-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Езра Бускис
|
| Лучше чем когда-либо
-------
Эзра Бускис
Лучше, чем когда-либо
Славному городу Жмеринка и всем тем, кто жил там в середине шестидесятых. И тем, кто не жил там…
Ведь у каждого в молодости была своя Жмеринка.
Посвящаю
//-- Контракт --//
Я, Эзра, беру на себя обязательство написать и закончить эту книгу.
Я понимаю, что мне предстоит напряженная, управляемая свыше работа над ней, и я полностью посвящаю себя этому.
Я беру на себя обязательства ежедневно заниматься творчеством, думать и выполнять все, что необходимо для него.
Я также осознаю, что работа выявит серьезные проблемы в моем образовании. Их я буду компенсировать ежедневными занятиями по повышению знаний в тех областях, которых потребует моя книга.
Моя творческая работа возбудит во мне чувства, мысли и воспоминания, с которыми мне придется постоянно бороться, и я сознательно иду на это.
Будет тяжело… Но чертовски приятно!
Да поможет мне тот, с кем я не всегда ищу близких отношений.
Езра Бускис
Сентябрь, 2010
//-- Пролог --//
«Если бы Бог тебе не помогал, ты столько бы не выдержал».
Хасидская поговорка
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета… Кресла красного цвета. Занавес темно-красный. Задник желто-оранжевый с огромным красным пятном посередине. На сцене два актера в ярких одеждах нищих. Первый актер:
– Итак… Второй актер:
– Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это доля его. Ибо кто при ведет его посмотреть на то, что будет после него?
Он обвел сцену грустным взглядом, вышел на авансцену и, смотря в зал, театральным голосом продолжил:
– Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Грустно улыбаясь:
– Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим бурные аплодисменты и крики «Браво!»
Занавес поднимается, и на сцене никого… Мы смотрим в зал – и там никого…
Кухня…
Эзра сидит за столом, пьет кофе и смотрит телевизор, Хана складывает посуду в посудомоечную машину.
– У нас на работе сегодня была аттестация, ничего особенного, но все же мне было приятно….
Эзра слушает ее вполуха, смотрит футбол.
– Но тебе как всегда неинтересно, что происходит у меня на работе.
Не отрываясь от телевизора:
– Почему? Мне интересно…
– С тех пор, когда ты бросил работу в такси и стал «великим писателем», тебя ничего, что касается работы – я имею в виду нормальной работы: идти утром на работу, работать там, приходить с работы домой, отдыхать… ну, как раньше у тебя было – ничего не волнует. А между прочим, сейчас кризис, ты знаешь об этом? И сейчас увольняют…
Хана говорит все это, стоя к нему спиной. Он сидит немного сзади, смотрит футбол, иногда делает рожи, когда ее голос его раздражает, мешает ему смотреть… Кошка подошла к своей тарелке на полу и стала есть. Собака подошла к двери на задний двор и стала проситься на улицу. Эзра, не обращая внимания, продолжает смотреть свой футбол. Хана повернулась, посмотрела с осуждением на Эзру. На собаку.
– Ну, где я тебя нашла такого идиота? Открой собаке дверь! Она подняла руку, чтобы выключить ящик.
– Не трогай!
Эзра встал и открыл дверь на задний двор, продолжая смотреть.
– Так вот продолжаю про мою аттестацию. Чарльз сказал, что мне волноваться не о чем. Меня, мол, увольнять не будут. Я ценный работник. – Она улыбнулась. – Так что тебе нечего волноваться. Можешь продолжать ничего не делать… Ой! Я забыла! Ты же у нас «великий писатель»…
Вдруг Эзра оторвался от телевизора и стал смотреть кругом. На Хану, на кошку, на собаку которая гуляла во дворе. У него в голове стали появляться какие-то образы, сцены… И что удивительно: ему вдруг стало казаться, что это уже было… все это…
– Это уже было… Я это уже видел…
– Так какого же черта ты уставился в ящик, если уже это видел?
Эзра не обратил внимания на Ханино замечание.
– Ты понимаешь, Хана?! Я это уже видел! Хана повернулась к нему. И, увидев его тупой взгляд в никуда, как-то заволновалась.
– Ну?! Он приложил руку к сердцу. Ему трудно стало дышать, и стало жечь там, в груди… И левая рука как-то обвисла, но он этого словно не замечал, а тупо повторял:
– Невероятно… Это уже было…
Хана не выдержала. На повышенных тонах:
– Да что с тобой?! Эзра отключился от окружающего его мира, он что-то видел.
– Как такое может быть? Ты не поверишь… Я знаю, что будет дальше… Я знаю продолжение…
Он посмотрел на Хану отстраненно странным взглядом. Она так испугалась, что впервые за столько лет не знала, как себя вести, что сказать.
А Эзра смотрит во двор… двор уходит в лес… Поляна… На поляне стоит стол с двумя стульями… Стол покрыт красивой, дорогой, белой скатертью…
Все в черно-белом цвете…
Из леса появляется очень красивая высокая стройная девушка с рыжими волосами, в черном платье, на голове черная шляпа с большими полями. Она смотрит на Эзру и улыбается. Машет ему рукой.
Элегантно, с достоинством, садится за одиноко стоящий стол, вынимает золотой портсигар для сигар, вынимает тонкую сигару, подносит ее ко рту…
Ниоткуда появляется официант в смокинге. Руки в белых перчатках. В одной руке у него серебряный поднос, на котором белый кофейник с двумя белыми чашками, бутылка шампанского и два хрустальных бокала.
Свободной рукой он щелкает золотой зажигалкой и подносит огонь к девушке, которая прикуривает сигару и при этом продолжает смотреть на Эзру.
И дальше как в замедленных съемках…
Официант медленно ставит поднос на стол… Открывает шампанское… Со звуком вылетает пробка… Он медленно наливает в хрустальные бокалы шампанское, которое медленно выливается через края бокалов… В чашки он медленно наливает кофе и с гордо поднятой головой медленно и с достоинством уходит…
Девушка все это время смотрит на Эзру.
Улыбается и жестом приглашает его к столу:
– Эзра, остановись на минуту… Подумай… Это ведь твоя жизнь!
И снова жест. Она снова приглашает его к столу. Она такая красивая… Он не может выдержать. Он хочет к ней… Он хочет за ее стол… Он хочет шампанского… кофе… Он хочет сидеть с ней рядом…
Эзра, медленно растягивая слова, говорит:
– Это ведь моя жизнь… И я с ней могу делать все, что захочу. А я хочу к ней… хочу за ее стол… хочу сидеть с ней рядом… говорить ни о чем… курить сигару, пить шампанское… кофе и смотреть… смотреть… смотреть… на нее…
Эзра с тоской смотрит во двор.
Кафе…
Эзра вошел в кафе. Сел за столик. Заказал кофе. Стал смотреть по сторонам. Подошла официантка, с улыбкой поставила кофе на стол и с интересом посмотрела на него. Кокетливо виляя бедрами, пошла в сторону барной стойки. Обернулась и еще раз посмотрела. Он на нее не смотрел. Но чувствовал ее взгляд.
Открылась входная дверь.
Высокая стройная девушка с рыжими волосами вошла в кафе и стала смотреть по сторонам в поисках кого-то. У него перехватило дыхание. Она показалась ему невероятно красивой, он не мог оторвать от нее взгляд. Как вообще можно быть такой красивой?! Ее лицо… Глаза… волосы… губы… Невероятно… Красивой такой больше нет! У него заныло в груди. Он не выдержал, улыбнулся ей, поднял чашку, как бы чокаясь. Она ему в ответ улыбнулась. И у него опять перехватило дыхание… Она решила, что это тот, к которому она пришла. Ее походка… походка кошки, нет, не кошки, ягуара… медленно переставляя ноги, с независимо поставленной головой, она шла к его столику… Короткая юбка, сапоги на высоких каблуках еще больше подчеркивали ее великолепную фигуру. Она приближалась, как в замедленных съемках, с улыбкой, намереваясь сесть за его стол…
– Нет, это не он, то есть это не я… – смутился он.
Она растерялась, не зная, как себя вести.
– Ты мне просто понравилась…
И он ей улыбнулся.
Она растерянно продолжала улыбаться, глядя на него. И отошла в поисках того, к кому пришла. Вдруг резко обернувшись, посмотрела на него еще раз, как бы не веря, что он не тот, к которому она пришла…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Кресла красного цвета. Занавес темно-красный. Задник желто-оранжевый с огромным красным пятном посередине.
На сцене два актера в ярких одеждах нищих. Появляется девушка из кафе в порванном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением она обращается к первому актеру:
– Я тебе благодарна.
– За что?
– За то, что ты был со мной столько времени. Спасибо…
– Не понимаю…
– Просто не все могут быть счастливыми. Кому-то нужно быть и несчастливым.
– О чем ты?
В ответ девушка грустно улыбается.
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Кафе…
Эзра сидит один за столом. Пьет свой кофе, смотрит по сторонам. И видит ее… И такое впечатление, что она везде, везде, куда бы он ни смотрел… Не может быть, чтобы все кафе заполнено ей! Не может быть, что все посетители состоят из нее!
Он озирается…
– Вот! За каждым столом сидит она, и напротив нее сидит она, и рядом с ней сидит она… Очередь за кофе состоит из нее. И девушка, которая варит кофе за стойкой, тоже она…
И все они говорят, шутят, смеются… Или я тихо схожу с ума… Нет! Со мной что-то происходит…
Он посмотрел по сторонам задумчивым взглядом.
«Ощущение безысходности, – подумал он. – И ничего нельзя сделать… Абсолютно».
И вдруг вспомнил… Как будто это было вчера…
– Знаешь, Эзра, до того, как я встретила тебя, у меня была абсолютно скучная, однообразная, неинтересная жизнь. А с тобой … с тобой было всегда весело и непредсказуемо… Помню, на мой день рождения… ты помнишь? На мой день рождения утром ты бросил камешком в мое окно… помнишь? Я не слышала, и ты опять бросил, но я спала. Тогда ты нашел камешек побольше и бросил его. И окно разлетелась вдребезги. Как же я испугалась, проснулась… С опаской посмотрела из окна и увидела тебя…Ты прижал голову к плечам, и лицо у тебя при этом было тоже перепуганное. Но когда ты увидел меня, ты обрадованно крикнул: «Слава богу, это твое окно, а то мне вдруг показалось, что соседское!» И лицо твое при этом было ликующее. А твой акцент… Жмеринский акцент… Он заставлял и заставляет всегда меня улыбаться… До тебя я никогда не слышала такого акцента и некоторые слова… Я даже не знала об их существовании…
– Например?
– Ну, не знаю, например, «колобаня». Это лужа по-твоему.
– А мне нравится… А еще?
– Лох… Шлэпар…
– В твоем исполнении они звучат клево. Давай еще!
– Тухыс! Это попа на идиш.
– Еще!
– Вэй Змир! «Боже мой» по-русски. Помнишь, мы могли с тобой поругаться и помириться десять раз за вечер… И тогда я злилась и не соображала, какое это было счастье. А сейчас… – И она посмотрела в прошлое. – А еще помню… Когда ты мне сказал: «Я нашел тебя неотразимой!», я чувствовала, что это не твоя фраза. Так в Жмеринке не говорят. И ты где-то ее услышал или прочитал. Но ты сказал ее как-то по-особенному будто она твоя. И я тебе поверила. Меня это настолько поразило… Мне она так понравилась… Мне это даже снилось…
– Ха! Что тебе снилось? Как мои слова могли тебе сниться?
– Я просто… Мне такого… Мне так не говорил никто…
И она улыбнулась в пространство.
– А однажды мы гуляли в парке, и совершенно незнакомая женщина, посмотрев на нас, сказала: «Вы очень подходите друг другу». Но как только она ушла, почти сразу мы поругались, как всегда. Почему мы расстались с тобой?
– Я помню, почему мы расстались… Я болел. Я очень болел…
– Почему же ты не пришел ко мне?
– Я пришел… Но тебя уже не было…
Он посмотрел на нее и спросил:
– Да что с тобой? Ты как будто прощаешься со мной…
И… Он очнулся… Он в кафе…
– Мой стол и мой кофе… – сказал он в пространство.
И с тоской посмотрел на девушку…
Я вспоминаю…
У нее очень белая кожа… Рыжие, почти красные волосы… Веснушки и необычный разрез глаз…
Мы в кинотеатре.
Я представляю…
Она сидит у меня на коленях и пьет красное вино прямо из бутылки.
У нее плохо получается. Вино выливается из ее губ на мою рубашку на мои штаны, на мою душу… И я красный, вонючий и пьяный.
Я хочу поцеловать ее полные, липкие, красные губы и, не отрываясь, смотреть в ее глаза. В глаза со странным необычным разрезом…
И я целую ее губы… И я смотрю в ее глаза…
И они увеличиваются, увеличиваются, увеличиваются… Становятся огромными, заполняя весь экран…
Только вот как же ее зовут?
И опять кафе…
Она все еще везде…
Он следит за ней боковым зрением, не поворачивая головы.
Оглянулся… Кафе… Полупустое кафе… Посмотрел на девушку.
Невероятно красивое создание… Смотрит по сторонам. Ищет того, к кому она пришла. Неужели она не видит, что кроме нее и меня в кафе никого нет? Она сидит за каждым столом… Очередь за кофе состоит только из нее… И девушки за стойкой… Которые делают разные кафе-латте – это все она…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в порванном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением говорит:
– Ты уверял, что я хорошо пишу, верно?! Вот что я писала для тебя… Дорогой…
Читает:
– Я знаю, ты меня не любишь. И знаешь почему? Как сказала одна семилетняя девочка, любовь – это когда папа видит маму утром без макияжа или вечером уставшей после работы, и все равно говорит, что она умнее и красивее, чем Мерилин Монро, целуя ее. А для тебя любая девушка, даже если она глупая и неинтересная, лучше и красивее меня. – И склонив голову набок: – И ничего поэтому сделать нельзя… Любимый!
Она отворачивается от него, и одинокая, крупная слезинка катится по ее щеке.
Первый актер подходит к ней, ладонью обнимает ее мокрую щеку, осторожно губами дотрагивается до ее полуоткрытых мягких губ… Целует.
– Обними меня, – просит она.
– Тебе холодно?
– Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.
– Я с тобой…
Помолчали.
– Когда я родилась, Бог сказал, что я не буду счастлива.
– Какая глупость!
– И ничего не глупость! Может, у Него настроение было не очень… И Он сказал: «Да! Ты будешь несчастлива». И может, Он потом пожалел, но было поздно. Он уже сказал….
– Кто?
– Бог.
Первый актер улыбнулся.
– Смеешься?
В ответ он утвердительно махнул головой.
И глядя на него, она осторожно говорит:
– Знаешь, мне иногда с тобой страшно… – Она вопросительно смотрит на него. – Я не знаю твоего прошлого. У тебя есть оно?
– Есть, но я его не люблю!
– Ты когда-нибудь мне расскажешь?
– Нет! Незачем… – И обращаясь в зал: – Нельзя брать прошлое с собой и нельзя оглядываться, от этого умирают…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Кафе…
– Она делает вид, что не видит меня. Глупая… Но я ведь чувствую… Она обращает на меня внимание, даже когда смотрит мимо. Ха-ха-ха! Я умный… Я чувствую… – И глядя на нее неожиданно: – Я так часто вспоминаю тебя… А может, не тебя, а то время, когда я был с тобой. Помнишь? «Дяденька шофер, остановись в этом селе, а то мне еще три километра пешком идти». Это когда мы летели в том кукурузнике. Самолет был старый, пассажиров человек десять, и сидели мы на скамейке которая шла вдоль борта самолета. Я никогда такого не видел, дверь в кабину самолета была открыта, она болталась и скрипела. «Дяденька шофер… Ну пожалуйста!» – кричала она летчику через наши головы. С тобой была истерика. Ты никак не могла поверить, что это происходит наяву. И что это самолет а не трамвай. Никаких кресел, одна скамейка на всех, и эта девчушка с дрожащим голосом в шуме моторов, и трясло нас неимоверно.
А как ты плакала, когда я тебе сказал, что все, мы расстаемся… Ты ревела белугой… Ты не могла остановиться. Я не мог уйти и взял тебя с собой. У Ганса было полно народу. Сидели на кухне… Пили… Болтали… Кто-то играл на гитаре… И вдруг ты, всех перебивая, начала говорить. Ты говорила и говорила, уже никто не пел, не играл на гитаре. Все повернулись к тебе и слушали… Ты говорила долго и много. Но никто так и не заметил, что ты плачешь…
Да! Ты была самая клевая моя подружка! Когда мы были вместе, я был счастлив. Правда. Ты создавала такую атмосферу… Когда ты была рядом, хотелось жить. Хотелось беситься. Хотелось гулять. И смеяться!
Ты помнишь? Познакомились мы на работе. Сидели в одном кабинете, и я был скорее твоим коллегой, чем начальником. В первый день ты сказала, что тебе надо поработать в кабинете соседнего здания и, если ты мне понадобишься, то будешь там. И конечно, ты мне понадобилась. Я пошел в соседнее здание в кабинет, где ты работала. Была зима, и ты носила вязаную шапку. Я заглянул в кабинет и увидел блондинку, очень даже симпатичную, которая что-то печатала. Увидев, что тебя нет, я обратился к ней: «Ты Таньку не видела?» Ты посмотрела на меня как на идиота и сказала: «Отмороженный какой-то… Это же я!» И недоуменно пожала бедрами. Только ты это умела делать. Я рассмеялся. И мы стали друзьями. Ходили обедать вместе… Удирали с работы попить кофе и поболтать…
Помню, как мы решили в очередной раз сбежать на кофе. Ты пошла чуть раньше, чтобы не было подозрительно. Дорожка шла мимо нашего здания, затем были два поворота и улица. Дойдя до первого поворота, ты обернулась и, увидев меня, чуть притормозила. Затем зашла за угол, остановилась и, не оборачиваясь, ждала меня. В этот момент из соседнего здания вышел мужчина. Услышав его шаги и думая, что это приближаюсь я, ты пошла медленно, неимоверно крутя задом. Мужчина, увидев это, сказал: «Ого! Это для меня?» Ты повернулась, увидела, что произошло, и начала истерически смеяться. «Нет, – сказала ты. – Это я для того отмороженного», – и показала на меня. Мужик ответил: «Могла бы и соврать». – «И что бы было?» – съязвила ты… Я подошел, ты взяла меня под руку со словами: «Я это сделала правда для тебя». «Танька, – ответил я. – Если ты надеешься спать со мной, забудь! У меня девушка есть». – «Ой! Ой! Геморрой большой! Та на хрен ты мне сдался! Подумаешь, у него девушка есть!» И забрав руку, пошла вперед. Но уже через минуту, повернувшись, сказала: «Ну чего идешь так медленно? Кофе остынет!»
Ты была потрясающая… В тебе сочетались грубость и сентиментальность. Помню, голос твой был слегка грубоват. Как у заядлого курильщика. И этим голосом и своим поведением ты вводила многих в заблуждение. Ты как-то рассказала, что однажды в общежитии, где ты жила, к тебе обратилась соседка с просьбой прикурить. На что ты своим грубым голосом и тоном ответила: «Я не куру». Соседка, не поверив своим ушам, удивленно спросила: «Ты не куришь? – И обращаясь к своим в комнате: – Хорошенькое дело! Как вам нравится? На ней пробы негде ставить, и она не курит».
Никто не верил, а ты ведь действительно никогда не курила. Но, как мне помнится, страшно материлась. Как последний биндюжник.
Однажды ты познакомилась с парнем. Он только освободился, отсидев срок, но что удивительно, остался, несмотря ни на что, порядочным. После вашего первого свидания он жаловался мне: «Хорошая баба Танька, но так матерится! Понимаешь, когда я с ней, у меня такое ощущение, что, блядь, с зоны не выходил…».
Я смеялся и не мог остановиться.
Но Танькина история закончилось обычно. И очень грустно. Она встретила какого-то обалдуя. Вышла за него замуж. Родила девочку. И пожив с ним лет пять, развелась. Вот и все… А мне казалось, что ее жизнь сложится более удачно. Она этого заслуживала.
И… Его взгляд остановился на девушке.
– К кому же она пришла? И почему его нет? Или он здесь, но мы его не видим?
Эзра посмотрел кругом и внезапно подумал: «Смысл жизни… В чем же смысл жизни?..»
Еще раз окинул кафе задумчивым взглядом.
– Нет! Его здесь нет! Не понимаю… Как можно не прийти или опоздать к такой девушке? Она здесь. А он где-то там…
И опять подумал: «Так в чем же смысл всего этого? Жан-Поль Сартр, например, говорил: ”Если мы должны умереть, то наша жизнь не имеет смысла, потому что ее проблемы остаются нерешенными и остается неопределенным само значение проблем”. И еще он сказал, что “все сущее рождено без причины, продолжается в слабости и умирает случайно. Абсурдно, что мы родились, абсурдно, что умрём”. Какая невыносимая правда! Или нет?!»
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
На сцене два актера в ярких одеждах нищих.
Первый актер:
– Я почувствовал прикосновение грусти…
Второй актер:
– Будьте хозяином своей воли и рабом своей совести.
Девушка из кафе в порванном желтом платье и босиком.
Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра! Не верь ей, Эзра! Не верь! Мы должны быть вместе, Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!
Первый актер:
– Я умираю… И почему эта жизнь должна закончиться? Я не хочу этого…
Он посмотрел на девушку и на второго актера.
– Мне нужно еще так много рассказать…
Второй актер:
– Ты не должен еще умирать… Ты должен еще много рассказать.
Девушка из кафе:
– Да! Ты обязан рассказать о тех людях, которых встречал на своем жизненном пути.
Первый актер:
– Я знаю! И если я о них ничего не скажу, то они как бы и не существовали. – И в зал: – И может, и обо мне кто-то расскажет…
Девушка из кафе:
– Не умирай…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Кафе…
– Так. Пора уходить. Да! Она обращает на меня внимание. Мне кажется? Нет! Я чувствую… Ах! Как бы мне хотелось еще раз ее встретить…
Эзра обвел кафе грустным взглядом, взглянул еще раз на девушку и…
«Куда все уходит? – подумал он. – И почему? Вот смотрим фильмы семидесятых, и слезы капают… Актеры молодые, красивые… И она… Ах! Как же она хороша…»
– Почему ты не стал актером? У тебя ведь все данные, и внешность подходящая, – спрашивает она. И смотрит на него с какой-то неописуемой нежностью.
Он в ответ пожимает плечами и случайно, незаметно для нее, кладет руку на спинку ее стула. Она, не видя этого, прижимается спиной. И… Чувствует прикосновение, чувствует спиной его руку и боится шелохнуться. Ах, трепещет она… И он от волнения молчит, смущаясь.
«Не забирай свою руку, – проносится в ее голове. – Не забирай…».
И все их чувства на их лицах, в их позах.
И как же на это приятно смотреть… Мы смотрим и переживаем.
– Не забирай свою руку… – повторяем мы вслед за ней с замиранием сердца – Не забирай…
– А сегодня ему восемьдесят… А она умерла пять лет назад… И он одинокий… И он старый… И все, что ему остается, это воспоминания.
«Не забирай свою руку – проносится в его голове. – Не забирай…».
– Ах! Как это грустно…
Раньше я завидовал актерам: они могут видеть себя молодыми, стройными и влюбленными.
– Сколько это мне здесь? Двадцать-двадцать пять… – вспоминают они. – А сейчас я думаю: как хорошо, что я не актер! Не хочу себя видеть молодым и влюбленным в нее. Ведь уже пять лет, как ее нет, а я есть, и я старый и одинокий… Нет! Хорошо, что я не актер… Достаточно фотографий.
– Да что это со мной сегодня? – спросил он себя. – Мне ведь еще не восемьдесят… И Хана моя при мне…
– The falling leaves drift by my window… – поет Эдит Пиаф. На все кафе. И у него такое ощущение, что актриса поет оттуда, где она сейчас…
The falling leaves of red and gold
I see your lips the summer kisses
The sunburned hands I used to hold
И он чувствует прикосновение грусти. А Эдит Пиаф продолжает:
Since you went away the days grow long
And soon I'll hear old winter's song
But I miss you most of all my darling
When autumn leaves start to fall
(Падающие листья дрейфуют под моим окном,
Падающие листья красного и золотого цвета.
Я вспоминаю твои губы, летние поцелуи,
Загорелые руки, которые я держал…
Дни стали очень длинными без тебя,
И скоро я услышу песни зимы.
Но знаешь, когда мне больше всего тебя не хватает,
любимая?
Когда осенние листья начинают опадать)
«Так в чем же смысл жизни? – подумал Эзра. – И есть ли он вообще?
И опять он вспоминает фильм… Нет! Он видит…
Актер, еще молодой, подходит к ее дому… Заходит в подъезд… Садится в лифт и поднимается на ее этаж… Подходит к ее двери… Указательным пальцем нажимает кнопку звонка… Мы слышим один короткий звонок. Мы видим, как он прислушивается. «Интересно, она дома?» – проносится в его голове. За дверью ничего не происходит, тишина… И он никак не может решить, звонить ли еще раз. И внезапно мы слышим шаги, а затем сонный, как нам кажется, голос спрашивает:
– Кто там?
– Я! – смущаясь, говорит он.
– Ты?! – радостно спрашивает она.
– Я! – радостно говорит он.
Резко и широко распахивается дверь. Она молодая и голая в лучах утреннего солнца. Он ничего не видит: солнце бьет прямо ему в глаза. Он видит (и мы тоже) только ее силуэт. Желто-золотистые цвета… Ее счастливая улыбка… Она бросается в его объятия… И они соединяются в одно целое…
Ах! Какая красивая сцена… Нет, не сцена, а картина, и они, застывшие в ней…
И…
Эзра поворачивает голову к девушке. Она действительно хороша и чем-то напоминает актрису. Она одиноко сидит за своим столом и ждет того, к кому пришла, и не подозревает, как быстро все проходит. Ему вдруг захотелось подойти к ней и сказать:
– Знаешь, дорогая… Мы не можем изменить конец… Это невозможно!
Я вспоминаю…
Она голая… Надевает мой халат… Хитро улыбается… Он для нее невероятно большой: длинный и широкий. Она может обернуть себя им три раза. Выглядит она потрясающе. Смуглое тело… Великолепная фигура… Длинные ноги… Маленькая грудь… Рыжие волосы и прическа а ля Анжела Дэвис… Она распахивает халат и медленно, с улыбкой и рычанием, приближается ко мне. Я стою завороженный и голый. Нет! Мне красивой такой не найти… Она надевает мой черный галстук, другой, красный – мне… Смотрит на нас в зеркало. Мы голые и в галстуках…
– Мы такие с тобой красивые… – И склонив голову набок: – И элегантные…
Затем она медленно поворачивается ко мне, обнимает меня, держа края халата, и мы вдвоем внутри халата. Ах! Как же это уютно… Я могу стоять так вечность… Или нет? Она опускает руки ниже моей попы и поднимает меня. Откуда у нее силы поднять меня? Все с тем же рычанием она бросает меня на кровать. Прыгает и садится сверху… смеется… я лежу на спине, она сидит на мне, раздвинув ноги… распахнутый халат… ее маленькая грудь… Нет! Мне красивой такой не найти… Она наклоняется, прижимается маленькой грудью к моей груди… И наши сердца бьются как одно… Или нет? И она шепчет мне на ухо:
– Люби меня… Ржавенький!.. Люби меня…
И целует… целует прямо в ухо… Ощущение блаженства… И я исчезаю…
Как же ее зовут?..
Театр…
Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….
Второй актер:
– Если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим бурные аплодисменты и крики «Браво!»
Занавес поднимается, и на сцене никого…
Мы смотрим в зал – и там никого…
Кафе…
– Я должен встать и уйти… Какая же она была красивая в моем халате и одинокая… И эта одинокая… Она одна сидит за столом и пьет кофе…
Она уже не везде… она за столом одна… и в очереди ее нет, и за барной стойкой ее нет… И выглядит она очень одиноко… Прямо как у Пикассо «Любительница абсента». Но вместо абсента кофе… И сидит она за столиком, который тоже в углу зала, и линии угла комнаты напоминают крест. Такой же, как на картине, и такое же ощущение, что она несет крест на себе за всех, за нас…
Он задумчиво оглядел кафе.
– Приходит момент, и ты вдруг осознаешь, что все, жизнь прошла. И совсем не так, как ты ожидал. Но иногда, когда выпьешь абсента, появляется надежда… Что все-таки есть возможность выбраться из этого болота… Спастись… Ведь может быть… А?
Настойка абсента была самым модным напитком Парижа начала XX века. Согласно легенде люди которые ее пили, не были обычными алкоголиками, а страдали какой-то возвышенной формой зависимости. И еще якобы абсент – это не просто алкогольный напиток, а напиток, погружающий тебя в особый мир, мир фантазий, где все фантастически красиво. Но когда проходило его влияние, ты чувствовал не просто одиночество, а великое одиночество, и тебе хотелось себя обнять, чтобы почувствовать: ты как бы не одинок…
Разве это мы руководим своей жизнью?
Разве все в наших руках?
Разве это мы делаем выбор?
Разве это я себя обнимаю, руками с тонкими и длинными пальцами?
И он опять посмотрел на нее. На девушку…
Ха! А она следит за мной… Я чувствую… Может, она чувствует мое одиночество… Или мне кажется… Или нет… Сомнения…
Посмотрел вокруг невидящим взглядом:
– Главное в отношениях – это сомнения! Да! Сомнения… Определенность убивает отношения, я точно знаю! А может, и нет! – С еврейским акцентом: – Я знаю???
Я вспоминаю…
Мы в парке… Осень… Листья… Солнце… Детская качалка… И она напротив… Красотища…
Мы сидим на детской качалке, курим и треплемся. То молчим, то треплемся. Прохладно. Даже холодно… И все же я люблю осень. Это моя любимая пора года. И все самые значительные события моей жизни происходили осенью. Ха! Только сейчас до меня это дошло. И с ней… Мы встретились с ней тоже осенью… Да! Осенью…
Я вспоминаю…
Стою в трамвае, в проходе, и держусь за поручень. О чем это я тогда думал?
Я представляю…
Театр…
Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Нет, нет, нет! Не верь ей, Эзра, не бросай на ветер волшебство, которое существует между нами! Не верь ей! Мы должны быть вместе, Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!
Первый актер:
– Когда я думаю о таких людях, как Миля, Яша Столяров, Боря Клейман, Мика Воловодовский, меня берет ужас. Только представьте! Они прожили ту жизнь, и другой у них не будет… Никогда!
Обводит всех взглядом.
Девушка из кафе:
– Поэтому ты должен о них всех рассказать.
– Как же мне выбрать? Как выбрать? Их ведь так много… Неизвестных, которые исчезли в никуда… А у меня так мало времени… Вот, например, Ганс. Кто о нем расскажет, если не я? Или моя мама, Ольга Бускис… Мой Зейда Абрам… Мой папа Хаим… А городские сумасшедшие?! Миля, Боря Клейман… Сумасшедшие… Нет! Они не были сумасшедшие… Мы думали, что они сумасшедшие. Нет! Сейчас я знаю: они не были сумасшедшие. Они были свободные… Они говорили и вели себя, как чувствовали, а не как надо, как положено… Свободные люди… А мы называли их сумасшедшими…
После паузы:
– Лучше быть сумасшедшим, чем рабом! Лучше быть сумасшедшим…
Девушка из кафе:
– Почему?
Первый актер:
– Быть сумасшедшим – значит быть свободным! Свободным от всего! – Задумавшись: – Нет! Они не сумасшедшие… Они были другие… Они просто освободили свой разум от всякого контроля и позволили своим мыслям витать без всяких ограничений, без какой-либо последовательности. Они брали образы, знакомые нам с детства, и соединяли их каким-то им одним ведомым способом, так что в их сознании получались какие-то сюрреалистические картинки. Они видели то, что нам не дано видеть… И еще… Слова, которые мы используем в обычной жизни, они использовали по-своему по-другому, и поэтому у них возникали идеи, на которые мы ну просто не способны. Недаром великие умы, на наш взгляд, тоже немного сумасшедшие. «Ненормален тот, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах, а они ведь показывают точное время…» – говорил Сальвадор Дали.
Он задумчиво посмотрел на девушку, на второго актера и, смотря в зал:
– Неужели… Неужели нельзя жить так, как тебе хочется?! – После паузы: – Нет! Я просто обязан о них рассказать… Чтобы все знали и помнили о них… и, может, рассказали другим…
Второй актер:
– Я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме… И я говорю: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
Первый актер:
– А я должен попробовать… Я обязан рассказать о всех них! Ведь если я о них ничего не скажу, то они как бы и не существовали…
Пауза…
– Вот! Опять почувствовал прикосновение… прикосновение грусти…
Девушка из кафе:
– Не умирай! Рассказывай…
Первый актер:
– Так с чего начать?
Девушка из кафе:
– С тех двух резников кур. Когда тебе было семь или восемь… Кто о них вспомнит, если не ты?
Первый актер:
– Хорошо. Слушайте…
Жмеринка…
Маленький город, маленький дом. И я маленький. Мне семь или восемь. Я стою у резника. С большой соломенной корзиной с двумя круглыми ручками. В корзине две курицы, у которых одной темно-синей тесемкой завязаны лапы, а другой перевязаны крылья.
Я стою в маленькой комнате и смотрю на двух пожилых мужчин. Они оба в ермолках, с бородами и пейсами. Оба почти моего роста. Они режут кур и разговаривают. Я заворожен действием, которое происходит перед моими глазами.
Я вспоминаю…
Резник разговаривает с коллегой и не обращает никакого внимания на меня (в его глазах я просто не существую).
– Человек так устроен, что он должен верить во что-нибудь, и он верит… Но люди, которые сомневаются в существовании Бога, выбирают себе человека и начинают его обожествлять, думая и веря, что он знает ответы на все вопросы! А этот чело век, видя поклонение людей, придумывает законы и правила, по которым все они живут, но себя он не ограничивает этими законами! И люди, поклоняясь ему, уже этого не замечают или даже прощают… Он ведь Бог… Удивительно! Как человек со своими слабостями, обычный человек становится объектом поклонения… то есть он объект идолопоклонства! А Бог, пред видя это, предостерегал нас, говоря: «Вы будете рабами моими, а не рабами моих рабов!»
Так почему же люди об этом забывают? Забывают и продолжают придумывать себе разных гитлеров, сталиных и прочих…
И не глядя на меня, одной рукой он берет курицу из моей корзины, прижимает ее рукой к туловищу, затем, двумя пальцами, берет ее за клюв, выкручивает ей голову так, что кожа на ее тонкой шее натягивается. Двумя пальцами второй руки он выщипывает маленькие перья на ее тонкой шее, продолжая разговор с коллегой, берет острый нож-бритву и резким движением перерезает ей горло.
Я смотрю на это, затаив дыхание…
Из разрезанного горла курицы хлещет струйкой, нет, струей, кровь, которую он направляет в специально отведенное место. Перед ним стоит специальный стол с отверстиями, напоминающими воронки. И в одну из таких дырок-воронок он вставляет только что зарезанную курицу, которая бьется, бьется, бьется в предсмертных конвульсиях..
И я завороженно смотрю, как курица умирает… Умирает… Умирает…
Назад в театр…
Второй актер:
– Участь сынов человеческих и участь животных – одна. Как те умирают, так умирают и эти, и одна душа у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета! Суета сует… Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме, суета сует, – все суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвращается в прах. И кто знает: душа сынов человеческих восходит ли вверх и душа животных сходит ли вниз, в землю?
Девушка из кафе:
– Ах! И все же это красиво… и грустно, что их больше нет! Что они исчезли… И никто кроме нас их не вспомнил… – Обращаясь к первому актеру: —Но ты молодец! Ты начал о них рассказывать, и они как бы оживают…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Кафе…
Все! Встаю и ухожу… Я чувствую, как она не хочет, чтобы я уходил. Не буду смотреть на нее, вдруг это ей поможет. Она должна смириться с мыслью, что я не тот, к кому она пришла.
– Это не он! То есть это не я… Ты просто мне понравилась…
И внезапно…
Он вспомнил… Нет! Скорее, это фантазии…
– Знаешь, любимый, мне сегодня приснился молодой человек, высокий, крепко сложенный, симпатичный… Он выполнял любую мою просьбу, любое желание, но взгляд у него при этом был холодный, неприветливый. И он почему-то был груб со мной. – И улыбаясь: – И тем не менее он был великолепен… – Задумчиво: – А может, я чем-то его обидела, не зная того, может, сказала чего… – Улыбнулась грустно. – Ах! Но как же он был хорош… Он шептал мне слова, от которых мне не было стыдно… – И говоря как бы куда-то вдаль: – Я готовила для него, убирала в его квартире… И мне кажется, что я получала удовольствие от всего этого… Странно…
– А я и не подозревал, что ты все это умеешь делать. Наверно, потому что все это было во сне? – с надеждой спрашиваю я. И чувствую, как во мне закипает ревность.
– Да, наверно… Но потом я ушла. И ушла навсегда… Я должна была это сделать. Это ведь был не наш с ним дом, а его. Но как же мне не хотелось уходить… Уходить от него… Я сделала завтрак, мы ели, болтая, а затем я встала и ушла…
– Зачем?
– Я должна была уйти…
– Почему?
– Он принимал меня за другую… А мне не хотелось ему объяснять, кто я на самом деле.
– А кто же ты была на самом деле?
– Я была я, но из другого племени… А он думал, что мы из одного.
– Он был не еврей?
– Я была не еврейка…
– Странно… Мне никогда не снилось, что я не еврей. Когда мне было лет десять, я не хотел быть евреем. Мне надоели насмешки, подколки, но чтобы снилось, что я не еврей… Ни разу!
Я смотрел на нее, но она была в своем сне.
– И что ты ему сказала? – спросил я.
Она вздрогнула. Как будто проснулась…
– Я сказала… Я сказала ему: «Я должна покинуть тебя, исчезнуть из твоей жизни». Он все понял, моментально… И ответил еле слышно: «Хорошо…». Я объяснила: «Сейчас я пойду в ту сторону, а ты развернешься и, не оглядываясь, уйдешь в противоположную. Ты меня оставишь так же, как я оставляю тебя…». – «Хорошо», – прошептал он еще раз. А затем, смущаясь, добавил: «Мне очень хочется сказать тебе что-то на прощание, ман либе (моя любовь), но я не знаю что…». И мне показалось, что у него появились слезы… А ведь он был сильный и грубый со мной… Я ничего ему не ответила, а поду мала: «Я буду помнить тебя до тех пор, пока жива». А затем… Затем я развернулась и ушла…
Мы молчали какое-то время.
– Но ведь это был сон? Правда? – не выдержал я.
Она ничего не ответила. Она молчала…
Затем, грустно улыбнувшись, спросила:
– Я не обижу тебя, если скажу, что я о нем всегда помню?
…Он глотнул остаток холодного кофе, посмотрел на девушку…
– Все! Встаю! – решительно сказал себе.
Он встает… Идет к выходу… Девушка, смотрит ему вслед… Он чувствует ее взгляд, но, не оборачиваясь, идет к выходу, открывает дверь. И… Все! Он ушел.
Улица…
Эзра идет по улице: пешеходы, машины… Шум уличной толпы… Он идет по тротуару и не замечает ничего кругом. Он размышляет:
– Как наши мозги работают? Иногда смотришь в зеркало, умываясь, или когда бреешься, чистишь зубы, и вдруг совершенно неожиданно набредаешь на интересную идею, мысль и, бреясь, разрабатываешь ее… Думаешь, она подходит к той или иной сцене… к месту в рукописи… И плавно, как-то незаметно для себя, переходишь к воспоминаниям и не знаешь, что с ними делать… Они тебя захлестывают… Ты вдруг думаешь: «Какой же я был дурак… просто идиот… как я мог так поступить… так ей сказать…». Нет! Это невыносимо… Всплывает ее лицо… Глаза с удивительным разрезом… руки…
– Не знаю, помнишь ли, как я была у Зины. Мы готовились к экзаменам, и ты зашел так просто поболтать. На меня ты тогда никакого внимания не обращал. Я для тебя просто не существо вала… Уходя, сказал Зине, что зайдешь завтра, мол, обмоем экзамен и, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: «Ты будешь завтра?» – «Буду…». И подумала: «Конечно, буду..». Назавтра сидели у Зины… Я все время думала: вот-вот в дверь позвонят, и ты войдешь… А тебя все нет и нет… Не выдержала и спросила Зину: «Ну, когда же он придет?!» А она посмотрела на меня удивленно: «Да он уже давно забыл про нас! Не придет он». Ах! Как же мне стало грустно… Мне хотелось расплакаться прямо там, но сдержалась. И просидела у нее весь вечер. А при шел ты около часу ночи как ни в чем не бывало и, удивленно посмотрев на меня, спросил: «Ты чего здесь так поздно?» А Зинка: «Ты же вчера сказал, что зайдешь, мол, экзамен обмоем». – «Я?!» – «Вот козел! – вспылила Зина. – И повернувшись ко мне: «Ну! Я же говорила, что он забыл! Вот козел!» А я ведь так ждала тебя… Как же ты не услышал? Не почувствовал? И еще подумала: «А может, не надо хотеть тебя, если ты хочешь провести жизнь не со мной?»
Вспоминаешь это, как будто все произошло не пятнадцать-двадцать лет назад, а только что… Сейчас… И… Плавно переходишь к другой, к той, которая тебя забыла… Тебя бросила… Ах! Как же она могла…
– Как ты могла? – вырывается неожиданно. – Как она могла увлечься другим? Как?!
Стонешь ты… Может, она влюбилась… или, может, просто захотела секса и именно с ним…
– Как ты могла?!
Кричишь и не видишь, как люди на улице оборачиваются.
И вспоминаешь, как ты умирал… как шел по улице, умирая, и думал, что не стоит жить, и зачем… Ты шел и думал… какой смысл… или не так… Ты не думал… Ты умирал прямо там… Ты представлял ее и его… Ты слышал их поцелуи… Их стон… Бессмысленные слова, которые они шептали друг другу… Ты видел ее трусики, валяющиеся на полу… Ее комбинацию в углу комнаты… И умирал… Ты все это видел, слышал, хотя был от них далеко… В пространстве и во времени… Да! Ты слышал… и умирал… Или не так, ты умер! Ты умер тогда, и ты умираешь сейчас!
Ах! Эти мысли… Эти воспоминания… Они неприятные, но ты как наркоман не хочешь их отгонять от себя…
И вдруг, неожиданно, ты у зеркала… Ты видишь свое лицо, бритву и медленно возвращаешься к…
– Так это же я?
Да, вот мое лицо… и бритва, которой ты водишь по уже давно выбритому лицу…
Так! О чем это я? Ах, да!
Улица… Тротуар… И…
Он идет по улице…
Я вспоминаю…
Вечер… Осень… Парк… Мы сидим на скамейке, курим и молчим. Говорим и молчим. И как всегда неожиданно мой желудок… моя язва начала болеть… Вначале тихо и не очень сильно, но постепенно все страшнее и страшнее… Мне стало как-то неловко перед ней. Я очень не хотел, чтобы она видела, как мне больно. Я резко выбросил сигарету. Я уже не соображал, что она говорит, не слышал… Я слушал свою боль. Я стал себе ее представлять, ее анализировать… где точно она зарождается… как она накатывающе распространяется… и как пульсирует. Так! Мне срочно надо что-то съесть, это помогает. Это голодная боль, я знаю. И если я срочно что-то съем, она, может быть, пройдет или, по крайней мере, мне станет легче. Черт! Как же болит… М-м, м-м, м-м… Как же мне больно… Да! Боль пульсирующая… Пуль-Си-Ру-Ю-Ща-Я-Я… М-м, м-м, м-м… Я должен выдержать и не показать, что очень болит… Черт… Мне жарко… М-м, м-м, м-м… Ах, как жарко и душно… Я незаметно вытер лоб. Он был весь мокрый. Мое лицо должно быть спокойное. М-м-м-м… Как же мне больно… И как бы безразлично, хотелось бы думать…
– Мне надо срочно уйти, ненадолго…
Ее удивленное лицо…
– Что случилось?
– Ничего… Мне нужно… Я сейчас… Я должен исчезнуть на пару минут, подожди меня… не уходи…
И не дожидаясь ответа, я пошел в блажащий магазин. От боли я плохо соображал, шел как в тумане. Боль, боль, б-о-о-о-ль. В магазине я купил плавленый сырок, дрожащими руками засунул его в рот и стал жевать. Жевать… Жевать… И слушать, слушать, слушать свою боль. Наконец мне стало казаться, что она начала стабилизироваться, уже не нарастала… Я прислушался еще, и еще, и еще… Мне даже стало казаться, что она утихает. Медленно, чтобы не расплескать свою боль, пошел обратно. Мне казалось, я шел целую вечность. Мне так казалось… И вот наконец, парк… Скамейка… Пустая скамейка… Как?! Да, пустая… А где же она? Как, ее нет?! Нет! И мне стало казаться, что боль возвращается…
– Черт! Меня ведь не было всего ничего?!
Я посмотрел в сторону трамвайной остановки. Стал приглядываться. Это она? Да! Кажется, она… Стоит одна. Ее грустную фигуру ни с кем не спутаешь. И я пошел к ней, медленно пошел к ней… Подошел трамвай, она села в первый вагон, не замечая меня. Я еле успел прыгнуть на подножку второго вагона. Боль в желудке стабилизировалась, ее можно уже было терпеть. На следующей остановке я перешел в первый вагон. Она стояла ко мне спиной и не видела, как я к ней подошел. Я положил свой подбородок ей на плечо. Она испуганно повернулась. Ее удивление… и еще удивление… и наконец радостная улыбка…
– Ты?..
– Как ты догадалась?
Мы молча смотрели друг на друга.
– Ты почему ушла, не дождавшись меня? Я же сказал, что скоро приду.
– Думала, что ты меня бросил. Я так подумала…
Боль… Боль в желудке наконец стала уходить. Я ее, боль в смысле, уже не слушал. А слушал свою любимую… Она смотрела на мое лицо, которое все еще лежало на ее плече, и улыбалась.
– И куда это мы едем? – спросил я.
– К тебе…
Вот так просто…
– К тебе… У тебя ведь дома никого?! Да?!
И склонив голову набок: – А?
И мне показалось, что это первый день моей оставшейся жизни.
Она внимательно на меня посмотрела:
– Я выберу самое красивое платье твоей мамы и надену его для тебя…
Я улыбнулся.
– И дай мне руку, а то ты опять исчезнешь, и я потеряю тебя навсегда…
Но имя… Как же ее звали?..
Устал!
Серьезно! Устал думать, устал писать… И Хана еще…
Каждый раз она выдает перлы.
Вчера она выдала в очередной раз:
– Если ты не знаешь, как это описать, значит, ты не писатель.
Вот так! Не писатель – и все!
Я вспоминаю…
Она выходит из комнаты… На ней темно-зеленое бархатное платье с красной брошью в виде цветка. Я поражен… Я никогда не видел на маме это платье.
– Где ты его нашла? – изумленно спрашиваю я.
– Где, где… В шкафу.
Она осматривает себя в зеркале, и по-моему, ей нравится.
Платье на ней короткое и широкое в талии, но, что удивительно, выглядит она в нем великолепно. Есть девушки, которые украшают мир, что бы они ни надели. Даже такое зеленое безобразие.
– Ну, скажи, ведь мне идет зеленый цвет? Правда? – склонив голову набок, спрашивает она. – Мне очень хочется тебе сегодня понравиться…
Левой рукой она держит подол платья, пока правая за спи ной. Затем она медленно достает правую руку, и, как у волшебника, в ней оказывается черная мужская шляпа. Она кокетливо надевает ее на свою рыжую голову. Берет гитару, садится на журнальный столик, кладет ногу на ногу и смотрит на меня.
– Спою тебе песенку, – решает она.
– Так ты еще и поешь? – изумленно спрашиваю я.
Она не удостаивает меня ответом. Пробует пару аккордов на гитаре.
– Какую? – улыбаясь, спрашиваю я.
– Тум Балалайка.
– Ты не знаешь идиш.
