» [341 - Берх В.Н. Хронологическая история открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества с присовокуплением исторического известия о меховой торговле. СПб., 1823. С. 122.].
   Раскрываем карту: это – долгота центральной части Гавайского архипелага. Вот почему команда и испытывала нестерпимую жару, от которой нельзя было укрыться даже в каюте, а «снасти растопились»: «Изосима и Савватий», скроенный для хождения в высоких широтах, бороздил уже тропические воды, неспешно приближаясь к венцу Полинезии – Гавайям. Островок, до которого дошли наши промышленники, был, вероятно, один из самых северных гавайских атоллов – Куре или Мидуэй. Необычный ландшафт вулканического островка, видимо, так напугал экипаж «Изосимы», что они приняли эту землю за «нечистое привидение» [342 - Там же. С. 121.]. А «морскими котиками», которых экипаж видел близ этого острова, вполне могли быть гавайские тюлени-монахи, относящиеся к местной фауне. Тем более эти редкие особи обитают только на северо-западных островках и атоллах Гавайского архипелага [343 - На сегодняшний день насчитывается всего 1400 особей.].

   Король Гавайев Тамеамеа. Худ. Л. Хорис. 1816 г.

   Что же ждало охотских промышленников, если бы они все-таки дошли до Гавайского берега. Ничего хорошего. По крайней мере, в отчизну вернулись бы не скоро, а груз и судно, скорее всего, потеряли бы… Этому есть примеры: в 1815 году на Гавайях потерпел крушение русский корабль «Беринг». Экипаж, к счастью, спасся и нашел себе убежище на одном из британских шлюпов. Однако король Гавайев Томари завладел всем промысловым грузом, выброшенным на берег при крушении «Беринга». Знаменитый Правитель Русско-Американский компании Баранов долго вел с королем переговоры по поводу возврата кожи и пушнины и проч. Поначалу Томари отвечал, что все выброшенное на его землю принадлежит ему, но после смилостивился и согласился вернуть россиянам часть спасенного груза. Правда, как сообщалось в письме, «за исключением некоторых особо ценных для короля вещей» [344 - Тихменев П. Исторический обзор Российско-Американской Компании и действия ея до настоящего времени. СПб., T. I. С. 189.], которые Томари обязывался заменить сандаловым деревом…
   Что и говорить: очень вовремя экипаж «Изосимы» отслужил Соловецким старцам молебен и вверил свою судьбу высшим силам, которые предстали отчаявшимся мореходам в виде Борея. Именно крепкий устойчивый ветер, дующий с юга, исторгнул «Изосиму» из пышущих лап Полинезии…

   Икона свв. Зосимы и Савватия. Кон. XIX в.

   Дальнейшая судьба маленького русского судна, осененного именами беломорских чудотворцев, теряется в летописи Русской Америки. Дошло ли оно благополучно до родного Охотска? Или же никогда не вернулось в Россию, продолжая служить на Аляске, которую только начали осваивать наши промышленники? Или потерпело крушение где-нибудь у Командорских или Алеутских островов, как это нередко случалось? Кто знает?..
   В любом случае итоги этого чудного плавания очень интересны: если источники верны, а я не ошибся в расчетах (в чем я основательно уверен), тогда можно сделать неожиданное предположение: именно «Свв. Зосима и Савватий» стал первым русским судном, достигшим Полинезии. И было это за семь лет до кругосветной экспедиции Крузенштерна! Пусть это произошло не преднамеренно, а по неопытности капитана, пусть мореходы с «Изосимы» так и не высадились на берег и не вступили в контакт с гавайцами – все равно – они были первыми русскими, кто увидел эту часть Океании.

Часть III
О ЛАДОГЕ И БЕЛОМОРЬЕ

Легенды и были

Глава 47
Карело-финские легенды о Соловках

В поисках раритета

   Собирая источники по истории монастырей Приладожья, я всегда старался отыскать местные предания. Особенно ценными мне представлялись легенды, повествующие о святых отшельниках и основанных ими монастырях. В основном, это были легенды, бытовавшие в Олонецком крае и имеющие отношение к Валаамской и Коневской обителям. Народные сказания существенно дополняли скудную житийную литературу, а в случае с Валаамским монастырем, житие основателей которого не сохранилось, – легенды давали ценнейшие сведения о заселении Валаама и основании на нем первоначальной монашеской общины.
   Предания о приладожских монастырях приходилось собирать, что называется, по лоскуткам. Чаще их можно было встретить в изданиях XIX века – в «Олонецких губернских ведомостях» и в «Новом времени». Последнее издание иногда ссылалось на некую «Гельсингфорсскую газету», причем к этому добавлялось: «С финского языка».
   Очевидно, что предания о святых подвижниках Приладожья лучше сохранялись и бытовали среди местного карело-финского населения. С чем это было связано? Прежде всего, с особенностью финского восприятия: сыны «Калевалы», кажется, впитывали в себя все события, которые происходили на их территории в Средневековье. Первоначальные поселения чуди, «паны», Смутное время, «война большого зла» [345 - Так называли в Карелии Русско-шведскую войну XVII века.] – кажется, ничто не ускользало от внимания народных сказителей. Особое место в фольклоре занимали так называемые «монашеские» предания. Колонизация отдаленных ладожских островов святыми отшельниками и последующее превращение уединенной пустыни в богатый монастырь крепко запечатлелись в памяти окрестного карело-финского населения.

   Святые Приладожья. Рис. финского художника. 1982 г.

   Собирая эти отрывочные легенды, я, конечно, сожалел, что у меня нет времени и возможности ознакомиться с подлинными финскими источниками XIX века. Но вот однажды, когда я уже заканчивал просматривать библиографию Валаама, в поле моего зрения попала ссылка на финское издание с ярким названием: «Legendat: kansankertomuksia Suomesta ja Karjalasta» (Легенды: народные сказания Финляндии и Карелии) [346 - Legendat: kansankertomuksia Suomesta ja Karjalasta. Helsinki, 1981.]. В комментариях кратко сообщалось, что книга была издана в 1981 году в Хельсинки и в ней упоминается Валаамский монастырь. Этого было достаточно, чтобы я заволновался. Мне надо было непременно найти это издание!
   Однако можно представить мое разочарование, когда я узнал, что в библиотеках Петербурга «Легенд» нет, а библиотечный обмен прекратился еще с распада Союза… Что же оставалось делать? Ехать в Хельсинки?..
   Отправляться за границу, к счастью, не пришлось: кто-то из библиотекарей вспомнил, что подобное издание может храниться в петрозаводском Карельском научном центре Российской Академии наук. Конечно, я сразу же написал письмо директору этого института Ирме Муллонен, которая очень скоро откликнулась и подтвердила, что «Легенды» находятся в их собрании. Г-жа Муллонен также любезно сообщила, что скоро будет участвовать в этнографической конференции в Петербурге и может захватить с собой это издание. У меня будет всего один вечер, чтобы ознакомиться с «Легендами» и скопировать страницы, относящиеся к монастырям.

Соловецкие мотивы в Приладожье

   Просматривая главу «Монастыри», я обратил внимание, что помимо Валаамского в книге упоминались и другие приладожские обители: Александро-Свирская, Коневская, Андрусовская. Но каково же было мое изумление, когда я заметил среди финского текста знакомое слово «Solovetski». Соловецкий монастырь?.. Я пробежал текст далее. «Isossim» и «Savatij», упомянутые в тексте, не оставляли сомнений, что речь шла об основателях Соловецкого монастыря. Но почему же в карело-финских легендах, рассказывающих о становлении монастырской жизни в Приладожье, шла речь о знаменитой беломорской обители?
   Мне оставалось только перевести тексты «Легенд» на русский язык. После перевода я понял, какой ценный источник хранился между обложками этой книги: патроны Валаама, Соловков и Свирского монастырей предстали здесь совсем не такими, какими мы привыкли их видеть – глубокими старцами и подвижниками. В карело-финских преданиях святые были описаны как братья, дерзнувшие отправиться на потусторонние острова в поисках лучшей жизни. Ничто мирское ни чуждо этим, по-видимому, молодым людям – они ссорятся, мирятся, придирчиво выбирают место для основания монастыря и, наконец, разуверившись в собственных силах, начинают тонуть по пути к заветному острову. Достигнув Соловков, братья расстаются. Соловок остается на Соловках, Валаам – отходит к Ладоге. Строица тоже возвращается на материк, откуда следует в восточное Приладожье, где на олонецком берегу основывает Свято-Троицкий Александро-Свирский монастырь.
   От мотива «трех монастырей» предания переходят к мотиву чудесного построения Соловецкой крепости. В этом отшельникам помогает святой Мииккула (св. Николай) и белый волшебный конь.
   Чем больше я вчитывался в «Легенды», тем больше задавался вопросом: каким образом предания о беломорском монастыре попали в Приладожье и почему соловецкие святые так занимали карело-финское население Ладоги, даже назвавшее Соловка, кровным братом Валааму.
   Вероятный ответ можно найти в одном из преданий, где речь идет о валаамских чудотворцах и основании ими одноименного монастыря. По словам сказителя, он слышал эту легенду «от одного беженца из Беломорской Карелии», который сказал, «что эти предания правдивы» [347 - Там же. C. 111.]. Предположу, что предания о Соловках (и, как видим, о Валааме) принесли в Приладожье вынужденные переселенцы, которые по каким-то причинам бежали от Белого моря. Я бы отнес начало этого переселения к XVII веку, когда в Беломорье началось Смутное время, связанное с активностью шведов в этом регионе и особенно с борьбой Москвы со старообрядчеством.

   Преп. Александр Свирский. Покров 1670 г.

   Позднее подобные контакты усилились Например, финский археолог Т. Швиндт, исследовавший курганы в Северо-Западном Приладожье в 1879 году, записал следующее предание: «В Яккима не так давно приходили с русской стороны люди, которые расспрашивали как раз о тех местах, где находятся клады. У них с собой были книги, взятые из монастыря Солокой (Соловки. – А. Е.)» [348 - [Schvind T.] Kansantaruja Laatokan luoteis-rannikolta kesällä 1879 koonnut Theodor Schvindt: Seudun kartta ynnä asemapiirrustuksia. – Helsingissä: Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran kirjapainossa, 1883. P.73. Перевод М.И. Петровой.].
   То, что в Приладожье в Средневековье уже знали о существовании Соловецкого монастыря и почитали его святых, – неудивительно. Как известно, преп. Савватий в начале XV века сам был иноком Валаамской обители. Он же принес на Белое море самое раннее известие о Валааме. Вероятно, этим взаимным культурным проникновением и можно объяснить тот удивительный факт, что население Ладожского озера поэтизировало Соловецкий монастырь в образе Соловка – старшего собрата Валаама.
   Несомненно, что цикл «монашеских» преданий, собранных в Приладожье, создавался не позднее конца XVII века. На это указывает архаичность легенд, где присутствует необычный мотив чудесного плавания на плите и упоминание кормового весла, которым преподобные Сергий и Герман правят, сидя на камне.
   Когда же и где были записаны эти предания?
   Легенды записывались в основном в военное время – с 1935-го по 1945 год, то есть накануне и в самый разгар Финской кампании. Последующая Великая Отечественная война также прошлась огнем по Приладожской Карелии. Но это не помешало финским фольклористам собрать здесь народные сказания о первых насельниках Валаама и Соловков. Это был настоящий научный подвиг!
   Больше всего «соловецких» легенд было собрано в Суйстамо – в 25 километрах к северу от Ладоги (три предания). По одному преданию было записано в Импилахти, Салми и Пораярви [349 - К сожалению, мне не удалось найти село Пороярви в Приладожской Карелии. Вероятно, оно уже не существует.].
   Обратимся к легендам, составляющим цикл «Три монастыря».

«На камени яко на корабли…»

   Интерес карело-финнов к основателям трех знаменитых северных монастырей не случаен. В глазах приладожского населения все они были люди неординарные. Только «сверхчеловек» мог отправиться на удаленные от материка острова, чтобы в одиночестве поселиться там на долгие годы. Морские воды, омывающие остров, как бы отделяли отшельника от всего мирского. Теперь он являлся богоизбранным первопоселенцем, вокруг которого постепенно создавался ореол святости.
   Мотив «чудесного плавания» на камне, приводящего к основанию монастыря, довольно традиционный. Вспомним прибытие в Новгород на обломке скалы (или на мельничном жернове) Антония Римлянина. В нашем случае сказители связывают основание Соловков, Валаама и Свирской обители с одним значительным сюжетом – прибытием святого на остров на каменной глыбе [350 - Финский фольклорист Матти Хавио писал, что этот сюжет выступает также и в преданиях о великанах и ведьмах.]. В понимании карелов Соловки – святая земля. Недаром младший брат Строица (преп. Александр Свирский), покинувший остров и отправившийся на плите на материк, погружается в воду до колена. По мнению сказителя, это – кара за большой грех; ведь он не остался жить на Соловках. В другом предании, записанном в Пораярви, четко прослеживается влияние «Нового завета» – расплата за неверие в собственные божественные силы. Савватий здесь назван младшим братом Зосимы; он удивляется, отчего камень, плывущий по Белому морю, не тонет. Сразу после этих слов камень начинает погружаться в воду, и лишь ободряющие слова Зосимы спасают положение.
   К сожалению, неизвестно ни одной иконы, где были бы представлены соловецкие чудотворцы, плывущие по Белому морю на куске земной породы. То же самое можно сказать о святых Валаама. Правда, в XIX веке в Валаамском монастыре была стенная роспись, где святые Сергий и Герман «плыли», стоя на каменной плите. Об этом в свое время сообщил выдающийся финский исследователь, собиратель «Калевалы» Элиас Леннрот.

Преп. Сергий и Герман Валаамские. Эта книжная миниатюра 1765 г. – самое раннее изображение Валаамских Чудотворцев

Наибольшее развитие подобный сюжет получил в монастыре Антония Римлянина, где камень, на котором святой прибыл в Новгород с берегов Тибра, почитался как святыня. Он и сейчас там; вы можете увидеть его в западном притворе храма Рождества Богородицы, справа от входа в собор. Камень представляет собой серый валун, овальный в плане, длиной 126 и шириной 94 см. Высота камня 37 см, нижняя его поверхность плоская, верхняя – немного выпуклая. История этой реликвии подробно отражена в источниках, благо о ней писали почти все, кто когда-либо посещал монастырь Антония Римлянина. Например, английский инженер Джон Перри, прибывший в Россию по приглашению Петра I, отмечал, что мельничный жернов Антония был поставлен в церкви на ребро рядом с мощами святого (1699 г.). «Русские утверждают, что сам Бог предохранил его до сих пор от разрушения, и смотрят на это, как на доказательство истинности вышеупомянутого чуда» [351 - Перри Дж. Состояние России при нынешнем царе. М., 1871. С. 110.], – отмечал он. Другой иноземец, также состоявший на службе у Петра I, Генри Брюс, в 1714 году посетил Антониев монастырь и застал «жернов св. Антония» уже лежащим у стен обители. Однако Брюс допустил оплошность, высказав русскому иноку свои сомнения относительно этой святыни. «Я спросил монаха, с каким кораблем прибыл этот святой на своем мельничном жернове и как он прошел водопады в Ладожском озере, – пишет он. – Монах рассердился и сказал, что я неверный и нехристь, и удалился, не показав мне нетленного тела своего святого» [352 - Беспятых Ю.Н. Новгород в «Россике» XVIII в. // Новгородский исторический сборник. 3 (13). Л., 1989. С. 139.]. Более деликатным оказался голландский парусный мастер Ян Стрейс, посетивший Антониев монастырь в 1669 году. Он рекомендовал читателю самому решить, насколько правдоподобен рассказ о чудесном плавании на жернове Антония Римлянина [353 - Стрейс Я. Три путешествия. М., 1935. С. 149.].

   Встреча на побережье Белого моря Савватия с Германом. Клеймо иконы 1545 г.

   Историки нашего времени, в общем-то, разделяли мнение Брюса, выразив сомнение в том, что культовый камень мог быть как-то реально связан с морским путешествием римского клирика. Единственный из исследователей, кто увидел в предании о камне святого Антония не только красивую легенду, но и исторические реалии, был новгородский археолог H.A. Макаров. Он выдвинул интереснейшее предположение, что, «судя по форме и размерам, камень мог служить корабельным балластом. Последнее обстоятельство, – развивает свою мысль исследователь, – дало основание для рождения рассказа о „чудесном путешествии“» [354 - Макаров H.A. Камень Антония Римлянина // Новгородский исторический сборник. Л., 1984. № 2. С. 207.].
   Согласно «Похвальному слову Антонию Римлянину», написанному в середине XVI века, легендарный камень пролежал более четырех веков на берегу Волхова близ монастыря, «видим всеми и небрегом» [355 - Там же. С. 204.]. Летописец беспристрастно отметил, что камень никого, собственно, не интересовал до тех пор, пока Антоний не стал широко почитаемым новгородским святым; только тогда реликвию торжественно перенесли в Рождественский собор. Любопытно, что даже по прошествии четырех столетий народ помнил, что камень, лежащий на берегу Волхова, связан с путешествием Антония Римлянина. Хотя стоит ли этому удивляться? Спустя полторы тысячи лет после плавания аргонавтов в Колхиду древнеримскому историку Арриану показывали в окрестностях Фасиса (ныне – грузинский Поти) железный якорь с корабля «Арго», мирно лежащий на берегу реки Риони [356 - Агбунов М.В. Античная лоция Черного моря. М., 1987. С. 69.].

«Кто стены строил? Великан стесывал!»

   Вернемся к «братьям»… Знакомясь с преданиями о них, замечаешь, что Соловок и, соответственно, Соловецкий монастырь, выступают в роли старшего брата по отношению к Валаамской и Свирской обителям. «Соловок» не только назван первым среди трех братьев, но он еще построил на своем острове очень большую избу. Чтобы подчеркнуть величину монастыря, сказитель дважды упоминает слово «большой». Это – очень правдоподобная деталь: Соловецкая обитель действительно была значительно крупнее обоих приладожских монастырей, не говоря уже о том, что русское правительство всегда рассматривало Соловки как важный приграничный форпост, фактически являющийся государевой крепостью.
   О Соловецкой крепости, точнее, о ее чудесном строительстве, упоминают другие карело-финские предания. В них отражено народное впечатление от возведения этого мегалитического шедевра фортификационного искусства. Вспомним, что «великая царская крепость» поразила в свое время сербского архидиакона Павла Алеппского, услышавшего о северном кремле следующее: «Говорят, что его стены громадны, неприступны, из больших диких камней; рассказывают, что эти святые [Зосима и Савватий] заставили работать дьяволов над сооружениями монастырских стен» [357 - Алеппский П. Путешествие антиохского патриарха Макария в Москву в середине XVII века. СПб., 1898. С. 126.].
   В Приладожских легендах чудесную помощь при строительстве крепости оказывают более добропорядочные силы: белый конь возит камни на санях, а святой Мииккула помогает поднимать валуны на стены. Не остается в стороне и сам Господь, который превращает влагу на камнях в целительную воду; падая с крепостных стен, она лечит больные глаза. Одно из преданий приписывает Богу самую главную заслугу в деле возведения крепости: он помогает строителям держать кладку на уровне земли (камни сами уходили вниз). А когда «монастырь был готов», стена за одну ночь поднялась из земли.
   Любопытно, что схожие мотивы были записаны в 1971 году в деревне Ламбасручей (к северу от Онежского озера):
   – Кто поднимал? Кто стесывал [стены соловецкие]?
   – Конь поднимал. Великан стесывал [358 - Северные предания (Беломоро-Онежский регион). Л., 1978. С. 25.].
   Подобный мотив о чудесном строительстве крепости встречается и в предании, записанном в 1967 году в Пудожском районе:
   – Как Соловки строили? – Каменья возили на белом коне. День работают, а ночью уходит все в землю! Господи, Господи… Дровни вот какие были, как изба. Ну и конь-то уж, конечно, был не маленький [359 - Там же. С. 38.].
   Но если уклониться от волшебных мотивов и внимательнее присмотреться к карело-финским и прионежским преданиям, в них прослеживаются исторические реалии, имевшие место при возведении соловецкой крепости: валуны тащили на санях, запряженных лошадьми. Иногда камни «были слишком большие для саней», которые часто ломались и проваливались под лед вместе с грузом. Упоминается в преданиях и большое количество мастеров, прибывших на время строительства крепостных стен. Легенды также повествуют, что по мере того, как поднималась стена, строителям пришлось пользоваться лестницами. В какой-то момент «было не поднять большие камни на стену» [360 - Legendat… Р. 115.]; тогда верхнюю часть стен решили докладывать кирпичами.
   Удивительно, как народная память зафиксировала этапы строительства Соловецкой крепости и те трудности, которые были связаны с ее возведением. Но более всего изумляет, что эти легенды достигли берегов Ладожского озера, где карело-финское население связало беломорских чудотворцев со своими местными святыми, основателями приладожских монастырей.

   Соловецкая крепость. XVI в. Фото А. Боева. 2008 г.

   Прошли столетия… У каждого из монастырей своя сложившаяся история, быть может, неравноценная, но все равно славная. Храмы давно вросли в землю, а их каменные полы стерлись под ногами паломников. Сами угодники давно канонизированы и почивают под сенью возведенных ими церквей. Кажется, все устоялось и замерло… Но свершилось чудо; благодаря поэтическим финским легендам, сохранившимся в Приладожье, преподобные снова поплыли к восходу – навстречу своим заветным островам. В руках святых – кормовые весла, усталые глаза преследуют горизонт…
   И до тех пор Соловок, Валаам и Строица веруют, твердыня под их ногами не утонет… Чудная плита с шумом рассекает морскую пучину, унося отшельников навстречу далекой земле. Последуем же и мы за ними.

Три монастыря [361 - Перевод А.Ю. Епатко.]

//-- (Карело-финские легенды) --//
   Предания публикуются по «Legendat: kansankertomuksia Suomesta ja Karjalasta». Helsinki, 1981. P. 111–112, 114–116. Перевод А.Ю. Епатко.
//-- * * * --//
   Было три брата. Однажды они задумались.
   Один сказал:
   – Я буду на этом острове [на Соловецком]. И остался.
   Другой брат пришел на берег Ладоги. Лодки у него не было, и тогда он поплыл на каменной плите пятьдесят верст до острова Валаам. Он был святой человек, поскольку камень его нес.
   А третий брат поселился в Строице на Петровском острове, на котором и поныне стоит монастырь.
   Тот первый брат остался в Соловках. Построил там избу большую, очень большую.
   Суйстамо, 1945 год.
//-- * * * --//
   Раньше старые люди говорили, что Строица, Валаам и Соловки были братьями. Они все поплыли на каменной плите на остров Соловки. Прибыли они туда, посмотрели тот остров, и Соловок захотел там жить. И построили там монастырь.
   Брату Строице не понравилось жить на острове. Он сказал, что здесь жить нехорошо, и ушел. Другие братья отвечали, что иди тогда на материк, устраивай там свою жизнь, раз ты не хочешь здесь жить.
   Когда он поплыл на каменной плите, он погрузился в воду до колена, поскольку совершил большой грех – не остался жить на острове. Он вернулся и основал монастырь в Строице. Валаам позднее тоже ушел и основал монастырь на острове Валаам.
   Суйстамо, 1936 год.
//-- * * * --//
   Святой направился в Соловки (Solouhkoihin). Он искал себе товарища. Смотрел и увидел в поле мужчину, пашущего землю. Сказал:
   – Отправляйся вместе со мной, ты станешь моим товарищем. Ну они отправились. Они отправились на Соловецкий остров. И тот, кто взял мужчину в товарищи, был из них старшим. Он подумал:
   – Этот мужчина станет моим товарищем.
   Они отправились на Соловецкий остров. Потом другой спросил:
   – Ну что теперь?
   Третьим товарищем им стал белый конь.
   – Ну сейчас начнем здесь работать. Начнем строить крепость. Это подходящее место. Здесь будет хороший монастырь. Ни о чем не жалей, к нам будут приходить люди.
   Они начали таскать камни и строить крепость. Они пошли в лес, и белый конь был третьим. Они положили камень в сани. Отправились с камнем в путь. На пути была река или пролив. Камень был слишком большой для саней. Один из мужчин подумал:
   – Конечно, конь смог бы потащить, если лед выдержит.
   Лед проломился. Камень скатился с саней в море. Другой знал и сказал:
   – Почему ты так подумал? Если бы ты не подумал, лед бы не проломился и камень не упал бы в море.
   Ну так как лед все-таки проломился, надо было достать камень. Они молились Святому Мииккуле:
   – Святой Мииккула-кормитель, помоги нам поднять камень!
   Ну они достали камень. Установили его к стене за дверью крепости. И с камня все падали капли воды. Народ приходил туда, и люди дотрагивались пальцами до камня и мочили свои глаза каплями воды. Глаза выздоравливали. Бог сказал так:
   – Я же был там, когда поднимали камень. Я сказал Святому Мииккуле: «Поднимем камень, потому что святители построили здесь монастырь».
   Этими святителями были Изоотей и Саваатей (Izootey ja Savaatei). Они построили монастырь.
   Салми, 1935–1940 годы.

   Вне обители. Гравюра Рашевского. Вторая пол. XIX в.
//-- * * * --//
   Жили-были два брата. Старшего звали Исоссим (Isossim), младшего Савватий (Savatij). Они ехали через Белое море на камне. Младший брат подумал:
   – Почему мы не тонем?
   Тогда камень начал уже немного тонуть.
   Старший брат сказал:
   – Что ты думаешь о пустом, мы доберемся.
   Доехали они на камне до Соловецкого острова (Solovetskoin saarta). На острове они собирались построить монастырь. Три недели они думали:
   – Как мы назовем это место?
   Когда они наконец сказали, что назовем Соловецкий, тогда камень причалил к берегу.
   Затем они принялись строить церковь, пришло много мастеров. То, что удавалось сделать за день, ночью всегда оседало. Камень, на котором они приехали, надо было положить на дверь. Они подумали:
   – Как мы поднимем этот камень?
   Утром, когда они пошли посмотреть, камень сам поднялся на дверь.
   Пораярви, 1936 год.
//-- * * * --//
   Когда построили стену Соловецкого монастыря (Solovetskin luostarin), она совсем не поднималась, всегда была только на уровне земли. Однажды вечером рабочие вздохнули:
   – Эта работа никогда не закончится.
   Когда следующим утром опять пришли на работу, стена поднялась так сильно, что пришлось пользоваться лестницей, с помощью которой они поднимались. Ну и тяжело же им пришлось: было не поднять большие камни на стену, а верх надо было уложить из кирпича. Бог сказал одному монаху во сне:
   – Если бы вы укладывали безропотно, было бы легче укладывать, когда стена была всегда на уровне земли. Она оставалась бы там, пока не была бы готова, и только тогда бы поднялась. Но когда вы стали нервничать раньше времени, можете укладывать оставшееся наверху.
   Импилахти, 1936 год.
//-- * * * --//
   Соловецкий монастырь строили только двое мужчин, вдвоем строили. Все, что они делали, всегда уходило под землю, всегда камни уходили в землю. Однажды утром, когда они пришли, монастырь был готов: он поднялся высоко в воздух.
   Бог всегда делал так, что при строительстве он всегда уходил в землю, но за одну ночь он поднял его из земли.
   Суйстамо, 1939 год.

Глава 48
Досоловецкая жизнь преподобного Савватия

Три предания о чудотворце

   Выдающийся историк Соловецких островов Сергей Морозов как-то очень верно заметил, что в судьбе Преподобного Савватия удивительным образом воплотилась судьба Северной Фивиады. Именно в эпоху беломорских чудотворцев иноки стали покидать обжитые населенные обители, расположенные в городах или на окраинах, и удаляться на молитвенное уединение в дикую местность. Там, наедине с природой, отшельник обретал то, что не мог найти в больших монастырях: забывал о суетном мире, мирской славе и, несомненно, чувствовал себя ближе к Богу. Кто-то из иноков, как, например, Нил Сорский или Мартирий Зеленецкий, уходил в болотные местности; кто-то – стремился к тихим зеркалам озер, укрытым в чащобе леса. Так возникли Крыпецкий и Александро-Свирский монастыри. Но были и такие, кто вверял свою жизнь утлой лодке, осененной парусом, и правил к отдаленным островам… Так возникло замечательное явление, не знающее себе равных в истории русского монашества: островные монастыри. Их не так много: Коневский на Ладожском озере, Спасо-Каменный – на Кубенском, Верхнеостровский – на Псковском, Палеостровский и Клименецкий – на Онеге, Кийостровский – на Белом море. Но среди островных обителей наиболее известны самые древние – Валаамский и Соловецкий монастыри. И оба они связаны с именем преподобного Савватия.
   Как Савватий от Валаамского монастыря пришел к Соловецкому, так и я, занимаясь историей Валаама, через судьбу беломорского подвижника обратился к Соловкам. И поскольку мы хотим воскресить в памяти предания о Савватии, я расскажу о его приходе на Валаам: ведь вся жизнь преподобного – не что иное, как дивное предание, уже более пяти веков плывущее над Русским Севером.
   Первоначальник Соловецкой обители – несомненно, более легендарная и загадочная фигура, чем его спостники – препп. Зосима и Герман. Зосима, как известно, родился в заонежском селе Толвуя, Герман происходил из Тотьмы. Но, увы, мы не знаем, откуда был родом Савватий. Когда он родился – тоже неизвестно. Из «Жития» Преподобного трудно установить, когда именно будущий соловецкий чудотворец подвизался в Кирилло-Белозерском монастыре. По одним спискам – в 1396 году. Другое «Житие» кратко сообщает, что Савватий провел в монастыре «немалые лета», однако при этом добавляется, что это имело место в княжение Василия Васильевича Московского (годы правления князя – 1425–1462). То есть выходит, что Савватий пришел в Кириллову обитель не ранее 1425 года… Но в любом случае, когда Савватий покинул монастырь и направил свои стопы к Валааму, он был далеко не молодым человеком. А душой Савватий давно уже был старцем: мудрым и сильным, искавшим истинного уединения…
   Досоловецкая жизнь беломорского чудотворца давно привлекала меня. Впрочем, как и других исследователей, занимающихся ранней историей Валаамского монастыря. Дело в том, что основание знаменитой обители из-за отсутствия «Жития» ее основателей овеяно многими легендами. «Одни только немногие, темные предания заменяют историю Валаама» [362 - Из письма Валаамского игумена Дамаскина академику Востокову. 1850 г., 20 апреля.]. Наверное, поэтому так много северных святых, судя по тексту их «Житий», оказались связаны с Валаамом. Это – Авраамий Ростовский, Арсений Коневский, Александр Свирский, Адриан Ондрусовский, Корнилий Палеостровский, Афанасий Сяндемский и, наконец, Савватий Соловецкий. Но если в отношении некоторых из подвижников исследователи могут сомневаться, входили ли они в число братии Валаама, то в случае с преп. Савватием такой вопрос не ставится. Более того: первое достоверное упоминание Валаамского монастыря содержится именно в «Житие» Савватия Соловецкого! В этих словах слышится отголосок того известия, которое узнал Савватий о далеком ладожском монастыре: «Есть езеро в Ноугородцкой области, глаголемое Ладожьское, и на том езере остров, рекомый Валам. На острове же томь бяше манастырь Господа нашего Иисус Христа Преображение, и тамо иноци, имущее неослабно житие тружающеся и делающее своми руками, и от таковаго труда пищу нужную приимаху, пениа же и молитвы беспристани к Богу приносящее» [363 - Дмитриева Р.П. Житие Зосимы и Савватия в редакции Спиридона-Саввы // Книжные центры Древней Руси XI–XVI вв. Разные аспекты исследования. СПб., 1991. С. 226–227.].

   Савватий. Фрагмент иконы 1545 г.

   Влекомый жаждой уединения, Савватий удалился на Валаам, где был радостно принят братией. Очень жаль, что мы не знаем год его прихода в Валаамскую обитель. Если это имело место в первой четверти XV века, то можно наверняка утверждать, что Савватий жил на острове в игуменство Германа Соловецкого. И, разумеется, мог слышать много рассказов о преп. Сергии – основателе Вааламского монастыря. Но, к сожалению, имя валаамского игумена в «Житии» Савватия не названо, и пока остается только строить догадки. Правда, мы можем назвать имя одного из валаамских учеников Савватия – Геннадия. В одном из списков «Жития» беломорского чудотворца сказано, что Савватий особенно сблизился на Валааме с Геннадием (будущим архиепископом, а позже – преподобным), и «изрече ему вся, яже о себе» [364 - Там же. С. 227.]. Вероятно, Савватий рассказал ученику о своей монашеской жизни на Белоозере и о приходе в Валаамский монастырь. А может быть, поведал о своей отчине, об уходе из дому или даже поделился сокровенными помыслами о поморском крае и чудном Соловецком острове, куда уже замыслил отойти… Кто знает?..
   Впоследствии Геннадий, будучи в сане архиепископа, встретил в Новгороде ученика Зосимы Досифея и попросил его написать «Житие» Савватия – надо думать, именно по той причине, что знал преподобного с Валаама.
   Отметим также еще один любопытный документ XVI века, связывающий имя Савватия с Валаамом. Поскольку эта реликвия была обнаружена только в 1990 году, то она вряд ли успела попасть в поле зрения соловецких исследователей. Это – так называемое «Сказание о Валаамском монастыре» [365 - Полное название этой рукописи: «Сказание краткое о создании пречестной обители Боголепного Преображения Господа Бога Спаса нашего Иисуса Христа на Валааме; а также повесть о преподобных отцах Сергии и Германе, зачинателях той обители, и о перенесении святых мощей их» (Отд. Рук. РГБ, собр. Д.В. Разумовского. Ф. 79. № 73).], созданное, судя по всему, на самом Валааме. В одном месте в «Сказании» упоминаются святые, которые основали свои обители «от того великого Валаамского монастыря» [366 - Там же. Л. 96 об., л. 97.], и среди них назван Савватий: «Первый убо Саватей, ис Кирилова монастыря от Белаозера пришед, и в привелицем Валамстем монастыри жителствовал и от ту живущего игумена благословен, первый началник Съловецкому острову бысть» [367 - Там же.].
   Но вернемся к уходу Савватия с Валаама… Его «Житие» сообщает, что старец стал со временем тяготиться той известностью, которую он приобрел в ладожской обители. Да и многолюдство братии вряд ли могло радовать жаждавшего уединения Савватия [368 - Если верить «Житию» Арсения Коневского, посетившего в 1393 году Валаам, святого смутило многолюдство братии, и он вскоре покинул остров. Что же можно сказать о количестве валаамской братии в первой четверти XV века, когда на остров прибыл Савватий?..Попутно отметим, что С. Морозов не исключал возможности, что Савватий был знаком с Арсением Коневским, подвизавшимся на Валааме (Морозов С.В. На Белом море, на Соловецких островах. Соловки, 1997. С. 20). Едва ли это верно: во-первых, преп. Арсений так и не стал валаамским иноком и довольно скоро отошел на о. Коневец, где основал свою обитель. А во-вторых, в 1393 году (когда Арсений посетил Валаам) Савватий, судя по его «Житию», еще даже не поступил в Кирилло-Белозерский монастырь.]. Поэтому он снова, как некогда в Кирилловом монастыре, стал подумывать об уходе «в пустыню», недосягаемую для суетной славы и людской молвы. И услышал Савватий от валаамской братии об острове Соловки, лежащем в северной стороне в «море-океане». Говорили, что этот остров удален от матерой земли двумя днями плавания. Рассказывали и о богатствах этой земли: в окружности остров имеет сто верст или более, а в длину – около тридцати. На острове много озер, и в них водится великое множество рыбы, за которой приплывают с материка местные жители. Правда, последние возвращаются с добычей домой, и остров этот снова остается безлюден. На вершинах острова – сосновые леса, а долины – заросли различными породами деревьев и ягодами. Сосновые деревья острова так велики и хороши, что пойдут для строительства храмов и на всякие другие потребы. Словом, эта земля, по словам валаамских иноков, была «доброугодена к сожитию человеческому по всему, во ежи хотяшим пребывати тамо» [369 - Житие Преподобных Зосимы, Савватия и Германа, Соловецкой обители первоначальников. Соловки, 2001. С. 22.].
   Этот отрывок из «Жития» Савватия очень занимателен: он представляет собой уникальное свидетельство о широких контактах Карельской земли с Беломорьем, которые осуществлялись по системе рек, озер и волоков. Впоследствии Валаамский монастырь и сам имел тесные контакты с «поморской страной»; судя по писцовой книге 1500 года, ладожская обитель обладала на Белом море собственной соляной варницей…
   Что же касается Савватия, он, подобно Александру Свирскому, покинул Валаамскую обитель тайно – «утаився от всех, ношию (ночью. – А. Е.) изыде из монастыря» [370 - Там же. С. 25.]. Впереди, как повествует «Житие», простиралась многотрудная дорога, расстоянием в семьсот верст. Какой же путь выбрал Савватий до Белого моря? Попытаемся его реконструировать… Собственно от самого Валаамского монастыря до материка исстари переправлялись через древний погост Салми, расположенный к востоку от Валаама. Указание на это содержится в «Житии» Александра Свирского, которому – тогда еще юному отроку – валаамские монахи объясняли путь до их обители: «Как до одной веси дойдешь, и имя веси той нарече. Яко Соломана зовется» [371 - Житие Александра Свирского. Список XVII в. из собр. Погодина. Библ. Ак. наук. № 874. Л. 442.]. То есть иноки рекомендовали Александру дойти до селения Салми, а оттуда – по воле Божьей, переправиться озером на Валаам. Значит, и путь Савватия к материку проходил также по направлению к Салми, только в обратную сторону, от Валаама. Этот путь шел Ладогой – вдоль живописной цепочки Байевых и Крестовых островов, затем – через большой остров Мантсинсаари, в Салминский погост. Достигнув материка, Савватий направил свои стопы на северо-восток – к голубым заливам Заонежья. Вероятно, его путь проходил через Сямозеро, где было большое население и, как мы полагаем, развита система трактов. Во всяком случае, за Сямозером – как раз по направлению к Белому морю – лежит озеро Палье, связанное преданием с именем преп. Савватия.

Предание о пребывании Савватия в Свят-Наволоке

   Об этом предании сообщает выдающийся церковный историк Олонецкого края Е. Барсов: «Услышав о Соловецком острове в 1429 году, он оставил Валаам, – пишет Барсов о Савватии, – и поспешил к Белому морю. Он шел туда по Олонецкой губернии, но, что особенно замечательно, – это путешествие его не осталось незамеченным и сохранилось в народной памяти. Предание говорит, что путь его следовал через наволок озера Палий и что здесь отдыхал он с дороги. На месте отдыха впоследствии жители построили часовню во имя преподобнаго Савватия и самый наволок назвали Свят-наволоком» [372 - Барсов Е.В. Преподобные обонежские пустынножители // Памятная книжка Олонецкой губернии за 1868–1869 гг. Петрозаводск, 1869. С. 34.]. (Надо полагать, что ныне эта часовня утрачена, так как она не отмечена на картах.)
   Сразу напрашивается вопрос: насколько можно верить народному сказанию? Как спустя многие годы жители заонежского Наволока «вспомнили», что у них останавливался будущий основатель Соловецкого монастыря?.. С другой стороны, что же тут удивительного? Вероятно, прибытие валаамского инока, а в прошлом – монаха Кирилло-Белозерского монастыря – не осталось незамеченным в забытом Богом заонежском селе. Можно предположить, что Савватий подробно расспрашивал жителей Наволока о пути к Белому морю и о Соловках. И это тоже отложилось в памяти крестьян. А спустя столетие, когда известность Соловецкой обители и ее чудотворцев широко распространилась по всему Русскому Северу, жители Наволока стали говорить о Преподобном Савватии. И тогда вспомнились рассказы дедов о необычном госте с котомкой за спиной, который шел в Поморскую сторону, к своему заветному острову…
   Кстати, географически предание очень верное: от озера Палье начинается система рек и озер, тянущихся к самому Поморью, куда и стремился Савватий.
   Еще одно предание, связанное с приходом Савватия и Зосимы на Соловки, было записано в Кижах в 1967 году. Это предание, вероятно, сложилось в соседней Толвуе – на родине Зосимы. Поэтому, вопреки фактам, оно рассказывает об их совместном с Савватием путешествии к Соловецкому острову [373 - В народной памяти Зосима и Савватий, как на иконах, – всегда вместе, хотя – удивительное дело – они никогда не встречались.]. Но, если не обращать внимания на эту традиционную неточность, бросается в глаза, что в онежском сказе все же верно отражены пункты путешествия к Беломорью. Здесь же мы встречаем и упоминание о позднейшем хождении Зосимы в Новгород в 1450 году для получения боярских дарственных грамот на право пользования землями и промысловыми угодьями на Соловках. А также, – как пишет известный советский фольклорист А.Н. Криничная, «в предании создана реалистическая картина противодействия поморов монастырскому захвату земель» [374 - Северные предания (Беломоро-Обонежский регион). Изд. подготовила Криничная H.A. Л., 1978. С. 166.].

Основание Соловецкого монастыря

   «Шли Зосима и Савватий на Белое море. Шли с Толвуи на Загубье, далее – к Шитикам. Их мужик перевозил к Повенцу – Благочинный фамилия ему.
   Поморы других старцев выгоняли, а толвуйский Зосима Савватия подговорил – да они и сходили в Новгород. Дали им войско в охрану, они и поселились. Потом каменный монастырь выстроили.
   <…>
   Там, где рыбопункт, стояла раньше часовня Зосимы и Савватия на мыску <…> С этого мыска лодка их отчалила к Повенцу» [375 - Там же. С. 25.].
   Так или иначе, но Савватий появился на Белом море за несколько лет до Зосимы. Правда, если строго следовать «Житию» преподобного, Савватий не сразу пришел в Сороку, в это в древнее поморское село, которое он на века прославил своим светлым именем. Сперва чудотворец вышел к некоему месту беломорского побережья, где стал расспрашивать жителей о Соловецком острове и о расстоянии от него до материка. Местные жители поведали старцу, что остров тот лежит в дальнем расстоянии от берега и что плывущие даже в благоприятную погоду с трудом достигают его за два дня. Но Савватий хотел знать все подробности о Соловецком острове: «каков (он) величеством, и о древесах, и о сладких водах (о пресной воде. – А. Е.) и о всяком устроении» [376 - Житие Преподобных Зосимы, Савватия и Германа, Соловецкой обители первоначальников. Соловки, 2001. С. 26.]. И все же поморы скептически отнеслись к мысли Савватия поселиться на Соловках. Одни поведали ему, что многие хотели вселиться на этот остров, но не смогли жить там из-за опасности мореплавания. Другие же вопрошали Савватия, чем станет он питаться на этом пустынном острове, во что будет одеваться, будучи в столь преклонном возрасте, ничего не имея. Преподобный гордо отвечал, что он имеет такого Владыку, который природу старика делает юной, обогащает бедных, одевает нагих и малой пищей досыта насытит алчущих, подобно тому как некогда в пустыне Христос насытил пять тысяч человек пятью хлебами…

   Соловецкие рыбаки. Гравюра конца XIX в.

   Далее «Житие» приводит Савватия на реку Выг, в древнее поморское село Сорока, где его ожидала судьбоносная встреча с Германом. К этому времени, очевидно, Савватий осознал, что слова поморов – не пустые: одному очень сложно выжить на изолированном острове, окруженном коварным и холодным морем. И «обретает (он) тамо черноризца стара Германа именем, безкнижа же того и проста нравом. Бяше бо сей родом из града Тотьмы» [377 - Там же. С. 27.]. Герман уже ходил прежде с рыбаками на Соловки и много рассказывал о них Савватию. (Попутно заметим, что Герман неверно представлен глубоким старцем на клеймах икон и книжных миниатюрах, показывающих его встречу с Савватием: в это время Герману едва ли было более 30 лет – иначе он вряд ли дожил бы до 1479 года.)
   Итак, судя по тексту «Жития», сначала Герман взялся только проводить старца через опасное море-океан, но потом решился обосноваться с Савватием на Соловках: «И совет сотвориша не токмо допроводить его тамо, но и сожительствовати с ним на острове Соловецком» [378 - Там же. С. 27–29.]. Обретя, таким образом, спутника, Савватий вскоре отплыл с Германом на Соловки. По воле Божией, плавание было благополучным, и на третий день преподобные высадились на севере острова, в Сосновской губе. Житие соловецких чудотворцев очень кратко описало это событие, может быть, самое значительное в истории Беломорья: «Изыдоста на сухо и ту поставиша шатер и, сотворша молитву, водрузиста крест на месте том…» [379 - Там же. С. 29.] Так начался Соловецкий монастырь.
   …Но вернемся в Сороку, откуда, собственно, и отправился в подвижнический подвиг Савватий. Как видим, «Житие» не рассказывает подробности пребывания Савватия в Сороке, ограничиваясь только двумя важными событиями. Это – встреча с Германом и отплытие к Соловецкому острову. Однако мы располагаем одним старым поморским преданием, которое без преувеличения, можно назвать уникальным в своем роде: оно повествует о «мирской» жизни Савватия в Сороке. Мне кажется, оно заслуживает доверия: предание не содержит религиозного контекста, то есть не является позднейшим «облагораживанием» облика соловецкого чудотворца. Чувствуется, что оно создано просто – «по народной памяти». С другой стороны, этот незамысловатый рассказ изобилует такими топонимическими подробностями, которые могли быть записаны только непосредственно в Сороке. Знакомясь с преданием, невольно обращаешь внимание на новизну информации об основателе Соловецкого монастыря. В этом поморском сказании Савватий представлен как наемный работник у некоего Дудина; любопытно, что преподобный словно и не спешит к своему искомому острову: он рыбачит, ставит кузницу, рубит часовню, терпит унижения от хозяина, а иногда – даже конфликтует с ним…
   Казалось бы, предание расходится с «Житием», которое не упоминает, что Савватий был в работниках у богатого помора, перед тем как отбыть на Соловецкий остров. Однако, вероятно, предание отражает какие-то реальные факты, о которых не знал составитель «Жития», а Герман, со слов которого эта летопись была записана, не счел нужным их упомянуть.
   Я же полагаю, что ключ к достоверности этого предания надо искать на Валааме… Дело в том, что Савватий не мог покинуть Валаамский монастырь раньше конца мая – только тогда Ладога очищается ото льда. И, следовательно, Поморского берега старец достиг лишь по осени, когда морской путь до Соловков становился слишком опасным. Через семь лет подобная осенняя погода также помешает Герману попасть на остров и навсегда разлучит его со своим спостником: «Герману же пришедшу на осень ко брегу морьскому, хоттяшу шествия творити на остров Соловецкий и не возможе, бе бо воздух хладен, и ветри противни, и снегове мнози, и бяше в мори велико волнение. И паки возвратился на Онегу озимети» [380 - Там же. С. 37.]. Вероятно, и Савватий, по причине позднего осеннего времени, не решился отправиться на Соловки, а вынужден был зимовать в Сороке. Тогда-то он и устроился работать на Дудина, чтобы как-то прокормить себя…
   Вы скажете: «Невероятно! Савватий работал на хозяина-помора?» Однако не спешите: в Кижах существовало схожее онежское предание, рассказывающее, что «митрополит Филипп до своего пострижения жил в соседней Жаренской деревне у одного богатого крестьянина работником» [381 - Олонецкий сборник. 1902. С. 179.]. Филипп уже тогда проявил свои особенности чудотворца: заклял змей на южном конце острова, которые развелись там и мешали пастись скотине. В другой раз он поймал осетра, рыбу, которая в тех местах никогда не водилась… В поморском предании Савватий также выступает как чудотворец: силой его молитвы пресная вода поднимается высокой волной и размывает мели, мешающие свободному выезду из реки. Интересно, что сам Соловецкий монастырь почти не отражен в предании о Савватии (всего одно упоминание). А преп. Герман назван мимоходом «неким Германом», словно он и не был одним из основателей великой северной обители… Это можно объяснить тем, что предание, скорее всего, было сложено в так называемой «беспоповской» семье, которых в Сороке всегда было большинство: село на протяжении последних столетий – вплоть до начала XX века слыло центром раскола. Не по этой ли причине в Сороке никогда не существовало культа Савватия Соловецкого, в отличие от Толвуи, где всегда помнили и с почтением упоминали имя преп. Зосимы?
   Возвращаясь к особенностям предания, стоит отметить любопытнейшую информацию о том, что Савватий неоднократно плавал с Германом на Соловки еще до основания монастыря (!). Правда, из этого поморского рассказа неясно, зачем они возили семгу, пойманную в Сороке, на пустынный Соловецкий остров. В любом случае, – мне кажется, что это – самая ценная часть предания, которая, хотя и спорна, но, тем не менее очень интригует. Из «Жития» соловецких чудотворцев нам известно, что только Герман прежде Савватия был на Соловках, плавая туда на рыбный промысел. Но из предания, записанного в Сороке, следует, что Савватий также побывал на острове еще до основания Соловецкой обители. И плавали они вместе с Германом, который, по всей видимости, был одним из работников Дудина.
   Когда же преподобные решились уйти от Дудина и навсегда поселиться на Соловках? Очевидно, это произошло в навигацию 1429 года (если, конечно, эта дата, заимствованная у позднего соловецкого летописца, верна). Можно предположить, что к тому времени у них закончился устный договор с Дудиным, действовавший, как это часто бывало, «до следующего лета». А может быть, Савватий и Герман, ничем не обременимые, просто тщательно готовились к морскому путешествию по приполярному морю и к дальнейшей жизни на изолированном острове…

Берег Белого моря. Фото А. Епатко. 2008 г.

С. Морозов в свое замечательной книге «На Белом море…» удивлялся выбору преподобного Савватия, то есть месту, которое чудотворцы избрали для поселения на Соловецком острове. Как следует из «Жития», их пристанищем стало место между Сосновской губой и горой Секирной. «Если учитывать, что Герман, очевидно, корелянин родом, вероятно, уже некогда побывал на Соловках и знал географию архипелага, это был довольно странный выбор. Даже на сегодня, когда на север идет дорога, когда там имеются два скита, Сосновская губа – малопосещаемое место. Этот залив представляет возможность безопасной стоянки для довольно крупных судов: в глубине его на кратчайшем расстоянии до места поселения Савватия и Германа позднее был построен морской причал. Кроме того, по сей день Сосновка – весьма уловистое место промысла соловецкой сельди, но этим и исчерпываются выгоды выбора соловецких первоначальников» [382 - Морозов. С.В. На Белом море, на Соловецких островах. Соловки, 1997. С. 21.]. Можно согласиться с выводами исследователя, что выбор Зосимы, высадившегося позднее недалеко от бухты Благополучия, оказался гораздо удачнее. Но первая высадка Савватия и Германа на севере острова была вовсе не случайной. Несомненно, чудотворцы правили в уже знакомое им место, где они, будучи в работниках у Дудина, занимались ловлей сельди. Возможно, там даже стояли рыбацкие домики, которыми воспользовались подвижники, хотя, надо признать, «Житие» об этом умалчивает.

Поклонный крест на о. Анзер (Соловецкий архипелаг). Рис. 1934 г.

Обетный крест на о. Анзер (Соловецкий архипелаг). Фото А. Боева. 2008 г.

Возвращаясь к преданиям о преп. Савватии, можно не сомневаться, что в пору расцвета монастыря на самом острове о легендарном старце тоже ходили легенды, дошедшие до нас в отрывочном виде. Они касаются в основном предметов религиозного культа, которые, как полагали монахи, когда-то держал в руках первопроходец Соловков. Это – каменный крест Савватия [383 - Буров В.А. Путешествие каменного «келейного креста» преподобного Савватия // Соловецкое море. Историко-литературный альманах. Архангельск-Москва, 2007. Вып. 5.] и глиняные колокольчики, которые употреблялись при жизни старца «за неимением других» [384 - Епатко А.Ю. «Записки новоладожского капитана Мордвинова о его четырехкратном путешествии на Соловки // Соловецкое море. Историко-литературный альманах. Архангельск-Москва, 2007. Вып. 6. С. 171.]. Возможно, были и другие предания, касающиеся жизни Савватия на острове, но они частью попали в «Житие», где были слегка приукрашены самими иноками, а частью – утеряны. Хотя я верю, что предания о поморских святых, подобно рукописям, не могут так просто исчезнуть и когда-нибудь явятся вдумчивому исследователю, а затем – порадуют сердца всех почитающих соловецких чудотворцев и молящихся им…

О жизни преподобного Савватия в селе Сорока

//-- (По местному преданию) --//
«Село Сорока, расположенное при слиянии двух рек – Выга и Сороки, насчитывает уже около 500 лет жизни. Предание говорит, что первым основателем этого села были из Великого княжества Новгородского, а именно три их рода: Дудинский, Мартыновский и Кисилевский. По сие время последний род уже не сохранился, а два первых близки к прекращению. В Сороке, по преданию, жил преп. Савватий (впоследствии – соловецкий чудотворец), который был родом, как известно, из Великого Княжества Новгородского. Предание говорит, что преп. Савватий жил в работниках у Дудина. Дом Дудиных стоял на берегу реки Выга, около водопада, прозванного „Дудиным порогом“. Дудин нрава был строгого и сварливого. Тем не менее он был искусный ловец рыбы, в особенности семги. Однажды Дудин с преп. Савватием был на „поездовке“ – ловле семги посредством особого рода сети, закинутой между двумя карбасами (самый распространенный здесь способ ловли семги в старину и теперь). Дудин все время находился на корме лодки, а преп. Савватий работал на веслах и направлял лодку по откровению Божию туда, где находилось скопище семги. Сварливый Дудин бил Савватия шестом (тонкой, длинной жердью) по голове и всему телу и ругал его за то, что он правит лодку не туда, куда бы следовало, по его мнению. Преп. Савватий, при всей его кроткости и покорности, был выведен из терпения и сказал, обращаясь к Дудину: „Сколько на Дуде не ладь – все одно Дуда сопет“. За это меткое слово преподобного Дудинский род и был прозван „соперниками“ (этого прозвища они очень не любят и теперь сердятся, если кто их называет так).
Во время своего пребывания в селе Сороке преподобный Савватий построил на берегу реки Сороки часовню, которая сохранилась и по сие время [385 - В Сороке действительно стояла когда-то древняя часовня, освященная во имя вмч. Варвары, принадлежавшая Никольскому приходу – древней вотчине Соловецкого монастыря.]. Невдалеке от часовни, вверх по реке, преп. Савватием же была построена и кузница. Лес для этой кузницы был вырублен на том же Сорокинском острове. От ветхости кузница разрушилась, остались только признаки, свидетельствующие о ея здесь существовании – пни, на которых она стояла углами. Позади, невдалеке от этих пней, находилась так называемая „угольница“ – место, получившее такое название, имеет, по преданию, свою историю.

   Преподобные Зосима и Савватий. Икона XIX в.

   Во время жизни преп. Савватия в Сороке было привезено сюда „многое множество“ дровяного леса, который был складен в кучу и сожжен на уголь. Таким образом, появилась Угольная гора, на которой после кончины преподобного стали погребать умерших. На реке Сороке есть водопад, получивший название „Угольного порога“ благодаря своему близкому соседству с „угольницей“. Берег под часовней и около нея выложен преп. Савватием огромными по объему камнями. Эта каменная стена сохранилась и поныне. Только в некоторых местах ея поотваливались от времени камни.
   Преп. Савватий впоследствии ловил семгу в селе Сороке с одним неким старцем по имени Германом и возил эту рыбу на Сол. о-ва (?), где он и поселился потом сам и где впоследствии основался Соловецкий монастырь. Однажды, говорит предание, из села Сорока преп. Савватий с Германом отправился на Сол. острова в „кроткую“ воду. Мель им препятствовала продолжать путь. Тогда преп. Савватий обратился к Богу с молитвою, чтобы въезд и выезд из реки в море был свободен во всякую воду. После этой молитвы преподобного, по преданию, вода пресная пошла впереди их волною и промыла мелкие места до трех саженей глубины. Та часть реки, где шла валом, теперь имеет быстрое течение и называется „Стрежом“. На другом месте лодку преп. Савватия повернуло быстрым вращением воды, и на том месте образовалась т. н. „Кривуля“.
   Предание также добавляет, что во время пребывания своего в селе Сорока преп. Савватий однажды изрек по отношению к этому селу пророческие слова: „Будь же ты, Сорока, – ни бедна, ни гола и ни богата“. Преподобный умер в селе Сорока, как это видно из жития пр. Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев» [386 - Каменев A.A. О жизни преп. Савватия в селе Сорока (по местному преданию) // Архангельские губернские ведомости. 1910. № 274. С. 3.].

Глава 49
«Немецкое становище» на Кузовах

   Каждый, кто путешествует на Соловки из Кеми, обращает внимание на острова-исполины, носящие непривычное для русского слуха название «Кузова» – странное имя, «выплывшее» из глубин истории Беломорья…

   Что за удивительная сила вытолкнула эти камни на морскую поверхность! С Соловецкого берега Кузовской архипелаг кажется неким Авалоном [387 - Авалон – мифический остров из легенд о короле Артуре.], едва проступающим на горизонте. Глядя в бинокль на одинокую, вздыбленную к небу скалу, с трудом веришь в ее существование… Кузова и притягивают, и пугают одновременно. Кажется, это – некий предел, за которым лежит что-то неведомое, непреодолимое для Человека.
   Но, если подплыть к архипелагу поближе, то эта воздушность исчезает. И вот уже двугорбый Немецкий Кузов нависает над капитанской каютой, давя своей исполинской мощью на хрупкое сознание человека XXI века. Я запрокидываю голову – скалы острова уходят ввысь на 140 метров – это самая высокая точка Карельского Беломорья! Пристани на Кузовах нет, поэтому наш теплоход «причаливает» прямо к шершавой скале… Удар, еще удар… Канат летит на берег. Трапа не подают – все прыгают прямо на скалы. Ну, здравствуй, Немецкий Кузов!
   Отряхиваю землю с ладоней и иду штурмовать вершину. Такое ощущение, что я попал в мезолит: отвесные расколовшиеся скалы и беспорядочное нагроможденье камней поражают воображение. С трудом поднимаюсь на вершину острова. Отсюда открывается фантастическая, захватывающая дух панорама: по безбрежной морской синеве рассыпаны красноватые купола скалистых островов, которые, кажется, вечно дрейфуют в сторону горизонта. А далеко-далеко, на самом краю моря, – лежит длинное тело Соловецкого острова. На нем различаю белеющий собор… И стоя здесь, на вершине Немецкого Кузова, в окружении загадочных каменных выкладок, вспоминаю слова историка С.В. Морозова: «Кузова – самое красивое место на свете». Воистину так!
   Поднимаю к глазам бинокль и всматриваюсь в силуэт обители Зосимы и Савватия. Теперь на память приходят слова архимандрита Досифея, сказанные им о Немецком Кузове: «Там находится довольно высокая гора, с высоты коей в ясный день как остров Соловецкий, так и монастырь бывают видны» [388 - Досифей. Географическое описание. М., 1853. С. 10.].
   Но почему «Немецкий Кузов»? Что за странное название? Бросаю взгляд на соседнего исполина, носящего характерное название «Русский Кузов». Как тут не вспомнить известную легенду про «окаменевших» немцев, которые так и не смогли напасть на Соловецкий монастырь?
   Поговорим же об этом любопытном предании.
   Оно встречается в разных вариантах. Но одним из первых, кто упомянул о нем, был П.И. Челищев, посетивший Белое море в 1791 году: «Немецкий варак [389 - Варак – крутой каменный берег, утес, береговая скала.] – так его называют потому, – писал путешественник, – что в старинные времена, как сказывают тамошние обыватели, на нем приставали, подходя к Соловецкому монастырю, шведы, прибавя еще к тому, будто все они на нем окаменели; но я, ходя из любопытства по острову, не видал ни одного камня, похожего на человека, а такое же каменье, как и на прочих островах» [390 - Челищев П.И. Путешествие по Северу России в 1791 году. Дневник П.И. Челищева. СПб., 1886. С. 39–40.].
   В XIX веке был записан более подробный вариант этой легенды: «Говорят, что на вершине скалы, называемой Немецкою варакою, однажды сидели шведы, пришедшие ограбить Соловецкий монастырь, и во время обеда разговаривали о добыче, которая им вскоре достанется.
   Один из шведов во время этого разговора, взглянув на монастырь, белеющий среди моря, воскликнул:
   – Недолго тебе красоваться!
   Но в эту минуту говоривший окаменел внезапно, и вместе с ним все собеседники его превратились в камни. Устрашенные чудом, остальные шведы спешили сесть на свои суда и скрыться» [391 - Северные предания (Беломорско-Обонежский регион). Л., 1978. С. 98.].
   Писал о Немецком Кузове и знаменитый издатель «Отечественных записок» Павел Свиньин. Он посетил Соловки в 1828 году и по пути в монастырь высадился на Кузовах. «Путь как из Сороки, так и из Кеми лежит мимо двух гряд островов, известных под именем Кузовых, – сообщал Свиньин, – те, кои ближе к Кеми, называются Русскими, а дальше – Немецкими. Сии последние возвышаются из моря в виде безобразной кучи голых камней, и служат единственно убежищем морским зверям и дерзким мореплавателям, пускающимся в Монастырь на утлых челнах с матераго берега… Пасмурная погода не допустила меня взобраться на Немецкую вараку, которой называется самая высокая часть Кузовых островов, – продолжает Свиньин, – с нее, как уверяют меня, в ясный день виден простыми глазами Монастырь и матерой берег, несмотря на то что и другие отстоят в прямой линии не менее тридцати верст» [392 - Свиньин П.П. Путешествие в Соловецкий монастырь издателя «Отечественных записок» в 1828 году // Отечественные записки. СПб., 1829. Ч. XXXIX. С. 68.].
   Издатель признается, что потратил немало усилий, чтобы найти причину такого необычного названия высокого скалистого острова. В итоге ему удалось узнать, что это место «служило главным образом безопаснейшим сборищем для шведских и норвежских разбойников, которых шайки приходили неоднократно грабить Корелию» [393 - Там же.].
   Обращались к оригинальному преданию и другие русские путешественники XIX века. Например, В. Верещагин связывал легенду об «окаменевших немцах» с попыткой шведов напасть на Соловки в 1611 году. По его словам, поморы, стоявшие на Кузовах, неизменно рассказывали знаменитое предание, указывая при этом на несколько камней странной формы, «кругообразно расположенных на вершине Немецкой Вараки. Эти камни суть останки шведов» [394 - Верещагин В.П. Очерки Архангельской губернии. СПб., 1849. С. 200–201.], – заверяет читателя Верещагин [395 - Топоним «Немецкий остров» встречается не только в Белом море. Недалеко от Мурманска, на реке Туломе, есть небольшой островок, носящий название «Немецкий». В 1591 г. «свейские немецкие люди» вошли на лодках в Тулому, чтобы напасть на Кольский острог. Коляне отбили штурм крепости, и неприятель отступил на маленький речной островок, где побитые шведы провели трое суток. В конце концов шведы ретировались, а память о «Немецком острове» осталась на века (Ушаков И.Ф. Кольская старина. М., 1986. С. 168).].
   Стоит отметить, что первым, кто связал «Кузовское сиденье» с 1611 годом, был архимандрит Досифей. В своем «Описании» Соловецкого монастыря он мимоходом упоминает о неудавшемся походе шведов летом 1611 года. В то время шведский король Карл IX решил воспользоваться междуцарствием в России (1610–1613 гг.) и завладеть «Московским престолом». Известно его письмо, отправленное через Улеаборгского губернатора Эрика Харе к игумену Соловецкого монастыря Антонию, с требованием признать шведского монарха своим царем. На это мужественный настоятель обители отвечал: «Вуде тебе ведомо, что литовские люди, целовавшие крест в Москве, великому святителю святейшему патриарху… изменили и во всем солгали; того, кто назывался в Московском государстве ложным царевичем Дмитрием Иоанновичем, убили, и его нет в живых… Все хотят выбирать на Московское государство царя и великаго князя из своих природных бояр, кого всесильный Вседержитель Бог изволит и Пречистая Богородица; а никого не хотят выбирать из иноверцев иных земель… Писан в Сумском остроге. Лета 7117 (1611) марта в 12 день» [396 - Смутное время (начало XVII в.) и Русский Север // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. Арх., 1913. С. 175.].
   В ответ на дерзкое послание соловецкого игумена шведы отправили в Беломорье вооруженный отряд. Весной того же 1611 года неприятель безуспешно осаждал Кольский острог и разорил несколько сел. Этим мелким разбоем успехи шведов, собственно, и ограничились. В каком положении оказались скандинавы, заброшенные в Западное Беломорье, наглядней всего показывает письмо руководителя этого предприятия Кнута Ханда, адресованное королю Швеции Карлу IX. Это даже не отчет о неудачной экспедиции, не оправдательное письмо, это просто крик души, который и сейчас, четыре века спустя, трогает за живое…