– Знаю! Слушай и наслаждайся…
– Тум Бала, Тум Бала, Тум Балалайка, Тум Бала, Тум Бала, Тум Бала…
И слушая ее, я, как всегда не вовремя, подумал, что литература, живопись, музыка, искусство вообще сводятся к нескольким жизненным понятиям, о которых мы вольно или невольно постоянно думаем: это любовь, жизнь, смерть и… боль, сопутствующая всему этому. Всего четыре понятия! Вот из чего и состоит наша жизнь. И что интересно… Что такое любовь и смерть, мы знаем, как нам кажется. А вот жизнь… Что такое жизнь? Или в чем ее смысл? Или зачем мы живем? Я не думаю, что мы знаем…
– Тум Балалайка, Шпил Балалайка, Тум Балалайка, Тум Бала…
И еще… Нам нравится то или иное произведение, если оно близко нам по переживаниям. Мы смотрим, слушаем, читаем, и мы плачем, смеемся, завидуем, хотим быть там, с ним или с ней… или умираем вместе с ними… И думаем, может быть, вот в чем смысл всего этого… вот в чем смысл жизни… Или нет?.. И опять сомневаемся, если оно не объясняет нам, что такое жизнь А боль… Боль – это другое… Боль не надо объяснять, она всегда с нами…
«Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно», – говорил Сальвадор Дали.
Слушаю, как она увлеченно поет…
А ведь все очень просто! Доходит до меня…
Жизнь и боль – это когда она, рыжая, в темно-зеленом платье не по размеру, с черной мужской шляпой на рыжей голове, сидит на темно-коричневом журнальном столике и, скрестив великолепные ноги, перебирая на гитаре аккорды, читает мое любимое стихотворение Захаровой…
Ловите меня, я созрела
И если я шлепнусь сейчас,
Душистое, нежное тело
Размажется в липкую грязь,
И осы зловещею стаей —
Нет, роем, – слетятся на труп,
И я никогда не узнаю
Тепла ваших губ, ваших рук!
И вами не будет укушен
Мой бок… Ах, какая печаль!
Затем она подходит и, падая в мои объятия, заканчивает:
Я – груша. Я – спелая груша.
Я сочная Бере – рояль.
Ну как мне описать все это? Нет! Хана права. Я не писатель! Я художник! И это набросок, который я сделал для вас…
Улица…
Он все идет… Идет вдоль улицы по тротуару… Его задумчивое лицо…
– Так что же с нами происходит?! Правда! Что с нами действительно происходит?! Теория относительности… Время, которое относительно… Относительно чего? Да! Оно относи тельно всегда! Оно не само по себе…
Время и память… Обычные человеческие переживания включают в себя время и память. Ведь память – это остановившееся время! Как у Сальвадора Дали… Растаявшее, растекшееся время… Мягкое, как кусок сыра, камамбер на солнце… Но назвал он это «Постоянство памяти».
Так в чем же суть времени? В чем смысл жизни?
Почему так происходит? Все, чего мы хотим, приходит, но слишком поздно? Приходит, когда нам уже ничего не хочется, когда мы уже безразличны… И когда мы осознаем это, когда мы понимаем, что уже поздно, что ничего уже не хочется, уже не нужно, мы…. Переходим в другое состояние… Мы умираем…
Какая-то не та стыковка… нестыковка со временем… Не поэтому ли нам иногда так хочется его вернуть… Вернуть время …Или вернуться в прошлое… Нажать какую-то кнопочку в машине времени и… Ах, как бы это было здорово… Я бы столько переделал… Я бы столько изменил… Или нет?!
Так в чем же суть времени? В чем смысл жизни?
Смысл жизни не в познании объекта субъектом, а в осознании объекта как субъекта… Ха! Ха! Ха!
Он посмотрел кругом, но ничего не видел.
«Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это значит, что он болен», – говорил Зигмунд Фрейд.
– А может быть, время, в котором мы живем, заболело? И от этого все не так? Больное время… Ха! Опять…Время… Больное время – это даже смешно…
Да! Желание чего-то или кого-то держит нас в этой жизни… Или нет?!
Я вспоминаю…
Еду в трамвае. Стою в проходе. Так о чем же я тогда думал? Хотел чего-то… Я всегда чего-то хотел… желал чего-то… Я обернулся и увидел ее… Сначала увидел ее рыжие волосы и прическу а ля Анжела Дэвис. Затем попались ее глаза с удивительным разрезом… губы… Она смотрела в окно и о чем-то думала. Темное длинное пальто… высокие сапоги на высоких каблуках… Она так классно выглядела… Мне казалось, что все обращают на нее внимание. Должны обращать на нее внимание… А она была одна… И я подумал, как такие девушки умудряются быть одни? За такими девушками должны толпы мужиков гоняться. А она должна их отгонять как мух поганых. И еще подумал… Нет! Мне красивой такой не найти!
Я посмотрел на нее еще раз. Нет, такие девушки не для меня. Вернее, я не для них. Им подходят голливудские красавцы. Высокие и журнальные. А нас такие не замечают…
Неожиданно она посмотрела на меня. Да? Или мне показалось? И еще мне показалось: она пытается что-то вспомнить. Или нет? И еще раз посмотрела… и еще…
Я вдруг почувствовал: что-то сейчас произойдет… Она медленно шла ко мне… Или мимо?
– Извини, – начала она.
«Иностранка… Сейчас спросит, как пройти куда-нибудь», – мелькнуло в голове.
– Ты не из Жмеринки?
Я настолько поражен… Неужели она обращается ко мне? Ха! Меня никто в этом городе не знает, здесь случайно… Нет! Я ослышался.
– А?
– Ты случайно не из Жмеринки?
Я охренел. И после паузы… Как мне показалось, большой паузы…
– Да!.. Из Жмеринки…
Смотрю на нее, не мигая. Мне не верится. Мне даже как-то неловко. Нет! Это невероятно! Я даже не знаю, о чем спрашивать. А она продолжает:
– И учился в Водном?
Какой-то маразм…
– Да… Учился…
«Кто? Кто же она такая?» – мучительно думаю.
– И тебя турнули с третьего курса?
Прям КГБ какое-то…
– Ну?..
– Эзра? Ой! Со мной сейчас припадок будет. Неужели это ты?
– Я!..
– Невероятно… Это просто невероятно! И что это судьба с нами делает? Эзра… Как ты здесь оказался?
Я в замешательстве, еще не веря, что она говорит именно со мной.
– Пересадка была, и я отстал… В туалете сидел и не слышал объявление… Теперь самолет только завтра.
Несу какой-то маразм…
Она улыбнулась:
– В туалете задержался… Ах, как романтично!
И мне кажется, что я краснею. Еще этого не хватало…
– Иди в жопу!
– Да! Ты Эзра! – уверенно говорит она.
Я овладеваю собой.
– Так почему я тебя не знаю? Или знаю?
– Не помнишь? Институт… Студенческий театр…
Как-то неловко… Все по-дурацки…
– Не помнишь, как танцевали на ночной улице под одинокое соло саксофона?
Черт… Не помню…
– А я часто вспоминаю… Веселее компании у меня в жизни не было!
Какая она все же красивая… Вот козел! Как это я ее не помню…
– И как вы учили меня папе Дода говорить слова благодарности на идиш… И как мацой угощали…
– Конечно, помню… – осторожно говорю я.
Она смотрит и не верит.
Нет! Ни черта не помню…
– У кого-то из вас был зимний тулуп, и на штампе было написано: артикул-номер-шкурки русские.
– Это был мой тулуп, а шкурки бараньи…
Улыбнулась:
– Знаешь, я вам была страшно благодарна за свое театрально-жмеринское воспитание… – Задумчиво: – А ведь это было в прошлой жизни… – С улыбкой. И с театральным выражением: – Я пришла к тебе из прошлой жизни… Нет! Не так! Ты пришел ко мне из прошлой жизни… – И еще раз улыбнулась, но как-то грустно. – Умение смеяться, и в том числе над собой, спасает меня всю жизнь.
Она склонила голову набок и опять улыбнулась.
Я посмотрел на ее склоненную голову, на эту улыбку, и сразу все вспомнил: ее, театр, Дода, всех ребят… Я даже вспомнил, как я впервые с ней заговорил. Не помню, о чем я ее спросил, но ее ответ… «Это что-то особенного».
– Он пережил когнитивный диссонанс! – сказала она небрежно.
– Чего? Когнитивный диссонанс? И что это значит? Небось, гадость какая– то?
– И никакая не гадость! Это когда твои представления о чём-либо или о ком-либо оказываются вдруг опрокинутыми реальностью. Например, когда человек внезапно открывает для себя что-то неожиданное, ну, знаешь, когда ты встречаешь вечером девочку такую красивую – и вдруг видишь ее утром ненакрашенной…
– Знаю! У меня так было… Только ненакрашенным был я! Оставлю себе! Как подарок… Если кто подумает, что дурак, сразу так небрежно скажу: «Ты просто в когнитивном диссонансе…» Пусть попу рвут от зависти!
Затем, посмотрев на нее внимательнее, подумал: «А ведь тогда она не казалась мне такой красивой… Вот козел!.. Как же ее зовут?..»
– Как все сложилось у тебя? Вид вполне респектабельный, даже после туалета…
– Ха! Ха! Ха! А ты что в этом городе делаешь? Живешь?
– Не поверишь… Тоже пересадка…
Как же ее зовут?..
– Какой-то пересадочный город!
– Как Жмеринка…
– Да!
И вдруг неловкая пауза…
– Ну? И куда ты сейчас? – спросила она небрежно.
– Не знаю… Собирался в гостиницу. Самолет только завтра. А ты?
– И у меня завтра самолет …
И опять какая-то неловкая пауза…
– Гуляем?
Она посмотрела на меня, склонив голову:
– Если вспомнишь, как меня зовут, гуляем!
Неужели эта красотка согласится пойти со мной?! Блядство, как же ее зовут? Вот непруха… А-а, будь что будет… Наугад…
– Дина!
Она опять склонила голову и улыбнулась.
– Видишь, помню!
– Значит, гуляем…
Как же я обрадовался! И не только оттого, что она согласилась идти со мной, а еще потому, что угадал. В общем как говорили в Жмеринке: для того, чтобы быть везучим, не надо иметь ума, но для того, чтобы быть умным, надо быть везучим.
Улица…
– Как же я ее не заметил раньше? Как это было возможно? Только там, в трамвае, в том неизвестном городе я увидел ее… И какая она красивая… и веселая… столько времени потерял… Вот козел!
Он дошел до трамвайной остановки и стал ждать трамвай. Задумчиво оглядывает людей. Рекламные плакаты на стенках трамвайной остановки. Уставшие ждать трамвай люди. Звук полицейской сирены. А вот и полицейская и пожарная машины с шумом проскочили мимо. И дождь, дождь пошел… Неудивительно, осень все-таки…
– Хаим, посмотри, какая грустная курочка у нас во дворе! Может, сварить из нее суп? – вспомнил он последнюю хохму и грустно улыбнулся…
Подошел трамвай он посмотрел на номер… нет, не его… И хорошо… Не хочется никуда ехать… Подумать хочется…
Открылась трамвайная дверь… одни входят… другие выходят… А он стоит в одиночестве и думает…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра! Послушай меня, пожалуйста! Ты игрушка в ее руках. Каприз… ее каприз… А мы… Мы созданы друг для друга… И мы должны быть вместе! Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!
Первый актер:
– Начало всегда трудно… Но я уже знаю… Я знаю, о чем говорить… Я уже выбрал!
Девушка из кафе:
– Ты выглядишь уверенно… Ты знаешь!
Первый актер:
– Да! Знаю! Я вспомнил их всех… И буду рассказывать о них обо всех! И о том городе, где все они жили…
Девушка из кафе:
– Ты помнишь, как этот город назывался?
Первый актер:
– Жмеринка! Он назывался Жмеринка!
Девушка из кафе:
– А я думала, это не реальный город, а придуманный, город для анекдотов… Делов аж до Жмеринки… или где вы купили это красивое платье? В Жмеринке. А это далеко от Парижа? Три тысячи километров. Ой! Вэй? В такой глуши – и такие модные платья…
В зале смех и жидкие аплодисменты. Девушка из кафе улыбается и кланяется публике.
Первый актер:
– Да! Это был великий горд… Одно название чего стоит… Жмеринка! Штейтл Жмеринка… Со своей культурой… Со своей уникальной культурой. Которая ушла в никуда и больше уже никогда не возродится.
Девушка из кафе:
– Ах, как же это грустно…
– Да! Очень грустно… Это был город философов, уличных философов. Однажды, когда спросили Яшу Столярова, отчего это в Жмеринке так много сумасшедших, он посмотрел на спрашивающего с недоумением и сказал: «Жмеринка – это большая узловая железнодорожная станция. Люди выходят из вагона пописать, купить мороженое. Они видят этот вокзал… этот город… эти улочки, людей… И тут они видят меня, Яшу Столярова, и они задумываются… И они говорят себе: “Как здесь красиво! Центральная улица, садик у вокзала, Пушкинская улица… Памятник Ленину… А большой базар чего стоит…” И тут они снова видят меня, Яшу Столярова! И они опять себе говорят: “Все! Я вспомнил! Этот город я знаю… я его видел во сне… Это он… Он мне снился!” Они прижимают руку к сердцу со слезами на глазах: “Это не просто город, это рай! И зачем нам куда-то ехать?” И я им предлагаю: “Оставайтесь!” А они: “Все! Мы остаемся…” – “Умэйн! (аминь)” Вот так!» – После паузы: – Опять почувствовал прикосновение… прикосновение грусти…
Девушка из кафе:
– Не умирай… Рассказывай… Расскажи про Жмеринку. Какая она была?
Первый актер:
– Хорошо… Слушайте…
Жмеринка…
Лето. Жаркий день. Мы в центре маленького городка. Шум уличной толпы… На улице много народу, все куда-то идут, спешат… По улице едут грузовики, редкие машины. Едут повозки, запряженные лошадьми…
Духовой оркестр из пестро одетых музыкантов марширует по улице. Барабанщик обращает на себя внимание: очень маленького роста, горбатый, на голове кепка с пуговицей посередине. Широкий кожаный ремень обхватывает его маленькое туловище, на котором висит огромный барабан.
Высокий мужской голос под аккомпанемент оркестра поет песню «Зингарелла» на идиш.
Дети и зеваки смотрят на оркестр в восхищении. Среди них высокий крупный парень лет двадцати восьми в пиджачке, который ему тесен, в маленькой кепке на крупной голове, в нервном возбуждении кулаком трет зубы и с болезненным восхищением смотрит на оркестр. Это Миля, местный дурачок.
Оркестр, минуя его, уходит вдаль. Толпа ребятишек бежит рядом.
Высокий мужчина в длинном старом вельветовом пиджаке, в шляпе с широкими полями и большим, повязанным на шее черным бантом быстрым шагом переходит улицу, не обращая внимания ни на оркестр, ни на машины, ни на повозки. У него под мышкой футляр от скрипки. Рядом с ним, еле поспевая, почти бежит мальчик лет десяти с футляром от скрипки поменьше. Мужчине около пятидесяти лет. Длинные волосы развеваются при каждом его шаге.
Они направляются в винный погребок мадам Чарны, где люди будут пить вино и слушать скрипку, на которой будет им играть Столяров-старший с сыном.
– Мадам Чарна, – говорит Боця, один из ее постоянных клиентов. – Ваш погребок лучший во всей Жмеринке.
На лице Мадам Чарны появляется румянец. Она краснеет и смущается:
– Ой! Что вы такое говорите, Беницион…
А Боця, церемониально держа стакан с оттопыренным мизинцем, медленно и важно делает два глотка красного вина «Лидия». Продолжает:
– Вы, мадам Чарна, уважаете своих клиентов. В других погребках вино разводят сырой водой из-под крана, и это очень плохо для желудка. А вы, мадам Чарна, никогда! Вы разводите его только кипяченой…
Мадам Чарна еще больше смущается. Молча доливает Боце немного разведенного вина и с любовью смотрит на него.
Столяров-старший с сыном не видят ничего этого. Они играют. И как играют… Весь погребок наполняется музыкой. Еврейско-молдавские мелодии разливаются по всему погребку как молодое вино, вызывая слезы и восхищение.
Две скрипки… Гомон погребка, и мадам Чарна возвышается над всем этим… Это Жмеринка начала шестидесятых.
Назад в театр…
Девушка из кафе:
– Ах! Как это красиво… И грустно…
Первый актер:
– Почему прошлое нам кажется лучше и чище, более наивные, что ли? Почему?
Девушка из кафе:
– Может, потому, что мы были молодые…
Первый актер:
– Молодые, счастливые от ерунды… И думали мы только о дне сегодняшнем и еще думали: «Ах! Какие мы будем счастливые!» И еще: «И кем мы только не будем…» Ха! Ха! Ха! – Обращаясь ко второму актеру: – Если хочешь, чтобы Бог посмеялся над тобой, расскажи Ему о своем будущем.
Второй актер:
– Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом. Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты… Одинокие крики «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под жидкие аплодисменты.
Я вспоминаю…
Сижу за столом и пишу.
Солнышко… Лампочка… Гадость моя…
Мне очень тоскливо без тебя… Как жаль, что ты заболела и что меня нет рядом… Как бы мне хотелось поухаживать за тобой… Подать горячего молока, попоить тебя ложечкой какой-нибудь гадостью… Почитать тебе вслух «Ромео и Джульетту»… В лицах… Ты бы говорила за Ромео, конечно. Я бы все это сделал, будь я рядом с тобой, несмотря на то, что рисковал бы заразиться от тебя, заболеть и, может, даже умереть… Веришь?!
Вчера «гудел» до чертиков, и в этом была и твоя вина. Думал, забыла Ржавого… Забыла, как целовала, как любила… Забыла, как говорила: «Опять небритый?» И когда садился в самолет, все ждал… думал, опаздывает, как всегда… А ты заболела… Ты больше не должна болеть хотя бы в день моего отъезда!
Вот! Я нарисовал для тебя… Голова кружочек… Туловище тоже кружочек и две палочки ручки и еще две палочки ножки… Узнаешь? Это ты… Грустная и больная …
И тут ты спрашиваешь:
– А где ты?
– А я уже улетел…
Но кому это я писал… Кому?..
Улица…
А дождь все идет… мелкий дождь… Большинство пешеходов с зонтиками, но не все. Вот бежит молодой парень, защищаясь от дождя своим портфелем, накрывая голову им, забежал на остановку под крышу, улыбаясь, смотрит на меня. Вот подошла молодая девушка с зонтиком, сама уже внутри, а зонтик еще на улице, старается его закрыть… не получается… Наконец находит кнопку, нажимает и с облегчением закрывает его.
Дождь…
И вдруг у него сердце началось биться как-то учащенно, так что удары его стали отдаваться в голове.
Все! Все! Все!
Я остался один… Его больше нет!
Двадцать девятого июня в семь вечера по Берлинскому времени он умер…
Папы больше нет!..
И все!..
Нет! Не так. Неправильно. Так нельзя… Я не один… У меня есть моя семья… Сестра… Но той жизни, в которой я был маленький, уже нет…
Не думал, что будет так сложно и необъяснимо… Ловлю себя на мысли, что появилась какая-то свобода… свобода от всего. Границ больше нет. Не существует! И непонятно, как это связано с папой, вернее, с его смертью.
Он посмотрел кругом. Ничего не изменилось… Все как было… Как было, когда он был жив… Люди гуляют, кушают, смеются, разговаривают… и не знают, что его больше нет!
Как же мне обидно, что он умер…
Еще совсем недавно, когда я был у него, он командовал:
– Давай, давай! Что ты сидишь и ничего не пишешь? Ну! Пиши!
Как будто ты можешь писать по приказу… И мне казалось, ему нравилось что я пишу. Он сам писал, все его письма были хорошо написаны, и мама была его большим почитателем, все, что он писал, она читала, исправляла ошибки, поправляла язык и всегда хвалила.
Ну, как же мне его не хватает… И такое отчаяние берет… Не думал, что так будет…
Все думаю: если бы это или то, может быть, он бы еще жил… Так как же это происходит? Как будто кто-то, кто-то там решает: «Все, ему пора умирать». Или: «Нет, не сейчас, потом, на следующий год сразу после его дня рождения…»
Ах! Невыносимая обида… Его больше нет!
Ему как-то стало хуже не постепенно, а вдруг, сразу… Почти сразу после его переезда в этот дом. Дом престарелых…
Он не мог уже жить в своей квартире. Его так называемая жена все время уезжала куда-нибудь, и он был постоянно один. Он уже не мог сам кушать, руки дрожали, и еда не удерживалась в ложке. Я его уговаривал переехать в дом престарелых, а он сопротивлялся… как чувствовал… Почему? Как чувствовал… Он чувствовал!
– Ну как тебе там, папа? – спрашивал я. – Нашел уже себе друзей?
– Та ты понимаешь, они там все такие старые…
И я грустно улыбался. Ему ведь было восемьдесят семь… Но он чувствовал себя молодым, пятидесятилетним. И я его понимал. Он ездил на своей электроколяске по улицам, садился с ней в трамвай или в автобус и ехал по докторам, по магазинам, по всему городу… К себе на бывшую квартиру как бы за чем-то, мол, что-то забыл, а на самом деле чтобы увидеть ее… Свою так называемую жену… Он не мог поверить, что она его не любит и никогда не любила. Как он страдал… Он страдал из-за любви, вернее, от отсутствия ее…
Оказывается, любовь нам нужна в любом возрасте, и в любом возрасте мы страдаем точно так же, как в молодости.
Так, может, в этом и есть смысл жизни… В любви, черт бы ее побрал! Может, мы созданы для нее… И все, что мы делаем, все, чего мы добиваемся в личном или в профессиональном смысле – это все мы делаем потому, что любим кого-то и хотим их удивить, доказать, что они правильно сделали свой выбор. А секс – это только ее составляющая… Пусть и значительная. Но ни в коем случае не главная…
Как же мы зависим от любви! Вот и пришло время, когда он не захотел больше жить… Незачем… Она его бросила… И он переехал в дом престарелых. Там за ним ухаживали, кормили его, мыли… Она за ним так никогда не ухаживала, но все равно он бы переехал к ней в любую минуту. Но… Она этого не хотела… Вначале он не верил, не хотел верить… Но вдруг он осознал… Все… И не захотел больше жить.
Я думаю, что это ужасно, когда не страшно умирать…
Или нет?..
Дождь… Дождь… Дождь…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком.
– Эзра… Твоя Жмеринка – это целый мир.
Первый актер:
– Да! Это целый мир… И когда я ее вспоминаю, мне приходит на ум Хаим Сутин. И до конца не понимаю, как они связаны между собой. Марк Шагал и его летающие влюбленные – это понятно. Я это видел. Я помню. Однажды, гуляя как-то поздней ночью по сонной и тихой Жмеринке, я вдруг услышал:
– Лунный свет слишком яркий, ман либе… (любимый).
Я обернулся, посмотрел по сторонам – никого… «Наверно показалось», – подумал я.
– Давай полетим прямо к солнцу, – услышал я.
– Это опасно. Мы можем сгореть, ман тайере… (моя дорогая) И тогда я посмотрел на небо и… Я помню, не удивился… А глядя на них, неожиданно подумал: «Будет дождь». И еще подумал: «Неужели мы когда-нибудь будем старыми? И не в Жмеринке?»
А через много лет уже в Париже меня подвели к памятнику и сказали:
– Вот! Это Хаим Сутин.
И увидев вопрос на моем лице, изумленно спросили:
– Как? Ты не знаешь Хаима Сутина?
И захлебываясь, начали рассказывать мне о нем и показывать его картины. И мне кажется, моментально… Знаешь как бывает… Моментально я его увидел… Увидел и вспомнил тот вечер и влюбленных, которые пролетали высоко в небе, и еще вспомнил, что тогда в тот вечер дождя так и не было. Я жадно смотрел на его мясную тушу… На его портреты… Его болезненное, как мне казалось, отношение к красному цвету… Не знаю почему, но его картины мне все время напоминали Жмеринку. Я чувствовал и видел ее необычную красоту. Глядя на его портреты, думал: никакие это не французские кухарки, это старушки из Жмеринки. А разве это «Рассыльный из “Максима”»? Это же Столяров-старший в красном френче. Казалось, он сейчас возьмет свою скрипку и начнет играть… И как играть…
Помню, как я не мог оторвать взгляд от его портрета «Безумная». Ее красное платье… Ее глаза… И конечно, руки… Это ведь Лиза с Пролетарской улицы, которая зарабатывала тем, что ощипывала кур. Я помню, весь ее дом и двор были в перьях… Ведь это же ее руки с кривыми и длинными пальцами…
А уж когда мне сказали, что он с детства страдал язвой желудка, и как он маялся и мучился постоянной болью, я совершенно не удивился, все как-то стало на место… Я молча сидел посередине зала музея Оранжереи и, глядя на его картины, чувствовал, как зарождается боль в моем проклятом желудке, и мне вдруг хотелось кричать от боли и от отчаяния…
Если Модильяни произвольно искажал натуру, то Хаим ничего не искажал: он так видел, так чувствовал. По Хаиму жизнь интересная, но в то же время запутанно жестокая, вечно голодная, с постоянной болью… И это она, эта клятая жизнь, искажает все в его картинах. Глядя на его портреты, натюрморты, пейзажи, понимаешь, как все это переплетается с жизнью и меняет представление о ней.
В общем, фрайгнышт… (не спрашивай), как говорили в Жмеринке.
Девушка из кафе:
– Как же это грустно… Своими воспоминаниями ты довел меня до слез… – Она повернулась в зал, смахнула набежавшую слезу и сказала: – Цындун ды лэхт их штарб (Зажгите свечи, я умираю)…
Первый актер, глядя на нее, грустно улыбается.
Девушка из кафе, повернувшись к нему:
– Чего это ты?
Первый актер:
– Ты напомнила мне бабушку Сурку.
– Расскажи о ней.
Первый актер:
– Трудно… Я воспитываю себя. Хочу контролировать не только свое поведение, но и мысли. Хочу заставить себя не думать о вещах, которые очень грустные. Ах! Как же это трудно… Знаешь, мне кажется, что когда я был маленький, я мог заставить себя видеть определенные сны. Перед тем как ложиться спать, я думал о том, что бы мне хотелось увидеть во сне. Я думал очень интенсивно, и мне кажется, мне действительно снилось то, что я хотел. Правда, страшные сны мне тоже снились, и непонятно почему.
Девушка из кафе:
– Все равно расскажи… Она это заслужила. Кто-то ведь должен рассказать, какую жизнь она прожила.
Первый актер:
– Она была модисткой, как говорили тогда, то есть портнихой. Ее муж умер от заражения крови, когда моей маме было два года, а ее брату год. Жила она на иждивении у своего отца, ухаживая за ним и за двумя детьми. У нее была единственная подруга, тоже Сурка. Та жила с мужем и двумя детьми, но жизнь ее оказалась не лучше. Муж пьяница, безденежье… Во время войны в гетто она пекла бублички и продавала. Песня «Купите бублички» написана про нее… Помню, она постоянно, имея свободную минуту, забегала к бабушке покурить и поболтать, и как бабушка внимательно слушала ее рассказы, переживала, сочувствовала… Это ведь было ее единственное развлечение… Она никуда практически не выходила… и нигде кроме Жмеринки не была… Ты представляешь? Нигде кроме Жмеринки не была! И вот однажды, лежа на кровати дольше обычного, услышала беспокойный вопрос мамы: «Ты почему лежишь? Ты себя плохо чувствуешь?» Бабушка посмотрела как-то особенно грустно и ответила: «Цындун ды лэхт (зажги свечи)». – «Зачем?» – «Их штарб (Я умираю…)» Вздохнула… Закрыла глаза… И умерла!
Второй актер:
– Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих… Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!» Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я вспоминаю… Или фантазирую…
Она сидит на ручке кресла полураздетая и пьет красное вино. Из приемника тихо звучит музыка. Она делает глоток… Затягивается сигаретой, дым от которой попадает ей в глаза. Зажмуривается… Кладет бокал с вином на стол, сигарету в пепельницу и двумя кулачками трёт, и трёт, и трёт глаза… И слезы, слезы появляются в ее глазах… Она медленно поднимает веки, смотрит на меня. Ее длинные мокрые ресницы… Ее размазанные тушью глаза… И застывшие в них слезинки…
– Я не могу без тебя больше, – говорит она тихо.
Затем берет мое лицо в свои ладони. Приближает свое лицо так, что наши носы соединяются. Она смотрит прямо в мои глаза… ее расширенные зрачки… Ее длинные ресницы щекочут меня.
– Иногда, как сейчас, например… – говорит она тихо, – мне больше ничего не хочется, а хочется просто лечь, объять тебя и потухнуть…
Я вижу ее бледное лицо, ее темные глаза, я вижу слезинки, которые блестят. Я протягиваю руки и чувствую, как они касаются… пустоты… И что удивительно! Меня это возбуждает! Меня это возбуждает, как и в ту ночь в отеле, когда мы оказались в том неизвестном городе…
Нет! Мне красивой такой не найти…
Я вспоминаю…
Мы вышли из трамвая на какой-то улице, вроде в центре города, и пошли искать гостиницу и ресторан. Идем медленно, молчим… Каждый думает о чем-то своем.
– Давай сначала гостиницу найдем, – смущаясь, сказал я. Вот козел!
– Да! Это разумно. – И улыбнувшись: – Вот ты уже и начал думать в верном направлении…
– Ой! Ой! Ой!
Опять улыбнулась.
Все гостиницы оказались как назло заняты, и нигде не было мест. Какой-то большой симпозиум в городе. Подойдя к очередной гостинице, она взяла бразды правления в свои руки. Меня посадила в фойе в кресло, а сама пошла разговаривать с портье. Я был абсолютно уверен, что результат будет тот же, но она шла ко мне с улыбкой и с ключом.
Номер был маленький, с двумя кроватями. Каждый сел на свою кровать и молчал. Опять неловкая ситуация…
– А ты молодец! Интересно, что ты ему там наговорила?
– Ничего особенного. Просто сказала, что очень нужно. Он посмотрел на меня, смутился и дал ключ.
– Ха! Мне бы так выглядеть… Столько бы дел наделал…
– А ты еще не наделал?
Я внимательно посмотрел на нее:
– Похоже, я что-то не так сказал?
Помолчали.
– Ну что? Пойдем поищем ресторан?
Вышли в фойе.
– Пойди спроси у своего смущающегося друга, где хороший ресторан.
Она посмотрела на меня с улыбкой и пошла к портье. Ресторан действительно оказался неплохой.
– А твой портье имеет вкус…
И она опять с улыбкой посмотрела на меня:
– Ты чего? Ревнуешь?
– Еще этого не хватало! Я тебя даже не знаю…
– Ревнуешь… Не могу поверить! А ты точно Эзра?
– А тебя не узнать…
– Сама себе удивляюсь! Какое-то чувство уверенности появилось…
Мы сидим за столом в шикарном ресторане, пьем вино, болтаем. Как же мне хорошо и уютно! Не помню, когда мне было так здорово в последний раз. И такое ощущение, что все глазеют на нас. Это же надо такому случиться! Ха! Иногда даже туалет приносит счастье.
Я еще раз посмотрел на нее. Как же приятно смотреть на нее… И она посмотрела в ответ… улыбнулась…
– Как сложилась твоя жизнь?
– Да так, ничего особенного…
– Женат? Дети?
– Разбежались… Детей нет. А ты?
– Все еще одинокая… Одинокая какашка…
– Это ты какашка? А я тогда кто?
– Какаш, думаю… – И улыбнулась. Мне показалось, счастливо улыбнулась. Или нет?
Смотрю кругом. Много людей, красивый ресторан, стол с белой скатертью… Бутылка красного вина… и она… Нет! Мне красивой такой не найти… Я поднял свой бокал:
– Этим маленьким бокалом, но с большим чувством, – улыбаясь, вспоминая Бориса любимый тост: – Хочу выпить за то, что мы встретились…
– За то, что мы снова встретились, – добавляет она.
Выпили. Помолчали…
И в этот момент неожиданно у меня возникает какое-то новое для меня, странное чувство. Чувство, которое я никогда раньше не испытывал. И мне очень захотелось удержать, удержать это мгновение… Удержать все! Мимолетное выражение ее лица… Ее улыбку… Движение головы… Мне даже показалось… Нет! Я почувствовал, что я могу… Могу удержать все это…
А она наклонилась ко мне и тихо, почти шепотом говорит:
– Когда мы шли сюда, я приметила маленький банк. Давай пойдем и ограбим его.
Я улыбнулся.
– Не хочешь? ОК! Тогда давай убежим отсюда, не заплатив… – И склонив голову набок… С мольбой в глазах… – Давай?! Давай сделаем что-нибудь особенное! И забудем обо всем и о всех… Давай! Зачем они нам? Ну их! Какое нам дело до них до всех? А? – Хитро улыбнулась. – А когда полиция за нами погонится, мы спрячемся в нашем номере.
– А ты, оказывается, аферистка. Вот уж не думал!
– Меня никто так еще не называл. – И склонив голову набок: —Аферистка… Ха! Ты заставляешь меня гордиться собой…
И уже в номере, когда мы лежали на моей кровати, а может, на ее, опираясь на локоть и смотря на меня сверху, она с улыбкой сказала:
– И как же я рада снова видеть тебя, Эзра! Когда мы вернемся в аэропорт, ты должен обязательно мне показать тот туалет. Я хочу его видеть собственными глазами… – Целует. Смущается. – Ты только не смейся, Эзра… Я и не знала, что секс может быть так приятен… Мне казалось, что я умру от наслаждения! – И через минуту: – И знаешь еще, Ржавенький, самый лучший секс с тем, с кем и без секса хорошо. Положи руку сюда и давай полежим молча…
И мы лежим, молчим, и как всегда разная ерунда приходит мне в голову. Вот вдруг вспомнил отца… Когда он приехал ко мне в Америку, то привез словарь-разговорник. Показывал мне его и с возмущением говорил:
– Ты понимаешь, какой-то словник нехороший попался. Тех слов, которые нужны, там нет!
Я смотрю на свою руку, которая лежит чуть ниже ее груди. Ее рука на моей руке… Ее лицо с закрытыми глазами… Губы… Ресницы… И вся она кажется мне такой родной, такой близкой… Что я вдруг осознаю… Я влюблен… Да! Я влюблен… Неужели это правда? И когда же это случилось? Только что? Прямо здесь? Сейчас? Это поражает меня настолько, что я ощущаю какую-то слабость, и мне кажется, что моя язва снова начинает ныть… Вот-вот разболится… Ну как же это так?! Этого не может быть… Или может?! Мне как-то очень захотелось прижаться к ней всем телом, прижаться, и спрятать голову в ее мягкой, маленькой груди, и сказать ей… Что… Что… Но нужных слов нет… Я чувствую себя как папин словник… Тех слов, которые нужны, у меня нет!
А она как будто чувствует, что со мной происходит. Медленно открывает глаза… Поворачивает голову… смотрит внимательно на меня, как будто ждет, что я скажу ей… Что… Что… И не дождавшись, улыбается, как мне кажется, грустно и говорит:
– Вампир девушке… Да не ори ты так! Мне только таблетку запить.
Я улыбаюсь, дотрагиваюсь до ее пупка и с умным видом выдаю:
– Научное название пупка – умбиликус…
Она в ответ улыбается:
– Мозг – устройство, с помощью которого мы думаем, что думаем! Умник!
Блядство! Что же она со мной делает… Она же меня влюбляет в себя…
И как же мне становится страшно… Страшно поверить и потом потерять все это… И… В этот момент я чувствую свою язву… Она начинает болеть… Причем как-то резко и сразу. М-м! М-м! М-м! Как же мне больно… Я прижимаюсь к ней… Может, ее тепло… тепло ее тела мне поможет… М-м! М-м! М-м! Мне очень не хочется, чтобы она видела, как мне больно. Как мне больно и страшно… М-м! М-м! М-м! Я сейчас потеряю сознание от боли или от страха… Я беру ее ногу, сгибаю в колене и прижимаю свой живот к нему, сильно прижимаю… прижимаю так, что чувствую, как пульс бьется под моим животом… И становится немного легче… И боль и страх медленно отступают… Или нет…
А она продолжает:
– Я сама себя не узнаю… Я такая… Мне кажется… Я все… Все могу! Я сейчас остановлю время. Хочешь?! У меня получится! Веришь?
– Верю? Нет! Я чувствую… Ты можешь!
«И как же это было бы здорово, – думаю я. – Останови! – заклинаю я про себя. – Пожалуйста… Останови…»
Но…
В аэропорту мы не искали тот туалет, нам было не до него. Грустные и неразговорчивые, мы шли на регистрацию. У нас были разные компании и разные самолеты.
Как же мне хотелось сказать ей, что мы должны увидеться, что мы не должны потеряться… Но язык не поворачивался. Как-то неловко было говорить об этом. Создалась какая-то дурацкая, идиотская ситуация, при которой я не мог об этом говорить… Я хотел, честно, хотел дать ей свой телефон или попросить ее номер… но не мог, не было причины заговорить об этом…
Наверно, ее надменное выражение лица меня смущало. И ее красота сбивала меня с толку. Я ей ну совсем не подходил…
Она шла быстрым шагом, и я еле поспевал за ней. Ну, как в такой ситуации говорить о телефонах?
Она почему-то сначала подошла к моей регистрации.
– Давай сначала я тебя проведу…
– Нет! – резко сказала она.
Мы остановились у моей регистрационной стойки. Она повернулась ко мне, и тут ее лицо снова стало мягким, своим… Я почти готов был заговорить с ней о нас или дать ей свой номер телефона, но она меня опередила. Положила ладонь на мое плечо и сказала:
– Вот и конец празднику… И мы возвращаемся по домам…
С грустной улыбкой она резко развернулась и ушла, даже не поцеловав меня. Как же мне стало хреново… Она даже не обернулась! И боль… Резкая боль в желудке… Боль! Боль! Б-о-ль! Я уже ничего не хотел… Я хотел лечь прямо там, у регистрационной стойки, и исчезнуть!
– Ну и хрен с ней! На хрен! На хрен она мне не нужна… М-м… М-м… М-м…
Как же болит… Эта блядская язва… Я сейчас возьму и лягу прямо здесь… На пол… И будь что будет… На хрен!
Ну, какой же я козел… Почему я не взял ее телефон?
– Припоцаный идиот! – крикнул я в сторону, куда она ушла. – Как же я теперь найду тебя? Я даже не знаю, в каком городе ты живешь!
М-м… М-м… М-м… Я даже не знаю твою фамилию… М-м… М-м… М-м… Нет, я законченный идиот… М-м… М-м… М-м… Я сейчас сознание потеряю от боли… Надо найти чего-нибудь пожевать… Может, станет легче… Может, перестанет болеть эта блядская язва…
Я стал лихорадочно рыться в карманах. Может, конфета какая или плавленый сырок… Мне казалось, что-то было в кармане куртки.
Вот перчатки… Ключи… телефон… какие-то бумажки… квитанции… и ничего пожрать. Нет, я сейчас умру от боли… М-м… М-м… М-м… Какая-то бумажка в руке… Раскрываю. Номер телефона… и приписка… У меня сердце забилось… Неужели от нее? От Дины? Читаю…
«Меня не Дина зовут. Умник! Если вспомнишь меня и вспомнишь, как зовут, тогда можешь позвонить… 256-3555. Фармазон!»
Я растерялся. И живот неожиданно не так стал болеть, можно уже терпеть… Фармазон? Это я, что ли? И что такое фармазон?
Спрашиваю у мужика, рядом стоящего в очереди:
– Ты знаешь что такое фармазон?
– Чего?
– Фармазон! Что такое фармазон?
– Шармагон? Никогда такого слова не слышал…
– Не шармагон, а фармазон!
– Пармагон?
Я стал нервничать. Идиот! Вот кретин! Повторить не может!
– Фар-ма-зон!
– Да иди ты!
Так. Это она специально придумала… Чтобы я мучился.
Как же я теперь узнаю ее имя? Как?
И внезапно в этом шуме, шуме аэропорта, я слышу голос… Ее голос…
– Оглянись, и ты увидишь меня…
И я оглянулся…
Кухня…
Хана все еще смотрит на меня. Смотрит на меня грустными глазами. Я где-то уже видел эти глаза… нет, не глаза, а глаз… Один одинокий глаз… Где же? Где? Это же у Сальвадора Дали… Да! Я вспомнил… Эпизод сновидений, который Сальвадор Дали делал для фильма «Spellbound» Хичкока. Глаз в перспективе… неправдоподобно сюрреалистичен и таинственно одинок…
– И мне… Как же мне одиноко…
Он повернулся и посмотрел во двор, который уходил в лес. Где на поляне, за одиноко стоявшим столом, девушка продолжала смотреть на Эзру Затем она начала что-то рисовать на большом картоне голубым фломастером.
Улыбаясь, она поворачивает картон к Эзре. На котором нарисован голубой корабль…
У него заныло в груди.
– Эзра! – говорит она тихо. – Давай сядем в этот кораблик и уплывем… – Улыбается. – Вдвоем… Только ты и я…
Эзра с тоской смотрит на нее и улыбается…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра! Ты ей не нужен… Это только каприз! Эзра! Ее каприз… – Сквозь слезы: – И если ты все же уйдешь к ней, я буду очень страдать… Я, может, даже умру… Думая о тебе! Нет! Ты ей не нужен… Эзра! Верь мне! – И после паузы: – А мы должны быть вместе! Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!
Первый актер:
– Уже появляются силы… Образы… Воспоминания… О тех временах… И грусть отступает…
Девушка:
– У тебя даже лицо изменилось… Стало здоровее… и цвет другой… Давай дальше… Рассказывай…
Первый актер:
– ОК! Слушайте… Нет! Лучше смотрите…
Жмеринка…
Улица. Теплый летний вечер. Ганс, Мойша и Эзра стоят и разговаривают.
Ганс:
– Мне нужно ее потерять…
Эзра:
– Зачем ты с ней вообще связался, если она тебе не нужна?
Мойша:
– Цыдрейтер… (идиот).
Ганс:
– Значит, так… Она должна прийти через пять минут.
Эзра:
– Так что? Оркестр заказать?
Ганс:
– Закрой пасть!
Эзра:
– Я сейчас развернусь и уйду…
Ганс:
– Ржавый, сейчас по мозгам получишь!
Эзра обращается к Мойше:
– Ну! Ты видишь?
Мойша:
– Короче…
Ганс:
– Вы ее встречаете и говорите, что я подрался и меня в полицию забрали.
Мойша:
– Где ты ее вообще нашел?
Ганс:
– Та вчера на свадьбе… Мама с ее подругами… Хорошая девочка, тебе пора подумать о хорошей еврейской девочке, хватит с шиксами шляться… И так заморочили мне голову… ну и я выпил немного…
Эзра с притворным изумлением:
– Так что, ты еще и алкоголик?!
– Кажется, кто-то сейчас получит по мозгам…
– Ты хочешь и правда в полицию…
Обращаясь к Мойше:
– Он какой-то бандит сделался…
Мойша, показывая головой в сторону улицы:
– Это все она….
Ганс с просьбой в глазах:
– Говнюки… хватит! Давайте серьезно. Она вот-вот должна быть здесь.
Эзра опять с деланным изумлением:
– Она что, не опаздывает?!
Мойша:
– А может, она твоя мечта?
Эзра:
– Ты ее нос видел?
Мойша:
– Я ее вообще не видел… Но зная его вкус, уже как-то себе представляю…
Эзра:
– Еще та красавица…
Мойша:
– Зубы у нее хоть хорошие?
Ганс:
– Я что, дантист?
Эзра делает идиотскую рожу и смотрит на Ганса. Тот обращается к Мойше, показывая на Эзру:
– Я его сегодня прибью. Что с ним сегодня?
Мойша:
– Не трогай его.
Ганс озабоченно:
– А что случилось?
– Его лучший друг мозгами поехал.
– Кто?
Мойша игнорирует вопрос и продолжает:
– С какой-то идиоткой переспал вчера на свадьбе, а сегодня не знает, куда ее потерять…
Ганс отчаянно:
– Как, блядь, вы мне надоели!
Эзра, обращаясь к Гансу:
– Если бы ты вчера не хотел жениться, то не познакомился бы с этой беззубой красавицей.
– У нее красивые зубы.
Мойша:
– Откуда ты знаешь?
– Я их языком проверял.
Мойша с отвращением:
– Фу!
Эзра:
– А нос ты тоже языком проверял?
Мойша:
– Хватит! Меня сейчас вырвет!
Ганс показывает на дерево:
– Я залезу на это дерево и, когда ее увижу дам вам знать.
Он залез на дерево. Прищурил глаза, подставил ладонь ко лбу и стал смотреть вдаль. Эзра и Мойша стоят недалеко от дерева, болтают и иногда посматривают на Ганса.
Мойша:
– Держись, смотри не упади, сын божий…
Эзра, глядя на дерево, где среди веток стоит Ганс, с восторженной улыбкой говорит:
– Нет! Я думаю, он все-таки цыдрейтер…
Вдруг лицо Ганса стало меняться, он как-то странно улыбается.
Ганс:
– Все! Она меня увидела!
Он стал махать вдаль рукой и криво улыбаться.
Эзра:
– Что случилось?
Ганс отчаянно:
– Она меня увидела…
Эзра:
– Как?
Ганс зло:
– Срак!
Эзра обращается к Мойше:
– Ну, скажи, он нормальный?
Мойша:
– Он такой удивительный… Я его обожаю!
Эзра обращаясь к Гансу:
– Идиот! Ты же хотел ее потерять!
Мойша стал истерически смеяться. Эзра тоже. Они так ржали… им практически было плохо.
Мойша, обращаясь к Эзре:
– Ты представляешь что она сейчас думает? Она думает, что наш идиотик от нее в кусках. Он же не может дождаться ее появления… Он даже на дерево залез, чтобы ее видеть издалека. Ой! Мне сейчас сделается плохо!
И они стали еще больше смеяться. На Ганса было жалко смотреть. Он слез с дерева. Его лицо выражало отчаяние.
Ганс:
– Поц! Что я наделал! Я представляю, что она сейчас думает…
Эзра женским писклявым голосом:
– Ах! Как он меня любит… Не может дождаться… На дерево залез, чтобы видеть меня издалека… Ах, любимый…
Ганс:
– Я тебя, блядь, сейчас прикончу! – Задумавшись: – Что делать? Что делать?
Эзра:
– У тебя один выход – жениться!
Ганс стал лихорадочно тереть лоб:
– Так! Вы никуда не уходите… Гуляете с нами…
Мойша:
– И что?
– Ты, Эзра, скажешь, что нам нужно уходить.
– Куда?
– Скажешь, что твоя бабка умерла и нам нужно в синагогу.
– В восемь часов вечера? Она что, такая же идиотка, как ты?
Мойша:
– Та еще девица, с большим носом, кривыми зубами… И идиотка…
Ганс:
– Ничего, ничего, когда это все закончится, я с вами рассчитаюсь.
Эзра:
– Ой! Как стгашно… Всраться можно…
Мойша:
– А это закончится когда-нибудь?
Ганс:
– Ничего, ничего…
И в этот момент появилась девушка. Кстати, симпатичная, лет двадцати. Красиво одета, короткая юбка, красивые ноги, фигура, немного большой нос, который ее не портит…
– Привет, мальчики!
Эзра вместе с Мойшей:
– Сдрасте…
Ганс подошел к ней, и она его поцеловала в щеку. Ганс покраснел. Мойша и Эзра улыбнулись.
Мойша:
– Может, ты нам представишь свою красавицу?
Ганс покраснел еще больше и нехотя:
– Да познакомьтесь. Это Ирэн… А это два говнюка… Эзра и Мойша…
Ирэн улыбнулась. И все вместе пошли по улице. Ганс и Ирэн впереди, а Мойша и Эзра немного сзади.
Ганс оборачивается и с отчаянием в глазах и жестами умоляет их не уходить. А Мойша и Эзра подошли к ним поближе и хитро начали разговор.
– Вы так хорошо смотритесь вдвоем…
Мойша обращается к Эзре, но так, чтобы Ганс и Ирэн слышали.
– Они так подходят друг другу…
Эзра:
– Да! Они такая пара…
Мойша:
– Красота…
Ганс за своей спиной показывает кулак.
Эзра, обращаясь к Гансу и Ирэн:
– Ну ладно, ребята… Вам, наверно, хочется побыть вдвоем. Мы с Мойшей пойдем, не будем вам мешать…
Ганс посмотрел на них с отчаянием и мольбой.