   Промысловая изба на о. Немецкий Кузов. Фотография начала XX в. (Благодарю Р. А. Давыдова за предоставленную фотографию)

   Ханд замечает, что не представляет, «как можно взять пехотой город (Кольский острог. – А. Е.), расположенный за 60 лье в чужой стране, без того, чтобы быть замеченными горожанами» [397 - Шаскольский И.П. Шведская интервенция в Карелии в начале XVII века. Петр., 1950. С. 146.]. Он пишет, что, прежде чем достичь вражеской земли, шведы проехали 50 лье «по почти необитаемой пустыне, где никогда не проходила кавалерия, и там, где снег был глубиной с рост лошади. Вы можете подумать, – пишет Ханд к королю, – в каком состоянии была бедная пехота и наши бедные лошади, когда мы пришли в Московию. Честное слово, мне кажется, что тот, кто посоветовал Вашему Величеству предпринять это путешествие, не имел ни капли разума, или же это был предатель, который хотел предать нас остальных и, может быть, разорвать связь между двумя государствами… Мой государь, верьте, пожалуйста, я был очень опечален [тем, что] попал в это несчастное положение, и, если бы я раньше знал страну так, как я знаю ее теперь, я бы никогда не согласился туда пойти» [398 - Там же.].
   Во второй части письма Кнут Ханд предостерегает короля от готовящегося летнего похода на Белое море, одной из целей которого был захват Соловецкого монастыря. «Я нисколько не сомневаюсь, что мы потеряем много людей в этом сумасшедшем предприятии на реке с маленькими лодками, – резюмирует шведский военачальник. – Против неприятеля мы сумеем себя защитить, но от голода и наводнения (?) нисколько… Дано в Улео 30 апреля 1611» [399 - Там же. С. 147.].
   В итоге этот поход все же состоялся, но, как и предыдущий, он потерпел неудачу. Известно, что водным походом руководил Андерс Стюарт. Согласно его плану, шведы должны были по реке Кемь пройти на лодках в Белое море. Сохранилось письмо, где шведские командиры спрашивают, имеется ли в Кеми русское укрепление, которое может помешать лодкам выйти в море (письмо датируется началом июня 1611 года).
   Но Стюарт и его люди не оправдали королевских надежд: они смогли достичь лишь Кузовов, где ограничились наблюдением за Соловецким монастырем. Вероятно, узнав, что обитель Зосимы и Савватия хорошо укреплена и имеет надежный гарнизон, воины Карла IX решили не рисковать и повернули обратно. Это было мудрое решение: вспомним, что впоследствии стрельцам Алексея Михайловича понадобилось восемь лет, чтобы овладеть Соловецкой крепостью…
   Любопытно, что о водном походе 1611 года мы имеем куда меньше документов, чем о первом зимнем предприятии. В свое время историк И.П. Шаскольский полагал, что Досифей черпал информацию о вылазке Стюарта из какой-то «старинной летописи», хранившейся в архиве Соловецкого монастыря. «После Досифея никто из историков этой летописи не видел, – отмечает исследователь, – но сомневаться в достоверности известия нет оснований – оно прямо перекликается с данными шведских источников, говорящими о подготовке того же похода, который зафиксирован в этом [летописном] известии» [400 - Там же. С. 94.].
   Перейдем к еще одному интереснейшему документу, в котором упоминаются Кузова. Источник без преувеличения уникальный, так как он впервые упоминает наименование «Немецкий Кузов», объясняет его происхождение и своей датировкой опровергает сложившееся мнение, что «Немецким» остров стал называться после событий 1611 года. Вместе с тем это на сегодняшний день единственный источник, содержащий принципиально новую информацию о том, что на Кузовах в XV в. (а возможно, и ранее) существовала шведско-норвежская крепость.
   Речь идет о записках голландского купца и бухгалтера компании «Иоганна ванн-Рейде и К°» Симона ван Салингена. На протяжении двадцати лет он ездил по Русскому Северу, что и позволило ему написать сочинение «По Северу Лопии». Проезжая через селения Карельского Поморья, голландец беседовал со старожилами края, то есть фактически получал информацию из тех мест, где проходили описываемые им события. Сам Салинген замечает, что описал только то, что видел и слышал о Лапландии и прилегающих к ней странах за двадцать лет (с 1566 по 1588 г.). Впервые его сочинение было опубликовано в Англии в 1773 году [401 - Buschings Magaszin für die nue Historie und Geographie. Halle, 1773. Vol. VII. S. 339–346.]. В нем Салинген подробно рассказывает о торговле голландцев с Россией и возникновении Печенгской обители. Последний рассказ записан автором со слов самого основателя монастыря, преп. Трифона, с ним голландец лично общался в 1568 году в Монкефорте (Monkefort) (!).
   Затем Салинген переходит к повествованию о Русско-шведской войне, которую его информаторы – жители Кеми, Вирмы и Кандалакши – именуют «Корельской», так как она велась из-за северной Карелии. Поморы поведали голландцу, что русские первыми начали эту войну и что вся земля от Новгорода до Двины и Выга во времена Ивана Грозного «была Корельская и завоевана московитами, а земля от Выга до Кандалакши, на север вся принадлежала Норвегии» [402 - Филиппов A.M. Русские в Лапландии в XVI веке. Сообщение Симона-ван-Салингена // Литературный вестник. СПб., 1901. С. 301.].
   Говоря о причинах этой затяжной войны, следует сказать, что Московское правительство унаследовало ее от Новгорода. Ореховецкий мир 1323 года явился компромиссным решением многовекового спора России и Швеции о своих границах. В итоге западная часть Карелии отошла к Швеции, а восточная и приладожская оказались местами небывалого напряжения, где пограничные инциденты стали обычным делом.
   Вторым объектом спора России и Швеции с конца XIV в. стала Северная Карелия. Здесь борьба разгорелась вначале из-за земель у Ботнического залива, где обитали лопари, испокон веков считавшиеся данниками Великого Новгорода. Несчастные северяне даже были вынуждены на какое-то время перекочевать в «Норвежскую или Шведскую Лапландию», где за них «взялись» чиновники трех держав: ведь Новгород тоже претендовал на этот район. Естественно, возникал вопрос: «Кому платить дань?» Ведь было неясно, какой именно короне принадлежит земля. В итоге к коренным жителям Приботнии надолго пристало выражение «данники трех королей». Любопытно, что потребовалось 500 лет (!) для определения на этих спорных землях постоянной границы между Россией, Швецией и Норвегией.
   Но если в XV веке борьба за Приботнию шла с переменным успехом, то уже в XVI веке – ввиду отдаленности этого района от русских земель – соотношение сил стало складываться в пользу Швеции. В итоге множество карел ушло в русские пределы – к Белому морю. Однако скоро шведы обратили свои взоры и на эти благодатные места: выход к морю и возможность богатых промыслов привлекали шведскую корону. Это порождало не только напряжение между двумя державами, но и постоянные вооруженные конфликты, перерастающие в походы в глубь территории неприятеля.
   Против России, кстати, воевала также и Норвегия, северо-восточные границы которой Москва оспаривала вплоть до середины XIX века.
   Однако вернемся к запискам Салингена…
   В Кандалакше голландцу посчастливилось встретиться с Федором Циденовым (или Чудиновым), «слывшим за русского философа, так как он написал историю Корелии и Лапландии, а также рискнувшим изобрести письмена для корельскаго языка, на котором не писал ни один человек» [403 - Там же.]. Федор показал купцу свою рукопись с алфавитом, а также заявил, что когда-то Лапландия принадлежала Норвегии, а Карелия – Швеции.
   Узнал Салинген и о том, «как святые мужи Зосима и Савватий построили на острове монастырь Соловки, с разными прикрасами» [404 - Там же. С. 302.]. К сожалению, этот рассказ Салинген счел за басню и не включил его в свое сочинение.
   Зато информация о шведском укреплении на Кузовах, которую помор поведал голландцу, действительно уникальна. Федор рассказал, что, когда русские «завоевали Корелию, короли Швеции и Норвегии еще раз приходили с тремястами парусными судами, большими и малыми яхтами и кораблями, и стали в Немецком Становище (Nemetskoy-Staneuwitza) на острове Кузове, на котором находился еще в ту пору старый замок, ими построенный» [405 - Там же.]. К этому Чудинов добавляет следующие подробности: на Кузовах неприятель пробыл достаточно долго, и Бог наказал шведов и норвежцев, «ниспослав на них такой дождь, туман и мрак, что они стали почти как слепые» [406 - Там же.].
   Помор, между прочим, упомянул, что иноземцы, отступая, дали большое сражение при Княжой губе (Kneios Sagguba), которая расположена в заливе между Ковдой и Кандалакшей, и где русские князья наголову разбили врага. После этого бухта получила название Княжой губы.
   Разбитые скандинавы были вынуждены заключить с русскими договор о том, что они смогут беспрепятственно уплыть обратно. «И как только договор состоялся, небо опять прояснилось над шведами и норвежцами, – пишет Салинген со слов своего информатора. – Впрочем, говорили также, что они должны были удалиться из-за недостатка в провианте [и] что с того времени Корелия мирно пребывала за великими Князьями до тех пор, пока король Ян [407 - Ян II Казимир Ваза (1609–1672), король Речи Посполитой, претендент на шведский престол.] снова не начал войны из-за Корелии» [408 - Там же.].
   Любопытный рассказ… После знакомства с ним невольно хочется соотнести его с событиями 1611 года, когда шведы намеревались захватить Соловецкий монастырь. Но голландец общался с Федором Чудиновым в 1568 году. В этом и состоит ценность сообщения Салингена: оно показывает более ранний характер предания о Кузовах и обосновавшихся там шведах, а также подтверждает происхождение названия «Немецкий Кузов», отраженное в более позднем беломорском предании.
   К какому же времени можно отнести этот крупный шведско-норвежский поход в Белое море, в котором участвовали триста судов? И что известно о битве в Княжой губе? Это очень важный момент, так как он поможет нам датировать и пребывание шведов на Кузовах.
   В свое время упоминаемой битвой интересовался историк Русского Севера И.Ф. Ушаков, посвятив событиям в Княжой губе целую главу своей замечательной книги «Кольская старина». Он отмечает, что, если бы не записки голландца Симона ван Салингена, происхождение названия «Княжой Губы» осталось бы загадкой…
   По мнению Ушакова, Княжегубское сражение не могло произойти после 1490-х годов, так как вплоть до второй половины XVI века между Россией и Швецией существовали мирные отношения. Местные жители говорили Салингену о битве в Кандалакшском заливе как о событиях далекого прошлого. Они не знали имен русских князей, и их рассказ носил характер исторического предания. «Следовательно, – рассуждал Ушаков, – если искать другое морское сражение, то надо обратиться к более раннему периоду – эпохе борьбы новгородцев с „мурманами“ (жителями северной Скандинавии). В русских летописях XIII–XV вв. есть упоминания и о других столкновениях на море, но они имели место не в Кандалакшском заливе, и ни в одном из них не участвовали „русские князья“. К тому же не все сражения кончались успешно для русских» [409 - Ушаков И.Ф. Кольская старина. М., 1986. С. 171.].
   Казалось, что на этом выводе исследование завершится, ввиду отсутствия источников. В самом деле, где можно отыскать сколько-нибудь достоверные сведения о древней битве под Ковдой? Однако историк выяснил не только год сражения, но даже смог назвать имена его участников с русской стороны…
   «Княжой» губа стала называться после сражения в ней новгородских князей Ушатых. К такому выводу исследователь пришел, когда встретил в Вологодско-Пермской летописи под 1496 годом следующую запись: «Того же лета, июня, посылал князь великий Иван Васильевич воевод своих князей Ушатых, Ивана Бородатого да Петра за море немец воевати каян, а с ними силы: устюжане, пермичи, двиняне, важене. И повоеваша землю ту, и взяша три бусы со всем на море, и полону приведоша…» [410 - Там же.]
   Ушаков не сомневается, что в сообщении Салингена и Вологодско-Пермской летописи речь идет об одном и том же событии.
   Каким же образом был организован этот крупный поход новгородцев?
   Ввиду отсутствия в то время на Белом море какого-либо постоянного войска или государева флота, князьям пришлось выступить против шведов на свои средства. Они собрали четыре рати на Двине, Ваге, Устюге и в Перми, снабдили людей судами и оружием. Цель похода была предельно проста: изгнать шведов с территорий, принадлежавших прежде Великому Новгороду.
   К этому времени шведские суда базировались на Немецком Кузове, где, по сообщению Салингена, неприятель имел «старый замок, ими построенный» [411 - Филиппов А.М. Русские в Лапландии в XVI веке. Сообщение Симона ванн Салингена // Литературный вестник. СПб., 1901. С. 302.]. Русская же флотилия заняла позицию где-то недалеко от «Немецкого становища», на одном из Кузовских островов. Скорее всего, это был «сосед» Немецкого острова, ныне именующийся «Русский Кузов»… Новгородцы следили за передвижением шведских судов и наконец настигли неприятеля в заливе между Ковдой и Кандалакшей. Князья Ушатые воспользовались тогда ненастьем: на море стоял «такой дождь, туман и мрак, что шведы и норвежцы стали почти как слепые» [412 - Там же.]. Остатки разбитого флота ушли на Кузова, где засели в своем укреплении. Когда у скандинавов закончился провиант, им пришлось подписать с новгородцами мирный договор; «с того времени Карелия мирно пребывала за великими князьями…», – завершает свой рассказ Салинген [413 - Там же.].
   Кстати, упоминание, что договор заключен «под Кузовом», скорее всего, имеет определенный смысл: мирное соглашение было подписано на борту судна.
   На мой взгляд, самая неожиданная информация из сообщения Салингена – упоминание о шведско-норвежском «замке», возведенном на Кузовах еще до описываемых событий. По всей видимости, скандинавы действительно построили в свое время на самом высоком из Кузовских островов небольшой деревянный форт, представлявший собой частокол с помещениями, где можно было укрыться от непогоды. Источник пресной воды, закрытая причальная бухта и возможность вести наблюдение за морем с высоких отметок – всеми этими преимуществами и обладал остров, ныне именующийся Немецким Кузовом. Можно предположить, что свое «немецкое» название остров получил именно от старого «замка», ставшего своеобразным форпостом для шведов, по крайней мере, на одно столетие.
   Где же стояла эта крепостица и какова была ее дальнейшая судьба?
   На первый вопрос ответить легче, чем на второй… Самое удобное место (и, кажется, единственное) для возведения крепости на Немецком Кузове – отлогая бухта в юго-восточной части острова. Здешняя местность представляет собой довольно ровную площадку на фоне остального гористого Кузова. Отсюда рукой подать до питьевого источника, и отсюда же начинается самый удобный путь к вершине острова. Тем более бухта скрыта от чужих глаз Вороньими островами. Таким образом, шведы могли спрятать свои суда и ничем не обозначать свое присутствие в «Немецком Пристанище».
   Несколько лет назад, будучи на Кузовах, я посетил и эту бухту: в ней почти у самого уреза воды стоит старая промысловая изба. Поморы, поставившие ее лет сто назад, вероятно, руководствовались теми же соображениями, что и средневековые шведы: исключительно выгодным местоположением.
   Если говорить о судьбе островного шведского «замка», то надо иметь в виду, что кроме Салингена никто о нем более не упоминает. Не потому ли, что никто и не видел… Предположу, что скандинавское укрепление уничтожили князья Ушатые. Вероятно, это произошло сразу после заключения мирного соглашения: ведь Новгород не был заинтересован, чтобы неприятель снова укрепился в Западном Беломорье [414 - Подобной тактики придерживался, например, Петр I, взорвавший для безопасности – уже после взятия Дерпта (ныне Тарту) – крепостную стену города. То же самое царь сделал со шведской крепостью Ниеншанц, находившейся на территории нынешнего Петербурга: ее подорвали в 1710 г.]. Однако, покинув Кузова, шведы навсегда остались в местном предании, связавшем их души со священными камнями-сейдами, расставленными на вершине «Немецкого» острова.
   И если вы когда-нибудь подниметесь сюда, то присядьте на камень, потрогайте его замшелую поверхность и взгляните на море: на самом краю его что-то белеет. Это – Соловецкий монастырь. Светлый и неприступный…

Глава 50
Капитан Мордвинов и его плавания на Валаам и Соловки

Любой вдумчивый исследователь, интересующийся историей Валаамского монастыря, всегда обращает внимание на то, что первые частные сведения о славном острове Валаам и устроенной на нем обители принадлежат перу новоладожского купца и капитана Якова Яковлевича Мордвинова. Его записки о паломничестве к «Валаам-острову» уникальны, ведь Мордвинов выступил на Ладоге в своеобразной роли «первооткрывателя»: он обошел это крупнейшее озеро Европы за восемь лет до знаменитого путешествия академика Н.Я. Озерецковского.

Именно новоладожскому капитану мы обязаны таким драгоценным сведениям, как, например, записям о том, что на острове Святой (где первоначально был основан Валаамский монастырь) в пещере жили преп. Сергий и Герман, а не Александр Свирский, как считалось в XIX веке. Да и само плавание Мордвинова на Валаам, по определенному маршруту вдоль восточного берега Ладоги, с точным указанием стоянок и времени перехода – можно назвать «классическим» маршрутом ладожского паломника. Мы даже смеем предположить, что основатели Валаамского монастыря Сергий и Герман также придерживались этого маршрута: восточное побережье благоприятствует плаванию к Валааму: здесь больше островов, за которыми можно укрыться от противного ветра, больше устьев рек, куда суда могут зайти в непогоду и отстояться, отсутствуют такие обширные мели, как, например, печально известная Тайпаловская мель. Словом, маршрут Мордвинова – маршрут опытного капитана, основанный, может быть, на каких-то мореходных традициях, местных картах, лоциях… И поэтому, занимаясь ранней историей Валаамского монастыря, я не мог обойти вниманием личность капитана Мордвинова.

   Валаамский монастырь. Гравюра 1792 г.

   Однако новоладожский капитан поднимал паруса не только на Ладоге – его паломнические путешествия вели далее на северо-восток – через синюю ленту Свири по бескрайней Онеге, к Кижам, Палеострову, Повенцу, Выг-озеру, Сумскому острогу и выходили, как писал сам Мордвинов, «к океану» – к Белому морю. И там, на горизонте, где свинцовые воды сливаются с северным небом, наш капитан замечал из-под паруса длинное тело легендарного острова – землю соловецких чудотворцев. И вряд ли кому-нибудь сейчас было бы известно имя Якова Яковлевича Мордвинова (мало ли паломников бывало на Соловках), если бы по кончине своей он не оставил собственноручные записки о своей жизни, полной тревог и приключений.
   Тетрадей после капитана осталось две. В первой содержались воспоминания Мордвинова о его участии в Семилетней войне, и она гордо именовалась «Маршрутъ четвертаго гренадерскаго пехотнаго полку 1757, 1758, 1759, 1760, 1761, 1762 и 1763 годовъ». К сожалению, эти записки никогда не издавались, и мы не знаем, сохранились ли они вообще. Ведь, судя по заглавию, Яков Яковлевич воевал бок о бок с молодым Суворовым и брал Берлин в 1760 году! К счастью для нас, правнук Мордвинова успел издать вторую тетрадь – записки, относящиеся к путешествиям прадеда по Северу России. Они вышли в 1888 году и назывались «Журналъ о походах в Соловки и на Валаамъ острова» (въ 1744, 1752, 1764, 1777 и 1784 годахъ)».

   Ладожская сойма. Реконструкция. На подобном судне Мордвинов «со товарищи» ходил на Валаам и Соловки. Фото В. Мартуся. 1997 г.

   Мордвинов побывал на Соловках четырежды. Между первым и последним путешествием разница ровно 40 лет. По словам самого капитана, первое паломничество на Соловки он совершил, «будучи недорослем», а в третье путешествие отправился почетным ветераном, отставным капитаном, прошагавшим пол-Европы…
   Все четыре паломничества на Белое проходили на судах двух типов – ладожской сойме (от Свири до Повенца) и на карбасе (от Сумы до Соловков).
   Паломничество Мордвинова «со товарищи» к Белому морю и обратно длилось около трех недель. Исключение составило последнее 40-дневное путешествие, оно проходило в условиях сложной ледовой обстановки: карбас, где находились наши герои, чуть не затерло льдами, и вдобавок у них иссякли запасы хлеба. Предыдущее третье путешествие – самое короткое по описанию – было наполнено неменьшим драматизмом: на реке Сиговец лодка Мордвинова потерпела настоящее крушение, ему пришлось искать спасения на дереве.
   Как ни странно, несмотря на все эти перипетии, новоладожский капитан не забывал вести подробный дневник о своем походе. На его страницах запечатлелись многие бесценные для краеведов и историков сведения о монастырях Прионежья – Клименецком, Палеостровском, и совсем уникальные – о Брусенской пустыни. Что касается собственно беломорской части маршрута, она очень любопытна. Я бы отметил, в первую очередь, описание Кузовов и двух обетных крестов, на них находящихся: один из крестов, как пишет Мордвинов, был поставлен соловецким архимандритом Досифеем в 1760 году. Как видим, «Немецкое пристанище» на Немецком Кузове всегда было удобнейшей бухтой по пути на Соловки… Еще одна ценная информация – упоминание о «лавиринфе», выложенном на верху горы «в один камень». Скорее всего, речь идет о соседнем с Немецким Кузовом острове Олешин. Особенно отмечу, что упоминание Мордвинова о лабиринтах на Кузовском архипелаге – первое из известных нам. К интереснейшей информации из «Записок» можно также отнести строки о церкви и монастырских кельях на островке Топ и упоминание о «двух маленьких глиняных колокольчиках, которые употребляемы были при жизни преподобных Зосимы и Савватия».
   Но в целом «Записки» Мордвинова о Соловецком монастыре представляют значительный интерес: ведь они относятся не к расцвету обители, а к середине XVIII века, когда малочисленные паломники добирались до северных монастырей самостоятельно, на свой страх и риск. Подтверждением этому и служат «Записки» новоладожского капитана, который, выжив на Семилетней войне, чуть не погиб во льдах на далеком северном море, на пути к мощам соловецких чудотворцев.

Соловецкий монастырь. Фото А. Епатко. 2008 г.

   Портрет капитана Я.Я. Мордвинова. Неизв. крепостной худ. 1772 г.

   Единственное дошедшее до нас изображение Я.Я. Мордвинова – его портрет, ныне хранящийся в Государственном музее-заповеднике «Ростовский кремль». Яков Яковлевич представлен на нем в военном мундире екатерининской эпохи. Темно-зеленый мундир с красными отворотами и обшлагами обрамляют белые кружева манжетов и воротника. На левом боку – офицерская шпага. (Не стоит удивляться, что на груди отставного капитана совсем нет наград: в екатерининскую эпоху ордена выдавались очень редко, так как основной формой награды был чин – он прибавлял солдату жалованье). Круглое лицо Мордвинова в парике; крепко поджатые губы и пристальные глаза выдают решительный характер капитана, человека, скорого на руку и не терпящего возражений.
   Как пишет в своих комментариях правнук капитана Владимир Мордвинов, Яков Яковлевич происходил из древнего новгородского рода дворян Мордвиновых. Он родился в 1729 году и уже пятнадцати лет от роду вступил в военную службу в ингерманландский пехотный полк солдатом, а в 1756 году был переведен в четвертый гренадерский пехотный полк, в котором и продолжал службу вплоть до своей отставки. В выданном ему при увольнении в 1762 году аттестате значится, что Мордвинов в 1746 году был произведен в подпрапорщики, в 1748–м – в сержанты, в 1755-м – в подпоручики, в 1758–м – в поручики; участвовал в походах: «В 1757 году в Пруссии до Тильзита, в 1758 году до Кюстрина и при аттаке онаго, и на баталии августа 14 дня при Цорндорфе, где во время смятения, патронным ящиком помят, в 1759 году июля 12 дня при деревне Пальциге, где получил в правую ногу контузию, и августа 1 при городе Франкфурте (Кунерсдорф) и на баталиях в 1760 году сентября 26 в Берлинской экспедиции, в 1761 году до города Глаца, в 1762 году Шлезии до местечка Фрейбурга». В 1763 году 8 января Яков Яковлевич пожалован был в капитаны, а 29 числа того же месяца получил из Военной коллегии приказ об отставке.
   В 1780 году Мордвинов занял почетную и уважаемую должность – стал заседателем Новоладожского уездного суда. Наш капитан был счастливо женат: имел двух сыновей и шесть дочерей. Последние годы своей жизни жил в своей родовой усадьбе на реке Паше, в усадище Нижняя Усть-Кумбита. Яков Яковлевич, как пишет его правнук, помимо занятий домашними делами, «усердствовал и храму Божию, состоя с 1788 года и до кончины своей, последовавшей 12 марта 1799 года, ктитором местной приходской церкви Христорождественской Пашскаго погоста, расположеннаго насупротив его усадьбы на левом берегу той же реки Паши».
   …Последние десять лет я мечтал посетить бывшее родовое село Мордвиновых, постоять у надгробия легендарного капитана, зайти под своды Христорождественской церкви. И пришло время для осуществления этой мечты! Вот уже третий час, как черная лента Мурманского шоссе вьется под колесами нашего автомобиля. В окнах мелькают непривычные для городского глаза деревенские пейзажи – покосившиеся дома, изгороди, колодцы, бабушки в платочках; все это внезапно куда-то исчезает, и снова за окнами тянутся обширные поля, речушки, леса…
   Въезжаем в Пашу – ныне это небольшой городок, раскинувшийся по обеим сторонам реки. Сворачиваем, согласно указателю, по направлению к селу Надкопанье. Еще двадцать минут – и уже в лобовом стекле на нас надвигаются блестящие шлемовидные купола и колокольня, одетая в леса, – это и есть знаменитый Пашский погост. Сбавляем ход и медленно едем по селу, выясняя, где дом иеромонаха отца Антония, настоятеля церкви Рождества Христова. Наконец находим и стучимся в калитку; точнее – калитка открыта, но мы все равно стучимся из приличия. Отца Антония мы узнали сразу – по фотографии из буклета, подаренного нам в соседней деревеньке, где батюшка восстанавливает церковь. На фотографии он в полном святительском облачении – а здесь по-простому – в зеленой рубахе навыпуск, небольшого роста с черной бородой с проседью.
   – Заходите, заходите, – приветствовал нас хозяин. – Голодные, поди, с дороги? Идемте в трапезную.
   За столом хозяин поведал нам, что, по преданию, в древности здесь располагался женский монастырь, который был разрушен шведами в начале XVII века. По его словам, во времена Мордвинова на Христорождественском Пашском погосте существовали две церкви: каменная – во имя Рождества Христова и деревянная – во имя Благовещания Пресвятой Богородицы. Первая разобрана в 1814 году, вторая – в 1823 в связи со строительством нового храма – которым мы ныне и любуемся на месте Пашского погоста, в Надкопанье. Сейчас храм обрел достойный вид и в нем уже проходят службы.
   – Говорите, на Соловках нашим Мордвиновым интересуются? – весело произнес отец Антоний. – Занятно… Знаем, что он ходил на Соловки. И на Валаам ходил… Большой человек был… Но пойдемте к храму…
   Заскрипела калитка, и мы, шествуя за отцом Антонием, направились к церкви. Сначала осмотрели собственно погост, прилегавший к церкви: везде, где бы мы ни ступали, виднелись надгробия из черного и белого мрамора, а под ногами в траве прятались потемневшие плиты. Отец Антоний подвел нас к южной стене храма.
   – Вот и внук Мордвинова, – сказал он, указывая на чугунную табличку, вмурованную в камень. Я наклонился – надпись гласила:

   Новоладожский помещик
   Коллежский Советник и кавалер
   Яков Иванович Мордвинов
   родился 19-го Сентября 1804-го года
   скончался 19-го Декабря 1850-го года

Настоятель храма Рождества Христова на р. Паша иеромонах о. Антоний. Фото А. Епатко. 2006 г.

   Надгробие сына Я.Я. Мордвинова, Ивана Яковлевича (1769–1850). Фото А. Епатко. 2006 г.

   Рядом же находилось надгробие и сына капитана Мордвинова – Ивана Яковлевича. И год смерти тот же – 1850-й… Странно… Сын и внук Мордвинова скончались в один год, правда, с разницей в четыре месяца…
   – А могилу самого Якова Яковлевича не ищите, – продолжал иеромонах, – она не найдена, надгробие утеряно. Может, его разбили при советской власти, может, клад какой искали. Кто его знает?
   Да, в наше революционное лихолетье, наверное, не обошлось без поиска «сокровищ», которые якобы могли находиться в могиле. И уж какое захоронение вскрывать первым – тут вопросов не было: конечно, могилу легендарного помещика и бывшего капитана Императорской армии. Мы ходили по погосту, иногда забредая по пояс в густую траву, и везде натыкались на серые плиты – они словно лезли из-под земли. Очевидно, двести лет назад Пашский погост был довольно густо населен и не являлся глухоманью, как ныне.
   – Может, где-то здесь и схоронена плита Якова Яковлевича, – осмелился предложить я, бродя по погосту.
   – Вполне, – согласился отец Антоний, – мы тут расчищаем все по мере сил, дай Бог, и отыщется…
   В Христорождественском храме по-домашнему уютно. Свечки, поставленные нами, бросают дрожащие тени на лики валаамских чудотворцев. Со стен на нас строго смотрят святые подвижники Приладожья. И мне подумалось, что Мордвинов с товарищами перед каждым паломничеством к Соловкам наверняка ставили свечки Николаю Угоднику. Ставили свечки и горячо молились об успешном морском путешествии.
   Но пора прощаться. Мы фотографируем батюшку на фоне Пашского погоста. Белая колокольня за ним похожа на свечку, устремленную в небо. Где-то со стороны Свири слышатся раскаты грома – на южное Приладожье, похоже, надвигается грозовой фронт. Отец Антоний крестит нас на дорогу и отчитывает за то, что мы с Андреем не носим кресты. «Креста на вас нет! – смеется он. – В следующий раз, как приедете, чтобы были с крестиками, но поезжайте с Богом, а то вам дорога дальняя».
   …Прощаемся, садимся в машину, машем отцу Антонию через окна – его приземистая фигурка в зеленой рубахе тоже машет нам рукой и постепенно уменьшается. Купола, блестят, сверкают, гаснут…

Глава 51
«Трешкоты – сущее мучение…»

Путь по Ладожскому каналу выл испытанием и для команды, и для пассажиров.

Каждый раз, когда посещаю Староладожский канал, меня не покидает странное ощущение чего-то навсегда утраченного… Когда-то это детище Петра Великого представляло собой одну из важных водных артерий Российской империи. Трудно представить, сколько судов прошло по каналу с той эпохи! Да и окрестные села были довольно густо населены: «петровская канавушка», как любовно называли Ладожский канал, кормила многих.

Голландский «тяжеловоз»

Теперь же только редкие деревни встречаются по пути. К иным нет никаких дорог, кроме самого канала; отсутствуют магазины, почта, плохо работает связь. Безлюдье и тишина. Лишь изредка проходят по каналу сухогрузы, взбаламучивая застывшую желтую воду. Глядишь: и закачаются рыбацкие лодки, привязанные к деревянным сходням. Попрыгают на волнах – и снова замрут в остекленевшей воде…
Когда глядишь на вновь опустевший канал, как-то не верится, что прежде это была оживленная водная магистраль, по которой можно было попасть на Онегу, в Беломорье, а по Мариинской системе – в Вологду. И основным транспортным средством, употреблявшимся на Ладожском канале, был трешкот – небольшое одномачтовое плоскодонное судно, приводимое в движение парой лошадей, запряженных в лямку. Лошади, естественно, шли берегом, а кормчий, сидя на корме судна, управлял длинным румпелем, направляя трешкот по середине канала. В XIX веке трешкот так сроднился с каналом, что уже невозможно было представить эти места без силуэта пузатого судна-трудяги, ползущего от Шлиссельбурга к Свири.

Трешкот на Ладожском канале. Гравюра Я. Язерского по рис. В Максимова. Середина XIX в.

Ладожский канал. Фрагмент карты 1738 г.

На Ладоге трешкот появился благодаря Петру I, который заимствовал этот тип судна в Голландии. В России трешхоут – так именуется судно на родине Рембрандта – окрестили по-простому: трешкотом. Голландский «тяжеловоз» претерпел у нас некоторое видоизменение: из-за большого потока пассажиров пришлось увеличить количество кают, а на крыше соорудили нечто вроде верхней палубы, огражденное перилами. Вдоль них протянулись узкие и низкие лавочки. Из кормовой каюты, называемой «общей», шел трап наверх. Тут же было «место, где греется самовар»; в самой корме располагалась каюта «кормчих», то есть капитана и его помощника. По обоим бортам судна красовались небольшие окошечки кают, которые обычно быстро запотевали и пропускали только слабый матовый свет.

   Село Черное на канале Александра II (Ладожский канал). Рис. 1892 г.

   Что касается внутреннего «убранства» кают, то их иногда оклеивали обоями, преимущественно с розовыми и красными цветами. В каждой каюте по сторонам были расставлены лавки «с твердейшими тюфяками», обитыми клеенкой. В середине стоял складной стол оригинальной конструкции, также выкрашенный в красный цвет. В углу, как правило, висела икона.
   Неудивительно, что в каютах, отделенных друг от друга тонкой перегородкой, было негде повернуться. «Каюта общая была переполнена так, – писал один из очевидцев, – что не только ступить негде, но и палки просунуть невозможно… Свеча горела тускло, но я смог все же разглядеть, что в „ящике“ длиною и шириною 1 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

сажени, натискано столько народу, что просто диву даешься. Тут на лавках и сидели, и лежали, а пол был вплотную занят чем-то и серым, и белым, и черным. Коридоры около кают были тоже завалены лежащим народом».
   Самые дешевые билеты продавались «наверх». Несчастные, сидевшие на крыше общей каюты, всю дорогу были подвержены переменчивой ладожской непогоде: с озера постоянно задувал пронизывающий ветер, часто заливало дождем. Впрочем, судовладельцев это мало волновало. Второй «класс» покупал билеты тоже наверх, но с правом входа в общую каюту. Третий «класс» – занимал места в общей каюте с местами, а четвертый – выкупал каюты полностью. Правда, иногда цены за проезд на трешкоте значительно подскакивали: например, когда судно направлялось на Новоладожскую ярмарку или на какой-нибудь церковный праздник.

«Поганый ковчег»

   Обычно трешкоты отправлялись по каналу из Шлиссельбурга… Вот как описывает отплытие трешкота один из путешественников середины XIX века: «Отчалив от берега, трешкотчик, здоровый полупьяный мужик в ситцевой яркой рубашке и плисовых шароварах, охриплым басом, сняв шапку, командует: „Сеня, молись Богу! Православные, делайте то же!“ Первые слова относятся к молодому погонщику лошадей, и потому Сеня, сидя верхом на лошади, снимает шапку и крестится. Православные пассажиры тоже встают со своих мест и молятся о благополучном пути. После такого религиозного обычая [Сеня] хлестнет по лошадиным бедрам несколько раз кнутом, и они пойдут ускоренным шагом, а равномерно им движется и трешкот».
   Таким образом начинается путь от Шлиссельбурга по Староладожскому каналу. Пассажиры наверху – люди попроще и быстрее вступают в разговор. Вскоре за глотком свежего воздуха к ним поднимаются пассажиры второго и третьего класса… Трешкот идет медленно, а ночью – совсем неторопливо. Все тихо, только иногда «кормчий» охриплым голосом крикнет с канала: «Сеня, махни!» И полусонный Сеня, сидящий верхом, поднимет голову и нехотя хлестнет кнутом по лошадям…
   Со встречными судами у капитанов нередко бывает «в роде любезности» крупная перебранка, но ненадолго. Надо заметить, что трешкотам все суда уступают дорогу: прижимаются к берегу канала и дают пройти этому неуклюжему «Ноеву ковчегу». Правда, если идут суда из Шальдихи, груженные путиловской плитой, то трешкоты должны дожидаться их прохода: ширина барок не позволяет «разминуться» двум судам в этой части канала. (Знал бы Петр I как увеличится судоходство через сто лет!)
   Когда трешкот попадает в такую «западню», между пассажирами и судовладельцами начинается настоящая перебранка. Никакие убеждения не влияют на паломников и путешественников, спешащих на богомолье в Александро-Свирский монастырь. Для многих пассажиров это настоящая пытка: вокруг – ругань, голова болит от сильного стука трешкота о соседние барки, ноги затекают от беспрерывного крена судна то на одну, то на другую сторону.
   Иногда трешкот садится на мель, и тогда часть пассажиров сгоняют на берег, а другую – просят перейти на один из бортов, чтобы создать крен. Трешкот трясется, трещит. Из-под киля всплывает «облако» желтой глины – верный признак того, что «сидеть» еще долго. Наконец мель пройдена, и несчастные путники вновь занимают свои места по каютам. Трешкотные каюты, кстати, после подобных путешествий часто находили исписанными занятными надписями, которые отражали настроения путешествующих; по ним можно было узнать, у кого как проходило очередное плавание по каналу.
   «Будь прокляты трешкоты и езда на них!» – было на царапано на внутренней двери общей каюты. Другие пассажиры разделяли это мнение, так как на одной из стен кто-то вывел жирным карандашом: «Трешкоты сущее мучение, пытки инквизиции… скоро ли мы доедем до Шлюшина (Шлиссельбурга. – А. Е.) на таком поганом ковчеге?»
   Правда, были и вполне довольные пассажиры, которым рейс на трешкоте мог показаться – совсем наоборот – непродолжительным. Об этом свидетельствует такая надпись, начертанная в одной из кормовых кают: «Дуняша славная девица; мы с ней ехали 18 июня»…
   Читали ли эти надписи судовладельцы по окончании рейса? Вряд ли: забот у них хватало. После прибытия в Шлиссельбург трешкоты представляли собой неприглядное зрелище: на каютных подоконниках были видны следы разлитого чая, рыбных костей, картофельной шелухи, раздавленных ягод, повсюду – огрызки яблок.
   Однако было бы неверным винить только пассажиров за подобное «непотребное» поведение на борту трешкота. Судя по документам, капитаны сами потакали подобному поведению ввиду собственной выгоды.
   «Неужели кормчим всегда надо быть полупьяными и браниться без устали? – резонно замечал один из „ветеранов“ подобных переходов. – Неужели считается необходимостью дозволять выпившим пассажирам еще пить и пить, а потом их же бить за беспокойство? Вероятно, нет также необходимости иметь на трешкотах каких-то нарумяненных „фей“, перескакивающих с трешкота на трешкот по потребности… Неужели, как говорят, никому нет дела, чтобы переправа между Шлиссельбургом и Ладогою была устроена по-человечески? – продолжает автор и неожиданно уносится мечтами от Ладоги в Америку: – С каким удовольствием читаешь иногда о прекрасных переправах во всех видах в Новом Свете – хоть, например, на реке Миссисипи, и невольно призадумаешься…»

Глава 52
Тайна Головинской башни

   Сто лет назад в одном из бастионов Шлиссельбургской крепости обнаружили замурованный архив петровской эпохи.

   Башни древней крепости Орешек носят колоритные и запоминающиеся названия: Королевская, Флажная, Государева, Меншикова, Головина… Два последних были присвоены башням после взятия шведской крепости Нотебург русскими войсками в октябре 1702 года. Именно адмиралу Федору Головину и светлейшему князю Меншикову Петр I поручил надзирать за восстановлением поврежденных во время штурма бастионов.

   Головина башня была самой мощной из крепостных башен Шлиссельбургской крепости, ее ключевым сооружением. Во время Великой Отечественной войны гарнизон крепости установил здесь – «на самой высокой точке перед противником» – радиопередвижку, с помощью которой на отличном немецком один из защитников крепости разъяснял фашистам преступность их войны. Когда толстые стены Головина бастиона содрогались от рвущихся немецких снарядов, железный голос громкоговорителя продолжал звучать…
   В мирное время знаменитая башня-ветеран «подарила» музею «Петрокрепость» свой символ – изображение архангела Михаила на флюгере, венчающем купол Головиной цитадели.

   Вид на Нотебург. Нем. грав. 1650-х гг.

   Увы, два года назад шатер башни сгорел от удара молнии. Теперь ее восстанавливают по старинным чертежам, без единого гвоздя; благо помог Евросоюз, выделив на это 130 тысяч евро. Сама же реставрация утраченного памятника в островных условиях – тоже своего рода героическая эпопея. Чтобы доставить бревна в Орешек, их пришлось переправлять с материка по Неве, покрытой дрейфующим льдом. Затем 400-килограммовые бревна поднимались на стены вручную, так как на небольшом Ореховом острове разместить строительный кран невозможно. Иногда реставраторы по нескольку дней не могли подняться на башню из-за штормового ветра…
   Но мы сегодня поговорим о прошлом башни Головина; ведь с ней связана одна из самых любопытных находок, сделанных когда-либо на территории древнерусской твердыни.
   В сентябре 1907 года в петербургской печати появилось небольшое сообщение, что при ремонтных работах в Шлиссельбургской крепости (в башне планировалось расположить тюремную больницу) обнаружили архивные материалы, «имеющие большую историческую ценность». Так как находка была сделана на территории действующей государственной тюрьмы, то ею немедленно заинтересовался штаб отделения корпуса жандармов. Последние запросили, нет ли среди документов дел, касающихся политических заключенных?
   Первым посетил «место происшествия» петербургский губернатор. Осмотрев бумаги, он сделал сенсационное заявление: некоторые дела, найденные в Головиной башне, составлены в эпоху Петра I и датируются 1720 годом.
   Находка взбудоражила Петербург, особенно архивистов, многие из них стали предлагать свою помощь в разборе бумаг. Однако вход в башню тут же перекрыли, и было объявлено, что вплоть до «Высочайшего» (то есть императорского) распоряжения никто в крепость не допускается.
   Через десять дней для разбора обнаруженных архивных дел создали специальную комиссию, возглавил ее директор Императорского Археологического института Н. Покровский. При этом Николай II счел необходимым включить в комиссию своего камергера В. Щеглова, заведовавшего личной библиотекой императора.
   В ходе предварительного осмотра архива Головиной башни выяснилось, что там находились старые дела, касающиеся преимущественно гарнизона Шлиссельбургской крепости – личного состава и его содержания; здесь также были представлены караульные пароли и лозунги. Встречались в бумагах сведения о некоторых островных постройках, ремонте крепостных сооружений. В других документах отразилась информация, касающаяся Ладожского канала и ледохода (как ладожского, так и невского). Подобные наблюдения были необходимы для безопасного сообщения гарнизона с «большой землей».
   В числе обнаруженных бумаг оказались и документы епархиальных дел новоладожского округа. Как уже упоминалось, самые старые документы относились к правлениям Петра I и Елизаветы Петровны (1740–1760-е гг.), наиболее поздние дела – к эпохе Александра III (в 1880-е гг.).
   Естественно, многих интересовало содержание таинственных архивных бумаг. Однако городские власти хранили по этому поводу молчание, возбуждая тем самым всевозможные слухи. Лишь в июле 1910 года в «Историческом вестнике» появилась краткая заметка, незамысловато названная «Дела из Головинской башни». В ней сообщалось, что «Высочайшая комиссия» закончила свою работу по разборке и описанию обнаруженных в башне дел. Правда, речь шла только о делах, охватывающих период с 1804 по 1884 годы. Всего насчитывалось «до 7000 дел»! По своему содержанию они делились на несколько групп: «дела военные, арестантские» (скорее всего, относящиеся к шлиссельбургским узникам), а также дела новоладожского духовенства и «бытовые» дела.

   «В башне Головина». Обложка окопного (рукописного) журнала «Орешек». Неизв. боец-художник. 1942 г.

   По окончании изучения бумаг министр внутренних дел «всеподданнейше» представил императору подробный доклад о «шлиссельбургском архиве». Николай II наложил следующую резолюцию: передать арестантские и военные дела в Архив главного штаба, а «остальные бумаги» – в Архив Императорского археологического общества.
   К сожалению, историки и архивисты так и не узнали, что же содержалось в документах, относящихся к 1720 году. Можно предположить, что в головинском архиве могли храниться какие-либо приказы относительно строительства солдатских казарм, развернувшегося в крепости в 1720-х годах по проекту Д. Трезини. Кроме того, примерно в это же время (начиная с 1715 года) на территории крепости строится «денежный двор». Созданный на пять лет раньше петербургского, шлиссельбургский монетный двор чеканил общероссийскую монету. Судя по документам, в 1720 году его еще достраивали…
   Но каким же образом тысячи дел – бумаг государственной важности! – оказались замурованными в крепостной башне и напрочь забытыми на два десятилетия? По всей видимости, мы имеем дело не с тайником: «головинский архив» мог быть попросту замурован по чьей-то халатности, скорее всего, в процессе очередного ремонта башни.
   Впрочем, стоит ли этому удивляться? К документам в Шлиссельбургской крепости всегда относились без священного трепета. В 1787 году южноамериканский общественный деятель Ф. де Миранда посетил российскую столицу и заехал в древний Орешек. Здесь ему показали местную достопримечательность – камеру, где был убит Иоанн Антонович, а напротив, «в таком же темном и грязном подвале», Миранда увидел связки бумаг. На вопрос: «Что это?» – путешественнику пояснили, что перед ним – архив крепости. «О Боже!» – завершает свой рассказ американец.

Глава 53
Один день из жизни острова Сухо

Помните легендарную полоску земли под Новороссийском, названную Малой землей? Хотя этот кусочек Черноморского побережья сейчас больше ассоциируется с книгой времен эпохи застоя, все же это была героическая страница в истории Великой Отечественной войны… Но мало кому известно, что у нас в Ленинградской области есть своя Малая земля, точнее остров, бой за который с фашистами был не на жизнь, а на смерть. Этот островок, затерянный в Ладоге, настолько мал, что его не сразу найдешь на карте… Остров Сухо…

Коварное место

Капитаны теплоходов и «Волго-Балтов» обходят Сухо стороной, справедливо считая этот район самым опасным на всей Ладоге: кругом одни мели. Да и сам каменистый островок почти не видно с озера. И если бы не маяк, посылающий слабые проблесковые сигналы, было бы здесь кладбище кораблей. А расстояния? До Новой Ладоги от Сухо – 20 километров, до Валаама – почти 100. Отсюда куда ни глянь – туманная полоска горизонта и вечно волнующееся свинцовое озеро. Лишь мощные камни да рваные бетонные глыбы обрамляют побережье этого забытого островка, который время от времени захлестывают жестокие штормы.

   Таким был первый маяк на острове Сухо. Рис. до 1875 г.

   Сейчас трудно поверить, что когда-то Сухо был центром боевых действий ладожской флотилии и приковал к себе внимание фашистов, пытавшихся здесь высадиться. Этот остров оглашался гортанными криками фрицев, вступивших врукопашную с горсткой наших моряков… Звенели о камни пули, сверкали лезвия бебутов [415 - Бебут – боевой нож. Был на вооружении в морской пехоте.], откуда-то с верхушки маяка строчил пулемет; целиться было трудно: немецкая форма перемешалась с черными матросскими бушлатами, дым застилал глаза, сыпались выбитые осколками толстые маячные стекла, вставленные еще при царе, а в небе, тревожно кружа, беспомощно гудели самолеты. И трещала запыленная радиостанция: «Я – Сухо! Я – Сухо! Нападение! Просим подкрепления!»
   Давным-давно, видимо, еще со школы я слышал об отчаянном бое на острове Сухо. Но тогда эти события казались мне очень далекими и нереальными… Где этот Сухо? Как он выглядит? Почему немцы стянули так много сил к каменной плите размером 60 × 80 метров? Не преувеличена ли слава того памятного боя?
   Однако история гораздо ближе к нам, чем мы предполагаем… Однажды я посетил приладожскую деревеньку Сторожно, откуда лишь изредка – в хорошую погоду – Сухо можно различить в бинокль: маленькая вертикальная черточка едва поднимается над поверхностью озера.
   – Да, Сухо в той стороне, – угрюмо подтвердил мою догадку стороженский рыбак Иван Андрианов. Мы стояли на берегу вечерней Ладоги, над которой висела неподвижная полоса тумана. Разговор шел о Сухо… – Это героическая земля, – продолжал старик, – на маяке живого места нет: весь обстрелян. – Андрианов мрачно продолжил: – Гиблое место, слышишь? Кругом каменья, мели. Много судов там поразбивалось… А все равно идут за рыбой, народ такой… Пока не тонем – и ладно…
   – А бой… Вы слышали про бой у острова? – заволновался я.
   – Что ты! Что ты! – рыбак схватил меня за руку. – Деревня две ночи не спала – над Ладогой зарево стояло! Я мальчишкой был – все помню… Взрывы, обстрел, самолеты… Что ты! Разве мы могли спать?! Хотели даже помочь нашим. Кинулись к баркасам – и, не поверишь, ни один не заводится… А сейчас я думаю, хорошо, что мы сгоряча не поехали на Сухо. У нас что? Охотничьи ружья и ножи, а там фашистов тьма была, кораблей двадцать, а может, и больше… – Старик помолчал, потом снова взглянул на Ладогу, словно надеясь различить в тумане силуэт маяка. – Да-а, столько лет прошло, а ту ночь не забыть… Так и стоит перед глазами: зарево, взрывы, самолеты…

Проект маяка на о. Сухо. 2-я половина XIX в.

После того разговора я заинтересовался историей героического и малоизвестного эпизода прошедшей войны. Но чем глубже я зарывался в воспоминания участников боя на острове Сухо, тем больше убеждался в том, что оборона крошечного островка – наша «ладожская Брестская крепость», одинокая и забытая.

«Тревога!»

   Подробности этого боя нам известны в основном по воспоминаниям коменданта гарнизона старшего лейтенанта И.К. Гусева, опубликованным в конце 1960-х годов. Гусев отмечал, что его первоочередной задачей было разместить на маленьком острове личный состав. Пригодным для жилья оказалось только маячное помещение, состоявшее из трех комнат общей площадью 50 квадратных метров. Одну из комнат занимали служители маяка – восемь человек. В двух других разместили офицеров батареи. Для рядового и старшинского состава временно приспособили под жилье чердак маячного здания, баню и дровяной сарай.
   Боевая учеба шла своим чередом. Солдаты осваивали технику, усиленно тренировались орудийные расчеты. Стрелки и пулеметчики сооружали огневые точки, изучали устройство ручной гранаты, винтовки, автомата и пулемета… Этот период был, пожалуй, самым трудным для батареи. Дело в том, что никто из бойцов не знал, когда они вступят в бой. Некоторые солдаты проявляли нетерпение, и Гусев все чаще стал получать рапорты с просьбой отправить их на передовую. Ему, командиру батареи, довелось провести немало бесед у карты боевых действий – о положении на фронтах, о задачах, стоящих перед батареей…
   Наступили осенние холода. Противник островитян не беспокоил, и они жили в некотором роде мирной жизнью. Гарнизон усиленно готовился к зиме, вылавливая и распиливая пригоняемые волнами бревна. Непрерывно, дни и ночи, мимо острова проходили караваны судов из Новой Ладоги, которые шли, груженные мукой, на западный берег и возвращались обратно. Дорога жизни действовала беспрерывно.

   Маяк Сухо зимой. Фото из финского издания. 1908 г.

   Наступило утро 22 октября 1942 года. Туман окутал притихший остров. Батарейцы готовились к завтраку. Казалось, все шло своим чередом… Вдруг вахтенный сигнальщик доложил, что южным фарватером по направлению к Новой Ладоге идет караван судов. И вдруг совершенно неожиданно в нескольких метрах от берега разорвался снаряд.
   – Тревога! – крикнул Гусев и тут же приказал радисту сообщить в штаб флотилии о том, что противник обстреливает остров.
   Раздались резкие удары в рынду, и все на батарее пришло в движение. Артиллеристы быстро заняли свои места у орудий. По огневым точкам рассредоточились пулеметчики и стрелки.
   Как только Гусев взбежал на командный пункт, расположенный на верхней площадке маяка, сразу же начали поступать доклады с боевых постов: дальномерщик определил расстояние до кораблей противника, которые подходили к острову, ведя сосредоточенный огонь по маяку, а сигнальщик передал эти данные артиллеристам.
   – По фашистским захватчикам огонь!
   Первые снаряды полетели в сторону скопления немецких катеров.
   Фашисты не замедлили ответить. На остров обрушился страшный ливень из снарядов и пуль противника. От разрывов вражеских снарядов и выстрелов наших орудий остров содрогался. Два высоких деревянных столба, поддерживавшие антенну батарейной радиостанции, были сметены в первые же минуты боя.
   Армада фашистских десантных кораблей, ведя интенсивный огонь, все ближе подходила к острову, охватывая его полукольцом. Гусев насчитал 30 судов. Уже позднее он узнал, что противник обладал более чем десятикратным превосходством в артиллерии… Батарея с острова вела меткий огонь. Видимость улучшилась – туман рассеялся, и бойцы Сухо наблюдали взрывы на отдельных кораблях фашистов. На одном из ближних к острову судов вспыхнул пожар. Корабль потерял управление.
   Тем временем в воздухе появились «юнкерсы», они начали бомбить остров, а прикрывавшие их «мессершмитты» со свистом проносились над маяком, обстреливая из пулеметов позиции наших бойцов. На острове не оставалось ни одного квадратного метра площади, не пораженной огнем противника. Среди личного состава появились убитые и раненые.
   Видимо, догадываясь, что командный пункт батареи находится на маяке, враг сосредоточил огонь по нему… Вот разбито стекло иллюминатора на маячной башне. Его осколки попали Гусеву в лицо. Кровь залила глаза, что мешало наблюдению за ходом боя… Звонкий, оглушающий удар… Еще один снаряд попал в маяк, пробив обе его металлические стенки. К счастью, он не разорвался. Но Гусев и сигнальщик получили контузии. Через пару минут второй снаряд разбил маячный фонарь. Возник пожар.
   Интенсивность огня батареи Сухо заметно снизилась, а число убитых и раненых достигло почти половины состава. Многие раненые не покидали своих постов и, истекая кровью, подавали снаряды, целились, стреляли – и так до тех пор, пока прямо у орудий не теряли сознание…

   Немецкая листовка времен Великой Отечественной войны. (Найдена в гильзе в немецком блиндаже в 1970-х гг.). Из коллекции автора

   Остров горел. Горело все, что могло и, казалось бы, не могло гореть… К этому времени уже было ясно, что противник готовит высадку десанта: к острову двинулись шлюпки и катера. Гусев и несколько бойцов залегли у второго орудия, заняв удобную для обстрела позицию.
   Несмотря на то что они обрушили на шлюпки автоматный и винтовочный огонь, немецкие десантники достигли берега, но подняться на остров в этом районе не смогли. Под огнем второго гусевского орудия они начали откатываться обратно к воде.
   Посланный Гусевым для уточнения матрос Строганов доложил, что гитлеровцы высадились на другой стороне острова. Тогда бойцы перегруппировались и приготовились к круговой обороне маячного здания. Гусев занял коридорное окно, которое выходило к третьему орудию. Вдруг в его поле зрения появился фашист с автоматом в руках. Расстояние между ними – тридцать шагов… Гусев вскидывает винтовку и нажимает спусковой крючок. Выстрел. Фашист, как подкошенный, валится на камни…
   Старшину Мартынова, которому приказано держать оборону северо-восточной части острова, гитлеровцы забросали гранатами. Одна из них упала ему под ноги. Не растерявшись, старшина схватил ее и бросил обратно… Взрыв! Сверху посыпались песок, камни и… немецкая каска.
   Это невероятно, но, не выдержав безумно отчаянного отпора со стороны горстки «островитян» в черных бушлатах, фашисты стали отходить. Зловещие «юнкерсы» и «мессершмитты» исчезли… При отходе десантных средств немецкие корабли вновь открыли огонь по Сухо, под прикрытием которого они пытались снять своих «гансов». Наши бойцы открыли ответный огонь и успели потопить еще два десантных немецких катера.
   Вдруг громкое «ура!» пронзило звенящий от взрывов воздух на Ладогой: невесть откуда взявшиеся наши самолеты начали обстреливать корабли противника. А вот и спасение – на горизонте появилась флотилия советских судов…

Секретный рапорт

   Так выглядела славная оборона Сухо на основании воспоминаний И.К. Гусева. А сохранились ли отчеты противника на этот счет? Сохранились! Недавно стал доступен для ознакомления секретный рапорт зондерфюрера Шварце, который непосредственно руководил десантом на Сухо. В рапорте содержатся новые подробности этой островной операции, носившей странное кодовое название «Бразил».
   Шварце сообщает, что десантные немецкие корабли двинулись на исходную позицию десантирования после интенсивного артиллерийского обстрела целей на маяке. Предполагалась высадка трех штурмовых групп под командованием Коха, Малера и Шварца. Суда с последними двумя группами, имевшие на своем борту подрывников, при подходе к Сухо сели на мель и тут же попали под автоматно-пулеметный огонь советского гарнизона.
   По свидетельству Шварце, когда немецкий десант непосредственно причаливал на катерах к острову, маяк уже горел ярким пламенем и имел сильные повреждения.
   Кстати, именно бесчисленные мели вокруг Сухо и нарушили планы фашистов; подрывники не смогли вовремя высадиться на остров, и группе Коха пришлось закидывать маяк ручными гранатами. При этом была выведена из строя советская «западная орудийная позиция». С этого момента немцы стали нести первые потери. Под непрекращающимся огнем наших бойцов немцы делали попытки прорваться к маячному зданию, превращенному в хорошо укрепленный бункер. Было захвачено несколько советских пленных (!), а сам командир штурмовой группы лейтенант Малер тяжело ранен.

   Сбитый немецкий самолет. Архивное послевоенное фото

   Наконец к острову пристало судно, сошедшее с мели с группой Шварце. Она прорвалась в уже пылающее маячное здание и закидала его гранатами. Тем временем группа Коха перетащила взрывчатку почти под самый маяк и предупредила остальные группы о предстоящем подрыве…
   В тот самый момент, когда маяк вот-вот должен был взлететь на воздух, со штабного парома взвилась в небо красно-белая ракета, давшая сигнал к отступлению. Героев среди немецких десантников не нашлось, и, оставив взрывчатку, они ретировались на свои катера. При этом фашисты продолжали нести потери, так как наши бойцы «поливали» врага из всего, что только могло еще стрелять…
   «Убитых и раненых [мы] забрали с собой, взяли в плен шестерых, – лаконично завершает свой рапорт Шварце. – Недостающих участников штурмовых групп поименно не пересчитывали. Погибший мог в условиях кругового пулеметного огня не быть подобранным».
   …В 11 часов 20 минут островная батарея прекратила огонь. На Сухо воцарилась тишина. Вблизи острова дымились выброшенные на камни три корабля противника, торчали из воды два разбитых катера. Над маяком, сдуваемая поднявшимся ветром, вилась красная кирпичная пыль…
   Так завершилась героическая оборона Сухо. Небольшой гарнизон не только выдержал натиск 30 фашистских кораблей, но и успешно отбросил вражеский десант в Ладогу. При этом наши бойцы потеряли убитыми и ранеными около 50 процентов личного состава… Чтобы Дорога жизни не стала Дорогой смерти, они дрались за каждый метр этой каменной глыбы, затерянной в Ладоге. И победили.

Полвека спустя

   …Я посетил Сухо в 1997 году на парусной лодке. В течение целой ночи мы пытались приблизиться к легендарному маяку, который то появлялся на горизонте, то таял в серой дымке. Наконец остров-мираж, увенчанный полосатым маяком, вырос прямо по курсу.
   Пока сворачивали паруса и разбирали весла, лодка неожиданно вздрогнула и села на мель… Камни! Отталкиваемся от дна багром и еле-еле продвигаемся к Сухо. Я поднимаю к глазам бинокль и всматриваюсь в эту странную землю, чернеющую посреди пустынного озера… Так вот ты какой, Сухо, – голая плита, окаймленная белой кромкой прибоя; у подножия маяка полуразвалившийся сарай и небольшое кирпичное здание с зияющими выбитыми окнами.
   Хотя маяк исправно работает и подает в автоматическом режиме сигналы, он давно уже заброшен. Последние смотрители маяка не выдержали суровой жизни на маленьком острове посреди Ладоги и перебрались на валаамскую метеостанцию… Окуляры скользят по маячной башне к самому верху; там, на смотровой площадке, и был командный пункт батареи… Не верю своим глазам: башня испещрена следами от пуль и снарядов: маяк до сих пор сохранил в своем теле следы того памятного боя…

   Сидим на мели близ о. Сухо. Фото автора. 1997 г.

   А внизу, на стене маячного домика, есть настоящая реликвия – надпись, выведенная кровью неизвестного советского бойца. Мы найдем и прочтем ее завтра, как только рассветет. Прочтем, чтобы никогда не забыть:

   Осень 1942 года
   Бой 4 часа потопили 16 барж
   1 взяли из 30…
   бомбили 2 самолета, но на о-в не попали
   Пушек было 3
   сделали по 120 выстрелов
   У нас осталось 13, раненых 32
   остальные пали в бою

   Вечная слава бойцам острова Сухо! И Вечная память!