Мойша наклоняется к Гансу и театральным шепотом, чтобы Ирэн слышала, говорит:
– После свидания не забудь вернуть мне носки.
Эзра добавляет:
– И не кушай козявки… Шлепар!
Эзра и Мойша резко развернулись и пошли в обратном направлении, оставив Ганса наедине с Ирэн. Ганс поворачивается к ним. Его лицо… Он в отчаянии.
Назад в театр…
Первый актер:
– Ганс чуть не плачет…
Девушка из кафе:
– Ах! Как это красиво… и грустно…
Первый актер:
– Тогда им было лет двадцать. И тогда они думали, что им будет всегда двадцать. Ха! Ха!.. И что у них все еще впереди… И что они столько дел еще сделают… Но время… Опять это чертово время! Оно относительно чего-то. Всегда! – Он обращается в зал. – Когда мы молодые, мы думаем: «Ладно, успеется… Потом как-нибудь… Не сейчас… На следующий год! Нет, в январе следующего года… Когда появится побольше времени…» Как будто его сейчас нет… Потом, когда будет под ходящий момент… Какой момент? И почему его нужно ждать? И как узнать, что этот момент наступил? Непонятно… И все эти дела… написать, прочитать, закончить, изучить живопись в конце концов… Были планом, планом действий, который всегда откладывался, но давал какой-то смутный свет где-то там, в будущем… Мол, не все еще потеряно… Чуть позже… – Он грустно улыбнулся. – Да! В молодые годы мы бессмертны…
Второй актер:
– Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя? Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я вспоминаю…
Ржавый, на меня это совершенно не похоже, не поверишь, но я все еще скучаю по тебе, и почему-то мне тебя очень не хватает… Знаешь, так непривычно быть в разлуке с тобой… Все время думаю о тебе… как ты там без меня… Как ты себя ощущаешь… скучаешь ли? Ах… Всяких мыслей хватает…
Ты мне снишься уже вторую ночь подряд. Сегодня ночью я тебя потеряла и так и не нашла. А утром похлопала по кровати там, где ты должен лежать, а там никого… И знаешь, загрустила как-то…
Ну что тебе стоит вечером сесть и написать мне еще и еще письмо? Или вечером ты тоже занят? Чем, интересно?
Ты два раза уже звонил и ни разу не сказал, что любишь меня… и опять заставил меня плакать… Кричишь на меня… Да! мне страшно… и ничего я не могу поделать… И прекрати терроризировать меня…
Вчера весь день с температурой шаталась по городу. Тебе меня жалко? Нет, правда, Рыжий, ну почему тебе нужно было уехать именно сейчас, когда я заболела и когда мне предстоит еще страшно сказать что?
И мне здесь очень тоскливо… И оттого, что тебя нет, и еще от чего-то… я подозреваю, что оттого, что тебя нет рядом… или это я уже писала…
Должна признаться, твой рисунок мне очень понравился… Это дар… Единственная неточность – я не так хорошо выгляжу, как у тебя на рисунке. Вы мне льстите, сударь… У меня красный нос и мешки под глазами… в общем, та еще красавица. И хорошо, что ты меня не видишь… А вот я хочу видеть тебя и сейчас, сию минуту. Я бы расцеловала тебя всего… так я соскучилась по тебе, ман либе… (мой любимый).
А пока я блюду себя и не целуюсь ни с кем даже в щечку. Все для тебя, и щечки тоже… Ха-ха-ха…
Здесь я вздыхаю… И пишу дальше…
Я ужасно, просто панически боюсь родов… И я очень одинокая… И вообще мне плохо оттого, что тебя нет рядом, но, по-моему, я уже об этом писала…
Ну? Как тебе нравится мое письмо? По моему, Плач Иеремии по сравнению с ним детский лепет.
Знаешь, мне вдруг тоже захотелось нарисовать… Это заразное… Вот, маленький треугольник – это твоя голова с твоей шевелюрой. Треугольник побольше – это твое туловище, у тебя ведь плечи… Но и, конечно, две палочки – ручки… и две палочки – ножки… Ну, признайся, я ведь тоже талантлива?
И тут ты должен спросить: а где ты? А я…
– Не хотела себя рисовать, я же плохо выгляжу…
И слышу твое заявление:
– Красивого мужчину некрасивой женщиной не испортишь!
А я отвечаю:
– Твое заявление мне нравится, хоть оно и нахальное, но звучит красиво!
Аплодисменты… Занавес опускается…
Я раздвигаю занавес, выхожу на авансцену и сквозь шум аплодисментов говорю:
– Не забывай меня, Ржавенький… Не увлекайся дамами… Целую. Твоя любимая. Да?
Я вспоминаю…
Ты знаешь, иногда мне не хочется просыпаться и видеть тебя. Мне хочется просыпаться одному и думать о том, что сегодня вечером я увижу тебя. И мы пойдем туда и туда… Мы будем делать то и то… Или мы поедем в Жмеринку. Будем ночевать у бабушки Поли. Она особенная… Она «яхна», как говорила моя мама, то есть сплетница или всезнайка, которой все нужно знать.
И вот мы сидим у нее в доме, и я вижу, что вода у нее заканчивается. Ведь водопровода у нее нет. Я беру два ведра и иду за водой.
Когда я возвращаюсь, я вижу незабываемую картину. Здесь я должен пояснить. Моя бабушка Поля разговаривает на языке, на котором говорят большинство жмеринских еврейских старушек. Как я уже где-то говорил. Это смесь украинского, русского и идиша, и все в одном предложении.
Например, моя бабушка говорит: «Гиб мене кварту». Что означает: «Дай мне кружку». Ну, неужели непонятно?
Так вот, продолжаю. Когда я возвращаюсь с водой, я вижу картину: ты сидишь с бабушкой за столом, замечаешь меня, и на твоем лице появляется радость, перемешанная со смущением. Губы у тебя растянуты в деланной улыбке, и, не шевеля ими, ты умудряешься сказать:
– Бабушка меня спрашивает о чем-то, и мне кажется, уже не один раз, но я совершенно не понимаю… не понимаю ни одного слова…
Я улыбаюсь и спрашиваю бабушку:
– Вус ос ди гифрейкт бай ир? (Что ты у нее спросила?).
Но она, видимо, хотела спросить тебя что-то по секрету от меня, и поэтому производит приблизительно такой звук:
– Э… Что означает: «Ну, что с вас возьмешь…»
И машет рукой…
А затем я тебя знакомлю со своей Жмеринкой. С Деревянным, с Мойшей, с Дубовским… И мы все сидим в вокзальном ресторане. Болтаем… И на вопрос Деревянного, зачем мы приехали, я отвечаю, что за кольцами. В ответ он хитро улыбается и, повернувшись к Дубовскому, говорит:
– Ой, пиздит! Женится он… Сейчас… Трепач страшный…
Но увидев, как ты, съев свой соленый огурец, берешь из моей тарелки второй, все понял. Он незаметно что-то говорит проходящей мимо официантке. И через какое-то время мы видим, как наша официантка плывет к нам, лавируя между столиками, как большой пароход, неся огромную тарелку соленых огурцов. И весь зал с замиранием наблюдает, куда она несет этот необычный заказ. Затем королевским жестом она ставит тарелку рядом с тобой и, улыбнувшись, плавно уходит. Ты краснеешь и улыбаешься одновременно. И мне кажется, счастливо улыбаешься… Затем неожиданно для всех, а особенно для Деревянного, целуешь его. И впервые за все время, что я его знаю, он краснеет и смущается.
– Ты чего это? – изумленно спрашиваю я.
Он как-то неловко поднимается со стула, надевает шнурок от саксофона себе на шею и смущенно спрашивает тебя:
– Ну, что тебе сыграть?
И ты тоже смущаешься. А я изумленно смотрю на вас и спрашиваю Дубовского:
– Что это с ними происходит?
– А хер их знает… – недоуменно говорит он.
А ты, не обращая на нас никакого внимания, как будто меня с Дубовским не существует, теребя шнурок от саксофона на шее Деревянного, говоришь ему:
– Сыграй какой-нибудь блюз.
Деревянный поворачивается к подиуму, где стоят музыканты, и кричит:
– Тобик! – И машет ему головой.
Подходит Тобик. Деревянный снимает с себя шнурок от саксофона, набрасывает его на шею Тобика и говорит:
– Сыграй блюз. – И на твой недоуменный, молчаливый вопрос отвечает: – Я вообще-то не играю… Я только собираю деньги. Это Тобик у нас большой саксофонист. И он сыграет тебе классный джаз…
Тобик идет на сцену, надевает шнурок на саксофон, тихо говорит музыкантам:
– Три, пятнадцать…
И звучит классный блюз.
А мы, четверо, смотрим на сцену и слушаем потрясающий джаз. Я пью вино. Деревянный с Дубовским пиво. А ты хрустишь своими солеными огурцами…
Я вспоминаю…
– Помнишь Эдюню?
– Конечно, помню. Настоящий фантанский жлоб. Он ведь так и представляется: «Я Эдюня, фантанский жлоб». Мол, вот такой я козырной парень…
– И тем не менее он был интересный парень. – После паузы: – Когда я лежал в больнице, он единственный, который помог мне продержаться. Он был потрясающе веселый и оптимистичный. Рядом с ним казалось, что с тобой ничего не может случиться. Что ты обязательно выздоровеешь и все будет хорошо… – Улыбнулся. – У нас была палата на три человека, и каждое утро был докторский обход. И в одно утро Эдюня был не в духе… Наверно, болела его язва. И тут входит к нам доктор, совсем молоденькая, и, улыбаясь, таким бодрым веселым голосом спрашивает: «Ну, как, мальчики, дела? Как себя чувствуем?» Эдюня с тяжелым лицом встает с кровати, подходит к стене, где находился кислородный кран, открывает его, и мы слышим, как в палату с шумом поступает кислород. С высоты своего двухметрового роста он очень строго спрашивает ее: «Вот я открыл кислородный кран, да?» Она испуганно кивает. «Кислород идет?» – «Идет…» И тут Эдюня бьет себя кулаком в грудь и отчаянно кричит: «А дышать нечем!!!» Помню, как она пулей выскочила из палаты. И как мы все смеялись…
Задумался.
– Знаешь, в повседневной жизни ты не думаешь о болезнях или о смерти, но когда попадаешь в больницу, вдруг видишь больных и видишь, что люди умирают прямо сейчас, сию минуту… Умирают… И больше их нет! И никогда больше не будет! И ты задумываешься… В чем смысл? В чем смысл жизни? – Посмотрел в пустоту. – Смысл жизни не в познании объекта субъектом, а в осознании объекта как субъекта… Ха! Ха! Ха!
Еще раз посмотрел в никуда.
– Помню, часа в два ночи проснулся от крика одного мужика: «Мне плохо! Я умираю! Я умираю!» Ах! Как он кричал… Я никогда такого крика не слышал… Я не мог дышать от страха… Я ведь видел того мужика и разговаривал с ним. А тут он так отчаянно кричал… Я сел на кровать и закрыл ладонями уши, а крик не утихал. Я сильнее жал ладони… и все равно слышал, как крик проникал сквозь пальцы, сквозь ладони, в мои измученные его криком уши… А утром он умер… Вот так!
Она смотрит на меня и молчит. И я замолчал.
– Еще ребенком я очень любил смотреть журналы с фотографиями, репродукциями картин, мог часами перелистывать и смотреть… Помню, одна репродукция произвела на меня незабываемое впечатление. Мне, наверно, было лет десять– двенадцать. Я ее откладывал, не мог долго на нее смотреть, но возвращался к ней и еще смотрел… Эта была репродукция Эдварда Мунка «Крик».
Однажды Мунк с друзьями гулял где-то на природе, и на горизонте садилось солнце, и знаешь, как бывает: небо в той стороне стало невероятно красным… с темно-красно-оранжевым солнцем…
После паузы:
– Каждый воспринимает увиденное по-своему. А Мунк посмотрел на этот закат, на эти краски… и увидел кровь и горящие языки пламени… Ему даже физически стало нехорошо, он остановился и не смог дальше идти… Глядя на это горящее небо, он слышал крик, предсмертный крик природы… Тогда он ощутил то же, что и я, сидя на кровати в больнице и стискивая ладонями уши, через которые все равно прорывался крик умирающего мужика… В его крике было отчаяние, страшное одиночество, ощущение, что ты никому не нужен, что ты всеми предан… И самое страшное, что ничего нельзя остановить! НИ-ЧЕ-ГО!!! – Он посмотрел на нее и почти крикнул: – Ты понимаешь я слышал то же, что и Мунк! Я слышал предсмертный крик природы!
Театр…
Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Второй актер:
– Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе… – Грустно улыбаясь. – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим бурные аплодисменты и крики «Браво!»
Занавес поднимается, и на сцене никого.
Мы смотрим в зал – и там никого…
Я размышляю…
До чего же хочется вернуться куда-нибудь. Где тебя ждут. Где тебе рады как-то по-особому Может, вернуться домой? Только не знаю, где он, мой дом.
Или иногда хочется нарисовать картину моря, пляжа, улицу… Да! Улицу моего детства.
Лето… Жара… Телега с лошадью прямо посередине улице, и лошадь испражняется прямо здесь, перед нашими глазами, пока биндюжник, вяло зевая, ждет, когда она все это закончит. А мы, пацаны, смотрим на них, и нам страшно. Ведь лошадь такая огромная… И биндюжник тоже огромный и очень страшный. Глаза навыкате, и весь он темно-коричневый от загара или от пыли. Неожиданно лошадь заржала, заржала очень громко… И мы, пугаясь всего этого, с воплями разбегаемся в разные стороны.
А вот и мама, еще совсем молодая… Я прижимаюсь лицом к ее животу и… становится совсем не страшно… И запах, ее, мамин… Ах! Как же это здорово…
Еще хочется нарисовать папу, молодца-удальца. Бабушку. И себя. Или, может, только свою ладонь в бабушкиной теплой руке, на все полотно – только мою ладошку в бабушкиной большой шершавой ладони… И, может, еще ее немного удлиненное лицо в стиле Модильяни.
– Игиню… Ман тайер бухер… (мой дорогой мальчик) – говорит она тихо. И целует меня.
Ах! Как же хочется все это написать, маслом, тяжелыми, крупными, жирными мазками… Только где взять краски? Такие, как мне нужны? Такие, чтобы перед этой картиной дух бы захватывало… Едва взглянешь на нее… Красный, желтый, зеленый… Это все не то… Это не те цвета…
Помню мой сон… Знаешь… Когда ты берешь тюбик зубной пасты, выдавливаешь его, и из него медленно выдавливается паста такой бесконечной колбаской белого цвета. Так вот в моем сне эта колбаска, выходящая из тюбика, была какого-то необычно яркого цвета, и она переходила в другую колбаску другого яркого цвета, и они обе создали какие-то новые непередаваемые яркие цвета…
Вот эти цвета мне и нужны для моей картины. Но у меня нет слов, чтобы их описать, и поэтому я не могу их достать или купить. Не могу же я объяснять продавцу про эти тюбики, про эти колбаски… Разве он поймет?
Рабе Мендель говорил, что настоящий еврей не приемлет три вещи: абсолютное коленопреклонение, безмолвный крик и неподвижный танец.
Так вот в картинах настоящих художников всегда присутствует безмолвный крик! Я помню… Я это видел… Как, например, у Хаима Сутина. Или у Сальвадора Дали…
Безмолвный крик или неподвижный танец лошади на моей улице детства – это то, что нужно для моей картины.
А-а! Что с вам возьмешь, как говорила бабушка Поля, разве вы поймете…
Или поймете?
Кстати, термин «любовь» происходит от санскритского lubhyati, что означает «желание».
Вот так!
Я вспоминаю…
– Есть такая теория… Человек должен выполнить определенное количество мицвот, (добрых дел, поступков), и если он не успевает сделать их за свою жизнь, то его возвращают на Землю еще раз, чтобы он их закончил. Его возвращают сюда, но уже в другом обличии, он может вернуться молодой женщиной или мальчиком, и когда он закончил и выполнил все мицвот, то он уходит и больше уже не возвращается туда. – Задумалась. – И, может быть, когда умирает ребенок, молодой человек или молодая девушка, то это потому, что он живет не первый раз и, делая последнюю мицву он умирает и больше уже не возвращается… – Смотрит на меня. – У тебя ведь бывало ощущение, что мы уже были здесь, и что мы все это уже видели, и что мы знаем, что будет дальше…
Слушая ее, я вдруг почувствовал какое-то необъяснимое беспокойство. Как-то заныло вот здесь, в груди. Или это опять моя язва. Только бы не болела… не сейчас… Как же мне неуютно… Сейчас крик вырвется… из груди… ощущение, что ты всеми предан… что нет никому дела до тебя… Чувство страшного одиночества…
Вдруг вспомнил… Ах, как же мне стыдно… Вспомнил, как я себя вел. А тогда мне казалось… Мне часто бывает стыдно, очень стыдно за свои поступки, совершенные в прошлом. Как будто я совершаю их сейчас. Я это вижу но вижу с сегодняшней точки зрения. Я это чувствую, как будто это произошло только сейчас, сию минуту, а не двадцать лет назад…
А она, посмотрев задумчиво на меня, продолжает:
– Знаешь, иногда у меня бывает ощущение, что я буду там раньше, чем ты… и еще, что я живу второй раз… – Улыбаясь: – Я пришла к тебе из прошлой жизни… – И задумчиво: – И если это так, я Ему страшно благодарна за то, что Он меня вернул сюда в то время, когда ты здесь. Это ведь такая редкость: быть в нужном месте в нужное время…
И у меня такое ощущение, что она там… Удивительно…
– И когда я сделаю свою последнюю мицву и вернусь обратно, я попрошу у Него прощения за тебя. И еще попрошу Его, чтобы ты смог жить без меня…
Замолчала…
И самое удивительное, что она верит в то, что говорит. Я ей завидую. И я вдруг подумал, но не сказал вслух:
– А зачем? Зачем мне быть здесь без тебя?
А она отвернулась от меня, закрыла ладонями лицо и тихим голосом заговорила:
– Готыню (Всевышний), благослови всех моих близких и друзей и помоги им во всем, в чем они могут нуждаться! Пусть их жизнь будет наполнена Твоим присутствием. Будь всегда рядом! На расстоянии вытянутой руки… И пусть они постоянно чувствуют это! Пусть они и их семьи будут здоровы. Пусть их жизнь будет достойная. И чтобы их сопровождала удача… Делай это всегда, даже тогда, когда они не ищут более близких отношений с тобой! Ты великодушен! Ты себе можешь это позволить! Умэйн! (Аминь).
Затем она убрала руки от своего лица. Посмотрела на меня или мимо каким-то просветленным взглядом и решительно, как мне показалось, сказала:
– Вот так! Ржавый…
Оделась и ушла.
И я не помню ее имяяяяяя…
Улица…
Как долго нет трамвая… Как надоел этот дождь… Такое ощущение, что он никогда не кончится. Прорвало… Льет и льет… Как же я устал… Устал думать… Устал вспоминать… Или… Может, я не вспоминаю, а придумываю? Хана говорит, что мои воспоминания плавно переходят в фантазии и уже непонятно, что где.
– Это правда с тобой произошло или опять твои фантазии? – хитро спрашивает она меня.
Ну, что мне ей ответить…
А вчера вечером, не отрываясь от телевизора, совсем неожиданно спросила:
– Почему твоего героя зовут Эзра? Довольно неприятное имя. Не то что неприятное, а трудно произносимое, что ли…
Я опешил: не ожидал, что она заговорит о моей книге.
– Чего это ты вдруг?
– Не знаю. Вдруг подумала…
Я задумался, помолчал, улыбнулся и сказал:
– А знаешь, Хана, мне кажется, я понимаю, о чем ты. Трудно представить человека с таким именем остроумного, легкого в общении, но особенно такого, которого я задумал и о котором я пишу.
– Да!
– Знаешь, в какой-то степени, скорее интуитивно, я выбрал его намеренно, и, что удивительно, мне кажется, я оказался прав!
Хана молча пожала плечами и задумчиво уставилась в темноту.
– Я решил дать почитать все, что пока написал, одной своей знакомой. И когда узнал ее первое впечатление, понял, что имя выбрал правильно!
Хана заинтересованно посмотрела на меня.
– Она позвонила, пригласила на кофе… И уже там… «Знаешь, – начала она, – удивительно, но вначале, когда я стала читать, имя Эзра мне не просто не нравилось, а раздражало. И я не могла понять, как ты его мог выбрать, но постепенно оно перестало раздражать, затем… затем мне казалось, что оно правильно выбрано. Позже оно мне даже стало нравиться своей необычностью, а в конце я подумала: если у меня родится сын, непременно назову его Эзра!»
Мы помолчали.
– И знаешь, кто была эта моя знакомая?
Хана посмотрев на меня хитрым взглядом, как всегда склонив голову набок, и спокойно сказала:
– Знаю.
– И кто же это?
– Твоя мама!
Я улыбнулся:
– Я не перестаю тобой восхищаться.
– Правда? – ехидничает она.
Дождь… Остановка и мои мысли… Или воспоминания, переходящие в фантазии… Ну и что?
Прощание с молодостью…
Она посмотрела на меня:
– Пожалуйста, проводи меня домой.
– Это то, что я хотел тебе предложить.
– Правда? – с сомнением спросила она.
Я не стал ее переубеждать.
Мы шли по ночной, почти пустой улице. Одинокие машины обгоняли нас или шли нам навстречу, иногда попадались пешеходы. Мы не произнесли ни единого слова, мы молча направились к ней… На ее плечи, лицо падал свет от уличных фонарей, от проезжающих машин, и от этого или от чего-то еще она казалась мне своя и чужая одновременно.
Не задерживаясь у ее подъезда, мы вошли в лифт, продолжая молчать, поднялись на ее этаж и подошли к двери. Она как-то по-деловому открыла ее ключом. Мы вошли. Ничего не сказав, она включила свет, приемник и вышла из комнаты.
Я огляделся: все казалось мне знакомым и скучным. Я сел в кресло.
«Искусство расставания… – подумал я. – Такого искусства вообще не существует!»
Я еще раз огляделся. Стол… Диван… Окно с темно-красными шторами… У меня возникло ощущение глубокого одиночества, и через мгновение – пустоты…
Она появилась как-то внезапно, уже переодетая, с бутылкой вина и двумя бокалами. Передавая мне бутылку, со смущенной улыбкой сказала:
– У меня никогда не получается открыть…
Мне не хотелось говорить. Я молча открыл бутылку и поставил ее на стол.
– У меня такое чувство, будто я что-то пропустила, только не знаю что.
Я продолжал молчать. Мне совсем не хотелось говорить. И зачем?
Она налила вино в бокалы, взяла свой, пригубила вино и, улыбнувшись, сказала:
– Почему мужчины с моралью и порядочностью не нравятся девушкам?
– Потому что с ними скучно. С ними все заранее известно. Никакой неожиданности…
– Да! Наверно…
Она глотнула немного вина. Музыка из приемника заполнило все пространство.
– Смешно… Мы сейчас говорим о каких-то пустяках, хотя надо говорить о том, что сейчас происходит.
– А что происходит?
– Мы ведь расстаемся? – И через мгновение: – Китайские философы говорили, что наша реальность – это всего лишь сон, который снится Будде.
Я молчал. Устал как-то… Мы молча пили вино и слушали приемник. Музыка прекратилась. И сейчас же какой-то умник стал вещать истины…
«Нельзя отдавать все одному-единственному человеку. Что у тебя останется, если он уйдет? А он уйдет, не сомневайся…»
Она грустно улыбнулась. Глотнула вино. Отвернулась…
– Без тебя я останусь совсем одна… – неожиданно услышал я. Или нет? Неужели мне послышалось?
А приемник продолжал: «Наш мир так устроен, что в нем возможно абсолютно все… все, что пожелаешь… Но проблема в том, что позже, когда ты сделаешь все, что пожелаешь, исправить уже ничего нельзя… Все, что ты наделал, остается навсегда!»
– Неужели он прав? – почти со слезами спросила она. И через минуту я опять услышал очень тихое: – Не уходи…
И опять я был не уверен: это она сказала или мне снова показалось… Я с сомнением посмотрел на нее. Она смотрела в окно и пила вино. Может, это слуховые галлюцинации?
Внезапно ее плечи, лицо, ее губы оказались прямо перед моими глазами, я даже почувствовал запах ее волос, хотя она продолжала стоять у окна. Когда я посмотрел на нее еще раз, мне показалось, будто она хотела что-то сказать. Затем она мягко улыбнулась, глядя в окно, словно что-то забыла или передумала. И вдруг неожиданно произнесла:
– Таракан живет без головы девять дней, после чего умирает от голода…
Я посмотрел на нее и подумал: рядом с ней жизнь становится сложной.
Ее взгляд, блуждая, остановился на мне. Когда я глянул на нее в ответ, она показалась мне какой-то странно безличной и на миг совсем чужой, но через минуту знакомое вернулось. Или нет?
А приемник продолжал: «Научное название процесса поцелуя – филематология. Она изучает фундаментальные физиологические, психологические особенности человеческого поцелуя».
– Может, то, что происходит сейчас, не имеет к нам никакого отношения? – опять услышал я. Или нет? Неужели снова показалось? Я никак не мог понять. Если это она сказала, то я опять не заметил. А переспрашивать очень не хотелось. Потому что если окажется, что это она, то я должен как-то реагировать. Что-то говорить, а мне этого очень не хотелось. Мне хотелось уйти… Я очень хотел побыть наедине, наедине со своей жизнью… И как можно скорее…
В комнате стало темно. Я смотрел в ее сторону и лишь иногда что-то случайно выхватывал – плечо, часть лица, губы. Теперь уличный свет падал на ее ноги… вот осветились ее лодыжки… а сейчас угадывались ее коленки…
Я смотрел на нее, и, что удивительно, мое сердце билось не чаще, чем обычно. Мне показалось, что у нее мокрые глаза. Ах! Ее глаза… Они выражали такую тоску… Она села на диван, подняла свой бокал и глотнула немного вина.
Когда она садилась, край ее юбки чуть завернулся, приоткрыв бедра, ее стройные ноги. На мгновение мне показалось, что я делаю ошибку, расставаясь с ней.
Она закурила. Дым от сигареты застилал ее лицо. Ее лицо от дыма казалось голубым. В голове я рисовал ее портрет: карие глаза, темные волосы, маленькая грудь, голубое лицо… Нет! Мне красивой такой больше не найти… И я отвернулся.
Приемник сказал: «На вопрос журналиста: “Что вы надеваете на ночь, когда ложитесь в постель?” – Мерилин Монро ответила: “О, всего несколько капель “Шанель номер пять”».
«Нет! – подумал я. – Я должен уйти… Я должен начать все сначала…»
Я встал с кресла и пошел к выходу. За моей спиной было тихо, даже приемник замолчал.
И последний кадр…
Я открыл дверь. Вышел на лестничную клетку. Тихо прикрыл ее за собой. И все, что я слышал: тишина, щелчок замка и опять тишина.
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Первый актер:
– Однажды я случайно проходил мимо вокзального ресторана, где мы часто бывали, и вдруг раздался знакомый смех. Я заглянул через окно, и в отражении увидел свое лицо, и не узнал его… Понимаешь, Ганс, я не узнал свое лицо… Тогда я заглянул еще раз. Но теперь увидел твое лицо и услышал, как ты произносишь мое имя.
Я опешил. Я не поверил. Я заглянул еще раз и опять услышал, как ты его произносишь…
Как это происходит? Я ведь и не думал о тебе!
И знаешь, что я еще подумал? Я подумал, что я стал старше, намного старше тебя, но не стал мудрее. В моем сердце, где-то там, в глубине, осталось все то же, что и в дни нашей молодости. Мечты… Глупая уверенность, что все еще будет… И что этот ресторан и мы в нем навсегда!
Мечты… Сны и фантазии… Вечные еврейские спутники…
Он уставился в пространство. Он был там, в ресторане, с Гансом, Дубовским, Деревянным и Мойшей. Он видел обиженное лицо Ирэн, когда Ганс, съев всю тарелку супа, взял ложкой случайно оставшуюся петрушку и спросил ее:
– Хочешь?
От возмущения она его чуть не убила. А он счастливо и громко смеялся. И мы рассмеялись… И Ирэн…
Ах! Какие же это были классные дни! И тогда нам казалось, что они никогда не кончатся… Никогда!!!
Затем он выходит на авансцену и, обращаясь в зал, говорит:
– В итоге, Ганс, мы живем жизнью которую мы выбрали… даже если нам кажется что это не так…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, он кланяется под робкие аплодисменты.
Улица…
Вот наконец трамвай… Какой же он полный… пропустить его, что ли? Подождать следующего… Все равно спешить некуда и подумать надо…
Ведь у меня такая путаница в голове. Хочется написать что-то особенное. Такое, чтобы всем было интересно. Чтобы читали, и перечитывали, и находили каждый раз что-то новое… Особенное… Чтобы проснулись от спячки… Чтобы освободились от рабства привычки… Чтобы наконец стали жить как хочется… Ха! Ха! Ха!
Все это бред! Никто этого не сделает. И я тоже. Ведь никто не знает, почему так происходит…
Мы знаем, что курить вредно, и курим…
Мы ненавидим предателей и предаем…
Мы знаем, что говорить вредно, и говорим!
Мы знаем, что институт брака не работает, и женимся…
Мы знаем, что одиночество нехорошо, и ищем его…
Нам обидно, когда нам изменяют, и сами изменяем…
Так в чем же цель, в чем же смысл жизни?
Эпикур, например, считал, что цель человеческой жизни – в получении удовольствия и не только как чувственного наслаждения, но и как избавления от физической боли, беспокойства, страданий, страха смерти…
«Смерть, – говорил он – не имеет к нам никакого отношения. Когда мы живы, смерти еще нет, когда она приходит, то нас уже нет».
Взглянул на трамвай еще раз… Как много народу, войти нельзя… Ну его… Пойти пешком, что ли? Вот опять полицейская с сиреной пролетела… наверно, что-то где-то случилось…
А может, Эпикур прав? Избавление от душевного беспокойства… Это так заманчиво…
Кстати… В Сиене, в Италии, нельзя быть проституткой, если тебя зовут Мария.
Дарю…
Молодость… Моя институтская жизнь…
Надюха появилась как-то внезапно. Жил я тогда в общаге с Юрчиком.
Было лето, почти все разъехались. Мы с ним жили как короли. Вдвоем в комнате на четверых, и общага почти пустая.
Моя тогдашняя подружка Дина (или как там ее звали) уехала отдыхать с родителями в Крым, а мы… Мы утром ходили на практику, вечером шатались по улицам, пили, приставали к девушкам… В общем, развлекались как могли.
Тот день у меня сложился неудачно. В институте был ремонт, и нас распределили: кого к малярам, кого к штукатурам.
Я помогал Василию Степановичу. Мешал раствор, подавал инструмент, убирал мусор… Мужик он был неплохой, но малоразговорчивый. Когда наступил обед, предложил мне покушать с ним, и я сдуру согласился. На импровизированном столе появились картошка, яйца, сало, лук и, разумеется, бутылка самогона.
Сало и самогонку я никогда до этого не пробовал, но сказать ему об этом было неловко, и я сделал вид, что выпить самогону и закусить все это салом для меня невероятное счастье.
Самогонка была настолько дурно пахнущей и противной, что сало, которым я закусил, показалось невероятно вкусным, но жирным. Вторая рюмка самогона уже была менее противной, а третья, наверное, даже бы понравилась, если бы я не вырубился. Какое-то время я приходил в себя, пока понял, что я в общаге и уже вечер. Голова болела, во рту запах, который трудно описАть или опИсать. Еле поднялся с кровати, шатаясь, побрел в туалет. Посмотрел на себя в зеркало: замученное лицо, синяк под левым глазом… Наверное, упал… не подрался же я с Василием Степановичем, еще раз лениво подумал… и меня вырвало прямо в умывальник…
Вернулся в комнату. Юрчик, увидев меня, стал орать. Кричал, что я алкоголик, что я пахну как говно и выгляжу так же…
Насильно вернул меня обратно в туалет, заставил помыться, почистить зубы. Когда вернулись в комнату, вылил на меня полбутылки одеколона, с выражением брезгливости понюхав мое лицо, заставил глотнуть немного одеколона. В общем, после всех его процедур я стал выглядеть и пахнуть как центральная парикмахерская на первомайской демонстрации.
Денег в то время у нас было мало, и Юрчик готовил, чтобы не тратиться на столовку. И как назло, борщ у Юрчика не получился.
– Все из-за тебя, шикорник (пьяница) засраный! – кричал он. При чем здесь я, я не понимал, но, видя голодное лицо Юрчика, спорить не стал. Не очень хотелось.
Борщ был красного цвета, но почти без овощей, разварились, объяснил Юрчик. Ложкой есть не имело смысла, поэтому мы разлили его в литровые банки и пили, закусывая хлебом.
– Ты знаешь, Юрчик, вроде ничего… Вкусно!
– Закрой пасть! И лопай! Пей в смысле, – ласково сказал он и, посмотрев на меня брезгливо, добавил: – Не знаю, как тебе может быть вкусно без сала. Шлэпар!
Тут открылась дверь, и ввалилась компания. Девушка и двое ребят.
– Надюха, – представил ее Юрчик.
«Надюха, – подумал я. – Ну и хрен с ней…» Я слушал, как они болтали, вполуха и ел, в смысле пил, свой борщ.
Надюха посмотрела на меня. Я вспомнил про фингал и подумал привычно: «Ну и хрен с ним…»
– Что это вы пьете из банок? – спросила она.
Юрчик, будто безразлично, но чувствовалось, что с гордостью, ответил:
– Та вот борщ сварил… Хотите?
Она с недоумением посмотрела на наши банки. Подошла к столу, помешала ложкой в кастрюле, посмотрела на Юрчика, потом на меня.
– Борщ?
И начала истерично смеяться. Она так заразительно смеялась, что и мы не выдержали. Я смотрел на всех них, смеющихся. На себя как бы со стороны, вспомнил свой фингал… Свою рожу… Самогонку… Сало… И подумал, какой хороший день получился.
Закончив пить свой борщ, я отрыгнул, поставил пустую банку на стол и смущенно сказал Юрчику:
– Спасибо…
Надюха спросила:
– А запивать чем будете?
И снова у нее началась истерика.
Потом мы болтали ни о чем, решали, остаться в общаге играть в карты или пойти пошататься. Мне стало скучно. И я сказал:
– Позвонить домой надо… Пойду на главпочтамт. Пошли со мной?
Все заныли: нет, далеко идти, неохота, пойдем лучше погуляем… А Надюха неожиданно сказала:
– Я пойду с тобой.
Все как-то удивленно примолкли.
Мы шли по летней запыленной улице. Трудно было начать болтать, но через минуту уже болтали, как будто знали друг друга вечность. У нее было замечательное чувство юмора, и смеялась она клево!
С Диной было все не так. Она казалась мне тогда сложной и капризной, а с Надюхой… С Надюхой я душой отдыхал.
Мы болтали, смеялись, а когда шли обратно, целовались прямо на улице.
– Чем больше живешь, тем больше хочется, – сказала она.
Моя рука сползла с ее спины на попу. Она прижалась ко мне всем телом, и мы поцеловались еще раз. И мне вдруг стало как-то легко и свободно.
– Ну? Ты меня узнала? – спросил я, просто чтобы что-то спросить.
– Да! – солгала она, не задумываясь. – Абсолютно!
Наши тела, наши губы, наши руки сплелись в одно целое, и уже было непонятно, где заканчиваюсь я и где начинается она. Ее губы стали настолько мягкие, что я мог их выпить…
Эликсир бессмертия, мелькнуло в голове…
И я выпил…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра… Любимый, смотри это твоя Жмеринка. Смотри и слушай… Помнишь? Мы играем ее для тебя… И для всех жмеринчан. Ведь у каждого в молодости была своя Жмеринка…
Второй актер:
– И свои друзья… и любимая…
Девушка из кафе:
– Ты ее помнишь? Помнишь, как сидели на скамейке во дворе «скорой помощи» рядом со старой школой номер два? Помнишь? Помнишь, как танцевали под магнитофон «Весна»? И неумело целовались…
Второй актер:
– Неужели это было? – И с улыбкой: – Или это опять его фантазии?
Девушка из кафе:
– Какая разница… Разве это имеет значение? – И обращаясь к первому актеру: – Рассказывай… Продолжай…
Первый актер:
– Продолжаю. Сейчас расскажу вам про наш дом культуры возле базарной площади и бильярдную в нем…
Дом культуры… Бильярдная …
Стулья вдоль стены, бильярдный стол посередине. И все свои…
Деревянный, Дубовский, Ганс, Мойша, Толик Тринберг, наш гомик…
Кто-то принес бутылку вина, и Толик как всегда ищет стакан, чтобы обслужить нас. Наконец нашел, наливает вино и…
– Ну, кто первый?
Никто не реагирует, все заняты. Все смотрят на бильярдный стол, где отец Дубовского, мужчина лет шестидесяти, маленького роста, с огромным животом и замусоленной кепкой на большой голове, играет в бильярд. После каждого удара он приговаривает: «Вот так, еб твою мать…» А когда шар после резкого удара с приятным звуком наконец влетает в лузу, он обводит всех надменным взглядом и со смаком говорит:
– А крацын пац!
Все смотрят на него и втихаря ржут.
Деревянный пока проигрывает, но все знают, что это его игра. Он в очках, и лицо его выражает недовольство. Ему нужно проиграть эту партию, но так, чтобы отец Дубовского захотел играть еще, но уже по двойной ставке. Тогда Деревянный снимет очки и очень осторожно начнет выигрывать партию за партией, и каждая очередная партия будет удваиваться в цене.
Заведовал бильярдом Шаляпин. Кто ему дал эту кликуху, никто не знал, но она ему очень подходила, потому что разговаривал он не обычным, а оперным голосом. Говорил он на смеси русско-украинского языков, иногда вставляя еврейские идиомы, до конца не понимая их значения.
– Хлопци! От даю вам честное слово, шо через пъять минуть закрываю бильярд. Ну, кому это нужное дело… – повторял он каждые десять минут. Его никто не слушал, его игнорировали, и закрывать ему удавалось бильярдную в лучшем случае на час или два позже положенного времени.
– Деревянный, як твое фамилие?
– Деревянный!
– Все! Кии больше не получишь!
Деревянный развел руками и с непониманием посмотрел на окружающих.
– Ты че, Шаляпин, мозгами поехал? Это мое фамилие…
– Не морочь мене яйцы!
– Я серьезно!
– Кии больше не получишь!
Деревянный не может поверить.
– Поц! Мне шо, за паспортом идти?
– У мене наказ: усе, кто играет у бильярд, должны записывать, – показал тетрадь, – свою фамилию, а не кличку, – пропел он своим оперным голосом.
Все начали причитать:
– Деревянный, не стесняйся, скажи ему свою фамилию!
– Да! Деревянный, он ведь кии тебе не даст.
– Да скажи ему, не стесняйся!
– Если бы у меня была такая красивая фамилия, как у тебя, я бы ее всем называл, – говорит Дубовский-младший.
Деревянный не может поверить в то, что слышит. Лицо его медленно делается свирепым. Он понимает, что все получают удовольствие его дразнить, и ничего не может сделать.
– Чего ты у Дубовского не спрашиваешь его фамилию? – с отчаянием орет он.
Лицо Шаляпина выражает жалость, как будто он разговаривает с ребенком или с больным.
– Дубовский – это фамилия.
Деревянный смотрит на него, не мигая.
– А Деревянный – тоже фамилия. Моя фамилия… – говорит он очень медленно, рассчитывая, что это поможет Шаляпину понять.
– Не хочу даже слухать этих мансыс…
У Деревянного начинается истерика:
– Мансыс?! Это правда! Поц!
Шаляпин презрительно машет рукой:
– Кии больше не получишь!
Деревянный вырывает кий у Дубовского и обращается ко всем:
– Ну, что? Завалить его прямо здесь?
Все вокруг смеются, нет, покатываются от смеха. У Дубовского от смеха началась икота. А Толик кричит:
– Эй вы! Будете пить вино или нет?
Все смотрят на Толика и снова смеются. Нет, ржут!
– Я его сейчас, блядь, прибью! – продолжает Деревянный.
– Я должен писать фамилии, – повторяет Шаляпин и с опаской смотрит на Деревянного. – Из райкома пришла вказивка…
Затем, увидев Толика, подходит к нему, берет у него стакан с вином четырьмя пальцами, мизинец отодвигая в сторону, и медленно, с достоинством выпивает. Все смотрят на него завороженно. Выпив вино, он передает пустой стакан Толику, театрально откашливается и…
– Сердце красавици
склонно к измене
И к перемене,
как ветер мая… – поет он красивым голосом.
Улыбаясь, моргает Толику. Тот быстро краснеет. Затем он обводит всех мутным взглядом и говорит:
– Шантропа…
Презрительно машет рукой и величаво выходит из комнаты.
– Шаляпин! – томно говорит Толик и выбегает за ним.
Все молча смотрят им вслед…
И тут, в этой тишине, резко звучит голос отца Дубовского, про которого уже все забыли.
– Пятый, направо в угол…
Он ударяет кием по шару. Шар с приятным звуком влетает в лузу. И мы все слышим его:
– А крацын пац!
Затем он медленно, с достоинством, кладет кий на бильярдный стол и, обращаясь к Деревянному, говорит:
– Плати, Деревянный, это моя единственная и последняя партия на сегодня.
Все молча уставились на Деревянного, который с обиженным лицом вынимает из кармана брюк деньги и передает их отцу Дубовского. А тот небрежно, не считая, кладет их в карман. Хлопает Деревянного по плечу и спрашивает:
– Так я не понял, Деревянный – это фамилия или кличка?
И все взрываются смехом.
Назад в театр…
Первый актер:
– Вы бы видели обиженное лицо Деревянного… И счастливое лицо отца Дубовского…
Девушка из кафе:
– Ах! Как бы мне хотелось быть там и видеть все это…
Первый актер:
– Да! Это было давно… и недавно…
Девушка из кафе:
– Я бы, наверно, покатывалась от смеха…
Первый актер:
– Нет, когда ты услышишь про Инду, вот тогда ты будешь смеяться… или плакать… Слушай… Нет! Слушайте…
Инда…
Она была потрясающая женщина. Она казалась мне пожилой, но наверняка ей было не больше шестидесяти.
Вообще пожилые еврейские женщины всегда восхищали меня бесцеремонностью, всезнанием и смелостью. Они ничего и никого не боялись.
И Инда была особенным представителем этих ушедших женщин.
Она была высокого роста или мне опять так казалось. И, как я потом узнал, у нее была особенная, редкая болезнь – Птоз. Птоз – это частичный паралич мышцы век. При выраженном птозе веко частично закрывает зрачок, что приводит к ограничению поля зрения. В общем, разговаривала она с полуопущенными веками и с чуть поднятой головой, чтобы лучше видеть, как я сейчас понимаю. Но у тех, кто не знал о ее болезни (и я подозреваю, что она не знала о ней тоже) – у тех было полное впечатление, что она вас немного презирает и, говоря с вами, делает вам большое одолжение.
Была она профессиональным покупщиком кур. То есть ходила на базар, покупала кур, а потом носила их в так называемые богатые дома и предлагала.
Крестьяне, продающие кур, думаю, ее побаивались. Ее презрительный взгляд из-под полуопущенных век… Ее чуть поднятая голова… Ну, в общем, вы имеете представление, да еще… Ее речь – это другая история. Она разговаривала, как все жмеринские еврейские старушки, на смеси трех языков. В одном предложении были украинские, русские и, конечно, идишевские слова.
Помню, как она общалась с лошадью. Однажды она шла по тротуару, и дорогу ей преградила телега (бендюга), запряженная лошадью, наверно, разгружали товар у магазина. Инда и не думала ее обходить. Бесцеремонно, с возмущением из-под полуопущенных век, она обращается к лошади:
– А ну, пшел вон! Ну? Пшел вон, я кажу!
Видя, что лошадь не обращает на нее никакого внимания (какая наглость), она, обращаясь к прохожим, с каким-то непониманием говорит:
– Зэйнер! Я говорю а она стоить?! Фарбрэн зос ты верын! Фаркактер хорс! (чтоб ты сгорела, засраная лошадь).
Девушка из кафе в желтом платье:
– Она великолепна, я в нее влюблена… Дальше! Рассказывай дальше…
Первый актер:
– В Жмеринке было два рынка. Большой базар, который работал два раза в неделю, в четверг и в воскресенье. Он действительно был большой. Множество магазинов, где продавали все: от строительных материалов до одежды. И поэтому туда приезжали крестьяне со всей округи продавать свой товар и купить что-нибудь себе.
Другой был маленький базарчик, который работал каждый день, но там, кроме продуктов, ничего больше не было.
И когда Инда приходила на один из этих рынков, там все как бы менялось. Было такое ощущение, что появилась хозяйка рынка. Она ходила с ощущением превосходства. И с чувством, что все крестьяне принесли продавать товар исключительно ей.
– А ну, покаж! – говорила она крестьянке и брала курицу из ее рук. Рассматривала внимательно со всех сторон. Затем она поворачивала курицу задницей, руками раздвигала перья, дула, чтобы видеть, какого цвета у нее кожа на заднице. Если кожа отдавала голубым, она отдавала ее обратно, не глядя, и с презрением говорила:
– А замин дрэк… (Такое говно).
Но если кожа была желтоватая, что означало много жира, она принималась за работу.
– Ну, скольки стоить этот старый, дохлый, вонючий вороны?
Она начинала сбивать цену. Хозяйка принимала игру и отвечала:
– Пъять рублив.
Тут Инда закатывала глаза Она не могла поверить тому, что слышит, и обращаясь к толпе покупателей, театрально кричала:
– Зейнер! Алы бейнер (Смотри! Одни кости) – и пъять рублив? Гиволд…
Деланно возмущаясь, она смотрела на хозяйку из-под полузакрытых птозом глаз. Но курицу не отдавала, а продолжая ее крутить, как бы безразлично еще раз осматривала со всех сторон. В этот момент в ее голове происходила сложная работа мысли: «Говорит она пъять… Хочет четыре… Отдаст за три…» И уже обращаясь к хозяйке, участливо спрашивала:
– А рубль даты?
Но крестьянка знала, с кем имеет дело. И торговалась до победы. В общем, через пять-десять минут криков и вздыханий они договаривались, и Инда, счастливая, забирала курицу. И шла к следующей крестьянке.
Девушка из кафе:
– Нет! Эзра… Я буду плакать… Она правда смешная, и нужно смеяться. Но мне не хочется… Потому что мне очень грустно… Слушая тебя, я вижу ее, Инду, Жмеринку, и я смеюсь сквозь слезы… – Она выходит на авансцену и прямо в зал отчаянно говорит: – Потому что… Их больше нет!
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!».
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я вспоминаю…
– Ржавый!
Слышу ее крик сквозь сон.
– Ржавенький! Вставай!
Неужели и правда это ее крик? Как же спать хочется… На хрен не пойду сегодня на работу… Пойду к доктору Кац и скажу, что язва разболелась. На хрен… А она, моя доктор Кац, послушает меня своим фонендоскопом и строго, по-деловому, спросит:
– Что принимаешь?
– Ношпу.
– Хорошо! Принимай…
Еще раз послушает меня, затем тонкими, холодными пальцами пальпируя мой живот, спросит:
– На сколько тебе дать больничный?
А я скажу:
– Навсегда!
На хрен!
– Ржавый… Ну? Ты встаешь?
Опять… Какая же она нудная… Ржавый… Ржавый… Сплю я… И через мгновение ее голос уже у самого уха:
– Я не могу открыть газовый баллон. Открой его и можешь ложиться обратно…
С полузакрытыми глазами, чтобы до конца не проснуться, шатаясь, плетусь на кухню и пытаюсь открутить этот чертов баллон. Кручу, кручу… Наконец открутил… И… Бегу обратно к кровати… И что я вижу… Что?! Черт! Она успела застелить постель. Вот засранка! М-м! М-м! М-м! Какой же я злой! Я готов ее растерзать! М-м! М-м! М-м! А она, улыбаясь, говорит:
– Не злись, Ржавенький! Уже поздно. Иди умывайся и приходи на кухню.