Путешествия автора по Ладоге

Глава 54
Пo Ладоге к Конь-Камню

   О Коневском монастыре я впервые узнал еще в школьные годы, когда увидел на столе отца старинную книгу, купленную в букинистическом магазине. Она называлась «Российские летописи», и на титульном листе ее, сверху, была надпись орешковыми чернилами: «Из книг Коневского монастыря».
   Отец рассказал мне, что на одном из островов Ладожского озера издавна существовал уединенный монастырь. Отрезанный пучиной от внешнего мира, он не избежал общей участи русских монастырей и при советской власти был закрыт, монахи изгнаны, а библиотека разорена. Кто знает, через какие руки прошла монастырская книга, прежде чем оказаться на прилавке ленинградского магазина?..
   Помню, как осторожно касался ее грубого переплета, перелистывал пожелтевшие страницы, и мое детское воображение было захвачено картинами жизни далекого острова. Я представлял, как монахи в черных одеждах собирались ночью на берегу озера и читали книгу вслух…
   Прошло много лет. Книга, к сожалению, при переезде на новую квартиру где-то затерялась, и я постепенно стал забывать о ней… И вот однажды, готовясь к экзамену по истории, я рассматривал карту Ладожского озера и заметил около западного побережья остров, помеченный крестиком. Остров назывался Коневец, и располагался на нем Коневский Рождественский монастырь. Я вспомнил старую книгу, и впечатления детства вновь завладели мной. Мне захотелось непременно посетить древний монашеский остров, но оказалось, что добраться до Коневца непросто: остров лежит вдалеке от туристических маршрутов и отделен от материка проливом шириной в пять километров.
   Пришлось всерьез готовиться к плаванию; ведь еще современник Петра I швед Кельх упоминал, что на Ладоге в бурю волны поднимаются до половины мачт…

   Преподобный Арсений Коневский. Икона нач. XIX в.

   Наконец в моем распоряжении отличная резиновая лодка «Турист», оборудованная тремя водонепроницаемыми отсеками. Но меня беспокоили легкие алюминиевые весла, которые при испытании на Финском заливе сильно выгибались при гребле. Знакомый рыбак посоветовал заменить их на деревянные, прибавив, что без плавучего якоря на Ладоге вообще нечего делать.
   Наступил июнь – время штилей на Ладоге. Я еще не знал, с кем поеду на Коневец. Те, кто дал согласие зимой, – к лету передумали. Но в самый последний момент, когда я уже думал отложить поездку, мне посчастливилось встретить двух любителей водных походов – Андрея Боева и Сергея Боровикова. Посоветовавшись, решили плыть на Коневец на трех лодках – из соображений большей безопасности. У обоих ребят были одноместные пластиковые лодки с довольно низкими бортами. Даже небольшая волна могла захлестнуть любую из них, и я все чаще стал задумываться о том, какая погода будет стоять на озере в день отплытия. Учитывая, что только мой «Турист» мог нести дополнительный груз, мы старались брать минимум вещей и продуктов. Я даже был против палатки, считая, что раз мы едем к монахам, то они должны дать нам временное пристанище… «Обыкновение сие ведется здесь со времен Преподобного Арсения, который заповедал братии, чтоб они всех пришельцев яствами и питьем беспошлинно довольствовали», – писал путешественник XVIII века. Продукты у нас были свои, но палатку брать не хотелось.

Арсений Коневский на пути к своему острову. Гравюра 1905 г.

   Коневский монастырь. Гравюра XIX в.

   – Вот и посмотрим, – предложил я, – как соблюдаются традиции в Коневском монастыре.
   Однако палатку все же взяли.
   Был уже вечер, когда мы приехали в деревню Владимировка, что стоит на берегу Ладожского озера, напротив острова Коневец. Но самой Ладоги не было видно из-за воинской части, растянувшейся вдоль побережья. Местный мальчуган показал нам ближайший путь к озеру. Я спросил его, виден ли Коневец с берега.
   – Виден, – отвечал он. – Идите этой дорогой, прямо на него и выйдете.
   Приободрившись, мы прибавили шагу. Торопиться были все основания: хорошая погода и полное безветрие, по-видимому, стоявшие на Ладоге, могли измениться в любое время.
   Однако прошел час, и лесная дорога давно уже перешла в тропинку, которой, казалось, не будет конца. Кругом зеленел дикий смешанный лес, растущий на болоте. У меня было неприятное ощущение, что мы уходим от Ладоги в сторону.

   В ожидании погоды. На горизонте – остров Коневец. Фото А. Епатко. 1994 г.

   …Неожиданно рев мотора нарушил лесную тишину. Вдалеке показался мотоцикл, которым лихо рулил старичок. Мы стали сигналить ему. Но старику, видимо, не внушил доверия наш внешний вид, и он, промчавшись мимо, остановился на некотором расстоянии от нас.
   – Как выйти к Ладоге? – прокричал я ему.
   Старик слез с мотоцикла и пошел навстречу. Увидев, что мы всего лишь заплутавшие туристы, он заметно повеселел и достал папиросу.
   – Коневец, говорите? – Старик чиркнул спичкой и закурил. – С километр пройдете – увидите канал с левой стороны, вот ему и следуйте.
   – А вы были на Коневце? – не удержался я.
   – Был, – важно ответил старик. – Рыбу ловил там…
   Простившись с ним, мы продолжили свой путь. Тропа вела в поле. Никакого канала не было и в помине. Андрей вызвался сбегать на разведку в ближайший лес. Сергей пошел посмотреть, куда ведет дальше тропа. Я же остался стеречь рюкзаки, хотя, наверное, кругом не было ни души.
   Вечерело. И вековой лес, поглотивший Андрея, стал еще более суровым и неприступным. Седые великаны походили на войско, остановившееся на краю поля. А где-то за ними искрилось необозримое озеро-море, в котором недалеко от побережья лежал отколовшийся кусочек земли, названный русскими Коневцом и волею судьбы ставший рубежом двух миров – языческого и христианского.
   Хотя массовое крещение карел было предпринято еще отцом Александра Невского великим князем Ярославом, но и в XVI веке в этих местах совершались языческие обряды. В 1534 году архиепископ Новгородский и Псковский Макарий писал Ивану Грозному, что «во всей Карельской земле, до Коневых вод и за Ладожское озеро… существуют многие идолопоклоннические суеверия и скверные мольбища, которым предметом: леса, камни, реки, болота, солнце, звезды и проч.».
   Я слышал, что на Коневце до настоящего времени сохранился единственный в своем роде языческий памятник народному суеверию, знаменитый Конь-камень, давший название всему острову…
   Сергей вернулся ни с чем: кругом глушь, никакого намека на Ладогу. В это время примчался запыхавшийся Андрей и, раскинув руки, выпалил:
   – Есть! Такой кашалот… Виден с берега!

Преподобный Арсений изгоняет злых духов из Конь-камня. Гравюра XIX в.

   Над лесом показались купола монастыря… Фото А. Епатко. 1994 г.

   Как выяснилось, он нашел дорогу к Ладоге, а Коневец с берега напоминает огромного кита, покоящегося в воде. Он также сообщил, что озеро спокойное, «как зеркало». Мы мигом собрались и пошли напролом через лес.
   Перед нами раскинулась голубая гладь Ладожского озера, подернутая легкой рябью. Розовые облака поэтично тянулись к горизонту и, приближаясь к нему, принимали цвет самого озера. Остров Коневец лежал напротив.
   Пользуясь хорошей погодой, мы поспешили покинуть материк. Я налег на весла, и мой «Турист» заскользил по зеркальной Ладоге. Берег стал удаляться на глазах, и всех нас охватил пьянящий восторг: «Все-таки плывем!».
   Мы все дальше уходили навстречу незнакомой земле. Я с тревогой смотрел на ее темные очертания. Что нас ждет на Коневце? Гостеприимные монахи? Неприветливые жители? Или там вообще никого нет?..
   По мере того как мы приближались к цели, солнце садилось, цепляясь за краешек острова, начали сгущаться сумерки. Кругом стояла необычайная тишина, нарушаемая лишь плеском воды из-под наших весел.
   Внезапно я услышал нарастающий гул, идущий из глубины озера. «Ох-х», – и все затихло. Казалось, сама Ладога вздохнула во сне. И что-то недоброе, ледяное было в этом вздохе. Я невольно перестал грести и посмотрел на моих спутников. Они ничего не слышали, и на мой вопрос только пожали плечами… Позднее, в книге известного гидрографа и исследователя Ладоги полковника А.П. Андреева «Ладожское озеро» (1875 г.) я нашел упоминание об этих загадочных глубинных звуках озера. Исследователи XX века дали им название «бронтиды». Сам же Андреев объяснял это явление смещением пластов ладожского дна.

   Земля Святого Арсения. Фото А. Епатко. 2006 г.

   …Лишь только гул «рассеялся», как сразу подул ветерок, и гладкая поверхность озера собралась в складки. Ветер усилился – и вокруг наших лодок загуляли беспокойные волны. Зная изменчивость погоды на Ладоге, я забеспокоился:
   – Дождались! Давайте быстрее к острову. Только всем держаться вместе.
   Мы налегли на весла. Теперь все зависело от силы наших рук. Сергей даже перестал отставать. Через некоторое время я достал фотоаппарат: уж больно красива была вереница облаков, уходящая на запад…
   Остров уже недалеко. Контуры его деревьев начинают вырисовываться все более четко, и белое здание, которое мы заметили еще с берега, постепенно превращается в темный силуэт Коневского монастыря, возвышающегося над верхушками сосен. Напряженно разглядывая одинокие купола, я подумал, что обитатели этого лесистого острова сейчас спят в своих кельях и ничего не знают про нас, спешащих к ним. Но дух святого Арсения, основателя монастыря, наверное, был рядом с нами…
   Согласно преданию, преподобный не раз спасал своими горячими молитвами тонущих рыбаков, застигнутых бурей, чем заслужил уважение жителей Приладожья. Арсения Коневского стали почитать наряду с Сергием и Германом Валаамскими, иконы с его ликом и по сей день можно встретить в самых отдаленных храмах Карелии и Восточной Финляндии.
   А началось все с 1393 года, когда мало кому известный новгородский инок Арсений возымел желание основать монастырь на Ладожском озере в честь Пресвятой Богородицы. Благословленный архиепископом, Арсений спустился по Волхову и на своем суденышке вышел в Ладогу…
   Долго скитался подвижник по озеру, пока шторм не отнес его ладью к острову Коневец. Арсений увидел в этом божественное знамение, и его суденышко пристало у необитаемого острова. Сначала пустынник поселился на возвышенном месте, названном впоследствии Святой горой, водрузил на нем крест и срубил маленькую келью. Здесь, в окружении дремучего леса и в полном одиночестве, он прожил около двух лет.
   Однажды, как рассказывает его «Житие»: «Встретил он благочестивого рыбаря по имени Филипп, которого спросил: „Почему остров сей назван Коневским?“ Рыбарь отвечал: „Остров сей назван по большому утесу, находящемуся на нем, именуемому Конь-камень. Причина, отчего камень назван Конем, – та, что прибрежные жители перевозили на сей остров стада свои для прокормления и оставляли на целое лето без присмотра. Осенью же, по возвращении скота, они оставляли одного коня на острове у камня в жертву духам, как бы в благодарность за сохранение всего стада. В следующую за тем весну, не находя коня этого, полагали, что жертва их принята духами, обитающими под камнем. И доселе, – прибавил рыбарь, – духи все еще обитают под камнем и нередко наводят страх на людей“.
   Рыбарь указал преподобному и самый камень, окруженный густым лесом. Преподобный удалился в келью и, проведя всю ночь в молитве, просил, чтобы Господь потребил всю нечистую силу от этого места». На другой день Арсений, придя к Конь-камню, окропил его святой водой, и духи в виде стаи ворон улетели на материк». (По другой версии, из камня выскочили черти, также бежавшие с острова.)

   Вид на Соборный храм со стороны Святой горы. О. Коневец. Гравюра XIX в.

   …Мы по-прежнему гребли к цели; теперь берег буквально надвигался на нас. Неожиданно я почувствовал запах хвойного леса, который принес порывистый встречный ветер. Только он подул, как вокруг наших лодок загуляли беспокойные волны.
   Следует сказать, что многие, кто ходил по Ладоге, упоминают о странном характере ладожской волны. Даже небольшая, она может обладать мощной разрушительной силой, способной вывести из строя рулевое управление и причинить повреждения корпусу судна. Объясняется это явление резкими перепадами глубин в Ладожском озере и, как пишут специалисты, «когда разгулявшаяся в глубоководной северной части волна докатывается до более мелкой южной части озера, она становится короткой, крутой, конусообразной и начинается так называемая „толчея“. Судно при этом испытывает тряску, будто на булыжной мостовой».
   Подобной ситуации я боялся больше всего. Так оно и получилось. Эти безобидные, на первый взгляд, волны стали какими-то рубящими, и моя лодка затряслась как в лихорадке. Вдобавок пошел мелкий холодный дождь.
   Мы шли на некотором расстоянии друг от друга, и я не сразу заметил, как Сергей стал отставать. Андрей, идущий невдалеке, тоже не сразу обратил на это внимание.
   Видя, что мы «сушим» весла, Сергей что-то прокричал нам.
   – Что случилось? – спросил я, не расслышав.
   – Он кричит, что тонет.
   Мы подплыли к нему в полной уверенности, что это плохая шутка. Но увидели провисающие борта лодки, которые теснили нарастающие волны.
   – Тону, точно тону, – кротко произнес Сергей, ощупывая борта, словно сам в это не веря.
   Его китайская пластиковая лодка не выдержала напора «неправильных» ладожских волн, и ее шов разошелся примерно на сантиметр. Раздумывать было некогда. Я подгреб к осевшей Сергеевой лодке и помог товарищу перебраться в мой «Турист». Он упал кое-как на рюкзаки, сложенные на носу, а поврежденного «китайца» пришлось взять на буксир.
   …Волнение затихло, когда мы находились уже в километре от острова. Я посмотрел в бинокль, и моим глазам предстал дикий и пустынный берег, над которым возвышался могучий сосновый лес. Я повел бинокль в сторону, и в поле зрения попал белеющий собор Коневского монастыря… Пора высаживаться. Я направляю нос лодки прямо на берег. Теперь грести нет необходимости. Прибой сам несет нас к месту высадки. На корму наваливается тяжелая волна, и нос «Туриста» мягко утыкается в песок. Кругом бурлит вода и с шипеньем уходит обратно… Возвращается. И я слышу, как сотни мелких камушков начинают барабанить по днищу лодки. Я приподнимаюсь и опускаю ноги в ледяную воду. Земля!
   Спустя считанные минуты берег был завален нашими рюкзаками и сумками, после чего мы осторожно перенесли лодки на песок. Неожиданно из-за ближайшей косы показалась моторная лодка, идущая в нашу сторону. Двое рыбаков выбрасывали сеть за борт, расправляли ее во всю длину и гребли к берегу, где их ждал еще один рыбак. Затем втроем вытягивали сеть из воды и выбирали улов. Так они постепенно продвигались вдоль берега, пока не увидели нас.
   Бросив свое занятие, рыбаки нерешительно подошли к нам. Старший из них, худощавый мужчина средних лет, сердито спросил, что мы здесь делаем.
   Я объяснил, что мы из Питера и приехали осмотреть монастырь.
   – А у вас есть благословение на посещение острова? – продолжал он свой допрос.
   Благословения у нас не было.
   – А кто его выдает?
   – Отец Назарий, игумен Коневского монастыря. Без него вы не можете и шагу здесь ступить… Располагайтесь здесь до утра и ждите. Если отец Назарий не даст добро, вам придется покинуть остров, – и он, строго оглядев нас, добавил: – Если что, мы заставим вас убраться отсюда.

   Коневский монастырь. Фото А. Епатко. 1995 г.

   Мы переглянулись.
   Рыбаки выжидательно смотрели на нас. Больше говорить было не о чем, и они пошли к своей лодке.
   Я смотрел им вслед, и мне вспомнилось, что преподобный по прибытии на Коневец тоже сначала встретил рыбаков, которые указали ему на другие острова…
   Пора было готовиться к ночлегу. Ставить промокшую палатку сил уже не было; решили разложить спальники прямо на берегу, чтобы хоть как-то спастись от пронизывающего ветра. Я укутался потеплей и сам не помню, как заснул под шум прибоя на берегу Ладоги…
   Когда рассвело, мы собрали вещи и поднялись на песчаную возвышенность. Вот и сам монастырь. Он возник перед нами так неожиданно, что мы невольно остановились. Тишина. Ничто не мешает нам созерцать Коневский монастырь, обнесенный белокаменной стеной с забитыми окошками. На пятиглавом соборе – ржавые купола и на самом высоком из них – покосившийся крест. Рядом одиноко высится трехэтажное деревянное здание, очевидно, монастырская гостиница… Не успел я сделать несколько шагов в сторону дома, как залаяли собаки. Я посмотрел на окна, думая, что кто-нибудь выглянет на собачий лай, но тщетно: казалось, монастырь заброшен и покинут его обитателями, как во времена шведского запустения в XVI веке, и только развешанное белье говорило о присутствии людей.

   Отец Назарий, игумен Коневского монастыря. Фото А. Епатко. 1994 г.

   Не далее, как через час дверь распахнулась, и на крыльце появился плотный бородатый человек, одетый в серую рясу, схваченную поясом, и в накинутую сверху жилетку. Несомненно, это и был отец Назарий, игумен Коневского монастыря.
   Он подозвал нас властным движением руки и, когда мы подошли, спросил:
   – Кто вы?
   Я понял, что наступает момент, от которого будет зависеть очень многое. И стал рассказывать игумену, что мы из Питера, интересуемся северным монастырями, пришли сюда на резиновых лодках, одна из которых едва не затонула в Ладоге, что мы всю ночь провели на берегу и ждем благословения осмотреть остров…
   Игумен слушал, слегка улыбаясь, сложив на животе руки, и как только я закончил, спросил:
   – Надолго вы к нам?
   Когда я сказал, что мы надеемся провести здесь три дня, он задумался.
   – Плохо у нас с местами, скоро праздник… Но подождите, сейчас узнаю.
   Из Красной гостиницы стали выходить монахи и послушники. Они здоровались с нами и шли в сторону собора. Необычайная их приветливость поразила меня. Еще час назад мы мерзли на берегу, и никому не было до нас дела, кроме грубых и подозрительных рыбаков. А теперь сам игумен хлопочет о ночлеге для нас.
   Нам выделили одну из комнат бывшей воинской казармы. Пюсле ночевки на берегу кровати и крыша над головой стали для нас просто подарком со стороны коневской братии, но главное – здесь можно было оставить наши вещи и налегке путешествовать по острову.
   Меня очень интересовало, сохранилось ли в монастыре изображение ладьи, на которой преп. Арсений прибыл на Коневец. Поэтому я сразу обратил внимание на настенную роспись, украшавшую Святые ворота обители: большой корабль с убранными вверх парусами изображен позади небольшой гребной лодки. Над кормой корабля развевается шведский флаг. Что касается лодки, то ею управляют два инока в черном; их встречают на берегу четыре монаха, среди которых выделяется старец с иконой Коневской Богоматери на руках.
   Фреска явно отражала не библейское, а какое-то местное предание…
   Уже потом, в соборе, когда мы увидели гробницу преп. Арсения, покрытую парчовой вышивкой с его изображением в полный рост, отпали все сомнения: Арсений Коневский и старец с иконой на фреске были оно и то же лицо.
   Я тотчас спросил монаха, прислуживающего в соборе, о сюжете фрески.
   – Это преподобный спасает рыбаков во время бури, – ответил он.
   Но мне показалось странным подобное объяснение. Во-первых, никакой бури нет; полный штиль на море подчеркивают убранные паруса и спокойная водная гладь. Да и судно вовсе не рыбацкое. Тем более не зря же художник изобразил реющий шведский флаг… Тут что-то не так…

   Фреска на святых воротах Коневского монастыря. Фрагмент. Нач. XIX в. Фото А. Епатко. 1994 г.

   Отец Назарий, которого мы тоже спросили о фреске, считал, что поводом для ее создания послужила любопытная история, происшедшая в 1573 году. Местное предание повествует, что в этот год шведы хотели перейти по льду на Коневец и разорить монастырь. Но, по милости Богородицы, сильный ветер поломал лед на Ладоге, и шведы, так и не добравшись до Коневца, были вынуждены ограничиться разбоями на карельском берегу, где «плениша некоего Афанасия и заведоша его во страну свою за 70 верст от Стекольна (Стокгольма. – А. Е.)». Работая у шведов, Афанасий всегда думал о побеге и, видя в палате своего хозяина образ, молился ему со слезами о своем избавлении. И явился пленнику во сне Господь, который сказал Афанасию, чтобы тот взял этот образ и «донес» его на Коневец.
   Афанасий внял мудрому совету и «вземше образа Спасов в палате господина своего [и] бежаша в лес, и тут обретоша судно, и пустиша в море [вместе с товарищем], и правяху кормило по переменам». Когда же они в пути утомились и оба уснули в лодке, Афанасий снова увидел чудесный сон: некий старец, «мнится, преподобный Арсений» предупредил его: «Восстаните и зрите на море; се бо змий сипит». Беглецы проснулись и увидели шведское судно, плывущее за ними. «Тогда начаша огребатися от того змия, – сообщает предание, – и избави я Бог».
   По всей видимости, Афанасий с товарищем благополучно добрались до Коневца и пополнили собой местную братию; по крайней мере, на фреске оба гребца изображены в черном монашеском одеянии. Любопытно, что предание было записано на той самой чудотворной иконе, вывезенной пленниками из Швеции. «Историко-статестическое описание Коневского монастыря» (1865 г.) повествует о дальнейшей судьбе уникальной реликвии: «Икона [эта] в настоящее время находится в надвратной церкви Знаменского девичьего монастыря, что в городе Осташкове, Тверской губернии, но по какому случаю досталась она оному монастырю, неизвестно».

   Коневский скит при Владычной лахте – место первоначального монастыря на Коневце. Гравюра XIX в.

   …Бродя по острову, мы наконец добрались до знаменитой Чертовой косы, уходящей далеко в озеро. Если верить легенде, эта песчаная коса – не что иное, как остатки Чертова моста. Бесы или черти, гнездившиеся в Коне-камне, выскочили из него, после того как преподобный Арсений окропил глыбу святой водой. Тогда они побежали на берег и принялись строить мост из песка и камней по направлению к материку, но не успели… Бросились в воду и вплавь достигли берега, где поселились в большой бухте, которую финны и по сей день именуют Сортанлахти, то есть Чертова бухта.
   На стрелке мы забрались на одинокий маяк, с которого нам открылся живописный вид на южную часть острова с ее густыми лесами, извилистыми бухтами и песчаным берегом, переходящим в высокие обрывы.
   Я достал бинокль и с удивлением обнаружил каменную церквушку, возвышавшуюся над лесистым побережьем. Странно, что прошлой ночью мы ее не заметили на подходе к острову. Ребята раскрыли карту: это Коневский скит – наиболее отдаленный и глухой скит на острове. История его возникновения связана с именем преподобного Арсения, который, прожив два года на Святой горе, спустился к небольшой бухте на юго-западном побережье острова и выстроил деревянную церковь… Вскоре слухи о молодом подвижнике, живущем на клочке земли в бурном озере и ведущем жизнь благонамеренную, распространились в Приладожье, и к Арсению стали приходить первые ученики. В 1398 году Арсений построил каменную церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Здесь он вместе со своей братией прожил спокойно и благополучно почти четверть века, но в 1421 году случилось наводнение, и вода стала переливаться через порог церкви, угрожая самому монастырю. Тогда Арсений перенес обитель на более возвышенную часть острова.
   Но место, где первоначально был основан Коневский монастырь, не было забыто. Здесь основали скит. Однако нынешние монахи, которые имеют обыкновение водить редкие экскурсии по острову, приезжим этот скит не показывают. И его отдаленность не главная тому причина, а скорее ужасное состояние, до которого была доведена церковь за время пребывания на острове военных.
   …Шел второй день нашего пребывания на острове, а мы еще не посетили собор: то он был закрыт, то мы находились на другой от него стороне острова. Поэтому, узнав, что сам отец Назарий будет проводить для финских туристов экскурсию, мы пришли на место встречи одними из первых.
   Игумен рассказывал очень увлекательно и с юмором, так что улыбки не сходили с лиц слушателей. Закончив повествование о поселении здесь Арсения Коневского, он коснулся легенды об изгнании преподобным с острова чертей, которые хотели построить мост до материка, но не успели и попрыгали в воду… В этом месте отец Назарий, лукаво улыбаясь, сказал:
   – Я думаю, что, может, зря преподобный так усердно молился. Построй черти мост до другого берега – и у нас не было бы проблем со связью с внешним миром.
   Затем игумен повел нас через Святые ворота к собору. Когда мы вошли в храм, то прежде всего обратили внимание на гробницу Арсения, умершего в 1447 году…
   Проходили столетия, одни набеги шведов сменяли другими, храмы рушились и возрождались из пепла, а мощи преподобного все эти годы неприкосновенно покоились глубоко под землей. В XIX веке здесь стояла серебряная кованая рака на литых ножках, украшенная барельефами: с одной стороны рыболовы тянут сети, с другой – два инока, окруженные волнующимся озером и лесом, молятся на берегу около своей лодки, из которой только что вышли, спасенные молитвой преподобного.
   Сама же гробница Арсения была покрыта голубоватой парчовой тканью… На меня устремлен лучистый взор святого – грустные вдумчивые глаза, тонкий профиль, окладистая борода… Так вот он какой, Арсений Коневский, легендарный просветитель карел и финнов, один из наиболее почитаемых святых Финляндии! «Аще пребудете в законе Господне, то не оскудеет обитель», – прочитал я на краю парчи.
   Пользуясь тем, что службы в храме не было, я свободно ходил и рассматривал иконы. Интересующих меня изображений древних судов не нашел, да и вряд ли это были иконы прежнего Коневского монастыря, ведь столько воды утекло с тех пор… Правда, близ самого алтаря, с левой стороны, была представлена икона Коневской Божией Матери, привезенная Арсением с Афона в XIV веке. Но это был, увы, лишь список с нее. Сам же древний образ хранится в Ново-Валаамском монастыре, где почитается, по словам отца Назария, «единственной чудотворной иконой на всю Финляндию».

   Покров на гробнице преподобного Арсения Коневского в соборе Рождества Пресвятой Богородицы. Фото А. Епатко. 1994 г.

   …Наверное, не лишнее будет упомянуть, что финский период вообще занимает особую страницу в истории Коневца. Если не считать, что монастырь был основан в карело-финских пределах, точкой отсчета можно назвать 1811 год – год присоединения Выборгской губернии к Великому Княжеству Финляндскому. После революции 1917 эти территории стали принадлежать Финляндии, и монастырь вошел в состав Финской православной церкви. С 1933 года на острове разместились штаб и две батареи береговой артиллерии финской армии. В 1940 году, после начала военных действий, финские войска оставили Коневец без боя, но советское командование «на всякий случай» отдало приказ о бомбардировке острова. К счастью, монастырские строения остались невредимыми. Был разрушен только выложенный из валунов домик садовника у Святой горы; видимо, летчики приняли его за укрепление. Еще кое-где повыбивало взрывной волной стекла. 13 марта 1940 года закончилась Финская война (в нынешнем Коневском монастыре ее нейтрально называют Зимней), и монахи приготовились к эвакуации в Финляндию. Советские войска, занявшие к тому времени Коневец, уже успели здесь «похозяйничать»…
   «Тяжело было смотреть вокруг, – вспоминает один из иноков, обошедший перед отъездом остров. – В лесу и около скитов то и дело попадались разрубленные и оскверненные иконы, в полном беспорядке валялись порванные книги. Мы ведь не успели спасти библиотеку. В храмах на местах икон в иконостасах светились только дыры…»
   …Целых полвека, вплоть до начала 90-х годов прошлого века, Коневцом распоряжались военные, которые не то, что финнов, – простых советских людей на остров не пускали. Северо-восточная часть острова, обращенная к открытой Ладоге, была превращена в полигон: моряки выводили на озеро буксиром какой-нибудь ржавый баркас и испытывали на нем убойную силу торпеды. Кто не верит, может прогуляться по этим местам и полюбоваться тем, что осталось от присутствия военных на этом побережье – зрелище больше напоминает декорации к фильму «Сталкер»…
   Но это все, к счастью, уже история. Теперь на Коневце снова возрождается монашеское братство. На маленький ладожский островок, как и прежде, потянулись паломники и туристы, особенно финны, которые ощущают на Коневце то, что называется финской поэзией, и то, что нельзя передать словами. Сыновья лесов и озер, когда-то владевшие островом, стремятся обязательно побывать на Коневце – хотя бы раз в жизни.
   …Я смотрел, как финны внимательно разглядывают копию иконы Коневской Божией Матери. Интересно, знают ли они, что оригинал – у них на родине? И ждать ли нам когда-нибудь его возвращения?.. А потом подумал: «Пускай лучше образ остается там, в Финляндии. Не приведи, Господи, грянет в России очередной бунт-революция, и тогда – пиши пропало…»
   После посещения храма отец Назарий повел нас к древнему языческому святилищу – Конь-камню. Он только спросил, по какой дороге мы хотим идти, короткой лесной или в обход по хорошей, и, узнав, что финны предпочитают идти коротким путем, загадочно произнес:
   – Ну смотрите…
   Когда мы спустились по склону Святой горы и углубились в лес, перед нами возникли густые заросли папортника. Многие, опасясь змей, стали поглядывать под ноги, а наиболее осторожные вооружились суковатыми палками.
   – Не бойтесь! – сказал игумен. – Говорят, что в мире есть только два острова, на которых нет змей. Это Исландия и Коневец…
   Но неожиданно тропинка оборвалась, и мы оказались перед крутым склоном с деревянными ступеньками, уходящими вниз.

   Когда военные занимали остров, в соборе располагалась гауптвахта. Но отец Назарий не остался в обиде на моряков и, говорят, даже сумел наладить с ними дружеские отношения. Фото А. Епатко. 1994 г.