– На хрен! Не пойду!
– Ты все равно уже проснулся, – смеется она.
А сейчас она спит… А я проснулся и смотрю на нее…
Вот ее ресницы вздрогнули, и еще раз вздрогнули, и еще… И… Она открыла глаза…
– Ты?
– Нет! Это все еще твой сон… – умничаю я.
– Мне так приятно просыпаться сейчас… Когда ты есть…
Я улыбнулся:
– Мне надо было сделать то же, что ты сделала вчера со мной.
– Мне просто хотелось, чтобы ты был рядом со мной, даже когда я делаю нам завтрак.
– Это пройдет…
– Думаешь?
– Я всегда думаю, когда говорю.
– Ой! Не хочу даже слухать эти мансыс… – говорит она голосом Шаляпина.
– Я имел в виду завтрак.
– А… Да! Это другое дело… Завтрак? Это не про нас…
– Я имел в виду, что ты его будешь делать каждое утро.
– Опять подумал?
– Иди в жопу!
Она потянулась… еще раз потянулась… и мечтательно сказала:
– Жопа… Какое красивое слово… – И улыбнувшись, добавила: – И часть тела тоже… Ха! Ха! Ха! – И ущипнула меня.
– Ай! – кричу я.
Как же больно она ущипнула меня! Рукой дотрагиваюсь до ущипнутого места.
– Ты понимаешь, что это больно? – злюсь я.
А она смеется, и спокойно лежит, и даже не думает вставать. Засранка!
– Ну? Ты встаешь?
Нет! Она лежит и зевает. И не думает вставать… А я все равно жду. Жду… И жду.
«Не дождусь!» – понимаю я. Безнадежно машу рукой, тяжело вздыхаю и иду на кухню. Делать этот говняный завтрак…
Улица…
Почему любовь и смерть очень часто вместе?
Почему если он или она уходит, то другой очень часто не хочет или не может жить? Может, это болезнь? Или, как они говорят, синдром чего-то? Любовь и смерть… Мы настолько это принимаем, что когда читаем книгу или смотрим фильм, мы думаем: «Все! Вот тут она должна умереть… или покончить с этой жизнью… Она ведь не может жить без него…»
Как любимая Модильяни… После его смерти она не видела смысла жить.
Ха! Смысл жизни… Так в чем же он? Почему этот вопрос так мучает меня?
Зачем Бог дал нам разум? Для чего? Чтобы мучиться смыслом жизни? Вот если бы мы были как животные… Жили бы не разумом, а инстинктами… Поел, поспал, погулял, чтобы пописать… Пришла весна, полюбил кого-нибудь и опять погулял… Пописал еще… покушал и опять спать… И никаких тебе смыслов жизни! А страданий о любви и подавно. Красота! А то мало, что мы себя мучаем, так еще мучаем людей, которых любим.
– Скажи, ты меня любишь? Ну скажи, скажи?
Или:
– Побудь со мной… Побудь…
Или:
– Погуляй со мной…
– Вставай! Проспишь! Тебе уже пора…
– Ты что? Еще даже завтрак не сделала? А? Что ты делала все утро?
А она смотрит на тебя невинным взглядом и говорит:
– Чевтила я! Мне завтра курсовой сдавать…
Модильяни и его Жанна!
Говорят, что они встретились, когда он уже не был тем щеголем, каким был, когда познакомился с Хаимом Сутиным. И все недоумевали, что общего может быть у этого красавчика, щеголя с этим шлепаром из белорусского местечка. А он восхищался Сутиным и считал его гением. В тот момент Модя был одинок. Очень одинок. Он только что расстался с Беатрис, и было непонятно, кто кого бросил. С ней он был ревнив и пьян… Он вообще много пил и часто путал реальность с вымыслом. Ему не хватало воздуха и пространства. Однажды в кафе он стучал кулаками в кирпичную стену, выковыривал кирпичи, кричал, чтобы его выпустили… Он кричал, что ему не хватает воздуха… он кричал:
– Дышать нечем!
Он что-то видел… он чего-то хотел… но не знал что…
И тогда они встретились. Ему было тридцать три, а его Жанне девятнадцать. Он был уже известным художником, несмотря на то, что его картины не продавались. А она только училась живописи.
Говорили, что познакомились они в Академии Коларосси, где сдавали свободные студии за копейки. Он смотрел издалека, как она рисует, как она все стирает и начинает сначала. Вот она посмотрела на свою работу еще раз, склонив голову набок. Нет, ей опять не понравилось, и снова все стерла. Затем посмотрела кругом и встретилась с его взглядом. Смутилась… Она его сразу узнала. Она помнила его работы, и ей они очень нравились. Ее застенчивая улыбка, ее тяжелые каштановые волосы…
Он смотрел на нее. «Ах, если бы ты знала, – думал он. – Если бы ты только знала, как мне тоскливо и одиноко…»
Он бросил взгляд на мольберт, на свою работу, которая никак не получалась. И глядя на нее, понял внезапно понял почему. Он посмотрел еще раз и начал поправлять. Теперь он видел, что получается. Да, он уверен, теперь получается… Мазок… Еще мазок… «Нет, я все-таки гений, – подумал он. – Надо Хаиму показать…»
И посмотрев на нее, сказал ей одними губами:
– Спасибо…
Она не услышала, но поняла и смущенно улыбнулась в ответ.
Вышли они вместе. И уже никогда не расставались. Она была с ним везде: и в кабачках, и у его друзей. Она сидела рядом, почти всегда молчала и никогда не пила. Он пил всегда и много. Напивался, буянил или читал стихи на итальянском, пел песни… Стучал пустой кружкой по столу и требовал еще вина…
Его туберкулез развивался стремительно. Она сидела рядом, слушала, как он кашлял, и с испугом смотрела на носовой платок, который был постоянно в крови. Он пил и работал… работал и пил…
– Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний, – умничал он.
Жанна, конечно, пыталась спасти его, но она понимала, что все это напрасно. Они были обречены. Великие художники видят то же, что и мы, но пропускают все увиденное через себя, и им кажется, что алкоголь помогает. Но в большинстве случае он делает тебя еще более одиноким…
Однажды, будучи у друзей, Модя внезапно запел «Кадиш» и заплакал.
Попав в больницу, он испугался. Замкнулся в себе. Затем начал бредить и через два дня умер…
Жанна стояла рядом, молча долго смотрела на него, мертвого… Затем резко отвернулась и ушла, не проронив слезинки.
Как она оказалась в доме своих родителей, она не помнила. И наконец она одна… Одна в своей комнате на втором этаже. Она хотела, но никак не могла заплакать. Вспомнила свою жизнь с Моди… Ее жизнь с ним была трудная и короткая.
– Но такая счастливая… – вырвалось у нее. И одинокая слезинка покатилась по ее щеке.
Она видела бледный свет наступающего дня. Дня без него… Без Моди…
– Ах, если бы ты знал… – сказала она тихо. – Если бы ты только знал, как мне тоскливо и одиноко без тебя…
И слезы полились по ее щекам. Она встала, не зная, куда девать руки. Они ей мешали. Как в тумане, она подошла к окну… Открыла его… Неловко взобралась на подоконник… Резко вытерла набегавшую слезу… И прыгнула в открытое пространство…
Мой сон или видение…
Переключая скорость с третьей на четвертую, я изумился: ручка переключения коробки передач неожиданно, без всякого звука осталась в моей руке. Я смотрю с удивлением на мою руку. И никак не могу понять или вспомнить, что я обычно делал с ней. Какая-то дурацкая, неловкая ситуация…
Одной рукой продолжаю рулить, другая занята этой дурацкой ручкой передач. Все руки заняты… Нет, что-то неправильно… что-то не так… как-то неудобно… как же я могу положить вторую руку на баранку? А Даня кричит:
– Брось! Выбрось ее! Включил скорость – и все! Она тебе больше не нужна!
А в голове стучит: «Нет! Я что-то с ней делал, я ее не выбрасывал…»
– Выбрось, ты меня ею поцарапаешь! И как ты вести машину будешь? На повороте раздерешь всю обивку на потолке!
А я пытаюсь вспомнить – и никак…
Ей лет тридцать. Она в красном костюме. Короткая юбка и жилетка. Какая– то загадочно красивая… Очень приятно смотрит на меня. И я чувствую, что я ей очень нравлюсь. Она подходит ко мне и прижимается ко мне всем телом… я ее обнимаю одной рукой… другая занята этой идиотской ручкой от переключения передач… и мы беседуем ни о чем, и как же нам хорошо… Она славно кокетничает и, прижимаясь всем телом, распространяет тепло и какую-то истому. Да, забыл, у нее еще красные, полуоткрытые губы, необычайно сексуальная и в то же время очень красивая ситуация… Вот только ручка от переключения передач мешает… И Даня со своим «да выбрось ее, она тебе больше не нужна…» Откуда ты знаешь? – хочется его спросить.
Она мне что-то шепчет на ухо, но я никак не могу разобрать и немного психую… И Юрчик мне не дает покоя со своим борщом… «Если хочешь еще, то давай свою банку… Шлепар! А пока вот тебе кусок сала и самогонка!»
Вот идиот! Фармазон! Опять! Что же такое фармазон?
Звук капающей воды… Зонтик, раскрытый в углу… Вешалка в другом, а на ней куртка мокрая… Так вот откуда этот звук! Это с нее капает вода. Смотрю на пол: кап… кап… кап… Стук капель об пол превращается в пульс сердца… тук… тук… тук… И капли воды на полу красного цвета… подожди… это же не вода… это ведь кровь… откуда? Смотрю на потолок, а она там лежит в неудобной позе… в очень неудобной позе… в короткой юбке и в жилетке, и с ее красного костюма капли красного цвета капают на пол, и сейчас звук очень громкий и медленный КАП… КАП… КАП… Поворачиваю голову налево, а она уже там…
– Так вот ты какой, – говорит она. – Наконец я тебя нашла…
И прижимается ко мне так сильно, что я не могу устоять, и мы падаем вместе с ней на кровать. Ее лицо… ее удивительно мягкие губы… Ее тело обволакивает меня, и я исчезаю в каком-то потрясающем запахе. Ах, что же это со мной происходит?
А пульс сердца… тук… тук… тук…
Приемник… Оперный голос поет офигенную песню… Это же… Это ведь… Emma Shapplin и ее «Spente Le Stelle». Дух захватывает… Да чего же красиво поет… И до чего же красивая песня… Она в красном длинном платье… Так неужели это она? Неужели это она прижимается ко мне? Неужели это она говорит:
– Наконец я тебя нашла… Ты похож на все то, что я ищу в мужчине… на все то, что мне необходимо… Ты великолепен!
Откуда я знаю итальянский? Я понимаю все, что она говорит. Причем не современный разговорный, а средневековый, как говорили и писали Данте и Боккаччо. Ее язык…
– E io, pazza, t'aspetto!
Dimenticar…
(И я, глупая, жду вас! Забудьте…).
И я исчезаю в каком-то потрясающем аромате… Интересно, появлюсь я снова или так и исчезну там навсегда? Или нет?
– Возьми меня собой…
Последнее, что я слышу…
Я думаю…
Рай! Что же такое рай?
Рай – это не то место, где течет молоко с медом…
Рай – это когда ты маленький и мама рядом…
Рай – это когда ты боишься подниматься по лестнице, потому что расстояние между ступеньками такое большое, что тебе страшно провалиться между ними…
Рай – это когда тебе пять или шесть… Лето… ты просыпаешься оттого, что тебе холодно… потому что одеяло сползло на пол… ты медленно выходишь на улицу, садишься на стульчик и греешься на солнышке… Ах! Как же это здорово – слышать голос бабушки, доносящийся из кухни:
– Иньгалы гэй шойн эсын… (Мой мальчик! Иди кушать) Но тебе не хочется идти в прохладную кухню. Ты спишь с открытыми глазами. А бабушка выглядывает во двор, улыбается и говорит:
– Игиню, момы таер… ким эр… (Игиню, дорогой, иди сюда) И ты, полусонный, поднимаешься со стульчика и медленно нехотя идешь на кухню, медленно садишься за стол и нехотя ешь завтрак, который бабушка для тебя приготовила. Ты ешь медленно, нехотя, а бабушка с улыбкой смотрит на тебя, наливает тебе чай в стакан… Из одной стеклянной баночки берет две чайные ложечки сахара, кладет тебе в чай и размешивает, и размешивает, и размешивает, а он не размешивается, потому что это не сахар, а манная крупа, потому что у бабушки все банки одинаковые, и она путает, где что. Она с непониманием смотрит на стакан чая с манкой, наконец догадывается, в чем дело, и выливает его, что-то недовольно бормоча себе под нос. А ты, ты просто покатываешься со смеху, а она смотрит на тебя и неожиданно смеется тоже.
Рай! Как же мне хочется туда…
Хана и я…
– Иногда мне очень трудно сказать то, что мне хочется сказать…
– Замечательная фраза! Сразу видно, что писатель…
– Подожди! Что я имею в виду… Это та уверенность, которая нас посещает, когда мы увлечены кем-то, когда мы влюблены или нет! Когда нам кажется, что нас любят те, в которых мы влюблены. Мне давно хочется написать об этом, но очень трудно объяснить, что я имею в виду…
– Писатель…
– Прекрати! Ты можешь не иронизировать? Мне и так трудно.
– Ладно. Говори обо всем, вдруг это тебе поможет, и станет легче писать. Так бывает… Правда! Говори, и у тебя все станет на место. Я потерплю твой маразм…
– Знаешь, дорогая, не знаю, какая жизнь была бы у меня без тебя! Или знаю… Счастливаяяяя! – ору я.
– Я же сказала: говори, я потер… Извини…
– Ну, вот, мне теперь трудно сказать…
– Да ладно тебе… Я слушаю.
– Почему нам нравятся истории про Золушек? Или почему в сказках жизнь злодеев и героев как бы отдельно от них? В каком-нибудь яйце. И для того, чтобы его убить, нужно поймать ту самую утку, разбить то самое яйцо и сломать ту самую иглу.
– И ты, конечно, знаешь почему.
– Опять?
– Ну, не мучай, скажи… скажи почему?
– Все! Сиди здесь, никуда не уходи. Я пойду к себе, возьму пистолет и застрелю тебя!
– Молчу и слушаю…
– Потому, наверно, что жизнь наша не там, где наше тело, а там, где наше вдохновение, наши мысли, мечты… Там, где наша любимая работа, любимое занятие, и нужно убить именно это, чтобы человек умер… И еще…
– Ты сегодня прям мыслитель какой-то…
– Помолчи, а?
– И еще…
– Что еще?
– Продолжай. Ты остановился на «И еще…»
– Понимаешь… Каждый рассказывает о любви по-своему но впечатление от рассказа у всех одинаковое. И знаешь почему?
– Нет!
– Все, ты мне надоела!
– Я ведь просто сказала «нет».
– Нет, не просто. А ехидно!
– Ты сегодня такой ранимый! Ну, ладно, извини… Продолжай, мне правда интересно.
И она посмотрела на меня как-то по-особенному то есть нормально, и я поверил ей.
– Так вот, продолжаю… Каждый рассказывает о любви по-своему но впечатление от рассказа у всех одинаковое. Потому что все чувствуют любовь одинаково…
И мы замолчали. Я вдруг вспомнил отца. И его неудачную жену. И как он решил больше не жить…
И услышал как бы издалека голос Ханы:
– Что? Что с тобой? Ты изменился в лице…
Я посмотрел на нее. Нет! Сквозь нее… Куда-то туда, в будущее. И сказал:
– Может быть, не надо ждать старости, Хана… Может, не нужно ждать прикосновение грусти… Может быть, надо сделать как Джульетта?
На Хану было жалко смотреть. А я продолжал:
– Может, она правильно сделала? И Жанна, которая не смогла жить без Моди… И прыгнула… Они ведь не ждали старости…
Лицо Ханы изменилось. Она покраснела.
– Что ты говоришь? – возмутилась она. И как-то испуганно: – Так нельзя думать! И не надо так говорить никогда и никому…
– Почему?
Почти плача:
– Потому что нельзя так говорить! Это неправильно, Эзра! Ты что, не понимаешь? – И с отчаянием в голосе, но решительно: – Мы должны жить! Эзра! Мы должны жить до конца! До самого конца! Мы должны быть вместе, когда… когда мессия придет!
– Знаешь, что сказал Кафка по этому поводу?
– Что? – тихо спросила Хана.
– Мессия придет лишь тогда, когда уже не будет нужен. Он придет днем позже дня его пришествия. Он придет не в последний день, а в самый последний.
Она посмотрела на меня своими бархатными глазами. И прошептала:
– Я это чувствовала…
И по ее лицу тихо потекли слезы…
В гостях…
Однажды мы были в гостях не помню у кого и по какому поводу. Помню, Хана болтала с подругами как всегда, а у меня не было желания ни знакомиться, ни говорить ни с кем. Я ходил между ними всеми… наблюдал за всеми ними… И писал что-то в голове.
Вот три парня рассказывают анекдоты и громко смеются, попивая коктейли… А вот девушка неимоверно маленького роста фотографирует всех подряд, по-моему, изрядно подвыпившая, после каждого щелчка показывает жертвам своего фотоискусства, что получилось… Наверно, не получилось, потому что все смеются.
Много людей… Много шума и музыка… Вот вошли новые гости. Муж с женой, я думаю. Он полный, неулыбчивый, небольшого роста, она выше его на голову, в совершенно дурном платье. Как можно было надеть такое платье? Удивительно… Она ведь его где-то купила, выбрала среди прочих… Неужели она заплатила за него какие-то деньги? Мне даже не хотелось смотреть на ее лицо, я не мог оторвать взгляд от этого мерзкого платья. Как она этого не видит? Наконец бросил взгляд на ее лицо и поразился. Какое красивое лицо! Как же это? Не может быть, чтобы эта красотка выбрала и надела это платье! Мне даже стало ее жаль. Как может быть у такой красотки такой дурной вкус?! Нет! Этого не может быть. И мне вдруг пришла в голову мысль, что это платье купил или выбрал для нее ее муж. Да! Это он! Это у него такой вкус. Это он ее так видит. Какие-то идиотские складки ниже пояса, декольте сзади, и мерзкий болотный цвет… Глядя на нее, опять подумал: «Она действительно красотка… Прямой нос, гладко зачесанные назад темные волосы… Тонкое интеллигентное лицо… Наверно, так выглядят современные принцессы». Мелькнуло в голове…
Мне очень захотелось поймать ее взгляд, но она, мне казалось, как будто специально не обращала на меня никакого внимания. Она меня просто игнорировала. Если смотрела в мою сторону, то смотрела как бы сквозь меня.
Вот она что-то говорит мужу, а он как-то небрежно отвечает ей… И ведет он себя с ней, казалось, с каким-то легким пренебрежением.
Да! Это он ей подсунул это платье. Я абсолютно уверен, но она… Почему она согласилась его надеть?
Вдруг мне показалось, что я ее уже где-то видел. Да! Определенно! Но где?
Какие-то смутные воспоминания… Где? Где я мог ее видеть? Сон… Неужели это была она, в красном платье? Или это было видение? Да! Я вспомнил… И как она лежала в неудобной позе… И как кровь капала… Кап! Кап! Кап!
Стою у двери… Смотрю по сторонам… Подошла девица с фотоаппаратом… Улыбаясь, фотографирует меня…
Кто-то сзади кладет руку на мое плечо:
– Извини… Можно пройти?
Меня как током бьет. Поворачиваюсь. Это она… Красотка в мерзком платье… Смотрит прямо в глаза… Улыбается какой-то странной напряженной улыбкой… Вся как натянутая пружина…
Хочу что-то сказать… И не могу… Молча даю ей дорогу… Она проходит мимо, и запах… Ах, какой же волнующий запах…
И мне вдруг… Ах! Как же мне захотелось удрать с ней отсюда! И еще я почувствовал, что она это сделала специально. Специально прошла мимо и специально дотронулась до меня. Может, это был сигнал какой-то… А? Может, она говорила:
– Уйдем отсюда… Я согласна… Я согласна на все. Только уведи меня! Я не хочу их больше видеть! Я устала с ним… Ты же видишь, какой у него дурной вкус! Ты прав. Это платье я надела для него… А я… Я другая… У меня совершенно другой вкус. Ты увидишь… И вообще, рядом с тобой мне платье не нужно… Я без него красивее…
Вот она опять с ним рядом. Пойду поближе… Хочется услышать, о чем они говорят. Подхожу. Прислушиваюсь. И…
– Уйдем отсюда… – говорит она ему. – Мне здесь скучно… И этот тип все время смотрит на меня…
Мне кажется, что я краснею.
– Наверно, ему нравится твое платье.
– Я его выбрала для тебя… И только для тебя.
И она смотрит на него таким взглядом, что я понимаю: она влюблена, ей никто, кроме него, не нужен. И никого, кроме него, она не видит…
– Пойдем, я уже скучаю по тебе… – говорит она ему тихо.
Ах! Как же мне стыдно… Как же мне хреново… Я готов провалиться сквозь землю… И чего же это я такое придумал? Кем я себя возомнил? Надо отойти от них незаметно. Чтобы она не увидела… Ха! Не увидела… Кретин! Кому ты нужен?!
«И этот тип все время смотрит на меня…» – стучит в голове. Хочется исчезнуть! Исчезнуть навсегда…
– Ты опять придумываешь любовь, – говорит Хана, неожиданно появляясь рядом со мной. – Истинный художник копирует не жизнь, а свое воображение, – ехидничает она.
Я бодро, как мне кажется, улыбаюсь:
– Нет! Просто очень в Париж захотелось…
– Ох, уж мне эти писатели с их тонкой и нервной организацией… – говорит она.
Я успокаиваюсь. И украдкой смотрю, как красотка в мерзком платье что-то шепчет своему мужу, а взгляд у нее при этом… Ха! Она смотрит в мою сторону. Она смотрит на меня… Неужели она следит за мной? Да! Она смотрит прямо на меня… Невероятно…
Или мне кажется?!
Где-то там в моей юности…
Нельзя было назвать ее красивой, но в ней было что-то привлекающее внимание. На нас оборачивались, и я понимал, что не из-за меня. Может, это ее улыбка… Или уверенность в себе…
Я знал ее всего одну ночь. Но как печальны воспоминания о ней… Помню, шел по улице и внезапно увидел ее… Я не мог оторвать от нее взгляд. Мне очень хотелось дотронуться до нее. Она мне казалось нереальной. Я подошел… Улыбнулся… Она улыбнулась в ответ, и в этот момент я увидел французскую газету у нее в руке. Как же я расстроился… Я тут же хотел уйти, но по инерции, показывая на газету в ее руке, спросил, уверенный, что она не знает русского:
– Ты случайно не из Жмеринки?
– Да! – ответила она неожиданно. – В Жмеринке это второй язык, разве ты не знал?
– А первый?
– Идиш, конечно.
Мы легко и свободно упали в объятия друг к другу, и я думаю, мы догадывались, что эта встреча только на одну ночь и что скорее всего на следующий день мы забудем друг друга. Может быть, легкое воспоминание останется. Но мы не думали об этом. Мы вообще не думали…
Я видел все в ее глазах, абсолютно…
– Я не нуждаюсь в тебе… – сказала она, целуя меня и, улыбнувшись, добавила: – Вообще-то мне нравятся другие мужчины. Не такие, как ты…
– И мне тоже…
«О чем это я?» – мелькает мысль. Целую ее.
Как мы оказались в моем доме – полнейшая загадка. Но уже там, в моей комнате, глядя на нее, голую, подумал: «Может, в этом и есть смысл жизни? Кому нужны эти сложности? С этой философией… Когда передо мной… Ее глаза… Губы… Ее длинные и тонкие пальцы… И… Свобода… Свобода от ВСЕГО!»
Ведь все так просто… Два человека встретили друг друга на время одной ночи…
– Милый, обними меня… И держи… Не отпускай… – шептала она.
И тогда и сейчас я был абсолютно уверен, что это была любовь. Настоящая. Короткая, но настоящая. Любовь без чувства вины и объяснений.
– Лунный свет слишком яркий, ман либе… (Любимый) – вспомнил я.
Как в тумане, смутно, я слышал ее стоны. Ее невероятно красивые пальцы вонзались в мою спину. «А ведь боль, – подумал я, – боль, оказывается, бывает чертовски приятной…»
Из приемника тихо звучала музыка. По-моему, Шопен. Затем как бы издалека я услышал ее голос, читающий стихотворение Захаровой:
Лошадь мягкими губами
Медленно жевала ветер.
За притихшими домами
Уходил куда-то вечер.
Где-то в маленьком заливе
Горько плакала акула…
И повис чуть-чуть лениво
Твой пиджак на спинке стула…
Танцевал на печке чайник…
В облаках звезда тонула…
Это просто я случайно
У тебя в руках проснулась.
И опять весь сон сначала…
Снится странно и бездонно —
Это я в своих ладонях
Твою нежность укачала…
И на палубе на зыбкой
Ты стоишь, держась за мачту…
Поцелуй меня в улыбку,
Поцелуй, а то заплачу…
Она стоит в углу комнаты. На ней черные трусики и больше ничего. Одна нога на стуле. Надевает колготки.
Ее черные волосы падают ей на плечи. Остановилась… «Как же это красиво… – думаю я. – Все в черно-белом, только ее губы и соски темно-красные… Ах! Как жаль, что я не художник…»
Она медленно поднимает карие глаза и говорит:
– Вдруг подумала… Я ведь не знаю твоего имени…
– И я тоже…
И мы рассмеялись. И еще рассмеялись… Мы смеялись до слез. Мы были счастливы…
«Счастье есть идеал не разума, а воображения», – говорил Иммануил Кант.
«Нет! – подумал я. – Счастье – это идеал не разума и не воображения… А идеал чувства! Идеал мгновения…»
– Кто мы на самом деле? – глядя сквозь меня, спрашивает она.
– Я высокий, блондин и говорю на испанском с аргентинским акцентом.
Улыбнулась и, возвратясь оттуда, где мысленно была, говорит:
– Кто? Ты? Нет! Ты рыжий, среднего роста и говоришь со жмеринским акцентом!
– Не веришь? Не видишь, что я блондин?
– Мы, лесбиянки, очень не доверчивы…
– Кто?
– Лесбиянки. Не доверчивы… Но чертовски обаятельны…
– Ой! Не хочу даже слухать эти мансыс… – говорю я голосом Шаляпина.
И снова она смотрит сквозь меня и снова где-то там… Но через мгновение:
– Странный вы, евреи, народ… В Воскресения Христа не верите, а в то, что Бог дал вам Тору, верите!
– Но это же ПГАВДА! – отчаянно говорю я. И думаю… Если жизнь состоит из мгновений? То…
И тут мой взгляд падает на ее великолепные ноги. А-а, потом додумаю… Говорю себе…
Вот она наконец надела колготки, смотрит на меня… Подходит… Приближает лицо так, что носы наши соединяются.
– Я не нуждаюсь в тебе… – говорит она с мягкой улыбкой. И целует меня.
– И я могу жить без тебя, – отвечаю я.
И додумываю… Так вот. Если жизнь состоит из мгновений? То теряем мы не жизнь, а мгновения…
Или нет?
//-- * * * --//
– У тебя все очень сложно и серьезно, – говорит Хана.
– А в жизни разве не так?
– Я думаю, что в жизни все много проще, не так серьезно…
– Хорошо. Специально для тебя, дорогая, заканчиваю эту сцену так… «Хорошее мочеиспускание – это единственное удовольствие, которое можно получить, не испытывая потом угрызений совести» – сказал Иммануил Кант между прочим.
Затем я улыбаюсь. И с высоко поднятой головой… Иду в туалет.
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Первый актер:
– А теперь об одном «уличном сумасшедшем». Звали его Боря Клейман. Не знаю, почему мне захотелось рассказать именно о нем, но ведь кто-то должен о нем рассказать. Он ведь существовал. Он жил. Ужасно интересно знать, каким он себя видел. Хотел ли он жить… Было ли у него так называемое влечение к смерти… Говоря понятием Зигмунда Фрейда… Ведь жизнь его была ужасной, конечно, на мой взгляд. Может, на его взгляд, наша жизнь была жизнью сумасшедших. И он жалел нас. Но я всегда страдал, когда смотрел на него, его жалкий вид разрывал мою маленькую душу. Мне тогда было лет десять. Я его побаивался. Он был всегда непредсказуемый. Сейчас я думаю, он был одним из персонажей картин Хаима Сутина. Его не надо было искажать, он был искажен, искажен самой жизнью…
Я представляю…
На грязно-желтом фоне, немного смещенная к левому краю картины, резкими грубыми мазками написана фигуга (как сказал бы Хаим). На нем костюм грязно-серого цвета, на голове помятая кепка с пуговицей посередине, левая рука согнута в локте и прижата к животу. Лицо искажено гримасой вечной боли… Мокрые темно-красные губы… Темно-коричневые глаза, внимательно следящие за вами, ожидая от вас насмешку или обиду… Вот такой он в моей памяти. И это еще не все. Левая часть его тщедушного тела была частично парализована, он хромал, и когда кричал на кого-то, то слюни брызгали в разные стороны. Среди нас, мальчиков, ходила легенда, что если его слюна попадет на тебя, ты заболеешь.
Помню как он с криком «По немецко-фашистским могдам!» своей полупарализованной рукой пытается бросить камень в окно полиции, и как вначале у него не получается… На него прохожие кричат, чтобы уходил и прекратил… Но в конце концов ему все же удается его бросить. Шум разбитого стекла… Крики прохожих и его победоносный крик…
– Вот! Так вам! Фашистские могды!
И в этот момент резко открывается дверь. Из полицейского здания выскакивает молодой здоровый белобрысый полицейский, подбегает к Борису и резко, неожиданно для всех ударяет его кулаком по лицу. Борис, как бы не веря, что получил по морде, с отчаянной злостью крича что-то нечленораздельное, падает на булыжную мостовую, ударяясь головой о камни.
Тыльной стороной здоровой руки он вытирает окровавленные губы. И пытается подняться, но у него не получается. Он никак не может подняться. Он пытается еще раз. Его лицо выражает упрямое отчаяние. Он хочет подняться сам, без чьей-либо помощи, но…
В этот момент на дороге появляется начальник полиции. Он орет на ударившего Бориса полицейского:
– Ты! Козел! Как ты мог его ударить, больного полупарализованного человека! Ты человек или зверь?
И что удивительно, по лицу белобрысого полицейского пробегают смущение и стыд. Он краснеет. Он не знает, что делать… Они вдвоем пытаются поднять Бориса, но Борис со злостью отталкивает ударившего его полицейского. Наконец с помощью начальника полиции он поднимается. Он еле стоит. Он почти падает, но мощная рука полицейского удерживает его.
А мы все смотрим, и такое ощущение, что все это нереально, что это происходит в немом кино.
Борис и начальник полиции стоят друг против друга и молчат. Затем в полной тишине они идут вдоль улицы. Красное солнце садится на горизонте, и мы видим только их силуэты. Начальник полиции кладет большую ладонь на узенькое плече Бориса. Вся улица с замиранием сердца следит за ними.
Две одинокие фигуры, идущие вдоль улицы в неимоверной тишине… Узкая, худая хромающая фигура Бориса и могучая высокая фигура начальника полиции… Они идут по улице и о чем-то тихо беседуют, как два друга. Время от времени начальник полиции поправляет руку на плече у Бориса, когда она соскальзывает с его узкого кривого плеча.
Две фигуры в перспективе… Две фигуры, исчезая, растворяются в лучах заходящего солнца, а может, в лучах исчезнувшего времени…
Или нет?
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я мыслю… Или сожалею…
Как же я неправильно жил… Когда мне было лет двадцать…
Я должен был окружить себя молодыми красивыми девушками, работами любимых художников и Митькой, который стоял у своего забора и говорил:
– И тут козел на саксе… Пра-та-та-та-та-та…
Нет! Не так! Он пел саксофонным, чуть хрипловатым голосом:
– Пра-та-та-та-та-та…
И я с одной из своих подружек, танцующий на ночной улице под одинокий голос саксофона…
И она, почти голая, должна была меня обнимать и, танцуя, целовать, целовать, целовать… Она же была там! Я помню! Я помню все!
– Ах! У меня нет жизни в сердце! – говорила она. И только она понимала до конца, что это значит.
Так почему же я этого не сделал? Я ведь мог… Тогда я мог абсолютно все!
Стол с белой скатертью… Бокал вина, рядом с моей любимой, в одном красном галстуке, напротив… Оранжевый пузатый стакан коньяка у меня в руке… Вонючая кубинская сигара… Сальвадор Дали… И звук саксофона…
– Улыбни меня… – просила она. Что означало – прижаться щекой к щеке.
Ну! Разве что-то может быть красивее?
Да, и еще… Ее, голую, поднимаю и сажаю в огромную плоскую хрустальную вазу, подаю ей бокал с красным вином, сажусь в свое любимое кресло, смотрю на нее и в мыслях рисую картину…
Низкий журнальный стол, огромная плоская хрустальная ваза и в ней – она… Голая, в одном красном галстуке, с бокалом темно-красного вина… А в левом нижнем углу чуть деформированная мужская фигура с гримасой страдания на лице в стиле Хаима Сутина. Это я…
– Твой голос умирает… – говорит она еле слышно. – Ты исчезаешь…
Так почему же никому не интересно, который час на моих часах, а ведь они показывают точное время?
Я смотрю на нее еще раз…
– Что же еще нужно человеку? – вырывается из моей глотки…
– Что? – спрашивает она чуть слышно.
– Разве чуть-чуть одиночества… – говорю я в пустоту.
А козел на саксе… Пра-та-та-та-та-та…
Хана и я…
– Хана, хотел тебя спросить, ты вспоминаешь какие-нибудь подробности встреч с твоими бывшими ухажерами?
– Что ты имеешь в виду?
– Нет! Ты неправильно спросила. Ты должна спросить меня: «В каком смысле?»
– Опять?
Я смеюсь и продолжаю:
– Понимаешь, я разговаривал недавно со своей подружкой времен института, случайно ее нашел в Интернете.
– Случайно? Ничего не бывает случайно!
– Да! Наверно, ты права. Вдруг вспомнив ее, захотелось посмотреть, что с ней стало. Ведь последний раз мы встречались с ней страшно сказать когда… Тогда, когда все для нас было еще впереди… Только сейчас я понимаю, как это страшно…
– В каком смысле?
Я улыбаюсь и продолжаю:
– Неужели ты не понимаешь? Все у тебя впереди… Ты можешь стать этим, а можешь стать тем… Ты можешь продол жать с ней встречаться, а можешь с ней расстаться и жениться на другой… И все! Все будет не так, а по-другому… И работа, и место, где живешь… Но самое неприятное, что и дети другие… Представляешь?
– Ну, не обязательно будет хуже. Может быть, лучше. Хотя…
– Что? Что хотя?
– Наши дети… Лучше не бывает… – И она улыбнулась. – Вдруг вспомнила: Одесса, вечер, начало ноября… Мы в трамвае. Лене четыре года. Едем по фонтану на шестнадцатую станцию, проезжая мимо четвертой станции, где военное училище. Лена смотрит в окно и видит, как курсанты маршируют на плацу, готовятся к военному параду. Ей очень нравится смотреть, как они маршируют. Она просто в восторге. Поворачивает к нам восторженное, счастливое лицо. И в трамвайной тишине звучит ее голос: «Ой, я так люблю военных!» И через минуту: «А что, завтра война?» Пассажиры покатываются от смеха. А она, не обращая внимание на смех, поворачивает голову к окну и с восторгом продолжает смотреть на марширующих курсантов.
– Вот!
– Что вот?
– Это я и имею в виду. Если бы мы с ней не расстались, этого и не было бы…
– А Полина… Помнишь?
– «Полина, мне бы хотелось, чтобы ты стала врачом». Полина посмотрела на меня и сказала: «Хорошо, но тебе, папа, я не смогу помочь. Потому что ты будешь уже старым. А мне хочется быть детским врачом». И посмотрев на меня с жалостью, добавила: «Но я все равно люблю тебя, папа».
Хана улыбнулась:
– Да! Удивительно, как наша жизнь зависит от случайностей. Если бы я не села в тот трамвай… Если бы ты бы там не оказался… Мы бы с тобой не встретились…
– И мы бы не жили с тобой в Америке…
– И у нас не было бы двух прекрасных дочерей…
– И я бы не писал книгу…
– Почему? Писал бы, наверно…
– Но не про нас…
– И она бы была жутко не интересна…
– Не гениальная, ты имеешь в виду?
– Ну, это понятно…
И она улыбнулась. И еще раз улыбнулась.
Я открыл дверцу бара. Взял бутылку коньяка. Налил в две рюмки. Одну дал Хане. И сказал:
– Давай выпьем за жизнь! За то, что она случайно удивительная…
– За то, что мы в ней с тобой случайно встретились, – добавила она.
Я поднял рюмку с коньяком и сквозь нее посмотрел на Хану… На кухню… На нашу жизнь… И она мне понравилась.
Выпили…
Экклезиаст сказал: «Мудрая жена устраивает дом свой, а глупая разрушает его своими руками».
Посмотрев на меня иронически и приподняв брови, сказала:
– Серьезно? – Пожала плечами. – Так глубоко… – Улыбнулась: – И ты действительно восхищаешься этим? – И сделав серьезную рожу, произнесла: – Добрый человек делает добрые дела. А злой – злые! Это сказала я! Экклезиастка!
Я не выдержал и стал смеяться. Я не просто смеялся. Мне было плохо… Она посмотрела на меня очень серьезно, не улыбаясь, и:
– Иногда я за тебя очень переживаю. Мне кажется, тебе пора обратиться к доктору. Лучше к психиатру… – И свысока, как бы презирая, ну, точно как Инда, добавила: – М-м-м… Но, думаю, уже поздно. Он тебе уже не поможет…
И я стал икать…
Ее сон… В моем пересказе…
– Я не буду для тебя обузой… – сказала я.
И проснулась от звука чужой речи в нашей спальне, мгновение никак не могла сообразить, где же я нахожусь… Посмотрела кругом. Это же приемник…
И вдруг внезапно вспомнила… Ты не со мной больше… Мы расстались… И это, оказывается, сон…
Ты меня обнимал и говорил что-то очень приятное… не помню что… но запах притом был особенный…
– Я не буду для тебя обузой… – сказала я еще раз.
Ты с мягкой улыбкой посмотрел на меня… Ах! Как же мне захотелось обратно, туда, в мой сон…
Я сказала:
– Нужно бросать курить.
Ты изумленно:
– Чего это вдруг?
А я так спокойно:
– Хочу, чтобы наш ребенок был здоровенький…
Твое лицо мгновенно переменилось. На тебя стало жалко смотреть…
Ты молча подошел ко мне, взял сигарету из моей руки, бросил ее на землю и стал топтать, топтать, топтать…
Пошел дождь, знаешь, такой мерзкий… мелкие, мелкие капли… и ветер меняет их направление…
Телега, запряженная лошадью, прошла мимо… Лошадь имела жалкий вид. Вся мокрая, на боках облезлая шерсть, на морде у каждого глаза черные квадратики кожи, чтобы по сторонам не глазела… И биндюжник в плаще с капюшоном, весь мокрый.
– Но! Но! Пошла, ленивая…
Кричит на нее… И хлыстом ее… Фить, фить… А лошадь продолжает идти медленно… Лицо… Голова биндюжника крупным планом… И из-под капюшона он резко взглянул на меня.
Его холодный взгляд испугал меня до мозга костей. Мне показалось, что я уже где-то видела эти глаза. Но никак не могла вспомнить где.
– Не мешай мне, – сказала я ему тихо. – Я гуляю…
И закурила. Ветер, подхватывая дым, уносит его туда, на край земли, где ты и она… Я вижу, как он окутывает тебя… Я вижу, как ты его вдыхаешь и…
Музыка… Испанская музыка… Она танцует фламинго, специально для тебя… Короткая красная юбка… черные туфли… звуки гитары и кастаньеты… Ну, очень сексуально…
Но дым, дым который ты вдыхаешь, действует на тебя. И ты со мной! Ты только со мной… Хотя имя мое никак не вспомнишь!
И… я окончательно проснулась…
– Знаешь, любимый… – говорю я в пустоту. – На твой вечный вопрос, в чем же смысл жизни, я не знаю ответа, но что такое жизнь, уже знаю. Вот! Слушай! Жизнь – это игра! И нечестная игра! И знаешь почему? Потому что ты всегда в проигрыше…
Я вспоминаю…
Иду по улице, подходит Боця, уже пьяный, и совершенно не соображает, вечер сейчас или утро.
– Поставь мене стакан вино… – просит меня.
Свалявшиеся волосы… Лицо… Ну, как описать его лицо? Половина лица примятая, с красными пятнами… Ну, только что проснулся и спал не на подушке, потому что на левой щеке выдавлена часть стола или камня, в общем, то на чем его лицо лежало….
Смотрит на меня мутными глазами, и я не уверен, что он видит, с кем разговаривает, потому что мне десять или двенадцать лет, и если бы он соображал, то понимал бы, что я не могу купить ему «стакан вино».
– Поставь мене стакан вино… – повторяет он с тоской. И мне его невыносимо жаль.
Вино… Он и не подозревал, что вино – я имею в виду слово «вино» – склоняется. Вино, вина, вин, если мы говорим во множественном числе. Для него вино не склонялось. Вино – и все.
Как-то случайно его вспомнил… А он ведь был первый художник в моей жизни, с которым я лично был знаком.
В те годы рекламы к фильмам всегда рисовали, были эти плакаты огромных размеров и висели на стенах кинотеатра.
К нему, к Боце, я относился с уважением: ведь он умел рисовать.
Тогда я очень любил смотреть репродукции картин разных художников и в основном смотрел их в журнале «Огонек».
А тут настоящий художник… Рисует настоящими красками и такие огромные полотна… Помню, всегда его руки и одежда были в краске, и всегда он был пьян…
А когда кто-то из нас делал ему замечание, мол, он, этот вот, совершенно не похож на Жана Габена, или она, Софи Лорен, совершенно иная, не такая, как у тебя, он как истинный, настоящий художник, выпивая очередной «стакан вино», закуривая сигарету «Памир», с закрытым левым глазом из-за сигаретного дыма, нехотя нам объяснял:
– Вы слишком далеки от настоящего искусства, и поэтому так трудно разговаривать с вами. Объяснять…
Тут он опять выпивает «стакан вино», опять затягивается сигаретным дымом и очень виртуозно плюет, плюет так, что мы, пацаны, завидуем. Ах! Как бы нам хотелось уметь так классно плевать! А затем он небрежно продолжает:
– Настоящий художник рисует не натуру а свое воображение…
Мол, что с вас возьмешь… И заканчивает своей коронной фразой:
– Я так вижу…
Да! Он был известный человек. Он ведь не только рисовал рекламы к фильмам, а еще крутил кино в кинотеатре на Горького.
Будка киномеханика была где-то наверху, у задней стенки, и попасть туда можно было только снаружи, куда вела железная крутая лестница. И как он туда взбирался пьяный, не представляю…
В то время этот кинотеатр был единственный в Жмеринке. Были разные клубы, где показывали кино тоже, но кинотеатр лишь один.
Помню, сидим, смотрим фильм, и в самый неподходящий момент он прерывается и на экране появляется белое пятно, или мы видим, как пленка плавится, и такое ощущение, что вот-вот загорится. И тут мы все как один поворачиваем головы в сторону трех дырок на задней стене и кричим:
– Боця! Боця! Боця!
В этот момент экран гаснет, и в полной темноте слышатся остроты, звуки поцелуев и еще раз крики: «Боця! Боця!»
Смешно… Но даже сейчас, когда я в кинотеатре и что-то случается, фильм останавливался по каким-то причинам или еще чего-нибудь, я всегда вспоминаю его, Боцю… И мне всегда хочется кричать:
Б-О-О-О-О-Ц-Я!
Но если Боця, вернее, как я его описал, не выглядит так, как вы себе его представляете, то я ничего не могу сделать по этому поводу. И знаете почему? Потому что:
– Я ТАК ВИЖУ!
Я мыслю…
Иногда кажется, что жизнь проходит стороной. Или в стороне от моей жизни.
Не знаю… или я завидую деловым, богатым людям, ведь они, наверно, еще больше несвободны, чем я. Но в каком-то смысле они, конечно же, свободнее, чем кто-либо из нас.
Интересно, когда я устану и больше уже ничего не буду хотеть, что я буду делать? Как я буду заставлять себя жить? Ведь моя теория – что человек живет пока хочет чего-то… купить, иметь, написать картину или книгу, музыку… или, например, украсть что-нибудь… Обмануть кого-то…
Говорят, что перед концом жизни Винсент Ван Гог вышел из дома, с мольбертом и материалами для рисования, и пошел в поле. Был солнечный день, и он пытался рисовать пшеничное поле. Он смотрел на голубое небо, на пшеничные поля и писал… У него ничего, как ему казалось, не получалось, но он упорно продолжал работать. Он смотрел на голубое небо, смотрел прямо на солнце, пока ему не стало дурно, он искал те цвета, которые он видел и не мог поймать. Но в конце концов, посмотрев на свою работу, он увидел цвета такими, какими он хотел. Он посмотрел еще раз кругом: поле… пшеничное поле… голубое небо и солнце…
– Да, это то, что я хотел… – подумал он.
И то ли от жары или от яркого света он вдруг осознал, что все! Это все, что он хотел от жизни. И неожиданно почувствовал, что вообще писать он больше не может. Не хочет… Он посмотрел еще раз на свою работу и внезапно осознал, что это его последняя картина, в груди он почувствовал какой-то зуд, будто что-то оборвалось там… а дальше… Дальше возникла пустота. Он физически ее почувствовал.
– Это все! Не имеет смысла жить… Незачем… Да! Я написал все, что хотел…
Затем он достал револьвер и выстрелил себе в грудь…
Бах! Бах! Вороны с карканьем взлетели к голубому небу и вернулись, летая вокруг него. Они не хотели оставить его одного.
Их крик заставил его подняться. Каким-то чудом он вернулся обратно в пансион Равокса. После осмотра врача хозяин пансиона вызвал его брата. Тео и Винсент были очень близки. Сидя у его кровати, печальный Тео убеждал Винсента, что они его обязательно вылечат и он наконец избавится от тоски и печали. На что Винсент, грустно улыбаясь, ответил:
– Печаль продлится вечно… – С благодарностью посмотрев на Тео, он взял его руку и тихо сказал: – Я хотел бы уйти вот так…
Устало закрыл глаза и умер…
Критики говорили, что его произведения являют собой воплощение мирской неудовлетворенности. Неудовлетворенность… Ведь это то, что мы иногда чувствуем. Не поэтому ли нам кажется, что жизнь наша проходит стороной?
И еще фантазии… Фантазии, которые посещают нас… Причем неожиданно, в самый неподходящий момент. Как они связаны с реальностью? Они почти всегда связаны с близкими тебе людьми. Твои волнения об их благополучии превращаются в фантазии об их смерти, и что в связи с этим будет, как ты это переживаешь… Как ты будешь действовать, что предпринимать… Откуда это все? Почему эта нелепость приходит нам в голову?
В психоанализе есть термин «влечение к смерти» или «инстинкт смерти». Любой живой организм стремится вернуться к неживому, неорганическому состоянию. И это противопоставляется «влечению к жизни». Инстинкту самосохранения, то есть в нас происходит постоянная борьба жизни и смерти.
Говорят, что больной Кафка перед смертью сказал своему доктору:
– Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца.
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра… Любимый, что с тобой? Что пройдет?
Первый актер:
– Все пройдет! Все проходит…
Девушка из кафе:
– Да! Наверно… Но зачем?
– Так жизнь устроена… И это хорошо… – Затем он повернулся ко второму актеру: – Ну? А ты что скажешь? Что скажет нам Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме?
Второй актер:
– А я расскажу вам всем известную притчу о кольце царя Соломона. Давным-давно, за тысячу лет до нашей эры, жил Царь Соломон. И правил он царством, которое вошло в историю как царство мудрости и богатства. Легенды говорили, что Соломон был мудрейшим и богатейшим правителем всех времен.
После паузы:
– Он был богат, мудр, но печален… Ничего его не радовало. Он имел все! Власть, ум, богатство, женщин… И в один из таких дней он повстречал мудреца и сказал ему: «Я всего в этой жизни достиг, я богат, власть моя не знает границ, у меня есть жены и дети, но больше я не нахожу радости в этом… Я подвержен страстям, и это сильно осложняет мою жизнь!» Мудрец посмотрел в его грустные глаза и ответил: «Я дарю тебе это кольцо. На нем высечена фраза: «ВСЕ ПРОЙДЕТ». Когда к тебе при дет сильный гнев или сильная радость, просто посмотри на эту надпись, и она отрезвит тебя и успокоит, и в этом ты найдешь спасение». Царь Соломон взял кольцо, взглянул на надпись и еще раз прочитал ее. Он вспомнил все радости и огорчения и подумал: «Действительно… Все меняется. Все проходит». И ему стало легче… и возрадовался он жизни снова. Но по прошествии времени, когда настали сложные дни для его народа, для его царства, в минуту одного из приступов гнева, он, как обычно, взглянул на кольцо, но не нашел в нем утешения, как прежде, а наоборот, еще больше вышел из себя. В гневе он сорвал кольцо с пальца и хотел зашвырнуть его подальше в пруд, но внезапно увидел, что на внутренней стороне кольца блеснула какая-то надпись. Он присмотрелся и прочитал: «И ЭТО ПРОЙДЕТ…» И вдруг понял, понял великую мудрость древних: «ВСЕ ПРОЙДЕТ. И ЭТО ТОЖЕ».
Второй актер замолчал. В полной тишине он посмотрел на девушку из кафе… На первого актера… Вышел на авансцену и, обращаясь в зал, грустно сказал:
– ВСЕ ПРОЙДЕТ! Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я и Хана…
Если бы мы могли выбирать время… Время суток, например, или время, в котором мы хотели бы жить…
– Вот ты, Хана, в каком времени ты бы хотела жить?
– В настоящем…
– А я ловлю себя на мысли, что мне все время хочется жить в прошлом. Иногда в прошлом веке. Иногда в прошлых десятилетиях, например, в шестидесятых…
Помолчали.
– Ты только представь себе, Хана… У тебя, например, вечернее настроение появилось утром, знаешь, как бывает… Грустно праздничное настроение, и тебе захотелось «стакан вино…» Как говорил Боця. Хорошую музыку… И захотелось вдруг поцеловать меня… Но это утро. А тут у тебя есть возможность, представляешь, у тебя есть возможность незаметно от меня нажать какую-то кнопочку и… Это вечер, мы у камина… у тебя в руке бокал красного «Каберне Совиньон», из приемника звучит музыка, которую нам играл Тобик в жмеринском ресторане… Помнишь? У меня пузатый стакан коньяка… Тонкая сигара, дым от которой делает твое лицо немного голубым… И ты со мной… Только со мной, склонив голову набок, смотришь на меня, и мы беседуем… Мы никогда с тобой не говорили о любви…
– Зачем, зачем о ней говорить?
– Да! Наверно, ты права…
Ты смотришь на меня таинственно-загадочно и осторожно говоришь:
– Иногда мне кажется, что ты не такой, как все… и поэтому…
– Что? Что? – нетерпеливо спрашиваю я.
Ты замолкаешь. Ты улыбаешься как-то грустно. Наверно, вспоминаешь… Ту, нашу ночь… И что тогда я так и не нашел слова, которых ты ждала… Ты смотришь в пространство… Ты где-то там…
Возвращаешься и неожиданно спрашиваешь:
– Как ты думаешь, Ромео действительно залез к Джульетте в окно?
– Да! По лестнице. По веревочной лестнице…
– Зачем? Зачем он это сделал?
– Ему нужно было видеть ее.
– Ну, он залез к ней… Увидел ее… А потом?
– Потом он взял ее за руку… Они встали на подоконник… И…
– И… полетели?..
– Да! Они полетели над Вероной…
– А потом?
– Потом… Она сказала: «Свет луны слишком яркий, любимый…»
– А потом?
– А потом пошел дождь… Но им он не мешал…
– Почему?
– Потому что они летели выше облаков…
– Куда? Куда они летели?
– Они летели к солнцу…
– Но ведь это опасно, они могли сгореть…
– Они не знали…
– И что? Они сгорели?
– Да!
– О! Да! Я вспомнила… Вот… Они сидят во дворе у фонтана… Джульетта держит Ромео за руку…
– Что это значит? – спрашивает Джульетта. – Что это значит, Ромео? Когда ты закрываешь глаза и чувствуешь, что ты падаешь с высоты… Ты чувствуешь падение в пропасть…
Но Ромео не отвечал.
– Что это значит, любимый, когда ты открываешь рот, а из него не вылетает ни звука?
Ромео молчит.
– Что это значит, ман таер (дорогой)? Когда тебе невыносимо одиноко, но ты не можешь заплакать? Нет! Ты плачешь, но без слез…
И она опять посмотрела на него. Но он безмолвствовал, безмолвствовал, потому что был мертв…
– Наша любовь была короткая, но такая счастливая… ман либе (мой любимый), – сказала она тихо. И поцеловала его холодные сухие губы. Затем она взяла его окровавленный кинжал… И сказала:
– Их кенышт лэйбн, их кенышт зайн ун дир… (Я не могу жить! Я не могу быть без тебя…).
Хана замолчала. Ее взгляд… Ее печальный взгляд… Я боялся шелохнуться.
– Затем, – продолжила Хана, – затем она размахнулась… И… прыгнула в открытое пространство…
Хана смотрела на меня, но взгляд ее был далеко. Она была там, в Вероне…
– Понимаешь, Эзра, она не могла жить без него…
– Все проходит… И это бы прошло… Напрасно она убила себя…
– И это говоришь ты? Писатель с тонкой и нервной организацией?
– Да! Хана! Все проходит… Это эффект мгновения… Если бы она могла пережить его… Все бы прошло…
– Так вот в чем смысл жизни! Ты его нашел, оказывается… А мне не сказал об этом… – И склонив голову набок, с отчаянием в глазах, она твердо и уверенно сказала: – Нет! Эзра! Я не хочу менять время! Пусть будет как есть!
Мой кабинет…
Вот я опять ее обидел… А все мой дурацкий язык… Все проходит… Все проходит… Кто тебя спрашивает?
Все меня отвлекает от моего фильма. Все! И мои мысли… И воспоминания… И Хана!
А я его вижу… Я прокручиваю его в голове… Но писать так и не решусь… Это все из-за Ханы? Не хочу чтобы она знала, что я пишу сценарий. По крайней мере не сейчас… Хоть мне все равно, но в глубине, там, где-то очень глубоко… Где моя язва… хочется, чтобы ей понравилось… Нет! Не так! Хочется, чтобы она почувствовала и увидела мое кино так, как я вижу Сутина.
Ведь мое кино – это полотно Сутина! Я так его вижу, как говорил Боця…
Ах! И как бы хотелось, чтобы его крутили в моей старой Жмеринке… И пусть в самый неподходящий момент он прервется, и пусть весь зал орет:
– Боця! Боця! Боця!
И она, Хана, пусть нетерпеливо ждет и нервничает, потому что ей ну очень хочется увидеть продолжение…
И он улыбнулся…
А после фильма, когда мы с ней окажемся в кафе, она будет смущенно язвить… Потому что на самом деле мой фильм ей очень понравится.
И он еще раз улыбнулся…
– Ах! Мечты… Мечты… Вечные наши спутники…
Да! Начало всегда трудно… Но я сильный! Я могу! Я могу все!
Милая, люби меня!
Милая, скучай по мне!
Милая, не забывай меня!
Все!
Я закрываюсь в своем кабинете…
И не мешайте мне!
Я пишу…
Раннее утро летнего дня…
Камера медленно фланирует вокруг детской комнаты. На стенах висят детские рисунки, рекламы известных фильмов, фотографии актеров, знаменитых певцов. Около стола аквариум с двумя рыбками. А вот и кровать… И девочка с рыжими волосами, она спит…
Голос ребенка тихо поет детскую считалку, хлопают ладошки:
У Мэри был кораблик, из шелка паруса,
На палубе матросы в оранжевых трусах.
Трубач трубил тревогу, кабанчик верещал,
А храбрый мальчик Вова от страха наво…
Наводит наблюдатель на небо телескоп,
А спящая принцесса опять ложится в гроб.
Громадная слониха пришла однажды в сад
И на большую клумбу поставила свой зад.
Закрывшись в комнатушке, там, где темным-темно,
Марина и Ванюшка целуются в кино.
А там, где темнота – такая красота!
А там, где мало света – так хорошо при этом!
Ну, все – гасите свечки! И не мешайте мне:
Пусть пляшут человечки на белой простыне.
Кино – как представление,
Как светопреставление…
Затемнение…
Германия. Маленькая двухкомнатная квартира.
Пожилой мужчина сидит за столом. Он подсоединен к стационарному дыхательному аппарату рядом сидит Самуил, они беседуют.
– Помнишь, папа, когда-то давно мы были в картинной галерее и возле нас проходили немецкие туристы? Они смотрели картины и обсуждали их. Мне тогда было лет двенадцать, и я впервые слышал живую немецкую речь. Я многое понимал, ведь это так похоже на идиш. Но ты… Ты подошел ко мне, взял меня за руку и увел со словами: «Не хочу их слышать!» А теперь ты здесь, в Германии живешь?!
Папа, тяжело дыша:
– Место, где ты живешь, не имеет ничего общего с самой жизнью!
Помолчали.
– Пойдем погуляем… – предлагает Самуил и, не дожидаясь ответа, идет в прихожую за пальто. Помогает отцу одеться, отсоединяет дыхательную трубку от стационарного дыхательного аппарата и подсоединяет ее к переносному кислородному баллончику. Затем он помогает отцу сесть в коляску с электродвигателем, у руля которой привязано радио. Посмотрев, как папа надел шапку, удивленно спрашивает:
– Ты почему шапку так надел?
– Твоей маме так нравилось…
– Чего это ты вдруг?
– Я сержусь на нее… Она ушла… без меня… оставила меня одного…
Они выходят на улицу. Вечер. Мягкая осенняя погода. Красное солнце садится за высотным зданием.
Папа едет на своей коляске, Самуил идет рядом.
– Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за наши прегрешения в ином мире? – говорит папа задумчиво…
– И наша жизнь и есть АД! – грустно улыбаясь, добавляет Самуил.
Помолчали.
Задумчиво, глядя на дорогу, папа спрашивает:
– Что-то случилось?
Самуил неохотно:
– С Беллой что-то происходит…
– Может, ей нужно побыть одной?
– Иногда мне хочется начать все сначала….
– В любви, как и в жизни, никогда нельзя начать сначала! То, что произошло, остается навсегда!
Опять помолчали.
– Я когда-нибудь сделаю фильм об этом… – не очень уверенно говорит Самуил.
Папа грустно улыбается:
– Когда-нибудь… Потом… После того как… – И посмотрев на Самуила: – Знаешь, если ты не сделаешь это сейчас, ты не сделаешь это никогда!
Еще помолчали. Из приемника тихо зазвучала джазовая музыка. Папа дотянулся правой рукой до своего приемника, повернул ручку громкости на максимум, нажал на педаль своей машины и, увеличивая скорость, помчался вперед. Проезжая мимо молодой, красивой женщины, он, вытянув правую руку, шлепнул ее по заднице.
Самуил, увидев это, был в шоке. Женщина, тоже в шоке, резко повернулась, не обращая никакого внимания на папу, с возмущением уставилась на Самуила.
Самуил засуетился, не зная, что делать, быстро развернулся и быстрым шагом пошел в обратном направлении.
А папа… Вытянув руку со сжатым кулаком, ударил ею по воздуху и под звуки завывающего саксофона умчался вдаль…
Нью-Йорк. Манхэттен. Кафе.
Самуил сидит за столиком в кафе. Перед ним большая чашка кофе, МакБук, бумаги. Столик у окна. Он смотрит в окно, обратно в кафе… Пустые столики… Посетители разговаривают, пьют кофе…
Официантка… Она такая смешная. Черные, еврейского типа волосы. Прическа в стиле Емми Вайнхауз… Огромная попа, узкая талия… Красная кофточка обтягивает красивую большую грудь. Она обращает внимание на мужчин, которые обращают внимание на нее.
– Да! Шикарная дама! Но не моя. А мне надо писать мой сценарий. – И повернувшись к окну: – На улице становится холодно. Осень. Мы должны быть благодарны за погоду до сих пор.
А на улице ветер гоняет желтые листья вместе с мусором и пылью.
– И все равно КРАСИВО!!! Как показать это настроение? Осеннее настроение… Весь мой фильм – это сплошная осень. У всех осеннее настроение, и все немного желтые, как листья.
Он поворачивается к компьютеру. Печатает.
Мы видим, как на мониторе появляются слова:
– Солнце. И снова солнце. Бьет прямо в объектив. Мы ничего не видим из-за солнца! Оно сливается с горизонтом моря. Раннее утро. Солнце очень низко. Оно почти красное.
Перестает печатать, задумчиво смотрит в окно…
– Моряки говорят «Солнце красно поутру – моряку не по нутру». «Солнце красно к вечеру – моряку бояться нечего».
Окидывает взглядом кафе. Никто не обращает никакого внимания на него.
– Может, я просто не существую?! Может, меня просто, нет?! Даня сказал, что мой ролик на сагу не т-я-н-е-т!!! Вот так! Не т-я-н-е-т!!! Никто не верит! Никто! А я все равно напишу гениальный сценарий!
И вдруг подумал: «Полина, сладкая девочка! Она меня действительно любит!»
Он глотнул кофе… Поежился… Посмотрел на свой стол, на компьютер.
И… На мониторе медленно появляются буквы, которые, соединяясь, образуют слова, а слова – предложения…
Полинина комната. Раннее утро.
Мы медленно фланируем вокруг детской комнаты. На стенах висят детские рисунки, рекламы известных фильмов, фотографии актеров, знаменитых певцов.
Около стола аквариум с двумя рыбками. Кровать… А на кровати спящая девочка с рыжими волосами. Это Полина, ей семь лет.
Она кричит:
– Папа! Мама!
Мы слышим мужские шаги. Самуил, заспанный, появляется в ее комнате.
– Что? Что случилось? Пэрэле…
– Мне приснился страшный сон…
– Успокойся, Пэрэле, это просто сон. И я здесь.
Полина нетерпеливо:
– Ша! Прекрати, папа!!!
Он садится на край кровати, кладет руку на одеяло, похлопывая Полину по спинке.
– Ну, ладно… Что же тебе такое приснилось, любуля?
Полина присаживается, упираясь спиной на подушку, и:
– Представь себе… Солнечное утро. Мы завтракаем на кухне. Во дворе наша кошка, она бежит к двери, держа в зубах маленькую птичку. Птичка выглядит дохлой. Я кричу: «Мама! Мама! Смотри!» Мама поднялась со стула, открыла дверь, взяла птичку из кошкиных зубов и положила ее себе на ладонь. Мы видим, как птичка начинает оживать, она стала расправлять свои крылышки… Она почти готова улететь… Но мама ей этого не дала. Она открыла духовку, бросила туда несчастную птичку и сказала: «Через десять минут ее можно будет есть!» Ты можешь себе это представить?
Самуил, теряясь:
– Ужас! Невероятно! Но ты же понимаешь, что это сон! Просто глупый сон!
– Да! Я понимаю… Но мне было все равно очень страшно…
– Надо было попробовать поговорить с мамой.
– Я пробовала, папа, но слова просто не выходили из моего рта. Это было очень страшно…
Самуил наклоняется, целует ее в лоб:
– Ладно… Попробуй заснуть… И пусть тебе приснятся белые кролики…
Полина, зевая:
– Такой хороший фильм вчера посмотрела…
– Гарри Потер?
– Ага!
– Понравилось?
– (с английским акцентом) О-от-чень понравилось!
Он еще раз наклоняется к ней и, похлопывая ее по спинке, тихо поет:
– Тум бала, Тум бала, Тум балалайка…
Тум бала, тум бала, тум балала…
Тум балалайка, шпил балакала, Тум балалайка, фрэйлэхс шойн зяйн…
Спокойной ночи, малыши…
Полина начинает посапывать, улыбаясь во сне. И во сне автоматически:
– Люблю тебя…
Самуил смотрит на нее с обожанием, улыбается:
– А я тебя обожаю…
Назад в кафе…
Самуил смотрит на монитор и удовлетворенно говорит:
– Вот так!
Затем он поворачивает голову и смотрит в окно. BMW подъехала к кафе. Из нее вышел козырной парень, на ходу разговаривая по телефону, заходит в кафе. Смотрит по сторонам, ищет кого-то взглядом. Не найдя, садится за столик, продолжая говорить по телефону.
Красивая, длинноногая, молодая девушка входит в кафе. Смотрит по сторонам, натыкается взглядом на парня, говорящего по телефону. Увидев ее, он краснеет, резко обрывает разговор, машет ей рукой… Она подходит к нему, улыбаясь, садится за его стол. Подошла официантка и принесла им кофе. Они начинают болтать…
Самуил смотрит на них. Они пьют кофе. Разговаривают. Девушка ведет себя очень раскованно, свободно, а парень очень скованный, смущается, краснеет. Не знает, куда девать руки. На него жалко смотреть.
Самуил смотрит на парня:
– Невероятно… Ну такой козырной! И BMW & iPhone! Казалось бы, он имеет все, но как только она появилась, он сразу такой неуверенный, такой беззащитный… – Затем смотрит на девушку. И с восхищением: – И как они это делают?!
Внезапно вспоминая вчерашний вечер… Смотрит вокруг отсутствующим взглядом…
– Белла! Белла не верит, что я когда-нибудь напишу этот чертов сценарий!
Дом Самуила. Вечер.
Белла и Самуил на кухне. Только поужинали. И неожиданно, глядя куда-то вдаль, Белла говорит:
– Десять лет! Десять лет мы в Америке! Посмотри на себя, посмотри на нашу жизнь… Ты помнишь, что ты говорил там, в Союзе, когда мы решали переезжать сюда? Ты говорил, что мы будем свободны, что, наконец, мы будем заниматься тем, чем хотим… Помнишь, как ты ненавидел свою работу? И ты стал инженером только потому, что никуда, куда ты хотел поступить, тебя не брали… и что наконец здесь, в Америке, ты будешь… ты наконец станешь… И что? А? Это то, о чем ты мечтал? Это все, чего ты стоишь? Быть таксистом? Работать двенадцать часов в сутки? Посмотри кругом, посмотри, чем другие занимаются! Да! Поначалу мы все были таксистами, разносили рекламу, развозили пиццу, но это только до тех пор, пока мы выучились в колледже или на курсах… А ты? Ты сделал временную работу постоянной! – Она замолчала, обвела кухню отсутствующим взглядом. И грустно улыбаясь: – Я устала! Ах! Как же я устала…
Самуил молчит. Ну, что он может сказать… И она не хочет, чтобы он что-то говорил… Зачем? И он стоит и молчит… Молчит и злится не на нее, он злится на себя!
Вот так!
И он еще раз посмотрел кругом. Кафе… Компьютер… И через окно на улицу… Куда-то спешат люди… машины… И как же ему неуютно… Как будто это было не вчера, а сейчас… Только что… Взгляд упал на официантку. И она бросила взгляд на него. И еще раз…
– Интересно… Каким она меня видит? Кто я для нее? Я для нее писатель или бизнесмен? Она ведь видит меня только за компьютером, а узнай, что я таксист… А для Беллы? Кто я для Беллы? Ноль! Зиро! Гурнышт!
И опять он мысленно там, на кухне. Чужое лицо Беллы…
– Смотри, Белла! Я не только таксист! Я сценарист! Я писатель! Я пишу! Я очень талантливый! Я гений!
Беллина машина…
Белла и Полина едут в школу. По радио звучит классическая музыка. Они молчат… слушают… Внезапно подул ветер… Сквозь стекло машины мы видим желтые листья, от ветра они пристали к лобовому стеклу, и дворники не могут избавиться от них… Они ходят туда и сюда, и никак! Начал моросить мелкий дождь…
– Мама, кто придумал такси? – неожиданно спрашивает Полина.
– Я не знаю… – И помолчав: – Кто?
Полина только этого и ждала:
– ОК, мама! Я знаю, кто придумал такси. В одном маленьком городе жил человек по имени Джон Такси. Он был хорошим парнем, ему нравилось подвозить людей. Я не знаю, почему, но он любил ездить. Он любил помогать людям, которые не знали, как водить машину, или, может, они не имели машины, но должны были куда-нибудь ехать. И Джон знал, что были и другие хорошие парни, которые тоже любили ездить, и они хотели бы подвозить разных людей. Так однажды он решил, что он должен открыть бизнес для всех людей, которые любили ездить и для людей, которые не знали как. И это была очень хорошая идея. И люди назвали это такси… – Затем помолчала и продолжила: – Однажды, я думаю, папа не знал, что сделать… в смысле работы. Он ведь очень хороший парень и любит помогать людям. Поэтому он и стал таксистом! Да, мама!
Белла задумчиво:
– Да!
Машина подъехала к школе. Полина повернулась к Белле. На ее лице вопрос. Белла улыбнулась:
– О чем ты хотела спросить?
Но Полина тут же забыла. И не растерявшись, скороговоркой говорит:
– Мама! Я тебя люблю!
Белла смеется:
– И я тебя люблю!
Она обнимает Полину, целует. Полина подхватывает портфель, открывает дверь и под мелким дождем бежит к школе.
Эзра останавливается. Задумчиво смотрит на монитор. И продолжает писать.
Офис…
У Беллиного стола стоят Белла и Дина. Разговаривают. Белла показывает Дине на монитор.
– Ты такое видела?
– Что?
Белла читает.
ОК. Что я делаю неправильно? Я устала головой стену пробивать… Я красивая, эффектная, мне двадцать пять лет. Я образованна и интеллигентна. Я не из Нью-Йорка. Я надеюсь выйти замуж за парня, который зарабатывает по крайней мере полмиллиона в год. Я знаю, как это звучит, но имейте в виду, что миллион долларов в год – это средний класс в Нью-Йорке, поэтому я не думаю, что я вообще самая хитрая. Так вот! Есть парни, которые делают пятьсот тысяч или больше на этом сайте? И есть женщины, которые могли дать мне дельный совет?
Белла и Дина смеются.
Вошел Чарльз с линейкой в руке. Ему пятьдесят пять лет, он говорит с индийским акцентом.
– Как вы зовете это? – Он выглядит очень растерянным. – Я зову ее масштабной линейкой.
Белла умничает:
– И что? Она не отзывается?
Чарльз смущенно улыбается и задумчиво продолжает смотреть на линейку. Дина показывает на монитор и на письмо, которое Белла только что читала, и тихо говорит:
– Может, ей подойдет это существо?
Показывая на Чарльза, который все еще продолжает смотреть на линейку.
Белла, посмотрев в сторону Чарльза, неожиданно даже для себя вдруг спрашивает:
– Ты когда-нибудь скучаешь по свиданиям?
Дина удивленно:
– Что ты имеешь в виду?
– Забыла? Готовишься. Красишься. Выбираешь наряд. И представляешь, что он скажет… Как ты ему ответишь…
И Дина, включаясь, перебивая Беллу, продолжает:
– И как себя вести, если он вдруг решит тебя поцеловать… – Затем улыбнулась: – Ах! Как давно это было…
Белла грустно:
– Вчера видела Чарльза с его новой женой. Они выглядели как молодожены.
Дина задумчиво:
– Ты помнишь это волшебное чувство?
Они помолчали, каждая думая о своем.
Белла, посмотрев на Дину и как бы сама себе:
– Я скучаю по этому чувству…
Такси подъезжает к дому. Дом не освещен.
Самуил выходит из машины, смотрит на дом. Темно. Он огорчен. Дома никого нет. Он берет почту из почтового ящика и заходит в дом. Недоволен. Зажигает свет, кладет почту и ключи на столик, мигает лампочка на автоответчике. Он включает его. Снимает куртку. Включает электрический чайник. Открывает холодильник, смотрит, чего бы поесть, и слушает автоответчик. Мужской голос предлагает охранную сигнализацию, после зума другой голос поздравляет с выигрышем круиза по Средиземному морю и срочно просит перезвонить. Самуил улыбается. И неожиданно для него Беллин голос: «Мы в школе, сегодня учительское собрание, забыла тебе сказать. Если сейчас около семи, приезжай, если хочешь! Или сделай чего-нибудь поесть. Я там разморозила курицу, можешь бросить ее в духовку».
Самуил смотрит на часы: 7:50. Смотрит на размороженную курицу, не знает, что делать… ну очень не хочется заниматься курицей…
– Нет! Не буду… – решает он.
Быстро кормит собаку, кошку. Надевает куртку и выходит на улицу.
Такси подъезжает к школьной стоянке и останавливается рядом с Беллиной машиной. Выходит из такси и идет в сторону школы. Родители, некоторые с детьми, выходят из школы. В дверях появляются Белла с Полиной.
Полина радостно:
– О! Папа! Как ты узнал, что мы здесь?
Белла удивленно:
– Привет! Ну? Ты поставил курицу в духовку?
– Когда?! Я был дома всего пару минут. Хотел застать вас здесь.
Белла раздраженно:
– Зачем? Я же просила тебя приготовить курицу!
Самуил, тоже раздражаясь:
– Ты еще сказала: «Приходи, если хочешь».
– Но не так поздно…
Самуил подходит к Полине. Обнимает ее, целует и, игнорируя Беллу, уходит. Белла злясь:
– Ты куда?
Самуил не оборачиваясь:
– Работать надо!
Офис…
Белла и Дина сидят в курительной комнате и пьют кофе. Дина смотрит на Беллу грустными глазами и говорит:
– Я не хотела ночевать дома, просто не могла. И я поехала к подруге. Это было перед его днем рождения. Мы с ним почти расстались. Я не хотела его обнадеживать… Но утром решила купить цветы и все же поздравить его.
Белла участливо:
– Может, вам лучше расстаться?
– А дети?
– Может, и для них это лучше? Они не должны видеть, что родители уже не любят друг друга.
Дина задумчиво:
– Это трудно.
– Что?
– Расстаться.
– А я думаю, труднее жить не любя…
Кафе…
Самуил смотрит на монитор и, потирая руки, говорит тихо:
– Так! Начнем сначала! Они делают идиотские фильмы, а я сделаю настоящий!
Гостиница. Вечер. Огромный зал, переполненный нарядно одетыми людьми. Происходит церемония вручения Оскара.
На сцене два известных актера Brad Pitt и Angelina Jolie. Brad, обращаясь к публике с очаровательной улыбкой:
– И приз за лучший киносценарий получает…
Angelina дрожащими руками открывает конверт. Brad пытается ей помочь. Angelina резко отказывается от помощи и, наконец, вынимает карточку из конверта… Улыбается и громко торжественно объявляет:
– И приз за лучший киносценарий получает… Самуил-таксист.
Brad и Angelina выглядят очень радостными. На большом экране мы видим лицо Самуила – он счастлив. Он улыбается.
Он идет через весь зал к сцене в том же костюме, что и в кафе. Его счастливое лицо заполняет весь экран….
Лицо Самуила с глупой улыбкой на весь экран. Он мысленно в зале… Он получает Оскар, но смотрит при этом на официантку, которая решила, что он кокетничает с ней. Она выглядит счастливой.
– Да! Это счастье! – говорит он. И вдруг он понимает, где он находится. Видит, как официантка игриво смотрит на него, и пугается. Ему это не нужно! Он отворачивается к компьютеру. И тихо бубнит:
– Какая глупость!
Официантке кажется, что он обращается к ней.
– Ты что-то сказал?
Самуил, очень смущаясь:
– Нет! Все в порядке…
И…
Вспышка в прошлое…
Солнечный день. Веранда с множеством окон. Звучит джаз.
На веранде женщина моет в тазике мальчика четырех-пяти лет. Он стоит в тазике. Мама из большой кружки льет сверху на него воду. Сквозь воду он старается дышать. Ему не хватает воздуха.
Двумя руками он быстрыми движениями вытирает лицо от воды и дышит. Дышит. Дышит и не может надышаться. И ему это все очень нравится.
Мама и сын счастливы. Они громко смеются, веселятся, обливаются водой.
Вдруг в окне появляются две девочки того же возраста, что и мальчик. Они смотрят в окно и, увидев голого Самуила, показывая на него пальцами, заливаются смехом.
Самуил, заметив это, начинает орать, закрывая себя руками. Он жалуется маме. Ему стыдно, ему очень стыдно! Мама улыбается. Она поворачивает его задницей к девочкам.
Их это еще больше веселит. Они еще больше заливаются смехом.
Самуил отчаянно кричит…
– Мама! Мама! Мамочка!
Одной ладошкой он прикрывает себя спереди, другой закрывает себя сзади.
А мама, улыбаясь, говорит:
– Сэмэли! Мальчичек! Не обращай на них внимания. У них точно такие же попы, как и у тебя!
И… Самуил понимает, что он в кафе. Он смотрит на монитор. И это воспоминание… или нет… Но какая разница…
– Иногда так хочется это вернуть…
Ему очень грустно.
– Ах! Если бы мы могли возвращаться в прошлое, где мы были по– настоящему счастливы…
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Что ты чувствуешь по этому поводу?! Ты чувствуешь себя виноватым?
Кафе…
Самуил глубоко задумался. Он смотрит на монитор, глаза потускнели, осматривает кафе. Затем возвращает свой взгляд на монитор. Печатает.
На мониторе появляются слова Самуила: «Самуил и Белла у Дины на вечеринке. Много народу. Стоят группами, разговаривают, пьют коктейли… Поздравляют Давида, сына Дины, с поступлением в Нью-Йоркский университет.
Белла в компании женщин. Самуил в компании мужчин. Звонок в дверь, заходят очередные гости. И среди них высокий мужчина латиноамериканского типа, эдакий красавчик мачо. Дина и ее муж пошли их встречать.
Красавчик мачо сразу попал в Беллино поле зрения. Куда бы она ни смотрела, он был там. Все как бы нерезко, кроме него. Он тоже обратил на нее внимание.
Дина, заметив это, подошла к Белле со странной улыбкой.
– Ты в порядке?
– Да. А что?
– Да так…
– А кто этот парень?
И она показывает на красавчика мачо.
– Ты не поверишь… – И смущенно и загадочно: – Понятия не имею!
Белла с непониманием:
– Но он же с кем-то пришел?
Дина смущается еще больше:
– Представь себе… Никто не знает!
И она очень нервно смеется.
Звучит музыка, все начинают танцевать. Самуил танцует с длинноногой красавицей и кокетничает с ней.
А Белла… Белла сидит на диване одна. Смотрит по сторонам и видит его, красавчика мачо, который стоит один. Он красивый. Он ей нравится.
И опять… Он в центре. Вокруг него все как-то нерезко. Вот он налил себе что-то в бокал. Вот он разговаривает с женщиной и улыбается ей. Вот он смотрит на картины на стене и попивает коктейль…
Теперь Белла видит Дину, и все теперь резко, и обычно… И Дина каким-то странным взглядом следит за Беллой.
Звучит музыка. Красавчик мачо и Белла танцуют в каком-то замедленном темпе. Мы смотрим на них и понимаем, что они влюбляются. Ничего не происходит, они просто танцуют.
Самуил полулежит на диване, похлопывая руками себя по животу, смотрит на них. Он очень смущен. Он видит то же, что и мы.
Заканчивается танец, красавчик мачо подводит Беллу к Самуилу и уходит. Самуил и Белла стоят очень смущенные. Неловкая ситуация.
Самуил очень смущенно:
– Ну что? Пойдем?
Звучит танго. Белла отстраненно:
– Побудем еще немного…
И отходит от него, не дожидаясь ответа. Танцует под это танго, улыбаясь.
Самуил говорит ей вслед:
– ОК!
Опять кафе…
Самуил отворачивается от монитора.
Как тяжело! Что с ней происходит? Почему она выглядит такой счастливой? Почему? Почему я не знаю? Нет, я никогда не напишу этот чертов сценарий! А как бы хотелось все-таки его написать! И самое обидное, что я могу это сделать! Всем назло! Нет, это неправильно! Как хочется позвонить Дане и сказать:
– Даник, привет! Ты знаешь, я все-таки написал его! Этот сценарий, о котором я тебе говорил. Теперь скажи, как его про дать? Нет, не продать, поставить!!! – Слушает. – Про что этот фильм? За жизнь! Даня, за жизнь! Представь себе…
Вечер…
Белла выходит из дома. Она садится в машину. Ее лицо… Она выглядит очень уставшей и понурой. Она едет. Она видит улицу из окна машины, рекламные щиты в огнях, светящиеся названия магазинов, ресторанов… еще реклама…
Опять ее лицо… Задумчивое лицо…
Белла паркует машину у тротуара на улице. Она выходит из машины. Идет по улице. Заходит в кафе. В кафе Самуила.
Она садится за столик. Подходит наша официантка со стаканом воды. Белла заказывает кофе-латте.
Она сидит за столом. Делает пару глотков воды. Она смотрит на свои руки. Она смотрит по сторонам. Она ждет свой кофе…
За столом Самуила сидит парень, которого плохо видно, виден только его МакБук. Она смотрит на парня, на компьютер. Нет! Ничего интересного.
Наша официантка, наконец, приносит кафе-латте и с вежливой улыбкой подает. Белла помешивает ложечкой. Она грустно-задумчивая.
В кафе входит Дина. Она смотрит по сторонам, увидев Беллу, направляется к ее столику. Садится. Смотрит на Беллу.
– Ну?
Белла машет головой:
– А я знаю…
Дина продолжает:
– Я тебе вчера звонила на все телефоны…
– Правда? – И как бы в сторону: – Случилось что-то необъяснимое…
Дина, что-то предчувствуя:
– Что?.
– Необъяснимое… – И как-то странно улыбаясь: – Мне кажется, я влюбилась…
Дина молча смотрит на Беллу. Белла, даже как-то смущаясь:
– Я только об этом и думаю… И мне не весело… а очень даже грустно…
Тишина…
Теперь Белла смотрит на Дину.
– Что?
Дина тоже смущенно:
– Я не знаю, что сказать…
Дина смотрит на Беллу. И вдруг…
Белла и красавчик мачо. Он смотрит на Беллу с вожделением. И Дина ревниво подумала: «И что он в ней нашел?»
И снова за столиком тишина…
Они молча пьют кофе и думают каждая о своем…
И опять Дина видит или представляет… На экране красавчик мачо. Его улыбающееся лицо. Звучит музыка. Мы видим его со спины. Он голый.
Он танцует очень сексуально. Его счастливое улыбающееся лицо. Он танцует с Беллой, она тоже голая и счастливая. Она шепчет ему что-то на ухо, и они заливаются счастливым смехом…
Он целует ее в ухо, и от щекотки или от возбуждения она смеется… они смеются…
И опять Дина здесь, в кафе…
«И по-моему, я ей завидую?»
Она отмахивается от видения и спрашивает:
– Ну и что теперь?
– Не знаю… но чувство нехорошее.
Белла осматривается. Полупустое кафе… за редкими столиками сидят посетители…
Вот пожилая пара, им приблизительно семьдесят пять-восемьдесят лет. Они очень сосредоточенно изучают меню, советуются, что им заказать.
За следующим столом одинокая дама пьет кофе и явно ждет кого-то.
Наша официантка явно неравнодушна к мужчине, который сидит за столиком Самуила и печатает что-то на МакБуке. Она его плохо видит, она видит только его силуэт и МакБук…
Затем Белла резко поворачивается к Дине и отчаянно говорит:
– Я умру, если его больше не увижу! Честное слово. Нет, не умру. Просто станет неинтересно. Неинтересно станет жить.
Дина смотрит на Беллу и не верит тому, что слышит. Все, что она может, это молча таращиться на Беллу. А Белла обращается как бы не к ней, а к себе:
– А может, сказать ему все?! Правда! Может, подойти и сказать: «Милый, позови меня, любимый, позови, или возьми меня за руку. Просто подойди и возьми мою ладонь в свою… и больше ничего…»
Дина отчаянно:
– Белла!
Но Белла ее не слышит.
– Нет! Очень хочется поговорить с ним. Послушать его… Может, мне все это показалось?
Она посмотрела на Дину невидящим взглядом.
– Нет! Нет! Нет! Я узнала ЕГО! Я видела ЕГО во сне!
Кабинет.
Эзра остановился… Закрыл глаза… Задумался…
– Неужели любви нет? Неужели мы ее придумали? А правда иная: это именно то, что мы должны делать, потому что любовь, как и секс и голод, – примитивная биологическая потребность.
Неожиданно со скрипом открылась дверь. Он повернулся и увидел, как кошка бесцеремонно и медленно вошла в кабинет. Подошла к столу и стала кричать… не пойму, чего это она кричит?
– Чего? Спрашиваю… Чего орешь?
Она медленно разворачивается и ведет меня на кухню. И тут я наконец понял… Оказывается, она просит поесть. Все наши животные очень разговорчивые, и почти всегда понятно, чего они хотят.
Ну, как ее не понять, когда она села у своей тарелки, смотрит на меня и кричит…
– Голодная я…
Ну и хорошо, хватит на сегодня… И подумать надо, о чем это я собственно пишу…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра… Я влюблена в твою Жмеринку… Столько настоящих характеров… И меня восхищает, что своими воспоминаниями ты ее, Жмеринку, оживил… И мы все как бы живем там… Вместе с ними…
Первый актер:
– Ностальгия по прошлому… По той Жмеринке… – Окинул всех задумчивым взглядом: – А теперь о нем, о Толике, которого я уже упоминал …
Девушка из кафе:
– Рассказывай… Продолжай…
Первый актер:
– Слушайте…
Толик Тринберг…
Если кто-то то нам дает жизнь… Если мы считаем, что Бог нам ее дает, так почему она у всех разная? У одних счастливая, у других несчастная? Конечно, мы разные, и жизнь у всех должна быть разная, но в основе своей она должна быть нормальной. Достойной…
Так неужели она права?
– Ты будешь несчастным… – говорит Он. – А ты…
– Я? – спрашиваешь ты с замиранием сердца.
– Нет! Не ты… – говорит Он строго. – Ты… – И Он указывает пальцем на него. На Толика. – Ты будешь несчастным… Ты будешь гомиком!
И все! Твоя жизнь превращается в ад! Тебя никто не любит… Ты чувствуешь, что ты не такой, как другие, и ты не понимаешь почему… ты еще маленький… Ты растешь… И чувствуешь, что тебя все презирают. Что над тобой все смеются. Тебя называют презренными именами. Издеваются. И ты… Ты стесняешься сам себя…
Ты не можешь подойти просто так к своему любимому, взять его руку в свою и поцеловать его… Ты этого не можешь сделать, потому что кругом люди. И самое обидное, что и ты тоже этого стесняешься. А все почему? Потому что он тоже мужчина…
Так что же это такое? Почему же это так? Если Он считает, что это неправильно, что это не морально или не достойно… Так почему Он их сделал такими? Они ведь это не приобрели. Они ведь не выбрали такую жизнь. Они ведь родились такими. То есть это Он их такими сделал. А для чего? Чтобы над ними издевались? Чтобы они страдали еще из-за этого? Мало нам страданий? Мало нам боли? Нам еще надо страдать оттого, что Он перепутал там чего-то? Недоделал чего-то… Что-то не получилось правильно по Его представлениям, и мужчины чувствуют влечение к мужчинам, а женщины увлечены женщинами. Вы чего? Не видите, как это несправедливо? Вы не видите, что это не их, а Его вина или ошибка?
Сейчас мне стыдно признаться, но и мне он, Толик Тринберг, был неприятен только потому, что он был гомик. И я участвовал в его травле, не такой жестокой, но какая разница… Я относился к нему с чувством легкого превосходства, легкого презрения. И сейчас, когда его больше нет, мне стыдно… Ах, как же мне стыдно…
Мы пишем романы, мы пишем картины, музыку… но очень редко они, Толики, являются героями наших произведений… А ведь их переживания еще больше наших, ведь они переживают еще и потому, что они такие… такие, как есть…
Толик Тринберг…
В Жмеринке, во всем городе, он был один. Больше гомиков не было, и, естественно, он был одинок…
Помню, Деревянный где-то отыскал еще одного, где он его нашел, неизвестно, наверное, отстал от поезда и остался … И он, Деревянный, нашел его и пытался их сосватать, помню, как он был одержим этой идеей…
– Надо их познакомить… – говорил он. – Им же трудно найти друг друга…
И в конце концов он их познакомил, но что-то у них не сложилось, и Толик остался одиноким…
Вижу его в потрепанном пальто, уже немолодым, идущим по осенней улице… Желтые листья на деревьях… На асфальте… На скамейках… А он идет, не замечая ничего вокруг. Его фигура удаляется в перспективе улицы и с каждым шагом уменьшается, пока не превращается в точку. И… Его больше нет! И никогда не будет…
Не знаю, был ли он счастлив когда-нибудь. Хоть чуть. По-настоящему счастлив, без оглядки на всех нас!
Назад в театр…
Первый актер:
– Вот так!..
Девушка из кафе:
– Только те по-настоящему мертвы, о которых полностью забыли.
Первый актер:
– Ты знаешь, что существует мир, только мир не знает, что существуешь ты.
Второй актер:
– Да! Ведь мы понимаем, что это рай, тогда, когда теряем его… – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я и Хана…
– Тебя кто-нибудь спрашивал, в чем смысл жизни? Кто-нибудь, кроме меня?
– Нет! Только ты… Ну, кто еще будет спрашивать о смысле жизни… Кто, кроме тебя… Кого это интересует?
– Если бы никто не спрашивал, если бы никого это не интересовало, то как бы мы знали, что такое жизнь?
Помолчали.
А затем, как бы стесняясь самого себя, я сказал:
– Знаешь, Хана, сегодня ночью я проснулся оттого что… Мне вдруг страшно стало…
Она посмотрела на меня.
– До меня вдруг дошло, что мы не вечны… Что мы умрем… И что нас не будет больше…
– А ты думал как-то иначе?
– Как ты можешь так спокойно говорить?
– Но ведь ты знал…
– Да! Знал! Но сегодня ночью, как же тебе объяснить… Я осознал всю глубину этого… Ты понимаешь… Когда мы умрем… Нас больше не будет! И нам осталось жить…
– Я думаю, это оттого, что твой отец умер. И это запоздалая реакция…
– Нет! Я же сказал… До меня вдруг дошла мысль о том, что когда-нибудь все кончится, и кончится навсегда…
Он замолчал, и его взгляд уперся в… нет, его взгляд… он увидел открытое пространство… И как бы издалека услышал Ханы голос:
– А ты думал как-то иначе?..
– Ну что ты заладила: «Думал как-то иначе, думал как-то иначе?» Я не думал… Я жил…
И после долгого молчания:
– Ах! Как тревожно увидеть свысока нашу жизнь, и как она кончается… Что же это такое? И через какое-то время всего этого нет! Восход солнца, закат, который видел Эдвард Мунк, и она в моем халате… И все это уйдет вместе с нами?
Хана с жалостью посмотрела на него. А он продолжал:
– И еще я подумал о папе… Я тебе не говорил… Он нашел какие-то таблетки… проглотил их… Не зная, что они безвредные… Но он не знал этого… Он проглотил их и стал ждать… Ждать смерти… Ждал и думал… О чем? О чем он думал? Вспоминал маму? Вспоминал свою жизнь? Гетто? И как он там заболел… Как мама его лечила… И как они влюбились… И самое печальное, что никто об этом не узнает. Никто не узнает, что он пережил, когда решился на это…
– Не мучай себя… – тихо сказала Хана. Но он ее не слышал. Он говорил:
– Ах! Как же это? И как долго его это мучило… Ведь не сразу человек хочет покончить с собой… Это же процесс. Надо думать об этом долго… И чувствовать… Нет! Я больше не могу… Не имеет смысла… Не имеет смысла жить…
Он посмотрел на Хану но не видел ее. Он был с папой в Германии… В доме престарелых, в его комнате…
– Как же тяжело об этом писать… Но я должен! У меня контракт с собой. И его нужно выполнять.
– Если тебе трудно об этом писать… Не пиши, пропусти это… Пиши о чем-то другом… А потом, когда успокоишься, вернешься к этому…
И внезапно, глядя на Эзру она представила, что увидела будущее.
Да, она видела…
Вот она сидит в комнате… Это дом престарелых… Она одна… она сидит на кровати, уставившись в стену, где висят фотографии. Их много, и среди них Эзра, еще молодой…
На прошлой неделе он умер… Когда ей сказали о его смерти, она казалась равнодушной, лицо ее не выразило никаких эмоций, и… она ничего не почувствовала… А через какое-то время по ее лицу потекли слезы. Она старалась закрыть лицо руками, чтобы никто не заметил, но слезы все равно просачивались сквозь искривленные подагрой пальцы.
Это видение длилось мгновение. Она никогда такого не испытывала, и ее это разозлило…
– Это все он, Эзра, со своей писаниной, со своими поисками смысла жизни… – раздраженно подумала она. – И кому вся эта философия нужна? И…
Она посмотрела на Эзру. Он грустно улыбался. Он все понял… Да! Он видел то же, что и она… И он сказал:
– Все предрешено, Хана… Осталось лишь выбрать.
Мой кабинет…
Неужели и правда все предрешено? Когда думаешь об этом, мозги заплетаются… Как же это узнать? Кого спросить? Мол, правда ли, что все предрешено? Что скажешь, Хана?
Нет! Она мне не мешает… Она мне помогает… Даже когда язвит…
Милая, люби меня!
Милая, скучай по мне!
Милая, не забывай меня!
Все! Не мешайте мне!
Я пишу…
Итак… Где я там остановился… Вот…
Белла посмотрела на Дину невидящим взглядом:
– Нет! Нет! Нет! Я узнала ЕГО! Я видела ЕГО во сне!
Кафе…
Самуил перестал писать. Задумчиво посмотрел на монитор. Встал из-за стола и вышел на улицу. Закурил… Посмотрел по сторонам… Улица… Едут машины… Идут пешеходы… Все так же, как всегда… И никто не подозревает, как ему хреново…
Задумчиво бросил сигарету, потушил ее ногой. Вошел обратно в кафе и подошел к бару. Он сел за барную стойку, заказал две порции водки.
Вокруг него сидели полупьяные мужики.
Самуил перелил водку в один стакан и залпом выпил. Мужики с уважением посмотрели на него. И тут Самуил начинает говорить, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Когда-то давно, еще совсем ребенком, я смотрел на одно дневные цветы с ужасом… мол, всего один день – и конец… навсегда! И зачем это все? И кто это придумал? Когда думаешь об этом, то любовь, измена, страсти кажутся такими смешными…
Мужики, сидящие вокруг барной стойки, стараются внимательно его слушать. Машут головами в знак согласия, но видно, они не понимают ни одного слова. А Самуил, игнорируя их всех, продолжает:
– Ну, позволила она ему дотронуться до каких-то мест на своем теле… ну, коснулась она своими губами его губ и просунула свой язык внутрь его рта… при этом они возбудили какие-то центры головного мозга, получив какое-то наслаждение! Так пусть! Почему это нас так трогает? Почему когда она это делает с другими, это возбуждает какие-то другие центры головного мозга, и мы испытываем желание убить или исчезнуть из этого мира? Может, дело совсем не в ней или в нас, а дело в головном мозге? Может, надо соединить какие-то там проводочки или разъединить их, – и все станет на место? В смысле, мы будем счастливы, несмотря ни на что?
Он остановился на минуту, обвел всех невидящим взглядом. И продолжил:
– Может, древние были неправы, когда пришли к мысли, что один бог, одна женщина, одна семья – это то, что человеку нужно, и когда она уходит или влюбляется в другого, его это мучает всю оставшуюся жизнь. И ему жизнь уже не в радость… И он готов к смерти, ничего другого не попробовав! Ведь не только любовь делает жизнь интересной! Например, поедание трупов животных, птиц и рыб в шикарных заведениях, именуемых ресторанами, под разговоры о любви, о живописи, о литературе…
Самуил замолчал. Он иссяк. В задумчивости посмотрел на своих новых «друзей», а они поддерживали его речь кивками, возгласами: «Да», «Ты прав…», «Как верно сказано…»
Один из них, очень пьяный парень, упираясь локтем в стол и уткнувшись щекой и подбородком в ладонь, со слезами в глазах выкрикивал:
– Да! Ты прав! Как, блядь, ты прав! Это такая, блядь, правда!
Самуил вышел из задумчивости. Посмотрел на свое окружение. И, цыкнув зубом, сказал:
– Просто мысли…
Встал со стула у барной стойки и пошел за свой стол. Ему вдруг захотелось позвонить Белле.
– Ну? И чего ты мне звонишь? Тебе что, скучно? – услышал он.
– Нет! Вдруг захотелось тебе сказать, что я люблю тебя…
– Не морочь мне голову! Я на работе и занята. Если тебе есть что сказать, говори…
– А просто поговорить?
– У меня нет времени на пустые разговоры! Пойди лучше листья пособирай!
– Я в кафе… пишу…
– Ах! Ты в кафе! Я забыла, что ты у нас великий писатель…
Помолчали.
– Прежде чем бросить трубку может, споешь мне пару строчек? – Белла ехидно: – Что-нибудь трогательное…
– Очень трогательное…
– Фармазон!
И Самуил повесил трубку.
– Вот так! – обращаясь к себе, сказал тихо. – Если бы каждый из нас знал, что мы не вечны… Если бы мы осознавали, что мы здесь всего на мгновение, перед тем, как исчезнуть навсегда… То что? Что? Ничего бы не изменилось… все было бы точно так же… так уж устроена эта блядская жизнь…
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Не волнуйся, папа! Начиная с этой минуты, ты будешь счастлив каждый день. Я гарантирую!
Спальня Самуила. Ночь.
На кровати два голых тела. Белла, тридцать семь, и Самуил, сорок пять. Они занимаются сексом. Самуил сверху Беллы. Лицо Беллы. У нее в глазах слезы… и вдруг она начинает плакать…
Самуил, замечая, что она плачет, останавливается. Он боится говорить. Самуил осторожно:
– Что случилось?
Белла после паузы:
– Ничего!
– Что с тобой? Почему ты плачешь?
Белла молча вытерла слезы и отвернулась от него. Соединила ладошки и просунула их между щекой и подушкой, притворяясь, что спит.
Самуил приподнялся, опустил ноги на пол, сел на край кровати, локтями упершись в колени, зажал голову между ладонями…
Резко раздался крик Полины:
– Папа! Папа!
Самуил резко поднялся. Надел халат и пошел к Полине в комнату.
Он садится на край кровати, гладит дочку, успокаивая:
– Ша! Полиночка! Я здесь!
Полина с закрытыми глазами, продолжая спать, говорит во сне:
– Папа, ты знаешь, что такое пиявка?
– Что?
– Это такой небольшой черный червячок, который сосет твою плохую кровь на руке, например. Так вот мне приснилось, что наша мама была этой пиявкой, но выглядела она как нормальная мама, только у нее были небольшие черные усики вот здесь. Она была злая, недобрая, но их было две, папа, одна была похожа на пиявку, а другая была нормальная, добрая мама. Они были обе в моей комнате. Так вот я стояла за дверью в углу. Злая мама сказала мне, что она будет мучить хорошую маму, если я не сделаю чего-то, не помню что… В конце концов я как-то выгнала плохую маму из своей комнаты в кухню. Я взяла соль, чтобы убить ее, но она превратилась в хорошую и добрую, чтобы я не смогла это сделать. Мне было очень трудно это сделать, ведь она опять выглядела и вела себя как нормальная мама… но я это сделала! Я должна была это сделать. Я посыпала ее солью, и она стала таять на глазах, и звук при этом был… Нууууу… Вууууу… Лууууу…
Ее дыхание становится ровным и спокойным. Самуил понимает, что она спит. Он своей ладонью дотрагивается до ее лба и смотрит на нее.
Сон.
Белла в комнате. В огромной комнате. Она абсолютно одна. Она одна на всем белом свете… И вдруг она чувствует: кто-то еще в комнате… Нет, она не одна…
Она приближается к мужчине, лица которого не видит. Она хочет, чтобы он ее обнял. Она хочет ощущения своего лица в его ладонях.
Белла тихо:
– Это я!
Мужской голос:
– Я знаю!
Белла тихо:
– Это я! Я замужем!
Мужской голос:
– Я знаю!
Белла, повышая голос:
– Я на самом деле замужем!
Мужской голос:
– Ну!
Белла кричит:
– Не прикасайся ко мне!!!
На кровати спят Самуил и Белла. У нее усталое мокрое лицо. Самуил лежит рядом, его лицо выражает блаженство.
Его рука лежит на Белле, он ее обнимает. Он прижимает ее во сне и вдруг…
Белла кричит:
– Не прикасайся ко мне!!!
Самуил пугается. Он не поймет, что происходит. Белла тоже не понимает, где она.
Самуил недоуменно:
– Что это?
– Не знаю…
Они лежат в тишине. Каждый на своей половине. Самуил открытыми глазами уперся в потолок. Белла, повернувшись к нему спиной, тоже не спит, переживает свой сон.
Самуил осторожно спрашивает:
– Ты спишь?
Белла молчит, задумавшись. Самуил продолжает:
– Ты знаешь, я начинаю забывать Ганса… – После паузы: – Сколько лет прошло после его смерти?
– Восемнадцать…
Помолчали.
– Неужели может случиться, что я когда-нибудь забуду его?..
Кафе…
Самуил сидит у своего стола. Перед ним компьютер. Чашка кофе. Он окидывает взглядом кафе. Все очень мирно, тихо. Каждый занят… кто ест, кто болтает и пьет кофе…
– Что со мной происходит? Почему мне совсем не пишется? Я должен быть самым счастливым человеком. Я один. Мой компьютер со мной. Никто мне не мешает. Вообще, пиши – не хочу. – Он смотрит на монитор. – Ты понимаешь, Ганс?! Нет, ты локш… ты ничего не понимаешь?! – И через минуту: – Ты помнишь, Ганс, как мы сидели большой компанией в баре, пили и о чем-то спорили? Ты поругался с кем-то, и я поругался с кем-то… Не сговариваясь, ни говоря никому ни слова, мы вышли на улицу…
Он резко поворачивается к компьютеру и пишет, пишет быстро, как будто он может забыть… На мониторе появляются его слова…
Самуил и Ганс, совсем молодые, идут по тротуару вдоль улицы…
Осенний вечер… Редкие пешеходы кто в куртках, кто без…
Самуил и Ганс идут вместе, но думают каждый о своем…
Редкие машины проезжают по улице мимо них… пешеходы…
Ганс идет, засунув руки в карманы брюк… увидев на тротуаре пустую банку из-под пива, отфутболивает ее… Пивная банка с мерзким шумом выкатывается на дорогу. Самуил молча наблюдает за ней. Проезжающая машина сплющивает банку в плоский квадрат металла…
Самуил мотает головой. Ганс в глубокой задумчивости не замечает всего этого… продолжает идти…
Они на пирсе у Морского вокзала…
Ганс идет немного впереди Самуила. Он останавливается, поворачивает голову…
– Ржавый… мне как-то вдруг не захотелось жить!
Самуил грустно улыбается, продолжая идти…
– Да! Ганс! Как-то неинтересно стало… Скучно!..
Самуил садится на скамейку. Вынимает пачку сигарет и закуривает. Ганс продолжает идти вдоль пирса…
Самуил смотрит, как Ганс идет в сторону открытого кафе, находящегося прямо около воды, и садится за угловой столик. Недалеко от барной стойки маленький джаз-бэнд тихо играет джаз…
Пианист… Парень в длинном черном пальто и черной шляпе играет на контрабасе… Другой парень в твидовом длинном пальто на саксофоне… Ударник…
Самуилу кажется, что он в кинотеатре.
Официант разговаривает с Гансом, но все, что он слышит, это джаз…
Ганс смотрит на Самуила и говорит ему что-то, но все, что он слышит, это джаз…
Наконец Самуил выбрасывает сигарету, встает со скамейки и медленно идет к кафе… садится за стол Ганса…
Оркестрик продолжает играть джаз…
К столу подходит официант с бутылкой вина и двумя бокалами. Он наливает вино в бокалы и медленно уходит…
Музыка продолжает играть…
Ганс поднимает бокал с вином, закрывая один глаз, смотрит через бокал на Самуила. Ганс видит искаженное лицо Самуила в желто-зеленом цвете…
– И даже, Ржавый, не хочется знать, чем все это закончится…
Самуил грустно улыбается в ответ… Они молчат какое-то время. И все, что мы слышим, это джаз…
Затем Самуил продолжает:
– И люди будут помнить о нас по тому, кем бы мы могли стать!
Играет джаз…
Ганс как бы нехотя говорит:
– Может, прыгнем отсюда в воду и не будем всплывать?..
А джаз все играет…
Внезапно появилась Белла, ей было тогда около двадцати. Она села рядом с Самуилом. Она чуть не плачет:
– Вы чего это меня бросили? Привели туда и бросили…
Самуил и Ганс молча посмотрели на нее. Самуил левой рукой обнял ее за плечи, а указательный палец правой руки приложил к своим губам:
– Ш! Ш! Ш!
Джаз все играет…
Официант подошел с бокалом для Беллы. Самуил наполнил его вином, и они втроем молча пьют и слушают джаз…
Не сговариваясь, все трое одновременно подносят бокалы с вином ко рту, делают пару глотков и одновременно ставят бокалы на стол…
Джаз… Джаз… Джаз…
И как в замедленных съемках… Они опять одновременно подносят бокалы с вином ко рту, делают пару глотков и одновременно ставят бокалы на стол…
И все, что слышно, это джаз…
Самуил оторвался от компьютера. Посмотрел в кафе, ничего не видя…
И…
Он на пирсе один.
Поздняя осень. Небольшой ветер дует с моря. Холодно.
Он сидит на той же скамейке, где он сидел тогда… Он смотрит на то же место, где они с Гансом сидели за столиком кафе…
В одной руке у него бумажный пакет, в котором спрятана бутылка водки… в другой руке зажженная сигарета…
Он делает глоток из пакета… затягивается сигаретой…
Он смотрит на то место, где тогда было кафе…
Столы один на другом… стулья сложены друг на друга…
На месте, где играл джаз-бэнд, стоит полупорванный плакат «Продается».
Еще раз затягивается сигаретой… Еще раз глотает из бутылки…
– Ганс! Так жаль, что тебя нет… И мне иногда даже непонятно… Тебя нет нигде!.. Нигде! По-настоящему до меня это не доходит! Куда люди исчезают после смерти?.. Не может быть, что их нигде нет!!! Они где-то есть… Мы просто не знаем пока, как туда попасть… Как попасть туда, чтобы их увидеть…
Он посмотрел вокруг. Легкий бриз на поверхности океана… Вдалеке яхты с белыми парусами… и красное солнце садится на горизонте…
– И мамы мне не хватает… Просто поговорить… Или посидеть молча… Как она не хотела, чтобы мы уезжали в Америку… А мы взяли и уехали… а она осталась! И я ее больше никогда не видел… Никогда! Она осталась там на перроне… а я уехал! Уехал навсегда!..
И оторвавшись от компьютера, он вдруг почувствовал, как он одинок…
И ему вдруг захотелось закричать… прямо здесь закричать… в кафе…
И Самуил закричал… Очень громко… Но из его открытого рта не вырвалось ни звука… и никто в кафе даже глазом не моргнул…
Он попробовал еще раз – и ничего! Кто пил кофе… кто разговаривал… кто ел… Женщина с шампанским решила пересесть к парню, который пьет виски…
Наша официантка стоит у стойки, сложив руки на груди, оглядывая все вокруг, как капитан на судне…
А Самуил сидит у своего стола и пытается кричать…
Кабинет…
Эзра перечитывает… Вздыхает и пишет дальше…
Вспышка в прошлое.
Беллино лицо на весь экран.
Она идет против ветра. Все развевается: деревья, ее волосы, юбка надувается как шар.
Белла в движении…
Она на краю бульвара. Смотрит на другую сторону обрыва, стоя у перил. Она смеется. Беззвучно. Она видит, как Самуил снимает ее на видео.
Она смотрит вдаль. Она что-то показывает ему. Но увидев, что Самуил ее снимает, делает очень недовольную гримасу. Вместо того, чтобы смотреть, куда она показывает, он снимает…
Она хмурится. Она что-то говорит. Потом кричит.
А вот Самуил и Белла сидят за столом в кафе на улице.
Недалеко от барной стойки маленький джаз-бэнд тихо играет джаз…
Пианист… Парень в длинном черном пальто и черной шляпе играет на контрабасе… Другой парень в твидовом длинном пальто на саксофоне… Ударник…
Белая скатерть. Красивая посуда. Из белого кофейника Белла наливает Самуилу кофе. А он ее снимает. Она уже не обращает на это внимания. Пьет кофе и болтает… о чем, не слышно. Ее глаза на весь экран. Они улыбаются.
Белла привычным движением поправляет волосы. Ее губы на весь экран.
А вот Белла дома у зеркала. Она причесывается, зажав в зубах заколку. Белла снова замечает, что Самуил ее снимает. Она вынимает заколку изо рта и начинает что-то говорить Самуилу… она просит его не снимать… Она кричит…
И вдруг она начинает смеяться. Ее зубы на весь экран.
Улица… Солнце… Лето…
Белла пьет вино прямо из горлышка. Ей трудно. Она закрывает левый глаз и пробует опять.
Ее лицо на весь экран. У нее ничего не получается. Вино выливается изо рта. Она вытирает рот тыльной стороной ладони и смеется.
И все, что мы слышим, это джаз…
Самуил смотрит все это на компьютере. И пьет вино из бутылки.
Самуил все вспомнил. Все! Мы смотрим на его лицо. Очень грустное лицо.
– Это было тогда! В той жизни. Она сходила по мне с ума…
Он грустно смеется:
– Фрэйгнышт (Не спрашивай).
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Что ты чувствуешь по этому поводу?! Ты чувствуешь себя виноватым?
Кафе…
Самуил тупо смотрит в компьютер:
– Сегодня особенно плохо! С чем это связано? Какие-то проводочки в мозгу не хотят соединяться? Или, наоборот, соединились и не хотят отсоединяться?
А позвоню Белле, решает он.
– Ты чего-то хотел?
– Нет! Ничего.
Помолчали.
– Может, пойдем пообедаем вместе?
– Нет! Я сегодня иду на обед с Диной, еще вчера договорилась.
Опять помолчали.
– Ну ладно! Пока!
И Самуил повесил трубку.
– Вот такие дела! Любовь временна! И кончается браком! Не помню, кто сказал… Теперь сижу и пытаюсь писать. Естественно, ничего не приходит в голову.
Самуил вспоминает…
Звучит джаз… Лето. Жара. Белла и Самуил идут по улице…
– Тебе уже говорили, что ты очень красивая?
– О, да! И притом в значительно менее примитивных выражениях!
Вот так мы познакомились. Она всегда была о себе высокого мнения. Принцесса! А как она меня испугала, когда посреди ночи, тыча пальцем в пустую стену, кричала:
– Смотри! Смотри!!!
И я, как идиот, спросонья ничего не соображая, уставился на пустую стену с намерением увидеть там таракана или еще чего.
– Что? Что там?
А она, вздохнув, улеглась в кровать, заложив ладошки под щеку, и спокойно заснула. А я, уставившись в пустую стену и ничего не находя, долго не мог заснуть. А наутро она с невинным взглядом спрашивала меня, как я спал…
Самуил сидит перед ноутбуком.
– Блядство… Я хочу ощущения свободы. Свободы от всего! Свободы писать и свободы не писать. Вот так!
Он оглядывается вокруг… и снова в компьютер.
Ничего!.. Я не чувствую ничего! Как я могу писать, если я ничего не чувствую?!!
И… Начинает писать…
На экране компьютера появляются слова…
Самуил паркует свое такси, немного заезжая на проход к школе. Выйдя из машины, он остановился и стал разговаривать с Фимой, папой одной из Полининых подруг. Они, разговаривая, смеются.
Рыжая еврейская мама, проходя мимо них, начала выговаривать Самуилу:
– Немедленно переставь машину, это не место для стоянки!
Самуил смотрит на нее с удивлением:
– А гройсер балабуст! (Большая хозяйка!) – говорит он, обращаясь к Фиме.
А она, не понимая, но чувствуя, что это идиш, впервые растерялась.
Смущенно:
– Да!
Самуил, игнорируя ее, продолжает прерванный разговор с Фимой. Оба смеются.
Кафе…
Самуил устал. Он встал у своего столика. Потягивается, смотрит по сторонам. Никто на него не обращает внимания.
Наша официантка занята. Обеденное время. Почти все столики заняты, и ей не до него.
Ему немножко обидно. Он решил, что на сегодня хватит.
Он одевается. Собирает свои вещи. Никто этого не замечает, и особенно ему обидно за невнимание официантки. Она занята.
А ему казалось, что она всегда смотрит на него.
Такси.
Самуил работает. К нему в такси садятся люди, которых он куда-то везет. Он работает автоматически.
Он разговаривает с клиентами, смеется, помогает грузить и выгружать чемоданы. Но видно, что он все время думает о своем сценарии.
– Я должен думать о Самуиле: как он поживает? Что происходит с ним? Героем и реальным человеком… Почему же мне не пишется? Они говорят, что героя надо очень хорошо знать, прежде чем писать. А я себя знаю? Да! Знаю! Это ведь я пишу о себе? Самуилу кажется, что жизнь его в порядке! Да, она тяжелая. Да, занимается он не тем, чем хотелось бы, но это дает ему заработок, и он более-менее доволен жизнью! У него есть дочь, жена, а все остальное не так важно для него! Но вдруг после того, что случилось (что именно – я пока не знаю), до него доходит, что все не так хорошо! Что он, в сущности, – никто, что кроме жизни для семьи, нужно быть еще кем-то, чтобы быть счастливым! И, может, поэтому его жена думает, что она несчастлива!
Назад в школу.
Самуил заходит в актовый зал школы, где вот-вот начнётся представление «Скрипач на крыше».
Самуил стоит у дверей и ищет глазами Беллу. Он сталкивается газами с рыжей мамашей, с которой у него был конфликт десять минут назад. Она с интересом смотрит на него, он про себя улыбается, но вида не показывает. Беллу не видит.
А в этот момент Белла смотрит на Самуила сзади и видит красавчика мачо… Она в смятении: краснеет, бледнеет…
Белла, отворачиваясь от Самуила и красавчика мачо, думает:
– Что он здесь делает?
Затем она поворачивается еще раз и понимает, что это Самуил. Она смущена. Она краснеет… И как это ей в голову пришло? Она злится на себя, на Самуила, на всех! Подходит Самуил.
– Ты вечно опаздываешь!
– А разве уже началось?
– Не кричи. Не позорь меня!
Самуил смотрит на нее с удивлением, не понимая, что происходит.
Начинается спектакль.
Они смотрят на сцену. Там худой высокий мальчик Тэвье обращается к маленькой полной девочке Голде:
– Голда, ты меня любишь?
Девочка Голда краснеет.
Кафе…
Самуил сидит у своего столика с компьютером, вокруг много бумаг. Он обращает внимание на официантку. Она выглядит сегодня просто шикарно!
Она в обтягивающих брюках, красивая прическа с золотой заколкой, блузка с очень большим декольте, откуда выглядывает ее красивая большая грудь. Официантка игриво смотрит на Самуила.
Самуил смущается… Боится на нее смотреть… Ну, очень сексуальная. Он должен работать, а ее вид его отвлекает.
Вдруг она подходит к подиуму, берет микрофон… И начинает петь «Ба мир быст ди шейн».
Ах! Как же она поет… Как-то даже очень-очень сексуально. По ходу песни она садится рядом с Самуилом, Лицо Самуила… Он блаженствует… Она у него на коленях… она руками обвивает его шею… Они танцуют вдвоем… Они танцуют ну очень сексуально… Они почти что занимаются сексом… и вдруг музыка резко останавливается.
Самуил уставился на официантку. Она смотрит на него, пытаясь понять, что он хочет.
– Тебе долить немного кофе? – неуверенно спрашивает она.
Он глупо улыбается. И говорит тихо и смущенно:
– Нет, спасибо… – И помолчав, поспешно добавляет: – Да, если можно… Я сейчас…
Он встает и выходит на улицу покурить и успокоиться…
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Что ты чувствуешь по этому поводу?! Ты чувствуешь себя виноватым?
Такси – поздний вечер.
Компьютер пищит… На его маленьком экране появляется строчка: «Стрип-бар “Сумасшедшая лошадь”, “Клиент”».
Такси подъезжает к бару. Самуил выходит из машины и подходит к двери бара.
На сцене у столба танцует полураздетый мужчина. Вокруг подиума сидят мужчины, дальше у барной стойки стоят стриптизёрши в своих откровенных костюмах, сложив руки на груди.
У двери два огромных вышибалы, тоже сложив руки на груди. Все очень серьезно смотрят на сцену.
Мужик на сцене танцует очень даже красиво и серьезно, как будто выполняет работу, танцуя, медленно одевается.
Ему тридцать пять-тридцать восемь лет, бородатый, на затылке хвостик. Самуил, недоумевая, смотрит на него, на бар, на охранников. Он подходит к охранникам.
– Что здесь происходит?
Вышибала недоуменно:
– Что происходит?
– Почему он танцует?
Вышибала, не понимая:
– Как почему? Потому что это стрип-бар.
– А где же «Сумасшедшая лошадь»?
– Он и есть, только не лошадь, а конь! – И он смеется.
А Самуил продолжает:
– Но это же бар для мужчин?!
– Ну да! Ты здесь видишь женщин?!
– Я имел в виду, что женщины должны здесь танцевать! – Затем он безнадежно машет рукой. – Какое мне дело?! Где мой клиент?
Вышибала показывает на танцующего мужчину. Самуил в в полном недоумении. С недовольной рожей он проходит через весь зал к подиуму, к танцующему мужику, смотрит на него с явным презрением.
– Ты, штымп, такси для тебя?!
– Ну!
– Давай поехали! Танцор…
Но мужик очень спокойно, продолжая танцевать, отвечает:
– Сейчас закончу танцевать, и поедем!
Самуил начинает злиться:
– Ты че? В порядке? Я тебя ждать не буду!
И Самуил пытается снять его с подиума. Тот сопротивляется, отбивается, бьет Самуила по рукам.
– Ты чего? Охренел? Чего ты, блядь, делаешь? Иди, включай свой засранный счетчик и жди!
Самуил ударяет кулаком по воздуху и выходит на улицу.
Подходя к такси, он видит, как собака писает ему на заднее колесо. Он ее пытается прогнать, но собака рычит и не собирается отходить.
Самуил боится ее. Пытается подойти еще раз, но она продолжает рычать. Он психует, не знает, что предпринять. Он страшно злится. Отходит от машины, присаживается на бордюр и задумывается.
Кафе…
Самуил у компьютера…
– Так, где я остановился? Ты либо рассказываешь историю, либо создаешь настроение… Мое кино… Когда это все произошло? Когда я был в Германии, у папы? Что-то он мне такое сказал, что меня взбесило, и я не мог ему это показать? Какая-то фраза или слово…
Смотрит вокруг, видит официантку…
Эта официантка… мы ведь не знаем друг друга… Невероятно, но у нас с ней сложились какие-то отношения. То она улыбается мне, то выглядит обиженно…
И снова, уставясь на монитор:
– Что же папа тогда сказал?
Вспышка в прошлое…
– Человек, когда он молодой, не обращает внимание на время… он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он подводит итог и подсчитывает, сколько он действительно жил, то выясняется, что у него было всего несколько дней, в лучшем случае – несколько недель, если он счастливый…
Самуил у компьютера…
– Нет, не это…
А папа продолжает:
– Мне очень жаль красивых женщин…
– Почему?
– Только сейчас понимаешь, как это недолговечно…
Кафе…
– Это? Нет, не это!
Самуил смотрит на официантку…
– Она сегодня очень красивая… Неужели это правда ненадолго? Лет десять, пятнадцать…
А папа продолжает:
– Некоторые уходят слишком рано! А некоторые слишком поздно! А надо уходить вовремя!!!
Кафе…
– Да! Эта фраза! Как будто это зависит от нас?! Возмутительно!!! Как мы можем на это повлиять? Мы живем или умираем, и от нас это не зависит!!!
Самуил смотрит на отца:
– Ты помнишь, папа, случай, когда человек шел по тротуару, и внезапно машина налетела на столб, столб сломался и упал на мужчину? Тот умер на месте… он ведь шел по тротуару… днем, в хорошую погоду, и ничего ему не помогло…
– Если человеку суждено уйти, ничего нельзя сделать…
– Но ведь ты же сказал, что надо уходить вовремя… – Самуил смотрит на папу с жалостью. – Не знаю, хотел бы я дожить до глубокой старости…
И…
Он на стоянке у бара…
Из бара выходит его клиент. Подходит к Самуилу, садится рядом, закуривает и угощает сигаретой Самуила.
Они молча курят.
– Ты почему не в машине?
– Там собака… не подпускает!
Они встают, подходят к машине, а там никого нет. Мужик с недоверием смотрит на Самуила. Самуил машет рукой, мол, отъебись!
Они садятся в такси.
– Я тебе покажу короткую дорогу!
Самуил молча на него смотрит.
– Понял! Молчу!
Они подъехали к дому мужика.
У дома пять немного подвыпивших мужиков собираются бежать стометровку. Один стоит у прочерченной на асфальте линии, собираясь давать отмашку. Четыре мужика приготовились бежать.
Мужик приглашает Самуила посмотреть соревнования. Самуил с удивлением соглашается. Они бегут стометровку. Самуил смотрит на них и не верит, что это происходит у него на глазах. Этот маразм: на дворе ночь, а они устроили соревнования!
Но мужика это совсем не удивляет. Соревнования закончились. Победитель очень доволен собой, и все с шумом идут в дом.
Самуил входит в дом. И что он видит… Везде картины, мольберты, неоконченные работы. Он поражен. Самуил понимает, что мужик никакой не забулдыга, а настоящий художник!
Ему становится неловко за то, что он так презрительно отнесся к нему вначале. Нехорошо!
А в комнате шум, гам, там пьют, курят. Молодой парень показывает всем куртку. Вот, вчера купил! Скидка в магазине была. Всего сто пятьдесят долларов. Мужик внимательно ее осмотрел и деловито констатировал:
– Говняная… Говняная куртка!
Все подхватывают: «Говно! Что это за куртка за такую цену? Дешевка!»
Парень нервничает, уходя, бормочет:
– ОК! Все! Ухожу…
Самуил, осматривая комнату, говорит мужику:
– Ты живешь один?
– Один! Всегда один! А это друзья… Я хочу тебе кое-что показать…
Он уходит в другую комнату и возвращается с копией картины Gustav Klimt's «The Kiss».
– Эта картина меня восхищает. Посмотри… Как он ее целует… и как она… позволяет… Позволяя ему себя целовать, остается независимой… свободной…
Они молча смотрят на картину. Художник, глядя на картину:
– Я думаю, что любовь временная, а не постоянная вещь… По большому счету, отношения между мужчиной и женщиной определяет женщина. Ты понимаешь?! «Делай, что хочешь… но только я решаю…»
Самуил подхватывает:
– Поэтому мы называем это искусством! Каждый видит в этом что-то свое, особенное… Любовь… Секс… Страстный поцелуй… – И тут Самуил, глядя на картину и слушая худож ника, одуревает: – Охренеть! Это как раз то, что я хочу сказать в моем фильме… Это визуальное подтверждение моей идеи… Обалдеть! Цвет!.. Этот цвет… Золотисто-желтый… Цвет осени… Как он ее целует! И какая она красивая… в своем одиночестве!
– Он смотрит на художника. – Смотри! У них не равнозначные отношения… Он зависим от нее… Она свободна от него…
– Она сама по себе…
Самуил недоуменно:
– Как они это делают?!. Целуют одного… Думают о другом… или о чем-то постороннем… не имеет значения, о чем! Они созерцатели!
Затем он вынул сигарету и закурил, глубоко задумавшись. Художник, видя его лицо:
– Что-то случилось?
Самуил в пространство:
– Нехорошо! Это нехорошо!
– О чем это ты так задумался?
– Это другое…
В это время в дом входит парень, который хвастался новой курткой. В руках у него картонный ящик, в котором видны бутылки: водка, виски, текила, вино!
– Вот засранцы!
И ставит ящик с бутылками на стол.
Художник удовлетворенно:
– Вот это другое дело! Ну, давай еще раз. Сколько стоит твоя куртка?
– Сейчас триста восемьдесят долларов!
– Хорошая куртка!
И все подхватывают:
– Да! Классная куртка и недорогая!
Молодой человек, не очень злясь:
– Говнюки!
Все, смеясь, откупоривают бутылки. Самуил, глядя на все это, немного завидует. Затем решительно:
– Пойду. Работать надо!
– Заходи! У нас всегда есть, что выпить!
Самуил улыбаясь:
– Вижу!
Художник вынимает из кармана пачку денег, берет пару бумажек и дает Самуилу. Самуил, отмахиваясь:
– Оставь. Это задаток за будущую картину которую я тебе закажу!
У художника вопрос на лице.
Самуил уверенно:
– Скоро!
Кабинет.
Эзра прочитал последнюю страницу и подумал: «Боюсь сглазить, но мне кажется, что получается…»
Вдруг он услышал музыку…
Мне кажется? Нет, музыка… Опять эта музыка… Она не дает мне покоя… Она все время звучит… звучит в голове…
– Нет. Не сейчас… Это музыка из другого фильма… Фильма моей жизни… По-настоящему ты можешь написать только один сценарий… Только одну книгу… Сделать только один фильм… после которого можно спокойно умереть…
Он мотнул головой, и музыка пропала…
Кухня…
Свет прямо в глаза… Ничего не видно… все какое-то белое… Лицо Ханы… Глаза… Перепуганные глаза…
Эзра смотрит на Хану:
– А это кто?..
Хана смотрит на него:
– Полежи… Сейчас пройдет… Полежи…
Эзра говорит очень тихо:
– А кровь откуда? Откуда кровь? Я, блядь, тебя спрашиваю… Чего молчишь?
– Эзра… Ман тайер (Мой дорогой), говори чуть громче, если можешь… Говори… Не молчи…
Очень тихо:
– Я же кричу…
– А?..
У нее в глазах появляются слезинки:
– Их фарштэйнышт… (я не понимаю…) Эзра с отчаянием в голосе:
– Я же кричу…
Хана смотрит на него и ничего не слышит.
– Их хоб дэх либ! Эзра! (Я люблю тебя!..) И если с тобой что-то случится, я умру… и сразу…
Он очень слабо машет рукой и поворачивает голову в сад. Он видит лицо девушки… Она пьет шампанское… Она неудобно пьет, и шампанское выливается из бокала и с ее губ… Эзра подставляет губы, но ему не попадает…
Она сидит за столом. Она смотрит прямо на него. Рукой зовет его… И, улыбаясь, произносит:
– Их варт аф дир, Эзра… Их вил ди зост кимэн цу мир… Золцах мир нэмэн бады энт… Ун авэгэн… (Я жду тебя, Эзра… Я хочу, чтобы ты пришел, чтобы мы взялись за руки и… Ушли…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Первый актер:
– И пусть это только сон или видение…
Девушка из кафе:
– О чем это ты?
Первый актер:
– О Жмеринке… О детстве…
Девушка из кафе:
– Если на том свете ты захочешь вспомнить что-то отсюда, что это будет?
Первый актер:
– Не знаю… Может быть, запах начала лета… Помнишь этот запах? Запах огурца напополам и хрустящего черного хлеба с маслом и с молодым чесноком? Запах сирени… Запах летней улицы… И в этом запахе мы, грязные, с побитыми коленками, играем в футбол… Ловим майских жуков, и завязываем на длинную нитку его лапку, и пускаем летать, и он кружится вокруг тебя, привязанный к нитке, и жужжит… жужжит… жужжит… Уже вечереет, а мы не хотим идти домой… Мы гуляем… болтаем, ловим жуков с клещами и пугаем девочек… Ах! Как они пугаются и пищат! И мне кажется, что им это нравится и пищат они не от страха, а от удовольствия… От удовольствия жизни, или они просто счастливы от лета, от запахов и от нас, мальчишек… И вдруг я улавливаю мамин крик вдалеке: «Эзра! Эзра!» Ах, как мне не хочется домой… У меня здесь друзья и подружки… «Эзра! Иньгалы (мальчик)!» Нет! Не хочу… Не хочу домой…
Карапет стащил у своего деда папиросы и зовет меня на дерево покурить. Залезаем, сидим на дереве и курим одну за другой, одну за другой…
Появляется дядя Лазарь, сосед наш, увидел нас на дереве, увидел дым от папирос и кричит на нас, боясь пожара. А мы покатываемся от его еврейско-латышского акцента. После войны он каким-то образом появился в Жмеринке и, как говорил Яша Столяров, увидел Жмеринку, сказал себе: «Ах, как здесь красиво! Это же не город, это рай!» И остался… Влюбился в свою Риву они родили двух девочек и…
– Почему ви туда залезели? Ви что, хотите пожара сделать? А ну, ганувым (бандиты), пошел марш с мой дерева!
Мы с Карапетом заливаемся от смеха. И продолжаем курить…
И хоть мы не затягиваемся сигаретным дымом, все равно наглотались его, и я, совершенно пьяный от сигарет, еле плетусь домой…
Мама, увидев меня, начинает причитать:
– Ой! Вэйз мир! (Боже мой!) Что с тобой? Почему ты такой бледный?
– Ой! Мамочка, мне так плохо…
– Что случилось?
– Я покурил… И мне так плохо…
– Покурил? Что ты покурил, папиросы? Ты что, ненормальный? Папа придет, я ему все расскажу… Ой! Каких печ (Шлепков по заднице) ты получишь!
А мне так плохо, что я совершенно не пугаюсь:
– Ой! Как мне плохо…
– Ты знаешь, кто курит? Одни гонувым (бандиты). Так тебе и надо! Все пойдут учиться в институт, а ты пойдешь работать к Хоролу будешь камни таскать и курить…
– Ой! Как мне ныш гит… (нехорошо), мамочка…
Мама ладошкой трогает мой лоб:
– Вэй змир! Такой холодный лобик… и ты такой бледный… Иди ко мне, момыню… Ты такой глупенький… Ло мир зайн фар даны бейналах (Что-то ласковое и непереводимое).
Она меня берет на руки и несет в кровать.
Я лежу… Мама рядом, с беспокойством смотрит на меня… Моя голова еще больше начинает кружиться, меня тошнит…
– Мама! Меня сейчас вырвет…
Мама приносит ведро, и меня рвет…
– Какой же ты дурачок… Слушаешь своего Карапета. Он хоть маленького роста, но старше тебя на целых два года… – И снова ее беспокойный взгляд. – Я сейчас вызову «скорую», – решительно говорит она.
Но я не отвечаю… Я засыпаю… Я сплю…
Первый актер смотрит на девушку из кафе. Нет, он смотрит сквозь нее и говорит:
– Да! И пусть это только сон…
Девушка из кафе:
– Мне грустно… Мне очень грустно… Как жаль, что той Жмеринки больше нет…
Второй актер:
– Да! Все прошло как тень и как молва быстротечная. – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Девушка из кафе:
– Продолжай…
Первый актер:
– Это очень грустная история…
Девушка из кафе:
– Все равно… Продолжай…
Первый актер:
– Ночь… Жмеринка… Женя Бесельман, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский… Еврейский оркестр… И еврейское кладбище… Наум, Женин папа, не выдержав смерти своей жены, повесился у себя в комнате…
После работы они ужинали… разговаривали ни о чем… По телевизору шел футбол… и Маня злилась на Наума за то, что он смотрел футбол, а она хотела посплетничать…
– Как ты мне надоел со своим футболом, Наум!
– А? Что? – спрашивал он не отрываясь от экрана телевизора.
– У всех мужья как мужья… А ты вечно со своим футболом!
– А? Что?
Она откусила соленый огурец и закашлялась. Она кашляла и кашляла…
Он наконец оторвался от телевизора, подошел к ней и стал хлопать ее по спине, но она не могла остановиться. Наконец до него дошло… Он даже немного испугался… побежал на улицу к телефону-автомату… дрожащими руками набрал 03… Прибежал обратно… Она все кашляла и не могла остановиться…
Приехала наконец «скорая». Он помог положить ее на носилки и помог отнести ее в машину. Сел рядом. Взял ее руку… И она перестала кашлять…
– Наум, куда ты меня везешь? – спросила она тихим голосом.
– Мы едем в больницу…
– Зачем? Не надо, поехали домой…
Он даже немного обрадовался. «Ведь ей стало лучше», – подумал он.
– Пусть проверят…
В глубине души он не верил во что-то серьезное. Просто попало что-то в горло… Женя, их сын, удивится, не застав их дома… «Надо было ему записку оставить, – подумал Наум. – Ну да ладно, скоро будем дома…»
В больнице сделали анализы, пришел главный врач, пощупал ее пульс, посмотрел на анализы, и ее тут же увезли, ничего не сказав Науму… Наконец ему сказали, что ее увезли в операционную.
– Чего вдруг? – спросил Наум. – Подумаешь, закашлялась…
И он пошел в коридор, куда выходила дверь операционной.
Он вышел покурить. Вошел обратно… прошло какое-то время… Открылась дверь операционной, вышел врач… Наум подошел к нему, еще ничего не подозревая…
О чем они говорили, не было слышно, и говорил в основном врач. Наум молча слушал. Он не верил тому, что слышал… Он менялся на глазах… Он старел, он седел. Он умирал… когда врач ушел, он не знал, что ему делать… Куда спрятать дрожавшие руки… Он всунул их в карман брюк… Они и там дрожали… Надо сказать сыну… Жене… А может, все обойдется… Нет! Врач сказал, это последняя стадия… Метастазы расползлись… Их уже не остановить… И ему захотелось кричать… Очень громко… Но из горла не вылетело ни звука… Крик был внутри его и распространялся по всему телу…
Самое страшное в смерти близкого – это одиночество. Вы уже не вдвоем… Ты один… До конца… «Как же холодно, – подумал Наум. – Я никогда так не мерз… Смерть всегда неожиданна… Всегда! Почему один умирает, а другой остается? Было бы лучше, если бы пары умирали вместе…»
И он наконец крикнул:
– Зол дер тойт шойн кимэн ойх цу мир! (Пусть смерть ко мне тоже придет!) Их вилнышт лейбн ун ир! (Я не хочу жить без тебя!) Готыню! Их бэйтн дэх! Мах эпыс! (Господи, я умоляю тебя! Сделай что-нибудь!).
Но… Как говорили в Жмеринке… Кричит тот, кого не слушают…
И он стукнул кулаком по воздуху.
Ее не оставили в больнице. Он договорился с машиной и привез ее домой. Она была очень слаба… Вначале она не догадывалась, как все серьезно… Он не мог на нее смотреть, боялся, что она догадается… А она посмотрела на него как-то по-особенному и внезапно все поняла…
Она даже как-то успокоилась… «Как он будет жить без меня? – пронеслось в ее голове. – Он же такой беспомощный…»
Он посмотрела на нее и увидел, что она все поняла… Они молчали… Казалось, прошла вечность…
– Помнишь наше первое свидание? – спросил он тихо.
– Это когда мы летели над Жмеринкой?
И через минуту:
– И куда это мы летели?
– К Солнцу…
– Да! Да! Еще собирался дождь… Но почему-то его не было…
– Он был… Но мы его не видели…
– Правда? Почему?
– Мы летели выше облаков…
– О! Да! Я вспомнила…
Она глубоко вздохнула, как ей показалось, того воздуха…
И… Умерла!
Наум не шелохнулся… Он молчал… Затем он встал. Пошел в сарай. Нашел веревку. Пришел обратно. Поставил стул на стол. Осторожно, чтобы не шуметь, снял люстру. Зацепил веревку за крючок. Набросил петлю на шею.
– Мы должны быть вместе … – бормотал он. – Когда мес сия придет, мы должны быть вместе…
Затем он оттолкнул ногами стул и… прыгнул в открытое пространство…
И…
Ночь… Женя Бесельман, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский… Еврейский оркестр… И еврейское кладбище…
– Почему? Почему его не могли положить рядом с ней?
– Потому что он покончил жизнь сам… И поэтому они не могли похоронить его на кладбище… – тихо сказал Миля. – Но они рядом… Только через забор… Она внутри, а он снаружи…
– Мы должны что-то сделать… – сказал Тобик.
Появился Мойша с Гансом.
– Ну, чего стоим? – деловито спросил Ганс. – Давайте передвигать забор! Наум должен быть рядом с Маней и на кладбище…
Миля посмотрел на Барабанщика на оркестр. И тихо сказал:
– Давай! Играйте…
И тонкий мужской голос под аккомпанемент оркестра тихо запел Зингарелу… на идиш.
Затем они все: Женя, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский и Ганс с Мойшей – сделали круг, положили руки друг другу на плечи и под музыку сделали пару движений, как бы танцуя. Остановились… Посмотрели на Милю… Миля вздохнул и сказал:
– Ну! Кым Ганувым? (Поехали, хулиганские морды)…
И все молча, сосредоточенно стали передвигать забор…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком… Прижимая руку к груди, с театральным выражением обращается к первому актеру:
– Да! Ты прав… Это грустная история…
Первый актер:
– Да! Сердце разрывается… Это тот случай, когда хочется все бросить и не рассказывать больше…
Девушка из кафе:
– Я знаю… но ты должен…Ты должен продолжать, они это заслужили… Ведь иначе они исчезнут, и никто о них не узнает…
Первый актер тяжело вздохнул.
Девушка из кафе:
– Да! Эзра… Это тяжело… Соберись, любимый, и рассказывай дальше…
Первый актер вздохнул еще раз и…
– Теперь про деда с папиной стороны…
Он замолчал на минуту, как бы собираясь, и…
– Красивый он мужик был! Но неудачник… Всю жизнь прожил без денег, был гол как сокол… А когда познакомился с моей бабушкой, наверно, были у него какие-то планы… Мечты… Интересно бы знать, чего он хотел в своей жизни достичь… Папа говорил, что он очень не хотел быть портным. Мне кажется, он хотел быть возле искусства, или что-то в этом роде.
Помню Ем Кипур… Мне было, думаю, лет пять. И мы собирались в синагогу… Все оделись красиво, празднично. На бабушке был красивый новый платок. Дедушка был в костюме и в новой кепке. На мне был тоже костюм, который мне сшил дед. Брюки с манжетами… Пиджак… В общем, костюм как у взрослых, но кусался. Шерстяной был, но я терпел, не ныл, уж очень мне нравился костюм… Это был мой первый настоящий костюм. И новая кепка с пуговицей посередине, которую мне сшил мой дядя Митя.
Бабушка начала что-то бормотать, молилась, сейчас я думаю… и вдруг начала плакать, продолжая молиться… слезы на ее лице… и по-моему, она нас с дедом не видела… Мне как-то стало страшно, я никогда до этого не видел плачущую бабушку, она всегда улыбалась, шутила… Дед, увидев мое испуганное лицо, сказал мне что-то успокаивающее, похлопав по спине. Затем надел калоши, осень все-таки… И мы с ним вышли на улицу.
Там он взял меня за руку и сказал, что в этот праздник все должны просить прощения у всех, которым нанесли обиды. А те должны простить всех тех, которые обидели их. Женщины должны поплакать в этот день и вспомнить всех ушедших из этой жизни… И еще они должны просить Его хорошей записи в Книге жизни для всех своих близких и любимых…
Образ Книги жизни был для меня пугающе страшным. Ведь Он записывал туда, кто должен жить, а кто умереть… Я, помню, очень волновался: записал Он туда деда с бабушкой, маму с папой? Всю мою большую семью? Еще дед мне тогда рассказал, что в то время, когда жил Авраам, принесение ребенка в жертву идолам было обычным делом.
И как же мне было страшно это узнать… Дед, увидев, что мне очень страшно, успокоил меня и объяснил, что на горе Мориа Он только испытывал Авраама и что на самом деле Он не желает человеческих жертв.
Мы постояли в тишине. Дед о чем-то думал, наверно, о бабушке или об Исааке, решил я и еще подумал, что это за праздник, когда все такие грустные…
Потом дед очнулся, посмотрел на меня, хлопнул по плечу, улыбнулся и сказал:
– Как говорил мой дед: «Если бы я мог познать Бога, я бы сам стал Богом».
Тут вышла бабушка. Красиво одетая, взяла меня за руку, другую руку взял дед. Я посмотрел на бабушку и, заметив ее праздничное лицо, был абсолютно уверен, что она попросила Его за всех нас, за всю нашу большую семью. И у меня появилось какое-то особое праздничное настроение. Я еще раз посмотрел на бабушку на деда, крепко сжал их руки… И почувствовал… Да! Это праздник! И мы все втроем пошли в синагогу…
Синагога в Жмеринке была маленькая, но шумная. Мы с дедом пошли в большой зал, где молились мужчины, а бабушка пошла в женскую половину, находившуюся на втором этаже, куда нужно было подниматься по наружной лестнице, по которой мне было страшно подниматься.
И тут я, вспомнив слова деда, что Он не хочет человеческих жертв, решительно сказал:
– Пойду к бабушке, побуду с ней, чтобы она больше не плакала.
И в первые в жизни смело, не боясь упасть, стал подниматься по лестнице! И тут зал взорвался бурными аплодисментами.
Сквозь аплодисменты девушка из кафе говорит:
– Ах! Эта Жмеринка… Как жаль, что я не жила там… – И обращаясь к первому актеру: – Какой же ты молодец, Эзра, что стал рассказывать о них! – И смахнув слезу, сказала: – И они как бы ожили…
Второй актер:
– Жизнь – как уходящая тень.
Девушка из кафе:
– Чья же это тень?
Второй актер:
– Тень от летящей птицы, ибо улетает птица, и не остается ничего, ни птицы, ни тени. – И грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Париж в мае…
Ну вот я опять в Париже… Красиво звучит… Опять в Париже… Ха! Ха! Ха!
Были в музее и смотрели работы Сутина. Нет! Он все-таки гений. Он на меня действует как-то по-особенному… Никакой художник на меня так не действует, мне даже показалось, что и я могу что-то написать красками и на холсте, что-то особенное… Его зеленый цвет меня окутал какой-то теплотой, а красный… Нет! Он гений… Его городские пейзажи и его портреты… на них нельзя смотреть равнодушно, мне даже показалось, что моя язва начинает болеть, а ведь уже давно не болела…
Иногда, когда я слушаю песни на идиш, мне кажется, что их никто не понимает так, как я, точно также я чувствую, что картины Сутина никто не понимает так, как я… Может, потому, что я знаю и чувствую идиш…
Только покалеченная душа, покалеченная еврейским бытом и бедностью. Да! Бедностью как это не смешно… Может видеть то, что он писал… Теперь я это точно знаю! В этот раз глядя на его картины, вдруг вспомнил Изю Гисиса… И вспоминая, как жил он и вся его семья, я чувствую как мое сердце разрывается… Мы все тогда жили небогато, но такую бедность, в какой жила его семья, я не видел. Дом их состоял из холодного коридора и одной комнаты. Из мебели было три кровати, где они все спали, и стол… Когда бы я к ним ни заходил, в комнате было всегда полно народу… У него было два старших брата и сестра Ханка, как он ее называл. Мама его была маленькая, незаметная, всегда что-то готовила или убирала, непонятно что. Папа был очень высоким, с большим животом. По-моему, он был мужским парикмахером, но почему-то он был всегда дома… В комнате можно было только стоять или сидеть на кровати, потому что стульев у них не было из-за тесноты, наверно… Вот так! Так они жили…
Представили Изю, его семью и их домик? А теперь еще раз посмотрите на картины Сутина. И мне кажется, что сейчас вы увидите их по-другому так, как он это видел… Или это только на меня он так действует? Наверное, из-за идиша, который постоянно звучал в их доме…
Возвращаясь в Париж…
Пошел с Ханой в сквер на Монпарнасе, где стоит бронзовый памятник Сутина, сделанный литовцем Арбитом Блатасом (Arbit Blatas) в 1967 году. Был вечер, и шел дождь… Калитка оказалась закрыта… И я не мог постоять рядом с ним… Никогда не думал, что сквер может закрываться и открываться по времени… Наверно, из-за него… Из-за Сутина…
Но сегодня наконец попал к нему и сфотографировался, и как же мне было приятно… А Хана умничала:
– Успокойся, это же не его могила…
Она бывает такой остроумной, хоть плачь… А! Все равно… Вот он, в бронзе… Застенчивый и гордый!
И здесь, в Париже, все время ловил себя на мысли, что и он, Сутин, здесь гулял с Моди… Вот, наверно, в этом кабачке они надирались до полупамяти и в обнимку, поддерживая друг друга, шатаясь и ругаясь, шли домой…
Ах! Как же мне бы хотелось с ними погулять, поговорить, поспорить о жизни и выяснить наконец, в чем же смысл всего этого… В чем смысл жизни? Они наверняка знали или думали, что знали…
Ведь они писали его каждый раз…
Иногда, если достаточно выпью… Я его вижу…
Я представляю…
Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением обращается к первому актеру:
– А теперь, Эзра… Расскажи про своего прадеда… В честь которого ты назван.
Первый актер:
– Мой прадед был отцом бабушки Сурки. Это он содержал ее семью. Однажды дядя Сема, мамин брат, со смехом рассказал мне, что как-то прадед дал ему деньги и попросил: «Семкы гей койф ме а зелцерски восер (Семка, иди купи мне сельтерской воды). «Можно, я себе тоже куплю?» – спросил Дядя Сема. Прадед посмотрел на него, махнул рукой, забрал деньги сказал: «Шойн их дафшин кын восер их вылнышт гурнышт (Все, мне уже не нужно никакой воды, я больше ничего не хочу). Я стал смеяться. А дядя Сема с гордостью, как мне показалось, задумчиво сказал: «Он был удивительный человек…»
Девушка из кафе:
– Мне очень жаль, что я его не знала…
Первый актер:
– Я, к сожалению, его тоже не знал. Он умер перед самой войной. И в каком-то смысле ему повезло… Он умер, не зная, что такое война, гетто… И не видел, как его семья все это пере жила… – После паузы: – Мне о нем рассказывали легенды посторонние люди, которые у него работали или просто его знали. В Жмеринке он имел большой авторитет… Люди ходили к нему за советом… За разрешением своих споров… Мне нравились все легенды о нем и, судя по ним, он был необычным человеком Он был А МЭНЧ! (Человек), как говорили в Жмеринке. Был он жестянщиком, и у него была своя мастерская– лавка. Однажды к нему лавку пришел человек одолжить денег. Разговаривая, он закурил. Мой прадед ему отказал. Когда его спросили, почему, он объяснил, что этот человек транжир. «Он ведь мог прикурить от керосиновой лампы, которая горела в лавке, а не тратить спичку, которая тоже стоит денег. Нет! Он транжир!»
Девушка из кафе и второй актер грустно улыбнулись.
Первый актер:
– Еще одна история про него. Дядя Сема поступил в институт и уехал в другой город учиться. В те годы попасть в институт было большое событие, и мой прадед очень им гордился, помогая деньгами. Как-то приходит очередное письмо от дяди Семы, где он рассказывает о своей жизни о институте, спрашивает о семейных новостях, о Жмеринке, и в частности спрашивает о здоровье прадеда. Тот приосанился как-то, очень загордился, было видно, как ему приятно что дядя Сема в письме не только упоминает о нем, но и спрашивает о его здоровье. Он берет письмо из рук мамы, смотрит на него, читать по-русски он не может, и спрашивает: «Где здесь написано, что он спрашивает обо мне?» Мама ему показывает. Он проводит пальцем по строчкам и как-то решительно говорит: «Все! Гит! (Хорошо!) Раз Семка спрашивает о моем здоровье, я пошлю ему дополнительно еще пять рублей».
Второй актер, грустно улыбаясь:
– Хаим Вейцман был прав, когда сказал: «Быть может, мы сыновья торговцев, облаченных в лохмотья, но мы же еще и внуки пророков».
Все втроем замолкают. И после паузы первый актер продолжает:
– А теперь мое заявление! Ради которого я все это рас сказал! – И обращаясь в зал: – Я горжусь им, своим прадедом Эзрой, и мне очень приятно быть его правнуком!
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я мыслю…
– Все! Я знаю, в чем смысл жизни… Я знаю! В избавлении от зависимости. Избавиться от зависимости – это и есть настоящая свобода!
Иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…
– Мне надо еще успеть всех простить! Это обязательно! Всех, кто меня обидел… И всех тех, кто меня предал, нет, предавал…
Я иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…
– Итак, заблудились мы от пути истины, и свет правды не светил нам, и солнце не озаряло нас, – говорил Соломон мудрый.
– Интересно, когда он это подумал? Когда увидел, как Суламифь, эта тринадцатилетняя девочка, со слабым криком упала, пораженная резким коротким ударом кинжала? Только пару минут назад они любили друг друга… Только пару минут назад она была в его объятиях… а сейчас она лежит с кинжалом в груди… Да! Это последняя любовь… И такого больше не будет… мелькнуло в его голове…
– Неужели только семь дней? Зачем она спрыгнула с ложа? Любопытство? Что она ожидала там увидеть?
Он смотрит, как она тяжело дышит… Ее глаза… ее огромные глаза выражают боль и изумление…
– Как же это? Что же это? Ее больше не будет? Ах! Как же наша жизнь не надежна… Только что она смеялась… только что она стонала от наслаждения… а сейчас она исчезает… Она исчезает навсегда… Ее больше не будет… Никогда!
Иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…
– Так что же такое жизнь? И зачем она дана нам? Зачем? Если Он может ее забрать назад в любую минуту… Ах! Если бы мы знали, когда она нас настигнет, может, мы бы подготовились к ней… Или нет? Или это хорошо, что мы не знаем? Мы бы только и думали о последнем дне и ничего бы не совершали… Нам было бы не до того…
Вот она спрыгнула с постели… Вот метнулась навстречу темной фигуре… Метнулась навстречу смерти, еще не зная об этом…
– Ах! – крикнула она слабым удивленным голосом.
И Соломон физически почувствовал укол в сердце. Да! Он абсолютно ощутил его… Нет, не укол, удар… И у него перехватило дыхание… Это все! – понял он мгновенно. Это смерть! Что-то оборвалось внутри… Все! Все стало безразлично… Абсолютно…
Я иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…
Что важнее для художника, писателя: его произведение, законченное произведение или работа над ним? Путь к истине или сама истина?
В чем же смысл? В чем смысл всего этого?
Как грустно… Улица почти пустая… Я один… Только машины пролетают мимо…
Да! Истины, которые мы не можем постигнуть, бессмысленны! Но дорога к ним – в этом и есть смысл.
Зашел в кафе… Сел у бара…
Ржавый коньяк в стакане алмазов…
Как же это соблазнительно… Трудно удержаться и не пить…
Пить до тех пор, пока не появится легкое опьянение и ты начинаешь видеть, как из сигаретного дыма появляется Она… Суламифь…
Ах! Как жаль, что я не художник…
Я представляю…
Холст… Легкий золотистый фон… Ржавый коньяк в стакане алмазов… Мужское лицо с короткой рыжей бородой… В губах темно-коричневая тонкая сигара… И голубой дым от сигары, в котором еле угадывается она, моя девушка… из трамвая… или из кафе… или Суламифь…
Только я не художник… Я писатель… Клод Моне однажды сказал, что слово – это мазок в картине. Да! Наверное…
И только художник поймет, что это такое…
Я не могу удержаться и делаю глоток… Хочу оставаться в том же состоянии, а это очень трудно… Плохо, когда выпьешь больше или когда меньше. А надо удержаться именно в этом состоянии…
Но как же трудно удержаться… И не напиться…
Да! Все сделано из снов! И жизнь – это сон, который снится Будде. Она права!
Я потерял, я не знаю, в чем смысл жизни… Я потерял свой путь…
Она знает… я опустошенный… Лишний в этой жизни…
Как же это соблазнительно… Покончить со всем этим…
Искушение, искушение… Как трудно удержаться… и не напиться…
Ржавый коньяк… Дым от сигары… И в нем она еле угадывается…
Моя воля исчезает… Мне трудно удержаться от искушения…
Еще глоток коньяка… Еще одна затяжка сигарного дыма…
Если любовь не существует, то что это?
Еще пару глотков коньяка и… Легкий стук сердца, биение уходит…
Еще глоток… И трепет уходит…
Так в чем же тайна любви? Тайна жизни и тайна любви… Тайна смерти и тайна любви…
Иногда мне казалось, что вот-вот и я узнаю, в чем смысл жизни… Но тайна любви, она непостижима…
Я помню прикосновение твоих губ и запах, даже не запах, а вкус…
И внезапно, вдруг, до меня доходит. Да! Я знаю! Я знаю, в чем тайна любви…
Нет, скорее я знаю, что это такое…
Это когда ты одинок… Когда ты один… Ты протягиваешь руку в темноту, а там… Она! Да! Она! Она всегда там…
Стоит только протянуть руку…
Я и Хана…
– Почему мы ее ищем? Нет человека, который о ней не мечтал, причем в любом возрасте…
– Любовь, что ли? Ах! Как это скучно…
И мне стало неловко, что об этом заговорил.
И вдруг мысль… А что если герой и героиня говорят какие-то идиотские фразы, что-то очень тошнильное, например…
Мы молча думали каждый о своем. Затем она подошла ко мне очень близко, взяла меня за руку и спросила:
– Если бы ты был Модя, а я была бы Жанной, ты бы меня поцеловал?
– Да!
– Так поцелуй меня… Любимый…
И я поцеловал ее.
Перечитываю…
– Ну? Это можно выдержать?
И это говно я написал?
– Эх, как говорила баба Поля с отвращением, как же это тошнильно… И как это мне удается? Я ведь не очень сентиментальный… Или сентиментальный…
А это…
– Я хотела ради тебя отказаться от блестящей карьеры.
– Какая карьера? Мы ведь только еще в институте учились…
Грустно улыбнулась:
– От будущей карьеры. Блестящей карьеры, между прочим… Я хотела ради тебя отказаться от всего… А ты… ты ушел, чтобы больше не возвращаться!
Так! Это уже лучше… Может, пригодится…
И вдруг Хана у моего уха:
– Ну? Ты уже знаешь, о чем пишешь?
Я от неожиданности вздрагиваю:
– Как тебе удается появляться так внезапно?
– Я подхожу. Я не появляюсь…
– Нет, появляешься… И пугаешь меня…
Она не спорит, а мирно так, спокойно говорит:
– Хотела тебе сказать…
– Какую-нибудь гадость…
Улыбается:
– Нет, мысль… Может, тебе пригодится…
– Ну?
– Если у тебя есть эмоция, чувство, то о них нельзя говорить просто так… Их нельзя проговаривать…
– Почему?
– Потому! – И через минуту: – Если о них говорить, то они ослабеют и в конце концов могут исчезнуть… Любишь кого-то и люби, но не говори об этом, молчи! – Чуть-чуть злясь: – Ты что, не понимаешь? – И с каким-то отчаянием: – Они ослабеют, станут обыденными и в конце концов исчезнут навсегда! Как же ты не понимаешь? Писатель хренов! Приятно с кем-то проводить время – проводи и не говори об этом. Ах! Как мне приятно с тобой… Ах! Как хорошо… Спасибо тебе… Поцелуй меня… Обними… прижмись… Эх, как говорила твоя баба Поля, с отвращением…
– Ты что, читала то, что я недавно написал? – изумляюсь я.
– Да! – спокойно заявляет она. А затем с какой-то уверенностью, что сделала или сказала что-то важное, добавляет: – Вот так!
Помолчали. И как будто о другом…
– Так о чем ты все-таки пишешь?
– Я пишу о нас с тобой… Знаешь… Моей маме очень нравились истории о любви… Типа Золушки… Вот я пишу такую о нас с тобой…
– Я Золушка?
– Нет! Но я принц!
– Я так и знала… Настоящий принц… А еще о чем?
– Еще о том, что со мной происходит, какие мысли меня посещают… Что я думаю и что чувствую, когда пишу… И о том еще, как ты мне мешаешь это делать!
– Еще о чем?
– Об одной ночи, в которой остались мои подружки и друзья…
– Еще?
– И еще о том, что надо успеть всех простить.
– Да! Это очень важно… Еще?
– Еще о том, как я бродил по ночному городу и как всех девчонок сводил с ума!
– Скромный ты у меня…
– Ревнуешь?
– Я тебя даже не знаю… Еще?
– О смысле жизни… И как избавиться от зависимости.
– И как же ты назовешь все это, книгу свою?
– «В поисках утраченного времени»…
– Марсель Пруст уже написал об этом.
– У каждого поколения свое утраченное время и свои поиски…
– Ты сегодня такой философ… Эх! Как говорила баба Поля, с отвращением…
– Иди в жопу!
– Это другое дело! А то «У каждого поколения свое утраченное время»! Бла-бла-бла… Фа… Фа… Фа…
Я смотрю на нее и мне как-то очень приятно становится. Оттого, что она есть… и оттого, что она рядом… И у меня внезапно вырывается:
– Амул, вэн их кик аф дир, цы вастмиройс аз их об мазыл мит дир… эвшар ныт… их вэйс? (Иногда, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что мне повезло с тобой… а может быть, нет… Я знаю?!).
Хана удивленно, ехидничая:
– Я и не знала, что ты так хорошо говоришь на идиш!
– Какие-то вещи лучше звучат на идиш…
– Эмоции, например…
Я даже смутился. Откашлялся и…
– Пруст, кстати, все время говорит или проговаривает, как ты бы сказала, одну эмоцию, которую он пытался понять или узнать, что она значит… И знаешь что эта за эмоция?
– Ну?
– Это эмоция радости…
– Ах! Как же это грустно…
– И мне тоже так показалось. И еще… Когда Прусту было четырнадцать лет, на вопрос «Как вы представляете себе несчастье?» он ответил: «В разлуке с мамой…»
Хана задумалась, грустно улыбнулась и спросила меня:
– А что для тебя идея страдания?
Я встрепенулся. Задумался..
– Это… Когда нет надежды…
– И это тоже грустно…
Помолчали.
– И когда я говорю, что нет надежды, я вспоминаю историю о Тулуз Лотреке. И его возлюбленной…
Хана посмотрела на меня в ожидании.
– Я думаю, он видел свое уродство, но верил, что она любит его искренне.
– Кто?
– Мари-Клементина Валадон, его возлюбленная…
– Что же случилось?
– Знаешь, Хана… Мужчины более доверчивы, чем женщины…
– Не думаю…
– По крайней мере, он абсолютно был уверен, что она его искренне любит, пока… пока… она не посмеялась над ним… Ах! Как же ему было стыдно… И Гози, его друг, художник, был свидетелем всего этого. Он прибежал к нему в отчаянии: «Мария хочет покончить с собой!» А Гози спокойно: «Не верю! Это, наверное, шутка!» – «Да нет, это правда! – настаивал Лотрек. – Пошли!» Когда они вошли к ней в квартиру, то услышали ругань. «Он не шел на это. Я пустила в ход крайнее средство», – отчаянно говорила Мария. На что ее мать отвечала: «Могла потерпеть еще немного!» Лотрек, а за ним Гози посмотрели на них. Женщины смутились и замолчали. «Мне очень жаль… – сказал Гози Лотреку. – Она над тобой посмеялись!» Лотрек резко побледнел. Посмотрел на Марию. Она на него. Затем он развернулся и вышел. Ах! Как же ему было стыдно… Стыдно жить… «Мне казалось, что она… Она другая…» – прошептал он. Он еле попрощался с Гози. Он не хотел никого видеть! Он хотел быть один! Совершенно один… Он вернулся к себе… Налил коньяк… сделал глоток и стал делать наброски в альбоме… Ему казалось, что это его успокоит. Он пил и писал… И он успокоился…Только было непонятно что его успокоило: работа, коньяк?
– Мне нравится твоя сцена, – сказала Хана – И мне его очень жаль…
А я посмотрел на нее, и вдруг внезапно до меня дошло, почему мы здесь. Мы ищем рай! Да! Мы ищем рай на Земле…
Все! Я, Хана, и… Тулуз Лотрек!
Мой кабинет…
Тулуз Лотрек и Мари-Клементина…
Как должно быть страшно посвятить себя женщине, которая тебя никогда не любила, и понять это, когда уже ничего нельзя изменить!
Как же мы зависимы от любви! Мы знаем, что он или она не для нас и не можем ничего сделать… Летим, как бабочка на огонь, и сгораем…
Милая, люби меня!
Милая, скучай по мне!
Милая, не забывай меня!
Все! Не мешайте мне!
Я пишу…
Самуил в такси…
Самуил едет вдоль улицы и подъезжает к своему кафе. Он садится за свой столик. Смотрит вокруг.
Наша официантка подходит к нему, они улыбаются друг другу… Он заказывает еду она уходит.
Самуил достает свой МакБук, бумаги, раскладывает все на столе, смотрит на компьютер…
– Итак! Что мы имеем? Мы имеем… внутренний конфликт!
Смотрит кругом…
– У меня так мало времени… Мне столько еще нужно написать… Опять! Опять это чувство… Мне кажется, что я ничего не могу сделать… Черт! Что происходит? Дыши…
Самуил медленно носом вдыхает воздух и ртом медленно выдыхает.
– Ну! Еще раз…
Самуил дышит медленно еще раз.
– Так что там произошло у художника? Что такое произошло, если до Самуила дошло, что он никто? Ну, увидел он, что этот ханыга – не ханыга, а художник! Ну и что? Мало ли?
Подошла официантка. Поставила заказ на стол, улыбнулась… Самуил ест. Смотрит кругом…
Его взгляд останавливается на девушке. Она сидит в полном одиночестве. За столиком кафе на другой стороне улицы. Иногда он теряет ее из виду из-за проходящих мимо машин… пешеходов… Но он продолжает смотреть на нее…
Видно, что она ждет кого-то, курит, пьет кофе. Грустным взглядом обводит кафе… Вот пара молодых парней – явных гомосексуалистов, флиртующих друг с другом… Внезапно обвиняющих друг друга в чем-то…
Она смотрит на них задумчиво.
За следующим столом парень с девушкой пьют вино, болтают…
Она грустно улыбается, глядя на них.
И внезапно Самуил видит, как меняется ее лицо… Наверно, он приближается…
Она преобразовывается. Она подсознательно поправляет волосы… нервно затягивается сигаретой… Делает вид, что не смотрит в его сторону…
Самуил заинтересованно глядит на нее… Как будто в кинотеатре…
Вот девушка зажмуривает один глаз, другим смотрит сквозь бокал на окружающих ее людей…
Искаженное изображение кафе… искаженные лица посетителей кафе… искаженное лицо парня, который приближается к ее столу… и все в желто-зеленом цвете…
Когда она чувствует, что он рядом, она опускает бокал. Ставит его на стол. Делает надменное лицо и смотрит на парня с вызовом. А его лицо выражает скуку. Он садится за стол с полным безразличием. Она его абсолютно не волнует. Она это чувствует.
Они о чем-то разговаривают. Девушка смотрит на него с ожиданием… Он со скучающим лицом…
Официантка приносит ему винный бокал. Девушка наливает ему вино, которое он пьет без наслаждения.
Она пытается его разговорить, разговаривает с улыбкой, но его это явно не волнует… Он отвечает ей короткими фразами «да», «нет»…
Самуил не может оторвать от них глаз…
Внезапно парень начинает говорить, не глядя на девушку… Ее лицо меняется с каждым его словом. Это совсем не то, что она ожидала услышать. Самуил видит это по выражению ее лица. Ей не нравится то, что она слышит. Он ее бросает, – понимает Самуил. Парень говорит, что они должны расстаться. Ее растерянное лицо… Неужели? Нет! Это неправда!
А парень, не обращая на нее внимания, все говорит. Он говорит и говорит! Она не может его больше слушать… Она мотает головой.
Она берет бокал. Вытягивает руку. Разнимает пальцы… Бокал с вином, как в замедленных съемках, медленно падает… падает… падает на пол. Осколки бокала и брызги вина разлетаются во все стороны. Громкий, неприятный звук разбивающегося стекла…
В кафе становится очень тихо. Все устремляют взгляды на них. Все, кроме парня, замолкают…
Он не слышит ни тишины, ни разбивающегося бокала. Он продолжает говорить.
Самуил обращает внимание на его лицо… Его грустные глаза… Его губы… Он говорит и говорит…
Самуил смотрит на девушку… Ее красивое лицо… Ее грустные глаза… Ее замкнутые губы… И опять, как в замедленных съемках… Она медленно встает… Медленно открывает кошелек… Медленно вынимает деньги…
Пока парень продолжает говорить, она медленно кладет деньги на стол… И, не обращая на парня больше внимания, медленно, под молчаливыми взглядами посетителей кафе, идет между столиков к выходу… Все! Она ушла!
Парень ничего этого не замечает. Он говорит и говорит. Внезапно он останавливается. Он один за столом. Он изумлен.
Куда она делась? Он озирается и не может поверить, что она ушла… Он еще раз озирается. Ее нигде нет. Нет! Он не может поверить… Он ожидал сцену, аргументы, а она тихо ушла.
Он встает. Он растерян… Он очень растерян… Он не знает, что делать…
От разных столов четыре парня идут к бару. Справа от бара стоит фортепиано, ударные инструменты, контрабас лежит на полу. Один из парней садится за фортепиано. Другой, в черным длинном пальто и в черной шляпе, поднимает контрабас… третий, в длинном твидовом пальто, открывает черный футляр, вынимает саксофон. Четвертый, с барабанными палочками, садится за ударную установку. Он стучит одной палочкой по другой и считает…
– Один, два три четыре… Поехали! – тихо произносит он. И они начинают играть джаз…
Самуил отвернулся… Вернулся взглядом в свое кафе… Задумчиво смотрит вокруг себя, на компьютер… на людей в кафе… и что-то смутное… какие-то ощущения… все это уже было…
И быстрые вспышки воспоминаний…
Солнце. Бьет прямо в глаза… Он ничего не видит из-за солнца!
Лицо молодой, красивой девушки…
Самуила скучающее лицо…
Пляж… много отдыхающих…
Самуил возвращается в кафе…
– Все это уже было… вся эта сцена. Я где-то уже это видел… и эта девушка… и бокал, разбивающийся об пол… и это безразличие… неужели этот шмак – это я? Вау! Неужели, неужели это ОНА? Как я ее мог забыть? Да! Это ОНА! Постой, как же ее звали? Я же говорил: «Я тебя никогда не забуду…» А она: «Великие расставания бывают даже в автобусах городского маршрута». И еще… «Постарайся стать счастливым…» Я вспомнил…
И он там… На пляже…
Солнце. И снова солнце. Бьет прямо в глаза. Он ничего не видит из-за солнца. На горизонте оно сливается с морем. Раннее утро. Солнце очень низко. Оно почти красное.
Самуил стоит и смотрит в сторону горизонта, приложив ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца…
– Солнце красно поутру – моряку не по нутру. Солнце красно к вечеру – моряку бояться нечего.
И опять кафе.
Задумчиво:
– Это ведь с ней… это я с ней был… Как давно это было… еще до того… до того, как я стал никем… Ах! Какое счастливое время было…
Подошла официантка и положила щеку на его ладонь… улыбаясь:
– У тебя все в порядке?
Мотая головой:
– Неа!..
– Чем я могу тебе помочь?
– Просто закрой глаза и представь… Пляж. Жара. Она стоит, подставив свое тело лучам солнца. Загорает. Самуил, крадучись, подбегает сзади, поднимает ее на руки… Она кричит… болтает ногами… а он бежит с ней в сторону моря, чтобы бросить ее в воду… «Отпусти.!.. Не смей!.. Вода холодная!.. Я тебя сейчас укушу!..» А он не слушает, с идиотской улыбкой продолжает бежать с ней на руках. Ему тяжело, ноги его плохо слушаются, заплетаются… вот он уже у самой воды… и он… он падает вместе с ней… Его лицо… Смущенная улыбка. Все лицо в песке… А она смотрит на него, качает головой и произносит с ехидной улыбкой: «Ну что? Всрался, мамка!» Все, кто это слышит, укатываются со смеху, а он немного смущен… хочет встать… но она проворнее его. Она вскакивает, садится к нему на спину, как на коня, бьет его правой рукой по заднице и… «Давай! Давай! Топай! Топай в воду…» По его лицу видно, что ему очень тяжело… Он на карачках… она на его спине… он медленно идет в воду…
Назад в кафе…
Он остановился… задумался…
Официантка грустно:
– Ну, а дальше? Что дальше?
Что дальше? Дальше… Купались мы ночью, голые, все на небольшом расстоянии от берега, и вдруг меня ужалила медуза за интересное место…
Самуил с криком выбегает голым на берег, надевает плавки и трет рукой ниже живота. Подходит Ганс:
– Ну как?
– Смотри, как эта блядская медуза меня ужалила…
Он оттянул резинку плавок и показывает Гансу. Ганс смотрит…
– Ни фига себе… Какое все красное!
Подошла девушка и, склонив голову набок, просит:
– Дай посмотреть… Я никогда не видела, что происходит после ее укуса.
И тут Самуил сдуру, не думая, оттянул резинку и показал ей… Она долго, молча, с серьезным лицом, смотрит туда, а потом, не выдержав, начинает истерически смеяться.
Самуил очень смутился… покраснел…
– Ты! Засранка! Ты обманула меня! Вот стерва!.. Ты просто хотела посмотреть туда!
Назад в кафе…
– Как она смеялась… с ней была просто истерика, а я стоял, как идиот, и нечего не мог сделать…
Официантка тихо:
– Потом…
Потом… Потом мы попали под дождь в летнем театре, когда смотрели концерт. Все разбежались, и я оказался с ней под каким-то навесом.
Девушка и Самуил стоят очень близко друг к другу… очень смущенные и тихие. Она положила ладошку на щеку Самуила:
– Нет! Пожалуй ты – урод, что, однако, тебе идет… – И очень нежно поцеловала Самуила в губы. – Мне кажется, что ты будешь известным… Я верю…
Кафе…
– Зачем, зачем она это сказала?
– Она же сказала, что верит…
Самуил встал и пошел к бару. Попросил рюмку водки и выпил ее залпом…
– Почему… почему я ее отпустил? Я же хотел быть с ней… а она хотела быть со мной… она ждала, чтобы я сказал: «Не уезжай, останься, останься навсегда!» А вместо этого…
Они стоят на автобусной остановке. Подъехал автобус. Девушка подошла к дверям. Одни выходят из автобуса, другие ждут, чтобы войти в него…
– Ты не забудешь?
Самуил уверенно:
– Никогда не забуду!
Девушка, как-то грустно улыбаясь:
– Еврей не должен давать окончательного ответа! Никогда! Кто это говорил? – И она посмотрела на Самуила как-то странно. – Знаешь, великие расставания бывают даже в автобусах городского маршрута!
А когда автобус тронулся, она выглянула в открытое окно и сказала:
– Постарайся стать счастливым…
Кафе…
Вот и все!.. И я стал никем…
Он посмотрел через дорогу, где этот парень все еще стоял в одиночестве… И громко сказал:
– Шмак!
Только было непонятно, о ком он говорит – о себе или о парне из кафе через дорогу…
Дом. Ванная.
Самуил в ванной комнате, он открывает оба крана холодной и горячей воды. Вода начинает заполнять ванну. Он сидит на краю ванны в задумчивости.
Опять вспышки воспоминаний…
Девушкино лицо… А вот она смеется…
Ее губы… она говорит, обращаясь к нему.
Вот она на пляже… ее красивое тело под лучами палящего солнца.
Смеющиеся лицо Самуила… счастливая улыбка… Превращается в грустную улыбку в ванной…
– Ты не забудешь?
– Глупая… Как я могу это забыть?
Забыв про воду, заполняющую ванну, он спускается на первый этаж в свой кабинет. Он лихорадочно ищет старые записные книжки…
– Где же они? Неужели я их выбросил?!
Он начал перерывать все в своем столе… и ничего… он вспомнил про папку со старыми записями, письмами на своей полке… Нашел ее… развязал тесемки… бумаги… письма… фотографии стали выпадать из папки на пол… он не обращает на них внимания, лихорадочно ищет то, что связано с его девушкой…
– Неужели ничего не осталось? Были же какие-то телефоны, фотографии, адреса, которые она ему оставляла… Наверное, не здесь…
Он вспомнил о кладовке.
Там он нашел какие-то старые картонные ящики, стал искать там… какие-то бумаги… и еще одна папка… он ее открыл, и посыпались фотографии…
Он их сразу узнал… вот где они под навесом… вот он смотрит, наверно, на нее, а она его фотографирует… вот они на пляже… вот он ее держит на руках и бежит в воду, а она злая… вот он упал с ней на руках, и его лицо в песке…
А вот ее последнее фото у автобуса… он долго смотрит… поворачивает и видит ее телефон….
– Интересно… может… нет! Она, наверно, поменяла его давно, столько времени прошло…
Он подошел к телефону взял трубку… задумался…
– Позвоню, и что? Что я могу ей сказать? Спросить, как прошла жизнь?.. А она спросит, как моя жизнь прошла… без нее… А может, она ждала, что я все-таки ее найду и верну… и спросит, почему я этого не сделал… Она не спросит, она гордая…
Почти бессознательно набрал ее номер. Пошли гудки. Долго никто не брал трубку, и он с облегчением хотел дать отбой, как вдруг…
– Алло?
Он сразу узнал ее голос…
С нетерпением:
– Алло?!
Ему трудно начать разговор. Очень стесняясь:
– Привет… Как дела?
– Это ты, Миша? Чего тебе?
После замешательства… как будто она должна была его сразу узнать за столько лет…
– Нет, это не Миша.
Заинтересованно:
– А кто?
– Это я… Самуил…
– Самуил… Какой Самуил?
Он очень растерялся:
– Мы с тобой… познакомились на пляже… давно…
– Ты чего меня разыгрываешь? Кто это?
Самуилу вдруг расхотелось говорить. Он смущенно улыбнулся:
– Ну, не помнишь – и не надо…
– Нет! Мне уже интересно! Как тебя зовут, ты сказал?
Нехотя, но с надеждой:
– Самуил…
– Самуил…
И после молчания:
– И как давно это было?
– Давно…
– Ха! Ты разыгрываешь меня… давно… на пляже… ты чего? Это даже не смешно…
Самуил засмеялся.
– Ты чего смеешься?
– Вспомнил, как ты спросила меня: «Не забудешь?»
– Не помню… Еще чего говорила?
– Постарайся быть счастливым…
– Ну? И ты стал?
Самуил бодренько:
– А как же…
– Извини… Не помню…
Самуил, возмущаясь:
– Не помнишь, как я тебя уронил возле воды?.. Как мы под навесом целовались?.. Не помнишь, как ты мне в плавки заглядывала?..
Удивленно:
– Я тебе в плавки заглядывала? Зачем?
И тут он разозлился. Бодро засмеялся:
– Это я, Миша! Просто хотел тебя разыграть!
– Фу! Слава богу! А то я подумала, что тихо схожу с ума…
И Самуил бросил трубку. Он не мог поверить.
– Этого не может быть! Этого просто не может быть! Шмак! Какой же я идиот! – Женским писклявым голосом: – А может, она ждала, что я все-таки ее найду и верну?
И он опять засмеялся… и еще засмеялся… Тут неожиданно появилась Белла. Подошла к нему сзади:
– Ты над чем смеешься?
– Над собой! Посмотри на меня… Я идиот!
Белла спокойно:
– Я знаю!
Самуил махнул рукой:
– Ты права!
Белла, улыбаясь:
– И заметь – всегда!
Самуил, игнорируя ее замечание:
– Жизнь – интересная штука…
Они помолчали немного. Самуил философски:
– И прошлое должно оставаться в прошлом… А мы… Мы должны думать о настоящем!
– Поэтому…
Самуил дотягивается до приемника, включает его, увеличивая громкость. Звучит песня:
“If you want my body,
and you think I'm sexy,
come on, sugar, let me know!”
(Если ты хочешь мое тело
и ты думаешь, что я сексуален,
любимая, дай мне знать…)
Он подхватывает Беллу, и они начинают танцевать и петь.
Внезапно вода из ванны начинает протекать сквозь лестницу на них. Они остановились. Они смотрят, откуда течет вода. Она течет из ванной по лестнице и прямо на них.
Самуил смотрит на Беллу… На лестницу… Наверх, откуда течет вода, и все еще продолжая думать о том, что случилось…
Какой же я все-таки идиот!
– И главное… главное, что ничего по этому поводу сделать нельзя.
И они побежали вверх по лестнице, в ванную…
Улица. Вечер.
Белла и красавчик мачо идут по улице.
Поздний вечер. Улица после дождя.
Они держатся за руки. Они идут, не замечая ничего вокруг. Они в фокусе, а вокруг все размыто.
Они разговаривают, смеются, но мы ничего не слышим. Белла смотрит на него снизу вверх, так как она ниже него.
Его рука у нее на плече, на спине, на талии, на попе, и ей это очень нравится. Звучит музыка.
В этот момент мимо них проезжает такси. Самуила такси. В окне мы видим лицо Самуила, он разговаривает с клиентом. Увидев Беллу, идущую с красавчиком мачо, меняется в лице.
Он смотрит в боковое зеркало и не видит их, замедляет ход, смотрит в зеркало еще раз, но их не видит.
Оборачивается, пытается посмотреть в заднее стекло… задние машины его подгоняют, сигналят, не дают ему возможности затормозить или остановиться… И клиент торопит его… заставляет его ехать побыстрей, и он, к своему сожалению, уезжает.
Улица. Вечер.
Белла и красавчик мачо подходят к дому. Белла открывает дверь ключом. Они входят. Белла идет по коридору, впереди красавчик мачо. По дороге она снимет с себя одежду, бросая ее на пол.
Открывает ему дверь спальни. Красавчик мачо входит в спальню.
А она, уже голая, проходит в ванную…Через пару минут открывается дверь ванной комнаты… Появляется Белла. Счастливая и голая, она идет по коридору. Останавливается у двери спальни.
Она открывает дверь. Спальня, залитая красно-желтым светом.
Красавчик мачо, смуглый, в одних трусах, лежит на белой постели и улыбается. Белла смотрит на него со счастливой улыбкой…
Вдруг он резким движением срывает с себя трусы. Беллино лицо… Она удивляется: как это у него получилось?
Опять ее лицо. Оно меняется. Оно меняется на глазах.
Она в ужасе. Она замирает. Она не может дышать.
Она видит красавчика мачо, лежащего на кровати, на белой постели.
Его смуглое, спортивное, голое тело, его улыбающееся счастливое лицо, а на месте его члена мы видим вагину!
Белла вот-вот потеряет сознание от стыда и ужаса.
Она смотрит на него – и глазам не верит. Красавчик мачо с удивлением смотрит на Беллу.
– Ты чего? – спрашивает он, осматривая себя изумленно.
Назад в такси.
Самуил не может дождаться, когда закончит эту поездку.
Клиент попался очень нудный, то они заезжали по одному адресу, то по другому. Он все время думал о Белле и о красавчике мачо.
Вдруг он вспоминает Динин дом и тот вечер…
Играет музыка. Белла и красавчик мачо танцуют.
Наконец он остановился. Клиент очень долго расплачивается. Никак не может решить, сколько дать на чай.
Самуил отказывается… только бы он свалил поскорей! Клиент странно на него посмотрел, но, обрадовавшись, наконец-то вышел.
Запищал компьютер, показывая следующий вызов. Самуил его игнорирует.
Он разворачивается, нарушая правила движения, и с нетерпением мчится на улицу, где он видел Беллу с красавчиком мачо.
Назад в спальную комнату.
Белла машет головой, и мгновенно все становится на место.
Красавчик мачо в трусах, и мы видим, что под трусами у него все в порядке.
Белла осторожно, одним пальцем, дотрагивается до пениса…
– И как мне такое могло в голову прийти! – заливается счастливым смехом.
Звучит музыка, красавчик мачо хитро улыбается, обнимая и притягивая ее к себе. Они целуются…
Назад в такси.
Самуил колесит по улице, заглядывает в кафе и рестораны, но нигде их не видит. Вдруг ему показалось, что он увидел Дину. Он остановил такси.
К нему кинулись клиенты. Он грубо им отказывает. Он выходит из машины и закрывает ее.
Идет по улице и невдалеке видит Дину. Подходит к ней. Она очень удивилась, увидев его.
– О! Привет! Что ты здесь делаешь?
Врет:
– Решил зайти перекусить.
– Ты работаешь?
Осторожно:
– Да! Ты Беллу не видела?
Удивленно:
– Нет! А что? Она где-то здесь?
– Мне показалось, что я видел ее, когда проезжал здесь полчаса назад!
Дина странно на него смотрит, заподозрив что-то.
– Она была одна?
Самуил, смутившись:
– Ладно! Работать надо!
Самуил резко развернулся и ушел. Дина смотрит ему вслед. Она вынимает телефон и звонит Белле на сотовый.
– Абонент временно недоступен…
Дина звонит Белле домой.
Гудки…
Автоответчик…
Самуил набирает Беллин сотовый…
Абонент временно недоступен…
Самуил звонит домой…
Гудки…
Автоответчик…
Назад в спальную комнату.
Красавчик мачо привлекает Беллу к себе. Целует ее.
Они начинают заниматься сексом.
Белле казалось, что она никогда и никого так не любила. Ей казалось, что она умирает с каждой минутой.
Нет! Такого у нее никогда не было… Она умирает от блаженства…
И такого у нее никогда больше не будет! Звучит музыка…
Назад в такси.
Самуил едет очень быстро. Он решил перестроиться в крайний левый ряд. Он смотрит в зеркало заднего вида и видит, как недалеко, в левом ряду, медленно едет машина.
Самуил решает перестроиться. Он резко пересекает полосу, по которой едет медленная машина, и дальше, на следующую полосу.
До машины было очень большое расстояние, но, несмотря на это, водитель страшно возмущен. Он сигналит и очень зло смотрит на Самуила. Когда они подъезжают к светофору, горит красный свет.
Самуил остановился. На полосе злого водителя у светофора стоит машина.
Злой водитель, продолжая двигаться вперед, возмущенно смотрит на Самуила… и его машина врезается в стоящую у светофора машину.
Злой водитель выскочил из машины и с извинениями разговаривает с водителем столкнувшейся машины. Самуил слегка удовлетворенно улыбнулся и на зеленый свет повернул налево.
Назад в спальную комнату.
Белла и красавчик мачо целуются. Танцуют голые. Она трогает его, гладит его татуировку, любуясь его телом, закрывает его рот очередным поцелуем.
Он обнимает ее сзади. Она поднимает руки и через плечо целует его. Все это они делают танцуя.
Они садятся на кровать, она соскальзывает с кровати на пол и тянет его за собой… Он падает рядом, и они целуются. Она резко поднимает его и бросает на кровать. Секс.
Такси подъезжает к дому.
Самуил выходит из машины. Он идет к дому.
Подходит к двери. Вставляет ключ в дверь. Осторожно поворачивает ключ и… В последний момент резко вынимает ключ из двери.
Поворачивается спиной к дому. Делает пару шагов в направлении своего такси с намерением уехать…. нет, он остановился.
– Ну? Что делать?.
Он возвращается. Опять подходит к двери. Нажимает звонок, долго не отнимает палец от кнопки.
Слышен непрерывный, очень громкий, мерзкий звонок. Потное лицо Самуила. Он очень напряжен.
Внезапно резко открывается дверь.
На пороге стоит голая Белла, из-за ее спины выглядывает голый красавчик мачо.
Самуила потное лицо. На него жалко смотреть.
Белла с надменным лицом, ничуть не смущаясь, снимает руку Самуила с кнопки звонка и молча смотрит на него.
Самуил машет головой и… Он стоит у закрытых дверей. Он с облегчением вздыхает.
Он снова берет ключ, снова засовывает ключ в замок…
И вдруг замечает шевеление занавесок в окне спальни на втором этаже. Он осторожно вынимает ключ.
Он осторожно отходит от дома и пытается заглянуть в окно. Он обходит дом. Ищет лестницу. Не находит.
Он залезает на дерево. Всматривается в полузакрытое окно.
Он всматривается… И всматривается…. И… Он видит голую Беллу и голого красавчика мачо.
Самуил бормочет:
– Так! Вот так, значит…
Он прыгает на землю. Стоит и смотрит на дом. Он молчит. Вдруг он хватается за живот и со стоном сгибается пополам. Он выпрямляется.
Он решительно подходит к двери. Дергает дверную ручку. Он хочет открыть дверь. Дверь не поддается.
Он вспоминает о ключе. Вынимает ключ. Вставляет его в замок.
И… Вдруг он останавливается…
– Ну, открою я дверь… Ну, увижу я их… И что дальше. Что?! – в отчаянии кричит. – Ну! Что делать? Что?
Он вынимает ключ из замка. Резко разворачивается. Идет к машине. Он садится в машину.
Он молча смотрит перед собой. Молчит. Заводит машину. Резко, громко включается радио.
Звучит песня «The Thrill is Gone». Он тупо смотрит на радио. Он уезжает.
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Что ты чувствуешь по этому поводу?! Ты чувствуешь себя виноватым?
Назад в спальную комнату.
Белла берет лицо красавчика мачо в свои ладони смотрит ему в глаза:
– Ну и что? Ну и что?! Ну и пусть я замужем! Значит, не за тем мужем! Разве можно заставить себя не любить?! И зачем?! Зачем насиловать себя? Разве есть на свете то, ради чего нужно себя так мучить?! Разве жить надо с постоянной болью?! Разве можно терпеть такую боль?! Разве можно не смотреть, не слушать любимого?! Да, влюбилась! Кому какое дело! Это мое! Личное! Самое-самое! И все равно, что подумают! Абсолютно!.. А, может, мне все это показалось?.. НЕТ! НЕТ! НЕТ! Я узнала ТЕБЯ! Ты мне снился!
Красавчик мачо смотрит на нее с удивлением:
– Почему с тобой такие сложности? Почему нельзя просто получать удовольствие?.. Расслабься!..
Белла, улыбаясь:
– Ах! Ах!
И они снова занимаются сексом.
Внезапно осторожно, со скрипом открывается дверь… Входит Полина в пижаме… сонное лицо, растрепанные волосы… Белла в ужасе.
Она вскакивает с постели. Накрывает одеялом красавчика мачо и тем же одеялом прикрывает свое голое тело. Полина ничего этого не замечает.
– Ты знаешь, мама, оказывается, мы используем только тридцать процентов своего мозга…
Белла осторожно:
– Да!.. Некоторые люди даже меньше!
– Что же, остальная часть, семьдесят процентов, просто сидит там, в голове, и ничего не делает?
– Да!
– Это как? Что же мне делать?.. – думает она вслух. – О! Мне кажется, я знаю ответ… Остальная часть, семьдесят процентов, уже ответила… Так что же мне делать? – спрашивает она. – Может, мне уйти совсем?
На Беллу жалко смотреть.
– Ой! Мамочка! Мне кажется, я запуталась. Ладно… пойду спать… Я люблю тебя, мама!
Белла тихо:
– Я тебя тоже люблю.
Полина уходит, осторожно закрыв за собой дверь.
Белла резко встает, еще не веря в случившееся, быстро подходит к двери, открывает ее, смотрит в коридор. А там никого нет!
Она возвращается к постели. Резко срывает одеяло и с ужасом обнаруживает, что и в кровати тоже никого нет!
Она садится на кровать. Она смотрит кругом. Заглядывает под кровать. Нет! Никого нет!
Она садится на пол у кровати, где они с красавчиком мачо совсем недавно любили друг друга.
Она сидит молча… По ее щекам текут слезы… Она закрывает глаза… И…
Тихо звучит джаз…
Кабинет…
Эзра услышал джаз, оказывается, это было радио… Эх! Белла, Белла…
Музыка напомнила о его давнишних переживаниях и опасениях. Он вдруг вспомнил, как он себя уговаривал:
– Нет! Я не хочу быть с ней… Это очень опасно… Она невероятно красивая. Она меня в себя влюбит, а потом появится красавчик, она увидит разницу между нами и уйдет…
Ах! Неужели? Неужели это во мне с тех пор? Неужели оно во мне все время, и сейчас это вышло вот таким образом?
Он резко ударил кулаком по воздуху и сказал:
– Все, хватит на сегодня! Мне надо прогуляться одному… Надо отвлечься… Улица меня всегда успокаивает… Все!
Я представляю…
Театр… Сцена… красные… желтые… оранжевые цвета….
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:
– Эзра… Любимый, посмотри на меня… Видишь, я ведь красивая… Такая как была… Почему же ты хочешь уйти от меня к ней? Нет! Эзра! Нет! Мы должны быть вместе… Понимаешь! Вместе до самого конца… До нашего конца… До прихода мессии!..
Пауза.
Первый актер:
– Эх, как же все быстро проходит… Помню, совсем мальчиш кой гулял по улицам, приставал к девочкам, и мне казалось, что я им нравился, а может, им нравилось, что я к ним приставал… А как мы спорили… Спорили о чем угодно… Нам нравилось спорить… Мы спорили о картинах которых мы не видели. О кино. А особенно мы спорили о книгах. – И грустно улыбаясь: – И думал я, что это навсегда… А оказалось… – И глядя на девушку из кафе: – А еще помню, был на свадьбе у друзей сестры и там была одна девочка… Она мне понравилась, и я как бы приставал к ней, помню, принес ей мороженое…
Но я, очевидно, ей не понравился, и она меня холодно отшила. А через какое– то время улыбнулась мне и… Не помню, что было дальше… Черт! Не помню…
Девушка из кафе улыбается. А он продолжает:
– Да! Ностальгия по Жмеринке… По-прошлому… – И еще раз улыбнулся. – Вот так! А теперь продолжение… продолжение про Ганса…
Девушка из кафе:
– Рассказывай… Продолжай…
Первый актер грустно:
– Ах! Как же мне его не хватает…
Жмеринка.
Ганс подъезжает на мотоцикле к Эзриному дому. Мотоцикл выглядит поломанным, фара опущена, он весь какой-то потрепанный. Ганс пытается сигналить, но сигнал не работает.
– Черт!.. Зараза!.. Опять не работает…
Он бьет по ручке, где сигнал… бьет несколько раз… Кричит в сторону дома:
– Ржавый! Ржавый!
Эзра выходит из дома, на ходу что-то уплетая, подходит к мотоциклу, осматривает его оценивающим взглядом…
– Опять спиздил?
– Почему сразу спиздил? Я сегодня за хозяина немного починил, надо проверить двигатель…
Эзра, ковыряя в зубах спичкой, обходит мотоцикл:
– Фара не держится… Хоть тормоза есть?
Ганс с нетерпением:
– Есть… Есть… Давай поедем куда-нибудь…
– Идиот! Как на этом говне можно ехать?
– Давай, Ржавый, не ломайся… Поехали! Заедем за Мойшей и рванем куда-нибудь… по девочкам…
– Поц!.. По девочкам? На этом драндулете?
– Пурыц (принц) большой… Смотри на него! Головка от патефона… Отличный мотоцикл! – И Ганс любовно его осматривает. – Подумаешь, фара не держится! Когда стемнеет, будешь сидеть сверху коляски и поддерживать… не сдохнешь…
Эзра вздохнул, выплюнул спичку, залез на заднее сиденье, обнял Ганса за талию. Ганс завел мотоцикл и начал осторожно, медленно отъезжать.
Пешеходы, не обращая на них никакого внимания, продолжали спокойно переходить улицу. Ганс пытается сигналить, но сигнал не работает, он раздраженно:
– Атас!.. Атас! Вы че, блядь не видите?
Эзра машет головой, не может поверить тому, что слышит.
– Как можно на нем ездить?
– Закрой пасть!
И они осторожно уезжают. Они едут по улице, иногда Ганс кричит: «Атас!», и прохожие разбегаются. Они подъезжают к Мойшиному дому.
Ганс кричит:
– Мойша! Мойша!
Эзра ехидно:
– Ты чего орешь? Посигналить не можешь? Ой, я забыл, сигнал не работает… Классный мотоцикл…
Ганс поворачивается к нему, делает рожу:
– Ой! Ой! Геморрой большой… Ты, блядь, такой умный… – И кричит еще раз: —Мойша! Мойша!
Из дома выходит Мойша, удивленно смотрит на них… на мотоцикл…
– Чей мотоцикл?
Ганс независимо:
– Починил двигатель… надо проверить, как работает…
Эзра, перебивая его:
– В общем, спиздил… и теперь катаемся…
Мойша смотрит любовно на мотоцикл:
– Классный….
Эзра ехидно:
– Ты еще его не видел во всей красе! Фару надо поддерживать рукой… А как сигналит! Волшебный звук… Ганс, посигналь!
Мойша смотрит на мотоцикл… на Ганса…
– Ну?..
Ганс обиженно:
– Сигнал не работает…
Назад в театр.
Первый актер:
– Как давно это было… Ганс… Мойша… и я, такой молодой… Сколько это нам? Двадцать… двадцать два… Как я любил Жмеринку…
Девушка из кафе:
– Ах! Как мне бы хотелось быть на месте Ирэн и провести с ними вечер…
Первый актер:
– Как жаль, что его Ганса больше нет! И ничего нельзя вернуть… Ни его, ни то время, ни молодость…
Второй актер:
– И на круги свои возвращается ветер. – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…
Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»
Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.
Я и Хана…
– Я Иосиф Прекрасный! Я самый красивый и самый умный из всех сыновей моего отца Иакова! А их было ни много ни мало – двенадцать, между прочим. Ведь ты должна признать, что я красивый и умный… Ведь правда?
Она смотрит на меня и не верит тому, что слышит. Она даже не улыбается.
А я продолжаю… Ха! Ха! Ха!
– Я наблюдаю за жизнью, анализирую ее и, когда понимаю, что происходит, пишу, и пишу так, как чувствую… Не думая, какое это производит впечатление…
Далее… Я великодушен… Я их всех, всех моих братьев, прощаю за то, что они продали и предали меня… Ведь они меня предали?
– Все это мне как-то не очень нравится… – говорит она. – Наверно, потому, что я не верю, что ты шутишь… А главное… Ты правда простил их? Я имею в виду всех! Всех, которые когда-либо, на твой взгляд, предали и обидели тебя…
– Так предал или обидел? Важно правильно поставить вопрос…
– Хорошо… Давай начнем с тех, кто обидел тебя. Ты их простил? Ты вообще можешь, способен прощать? – И она машет рукой. – Я знаю, что ты скажешь…
– И что же такое я скажу?
– Что у вас, у евреев, «око за око»…
– А у вас, у евреев, как-то по-другому? – не выдерживаю я. Она ведь такая же, только хочет быть другой…
Я злюсь… Я очень злюсь… Потому что знаю. Она другая! Она действительно может простить! Она прощает! Но иногда, как сейчас, мне кажется, что мы живем в параллельных мирах… Мы производим одни и те же действия, а результат у нас получается разный… Как бы одно и то же значение, но знаки разные: у меня минус, у нее плюс. Ну, хоть плачь!
Смотрю на нее… И думаю… Напрасно все! И как же мне становится грустно!..
Вся она… Ее поза… Выражение лица… А особенно глаза выражают какую-то усталость.
Ах! Как же мне неуютно… Ведь она мне не верит… Все! Это начало конца! Я чувствую…
– Я их простил, всех… – отчаянно повторяю я. – Я их простил!
И чувствую – не верит! Она мне не верит… И еще…
Мне кажется, что она уходит… Сидит рядом, но уходит… И уходит одна, без меня…
Если бы она любила меня меньше, может быть, хватило бы на больший срок?
Отчаяние… Ах! Какое отчаяние… Интересно, отчаяние – это чувство?
Да! Это чувство! Я ведь его чувствую…
В общем, как говорили в Жмеринке: «Если жизнь не меняется к лучшему, подожди, она изменится к худшему».
Он вздохнул… Посмотрел на Хану… И подумал: «И зачем я затеял эту шутку? Или не шутку… И все сложности из-за разговоров… Ведь правда! Поменьше разговоров лучше для отношений… Я ведь не хотел, чтобы она меня просто любила… Это было бы скучно, однообразно… Вот, например, если бы она увлеклась кем-то… и я бы добивался ее… или не так, она бы изменяла мне, а я бы страдал и говорил: “Не люби его… люби меня…” А она бы отвечала: “Мол, я бы с удовольствием, но не могу, мне его очень не хватает… но в то же время ты мне тоже нужен…”»
Отчаяние… Ах! Какое отчаяние…
Ведь еще вчера все было по-другому… Да! Вчера вечером…
Хана уговорила меня. И мы в кинотеатре…
– Какой хороший и добрый фильм! Ты мог бы так написать? Или это традиционно изложенная литература? – умничает она.
– Я пишу по-другому но впечатление должно быть то же… Вот! Слушай…
Я представляю… Она в легком летнем платье, красные цветы на белом фоне, которые так идут к ее рыжей прическе, красные туфли на высоких каблуках… загорелые ноги… Тонкие белые бретельки… И открытая спина… Ах! Какая же красивая спина… Нет! Ее невозможно описать! Идет, медленно переставляя прекрасные ноги, никого не замечая… и все, даже женщины, оборачиваясь, смотрят ей вслед… И запах! Запах невыносимо сексуальный… обвивает всех, всю улицу… И все улыбаются ей вслед…
– Ну? Ты ее увидела? Узнала ее?
– Нет!
– Не помнишь ее?
– Нет!
– Это же ты!
А сейчас…
– Готы-ню (Господи)! Скажи… Открой мне мою судьбу… Я должен знать!
Он прислушался… Нет, ничего не произошло…
– Готы-ню (Господи)! Пожалуйста, – взмолился он.
Но все оставалось так же, как было…
Он отвернулся от Ханы и отчаянно и очень тихо произнес:
– Готыню (Господи)… Ты помогаешь даже тем, кого я не знаю. Почему же не поможешь мне?
Мой кабинет…
Какие же у нас с Ханой сложные отношения… Почему? Как сказала та женщина в парке?
«Вы очень подходите друг другу…» Она ведь это увидела. Совершенно незнакомая женщина… Значит, это так…
Милая, люби меня!
Милая, скучай по мне!
Милая, не забывай меня!
Пора писать… Пора заканчивать… Он вздохнул и…
Все! Не мешайте мне!
Я пишу…
Кафе…
Самуил сидит в кафе и тупо смотрит на монитор. Его лицо выражает отчаяние…
Он встает со стула… Идет по кафе… На него жалко смотреть…
Официантка смотрит на него с жалостью. Она очень за него переживает.
Она наливает чашку кофе, осторожно подходит к нему и предлагает.
Он не хочет ничего. Ни кофе, ни разговаривать… Ничего! Он хочет, чтобы его оставили в покое… Не сейчас…
– Не сейчас… – бормочет он.
Официантка растеряна. Она отходит он него с чашкой в руке.
Самуил ее не замечает… Ему плохо… Он один! У него никого нет… Ему очень плохо! И, главное, ничего нельзя сделать… Ничего! Что он может сделать?
Вдруг он решительно подходит компьютеру и начинает писать. В кафе становится очень тихо.
На мониторе появляются слова…
Улица… Вечер…
Улица…
Белла идет по улице. Она выглядит одинокой и грустной. Она не может поверить в то, что с ней произошло.
– Как это случилось… и что теперь? Как жить дальше?
Постепенно ее мысли переходят на Самуила, звучит песня «Fly Me To The Moon».
Она вспоминает…
Счастливое лицо Самуила… Счастливое лицо Беллы…
Белла идет по улице, она подходит к перекрестку без светофора. Она посмотрела налево, потом направо, убедилась, что машин нет, переходит дорогу.
Самуил на другой стороне. Когда они поравнялись, Самуил делает страшное лицо, как будто машина едет на них.
Белла очень испугалась… выронила от испуга сумку, упала…
Самуил с извинениями помогает ей подняться. Она, поняв, что Самуил пошутил, начинает его бить и не желает от него помощи, но, в конце концов, позволяет ему помочь…
Самуил и Белла сидят за столом.
Недалеко от барной стойки маленький джаз-бэнд тихо играет джаз… Пианист… Парень в длинном черном пальто и черной шляпе играет на контрабасе… Другой парень, в твидовом длинном пальто, на саксофоне… Ударник…
Самуил и Белла смеются, вспоминая, как она испугалась.
Они идут по улице, она держит его под руку… он опускает руку и щиплет ее за ногу, ей щекотно и приятно.
Она делает рожу и бьет его по руке, смеясь… Целуются… Они идут по улице, хромая…
Он обнимает ее за талию, она засунула ладонь сзади к нему в штаны, а лица при этом у них очень серьезные… целуются…
Она смотрит на него… Они снова идут, хромая… Музыка резко останавливается… И в этот момент со страшным звуком машина с затемненными окнами влетает на тротуар.
Очень громкий тупой удар. Машина сбивает Беллу.
Ее тело летит несколько метров и падает на стол и стулья уличного кафе.
Звук разбивающейся посуды, крики женщин.
Распластанное мертвое тело Беллы, лежащее среди обломков столов и стульев, ее лицо, красивое лицо в крови.
Машина, которая ее сбила, резко сдала назад, развернулась со страшным скрежетом и рванула вперед. Затем она резко повернула налево, на заднюю аллею. Вылетела на параллельную улицу. Проехав метров пятьдесят-семьдесят, свернула в другую аллею, оттуда выехала на следующую улицу.
Проехав немного, свернула на другую улицу и, проехав еще немного, резко припарковалась на стоянке среди множества машин.
Самуил, да, это Самуил, вылез из машины, быстрым шагом прошел один квартал, зашел на другую стоянку машин, подошел к своему такси, сел в него и быстро уехал.
Кафе…
Самуил тупо уставился на монитор, в кафе тихо.
Шумно вваливаются молодые ребята, с шутками подходят к бару и заказывают выпить.
Самуил ничего не слышит, он смотрит на монитор…
– Почему он ее убил? Как это произошло? Как ему пришла в голову мысль ее убить? Да, она влюбилась… Она не изменяла ему, пока она его любила… Как это вообще происходит? Сначала она должна почувствовать себя несчастной? А потом искать того, с кем, по ее мнению, она будет счастлива? Или она сначала его находит, и что потом? Она думает, что это он, наконец-то она его нашла? Откуда она это знает? А вдруг по прошествии времени она обнаружит, что это снова не он? И что потом? Опять искать Его… – С задумчивым лицом он смотрит вокруг себя. – А Самуил? Как можно убить человека? Убить… Это же навсегда! После убийства уже ничего нельзя изменить НИКОГДА!!! А что если она умирает??? От чего-нибудь неизлечимого?.. И перед смертью вдруг чувствует, что Самуил – это и есть тот человек, которого она искала всегда… Это тот, кто ей снился, просто она его раньше не узнавала, и только сейчас, когда умирает, она его начинает узнавать…
Большая комната…
Самуил стоит у дивана в большой комнате, где на диване лежит Белла…
Белла очень тихо:
– Я должна тебе многое пояснить…
– Не сейчас, Белла…
– Нет, сейчас… Ведь, может, не будет… Не останется времени… Понимаешь…
– Не нужно, Белла… Я знаю все…
Удивленно:
– Знаешь?
– Да! Я уверен…
Волна боли пробежала по ее лицу:
– Ты понимаешь… Ведь на самом деле я всегда была только с тобой…
– Я это чувствовал, Белла.
– А все остальное… Ах! Какие же это были глупости…
– Я понимаю…
Они молчали. Смотрели друг на друга и… и слушали прерывистое дыхание Беллы.
– Удивительно… Удивительно, что любовь не может остановить смерть…
Самуил склонился над ней. Ее страдающее лицо, и больше ничего.
– Ах! Как я могла так поступить с тобой…
– Это не имеет значения…
– Я хочу обнять тебя… Но у меня не получается… – отчаянно говорит она.
Самуил ее обнимает.
– Вот мы и обнялись…
Белла еле слышно:
– Их об дех либе (Я люблю тебя).
Самуил с удивлением:
– Ты никогда не говорила на идиш!
– На идиш это звучит лучше, по-домашнему… – И помолчав, добавила: – Зуг мир эпис аф идиш! (Скажи ты мне что-нибудь на идиш).
Самуил тихо:
– Белла! Ди бист ман арц (Ты мое сердце).
– Нох эпис! (Еще что-нибудь).
Самуил, грустно улыбаясь:
– Ди быст шенер фын дер Велд! (Ты самая красивая на свете).
– Сэмели, поцелуй меня…
Самуил нагнулся и поцеловал ее.
– Без тебя… я исчезну навсегда…
– Неправда, это я без тебя исчезну навсегда…
Ее лицо исказилось. Она боролась.
– Ман тайер!.. Их штарбн… (Мой дорогой… Я умираю…) – И в возникшей тишине: – Их бин штандык гивэйн мыт дир! (Я всегда была с тобой…).
– Я знаю, Белла… – И наклоняясь к ней, он тихо сказал: – Ты всегда со мной…
Но она уже была мертва…
Кафе…
Самуил сидит у стола… Он очень тихий… Он застыл… Он смотрит на компьютер… на мониторе застыли фразы…
«Ты всегда со мной…»
«Но она уже была мертва…»
У него в глазах слезы…
Кабинет доктора.
Полина, как психоаналитик, сидит в большом кресле с блокнотом и карандашом в руках. На носу у нее очки в большой оправе, сдвинутые на кончик носа. Самуил лежит на диване и смотрит в потолок.
Полина голосом доктора:
– Что ты чувствуешь по этому поводу?! Ты чувствуешь себя виноватым?
Спальня. Ночь.
Самуил проснулся от кошмарного сна. Он очень перепуган, и ему страшно… Он не может вспомнить, что ему снилось, ну никак!
Что-то очень страшное… Он осторожно повернулся, посмотрел на Беллу. Она спала, посапывая, и даже не подозревала, как ему страшно…
Он осторожно сел на край кровати, хотел встать, но ему все еще было страшно…
– Что же такое мне снилось?
Лоб и плечи были мокрые. Наконец страх стал потихоньку уходить.
Он встал. Надел халат. Пошел на кухню…
Он открыл холодильник, взял бутылку воды, открутил пробку и одним залпом выпил всю до дна. Затем сел за стол, уставившись в одну точку.
– Что-то про смерть…
Сонная собака пришла и села возле его ног, ее замятая шерсть немного развеселила его.
И вдруг как-то резко он вспомнил…
Сон.
Потное лицо Самуила… Он весь в крови. У него в руках нож…
На земле распластанное тело незнакомой женщины… Она мертва. Она вся в крови…
– Неужели это я ее?..
Самуил не может поверить. Но что делать? Что? Вдруг можно что-то сделать?
Внезапно ниоткуда появляется папа на своей электроколяске… Он смотрит на убитую женщину… Потом на Самуила… И как-то безразлично произносит:
– Когда человек умирает, все кончено. Это навсегда! Никто ему уже не поможет!
– Папа, что мне делать?
А папа дотягивается правой рукой до своего приемника, поворачивает ручку громкости на полную мощность, нажимает на педаль… И под какофонную музыку, отдаленно напоминающую джаз, увеличивая скорость, мчится вперед…
Проезжая мимо молодой женщины, он, вытянув правую руку, шлепнул ее по заднице. Самуил, увидев это, был в шоке.
Женщина (с лицом Беллы) тоже в шоке, обернувшись, не обратила никакого внимания на папу, а возмущенно уставилась на Самуила.
Самуил не знает, что делать. Вот она приближается… приближается… приближается… И… И со всего размаху ударяет Самуила по лицу…
При всех… На улице… Самуил унижен. Он очень унижен… От стыда он готов умереть…
– Ты, сука! Это за что?..
Но она не удостоила его даже взглядом. Он возмущен! Нет, оскорблен! Он стремительно подошел к ней и с размаху вонзил нож прямо ей в грудь… Ее глаза… удивленные глаза… она медленно… медленно… очень медленно… падает… падает… падает на спину…
Самуил смотрит на нее… на окровавленный нож… на свои окровавленные руки… Его глаза… Его удивленные глаза…
– Значит, это я ее… Вот так просто… Вот так просто я стал убийцей… Убийцей!.. Что теперь делать? Все кончено. Это навсегда! Я убийца!
И он на кухне… Он сидит за столом, уставившись в одну точку.
– Фу! Слава богу, это сон… Это сон? Да! Это сон!!! Какая радость! Сон!.. И я никого не убивал… И я не убийца!!! Ах! Как хорошо!.. Как хорошо!..
Офис.
Обеденная комната.
Дина и Белла сидят за столом, пьют кофе. Обе грустные, каждая думает о своем.
Входит Наташа, наливает себе кофе и садится за их стол. Все молчат.
Внезапно, ни к кому не обращаясь, Наташа говорит:
– Вдруг вспомнила… На нашей улице появилась высокая красивая молодая женщина с мамой и с маленьким мальчиком. Поселились они недалеко от нашего дома. Мне было, наверное, лет десять. Она ездила на велосипеде, бегала по утрам, вела очень активный образ жизни. Наши мамы этого не делали, не было принято. И, естественно, все мужчины нашей улицы были влюблены в нее. И мой папа тоже… По-моему, не было дня чтобы он о ней не говорил… и бегает каждое утро… и по вечерам с сыном ездит на велосипеде… а одевается как? В общем, мечта каждого мужчины. – Она сделала глоток кофе. Улыбнулась задумчиво. – Меня она поражала не своим видом, а поведением. Она была… она выглядела очень независимой. От нее веяло какой-то свободой… свободой от всего. И как она одевалась, и как она вела себя. А как она разговаривала со всеми… не то чтобы свысока, а с какой-то насмешкой в глазах, при этом не обидной для собеседника. И все, буквально все, хотели ее внимания. Мы, девочки, боготворили ее и, естественно, хотели быть на нее похожими… Нас бы все мужчины хотели, а мы… да идите вы все! Мол, кому вы нужны…
Она замолчала. Грустно, очень грустно огляделась. Посмотрела на Дину, Беллу…
Дина не выдержала:
– Ну и чего замолчала?
– А это все…
– Что все?..
Наташа с деланной улыбкой:
– Все! Он меня бросил… ушел…
Помолчали.
Дина отчаянно:
– В этой жизни бывает хорошо… хоть кому-нибудь?..
Белла, думая о своем, тихо говорит:
– Уходим к любимым и все равно не счастливы…
Дом. Спальня.
Белла встает с кровати. Она не может понять, это был сон или нет.
Она слышит, что в доме кто-то есть. Осторожно выходит из спальни, на ходу надевая халат. Идет по коридору, заглядывает в Полинину комнату, видит, что она спит, и внезапно замечает Самуила, который сидит за компьютером.
Белла удивленно:
– Ты давно здесь?
Самуил вздрагивает:
– Фу! Как ты меня напугала! Я только что пришел. А ты почему не спишь?
Белла осторожно смотрит на него. Самуил – на нее.
– Что с тобой?
Белла осторожно:
– Ничего…
И она не понимает, присутствовал ли он, когда в доме был красавчик мачо? А может, это был сон… Она все еще очень осторожно:
– Что ты делаешь у компьютера? Почему не идешь спать?
– Хочу закончить видео.
– Какое видео?
– Да что с тобой? У Полины скоро день рождения, ты забыла?
Она смотрит на него:
– Да… То есть нет!..
– И что я делаю видео для нее, помнишь?
– Да…
– Хочешь посмотреть?
Белла машет головой и присаживается рядом на стул. Самуил осторожно разглядывает ее. Она на него не смотрит, а смотрит на монитор.
На мониторе начинается фильм. Звучит песня «Myne Idishe Maydale».
На экране маленькая Полина, потом она постарше…
Лица Самуила и Беллы…
Белла смотрит настороженно, но по мере продолжения фильма ее лицо меняется, смягчается, иногда у нее текут по щекам слезы…
Самуил смотрит на нее с удивлением и с интересом. Он чувствует, что она плачет не только из-за фильма, а еще из-за чего-то.
Фильм заканчивается, они сидят в тишине.
Самуил чувствует, что с Беллой что-то происходит. Но что?
И тут Белла решительно говорит:
– Идем гулять!.
– Что, сейчас? – удивленно спрашивает он.
– Да! Вставай!
И не дожидаясь его ответа, она решительно входит в Полинину комнату и будит ее. Полина ворчит, не хочет вставать.
Полина сонным голосом:
– Вам, ребята, нельзя было заводить детей! Детей нужно обнимать, целовать… а вы? Будите меня в шесть утра…
– Давай вставай и не болтай.
И Белла помогает ей одеться.
Затем они берут собаку и выходят на улицу.
Улица… Осеннее утро. Еще не рассвело.
Полина, Белла, Самуил и собака идут по улице. Полина и собака впереди, Самуил с Беллой сзади.
И вдруг Белла почувствовала какое-то облегчение… Это то, что ей было нужно… Улица… Утро зарождающегося дня… Свежий воздух… и эти двое с собакой… И она говорит Самуилу:
– Теперь я знаю!
– И что ты знаешь, дорогая?
– У меня крыша едет…
– Я знаю!
– Нет! Ты не знаешь!
– Почему?
– Потому!
– Достойный ответ…
Белла, улыбаясь:
– У меня крыша едет от тебя!
Самуил, картавя:
– Ой, пгавда?
– Тебе никто не говорил, что ты большой шмак? – И помолчав, добавляет: – Фармазон!
– Фармазон! В конце концов, ты можешь мне объяснить, что такое фармазон?
Белла, улыбаясь:
– Ты!
– Я?!
– Не веришь?!
Белла подзывает Полину. Подходит Полина, за ней бежит собака. Полина движением головы спрашивает: что?
– Посмотри на папу!
Полина смотрит:
– Ну?
– Посмотри на него внимательно и скажи нам… Кто он?
Полина смотрит на Самуила внимательно. Молчит. Склоняет голову набок. Потом улыбается и уверенно говорит:
– Фармазон!
Самуил крайне поражен, он теряется, не знает, что сказать. Белла победоносно смотрит на него. Затем она подходит к нему. Засовывает ему руку сзади в штаны. И просит его о чем-то. Самуил очень серьезно машет головой в знак несогласия. И потом… они одновременно начинают хромать на одну ногу. Самуил картавя:
– Мне это нгравится!
Он поворачивает голову к Белле и серьезно спрашивает:
– Тебе уже говорили, что ты очень красивая?
– О, да! И притом в значительно менее примитивных выражениях!
– Ты помнишь тот маленький ресторан… и нашу официантку?
– У которой был большой синяк под левым глазом, и мы подсмеивались над ней…
– А потом, когда выяснилось, что это не из-за драки, а от болезни, нам было немножко стыдно…
– И мы пили вино… курили сигареты и были такие счастливые…
И тут Белла внезапно говорит:
– Зуг мир эпис аф идиш! (Скажи ты мне что-нибудь на идиш).
– Белла! Ди бист ман арц (Ты мое сердце).
– Нох эпис! (Еще что-нибудь).
Самуил, счастливо улыбаясь:
– Ди быст шенер фын дер Велд! (Ты самая красивая на свете).
Белла поворачивается к нему встает на цыпочки и тихо просит:
– Поцелуй меня…
И Самуил ее целует. Полина видя, как они целуются, ревниво говорит:
– Вы, ребята, очень нехорошие… Разбудили меня черт знает когда… заставили гулять черт знает где… и бросили…
Самуил, улыбаясь:
– Бросили? Тебя? Никогда!!!
Полина машет рукой и бесцеремонно говорит:
– Фа! Фа! Фа!.. Ля! Ля! Ля!
Белла берет Полину за руку и очень серьезно добавляет:
– Без тебя мы просто пропадем!!!
Полина смотрит на них строго… Улыбается. И абсолютно уверенно заявляет:
– Я знаю! – И сделав серьезное лицо, добавляет: – И я тоже!!!
Играет джаз…
Кафе…
Белла заходит в кафе. Останавливается у дверей и смотрит по сторонам. Как бы узнавая. Ищет глазами Самуила. Увидев его, медленно пробираясь между столиков, идет к нему.
Самуил ее не видит, печатая на компьютере. Она остановилась у его столика и ждет, пока он обратит на нее внимание.
Закончив фразу, он наконец замечает ее и пугается. Не ожидал.
– Ты?
Белла, усмехаясь:
– Нет! Твое воображение…
Смотрит кругом…
– И много времени ты здесь проводишь? Вместо того чтобы настоящим делом заняться?
– Ну как смешно!
– Да! Я очень смешная девочка… – Через минуту: – А ты выглядишь как настоящий писатель. Такой же прибитый, как они все… и за компьютером…
Он не очень серьезно:
– Все становится таким мелким и пошлым, когда ты об этом говоришь…
– Хорошая фраза для одного из твоих героев…
– Это подходит для Беллы…
– Конечно, для нее… – И помолчав, продолжает: – Когда тебе вообще пришла в голову мысль писать сценарий?
– Тогда, у Дины… Когда ты танцевала с этим красавчиком мачо и я увидел, что вы влюбляетесь друг в друга…
Она с сарказмом:
– Ах! Я вижу, ты знаешь женщин… ты знаешь, что они чувствуют… Писатель…
– Да! Писатель. Вот! Вчера написал… Однажды парень спросил свою девушку: «Выйдешь за меня замуж?» И девушка ему ответила: «Нет!» И зажил он очень счастливо… катался на мотоцикле… приставал к девочкам… Играл в футбол… Пил водку…
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
– Не сливал воду в туалете…
Самуил добавляет:
– И пукал везде! Где ему хотелось!
– Семэли! Посмотри на меня! Я хочу сказать тебе что-то важное!
И Белла глянула на него очень серьезно. – Кроме тебя мне никто не нужен! – И улыбаясь, добавила: – Даже такой красавчик, как мачо… С его вагиной!
Самуил удивленно:
– Что?
– Я всегда подозревала, что ты не такой умный, как тебе кажется…
И она обреченно машет рукой. – Одно слово: Шмак! – И после паузы: – Давай заканчивай свой сценарий, я умираю от любопытства, чем все это закончится!
– Это не скоро…
– Я подожду…
– Это действительно долго, я даже не знаю, как долго…
– Сэмэли! Цузамын мит дир их кан вартн шдендик! (Рядом с тобой я согласна ждать вечность!).
– А потом…
– А потом… Они проживут долгую и счастливую жизнь, у них будет много детей и внуков… они доживут до ста двадцати… нам ведь положено жить до ста двадцати… и умрут они вместе в один день….
Самуил посмотрел на нее боязливо:
– Опять?
– Очень тошнильно?
От разных столов четыре парня идут к бару, справа от которого стоит фортепиано, ударные инструменты, контрабас лежит на полу. Один из парней садится за фортепиано…
Другой, в черном длинном пальто и в черной шляпе, поднимает контрабас… третий, в длинном твидовом пальто, открывает черный футляр, вынимает саксофон. Четвертый, с барабанными палочками, садится за ударную установку.
Он стучит палочкой о палочку и считает… Один, два, три, четыре. И они тихо начинают играть джаз…
И тут Белла, склонив голову набок, говорит:
– Давай сделаем Лехаим!
– Сейчас? Так рано?
– Давай! Мы же не просто евреи… Мы евреи из бывшего Советского Союза!
И Самуил с улыбкой добавляет:
– И не просто из бывшего Союза! А из Жмеринки!
Самуил и Белла подходят к бару и садятся на стулья.
Самуил, обращаясь к бармену, этак небрежно говорит:
– Две водки, пожалуйста!
– С колой или клюквенным соком?
Самуил высокомерно:
– Чистую, пожалуйста!
Бармен наливает две порции водки и смотрит удивленно на них. Самуил и Белла с улыбкой взяли свои рюмки.
– Лехаим!
– Лехаим!
И они выпили их залпом. Лицо бармена выражает отвращение…
Белла кладет ладошку Самуилу на щеку:
– Нет! Пожалуй, ты урод, что однако тебе идет! – И целует его. – Мне кажется, что ты станешь знаменитым!
Самуилу это нравится, но он хорохорится:
– Ну, о-ч-ень тошнильно!
– В следующей жизни женись на мне опять!
– Две жизни подряд? Даже и не мечтай!
Играет джаз…
Назад на улицу…
Играет джаз…
Самуил и Белла идут, хромая на одну ногу…
Сзади Полина, палочкой играя на заборе, тоже хромает, поругивая собаку. Внезапно Самуил поворачивается:
– Полина, ты знаешь, сколько процентов мозга мы используем?
Полина смотрит на него непонимающе:
– Я даже не знаю, сколько процентов мы вообще имеем!
Самуил смеется:
– И ты права!
Они все идут по аллее.
Самуил и Белла идут впереди. Полина с собакой за ними.
Самуил в черном длинном пальто и черной шляпе.
Белла начинает снимать с себя одежду, которую тут же уносит ветер.
Она срывает с себя последнюю одежду.
Белла, голая, держит Самуила под руку.
Желтые листья на земле, на деревьях, на скамейках.
Полина подходит к ним с собакой, которая, прыгая, хочет достать палку.
Они медленно поворачивают на нас головы, улыбаются и застывают.
Эта сцена превращается в картину…
Художник стоит у мольберта, делая последние мазки… Он отходит от нее… Склоняя голову, удовлетворенно смотрит на нее. Она ему нравится…
Играет джаз…
Издалека голос ребенка тихо поет детскую считалку, хлопают ладошки…
У Мэри был кораблик, из шелка паруса,
На палубе матросы в оранжевых трусах.
Трубач трубил тревогу, кабанчик верещал,
А храбрый мальчик Вова от страха наво…
Наводит наблюдатель на небо телескоп,
А спящая принцесса опять ложится в гроб.
Громадная слониха пришла однажды в сад
И на большую клумбу поставила свой зад.
Закрывшись в комнатушке, там, где темным-темно,
Марина и Ванюшка целуются в кино.
А там, где темнота – такая красота!
А там, где мало света – так хорошо при этом!
Ну, все – гасите свечки! И не мешайте мне:
Пусть пляшут человечки на белой простыне.
Кино – как представление,
Как светопреставление…
Затемнение…
Мы медленно фланируем вокруг детской комнаты… На стенах висят детские рисунки, рекламы известных фильмов, фотографии актеров, знаменитых певцов.
Около стола аквариум с двумя рубками… Кровать… Спящая девочка с рыжими волосами. Это Полина, ей семь лет…
Полина кричит:
– Папа! Папуля!
Слышны мужские шаги. Самуил, заспанный, появляется в ее комнате:
– Что? Что случилось? Пэрэле…
– Я забыла рассказать, что было сегодня в школе…
– Ты знаешь, который час? Два часа ночи…
– Ша! Замолчи, папа! И слушай… С тобой дочка разговаривает…
Самуил улыбается:
– Ладно. Так что было сегодня в школе?
– О! Папа, хорошо… Значит, так… Хана сказала мне, что она не должна сдавать провинциальные экзамены, я, мол… Почему нет? А она начала так… Я, мол, не должна сдавать их, потому что они должны были проверять вещи, которые… И в это время к нам подошла Элла и начала поучительным тоном: «Хана! А мы должны сдавать этот экзамен. И нам неинтересно знать плохие вещи о нем… так что не говори нам ничего!» И она не дала Хане закончить. Хана обиделась и ушла. И теперь я никогда не узнаю, почему Хане не надо сдавать этот экзамен!
Самуил улыбается:
– Ну, теперь ты можешь наконец идти спать?
– Папа! Садись и рассказывай!
Она играет психоаналитика. Она надевает очки в большой оправе на кончик носа, берет в руки блокнот и ручку, строго смотрит на Самуила и говорит очень сурово:
– Садись!
– Полина… Уже очень поздно!
Полина еще суровей:
– Садись, я сказала!
Самуил еле втискивается в детский стульчик… Который неожиданно ломается с шумом, и Самуил падает…
Получилось очень смешно. Полине это очень нравится. Наконец она достала его! Маленьким кулачком вытянутой руки она ударяет по воздуху.
– Вот так! – говорит она удовлетворенно.
Самуил смотрит на нее и видит стиль своего папы.
– Ну? И что теперь?
– Как ты себя чувствуешь по этому поводу?
– Лучше, чем когда-либо!
Неожиданно в дверях Полининой комнаты появляется Белла. Кутаясь в халат, она с удивлением смотрит на них. Полина, не видя ее, говорит Самуилу:
– Знаешь, папа, я бы хотела, чтобы мой муж был похож на тебя!
Самуил с хитрой улыбкой:
– Может, проще будет выйти за меня замуж?
Полина не верит своим ушам.
– Фе! Папа! Это даже не смешно!
Все трое смотрят друг на друга с невероятно серьезными лицами. Полина, обводя всех строгим взглядом, обращается к Самуилу:
– Фармазон!
И не выдержав, они втроем взрываются от несдерживаемого смеха.
Кабинет.
Эзра посмотрел на монитор… Улыбнулся…
– Вот так! – сказал он удовлетворенно. И написал послед нее слово…
Конец. Конец фильма!
Я и Хана…
– Тебе еще не надоели эти длинноногие красавицы, которые постоянно заходят в кафе и постоянно поражают тебя, то есть твоего Эзру своей красотой? – спрашивает Хана. Нет, она даже не спрашивает, она утверждает.
Я смотрю на нее, и что-то со мной происходит… Что-то не так… Как-то неприятно… Неужели ей не нравится то, что я пишу?..
– И вообще… – продолжает она. – Твой стиль, твоя манера писать… Не знаю, но это совершенно не мое, это совершенно другая литература, если это литература… – язвит она. – И я в ней ничего не смыслю… Может, это не ты, а я… Ведь точно так же я не понимаю работы некоторых художников, музыку некоторых композиторов. Может быть, я не подготовлена к их восприятию?
Мне кажется, я начинаю злиться. Нехорошо… Она ведь имеет право говорить и чувствовать, что ей нравится, а что нет.
– О чем это ты? О какой-то конкретной сцене?
Она машет рукой:
– Я говорю о твоей книге в целом…
– Ты, Хана, привыкла к традиционно изложенной литера туре… а это другая… Пабло Пикассо, например, говорил: «Я пишу объекты такими, как я их мыслю, а не такими, как я их вижу».
– Не слишком ли высоко ты стал забираться… Пабло Пикассо? И, пожалуйста, не говори мне словами своего Боци… Мол, что с вас возьмешь… Я так вижу!
Что с ней происходит?.. Все это как-то мне не нравится…
А она деловито продолжает:
– И вообще ты хотел критику? Получай! Так вот! Первое, что бросается в глаза, так это отсутствие общей идеи или, как говорят профессиональные критики, философской концепции… Кстати, в некоторых сценах она есть… А в книге… – И пожимая плечами. – Нет! Может, она и есть, но мне как читателю ее не видно… Поэтому все твои так называемые сцены превращаются в разрозненные, пусть иногда симпатичные в стиле семидесятых эпизоды, которые соединены между собой непонятно чем. И еще иногда мне казалось, что я читаю какие-то разрозненные заметки, а не роман, и у меня возникал вопрос, чего же ты собственно хочешь? Ты хочешь меня запугать одиночеством… неизбежностью смерти… Ты заставляешь меня задуматься о смысле жизни, о бездарности современной литературы… Или даже больше: о бездарности современного искусства вообще… Естественно, по сравнению с книгой, которую ты пишешь. И еще твой герой все время рисует картины… В конце он окажется художником? А его приступы? Я имею в виду его язву… Он в конце концов умрет? И эти твои повторения «мне красивой такой не найти…» или «так в чем же смысл жизни?» Мне кажется, ты запутался в своих мыслях. И единственный выход у тебя – написать книгу об этом… – Задумчиво: – А может, твое писание – это, как говорил твой друг, лечение от депрессии?
– Прежде всего, Хана… Ты как-то очень серьезно все это говоришь… А мне не критика нужна от тебя, а твое впечатление от прочитанного…
– Ах, вот оно что… А я-то дура…
– Прекрати!
– Так тебе моя критика до лампочки…
– Послушай меня…
«Только бы не кричать… Спокойно, Эзра…»
– Каждый создает свое произведение по-своему… когда мы пишем, мы погружаемся в наши чувства. Они рождаются от воспоминаний, которые эти чувства породили…
– Как ты сложно выражаешься! Я надеюсь, этой прекрасной фразы не будет в твоей гениальной книге…
– Ты можешь послушать без своих комментариев? – не выдерживаю я. – Ты понимаешь… Чувства, которые рождаются от воспоминаний и благодаря им возникают другие образы… Органы чувств рождают эти образы, а не мозг… Впечатления, которые возникли, когда мы видели что-то или слушали то, что нас поразило настолько, что осталось в нашей памяти навсегда! И только сейчас, во время создания книги, вышло на поверхность. Звук… запах… прикосновение или поцелуй… Все это как волшебство, которое передалось моему мозгу и легло на бумагу…
Вдруг, несмотря на мое корявое объяснение, мне показалось, что она, Хана, наконец услышала то, что мне важно было до нее донести.
– И еще… Мне иногда кажется, что когда я пишу или думаю о том, что пишу, то мной кто-то руководит… Кто-то мне подсказывает, что писать… Или, вернее, о чем думать. И когда я перечитываю написанное, мне не верится, что это написал я! Настолько это бывает хорошо… Я просто не мог это написать… Правда, я не кокетничаю, я искренне так думаю… И я понимаю как это звучит…
– Ты понимаешь?
– Да! И мне иногда кажется, что ты как-то несерьезно относишься к тому, что я пишу… А я ведь пишу книгу… И что бы ты ни думала, это очень серьезно для меня… Творческие личности отличаются от обычных людей своей памятью… У нас абсолютная память! Мы помним ВСЕ! Мы помним, как будто это случилось вчера, и оно запало нам в душу навсегда… Ты можешь сколько угодно смеяться, но у нас действительно тонкая нервная организация. И еще! Я писатель!
Мне стало немного обидно. Нет! Не немного… А много! И… Я не выдержал:
– У Мастера была Маргарита, а у меня?
Она неожиданно улыбнулась:
– А у тебя я, Хана! Ты только послушай: Эзра и Хана… В этом есть что-то библейское…
Я посмотрел на нее и подумал, что никогда с уверенностью не могу сказать, шутит она или язвит. А-а, все равно… И я говорю:
– Мне, кстати, это очень нравится… Эзра и Хана! В этом и правда есть что-то библейское….
И тут произошло то, что я ну никак не ожидал… Она подошла, дотронулась до моей щеки и… поцеловала меня…
Я растерялся… Но взяв себя в руки, сказал:
– Баба Поля в подобной ситуации говорила… В любой непонятной ситуации – ложись спать.
Хана улыбнулась. Взяла меня за руку и, ведя в спальню, хитро, как мне показалось, закончила:
– Ты будешь смеяться… Но она была права!
Кабинет Эзры.
Хана в кабинете. Убирает… Вытирает пыль… Случайно сдвинула мышку и резко зажегся монитор на компьютере… Она смотрит на монитор и видит титульный лист на котором написано:
Эзра Б.
«Лучше, чем когда-либо».
Сценарий
Затем ее взгляд упал на стопку бумаг на столе, и на верхнем листе она увидела то же, что и на мониторе:
Эзра Б.
«Лучше, чем когда-либо».
Сценарий.
Хана пальцем проводит по стопке, как бы перелистывая, и видит, что вся стопка исписана, то есть это законченный сценарий…
– Ах! Вот что он писал… Совсем не книгу…
А книга – это только предисловие к этому сценарию. Нет, книга – это то, что помогало ему писать этот сценарий…
Все втроем они смотрят друг на друга с невероятно серьезными лицами.
Полина, обводя всех строгим взглядом, обращается к Сэму:
– Фармазон!
И не выдержав, Полина, Белла и Сэм взрываются от несдерживаемого смеха.
Конец.
Прочитала она еще раз…
Да! Это талантливо… Моя критика ему все же помогла… Или мне хочется думать, что помогла…
И задумчиво проведя рукой по стопке сценария, улыбнувшись, она подумала: «А это ведь традиционно изложенная литература. Может, Белла права… Может, я ошиблась, и он, Эзра… правда гений… Как она там сказала… “Я верю! Ты станешь знаменитым!” И еще она сказала… Что-то очень важное… Вот! Вспомнила… “Они проживут долгую и счастливую жизнь, у них будет много детей и внуков… они доживут до ста двадцати…
нам ведь положено жить до ста двадцати… и умрут они вместе в один день….” Здорово! Классно написано!»
Она села за компьютер и сразу после слов: «Конец. Конец фильма» написала: «Эзра! Я была не права… Я думаю, тебе не надо заниматься обычной работой… Пиши… Мне очень нравится, как ты пишешь! Правда! Ты правда гений, и ты будешь знаменитым… Я верю…
Твоя любимая… Да?»
Я и Хана…
– Интересно… Можно прожить без страданий? Правда, можно ли прожить без страданий, без боли и без раздумий о смысле жизни? Можно прожить без любви? И если можно, то стоит ли… Ведь все кончается… Все! И любовь…
– И жизнь…
Помолчали.
– Как быстро тикают минуты…
– Минуты? Часы! Ты помнишь, как мы шатались по мокрым и холодным улицам? И не к кому было зайти… Грелись в подъездах… Целовались там же… курили и болтали, не останавливаясь…
– И о чем это мы болтали?
– Кто это может знать…
– Как же это происходит? Два совершенно незнакомых человека становятся любовниками в мгновение ока… Еще вчера мы не знали о существовании друг друга, а сегодня не можем расстаться…
– Помнишь?
– Позвонишь мне завтра?
– Сегодня, ты имеешь в виду… Не знаю…
– Что-то случилось?
– Нет! Ничего…
– Позвони мне… Пожалуйста… Я не смогу заснуть, если не услышу твой голос… – И через минуту: – И еще… Ржавый… Люби меня меньше, но дольше… Чтобы хватило на всю нашу жизнь! До того момента, как мессия придет…
– Хорошо! Договорились…
– И в следующей жизни давай встретимся снова…
– Ой! Не хочу даже слухать эти мансыс…
По радио Bad Boys Blue запели «You're a woman, I'm a man».
Эзра поворачивает ручку на полную громкость, подхватывает Хану, и они начинают танцевать и петь.
“You're a woman, I'm a man
This is more than just a game
I can make you feel so right
Be my lady of the night
You're a woman, I'm a man
You're my fortune, I'm your fame
These are things we can't disguise
Be my lady of the night
«Ты женщина, а я мужчина
Это больше, чем просто игра.
Я сделаю тебя счастливой!
Будь моей девушкой этой ночью.
Ты женщина, а я мужчина.
Ты моя судьба, я твоя слава.
Это то, что мы не можем спрятать.
Будь моей сегодня ночью.
Затем они резко остановились… Посмотрели друг на друга… Молча улыбнулись, будто только что узнали какой-то секрет… Эзра дотронулся до щеки Ханы… Прижал ее лицо к своему… Поцеловал… И сказал тихо:
– Вот так, Хана… Это конец! Конец моей книги…
И…
И опять кафе…
Эзра смотрит на входящую дверь… Ждет… А она все не входит…
Он смотрит в окно: может, появится? Но нет ее, нет…
А может, ее никогда не было… Ха! Ха! Ха!
Он окидывает взглядом кафе. Никто не обращает на него никакого внимания.
– Никто меня не видит… – грустно подумал он. – Может, я просто не существую?! Может, меня просто, нет?! И это все были мои фантазии… Неужели? Ах! Неужели и правда фантазии? Если это так… То как жаль… А может, она все же была? Ведь может быть… А? И вдруг все замерло… И в этот момент, момент тишины он почувствовал… Да! Он понял! Это все! Это все, что я хотел написать…
Он грустно улыбнулся. Обвел кафе невидящим взглядом…
И ощутил чувство удовлетворения, перемешанное с грустью.
Вот что, наверно, почувствовал Ван Гог тогда, на пшеничном поле… Это все, что я хотел написать! Ведь это же его слова! Да! Я вспомнил! И после этих слов он выстрелил себе в грудь…
И я написал все, что хотел… Я выполнил договор с самим собой! Я написал книгу моей жизни, книгу воспоминаний… Моих раздумий и фантазий… Я написал свой фильм!
Да! Это конец!
Он грустно улыбнулся:
– Интересно, если бы у меня был пистолет, я бы выстрелил себе в грудь?
Он еще раз взглядом обвел кафе и тихо сказал, обращаясь ко всем:
– Прощайте…
Кухня…
Эзра смотрит во двор… двор уходит в лес… Поляна… На поляне стоит стол с двумя стульями… стол покрыт красивой, дорогой, белой скатертью…
За столом сидит очень красивая, высокая, стройная девушка с рыжими волосами, в черном платье, на голове черная шляпа с большими полями. Она смотрит на Эзру и улыбается. Машет ему рукой.
Хана дотрагивается ладонью до щеки Эзры, поворачивает его лицо к себе…
– Нет, нет, нет! Не верь ей, не бросай на ветер волшебство, которое существует между нами!
Эзра поворачивает голову к девушке… и обратно к Хане…
– Нет, нет, нет… слушай меня, Эзра… Ты игрушка в ее руках, ее каприз, а для меня ты – жизнь…
Эзра поворачивает голову к девушке… и обратно к Хане…
– И если ты уйдешь, я буду очень страдать… И даже могу умереть, думая о тебе…
Эзра поворачивает голову к девушке… и обратно к Хане…
– Не уходи к ней… Эзра! Не уходи!
– Но я чувствую прикосновение грусти… – тихо говорит он…
У нее появляются слезы.
– Это неправда! Эзра!.. Это неправда… Я не могу видеть, как ты умираешь… Нет! Любимый…
Эзра поворачивает голову к девушке… и обратно к Хане…
Он внимательно смотрит на Хану… Он напрягает все свои силы… ему невероятно трудно смотреть на нее… Он видит, как ее лицо медленно бледнеет…
С неимоверным напряжением он продолжает на нее смотреть… Теперь он видит, как ее лицо становится похожим на мираж, на странную галлюцинацию… И как же это красиво… Удивительно… Как много цветов… И все они переливаются… Смешиваясь, производя все новые, невыносимо яркие цвета… Красные, оранжевые, золотисто-белые…
И среди этих ярких цветов, среди этой красоты он улавливает ее глаза… Ее мокрые от слез щеки… Изящную руку, ладонь с длинными, тонкими пальцами и необыкновенно красивой формой ногтей…
Теперь он чувствует ее руку на своем лбу… Холодную руку… очень холодную… С неимоверным напряжением он продолжает смотреть на нее… Он смотрит и видит, как ее лицо растворяется в ярком, почти белом, холодном свете… Вспышка… Яркая желтая вспышка…
И внезапно он вспомнил… Ах! Как же это приятно… Он наконец вспомнил имя… Имя, которое он никак не мог вспомнить, когда вспоминал, когда писал… Имя… И он говорит очень медленно, растягивая слова:
– Это же Хана! Моя любимая! Моя жена!..
Театр…
На сцене два актера в ярких одеждах нищих.
Первый актер:
– Я почувствовал прикосновение грусти…
Второй актер:
– Проклят тот, кто слепого сбивает с пути!
Появляется девушка из кафе в порванном желтом платье и босиком. Мы узнаем в ней Хану… Она, прижимая руку к груди, с театральным выражением обращается к первому актеру:
– Эзра! Как я рада, что ты здесь…
Первый актер подходит к ней, кладет руку на ее плечо… Затем медленно опускает ее почти до попы…
Хана, склоняя голову набок, говорит:
– Мне нужно сесть, Эзра…
Он подает ей стул, и она садится.
– Я и не знала, любимый, что прикосновение может быть так прекрасно…
– Может! – уверенно говорит он.
Затем он подает ей руку, и они вдвоем выходят на авансцену.
Эзра с театральным выражением декламирует рубайят Омара Хайяма:
Нет ни рая, ни ада, о сердце мое!
Нет из мрака возврата, о сердце мое!
И не надо надеяться, о мое сердце!
И бояться не надо, о сердце мое!
Зал взрывается аплодисментами. И криками «Браво!»
Перекрывая аплодисменты и крики, Эзра отчаянно кричит:
– Вы говорите – время идет! Безумцы – это вы проходите!
Занавес медленно опускается.
Аплодисменты и крики «Браво» не смолкают, а нарастают. Зал требует актеров. Наконец занавес поднимается. А на сцене никого…
Мы смотрим в зал. А там лес… Поляна… На поляне стоит одинокий стол с двумя стульями… стол покрыт красивой, дорогой, белой скатертью… На столе серебряный поднос, на котором белый кофейник с двумя белыми чашками, бутылка шампанского и два хрустальных бокала с шампанским, которое медленно выливается через края бокалов…
И за столом никого…
Езра Бускис Февраль, 2013