   Послышались удивленные восклицания. А отец Назарий проворно сошел по склону и задорно посмотрел вверх:
   – А вы что думали? Сами выбрали эту дорогу!
   Почтенный финский монах, шедший за мной, не выдержал сложного спуска и тяжело осел на ступени. Комары тут же облепили его, и было видно, что ему не подняться без посторонней помощи. Я вернулся и подал ему руку, кто-то взял его за другую, и мы спустились.
   А вот и Конь-камень. Метрах в десяти от нас лежала замшелая каменная глыба; она была такая громадная, что на ней «разместилась» часовня с внушительной деревянной лестницей. Источники XIX века сообщают, что «нет достоверных сведений, когда построена была первая часовня на этом камне». Народное же предание относит это событие ко временам преп. Арсения, когда по его молитве были изгнаны нечистые духи, обитавшие под камнем.
   Пока туристы осматривали Конь-камень, отец Назарий усердно обмахивался платком.
   – Иногда я думаю, – сказал он мне, – что нечистые духи не покинули остров, а превратились в этих маленьких тварей. – И отец Назарий звонко хлопнул себя по щеке. – На всем Коневце не сыщешь более комариного места, чем это.
   Мне захотелось подняться в часовню, и, как только финны ушли, мы стали взбираться по деревянной лестнице к вершине камня. Часовня была пуста. Осматривая ее внутренние стены, мы обратили внимание, что все они исписаны почерком «под старину».
   – Посвети-ка сюда, – попросил я Андрея.
   Луч фонарика позволил прочесть несколько надписей, две из которых я и привожу здесь: «Были 12 марта 1882 года Таврило… девица Анна Федоровна Гусова, Василий Егоров Артамонов», «21 июня 1887 года был Иосиф Иванович Никифоров с женою». В изумлении взирали мы на исписанные стены. Что за шутники побывали на острове и разрисовали всю часовню карандашом, расставив под надписями даты более чем столетней давности?
   Мы сочли несерьезным все увиденное и были откровенно удивлены, когда на другой день отец Назарий поведал нам, что надписи подлинные и дошли до нас только благодаря тому, что долгие годы часовня была наглухо заколочена.
   После прогулки по душному лесу нам захотелось к воде. Мы вернулись к себе, взяли котелок, спички, продукты и пошли к озеру. Вообще на острове костры жечь нежелательно, и поэтому мы нашли место подальше от монастыря. Здесь был прекрасный песчаный пляж, сам вид которого уже располагал к отдыху. Разложили костер, поставили на него котелок с водой, чтобы выпить по стаканчику кофе, и растянулись на теплом песке. Было удивительно тихо, только в костре потрескивали сухие сучья, и иногда какая-нибудь одинокая волна докатывалась до берега и с глухим ворчанием ложилась на песок.
   Невдалеке от нас высился крупный валун, принесенный сюда великим ледником многие тысячи лет назад. Я предположил, что древние карелы, которые приплывали к Конь-камню на поклонение, скорее всего, ориентировались по этой глыбе: если пристать к берегу в тридцати метрах за ней, то до Конь-камня будет рукой подать, стоит только пройти немного лесом.
   Обратной дорогой в монастырь мы рассуждали о трагедии язычества. Что и говорить, древняя религия наших предков была стерта с лица земли христианством, молодой религией, зародившейся вдалеке от славянских племен. С тех пор язычество окружено неким таинственным ореолом. Но кто-то правильно заметил, что язычество близко любой другой религии по своей главной сути – вере в Бога… И все-таки оно было уничтожено. Официально – в 988 году, с принятием князем Владимиром христианства, а неофициально язычество вытеснялось на протяжении последнего тысячелетия. И одним из немногих его оплотов оставалась Карелия, где дремучие леса, обширные болота и глухие озера неизменно настраивали местных жителей на поклонение силам природы.
   …Перед отъездом мы зашли в монастырь, чтобы попрощаться с отцом Назарием. Дверь в храм была приоткрыта, и из нее доносилась величественная молитва Господу. Мы осторожно вступили под своды собора и, стараясь не привлекать внимания, стали за спинами паломников.
   …Когда служба закончилась и люди начали расходиться, игумен вдруг подошел к нам.
   – Ну как, вам у нас понравилось?
   Мы поблагодарили отца Назария за все, что он сделал для нас, и, пользуясь случаем, я спросил его, нет ли в монастыре изображения ладьи преподобного.
   – Нет, точно нет, – покачал головой отец Назарий.
   Я сказал игумену, что был в монастырской библиотеке и, кроме современного рисунка с преподобным в парусной лодке, ничего не нашел.
   – Да, я помню это изображение, и оно неверно, потому что, по легенде, судно преподобного поднимало четыре тонны и было крупнее, – объяснил он. – И притом в те времена использовали не руль, а кормовое весло.
   – Арсений плавал на Валаам… – вспомнил я.
   Игумен недовольно повел бровью:
   – Не был он на Валааме. Арсений сразу пришел на Коневец!
   – Но ведь там даже есть Коневский скит, построенный в память о посещении Арсением Валаама, – не сдавались мы.
   – Уж эти мне валаамские легенды… – с усмешкой произнес отец Назарий. – Монахи там вообще убеждены, что начало их монастыря идет от Андрея Первозванного…
   Тут Андрей задал игумену очень интересный вопрос:
   – Как местные жители доставляли на остров табун лошадей, с которыми связано предание о Конь-камне?
   – Лошади плыли сами, а сзади шли лодки и подгоняли их, – просто сказал игумен и притом так уверенно, что у меня не хватило духу спросить его, откуда он знает такие подробности о событиях тысячелетней давности.
   – Отец Назарий, – обратился я к нему. – Нам сегодня плыть обратно. Благословите нас на дорогу.
   Игумен удивленно отклонился назад. Лицо его просветлело.
   – Благословляю, – произнес он и перекрестил нас своим золоченым крестом, висевшим на груди.

   Коневский монастырь. Гравюра 1792 г. Выполнена по рис. экспедиции Н. Озерецковского 1785 г.

   …Возвращались домой ночью. Берег и пристань пустынны. Пока загружали лодки, прибой заметно усилился, и мне пришлось разуться, чтобы не замочить обувь. На корму я положил рюкзаки и пакет с еще теплым монастырским хлебом, а нос оставил свободным для Сергея. Его лодка, как я упоминал, вышла из строя, и мне пришлось взять товарища на борт.
   Я еще раз огляделся. Кажется, все… Андрей готовит к спуску на воду свою лодку, Сергей несет весла к воде… Берег пустынен… Только маленькая ель покачивается на ветру… Пора отчаливать, но я медлю: страшновато пускаться в ночную Ладогу…
   – Садитесь в лодку, я вас толкну. – Андрей выводит меня из оцепенения.
   Я вставляю весла в уключины. Очередная волна обдает меня до колен, обжигая ноги. Мысли вихрем кружатся у меня в голове: «Ничего не забыли?» Бросаю последний взгляд на берег… Ель все так же одиноко покачивается на ветру… Я кладу весла, выбегаю на берег и срываю на память о Коневце пушистую ветку, пахнущую хвоей. Теперь можно отчаливать.
   …Когда опасная гряда прибрежных камней оказывается позади, я наваливаюсь на весла. Берег постепенно удаляется, и я невольно оглядываюсь за борт: здесь уже приличная глубина, и темные воды Ладоги трутся о бока моего «Туриста», тесня его со всех сторон. Под резиновым днищем хлюпают беспокойные волны.
   К этому времени уже стемнело, и купола монастыря незаметно для глаз превратились в черный силуэт, возвышающийся над верхушками сосен. Розовый закат раскинул по небу свои огненные языки и почти соприкасается с колокольней… Зрелище завораживает… Я оглядываюсь на темнеющий берег, и он теперь мне кажется таким далеким и недоступным… Но что это? На берегу огонь? Кто-то развел у самой воды костер!
   – Ты видишь? – кричит мне Андрей со своей лодки.
   – Да! Это, наверное, они разожгли костер, чтобы мы могли вернуться, если собьемся в пути…
   Я усиленно работал веслами и, не отрываясь, смотрел на дрожащий огонь на берегу, который посреди этих нескончаемых сил природы напомнил нам, что где-то есть люди… В самом деле, неужели он был сигналом к возвращению на случай беды? Мы так и не узнали, кто разжег его в ту памятную ночь, но огонь на Коневце придал нам уверенности…
   От Чертовой косы мы теперь держим курс на материк – в Чертову лахту, обозначенную редкими вспышками одинокого маяка. Я снова наваливаюсь на весла, и лодка поднимается на очередную волну… Мы уходим все дальше от песчаного берега с его невеселым названием и дивной легендой. Ночь опускается над Ладогой, и коса уже едва различима на фоне свинцовых вод неспокойного озера. Коневец постепенно уменьшается, сливаясь с черным небом, и становится для меня такой же загадочной землей, как прежде.
   А лодки тем временем, покачиваясь на волнах, несут нас навстречу монотонной жизни, с ее городом, работой, цивилизацией, оставляя за кормой удивительный остров с его гостеприимными хозяевами.
   Я все еще пытаюсь различить среди волн покинутый остров, но земля святого Арсения уже окутана предутренним туманом…

Глава 55
По следам валаамских чудотворцев

Темные предания Валаама

   На севере Ладожского озера – крупнейшего в Европе – лежат дивные острова Валаамского архипелага. Закованные в скалы и покрытые хвойным лесом, они приютили на себе знаменитую обитель, с ее скитами, часовнями и поклонными крестами. Неизменное чувство отрешенности охватывает каждого, кто вступает на эту древнюю землю. И неудивительно, что ежегодно сюда приезжают тысячи туристов и паломников. На остров их доставляют трехпалубные теплоходы. Они за ночь проходят Ладогу, а утром швартуются в Никоновской бухте. Но не каждому, кто купил билет на теплоход, гарантировано посещение Валаама. Об этом мне сказал сосед по каюте, когда наше судно, идущее по Ладоге, стало неприятно покачивать…
   – То есть как – не гарантировано? – не понял я.
   – А вы посмотрите, – указал он на лист на стене. – В правилах все сказано: «Капитан имеет право вносить изменения в маршрут согласно обстоятельствам».
   – А как же Валаам?
   Мой вопрос на какое-то мгновение повис в воздухе – в наш иллюминатор шлепнула волна, и мы уставились на стекающие по стеклу капли.
   – Какой там Валаам! – отмахнулся мой собеседник. – Вот к утру разыграется шторм, тогда к земле лучше вообще не подходить – иначе все на камнях будем. Здесь это недолго…
   Несколько волн одна за другой ударили в иллюминатор, и по каюте пробежали зеленые тени. Мне вспомнилась зловещая легенда о шведском короле Магнусе, флот которого затонул недалеко от Валаама.

Преподобные Сергий и Герман Валаамские. Икона XIX в.

   Маршрут похода «По следам валаамских чудотворцев»: Салми – о. Валаам. 1995 г.

   Под действием качки мне стало душно, и я поднялся на палубу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Наверху уже никого не было. Пронизывающий ветер окончательно разогнал пассажиров по своим каютам. Я подошел к борту и крепко взялся за поручни. Озеро было сплошь покрыто белыми гребнями, и вокруг корабля вздымались внушительные волны. Глядя на беснующуюся Ладогу, я думал о тех опасностях, которым подвергались на пути к Валааму преподобные Сергий и Герман, основатели Валаамского монастыря. Много веков назад эти легендарные просветители Карелии сели в парусную лодку и отправились на уединенный остров исполнять иноческий подвиг. Незнакомая земля, к которой стремились преподобные, находилась в тридцати километрах от материка…
   «Кто были родом эти благочестивые иноки, славяне или греки, какова была их жизнь и служение на пользу церкви; об этом не сохранилось ничего верного», – сокрушался автор «Истории Православной церкви в Финляндии». «Житие» Сергия и Германа до нас не дошло, что вызывало долгие споры о времени возникновения Валаамского монастыря. Церковные историки писали о нем, как о древнейшем русском монастыре, а его основателей считали выходцами из Греции. В довершение ко всему нашлись исследователи, которые, взвесив валаамские предания, задались вопросом: «Но были ли эти преподобные старцы личностями историческими?».
   Романтическая дымка, которой окружены Сергий и Герман, привлекала меня. И пришло время, когда я почувствовал, что пора отложить в сторону книги и самому посетить Валаамский архипелаг, чтобы стать ближе к эпохе преподобных. Нужен был лишь только повод. И он неожиданно нашелся, когда мне в руки попал путевой дневник собирателя карело-финского эпоса Элиаса Леннрота, посетившего Валаам в XIX веке.
   Наблюдательный ученый писал: «Особенно много картин из жизни основателей монастыря Сергия и Германа. На одной изображено, как они плывут по волнам на каменной плите, на другой – как основывают монастырь. Но здесь мне необходимо рассказать о них то немногое, что я слышал от монахов. Неизвестно, что заставило Сергия и Германа отправиться в путь с восточного побережья Ладоги на отколовшейся каменной плите, которую носило по волнам и прибило к берегу Валаама. Очевидно, внезапное вторжение неприятелей заставило их покинуть материк».
   Указание Леннрота на то, что Сергий и Герман прибыли на остров с восточного побережья, показалось мне необычайно ценным. Я раскрыл карту Ладожского озера, чтобы определить возможный путь преподобных: на восточном берегу Ладоги на широте Валаама находится карельский поселок Салми. Напротив – через пролив – лежат два больших острова – Лункулансаари и Мантсинсаари. Дальше – открытые ладожские просторы, которые и омывают лежащий на западе Валаамский архипелаг. Это будет самый трудный участок пути…

   Никольская церковь в Салми. 1825 г. Фото А. Епатко. 1995 г.

   Я поймал себя на мысли, что уже составляю маршрут нового путешествия. Действительно, что если попытаться дойти до Валаама, двигаясь от острова к острову, как некогда могли идти преподобные? Может, нам повезет, и мы встретим следы первых христиан, проникших на далекий архипелаг?
   Компанию в этом предприятии мне составил Андрей Боев, участник прошлогоднего путешествия на остров Коневец. На чем отправляться на Валаам – вопросов не возникало: конечно, на резиновых лодках, которые были уже испытаны в Ладоге. Для нового путешествия мы достали два спасательных жилета и набор подробных карт северной части Ладожского озера. На всякий случай каждый имел в лодке черпак, компас и теплые вещи. Остальное место занимали продукты, которые мы взяли из расчета на полторы недели пути. Раз мы были в какой-то степени паломниками, то я захватил с собой икону с тремя ладожскими святыми – Сергием, Германом и Арсением Коневским. Но самое ценное, что мы везли на Валаам, – была свеча, опаленная у Гроба Господня. Привезенная из Иерусалима и накануне подаренная нам, она пришлась как нельзя кстати.

Впереди 10-дневный переход до Валаама. Фото А. Епатко. 1995 г.

Вид на о. Мантсинсаари с маяка Хейнялуото. Фото А. Епатко. 2010 г.

Наше путешествие началось в Салми. Это старинное карельское поселение, расположенное к востоку от Валаама, лучше всего согласовывалось с сообщением Леннрота. В каком именно месте преподобные покинули материк, финский филолог, конечно, не знал. Но от Салми как раз начинается тот естественный мост из множества островов, которым могли воспользоваться монахи, идущие на Валаам.

В путь

   …Резиновые лодки, спущенные в речку Тулема, мерно покачивались у деревянных мостков. Если верить карте, эта узкая речушка впадает в «великое озеро Нево», среди просторов которого нам и предстояло отыскать легендарный монашеский остров.
   Пока Андрей загружал лодки, я поднялся на соседний холм, чтобы осмотреть полуразрушенную церковь, а заодно выяснить, что известно здесь о Сергии и Германе. Один из местных жителей сообщил мне, что церковь старая, но если я хочу знать больше – в доме напротив живет священник отец Георгий.
   Я постучал, и к нам вышел высокий седобородый священник. Он сказал, что служит в этом храме, но из-за опасности его обвала службы пока проходят в соседнем доме.
   Я спросил его о преподобных… Отец Георгий задумался:
   – Сергий и Герман… Когда-то они крестили всю Карелию и долгое время жили на Валааме. – Он указал в сторону озера. – Это там, далеко в Ладоге… Многие через них приняли православие.
   По словам священника, преподобные жили во времена княгини Ольги. Сначала они явились к ней в Киев, а когда у Ольги появились другие священники, чудотворцы ушли на Валаам.
   Узнав, что мы собираемся туда на лодках, отец Георгий, кажется, не поверил. Однако он зашел в дом и вынес две открытки с изображением Сергия и Германа. Валаамские чудотворцы стояли на голом камне, со всех сторон омываемом водой… С этим добрым талисманом отца Георгия мы отчалили от берегов Тулемы.
   С первых минут плавания я ощутил все неудобства будущего путешествия. Кругом – теснота. Ноги придавлены тяжелым рюкзаком и сумкой с фотоаппаратами. Рукоятки весел задевают за спальник. Пока я устраивался поудобнее, заметил, что речка сама несет нас, увлекая вниз по течению. По мере того как мы удалялись от Салми, дома, тянувшиеся вдоль берега, стали редеть. Похолодало. Внезапно поднявшийся ветерок нагнал рябь на речной глади, и по всем признакам было видно, что Ладога уже близка. Через час гребли против встречного ветра мы миновали полузатонувший баркас и вышли в крупнейшее озеро Европы – Ладожское.
   Все вокруг качалось. И наши лодки, и мы вместе с ними. Набегавшие волны поднимали нас, опускали и неслись дальше. Впереди виднелась длинная полоска земли, сплошь покрытая лесом. Это – Лункулансаари, наш первый остров на пути к Валааму. Мы направляем лодки к острову, и брызги начинают разбиваться о носовую часть моего «Туриста». Тяжело нагруженная лодка легко взбирается на волну, и я чувствую, как под днищем прокатывается водяная масса… Проходим середину пролива. Усилившийся ветер разворачивает Андрея боком к волнам, каждая из которых бьет в резиновый борт…
   Мы перевели дух, только когда наши лодки с треском вошли в прибрежные камыши острова. В зеленых зарослях – рыбак в болотных сапогах.
   – На острове никакой старины нет, – говорит он нам. – Раньше была усадьба графини, но теперь и следов не осталось. Один поселок и магазин, он бросает взгляд на наши лодки. – Вы куда? На Мантсинсаари? Закупайтесь здесь, дальше магазинов не будет.
   – А на Мантсинсаари разве поселка нет?
   – Было там много деревень, а теперь только двое живут: пастух и финн с черной собакой. Правда, давно уже о них ничего не слышно.

В островах Ладоги. Фото А. Боева. 2009 г.

Известие о финне заинтересовало меня. Представитель исконного населения этих мест, он, несомненно, мог слышать о валаамских святых. Но помимо житийной истории, Мантсинсаари привлекал меня и в этнографическом отношении: именно здесь дольше, чем в других местах Карелии, сохранялся обряд закалывания быка – отголосок древнего языческого праздника. Этот праздник, приуроченный к Ильину дню, проводили где-то на юге острова. Естественно, подобные древние обычаи не могли не вызвать гнев со стороны местных чиновников, наезжавших иногда на остров. Как писал с возмущением один из них: «и все это делается под боком Валаамского первоклассного монастыря!»

Эта каска советского солдата, обнаруженная на рыбацкой стоянке на острове Мантсинсаари, возможно, имеет отношение к печально известному десанту 24–27 июля 1941 г. Судя по степени сохранности и месту нахождения, каска могла быть выловлена сетями из Ладоги. Фото А. Епатко. 2010 г.

В XX веке остров прославился совсем по другому поводу. До 40-х годов Мантсинсаари принадлежал Финляндии, и во время войны здесь были сосредоточены серьезные силы финнов. Дальнобойные орудия, расположенные на острове, били по Дороге жизни. Сталин лично отдал приказ сбросить десант на Мантсинсаари, что и было выполнено в конце июля 1941 года. Как всегда, приказы Верховного главнокомандующего сопровождались приписками: «Любой ценой…». Однако неподготовленность морских пехотинцев к боям в лесистой местности привела к катастрофе. За двое суток ожесточенных сражений на острове погибли 950 (!) советских моряков. Оставшиеся в живых десантники пытались добраться до наших судов на самодельных плотах. Благодаря дымовой завесе удалось подобрать лишь нескольких человек. На Мантсинсаари до сих пор находят следы того памятного десанта – гильзы, советские каски…

У двух «Робинзонов»

   Хотя дело шло к вечеру, мы решили тотчас отправиться на этот остров, лежащий в двух километрах от Лункулансаари.
   Крупнейший остров Ладожского озера закрывал собой линию горизонта и казался угрюмым. «Как же на таком громадном пространстве найти двух островитян?» – думал я, разглядывая в бинокль незнакомую землю.
   – Вижу крышу, – внезапно произнес Андрей. – Смотри!
   В бинокль я различил часть деревянного сруба, выступающего из леса. Мы взялись за весла и стали пробиваться сквозь камыши к берегу. Однако это оказалось опасным – весла запутывались в водорослях, а сухие стебли царапали резину Мы были вынуждены отступить и только ночью смогли высадиться на северной оконечности Мантсинсаари.
   Когда рассвело, спрятали лодки и отправились в глубь острова на разведку. Едва заметная тропинка вывела нас из леса в поле, где стояло несколько бревенчатых домов. Прохудившиеся крыши, черные глазницы окон и заброшенные огороды говорили о том, что люди давно покинули свои жилища…. Недалеко от дороги набрели на остов коровника. На его крыше белеет прибитый к брусу коровий череп. Жуткое зрелище. Не Карелия, а Новая Гвинея какая-то!
   Вот и признак человеческого жилья: добротный дом с теплицей и огродом. Похоже, здесь кто-то живет… Хозяин сам вышел к нам. Это был худой, но крепкий старик с цепким взглядом и жилистыми руками. На его поясе в кожаном футляре висел нож. «Точно, финн», – подумал я.
   …Мы сидели в уютном доме нашего нового знакомого и угощались ухой. Я не ошибся. Матти Кульмаулома – последний из оставшихся финнов на острове. По его словам, после Второй мировой войны население на Мантсинсаари насчитывало больше тысячи человек. Направляли сюда в основном спецпереселенцев – тех, кто не выполнял трудодни. Ехали со всего Союза – русские, белорусы, татары, киргизы, немцы, евреи, финны (советские, конечно). С приходом к власти Хрущева большинство островитян начали стремительно покидать этот глухой уголок Карелии.

Дом Матти – самый старый на всем острове. Фото А. Епатко. 1995 г.

   Матти Кульмаулома. Фото А. Епатко. 2010 г.

   В 1970-е годы Мантсинсаари затронула кампания по укрупнению деревень. На острове закрыли школу, а сельсовет перевели на материк. Матти уже и сам не верит, что когда-то на его родном острове работали клуб, кинотеатр, два магазина, почта, паром, а в совхозном хлеве мычали двести пятьдесят голов рогатого скота. Теперь только медведи время от времени навещают старого финна. Тогда Матти закрывается в своем столетнем доме и пьет чай, поглядывая на окна. Зимой остров погружается в спячку. Хорошо, если лед встанет в проливе – иначе попасть на материк на мотосанях проблематично. Тогда приходится рассчитывать на осенние запасы продуктов. Прогноз погоды Матти слушает по финским радиоканалам. Для него это еще и возможность услышать родную речь.
   В общении с хозяином нас, конечно, интересовало, как он попал на Мантсинсаари. Оказывается, родился наш новый знакомый в деревне Лоукускуля, недалеко от Мурманска. В 1920-е годы его родители отправились, как и многие другие, строить новую страну —
   Советский Союз. В СССР маленький Матти «въехал» на спине отца – в рюкзаке. Больше в родных пенатах финн не бывал. Зато стал рыбаком на Белом море: бил белуху и тюленя. В 1945 году судьба забросила его на Мантсинсаари, где он продолжил заниматься зверобойным промыслом. В лучшие зимы Матти добывал до ста двадцати нерп, на которых охотился до самых Валаамских островов. Охотился он и на лосей.
   Овдовел Матти много лет назад. Так и живет один и безвыездно, продолжая вспахивать щедрую землю своих предков. По вечерам он закидывает в Ладогу сети и слушает радио, настраиваясь на финскую волну. Правда, его поддерживают сын и дочь. Они звонят отцу ежедневно. Все-таки старику под восемьдесят; случись что, на острове – ни больницы, ни поликлиники. Вообще никого!
   А с соседом, Алексеем Клюней, Матти не общается: финн и белорус никак не могут поделить десятки квадратных километров суши, со всех сторон окруженной водой.
   Летом у Матти бывает много гостей, приезжают внуки и гости из Финляндии. Часто наведываются представители финского исторического общества «Мантсинсаари», которые расставляют по всему острову таблички: здесь была такая-то деревня, такой-то храм, такой-то погост. Над заброшенным дотом они даже водрузили финский флаг. Глядя на это бело-голубое полотнище, трепещущее посреди карельского леса, невольно задумываешься – вот у кого нужно учиться патриотизму. Кстати, захватить Мантсинсаари красноармейцы так и не смогли. Остров был передан Советскому Союзу по мирному договору.

   Алексей Клюня. Фото А. Епатко. 2010 г.

   О военном прошлом острова Матти говорит неохотно. «Вон там ваши лежат, – указал он на пригорок у леса. – Много их полегло». Кого имел в виду Матти под словом «ваши», я уточнять не стал. Зато спросил о «дне быка», который когда-то праздновали на Мантсинсаари.
   Мой вопрос о языческом обряде оживил старика.
   – Да, да, знаю! Это был большой праздник! – Глаза финна заблестели. – Его проводили в самой большой деревне на юге острова. Но потом русские попы запретили…
   – А как это происходило?
   – Да как обычно. Быков варили в огромных котлах, и у костра пировала вся деревня… Давно это было. Я сам не видел.
   – А вы ничего не слышали об основателях Валаамского монастыря Сергие и Германе? – спросил я хозяина. – Они могли идти на Валаам через ваш остров.
   – Нет, не слышал, – признался Матти. – Через Мантсинсаари многие ходили на Валаам. Зимой приезжали целыми подводами, ночевали здесь, а утром двигались по льду до монастыря. Теперь так уже не ходят.
   За разговором незаметно приблизился вечер. Перед отплытием мы хотели навестить второго «робинзона» – Алексея Ивановича Клюню, который жил в километре отсюда. Матвей Матвеевич объяснил нам, как найти его дом, и добавил, что давно не встречал своего соседа. Живя много лет на одном острове, они практически не общались…
   Еще издалека мы увидели коровье стадо, пасущееся около избы. Хозяин дома – небритый мужчина лет сорока – очень обрадовался нашему появлению. Не дав сказать ни слова, усадил за стол, нарезал сала, пожарил яичницу.
   – Значит на Валаам идете? – спросил Алексей Иванович, наливая нам молоко. – На чем?
   – На резиновых лодках.
   Хозяин серьезно посмотрел на нас и поставил кувшин на стол.
   – Это вы зря делаете… На моей памяти пять байдарочников тоже шли на Валаам. По пути они заходили на Мантсинсаари и сидели вот тут, где вы сидите… Но до Валаама они не добрались. Пропали.
   Мы с Андреем переглянулись.
   – Что с ними случилось? Попали в шторм?
   – Да, скорее всего. В ту ночь, как они отчалили, ветер поднял на озере волну, и весь следующий день штормило. Я даже не рыбачил.
   Алексей Иванович посмотрел в окно и задумался:
   – Помнится, они хотели идти на Валаам прямиком, минуя острова, чтобы быстрее… Потом сюда приезжали их родственники, спрашивали, искали…
   Я рассказал Алексею Ивановичу о цели нашего плавания.
   – Так вы историки? Посмотрите! – Хозяин достал медный светильник необычной формы. – Нашел в лесу.

   Стоянка на западном побережье Мантсинсаари. Здесь нас задержали туманы… Фото А. Епатко. 1995 г.

   Я взял светильник в руки: старинный кованый. Несомненно, он – дело рук исконных насельников Мантсинсаари. Тогда я спросил Алексея Ивановича, не посещали ли остров монахи и не осталось ли что-либо от их пребывания. И вот что он рассказал:
   – В очень давние времена здесь существовал дикий обычай. В честь какого-то праздника быка заводили на скалу и оттуда скидывали прямо вниз, потом всей деревней варили мясо, пировали. Даже с матерой земли люди приезжали – за своей порцией мяса… Когда на остров пришли монахи, они поставили на скале часовню. Сколько лет она простояла, никто не знает, но лет тридцать назад ее столкнули бульдозером вниз, – Клюня разводит руками. – Теперь ни праздника, ни часовни.
   Скала находилась недалеко отсюда, но Алексей Иванович заверил нас, что от часовни ничего не осталось. Кто были эти загадочные монахи, никто уже не помнил…
   Чем дольше я слушал хозяина, тем больше убеждался, что остров Мантсинсаари – настоящее сокровище для путешественников. Мы уже собирались уходить, как я заметил висевшее на стене ружье, и разговор зашел об охоте.
   – На острове хищные звери постоянно не живут, – рассказывал Алексей Иванович. – Придут зимой по льду и весной уходят. Но однажды на острове обосновалась пара волков. Пять лет жили мирно, а потом стали безобразничать: загнали телку и задрали ее. Мое стадо не трогали – жили на моей территории. Деревенские мужики устроили облаву и убили четырех волчат и волка. И после этого ох как пожалели об этом: волчица стала мстить людям: давила мой и чужой скот без разбора. Мы были вынуждены вывести все стадо в Салми. Зимой волчица ушла по льду с острова и больше никогда не возвращалась…

   Остров Вильямой. На горизонте – Валаамский архипелаг. Фото А. Боева. 1995 г.

   Пора была собираться. Мы тепло простились с Алексеем Ивановичем и поспешили к старому финну, у которого оставались наши рюкзаки. Мы чувствовали, что задержались здесь и пора двигаться дальше. До Валаама – еще тридцать километров, а повезет ли с погодой – неизвестно. Вот и сейчас над нами нависло угрюмое небо, не предвещающее ничего хорошего.
   Матти быстро отрезвил наш боевой пыл:
   – Ночью будет гроза, и в озеро лучше не соваться. Оставайтесь до утра у меня.
   Мы расстелили спальники на дощатом полу финской бани и попытались заснуть. Всю ночь за окном гремела гроза…
   Расставаясь на другой день с Матти, мы и представить не могли, что через пятнадцать лет снова встретим нашего финна в здравии и благополучии. «Как там наш старик? Жив ли?» – рассуждали мы с Андреем, пробираясь июльским днем 2010 года по заросшей тропе к его дому Матти.
   – Хозяин! – Я постучал в калитку до боли знакомого дома. Тишина. – Матти!
   В доме что-то загрохотало, дверь заскрипела, и на крыльцо вышел наш островитянин, слегка постаревший, но со своим неизменным ножом на поясе.
   – Вы нас помните, Матти? – спросил я без особой надежды. – Мы как-то останавливались у вас по пути на Валаам.
   Старик, прихрамывая, зашагал к нам навстречу.
   – Я помню, как если бы это было вчера, – сказал он. – Ну теперь, наверное, на Валаам не поплывете? – заулыбался Матти. – Проходите, проходите. – Он отворил калитку, и мы обнялись. Как будто и не было этих пятнадцати лет.
   Мы снова сидели в доме старого финна, пили чай. Беседовали, вспоминали… Я подарил Матти альбом фотографий с тем памятным походом, когда мы впервые были у него в гостях.
   – А я молодой здесь! – подмигнул нам хозяин, разглядывая свое фото. – Эх, ребята, – старик с укором смотрит на нас, – а я думал, что вы в Ладоге утонули. Хоть бы открытку прислали… За пятнадцать лет времени не нашли!
   Мы каемся и обещаем ездить на остров чаще.
   Снова вечереет, и снова пора расставаться – впереди новый маршрут. Но Матти нас не отпускает: хочет спеть нам на прощанье… Он еще и поет?! Хозяин снимает со стены мандолину и трогает струны. Нестройные звуки и хриплый голос старика плывут над островом, погружая нас в чарующий мир карело-финской песни – песни, которая никогда не кончается. Я с восхищением смотрю на Матти. Он кажется вечным, как сама Ладога…

Все дальше от материка

   Если читатель не забыл, то мы все пытаемся добраться до Валаама…
   Итак, наступил третий день нашего путешествия. Мы шли на веслах вдоль восточного побережья Мантсинсаари, приближаясь к его северной оконечности. Нам предстояло обогнуть крупнейший остров Ладоги и при хорошей видимости двигаться к Птичьим островам.
   Пока шли под прикрытием берега, погода нам сопутствовала: пригревало солнце, небольшие волны подталкивали лодки вперед. Единственное, что досаждало – тучи комаров, преследовавшие нас еще от самой стоянки. Но лишь только мы обогнули мыс и вышли в открытое озеро, комары облепили борта лодок. С Ладоги дул холодный встречный ветер. Озеро волновалось, и никаких островов не было видно.

   Автор в лодке. Фото А. Боева. 1995 г.

   Я развернул лодку носом к волне и раскрыл карту. Странно, здесь указано, что к западу от Мантсинсаари лежат три островка из группы Птичьих. Только где же они?
   – Может, это туман? – предложил Андрей.
   Я прильнул к биноклю. Точно – туман. Из-за белой пелены, висевшей над водой, вырисовывались смутные очертания скалы. Еще несколько секунд – и скала исчезла из виду. Да, в такую погоду не пойдешь к Птичьим островам…
   Более суток провели мы на западном побережье Мантсинсаари, пережидая волнение и туман. В бинокль было хорошо видно, как ветер несет вдоль островов клочья тумана, а одна из скал покрыта чайками. Птицы сидели на ней неподвижно, как, верно, сидели их крылатые предки тысячу лет назад. Ничто не изменилось здесь со времен Сергия и Германа, которые шли этими местами на Валаамский архипелаг. «Доберемся ли и мы до Валаама? – думал я, глядя на клубящееся озеро. – Не затеряемся ли среди безбрежной Ладоги, как те байдарочники?»
   К ночи туман сгустился. Он закрыл Птичьи острова и стал подбираться к нам. Мы поспешили поставить палатку, затащили в нее рюкзаки и залезли сами. Погода явно ухудшалась. Вскоре волнение усилилось настолько, что мы были вынуждены перенести палатку подальше от воды. Всю эту ночь не смолкал рокот прибоя, а порывы ветра сотрясали стенки нашего убежища.
   На следующее утро, едва рассвело, я выбрался из палатки: тумана как не бывало. Напротив нас, в синеве Ладоги, белели Птичьи острова. Я поднял Андрея, и через час мы уже отходили от лесистых берегов Мантсинсаари, направляясь в открытое озеро. Впереди расстилалась водная пустыня с затерянными в ней островами и скалами.
   Едва мы высадились на первом из Птичьих островов, как туча чаек взмыла в небо, подняв невообразимый крик. Причиной их волнения были маленькие птенцы, которые не успели спрятаться и теперь бегали по острову. Осторожно ступая между ними, мы поднялись на скалистую возвышенность. По Ладоге шла полоса тумана, и соседний остров только начал «выплывать» из белой дымки. Вдруг Андрей дернул меня за плечо: «Там – люди!» В бинокль я отчетливо различал моторную лодку, вытащенную носом на берег, и силуэты нескольких человек. Мы снова взялись за весла и направились ко второму из Птичьих островов.
   Рыбаки сидели у костра и с любопытством наблюдали, как к их стоянке подходят резиновые лодки. Когда мы приблизились, один из них встал, чтобы утихомирить здоровенного пса, лаявшего на нас. Я спросил, можно ли высадиться на остров. «Можно, конечно». Рыбак зашел в сапогах в воду и помог нам пристать к берегу.

   Крестовые острова, наверное, самый пленительный уголок Ладоги. Фото А. Епатко. 2010 г.

   – Куда собрались? – спросил он, видя, что у нас нет ни сетей, ни удочек. – На Валаам? И не боязно вам ходить на таких лодках?
   Я рассказал, что мы идем по пути валаамских святых, и поинтересовался, не виден ли отсюда архипелаг.
   – Да вон – Крестовые видать. – Рыбак указал куда-то в озеро. – А когда чисто, и Валаам показывается.
   Я поднял бинокль. Так вот он каков, Валаамский архипелаг: цепочка островов-силуэтов тянулась далеко на запад и таяла в дымке.
   – Давно ли острова называются Крестовыми? – спросил я рыбака.
   – Давно-о, – протянул он. – Говорят, в старые времена там нашли поваленный крест, с тех пор острова так и прозвали.
   – А крест пропал?
   – Почему же? Сохранился. – Рыбак ткнул пальцем в помятую карту. – Стоит там же, на Крестовом острове.
   Итак, на островах, что виднелись на горизонте, нас ждал крест, когда-то установленный христианами. До Крестовых оставалось тринадцать километров с двумя заходами на скалистые острова Вилямой и Ряпой. Мы надеялись до вечера покрыть это расстояние и заночевать уже на Валаамском архипелаге.
   Перед отъездом рыбаки пригласили нас к своему костерку на чай. За разговором мы узнали, что они с Питкяранты. Иногда приезжают сюда на рыбалку, хотя ловится последние годы неважно. О Сергии и Германе никто из них ничего не слышал. Однако, когда я рассказал, что основатели Валаамского монастыря двигались вдоль этих островов, рыбаки одобрительно закивали головами: «Да это и есть самый удобный путь на Валаам. Даже если заштормит, можно высадиться на островах или укрыться за ними. А идти на Валаам по открытой Ладоге – гиблое дело…».
   Легкое попутное волнение помогло нам довольно быстро отойти от Птичьих островов и взять курс на остров Вильямой. Рыбаки говорили, что Вильямой – это голый камень, незначительно торчащий из воды. Задерживаться на нем надолго опасно: в сильный шторм волны перекатывают через остров, образовывая над ним пенный бурун… В самом деле, через полчаса наши лодки подошли к плоской красноватой глыбе, непонятно каким образом поднявшейся из озера. Решив, что на этих камнях делать нечего, мы уже собирались грести дальше, как заметили, что ветер гонит в нашу сторону клочья тумана. Еще минута – и мы вместе с островом погрузились в сырое облако. Наши планы тотчас изменились. Высаживаемся! Мы с трудом вылезли на скользкую поверхность камня и вытащили за собой лодки.

Кто знает, сколько веков взирает на ладожские просторы голова этой каменной птицы? (Крестовые острова. Валаамский архипелаг.) Фото А. Епатко. 2010 г.

   В 1918–1944 гг. Крестовые острова входили в Валаамский укрепрайон Армии Финляндии. Об этом времени напоминает заброшенный орудийный капонир. Фото А. Боева. 2010 г.

   Теперь у нас было достаточно времени, чтобы оценить всю серьезность нашего положения. Окруженные туманной Ладогой, мы чувствовали себя узниками этой каменной плиты, размеры которой едва превышали пятнадцать метров в длину.
   Вскоре туман еще более сгустился, и заметно похолодало. Мы надели на себя свитера, вязаные шапки и попытались развести костер. Топливом послужили несколько сухих камышей, выброшенных на остров волнами. Но огонь прогорел за две минуты, и последние остатки тепла улетучились вместе с дымом. Впрочем, палатку здесь тоже было не поставить: колья ведь в камень не вобьешь. Я с содроганием представил, как мы проведем ночь на этой скале.
   Однако туман рассеялся так же неожиданно, как и появился. Крестовые острова стали один за другим проступать на горизонте, и мы спустили на воду лодки. Сначала направились к лежащему на нашем пути острову Ряпой. Это был последний форпост перед большим переходом до Валаамского архипелага.
   Высадившись на камнях Ряпого, мы поднялись на смотровую площадку небольшого маяка. Отсюда нам открылись величественные просторы вечерней Ладоги, волнение на которой уже улеглось. Тишина, нависшая над озером, лишь изредка оглашалась криками чаек. Впереди, на расстоянии восьми километров от нас, лежали покрытые шапками леса Крестовые острова. Где-то за ними должен быть Валаам, но вряд ли он виден. Я пристально всматривался в бинокль, пытаясь проследить уходящие вдаль острова, и вдруг четко различил на горизонте темную полосу и вертикальный силуэт над ней.
   – Андрюха, Валаам! Даже виден собор! – Я не мог сдержать своего ликования.
   Мысль о том, что этой ночью мы сможем разбить свой лагерь на Валаамском архипелаге, захватила нас целиком. Мы заняли свои места в лодках и надели спасательные жилеты: нас ожидал 8–километровый переход по открытому озеру. Благодаря хорошей видимости и спокойной воде это расстояние можно было пройти за два часа. Но, как часто случается на Ладоге, едва мы удалились от берега, погода ухудшилась: небо потемнело и подул свежий боковой ветер. Мой «Турист», только что уверенно шедший вперед, сбавил ход и начал подниматься на волну.
   – Может, вернемся? – предложил я Андрею. – Похоже, скоро разыграется.
   Пока мы раздумывали, ветер усилился, и волны стали еще выше. Длинные и плавные, они, словно киты, вздымались друг за другом, играя лодками. Было ясно, что отступать уже поздно – надо пробиваться к Крестовым. Покачиваясь в своих резиновых суденышках, мы без отдыха гребли к островам. Нас сильно сносило, и с каждым порывом ветра озеро все больше покрывалось белыми гребнями. «Плохой признак, – думал я, наваливаясь на весла. – Еще немного – и начнет заливать». Но лодки показали себя с наилучшей стороны: они легко всходили на крутую волну. Соскользнув вниз, эластичный корпус изгибался и плавно восходил на следующий вал.
   После двухчасового перехода по озеру мы подошли к самому восточному из Крестовых островов. Его дикое побережье обрамляли могучие валуны, между которыми бурлила и пенилась полоса прибоя. Над вершиной острова, покрытой редкими соснами, кружили чайки.
   Мы укрылись от волн в небольшой бухте на северной стороне острова. Непослушными руками я выволок лодку на берег и прилег на камни – больше сил не было. Андрей растянулся рядом. Над нашими головами пронзительно кричали чайки. Пахло травой и землей.

Встреча на Крестовых

   Островок, на который мы высадились, и был началом Валаамского архипелага.
   Оттащив лодки подальше от воды, мы отправились вокруг острова в поисках подходящей стоянки и дров. Нас сопровождала туча чаек, крики которых тонули в рокоте прибоя. Вдоль берега громоздились валуны, принесенные когда-то великим ледником. Казалось, что от сотворения мира здесь не ступала нога человека. Но…
   У самого прибоя высился крупный прямоугольный валун. На нем была установлена голова птицы, грубо высеченная из камня. Каменный орел молча взирал на ладожские просторы. Четко виден покатый клюв, пустая глазница… Было очевидно, что это не игра природы, а дело рук человека.
   Мы ходили вокруг изваяния, теряясь в догадках: «Кто высек эту птицу? Когда? Карелы? Финны? Или еще раньше – саамы, приплывшие сюда на своих байдарах?..» Я достал компас. Голова орла была обращена четко на юг. Что это, совпадение? А может, это отголосок какого-то древнего культа, например, культа солнца?.. Интересно, что на берегах Ладоги до сих пор не находили никаких образцов первобытного искусства, подобных тем, что встречаются на Белом море и на Онеге (в основном наскальные рисунки). А теперь у нас на Ладоге – целое изваяние!

   Такая тишина только на Ладоге… Фото А. Епатко. 2010 г.

   Итак, следуя по пути преп. Сергия и Германа, мы столкнулись с древней культурой Валаамского архипелага – языческой. Но следов самих миссионеров пока не было.
   …За последние сутки мы неплохо продвинулись по нашему маршруту: далеко на горизонте остался Мантсинсаари, и был пройден большой участок открытой Ладоги. Однако Валаам еще лежал где-то на западе, а погода ухудшалась с каждым часом. Хмурое небо указывало, что на озеро надвигается штормовой фронт. Массивные волны уже не накатывали – обрушивались на берег. Теперь мы отчетливо представляли, что можем «зависнуть» здесь на несколько дней, но в любом случае нам оставалось только ждать погоды и пробиваться к Валааму.
   Весь следующий день на Ладоге стоял плотный туман, и озеро волновалось. Мы проводили это время у костра, созерцая в бинокль очертания близлежащих островов. Под вечер, только туман рассеялся, с озера донесся гул моторной лодки. Сначала она долго кружила у соседних островов, а затем повернула в нашу сторону. В бинокль было видно, что в лодке сидят трое, причем двое – с ружьями, всю корму занимают сваленные сети. Очевидно, рыбаки заметили дым от нашего костра и теперь направлялись к нам.
   Высадившись на остров, рыбаки поинтересовались, на чем мы сюда добрались. Мы показали нашу «резиновую флотилию».
   – Вот на этих надувнушках пришли сюда?! – Самый старший из них недоверчиво окинул нас взглядом. – А вы знаете, что на Крестовые высаживаться запрещено – заповедная зона.

   Остров Святой. Когда-то здесь был основан первоначальный Валаамский монастырь. Гравюра 1875 г.

   – Да, ребята, – мрачно подтвердил его товарищ. – Вам лучше отсюда уехать: здесь наши места и наши сети…
   Мы заверили рыбаков, что не снимаем чужих сетей, а пришли на остров с историческими целями, и как только волнение уменьшится – пойдем дальше. Конфликт был улажен. Рыбаки даже решили перекусить с нами. Разложили на камне нехитрый рыбацкий ужин – сало, хлеб и водку – и пригласили нас к «столу».
   Узнав, что мы идем на Валаам, рыбаки раскрыли старую военную карту и показали нам лучшие подходы ко всем островам.
   – А на Валаам вас могут и не пустить, – сказал один из них. – Туда сейчас монахи вернулись. Слыхали, поди? Теперь хотят – пустят, а нет – так и поезжай обратно. – Рыбак в сердцах махнул рукой. – Того гляди, и отсюда погонят… Старики говорят, раньше Крестовые тоже были под монастырем.
   К вечеру рыбаки уехали, оставив нам пачку чая и хлеб. Мы еще долго всматривались в черную точку посреди Ладоги и слышали затихающий гул мотора.
   …Утром высадились на Крестовом острове. Крест, а точнее, его нижнюю часть, установленную на валуне, мы отыскали на северном берегу. С трудом разобрали полуистершуюся надпись, в которой сообщалось, что крест поставлен в 1897 году стараниями Валаамского игумена Гавриила.
   Традиция ставить на этом острове крест, по всей видимости, уходит в Средневековье. Еще в XVIII веке новоладожский помещик Яков Мордвинов видел здесь «крест и ловецкие избы». Однако кто же первый водрузил здесь христианский символ?.. Это могли сделать православные карелы, промышлявшие на островах тюленей. А может быть, еще раньше? Не восходит ли эта традиция ко времени самих преподобных, которые впервые вступили на архипелаг в восточной его части? Можно предположить, что будущие основатели Валаамского монастыря прожили здесь какое-то время, пережидая затяжные ладожские штормы… Прошли века, и нахождение креста на этих островах потеряло свой первоначальный смысл: теперь он лишь указывал границы владений монастыря на востоке.

Пещера препп. Сергия и Германа. о. Святой. Фото А. Епатко. 1994 г.

Покинув Крестовый, мы направились к острову Восточный Сосновый. Но волнение оказалось сильнее, чем мы предполагали. Едва мы вышли из-под прикрытия острова и подставили борта своих лодок открытому озеру, нас стало сильно качать. Глубинные волны, поднявшиеся вокруг нас, несли в себе ту неизъяснимую мощь, которой наделена одна Ладога… Только к заходу солнца мы догребли до острова. Решаем, где высаживаться: впереди черная скала, усыпанная чайками, вокруг грохочет прибой. С трудом огибаем мыс и находим тихую бухту. Двум лодкам здесь не поместиться. Высаживаемся по очереди.

Из дневника

   «Остров высокий, покрыт лесом. Разбили на ночь палатку. Закат. Сильное волнение. Всю ночь слышали рокот прибоя. Утром приоткрыли дверцу палатки – туман как молоко. Крестовые скрыты белой пеленой. Шторм. Теперь мы долго никого не увидим: в такое волнение ни одна моторка не сунется в озеро. Ходили на другую часть острова, видели цепочку Байевых островов. До ближайшего Хонкисари – три километра. На обратном пути заметили нерп и вспугнули зайца. Волнение усилилось. Похолодало. Небо темное, похоже, будет дождь. Накрыли палатку полиэтиленом. Весь день туман и шторм. Занимались починкой лодки. Ночью шум волн и тревожные крики чаек на других островах. Проснулись рано. Волны чуть поутихли, но туман остался. Подойдешь к костру – палатка в тумане. Я лег спать, но через два часа Андрей будит меня: „Туман рассеивается“. Действительно, Байевые уже видны. Начинаем собираться. Пока спускали лодки, туман поглотил все острова. Бездействие убивает. Хонкисари кажется недосягаемым. Иногда из белой пелены появляются верхушки его сосен. Наконец, уловив „окошко“ в тумане, доходим до Хонкисари. Следующий остров – Лембос. Над озером, метрах в пяти от поверхности, висит странный шлейф тумана. Только бы дойти до Лембоса – считай, мы на Валааме: дальше идут сплошные острова. Но едва мы отошли от берега, как туман опустился прямо на нас. Это случилось так неожиданно, что я даже не успел сориентироваться по компасу. Я достал его, но было уже поздно. Стрелка послушно указывала на север. Что толку? Куда идти? Андрей греб недалеко от меня, но я почти его не видел.
   Неприятно, плывешь, а вокруг кусок озера и пелена тумана. Такое ощущение, что направляешься в открытую Ладогу. Мы старались держать прямо, и наши расчеты оправдались. Там, где мы ожидали, показались темные силуэты сосен. Вдруг все исчезло. Работала только одна мысль: „Вперед, там – земля!“ Через несколько минут стали вырисовываться контуры отвесной скалы и густого леса. Мы высадились на холодные камни Лембоса…»
   В переводе с карельского Лембос означает «Чертов». Своим мрачным названием остров обязан необъяснимому в Средние века явлению – черному песку, время от времени появлявшемуся на побережье. На поверку песок оказался магнитным железняком, который монахи стали использовать при засыпке чернил. Но несмотря на это, старое название и плохая репутация закрепились за островом. Видимо, для того чтобы очистить Лембос от нечистых духов, в середине XIX века здесь был основан Ильинский скит Валаамского монастыря… Мы долго блуждали по острову в надежде увидеть какие-нибудь монастырские постройки, но, увы, от келейных зданий и церкви остались одни фундаменты и битый кирпич. Единственное, что сохранилось от скита – великолепный мраморный колодец – самый большой на архипелаге.
   Пюздно вечером мы покинули Лембос и вышли из группы Байевых островов. Наши лодки скользили по изумрудным волнам Ладоги, переливающимся от заходящего солнца. Тяжелое небо Карелии, словно указывая нам путь, устремилось огненными языками на запад. Впереди чернела длинная полоска валаамского берега, и совсем рядом от него возвышался маленький островок Святой, на котором, по преданию, первоначально жили чудотворцы.

Старый Валаам

   Предания Святого острова – своеобразный ключ к истории Валаама. Дело в том, что на вершине этого угрюмого острова находится вырубленная в скале пещера, которая среди валаамских монахов почиталась местом отшельничества Сергия и Германа. Позднее пещеру стали связывать с именем святого Александра Свирского. А в середине XIX века здесь был основан скит, названный его именем, и сооружена могила, которую Александр якобы «ископал своими руками». Постепенно о предании, относившем пещеру ко времени Сергия и Германа, стали забывать. Нашлись даже специалисты, которые датировали создание этой пещеры XVIII веком, она была создана якобы при игумене Ефреме. Исследователи утверждали, что «лишайники на стенах пещеры весьма молоды и указывают на поздний характер строения».
   Однако источники утверждали обратное. На финских картах остров по-прежнему назывался Старым Валаамом. Это емкое название как бы указывало на то место, где зарождался Валаамский монастырь. Еще более важный аргумент в пользу древности пещеры – записки уже упоминавшегося нами помещика Якова Мордвинова, который посетил остров в 1777 году. Он передает сведения, что в пещере спасались Сергий и Герман.
   Интересно, что в XIX веке при ремонте этого убежища была обнаружена шведская монета 1666 года. Год очень интересный: это эпоха шведского владычества на Ладоге. Тогда скандинавы беспрепятственно бродили по острову и могли обронить монету в пещере или даже оставить ее в качестве религиозного подношения. Скорее всего, ее обнаружили между блоками, иначе ее давно бы нашли.

Вход в пещеру Валаамских Чудотворцев Сергия и Германа на острове Святой. Фото А. Епатко. 1994 г.

И все же оставался еще один нерешенный вопрос: почему преподобные первоначально обосновались на Святом острове, таком маленьком и неудобном для устроения обители? Что же помешало им сразу высадиться на Валааме, который, очевидно, и был целью их путешествия?.. Единственным серьезным препятствием на пути миссионеров могли быть только карелы-язычники, обосновавшиеся на Валааме. К моменту нашего плавания я располагал лишь одним свидетельством в пользу этого предположения. В одной из финских легенд, повествующих об основании Валаамского монастыря, рассказывается, что на Валааме жило богатое семейство. По прибытии на остров Сергий и Герман попросили у них землю размером с лошадиную шкуру. Получив разрешение, они разрезали шкуру на ремешки и разложили вокруг лучших земель. Прежним хозяевам ничего не оставалось делать, как переселяться на берег озера.

   Александр Свирский. Икона XVII в. Согласно валаамской традиции, преподобный Александр одно время жил на Святом острове. Позднее здесь был основан скит в честь этого подвижника

   …Мы подходим к Святому острову на веслах. Перед выходом на берег я испытываю легкое волнение. Еще бы! Это первая земля на нашем пути, связанная с именами Сергия и Германа.
   Пещеру преподобных нашли на вершине острова в его западной части. Ко входу в пещеру ведет крутая лестница, вырубленная в скале. Рядом стоит высокий крест, все части которого скреплены толстыми деревянными гвоздями. На перекладине старинной вязью вырезана надпись: «Построена мелница и крест вырезан апрела 1756 года». Андрей зажигает фонарик и шагает в темноту пещеры. Я следую за ним. Пещера довольно узкая, и, чтобы пройти, приходится пригибать голову. Тесные своды давят, но хочется дойти до конца. Вдруг луч фонарика выхватывает из темноты каменную стену, выложенную из блоков. К одному из выступов прислонена маленькая иконка с изображениями Сергия и Германа. Первопроходцы Валаама стоят на острове, со всех сторон окруженном зеркальной поверхностью озера… Рука Андрея дрожит, и светлые блики играют на лицах преподобных. В эту минуту мне вспоминается древний валаамский акафист: «Радуйтесь, Сергий и Герман! От шума житейских волн удаляющиеся в остров Нева Понта с восточных стран пойдете и в нем на острове Валаам вселишеся».
   Рядом с иконкой лежит книга в черном переплете. Открываю – молитвенник. На последних страницах чьей-то рукой написана просьба к преподобным о заступничестве и вписано несколько имен…
   Выходим из пещеры на свет. Сквозь густые сосны просматривается Валаам – таинственная земля русского монашества.
   Однако где же находится сам скит? Путеводитель утверждает, что на Святом острове сохранилась церковь во имя преподобного Александра Свирского. Мы решаем следовать по едва заметной тропинке, ведущей куда-то к вершине. Вот и церковь – скромное двуглавое строение, укрытое густыми елями. Неужели оно стоит здесь со времен Николая I? Осторожно поднимаемся на крыльцо и заходим внутрь. Здесь царят тишина и полумрак, окна наглухо заколочены, в полу зияют черные провалы. Находим ветхую лестницу, ведущую к колокольне. Когда-то здесь висело десять колоколов весом более двухсот пудов. Сейчас их, конечно, нет. Как нет и трехъярусного иконостаса греческого письма. Где все это? Неподалеку от церкви – следы удивительного долготерпения безымянных отшельников (может быть, самих чудотворцев?): на высоте 30 метров в скальной породе пробит колодец. Рядом – каменный крест, а перед ним нечто совсем удивительное: глубокая зияющая гробница, которая пугает своей пустотой. Стоя рядом с этой открытой могилой, невольно начинаешь оглядываться на угрюмый окружающий лес, на безмолвную церковь и напряженно прислушиваться к каждому хрусту, шороху, к шуму отдаленного прибоя. Но жуткая тишина, витающая над островом, как ни странно, действует успокаивающе. Я подхожу к кресту ближе и пытаюсь разобрать старославянскую надпись. С трудом, но мне это удается: «Сей крест поставлен над могилой, которую для памяти смертной своими руками ископал преподобный Александр Свирский в дни пустынных подвигов своих на острове».
   Отсюда, с вершины острова, открывается пленительный вид на озеро: Ладога отливает серебристой искрящейся чешуей, а солнечный диск, озаряющий скалы и сосны, готовится к погружению в бескрайние воды. Неподалеку от Святого уходит на восток цепочка лесистых Байевых островов, а далеко-далеко, у самого озерного края, виднеются туманные очертания материка. «Вот он – суетный мир, – думаю я, – от которого ушли чудотворцы и к которому принадлежим мы с Андреем».
   …Мы расположились на ночь в лесу, недалеко от берега, и, сидя у костра, вспоминали прошедшие дни плавания. На следующий день нас ожидал последний переход до Валаамского монастыря. Как-то не верилось, что скоро завершится наша одиссея, и придется снова вернуться к суматохе городской жизни.
   Но оставим на время наш ночной огонек и вернемся к делам более давним. Теперь, когда терпеливый читатель добрался вместе с нами до Святого острова, я думаю, настало время поведать ему об одной рукописи, которая много веков хранила тайну Валаамского монастыря.

Кажется дошли… Монастырская бухта о. Валаам. Фото А. Боева. 21 июня 1995 г.

В центре – дремучая шапка острова Святой. Слева – полоса Валаамского берега. Фото А. Епатко. 1995 г.

   «Валаам – подножие небес…». Фото А. Епатко. 1994 г.

   В 1990 году историк Наталья Охотина обнаружила в отделе рукописей Государственной библиотеке им. Ленина ценнейший памятник древнерусской литературы – «Сказание краткое о создании пречистой обители». Найденная рукопись совершила настоящий переворот в изучении истории Валаамского монастыря – в «Сказании» содержалась принципиально новая датировка его основания, впервые удалось узнать о непростой судьбе первопроходцев Валаама.
   «Сказание» написано во второй половине XVI века неизвестным автором. К сожалению, летописец не знал точного года основания монастыря, но сообщил, что обитель возникла при архиепископе Иоанне (1388–1415 гг.). Согласно «Сказанию», основывать монастырь на острове Валаам отправилось несколько новгородских иноков во главе с Ефремом (будущим основателем Перекомского монастыря на озере Ильмень). Появление Ефрема в «Сказании» явилось полной неожиданностью для историков, поскольку ни одно предание не связывает Ефрема с Валаамом. Вместе с Ефремом в ладожские просторы отправляется «другой славный священноинок» – премудрый Сергий с прочими своими спутниками» (замечу – о Германе пока ни слова). Как долго добирались монахи до Валаамского монастыря и на чем плыли – об этом ничего не сказано. Высадиться на Валааме монахам помешало, как мы и предполагали, коренное население острова – карелы. Тогда миссионеры обживают маленький островок с восточной стороны от Валаама с «каменной весьма чудной пещерой». Это, конечно же, прямое указание на Святой остров. Однако карелы и здесь не дают старцам покоя, «насылая колдовство единодушно с бесами и творя многие пакости». Скоро Ефрем по неизвестной причине покидает Святой остров и основывает свою обитель на озере Ильмень. Вслед за ним едет в Новгород к архиепископу и Сергий. Он сообщает о создании монастыря в Новгородской епархии и просит военную помощь для изгнания карел с острова. Занять Валаам удается с трудом. При этом погибают некоторые монахи. Далее в «Сказании» сообщается, что после славной победы Сергий перенес монастырь на Валаам, где избрал место «на горе каменной, отовсюду видимое, подобно городу, и имеющее под собой отличную большую тихую пристань, в которой многотысячное число кораблей могло бы укрыться от ярости свирепых волн». (Все, кто был на Валааме, без труда узнает место, где стоит современный Спасо-Преображенский собор.) По прошествии времени мирная жизнь была нарушена каким-то конфликтом между братией монастыря и игуменом Сергием. Преподобный в сердцах «дал место гневу», отрекся от игуменства и ушел в валаамские дебри жить в отшельничестве. Позже Сергий вернулся в Новгород, где окончил свои дни в монастыре Иоанна Богослова.

   Изображение этой иконы мы передали в Большой скит. «Приладожская Троица»: Сергий Валаамский, Арсений Коневский, Герман Валаамский. Нач. XIX в.

   Неизвестно, какую роль в этом конфликте сыграл преподобный Герман, но он стал преемником Сергия. О его валаамском периоде жизни мы знаем еще меньше. Автор «Сказания» только сообщает, что Герман «во всех первых трудах был вместе с Сергием». Когда же пришел на Валаам Герман? Единственное упоминание этого события можно найти у историка русской церкви Амвросия (Орнатского): «По другим запискам значится, что к сему основателю Валаамской обители пришел в сожительство прп. Герман в лето 6901, т. е. от P. X. 1393». Еще одну интересную дату мы находим в средневековом тексте «Валаамской беседы». Там говорится: «Преподобных и богоносных отец наших Сергия и Германа на Валаамском острове в лета 6907 (1399) при Геннадии архиепископе Великого Нова града и Пскова». Если положиться на эти два источника, то начало Валаамского монастыря выглядит примерно так: Ефрем и Сергий приходят на Святой остров между 1388 и 1392 годами. В 1393 году к ним присоединяется Герман. До 1399 года со Святого острова уходит один из основателей обители – Ефрем, а Сергий переносит монастырь на Валаам.
   Однако оговорюсь – это пока только гипотеза, основанная на исследовании Н. Охотиной. На самом деле, «Сказание» внесло больше вопросов, чем ответов, которые еще будут долго волновать историков: точная дата основания монастыря по-прежнему остается неизвестной. Мы не знаем, в чем заключалась причина конфликта между Сергием и братией и почему имя Ефрема стерлось из памяти последующих поколений монахов. Валаам неохотно расстается со своими тайнами.

Загадочная «S». В Белом скиту

Наступило время заключительного этапа нашего путешествия: Святой остров – Валаам… Толчок – и лодка с шумом съехала с прибрежных камней. Вот уже качаемся, усаживаемся, разбираем весла. Пока чайки, взмывая над нами, начинают пронзительно кричать, в последний раз оглядываюсь на Святой – эту плавучую крепость, вечно дрейфующую около Валаама. Свидимся ли когда?..
Наваливаемся на весла. Впереди зеленеют лесные массивы северо-восточной части острова. Низкий берег, обрамленный побелевшими валунами, потерялся далеко в дымке. Не доходя метров двести до берега, до нас доносится хвойный запах могучих лесов Валаама: мы приближались к самой глухой части острова – Черному носу. Дремучие леса этой местности отличаются особой непроходимостью. Поваленные ветром сосны здесь лежат, как поверженные великаны. Здесь нет ни скитов, ни часовен, ни поклонных крестов. Валаамские монахи, по-видимому, никогда не пытались обжить эти неприветливые места. Только отшельники пробирались в самые дебри острова.

Никоновская бухта. О. Валаам. Гравюра 1875 г.

…Годом ранее мы с Андреем, путешествуя по Валааму, решили добраться до Черного носа. Около двух часов мы брели от самого монастыря через лес, пока не вышли к северо-восточному побережью. Здесь наше внимание привлекла небольшая пещера, расположенная в основании скалы. Пещера была неглубокой, естественного происхождения. На одной из ее стен мы заметили два ровных выступа, явно обработанных человеком. Здесь могла находиться свеча и несколько книг. «Надо же, – думал я, – кто-то жил здесь и работал над устройством своего убогого жилища». Чтобы сфотографировать пещеру, я отошел на несколько метров от скалы. Вдруг я увидел, что рядом со входом в расселину на скале высечена латинская «S». Буква сильно выветрена от времени и читалась только на расстоянии. Мы внимательно обследовали скальные стены вокруг пещеры, но других следов письменности не было. Я высказал заманчивое предположение, что S может означать первую букву имени основателя монастыря, Сергия. Ее мог выбить на скале какой-нибудь латиноязычный паломник, скорее всего, финн, который знал, что в этой пещере жил Сергий… Могла ли буква быть высечена самим преподобным? Вряд ли. Если Сергий был выходец из Греции (как говорит предание), он пользовался бы греческим или славянским алфавитом, но никак не латинским. Однако буква высечена в Средневековье. Об этом говорит ее сильная степень выветренности, которую подделать невозможно.

   Дивная бухта. О. Валаам. Фото А. Епатко 2010 г.

   Мы могли лишь догадываться, при каких обстоятельствах здесь жил Сергий Валаамский. Но открытие «Сказания» прояснило этот вопрос: после конфликта с братией святой ушел «в глубочайшую пустыню великого того острова». Я полагаю, что обнаруженная нами пещера и есть отшельническая пустыня легендарного основателя Валаамского монастыря. Отчасти это подтверждает ее местоположение: она находится в той части острова, откуда Сергий должен был покидать Валаам, возвращаясь в Новгород.
   …Вечер. Наши лодки следуют вдоль северных бухт валаамского берега. Впереди слышен гул моторной лодки. До монастыря уже недалеко… Проходим два маленьких островка. Над стеной леса показался остроконечный купол Спасо-Преображенского собора. Я подгребаю к Андрею и пожимаю ему руку: все-таки дошли! С еще большим воодушевлением мы наваливаемся на весла. Легкое попутное волнение на этот раз помогает нам. Впереди замечаем церковь Никольского скита. Это великолепное сооружение служит своего рода маяком при входе в Монастырскую бухту, где расположена обитель. Раньше на Никольском острове жило двенадцать монахов, которые осуществляли таможенный досмотр, преграждая путь на Валаам табачному зелью и спиртному. Проходим рядом с Никольским островом. Хотя скит действующий, но, похоже, нас проверять не будут. Зато при входе в бухту чуть не сталкиваемся с теплоходом, везущим туристов. Столпившиеся на палубе пассажиры бросают на нас любопытные взгляды: и неудивительно – у нас довольно дикий вид. Пропустив теплоход, гребем вдоль Монастырской бухты. Справа возвышаются мощный силуэт Спасо-Преображенского собора и белые келейные корпуса. Приближаемся к монастырскому причалу, где стоит проржавевший баркас. Решаем высаживаться перед пристанью. Несколько сильных гребков, и лодки утыкаются в песчаный берег… Похоже, что прибыли. Тишина. Матросы, покуривая на палубе баркаса, подозрительно разглядывают нас. Вряд ли они догадываются, что мы прибыли с материка…
   На следующий день мы уезжали на теплоходе в Питер. Утром мы зашли в собор, где под спудом покоятся мощи святых Сергия и Германа. Здесь, стоя у гробницы с ликами преподобных, я мысленно благодарил их за наше успешное плавание к берегам Валаама. Теперь у нас оставался еще один долг – передать монахам свечу, опаленную у Гроба Господня, которую мы привезли с собой. Я предложил отнести ее в скит Всех Святых – самый старый и большой на Валааме. Эта пустыня всегда славилась своими старцами и строгим уставом.
   Мы вышли к скиту случайно – направлялись к пристани, а ноги понесли нас по совершенно другой дороге – к воротам уединенного скита.
   Убегающую вдаль лесную тропу венчала пятиглавая церковь. Здешний монах, работающий на огороде, выслушал нас.
   – Подождите у ворот, я спрошу отца Виссариона, – сказал он и исчез за дверью в стене.
   Через некоторое время наш новый знакомый открыл ворота и пригласил нас внутрь скита. Отец Виссарион ждал нас у входа в келью. Он уже знал, что мы пришли откуда-то на лодке и желаем сделать приношение в скит. Он был слегка удивлен, когда я достал, казалось, обыкновенную свечу и подал ему.
   – Она опалена у Гроба Господня, – сказал я.
   Спокойное лицо отца Виссариона изменилось. Он поспешил взять ее и приложился к свече губами…
   Мы также передали настоятелю скита икону с ликами Сергия и Германа. Качаясь целую неделю в моей лодке и покрываясь влажностью тумана, она прошла вместе с нами нелегкий путь к своему острову.
   Если вам когда-нибудь доведется увидеть ее в храме, переверните – на обратной стороне должна быть надпись: «Икона эта доставлена на Валаам на резиновой лодке, по пути, по которому некогда шли Сергий и Герман, валаамские чудотворцы. Лето 1995 года от P. X.»

Глава 56
Пo пути Арсения Коневского

   В 1993 году русская православная церковь отмечала 600-летие Коневского монастыря, который наравне с Валаамским был главным оплотом Православия в Карельской земле. Его основатель – преподобный Арсений, один из самых почитаемых святых Карелии и восточной Финляндии – пришел на остров Коневец на парусной ладье.
   Летом 1997 года на Ладоге проходила экспедиция, связанная с деятельностью Арсения Коневского. Петербургский историк Андрей Епатко предпринял попытку восстановить ход его плавания. С восьмью товарищами он вышел из устья Волхова в Ладогу на копии парусно-гребной ладожской соймы, названной в честь основателя монастыря. Условия плавания были максимально приближены к XIV веку: на 9-метровой деревянной лодке отсутствовали мотор и связь с внешним миром…
   Предоставляем слово руководителю экспедиции.

   Несколько лет назад мы с товарищами посетили Коневский монастырь. Гостеприимство монахов поразило: нам отвели ночлег, предоставили место в братской трапезной. Сам игумен монастыря отец Назарий водил нас по острову, рассказывая о прошлой и настоящей жизни обители, а когда пришла пора прощаться, благословил на обратный путь… Оказалось, так заведено еще со времен преподобного Арсения.
   Что же это был за человек, заповеди которого вот уже шесть веков соблюдаются на маленьком островке, затерянном в море-озере?
   Инок Арсений был уроженцем Великого Новгорода, хотя кто были его родители и когда он родился – неизвестно. В «Житии» преподобного кратко сообщается, что, решив посвятить себя служению Богу, он удалился в Лисогорский монастырь. В 1390 году Арсений отправился в Грецию, на Афон, где продолжил свои подвижнические подвиги, а три года спустя задумал вернуться на родину и основать свою обитель.
   Снарядив парусную лодку, Арсений спустился по Волхову на «Великое озеро Нево». Согласно монастырскому преданию, управляя лодкой в одиночку, он пошел на север, держась ближе к восточному побережью. Пройдя несколько островов, не подходящих для его цели, добрался до Валаамской обители, но «по причине многолюдства братии» решил идти в более уединенные места. Арсений достиг острова Коневец, но близость материка (а значит, и мирских селений) смутила молодого инока. Он направился в северо-западную часть озера, где его суденышко попало в шторм и было отброшено к устью Вуоксы. Переждав непогоду, Арсений хотел было опять держать курс на северо-запад, но вновь поднявшийся встречный ветер заставил его повернуть обратно. В итоге ладья преподобного снова оказалась близ Коневца. Пустынник принял это как знак свыше. Он поселился на возвышенном и изумительном по красоте месте, названном впоследствии Святой горой, водрузил здесь крест и срубил келью. Так начался Коневский монастырь. Преподобный Арсений умер здесь в 1447 году (согласно более достоверной редакции «Жития»), прожив в основанной им обители 54 года!
   Меня заинтересовала личность основателя Коневского монастыря и в особенности – путь Арсения по Ладоге до Коневца. Многое казалось странным и даже загадочным. Например, сам заход в Валаамскую обитель в рукописных списках «Жития» святого никак не отражается. Вряд ли Арсений проделал путь по бурной и коварной Ладоге в одиночку. Как мог новгородский инок без единого спутника управлять парусной лодкой, выгребать против встречного ветра, приставать к островам? Ведь размеры ладьи преподобного никак не могли быть малы: согласно преданию, подвижник вез на ней «многое потребное для создания монастыря».
   Словом, размышления обо всех этих загадках начальной истории древнего монастыря и натолкнули меня на мысль построить копию средневекового судна и повторить ладожскую часть пути преп. Арсения.
   Невольно возникал вопрос: на судне какого же типа пришел Арсений на Коневец? В итоге мы решили остановиться на ладожской двухмачтовой сойме, изображения которой дошли до нас на иконах XVI века. После долгих поисков нашли мастера, готового взяться за такое судно. Весной 1997 года сойма была спущена на воду и перевезена на верфь Морского исторического клуба «Штандарт» в Петербург. Здесь с помощью энтузиастов мы стали готовить сойму к путешествию по Ладоге. Ребята из клуба «Штандарт» и составили команду нашей парусной лодки. Нелегкую обязанность капитана возложил на себя Сергей Алексеев, много ходивший на копиях парусных судов.

Маршрут экспедиции «По пути Святого Арсения». 10 июля – 1 августа 1997 г. Новая Ладога – о. Мантсинсаари – о. Валаам – о. Коневец

Последние приготовления перед спуском на воду. Ладожская сойма «Святой Арсений» на верфи Морского исторического клуба «Штандарт». Фото С. Актаева. 1997 г.

   «Святой Арсений» за две недели до похода вокруг Ладоги. Фото В. Мартуся. 1997 г.

   Наша экспедиция началась в Новой Ладоге: именно отсюда, из устья Волхова, более чем шесть столетий назад Арсений вышел в озеро. Мы намеренно оказывались почти в равных с ним условиях: отказавшись от движка, не имея возможности получать прогнозы, мы целиком зависели от погоды. А она нас не радовала: с озера дул сильный встречный ветер. Наш «Св. Арсений», готовый к выходу, двое суток покачивался у причала новоладожского яхт-клуба. Только вечером 20 июля мы смогли отдать швартовы. Озеро встретило нас грозой, волна была около метра.
   Как и Арсений, мы планировали идти вдоль восточного побережья, по возможности не теряя землю из виду. Но все оказалось сложнее: усилившийся встречный ветер так и не дал поднять паруса. Нам ничего не оставалось делать, как взяться за весла и грести к маленькому острову Сухо, расположенному в 30 км от Новой Ладоги. Лишь к утру мы дошли до острова и на подходе к нему сели на камни. С большим трудом с помощью весел и багра протолкались до самого Сухо. Остров оказался необитаемым, а маяк – автономным.
   На рассвете мы со всеми предосторожностями отошли от Сухо и подняли паруса. Слабый южный ветерок подхватил «Св. Арсения» и позволил нам взять курс на север. Однако снова поднялся встречный ветер. Ладога потемнела. Все понимали – надвигается шторм. Мы надели спасательные жилеты и взяли курс на северо-восток – это была единственная возможность нести паруса. Прямо по курсу я различил в бинокль вспышки маяка. Судя по карте (хотя и без карты было видно), нас несло к одному из самых опасных мест на Ладоге – Стороженскому рифу… Вскоре маяк затянуло дымкой, видимость пропала, и наше положение стало еще более серьезным.
   Не знаю, помогла ли нам икона преподобного Арсения, которую мы взяли с собой, или это была благоприятная случайность, но через час ветер стал заходить и задул с востока: мы выбрали втугую шкоты и опять развернули сойму на север. Было решено использовать попутный ветер и идти не прямо на Валаам, а к острову Мантсинсаари, что расположен на той же широте.

Сойма в Новой Ладоге. Ждем погоды. Слева направо: Андрей Епатко, Алексей Синицын, Сергей Актаев. Фото И. Воробьева. 1997 г.

   Экипаж по достоинству оценил древнюю конструкцию соймы: лодка обладала высокой скоростью и оказалась проста в управлении. Фото В. Мартуся. 1997 г.

   Штормило всю ночь. Мощные валы, несущиеся по озеру, легко вздымали и опускали нашу ладью. Берег давно пропал из виду. Теперь мы отчетливо осознавали, что наша жизнь зависит от мореходности лодки и судостроительного искусства древних финнов, которые, как я полагаю, и создали конструкцию соймы. Но кто знает, сможет ли деревянная лодка выдержать такой шторм?
   Тем временем «Св. Арсений», накренившись, уверено шел по волнам. Его наполненные ветром паруса увлекали нас все дальше на север.
   К острову Мантсинсаари мы подошли только на другой день. После тяжелого ночного перехода команда нуждалась в отдыхе. Мы разбили на берегу лагерь, даже попарились в бане у знакомого фермера, живущего в глубине острова.
   Утром с легким попутным ветром мы направились к валаамскому архипелагу. Была прекрасная видимость, и я четко различал в бинокль вертикальный силуэт знаменитого монастыря… Но вот послышались раскаты грома, и черные тучи, нависшие над Ладогой, стали приближаться к нам. Ветер быстро набирал силу, и озеро покрылось белыми гребнями. Пришлось укрываться от волн за скалистым островом Лембос и уже на веслах входить в тихую бухту.

   После ночного перехода по штормовой Ладоге стоянка на о. Мантинсаари показалась нам райским местом. Фото А. Епатко. 1997 г.

   На следующее утро «Св. Арсений» с гордо поднятыми парусами направился к острову Святой, где первоначально был основан Валаамский монастырь.
   Я смотрел на вековые ели Святого и думал об Арсении Коневском. В самом деле, могла ли на пустом месте возникнуть легенда о посещении им Валаама? Если преподобный действительно шел на север вдоль восточного побережья Ладоги, то он мог попасть на Коневец только через Валаамский архипелаг. Возможно, как раз на Святом острове он и застал валаамское братство, смутившее его своей многочисленностью.
   Мы тоже встретили здесь валаамских монахов. Молодой инок водил нас по острову, показывая, как идут работы по восстановлению скита Александра Свирского. Видели мы и каменную пещеру, где, по преданию, жили Сергий и Герман.
   Был уже вечер, когда «Св. Арсений» входил в Монастырскую бухту Валаама.

«Святой Арсений» в Монастырской бухте Валаама. Фото А. Епатко. 25 июля 1997 г.

Мы собирались провести здесь два дня, но остров не отпускал нас целую неделю: в северное Приладожье вторгся мощный циклон, принесший с собой грозы и сильный ветер; не припомню, чтобы Ладога так обрушивала на скалы свои ледяные валы… И все это время наша сойма и несколько яхт оказались запертыми в бухте. (Уже по окончании экспедиции я узнал, что одно из судов, соседствовавших с нами тогда, на обратном пути погибло: яхта «Емеля» налетела на мель в районе острова Сухо, – где мы, кстати, тоже сидели на мели… К счастью, экипаж яхты спасся на «Пепле».)

   Белая ночь застала нас между Валаамом и Коневцом. Фото А. Епатко. 1997 г.

   Видя, что наша экспедиция начинает затягиваться, мы провели ревизию продуктов. Выяснилось, что их хватит на четыре дня. Команда не растерялась – дружно принялась ловить рыбу. А скоро появился верный признак улучшения погоды – чайки стали садиться на воду.
   Утром 31 июля мы подняли паруса и начали завершающий этап экспедиции – переход Валаам – Коневец. Ветер снова дул точно навстречу, поэтому пришлось брать курс на запад: мы пытались приблизиться к материку (известно, что и Арсений предпочел уйти от штормов под «матерую землю» и переждал непогоду в устье Вуоксы). Но вскоре ветер как-то неожиданно совсем скис. Мы взялись за весла и семь часов гребли до острова Воссинойсаари, где надеялись встать на ночь. Однако высаживаться на берег не пришлось: все так же внезапно задул попутный ночной бриз, и мы сочли за благо воспользоваться им и идти прямо на Коневец.
   Эта ночь мне запомнится надолго: уставшие люди, спящие на дне деревянной ладьи, любопытные тюлени за кормой и, наконец, смутные очертания Коневца, которые мы увидели под утро…
   В полдень «Св. Арсений» шел вдоль берега западного побережья острова, окаймленного песчаным обрывом и могучими соснами. Среди зеленых вершин виднелись монастырские строения и ржавый купол над лесом. Казалось, вечная тишина и покой сторожат это святое место.
   «Св. Арсений» пришвартовался у деревянного причала ввиду Коневского монастыря. (Любопытно, что это произошло в 550-ю годовщину успения преподобного…) Монахи с большим интересом отнеслись к нашему прибытию. Наместник монастыря отец Дмитрий спустился в нашу сойму, чтобы осмотреть конструкцию лодки. Он же на следующий день освятил сойму, заметив при этом, что ее название – «Святой Арсений» – возлагает на команду определенную ответственность… Мы, конечно, согласились с этим. Хотя, кажется, своим успешным плаванием по Ладоге мы «не подвели» преподобного Арсения.
   После освящения лодки мы посетили Рождественский собор. Здесь, глубоко под спудом, покоятся мощи коневского чудотворца, который завещал братии: «Странных и всех приходящих трапезою учреждати и потребным напутство».

Обогнув Ладожское озеро, «Святой Арсений» благополучно доставил нас на Коневец. Фото А. Епатко. 1 августа 1997 г.

   «Экспедиция по пути Арсения Коневского». В сойме – автор. Фото А. Синицына. 1997 г.

   Подводя итоги нашей экспедиции, следует отметить, что копия ладожской соймы показала отличные мореходные качества. Следуя «житийным» маршрутом Арсения, сойма прошла под парусами и на веслах около трехсот километров, фактически обогнув крупнейшее озеро Европы. При этом максимальная скорость, с которой мы шли к Валааму под сильным боковым ветром, составила 7 узлов. Лодка шла с минимальным креном, чему, без сомнения, способствовали низкие мачты и небольшая площадь парусности. Мы оценили рангоут соймы еще больше, когда нас стали изматывать внезапные шквалы, столь характерные для Ладоги: чтобы снять грот было достаточно двух человек из экипажа, а фок снимался одним членом экипажа! Кто когда-нибудь убирал мачты при сильном волнении, разделит наше восхищение…
   Если вернуться к нашему маршруту (Новая Ладога – о. Сухо – о. Мантсинсаари – о. Валаам – о. Коневец) и взглянуть на карту Ладоги, легко убедиться, что такой путь на Коневец – самый дальний из всех возможных. Однако ясно и то, что святой не шел целенаправленно именно к Коневцу: он скитался по Ладоге в поисках подходящего места для устроения обители. С другой стороны, обнаруженное в 1990-м году «Сказание о Валаамском монастыре» подтверждает существование ранних контактов между Валаамским и Коневским монастырями: «Оба святых основателя – валаамский Сергий и коневский Арсений – когда во плоти жили, имели между собой совершенную Христову любовь», – говорится в рукописи XVI века.
   Разумеется, одно наше плавание еще не доказывает факта посещения Арсением Валаама. Однако мы наглядно показали, как легендарный маршрут преподобного приводит лодку на Коневец.

Глава 57
На Дедовых островах

Восточная часть Ладожского озера всегда казалась мне любопытной в историко-этнографическом отношении: остров Мантсинсаари, Варашев камень, Олонец… Это лишь наиболее известные пункты, в которых, как в зеркале, отразилась судьба Приладожского края. Однако на этот раз меня интересовал малоизвестный объект, находящийся у восточного побережья Ладоги. Речь идет о Дедовых островах…

След Преподобного

Однажды мне попалась на глаза старая публикация, в которой сообщалось, что на одном из Дедовых островов находится камень, на котором выбиты странные следы. По словам очевидцев, следы походили на отпечатки больших человеческих ступней. Согласно местной легенде, следы принадлежали Укко – верховному богу-громовержцу карело-финской мифологии. Неудивительно, что исконное название острова было «Укконсаари». По другой версии, следы оставили бог и апостол, переходившие по воде Ладожское озеро.

   Дедовы острова. Ладожское озеро. Фото А. Епатко. 2012 г.

   Еще одна версия, которая, признаться, наиболее привлекала меня, была связана с именем знаменитого приладожского святого Александра Свирского. Местное предание гласит, что, когда святой решил покинуть Валаам, для того чтобы основать в Олонецком крае свою обитель, то «толща дикого камня, отделившись от острова Валаамского, перенесла преподобного чрез волны Ладожского озера на остров Дедовый, в 9 верстах от Водлицкаго (Видлицкого. – А. Е.) погоста». Далее упоминалось, что Александр на некоторое время обосновался на Дедовом острове, где он благословлял приходивших к нему окрестных жителей. И хотя легенда не утверждала, что следы, выбитые на валуне, принадлежали святому подвижнику, можно предположить, что в свое время такая версия имела хождение среди окрестного набожного населения.
   Однако кому бы ни принадлежали эти «отметины», но они не на шутку взволновали местную церковь: в конце XIX века возле «бесовского камня» поставили деревянную часовню, которую еще долго помнили старожилы. Правда, к 30-м годам прошлого века о часовне напоминал лишь деревянный крест, поставленный между камней.
   Неудивительно, что, ознакомившись с этими сведениями, я решил посетить Дедовы острова. По всей видимости, там находился культовый камень, на котором были выбиты так называемые «следовики», о назначении и времени которых исследователи спорят до сих пор.

В озере

В один из июльских дней я сошел с поезда на станции «Погранкондуши» и, пройдя по шоссе, оказался на берегу Ладоги, в 7–8 километрах севернее Дедовых островов. Резиновая лодка надута, осталось только кинуть в нее рюкзак, спасательный жилет и свитер: к вечеру может похолодать. Озеро слегка волновалась, но меня это не смущало, так как я намеревался плыть вдоль берега. Однако по мере того, как я шел на веслах навстречу моим островам, погода стала портиться: солнце застряло где-то в облаках, а волны поднялись и шеренгами понеслись на материк. Лодку стало основательно покачивать, и я был вынужден прижаться к берегу, несмотря на обилие подводных камней.

   За ночь остров основательно подтопило… Фото А. Епатко. 2012 г.

   А вот и острова! Из-за мыса показалась маленькая полоска земли, покрытая чахлой растительностью. Я сверился с картой. Да, это Укконсаари! Лоция Ладожского озера упоминает, что Дедовыми называются три маленьких острова. Я же увидел только два. По всей видимости, самый низкий остров был уже затоплен, но я даже не догадывался об этом. Увы, перед выходом в Ладогу я не ознакомился с лоцией этого района, иначе обратил бы внимание на следующие предупреждающие строки: «При подъеме уровня воды в озере часть Дедовых островов покрывается водой».
   От ближайшего мыса до первого из Дедовых было не более ста метров. Расстояние небольшое, но внутренний голос подсказывал мне, что если я переправлюсь на острова, то не смогу вернуться: озеро потемнело и стало покрываться белыми гребнями – верный признак надвигающегося шторма. Но мне не терпелось приступить к поискам загадочного камня… Я взялся за весла и вошел в небольшой пролив, отделяющий материк от Укконсаари. Здесь Ладога уже катила свои внушительные валы, и мне пришлось перенести несколько неприятных минут бортовой качки. Об обратном пути я уже как-то не задумывался.

Прогноз не предвещал ничего хорошего. Фото А. Епатко. 2012 г.

Дедовы острова оказались совсем низменными, обрамленными беспорядочно нагроможденными валунами. Вот уж ледник потрудился!.. Культового камня с «бесовым следком» я не нашел. Возможно, его перевернули, скатили в озеро. Кто знает? Впрочем, оставляю этот вопрос последующим исследователям.

«SOS! Заливает!»

   Ладога продолжала штормить. Почерневшее озеро вплоть до самого горизонта было перепахано впечатляющими валами. Надо было возвращаться на материк. Однако едва я отчалил от Дедова острова и вышел в пролив, как мой «Турист» стали атаковать беспорядочные волны. Вдруг одна из них с шумом перевалила через борт и тяжело плюхнулась на днище. Еще удар – и снова волна накрыла лодку. Заливает!.. Теперь о возвращении на матерую землю не было и речи: оставалось грести обратно и ждать у моря погоды.
   Я нашел на островке место повыше. Растущие здесь густые кусты немного закрывали меня от сильного ветра, задувающего с озера. Но даже здесь – в относительном затишье – поставить палатку было непросто: ветер валил ее на бок, и мне пришлось ставить ее на растяжках, засунув предварительно в каждый угол палатки по небольшому камню. Лодку я вытащил из воды и сдул, чтобы не снесло ветром в озеро. Прогноз погоды был неутешительный: облачность, дождь, усиление ветра до 8 м/с. Да, кажется, я застрял на Дедовых как минимум на пару дней…
   Ночью я плохо спал: прибой грохотал о камни, а ветер сотрясал стенки моего убежища.
   Утром я был неприятно удивлен, обнаружив, что мое костровище на береговой полосе отсутствует: оно просто исчезло в озере. Да и сама палатка оказалась теперь значительно ближе к воде, чем вчера. Каких-нибудь полтора метра теперь отделяло вход в палатку от прибоя. Всему виной был мощный непрекращающийся шторм, который повысил уровень Ладоги. Надо было переставлять палатку повыше. Но тут до меня дошло, что ее некуда переставлять: мой лагерь и так стоял на возвышенности.
   В раздумьях я прошелся по острову и обнаружил, что даже в центре Укконсаари между камней стоит вода: остров явно подтапливало. Но если уровень Ладоги поднимется еще выше, то на всем острове сухого места не останется. И что я тогда буду делать?
   Посмотрев на беснующееся озеро, я перевел взгляд на свою желтую палатку, сиротливо стоящую между камней: кажется, настала пора звонить в МЧС. Другого выхода не было.

Мне казалось, что это какой-то сон. Но спасатели были настоящие. И Ладога тоже. Фото А. Епатко. 2012 г.

   Я – здесь!

   Я позвонил своему знакомому из Российской Национальной библиотеки. Игорь Шундалов в силу своей профессии обладает редким даром находить за минуту-другую любую информацию; поэтому я не сомневался, что он быстро свяжется с карельскими спасателями.
   – Ты действительно тонешь? – переспросил меня Игорь с некоторым сомнением, и наша связь прервалась.
   Я еще не тонул, но остров, кажется, был уже готов к погружению… Через минуту Игорь перезвонил и сообщил, что скоро сотрудники местной МЧС свяжутся со мной. Действительно, мобильный сразу зазвонил. На том конце «провода» интересовались, что у меня происходит.
   – Остров заливает? – Мой собеседник был явно удивлен. – Какой? Дедовый? А как вы вообще туда попали?
   Я объяснил.
   – Но у нас нет катера в Питкяранте, – признался звонивший. – А из Сортавалы он будет полдня идти. Тем более в такой шторм они не смогут проводить спасательную операцию… Ладно, что-нибудь придумаем. Вы там еще держитесь? Будьте на связи!

Катер из Питкяранты

   Пока МЧС решало, что со мной делать, я приготовился к худшему: озеро по-прежнему грохотало, а островок постепенно сокращался в размерах; незалитым остался только небольшой холмик, где стояла моя палатка… Надо было что-то предпринимать… Я надул лодку, вставил в уключины весла и бросил на днище спасательный жилет. Если остров исчезнет в озере, то сделаю попытку дойти с попутными волнами до материка, который виднелся в километре отсюда. Был еще вариант – залезть на верхушку трехметрового дерева и переждать там, пока вода опустится до прежнего уровня. Но сколько просидишь на высохших сучьях в такой ветер? А если вода покроет Дедов на несколько суток?
   Нет, лучше об этом не думать… Я кинул в рюкзак самое ценное, что у меня было: фотоаппарат, паспорт и буханку хлеба, и повесил свое имуществу на верхушку дерева. И тут зазвенел мобильный:
   – Как у вас там дела? – спрашивал уже знакомый голос. – Хорошо, что держитесь! К вам едут спасатели из Питкяранты. Будут часа через полтора.
   Сквозь шум прибоя я плохо слышал говорившего и понял, что из Питкяранты озером вышел катер, но, как оказалось позднее, карельское МЧС выслало по трассе «Джип» с лодкой на прицепе.
   Чтобы облегчить спасателям задачу, я должен был как-то обозначить свое местонахождение. И вот оранжевый жилет уже висит на верхушке дерева, ясно указывая, куда следует направлять судно.
   Часа через два мне снова позвонили.
   – Мы напротив тебя! Видишь нас? – запрашивал меня бодрый знакомый голос. – Я в оранжевом жилете. Сейчас спустим катер.
   Действительно, на пепельной полоске материка можно было различить что-то яркое. Приободренный, я залез на дерево и снял свой жилет. Пора собирать рюкзак и скатывать «Турист». «Хорошо, если позволят взять с собой лодку, – подумал я, – иначе мой поход к Олонцу в этом сезоне сорвется… Хотя какой теперь, к черту, поход! Добраться бы до матерой земли…» Теперь мне оставалось только стоять на камнях и беспомощно наблюдать, как к острову пробивается маленькая блестящая точка, перед носом которой буквально взрываются каскады брызг… Судно прыгало по волнам, как поплавок. Иногда я терял катер из виду, и мне казалось, что его поглотило озеро.
   Прошло немало времени, прежде чем лодка подошла к Дедовым. На катере – двое спасателей, облаченных в оранжевые жилеты. Это не те «образцовые» спасатели, которых мы видели в телесюжетах рядом с министром Шойгу. В лодке сидели обычные карельские мужики, с резкими, словно высеченными лицами. И сейчас они рисковали, чтобы вытащить меня с этих камней.
   …Носовой люк лодки откинут, мотор заглушен. Прибой тут же подхватывает судно и тащит на камни. Один из спасателей прыгает в воду и всеми силами одерживает лодку: «Кидай вещи, садись в корму!»
   Я захожу по колена в ледяную воду и с рюкзаком переваливаюсь в катер. «Уходим!» Мотор ревет, и лодка, дрожа всем своим металлическим телом, начинает нелегкий путь к материку. Я укрепляю на себе жилет, крепче берусь за банку-сиденье и оглядываюсь: Дедовы острова уже не видны за волнами, перекрывающими горизонт. «Эти острова заливаемые, – говорит мне один из спасателей, кивая в сторону кормы. – Поднимись озеро еще на полметра – и конец… Так ты на чем туда попал? На резинке, что ли?.. Эх, вы, „Сенкевичи!“»
   …Мы продолжаем идти между двухметровых волн, которые, обгоняя нас, встают отвесными стенами с обеих сторон катера. Иногда кажется, что волны обрушатся на нас, но всякий раз рулевой выводит катер из-под удара.
   На берегу замечаю фигурку третьего сотрудника МЧС. Именно он оперативно доставил лодку на прицепе «Джипа» и теперь машет руками, указывая, где лучше высадиться.
   …Берег приближался. «Глушим мотор – тут куча камней!» Едва мы сбросили скорость, как на лодку обрушился вал, сотрясая наше маленькое судно. «Все! Сейчас затонем!» – мелькнуло в голове, но мы удержались… Едва я перевел дух, как вся лодка вздрогнула. Удар! Еще один! Под днищем катера что-то заскрежетало. Камни!
   – Все за борт! Одерживаем катер!
   Я выпрыгнул из катера и оказался по пояс в воде. Волны с шумом накатывали на берег, но они уже были не опасны… Странные чувства переполняли меня при виде длинного песчаного берега, к которому почти вплотную подходит стройный сосновый лес. Неужели все уже закончилось?.. Вот лодку затаскивают на прицеп «Джипа», сматывают лебедку, мужики снимают жилеты… Пора расставаться…
   Я пожимаю руки своих спасителей.
   – Тебя куда подбросить? – спрашивает один из них. – Можем в Видлицу или в Питкяранту.
   Но я отказываюсь. Мне хочется побыть на берегу в одиночестве и послушать Ладогу…

   Выражаю искреннюю признательность за участие в моей судьбе:
   Абросимову Александру (инспектор Центра ГИМС МЧС РФ по Республике Карелия, г. Питкяранта);
   Петрову Валерию (внештатный инспектор ГИМС, г. Питкяранта);
   Терво Виктору (старший инспектор Олонецкого инспекторского участка МЧС РФ по Республике Карелия);
   Шундалову Игорю (библиограф РНБ, Санкт-Петербург).

Андрей Юрьевич Епатко Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней