-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Лев Михайлович Тарасов
|
|  Отрицательные линии: Стихотворения и поэмы
 -------

   Лев Михайлович Тарасов
   Отрицательные линии


   Редакционная коллегия серии:
   Р. Бёрд (США),
   Н. А. Богомолов (Россия),
   И. Е. Будницкий (Россия),
   Е. В. Витковский (Россия, председатель),
   С. Гардзонио (Италия),
   Г. Г. Глинка (США),
   Т. М. Горяева (Россия),
   А. Гришин (США),
   О. А. Лекманов (Россия),
   В. П. Нечаев (Россия),
   В. А. Резвый (Россия),
   А. Л. Соболев (Россия),
   Р. Д. Тименчик (Израиль),
   Л. М. Турчинский (Россия),
   А. Б. Устинов (США),
   Л. С. Флейшман (США)

   Составление и послесловие Ю.Л. Мининой (Тарасовой)
   Под редакцией Ю.Л. Мининой (Тарасовой)

   Составитель приносит искреннюю благодарность всем, кто оказывал помощь в подготовке книги к публикации.
   Отдельная благодарность работникам сектора документальных источников современного периода (1941– по настоящее время) – заведующей сектором Елене Васильевне Васяниной и старшему научному сотруднику Владимиру Леонидовичу Лаврентьеву ГБУК Музейного объединения «Музей Москвы».


   Стихотворения


   1927


   Влюблённая вода


     Вода одинока была,
     Она никого не любила,
     Но в будущем счастье ждала,
     Да счастье её позабыло.
     Хоть редко сердилась она,
     Но были ужасными бури,
     Моря поднимались со дна
     И ветры холодные дули.
     Подолгу сердилась Вода
     И злобно и смело ревела,
     Всю землю залить без труда,
     Могла бы, когда захотела.
     Но всё покоряет любовь,
     В ней есть чудодейная сила,
     Она в водянистую кровь,
     Ей влагу кипящую влила.


     Огонь полюбила Вода
     И силой его восхищалась,
     В объятья его без стыда
     С безумною лаской кидалась.
     У ног разливалась Вода
     И ноги его целовала
     И глаз не сводила с Огня
     И, полная счастья, рыдала.
     Огонь горячо полюбил
     И с жаром любви отдавался
     И вскоре навеки застыл.
     Лишь уголь да пепел остался.
     Над трупом рыдала Вода,
     Текли её слёзы рекою,
     О нём и теперь иногда
     Она вспоминает порою.
     Ужасной тоскою полна,
     С невиданной силой бушует.
     Моря поднимает со дна
     И так о погибшем горюет.

   1927



   1928


   «Боже, жду твоего пришествия…»


     Боже, жду твоего пришествия.
     Только осень подёрнет лист
     Большое весёлое шествие
     Прибытие твоё возвестит.
     На ослёнке ты въедешь в столицу,
     Прокричу тебе «Осанну в вышних»,
     На колени встану молиться
     За обиженных и лишних…

   1928



   1929


   «Великолепнейшую оду…»


     Великолепнейшую оду
     Хочу я в честь себя сложить.
     Время идёт, а год от года
     Довольно трудно отличить.
     Ни в чём не видно различенья,
     Но всё приносит огорченье…
     И если вправду я поэт,
     То должен я забыть тревогу,
     Искать хорошую дорогу
     Мне, наконец, семнадцать лет.

   1929


   «На заре человеческих дум…»


     На заре человеческих дум
     Увлекались ритмичностью звука
     И его вырабатывал ум
     Песнь, которой страшилася скука.
     Заунывные крики людей
     Все земные леса оглашали.
     С этой песней качали детей
     И на смерть стариков провожали.
     Совершенствуя бедный язык,
     Человек постепенно привык
     Чтобы мысли его напевали.
     Но не всякий умел передать
     Своё чувство. В особенной песне,
     А один из толпы, мог созвучья сковать.

   1929



   Тетрадь со стихами


   Русалка
   (Баллада)

   Радость моя, где ты?

 //-- 1. --// 

     – Милый друг, тебя безумно жалко,
     Ты совсем пропащий человек.
     Разве может резвая русалка
     Объявиться в наш двадцатый век.


     На уме у каждого машины
     В голове тяжёлый шум стоит.
     И гудят и рвутся исполины
     А земля и бьётся и дрожит.


     Только ты отстал и не примкнёшься
     К быстрому движению машин.
     Жалок ты – и сам в себе замкнёшься,
     Навсегда останешься один.


     Милый друг, тебя безумно жалко,
     Просто так жалею от души,
     Что с тобою сделала русалка,
     Расскажи, сейчас же расскажи?..

 //-- 2. --// 

     В громком журчании
     Чистой воды
     Слышно страдание –
     Признак беды.


     Жалобы чьи-то,
     Неведомый стон
     Всё позабыто
     Под рокотом волн…


     Нету спасенья
     И гибель близка
     В близком веселье
     Играет река.

 //-- 3. --// 

     Её тело опускалося на дно,
     Девушка погибла, затонула…


     Водяной взглянул в жемчужное окно,
     Девушка в окно взглянула…


     Мёртвый взгляд её заметил водяной
     И любовь зажглася в непутёвом,


     Жизнь вернул и для неё одной
     Всё отдал, считаясь с каждым словом.


     Но жемчужные дворцы ничем
     Ей земной лачуги не заменят


     Не поймут её печаль – зачем?
     А поймут, так вовсе не оценят…

 //-- 4. --// 

     – Ты видишь и знаешь
     Я очень богат
     С землёй не сравняешь
     Подводный наряд.
     Зачем приуныла
     Понять не могу,
     Ну что позабыла
     На том берегу?..


     Как злючку такую
     Я рассмешу
     Давай зацелую,
     Давай задушу…

 //-- 5. --// 

     – Отпусти меня на землю посмотреть
     Здесь мне душно, я боюся умереть…


     Вольный воздух солнечного дня
     Может быть, обрадует меня…


     Своё горе я откину прочь
     Увидавши голубую ночь…


     Я вдохну в себя веселье, из цветов
     Наплету созвучие венков.


     Отпусти меня, хочу одна побыть,
     Как вернусь, начну смеяться и любить.

 //-- 6. --// 

     Выплыла, глядит по сторонам.
     Знакомые места, и жутко и тревожно…
     Она плывёт к разросшимся кустам
     Их, раздвигая осторожно.


     И кто же перед ней – красавец молодой
     Она окликнула, зовёт к себе поближе,
     Он подошёл, нагнулся над водой
     Она зовёт всё медленней и тише…


     На берег вышла, мирный разговор
     С ним повела. Ему в любви призналась,
     Сказала, где была до этих пор
     И что на дне речном осталось…

   7.

     – Пойдёшь ли мой милый на тёмное дно
     Прекрасного много в речной глубине


     Там всё водяным в мою власть отдано
     И все под водой подчиняются мне.


     Увидишь мой славный жемчужный дворец,
     Увидишь моих ненаглядных подруг.


     А пылкая страсть двух влюблённых сердец
     Нигде не погибнет мой преданный друг.


     Тебя окружу я заботой своей
     И буду беречь твой пленительный смех,


     Забудешь ты глупых и скучных людей
     Среди бесконечных забав и потех…

 //-- 8. --// 

     Он всё забыл. Он слушает и ждёт,
     Вот кончатся пленительные сказки,
     Он в действиях своих отчёта не даёт,
     Его заворожили глазки.
     Он спал в объятьях, о дивный миг,
     Что с ней? Она никак не понимает
     Ей воздух вреден, взгляд её поник,
     Она с восторгом умирает.

 //-- 9. --// 

     Это сильнейший удар,
     Это ужаснейший случай,
     Завял на руках милый дар.
     (И ты себя больше не мучай)
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 //-- 10. --// 

     Река без конца бушевала
     Нарушился крепкий покой,
     Безумное сердце страдало,
     Страдал Водяной.
     Он девушку ждал и с тоскою
     Глядел в непонятную высь
     Теперь он враждует с землёю
     Земля – берегись!
     – Отдай моё прежнее счастье!
     Сердитые волны ревели.
     Так было ужасно ненастье,
     Что люди бледнели.

 //-- 11. --// 

     – Милый друг, фантазия твоя
     Превосходит всякие границы
     И тебе рекомендую я
     Позабыть все эти небылицы.
     Ты очнись, ведь это глупый сон,
     Ты живёшь, а вовсе не мечтаешь,
     Погляди, как воздух жизнью полн,
     Ты один весною отцветаешь.
     Сам подумай, разве в этот век
     Может быть какая-то Русалка,
     Ты совсем, совсем пропащий человек,
     И тебя мне бесконечно жалко.

   1929 март


   Игра
   (Баллада) Бред больного

 //-- 1. --// 

     Я был болен. Яркий свет
     Мне покою не давал.
     Я лежал, почти не спал
     У меня был сильный бред.

 //-- 2. --// 

     Невозможные созданья
     Нарушают мирный сон.
     Я кричу: – Подите вон!
     До свиданья! До свиданья!


     Понапрасну резкий крик.
     Все на месте.
     – В самом деле
     Вы мне очень надоели.
     Поднимается старик.


     Борода его седая
     По колено. Он горбат
     И глаза его блестят,
     Злобной яростью пугая.


     – Не уйдём! – стучит ногой
     – Не уйдём! – кричит с азартом,
     Бьёт рукой по старым картам:
     – Поиграем, дорогой!


     Вынул карты, начинает
     Остальных поближе звать.
     Принимается сдавать,
     Зубы скалит и чихает.


     – Нету лучше козырей!
     – Мне всего милее пики!
     И глаза, что были дики,
     Стали несколько светлей.

 //-- 3. --// 

     – Ах, как мне надоело играть,
     Всё-то время сдавать приходилось,
     Ночь кончалась, и стало светать,
     Голова у меня закружилась:


     – Не могу, прекратите игру!
     Мне на карты глядеть надоело.
     – Хорошо, их сейчас соберу,
     Кстати, там, на дворе, посветлело.


     – Нам пора отдохнуть, дорогой,
     Кто без сна обходиться умеет?
     Где же карта? Нет карты одной,
     Мы за нею придём, как стемнеет.

 //-- 4. --// 

     И с тяжёлой головой
     Я провёл несносный день,
     Мне казалось, это лень
     Изощряет разум свой.
     Чтоб от многого отвлечь
     Просто нужен крепкий сон,
     Я болезнью утомлён
     И решаю раньше лечь.


     Снова тот же, прежний бред,
     Кругом голова идёт,
     Слышу крик: – Сейчас идём!
     Слышу ласковый привет.

   5.

     – Не трудно такого, как ты обыграть
     Мы каждую ночь будем в карты играть.


     Но если случайно тебе повезёт
     И в картах удача к тебе перейдёт


     Покинем тебя, со своею игрой,
     Партнёр, без сомненья, найдётся другой.


     Тебя мы решили в конец доконать;
     Мы снова явились, ты будешь сдавать.

 //-- 6. --// 

     Злой старик с горящим взглядом
     И огромной бородой
     Как вчера садится рядом
     И беседует со мной.


     У него гнилые зубы,
     Невозможно гадкий вид,
     Он сидит, надувши губы,
     В карты пристально глядит.


     Все смеются, будто рады
     Пораженью моему,
     Скачут, пляшут злые гады,
     Что бормочут не пойму.


     Понемногу я плутую,
     Карты ловко подмешал
     И веду игру иную
     Обыграл и задрожал…

 //-- 7. --// 

     Они волчком завертелись, застонали
     Карты схватили и плакали,
     Старик как юла кружился, капали
     Слёзы на пол,
     вдруг с воем пропали.
     В окно заглянул рассвет.
     Я спокоен – их больше нет.
     С той поры оставили меня
     Невозможные созданья,
     Им задорно крикнув: – До свиданья!
     Поправляться начал я.

   1929 апрель 6


   Жёлтые цветы


     У реки, в болотистых местах,
     Жёлтые цветы пестрели,
     Я глядел на них без всякой цели,
     Думал только о цветах.


     – Я достану их, достану непременно.
     Вдруг припомнил:
     – что за ерунда,
     Их сорвать… да никогда,
     – Жёлтые цветы – измена.

   1929 май


   «В моей комнате приятно…»


     В моей комнате приятно
     Отдыхать и заниматься,
     Всё туманное понятно,
     Так и хочется смеяться.


     Мебель: стол стоит, три стула,
     Мне диван кроватью служит.
     Полку книгами согнуло
     И она под ними тужит.


     На стене портрет старинный –
     Это будет дед покойный.
     Взгляд его прямой и чинный,
     Вид спокойный и довольный.


     Лоб высокий, он мечтает,
     В нем была большая сила
     Он погиб, и внук не знает
     Где есть дедова могила.


     За столом сижу без дела
     И возможно, что скучаю.
     Всё то, всё мне надоело.
     Слушать шорох начинаю –


     Разговор поймать случилось,
     То в окно с весёлым светом
     Само солнышко явилось
     Разговаривать с портретом.

   1929 июнь


   «Вечером опять явились тени…»


     Вечером опять явились тени
     И тревожили созвучьем слов,
     Принесли большой букет сирени
     И отрывки пламенных стихов.


     Весело они кружились,
     Был приятен их беззвучный смех,
     Но когда малютки расшалились
     Я, прикрикнув, напугал их всех.


     Как они мгновенно разлетелись,
     Как они смотрели на меня,
     Маленькие громко разревелись,
     Утешала их холодная луна.

   1929


   «Всё это было на том берегу…»


     Всё это было на том берегу
     Где в речонку впадают ключи.
     Говорил неизвестный:
     – Давно берегу
     я чудесные эти ключи.


     И, подаренный прадедом лук
     Бросил в воду – живая черта
     Промелькнула – и нет ни черта –
     Чтоб заплакать он нюхает лук.

   1929


   «Одни умирают спокойно…»
   (Отрывок)


     Одни умирают спокойно –
     Лицо их бывает довольно
     И радостен вид,
     Другим умирать невозможно –
     Они умирают тревожно,
     Унося с собой горечь обид.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1929 август


   «Звёздным небом ходил любоваться…»


     Звёздным небом ходил любоваться
     И срывать острожальную грусть,
     Пессимизмом своим красоваться
     Говорить безразличное: – Пусть.


     Ждал от девушки мне не известной
     Неизвестную ласку и смех,
     Затевал разговор неуместный
     И без злобы сердился на всех.


     Хохотал над собой до упаду,
     Хохотал, выбиваясь из сил,
     Хохотал, укрывая досаду
     И озлобленность в сердце носил.


     Я не ждал рокового прихода,
     Никого ожидать я не мог!..
     Надо мною смеялась Свобода
     И вела к Перепутью Дорог.


     Обессиленный глупой судьбою,
     Ничего я не мог обрести,
     Утомлённый тяжёлой борьбою,
     Я стремился от жизни уйти.


     А теперь над собой издеваюсь,
     Яд впитала моя голова.
     По суровым дорогам скитаюсь
     Золотые теряя слова…

   1929 август 29


   Смерть


     Гибель своего «Я»
     Предчувствуя –
     отлетел!
     Гибкая,
     Яркая
     Змея.
     Я
     не посмел –
     – отвести взгляда
     чувствуя близость яда.
     Ты зачаровала,
     Околдовала
     Напугала –
     мне легко и радостно стало.
     Жало
     Пылало
     Было мало
     того, что душа моя погибала,
     Ты хохотала
     и хохотала…
     Была глубина
     видна.
     горела одна
     луна.
     Пролилась в небе жгучая синь,
     Кто эту синь
     сюда просил!
     Всем простил,
     оставил твердь
     И радостно принял смерть…

   1929 октябрь 2


   «Вспоминаю себя иным, прошедшим…»


     Вспоминаю себя иным, прошедшим,
     В плащ завёрнутым, с лирой в руках,
     Гимны поющим – отошедшим,
     Погибшим в ожесточённых боях.


     Врагам, угрожая местью,
     Голос мой пел под рокотанье струн,
     Я призывал умирать с честью,
     И сердцем, и сам был юн…


     Помню пред девушкой горделивой
     На коленях стоял в пыли…
     А затем на площади шумливой,
     Как еретика меня сожгли…


     Разве позабыть сырую темницу
     Закованного себя, в железе цепей,
     От того, что не знал, кому молиться,
     Молитвенной душой своей.


     Всё моё преступленье, что на заре дней
     Я впервые почуял созвучья,
     И звучу всё сильней и больней,
     За века отлетевшие мучаясь…

   1929 октябрь 15


   «Милый мой, я влюбился. Сегодня…»


     Милый мой, я влюбился. Сегодня
     Вновь вечернюю девушку жду.
     Сверхъестественной силою поднят,
     Обхватил голубую звезду.


     Хорошо мне висеть на просторе,
     Я теперь на виду, на виду.
     И ведут обо мне разговоры…
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1929 октябрь 23


   «Сердце своё размельчу на части…»


     Сердце своё размельчу на части,
     Каждую часть повешу на куст,
     Одену плащ, и весёлое счастье
     По простору лесному искать поплетусь.


     Каждой девушке стану дарить улыбку,
     Чтоб она расцвела на подобье цветка.
     Я – туман голубой и зыбкий
     Для неё над лесом соткал.


     Появись долгожданная незнакомка,
     Улыбнись, я тебя пойму
     Лес, окутанный туманной каёмкой
     Погрузится в вечернюю тьму.

   1929 октябрь 27-29



   Из разных мест


   «Быть может, нас не существует…»


     Быть может, нас не существует,
     А только вечное пространство.
     Да ветер, оголтелый дует
     В оледененье странствуя.


     Быть может редкие наши улыбки
     Есть признак воображенья,
     А мы являемся чужими, зыбкими
     И мёртвыми от рожденья.

   1929 июль 25


   Эвиоэли
   (Чаруйно-легковейная песня)


     Песня без лишних слов
     На каждый день и час
     Горящая, как свеча
     Прозрачная, как стекло.


     Эвиоэли Лель лю
     Лилиали люли,
     Вельиля
     Лю Алю
     Ли в ле
     Ле в ли…


     Песня любви и нег
     Песня тоски и зла
     Откровением мне была
     Явленная в полусне.


     Эвиоэли Лель лю
     Лилиали люли,
     Вельиля
     Лю Алю
     Ли в ле
     Ле в ли…


     Кружится плавно звук
     Прыгает в такт язык
     Лёгкий чаруйный зык
     Попурри из веселья и мук.


     Эвиоэли Лель лю
     Лилиали люли,
     Вельиля
     Лю Алю
     Ли в ле
     Ле в ли…

   1929 август 28


   «Пляшут по стенам моим…»


     Пляшут по стенам моим
     От лампы весёлые тени
     Шалости свойственны им
     Краше мечтательной лени.


     Вот закивала одна
     Будто моей головою,
     Остановясь у окна,
     Ночной занялась глубиною.


     Сколько мигающих звёзд,
     Сколько нелепых малюток.
     Я протянусь во весь рост
     Мир земной тесен и жуток.


     Руки подняв, точно я,
     Тень подобралася к книгам
     Из своего бытия
     Она уносилася мигом.


     У тени есть новая тень
     И также смеётся и плачет
     А разобраться мне лень
     Что двойственность странная значит.


     Быть может и я не живу,
     Являясь причудливой тенью,
     И где-нибуть мифом слыву
     В мифическом странном селенье.

   1929 ноябрь 12



   Урна уныния


   «Девушке с длинной косою…»

   Посвящается И.К.


     Девушке с длинной косою
     Я думаю сердце отдать.
     Милая, – речь за тобою,
     Долго ль я буду страдать?


     Ты приходи на аллею,
     Мне весело будет с тобой,
     Я много болтать не умею –
     И глупо болтать под луной.


     Пойдём по скрипучей дорожке.
     Тут снег, и следов ещё нет,
     Пускай твои милые ножки
     Оставят таинственный след.


     Ты шею укутаешь мехом.
     Зачем я не твой воротник?
     Я к шейке с таким же успехом
     И даже нежней бы приник.


     Пусть будут слова твои грубы,
     Пейзажу совсем не под стать,
     Но стану я в самые губы
     Подолгу тебя целовать.


     Девушке с длинной косою
     Я думаю сердце отдать.
     Милая, – речь за тобою
     Долго ль я буду страдать?

   1929 январь 26


   «Позабудь о себе, если пишешь стихи…»


     Позабудь о себе, если пишешь стихи,
     Не гоняйся за шумною славой,
     Есть возможность – иди в пастухи,
     Чтоб шептаться с травою кудрявой.


     Будешь рано вставать по утрам
     И сгонять на луга своё стадо,
     Будет солнце к своим берегам
     Пробираться – и солнцу спать надо,


     Но заслышав твой звонкий рожок
     Искромётные песенки-были,
     Позабудет оно, пастушок,
     Что часы его сна наступили.


     Ты иди на зелёный простор,
     Чтобы свежесть в себя почерпнуть,
     Весь войди в луговой разговор,
     Обо всём остальном – позабудь.


     А тогда, как вернёшься домой,
     Пой для города песни свои.
     Здесь по клеткам сидят соловьи
     И глядят за окошко с тоской.

   1929 январь 26


   Вечер


     Вечер,
     Веет
     ветер…
     Чуть жива
     млеет
     трава…
     Тени
     лежат.
     Дрожат
     колени…
     И я,
     затая
     дыханье,
     лелею
     желанье
     быть с нею

   1929 февраль


   Сонет


     Себя не передать стихами,
     Для передачи откровенья нет.
     И борется с обильными словами
     За новые слова поэт.


     И вот нашёл тяжёлыми трудами
     Завоевав блистательный расцвет,
     Желает объясниться с нами
     И услыхать осмысленный ответ.


     Свой труд, отдав толпе на осужденье
     Потерпит неудачу, униженье,
     Никем не понятый – умрет.


     Но к истине прилежное стремленье,
     Его прекрасное и пылкое горенье,
     Народ со временем оценит и поймёт.

   1929 апрель 24


   «Я верю, отзвук лучших душ…»


     Я верю, отзвук лучших душ
     Храним в моей груди.
     Я им родня. Я им не чужд
     На жизненном пути.


     От одного всю красоту,
     Всю красочность речей
     Я унесу в беспечность ту,
     Мне предстоящих дней.


     И скорбь другого и тоску,
     Мысль, что один совсем –
     Я вечно в сердце берегу
     И мучаюся тем.


     Они мои учителя
     Безумец – их люблю.
     Люблю, как выдумать нельзя,
     Как будущность свою.

   1929 май 10



   1930


   Подорожник

   Посвящается В. Будникову


     Хорошо хоронить у дороги себя
     Закопав где-нибудь у куста.
     Хорошо голубые дороги любя
     Подорожником после стоять.


     Пусть вдали прогудят пробуждаясь гудки,
     Пусть кипит и волнуется жизнь,
     Подорожник живёт без красивых молитв,
     С приближеньем обозов дрожит.


     Пусть затопчут его, он опять оживёт
     Опылённые листья подняв,
     И не сломит его торжество непогод,
     Обывателя в обществе трав.


     И навек полюбив безначалье дорог,
     В их пыли затеряется он.
     Ожидая, что явится сгинувший Бог
     В день невидных его похорон.

   1930 январь 11


   Город утром в мае
   (отрывок)


     В жёлтой пыли
     Автомобили
     Плыли…
     Лошади в мыле,
     Лошади в пене,
     Мечтали о сене,
     Овсе –
     И все
     Торопящиеся прохожие
     На лошадей были похожи.
     Они
     Мечтали
     О пище,
     О лучшем жилище,
     О том,
     Когда будут светлее
     Дни
     Потом…

   1930 январь 12


   «Он пришёл изумительным странником…»


     Он пришёл изумительным странником
     С готовым запасом слов.
     И на всех наводил панику,
     И со всеми был спорить готов.


     Он народ собирал на площади,
     Чтоб ему проповедовать ложь,
     Больше всех понимали лошади,
     Но людей увлечь не пришлось.


     Раз, подняв свои руки к небу
     Он почуял нелепость фраз,
     Никогда таким жалким не был.
     Моментально для всех погас.


     Он пошёл, а над ним гремели,
     Прежде вскинутые слова.
     Кто-то крикнул: – Кого терпели!
     Захлестнул его грозный вал.


     И когда подоспела помощь
     Труп растерзанный подняли ввысь.
     – Убиенный – кричали – как вспомнишь
     О преступниках, помолись.

   1930 январь-июнь


   Оттепель


     Под окнами стиснут снег,
     Подтаявший,
     Грязным налётом одетый,
     Ходит по улицам
     Снежный человек,
     Ходит, разговаривая с ветром.
     Жутко.
     Скрипит на поворотах трамвай,
     Я за нуждой
     До сортира вышел,
     А снежная человечья голова
     К трубе примостилась
     На крыше,
     Дремлет.
     Зима холодна.
     Не по нутру человеку.
     – Какого ещё
     Ей нужно
     Рожна –
     Пробует он мерекать
     Я на крыльце постоял
     Почесав затылок.
     Да, сдуру,
     С чего иначе,
     Запустил снежком…
     И даже смешно было,
     Что человек плачет,
     Поди ж ты – ему не легко.

   1930 январь 24


   «Иногда обрывались струны…»


     Иногда обрывались струны
     На моём дорогом инструменте
     Забывал я свой возраст юный
     И мечтал о присутствии смерти.


     Свою гибель оплакивал часто
     И за гробом шагал до могилы,
     Принимал сам в себе участье,
     Говорил:
     – Дорогой, мой милый…


     А когда на могильном камне
     Я чертил прожитое имя,
     Мои тени являлись там мне,
     Я подолгу беседовал с ними.

   1930 февраль 15


   «Я соткан из противуречий…»


     Я соткан из противуречий,
     Потерянную нить ищу,
     И на непонятом наречьи
     На неразумных клевещу.


     Чарунь души растёт в чаду том,
     Черёмух дым иди дудешь,
     Ивыль под ивами надута
     Имух чаруе кое-где.


     Какая свежесть в шестикае,
     Стою ль, хожу ль – я снова Ваш.
     И в облаках, строка стекая,
     Стихами капает некблажь.


     Комуиду глаголишь лепо,
     На лето камни вороча,
     Коммуну строю в чёрном пепле
     На искры пламенем меча.


     Моих коммун, мои поэмы
     Минутный бред моих баллад,
     Иных видны ряды – и темы
     Впотьмах иное говорят.


     Молчи, чаруяся в безречьи
     И то найди, что я ищу,
     Чем на непонятом наречье
     На неразумных клевещу.

   1930 март 23


   Видение поэта

   Посвящается Ф. Тяпкину


     В пещере Геликона
     Я некогда рождён.

 А.С. Пушкин


     В пещере Геликона
     Я некогда рождён
     Под звуки граммофона
     И отдалённый гром.


     Зевес на колеснице
     Катался в небесах,
     Напуганные птицы
     Скрывалися в лесах.


     Родившемуся в Овне,
     Шлю пламенный привет
     Пусть каждый смертный помнит
     К ним снизошёл поэт.


     Покуда Парки ткали
     Мне жизненную нить
     Стемнело в затхлом зале
     Ко сну стало клонить.


     Явились сёстры Музы
     И в тот вечерний час,
     Надевши мне рейтузы
     Втащили на Парнас.


     Тогда ещё малютка,
     Я стал читать стихи,
     Поэтам стало жутко
     – Стихи его плохи.


     – Реальности в них мало,
     А жизни – вовсе нет.
     Лира его пропала,
     Он сгубит инструмент.


     – Балуется ребёнок.
     Созвучьями шалит,
     Но слух довольно тонок,
     Хоть неказистый вид.


     Спустив меня с Парнаса
     Обратно в колыбель
     Исчезли Музы, ясно –
     Я отлетел в бесцель.


     По утру пробудившись
     С Химерами играл,
     С Ехиднами сдружившись
     Их нежно обнимал.


     Склонила Афродита
     Мой разум к красоте,
     Амур в меня сердито
     Спустил полсотни стрел.


     Я Сфинксу объяснялся
     В нахлынувшей любви,
     И всем Олимпом клялся
     – Я полубог, как вы…


     Так рос в лесу поэтом,
     Евтерпой вдохновлён.
     Где ж делось детство это?
     Ужель всё только сон?


     Чудесное виденье –
     Тебя я сберегу,
     Чтоб расцвести сомненьем
     На ЛЕФом берегу.

   1930 апрель 11


   «Май был в конце. Отцветали яблони…»


     Май был в конце. Отцветали яблони.
     Сладкий запах сирени окуривал сад.
     На террасе, в свету керосиновых ламп, они
     Говорили о том, как красив был закат.


     Мирный чай их не был ничем нарушен,
     Темы были бесцветны, скучны, легки.
     С укоризной стрясала подпёртая груша
     К ним на белую скатерть свои лепестки.


     В полусне разошлись. Затерялись мгновенно.
     Ветер нежился. Вечер был долог и тих.
     Наше звёздное небо – есть часть вселенной,
     Небольшая частица среди других.

   1930 май


   «На свет манящий издали…»


     На свет манящий издали
     Я шёл с закрытыми глазами
     Мне ярким и опасным пламя
     Казалося, и тело жгли
     Лучи. Но холодом сознанья
     Я укротил их непомерный жар,
     А потому величие стяжал
     Когда дошёл к источнику сиянья.
     Впервые в жизни я прозрел,
     Увидя мир в особом свете,
     И сам стал лучезарно светел
     И в ярком пламене сгорел.

   1930 сентябрь 4


   «Не вырвешься, цепки объятья…»


     Не вырвешься, цепки объятья,
     Тобой искушённых много.
     Тебя обнимают братья,
     На землю сошедшего Бога.


     Братьев его речи звонки,
     Они о любви, о свободе.
     Он кроток. Стоит в сторонке
     Шум до него не доходит.


     Чужд он, стремящимся ересь
     Раскинуть для сплетен и толков,
     Он вовсе не смыслит о вере,
     Бог он сегодня и только.


     Братья клевещут, и ложью
     Опутать стараются встречных
     На волю ссылаяся божью
     О средствах толкуют извечно.


     Грабят упорно и верно,
     Лишь он пребывает в сторонке.
     Постится… постится, наверно,…
     Недаром высокий и тонкий…


     Недаром всё шепчут губы
     Слова неизменно святые,
     А братья и сыты и грубы,
     Лживы из речи пустые.

   1930 февраль– сентябрь


   «Вновь луносинь…»
   (Отрывок из поэмы «Некий Ни»)


     Вновь луносинь,
     вечеропевность,
     Вновь бредоговор
     шорохошумы
     И позабыта
     тревогодневность
     И гнетотягост-
     ные думы.
     «Влюблённомрачный,
     затворноскрытный
     Молчальнобледный,
     страстнохудой,
     В думополётах
     скорополитный
     К тебе влекомый
     иду с мольбой…
     Полупрозрачна,
     наивно скрытна,
     Дорогодалью
     пройдёт Она,
     Тревоготайной
     путь озарит нам
     Глаз огневая
     голубизна.
     Нарядосменна,
     как ежедневность
     Немалосетуй
     на взлётодум,
     Здесь позабыта
     тревогодневность
     Здесь бредоговор,
     шорохошум.

   1930



   1931


   Торжественная пустота


   Вступление


     Мы смотрим в небо –
     Там
     Трепещут звёзды.
     Миры –
     Наверное.
     А дальше Пустота.
     Но выше Пустота,
     Щемящая до боли,
     Сжимающая сердце,
     Как тиски…


     Но Пустота – привычная.
     Больнее –
     Предчувствовать
     Опустошение
     Внутри.
     Мы не живём
     Опустошённые, мы существуем
     Не в силах
     Вырваться,
     Не в силах
     Прогореть…


     Всё теплится огонь
     Свечи оплывшей,
     Всё теплится
     Таинственный огонь…
     Ничтожные,
     Мы гордо
     Смотрим в небо.
     Кляня
     Тебя
     Торжественная Пустота!..

   1931


   Универмаг


     В универмаге выдавали лоскуты,
     Носки, купальные костюмы, майки
     И без толку толпились домхозяйки
     И с толком, но для большей суеты.


     Замучают в конец хвосты,
     Забудешь голод в ожиданьи сайки,
     Одно приятно, что не без утайки
     За девушкой следишь и любишь ты.


     В очередях неведомая прелесть,
     Приятна вонь селёдок, яблок прелость,
     Шум не приметен – ежели она,


     Случайно подарит улыбкой
     Толкнёт, иль скажет что-нибудь ошибкой,
     Всецело очереди предана.

   1931 январь 19


   Интеллекто


     Он проживал в убогой мансарде.
     По грязной лестнице опускался вниз,
     Где свет, качаясь на шнурке, повис
     Между причудливо развешенных гардин
     Он проживал в убогой мансарде,
     Всеми оставленный, один на один.
     Он чутко прислушивался к звукам снизу
     Со всеми этажами скорбел и жил.


     Вдруг марш похоронный – живым вызов –
     Хоронят опившегося – ханжи…
     Слёзы жены елейно-приторны,
     Навзрыд причитает, скорбит она:
     – Сколько раз говорила, не пей вина!..
     Прошли. Ступени ногами просчитаны
     Вновь на лестнице тишина.


     Он вышел на улицу. Помойная яма
     Бросилась прежде всего в глаза.
     Собака унюхала что-то, упрямо
     Копается в яме, раскапывает снег,
     Малыш семенит, устал и озяб,
     Ведёт его за руку седой человек…


     Дорога утоптана ног толпами.
     Взгляды беспомощней – ожидал чем…
     Предчувствием мрачным шёл томим
     По сгусткам крови и застывшей моче.
     А когда, снова поднялся на свой этаж
     Свет, засветив на чердаке,
     Почуял, что нельзя быть Никем,
     Корпеть и ждать в своём уголке,
     Писать и твердить «Когда ж?»
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1931 февраль


   «Гул отдалённого топота…»


     Гул отдалённого топота,
     Жалобы истончённые,
     Они погибают без ропота
     Заранее обречённые.


     Безгласно о прошлом рыдали,
     Шествовали победно –
     Они ничего не ждали,
     Они исчезали бесследно.


     – Ваше время в забвенье канет –
     Послушайте меня, шагающие –
     Вы последние могикане
     Вымирающие…


     Они ничего не слышат
     Заглушенные гулом топота.
     Идут и на ладан дышат
     В пути помирая без ропота.

   1931 март


   «Передвигают по столам тарелки…»


     Передвигают по столам тарелки.
     Стук ложек. Чавканье. Неровный гул.
     Плакаты драные. На дрянный стул
     Валю пальто. На платье у соседки
     Гляжу – затейливый узор приметив.
     Уродства не сокроют тонкие отделки.
     Я быстро ем, в лад темпам пятилетки
     И ухожу, внимания не встретив.

   1931 июнь 5-6


   «Я проходил аллеями…»


     Я проходил аллеями
     Сумерки нависли
     Казались лиходеями
     Навязчивые мысли.


     Топтал ногами травы,
     Что были при дороге.
     Корил дурные нравы,
     Раздумывал о Боге.


     Деревья шелестели,
     Трепетали листики,
     В никудышном теле –
     Изобилье мистики.

   1931 июнь 18


   «Посмотришь со стороны…»


     Посмотришь со стороны
     Влюбишься необычно,
     Друзья поражены,
     Самому не привычно.
     – Как можно без причин,
     Без причин не понятно,
     Но даже маленькая
     Личин-
     ка
     и та
     приятна.

   1931 июль


   «Большая горбатая жаба…»


     Большая горбатая жаба
     На камне сидела.


     Травы шумели.
     В речонке журчала вода.


     На солнце темнело
     И нежилось тело.


     Весело было.
     Пелось, как никогда.


     Раздулася жаба,
     Мух глотала.


     Обмывало камень
     Водой проточной…


     Но ещё не мерещилось,
     Не пугало


     Кружево дней
     С червоточиной…

   1931 июль 26


   «И бранных слов ты не услышишь…»


     И бранных слов ты не услышишь
     В минуты гнева и несчастья.
     Но будешь подыматься выше
     Высокомерного участья…


     Со временем, считая годы,
     Ты удивишь своих потомков,
     Костюмом, вышедшим из моды,
     И пребыванием в потёмках.

   1931 июль 27


   «Билося сердце…»


     Билося сердце –
     боем
     За будущее
     страх.
     Мне оборвали
     в трамвае
     Пуговицы
     на штанах.
     Две девушки
     засмеялись
     Плакать они
     не должны
     Я выбежал
     из трамвая
     Поддерживая
     штаны.
     Нёсся
     от остановки
     Ветер в ушах
     свистел,
     А там,
     где люднее
     было
     Я плёлся
     в самом
     хвосте.
     В наше
     кипучее время
     Все говорят
     о делах.
     Сны бы мои
     оборвали,
     Чем пуговицы
     на штанах.

   1931 июль 28


   «Тебя любили до поры…»


     Тебя любили до поры
     До времени, покуда
     Не изнывали от жары
     Весёлости и блуда.


     Затем сама любила ты
     Свои неверные мечты,
     Плотские желания
     Пустое прозябание…

   1931 август


   «Висит невзрачная афиша…»


     Висит невзрачная афиша.
     Я слышу хохот за стеной.
     То собралися: дядя Миша,
     Киномеханик и немой.


     – Мы пьём… садися между нами,
     Да подбодри себя винцом,
     А закусить можешь грибами,
     Либо солёным огурцом.


     «Собачий вальс» на пианино
     Киномеханик и немой
     Играют в три руки. «Картина» –
     Быть обещает трюковой.


     И пляшет сторож… Я не знаю
     Когда апатия нашла –
     Я мир особый различаю
     Из-за гранёного стекла.

   1931 сентябрь 12


   Трилогия

 //-- 1. --// 

     – Вы слишком субъективны,
     Молодой человек,
     Мне ваши речи противны
     Словно весенний снег.


     –Но разве я прежде глумился,
     Над теми, кто одинок.
     Вместе со мной родился
     И подрастает Бог.


     –Готовится пышная встреча
     На древний, библейский манер.
     Будем мы с Богом весь вечер
     В парке гулять, например.


     – С ума вы сошли, вероятно.
     Откуда подобная прыть?
     – Знаете, ждать приятно!
     И скептику – нечем крыть.

   1931 июнь
 //-- 2. --// 

     Ты живёшь одиноко в саду,
     Поливаешь из лейки цветы.
     Я под вечер к тебе приду.
     Как обрадован будешь ты.


     И малиной меня угостишь
     Сам повыберешь червяков.
     Поглотит нас извечная тишь
     Вместе будет смешно и легко.


     На работе из дружеских слов
     Примененье себе найду.
     Вечера я с Тобою готов
     Проводить в нашем райском саду.

   1931 август
 //-- 3. --// 

     Неизвестный стоит над душой
     И твердит: – хорошо, хорошо…


     Очень много неверных дорог.
     По которой – придёт Господь Бог?


     Неизвестно ни мне, ни тебе.
     Пропадёшь ты в неравной борьбе,


     Сам свернёшь по ошибке с пути,
     Знать до сада тебе не дойти.


     И досада стеснит твою грудь
     И появится тайная жуть,


     Пропадёт бестолковая прыть
     И земное ты станешь любить.


     Слишком мелкий пошёл народ
     Он без веры спокойно живёт.


     Не пора ли тебе отдохнуть?
     Вряд ли правилен избранный путь.


     Отдыхать, милый мой, хорошо…
     Неизвестный стоит над душой.

   1931 октябрь


   «Здесь как всегда…»


     Здесь как всегда
     одно и тоже
     И мысль одна,
     А вечерами
     скука гложет,
     Гибель – видна.


     Всё те же тени
     скрывают стены,
     Всё та же темь
     И впереди
     нет перемены,
     И новых тем.


     Здесь не живёт,
     а существует
     Влачит свой век
     Впрок тайно
     мысли
     маринует
     Свободный человек.


     Людей весёлых
     избегает
     Им смех забыт,
     Давно не слышит
     и не знает
     Весь век молчит.


     Повсюду чужд
     и безучастен
     Из года в год
     Веленью сердца
     он подвластен
     А сердце лжёт.

   1931 декабрь


   Письмо Булавиной
   (Из романа «Анатолий Заумный»)


     С тобою вовсе нету сладу,
     Я думала, что ты придёшь,
     У нас собралась молодёжь,
     Ты мог бы прочитать балладу
     О неизвестном Двойнике.


     Я записала в дневнике,
     Что ты ленив и неподвижен,
     Что некому тебя толкать.
     Твоим привычкам потакать
     Привыкли… Если ты обижен,
     Я вычеркну свои слова.


     Мне жаль. Такая голова
     Должна пропасть. Иные люди
     Связать не могут пару слов,
     Но им оклад большой готов,
     А что, скажи, с тобою будет,
     Когда ты пишешь ерунду,
     Я буду нынче откровенна.


     Весь день в туманах и в бреду, –
     Но ведь должна быть перемена.
     Читай поболее газет,
     Беги скорей на производство.
     Какие видишь ты уродства,
     Когда тебя в работе нет?


     Ты в уголке своём забился,
     Читаешь древние тома,
     Твой ум туманами затмился,
     Всё твоё горе – от ума,
     Вокруг тебя кипит работа,
     Ужель строительству страны


     Тебе петь гимны неохота?
     Ужели темпы не видны?
     Как о героях пятилетки
     Не написать огромный труд?
     Тебе газетные заметки
     Обильный матерьал дадут.


     Я новое пальто купила,
     Дешёвое. По ордерам
     У нас давали.
     Получила
     Письмо от Клугмана и там
     Тебе поклон. На Днепрогэсе
     Он трудовую жизнь ведёт,
     От героических работ
     И сам становится героем,
     Самодоволен и счастлив
     Он прославляет коллектив.


     Сейчас Панфёрова читаю,
     Есть много мест занятных там,
     Я, между прочим, по «Брускам»
     Деревню нашу изучаю.
     С подобным мнением, согласен
     Тебе известный, Лебеда
     И остальная лабуда.
     Роман по форме безобразен,
     Довольно неуклюжий слог,
     Однако, бедность не порок.


     В четверг я снова жду тебя.
     Тащи стихи. Покритикуем.
     О Маяковском потолкуем,
     Что революцию трубя,
     Вдруг потерпел фиаско с бытом.
     И сильный оказался слаб,
     Хотя и был зачислен в РАПП
     Пролетписателем маститым.


     Бранит Бузуев смерть его
     И хвалит пьяный. Врёт порою.
     Интересуется тобою.
     Он в общем парень ничего.
     Специалист по анекдотам,
     Тебя развеселит в момент,
     Сейчас он ГИЖевский студент
     И журналист. Его работам
     Литературным грош цена,
     Зато тематика видна.


     Я жду тебя. Не будь рассеян,
     Попробуй записать в блокнот:
     «В четверг у Нины. Нина ждёт».
     И слову своему будь верен.


     Я видела тебя во сне.
     Ты был измучен. Сильно болен.
     Вдобавок мною недоволен.
     Всё утро грустно было мне.
     Ты причиняешь беспокойство,
     Вот почему спокоен сам.
     Терзаться день по пустякам
     Довольно пагубное свойство.


     Я помню шелесты аллей,
     Прогулки наши вечерами,
     Когда нам было веселей
     Играть условными словами,
     Но годы горечи несут,
     Яснее более сознанье,
     Терзает более уют.
     Итак, до скорого свиданья!
     Нина.

   1932




   1932


   Взлёты и будни


   «Я забывал про пять в четыре…»


     Я забывал про пять в четыре [1 - Пятилетку в четыре года (лозунг).]
     Теперь торжественно удвоенном.
     Я забывал, что кризис в мире
     И нужно быть за волю воином.
     Когда война подготовляется
     Не жди от сильного потачки,
     Я забывал, что жизнь меняется
     И близок день всемирной стачки.


     Мне снились часто переходы
     Где своды тёмные нависли,
     Где нет надежды и свободы,
     Где в кабале погибнут мысли.
     Была расправа с остальными,
     Не раз победно пуля пела,
     Гремя оковами стальными
     Она в тюрьме обезумела.
     Её пытали ежечасно,
     Нагую били как попало
     Железом жгли – и всё напрасно.
     Её упорство не пропало,
     Всех палачей с ума сводила,
     Они удваивали пытки
     Их угнетала воли сила,
     В ней заключённая в избытке.


     Комок кровавый был прекрасен,
     По каплям кровь из ран стекала,
     Труд палачей бывал напрасен.
     Она вины своей не знала.
     В её глазах являлся ужас
     У палачей серели лица –
     И после пыток снова стужа,
     Всё те же цепи и темница.


     Сбегались крысы, как обычно,
     Делили хлеб, лакали воду –
     Она смотрела непривычно,
     Как будто крыс не знала сроду.
     Гремели цепи. Ныли раны.
     Казалась правда наказаньем –
     И были крысы постоянно
     Ей роковым напоминаньем.
     Уже давно изнемогая,
     Она погибнуть не хотела.
     Себя на гибель обрекая,
     Любила мучимое тело.
     Ей были святы остальные,
     Кто дал ей первые уроки –
     Они покончили земные
     Судьбой означенные сроки.
     Не забываем час расстрела,
     Когда у ям они стояли –
     Мишень живая – для прицела
     Людей – которым приказали.
     И только молодость спасает,
     Она предвестница свободы,
     Когда закованный считает
     Воображаемые годы.
     Я не могу…слабеют силы…
     Ужели в чём…я виновата…
     Спаси из каменной могилы
     Где мы встречалися когда-то.
     Я слушал речи пламенея,
     Мне сны всего дороже в мире
     И никогда не сожалея
     Я забывал про пять в четыре.

   1932 январь


   «Учись владеть противогазом…»


     Учись владеть противогазом.
     Близка всемирная война,
     Не отпечатанным приказом
     Тебе со стен грозит она.


     Уж над кровавыми полями
     Восходит пламенное солнце
     Карать бунтующий Китай,
     Победоносные японцы,
     Грозят упорными боями,
     Кричат пронзительно: – «Бонзай».


     Бери винтовку! Надоела
     Разоружительная ложь
     Всемирная война назрела
     И ждать начала невтерпёж.


     Пусть угнетённые успели
     Себя склонить для мятежа;
     Крича о новом переделе
     И о войне для грабежа.


     А если бестолочь видна,
     Сомнения покончи разом,
     Когда со стен грозит война
     Не отпечатанным приказом.

   1932 февраль


   Противувоенное


     Амамеу гарку:
     – Эрихон
     Тирибули
     ибикули журабель.
     Ий громаздо
     ниппо токухон
     Ау хино
     индо сверибель.
     – Мирипуси!
     Хау дзицу бай
     Бау бум
     и драхма
     дыр
     бур
     згар!

   1932


   «Солнца красный лучик…»


     Солнца красный лучик
     Заглянул в окно.
     Дня такого тёплого
     Не было давно.


     Вижу ребятишки
     Возятся в снегу,
     Я сидеть за книгами,
     Больше не могу.


     Выбегу на улицу,
     Радуясь весне –
     Солнца красный лучик
     Улыбнулся мне.

   1932 апрель


   «Я жил в грязном квартале…»


     Я жил в грязном квартале
     И в обыденном доме
     Где ютилося много
     Недовольных людей.


     Мне привычен был ропот,
     Брань и вечные слёзы,
     Пьяный смех и глумленье
     Над своей нищетой.


     Занавесками чёрными
     Занавесками плотными
     Я завесил все окна
     И бежал от людей.


     Я слагал для них песни
     Непокорные, злобные,
     В них людей поучал я
     Ненавидеть людей.


     Там мне было виденье
     Пустоты всеобъемлющей
     И понятно безумие
     Обречённых людей.


     Я поверил в творимое
     Я поверил в грядущее,
     Но не вышел на улицу
     О конце возвестить.


     Это было весною,
     Когда ждут обновления,
     Когда жаждут свободы
     И безумной любви.


     В этом грязном квартале
     И в обыденном доме,
     Бесполезными были бы
     Откровенья мои.

   1932 апрель?


   «Я помню сны, знакомые виденья…»


     Я помню сны, знакомые виденья
     Так явственно встают передо мной,
     Как будто, сны на миг переселенье
     В мир незнакомый, но родной.


     Я просыпаюсь, о прошедшем сожалея,
     Весь день хожу с больною головой,
     И в снах моих, теряясь и бледнея,
     Меняет жизнь свой облик бредовой.

   1932



   Ночные тени


   «Ведуны и ворожеи…»


     Ведуны и ворожеи,
     Скаля зубы, морща лица,
     Выползали на аллеи
     Хохотать и веселиться.
     Там судьбы читая книги,
     По складам, как на ликбезе,
     Восклицали:
     – Все в изгибе
     Лиц и масок! – Не любезен
     Свет очам моим унылым.
     Я давно уже не тот.
     По мифическим могилам
     Тени водят хоровод.

   1932 июль 10


   «Неизвестный стережёт…»

   П.Г.


     Неизвестный стережёт,
     Мы поднимем к небу руки,
     Наша память сбережёт
     Горечь длительной разлуки.


     – Возликуем! – говорит –
     Буди это место свято!
     Сердце бедное скорбит,
     Я любил его когда-то.


     Он, как брат, ко мне войдёт.
     Мы разъяты. Мы далёко.
     Неизвестный стережёт,
     Жданный явится до срока.

   1932 июль 10


   …АУМ…


     Клочок плаката.
     Надпись: …АУМ…
     Явилось нечто и живёт.
     – Я нежно льну
     к зелёным травам –
     Весёлый АУМ –
     мне поёт.
     Вот он запрыгал по заборам,
     Дорогу мне перебежал,
     И мелкий смех его дрожал:
     – Займёмся
     умным
     разговором…
     – Какой ты, АУМ, озорной.
     – Не может быть!
     Я просто прыток!
     А сам кривлялся за спиной
     И хлопал сотнями калиток.

   1932 июль 10


   «Умиротворь, угомони…»


     Умиротворь, угомони.
     Не заставляй страдать напрасно
     Зажги вечерние огни
     На небе тёмном безучастно.


     Навряд ли будем мы вдвоём,
     После дождя свежо и сыро;
     В уединении своём
     Она читает Велимира.


     Я одинок в лесной глуши,
     Я в отпуску, я вечно ною,
     Мои стихи нехороши
     И скучно смертному со мною.

   1932 июль 13


   «Под окном ходил скелет…»


     Под окном ходил скелет
     И руками костяными
     Бил в звенящее стекло.


     За умершими вослед
     Нас дорогами ночными
     Вдаль безудержно влекло.


     Шли мы, головы склонив,
     Впереди маячил свет.
     Длинный саван распустив
     Безобразничал скелет.


     Он рычал, как можно строже,
     Щёлкал челюстью, стучал.
     За руки хватал прохожих,
     Палкой бил и обличал.


     – Нам унынье не к лицу,
     Ай, жги, припевай!
     Никогда не забывай –
     Все пути ведут к концу!


     И когда на рассвете
     Исчезал худой скелет,
     Мы плакали, как дети,
     Что нам рассвета нет.

   1932 июль


   «Лик луны прозрачно ясен…»


     Лик луны прозрачно ясен,
     Сад певучий свеж и светел.
     Мы читали. На террасе
     Было тихо.
     Веял ветер.


     Позабыв о бурных сдвигах
     Мы любили то, что было…
     Нас пленяла в старых книгах
     Нам неведомая сила.

   1932 июль 17


   «Где летавы, где метавы…»


     Где летавы, где метавы,
     Где нетавы, угнетавы? –
     Все исчезли, все укрылись
     Прочь от гнева моего.


     Ну и что ж! Туда дорога
     И летавам, и метавам,
     И нетавам, и хватавам,
     И цветавам и пенавам
     Угнетавам и чертавам…
     Лишь бы людям веселее
     Без ночных теней жилось!

   1932 июль



   Осеницы


   Вступление


     Давно это было,
     Бесследно изгладили годы
     Память о днях пережитых.
     И только во сне
     Тревожат порою
     Знакомые тени.
     Рисуется смутный
     Таинственный образ.
     В огненно-красном
     Пылающем платье,
     Меня навещает
     Она…


     Пытливо глядит
     В продолжении ночи
     В глаза мне…
     И снова
     Я болен,
     Как в прошлые годы.
     Желанием странным
     Любить и страдать
     Опять.
     Воскресают
     Давно позабытые сказки,
     Слагается медленно
     Повесть
     О днях,
     Моей маленькой жизни.
     Печальная повесть,
     Которой не будет
     Конца…

   1932


   «Он вежливо руку целует…»


     Он вежливо руку целует,
     И вечность проходит мимо.
     Вы любите? – Очень немного,
     Какая теперь любовь!


     Я помню? – В былые годы
     И женщины были другие,
     И нравы, и мысли, и моды,
     И мы – не то, что теперь.


     Вы любите? – Очень немного.
     Я занят спешной работой.
     Но с вашим приходом, поверьте,
     Я кончил свои дела.


     Пойдёмте бродить по аллеям,
     Где прежде ночные тени
     Водили свои хороводы
     И пляской дразнили меня.


     Он вежливо руку целует.
     Она исчезает в тумане,
     Бледнеют её очертанья,
     Едва долетают слова.


     Вы любите? – Очень немного.
     Я занят спешной работой.
     Но вас легендарная Анна,
     Мне больно, мне страшно любить.

   1932 август-сентябрь


   «Я хочу быть смазчиком…»


     Я хочу быть смазчиком.
     Ближе к машине.
     Руки в масле,
     И сам весел.
     Говорят:
     – Чужое влияние.
     Беседы за вечерним чаем.
     – Бледная немочь.
     – Желанье выбиться.


     Пусть каждый говорит своё –
     Мне дорого производство,
     Индустриальные шумы
     И карьера смазчика.


     Когда говорят любимой:
     – Милая,
     вы мне нравитесь!..
     Не то же ли чувство у смазчика
     По отношенью
     К машине.


     Пусть он ходит с маслёнкой
     И шепчет нежно:
     – Машина!..
     Все люди смертны.
     Никто не уйдёт от судьбы.

   1932 август


   «Я подойду опустошённый…»


     Я подойду опустошённый,
     Сражённый дерзостью речей.
     – Кто этот юноша зелёный,
     В тебя, прекрасная, влюблённый? –
     Спокойно спросит Мать ночей.


     Моя Невеста символ ночи,
     Она особенно стара,
     И светятся пустые очи
     Печальным отблеском костра.


     Гадает Мать её с азартом
     О женихах для дочерей,
     Читает жизнь мою по картам,
     Кивает дочери своей.


     Кружатся с плачем осеницы,
     Я слышу взмахи тяжких крыл,
     Сижу у собственной гробницы
     И урну с пеплом приоткрыл.

   1932 сентябрь 17


   «Облетают листья…»


     Облетают листья.
     Сад опустошён.
     Ветер гонит тучи.
     Мрачен небосклон.
     Ходят осеницы
     в резиновых плащах,
     Им дожди приятны.
     Холод не опасен.
     Мир нематериальный
     близок и прекрасен.
     Говорят в полголоса
     о людях и вещах.


     – Как это удивительно,
     Всё в жизни относительно,
     Нас не существует,
     А мы себе
     Живём…


     Ходят осеницы
     Под проливным дождём.

   1932 сентябрь 29


   «Она сидела у болота…»


     Она сидела у болота,
     Её блестела чешуя.
     Осенних листьев позолота
     Пустая выдумка моя.


     Но осязаемы туманы,
     Привычна ржавчина лесов,
     Забыты шумные поляны,
     Не слышно бодрых голосов.


     Полнеба тучами сокрыто,
     Вода становится темней,
     И роют тени деловито
     Свои берлоги меж корней.


     Одна Купава у болота
     Чего-то ждёт и смотрит вдаль,
     Где опадает позолота,
     Так велика её печаль.

   1932 сентябрь-октябрь


   Умирери


     И опять приходил Умирери
     Ударять в голубой барабан.
     Отворялись небесные двери
     Мертвецы покидали гроба.
     Был он страшен
     – и в ужасе
     люди
     Повторяли за ним на распев,
     То легенду о близком чуде,
     То нелепый и дерзкий напев.
     Там сновали мёртвые вместе
     На живых совсем не глядя
     И мечтали о сладкой мести
     Костями плеч поводя.
     Умирери
     нашей общей
     печали
     Жгучей скорбью
     крепче
     целуй его!


     Ты впервые видишь,
     как туманятся
     дали –
     И не знаешь сам
     отчего…
     У каждого
     скорбь подкатит
     комом,
     Горло сведут спазмы.
     Будешь несмело кивать знакомым
     Всегда безучастным и праздным.
     Траура чёрная плит кайма,
     Креп и толпа…
     Томит тоска.
     Громадами тяжкими виснут дома
     И каждая тягостна вывеска.
     Знаешь, что близок кончины час,
     Но бьёшься рыбой об лёд.
     Идёт Умирери…
     Быть может, сейчас
     Он ждёт тебя у ворот.
     Выйдешь, закрыв беспечно двери,
     Чтобы более не войти
     И уведёт тебя Умирери
     В Млечные пути…

   1932 ноябрь 15-17



   Уныние


   «Проходили дни, мы не жалели…»


     Проходили дни, мы не жалели
     Ни забав, ни радостей, ни встреч.
     Мы душой послушно умирали,
     Мы боялись лучшее беречь.


     Забывали древние заветы,
     Наших предков мудрые слова.
     Расторгали данные обеты,
     Потеряв на будущность права.


     Уж никто не думал о свободе,
     Даже мыслей смутных не имел,
     Говорил с соседом о погоде,
     За пасьянсом вечером сидел.


     И не ждал утраченного снова,
     Ибо горести ничтожны и легки,
     Если гордо на развалинах былого
     Молодая жизнь раскинула ростки.

   1933


   «Как не жалеть о горестной утрате…»


     Как не жалеть о горестной утрате,
     Как о поруганной святыне не скорбеть,
     Как не слыхать упрёков и проклятий,
     Когда повсюду бродит смерть.


     Она следит за нами тусклым взглядом,
     И каждый чувствует
     косы тяжёлый взмах.


     Уж близких нет.
     Уж кто-то плачет рядом
     О матери,
     о братьях,
     о друзьях…
     Голодные,
     разутые,
     больные –
     Они не в силах прошлого забыть.
     Они клянут дела свои земные,
     Они устали мёртвых хоронить.
     Обречены на смерть,
     лишённые участья –
     Постыдно лгут.
     Один удел:
     терпеть!
     Ужели вечно так?
     Туманы и ненастья,
     Тупая боль
     и медленная
     смерть…

   1933


   «Мы раньше времени стареем…»

   Ф. Тяпкину


     Мы раньше времени стареем,
     Всю жизнь возмездие несём,
     Вверяем души лиходеям,
     Судьбе послушные во всём.


     На кратковременные встречи
     Мы тратим лучшие года,
     И наши дружеские речи
     Не повторятся никогда.


     Пусть тяжелы для нас утраты,
     Мы терпеливо гнёт снесём,
     И встретим близкий час расплаты,
     Судьбе послушные во всём.

   1932 декабрь 21




   1933


   Жить хорошо


   «Переболей жестоким словом…»


     Переболей жестоким словом,
     Покройся струпьями и ранами,
     Так хорошо болеть о новом
     И шелушиться покаянными
     Обрывками ума и кожи.


     Рабочие смеялись тоже,
     Стряхая с пиджака налёты
     Фабричной пыли, хлопка, ниток.
     Они, спеша домой с работы,
     Выносят радости избыток.


     И, пусть, пока в бараках тесно,
     Не изжиты вино и мат,
     Им только светлое известно,
     Они судьбу свою творят.


     Да будет эта сила стражем
     В веках прославленной страны.
     Мы с нею крепко жизни свяжем,
     И мы принять её должны.


     Вот и теперь у многих светится
     Сознанье в подвиги свершенья,
     И жизнь веленьем твёрдым метится
     Без промедленья и смягченья.


     Переболей и будет краше
     Ходить по улицам шумящим,
     И будет сердце биться наше
     Одним лишь только настоящим.

   1932 декабрь 15


   «Наши окна настежь открыты…»


     Наши окна настежь открыты,
     Ветер веет, бумагой шурша.
     Если прошлые песни забыты,
     Их напев повторяет душа.


     Мы утратили сладкое счастье
     И впадаем теперь в забытьё,
     Тяжело нам чужое участье,
     Позабывшим паренье своё.


     Словно сердцу заботы немного?
     Словно в радости тянутся дни?
     Ведь следит неустанно тревога,
     Чтобы мы не остались одни.


     Нам минуты больного раздумья
     Не дают успокоиться сном.


     Слышу листьев таинственный шум я
     У себя за раскрытым окном.


     В этом шуме сокрыты намёки,
     Их легко понимает душа.
     Пусть от жизни мы будем далёки,
     Жизнь для всех и равно хороша.

   1933 май 23


   «В сумерки…»

   В сумерки
   красные умерки
   в свой лепет
   вплетают
   трепет.
   Шорохи в парке
   слышнее.
   Старые Парки
   смешнее
   дряхлыми шепчут
   губами,
   склоняясь над своими
   станками.
   Ширится сердце
   от песен,
   обычный приют
   ему тесен.
   Бродит в кустах
   Услада.
   Тихая веет
   прохлада.
   Если
   с аллеи свернуть,
   выйдешь
   на Млечный путь,
   следить
   за движеньем планет,
   мечтать
   о прекрасной Данет.
   1933 май-июнь


   Явление девы

 //-- 1. --// 

     По тёплым лужам босиком
     Она гуляла вечерком,
     Своей невинностью прельщала
     И многим счастье обещала.
     Собой воздушна и легка,
     Поймала майского жука,
     Шутя в ладонь его зажала
     И, как невольника, держала.
     Изнемогая от бессилья,
     Жук распустил лениво крылья.
     Ей непокорство было мило,
     Она жука летать пустила.
     Сияла влажная луна,
     В её лучи погружена,
     Смеялась весело она.
     Одежды лёгкие в пыли
     К земле пришелицу влекли.
     Она давно взлететь хотела
     И трепетало её тело,
     Как будто, брошено в простор
     Вослед жуку, что мерил дали,
     Что крылья в воздухе простёр,
     Которые его держали.
     Топтались тени по цветам.
     Всё сказкою казалось там.
     И были нежными напевы
     Во славу неизвестной Девы,
     Что летним, знойным вечерком
     Гуляла в парке босиком.

 //-- 2. --// 

     Я помню ночью это было,
     Она мне сердце отравила
     Участьем нежным. В парке холод,
     Но я согрет и духом молод.
     – Ужели я влюблён – твержу,
     Сырой туман в тоске глотая.
     Ночных теней поднялась стая,
     За их полётом я слежу.
     Там под луною ликованье,
     Сошла она в луче луны.
     Спешит на близкое свиданье
     Продлить пленительные сны.
     У сердца маленькие жалобы,
     Оно отравлено тоской,
     Всегда любить оно желало бы,
     Навек утративши покой.
     Вослед за ней спешить могу ли
     Теней весёлый топот слыша?
     Туман сырел. И ветры дули,
     Кусты цветущие колыша.
     – Иди сюда – сказала Дева.
     И понял я слова привета.
     Смеялись справа, смеялись слева
     Ночные тени, скрываясь где-то.
     Я помню – ночью это было,
     Она сказала: – Я не забыла…
     В луче качалась, в лицо смеялась,
     А время мчалось, поспешно мчалось.

 //-- 3. --// 

     Девы с Юношами в парке
     Пляшут весело под липами,
     Дико смотрят перестарки,
     Вторя их веселью хрипами.
     Юный, быстро между парами
     Совершает круг намеченный,
     Всех удерживает чарами,
     Улыбаясь Деве встреченной.
     Она идёт к нему кокетливо,
     С одежды пыль лесов снимая,
     И говорит ему приветливо:
     – К тебе стремилася сама я.
     Мой путь к земле в лучах светил,
     Хочу, чтоб ты мне путь светил.
     Я память ваших предков чту,
     На то особый день быть может.
     Желаешь, я тебе прочту
     По звёздной книге, что тревожит
     Людей с младенческих годов.
     И он ответил: – Я готов!
     Стучали Юноши ногами,
     Подняв с дорожек пыль столбом.
     – О, как давно я бредил Вами,
     Что ж, говорите о любом…
     Раз, горесть радости почуя,
     Всё непременно знать хочу я…
     Она молчит. Не одолеть
     Того, что властно тяготеет.
     Уж он спросить её не смеет,
     Она сама сказала: – Смерть!..

 //-- 4. --// 

     Я не могу найти покоя,
     Руками сердце зажимая,
     Давно не знаю: что такое?
     И прочь бегу, не понимая.
     Но в беге длительном устав,
     Придётся где-нибудь свалиться.
     Мягка постель зелёных трав,
     И хорошо на воле спится.
     Деревья шелестят ветвями,
     Докучных мошек отгоняя.
     Туманы стелятся, местами
     Росу прозрачную роняя.
     Там гам лесной и запах смол
     Распространяет старый ствол.
     Очнулся я…Шалаш из веток
     Рукой заботливой сплетён.
     – Я берегла твой хрупкий сон –
     Сказала Дева – Напоследок
     Мне стало ясно, будет буря.
     И замолчала, брови хмуря.
     Мне было радостно поверить
     Её словам. Я засмеялся
     – Как правду слов твоих измерить?
     И кто одежд твоих касался?
     К тебе одной стремлюсь всегда я,
     Хочу любить тебя страдая!
     Едва коснулся милых рук
     И радость милую заметил,
     Она исчезла в лунном свете.
     Но сердца учащённый стук,
     И ветви, сорванные ею,
     Я отрицать никак не смею.

 //-- 5. --// 

     Поднялся Юноша, вздыхая,
     И прочь пошёл лесной тропою.
     Уж ночь бледнела, затухая,
     Теней сгоняя к водопою.
     И в воду сонного пруда
     Упала крупная звезда.
     Глядит: на пне корявом Дева,
     Сидит тихонько напевая,
     И отзвук нежного напева
     Звучит, унынье нагоняя.
     Ей, в равнодушие высоком,
     Свои ночные чары дея,
     Луна мигает тусклым оком,
     Прочь отвести его несмея.
     – Теперь я точно знаю, где Вы –
     Сказал он, сев на кочку рядом.
     Рукой коснувшись платья Девы,
     Её смутил нескромным взглядом.
     Она печальна и тиха,
     Ему в ответ не улыбнулась,
     И лишь при крике петуха,
     Покорно в сторону метнулась.
     Подумав, Юноша заметил:
     – Предупреждает духов петел,
     Он скоро снова будет петь.
     Пора бы вам поторопиться!..
     – Я не могу никак взлететь –
     В слезах ответила девица.
     И руки в ужасе ломая,
     Поднялась, как лоза прямая.
     Печально созерцая высь,
     Свои творила заклинанья,
     Но тени мимо пронеслись,
     Её оставив без вниманья.
     – Теперь я знаю, где остаться,
     Мне на земле готово место.
     С тобой должны мы сочетаться,
     Я буду смертного невеста!..

   1933 март



   Чужая жизнь


   «Поэт пиши на бересте…»


     Поэт пиши на бересте
     Пахучим соком земляники,
     Но птицам не мешай свистеть,
     У них особые языки.
     Тебе блестящий дан удел
     Угадывать стремленья века,
     Зачем же ты очки надел
     И в них не видишь человека?
     Ужели солнце обожгло
     Глаза, пылавшие прозреньем?
     Или причиной ремесло,
     Тебя обидевшее зреньем?
     Премудрость книжную познав,
     Ты превратился в эрудита,
     И созерцанье свежих трав
     Тобой навеки позабыто.
     Цветы спешат благоухать,
     Приспело время опыленья,
     А ты способен тоже дать
     В твои минуты вдохновенья?
     Тебе покоя не даёт
     Закон числа, закон утраты,
     И ты не видишь, как народ
     Тебя спасает в час расплаты.
     Поэтов повелось беречь,
     Когда живут они в прозорах,
     Когда их взбалмошная речь
     Воспламеняет словно порох.
     Они способны начертать
     Иглой терновника поэмы.
     И нам без устали читать,
     Лишь попадись наедине мы.

   1933


   Разговор в парке


     – Скажите, правда вы с луны,
     И до сих пор не влюблены?


     – Я родину давно покинула –
     (И на плечи платок накинула) –
     Мне в парке холодно и вязко,
     Но духов согревает пляска.
     Для них заманчиво болото
     И вялых листьев позолота.
     Мы будем прыгать на лугу.
     Смотрите, как я побегу.


     Живее хлопайте в ладоши.
     Да бросьте там искать калоши,
     На что нужна вам эта мразь.
     А, ну, скорей, за мною, в грязь!
     Я потому и хохочу,
     Что видеть бодрым вас хочу!


     – Давно я думаю, не смог ли?..


     – Да вы, наверное, промокли.
     И для чего в такую стужу
     Вас угораздило сесть в лужу?
     Вы неуклюжи, как медведь.
     Нужно под ноги глядеть.


     – Ах, извините, ныне я
     Вяну от уныния…

   1933 октябрь


   «Весь мир юнел и полон гомоном…»


     Весь мир юнел и полон гомоном,
     Парк зеленел и рос побегами.
     Я показался тебе прикованным
     К пути, скрипевшему телегами.


     Мне нужно было выси мерить,
     Я бредил шорохами мая,
     А потому не мог поверить,
     Что ты красивая и прямая.

   1933 май-сентябрь


   Лев-Вотон-Эней [2 - В первом варианте – Анатолий Заумный. Позже «Анатолий» заменён на «Лев».]


     Было протянуто
     через
     Я – моё
     бренное тело
     любимого.


     Рыдая
     о днях погребения,
     мы сидели
     над чёрной ямой
     нашего горя
     земного.


     Мы делили
     одежды его,
     разрывая
     на мелкие
     части.


     Нас тени
     манили
     изведать
     запретные
     радости
     жизни.


     Мозг
     возгорал
     прозрением –
     Грядущего
     Распада.


     В стране
     Высокого Домысла,
     в дни ожиданья
     победы,
     мы ликовали
     оба.


     Вотон
     ловил
     мотыльков
     легкокрылых.


     Единое слово моё
     вызвало к жизни
     духов.


     От дуновения,
     в облаке пара
     вырос
     Вотон
     Разящий…


     Жёлтая кровь
     Дракона
     заключена
     в его жилах.
     Сердце его
     лежит
     к Востоку.


     Наша страна
     перепутье.
     Быть ей полем
     кровавой битвы.


     Все мы носим
     в груди
     тень
     желтолицего брата.
     Нас равно тяготят
     и Восток,
     и Запад.


     Пойте
     победные гимны!
     Бейте
     в голубые барабаны!
     Зовите,
     Ангела Смерти!


     Он идёт,
     неся мор
     и голод,
     через моря
     и выси
     гор…


     В облаках
     видели
     окровавленные руки,
     слышали
     голоса
     праведных.


     Рыдали
     жены и дети,
     глядя
     как нагие
     корчатся
     в муках.


     У меня
     на руках
     покоилось
     тело
     убитого
     Друга.


     Пиром
     во время чумы
     прогрохотала
     телега
     гружёная
     трупами.


     Вотон
     хохотал,
     проворно
     мотылькам
     обрывая
     крылья –


     Сегодня
     он был
     победителем.


     Где-то там
     кричали:
     – Банзай!
     пронзительно,
     и плавно
     качалось солнце
     на знамёнах
     жёлтых.


     Наклонившись
     к лицу
     убитого,
     я постиг,
     что с ним
     исчезали
     все лучшие помыслы
     моей маленькой
     жизни.


     И крикнул я
     чёрного ворона,
     что клевал
     глаза
     трупов.


     Покорный
     зову живых,
     он слетел
     ко мне
     на плечо.


     – Принеси
     живой воды.
     Погиб Эней
     Светозарный,
     с ним культура
     и радость
     жизни.


     Ворон поднялся,
     шумя крылами,
     его пленила
     нелепая
     просьба.


     Вотон
     любовался
     чёрной ямой,
     я рыдал
     над убитым.


     Качались
     от ветра
     деревья.
     К земле
     пригнулися
     травы.
     Глаза
     застилали
     слёзы.


     Вдруг тень
     знакомого ворона
     скользнула
     по зелени.


     Флакон
     с живою водой
     упал
     на колени.
     – Пробудись,
     Эней,
     от долгого сна,
     восстань
     из мертвых!


     Я плеснул
     в лицо ему
     живой водою,
     он вздохнул
     облегчённо.


     Глаза,
     оглядев
     опустошённые дали,
     обволоклися
     печалью.


     Вокруг
     простирались
     владенья
     Вотона.


     Вспыхнуло
     голубое сиянье,
     стал Эней
     кротким,
     светлым…


     – Брат мой,
     я видел Бога,
     мне трудно
     с живыми…


     Дай приют
     в твоём теле,
     я войду
     неслышно.


     И в поры мои
     проник он,
     и стало нас
     вместе –
     двое,


     Двое
     в едином
     теле.


     Тогда
     сказал мне
     Вотон
     Разящий:


     – Я весь
     обагрился
     кровью,
     я топтал
     беззащитных
     и слабых,
     я жёг
     на пути
     селенья…


     – Мне страшно
     молчанье
     мёртвых.
     Прими меня
     ради бога!


     И в поры мои
     проник он,
     и стало нас
     вместе – трое,


     Трое
     в едином
     теле.


     Не знал я,
     что будет
     дальше.


     Весь мир
     для меня
     раскололся.


     Я шёл,
     попирая убитых,
     путём
     торжествующей
     Смерти.


     Солнце
     в крови
     каталось,
     багровея
     к закату.


     Голос
     возник
     из мрака:
     – Беги отсюда,
     несчастный!..


     И полон
     смутной тревоги
     в ужасе…
     я проснулся.

   1933 осень


   «Чего ты ждёшь? Ярмо жестоко…»


     Чего ты ждёшь? Ярмо жестоко,
     Но близок час, оно спадёт,
     Придёт японец из Востока
     И немец с Запада придёт.


     Они сметут до основанья,
     Что было создано трудом
     И в тюрьмы перестроят зданья,
     В которых мы теперь живём.


     Веками будет иго длится
     Враждебных желтолицых рас,
     И снова будем ждать мы сдвига,
     Освобождающего нас.

   1933


   «Опять за мною по пятам…»


     Опять за мною по пятам
     Шагает аистоподобный.
     Он улыбается цветам
     Улыбкой дружески удобной.


     Как все избранники сутул,
     Он в плащ завёрнутый небрежно,
     На одуванчики подул,
     И в парке сразу стало снежно.


     – Я вами призван находить
     Слова, забытые другими –
     И властно прогремело – Быть!
     Под облаками голубыми.


     На шум травы, на птичий гам,
     На торжество земного мира
     Ложится, радостная нам,
     Тень Хлебникова Велимира.

   1933 декабрь 28


   «Поэты живут, через годы…»


     Поэты живут, через годы
     Высокой дружбой сильны.
     И в зеркале мнимой свободы
     Причудливо искривлены.


     У них усталые лица
     Холодные бледные лбы
     Они умирают от скуки
     От мора и от судьбы.


     Грядущее в розовом свете
     Веками рисуют они
     И только малые дети
     Поэтам бывают сродни.


     Мы связаны тонкими узами
     Великий Мыслитель и Друг
     И делим с прекрасными Музами
     Свой маленький досуг.

   1933 декабрь 28


   «Ему приятен был семит…»


     Ему приятен был семит
     С горбатым носом и глазами,
     Горящими двумя углями.


     – Ко мне судьба благоволит –
     Сказал он медленно и внятно –
     Я вижу мир во всей красе.


     И стало Юноше понятно,
     Что от него отринут все
     Его любившие когда-то.


     И, скорбью о друзьях объят,
     Теперь он смотрит виновато,
     Когда о Боге говорят.

   1933 сентябрь




   1934


   Восток


     Хрупкие тени, тонкие вазы
     Пряный ленивый Восток.
     Однообразно ритмичные фразы,
     Жёлтый певучий песок.
     Дни опьянённые солнечным жаром,
     Сок виноградной лозы,
     Да пенное море,
     Что с рокотом ярым
     Плещется в мир бирюзы…
     Жёлтые люди, поющие стены,
     Судьбами правящий Рок,
     Таким оживает всегда неизменный
     В легендах и песнях Восток.

   1934 январь 11


   «Свобода приходит нагая…»

   «Свобода приходит нагая…»
 В. Хлебников


     Свобода приходит нагая,
     Одетых и сытых ругая,
     Брань на губах площадная,
     Тонкие ноги в крови.


     За нею голодные люди,
     Гул смертоносных орудий,
     Волнуют упругие груди
     Желанием плотской любви.


     В руках её красное знамя,
     И лижет косматое пламя
     Восставшие в ночь города.


     Разносит послушное эхо
     Гомон победного смеха
     И гневные песни труда.


     Когда же пройдёт ликованье,
     Разрушат старинные зданья,
     Весь город замрёт от страданья,
     Отравленный и больной,


     Свобода оденется в ткани,
     Устав от насилья и брани,
     Довольство растает в тумане –
     И гнёт народится иной.

   1934 январь 13


   «Сегодня день прошёл в тревогах....»


     Сегодня день прошёл в тревогах.
     Я видел сны, читал стихи,
     Встречал друзей и на дорогах
     Любил их малые грехи.


     Мне, как всегда, противны ласки
     Нарядных женщин, вечерами
     Другим я занят, смех и пляски
     Мной позабыты за делами.


     Когда же угощает друг
     Вином, стихами и заботами,
     Я разделяю с ним досуг,
     Сомненья заедая шпротами.


     Моя страна живёт трудом,
     Который радостен и светел,
     А я люблю свой тихий дом
     И новой жизни не заметил.


     Меня отсталым назовут
     За то, что путь побед неведом,
     И руку дружбы подадут,
     Но я пойму, что буду предан.

   1934 июль-август


   Высокая дружба

   Памяти Велимира Хлебникова

 //-- 1. --// 

     Опять за мною по пятам
     Шагает аистоподобный.
     Он улыбается цветам
     Улыбкой дружески удобной.


     Как все избранники сутул,
     Он в плащ завёрнутый небрежно,
     На одуванчики подул,
     И в парке сразу стало снежно.


     – Я вами призван находить
     Слова забытые другими –
     И властно прогремело – Быть!
     Под облаками голубыми.


     На шум травы, на птичий гам,
     На торжество земного мира
     Ложится, радостная нам,
     Тень Хлебникова Велимира.

   1933 декабрь
   2.

     Я связал мой путь с твоим
     Узами сердечной боли,
     Как друзья мы говорим
     О далёком дискоболе,
     О Венере и Шамане,
     О классическом романе,
     Потому что каждый сколок
     С облетевшей старины
     Наших радостей осколок.
     Мы с тобою влюблены
     Во все сдвиги и посевы,
     Во все стройки и напевы
     Нашей молодой страны.
     Спутник вымыслами кроется.
     Он давно живёт в веках.
     Над его томами роется
     Ни один червяк в очках.
     Только мы свободны с ним,
     Духом скованы одним,
     Хоть проглядом в будни –
     ков,
     разбивая
     тягой
     к светочам,
     В хлопок тянет Будников,
     Проливая свет
     очам.


     Пойдём с тобою смело
     В выси далека,
     Всего тебя одело
     Небо в облака.
     Жму руку высокому другу,
     Иду с ним к тому, что забыто,
     И, словно росою по лугу,
     Рукопись кровью залита.
     Люди, которым наскучили
     Стихи о друге моём,
     Кричат:
     – Праведника замучили!
     Мы не пойдём!
     Мы не поймём!

   1934 май-июнь
 //-- 3. --// 

     Мне скажут: – Вы чужеете
     У Вас другой язык,
     Вы многое умеете
     К чему я не привык.
     И что же я отвечу
     Тому, кто это скажет:
     – Язык не я калечу
     Он мнёт меня и вяжет.
     Неистов и докучен,
     А я, как старый воин,
     Неуклюж и скучен
     И похвал достоин.
     Все говорят: – поэт, ему
     Дорога к лучшим мира.
     И я люблю поэтому
     Как брата – Велимира.

   1934 июнь
 //-- 4. --// 

     В парке по извилистым дорожкам
     Девушка гуляет вечерком,
     В платье, что отделано горошком,
     Выглядит красавица стручком.
     Если разломить стручок проворно –
     Крупные повысыплются зёрна.

   1934 июнь
 //-- 5. --// 

     Обойдённый силой нечистой
     Я давно одуванчик пушистый.


     На тонком стебле, высок и нежен,
     Всегда я строен и дивно снежен.


     Качаем ветром, ласкаем солнцем,
     Расту у милой под оконцем.


     Она проходит порою мимо.
     Я говорю ей неуловимо:


     – Сорви и дунь! Я буду твой,
     Навеки связан одной судьбой!


     Но девушка быстро пройдёт, не взглянет,
     Как сердце чахнет, как стебель вянет.
     Лети по ветру снежный пушок!
     Никому ты не нужен больше, дружок!

   1934 июнь
 //-- 6. --// 

     Каждый волен
     сердцем млеть.
     Каждый болен
     и это – Смерть!
     – Одарите лестью губы,
     Лезьте, люди, будьте грубы,
     И, вися на подножке трамвая,
     Говорите:
     Она не живая.
     Костлявой рукою
     Держа червяка,
     Вместе со мною
     Коротает века.
     Мы снимаем с деревьев жизни
     Крупных, жирных гусениц.
     Нас обвиняют в атавизме
     Сотни неизвестных лиц.
     Но труды не гибнут даром.
     Мы довольны нашим даром.
     А на вас запас улик
     Стал особенно велик.
     Наблюдая без различья
     Эти признаки величья,
     Эти признаки уму,
     Мы спешим вперёд пробиться,
     А уж кем-то говорится:
     – Передай билет ему!..
     Так и всюду
     Где мы будем,
     Любо людям
     Встретить Смерть!

   1934 июнь
 //-- 7. --// 

     Я видел из окон трамвая,
     И сам подходил убедиться,
     Как недра дорог разрывая,
     В глубь прорастает столица.
     Сердце поверить готово,
     Что здесь и моя дорога…


     Нынче снова
     Ищут Бога
     Дети слова.
     Их немного.
     Стучат в закрытые двери,
     Но всё даётся по вере.
     У них невольно сереют лица
     И шепчут:
     – Больно –
     но кому
     Охота слушать небылицы
     Бедой грозящие уму?
     С ними Бог седой земли,
     Порой он грозен, но в пыли,
     В небыль тянет, словом манит,
     Кем он нянчить бедных нанят?


     На годы
     свободы
     ложатся невзгоды…
     Идёмте!
     В двери стучатся
     сыны природы
     И мчатся
     под своды…
     Познав все ужасы плена,
     Готов шептать:
     – Я буду с чем?..


     Не эти ли вышки метрополитена
     Заговорили со мною о будущем?!

   1934 июнь



   Стихи ни о чём


   «Как ноги устали, скорей бы прилечь, отдохнуть…»


     Как ноги устали, скорей бы прилечь, отдохнуть.
     Забыть суету, разговоры, смешную учтивость
     Покоя она не даёт, и снова болит моя грудь,
     И кашель противный и та же больная сонливость.


     Я знаю, что радость напрасна. Проклятая
     спешка минут,
     Глупейшие речи, холодные взгляды, молчанье.
     Любовь подавили, навек отчуждают, покоя
     душе не дают.
     Мы чужды друг другу и я говорю: «До свиданья».


     Мне душно. Скорей бы дойти и упасть на кровать
     Забыть эту встречу, заснуть, умереть… Или снова
     Бежать и её догонять, и кому-то о встрече сказать
     И рыдать оттого, что наскучило жить бестолково.

   1934 апрель 21


   «Она была лицом невзрачна…»


     Она была лицом невзрачна,
     Но миловидна и прозрачна.
     Когда, охваченный огнём
     Любви бессмысленной и вялой
     Поэт, мечтая о своём,
     Застал её над Калевалой.
     Руками в ужасе взмахнув,
     Он прошептал: она ж эпична
     И вышло даже неприлично.
     За грань условностей шагнув,
     Он красовался перед нею
     Только глупостью своею.

   1934 июль 6


   Стихи ни о чём


     Кто этот юноша, который,
     Даря набором длинных слов,
     Тебя преследовать готов?
     Беги скорей! Укройся в парке.
     Гляди: он хворый,
     Будет скоро
     Кровью харкать,
     И рубашка неожиданно красна.
     Дни томительные жарки,
     Это кажется весна
     Нас сопровождает в парке.


     – Я не могу ему противиться –
     Сказала девушка –
     Вполне
     приятно мне,
     что я счастливица,
     И с ним останусь
     наедине.
     Мои слова его целители.
     Уйдите прочь, стихов ценители!
     Вам не понять искусства тех,
     Кто нездоров и к смерти близок.
     Ваш дерзкий смех
     И груб, и низок.
     Она, рукой махнув, прогнала
     Нарядного увещевателя,
     И руку тонкую подала
     Останкам чахлого писателя.


     – О юности я буду петь –
     Сказал он, кланяясь и кашляя –
     Стихи хотите просмотреть,
     Всё это свежее,
     вчерашнее…
     И вами полнится…
     Моей
     любви…
     Но, может, не поверите?..
     Вы идеал.
     Я соловей…
     Я пел…
     а вы…
     На метры мерите…
     Им было скучно.
     Запах вод
     стоячих
     Говорил яснее,
     Что нету смысла
     в том,
     что вот
     Поэт остался
     вместе
     с нею…


     Стихи признаться ни о чём.
     Готов пойти я на уступки.
     Мы в жизни многое толчём,
     Как воду в ступке.

   1934 июль


   «Имя девушки для нас…»


     Имя девушки для нас
     Только признак общий полу,
     Как цвет волос и нежность глаз
     Опускающихся долу.


     Имя девушки намёк
     На любовь, что сердце губит,
     Каждый слог, как стебелёк:
     Любит…
     Не любит…

   1934 август


   Специалист


     Когда мне скажут: будь как все!
     Навряд ли я впаду в обиду.
     Но, как всегда, к обеду выйду
     И детям дам на карусель.
     Затем бутылочку боржома
     В кругу домашнем разопью,
     И вспомню молодость свою,
     Что бесконечно длилась дома.
     Ведь было время на стихи
     И на любовь – смешные годы –
     Но как силён закон природы,
     Что мне до этой чепухи?
     Война, неволя, дни забот,
     Октябрь, порядок изменивший,
     Сломили дух, и я блудивший
     С идеями, избрал завод.
     Но там такая ж суета,
     Как в городе, в трамвае, всюду.
     Да разве я спокоен буду?
     Я так измучился, устал…
     Что стоит выполненье плана –
     Ночей, волнений и трудов?
     Тут всем пожертвовать готов,
     И угождаешь постоянно.
     Потом заводишь патефон,
     И слушаешь глумленье джаза
     Над жизнью, что ещё не разу
     Не обрывала вялый сон.

   1934 октябрь-ноябрь


   «Отмеченный высокой дружбой…»


     Отмеченный высокой дружбой
     Гулял я с призраком в саду
     И говорил, что занят службой
     И время мыслить на ходу.


     Затем посетовал слегка
     На одиночество больное,
     Сказал, что жизнь моя мелка
     И что он знает остальное.


     Чуть согласился спутник мой
     Что не гожусь я никуда,
     Пошёл я медленно домой,
     А он растаял без следа.

   1934 октябрь


   «Куда как приятно весь день вспоминать…»


     Куда как приятно весь день вспоминать,
     Бродить по аллеям, изведать тревогу,
     В листве пожелтелой прочесть имена,
     Забыться и прочь отойти понемногу.


     Всю ночь видеть долгие сны о ещё
     Несбывшемся счастье, искать утешенья
     В потрёпанных книгах, гадая насчёт
     Её непременного возвращенья.


     Казаться усталым, грустить на виду,
     Роняя слова в листопад, в непогоду,
     И верить, что все до неё доведут,
     Что будет унынье любимой в угоду.

   1934 ноябрь 17



   1935


   Опыты


   «Пусть это будет опытом…»


     Пусть это будет опытом,
     Только жалким лепетом –
     Идёмте, идёмте, друзья,
     В открытые двери вымысла
     И свергнем грубое слово: НЕЛЬЗЯ,
     Силою ремесла!..

   1935


   «Когда рисует память годы…»


     Когда рисует память годы
     Моих младенческих проказ
     Пустыми кажутся невзгоды
     И утешаюсь я тотчас.


     Мне кажется, что всё былое
     Весёлым праздником прошло,
     Что я остался на покое
     И снегом дом мой занесло.


     Что спешно наступает старость,
     Как эта белая зима,
     Что неминуема усталость
     И вялость моего ума.

   1935 январь 9


   Песня


     Ой я,
     Ой я,
     Ой –
     Тара
     рира….
     Эй я,
     Эй я,
     Эй я,
     Мария!
     На сером
     камне
     о лей ла,
     лей ла!…
     Всех ты,
     Мария,
     других
     милей
     мне.


     Но мимо,
     мимо
     бегу я ,
     Мария,
     Ой я,
     Ой я,
     в вихре
     страсти.
     Ты –
     моё счастье,
     счастье,
     счастье…
     Глаз –
     твоих,
     Фраз –
     твоих –
     Я
     во власти.
     Ночи
     короче,
     Очи
     ярче,
     Огнём
     полыхают
     жарче,
     жарче…


     На сером
     камне
     ждёт
     Мария,
     Ой я,
     Ой я,
     Тай,
     тара
     рира…
     Но мимо,
     мимо
     полем,
     лесом,
     Страстью
     гоним,
     как
     мелким
     бесом.
     А,
     та-та,
     тай-я,
     ла-ла,
     лий я…


     Всех ты
     милее
     мне –
     Мария!
     Эй я,
     Эй я,
     Эй я –
     Мария!
     Ой я,
     Ой я,
     Ой –
     тара
     рира!…

   1935 январь 16


   «Юность моя бурным ничем не отмечена…»


     Юность моя бурным ничем не отмечена,
     Лениво иду я пустынной, заросшей тропою
     И всё называю своим, всему имена нахожу.
     Ясные, летние дни любовью полнят меня.

   1935 март 12


   «Иные заботы меня донимают, иные картины…»


     Иные заботы меня донимают, иные картины
     Рисует услужливо память; аллеями парка
     Иду я, читая по свежим древесным побегам
     Новые, буйные песни, ещё не бывшие в мире,
     А людям смешно: – Вот идёт влюблённый поэт!

   1935 март 18


   «Те люди, с которыми близок…»


     Те люди, с которыми близок, назавтра станут
     врагами,
     Давняя, пылкая дружба – окончится дикой враждой.

   1935 март 19


   «Кому несу стихов погремушки?…»


     Кому несу стихов погремушки?
     Друзьям, забывшим о детстве счастливом,
     Стоячим водам, где негодуют лягушки,
     Белым берёзам, высоким соснам, плакучим ивам,
     Небес океану, где щебечут из металла
     рождённые птицы,
     Где длинными рыбами плывут не спеша дирижабли,
     Улицам пьяным от гула и гама и грома столицы
     И тем, кто забыли свой дом и духом ослабли.
     Мои стихи только отзвук на буйного мира
     событья,
     В них каждый отыщет своё и меня обвинит
     в плагиате.
     Весёлым и бодрым в жизни надеюсь быть я,
     Открой мою книгу и будешь мне добрый приятель.

   1935 март 27


   «Весёлый, двадцатитрёхлетний шёл я песнями…»


     Весёлый, двадцатитрёхлетний шёл я песнями
     улиц сердце пьяня,
     Резвая девушка, спрыгнув с подножки трамвая,
     звонко забила в ладоши.
     Мелькание светофора, свистки милиционера…
     Кто-то с букетом сирени лезет
     поздравить меня.
     Я растерялся вовсе, смешно развожу руками,
     в лужах ищу калоши.
     Льются потоки света, бегут у ног ручейками,
     Сел я на сером асфальте, руки к дождю протянув.
     Несутся рыча автобусы, фыркают автомобили…
     Лишь я переполнен стихами,
     В любом растворяюсь предмете и падаю
     в глубину.

   1935 март 29


   «Я не знаю, где был на прошлой неделе…»


     Я не знаю, где был на прошлой неделе,
     Что делал вчера и куда сегодня пойду.
     Своими расспросами вы давно уже мне надоели,
     Я стройным, нарядным тополем стою у себя в саду.
     Мои клейкие молодые листочки на вкус не так
     хороши,
     Душистую веточку липы приятней жевать на ходу.
     Друг мой, забудь огорченья, под мирную сень
     поспеши,
     А я для тебя утешенье верное найду.

   1935 апрель 28


   «Я хожу и записываю всё, что придёт в голову…»


     Я хожу и записываю всё, что придёт в голову.
     Увижу вас и тотчас лезу в карман за тетрадью.
     Мне нравятся ваши глаза, локоны, а также
     выражение лица.
     Немного бессмысленное, но приятное.
     Я никому не задаю вопросов,
     Находя ответы во всём видимом.
     Со мною беседуют булыжники мостовой,
     И крепнут в памяти обрывки знакомых
     стихотворений.
     Сегодня я внимательно слушаю радио, кропотливо
     разбираю схемы,
     Завтра с корнем рву проволочные путы
     И прыгаю, словно дикарь,
     Колотя кулаком в медный поднос.
     Когда над городом косяком пролетают аэропланы,
     Подобно журавлям они наполняют воздух шумом.
     Люди, бегущие мне навстречу,
     Улыбаются, снимают шляпу, подолгу смотрят
     вослед.
     Я вишу на трамвайной подножке,
     Стою в очереди за газетой,
     В булочной покупаю кило баранок,
     Дома, лёжа на диване, читаю Хлебникова,
     На фабрике веду занятия с малограмотными,
     В парке гуляю с цветком в петличке,
     В оркестре дробь выбиваю на барабане –
     И всё это делаю одновременно.
     Для меня торжественно поют провода,
     И кажутся свинцовыми воды Серебрянки.
     Вкусно пахнут олифой не до конца окрашенные
     заборы,
     И лежит кое-где пушистый, беспомощный снег.
     Для меня наряжаются девушки в цветные,
     нарядные платья,
     Юноши кичатся здоровьем и бодростью,
     Старцы молодеют приметно
     И пляшут под гармонь вприсядку.
     Смотрю – и радостью полнится сердце,
     Что живу я в таком счастливом мире,
     Где всё залито лучами солнца,
     Согрето лаской любви.

   1935 апрель


   «Я устал казаться любимым…»


     Я устал казаться любимым
     И жевать, как ветку липы, сладкое «не быть»!
     Всё равно останетесь или пройдёте мимо,
     Лишь о вас я буду говорить.


     И колени, обхватив руками,
     В уголку дивана, в полусне,
     Длинными нескладными стихами
     Говорить о счастье не доступном мне.

   1935 май


   Гоголь


     Когда со мной бывает Гоголь,
     Он шепчет страшные слова.
     Вся голь ползёт,
     И бьются в окна
     Жуки,
     И огневеет голова.
     Как много мёртвых душ со мною
     Готово разделить досуг.
     И кажется совсем больною
     Моя усталая душа.
     И тихо, тихо, чуть спеша,
     Сужая неприметный круг,
     Подходит ближе сатана
     И смотрит мутными глазами.
     Но богоносная страна
     Поднимет веру словно знамя.
     Воспламенится сердца уголь,
     И будут люди в Боге радостны –
     Так шепчет Гоголь
     Со стены,
     И сны
     Отравленные
     Сладостны.

   1935 май 11


   «Весна затеплила цветок…»


     Весна затеплила цветок,
     И жёлтым огоньком горел он.
     И долго я понять не мог,
     Что пахнет в комнате горелым,
     Что занавеска занялась
     От заронённого огня,
     Что пламя кинулось, смеясь,
     И жёлтым обожгло меня.
     Обугленный, совсем больной,
     Бежал я в сад цветущий дико
     И на землю упал без крика,
     Сражённый дерзкою весной

   1935 май 12


   В огне


     Захожу я в огнедом
     И сгораю в огнепламени,
     Огнеполон огнедум
     О великом огнеплемени.
     И приходишь ты ко мне
     Вся в огне,
     в огне,
     в огне…


     Твоё дело –
     огнедело,
     Твоё тело –
     огнетело,
     Твои руки –
     огнеруки,
     Твои ноги –
     огненоги,
     Твои очи –
     огнеочи,
     Твои речи –
     огнеречи…


     Огнекровны,
     Огнеблизки
     мы,
     Огнедети
     Огнедуха
     мы,
     Огнебури
     огневеют
     нам.


     Вместе,
     Вместе
     будем ждать
     Огнемига
     В огнедоме
     огневнемля
     огнедням!..

   1935 май


   «И Бога, рождённого прежде…»


     И Бога, рождённого прежде,
     От Бога, рождённого прежде,
     Я встретил на пыльной дороге
     В потёртой, убогой одежде.


     Он подал мне тонкую руку,
     Красивую, тонкую руку –
     И шли мы по пыльной дороге,
     Себя обрекая на скуку.


     Встречались нам бледные люди,
     Усталые, бледные люди,
     Но мы им на пыльной дороге
     Опять говорили о чуде.


     И звали их в мутные дали,
     В синие мутные дали,
     Куда мы по пыльной дороге
     С большой неохотой шагали.

   1935 май


   Че чёрным


     Чо!
     Чозори робичичи.
     Чечеорчи
     Черри…
     Чив чьёзе!
     Че!
     Че!
     Чео
     Чео
     Черри
     Чам
     Чу…


     Ч –
     очи,
     Ч –
     очень,
     Ч –
     оч…
     И
     Чер –
     черри,
     Чер –
     черри,
     Чрр…
     Чррр…


     Или
     мерк
     он?


     Чоhир!
     Чоhир!
     Чози…
     Чози…


     Ночи
     очам
     меча –
     о Чо!
     Чери,
     Чирк,
     Чорк.


     Черри
     Чоhо!
     Черри
     Чоhо!


     О чем?
     О
     Ч!
     Эль
     Ч.


     Черлерлерле,
     Черлерлерле,
     Чечио
     Эль.


     Чок
     Човик.
     Чьоу,
     Чьоу,
     Чем
     Чо?


     Ваши
     очи
     черны.


     Чени.
     Чемь.
     Чаhы.

   1935 май 31


   Пляска лешего


     Красотиною блесну,
     Быв князь-морока слугой.


     – Уж я топну ногой,
     Да притопну другой,
     А, ну, девушки, ну,
     Как бывало в старину! –


     – В лесу ягода-калина моя…
     – В лесу ягода-малина моя…


     Завертелся лесовик –
     Чих!
     да
     Чих!
     Взбаламутил,
     трясовик,
     лешачих!


     – Ай, годы мои,
     Не уроды мои!..


     – Ай, сосны мои,
     Словно вёсны мои!..


     – Ай, ели мои,
     Заскрипели, мои!..


     Трясёт леший бородой:
     – А я, девушки, молодой,
     Любезные, молодой!..


     В лесу грохот.
     Хохот.
     Хруст.
     Треск.
     Гам.


     Пляшет леший.
     Топчет куст.
     Здесь.
     Там.


     То с разбегу в небо –
     Бух!
     То опять на землю –
     В мох!
     Только слышно всюду –
     Ух!
     Ох!

   1935 июнь


   Мария
   (Силлабические стихи)


     Марию в стихах прославлять буду всякий час,
     Мною без лишних всех любима она прикрас.
     Красотою всех превзойдёт данною свыше.
     Сердцу приятна и многих милей и тише.
     Обликом складна, иных шутя превосходит,
     Каждый человек по ней равно с ума сходит.
     Она же словно не знает чему причиной,
     Всем кажется неприступной столь и невинной.
     Глаза опускает долу, дарит улыбкой,
     А слово промолвит если и то ошибкой.
     Муки мои ужасны, что им сходно только?
     Стихов моих не читает она нисколько.
     С другими гулять уходит в тенистом саду,
     Я же следом один с учебной книгой иду.
     Жалоб влюблённого будет ли ей довольно?
     Смехом исходит, а мне особенно больно.
     Мария, льщу себя слабой к тому надеждой,
     Что буду любим тобой и полным невеждой.
     Причудам любви, быв обучен тобой едва,
     Чую – в огне Поэзии горит голова.
     Воспою Марию стихотворчества даром,
     Сердце пленила мне и смеётся недаром,
     Резвостью детской полна отнюдь не кичится,
     Одних растормошит и уж далее мчится,
     Радость сердцам сулит, так же лучшие чувства,
     Чтоб процветали посредством сего искусства.
     Да будет Мария всегда по мне прекрасна.
     О ней и пишу веленью сердца согласно.

   1935 июнь 3


   «Прославишь солнца ясный диск…»


     Прославишь солнца ясный диск
     И добрую сестру луну –
     Придёт ли вновь святой Франциск
     Или то было в старину?
     Он разумея птичий толк
     И свежих трав земное слово,
     Был прост и кроток. Дикий волк
     Прильнул в лесу к ногам святого.
     Подобно преданному псу
     Мохнатую он подал лапу…
     И снял святой смиренно шляпу
     И шёл сияющий в лесу.

   1935


   «Я остался один у подъезда…»


     Я остался один у подъезда
     И вздыхал о Вас Серафима.
     Было поздно. Сверкали звезды.
     И трамваи сновали мимо.
     Было людно и было пыльно,
     Было трудно расстаться с Вами.
     Было ясно, что я заброшен,
     Чтоб скитаться под фонарями.
     Чтоб глядеть на чужие окна
     Натыкаться на всех прохожих
     Чтоб искать по дороге женщин
     Хоть немного на Вас похожих
     Чтобы встретив не поклониться,
     Но пройти равнодушно мимо –
     Вы единственная на свете,
     С кем Вас сравнивать Серафима?
     Так я думал, когда остался
     У подъезда, простившись с Вами.
     Так я думал и шёл вздыхая
     Прочь – под жёлтыми фонарями.

   1935 сентябрь 9


   «Ах, по осени то было…»


     Ах, по осени то было –
     Тучи нависали хмуро,
     Шли дожди, ревели ветры.
     Вдруг встречаю я Амура.


     Он продрог и был не в духе.
     Шли мы вместе в галерею.
     Стрелы он тащил в колчане,
     И под ношею своею


     Изнемог – и начал плакать.
     Я помог ему. С колчаном,
     Луком шёл я по дороге
     Вслед за глупым мальчуганом.


     А затем, когда пришли мы
     В галерею, он смутился
     Взял стрелу. Тут прозвенела
     Тетива. И я влюбился.

   1935 осень


   Мрамор


     Собака белого камня
     Грызла черные корни
     Коряг. Ворчала.
     Вечер сухие пальцы
     Сжал на горле Фавна.


     Там, за оградой сада
     Синело слабо небо.
     Собака стала на лапы,
     Стала лаять слабо
     Собака белого камня.


     Вечер собрал силы.
     Мрамор стонал глухо.
     Крепкие руки Фавна
     Рвали тёплое тело
     Так, что летели клочья.


     Белая глыба камня
     Рванулась на помощь Фавну –
     Поздно. Мрамор расколот
     Мглою. Упала наземь,
     Рыча, собака.

   1935 октябрь


   «Ы – благополучия прочёл на трамвайном билете…»


     Ы – благополучия прочёл на трамвайном билете,
     Номер его – знак удачи, знамя поездки,
     Числу доверяю мысли, привык вести счёт дням,
     людям, заботам,
     Чтобы неясное МНОГО противопоставить СЕБЕ.
     Ы пляшет, как живое, наделённое плотью
     существо,
     Отражается в стёклах, толкается, висит на
     поручнях.
     Я же – создатель его – сижу, нанизывая слова,
     как бисер,
     Чёрный бисер – на долгую нитку.

   1935 ноябрь




   1936


   Всё сказано другими


   «О чём я могу сказать?…»


     О чём я могу сказать?
     Всё сказано до меня
     Другими.
     Любые времена
     Вплетаются
     в канву рассказа.
     Вместе кружатся в пляске,
     Ласковые…
     В них
     Твоё нежное имя
     Звучит
     над деревьями парка
     Раскатами грома,
     каскадами огня,
     плесками водопада.


     Мне ничего не надо,
     Кроме вечного праздника
     Моей души,
     кроме:
     – ХОРОШО!


     Бьют в уши –
     шумы,
     Приятны
     шорохи листьев.
     Тихо ложатся тени.
     Ты утопаешь в синем.
     На земле холодные листы


     Газеты –
     полны предвестий.
     Печальна участь твоя, Абиссиния!
     Люди бранят войну.
     Они и боги
     бегут на брань,
     Вооружённые
     с ног
     До головы…
     И снова
     Стою в стороне молча.
     Каждое слово моё вздорно.
     Я никому не нужен.

   1936 март


   «Ио, нимфа прелестная…»


     Ио, нимфа прелестная,
     Аргус тебя стережёт.
     Следит недремлющим оком
     День и ночь за тобой.


     Но в образе белой тёлки
     Так же прекрасна ты.
     И тщетно Зевс умоляет
     Супругу ревнивую.

   1936 февраль 6


   Танка


     Там, где тонко,
     И рвётся. Так и танка.
     Миг. Задумал. И мимо
     Мысли. Мелькают
     Словно тени.

   1936 февраль 7


   «Ты живая – я понял по трепету…»


     Ты живая – я понял по трепету,
     Нежный ствол твой обнимая.
     Ты – берёзка в начале мая,
     Вечно тоненькая и прямая.
     Я покорно внимаю лепету
     Листвы, утопая в зелени.
     У меня достаточно времени
     Любоваться тобою в парке.
     Я целую стройные ветви,
     Несу скромные подарки,
     От тоски не найду себе места.
     – Скажите, берёзка, ведь вы
     В самом деле моя невеста?

   1936 апрель 18


   «Лирическая Муза…»


     Лирическая Муза
     Не будь ко мне сурова,
     От нашего союза
     Пускай родится слово,
     Тщедушное, больное,
     Нескладное порою,
     Но всё таки родное
     И схожее со мною.

   1936 апрель 23


   «Утомила меня суета…»


     Утомила меня суета –
     И тогда я оправил постель,
     Как прозрачна, легка и чиста
     Простыня и проста акварель,
     Что висит в уголке на стене.
     Там заросший неприбранный сад,
     Старый домик с цветами в окне.
     И две девушки в белом сидят.
     Вот сейчас я усну и приду
     К ним спокойно сидящим в саду,
     Отдохну от тревоги дневной
     И они посмеются со мной.

   1936 май 22


   «Ах, она больная, тонкую папироску…»


     Ах, она больная, тонкую папироску
     держит в зубах,
     У неё бледное лицо и румянец
     яркий на щеках.
     Я устал в любви казаться нескладным
     неучем
     И наши разговоры длятся без
     конца ни о чём…

   1936 июнь 10


   Отрывок


     Не знаю, откуда сырая мгла
     Тяжёлою поступью подошла.
     Но я затеплил в лампе огонь,
     И стало в комнате так светло,
     Что я погрозил и сказал: – Не тронь!
     Тому, кто смотрел на меня сквозь стекло.
     Мне было уютно среди ковров,
     Потёртых вещей и любимых книг.
     Давно к одиночеству я привык
     И даром не трачу медленных слов.
     А здесь, не подумав, что ждёт потом,
     Хоть крепкий чай стоял на столе –
     И было мне так хорошо в тепле –
     Я пригласил Незнакомца в дом.
     Тут хлопнул ставень. Окно в поту,
     И резкий стук у моих дверей:
     – Открой и впусти! Скорей! Скорей!
     Я сырой и холодный, меня обогрей,
     Я не первую ночь ночую в кусту!..
     И телом тяжёлым на двери налёг,
     И с петель сорвал вполовину крюк.
     Но то романтика, милый друг,
     То мой обособленный уголок,
     Где незаметную жизнь веду,
     Читая на ночь Эдгара По.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1936 август


   Памятник
   (Гоголю)


     – Спи, усни, моя радость! – пели камни.
     В сыром тумане дремала столица.
     Ко мне подошёл старинный памятник
     Косными мыслями поделиться.
     И хотя мне было жутко и больно,
     И прыгало сердце, как птица в клетке,
     Я глядел на него с участьем, невольно
     Вспоминая газетные заметки.
     Ужели гибель твоя близка, и вещи,
     Наделённые Духом, живущие во вне,
     Умирают, мы с ними прощаясь трепещем,
     Когда остаёмся наедине.
     – Друг мой, старый, согбенный!.. Даже
     Жуткий немного, с птичьей повадкой,
     Стоявший годы в неподвижной страже,
     Ставший горькой, смутной загадкой, –
     Ты со мною в мокром сквере,
     Где падает жёлтый лист, где свет
     Фонарей слеп, где мысли гложут, как звери
     Падаль – и больше рассвета нет.

   1936 сентябрь


   «Приходил к нам юный Бог…»


     Приходил к нам юный бог
     Винограда и веселья,
     Приходил на новоселье
     И уйти никак не мог.


     Мы венок ему надели
     Васильковый, голубой…
     Потянулися недели
     За весёлою гульбой.


     Подогретые вином,
     Мы слагали много песен.
     Мир казался, в основном,
     Радостен и интересен.


     Вожделенье нас влекло
     Делать глупости заране,
     Если девушки легко
     Танцевали на поляне.


     Но мертвецки влюблены
     Презирали мы забавы,
     И валилися в канавы
     Безобразны и пьяны.


     Как смеялся юный бог
     Винограда и веселья.
     Было пагубно безделье,
     Много пьяных у дорог.

   1936 октябрь


   «Виноградное вино…»


     Виноградное вино
     Снова искрится в стакане,
     Снова пить мне суждено,
     Плыть и шириться в тумане.


     Вот огни обведены
     Серебристыми кругами,
     Вот опять мы влюблены
     И сидим за пирогами.


     И кружится голова,
     Вещи в комнате двоятся.
     Стали косными слова,
     Надоело притворяться.
     Я люблю тебя, люблю!
     И земную, и простую.
     Взгляды быстрые ловлю,
     Поднимаюсь, протестую.


     Называю невпопад,
     Зацепил за край салфетку.
     На бок вазочки летят,
     А консервы на соседку.


     Стройной девочкой она
     Мне на праздниках предстала,
     Погрустила у окна,
     Затуманилась, пропала…

   1936 ноябрь 10




   1937


   На вернисаже Сурикова


     На вернисаже Сурикова,
     В суете, когда сновали вокруг
     Известные деятели, думал не перенесу оков
     Условностей, безропотно приму недуг
     Трафарета, не найду живого слова
     Перед гигантскими полотнами,
     И я призывал Духа Святого,
     Чтобы мысли сделались осязаемыми и плотными.
     Были несносны окружающие нас
     Люди, определения, мысли их.
     Я говорил глупости, но шептал: «Отче наш…»,
     В сердце моём звучал огневой, испепеляющий
     стих.
     В час, уготованный для греха,
     Когда всё мне казалось тягостным сном,
     Я заметил двух девушек и тайно вздыхал,
     Обе стройные, они были в красном.
     Я теребил цветы и мял в пальцах
     Пахучую зелень, и не знал как подойти
     Ближе, словно мотылёк схвачен, пыльца отрях-
     нута, улететь нельзя, нужно сидеть и врага
     умолять: – Прости!..
     Я готов был метаться из угла в угол,
     Не думая, не зная спасенье в чём…
     Вместо сердца в груди моей пылал раскалённый
     уголь,
     Я был уличен, и уж бредил Угличем.
     Они мелькнули в красном обе,
     И в бешенный лейтмотив молодости
     Вплелася мысль, что вот «во гробе
     Сущему, жизнь даровав», повелел Он тяжёлый
     крест нести.
     Но я верю смиренно – святая Церковь спасёт
     меня,
     Как и всех своих верных слуг,
     От диких соблазнов, от огня
     И сердечных мук.
     Если нежная девушка пришла с мороза,
     Внесла тишину, и вся потянулась навстречу,
     Как протопоп Аввакум благословлю в ней
     Морозову
     И буду, томясь в заточении, любить этот
     зимний вечер…

   1937 январь


   Скука


     Я маленький, качай меня в люльке,
     Колыбельную песню пой!
     Я живу в глухом переулке,
     Там со святыми меня упокой!..
     Мой дом заметён снегом,
     Нельзя к нему подойти.
     С людьми я встречаюсь во сне: Го-
     род
     покой ли
     смутит
     мне?
     Какой–то прохожий:
     – На водку –
     И вот,
     за рукав
     теребит.
     И, ну,
     Пристаёт.
     Я возьму
     и рогожей
     Рупору
     глотку
     заткну!

   1937 январь


   Портрет приятеля


     Он был красив, красноречив,
     Его звучали речи гневно,
     Он, прославляя коллектив,
     Читал газеты ежедневно,
     И часами у киоска
     Ожидая, весь в поту,
     Говорил остроты плоско –
     Я повторить их не могу.
     Да и нет необходимости.
     Без подъёма и решимости
     Был взгляд его несносен.
     Вечерами, ровно в восемь,
     Он сидел со мною в комнате.
     Видя вещи свои смутно,
     Я вздыхал и сетовал тяжко.
     – Вам нужна эта бумажка?
     – Вы отрывок этот помните?
     И, напевая музыкально,
     Гляделся в зеркало украдкой.
     Я был холодный и печальный
     Перед мучительной загадкой
     Необычайно актуальной.
     Когда в карманы пиджака
     Он клал свои большие руки,
     Я узнавал издалека
     Его и изнывал от скуки.
     То, что ново на экране,
     Было юноше знакомо,
     Слово в слово он заране
     Повторял мне песни дома.
     И технические термины,
     Как из рога изобилья,
     Сыпались на ветер. Те мне
     Придавали крылья –
     Я парил, и в облака
     Сыроватые, косматые
     Опускалася рука,
     Словно были клочья ваты то.
     А другие – в вихре пыли
     Уносили, развивая скорость,
     И папиросы мы курили,
     И дурманились. Но хворости
     Приближенье слышал я,
     И мучительно кипело
     У меня в ушах, и тело
     Было слабым, словно дня
     Умиранье наложило
     Отпечаток роковой.
     Единенье наше было
     Видно выдумкой пустой.

   1937 январь 10


   «От женщины стройной и тонкой…»


     От женщины стройной и тонкой
     Не мог ожидать я привета.
     Хотя бы, пустая примета
     Смутила покой мой. Сторонкой
     Её обошёл бы. Бежал бы
     Друзьям своё горе поведать,
     В стихах передал бы все жалобы
     На тяжкие беды – и сел бы спокойно обедать.

   1937 февраль 1


   «Какой размеренной беседой…»


     Какой размеренной беседой
     Ты сердце юное пленил?
     Возьми бумаги лист и поведай.
     Вот перо и пузырёк чернил.
     В печали преклонил он голову к столу
     И думал, вздрагивая плечами:
     – Какому идолу я вознесу хвалу?
     Уж не позвать ли врача мне?
     Как тело раненного, наземь
     Упавшего, оплачет Ярославна,
     Так я страдаю много зим
     И гибну медленно, бесславно.
     Кому нужны нескладные отрывки,
     Моей судьбы черновики?
     Даже случайно открыв их,
     Небрежным движеньем руки
     Вы сбросите прочь со стола
     Досадную кипу бумаг.
     Той жизни не будет следа, что была.
     Но я оставляю зарубку,
     На дереве жизни таинственный знак.
     И девушку, что куталась в шубку,
     И ехала вместе в метро,
     И наш разговор, и тревоги,
     И раннее, зимнее утро –
     Я всё занёс на бумагу,
     Оставлю на память тебе.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1937 февраль 5


   Утро


     Я мирно спал ещё… покуда
     Одолевали сны. Но вот
     В моё окно лучами бьёт,
     Ликуя солнце. Я восход
     Воспринимаю словно чудо.
     Я открываю окна в сад,
     Где зелень смочена росою,
     Где капли крупные дрожат,
     Ещё удержаны листвою.
     Но солнце выпьет их шутя,
     Едва поднимется немного.
     Вот золотится вновь дорога.
     Смеётся за стеной дитя,
     Мать уговаривает строго:
     – Угомонися, время спать!
     Вот разбуянилось некстати!
     Тут солнце прыгает в кровати
     И нежно обнимает мать.


     Я у окна… Кусты сирени
     В цвету, и яблони в цвету.
     Террасы ветхие ступени,
     Прохладные, сырые тени
     Мне так приятны. Я расту,
     Я поднимаюсь в высоту,
     Я покидаю кров приветный,
     Где мне сидеть невмоготу.


     И вот в саду… Едва приметный,
     Душистый, утренний туман
     Всего пронизывает. Снова
     Меня переполняет слово,
     Я одурманен, полупьян.

   1937 май 10


   «Мне радостно виденье Бога…»


     Мне радостно виденье Бога,
     Возникшего из темноты…


     Я раздвигал рукой кусты,
     Не зная, где лежит дорога,
     Я нарушал ночной покой
     Призывным окликом, не зная
     Где выход, ибо глушь лесная
     Вновь тяготела надо мной.
     Но вот я вышел на поляну,
     Где редкие чернели пни,
     Которым поклоняться стану.
     Присел я отдохнуть немного.
     Тут путник подошёл ко мне.
     И я познал наедине
     Явленье радостного Бога.

   1937 июнь


   Андрей Белый
   (Призрак недавний)

 //-- 1. --// 

     Ходил я к Андрею Белому
     В дни болезни его на поклон,
     Мне скромному и несмелому
     Пророком казался он.


     Имел я тогда немного
     Молодых, но радостных лет.
     Искал я по книгам Бога
     И верил в Третий завет.


     Меня не пустили к больному.
     Вечно ставят преграды поэтам.
     В горе я удалился к дому –
     И о смерти узнал по газетам.

   1936
 //-- 2. --// 

     Я пребывал в астральном мире,
     Там, где прообразы вещей,
     Мой разум разгорался шире
     Снопом ликующих лучей.


     Я не грешил, лишённый тела,
     И на земную суету
     Смотрел торжественно и смело,
     Как перешедший за черту.


     Неосязаем и бесплотен,
     Я был мечтой во много сотен
     Веков и стран перенесён.


     Несуществующей рукою
     Его руки коснулся я,
     И думал: – Друга успокою,
     Ему близка любовь моя!


     Озарена лучами славы
     Преображённая душа,
     Её движенья величавы,
     Она проходит не спеша.

   1937 сентябрь 17
 //-- 3. --// 

     И когда Андрея Белого
     Повстречал я в поздний час,
     Невещественное тело его
     Было призраком для нас.


     Он прошёл путями росными,
     Нарушая тишину,
     И дымками папиросными
     Обволакивал луну.

   1938 февраль


   «Юноша, ломая руки…»


     Юноша, ломая руки,
     Молился каменным богам.
     Он отвергал докучные науки,
     Читая тексты древних по слогам.
     Преданья косного Востока
     Ему подспорьем были.
     Крылатые духи духовное око
     Насильно ему приоткрыли.

   1937 октябрь 16


   Стихи о Египте

 //-- 1. --// 

     Прекрасная страна Кеми,
     Повсюду слышу я приветствия тебе,
     И двойника моего Ка
     Славословия, обращённые к тебе…
     На берегу голубого Нила
     Медленно влачились дни мои.
     Я был бедным землевладельцем,
     Поклонявшимся Амону-Ра.

   1937
 //-- 2. --// 

     Меня за письменным столом
     Терзают мысли о былом
     Египта, и во славу Бату
     Слагаю гимны я. Потом
     Иду смиренно получать зарплату,
     Не мысля тело изнурять постом.
     Я стал практичен, озабочен
     Делами службы и еды.
     Мой день размерен, приурочен
     К таблицам, графикам и прочим
     Бумагам. Все мои труды
     Приведены в порядок строгий.
     Пишу и мыслю я дорогой.
     Дневные записи веду
     В метро, в трамвае, на ходу.
     Друзьям кажуся недотрогой.
     Они в заботах обо мне
     Способны утомить вдвойне
     Участьем, дружеской беседой.
     Прижав заботливо к стене,
     Твердят они порой: «Поведай
     Свои сомненья и тревоги…»
     Я покидаю удобное кресло и говорю:
     « Не мучьте, не мучьте, старинные боги,
     Ещё не забыл я ваши заветы,
     Мне памятны будут заботы, заметы,
     За ваше внимание благодарю».
     Передо мною том Тураева,
     В судьбы Египта вникая,
     Я сел читать ещё вчера его,
     Своим привычкам потакая,
     И смутно вижу воды Нила
     И землю, где во время оно
     Влачились дни мои под тяжестью закона.
     Египет знойный, родина моя,
     Благословенные, священные края…

   1937 март
 //-- 3. --// 

     Не много слов лукаво сказано,
     Но сердце новой страстью связано.
     К осеннему солнцу обращу лицо
     И юные плечи, откину косынку,
     С добрым утром выйду я на крыльцо,
     Поздравлю стройную, тонкую рябинку.
     Она, смеясь, целует небо,
     Поборница любви земной,
     Даёт собаке ломоть хлеба:
     – Вот, раздели его со мной!..
     И двор, окинув быстрым взглядом,
     Пошла минуя грядки,
     Пленяя утренним нарядом,
     Играть с цветами в прятки.
     Покинув сонные покои,
     Где изнывала час назад –
     Она срывала астры, бархатки, левкои
     И скромно потупляла взгляд,
     Когда назойливые пчёлы
     Спешили к ней прильнуть в надежде
     Пить мёд из рук, что голы
     И гибки. В солнечной одежде
     Была смугла она, улыбка
     Её лицо преображала.
     Она, шутя, воображала,
     Что и недуг любви – ошибка.
     Нарушен вечный распорядок,
     И вместе с гибелью цветка
     Ей привкус смерти также сладок,
     Как детям карамель с лотка.
     В своих поступках непреклонна,
     В любую минуту поставить могла на своём.
     Читала гимны Эхнатона
     И солнце славила во всём.

   1937

   […]
 //-- 5. --// 

     Белых лотосов букет
     Получи, моя красавица,
     Мне приятен твой привет
     И желание понравиться.
     Рано утром по реке
     Плыл я в утлом челноке.
     Наловил я много рыбы,
     На базар её отнёс…
     Жить мы весело могли бы –
     Всё зависит лишь от нас.
     Золотисты твои плечи,
     Обожжённые загаром,
     И пленяешь ты задором
     Вздорной, непокорной речи.
     Все твои пятнадцать лет
     Опалёны солнцем юга…
     Ты мне верная подруга,
     Излучающая свет.

   1937 декабря 2
 //-- 6. --// 

     Незабвенный, далёкий Египет,
     Ты моё золотое детство –
     О тебе мои светлые сны.


     Ничего не забыл, вспоминаю
     Плодородную нашу долину,
     Утопающий в зелени дом.


     Ты со мною сестра и невеста,
     Ты меня никогда не покинешь.
     Нам родная земля дорога.


     Мы богам поклоняемся в храме,
     Мы покорны словам фараона,
     Наши дни без движенья давно.


     Злые духи пустыни песками
     Дуют долгие годы в лицо –
     Нам завидуют злобные духи.


     Мы следим за разливами Нила,
     Нашим нивам несущего жизнь,
     И к нему обращаем хвалу.


     Вся природа близка и прекрасна,
     Когда служит она человеку
     И трудам помогает его.


     Ты со мною сестра и невеста,
     Поклоняешься светлому солнцу,
     Славишь родину нашу – Египет.

   1938 февраль
 //-- 7. --// 
   БОЖИИ КОРОВКИ

     Вот маленькие аписы… Они
     Вмиг разбрелись по рукаву толстовки.
     Любимы мною божии коровки,
     Они быкам египетским сродни.


     И красные, пылают как огни,
     Когда вперёд ползут без остановки.
     Мне нравятся их скромные уловки,
     Следя за ними – вспоминаю дни,


     В которые любила Египтянка
     Пришельца чуждой северной страны.
     Нарушила заветы старины


     Свободная, простая поселянка –
     И перешла в сказания веков
     Пасти со мною жертвенных быков.

   1938 февраль
 //-- 8. --// 

     Любовь вернёт былые сны,
     Колоду карт своих рассыплет,
     И снова я войду в Египет,
     Внимая зову старины.


     Я сдвину крышку саркофага
     И встану в тленных пеленах,
     Когда окаменевший прах
     Земная оживит отвага.


     Один пойду бродить в поля
     Ещё затопленные Нилом,
     Вновь поклонюсь моим могилам,
     Тебе, священная земля.


     Как правоверный египтянин,
     Родную навещу семью,
     И будет славить жизнь мою
     Своими песнями крестьянин.


     Сухое, тощее зерно
     Само весною прорастает,
     И тот спокойно умирает,
     Кому воскреснуть суждено.

   1938 апрель


   «Преданья косного Востока…»


     Преданья косного Востока
     Ему подспорьем были.
     Крылатые духи духовное око
     Насильно ему приоткрыли.

   1937 октябрь 16


   «И вот любовь моя…»


     И вот любовь моя
     К твоей стремится,
     Ты самая упрямая,
     Ты прямо львица.

   1937


   Осенние танки


   «Осень настала…»


     Осень настала.
     Падают с клёнов и лип
     Жёлтые листья.
     Ветер с клумбы срывает
     Цветы запоздалые…

   1937 сентябрь


   «Листок беру я…»


     Листок беру я
     Восковой с прожилками,
     В нём горечи мёд.
     Линию руки смотрю.
     Гадаю свою судьбу.

   1937


   «Солнце любовью…»


     Солнце любовью
     Дарит растенья в саду.
     Лишь моё сердце:
     Вовсе любви не знает,
     Пребывает в печали.

   1937


   «Я принёс цветы…»


     Я принёс цветы –
     И в холодном вазоне
     Горело пламя,
     Внесённое из лесу –
     Солнца кусок на столе.

   1937


   «Думаешь легко…»


     Думаешь легко
     Написать танку тебе,
     Возлюбленная?
     Нужно ходить часами,
     Считать слога и вздохи.

   1937 сентябрь


   «Отцвели астры…»


     Отцвели астры,
     Отцветут и гвоздики –
     Как и, ты радость!
     Золотых волос твоих
     Шёлк померкнет в тумане.

   1937


   «Ты вся, как цветок…»


     Ты вся, как цветок
     Нарядный, изысканный,
     Благоуханный…
     И мог бы сорвать я тебя,
     Но лучше мимо пройду.

   1937 сентябрь


   «Если сделано…»


     Если сделано
     Из хрупкого фарфора
     Сердце твоё, друг,
     Она будет играть им
     И разобьёт случайно.

   1937 сентябрь


   «Лишь одна звезда…»


     Лишь одна звезда
     В холодном, синем небе
     Привлекает взгляд.
     Снится любимая мне.
     Прекрасен сон наяву.

   1937


   «Пойти ли куда…»


     Пойти ли куда –
     Душу тревога томит,
     Скука объемлет.
     Вот и сижу я дома
     Долгими днями один.

   1937 сентябрь


   «Снова дождь идёт…»


     Снова дождь идёт.
     Льются потоки воды
     По тротуару.
     Сегодня нужен зонтик
     И новые калоши.

   1937


   «С утра лёг иней…»


     С утра лёг иней
     Голубой и девственный.
     Старуха прошла,
     Сапогами грязными
     Проложила дорогу.

   1937


   «Подобно вину…»


     Подобно вину,
     Тринадцатая танка
     Мутит мой разум.
     Я пьян от пряных стихов,
     Написанных в листопад.

   1937




   1938


   Гадалка


     Вот смуглая, красивая гадалка,
     Раскинувшая карты на полу.
     Толпятся тени длинные в углу.
     Она одна, ей никого не жалко.


     Гремит вдали невидимая прялка.
     Она глядит в сиреневую мглу
     И знает – нить, продетую в иглу
     Спокойно обрезает Парка.


     Её глаза огромные темны,
     Они слезой туманятся невольно.
     Ей всё равно – однако сердцу больно


     От наступившей сразу тишины.
     Суровый мир, сокрытый за коврами,
     Врывается, переполняя снами…

   1938 март 31


   Виргиния


     Мне дорога любовь безумного Эдгара
     К Виргинии. Он никому на свете
     За все сокровища не уступил бы нежной,
     К нему покорно льнущей девочки. Не мог бы
     Из города уехать, изменить порядок
     Раз установленного дня, забыть тревоги…


     Ей шёл девятый год, когда впервые
     Постиг он, что любовь навеки свяжет,
     Поработит его, но и взамен подарит
     Преображённый мир. По вечерам у тётки
     Засиживался он, размеренной беседой
     Одновременно радуя и досаждая.
     Он был любим, как сын, к его привычкам
     И странностям обычно снисходили.


     Виргиния росла с ним вместе…Утомлённый
     Бесплодным днём, несущим огорченья,
     Спешил он в дом, где был всегда желанен –
     И память сохраняла для него
     Теченье вечеров неповторимых.


     Любил играть он с девочкою, наряжая
     В костюмы фантастические кукол,
     Придумывал смешные представленья,
     Преображая комнату в огромный,
     Народом переполненный театр.
     Виргиния смеясь рукоплескала
     Весёлым фокусам. В иные вечера
     Они писали вместе акварелью
     Кривые домики, деревья и людей.


     Нередко у Эдгара на коленях
     Малютка засыпала, прислонившись
     К плечу. Боялся он тогда нарушить
     Её покой, она казалась хрупкой
     И маленькой. Безмолвно любоваться,
     Оберегая сон её, он мог часами.


     Был день рожденья тётки. У неё
     Собрались гости. В их кругу Эдгар
     Казался мрачным. Он сидел с бокалом
     Вина и про себя скандировал стихи.
     Так далеко была Виргиния, что даже
     С ней перекинуться единым словом
     Не мог он, так докучны были гости,
     Что сердце разрывалося от скорби.


     Вдруг все заметили Виргинию, все потянулись
     К ней, заговорили сразу: – Да она совсем
     Невеста! Как она мила! Немного
     И замуж выдадим её! – Все эти шутки
     Измучили Эдгара. И когда малютка,
     Смущенье поборов, сказала твёрдо,
     Указывая на поэта мрачного: – Я буду
     Только его невеста! – Все переглянулись
     И долго хохотали. В этом смехе
     Обидного немного было, но Эдгар
     Смутился, он не смел поверить
     Словам Виргинии. Они стояли вместе
     Среди смеющихся гостей и ждали
     Когда утихнет гомон…
     Так слагалось
     Повествованье о любви поэта.

   1938 июль


   Павел
   (Фрагмент)


     Как трепетал он в тёмном коридоре
     Пустом и длинном. Притаясь в углу,
     Он думал: – тут пройдут убийцы вскоре
     И труп его покинут на полу.
     Все двери заперты, закрыты ставни плотно,
     Мосты разведены, во рву шумит вода,
     На оклик часовых стремится безотчётно
     Его душа – и так идут года…
     Он одинок давно, и служат лицемерно
     Ему враги, и сам он поощряет ложь.
     Часы бьют полночь. Их удары мерно
     И глухо падают… Той пытки – не уйдёшь!
     Он волен сам себя испытывать. От Бога
     Ему дана неограниченная власть.
     Судьба страны в его руках, и строго
     Судить он должен, чтобы не упасть
     Во мнении держав соседственных. Заставил
     Он всех дрожать при имени своём.
     Топорщится и поднимает плечи Павел,
     Пока слагаются сказания о нём.
     Он строит фантастические планы
     И правит призраками. Как невнятный бред
     Нагромождаются указы, и туманны
     Деянья – и ни в чём порядка нет,
     Всё перепутано. Дыханье смерти снова
     Его страшит, он напрягает мозг
     Полубольной, и силой подавляет слово.
     Один в углу он словно топит воск
     И полнится кошмарами . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   1938 август


   «Давно перепутал я символы веры…»


     Давно перепутал я символы веры
     И церковь свою воздвигаю на зыбком песке.
     Меня вдохновляют подвижников древних примеры,
     Строгие лики икон я созерцаю в тоске.
     Мучительны поиски мудрого Бога,
     И нет надежды себя спасти.
     Творю молитвы, шепчу: – Прости!..
     В моей душе гнездится тревога.

   1938 август


   «Когда готовится война…»


     Когда готовится война,
     Скорее прозреваешь Бога –
     И сердцу бранная тревога
     В годину смуты не страшна.


     На подвиг позовёт страна,
     И будет суд свершаться строго.
     В глухие дни погибнет много
     Людей. Им будет смерть красна.

   1938 сентябрь



   1939


   Врубель


     Мой Врубель, высказать тебе смогу ли
     Всю горечь, что вольна сорваться с горьких губ.
     Роится, разлетается, как мыслей улей,
     Моё весёлое и звонкое – Могу!..
     С утра гремлю заслонкой. Занят делом.
     Заспан.
     Наткнусь на заступ. Кто-то свет мне застит,
     Глаза заслонит, спросит: Любит ли вас Пан?
     Звучит свирель, и я опять во власти
     Ночных напевов. Но подступит счастье
     И полоснёт по горлу острой бритвой,
     Или укажет кратко: Вскройте вены!..
     О, нет! В своей я смерти не виновен,
     Ещё пиджак мой кровью не закапан,
     И ворон не кричит над отчей кровлей.
     Все черви выпадут. Вся масть.
     Взирает молча голый череп.
     Живу давно с бубновой дамой
     У самой городской черты.
     Меня страшит десятка пик,
     Восьмёрка треф. Судьба гадалка
     Посмотрит скорбными глазами
     В пустые, тёмные глазницы.
     Мне самого себя не жалко.
     Я ваш покорный, скромный ученик,
     И не могу никак остановиться.
     Вдруг сорвалось, нахлынуло Ночное.
     Пахнуло степью. Гулко ржали кони.
     К траве припал и долго бился инок,
     И у него прорезывались рожки.
     Узорны были травы. Плыли зори.
     Цветы, как факелы, дымились и чадили,
     Вытягивались тонкими свечами.
     Не знаю сам, что сталося со мною.
     Я звал любовь, покуда бредил Врубель,
     И в зале было чадно от сирени
     В цвету. Тут жизнь его пошла на убыль.
     Забила Лебедь белая крылами.
     Всегда так было. И всегда так будет.
     Надеюсь, мне не изменяет память.

   1939 январь 19


   «Что не существенно, то пресущественно…»

   В.М.


     Что не существенно, то пресущественно
     быть может.
     Испепелён и переполнен пеплом страсти
     Он и главу свою посыпал пеплом синим…
     – Усталый друг наш духом изнеможет –
     Так говорил изнемогавшему от власти –
     – Его тревоги, как рукою снимем,
     Он будет волен властвовать над плотью.
     А мы встречать его готовились по платью.
     Над мороком, широким взмахом крыл
     Простёрт, он бронзу шумно отряхает.
     Под тяжким взмахом крыл покорный засыпает.
     Кто тайну тяжкую безумцу приоткрыл?
     Его глаза расширены от боли
     Он видит мир, как на ладони: горы
     И реки синие венозных жил….
     Ещё недавно он спокойно жил,
     Ещё вчера он слушал разговоры
     Своих друзей и не был вовсе болен.
     Его болезнь!? Что может быть любезней
     И обязательней для всякого поэта? –
     Как хорошо переболеть любовью вечной
     И знать, что будет сниться Беатриче.
     Нам радостны воспоминанья детства!
     Он, голову склонив и обхватив колени.
     Провис в пространстве неподвижной глыбой.
     – Когда бы встретиться с тобой могли бы
     Мы скоро… – Запеклися губы.
     Всё ж не из камня он. Однако точит камень
     Седое время, обдувает ветер…
     Друг, погоди, ты будешь снова с нами…

   1939 февраль 22
   «Как с ладони сдуну пустынь песок…»

     Как с ладони сдуну пустынь песок,
     То пустынножителя в руках расцветёт посох.
     Богом данное – древо зелёное.
     В тех лесах избуду мои многие радости,
     Во грехах погрязший в младости.
     От гордыни мира скрытый,
     Приму схиму в ските.
     О, порывы благие, вы не вечно спите!..
     Наяву я прозрел древо зелёное.
     Так поёт душа, любовью дыша,
     Для блага жива – благовестница –
     Благолепная духу лествица.
     От небес до земли настилается,
     По ней ангел господень насылается.
     А вокруг леса, где певчих птиц голоса,
     Где дух медвян от душистых трав,
     Где до смертного часа человек здрав,
     От мира ограждён, к небесам вознесён.
     Спаси, Господи, люди твоя!..

   1939 март


   Так вот, когда остался я один
   (Триптих)

   1.

     Так вот, когда остался я один
     И сразу стал ненужным и ничтожным,
     Вновь предался моим мечтам тревожным,
     Преодолеть пытаясь тяжкий сплин.
     Презрел людей, и в бегстве от любви,
     Блуждал все дни в безжизненной пустыне.
     Стремился дух к отверженной святыне –
     И сердце задыхалося в крови.

   2.

     Так вот, когда остался я один
     Нахлынули разрозненные мысли,
     И некуда бежать, кругом провисли
     Громады мной не прожитых годин.
     Я отогнал докучные надежды,
     Что крались вслед, вселяя суету.
     Теперь спокойно в камни прорасту,
     Седые мхи заменят мне одежды.

   3.

     Так вот, когда остался я один
     И, радостью отравлен, задыхался…
     Терновник за края одежд цеплялся
     И провисал над крутизной стремнин.
     Мне стало одиночество наградой
     За то, что я избрал неверный путь.
     Тут снова – скорбь мою стеснила грудь
     И сердце переполнило досадой…

   1939 апрель


   Хлебников


     Хранитель старинных преданий,
     Я молча поник у черты.
     Совсем знакомые снились мне черты
     В часы тревог и ожиданий.
     А глаза – холодной, синей воды,
     Как две пригоршни подняты к небу,
     И в них отражается свет вечерней звезды.
     Словно лиственный шёпот: – Мне бы…
     На воды ложится долгая тень,
     И встаёт над кровлями Хлебников,
     Обрывая лепестки ромашек.
     В ногах его путается низкий плетень,
     Кора берёз подставляет ему слои бумажек,
     Чтоб он вывел слово, да был таков.
     Многозначительней тысячи учебников
     Мудрое речение поэта.
     Дети сплетут из полевых цветов
     И возложат на голову мудреца венок.
     Терзая крылья нарядных мотыльков,
     Будут славить они знойное лето,
     Превращая радость в унылый урок –
     Так несносны человеческие детёныши.
     Мудрый Хлебников дарит улыбки –
     И взлетают, трепеща крылами ошибки,
     Которые выверил он уже –
     Словно шумная стая нетопырей.
     Виснет каплей чернил на гусином пере,
     Но стекает расплавленным оловом слово –
     И люди гибнут в бранной пре…

   1939 май 14


   Слово


     Есть в слове трепетная плоть.
     Земное, гибельное тело.
     Оно мгновенно оскудело.
     Едва презрел его Господь.


     Но дремлет словно голубь, Дух,
     Во глубине его сокрытый,
     Суровой пеленой повитый,
     Он и в тенетах бредит вслух.


     Крыла свои подъемлет слово
     И рушит грубый матерьял,
     Когда из естества гнилого
     В прозрачный яснится кристалл.


     Не утеряв былые свойства,
     Но сотни граней обретя,
     Оно, как малое дитя,
     Встаёт само на путь геройства.

   1939 июнь 8


   «Как яблоня в сплошном цвету…»


     Как яблоня в сплошном цвету
     Раскинула свои побеги,
     И ветви полны душной неги –
     Так я ращу мою мечту.


     Но сотни белых лепестков
     Дождём валятся на дорожку,
     Так я стрясаю понемножку
     Всю мишуру весенних снов.


     Давно опал последний цвет,
     И на ветвях обильна завязь.
     Меня томит глухая зависть,
     Мои цветы – все пустоцвет.

   1939 июнь 14


   Мертвец


     На тёмном лице его
     Копошатся мухи…


     Ввалились глаза.


     Синева
     впадин –
     обведена
     углем.


     Чужая слеза
     Жжёт
     Жёлтую
     Кожу.


     Над гробом
     веют
     духи.


     Так можно стать
     совсем смуглым,
     застыть
     мёртвым.


     Не ставьте труп
     у всех на виду,
     чтобы ложь
     не липла
     к нему.


     Лучше бы
     быть одному,
     чем в толпе
     зевак.


     Ведь
     не в силах
     руку
     поднять
     никак


     Мертвец,
     над которым
     люди творят –


     поругание и обиду…


     Словно
     длинная палка
     простёрт
     в гробу.


     Белый венчик
     лежит
     на жёлтом
     лбу.


     Руки
     сложены
     на груди
     крестом.


     Ничего не скажет,
     покидая
     дом.


     Так уходят все,
     покидая
     дом,


     но никто
     не властен
     придти
     назад.


     От цветов
     давно
     темнеет
     лицо.


     От пряных
     запахов
     убежать
     нельзя.


     По ландышам белым
     Ползёт,
     скользя,
     зелёная
     гусеница
     к рукам
     мертвеца.


     Недвижны руки.
     Скованы
     члены.
     С жёлтого
     лица
     не сходят
     муки.


     А тут –
     мухи!


     Встать бы из гроба!
     Убрать цветы!
     Стряхнуть
     мишуру гробовую
     к ногам,
     от всех провожатых
     уйти –


     в храм.


     Но только
     и там
     не избыть
     суеты.


     И там
     равнодушно
     творят
     обряд.


     Святые слова
     Говорят
     невпопад,


     глазом мигает
     над трупом
     поп,


     друзья и родные
     смотрят
     в гроб,


     брезгливо
     целуют
     белый венец –


     И всё это:


     молча,
     терпит
     Мертвец.


     Господи!
     Избави
     труп
     от поругания
     близких!


     Защити
     от скверны
     земной!


     Не дай душе
     быть
     исчервоточенной!


     И в последний час
     погребения
     ниспошли
     терпение


     перенести
     эту
     пытку!

   1939 июнь 21


   «Мы одни остались в саду…»


     Мы одни остались в саду,
     Для беседы я слов не нашёл,
     Но принёс от тебя резеду
     И поставил на письменный стол.


     Этой данью с душистой гряды
     Ты сумела сказаться без слов –
     Сладким запахом резеды
     Я себя одурманить готов.

   1939 июнь 29


   «Душа изнемогла от скорби…»


     Душа изнемогла от скорби.
     В моей гробнице скарабеи.
     Отточены серые плиты –
     И путь заказан в Египет.


     Тяжёлый камень привален
     К дверям забытого склепа,
     И свет увидит едва ли,
     Истлевший в гробу скелет.


     Хотя бы вольные птицы
     Донесли до меня вести
     О том, как время мчится,
     Какие народы в чести.


     Мне скучно, давно я умер,
     Забылся сладким сном смерти.
     Надо мною вечные сумерки,
     И от вечной тьмы не уйти.

   1939 июль 5


   Танка


     Перед зеркалом
     Ты заплела косы,
     Звонко смеялась.
     Сетью волос душистых
     Я навеки опутан.

   1939 август


   «Белые голуби над маленьким домом…»

   N.


     Белые голуби над маленьким домом
     Тонули в небе глубоком и голубом,
     Вместе с дымом сизым столбом
     Тянулись к высям от солнца весёлым –


     И так золотиста была глубина,
     Что не было сил отойти от края,
     Выросли крылья, и хотелось, играя,
     Кинуться в небо до самого дна.

   1939 август 19


   На полях книги В. Иванова «Cor Ardens»


     В пылающем сердце твоём
     Я вещие зовы прослышал,
     Из дома родимого вышел
     Сокрытый искать водоём.


     И слово взлетело, как голубь,
     И внятно для спящего слуха –
     На воды сошествие Духа,
     Когда всколебалася прорубь.

   1939 сентябрь


   «Видали как в клетке…»

   Посвящается. В.М.


     Видали
     как в клетке
     мечется лев,
     Которому
     быть довелося
     пленником,
     Он лапой
     бьёт
     брусья
     и, дико взревев,
     Бросает вызов –
     бездельникам!
     Тот зверь –
     мой тёзка.
     В лютой тоске,
     С утра
     полоумный
     мечусь
     по аллеям.
     Кто мне скажет:
     – Теперь
     ты с кем?
     Подарит улыбкой
     и пожалеет.
     В дни,
     когда мир
     забредил
     войной,
     Оскалила смерть
     свои белые
     челюсти,
     Хочу, чтобы ты
     была
     со мной.
     Дерзкий,
     покуда
     цел ещё!..
     Звонкий смех
     в моих
     ушах
     Звенит,
     как сладкая
     музыка,
     Я ускоряю
     невольно
     шаг,
     Мелькнула
     твоя мне
     блузка…
     Легко растерять
     от восторга
     слова,
     Что встали, как
     иглы,
     торчком,
     Сегодня пошла
     об заклад
     голова –
     Играю на
     жизнь
     в очко!
     И только
     с поля
     сгребать трупы
     Начнут
     по братским
     могилам,
     Слова
     этих братьев
     станут
     скупы,
     Но
     слишком дороги
     милым.
     Сегодня
     готов просить,
     как о милости:
     Приди
     не к мёртвому
     в часы погребения!
     Знаю,
     мне пытки такой
     не вынести,
     Если
     надежды
     нет
     на спасение.
     Ещё в Египте,
     в глубокой
     древности,
     Любовь
     источила меня,
     как ржа,
     С тех пор
     я теряюся
     в повседневности,
     Участьем и лаской
     твоей
     дорожа…
     Быть может,
     в сохранности
     жёлтая мумия,
     Которую тлен
     пощадил
     для вечности,
     Готовы в музеях
     поэты
     в раздумии
     Часами смотреть
     на сухие
     конечности.
     И я открыл
     для себя
     однажды
     Твоё лицо
     под стеклом
     в витрине,
     Губы
     иссохли
     от вечной
     жажды,
     И я
     целовать их
     не смею
     ныне.
     Поверь,
     что радостью
     навек
     вымучен,
     Стихи слагающий
     о любви.
     Заново
     египетский язык
     выучи.
     Разбей стекло!
     И живи!..

   1939


   Монолог Петрушки

   Ночь. Влюблённый Петрушка остался один.
   Тусклое небо и матовая, круглая луна.

     В такую бездонную глубину
     Не хотелось бы мне упасть.
     Но вот я снова вижу луну.
     И в сердце вспыхнула страсть,
     Такая бездонная, как луна,
     Как матовый шар фонаря.
     Душа, словно небо, не знает дна,
     И я задыхаюсь, паря…
     Я места себе не найду от тоски,
     Синим пеплом покрылись мои виски.
     В глазах поплыли тёмные мушки.
     Любовью отравлено сердце Петрушки.
     Деревянная голова
     Падает с плеч.
     Сегодня мне стали ясны слова:
     «Игра не стоит свеч»!


     Ночь задувает свои светильники,
     Уже чадит не один фитиль.
     Сыплется с неба млечная пыль,
     Словно серебряные полтинники.
     Блестит асфальтовая мостовая.
     Ветер доносит звонки трамвая,
     Ундиной предстала мне любимая,
     В зелёном платье, в венке из кувшинок,
     Когда с балаганом проехал мимо я
     Давать спектакль на колхозный рынок.
     Не многих тронет печаль Петрушки.
     Девушка скрылась в ближней роще.
     Долго кричали вослед лягушки…
     И мне бы крикнуть! Было бы проще!
     А я заломил нелепо руки
     И произнёс монолог о разлуке.


     Ночь, ты видишь унылого путника,
     Который сбился и никнет у рампы.
     Он больше не скажет ничего путного.
     Повалится с ног и подавит лампы.

   1939 октябрь 25


   Виланель


     Услада жизни в жёлтом, красном.
     И славит разум чистый цвет
     В их сочетании согласном.


     Душевный жар в порыве страстном
     Сумел отобразить поэт.
     Услада жизни в жёлтом, красном.


     Погибнет всяк в пути опасном,
     Кому живого смысла нет
     В их сочетании согласном.


     На небе нестерпимо ясном
     Оранжевый пылает свет –
     Услада жизни в жёлтом, красном.


     Мир плавится веленьем властным,
     И тяготеет вещий бред
     В их сочетании согласном,


     Когда в неведенье всечасном
     Вникаем в тысячи примет,
     Услада жизни в жёлтом, красном,
     В их сочетании согласном.

   1939 ноябрь 9. (1940?)



   1940


   «Порой четырёхстопный ямб…»


     Порой четырёхстопный ямб
     Вселяет слабую надежду,
     Что будут ясными стихи.


     Но убежать от волчьих ям
     Напрасно мыслю, только стражду
     И в строках поверяю вздохи.
     Провалы памяти моей
     Бездонны…


     И когда я сгину,
     То будет кости мыть ручей,
     Поспешно прядая в долину.
     И хлебом будет Око мне,
     И пивом будет Око мне,
     И боги будут близки мне
     В краю,
     где нет земных страстей.


     Когда поют матросы Ра,
     Приветствовать богов пора.
     И всплески вёсел ловит слух,
     Встречая светлую ладью,
     И громко торжествует дух
     У тёмной бездны на краю.


     Да будет мир в душе твоей!
     В гробнице нет земных скорбей,
     И если дни полны тоски,
     Ты будешь видеть сны во сне.


     И ямбы сыплются ко мне.
     И камни сыплются ко мне
     На грудь – и невозможно мне
     Их стронуть – так они тяжки.

   1940 февраль 2


   «Луна двурога…»

   «Луна двурога…»
 А. Белый


     Луна двурога.
     У полубога на лбу два рога.
     Побудь со мной!
     Во мгле дорога,
     Томит тревога,
     Ещё немного – побудь со мной!
     У тебя лик Каина,
     И печаль твоя высока, высока…
     Выше дома растёт раскаянье,
     Поднимаясь под облака.
     Но тяжёлые копыта
     Ударяют по земле.
     Но тяжёлые копыта,
     Но тяжёлые копыта
     Ударяют
     по земле!

   1940 февраль 4


   «Рождён поэтом…»


     Рождён поэтом
     Скромную прозу презрел,
     Стал петь союз Муз.
     Мне девять босых сестёр
     Гудок вложили в уста.

   1940 март


   «Так повелось…»


     Так повелось, что не Гоген – Ван-Донген:
     Три синих ветви, вскинутые к небу,
     Весна над розовым квадратом дома.

   1940 май


   Три путника


     Мы выбежали, словно дети,
     Из дома душного на волю.
     Тянули сок из стебля трав
     И были радостны с утра.
     Теряли весело рассудок.
     По лугу он летал, как мячик.
     Его не сдерживали сети
     Покорно принятых запретов.
     Там от очков метнулся зайчик,
     Но был к земле прижат ладонью –
     Уж не скакать ему по кочкам.
     Тонули в топи незабудок,
     А на воде темнела тина,
     Осока попадала в стень,
     Короткие ложились тени
     У ног, и надвигался полдень.
     Охотно каждый бредил сенью,
     Когда катилось лето в Лету…


     Те крылья – цвета спелой ржи.
     И голубыми васильками
     Расшиты белые одежды.
     Три путника своей дорогой
     Идут и кличут Авраама.
     Кругом протоптаны межи,
     К реке протянут скат пологий,
     В низине тучные стада.
     Пастух дудит вдали на дудке.
     Мы собираем незабудки.
     А в полдень тронется вода.


     И снова ржавый купол храма
     Встречает снятыми крестами,
     И снова попраны надежды…
     Вдали: три посоха, три ангела…
     Три белых голубя: над нами.

   1940 июль


   День траура


     В день траура уснет война,
     Под голову положит руки.
     Страну подавит тишина,
     И неизбывной скорби звуки
     Сорвутся с оркестровых труб.
     Как будет горек голос меди,
     Когда у смерти много снеди.
     От сна воспрянет каждый труп
     С тяжёлой думой о погосте.
     А там, под грудою развалин,
     Белеют молодые кости,
     И череп весело оскален.
     В глазницы понабилась пыль.
     Но сраму мёртвые не имут,
     Они ползут туда, где омут,
     Где тиной зарастает быль.
     Кусочки синего свинца
     Лишь точки смертного конца.
     Воронкой взрыты водоёмы,
     Мосты разрушены, дома
     Сошли от ужаса с ума,
     Они друг другу незнакомы,
     Стоят расколоты тоской.
     Дверь бьётся в панике доской.
     И окон впадины пустые
     Роняют звонкое стекло
     На вздыбленные мостовые,
     Где столько близких полегло.
     Всех беженцев, сирот в слезах
     Земля чужая не приемлет.
     Людей отчаянье объемлет,
     За ними тенью ходит страх.
     В окопах плач о матерях,
     В домах стенание о сыне.
     Удачен у войны покос,
     Что не селенье – то погост.
     И сладко ей дремать на Сене.
     Твой траур Франция во мне,
     Ты гибель обрела в войне,
     Но не постыдна эта гибель.

   1940 июль 26


   «Смерть пришла согреть поцелуем…»


     Смерть пришла согреть поцелуем
     И сказала на ухо нежно:
     – Пройден путь твой, конец неизбежно
     Подступает, и гроб неминуем.
     Так пойдём и закажем белый,
     Самый прочный, самый просторный.
     Я послушал и вышел покорный
     В путь, где ждут меня Хлебников, Белый.
     Смерть сама покупала цветы,
     Вырастал одуряющий ворох,
     Я томился в пустых разговорах,
     И поблёкли, завяли мечты.
     Жизнь упала могильной плитой
     И мерещится жалким надгробьем.
     Стал я серым и пыльным подобьем,
     Весь источен дневной суетой.
     Не по сердцу любимое дело,
     Показались чужими тетради.
     Смерть разгладила жидкие пряди
     Кос и молча у зеркала села.
     А потом мы открыли вино
     И, как кровь, нацедили в стаканы.
     Долго пили и не были пьяны,
     Лишь туманы ползли к нам в окно.
     Смерть с противным своим поцелуем
     Не торопится, сводит с ума –
     И уже позабыла сама,
     Что мы целую вечность толкуем.

   1940 октябрь 21


   Святой Сисиний


     Как на море-океане
     Виден бел-горючий камень.
     Встал на нём святой Сисиний,
     Держит свод небесный, синий.
     Плащ на нём, как в осень ясень,
     Сам он, словно солнце, красен.
     Зелена под ним пучина,
     Глубока, черна кручина.


     Всколебались гулко хляби,
     Поползли из вод по зыби
     Лихорадки, сыпи, ряби,
     В чешуе горя, как рыбы.
     Поднялись нагие сёстры:
     Груди остры, локти остры,
     Взгляды дики, злобны крики,
     С воем тянут в тине руки.
     Косы мокры, их не выжать.
     Трудно будет нежить выжить.
     Спали струи водяные,
     Встали девы водяные,


     Изметнулись, словно змеи,
     И застыли, сёстры злые,
     Видя, как святой Сисиний
     Держит свод небесный синий.
     На нём плащ, как в осень ясень,
     Сам он, словно солнце, красен,
     Зелена под ним пучина,
     И плывёт со дна кручина…
     Нарастает в сердце злоба.
     Сына тянет мать от гроба.
     Люди стынут, тяжко стонут,
     Стоны к ночи громче станут.


     Как огонь сжигает хворост,
     Гнёт людей и ломит хворость.
     Каждый, внемля трясовицам,
     Словно тяжкий сноп валится.
     И взывать к святому надо:
     – Изгони исчадья ада,
     Исцели, святой Сисиний,
     Помоги, святой Сисиний!..


     Тут на бел-горючий камень
     С облак пал небесный пламень.
     Облеченно плотью слово.
     Над святым рука Христова.
     Он упорен в чистой вере,
     Свет вокруг него струится:
     – Сгиньте, Иродовы дщери,
     Дети мрака, трясовицы!
     Уж не место на земле вам
     Вечно зло творящим девам!


     И сестёр, что злобы полны,
     С торжеством пожрали волны,
     Те, шипя в воде, как угли,
     Шли ко дну черны и смуглы.
     Как на море-океане
     Виден бел-горючий камень.


     Там стоит святой Сисиний,
     Держит свод небесный синий,
     Плащ на нём, как в осень ясень,
     Сам он, словно солнце красен.
     Зелена под ним пучина,
     Полегла на дно кручина.

   1940 октябрь 30


   «В те дни, когда нас посетил Господь…»


     В те дни, когда нас посетил Господь,
     Мы не могли уйти от нашей скорби.


     Была глухая осень, гасли дни,
     И падали с дождём ненастным листья.


     Я помню краткое богослуженье,
     Цветы и оплывающие свечи.


     Когда твой гроб мы вынесли из церкви –
     Я видел просветлённое лицо,


     Красивое и чуждое земным
     Страданьям, тронутое тихим тленом.


     И, помню, я благословил тогда
     Святую смерть за тяжкую утрату.


     Гроб опускали плавно на верёвках,
     И сыпались земли сырые комья.


     Она не говорила: – Тише,…тише….
     И губы не ловили жадно воздух.


     Лишь о себе я плакал и о церкви,
     Утратившей свою былую силу.


     Всё было скромно, никакие люди
     Присутствием своим не тяготили.


     И только я остался одиноким
     С холодною и чёрствою душою,


     Но верю, что любовь ещё приснится
     И озарит меня своим небесным светом.

   1940 ноябрь 16


   «Каждое движение твоё…»


     Каждое движение твоё,
     Каждое слово твоё –
     Для меня – откровенье.
     Я мечтаю с тобою вместе
     Собирать вишни и сушить яблоки.
     Никогда не пройдёт детство –
     Будут вечно жить в памяти
     Одни и те же годы.
     И всегда ты будешь девочка,
     Мною встреченная впервые
     В незабвенном Египте.
     Верю, суждено повториться
     В вечности каждой встрече.

   1940 декабрь 5


   «Не ты ли Хлебникова звал…»


     Не ты ли Хлебникова звал
     В свои укромные владенья,
     Ему сирень покорно рвал,
     Читал свои стихотворенья.


     Он здесь, давно перед тобой,
     Его волос струятся змейки,
     Огромный, он порос травой
     От яблони и до скамейки.


     Ты полюбил его слова,
     Что пали наземь лепестками.
     И пыль у ног его жива,
     И камень шевелит губами….


     Прими бессмертие его
     Без зависти, без сожаленья.
     Он как возник из ничего,
     Так и уйдёт без повторенья.

   1940 декабрь



   1941


   «Я ношу тоской спелёнутую душу…»


     Я ношу тоской спелёнутую душу,
     Даже рук она освободить не в силах.
     Ей твержу день изо дня одно и то же,
     И не спит душа, мне прямо в сердце смотрит.

   1941 январь


   «Ты Невеста моя и Жена…»


     Ты Невеста моя и Жена,
     Но туманен и странен Твой лик,
     Неизвестны Твои имена,
     Я не видел Тебя и отвык.


     Но хотелось бы чувство донесть
     Не утраченным до конца,
     Чтобы снова небесная весть
     Окрылила наши сердца.

   1941 февраль


   «Дни мои…вы обступили меня…»


     Дни мои…вы обступили меня,
     Тщетно хочу оттолкнуть вас рукою.
     Встали стихи мои каждой строкою,
     Как обвинители против меня.


     Дни мои вы поглотили меня,
     Опустошили, развеяли прахом
     Всё, что сложил я с любовью и страхом.
     Что вы имеете против меня?..

   1941 февраль


   «Ты звал меня, Господь, – я посетил твой храм…»


     Ты звал меня, Господь, – я посетил твой храм,
     Я обошёл пустынные могилы,
     Я близким людям поклонился там –
     И были мне воспоминанья милы.


     О, только бы не покидали силы,
     Не подступала к сердцу суета.
     Предвижу на пути я не одни могилы,
     Жизнь озарённая Тобой – чиста.

   1941 март 2


   Рондо

   В.М.


     «…Ты любишь петь качаясь,
     Крылья смежив, глаза закрыв…»

 Э. По


     Ты любишь петь, и внемлю я твоим
     Напевам, что подъемлются как дым,
     И стелются как дым, на высоте
     В клубы свиваясь, прядая к черте,
     Где я стою, часами недвижим…


     Мы долгое молчание храним,
     Когда любовь свою в себе таим.
     Страшася потеряться в суете,
     Ты любишь петь…


     День будущий становится былым,
     И миг любой, меняясь, повторим.
     Закрыв глаза, мы вместе в темноте,
     Крыла подъемлют нас и в пустоте,
     Пока мы к звёздам медленно летим,
     Ты любишь петь…

   1939 декабрь. 1941 март


   «Страсть отгорела, отошла…»


     Страсть отгорела, отошла,
     Покорно отступали муки,
     Тревогам не было числа –
     И приближался час разлуки.


     И долго говорили мы,
     Не веря, что близка утрата,
     Что подступает царство тьмы
     И горькая за всё расплата.


     И было трудно оборвать
     Мечты о недоступной связи,
     Хотелось многое сказать,
     Поверить выхваченной фразе.


     Страсть отгорела, отошла,
     Теперь стою испепелённый,
     Совсем иной, но чуждый зла,
     Спокойный, светлый и влюблённый.

   1941 март 21


   «Отпылало пламя страсти…»


     Отпылало пламя страсти,
     Тихо теплится любовь,
     Снова я живу во власти
     Неподвижных, чистых снов.


     Отступили вновь сомненья,
     Скорбь неслышно отошла,
     В светлый час преображенья
     Стала жизнь моя светла.


     И предвидя посещенье,
     Я приемлю божество,
     Славлю тихое успенье,
     Вечной жизни торжество.


     А когда коснётся слуха
     Вещий голос наяву,
     Я, приняв Святого Духа,
     Твоё имя назову.

   1941 март 21


   Хвала небу


     Хвала небу
     Далеки утраты.
     По зелёной траве
     Пройду к храму.


     Купола сини,
     Двери настежь,
     Там заупокойную
     Творят службу.


     Седой священник,
     В золотой ризе
     Тихим голосом
     Молит бога.


     – Упокой, Господи,
     Со святыми душу!..
     И сотвори ей
     Вечную память!..


     Со свечами люди
     Стоят у гроба.
     Покрыто покровом
     Неподвижное тело.


     Светло на кладбище.
     Свежа могила.
     С обнажёнными головами
     Вышли люди.


     Вынесли девушку
     В белом гробе,
     Скрещены руки,
     Сомкнуты очи.


     Тронуто тленом
     Лицо умершей.
     Путь устелен
     Живыми цветами.


     У неё праздник,
     К чему плакать?
     Никому не ведомы
     Пути смерти.


     Земные утраты
     Стали ничтожны.
     Тяжело пробужденье,
     Сон сладок.


     Высоко солнце,
     Спокойно сердце.
     Иду и слагаю
     Живые песни.

   1941 май 16


   «Ненавижу тебя, Война…»


     Ненавижу тебя, Война,
     Ты отравила мои колодцы,
     Ты напоила меня ядом!
     И когда кровоточат язвы,
     Ты говоришь: – Это розы!
     А тело – цветущий розариум!
     Обгорело лицо, спалены волосы,
     Последний глаз вытечет,
     Раздроблены сильные ноги.


     Но мёртвый, я люблю мою землю,
     Родную, единственную!..

   1941 май 30


   «И медленно ложится вечер…»


     И медленно ложится вечер
     На землю жарким животом…
     Он жадно ловит воздух ртом
     И тополей ласкает плечи…
     Валится белый пух, слова
     Нейдут на ум, душа жива –
     Мгла подкосила куст сирени,
     И падает он на колени
     Там, где курчавится трава.

   1941 июнь 18


   Стихи о войне

 //-- 1. --// 

     День объявления войны.
     И сразу пала тень на лица,
     Землистый, цвета охры тон.
     Тревожный подавила стон
     Насторожённая столица.
     И слушала – была граница
     В огне…Суровые сыны
     Великой Родины вставали
     Стеною, принимая бой.
     И каждому был другом Сталин,
     Неумолимою судьбой.


     Война… Писать плакат и плакать
     Навзрыд, лицо укрывши в плат,
     Пока по капле будет капать
     Кровь, словно краска, наугад
     На белый полотняный плат.
     А вырвется невольный крик,
     Поспешно плат свой разверни –
     На нём нерукотворный лик
     В годину бед, в глухие дни,
     Тебе защитой будет плат.

   1941 июль
 //-- 2. --// 

     Пришли и встали за спиной
     Две грозные войны
     В дни, когда голуби со мной
     Беседовать должны.


     И я забыл, что были дни
     Иными до войны.


     За мною – чёрная Война,
     Недвижна, как судьба,
     Когтистою рукой она
     Клеймит навек раба.


     И я страшуся в злые дни
     Твоих угроз судьба.


     За мною – правая Война,
     Раскинула крыла,
     Как нежный друг зовёт она
     На битву против зла.


     Высоко реют в эти дни
     Два белые крыла.

   1941 июнь 29
 //-- 3. --// 

     Мы хоронили ребёнка
     Белокурого, с синими глазами.
     Он был убит шальным осколком,
     И осталась по нём долгая память.
     Мы хоронили юношу статного, молодого,
     Что погиб, охраняя Родину, принял смерть, как герой…
     Звонко песни реяли, поднимались снова,
     Ополченцы толпами шли над головой,
     Был увит убитый шелковой травой.
     Хоронили девушку с золотыми косами,
     Умерла на пожарище, оберегая больных.
     Тоже будет с нашими нежными сёстрами.
     Смерть грозит покосами -
     У раненых отняли утешение их.


     Покидают мёртвые на произвол живых.


     Погляди: повсюду свежие могилы.
     Иные обложены дёрном, убраны цветами,
     Иные сравнялись с землёй…
     Сохрани и помилуй
     Всех усопших, Боже!..
     Пусть они будут с нами!
     Вместе понесём мы боевое знамя.


     Требуют убитые справедливого суда
     И встают, готовые для нового похода.
     У врага без боя берут города.
     Не потерпит Родина насилья никогда,
     Высоко над мёртвыми крылами бьёт Свобода.
     Дом заколочен досками, хозяин пропал без
     вести,
     Слепыми впадинами глаз уставилась на
     прохожего улица…
     Из пепла, на груде развалин, возникла Свобода,
     тихо сошла с крыльца;
     Мёртвому и живому шептала о правой мести,
     О близкой победе, о войне до конца…

   1941 июль.4
 //-- 4. --// 
   WM

     Как душа моя страдает
     и сама того не знает,
     Сиротиночка, не в силах
     от пожарища уйти.
     Руки белые ломает,
     утирает токи слёз,
     Словно горлинка, в тревоге
     убивается душа.
     Позади дымятся угли,
     тлеет жадный огонёк…
     Впереди встают глухие,
     Чёрные, как ночь, пути…
     Чем, душа, тебя утешу,
     чем порадую тебя?
     Разве крепче поцелую,
     с пепелища уведу…

   1941 октябрь 11
 //-- 5. --// 
   Алексею Паукову

     У матери тоска в глазах,
     Струится вечный синий холод.
     И на руках,
     Измученный неволей Город.
     Ты, как младенец на руках,
     Покоишься любимый Город,
     А за спиной Война и Голод,
     Позор и Страх.

   1941 ноябрь
 //-- «Господи, Ты затеплил звёзды…» --// 

     Господи, Ты затеплил звёзды
     И осветил высокое небо.
     Восковые свечи – звёзды,
     Храмовидный купол – небо.


     И стоят сиротливые люди
     Посреди огромного храма,
     Они молят Бога о чуде
     И ждут терпеливо, упрямо.


     Нам по вере даётся чудо,
     С неба падают золотые звёзды.
     Мой любимый, моё светлое чудо,
     Мы горстями собираем звёзды…

   1941 август 5


   «Имя моё назови…»


     Имя моё назови…
     Ночь склонилась, как нежная мать…
     – И назову:
     – Богоматерь!
     Тихо сошла,
     сосчитала ступени…
     В саду
     Остановилась.
     На ясные звёзды
     Взглянула.
     Близился август:
     Тихая осени поступь,
     Красные листья на клёнах
     – Успенье…
     Призраки сна отступили.
     Зло отгорело.
     Нависло
     Чистое небо над садом
     Для поцелуев влюблённых –
     – Живое…


     – Коснись губами!..
     Прохладны ткани покрова.
     – Много пролито крови!..
     – Хватит!..
     – Убийцы!..
     – Останови. Богоматерь бойню!..


     Полночь.
     Куранты били.
     Был мерный
     приглушенный бой.
     С каждым
     тяжёлым ударом
     Над городом
     Нерушимой стеною
     Подымалась
     в огне:
     Оранта!..

   1941 август 9


   Лебеди


     – Ты видел синих лебедей?
     Я видел сонмы лебедей.


     Лебеди белые,
     Лебеди синие –
     в заводи.


     Ныне слагается
     стая
     в триоди.


     Три белых,
     Три синих


     слетают на воды –


     снега белей,
     ночи темней…


     Вещие сны.

   1941 сентябрь 1


   «Девочка, где твои персики?…»

   Алексею Паукову


     Девочка,
     где твои персики?
     И почему ты
     не в розовом?
     В сад побежали
     пёсики,
     Мохнатые,
     добрые грёзы…
     Гляди,
     поскакали зайчики
     Из окна,
     да к тебе
     на плечики.
     Давай,
     сыграем в мячик,
     Чтобы долго
     не приходил
     вечер.

   1941 сентябрь 9


   Танка


     Как две капельки
     Повисли на ресницах
     Росинки слёзы.
     Только подует ветер
     Наземь они упадут.

   1941 октябрь


   Семизвездие

   В. М.

 //-- 1. --// 

     Только горсть песка
     удержит рука –
     и не будет вовсе дорог.
     Пока
     сон глаза не смежит,
     мальчик не протрубит
     в свой чудесный рог.

 //-- 2. --// 

     Откуда небесный звон?
     Музыкой
     усладит сон
     тихий
     вечерний звон.
     Вот он возьмёт в полон,
     и я услышу, сквозь сон,
     нежный,
     певучий звон…

 //-- 3. --// 

     Много
     в мире дорог.
     Мы город покинули вместе.
     И даже –
     тебе я помог
     нести
     нетрудную ношу.
     Помни меня,
     помни!
     – Это я ласкаю душу,
     сидя
     на камне.

 //-- 4. --// 

     Путник из дома вышел
     и сразу голос услышал:
     – Кто небесный свод вышил
     звёздами золотыми?
     Назови имя!..
     Путник не знает имени,
     нет у него времени.

 //-- 5. --// 

     Всё поглотила Лета,
     что сердцу близко было.
     Девочку на шаре скрыла
     сильная спина атлета.

 //-- 6. --// 

     – Сыграем, душа, в ладушки!..
     – Где ты была? – У бабушки!
     Ручками всплеснула,
     ближе ко мне прильнула.
     – У меня крылышки!..
     – У тебя камушки!..
     Тебе сиднем сидеть,
     а мне по небу лететь.

 //-- 7. --// 

     Ноги босы,
     плечи голы, –
     а зацвёл посох
     и слетел голубь.

   1941 декабрь 11


   Уитмен


     Старик, от смерти меня уведи,
     Упрямое сердце стучит в груди,
     Вольно расправит оно крыла,
     Когда позовут колокола.


     Крепкая, старческая рука
     Плотно закроет глаза стрелка.
     – Сердцу покой, а телу тлен –
     Вымолвит Уитмен.

   1941 декабрь 25


   «Меня страшат соблазны дня…»

   В.М.


     Меня страшат соблазны дня,
     Не верю я моей отчизне –
     И только Ты спасёшь меня
     От грубой и жестокой жизни.


     Ты оградишь меня стеной,
     И отпадут пустые вести,
     А в бури близкая, со мной
     Ты будешь неотступно вместе.

   1941



   1942


   «Едва подобрал ключ…»


     Едва подобрал ключ,
     Ворвался солнечный луч.
     Осветил глухие углы,
     И не стало в комнате мглы.


     Настежь открыта дверь,
     Она не нужна теперь,
     Свет струится словно ручей
     Из тысячи струй лучей.


     Верю, что каждая струя
     В этом широком потоке моя.
     В самую душу проник свет
     Вестью, что смерти нет.

   1942 январь 22


   «Не думали, мы не гадали…»


     Не думали, мы не гадали,
     Что встанут глухие дни,
     Что сердце отравят печали,
     Как чёрные головни.


     Ногою врага смяты
     Посевы родных полей.
     В каждой семье утраты
     Час от часу тяжелей.


     За каждый попранный город,
     За каждый попранный стяг,
     За слёзы, за страх, за голод
     Сторицей ответит враг.


     Свободные, русские люди
     Сметут ненавистный гнёт.
     О жизни своей, не о чуде,
     Заботится весь народ.


     Победное, красное знамя
     Легко и отрадно нести.
     Огромное солнце над нами,
     Как мудрый вожатый, в пути.

   1942 апрель 14


   «Хриплый стон, и груди колыханье…»

   Л.П. Миндовскому


     Хриплый стон, и груди колыханье,
     А затем покой глубокий и ровный.
     Отлегли печали и страданья,
     И открылся путь для покаянья,
     Как исход от суеты греховной -
     И в конце пути: Престол Господень.


     На земле одно худое тело –
     И слезами залиты глазницы.
     В них земная скорбь отяготела,
     Покидает он и дом и дело.
     И душа взлетает легче птицы.


     Светлый дух его над нами в полдень.

   1942 апрель 14


   Триптих

 //-- 1. --// 
   В.М.

     Душа была осуждена
     Все дни в неверии томиться,
     Я ждал, что солнца свет затмится,
     Глухие встанут времена,


     До неба вырастет стена,
     И будет божий мир темница,
     А всё, что прожито вменится,
     Во грех – и не сбылось, жена.


     Тебя до времени скрывало
     От грешных взглядов покрывало –
     И я по тысячи примет


     Постиг, что ты моя Изида.
     От сердца отлегла обида.
     Был от Саиса ясный свет.

   1942 май
 //-- 2. --// 

     Жадно травы влагу пьют,
     Тянут стебли свои…
     И дальше, дальше всё бегут
     Торопятся ручьи.


     Мне и сегодня снятся ручьи,
     Жаворонки в полях,
     Клейкие почки на тополях,
     Ночные слёзы твои…

   1942 май
 //-- 3. --// 

     Жена моя, одиноки,
     Печальны твои вечера.
     Как тень, удлиняются сроки
     От пройденного вчера.
     Трудно по долгой тени
     Судить о скором конце.
     Во сне – скрипят ступени
     На твоём крыльце…
     Во сне – кусты сирени
     Стоят в цвету…
     Дни войны жестоки
     Несут они суету.
     Молись, чтобы минули сроки,
     Богоматери и Христу.

   1942 май


   Отрок Варфоломей

   М.В. Нестерову

     Есть в тебе, что-то девичье
     Отрок Варфоломей,
     Богобоязненный, кроткий,
     Утешенье семьи своей.


     Лица твоего линии
     Тонкостны и просты.
     Сложены в крестное знаменье
     Детские персты.


     В белой льняной рубашке,
     Стройный, как стебелёк,
     Ты потянулся к небу
     Горнему, пастушок.


     На загорелом личике
     Глаза, как васильки,
     Берёзками и рябинками
     Убран берег реки.


     Где ты увидел схимника?
     Что он сказал тебе?
     Сбудется воля Господня
     На твоей судьбе.


     Вестью небесной обрадован,
     Держишь ты образок.
     Русь широко раскинула
     Сеть своих дорог.


     Славит земля святителя.
     Но тихо в душе твоей,
     Кроткий, богобоязненный,
     Отрок Варфоломей.

   1942 июнь 7
   Бирюлёво


   Бирюлёвские поля


     Знаю, долго будут сниться
     Бирюлёвские поля,
     Примелькавшиеся лица,
     Скудная, в цветах земля.


     За оградой куст сирени,
     Над деревней – облака,
     От которых пали тени,
     Словно на душу тоска.


     Одинокий созерцатель,
     От души я верить мог,
     Что увижу Богоматерь
     У просёлочных дорог.


     Там, где жаворонки в небо,
     К солнцу устремят полёт,
     Ест она свой ломоть хлеба,
     Ключевую воду пьёт.


     Крестным знаменьем готова
     Осенить от бед Москву.
     Слышу я святое слово,
     Тихой радостью живу.


     И лишённые движенья –
     Застоявшиеся дни
     Длительного униженья –
     Сердцу дороги они.

   1942 июнь-июль
   Бирюлёво


   Духов день


     В Духов День посади берёзку –
     Застенчива и скромна,
     Словно девочка, будет она
     Примерять то одну, то другую серёжку…
     Пусть кора у неё и темна,
     Срок придёт, блеснёт белизна
     По стволу её вешней порою.
     Зелёные ветви свои
     С любовью на плечи твои
     Положит берёзка, красуясь листвою.
     И едва коснутся листы
     До щеки, улыбнёшься ты,
     Утешен лаской живою.


     Быть берёзке твоей сестрой.

   1942 июль 7


   Складень

 //-- 1. --// 

     У русской земли есть воины
     Могучие, как Пересвет,
     Схимы они удостоены,
     Молча хранят обет.


     Скромные, в тихой обители
     Живут богатыри,
     Где седенькие святители
     Молятся до зари.


     И не поймут многие,
     Кем светочи зажжены? –
     Пока не настанут строгие,
     Суровые дни войны.

 //-- 2. --// 

     У русской земли есть святители,
     Которым не ведом страх,
     Строят они обители
     В непроходимых лесах.


     К Сергию чудотворцу
     Ходит бурый медведь,
     Тянется старец к солнцу
     Душу живую согреть.


     Молится полон достоинства
     За подневольный народ,
     С князем небесное воинство
     Благословляет в поход.


     Древних поверий ревнители
     Летопись битвам ведут.
     Воины и святители
     Родину берегут.

   1942 июль-август


   «Ты мой сосед, Господь!…»

   «…Ты мой сосед, Господь…»
 Рильке


     Ты мой сосед, Господь! За тонкою стеной
     Я различаю каждое движенье.
     Сын человеческий, своё преображенье
     Ты искупил жестокою ценой.
     Но смерть была не в силах побороть
     Того, кто принял добровольное страданье.
     И на кресте, живущим в назиданье,
     Ты допустил распять не дух, но плоть.
     Как я люблю тебя, Господь! И скоро
     Войду к тебе, ты мне откроешь дверь,
     Когда стучать я буду – и поверь,
     Не уклониться нам от разговора.
     Я докучать не стану просьбами, к чему? –
     Мир без того богат, дух без того возвышен,
     А я уверен твёрдо, что услышан
     Тобою буду и завет приму.

   1942 июль


   «Ущербны дни, плетут, как пауки…»


     Ущербны дни, плетут, как пауки,
     Свои тенета, и в сетях тоски
     Запутываюсь я… Душа покоя просит,
     И нет его, единый миг уносит
     Всё, что в систему стройную сложил,
     Что уберёг, как скромный старожил
     От недруга коварного и злого,
     От глаза дерзкого и от дурного слова.

   1942 сентябрь – октябрь


   Пан


     Вот и сегодня чутко дремлет Пан.
     От скошенной травы плывёт дурман,
     Кружащий голову. Игру свирели
     Неповоротливые думы одолели.
     Над спящими деревьями видна
     Ущербная, холодная луна.
     И теплится приветливо у ног
     Неприхотливый, голубой цветок.

   1942


   Горе


     Потопило лихое горе
     Все лазоревые цветы,
     Не оставило не единого
     На проторенном пути.


     Но летели вослед за горем,
     Словно птицы, мои мечты –
     Клевали его, терзали его,
     В конец его извели…


     И взмолилося тогда горе
     За поруганную честь –
     Отпусти меня, пощади меня
     Ради солнечного дня.


     Я живое топчу без устали,
     Но лишь стоит мне пройти,
     Расцветают цветы лазоревые
     Ещё краше на всём пути.

   1942 ноябрь



   1943


   Тризна


     Были
     могильные плиты
     отёрты
     от пыли,


     чистые сердцем
     собрались
     друзья
     на погосте.


     – Господи,
     дай нам услышать
     счастливые
     вести,


     наши бокалы
     расплавленным
     солнцем
     наполни.


     Долго ли
     пьяное солнце
     в хрустальном
     бокале


     искриться будет,
     врачуя нам
     души
     лучами?


     Разве мы
     знаем,
     покорно склоняясь
     к закату?


     Разве мы
     помним
     измученным сердцем
     невзгоды?


     Тяжкое бремя
     ложится
     могильной
     плитою.


     Время расчистит
     рукой
     дружелюбною
     плесень,


     мшистые камни
     зальёт
     золотистою
     влагой,


     там мы
     и встретим
     любимого друга
     и брата.


     – Добрый,
     наполни бокалы
     живительным
     светом!..


     – Нежный,
     упейся
     до одури
     солнечной лаской!..


     Видишь,
     от сердца
     виясь,
     потянулись побеги,


     переплелася
     зелёная
     буйная
     поросль.


     Закатное солнце
     коснулось
     до края
     бокала,


     хрусталь
     просветлённый
     ответствовал
     радостным звоном.


     Далёкое детство
     звенело
     серебряным
     смехом.


     Прожитые годы
     гудели,
     как звон
     колокольный…

   1943 январь 27


   «Трудолюбивая, как пчела…»


     Трудолюбивая, как пчела,
     Душа хлопотливо собрала
     Мёд душистый в полные соты
     И отдыхает после работы.


     Но только солнце по утру встанет,
     Оно за работой пчелу застанет.
     Так и душа, пребывая везде,
     Истину обретает в труде.

   1943 март


   «Где твой Саис, возлюбленный?…»


     Где твой Саис, возлюбленный? –
     Спрашивает душа.
     Вот – мой Саис, вот – мой Храм,
     Нерукотворный Дом.


     В горнем Храме кто с тобою? –
     Спрашивает душа.
     В Храме моём, в Доме моём
     Сердце моё – Жена!


     Кто идёт по ступеням в Храм? –
     Спрашивает душа.
     Вешний день, вечный мир,
     Солнечный свет – Сын!

   1943 март


   Серафим Саровский


   1. В скиту


     Кроткий ангел, не человек
     Поселился в лесной глуши,
     И струится солнечный свет
     От его просветлённой души.


     Вот он старенький и седой,
     Со следами страстей и битв,
     Собирает душистый мёд,
     Тихо шепчет слова молитв.


     То не ангел, но человек,
     До конца испытавший судьбу,
     И чужды суетливые дни
     С честью кончившему борьбу.


     Неустанным, долгим трудом
     Он возводит мысленный храм.
     Отлегла от сердца печаль,
     Только радость гнездится там.


     Кроткий ангел и человек,
     Вкупе спаянные огнём,
     Зажжены словно две свечи
     Восковые пред алтарём.


     На одежде из грубого льна
     Золотые легли лучи –
     И звенят у старца в руке
     От господнего рая ключи.

   1943 июль


   2. Осень


     Прекрасна золотая старость,
     Когда над старческими сединами
     Не властно сокрушительное время,
     Когда рисует давние приметы,
     Прозрачная, как воздух, память,
     И каждый абрис с точностью намечен,
     Но поглощён неуловимой дымкой.
     Ещё не тронуты холодным дуновеньем
     Стоят недвижные вдали воспоминанья,
     И к ним ведёт по живописным склонам
     Извилистая, лёгкая тропинка.
     Склоняя сердце к дальним переходам,
     Она становится неуловимой гранью
     Между действительным и отошедшим миром.
     И разве могут быть помехой годы
     В чудесном мире, где границы стёрты?

   1943


   3. Молитва


     Податель благ, животворящий свет,
     Тобою воздух утренний согрет.
     С Востока тянутся, незримые в ночи,
     Как сотни рук, подвижные лучи.
     Листами вешними трепещут дерева,
     От сна приподнимается трава,
     И как туман, подъятая роса
     Поит душистой влагой небеса.
     Благоухание цветов, жужжанье пчёл,
     Жилой дымок вблизи лежащих сел,
     Лес, отодвинутый стремительным жильём,
     Поля, возделанные длительным трудом,
     Изгибы рек, немолчный гам ручьёв
     И миллионы птичьих голосов –
     Всё славит солнце, от его лучей
     Ждёт ласк живительней и горячей.
     Лишь человек, встречающий восход,
     Свои хвалы разумно воздаёт,
     Вплетая голос в монолитный хор,
     В стозвучный, Бога славящий собор.
     И не с тобой ли, кроткий Серафим,
     Мы на молитве утром предстоим?

   1943–1945


   4. Колокола


     Разве не был
     белым звоном,
     над земным
     плывущий лоном,
     Свет текущий
     шумно, зримо
     к узким дланям
     Серафима?..


     Разве не был
     белым, белым,
     над простёртым
     старым телом,
     белым, белым,
     полным звоном,
     луч скользнувший
     по иконам?..


     Разве не был
     серебристым,
     белым, белым,
     звонко чистым,
     луч, упавший
     с мерным звоном
     в лад медлительным
     поклонам?..


     Разве не был
     колокольным,
     вечно белым,
     вольным, вольным
     луч, припавший
     тесно, зримо
     к узким дланям
     Серафима?..

   1945 декабрь



   Молитва


     Отче небесный,
     спаси меня!..
     Очи твои светлые
     вижу я …


     Синие колокольчики
     звенят в траве.
     Днями
     с ними
     и мне
     звенеть…


     Святый Боже,
     помилуй нас,
     помилуй нас,
     помилуй нас!..


     Святый Боже,
     помилуй нас,
     помилуй нас,
     помилуй нас!..

   1943 август


   «От утреннего холода…»


     От утреннего холода
     Твёрже и свежей,
     Облачённый в золото
     Солнечных лучей,


     Посетил воитель
     С широкими крылами
     Тесную обитель
     за тёмными лесами.


     Вывел душу сирую
     За белую руку:
     – Спасу тебя и помилую,
     Уйму твою муку!..


     Иди, душа-странница,
     В дальнюю дорогу,
     Что при тебе останется,
     Снеси богу!..

   1943 октябрь
   Муром



   1944


   «Монастырки – сосенки…»


     Монастырки – сосенки
     Бегут по склону
     К вольному полю.
     Зелёные ветви
     По земле стелют –
     Убежать не могут.


     – Куда вы, сосны?
     – Куда вы, сестры?
     Стойте на месте!
     Тесна обитель,
     Небесный воитель
     Освободит вас!

   1943 октябрь
   Муром


   «Ты мой светлый жаворонок…»


     Ты мой светлый жаворонок,
     Песни чистые твои
     Учит маленький ребёнок
     У дорожной колеи.


     И когда он повторяет
     Песни чистые твои,
     Сердце сладко замирает
     От восторга и любви.

   1945 май


   «Отраден поцелуй разлуки…»


     Отраден поцелуй разлуки,
     Сомкнувший тесные уста.
     Родные, ласковые руки
     Познали расставанья муки,
     А сердце – знаменье креста.
     Есть радостное в каждом миге,
     Когда ведут одни пути,
     Одна судьба, любовь и книги
     Дом сокровенный обрести.
     И если в горькую годину
     Питает душу Дух Святой,
     Прими безропотно кручину
     И примирися с нищетой.
     Ещё тесней разлука сблизит
     Войной смятённые сердца,
     Не оскорбит и не унизит,
     Но будет светлой до конца.

   1944 февраль 19
   Алабино


   «Я видел девочка-душа…»


     Я видел девочка-душа
     Рыдала у костра.
     Я подошёл к ней и спросил:
     – Что плачешь ты, сестра?
     Твоя печаль меня томит,
     Она, как штык, остра,
     Тупой и рваной раной жизнь
     Мне кажется с утра.


     – Не так ли, девочка-душа,
     Рыдала у креста
     Мария, горестная мать,
     Распятого Христа?


     Слова печали и любви
     Слетали на уста,
     А скорбь была, как горний снег,
     И, как хрусталь, чиста.


     Не так ли, девочка-душа,
     Рыдали у креста
     Три женщины, Марии три,
     Любившие Христа?
     И тело мёртвое его
     С плачем погребли.


     Утешься, девочка-душа,
     Лишённая любви!
     В холодный и ненастный день
     На помощь позови!
     Тебя я крепко обниму,
     Шепну тебе: – живи!..

   1944 март 26


   В пути


     Не потому ли, что на смерть осуждены,
     Мы тесно сближены и все отчуждены,
     Друзья и недруги, готовые в пути
     Спасти товарища и тут же подвести.
     Отдать последнее и обобрать дотла.
     Лишённые угла, семьи и ремесла,
     Мы, словно накипь, на большом котле,
     Наш долг не мыслить о добре и зле.
     На разных языках мы говорим одно,
     Что перед смертью всё разрешено,
     Что на войне для всех один конец,
     И кто в душе убийца – молодец.
     С утра до вечера готов солдат
     То на костре, то на времянке концентрат
     Варить, а сытый режется в очко,
     Пьёт водку, воду ржавую и молоко.
     Желудком мается, страдает от поноса,
     И нет ему проклятому износа.
     А в темноте, когда глаза смежает сон,
     Солдатский начинается Декамерон –
     Грубы рассказы, помыслы – жестоки.
     А поезд, к фронту убыстряет сроки.
     Там из вагонов выброшены в бой,
     Мы будем жертвовать для Родины собой.
     Страх, отупенье, равнодушье к жизни
     И чувство стадное с любовию к Отчизне
     Смешаем мы в одно, готовы одолеть
     Врага или достойно умереть.

   1944


   «Всё, как прежде, бывало…»


     Всё, как прежде, бывало
     В старом доме твоём –
     Только дома не стало,
     Для живущего в нём.


     Всё как прежде покойно
     Подошла тишина,
     И склонилась покойная
     В белом платье жена.


     Всё как прежде, не стало
     Только жизни одной.
     И душа, что устала,
     Отошла на покой.

   1944 октябрь 22


   «И я провёл с тобой в санбате…»


     И я провёл с тобой в санбате
     Тревожную, большую ночь.
     Нетранспортабельный, в палате
     Лежал ты, я не мог помочь.
     Я только мог склониться низко,
     Подать тебе глоток воды
     И жизни краткие следы
     Запечатлеть в колонках списка.

   1944 октябрь
   Ягдбуде


   Прелюды

 //-- 1. --// 

     Перстами не разыгранный прелюд
     Словесную отыскивает форму.
     Рассудок чутко определит норму,
     Звучанья точный смысл приобретут
     И воплощенье в образах найдут.
     Так голубям несут в пригоршне корму,
     Они слетаются и радостно клюют.

   1944 декабрь
 //-- 2. --// 

     Сказания о доме, о семье
     Порой библейский смысл приобретают.
     Пророки сыновей мне обещают,
     О дочерях рассказывают мне.
     С пророками я восседаю на скамье.
     Меня, как ствол, побеги оплетают
     И до вершин ветвями достигают.

   1944 декабрь
 //-- 3. --// 

     В своих симфониях Чурлянис воплотил
     Однообразие литовского пейзажа.
     Всё видимое в красках растопил,
     Мир призраками мысли населил –
     И любовался красотой миража.
     А над его душой стояла стража,
     И, кажется, он никогда не жил.

   1944 декабрь
 //-- 4. --// 

     Они загнали быстрого оленя
     В пустынный лог, и меткий автомат
     Сразил его. Веселье для солдат
     Топтать старинные немецкие владенья.
     – Осла убили!.. – громко говорят.
     Рога ветвистые и мутный взгляд
     Запоминаю, как стихотворенье.

   1944 декабрь



   1945


   Метель


     Иглы
     света.


     Звёзды
     снега.


     Впереди:


     в лицо мне дует мокрый снег…


     Позади:


     заметённые следы
     и осколками слюды
     чуть
     подёрнутые лужи…


     Весь
     от стужи
     изнемог.


     Синий
     снег
     сбивает
     с ног.


     Свежий ветер, колкий снег. Кто по имени зовет?


     Гнутся низенькие ели,
     за оградой
     присмирев…
     Иглы
     света.


     Звёзды
     снега.


     Чужеземные метели,
     чужестранные дороги,
     оглушительный напев:


     – Терем, терем, теремок,
     а кто в тереме
     большой?..


     Ветра вой.


     Снегопад.


     Скручен.
     Смят.


     Свят!
     Свят!
     Свят…


     – Мышка-норушка,
     лягушка-квакушка!..


     …Господь Саваоф!..

   1944 декабрь – 1945 январь


   «Как маятник колотится…»


     Как маятник колотится
     Один и тот же ритм
     И гонит однозвучную
     Вереницу рифм.
     Отхлынет и воротится,
     И снова тут, как тут,
     Как будто, песню скучную
     Молоточки бьют.


     Когда из одиночества
     Я выберу пути,
     Которыми привольно
     И радостно идти.
     Нет имени, нет отчества,
     Прозвания, числа…
     Перестань, довольно!
     Вот и жизнь прошла.

   1945 январь
   Венцловишкен


   Стансы


     Все дни, как древний иудей,
     Я провожу в глухой пустыне
     В мечтах о Родине своей,
     И о поруганной святыне
     Вздыхаю в темноте ночей.


     Сраженный поступью войны
     О месте своего рожденья,
     О жизни, о трудах жены
     Слагаю скромно песнопенья
     И вижу радостные сны.


     Еврея не покинет Бог,
     Не испугают испытанья,
     И твёрдо ступит на порог,
     Когда минует срок изгнанья.


     И потому, как иудей,
     Я свято берегу приметы,
     Сокровища души моей;
     Предания старинных дней,
     Ненарушимые заветы.

   1945 январь
   Венцловишкен.


   Часы ночи
   (Отрывок)


     Ночь,
     мне больше ничего не надо,
     только
     ласку рук твоих
     сильнее ощутить.
     Ночь,
     что может быть
     полнее взгляда
     звёзд твоих?
     Скажи,
     что может быть!?

   1945 февраль
   Венцловишкен – Мансфельд


   «Высокий летописный свод…»


     Высокий летописный свод
     Открыт, как небо, надо мною.
     Ладья узорная плывёт,
     Гонима голубой волною.


     Однообразный плеск воды
     Движенью времени созвучен.
     И золото течёт с излучин,
     Чуть прикоснусь веслом звезды.


     В двойной пучине без конца
     И отражение бездонно.
     И только древняя икона
     Ещё хранит черты Творца.

   1944 ноябрь – 1945 февраль
   Мансфельд


   Египтянка


     Та египтянка молодая,
     Душой бессмертной обладая,
     Покорно спутника ждала,
     Ресницы длинные сурьмила,
     Привычно волосы синила
     И лотосы в ручье рвала.
     Одежды грубого холста
     Свободно тело облекали,
     В кармин окрашены, уста
     Слова любви изобретали.
     – Как птица залетит в силок
     И в нём останется пленённой,
     Так для тебя, мой брат влюблённый,
     Затянут туго узелок.
     Что может быть полнее счастья,
     У всех, как притча, на устах,
     Звенеть, как кольца и запястья,
     Как серьги, медные в ушах? –
     Одна любовь, одно стремленье
     Найти по духу воплощенье
     И жить, и мыслить заодно.
     Накрыта скатерть–самобранка,
     В кувшине красное вино,
     И смотрит зорко египтянка
     В ту даль, где солнце зажжено.

   1945 февраль
   Мансфельд


   «Высокий летописный свод…»

   WM


     Ход реминисценций
     Душе моей знаком.
     Поэзия, как средство,
     Войти чуть слышно в дом,
     Поднять неторопливый
     Давний разговор,
     Пока поёт болтливый
     Старый самовар,
     Пока сверчок за печкой
     Стрекочет о любви
     И поведать хочет
     Домыслы свои.
     От большого сердца
     Отчий дом светлей.
     Ход ременесценций
     И тебе знаком…

   1945 февраль
   Мансфельд


   «Безумье синими глазами…»


     Безумье синими глазами
     Опять следит из-за угла,
     И, как под острыми ножами,
     Душа в тревоге замерла.


     Мне речи жадные знакомы,
     Они ко мне обращены,
     И волосы светлей соломы
     Безумью моему даны.

   1945 февраль
   Шарлотенгоф


   «Золотые слитки золота…»


     Золотые слитки золота
     Он хранил в сыром подвале.
     Кованные, под замком,
     Сундуки в углу стояли.


     А потом всё это золото
     Он любимой подарил,
     Потому что больше золота
     Ласки милой он ценил.

   1945 март
   Шарлотенгоф


   «Словно накипь стихи о войне…»


     Словно накипь стихи о войне,
     И когда остывает чувство,
     Отлагает привычно искусство
     Наши тёмные страсти на дне.


     Кровожадные,
     злые уроды
     Среди гладких и круглых камней
     Притаилися,
     стали белей,
     И над ними
     прозрачные воды…
     И нельзя той воды замутить.
     Дни плывут, как длинные рыбы.
     К роднику припадая,
     могли бы
     Мы спокойно и медленно пить.
     Но душа,
     забывая своё
     Униженье,
     на дно роковое,
     Как и прежде
     кидает живое
     Искрошённое
     сердце моё…

   1945 июнь 25
   Аскеrау


   «Не рождённые дети мои…»


     Не рождённые дети мои
     Вы глядите из тёмных кустов,
     Вы идёте за мной по пятам
     И, подобно душистым цветам,
     Расточаете ласки свои…
     Я делю с вами ужин и кров
     И к чужому веду очагу.


     Только полного счастья отцов
     Я постигнуть умом не могу.
     Звонкий смех удивителен мне.
     Не сержусь я на вашу возню.


     Придвигаю скамейку к огню
     И сижу, забывая о сне.

   1945 июнь 28
   Аскерау


   Адам


     Мужчина принял полный мир
     Животных и вещей,
     Как целое – он не дробил,
     Не взвешивал – имел.


     Была в согласье красота;
     Он содержал в уме
     Число и просто жил в раю,
     В себе вмещая все.


     Все – это были тьмы, ничто –
     Была ночная тьма.
     Он закрывал глаза, и мир
     Весь замыкался в нём.


     Но женщину размножить род
     Бог создал из ребра,
     Она не знала полноты,
     Все множила кругом,


     В раю животным и вещам
     Давала имена,
     И повторял за ней Адам
     С трепетом слова.


     Он понял, что трещит по швам
     Первозданный мир,
     Что, расчленив его, потом
     Они не соберут.


     И стал он складывать слова,
     Чтобы из них возник
     Язык, имевший бы хотя
     Подобье полноты.


     Слова двойной имеют смысл,
     За каждым есть намёк
     На вещь, которая в раю
     Не в сумме – в полноте.


     Загадку задал нам Адам,
     Что если сумму слов
     Мы сможем совокупно слить? –
     Получим пустоту!..

   1945 июль
   Даркемен


   Маленькие песни

 //-- 1. --// 

     Маленькие песни мои
     Рождаются сами,
     А затем улетают.
     Лёгкие, как пушинки,
     Плывут по ветру,
     И у каждой есть семя.
     Если в сердце твоём
     Добрая почва –
     Прорастут они
     В сердце.


     Тысячи песен моих
     Находят почву.

   1945 август
   Даркемен
 //-- 2. --// 

     Я рассекал
     Живую ткань стиха,
     Когда хотел
     Гармонию поверить,
     Но стих дышал,
     Он весь благоухал
     Доступный лишь
     По чувству
     И по вере.

   1945 июль
   Гумбинен
 //-- 3. --// 

     Одни поэты
     Никогда не лгут,
     Зато и правды
     В простоте не скажут,
     Двух слов они,
     Как следует,
     Не свяжут,
     Единым словом
     Образ
     Создадут…

   1945 август
   Даркемен
 //-- 4. --// 

     У меня мечта,
     Как зеркало,
     Прозрачна и чиста…
     У тебя душа,
     Как девочка,
     Прекрасна и чиста…


     Я несу,
     Как отражение,
     В сердце моём
     Каждое
     Движение
     Твоё…

   1945 август 21
   Даркемен
 //-- 5. --// 

     Я живу крылатыми
     Нежными мечтами.


     Все они, как лебеди,
     В синем водоёме.


     Все они, как девушки,
     В родительском доме.

   1945 август 22
   Даркемен
 //-- 6. --// 

     Всё девочка,
     Всё ученица,
     Как ты умела обо мне,
     Оставшися наедине,
     Мечтать
     И щебетать,
     Как птица…

   1945 август
   Даркемен
 //-- 7. --// 

     Ночное небо звёзд полно.
     Как я люблю рисунок сложный.
     На дне души моей тревожной
     Безмерное отражено.

   1945
 //-- 8. --// 

     Я буду ждать,
     Внимая Деве
     Святого таинства
     Природы,
     Когда заговорит во чреве
     Младенец,
     И свершатся
     Роды…

   1945 август
   Даркемен
 //-- 9. --// 

     И созвездья, как сплетенья,
     Божьи – смысл и нервы бытия…
     И созвездья, как сплетенья
     Сущего – который я.

   1945
 //-- 10. --// 

     Упали на мои ладони
     Последние вечерние лучи.
     – Прощай, мой день,
     Так были горячи
     И ласковы
     Твои признанья.
     Я не ищу поступкам оправданья,
     Я не бегу
     От длительной погони –
     Мечты мои,
     Как розовые кони,
     Как облака,
     В последний час заката.

   1945 июль
   Гумбинен
 //-- 11. --// 

     Весь я в белом, белом,
     Весь я в золотом.
     Надо мною
     Нежная синева,
     Подо мною
     Синяя глубина.
     Словно голуби
     У меня слова.

   1945 август 20
   Даркемен


   «Гипсовой Мадонне…»


     Гипсовой Мадонне
     принёс я розу.
     Мадонна сказала: – Danke!..

   1945 сентябрь 1
   Даркемен


   Царь Ирод


     Мир не знал
     любви
     нелепее,
     Чем случайная любовь
     поэта.
     Словно содрано
     с души
     великолепие
     И положено –
     к подножью склепа.
     Когда поэт,
     опалённый страстью,
     Стоит,
     как ангел бескрылый,
     Кто мешает
     подойти Счастью
     И просто сказать:
     – Милый!..
     Он лишь копия
     с великих полотен.
     У него душа –
     голова на блюде.
     Даже в страсти, чист и бесплотен,
     Он Дух Господен
     среди вас,
     люди!


     А потом,
     двух слов
     связать не смея,
     Этот небесный
     выродок
     Будет писать,
     что Саломея
     Вымолила голову
     у Ирода.
     Что вы знаете
     о любви, люди,
     Не желеющие
     красок и глянца? –
     Лишь поэт
     уносит
     на память о чуде,
     Звенящие
     черепки танца.

   1945 сентябрь 9
   Даркемен


   Дон Жуан


     Не было дня
     для Дон Жуана,
     В котором,
     как в фокусе,
     предстали бы чувства,
     Пока не вошла
     в его жизнь Анна
     Проще,
     чем повествует искусство.
     В тот день
     и птицы пели иначе,
     И мечты
     гнездились в душе
     простые –
     Он такую
     любовь вынянчил,
     О которой знают
     святые.
     Перед ней
     ничтожны муки ада,
     Полнота
     не терпит
     движенья –
     И никак
     нельзя
     отвести взгляда
     От собственного
     творения.
     Уже нелепы
     слова укора,
     Все поступки
     радостны и легки,
     А спасительные
     шаги командора
     Желанны
     и близки…

   1945 сентябрь 9
   Даркемен


   Дон Кихот


     – Что вы скажите, Дульцинея,
     Если я напишу вам стансы? –
     Думает,
     смутясь и бледнея,
     Поэт,
     пришедший на танцы.
     Он Рыцарь
     Печального Образа,
     У него душа,
     как на ладони,
     чиста!
     Нежная Мадонна
     сходит с образа
     И целует спящего
     в уста.
     Днём
     поэт
     стихи и прозу
     Слагает,
     сидя
     подолгу дома,
     Слушает внимательно
     и нюхает розу
     Золотокудрая,
     светлая Мадонна.
     Младенец ловит
     лучики света
     И никак не может
     познать греха,
     Ибо какие грехи
     у поэта,
     Кроме
     кощунственного стиха.
     Поэт питается
     не единым хлебом,
     Утоляет жажду
     живой водой,
     Единственный,
     как птица под небом,
     Он даже
     не вьёт
     себе гнездо.
     А если помнит
     о ночном Даркемене,
     Это значит –
     душа у него
     светится!
     И он продолжает
     жить
     вне времени
     С той,
     с которой
     никогда не встретится.

   1945 сентябрь 9 – октябрь 4
   Даркемен – Гумбинен


   Мадонна


     Я люблю, когда Мадонна
     Спать укладывает сына,
     И младенец, засыпая,
     Шепчет ей слова любви.


     Я люблю, когда Мадонна
     Перед сном целует сына,
     И, склонившись над кроваткой,
     Говорит слова любви.


     Я люблю, когда Мадонна
     Убаюкивает сына,
     Сядет рядом, чтобы слушать
     Нежные слова любви.


     Я люблю, когда Мадонна
     Видит будущее сына,
     И во сне младенец слышит
     Светлые слова любви.

   1945 октябрь
   Эйдкунен


   Даная


     Страстью к женщине пылая,
     Золотым прольюсь дождём,
     Будешь помнить ты, Даная,
     О пришествии моём.
     Словно молния из тучи,
     Я блесну и обожгу,
     Упаду большой и жгучий,
     Обману и не солгу.
     Буду звонкими струями
     Припадать к ногам твоим.
     Будешь ты искать губами
     И ловить меня руками,
     Но для смертных бог незрим.
     Он играет своевольно
     И уходит в облака.
     А тебе смешно и больно.
     Спи, постель твоя мягка!

   1945 октябрь 14
   Эйдкунен


   Ангел


     Мы все переживали
     Виденье Ангела с крылами.
     Он приносил нам тёмные скрижали
     И обводил широкими кругами,
     А мы стояли за своим пределом
     И любовались крупными звездами,
     Которые, казалось, слиты с телом.
     В день Он, когда из чаши круглой выпит
     Был радостный напиток очищенья,
     Нам были дороги лучей прикосновенья,
     Громами говорил сей небожитель:
     – За мною Вавилон, Египет!..
     Отчизны колыбель – моя Обитель!..
     И огненные языки пылали
     Над обнажёнными смиренно головами.
     Мы говорили разом, прорицали.
     А Сей стоял с разверстыми крылами,
     И у него в руках тяжёлые скрижали
     Со звоном, золотые трепетали.
     Он Обвинитель был и Утешитель!

   1945 декабрь



   1946


   Праздники Богоматери
   (1942–1946)

   В.М.


   1. Вступление


   1.1. Галилея


     Кто зажигает светочи
     На тёмном небе
     И убирает звёздами
     Ночную бездну?


     Древними поверьями
     Душа утешена.
     Вот я слышу лёгкую
     Поступь Богоматери.


     От покрова тёмного,
     Шитого золотом,
     Как падучие звёзды,
     Сыплются блёстки.


     И уже не снится,
     А совсем рядом
     Солнечная, ясная
     Родина Богоматери.


     Древняя Галилея
     Из тьмы времён
     Свет твой немеркнущий
     К нам доходит.


     Неугасимый огонь
     Раздувает разум.
     Воспылала память
     О тебе, Галилея.


     Свет от дальной звезды
     Коснулся земли.
     Звездою лучистою
     Горит Галилея.


     И пока живы
     На земле люди –
     Ярче звёзд иных
     Звезда – Галилея.

   1942 октябрь



   2. Рождество Богоматери


   2.1. Плач Анны


     Птенцы мои милые,
     Птенцы мои малые,
     Одни вы у матери,
     Но сколько ей радости.


     Заботливо свитое
     Гнездо не заброшено,
     И радостным щебетом
     Пташка утешена.


     Едва оперённые,
     Неугомонные,
     Доброе сердце
     Полнят заботами.


     Как не завидовать
     Счастью такому?
     Без детского гомона
     Нет милости дому.


     В старости, твёрдой
     Не сыщешь опоры,
     Ждут одиноких
     В жизни укоры.


     Будет на совести
     Грех нераскаянный,
     Век доживут они
     Богом оставлены.


     Только бы снять его,
     Злое проклятье,
     Только бы снять его,
     Только бы снять его…


     Горькие слёзы
     Мои неутешны.
     О, не лишай меня,
     Боже, надежды!


     Знаю, любимого
     Ласкаю младенца.
     Вот он у самого,
     Самого сердца.


     Вот он ручонками
     Пухлыми тянется.
     Нежный и ласковый,
     Верю, останется.


     Резвая пташка,
     Утеха для матери –
     Птенцы твои милые,
     Птенцы твои малые.

   1942


   2.2. Говорит ангел


     Кто тебя в бесчадье
     Упрекнуть посмеет?
     Если Бог печали,
     Словно дым, развеет.


     Возвестить я послан
     Чудное рожденье
     И Господним словом
     Увенчаю рвенье.


     Дочь твоя умножит
     Радости земные,
     Все надежды мира
     Воплотит Мария.


     Кроткие деянья
     Людям во спасенье.
     Все мы будем славить
     Чудное рожденье.

   1942


   2.3. Плач Иакима


     Государыня пустыня,
     Милостива будь!
     Надрывается от скорби
     Старческая грудь.


     Неужели, так греховна
     Жизнь моя была,
     Если Богу не угодны
     Скромные дела?


     Над моими сединами
     Поднимают смех.
     И лишён я самых чистых
     В старости утех.


     Все мои единоверцы
     Нянчат сыновей,
     Я, судьбою обездолен,
     Сгину, как злодей.


     Не посмею в божьем храме
     Жертву принести,
     И расходятся всё шире
     С ближними пути.


     Государыня пустыня,
     Извела тоска,
     Заключи в свои просторы
     Горе старика.

   1942


   2.4. Говорит ангел


     Не сетуй, добрый Иаким,
     Любовь твоя сильна,
     Спеши скорей в Иерусалим,
     Где молится жена.


     Настало время превозмочь
     Печаль ваших сердец.
     Жена родит, как солнце, дочь,
     Возрадуйся, отец!


     Дитя, лаская седины,
     Вам будет, как весна,
     Спеши, у городской стены
     Стоит твоя жена.


     Она, как девушка, тебя
     Нетерпеливо ждёт,
     Пылая страстью и любя,
     У Золотых Ворот.

   1942


   2.5. Введение во храм


     Красивая, стройная девочка
     Идёт по ступеням в храм.
     Встречают её там
     Седые священнослужители.


     Гимны благодарственные
     Поёт церковный хор.
     Радостью кроткой светится
     Детский, ясный взор.


     Ангелы белокрылые
     Над ней попускают сень.
     Ближе к престолу господнему
     Каждая ступень.


     – Надежда наша, Мария,
     Древней веры оплот,
     Вместе с тобой по ступеням
     Громкая слава идёт.


     – Хвала тебе, Мария,
     Входи по праву в чертог,
     Где с избранными беседует
     Строгий еврейский бог.


     Каждое твоё слово –
     Н о в ы й з а в е т –
     Ты, нежная, у престола
     Неугасимый свет.

   1942 декабрь



   3. Благовещение


   3.1. Иосиф


   3.1.1.


     Ещё прежние силы
     Не покинули тела,
     И у края могилы
     Дружно спорится дело.


     Ещё крепкие руки
     Не болят от работы,
     Вместе дети и внуки
     С тобой делят заботы.


     Ещё твёрдая поступь,
     Ещё пышная проседь –
     Расцветёт ли твой посох
     В древнем храме, Иосиф?



   3.1.2.


     Расцветающий посох
     От престола Господня
     Ликующий пастырь
     Выносит сегодня.


     Воркующий голубь
     Садится на посох.
     И слышится голос:
     – Мною избран Иосиф!



   3.1.3.


     Всю семью прокормит
     Плотничья работа,
     Но тебя коснуться
     Не должна забота.


     Данного обета
     Не страшись, Мария,
     В сердце укрепи ты
     Помыслы святые.


     В тихом Назарете,
     В стороне от шума,
     Как на ниве, зреет
     Радостная дума.


     Не смущайся ясного,
     Солнечного света –
     Будешь ты лучами
     Жаркими согрета,


     Над тобой витают
     Ангельские силы,
     И твои рассказы
     Детские так милы.


     На людей истаяла
     Давняя обида,
     За работой радостно
     Петь псалмы Давида.


     И согрет я в старости
     Лаской и приветом.
     Дивная, Иосифа,
     Ты одарила светом.

   1943 март



   3.2. Эммануил


     Детские годы мои
     Скромно прошли.
     Однообразные дни
     Дороги мне.


     Тихо я в храме молюсь,
     Пряжу пряду,
     Знаю давно наизусть
     Все свои сны.


     Ты мне защита, Господь,
     Прибежище – храм,
     В нём поборовшая плоть
     Мир обретёт.


     Свитки священных книг
     Только я разверну,
     С трепетом мой язык
     Произносит слова:


     – Се, Дева во чреве зачнёт
     И Сына родит,
     Имя ему наречёт –
     ЭММАНУИЛ!


     – Кто эта Дева, открой
     Тайну, Господь.
     Сын возлюбленный твой,
     Это мой – Сын.


     Нянчу его, берегу,
     Песни пою…
     Я Матери той помогу,
     Где эта юная Мать?


     Всё проникающий свет
     Меня ослепил.
     Слышу я голос в ответ:
     – Ты Сына родишь!..


     Дева во чреве зачнёт
     И Сына родит,
     Имя ему наречёт:
     С нами Бог!

   1942 декабрь 12


   3.3. Славословие


     Ликуют ангелы на небесах,
     Внимая радостным словам:
     – Благословенна, ты, в женах,
     Кроткая Мариам!
     Отцом небесным благословен
     Плод чрева твоего.
     И будет много перемен
     И вечно торжество.
     Недаром тихий Назарет
     Радостью просветлён –
     И благодатный, солнечный свет,
     Как золото, распылён.
     Точно расплавленное тепло,
     Животворной струёй,
     Золото это, звеня, текло,
     С утра, как дождь, над тобой.
     Благие солнечные лучи
     Ласкают твоё лицо.
     Они подобрали к сердцу ключи,
     Куют для тебя кольцо.
     Свет живой к груди приник,
     Целует края одежд,
     Дух Святой, словно Жених,
     Исполнен жарких надежд.
     – Благословенна, ты в женах,
     Кроткая Мариам!
     Ликуют ангелы на небесах,
     Внимая радостным словам.

   1943 март


   3.4. Благовестие

   Не тебя ли, крылатый вестник,
   Терпеливо все дни ждала?
   Тихо тонкую пряжу пряла,
   Не смыкая сонные вежды,
   В забытьи тревожном была.
   И пришёл мой крылатый вестник,
   Чтоб исполнить былые надежды.

   Полыхают под солнцем латы,
   В ножны вложен карающий меч,
   Вдохновенно он держит речь:
   – Будь покойна, душа Мария!
   Приготовься для радостных встреч!
   Твой Архангел, закованный в латы,
   Знает – сбудутся сны земные.

   И когда родится Младенец,
   Будешь девственна и чиста.
   Не померкнет твоя красота –
   За любовь твою свыше награда,
   Ты даруешь миру Христа.
   В скромных яслях родится Младенец
   И забота тебе, и отрада.

   – Пощади моё сердце, Архангел,
   Так теснят его добрые вести.
   Сядь со мной, побеседуем вместе –
   Почему я богом хранима,
   Удостоена царственной чести,
   Вся от страсти пылаю, Архангел,
   Но в огне том неопалима?

   Как хочу я чудесного Сына
   Каждой частью юного тела,
   Чтобы помыслов тьма отлетела,
   Чтобы жизнь преисполнилась света.
   Нет предела моим желаньям.
   Понесу я радостно Сына,
   Не нарушив святого обета.
   1943 март-июль



   4. Успенье


   4.1. Осень


     Нетороплива смерть моя,
     Иерусалимскими садами
     Идёт чуть слышными шагами,
     Чтобы утешилася я.
     Уже одежд её края
     Касаются травы дорожной.
     Такой доступной и возможной,
     Она ни разу не была.
     Дыханьем жарким обожгла
     Кустарник с красными плодами.
     Сухими, падшими листами
     Следы незримо замела.
     Как я рыдала у креста
     Распятого позорно Сына.
     Мне всё казалось, что кручина
     От сердца будет отнята,
     Что я превозмогу, забуду
     И унижение, и страх,
     Когда провисло на гвоздях
     И никло тело. Верить чуду
     Я опасалась. Но потом
     Сын камни отвалил от гроба,
     И мы в лучах стояли оба,
     Я в белом вся, он в золотом.
     А дальше в доме Иоанна
     Тянулись скромно дни мои,
     Где я следила неустанно
     Шаги чуть слышные твои.
     На годы долгие скорбей,
     Ты краски осени положишь.
     Единственная, всё ты можешь!
     И шепчет смерть, склоняясь к ней:
     – Но, ты и в старости тверда,
     Движения твои степенны,
     Как будто протекли без смены
     Над тихой женщиной года.
     Сын за тобой придёт с дарами
     И сонмом ангелов своих.
     Он душу белую руками
     Воспримет сам из рук моих.

   1943–1946 январь


   4.2. Гавриил


     Ты приходишь опять Гавриил,
     В славе царственной, весь горя,
     И размах твоих мощных крыл
     Горизонт от меня закрыл,
     Где тускнеет тихо заря.
     Осень дней моих подошла,
     Обострились земные черты,
     Но приблизила всё чем жила –
     Детство, храм и былые мечты.
     Всё опять потянулось назад,
     Словно не было медленных лет –
     Вижу в прежней красе Назарет,
     Перезвон твоих кованных лат
     Слышу, точно живу прожитым.
     И опять мы, как прежде, стоим,
     Только ты опускаешь взгляд,
     Потому что смертных удел
     Увяданье, а я – стара…
     Смерть меня посетила вчера,
     Дням моим положила предел.
     Гавриил, ты исполнен щедрот,
     Ты принёс благодатную весть,
     Что-то прежнее, бурное есть
     В нисхожденьи твоём с высот.
     Кто прислал эту райскую весть?
     Уж не Сын ли мой Иисус
     Ждёт седую, скорбную Мать?
     И, ты послан о сроке сказать?
     Что тебе повелел Иисус
     Говори, Гавриил, говори…
     И склоняясь пред ней до земли,
     Так, что крылья касались пыли,
     До звезды говорил Гавриил.

   1946


   4.3. Час третий


     Не смерть, а долгожданное Успенье
     Ты ожидала радостно, легко.
     И было под отверстым потолком
     Тебе одной доступное виденье.
     Ты тихо приподнялась от одра
     И, стройная, вдруг потянулась выше
     И так заговорила: – Тише, тише…
     Мой час настал…Мне уходить пора…
     Толпились люди, ждали у дверей,
     Весть обошла дворы Иерусалима.
     Апостолы стояли недвижимо,
     Нагар снимая с оплывающих свечей.
     Лучи и птицы пели за пределом.
     Ты чувствовала свежий воздух телом
     И слабое дрожание земли.
     Лучи на миг озолотили крыши,
     Весь праздничный стоял на страже сад.
     Ты устремила неподвижный взгляд
     Под своды тёмные, ты говорила: – Тише!..

   1946


   4.4. Успение


     Свод расступается.
     Свет настилается.
     Иисус
     по ступеням
     спускается.
     За ним ангелы,
     архангелы,
     серафимы,
     херувимы,
     праотцы
     и пророки,
     и всё небесное воинство.


     – Приди, Ближняя,
     Приди, Голубица,
     драгоценное сокровище!
     Ждут тебя обители
     вечной жизни.


     Поднялась с одра
     Богоматерь,
     перед Сыном
     склонилась:
     – Величит душа моя
     Господа,
     в его бессмертной
     славе.
     Вижу Сына,
     в свете,
     одетого
     в солнце,
     готово сердце моё,
     Боже,
     готово
     сердце!..


     И запели тут
     ангелы,
     архангелы,
     серафимы,
     херувимы,
     праотцы
     и пророки,
     и всё небесное воинство:
     – Радуйся благодатная,
     Господь с тобою!


     Поднял
     душу белую
     Иисус
     к небу,
     как свечу тонкую,
     в храме.
     Пеленами
     душа повита,
     возносится,
     как молитва.
     С телом прощается,
     сама умиляется:
     – Сын мой, тихий!..
     – Сын мой, крепкий!..
     – Сын мой, бессмертный!..


     С улыбкой приветной
     целует
     душу Матери
     Иисус
     в уста:
     – Летим, Мать моя,
     во святые места,
     где жизнь вечная,
     бесконечная
     в чертогах
     Отца!..


     Где
     Бог
     один –


     Пресвятая
     Троица.

   1946 июнь – июль




   Сотворение Мира. Шестоднев

 //-- 1. --// 

     В начале сотворил Бог землю
     И небо – всемогуще слово –
     И ждал, что будет. Был повсюду хаос,
     Была над бездной тьма и были массы
     Воды и тверди, не имевшей формы.
     Тогда Бог произнёс: Да будет свет!
     И сразу эти массы озарились
     Безликим светом, поглотившим тьму,
     И всё приобрело объём от светотени.
     Так вспыхнул первый день. От ночи
     Бог отделил его и был доволен.

 //-- 2. --// 

     Был день и ночь, и смена между ними.
     Дух Божий властвовал над хаосом и всюду
     Вносил порядок, в полноту творенья
     Бесформенное претворяя. Сам от тверди
     Он воды отделил; они отпали
     С могучим шумом, омывая сушу.
     Но были голы, неприступны массы,
     Безжизненны и непокорны воды,
     И надо всем равно пустое небо
     Провисло низко и казалось чёрным.
     Лишь от уступов и камней струился
     Свет отражённый и тонул в пучине.

 //-- 3. --// 

     Земля была пустынна и черна,
     Но берега её топило море,
     И сетью рек избороздила скаты
     Кипучая вода, крошила камни
     И в прах молола, раздробляя почву.
     И Бог сказал: – Пусть тучно из земли
     Подымут травы согнутые стебли,
     Пусть распрямятся и растут деревья,
     Широколиственною сенью сокрывая
     Былинки малые и шумные побеги.
     Пусть зелень сочная впитает силы,
     И злаки спелое роняют семя,
     Пусть из цветка, что образует завязь,
     Плоды возникнут и приносят семя,
     Пусть будет мир осеменён и тучен
     От зелени растущей буйно, щедро.
     Дохнул, и к жизни пробудило слово
     Сокрытые в коре земные силы.

 //-- 4. --// 

     Земля, как сад цветущий, вся была
     Одета зеленью, толпились тесно
     Кругом побеги, а над ними небо
     Лежало чёрным уплотнённым слоем.
     И Бог сказал: – Вот я рождаю солнце
     И высоко подъемлю плод творенья,
     Несущий свет и ясную прозрачность.
     Он будет свет дневной, светильник мощный
     Ума и правды, видящее Око.
     В прозрачном небе, в чистой синеве
     Его поставлю, как источник жизни.
     А ночи дам луну, светильник тихий,
     Горящий тусклым, отражённым светом,
     И рои звёзд сотку в рисунок сложный
     И золотые по ночному своду
     Рассыплю, словно ангельские очи.
     Пусть небо глубину получит, краски.
     Пусть знает ход светил, как смену
     Бегущих дней – живые письмена
     В предвечной книге моего Завета.

 //-- 5. --// 

     Бог солнцу повелел дать водам
     Пары горячие, ползущие туманы
     И создал ветры, чтобы ввысь подняли
     И гнали облака для орошенья
     Земли сухой обильными дождями.
     Луне велел приливам и отливам
     Срок ведать и вручил стихиям,
     Ему подвластным, управленье миром.
     Из водных недр Он животворным словом
     Воззвал чудовищ и подводных рыб.
     И были расточительными воды,
     Рождая из кипучих брызг и пены
     Живые существа, что тут же
     Плодились и просторы населяли.
     А выше всех подкинутые брызги,
     Под облаками белыми крутяся,
     В пернатые творенья обращались.
     Так стаи птиц парили над землёю
     И опускались на деревья с криком,
     Где вили гнёзда и птенцов плодили.
     И Бог сказал: – Вот это хорошо,
     Когда живое славит день творенья!..

 //-- 6. --// 

     А ты, земля, из недр своих роди
     Животных тварей и ползучих гадов,
     Пускай они твоим подобьем будут,
     Произведённые из горсти праха.
     Пусть множатся, терзают землю,
     Пьют каждое трущоб дыханье,
     Из нор глядят, грызут и удобряют
     Телами тлеющими почву, чтобы
     В круговороте неизменно было
     Теченье смен и жизни торжество.
     Венец творенья – чистый человек
     Наследует пусть небеса и землю.
     И взявши ком земли, Бог вдунул
     В сырую плоть своё – дыханье Духа
     И сотворил тем самым душу, к славе
     Призвав её, и утвердил господство
     Над миром. Сам пытливый ум
     Дал человеку и благое слово,
     Чтобы в творении иметь подобье.
     Сей человек познает мир, который
     В начале у Бога был не сотворён, но им
     Замышлен, нежели начало
     Положено животворящим словом.
     Мир прежде был, чем Бог его создал.
     Но он возник, когда явилось Слово,
     А Слово было Бог и означало быть.

   1946 январь – апрель


   «Целую небо…»


     Целую небо,
     Целую землю,
     Огонь приемлю
     И волны хлеба.


     Где токи жизни
     Живые воды
     Вливают в годы
     На шумной тризне –


     Поминовенье,
     Как символ вечный.
     Не смерть – конечный
     Исход – Успенье.


     Дары приемлю
     Вина и хлеба.
     Целую небо,
     Целую землю.

   1946 март


   «Безумие тебя подстережёт…»


     Безумие тебя подстережёт,
     А жизнь обманет раз – и всё солжёт.
     И будет только в горсти скудный прах,
     Да горькая улыбка на губах.

   1946 март


   «Добрая смерть, у нас особые счеты…»


     Добрая смерть, у нас особые счеты,
     Мы ведем натощак беседу,
     Неторопливая, ты садишься рядом
     И читаешь утреннюю газету.

   1946 март


   «Долго длится поминальный список…»


     Долго длится поминальный список,
     А в конце я теряю надежду,
     Что будет время, и канут в вечность
     Триста граммов хлеба и атомная бомба.

   1946 апрель


   «Положите меня в коридоре…»


     Положите меня в коридоре
     На белые, белые простыни!..
     В белом белье положите меня в коридоре!
     Ко мне званы из ванны
     Голуби мои, зайчики мои…
     Лежу я, суженый-ряженый,
     В покоях госпожи моей,
     Госпожи Смерти!..
     Положите меня омытого
     В коридоре на диване.
     Сини, сини белые простыни!
     Белы, белы синие воздухи!
     Вольно мне, просто мне!

   1946 апрель


   «Хожу я по кругу…»


     Хожу я по кругу,
     Как сизый голубь,
     Клюю крупку,
     Пью воду,
     На голубятню
     Жду друга.
     Друга не будет,
     С утра дождик,
     Плохая погода,
     Летать трудно.
     Друг дома
     Клюёт крупку,
     Пьёт воду,
     Бранит погоду.

   1946 апрель


   Сестра вода


     Сестра Вода, пролей свои струи
     В ладони обращённые мои,
     Они подобие ковша, ладьи…


     И в чашу из простёртых рук
     Ты опрокинешь гулкий звук,
     Он растекается и выплеснется вдруг.


     Сестра Вода, прильни ко мне нежней
     Всей влажностью и кротостью своей,
     Подобно быстрому теченью дней.


     Нам смена дней стремительный поток,
     Где позабыт во времени исток,
     И в устье влиться не показан срок.


     Сестра Вода, скорее напои!
     Живительны источники твои,
     Целебные, прозрачные струи…


     Я пью, чтоб жажду утолить, и рад,
     Когда струи лепечут невпопад,
     И в белых брызгах утопает взгляд.

   1946


   «Сияние от света…»


     Сияние от света
     Трепещущих крыл –
     То шумная свита
     Маленьких птиц.
     Они остаются
     Лишь миг на весу,
     Но миг этот длится,
     И Дух невесом.
     Не так ли взлетают
     Стихи в высоту,
     Как малые птицы,
     Покинув уста.
     И дивно сиянье
     Трепещущих крыл
     У птиц и у плавно
     Взлетающих строф.

   1946 июнь 16


   Духов день


     Июня жаркое дыханье,
     Сирени душные цветы
     И тихие слова признанья
     Животворят мои мечты.
     Они полны благоуханья
     И тянутся к твоим рукам,
     Подобно ломким стебелькам.
     Сорви и размести в порядке
     На маленьком своём столе,
     Мечты, что я растил в тетрадке,
     Цветы, что на родной земле
     Я собирал прилежно, скромно.


     А были дни, когда бездомно
     Я пребывал в чужом краю
     В тенистом парке Ackerau,
     Где прятался в густую траву,
     Как первородные в раю.
     Там были редкие забавы
     Так неожиданно просты,
     Что пахли домом, садом травы,
     А рядом проходила ты.


     Есть у любви очарованье
     Цветущих трав, и от земли
     Обратное припоминанье
     Доходит внятно издали.
     Всё тело чувствует и ждёт
     Ответной ласки и привета,
     Покуда плотной массой лето,
     Прозрачное, с небес течёт.


     Но дни разлуки отступили,
     Уж вместе мы, как прежде были,
     Живём одним единым днём,
     Идём в цветущий сад вдвоём.
     Полупрогнившие ступени
     Выносят нас в кусты сирени.
     И синий, синий водоём
     Небесного, большого свода
     Подхватывает и несёт,
     Как на крылах, вперёд, вперёд,
     Неторопливо, без исхода…


     Весёлым, непривычным звоном
     Гудит листва. Прильни к стволам –
     Нерукотворный рядом храм,
     И молимся мы не иконам,
     А солнцу и земле – они
     Преображают в мире дни.


     И в Духов День, когда огнями
     Предвиденья опалены,
     Мы властны над своими днями,
     Они в один сопряжены,
     Единым восхищаться вправе.


     Всё сущее предвосхитя,
     Ведёт нас малое дитя
     К любви, трудам и вечной славе,
     А Духов День являет нам
     Родимый дом и дальний храм.

   1946 июнь


   Обручение


     Залог любви и вечной полноты
     На пальцах кольца золотые,
     Благополучной круглоты
     И жизни символы литые,
     Вы заключаете в свой круг
     Восторженное вдохновенье,
     Труды совместные, досуг,
     Ребёнка близкое рожденье.
     Коль сами мы обручены
     И Духом съединёны в браке –
     От сердца трепетные злаки
     К тебе, Отец, обращены.
     Вселяя трепет богомольца
     В день радостного празднества,
     Нам солнце освещает кольца
     Предвечной силой божества.
     Отец, обильными дарами
     Дай усладиться нам в пути.
     Благоволенье пламенами
     Над головами опусти.
     Да будут нам лучи венцами,
     А кольца мы наденем сами.

   1946 июль


   «Когда не презираешь ты…»

   В.М.


     Когда не презираешь ты
     Мои минутные сомненья,
     Полна любви и всепрощенья –
     Мне дни отрадны и просты,
     Тогда я жадно поглощаю
     Души ответной прямоту
     И, отметая суету,
     Себя во прах не повергаю.
     Приветный огонёк в глазах
     Я примечаю с восхищеньем,
     Он светит мне всегда прощеньем
     И гонит малодушный страх.
     И есть в душе твоей кипучий
     Не замирающий родник –
     Устами я к нему приник –
     О, напои меня, могучий!..
     Но тихо говорит вода:
     – Младенца я собой питаю
     И если душу возмущаю,
     Ты дерзко не касайся дна.
     Обереги жену, приветом
     И лаской кроткой укрепи,
     Тревожных дней не торопи,
     Будь твёрдым, поддержи советом.
     И раздели любимый все
     Восторженные упованья,
     Чтоб не крутиться без сознанья,
     Подобно белке в колесе.
     Как верю я в твою любовь
     Непреходящую, большую,
     Твой лоб, глаза твои целую,
     Целую губы, вновь и вновь…
     Стихи, признанья и цветы
     Несу, исполнен умиленья,
     Едва минутные сомненья
     Развеешь добрым словом ты.

   1946 июль 15


   Копала


     Дэвы, дьяволовы слуги,
     Бьют в литавры. Из расщелин
     Пар валит. В проклятом круге
     Торжество. Весь путь устелен
     К логову костями смелых,
     Ненавидевших насилье.
     И среди останков белых
     Ника распрямляет крылья.


     Та крылатая богиня
     Призывает поимённо
     Всех умерших под знамёна,
     Чтобы в бой их двинуть ныне.


     Если мёртвые не вправе
     Возвращаться, то живущим
     Указать дорогу к славе
     Стало помыслом насущным
     Для ушедших в мир забвенья,
     Где недвижно никнет ветка.


     Делом чести, актом мщенья
     Всяк на зов ответит предка,
     Кто дерзает и не может
     Выносить позора в жизни,
     И кого все дни тревожит
     Гнёт, лежащий на отчизне.


     Небо Грузии – фиалка.
     Аромат твой благовонен.
     Каждый сын твой смелый воин,
     Жизни храброму не жалко.
     Родина, твои надежды
     Сбудутся, гремят напевы,
     Всюду бранные одежды,
     Час возмездья близок, Дэвы!


     Прокатились по вершинам
     Громы, своды потрясая,
     Адским светом устрашая,
     Дэвы сонмищем единым
     Вышли, чёрной плотной тучей,
     Солнце пряча за щитами.
     Копий частокол колючий
     Колет небо остриями.


     Видят, скромно облаченный,
     Появляется Копала,
     И на нём горит сначала
     Луч от солнца зароненный!


     Солнце, спрятанное прежде,
     Объявилося нежданно
     На лице, руках, одежде
     Ослепить собой два стана.
     Дрогнули, чернея, Дэвы,
     В недра их приняли горы.


     Будут тучными посевы,
     Будут вольными просторы!
     И людское ликованье
     Позабудется нескоро,
     Ибо так гласит преданье:
     – Солнце правому опора!

   1946


   Прелюды

 //-- 1. --// 

     Грустить, но для кого?.. Привычно взгляд
     Следит за тем, как изменяет сад
     Былые краски… Тополи и липы
     Роняют медленно листы… Скользят
     По ветру жёлтые и красные, шуршат
     И приглушают жалобы и скрипы
     Ветвей… Уж то не первый листопад…

 //-- 2. --// 

     Отрадно перелистовать тетради,
     Скандируя стихи, тогда ясней
     Становится однообразье дней,
     Прожитых даром, неизвестно ради
     Чего, и канувших в страну теней…
     Туда, туда!.. К покинутой ограде,
     Спеши, мой друг, под сень былых ветвей!..

   1946 август


   «Я давно, как Меджнун, одержим…»


     Я давно, как Меджнун, одержим,
     Дорожу каждым словом твоим,
     Крепко руки твои держу,
     Знаю, сердце надежды полно.
     Твои руки в своих держу,
     И слова мои страсти полны.
     Ты, возлюбленная, права,
     Только нам поют соловьи.
     Никогда не утратим мы
     Цвет надежды, весну любви.
     Да струится солнечный свет,
     В водоёме поёт вода!..
     Мы живём в чудесном краю.
     Струн сердечных коснись шутя.
     Нежно к сердцу прижмёт Меджнун,
     Чтобы быть с тобою вдвоём.
     Нам дано от большой любви
     Суету дневную избыть –
     Словно пламя раздуть мечту.
     Сделать явью сны суждено!..

   1946 ноябрь


   «Растут из тела моего…»


     Растут из тела моего
     Великолепные цветы,
     А руки к небу подняты,
     Как ветви –
     Больше ничего.
     Струится тонкий аромат
     Из сердца много дней подряд.
     Дыхание твоё, душа,
     Угадываю не дыша.
     Огромный ствол из недр земли
     Пьёт соки тыщами корней,
     И с каждым годом всё тесней
     С землёю связь.
     Внемли –
     И жди,
     Пока не сокрушат дожди,
     И ветер не согнёт,
     И зной не опалит!..
     Молчи
     И стой!..

   1946 апрель – ноябрь


   Дети Адама (1946–1947)
   (Фрагменты ненаписанной мистерии )


     Каин:
     Отец, ты обещал сегодня
     О рае рассказать, о жизни давней,
     Которая спиной к нам обернулась.
     О днях без сожалений и печали,
     Без непосильного гнетущего труда,
     Когда ты мог легко расправить плечи
     И гордо шествовать среди владений
     Тобой приобретенных правом
     Чудесного рождения. В садах
     Тебя ждала обильная еда,
     Ты из ручья прозрачный пил напиток,
     Спокойно спал, болезненной тревоги


     И страха не испытывал, как равный
     Меж ангелов, ты знал от Бога
     Одни лишь милости. Не он ли щедро
     Твой путь усыпал ими. О своем
     Блаженстве расскажи, покуда холод
     И мрак ночной к костру не подобрались,
     И сон не одолел. Сегодня Авель
     Остался с нами, и мечтает Ада
     Заснуть, утешенная доброй сказкой.


     Авель:
     Стада мои всегда передо мной,
     Они раскинулись по всей равнине.
     Но псы сторожевые обегут
     И сгонят в кучу их, а я
     Возьму пастуший рог, и сразу
     Они придут ко мне. Здесь, у огня
     Я буду слушать, говори, отец!..
     Пока внизу пасется мирно стадо…


     Ада:
     Я сказок не хочу, былые дни
     Дороже сказок – так они далеки,
     Что, кажется, от них правдоподобье
     Навек ушло. Как я могу поверить
     Тому, чего я прежде не видала,
     Не трогала руками, все равно
     И быль покажется мне доброй сказкой.
     Так говори, отец, о том, что было!..


     Адам:
     Тогда меня впервые обступили
     Созданья божии. Так полон был Эдем
     Животных тварей, птиц и рыб подводных.
     Они глядели на меня глазами
     Немного мутными от сонной страсти.
     Они лизали руки мне и вместе со мною
     Пожирали травы. День созданья
     Был днем блаженным для меня и странным,
     Как будто я возник тогда из пяди
     Земли, как пузыри болотные, а в ноздри
     Господь мне вдунул душу, и живое
     Дыханье протекло по жилам…


     Ева:
     Когда из рая нас выгнал Бог
     Уж был зачат ты, Каин!..


     Адам:
     Опять свои развешивает тряпки
     По камням Ева, детские пеленки
     Дерьмом пропахшие. Но не единым словом
     Не упрекну ее. Когда мы были вместе
     В раю, как полубоги наги,
     И к ней цветы свои тянули стебли,
     Она была, как ветвь, как трость, прекрасна!
     Из моего ребра сотворена,
     Она казалась мне живым подобьем
     Моей мечты, еще не совершенным
     Созданьем, но таким желанным,
     Что где-то в глубине жило стремленье
     С ней воедино совокупно слиться.
     Но мы тогда греха еще не знали
     И рядом шли, о похоти не мысля.
     Нам буйные картины изобилья
     В те дни ничем не обнажали смысла,
     Мы не стыдились юной наготы
     И не испытывали вожделенья плоти.


     Каин:
     Отец, наш Авель звездочет, он любит
     Природу скудную душой открытой.
     С ним говорят ручьи, густые травы.
     Он бережет своих овец, ласкает,
     К огню несет продрогшего ягненка.
     Но почему ж он убивает кротких
     Овец из стада, мясо ест и травы
     Душистые кладет в приправу?..


     Авель:
     Как этот грязный Каин
     Меня смешит. Он с женщинами лепит
     Горшки, и жалкие на них узоры
     Наносит. Он плетет корзины
     И ковыряет землю палкой, чтобы всходы
     Растения тучней давали. Он стыдится
     Своей прекрасной наготы, волокна
     Часами скручивает, чтоб из пряжи
     Соткать одежду, растирает злаки
     На камне и замешивает тесто.
     Я не люблю его печеные лепешки,
     Они пресны, в них только вязнут зубы.
     Не знаю, что порой находит Ада
     С ним общего. Еще совсем недавно
     Она любила бить, кусать, царапать.
     А тут сидит, тупым словам внимая
     О пользе ремесла, о рабьей доле.
     Я музыке ее учил и песням вольным,
     И вот они вдвоем свои слагают песни
     Бескрылые, лишенные просторов.
     Им мать потворствует, ей на руку, когда
     Горит костер, и перед ним теснятся
     Бессмысленные домоседы. Даже мудрый
     Отец благодарит благого Бога
     За то, что сын трудолюбив, прилежен,
     А не бродяга, не бездельник, словно
     Бродяга Авель – тучными стадами
     Преумножающий достаток рода.
     А как они умеют выть молитвы,
     Ну, просто дыбом волосы встают, милее
     Мне звери дикие в пустыне крайней.
     Они хоть знают повод, если воют.
     Бескровные приносит Каин жертвы
     Плоды и пресные свои лепешки…


     Адам:
     Порывы
     Греха не умоляют святости, он прав,
     Имея твердую направленность. Порою
     Все оступаются в пути, но ставят ногу
     На прежний след. Ему не страшен грех,
     Ведь жертвы Авеля всегда угодны Богу,
     И дым от алтаря его восходит
     К чертогам неприступным Иеговы.
     Он жизнь свою в одно направил русло
     Спокойное и ровное. Все ближе
     Он приближается к воротам рая.
     Как праведника грозный Херувим
     Его встречает, делит с ним беседу
     И стражу повседневную у древа.
     Грешит ли Авель? Тот, кто дивно свят,
     Ни с кем из нас равненья не потерпит.
     Любимец Бога, скромный пастырь Авель,
     Сын человеческий, а так же божий сын,
     Его питомец. С колыбели Ева
     Его создателю, как ценный дар, вручила.
     Он жертва чистая, зачатый в муках
     Родителей, что ждут годами чуда.
     Он мальчиком рассказывал, что Бог
     Его брал на руки и тихо плакал,
     Разглядывая хрупкое творенье,
     Для райской жизни приспособленное больше,
     Чем для суровой, повседневной жизни,
     Среди земных, немыслимых условий.
     Вот и живет он то в раю, то с нами.


     Ада:
     Мне тяжело с тобою, Авель! Нынче
     Душа моя во сне перевернулась,
     И вялость разлита по стройным членам.
     Так неожиданно движенья стали
     Стеснительны, так будто токи крови
     Всю внутренность мою заполонили
     И хлынули к ногам. Сейчас мне смутно
     И радостно. С тобою поделиться
     Не знаю, как? Слова мои пусты,
     Но велико в душе перерожденье.
     Все естество мое кипучей страстью
     Наполнено. Впервые, внятно
     Заговорил во мне мой женский разум
     И тихая смущенность, и тревога
     Теснят мою взволнованную грудь.
     Уйди, ты не поймешь! Одна переживу
     Я радость эту. Пусть нелепо, дико
     тебе мое томленье, пусть я злая
     И раздражительная – от меня другого
     Что можно ждать? Ты бережно и нежно
     Со мною обойдись, не оттолкни, приблизь!
     Не девочка я прежняя, иная,
     Невиданная возродилась Ада!
     Но ты молчишь! Ты молча отошел,
     Ты женщину презрел, пастух надменный.
     Иди к своим стадам, беседуй с Богом,
     Бесплотных духов призывай в пустыне!
     Пусть ангелы грешат с тобой, они
     Бесполые, крылатые уроды,
     Как ты, незнающий цветенья жизни!..


     Каин:
     Как я хочу ласкать твои колени,
     Малютка Ада! Скованную душу
     Мне дал Господь. Он обокрал и выгнал
     Меня на землю – я же был в утробе
     И, униженный, кровью материнской
     Питался… И не лицезрел Эдема,
     Но я скорблю по нем, его я помню,
     Он рядом, стоит перейти границу,
     И будешь там. Пойдем со мною, Ада!
     Мы вместе будем жить в раю, безгрешны
     И чисты, как Адам и Ева –
     Отец и мать – до дня грехопаденья…


     Каин:
     Сестра моя, дневной окончен труд,
     Покинул я возделанное поле
     С великой радостью. Кормилица-земля
     Даст тучный урожай, мои колосья
     Налились зерном обильным, полным,
     И жар палит их солнечный в достатке
     И дождь, прошедший утром, утоляет
     Их жажду. Крепкие, прямые стебли
     Они неудержимо тянут к небу.
     Все дни в труде, но если виден плод,
     Не в тягость труд, приносит наслажденье
     Он труженику, тот на пашне видит,
     Как преумножены его затраты,
     И золотые, спелые колосья
     Щекочут усиками и целуют руки…
     Они мои целуют руки, Ада!..
     Как я целую политую потом землю.
     Она мне проклятой дана в камнях и тернах.
     Я выворачиваю камни и коренья,
     Я ковыряю пальцами, мотыгой
     Сухие комья и бросаю зерна в
     Возделанную с сокрушеньем землю.
     Но смерти преданные, золотые зерна
     В ростках непостижимо воскресают
     И ввысь растут, и вновь рождают зерна.
     Не так ли человеческое семя
     Произрастет и сгинет, сбросив плод?!


     Каин:
     А по ночам я слышу властный голос:
     – Верни мне Авеля! – и трепещу от страха,
     И прячу лик свой в драные одежды.
     Но голос все настойчивей, все строже:
     – Верни мне Авеля! – подъемлется из бездны
     Ночной, чтоб троекратно повториться
     В душе тревожной: – Авеля верни мне!..
     Что значит – Авеля верни?.. Я плачу
     И ничего понять не в силах. Авель,
     Мой бедный брат, чудно переплелися
     Различные, нам вверенные судьбы,
     Ведущие к одной непрочной цели.
     Не ведаю, что должен я свершить,
     Но тяжело мне, неотступный голос
     Стремит меня к ужасному паденью,
     И суждено ли будет мне подняться,
     Или стенать и пресмыкаться в прахе –
     Не знаю! Только я тебе верну
     Живого Авеля для жизни праздной
     В садах цветущих призрачного рая,
     Куда закрыт отверженному доступ,
     Но где живет свободная душа…
     Прости меня! Орудьем справедливым
     Избрал ты Каина, великий Боже!
     Меч обоюдоострый гневный Каин –
     Господень раб и дерзкий богоборец!..


     Каин:
     О, как я черен, ни в какой воде
     Я рук своих кровавых не омою!
     Но Бог не судит, умывает руки
     И отклоняет лик от святотатца.
     Кровь праведного Авеля на мне
     И на моих потомках, словно влага,
     Питающая жизнь. Политы кровью
     Земные всходы. На костях и крови
     Жизнь зарождается. Всегда на падаль
     Слетаются тупые мухи, черви
     В ней копошатся, и роятся тучи
     Тлетворных мошек. А на месте злачном
     Растут полнее и богаче травы.
     Для жизни смерть нужна, для счастья –
     Година горя. Чем ты грешен, Каин?
     Братоубийца? Только волю Бога
     Исполнил ты, дал праведника небу,
     А сам понес проклятье и тревогу,
     Отторгнутый от горнего престола.
     Но кто из нас достоин оправданья –
     Бездетный Авель, искусивший Херувима,
     Или убийца Каин, давший семя
     Потомкам дальним, что искупят грех
     И утвердят, наперекор природе,
     Свой рай земной, где будет древо жизни
     И древо познания добра и зла?..

   1946–1947



   1947


   Пер Гюнт (Сюита)
   1943–1947

   В.М.


     И снова в пути мысли:
     К дому…
     огню…
     тебе…

 1945 Даркемен


   1. В пути


     Пер Гюнт собрал дорожную суму,
     Сломил высокий посох. На рассвете
     Из дома вышел. Торопливый ветер
     Дохнул в лицо приветливо ему.


     – Иди, Пер Гюнт, в пути не ведай зла.
     Седая мать, лишённая опоры,
     Для суетливой жизни умерла,
     Сидит одна, вперив слепые взоры
     В сырую тень холодного угла.


     – Иди, Пер Гюнт, живи в чужом краю,
     Пускай тебя разлука не тревожит,
     Покинутая девушка умножит
     Неугасимую любовь свою.


     – Скажи, Пер Гюнт, чего недоставало
     Тебе в кругу приветливых друзей,
     Какая страсть от близких оторвала,
     И ты стоишь один у перевала
     С дорожным посохом, с сумой своей?


     Лишь призрак счастья путника поманит
     Он сам не свой, готов свернуть с пути,
     Чтобы покой непрочный обрести.
     Кто оградит тебя, добром помянет,
     Кто руку помощи подаст тебе?


     – Иди, Пер Гюнт, в твоей глухой судьбе
     Великий перелом настанет!

   1943 декабрь
   Муром


   2. Давнее детство


     – Матушка старые сказки
     Вместе со мною живут,
     Молод и крепок душою
     Неисправимый Пер Гюнт.
     Сердце ничуть не стареет,
     Правда ему дорога.
     Странника всё ещё греет
     Дальний огонь очага.
     Чуть одолеют виденья,
     Мысли встревожат покой –
     Встретит огнями деревня,
     Выйдут навстречу деревья,
     Луг обернётся рекой…
     Вижу, как ясные звёзды
     Тонут в прозрачной воде,
     Как они рядом ложатся
     Неторопливо на дне…


     Все эти старые сказки
     Мне от рожденья даны.
     Доброе, давнее детство
     Красит мои седины.

   1945 апрель
   Тратенау


   3. Смерть матери


     Старая мать умирала одна.
     Зимняя вьюга под окнами пела.
     Оледеневшая ставня скрипела.
     Горе исчерпано было до дна.
     – Видно мои материнские слёзы
     Блудного сына с пути не свернут.
     Только былые мольбы и угрозы,
     Как семена, ему в грудь западут.
     Дрогнет не раз его сердце. В дороге
     Вспомнит он старую, дряхлую мать,
     Будет, исполнен сыновней тревоги,
     В памяти образ святой вызывать.


     Старая мать умирала одна.
     Вечная ночь на неё надвигалась.
     Долго она на постели металась,
     Сын окрылённый стоял у окна:


     – Вот я пришёл облегчить твои муки!..


     – Радостный, нежный любимый… Скорей,
     После жестокой и долгой разлуки,
     Мать поцелуем прощальным согрей!..
     Помнишь тебе я коня подарила,
     Конь деревянный был точно огонь.


     – Помню, родная… Давно это было.
     Только со мною утраченный конь.


     – Матушка, ты словно малый ребёнок,
     Вся уместилась на крепких руках.
     Сядем удобно в широких санях,
     Самое время для праздничных гонок.
     Гулко звенят бубенцы. И вперёд
     Мы понесёмся по снежному полю,
     Чтобы нагнать нашу лучшую долю,
     Вихрем умчаться от чёрных забот!


     Старая мать не осталась одна.
     Сын её поднял с холодной постели,
     Вынес из дома под песни метели.
     И не вернулась обратно она.

   1943 декабрь
   Муром


   4. Тролли


     Совсем меня заговорили тролли:
     – Останься с нами, будешь королём!
     Мы для тебя богатства извлечём
     Из недр земли, таимые в неволе.


     Не сыщешь ты другой завидной доли,
     Хотя бы, обошёл весь мир. Кругом
     Сплошной обман. Забудься долгим сном
     Без нищеты, без горести, без боли.


     Они ссыпали золото в мешки,
     Тащили кованые сундуки,
     Пересыпали камни дорогие.


     Но были точно цепи тяжелы
     Приманки лживые и похвалы,
     Когда влекли меня пути иные.

   1943 декабрь
   Муром


   5. Ингрид

   Н.С.


     – Ингрид, добрая подруга
     Детства моего,
     О тебе в зелёной роще
     Соловьи поют.


     О тебе, не умолкая,
     Соловьи поют,
     Успокоиться, забыться
     Сердцу не дают.


     Ты садовую калитку
     На ночь отомкни.
     Ты весёлого Пер Гюнта
     Тихо позови…


     Принесёт тебе он много
     Полевых цветов.
     Говорить тебе он будет
     Только про любовь.


     Будут звёзды золотые
     На небе мерцать.
     Мне глаза твои, как звёзды,
     Сладко целовать!


     А потом в края чужие
     Светлый образ твой
     Унесёт Пер Гюнт, гонимый
     Тёмною судьбой.


     Как пушистый одуванчик,
     Облетят мечты,
     Звонкой песней соловьиной
     Сказкой будешь ты!


     Ингрид, добрая подруга
     Детства моего,
     О тебе и на чужбине
     Соловьи поют,


     О тебе, не умолкая,
     Соловьи поют,
     Успокоиться, забыться
     Сердцу не дают.

   1945 апрель-июнь
   Тратенау-Аккерау


   6. Ингрид

   «Синих роз на свете нет…»
 Р. Киплинг


     Розу белую принёс,
     Снега белого белей,
     Ингрид звонко засмеялась:
     – Что мне делать с белой розой,
     Мой нескладный дуралей!..


     Розу жёлтую принёс,
     Золотую, как червонец,
     Были сотканы из света
     Лепестки душистой розы.
     Ингрид только огорчилась:
     – Убери её скорей!..


     Розу красную принёс,
     Словно сгусток алой крови
     Роза красная была.
     Вижу, Ингрид хмурит брови:
     – Не хочу и знать о страсти!
     Мне чужда твоя любовь.


     Из садов воображенья
     Принеси, смешной мечтатель,
     Розу синюю, как небо,
     Неба синего синей,
     И тогда, клянусь, получишь
     Мою руку, моё сердце!..


     Нет, меня не любит Ингрид,
     Надо мной она смеётся.
     Не видал я синей розы.
     Синих роз на свете нет!

   1945 март
   Шарлотенгоф


   7. Анитра


     Глазами узкими змеи
     Глядела ты в глаза мои,
     И был мне страшен божий мир,
     И тесен, словно в тишине
     Не призраки являлись мне,
     А только ты, всегда одна,
     Твой тёмный, непробудный мир,
     Глухая, злая тишина…
     Я знаю, что уйти назад
     Мне не дано, твой узкий взгляд
     До сердца самого проник.
     И я к устам твоим приник.
     И острый, ласковый язык –
     Струит по телу моему
     Невидимый, тлетворный яд.


     Так я несу в ночную тьму
     Все дни, все помыслы свои
     И вижу лишь глаза твои…

   1945
   В. Пруссия


   8. Анитра


     От страсти, как от страшного суда,
     Не убежать Пер Гюнту никуда.
     Будь внешне убелён, безумствуй, как пророк,
     Подстережёт тебя недремлющий порок,
     Плоть распалит, испепелит огнём,
     Лик исказит пылающим клеймом.


     Анитра, кошка дикая, судьбой
     Пер Гюнту ты навязана такой
     Неотразимой, что попав в силки,
     Он глаз твоих лишь видит огоньки
     И сеть волос душистую, в бреду
     Порвать пытается, и ловит на ходу
     Слова любви, пустые видит бог…
     Целует след босых, нестройных ног…
     Безумной, страстной пляской опьянён,
     За ласки золото и кольца дарит он.


     Анитра, кошка дикая, лови
     Вещественные признаки любви,
     Не изменяй себе и не спеши
     Приобретать бессмертие души.
     Пер Гюнт дарит тебе в проповедях
     Жизнь бесконечную на небесах,
     С той лёгкостью, как золото, дарит,
     Пока любовь твою боготворит.

   1944 март
   Станция Алабино


   9. Дочь морского царя


     Силы тёмные, силы глухие
     Поднимает море со дна,
     И слова, как листья сухие,
     Роняет память моя…
     Поднимайтесь валы седые,
     Ветер, дуй свирепо в лицо,
     Я кидаю в воды морские
     Золотое, с пальца, кольцо!
     Дочь морского царя, с тобою
     Обручаюсь в лунную ночь.
     Силы тёмные, силы глухие
     Мне вручают царскую дочь.
     И она покидает море
     И берёт золотое кольцо.
     На волнах я увижу вскоре
     Молодое её лицо.
     У неё прекрасное тело,
     Только нет бессмертной души.
     Из пучины взметает смело
     Она белые руки свои.
     И горит, и сверкает зримо
     Серебристая чешуя.
     И встаёт, и проходит мимо,
     И не видит нигде меня.
     Неутешная плачет и просит,
     И клянёт меня за обман,
     И ложатся сырые косы,
     Словно змеи, к её ногам.

   1945 май. Катрингофен – октябрь 23. Гумбинен


   10. Память


     Но для меня не может быть покоя,
     Уж проклят я.
     Мне только снится детство золотое,
     В цветах земля.
     К твоей груди я головы усталой
     Не преклоню.
     Не подойду, как путник запоздалый,
     Присесть к огню.
     Безумье в том, что не могу бояться
     Я темноты,
     И только дьяволу порою снятся
     Мои мечты.
     Ты оградилась от меня чертою,
     Пренебрегла,
     Ты говоришь, что я равно не стою
     Добра и зла.
     Но почему простить меня не можешь
     И убелить?
     Любовью ты проклятье уничтожишь
     И дашь мне жить.
     Я без любви твоей одервенею,
     Чурбан сырой,
     И не сгорю в огне, а весь истлею,
     Уйду золой.

   1941 Заутреня – 1947 Измайлово.
   1973 Заутреня, Речной вокзал


   11. Видения лесных трущоб


     Видения лесных трущоб
     Я не могу от вас укрыться.
     Отрадней лечь живому в гроб,
     Чем ваших таин приобщиться.


     Зачем встаёте на пути
     И шепчете слова глухие,
     Как возмущенные стихии,
     Что были прежде взаперти?


     Для человека тяжелы
     Ночные пагубные страсти –
     Он видит из тревожной мглы
     Оскаленные ваши пасти.


     Бежать пытается, но сам
     Кустарник замыкает ветки,
     Как будто, паутины сетки
     Развешаны по всем путям.


     Лесные призраки сильней
     Смыкают над смущённым руки.
     Уж треплется клубок страстей,
     И сердце учащает стуки.


     Вам, духи злые, никогда
     Пер Гюнта не сломить, беспечный,
     Он только цели ждёт конечной,
     Торопится, спешит всегда.


     Видения трущоб лесных,
     Смутившие на миг единый,
     Дрожат от песни соловьиной
     И кроются в норах ночных.

   1946 апрель 23


   12. Возвращение на родину


     Мне будущее не сулит отрады,
     Лишь потому, что я поставил сам
     Стеснительные на пути преграды,
     Опустошил и осквернил свой храм.


     Уж память мне выносит обвиненья
     Не за дела – за помыслы одни,
     И опускает, как плиту, забвенье
     На бесполезно прожитые дни.


     Гляжу назад и призраки живые
     Зову из тьмы – ни ближних, ни друзей,
     Перед глазами вехи путевые
     И никого за много долгих дней.


     Скитаться век и понести утраты,
     Затем придти в родимые места
     И ждать последней, гибельной расплаты,
     Когда душа, как рваный мех пуста.


     Клубами пыли ветер гонит мысли
     И обращает беспощадно в прах.
     Уж камни мшистые над головой повисли,
     Как будто скорбь зажала их в руках.


     Ночь впереди глухая, без привета,
     Сон у костра, примятая трава…
     Вся жизнь прошла… Давно, как песня, спета
     И замерла в дали… Одни слова…

   1947 январь


   13. Пугович ник старый


     Ты, Пуговичник старый, погоди
     Переплавлять меня, ещё немного
     Дай оглядеться, видишь, впереди
     Лежит неведомая мне дорога.


     Я выберу единственный тот путь,
     В самом себе довольство обретая,
     И, может, выберусь, когда Кривая
     Поможет мне, а ты на страже будь!


     И если не достигну совершенства,
     Убей меня и переплавь в пути!
     Не смог я душу в мире пронести,
     Чтобы могла она познать блаженство.


     Как пуговица без ушка годна
     Лишь в сплав пойти – со мною тоже будет.
     Никто меня из ближних не осудит
     И не похвалит – убыль не видна.


     Но я пойду, старик, в последний раз,
     Быть может, сердце обретёт участье.
     И улыбнётся напоследок счастье –
     Моя любовь, в осенний поздний час.


     Дней безотрадных больше позади,
     Дня одного для счастья слишком много.
     Последняя мне не страшна дорога.
     Ты, Пуговичник старый, погоди!..

   1946 апрель 21


   14. Песня Сольвейг


     Далёкий, неотступный голос
     Поёт в душе моей – прозрачный, чистый.
     Он тянется, как паутины тонкий волос
     В день Покрова на борозде осенней,
     Весь серебристый, синий и лучистый,
     Любовью сотканный из многих сновидений.
     Я различаю вновь закономерность
     Идущих неотступно повторений,
     Всю иллюзорность кратких изменений,
     Оттенки страсти и её безмерность.


     Приди, мой желанный, приди!
     Вся жизнь для тебя впереди!..


     В долгом пути изверился ты,
     Трудно нести, не утратив, мечты!


     Но сберегла для тебя я кров,
     Где обретёшь ты покой и любовь.


     Поёт Сольвейг…
     И всё хранит Пер Гюнт
     На сердце песню, что дана судьбою.
     Она ведёт извилистой тропою
     К родному очагу, когда пути ведут
     В сырой туман над грозной крутизною,
     Где скалы мощный реквием поют.


     Сильна моя любовь. Она полна тобою!

   1945 октябрь-ноябрь
   Эйдкунен


   15. Сольвейг


     Ушёл Пер Гюнт пытать свою судьбу.
     Последний след дорога поглотила.
     Смех приглушили песней соловьи.
     А ты глядела вдаль, по нём грустила.
     Сороки слёзы светлые твои
     Сносили в гнёзда. Голубь под трубу
     Забился, чувствуя полней утрату.
     Уж не приняться ли тебе за ворожбу,
     Нагнать его, поворотить с дороги? –
     Когда забыл он счастье на пороге,
     Не задержавшись надолго в дому?


     Сольвейг снесёт безропотно утрату.
     Вернётся он – дорожную суму
     Закинет в угол, разведёт в камине
     Огонь и сирый обретёт отныне
     Любовь, которая не снилася ему.


     Ушёл Пер Гюнт, и вместе с ним ушло
     Веселье шумное, царившее в округе.
     За прялкой, сидя, ты поёшь о друге
     И бережёшь для странника тепло.


     Всё кажется тебе: пылит дорога,
     Щебечут птицы резво под окном,
     Пер Гюнт стоит весёлый у порога.
     – Вернулся я, Сольвейг, мы отдохнём!


     К чему гадать? Судьбу не переспоришь.
     Года пройдут… А для него – одна
     Любовь останется, за прялкой у окна
     Сольвейг и песня юная…
     Ты сам ускоришь
     Свой путь к родному очагу, Пер Гюнт!..

   1943 декабрь
   Муром



   СКОВАННЫЙ ПРОМЕТЕЙ


     Был Прометей – Амирани
     Цепью к скале прикован,
     Звенели на нём оковы,
     Познал он горечь страданий.
     В неправом бою сражённый,
     Не ждал от богов пощады,
     Как из пращи, возмущённый,
     Кидал он камни – взгляды.
     Коршун клевал ему печень,
     Грудь разрывал когтями,
     В скорби, очеловечен,
     Пугал он птицу цепями.
     Скованный, обречённый
     На вечное заточенье,
     Отверг Прометей непокорный
     Позорное прощенье.
     И там, где клубятся тучи,
     Он мог увидеть в разрывы
     Над кровлями дым летучий
     И знал, что люди счастливы.
     Свободные, гордые люди
     Память о нём сохранили,
     И дух его мощный будет
     Явлен в творческой силе.
     Там разум возмущенный
     Ярится в них, пламенея,
     Как у богов похищенный
     Живой огонь Прометея.

   1947


   «Живёт моя лада на третьем этаже…»


     Живёт моя лада на третьем этаже,
     На третьем этаже, сама хмурая уже…
     Хотела бы лада гулять пойти,
     Да мать больна, уходить не велит,
     Хотела бы лада подруг позвать,
     Да мать строга, отказала наотрез.
     – Сиди одна, гляди из окна,
     Картошку вари, со мной толком говори.
     Будет время натешишься,
     Натешишься, нагуляешься…
     Я сама с тобой пойду,
     Когда солнышко взойдёт,
     Когда хворь перейдёт.

   1946–1947


   «Пляшу я на площади…»

   В.М.


     Пляшу я на площади,
     А кругом люди.
     Ой, что-то мне будет?
     Лихо будет.


     Пляшу я на площади,
     А кругом люди.
     Чего дурак пляшет? –
     Лихо будет.


     Пляшу я на площади,
     А кругом люди.
     Было бы проще
     Плясать в роще.


     Там бы и видели,
     Не обидели…
     Ой, что-то мне будет? –
     Лихо будет!

   1947 январь 14


   «Так, по-весеннему, обильна даль…»


     Так, по-весеннему, обильна даль
     Полупрозрачными и тёплыми парами,
     Что растворяется незримо вечерами
     В прохладном воздухе души печаль.


     Мне дней утраченных давно не жаль,
     Жестоко я расправился с годами –
     Губительная старость за плечами,
     Стоит на страже и уйдёт едва ль…


     Я примирюсь со старостью, когда
     Весна коснётся нежною рукою,
     Я сердце зеленью цветущей успокою,
     Увижу вольных облаков стада.


     Плывите белые без устали, как думы,
     На солнце радостны, в тени угрюмы!

   1947


   Подводный Китеж

   В.М.


     О граде Китеже мечта моя,
     Покоится он под водами.
     И в озеро гляжу часами,
     И жду, дыханье затая.
     Малиновый, широкий звон
     Доносится со дна порою,
     Воображения игрою,
     А может правдой я пленён.
     И хочется мне поделиться
     Восторгом, только я один,
     Лишь высоко на небе птица
     Касается крылом глубин –
     И, кажется, вот отраженье
     Затронет златоверхий шпиль,
     И будут брызги словно пыль,
     И медленное погруженье…
     Где плещут рыбы, там круги
     Расходятся по глади зыбкой,
     Град затонувший, помоги
     Смириться с жизненной ошибкой.
     Когда вечерняя заря
     Коснётся озера крылами,
     Подхвачен я колоколами
     Подводного монастыря.

   1947


   «Смирися, гордая душа…»


     Смирися, гордая душа,
     В пути лишённая покоя,
     И счастье скромное, людское
     Приобретай, как все, греша!
     Что может в жизни измениться?
     Во всём господствует обман.
     Свободу нам дарит – темница,
     А жизнь – поэма и роман.
     Не сомневаяся в рассудке,
     Что затемнён уже давно,
     Я принимаю предрассудки,
     Когда мне сущее темно.
     И остаюсь, по доброй воле,
     В тени, неведомый другим…
     Хожу блаженным и благим,
     Душой неизлечимо болен.

   1947 сентябрь
   Астрахань


   «Я не могу забыться и уснуть…»


     Я не могу забыться и уснуть.
     Всю ночь курю. Уставший, на рассвете
     Глаза смыкаю, о прошедшем лете
     Добром остерегаясь помянуть.
     Как мой осенний, безотрадный путь
     Усугубляют пришлые заботы.
     Хотел бы я свернуть с дороги. Будь
     На месте! – голос говорит мне – Что ты,
     Ещё успеешь, друг, сто раз свернуть!..

   1947
   Астрахань


   «Осенний ветер нагло рвёт…»


     Осенний ветер нагло рвёт
     Листву и по дорогам мечет,
     То забегает, то перечит,
     То мыслям ходу не даёт.
     А там случайный оборот
     Подхватит, пустит в оборот
     И оборвёт: где чёт, где нечет!

   1947


   Занавес

   Ф.Ф. Федоровскому


     Какие силы на небе сместились? –
     Орды татар и русской рати цвет,
     Димитрий князь, воитель Пересвет,
     На розовых конях, в огне явились.


     В закатном зареве дымилась даль,
     Пожаром были облака объяты,
     Летали стрелы и мечи о латы
     Стучали… Как полынь цвела печаль.


     Там не ржавея, кровь – руда текла,
     Из берегов поднялася Непрядва,
     Бутылочного, плотного стекла
     Была темней вода. Стонала Правда


     И выпускала белых лебедей
     Из рукава. Всю ночь гасили птицы
     Грозовых туч зловещие зарницы
     И трубным кликом тешили людей.


     Так тьмы мамаевы развеять правы,
     Чтобы возжечь Отчизны вечный свет –
     Димитрий князь, воитель Пересвет,
     Земное воинство и сил и славы.

   1947


   Братья разбойники

   «Ни к кому больше не шёл так стих Пушкина, как к нам, тогдашним ученикам…»
 В.Г. Перов


     «Какая смесь одежд и лиц,
     Племён, наречий, состояний» –
     Не так ли с пушкинских страниц
     Нагрянули мы для стяжаний?
     В Училище с утра содом
     От гвалта, от кипучей своры,
     Гудит, как тесный улей, дом,
     Выносит в переулки споры.
     От нашей вольницы живой
     Прохожие посторонятся,
     Озлобится городовой, –
     Ну как, друзья, не рассмеяться!..


     Мы парни крепкие, простые,
     У каждого горячий нрав,
     По виду как мастеровые,
     А ходим, головы задрав
     От неуемного восторга,
     От обхватившей новизны.
     В искусстве мы не терпим торга
     И с правдой жизненной дружны.
     Трещит прогнившая основа,
     Дворянства показной парад,
     От Бельведерского Брюллова
     Мы отрекаемся подряд.
     Ремесленники, да какие,
     Умельцы все и мастера
     Сошлись с глухих концов России
     Затем, что действовать пора!


     Вообрази Лаокоона
     В плену у безобразных змей,
     Под гнётом косного закона
     И верноподданных идей –
     Он мощно распрямляет плечи,
     Все мускулы напряжены.
     Гнёт принижает и калечит,
     Усилья дерзкому нужны.
     Закрепощённое искусство
     Не вынесет позорной лжи.
     А человеческое чувство
     Оправдывает мятежи.


     Есть в нашем творческом уменье
     Сермяжных буден красота,
     В лубочном жанре обличенье,
     В сюжете подлом прямота.
     Сроднившись с повседневным бытом,
     Заносчивы не на словах,
     На нищету откроем сытым
     Глаза, в сердца поселим страх.
     И от возмездья в жизни праздной
     Притворство тех не защитит,
     Кто осуждают нас за грязный,
     Лишённый блеска колорит.


     Деревни нищи, люди голы,
     Здесь недород, там град и мор.
     Ограбленный и невесёлый
     Народ берётся за топор,
     За вилы, за ножи, за колья,
     А пустит в злобе петуха
     В поместья – так пойдёт раздолье
     Разгулом смертного греха.


     Что, брат Перов, порядок древний
     Руси, ничуть не веселит?!
     Все помыслы полны деревней,
     Что силы грозные таит.
     Сил первобытных пробужденья
     Мы очевидцы. Весь народ
     Свободным будет от рожденья,
     В сословьях равенство найдёт.
     Чей справедливый ум возглавит
     Размах стихийных мятежей,
     К правленью выбранных поставит
     И ограничит власть царей?


     В нужде то певчий, то звонарь,
     Чернорабочий, собутыльник,
     Плюю с попами на алтарь,
     Есть деньги, вот и именинник!
     Весь век останусь бунтарём,
     Чтоб мысли пробуждать набатом!
     В упрямстве я перед царём
     Не поступлюсь, покрою матом,
     Разжалую его солдатом
     И прогоню потом сквозь строй!
     Мне что, ведь я мастеровой!..

   1947?



   1948


   «Но, если отодвинуты стихи…»


     Но, если отодвинуты стихи
     На задний план тревогами дневными,
     Я заношу отдельные штрихи
     В тетрадь с пометами очередными.
     О несущественных, житейских мелочах,
     О том, что слышу я в очередях,
     И чем живёт обычный горожанин.
     Писать я не могу, когда желанен
     Покой. Ещё я вовсе не зачах
     Над рукописной выжатой страницей.
     Одни слова!.. А где великий смысл?
     Лишь графики невыносимых числ
     Проходят предо мною вереницей.
     А мне бы быть ручьём…

   1948 март 13


   «Весенних трав обильное рожденье…»


     Весенних трав обильное рожденье
     Родит во мне ответное движенье.
     Я к солнцу устремлён, побегами расту
     И шумно радуюся каждому листу,
     Окраске сочной, свежести нежданной…
     Чудесный мир, живой и первозданный
     Встаёт стеною, смертью смерть поправ.
     Как много смысла в жизни малых трав.

   1948 апрель 9


   «Ещё не стаял снег, ещё ледок…»


     Ещё не стаял снег, ещё ледок
     Хрустит у края луж, ещё от стужи
     Заматываешь шарф на шее туже,
     А на проталине цветёт цветок,
     Он обронён, как жёлтый огонёк.
     Задуть его нельзя. Неистов, ярок,
     Он щедрый праздничный подарок
     В весенний, пасмурный денёк.

   1948 апрель 9


   Свадьба

   Памяти Ф. Гарсиа Лорки


     Открыт, открыт господень дом,
     Встречает нас широким звоном.
     Любовь мы вымолим с трудом,
     И вылетит признанье стоном.
     Сорока будет у окна
     Скакать, гостей на пир скликая,
     Вот свадьба, как она пьяна!
     Всегда разгульная, живая!..


     – Мне не держать приветных рук
     И губ ответных не касаться…
     Пока томит сердца недуг
     В дуге бубенчикам мотаться.
     Весёлый вольный перезвон
     Гостям сопутствует от храма.


     Жених с печалью обручён,
     В толк не возьмёт, какая драма
     Терзает тесный круг друзей,
     Давая повод к пересудам?
     Свершился пагубный скандал,
     Соперник, уцелевший чудом,
     С невестой нагло ускакал.
     А юный муж, убитый горем,
     Опутан травами скорбей,
     Так шепчет: – Мы ещё поспорим…
     Возмездье ждёт тебя злодей!
     И, чтобы неповадно было,
     Снял нож, отточенный от пояса.


     Смерть на дорогу положила
     Два низко срезанные колоса.

   1948 май


   Радость


     Тихо в дом приходит радость,
     Плещет белыми крылами,
     И за стол садится радость,
     Разговаривая с нами…


     – Что задумала ты радость,
     – Съединить сердца и руки,
     Чтобы вместе, видя радость,
     Мы навек забыли муки.


     – Будь добра, устрой нам, радость,
     Полное благополучье.
     Радость, в доме отчем радость!
     Нет милей её, нет лучше!

   1948 май


   Диего Ривера


     Были расписаны стены и своды
     На вечную тему: в чём моя вера?
     Азам коммунизма учил народы
     Вдохновенный Диего Ривера.
     Были весёлые мексиканцы
     Стражами мира, земли и воли,
     Когда открывали буйные танцы
     И с песнями шли возделывать поле.
     Если рабочие и крестьяне
     Против насилия и зла восстали,
     Общее счастье в дружном стане
     Сеяли вместе и вместе ковали.
     В широкополой шляпе солдата
     Вожди оставляли стоять на страже.
     Предков они почитали свято
     И пировали с мертвыми даже.
     Нынче земли обнажённой бёдра
     Вновь широки, откровенны, грубы.
     Четыре стихии трудятся бодро,
     Вольные ветры дуют в трубы.

   1948 май


   Духов день


     – Могу ли исцелить увечья
     Столь потревоженной души? –
     Так злая воля человечья
     Выводит жалобы в тиши.
     – Ещё ты видишь эти раны?
     Мой друг, не первые они…
     Как розы красные желанны
     В июньские златые дни,
     Когда от солнца позлащёны,
     Листвой деревья шелестят


     И сыплют душный аромат
     Воздушных брызг вниз на газоны.
     Любое лето не отдам
     За баснословные богатства.
     Вниманье подарю садам.
     Широколиственное братство,
     Веди мечтателя скорей
     Под бузиною слушать змейку.
     Сев на дерновую скамейку,
     Я мадригал слагаю ей:


     – Моих ты мыслей половина,
     Я следствие, а ты причина,
     Отец твой Дух Огня – я воск,
     Любовью растопи мой мозг…
     Одежды белые сверкают
     На мне не первой белизной.
     Кусты жуками обсыпают,
     Мне хорошо, люблю я зной.


     Зачем ты, девочка-душа,
     Как неприкаянная бродишь,
     В тени, всё места не находишь,
     Присядь, подумай не спеша.
     Твои минутные сомненья
     Легки, как тополиный пух,
     Ведь это наше воскресенье,
     Оно огромное для двух…


     – Молчи, мучитель и бездельник,
     Наш праздник будет в понедельник,
     Ты перепутал дни, года,
     Смешал их, смял без сожаленья
     И чистые мои движенья
     Сумел развеять без следа.
     Ты думаешь я легковерна
     И отличить не смею ложь,
     Она мне в сердце острый нож,
     Ты и сегодня лжёшь наверно!?


     – Не лгу, любимая, не лгу,
     Все праздники я берегу,
     Твой смех и пролитые слёзы.
     Гляди, белеет ствол берёзы,
     Белеют так дела мои…
     И даже белые одежды
     Сверкают первой белизной.
     И не обман – одни надежды
     Теснятся весело за мной.
     Есть много пагубных замашек,
     Шутя, я откажусь от них,
     Для наших васильков, ромашек
     И колокольчиков лесных.


     Тогда душа садится рядом
     И, неразлучная со мной,
     Дарит меня небесным взглядом,
     Прохладной, ясной тишиной.
     Мне кажется на дне слезинки
     Прозрачные дрожат, пока
     Их примет солнце, облака
     Подхватят, также как росинки…


     Ложится под ногами тень
     Покорная в июньский полдень.
     И дышит зноем Духов День,
     Который всё ещё не пройден.
     Он весь огромный впереди,
     Охвачен пламенем и страстью,
     Дорогою проложен к счастью,
     Дай руку мне… Иди, иди!..

   1948 июнь 8


   Путь в Египет

   Валюке


     Окликни Сына Солнца,
     Скажи ему: – Приди!
     Стоит в короне света
     Египет впереди.


     Когда пески пустыни
     Преумножают зной,
     Старинные святыни
     Вниманьем удостой.


     Под каменные своды
     Войди, смирясь душой,
     Тебя подавят годы
     Суровой немотой.


     Священные останки
     Умерших посети,
     В пути поминовеньем
     Их души просвети.


     Изваяны из камня
     Царственные львы,
     Встречают мановеньем
     Венчанной головы.


     По-прежнему нетленна,
     В прозрачных пеленах,
     Возникнет, как из плена,
     Явленная жена.


     Близкая, любимая,
     На берегу одна,
     В водах святого Нила
     Луной отражена.


     Воды ей, как зеркало,
     Вся жизнь её в веках,
     Мы оба отражения
     В небесных зеркалах.


     Давно мы были брошены,
     Как зёрна, в чернозём,
     И в новых поколениях
     Друг друга узнаём.


     Веди меня, Сын Солнца,
     Привычною тропой,
     В стране обетованной
     Мой радостный покой.

   1948


   «Всё, всё развеяно, сокрушено…»


     Всё, всё развеяно, сокрушено
     Рукой безжалостной моею.
     Перед грядущим, что темно,
     С невольным трепетом бледнею.


     Глубоко мысль погребена,
     Но теплится лучом небесным
     И множит искры – семена,
     Сокрытая под камнем тесным.


     Тот камень будет сокрушён,
     Его приподнимают всходы,
     И встанет мёртвый, пробуждён
     Веленьем творческой природы.


     Всё, всё чего рука моя
     Коснулась ради разрушенья,
     Увижу в новой смене я,
     Подобное, без повторенья.

   1948 июль 17


   «Кто-то в мире плачет всю ночь…»

   Из Рильке


     Кто-то в мире плачет всю ночь,
     Без нужды, без повода, всю ночь
     Плачет обо мне…


     Кто-то в мире смеётся всю ночь,
     Без нужды, без повода, всю ночь
     Смеётся надо мной…


     Кто-то в мире идёт всю ночь,
     Без нужды, без повода, всю ночь
     Идёт ко мне…


     Кто-то в мире умирает всю ночь,
     Без нужды, без повода, всю ночь
     Умирает без меня…

   1948


   «В твой солнечный город вхожу…»

   Из Момберта


     В твой солнечный город вхожу
     По мраморным гулким ступеням.
     Но дивно изменчив мой лик –
     То червь я, то ангел парящий.
     Из тёмного леса вхожу
     В твой мраморный, радостный город.


     Разгладь мои кудри,
     Целуй
     Золотистые пряди волос,
     В них золото павшей листвы.

   1948 декабрь


   Ручей

   Из Моргенштерна


     Чист и ясен, любишь ты
     Опрокинуться струями
     Над блестящими камнями,
     Потопить луга, кусты.


     Мир, украшенный цветами,
     Отражённый, кружевной
     Связан с резвыми мечтами
     Юной девушки весной.

   1948 декабрь


   «О, пёстрый мир…»


     О, пёстрый мир,
     Слепи, глуши мечты…
     Я нищ и сир,
     И мне не нужен ты.


     Не нужен? – ложь!
     Мне дорог твой обман.
     Ты всё берёшь,
     И весь взамен мне дан.

   1948 декабрь


   Чаша небытия


     Так вот она полная чаша
     Глубокого небытия,
     Губами краёв касаюсь,
     Но пить не решаюсь я.


     Не нужно мне забвенья,
     Была бы чаша полна.
     Не в том моё спасенье,
     Что выпью чашу до дна.


     Спасенье моё в уменье
     Забвенья не искать,
     Высоко поднять свою чашу
     И капли не расплескать.

   1948 декабрь



   1949


   «Мы неустанно чары ткём…»


     Мы неустанно чары ткём,
     И вот под солнечным лучом
     Уже сверкает паутинка.
     Она прозрачна и тонка,
     Её снимаем со станка,
     А в ней запуталась пылинка.


     Пылинка яркости такой,
     Что мы теряем весь покой,
     Она проста, но драгоценна,
     В ней каждая чудесна грань.
     Тот камень украшает ткань.
     Порою форма совершенна.

   1949 январь


   Элалия

   «Какими кистями писали воздух?»
 Ф. Тяпкин

 //-- 1. --// 

     Только и было:
     Изумруды и лалы,
     В Элалии дальной
     Лейла сказала
     – Лани!..

 //-- 2. --// 

     Лани
     Робки, пугливы,
     Боятся они человека.
     Лёгкой стопою
     Идут к водопою –
     Лани.

 //-- 3. --// 

     В Элалии –
     Ониксы
     лалы,
     рубины,
     топазы,
     сапфиры,
     смарагды,
     опалы –
     Не камни,
     а клады…

 //-- 4. --// 

     Оклады тяжёлые
     Любят
     Элалии боги.
     Кумиры из камня
     Крутые
     Массивные скалы.

 //-- 5. --// 

     Руку дай,
     Лейла,
     Над нами
     Синие пальмы.
     Видишь,
     Под ними
     Нет
     Тени…

 //-- 6. --// 

     Лотос цветущий
     Держат
     Тихие воды.
     В озера чаше
     Покоится
     Царственный лотос.

 //-- 7. --// 

     Вот они:
     Листья,
     Прозрачные дали
     И отдых!
     Где наши кисти,
     Которыми пишут
     Воздух?!

   1949 январь 12


   «В ночные часы случается…»

   Из Рильке


     В ночные часы случается:
     Ветер, как младенец, просыпается
     И бредёт аллеями древними,
     Тихо, тихо, до ближней деревни.


     Чуть коснётся поверхности пруда
     И молчит, прислушивается потом.
     И дома бледнеют тогда,
     И дубы немеют кругом.

   1949 июль 25


   Пролог


     Помянем Софония, иерея – рязанца,
     Сладкопевца и песнетворца…


     Он в трудах сложил своё слово,
     И любовь, не бранная слава,
     Помогла изострить ему сердце.


     Был исполнен ратного духа
     Софоний смиренномудрый.
     Горечь мук и народных томлений,
     Торжество боевых песнопений
     Собрала душа иерея,
     В общий строй согласно сложила,
     Князю Дмитрию Ивановичу во славу,
     Храброму воинству в награду,
     Христианскому люду в утешенье.


     Жаворонок звонкий, вольная птица,
     Поднимись высоко под синее небо,
     И Москве – престольному граду –
     Сложи свою песню!..


     Правда с Кривдою в бой вступила,
     Правда в правом бою победила.
     Ковыляет хромое лихо
     По широкой степи за море.
     Ни татарина нет, ни ляха,
     Грудью дышит ровное поле,
     Ждёт оратая с сохою.


     Твоё вещее слово Софоний,
     Дать ростки в нашем сердце готово.
     Мы повторим твои воинские песни,
     Да ещё от себя прибавим.

   1949 август


   На бранном поле


     Поднимаются песни сами,
     Рвут они грудь когтями,
     Как пламенные орлы –
     Плещут мощными крылами,
     Кличут резкими голосами,
     Рыщут чести и похвалы.


     А на бранном поле трупы
     Покоятся в цветах.
     И лежат неподвижно трупы
     На открытых местах.
     То их солнце печёт,
     То их ливень сечёт –
     Рассыпаются трупы в прах.


     Женский голос поёт,
     Злых татар клянёт,
     Полон и недолю.


     Мужской голос поёт
     К возмездью зовёт
     К бою…


     По высокой траве
     Ползёт ветерок,
     Мёртвых окликает,
     Берёт зарок.


     – Гей, вы, други воины,
     Вставайте с травы,
     С оружием с кликами –
     «Иду на вы!»


     Но недвижны воины,
     Полегли рядами,
     Только кружат
     вороны
     Над ними
     кругами.


     А женский голос поёт,
     Злых татар клянёт,
     Полон и недолю.


     А мужской голос поёт,
     К возмездию зовёт,
     К бою!..

   1949–1950


   «Гул колокольный в лунную ночь…»


     Гул колокольный в лунную ночь,
     Что он тревожит? Что ему надо?
     Он не затушит пламени ада,
     Душам усопших не вправе помочь.


     Гвозди бы так вколачивать в гроб.
     Грудь мою звон распирает на части:
     Скорбь, скорбь, скорбь, скорбь…
     Весь я тревог моих тёмных во власти.


     Гул колокольный в лунную ночь,
     Чем он поможет? – лишь растревожит,
     К земле пригнетёт – и живого положит
     В гроб. Он не вправе, не вправе помочь!

   1949


   «Кони ржут на Москве…»


     Кони ржут на Москве,
     Звенит слава по всей земле Русской.
     Трубы трубят на Коломне,
     В бубны бьют в Серпухове,
     Стоят стязи у Дону у великого на брези.
     Звонят колоколы вечные
     В великом Новгороде,
     Стоят мужи новгородцы
     У святой Софеи, аркучи:
     – Уже нам, братие, на пособье
     Великому кн<язю> Дмитрию Ивановичу не поспеть!


     Не орлы слетаются
     Со всея полу<но>щные страны
     То съезжаются все князи
     К великому князю Дмитрию Ивановичу
     И брату его князю Владимиру Андреевичу.

   1949(?)


   Тутарьевна


     Выходила дородная Тутарьевна,
     Низко змею подколодному кланялась:
     – Уж ты, братец любезный, названный,
     Исполни мою просьбу девичью!
     Красотой, богатством я, Тутарьевна, выдалась,
     Вся в цвету, как белая яблоня,
     Мне к лицу фата подвенечная,
     И пошла бы я, девка, на выданье –
     От сватов в дому отбоя нет,
     От любимого сваты не идут.


     Уж ползи-ка ты, подколодный змей,
     Во чужую, не родную сторонушку,
     Всеми правдами и неправдами
     Приведи ко мне моего суженого.
     Супротивник он родного батюшки,
     Удалого, славного змея Тугарина.
     На пиру сидит – словом не бахвалится,
     Во честном бою – силы не сторонится.
     Вьются русые волосы,
     Синие глаза приветливы,
     Речи краткие приворотливы.
     Как подарит взглядом, душа поёт,
     Вольной птицей в небо мечется.


     Обернулась бы я сизой утицей,
     Полетела бы сама к селезню,
     Но душа у меня не свободная,
     К серебру-золоту завистлива,
     К сундукам цепями прикована.


     А живёт мил-друг у Плещеева озера.
     Он на зверя крупного охотничек,
     На медведя ходит с рогатиной,
     С голыми руками на сохатого,
     Кабана заколет – не чванится,
     С неимущими соседями делится.


     Уж ползи-ка ты, подколодный змей,
     Пути высмотри, правду выведай!
     Обведи молодца вокруг волоса,
     И напой ему с моего голоса,
     Чтобы сон потерял, честь потерял,
     И как есть он сам подневольный смерд,
     Пошёл бы за тобой не глядя в полон,
     Не прощаяся с отцом-матерью,
     С молодою Чернавкою…

   1949


   «От детства тянется восторженная нить…»


     От детства тянется восторженная нить
     Простых и задушевных песнопений,
     Стоят они точь-в-точь туман вечерний,
     Когда кругом: вода, цветы и синь…
     Всю эту правду светлую окинь
     Спокойным взглядом – время заблуждений
     Прочь отошло – прозрачный и осенний
     Недвижим воздух. Всё, что не забыть
     Приобретает чёткость очертаний…
     Пусть золотая сыплется листва –
     Есть полный мир живых воспоминаний,
     Есть свежесть восприятий, ожиданий
     И неотъемлемые на любовь права…
     Кому дано с природой тесно слиться,
     Тот вечен сам, тому поют леса,
     Поля и реки… Слушай голоса –
     И сердце будет вдохновенно биться.
     Природа внятно говорит с тобой,
     И светлая преображает старость.
     Берёт она болезни и усталость,
     Дарует радость, творчество, покой.

   1949 сентябрь


   Подземный Китеж


     Когда ты в бездну упадёшь,
     То бездна громко запоёт –
     На каждый голос отзвук есть,
     И бездна долго будет петь.
     Подземным пеньем восхищён,
     Ты будешь слушать мерный звон,
     Идущий в мир из глубины –
     Соборы там погребены.
     Незримый град хранит земля,
     Но тесных врат найти нельзя,
     В подземный град войти нельзя,
     Тебе назад уйти нельзя.
     Гудят, зовут колокола,
     Все дни поют колокола –
     То белый звон, то красный звон,
     Расколота, редеет мгла.
     Тогда в раздумье погружён,
     Ты будешь долго слушать звон
     И пенье иноков честных
     У стен суровых, крепостных.
     В самом паденье есть предел.
     Таков твой мысленный предел.
     Когда ты в бездну упадёшь,
     Не гибель – Китеж обретёшь.

   1949



   1950


   Фацелия

   В.М.


     Родная, добрая земля,
     Тебе не тяжек след колёсный,
     Въезжаю в синие поля
     Травы душистой, медоносной.


     Здесь птицы синие в пути
     На дальний Север ночевали –
     И травы принялись цвести,
     Где птицы перья потеряли.


     В тревожной, душной синеве
     Далёко слышен гул весёлый,
     Там вьются, путаясь в траве,
     Тяжёлые, большие пчёлы.


     – Фацелия, я жду тебя!
     Прости мне давние тревоги!
     Ты здесь хозяйка у себя,
     Я гость, измученный с дороги.

   1950


   Китайская новелла


     Лисица рыжая ворвалась в дом:
     – Бегут охотники за мною.
     От них я скрылася с трудом,
     Всю ночь бежала под луною.


     Укрой от гибели меня
     На тёплой ото сна постели.
     Хочу, чтоб жарко угли тлели,
     Сушиться буду у огня.


     Лукава жёлтая лиса,
     Меняет вмиг своё обличье,
     Видна под шерстью стать девичья,
     Нагая юная краса.
     – Ху Четвёртая, тобою
     Ляо Чжай был покорён,
     Стройной девочкой – лисою
     Незапамятных времён.


     Не страшны мне лисьи чары.
     – Госпожа, прошу к столу!
     Коврик лунный на полу!
     Мы вином наполним чары.
     За удачу будем пить
     И под винными парами
     По-китайски говорить,
     А ещё лучше –
     говорить будем
     стихами.


     Постель моя пуста.
     Спеши ко мне
     лиса,
     И пусть охотники
     проходят
     мимо.
     Богами
     ты от бед
     хранима,
     А людям –
     нужны чудеса.


     Я не хочу терять тебя в постели,
     Греховной страстью опалён,
     Всё алчу, жажду нежной цели,
     И жаль мне
     оборвать свой сон.

   1950


   «Прислушайся к весенним голосам…»


     Прислушайся к весенним голосам,
     Их распирает творческая сила,
     Упругие напряжены стволы.
     Где прелый слой листвы вода размыла,
     Сверкает зелень, и спешит к цветам
     Мать-мачехи капустниц жёлтых стая.
     Раскинуты лужайки, как столы,
     Накрытые перед приходом мая.
     Весна кругом…. И если надо мной
     Нависли неба пасмурные своды –
     Я снова полон радости земной.
     У ног моих теснятся шумно всходы.

   1950


   Песни висельника

   Из Моргенштерна

 //-- 1. --// 

     Превратности жизни, ужасы тьмы,
     На прочных верёвках вздёрнуты мы.
     Здесь жабьи чары, паучьи сети,
     Нам треплет и чешет кудри ветер.


     О ужас, ужас, вещий, бредовый!
     Будьте прокляты! – кричат нам совы.
     Луна и звёзды пусть меркнут сразу.
     Раздроблены кости, и гаснет разум.


     О, ужас, ужас, вещий, бредовый!
     Кобыл серебряные бьют подковы!
     Сыч не кричи, конца не пророчь.
     Тут скрип, тут храп, тут свадьба всю ночь.

   1950 октябрь
 //-- 2. --// 

     Буря свищет?
     Точит червь?
     Кличут совы
     с башни
     вверх?


     Нет!


     Это висельной верёвки,
     крепкий
     оборвав конец,
     мчатся
     с диким воем
     трупы,
     жажда мертвецов тревожит.
     Только их ночной источник
     утолить уже не может…

   1950–1952
 //-- 3. --// 

     Софья, мой палач прекрасный,
     Приди и череп целуй страстно.
     Мой чёрен рот,
     Ощерен, ждёт –
     А ты, по-прежнему, прекрасна.


     Софья, мой палач прекрасный,
     Приди и череп ласкай страстно.
     Противен он,
     Волос лишён –
     А ты, по-прежнему, прекрасна.


     Софья, мой палач прекрасный,
     Приди, взгляни на череп страстно.
     Без глаз он стал,
     Орёл пожрал –
     А ты, по-прежнему, прекрасна.

   1950 октябрь
 //-- 4. --// 

     Как ворон чёрн
     Хи-хи, ха-ха
     Был скручен он
     Кра-кра, фью-фью,
     В петле, при всех
     Был вздёрнут вверх
     Хи-хи, кра-кра,
     Ха-ха….


     Там деве мглы
     Хи-хи, ха-ха
     Хрипел хвалы
     Кра-кра, фью-фью.
     И был ей люб
     Облезлый труп
     Хи-хи, кра-кра,
     Ха-ха….


     Уж минул год
     Хи-хи, фью-фью,
     Как ворон тот
     Кра-кра, фью-фью.


     Глубоко в лог
     Под камень лёг.
     Хи-хи, кра-кра,
     Фью-фью…

   1950–1951
 //-- 5. --// 

     Спи, дитя, до конца.
     На небе стоит овца,
     Из водных паров её черты,
     Спи, дитя, до конца.


     Спи, дитя, до конца,
     У солнца в пасти овца,
     Как пёс, слизнуло оно языком
     Овцу на пастбище голубом.
     Спи, дитя, до конца.


     Спи, дитя, до конца,
     Навек исчезла овца.
     Месяц встаёт и жену бранит,
     А та с овцой в утробе бежит.
     Спи, дитя, нет конца.

   1951 ноябрь


   Romansero Russo


     Там где лунный, лунный, лунный
     Луч скользит по кровлям сонным,
     Бродит юноша влюблённый
     Под окном невесты юной.
     Он вдыхает жадной грудью
     Аромат цветущих яблонь –
     Белизна цветов подобна
     Красоте невесты юной.


     Только лунный, лунный, лунный
     Луч его владеет тайной.
     Ночью лунный луч дорогу
     В сонное селенье стелет.
     Тишина полна дыханья
     Трав, деревьев, ветра, влаги.
     Мирно лунный свет струится
     С лепестков цветущих яблонь.


     Нежной яблоне подобна
     Девушка порой весенней,
     Стройной песне, что украдкой
     Ото всех людей сложилась,
     Тихой лани с томным взглядом,
     Вечной сказке, кротким звездам –
     С нею лунный, лунный, лунный
     Луч давно ведёт беседу.


     Лунный луч имеет силу
     Проникать глухие ставни,
     В сад, где сонные громады
     Тополей стоят на страже.
     Ночью лунный, лунный, лунный
     Луч смеётся и колдует.

   1950 ноябрь 20



   1951


   «Как распрямиться, перенесть увечье…»


     Как распрямиться, перенесть увечье
     И не остаться в жизни одному? –
     Иди навстречу счастью своему: –
     Пусть тёплое, пусть человечье
     Не достаётся больше никому.

   1951 июль


   Баллада о последнем нищем


     Пусть это будет последняя
     Баллада о нищем, одетом в рубище.
     Тридцать девять лет моей жизни
     Были поисками тепла и света,
     Были годами бесплодных блужданий
     По тёмному, порочному кругу.
     Вялый огонь меня гложет,
     Я обуглен, как сырое полено.


     Нищему радостно перебирать
     Сокровище жизни растраченной,
     Рядиться в одежды цвета радуги.
     Пить вино и есть досыта.
     На пышных хлебах, на питье сладком
     Мечта расцветает, как пустоцвет.
     Проклятая пища воображенья
     Одна не способна меня насытить.


     У нищего могут быть сильные руки,
     Призванье к труду, способность мыслить,
     Строить воздушные замки, к небу
     Возводить высокие стены.
     Всё, что мог бы я сделать своими руками,
     Всё, чем мог бы принести пользу,
     Оплачивается жалкой монетой,
     Которая не держится в худом кармане.


     Остались у меня одни глаза,
     Полные слёз миру неведомых,
     А всё остальное – тупая боль,
     Горечь утрат – до потери сознания…
     И когда я вижу глаза свои
     На площади, в ветхом рубище –
     Я подаю им горсть никеля,
     Они же просят тепла и света.

   1951 март


   «Начинают песни мои…»


     Начинают песни мои
     По вечерам соловьи.
     Они так громко поют,
     Голоса их так свежи,
     Что строки сами бегут,
     Лишь на бумагу их положи –
     И песня будет греметь с листа,
     Как соловьиная трель чиста.

   1951 май


   «Мы говорили с вами о стихах…»


     Мы говорили с вами о стихах,
     О вечной юности, о прочих пустяках.
     Но так обильна для догадок тема…
     В движеньях скромных, в искренних словах
     И в излучающих младенчество глазах –
     Ясна мне стройная, нарядная поэма,
     Где ямбы дышат в сдержанных строках.

   1951, май


   «Когда великолепный…»


     Когда великолепный
     Взыграл во мне самец,
     Я сказал: – Позвольте
     Уйти мне, госпожа!..
     Я не возьму у брата
     Без ведома ничего:
     Ни вола его, ни раба его,
     Ни прекрасной жены его…

   1951 ноябрь



   1952


   Солдатская

 //-- 1. --// 

     Разве ты не видишь как идут солдаты?
     – Я слеп, я слеп!
     Разве ты не слышишь как идут солдаты?
     – Я глух, я глух!


     Из твоих рук
     Я беру хлеб,
     И на рубища мои ставишь ты заплаты.


     – Дяденька, к нам солдаты идут!
     Они песни громко поют.
     Сойдём с дороги!


     – Не кидай меня, пожалей,
     Не ходить мне без костылей,
     Где мои резвые ноги?


     Ведь и сам я был солдат,
     Бравый да лихой,
     Потому в пути им рад
     Помахать клюкой.


     Ты платочком,
     Я клюкой –
     Пусть идут они туда, где ждёт их вечный
     покой.

   2.

     До чего мы дожили,


     Раны сами ожили,
     Кровью алой налились,
     Как опара поднялись,
     Вздулись вены синие,
     Как в половодье воды,
     Волосы все в инее,
     А не в тягость годы.


     У безногих костыли
     Листьями поросли.


     Бравые солдатушки
     На отдых полегли.
     Крутят самокрутки,
     Терзают гармонь,
     По кустикам, по просекам, по вешнему
     раздолью


     Стоит солдатская вонь.


     А весна ярится,
     Солнце лечит души.
     У костра ефрейтор
     Портянки сушит.

 //-- 3. --// 

     – Дяденька, милый,
     Солдатики поют,
     Они сердце юное
     В плен берут.


     – Душа моя, девочка,
     Как ты хороша,
     Что тебе делать
     С нищим, душа?


     У меня глаза прозрели,
     Обострился слух,
     Костыли осточертели,
     В дряблом теле – бодрый дух.


     Иди, душа девочка,
     К солдатам сестрой,
     Провожай, снаряжай туда, где ждёт их
     вечный покой!..


     А я на кухню пойду,
     Я годами стар
     Варить сытную еду,
     Как заправский кашевар.


     Снова будет мне шинель
     И одежда, и постель.

   1952 февраль


   Застольная


     К чёрту все затеи,
     В стужу, в сырой туман,
     Выпьем водки скорее
     Полный стакан.
     К чёрту все затеи,
     Будем сидеть вдвоём,
     Нальём стаканы полнее,
     Выпьем и вновь нальём.


     Что нам чёртова стужа,
     Ветра жалкий вой –
     Пьяному море – лужа,
     Горы – на мостовой.
     Вот и запрёмся вместе,
     Всё-таки, свой дом,
     Всё-таки, здесь, по чести
     И водку мы пьём вдвоём.


     Экая крепкая водка,
     В глотку течет огонь,
     Дикой стала походка,
     Сник и печален конь.
     Все мы немного кони,
     Все мы горим в огне,
     Все мы немного кони
     И топим себя в вине.


     К чёрту пустые затеи,
     Каждый из нас пьян,
     Но будет ещё пьянее,
     До дна, осушив стакан.
     К чёрту все затеи,
     Будем сидеть вдвоём,
     Нальём стаканы полнее,
     Выпьем и вновь нальём.

   1952 февраль (?)


   «Не твоё ли это сердце…»


     Не твоё ли это сердце
     Ночью ищет утешенья,
     Ждёт участья и тепла?


     Не твои ли это руки
     Обовьются вокруг шеи
     Так, что слышен только шелест?


     Вся ты просишь тесноты.
     Гибкую, целую в губы,
     Снова жадно пью дыханье.


     И, любовью опьянённый,
     Целиком тебя вбираю,
     Ничего не оставляя.


     Для кого нужны тревоги? –
     Для лишённых утешенья,
     Одарить ответной лаской.


     Для кого нужна обида? –
     Для живущих равнодушно
     В повседневной суете.


     А для нас – и по ночам
     В сердце не погаснет солнце,
     Расточающее радость.


     А для нас, чем ночь темней,
     Тем становится полнее
     Тихо бьющееся сердце.


     Мы всегда с тобою,
     Вечно слиты друг для друга –
     И когда разлучены.

   1952 март 19


   «Когда с головной болью…»


     Когда с головной болью,
     Неспособный разобраться толком
     В тёмных названьях книг,
     Перечисленных в картотеке,
     Я прихожу к тебе вечером –
     Мы говорим о погоде,
     О новых людях, о старом счастье
     И, как повелось, о книгах.
     Я смотрю на тебя и вижу,
     Как тускнеют твои глаза,
     Удлиняются черты лица,
     Обостряются милые приметы.
     Чем отличаемся мы от книг,
     Перечисленных в картотеке?
     Одетые в тёмные переплёты
     Мы уходим на книжные полки.

   1952


   Рижское взморье

 //-- 1. --// 

     Садится солнце в море,
     И жаркий диск в пучине
     Насильно топит.


     Уж волны гасят искры,
     Что на весу сереют,
     Становятся стальными.


     Вдруг набегает ветер,
     И налетают чайки
     С жестоким криком.


     Потом пустеет берег.
     Одни рыбачьи лодки
     Вдали чернеют.

   1952 август
 //-- 2. --// 

     Плашмя упало лето,
     Лежит на животе
     В розовой пыли.


     И Благодать на пляже
     Сидит со мною рядом,
     Совсем нагая.


     Вот я беру песок
     И, взвесив на ладони,
     Бросаю в воду,


     А море гложет камни,
     И, подползая ближе,
     Щекочет пятки.

   1952 август (?)


   Лето на исходе
   Танки

 //-- 1. --// 

     Вечно зелен лес.
     Сосны и ели кругом
     Недвижны стоят.
     Мох под ногами сырой,
     Мирно лепечет ручей.

   1952 август
 //-- 2. --// 

     С холма погляди
     На цветущее поле –
     Рожь созревает.
     Колос зерном налился,
     Близок большой урожай.

   1952 август
 //-- 3. --// 

     Горек удел мой,
     Счастье бежит от меня,
     Его не догнать.
     Тщетно зову: – Оглянись!
     Нагло смеётся оно.

   1952 сентябрь
 //-- 4. --// 

     Будь человечен,
     Тихо касайся души,
     Её не тревожь.
     Тысячи мелких обид
     Снимет улыбка одна.

   1952 сентябрь
 //-- 5. --// 

     Не в кратких словах,
     Не в излишестве строф –
     Моё мастерство,
     А в том, как встречу закат
     И что на небе прочту.

   1952 сентябрь
 //-- 6. --// 

     Солнечные вью
     Лучи в кольцо тугое,
     В пламенный венок.
     Он радуге подобен,
     Весь собран на поляне.

   1952 сентябрь
 //-- 7. --// 

     Вот она осень,
     Ясная осень во всём –
     В природе, во мне.
     Там красные клёны стоят,
     Здесь щедро золото лет.

   1952 сентябрь


   «Близок день обыкновенный…»


     Близок день обыкновенный,
     День, в который я умру.
     Почему же мне так дорог
     Этот день обыкновенный,
     День, в который я умру?
     Потому что этот день
     Для других обыкновенный –
     Будет мой последний день.

   1952 октябрь



   1953


   «Несёт меня мечта…»


     Несёт меня мечта
     В неведомые места –
     В лиловые сады Марса,
     Где цветут синие
     лилии.


     Несёт меня мечта
     В оранжевые прерии
     На сверкающей Венере,
     Где цветут одни
     огни.


     Покинь меня мечта
     Среди земных трав,
     Зелёных изумрудных,
     Сочных и круглых
     стеблей.

   1953 январь 15


   «Любовь – доброе чувство…»


     Любовь – доброе чувство,
     Она помогает жить вместе
     Общими интересами.
     Радости, которые вносит любовь,
     Поддерживают горение сердца –
     И это пламя неугасимо.
     Я люблю тебя и берегу в памяти
     Все твои действия и слова,
     И они всегда мне дороги.
     Я знаю, что любовь счастье,
     Которое выпадает раз в жизни,
     И его надо сберечь до конца.
     Любовь восторг и вдохновение,
     И жизнь, которая приносит радость,
     Полная надежд и упований.
     Я люблю тебя, как отражение
     Звёздного неба, как вещую тайну,
     Воплощение красоты и света?
     Я люблю тебя за полноту,
     За настоящую женственность,
     За право быть единственной.
     Знаю то, что ты неповторима
     Во всех своих проявлениях,
     И люблю тебя преданно и нежно.

   (?)


   Арлекин с голубем


     Маленький Арлекин
     ласкает голубя,
     а ему
     подаёт
     знаки
     из окна
     Мариам!
     И тогда
     у Арлекина
     начинают
     глаза
     округляться
     от восторга,
     от умиления –
     и он прячет их
     в нежные перья…
     А вот и нет Арлекина!
     И не было…
     А вот
     и есть Арлекин!
     И
     будет!


     Колесо!


     Весело.


     Мариам смеётся.
     Сыплется смех
     и!
     на улицу!..
     Арлекин
     роняет голубя
     и теряет
     голову.

   1953


   «Ласково ты мне сказала…»


     Ласково ты мне сказала:
     – Приходи, побудь со мною!
     А в саду краснели маки,
     И сорвал я красный мак.


     Ты была в зелёном платье,
     Ты несла в руках корзину,
     Ты наверно шла на рынок
     Продавать цветы из сада.


     С моря дует свежий ветер,
     Он твои румянит щёки.
     Я куплю охотно маки,
     Только мы их вместе срежем.

   1953 февраль 24


   Ассоль. Поэма
   (1948–1953)


   Первая глава

 //-- 1. --// 

     Прямой дичок, в глуши росла Ассоль.
     Её движенья были угловаты,
     Девчонке снились по ночам пираты,
     Она твердила в забытьи пароль.
     Ей с детства горькая, морская соль,
     Дым трубки, просмолённые канаты –
     Привычны были. Детские утраты
     Не огорчали, не пугала боль.
     Мать умерла. Отец, хромой калека,
     Матрос бывалый, образ человека
     Сберёг в единоборстве с нищетой.
     Он для продажи мастерил игрушки,
     Чуждался женщин, позабыл пирушки –
     И море слилось для него с мечтой.

 //-- 2. --// 

     Ассоль и море – вот его мечта.
     Так своенравны, и непримиримы
     Два эти образа, что вместе зримы,
     Но между ними вечная черта,
     С рожденья девочки прошла тщета.
     Просторы водные в груди теснимы,
     Стоят, глазами детскими хранимы, –
     И сомкнуты отцовские уста.
     Он дочку нянчил, мирно в колыбели
     Качал, и заполнял трудом недели,
     Чтоб сократить заботой долгий срок.
     По вечерам повествовал о море,
     Топил в любви безвыходное горе,
     Ассоль, меж тем, росла – прямой дичок.

 //-- 3. --// 

     Не часто их тревожили соседи.
     Отец бежал назойливых людей.
     Продав игрушки, нёс на много дней
     С базара в дом разнообразной снеди.
     Ассоль заботилась о праздничном обеде
     Из красной рыбы, свежих овощей.
     Ложились рано, зря не жгли свечей,
     И коротали сумерки в беседе.
     Порою в окна залетали брызги,
     Смех слышался, возня и визги.
     Такая жизнь была им дорога.
     Они давно сроднились с мощным шумом,
     Который отвечал их тайным думам.

 //-- 4. --// 

     Кто знает тайных дум привычный ход
     Не поддаётся мелочным тревогам.
     Огромный мир теснится за порогом
     И чувствовать себя соблазнами даёт.
     Так море властное отца к себе влечёт.
     Плывёт Тритон к нему с призывным рогом.
     Ассоль уходит под любым предлогом
     На берег и событий смутно ждёт.
     Две чуждые души родство связало,
     Определило тесное начало,
     Предел для общих положило дум.
     Ассоль дика, застенчива, ни слова
     Не скажет, вспыхнув, убежать готова.
     Отец сидит задумчив и угрюм.

 //-- 5. --// 

     Коленки сбиты, ноги в синяках,
     Простое платье ободрали ветки,
     На теле детском остаются метки,
     Запутался репейник в волосах.
     Задорный огонёк горит в глазах,
     А слёзы не нужны и крайне редки,
     Как птичка вольная она не знает клетки,
     Ей нет неволи в четырёх стенах.
     Порыв души её всегда свободен,
     И каждый миг уже с другим не сходен, –
     Так своенравна и жива она.
     Смеётся, скачет, прячется за камни
     Стучит, как ветер в спущенные ставни, –
     Побег зелёный – так Ассоль стройна!

 //-- 6. --// 

     Русалочкою, с косами прямыми,
     Идёт одна знакомою тропой,
     Кузнечики и бабочки толпой
     За нею следуют, дразня живыми
     Движеньями, и прыгать вместе с ними
     Ассоль сама готова вперебой.
     – Что ж догоняйте!.. Лёгкою стопой
     Отпрянула. Струями ледяными
     Дорогу перегородил ручей.
     – Скажи, ты можешь петь ещё звончей
     Чем я пою?.. Тут синие стрекозы
     Садятся на руки, на плечи. Для неё
     Чудесное доступно бытиё
     И ветер нежно расплетает косы.

 //-- 7. --// 

     Бывало спрячется и стережёт часами.
     Мелькнёт зверок в удобную нору,
     Полуденную чувствуя жару.
     Коснётся солнце до воды краями,
     Чтоб погружаться в глубину с лучами,
     Нырять и обсыхать на ласковом ветру.
     Забава эта – прямо по нутру.
     Не выдержит, начнёт бросать камнями,
     Пойдут круги широко по воде.
     И ликованье буйное везде:
     На небе синем, в глубине подводной.
     Ассоль кидается на берег голышом,
     Ей падать с камешками вместе хорошо,
     И не тонуть, лежать на глади водной.

 //-- 8. --// 

     Ассоль, Ассоль, как много синевы
     В небесном имени твоём. Ребёнок
     Ты своеобразный. Радостен и звонок
     Твой чистый смех, и, может быть, правы
     Чужие люди, говоря, что вы
     С отцом рассудка лишены, что тонок
     И требует вмешательства с пелёнок,
     Да не пустой, матросской головы.
     Тебе смешны их домыслы пустые.
     Как няньки ходят за тобой стихии.
     Прилежно ты сидишь за букварём,
     Раскрашиваешь пёстрые игрушки,
     Чай подслащённый разливаешь в кружки.
     Вы сами по себе, а всё – вдвоём.

 //-- 9. --// 

     Бубновый, в тряпочку завёрнутый король
     Спокойно спит на золотой соломе.
     Неслышные, крадутся мыши в доме,
     Им на столе готовы хлеб да соль.
     В рубашке белой выбежит Ассоль
     На вольный воздух в первой полудрёме.
     За нею сны… А под луною, кроме
     Нет никого… То поперёк, то вдоль
     Ложатся тени на ночной дороге.
     И по сырой траве скользят босые ноги
     Уверенно вперёд. А там всегда простор,
     Сверкает море, серебрится пена,
     И волны катятся за сменой смена –
     И тонет в мраке любопытный взор.

 //-- 10. --// 

     Лонгрен встаёт со светом. Спозаранок
     Гремит своим тяжёлым костылём,
     Потом сидит, склонившись над столом,
     И мастерит кораблики из планок.
     Он украшает их не для приманок
     Случайных покупателей, в былом
     Всем существом был слит он с кораблём.
     Не для базарных завсегдатаев, крестьянок,
     Не для рыбацкой детворы – седой
     Он вызывает к жизни призрак свой,
     Мечту крылатую, таимую под спудом.
     Ассоль следит из под руки его
     Как помогает в скорби мастерство
     И всё преображает светлым чудом.

 //-- 11. --// 

     – Ассоль, остались мы с тобою без гроша.
     Томит меня жестоко лихорадка.
     Второй уж день не по себе мне, гадко,
     На волю рвётся сирая душа.
     Приходит мать твоя, в лицо дыша.
     Мне в библии волос осталась прядка,
     Цветок засушенный, её закладка…
     Возьми игрушки! С ними, не спеша,
     Иди в селенье. В суете базарной
     Откроются торговые ряды.
     И там – на деньги обменяй труды.
     Да не скупись, не будь неблагодарной.
     Купи табак, еды на пару дней.
     В нужде не станем мы с тобой бедней.

 //-- 12. --// 

     Ассоль остановилась у ручья,
     Кораблик с алыми достала парусами,
     Склонилась низко над бегущими водами:
     – Чуть задержуся, поиграю я…
     Пусть он плывёт в заморские края,
     Гонимый резвыми, попутными ветрами.
     Я буду следовать за ним путями
     Обычными… – Скажи Ассоль, ты чья?
     – Я папина!.. А ты? – Я из Китая.
     – Отважный капитан, я девочка простая,
     Что ты привёз? Противный! Ничего!
     Плыви назад!.. И повернул блестящий
     Кораблик, медленно, как настоящий,
     Прибавил ходу, скрылся… нет его…

 //-- 13. --// 

     Ассоль бежит, но быстрая вода,
     Попутный ветер ей догнать мешают,
     Кусты силком за платьице хватают,
     Плывёт корабль и скрылся без следа…
     Вдруг голос: – Девочка, поди сюда!
     Поди, вокруг легенды оживают,
     Они судьбу твою приоткрывают.
     Ты будешь видеть чудеса всегда!
     Старик седой, волшебник, вероятно,
     К ней обращается с любовью, внятно,
     И оживлённо, долго говорит:
     – Утешься, всё ко благу обернётся,
     Кораблик тот со временем вернётся,
     За счастьем он в грядущее спешит!

   Виланель

     На солнце алые пылают паруса,
     Плывёт кораблик в сказочные страны,
     Где наяву творятся чудеса.


     Там вечно синие прозрачны небеса,
     И радостно пробившись сквозь туманы
     На солнце алые пылают паруса.


     Там тянутся по берегам леса,
     Где прыгают на ветках обезьяны
     И наяву творятся чудеса.


     Пройдут года, – так шепчут голоса,-
     И за тобой придёт корабль желанный.
     На солнце алые пылают паруса.


     Весёлый капитан, морей краса,
     На берег ступит, оглядит поляны –
     И наяву творятся чудеса.


     И с ним уйдёт в чужие пояса
     Ассоль, где будут оба постоянны.
     На солнце алые пылают паруса –


     И наяву творятся чудеса.

 //-- 14. --// 

     – Ассоль, утешься! Ждёт тебя Лонгрен,
     Вот несколько грошей, вам их достанет.
     Отец и сам на днях с постели встанет,
     За труд возьмётся. И без перемен
     Дни побегут. Пройдёт немало смен,
     Корабль вернётся. Девушку застанет
     В разгаре смутных чувств, и не обманет
     Вновь капитан. Ей подарит взамен
     Утрат – большое, человеческое счастье,
     Оно дороже, чем моё участье.
     Любовь тебя, Ассоль преобразит.
     Беги домой! От мелочных обид
     И от насмешек – доверяйся чуду.
     Верь старику, оно с тобой повсюду!..

   1948 июль-август


   Вторая глава

 //-- 1. --// 

     Изысканное мастерство сонета
     Хранит следы упорного труда.
     Нам эта форма строгая чужда
     С тех пор как ежедневная газета
     За уйму пошлых треволнений света
     Крадёт у нас спокойствия года
     И притупляет чувство без стыда,
     Снабжая прозаизмами поэта.
     Исполненный отрадного раздумья
     Медлительный размер для наших дней
     День ото дня становится сложней.
     Мы лишены в конец благоразумья,
     Нет лёгкости в сонете, между строк
     Всегда торчит газеты мятый клок.

 //-- 2. --// 

     Пять лет назад положено начало,
     Вчерне намечена дальнейшая глава
     Но как беспомощны привычные слова.
     В них выразительности, страсти мало.
     Всё отошло, что прежде волновало.
     Вновь восстановит ли романтика права?
     В Гренландии фантазия едва
     Один, два раза мельком побывала.
     Меж тем Ассоль в забвении жестоком
     Росла, и не следил ревнивым оком
     За девочкой поэт издалека.
     Сиринга стройная, ты рождена для песен,
     И образ твой младенческий чудесен,
     Ты вся была подобьем тростника.

 //-- 3. --// 

     Прочь промелькнула вереница дней
     С пустыми дрязгами, заботами, нуждою.
     Не раз любовь сменялася враждою
     И порождала зависть у людей.
     Но сказка становилась всё родней
     И наполняла сердце теплотою
     По всем составам мерно разлитою,
     Как будто почву отыскала в ней.
     Ассоль была прямое совершенство
     И на поре семнадцатой весны
     Тревожили её сознанье сны,
     Исполненные смутного блаженства.
     Восторженна, застенчива, смугла –
     Ассоль весёлой девушкой была.

 //-- 4. --// 

     Нёс угольщик корзину, был он стар,
     Измучен, чёрен весь от мелкой пыли,
     И, ревматизмом скрюченные, были
     Бессильны руки. Сев на тротуар,
     Поставил он неходкий свой товар,
     Задумался, что каждый шаг к могиле
     Ведёт, что силы, явно изменили,
     И в голове стоит сплошной угар.
     – Гляди, старик, корзина расцвела,
     В ней розы красные и алые тюльпаны!
     И в самом деле, девочка была
     Права, корзина с углями легка,
     Вновь силы прибыли, и радости желанны
     Для нищего, седого старика.

 //-- 5. --// 

     Жила в селенье нищая вдова
     С детьми, она концы с концами
     Едва сводила, чёрными трудами
     Изнурена, бродила чуть жива…
     У неимущего все отняты права.
     Ветшает дом с прогнившими углами,
     И радость, омрачённая долгами,
     Обращена на хлеб и на дрова.
     Но вот Ассоль вошла под грязный кров
     И много щедрых принесла даров,
     Не от достатка, от дневных лишений.
     Как дорог был ей каждый детский взгляд.
     Весь розами расцвёл убогий сад
     Вдовы, не видно больше терний.

 //-- 6. --// 

     По крохам мысленный слагая идеал
     Я знал: Ассоль пока несовершенна.
     Вся жизнь её порывов смутных смена.
     К ней приближается девятый вал.
     Тот образ, что я прежде воссоздал,
     Что жил со мной упорно, неизменно –
     Подобен кокону. Душа её из плена
     Готова вырваться и я тогда пропал.
     Не отыщу восторженных сравнений
     Для красоты её, для тонкого ума
     Нетерпящего принятых стеснений.
     Ассоль живёт ещё мечтой своей,
     Но мне давно известен юный Грей.
     Он приближается… Ночная тьма

 //-- 7. --// 

     Окутывает берег пеленою.
     Пока Ассоль глядит в морскую даль,
     Солёная, спокойная печаль
     Бодрит её. Душой слита с водою.
     Она внимает шумных волн прибою
     И крику чаек…. Небо, как хрусталь,
     Прогнулось чашей. Синевы не жаль
     Поэту, с каждой новою звездою
     Он мрак сгущает. И тупую боль
     Вселяет в сердце, ту, что без названья.
     Печаль отрадна. Смутные желанья
     Испытывает смуглая Ассоль.
     Идёт вдоль берега. Босые ноги
     Подсказывают ей в росе дороги.

 //-- 8. --// 

     Тревоги гложут капитана Грея.
     Он чужд торговли, мелочных забот
     Не терпит, прихотью все дни живёт.
     К романтике пристрастие имея
     Всё ждёт, какая посетит идея,
     Произведёт в душе переворот.
     Стоит в углу, заброшен, nature-morte
     Очередная, вздорная затея.
     Ночь звёздами полна. Им нет числа.
     Далёко слышен мерный плеск весла.
     Спокойно море. Ласкова прохлада.
     Сосредоточиться, собраться надо.
     – Скорее Летика! Уж берег недалёк!
     Греби на тёплый, мирный огонёк!

   ГОЛЫЙ КОРОЛЬ
   (Песня Летики)

     На белом свете жил король,
     Он важный был король,
     Снаружи точно леденец,
     Внутри совсем пустой,
     Льстецы хвалили короля
     За то, что он пустой.


     Три Парки ткали для него
     Из воздуха парчу,
     Три Парки шили для него
     Из воздуха костюм,
     Кроили призрачную ткань,
     Носили королю…


     Король холодный, ледяной,
     Чванный и пустой,
     Смотрел, как крутятся станки,
     Без ниток вертятся мотки.
     Костюм отменный у него,
     Лишь он – не видит ничего.


     Вот ледяную пустоту
     Обрядили в пустоту,
     Король по площади идёт,
     Кругом смущается народ:
     – Зачем на голый леденец
     Надет из золота венец?


     И только мальчик лет пяти
     Один посмел произнести:
     – Смотрите, как не хорошо,
     Король гуляет нагишом!
     И все увидели тогда,
     Что голым был король.

 //-- 9. --// 

     Всё творчество берёт. Оно сильней
     Родства, привязанности, пылкой страсти.
     Пусть сердце раздирается на части,
     Жить без стиха ему ещё больней.
     И самого себя не терпит Грей,
     Терпимость сохраняя к церкви, к власти.
     В певучем ритме обретает счастье
     А меру в буйном рокоте морей.
     Он с юных лет нашёл себе призванье.
     И к тридцати годам достиг признанья,
     Как мореплаватель, поэт. На корабле
     Он посещал неведомые страны,
     Его причудам удивлялись капитаны –
     И вот он прибыл к северной стране.

 //-- 10. --// 

     – Покойный Эгель подарил мне том
     Сказаний, собранных в краю суровом.
     Неподражаемо владел он словом.
     В дни юности дружил с моим отцом.
     Душ человеческих он был ловцом,
     Себя прославил песенным уловом,
     Питал презренье к государственным основам,
     Ходил в народ, считался мудрецом.
     Всю жизнь скитался без семьи, без крова.
     Ценил я воспитателя крутого.
     В его наезды, духом возбуждён,
     Сам строил возмутительные планы.
     Под сень могильную былого ветераны
     Уходят, горек погребальный звон.

 //-- 11. --// 

     Однажды, Летика, он жил в краю,
     Где мы находимся, бродил с сумою,
     А дело было, как сейчас, весною,
     Стояла сырость пряная в лесах.
     Земля безродная в простых цветах
     Была прекрасна первой новизною.
     Плескалось море мутною волною,
     Ручьи смывали прошлогодний прах.
     Он встретил девочку, которая несла
     Игрушки… Так она проста была
     Как полевой цветок стройна, красива.
     Задумалась, склонилась над ручьём,
     Игрушечным любуясь кораблём –
     И, право, был он выточен на диво.

 //-- 12. --// 

     На Севере есть чудо-мастера,
     В резьбе искусны, сердцем тороваты,
     Трудом они не нажили палаты,
     Как Эгель с помощью гусиного пера.
     Для творчества народного пора
     Прошла, наживой чувства смяты,
     Машины производят суррогаты,
     Для мира пошлого поэзия стара.
     Расцвет её придёт, когда в народе
     Воспрянет дух и мысли о свободе
     В жизнь воплотятся. Скованный титан,
     Земли коснувшись, наберётся силы.
     Мне потому игрушки эти милы –
     Народной страсти в них таится океан.

 //-- 13. --// 

     Старик умел наглядный дать урок.
     Он мне кораблик подарил. Счастливый,
     Я принял дар, бог видит, прозорливый,
     Без моря жить я более не мог.
     А девочка? Внезапный ветерок
     Умчал её кораблик суетливый,
     На алых парусах, шёл, горделивый,
     И в море бурное унёс его поток.
     Пускай стихи об «Алых парусах»
     Навеяны действительностью низкой,
     Всё сердце Эгель высказал в стихах.
     Вот берег, Летика! Ночной туман
     Скрыл очертанья, радостный и близкий
     Ждёт воплощенья поэтический обман.

 //-- 14. --// 

     Они сидят в трактире «Трёх дорог».
     Пьян Летика, смеётся до упаду.
     – На своего конька я скоро сяду.
     На суше мокну я, вконец размок!
     Плывёт земля тихонько из под ног,
     С проклятой нету никакого сладу,
     Как не плыву под стол сейчас я сяду.
     Что ж пьянство, право, не худой порок!
     А Грей меж тем, не отходя от стойки,
     С трактирщиком заводит разговор:
     – Скажи, хозяин, видно мелят вздор,
     Ведь заблуждения в народе стойки,
     Что где-то девушка такая есть,
     Что трудно взгляд, увидевши, отвесть.

 //-- 15. --// 

     Она душой свободной любит море
     И ожидает в тайне корабля.
     Влечёт её нездешняя земля
     Где светел труд и где бессильно горе.
     Надежда светится в открытом взоре,
     И доброй сказкой сердце веселя,
     Живёт она, с природою деля
     Досуг, со всеми в откровенном споре.
     Полюбопытствовать ты мне позволь,
     Я приплачу за добрую беседу,
     Могу ли верить я пустому бреду?
     – Да это ж корабельная Ассоль,
     Как вылитый портрет, точь-в-точь натура.
     Да ведь она, того… признаться дура!..

 //-- 16. --// 

     Трактирщик подавлял людей нутром
     Своей животной, плотоядной страстью.
     Он как паук питал к чужому счастью,
     Пристрастье и сосал его своим беззубым ртом.
     Он спаивал бродяг. С них драл потом
     Семь шкур, годами потакал пристрастью
     К вину, сам пользовался львиной частью,
     Но каждого считал мерзавцем и скотом.
     Как лоснилось лицо трактирщика, когда
     Он разговаривал с надменным Греем,
     Казалось, вымазан святым елеем,
     Он убеждал, что может без труда
     Свести его с любою потаскушкой,
     И потрясал при том пивною кружкой.

 //-- 17. --// 

     – Что знаешь ты про корабельную Ассоль?
     – Давно бедняжка лишена рассудка.
     Ей в раннем детстве сказанная шутка
     Ум потрясла. Попробуй, приневоль
     Такую девушку. Сказать позволь
     При ней насмешливое слово. Жутко
     Становится. Тут старая погудка
     Пойдёт на новый лад. Сама-то голь,
     Да с норовом – принцессу строит.
     Но придавать внимания не стоит
     Её фантазиям, ожгётся как-нибудь.
     Наскучит ей глядеть все дни на море
     И доверяться в нежном разговоре
     Цветам и ветру. В том ли женский путь?

 //-- 18. --// 

     Грей отошёл от стойки. Духота
     И смрад от табака и рыбы
     Тянулся вслед. Над пьяницами нимбы
     Свет очертил. Душа была пуста,
     Как тень в аду. Сегодня неспроста
     Он бродит трезвый, раздвигая глыбы
     Тяжёлых тел, где высказать могли бы
     Случайно правду пьяные уста.
     И угольщика старого в углу
     Грей заприметил, погружённый в мглу,
     Тот пиво пил, блуждая тусклым взглядом.
     Со стариком Грей примостился рядом,
     Спросил, в щепотку зажимая соль,
     – Что помнишь ты про корабельную Ассоль?

 //-- 19. --// 

     – Они с отцом известно сумасброды,
     Но в хижине доступной всем ветрам,
     В вещицы хрупкие преображают хлам.
     Игрушки им дают немногие доходы.
     От местных промыслов, собрав отходы,
     С утра садятся по своим местам.
     Прилежно трудятся, а солнце по стенам
     Крадётся зайчиками… так все годы.
     Забавно, что игрушки нарасхват
     Берут у девушки застенчивой на рынке.
     И появляются взамен в корзинке
     То рыба свежая, то бархатный салат.
     Ассоль приветлива, шутить готова,
     И всем дарит улыбку, грошик, слово.

 //-- 20. --// 

     Когда бы нежная её душа
     От детских лет была не затемнёна,
     Никто найти не смог бы в ней урона,
     Стройна, непостижимо хороша,
     С природой вольно грудью всей дыша,
     Лишь к юношам она неблагосклонна.
     Любви чуждается – глядит влюблено,
     Спешит домой – приходит не спеша.
     Ждёт – алые поднявши паруса,
     Придёт корабль, и капитан влюблённый,
     Весь алым светом страстно озарённый,
     Сойдёт на берег. Правда, чудеса
     Бывают в сказках, но скажи, откуда
     В нужде живущим ждать такого чуда?

 //-- 21. --// 

     Послушай, Летика, нам предстоит во мгле
     Корабль наш оснастить за сутки парусами,
     Чтобы соперничать могли они с лучами
     Ликующего солнца на земле.
     И не беда, что ты навеселе
     Сговорчивее будешь с продавцами
     Живей управишься с тяжёлыми тюками…
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 //-- 22. --// 

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Сам не пойму, что сталося со мной,
     Подобно Фениксу, я возраждаюсь снова.
     Ассоль увидит с берега крутого
     Корабль, давно подсказанный мечтой.
     Сбежит с горы и встретит капитана,
     Которому её любовь желанна,
     И свяжет с ним свою судьбу Ассоль.
     – Приветствую тебя, восторженный король,
     Твой Летика готов любую службу
     Исполнить, к королю питая дружбу!

   1948–1953




   1954


   «Захочу и буйным вихрем…»

   В.М.


     Захочу и буйным вихрем
     Зайчики со стен поскачут –
     Я из зеркала ручного
     Выпущу их наудачу.
     Захочу и тёплый лучик
     Упадёт тебе в ладоши,
     Он приветливый, мохнатый,
     По-настоящему хороший.
     Захочу и мы смеяться
     Будем дружно до упада.
     Больше радости и солнца
     Нам ничего с тобой не надо.

   1948–1954


   Детство. Хлебников


     Опять уходит в детство,
     Туда, где пение птиц,
     Готовый получить в наследство
     Всю землю, сразу без границ.
     Он весело смеётся
     И прыгает на лугу.
     Далёко раздаётся
     Задорное: – Агу!..
     Вот перед ним дремучий лес
     С грибами и земляникой.
     Ребёнку хватит надолго чудес,
     Стоит, любуется былинкой.
     – О, как она тонка, стройна,
     А чуть пригнись к земле
     И будет выше, чем сосна,
     С узлами на стебле.


     Потом, дыханье затая,
     Слушает в траве
     Бег лесного муравья.
     И отражаются в голове
     Картины стройные природы
     В перевёрнутом виде,
     Как будто он глядится в воды,
     И не забыт в игре Овидий.
     Ребёнок любит метаморфозы,
     И все явленья объясняет
     Не языком учебной прозы,
     А так, как понимает.


     Ведь для него мир населён
     Живыми существами,
     Ручных козлят ласкает он
     И кормит мотыльками.
     Ему смешён косматый Пан,
     Что отдохнуть сел на поляне,
     От воздуха лесного пьян,
     Как от вина иные будетляне.
     Сидит, играет на свирели
     Торжественно и любовно,
     Чтобы звуки песни долетели
     И до созвездья Овна.


     Чертёнок выглянул из чащи,
     Увитый хмелем, в бороде,
     Как отрок настоящий
     Из непристойного Садка Судей.
     Хотите знать, чем юноша живёт
     В восторженном воображенье? –
     Он по приметам познаёт,
     Что мир находится в движеньи.


     И прочно с Паном для него слиты
     Явленья мирные природы:
     Могучие деревья и цветы,
     Спокойные и медленные воды.
     Сидит часами на берегу
     И ловит рыбок:
     – Я больше не могу
     Прощать судьбе ошибок!


     Где можно дно рукой достать,
     Лежит речной песок,
     Но трудно имя на нём начертать,
     Когда плывёт за слогом слог.
     Вода смывает имена,
     Которые любовь подскажет.
     Лишь берегут подолгу письмена
     Зелёных берегов увражья.


     Стихами дышат травы,
     Вода, песок и сосны,
     И только люди, что ищут славы,
     В стихах неискренни и несносны.
     Природа раскрывает перед ними
     Увлекательную книгу.
     Живи привольно днём одним.
     Невзгоды дерзко оттолкни.

   1953–1954


   Херликин и Купидо

   В полном унынии Херликин бродит в лесу.
   Его томит одиночество.

   Херлекин:

     Слети ко мне, Купидо,
     С заоблачных высот.
     С мелодичным шумом, трепеща крылышками слетает Купидо.

   Херлекин:

     Кто ты, младенец голый,
     С колчаном острых стрел?

   Купидо:

     Херлекин, ты звал меня? –
     Перед тобой – Купидо!
     Таков мой облик. Я прекрасен
     В своей невинной наготе –
     И взор мой ясен…

   Херлекин:

     Кумирического бога
     Вижу в зелёной пустыне.
     Лук он вынимает
     И стрелу пускает,
     Стрела пронзает сердце.
     Коварная Катерина,
     Я чувствую прямое
     Стеснение в груди.


     Чуть вспомнил, напряглося
     Любовью всё естество –
     И вот моё сознанье
     На кончике стоит.

   Купидо проводит пальцем по глазам
   Херликина, сыплет красные маки.

   Херлекин:

     Когда моё сознанье
     Стоит на острие,
     Я предан пылкой страсти
     И без огня горю.
     Благодарю тебя, Купидо,
     За вмешательство живое,
     Ты умножил мои силы,
     Наделил душой природу.
     Эти белые берёзки
     С упругими стволами,
     Эти сосенки прямые,
     Полные надежды,
     Эти липы, налитые
     Здоровым соком –
     Предо мною в хороводе,
     Как девушки, мелькают.
     Зелёная пустыня
     Тобой оживлена.
     Купидо, Купидо,
     Не оставь меня!..

   Купидо:

     Мой бедный, бледный, Херликин,
     Ты не останешься один!
     Покинь пустыню,
     Иди к людям,
     Где увидишь Катерину,
     Её сердце покори!..

   Херлекин:

     Слушаю тебя, Купидо,
     Покидаю пустыню,
     Иду к людям
     Искать участья –
     Даром оно не даётся!

   Поёт:
   Катерина, Катерина,
   Размалёвана картина,
   Радость светлая моя!
   1954 январь


   Поэзия
   Шутка


     Забудь свои наставленья
     И отпусти меня
     Писать стихотворенья
     Про майские зеленя,
     Про то, что мне всего дороже
     И на тебя нисколько не похоже.
     Я знаю, что пишу свободно,
     Когда не спутан условностями,
     Всё, что сердцу угодно,
     Полный резвой готовности
     Не держать себя в узде,
     Но лететь подобно скакуну
     Сегодня, завтра и везде
     Навстречу табуну.


     Но, если встретится горка
     Такая, как Гарсиа Лорка,
     Остановлюсь и на его могиле
     Произнесу красивые слова:
     – Где прежде поэты жили,
     Теперь растёт трава.
     Тонкие былинки
     Вкраплены в неба золото,
     На две половинки
     Сердце ровно расколото.
     Одна тебе половинка,
     Другая мёртвому другу,
     А сам я, как сиротинка,
     Пойду и собьюсь с кругу.


     В те дни, когда непроизвольно
     Рождается строка,
     Зачем ты говоришь: – Довольно!
     Меня томит тоска.
     Поэзия пустая шутка,
     Готовая сорваться с губ.
     Или как старая погудка
     Она мила тебе?
     И медью звонких труб
     Поёт в чужой судьбе.


     Она стояла у окна,
     И мы смеялись оба.
     – Я убежал из табуна
     И буду верен тебе до гроба.
     К нам песню вещего Баяна
     Доносит ветер издалека,
     Едва коснётся до ладов баяна
     В колхозе конюха рука.
     Ты различаешь пение чутьём
     Отменно развитого слуха.
     Есть музыка в стихе моём –
     Она твоё терзает ухо.
     Теперь ты вправе убедиться,
     Что я давно не тот,
     И ждёт меня скребница
     Твоих острот.

   1954 май 4


   Метро и табор

   Памяти Гарсиа Лорки


     В полнеба отсвет инфернальный,
     Он заслонил в тревожный час
     Цыганки образ идеальный…


     Ребёнок с дьявольски прекрасным
     Обворожительным лицом,
     Весь искажён в беспутной пляске.


     Поёт и ударяет в бубен!


     Темны цыганские напевы,
     Но под корой их дремлют страсти,
     Их вскоре обнажат гитары.


     Звон бубна и гитары стон!


     Люблю разгульный вольный табор,
     Гадалку с грязною колодой
     И молодого конокрада
     В рубахе красной и с серьгой.


     Давно мне луг зелёный снится,
     Где по сей день живут цыганы,
     Роняют липы душный запах,
     На миг не затихают песни,
     Горят вечерние костры,
     И варится на углях ужин,
     А жизнь в кибитках за коврами
     Так возмутительно дика.
     Там красные пылают маки,
     Под утро остывает пепел,
     И путь уходит торопливо
     В темнеющую колею.


     Что будем делать под луною,
     Когда останемся без денег?


     Что будем делать под луною,
     Когда останемся без денег?
     – У нас есть много пёстрых тряпок,
     Движений стройных и простых!


     Любовь, любовь до одуренья,
     Одна цыганская любовь!


     Хмель бродит у цыган в крови.
     Как закипающий котёл
     Весь табор от любви клокочет,
     Немного и начнётся драка,
     И будет плавать луг в крови.


     Ни денег, ни любви, ни луга,
     Ни друга на дороге пыльной,
     Ни табора, ни сладких дней
     Под липами, ни тех коней,
     Ни конокрада, ни гадалки,
     Ни песен –
     не осталось мне!


     А там, где высится Метро
     Проходят смуглые цыганы,
     В широких шляпах, с гордым видом
     И важно крутят папиросы.
     Как ведьмы ночью в полнолунье
     Плывут цыганки точно павы,
     Тупы, надменны, величавы,
     И пляшет девочка-луна.


     Метро и табор воедино
     В картинной плоскости слиты.
     Вся разом смещена картина.


     Цыганка юная поёт
     И сердце острой песней рвёт.


     Темны цыганские напевы!


     Я повторяю вслед за ней:
     – Темны цыганские напевы!
     Я повторяю вслед за ней:
     – Темны цыганские напевы!

   1953–1954


   Герника


     Разодраны вкось члены
     Рогами быка с арены.
     С газетных столбцов
     обсыпаны
     Петитом бед
     в зубы,
     Бьются в крутые зазубрины
     Стен
     люди
     в безумии.
     Глаза разворотом плоскости
     Вмяты в тёплое месиво
     Из криков, костей, мяса,
     Плача, мочи и плесени.
     А Бык стоит, взирая
     На кровь,
     и тупа морда.
     Льётся кровь,
     и тупа
     Морда быка крутая.


     – О, люди, люди, вправе ли
     Свои распрямить плечи,
     Как сотни тысяч праведных,
     Которых быки калечат?


     Морда Коня в оскале,
     Впадает в раж,
     и ржание
     Гремит по домам и скатам
     Медной трубой отчаянья.
     Падают оземь копыта,
     Брызги летят во все стороны,
     По людям, по трупам, по плитам
     Стучат копыта истории.
     Ощерены конские зубы,
     Ноздри гневом раздуты.
     Плачут дети разутые.
     В глазах их неба лазурь.


     – О, люди, люди, в праве ли
     Ждать, что падёт преграда?
     В неувядаемой славе
     Рушьте стены ада!


     Не твой ли античный профиль,
     Рука, держащая факел,
     Врываются в мрак, Победа,
     В мир, где зловещи факты?
     О, как ты невозмутима!..
     Вся –
     веешь ветром свободы.
     Ты щедро вручаешь нимбы
     Жизнь отдавшим за Родину.
     А Бык и Конь и прочие,
     Которым твой свет не желанен,
     Видят в свободном росчерке
     Конец позорным деяньям.


     – О, люди, люди, вправе ли
     Терпеть ярмо и узду? –
     Ярмо для Быка, узда для Коня.
     Да свершится в Гернике суд!

   1953–1954


   Новгород

   Р. Климову


     Устав от дневной суеты,
     Я ухожу в мир созвучий,
     Где доставляет мне внезапный случай
     Виденья древней красоты.
     Готов я на верху блаженства,
     На шаткие вступив леса,
     Старинных фресок совершенства
     Вобрать в себя за полчаса,
     Познать, как Феофана Грека
     Искусство вечно ново,
     И как достоинства простого человека
     Раскрыты в образе святого.


     Перед фигурами святых,
     С непокрытой головой,
     Страшусь я лестниц крутых
     И бездны под собой…
     Рассказывал мне реставратор,
     Сухой и сморщенный, как гриб,
     Что новгородский Пантократор
     Разжал кулак, и сам погиб,
     Щадя в дни бедствий населенье.
     Пусть не тревожат отраженья
     Ветхозаветной старины
     Застывшей формою движенья –
     Они есть часть стены
     Старинной кладки на века –
     И только дерзкая рука
     Войны способна их разбить.


     В поисках жемчужноносных рек
     Достиг я берега однажды,
     Та страсть была сильнее жажды,
     И там сидел смущённый человек,
     И глядя на пасущихся овец,
     Вздыхал, что он плохой пловец.
     Потом в тревоге безысходной
     Одежды снял и стал нагой,
     И кинулся ловец негодный
     На дно стрелой тугой…


     Кругом иконописны горки,
     И, сидя у крутого спуска,
     Раскрыл он раковины створки
     И выкрал жемчуг у моллюска.
     Вот мягкую, большую, как слеза,
     Жемчужину кладёт он под язык.
     Тут образ девушки возник,
     Тревожный, в летнюю грозу.
     Он гасит пылкое виденье.
     Но для подарка скромного нужен,
     В знак мест пустынных посещенья,
     Ряд отборных жемчужин.
     И вновь ловец ныряет в воды,
     Холодной не страшась погоды,
     А груда раковин растёт,
     И жемчугом набил он рот.


     Разглядывая со стороны
     Мечты живое воплощенье,
     Я понял, мне стихи нужны,
     Чтобы питать воображенье.
     Не лишены созвучья смысла,
     Слагаясь в стройную картину.
     Когда же ночь нависла,
     Я засветил лучину.

   1954 октябрь


   Электра
   (первая часть)


     Подойди Электра,
     Сядем на берегу,
     Гадать по руке я лучше
     Лживых цыган могу.


     Ровная линия жизни –
     Не каждому дана.
     Ты будешь жить, Электра,
     Долгие времена.


     И если не оборвётся
     На тонком месте нить,
     То лет до девяносто
     Ты можешь ещё прожить.


     От чистой и глубокой
     Линии головы
     Будет в глазах твоих много
     Ласковой синевы.


     Ты будешь любить холодные,
     Строгие тона,
     И будешь стройна станом,
     Красива и умна.


     Но сбереги рассудок
     И чувство обуздай –
     И, как с огнём, с любовью
     До времени не играй!..


     Ясная линия сердца
     Любовь до гроба таит.
     Поймёт ли друг Электру
     И верность ей сохранит?


     Сердечную утрату
     Готовься перенести,
     Она и легла помехой
     В самом начале пути.


     Есть у тебя таланты,
     Но все уйдут на семью.
     Болезни и тревоги
     Не минули руку твою.


     Не раз омрачит горе,
     Утрата близких друзей,
     И будут все невзгоды
     Залогом радостных дней.


     Я также в твоём сердце
     Найду себе уголок.
     Вспомнит меня Электра,
     Когда наступит срок.


     Вернусь к тебе через годы,
     Как верный, добрый друг,
     Делить пустые заботы
     И поздний вечерний досуг.

   1954–1955


   Стансы


     Я к тем принадлежу поэтам,
     Которые в единый миг,
     Внимая музам и газетам,
     Мутят свой творческий родник.
     Я отбирать слова привык
     По родственным душе приметам,
     Они горят локальным цветом.
     Люблю я площадной язык.


     С натурой в нём понятья слиты.
     Век прозаизмами греша,
     Слова весомые на плиты
     Выносит с мусором душа.
     Она, как прежде, хороша,
     Её движенья домовиты,
     Лишь правила в игре забыты,
     Идёт навстречу, не спеша.


     Послушай, я не мизантроп,
     Терплю с друзьями разговоры.
     Пойдём вдвоём искать опоры,
     Нехоженых и свежих троп.
     И крутим мы калейдоскоп,
     Запоминая с ней узоры,
     Которые пленяют взоры
     Чередованьем точных стоп.

   1954 сентябрь – ноябрь


   «Еврейку смуглую я встретил на пути…»


     Еврейку смуглую я встретил на пути
     С чертами юной кружевницы,
     И так спросил, смутясь, у Царь-девицы:
     – Как ближе на Кузнецкий мост пройти?


     Потупив сонные, округлые глаза,
     Она ответила с акцентом просто:
     – Не знаю я такого моста…
     А через час в Москве была гроза.


     Пережидая под навесом ливень
     И видя мокрый в лужах троттуар,
     Я остужал сердечный жар
     Лишь потому, что был наивен.

   1954



   1955


   «Вот и камни в гордом молчании…»


     Вот и камни в гордом молчании,
     Обхватив колени, ждут,
     Что нахлынет прилив отчаянья
     И счёт утратам ведут.


     Кустарник ломкими пальцами
     Держится за песок,
     Колючий и настойчивый
     Он жизнь не уступит легко.


     Где враждуют вода и берег,
     Обнажают и роют дно,
     Всё в движеньи стократ сметено.
     Там ищи и найдёшь обереги.

   1955 январь


   «Ужели ты не знаешь…»


     Ужели ты не знаешь
     Всех прелестей стиха,
     Который поделён на равные отрезки
     Заданной долготы?
     Лёгким движеньем губ
     Ты удлиняешь меру
     Теснимых в ритме звуков,
     Вызывая их к жизни.
     Хорошо, когда стихи сами поют
     И сливаются с чистыми побуждениями
     сердца,
     Они полнятся твоим содержанием,
     Принимают совершенную форму.
     Красота стиха рождается после того,
     как он написан,
     Слова слетают с губ
     Белым цветом лепестков вишни…
     Я хочу, чтобы ты говорила
     Только моими словами,
     Чтобы сердце твоё уловило
     Подсказанные прежде ритмы.
     В этом и есть прелесть стиха,
     Уменье читать его.

   1955 февраль


   «Снова в ночь, в небытие…»


     Снова в ночь, в небытие
     Ты сознанье окунаешь,
     Точно пальцы в ледяную
     Воду,
     и оттуда
     извлекаешь
     Камни ценности безмерной,
     Что ложатся, как созвездья,
     На песке
     и отражают
     Свет души твоей
     бездомной.


     Ночь насквозь тебя пронижет,
     Растворит в густом покое,
     Вдавит в каждую песчинку,
     Умалит,
     но не покинет,
     Не отстанет, не забудет –
     И, как небо голубое,
     Опрокинет над собою.


     Уж не малым,
     но безмерным
     Ощутишь себя и рухнешь
     С высоты
     к тем отраженьям
     Дна,
     которое полно
     Звёзд
     и выглядит
     неверным.


     Снова в ночь, в небытие
     Падаешь ты, устремляясь
     Постоянно в высоту.
     Лишь паденье станет взлётом,
     Как подхвачен налету,
     Будешь с головы поставлен
     На ноги,
     вновь перевёрнут
     На голову,
     вновь поставлен
     На ноги
     и опрокинут в ночь,
     Туда,
     где вечное круженье
     Сыплет звёздной пылью в очи,
     Мнёт отражение твоё.

   1955 март


   «К ядру вселенной устремлён…»

   В.М.


     К ядру вселенной устремлён,
     Какое солнце видел он?
     В какой простейший элемент
     Кольцо галактик съединил,
     И сам в круговорот вступил,
     Что порождает тьму легенд?
     Он восхищался пылью звёзд,
     Стремимых к центру своему.
     Луч света, как непрочный мост,
     Служил помехою уму.
     Когда же всё сумел вобрать –
     Все ощущенья и тела –
     То не творить, но созерцать
     Избрал себе благую часть.
     Людские подлые дела
     Над ним свою вершили власть,
     Тогда он отметал, как прах,
     Докучное теченье смен
     Династий, войн. В его глазах
     Не отражалось перемен.
     В просторах малая земля
     Песчинкой для него плыла.
     Познал он вечности огонь,
     Движенье бесконечных тел,
     Где плюс на минус подменив,
     На обожженную ладонь
     К нему подобный мир летел.
     Так два конца соединив,
     Для малых и великих числ
     Он находил единый смысл –
     И в бесконечности смыкал
     Разновеликие ряды.
     Распад сознанья не смущал.
     Из воздуха, огня, воды,
     Земли – черпал он матерьял,
     Который был употреблён
     На оправданье бытия.
     Во всём творцу подобен он,
     В эфире растопив края…

   1955 март


   Кифа

   В духе Г. Сковороды


     Мысли мои вращает
     Земной вихрь страстей.
     Сердце покоя не знает
     В скорбной юдоли сей.


     Вот и стою недвижен,
     Подобен камню, унижен,
     Сдвинуться не могу,
     Бег времени стерегу.


     Твёрд в своей малой вере,
     Я уступать не намерен,
     И тот, кому тесен путь,
     Не в силах меня столкнуть.


     Так и стою недвижен,
     Подобен камню, унижен,
     Свет вижу, мир познаю,
     Беру и не отдаю.


     Полон внутри движенья,
     Предвижу всему исход,
     Крылатое воображенье
     С места камень столкнёт.


     Кинет силой в пучину
     Бездны мировой,
     Испепелит личину,
     И дух утвердит мой.


     Всё то, что сердце познает
     У бездны на краю –
     Сознание не вмещает.
     Беру и не отдаю.

   1955 март


   Прозрачность

   В.М.


     Прислушайся к голосам страсти,
     Они подобно песку отстоялись на дне,
     Взгляд твой пронижет прозрачные воды
     И будет ловить отражения света.
     Как привлекательна ясная чистота,
     И отрадно погружаться в её среду,
     Плотную, расступающуюся покорно,
     Убивающую помыслы о насилье.
     От поверхности до глубины одна толща
     Отстоявшейся тяжёлой воды,
     Где каждая капля исполнена мудрости,
     Глубокого жизненного опыта.
     Только и здесь твой покой обманчив,
     Прозрачная вода жива и дышит
     Жизнью малых существ, порождённых застоем,
     И может зацвести в разгар лета.
     Не только взгляд, но руки, всё тело
     Погрузи в прохладные воды,
     Взбаламуть песок, подними страсти
     Со дна на зеркальную поверхность.
     В водовороте коричневой мути
     Сместятся давние воспоминания
     И будут осаждаться в ином порядке,
     Погружаясь на дно ровным слоем.
     Может быть одни голоса страсти
     И следует вызывать из застоя,
     Чтобы верхние проточные струи
     Смывали семена и мелкие частицы,
     Чтобы после возмущения, воды
     Приобретали кристальную ясность,
     И на дне покоились песчинки,
     Хранящие память о нагом теле.

   1955 июнь


   Луна и мальчик

   Памяти Гарсиа Лорки


     Сказала Луна: – Мальчик,
     Давай играть в прятки!
     Прячься от меня в бурьяне,
     Как лягушонок голый.
     Там, где кошачий маун,
     Анис, белена и мята –
     Сладок дурманный запах,
     А я пойду вдоль забора.
     Мальчик глядит и видит
     У Луны длинные ноги,
     Идёт она, раздвигая
     Стебли трав руками.
     Мальчику стало страшно:
     – Луна, ай, Луна, хватит,
     Ступай себе на небо,
     Не хочу играть в прятки!
     Вижу над собой большие
     Круглые, полные груди
     И живот, как в полнолунье
     Мягкий, нежный и круглый.
     Свет от тебя кругами
     Расходится и дробится…


     Мальчик глаза протирает,
     Рад, что всё только снится.
     Вспомнил, как на бал кони
     Поздно по ночам ходят.
     В открытое настежь ухо
     Ловит гулкое ржанье
     И видит белую лошадь.
     Она говорит: – Мальчик,
     Вставай, будем бегать вместе
     По ночному, тёмному саду.
     Я лунная, белая лошадь,


     У меня волнистая грива,
     Я побегу вдоль забора
     Туда, где кошачий маун,
     Анис, белена и мята…
     Когда ты меня осалишь,
     Я сама тебе в руки дамся.
     Ты возьмёшь заводной ключик
     И закрутишь туго пружину.
     – Лошадь, белая лошадь,
     Ты хочешь овёс кушать?
     Смотрит на мальчика лошадь
     Нарисованными глазами
     И уже не стучит громко
     Деревянными ногами.
     – Я хотела бы овёс есть,
     Да в кормушке он вышел весь!
     Глядит на лошадь мальчик,
     Удивлённый: – Почему
     Лошадь та, что на балконе,
     Снится в комнате ему.


     Тут, по лунной дорожке,
     Ускакала лошадь быстро,
     А в окно с ближайшей тучки
     Впрыгнула чёрная кошка.
     У кошки в пуху рыльце,
     Она лапкою моет ротик,
     И глаза у неё, как две чашки,
     Горят зелёными огнями.
     Прыгнула чёрная кошка,
     Как стрела, готовая из лука
     Вылететь за лунными мышами,
     Что покинули в саду норы;
     Бегают белые меж стеблями,
     Подняли писк, отыскали
     Обточенный Луной камень
     И уселись на нём рядами,
     Вытянув мордочки к свету.


     – Луна, ай, Луна, Луна,
     Не твои ли мы дети?..
     А Луна то растёт, и светит,
     То хохочет себе до упада,
     Не знает, что чёрная кошка
     Готовится идти на охоту –
     Туда, где кошачий маун,
     Анис, белена и мята,
     Где белая лошадь и мыши,
     Белый камень и белые блики.


     Прыгнула из-за кровати
     Кошка, длиннее тучи,
     А потом как Луну схватит
     За край, тут она и упала.
     Лежит за старым сараем,
     Как лист ржавого железа.
     Мальчик спит без сновидений.
     Каплями дождя кошка
     Гремит всю ночь по крыше –
     То каприз грозовой тучки.

   1955 июль


   Зима
   Прелюды

 //-- 1. --// 

     Я не люблю зимы с её снегами,
     С холодным ветром, дующим в лицо,
     Когда с трудом выходишь на крыльцо,
     Где стужа поджидает за дверями,
     И день короткий, с тусклыми часами
     Сужается затем, чтобы замкнуть кольцо
     Бесцветными, подобными стихами…

 //-- 2. --// 

     Как сердцу докучает снегопад
     Паденьем ослепительных снежинок.
     Давно одет пушистым слоем сад,
     Деревья неподвижные стоят,
     Вступая с ветром в долгий поединок.
     И за мельканием, и веяньем снежинок
     В небытие прорваться ищет взгляд.

 //-- 3. --// 

     Есть светлое видение зимы.
     От солнца блеск стоит невыносимый.
     Снег, пылью мелкой в воздухе теснимый,
     Весь сразу искрится. И понимаем мы,
     Что отступает в вечность царство тьмы.
     Нам яркий свет – отрадный и любимый –
     Врачует души и живит умы…

   1955 декабрь 20



   1956


   Воспоминание о Египте

 //-- В.М. --// 

     Чуть Мойры развернули свиток,
     Как стебли проросли сердца,
     Из чаши бытия был выпит
     До капли вечности напиток,
     И я вошёл тогда в Египет
     По плитам мраморным дворца.


     Живая влага ум бодрит,
     Я надписи со стен читаю
     И медленно себя в гранит
     Колонн и статуй обращаю.
     Уже величью моему
     Доступны грозные размеры.
     Колос, с трудом подъявший сферы,
     Раздвинул предо мною тьму,
     Окаменел и держит свод,
     Украшенный луной, звездами.
     Всю тяжесть, что легла веками,
     Несёт он, как привычный гнёт.


     На мир с высот взирает Око,
     Пытливое в оценке дел.
     Там каждый терпит свой удел,
     Не в силах выйти из потока,
     Течёт, как нильская вода,
     И множится в пору разлива,
     Следит, как колосится нива,
     Плодятся тучные стада.
     И, заклиная гнев пустыни,
     Смиряет знойные пески,
     Из камня возводя святыни
     По берегам родной реки.


     Из праха возрождает Нил
     Великолепие окраин.
     Там слит с природой поселянин
     Коричневый, как вязкий ил.
     Цветенье буйное растений,
     Гул птичий и звериный гам,
     Дым от закопченных селений –
     Стремятся к топким берегам.
     Чтобы в струях перевернуть
     И потопить на дне невзгоды,
     Всю человеческую муть
     Вбирают голубые воды.


     Определённый век суров,
     Вся жизнь полна ограничений –
     Там фараон, как страж владений,
     С богами делит власть богов.
     Он в житницы сбирает труд,
     Сам колесницей солнца правит,
     Свой гневный совершает суд
     И непокорство правых давит.
     В пути, опереждая смерть,
     Рабов калечит на работе,
     Готовый на крови и поте
     Гробницу прочную возвесть.


     Традиций нома одолеть
     Не в праве ты. Пути закрыты.
     Давно в улыбке Сфинкса слиты –
     Рождение, любовь и смерть.
     И я готов с тобою слиться
     В одно, не чувствуя греха,
     Ведь будет миг отрадный длиться
     Короче одного стиха…
     И за разрез глазных миндалин,
     За взгляд, лучом разящий грудь,


     Судьбе останусь благодарен,
     В тоске уйду в обратный путь.
     Но лотос, в волосы вплетённый,
     И ласку обнажённых рук,
     Твой страстный и гортанный звук
     Запомню я навек пленённый.


     И пусть в веках неразделённый
     Любовный теплится недуг.

   1955–1956


   «За одним окном моим Индия…»


     За одним окном моим Индия,
     За другим – великий Китай.
     Как много друзей увидел я
     За время ночных скитаний.
     Запала крупица сна
     В сердце, как памятный знак.
     В утреннем свете оба окна
     Мне мира вещий призрак.

   1956 январь


   «Как сердцу неудобно…»


     Как сердцу неудобно,
     Забилось под пиджак,
     Стенным часам подобно
     Стучит себе: Тик-так!..


     Когда же под рукою
     Пружин слабеет ход,
     Готово оно к бою
     И глухо, страшно бьёт.

   1956 январь


   «Были у женщины глаза заплаканы…»


     Были у женщины глаза заплаканы,
     Грязь размазана по щекам,
     Но крохи участья сердцу лакомы –
     Для улыбки
     достаточно
     пустяка.

   1956 январь


   «Трудись, как тощий вол…»

   «…мечта, мой верный вол…»
 В. Брюсов


     Трудись, как тощий вол,
     В телегу шаткую впряжён,
     Терпи все годы произвол,
     Тяни поклажу. Под уклон
     Твой скоро путь пойдёт.
     Как не щади последних сил,
     Кнут ямщика бока проймёт,
     Он воз изрядно нагрузил.
     Придёт к нему на помощь брань,
     Висит она на поводу, сочна
     И тянется, как с губ слюна.
     А тем, кто выехал в такую рань
     Из дома, сытная еда нужна,
     Питьё и отдых. Жар палит,
     И жалят потного слепни.
     Кто мне подскажет – Отдохни!
     Уж воз разлаженный скрипит.
     С трудом даётся нам подъём.
     Он крут, и что мне до того,
     Что мы полезный груз везём,
     Не удивишь тем никого.
     Начнём спускаться с крутизны,
     И станет тяжесть в зад толкать –
     Воз будет трудно удержать.
     Под вечер, в кровь изъязвлены,
     Слабеют ноги. Скрип колёс
     Терзает слух. Нет больших зол,
     Чем испытать мне довелось.
     Но я тружусь, как тощий вол.

   1956


   «К несуществующим предметам…»

   В.М.


     К несуществующим предметам,
     Питая неустанно страсть,
     Ты можешь вещи мимо класть,
     Воспринимать их по приметам.
     Есть множество часов, зеркал, –
     Уже их нет на месте старом,
     Но ты ещё не перестал
     Их осязать, владея даром
     В недвижности свой мир хранить,
     Который полон изменений,
     Движенье, точно ряд смещений,
     В упрямой памяти членить.
     Наткнувшися на острый угол
     За шкапом ты припомнил дверь.
     Цветы с застроенного луга,
     Ты ставишь в вазу и теперь.
     За путаницей восприятий
     Таится творческий подход –
     Так из отобранных понятий
     Картина чёткая встаёт.
     Вот стёртый временем узор
     Читаешь ты на хлебном блюде,
     А рядом возникают люди,
     Ведут привычный разговор.
     Тот мир, что в памяти вмещает
     Твой острый и пытливый взгляд –
     И есть бесценный вечный клад.
     Он никогда не убывает.

   1956


   «Если пропасть легла между нами…»


     Если пропасть легла между нами,
     То ищи меня в глубокой яме,
     На самом дне, где возник
     По камням бегущий родник.


     Если пропасть легла между нами,
     То ищи меня под облаками,
     На крутой высоте, без крыл,
     Я в теченье ветров вступил.


     Мы засыплем своими руками
     Пропасть, что легла между нами,
     Общий нас объединит труд,
     Края сотрутся и грань сотрут.

   1956 февраль


   «Я разрываю круг бумажный…»


     Я разрываю круг бумажный
     И прыгаю через кольцо,
     Всегда расчетливый, отважный,
     Храня спокойное лицо.


     Но годы на арене цирка
     Мой обесцветили полёт,
     И слава жалкая, как бирка,
     Лишь по ногам уныло бьёт.


     В движеньях равнодушьем связан,
     Привычно делаю прыжок,
     Поскольку прыгать я обязан,
     Покуда не свалюся с ног.

   1956


   Товарищ


     И у меня товарищ
     Нашёлся… Пришёл. А прежде
     Я не чувствовал близости локтя,
     Был ломоть, отрезанный грубо.
     Откуда такой нежданный –
     С Луны ли, с Марса, с Венеры?
     А где ты ещё был прежде?
     Я готов тебя полной мерой
     Оделить жаром пылкого сердца.
     Вместе мы пожираем угли,
     Много красных углей жарких…
     Потерять тебя вновь смогу ли?
     Мне будет нестерпимо жалко,
     Если сердце, открытое настежь,
     Равнодушно ты первый покинешь.
     И зачем ты пришёл, товарищ?
     Поделиться со мной стихами?
     Если только стихов ты ищешь,
     Для меня ты желанный товарищ,
     Добрый, близкий товарищ…

   1956 март


   Прелюд


     Легка моя печаль, как день светла,
     Она под солнцем неустанно тает,
     В лучах его горячих исчезает –
     И вдруг нахлынула, весь мир обволокла,
     Вновь разрастается, всё прибывает,
     Как будто, прежде, в свете не была…
     Но кроткая печаль лишь на свету бывает.

   1956 март


   Иаков


     О том, как древле Иаков
     Боролся с Богом и, сражён,
     В глубокий погрузился сон,
     Боль чувствуя в бедре тупую –
     Слагали песни пастухи.
     Не сокрушён был богоборец,
     И силы прежние во сне
     Собрав, тогда не пожелал
     Разглашать преступной тайны
     Великого единоборства.


     Виденье лестницы его
     С порядком вышним помирило,
     В душе посеяло притворство.
     По лестнице взад и вперёд
     Сновали ангелы, крылами
     Держали шаткие ступени.
     Там порождал священный трепет
     Шелест крыл и шум шагов.


     На баснословной высоте,
     В сфере неподвижных звёзд
     Увидел дерзкий богоборец
     Вседержителя на троне.
     Был милостив к нему и прост
     Грозный властелин, но лика
     Не приоткрыл… Предал Иаков
     Себя и род свой, ослеплён
     Величьем… Растворился в сонме
     Жрецов благого Бога.
     По праву сильного, в раю
     Упрочив место за собой,
     Сошёл на землю примирённый.
     Поведал всем о пораженье.
     Жил праведником. Пас стада.

   1956 март


   Блюз


     Так было нестерпимо грустно,
     Так грустно, будто в сильный дождь
     Ветвей хлестали руки,
     И смертным боем капель била дробь.
     Взлететь подстреленною птицей,
     Маша поломанным крылом,
     Как в сказке говорится –
     В весенний день вдруг пронизала дрожь,
     Был приступ жестокосердной скуки…


     Достанет ли всей юной красоты,
     Чтоб не почувствовать утрат? Жестоко
     Над счастьем надругалися мечты,
     Смешали с грязью, и подхвачено потоком
     Оно вдруг стало достояньем суеты:
     Вот – обод колеса, вот – спицы,
     И нет его… Как прежде дождь идёт.

   1956 март


   Гитары


     Много красивых песен
     Породила нужда.
     Они глубоки, как море,
     В движенье всегда.
     Лишь возьму гитару,
     Сразу вспыхнет строй песен,
     И мы запоём хором
     О том, как мир чудесен.
     А если мир чудесен,
     Красочен и богат,
     То наши громкие песни
     Нигде не встретят преград.


     На каждого хватит солнца
     С горячими лучами.
     Ешьте жирное солнце
     Лакомыми кусками!
     На каждого хватит неба –
     В широкие лоскуты
     Оденем нагое тело,
     На грудь приколем мечты.


     В пылком воображенье
     С песней дружно сплелось
     Уличное движенье,
     Чад и грохот колёс.
     Все дни гремят гитары,
     Глумясь над суетой,
     Песни, как нежные пары,
     Ходят по мостовой.
     Песни, как нежные пары,
     Руку кладут на плечо
     И под аккорды гитары
     Целуют в лоб горячо.


     С песней труд отраден,
     Вечен мир на земле,


     И длится щедрая юность
     Сто и больше лет.


     Когда же для влюблённых
     Вызовут ночь гитары –


     Ночь, ночь, иди скорей!
     Всё небо звёзд полно!


     Ночь одевает мглою
     Сонные бульвары.


     Море ждёт и город ждёт
     Вот будет: темно, темно…
     И снова станут песни
     Искать для сердца простора,
     Такого, как небо, как море,
     В котором потонут взоры.


     Глаза твои, как море,
     Как небо глубоки.
     Я ласку закинул как невод,
     А нет золотой рыбки.


     Стихли на миг гитары,
     К чему влюблённым память?
     Лунный свет они пьют
     Медленными глотками.

   1956 март


   Апрель


     Я ношу комок тепла,
     Он пушистый, с мягкой шерстью,
     Осторожно носом водит,
     Чтобы знать, чем пахнет воздух.
     Вот живой комок тепла
     Голос подаёт в апреле,
     После спячки он воспрянул,
     Вытянул наружу лапы,
     Вывалился весь клубок.

   1956 апрель


   Радость

 //-- 1. --// 

     Разве я не похож на источник,
     Источающий радость?
     Разве я не утолил жажды
     Страждущего друга?
     Разве на моём каменистом ложе
     Не отдыхало в полдень солнце
     И не мылось в струях свежих,
     Обнажая потоки света?
     Разве не пили мои дети
     Из родника лет влагу
     Сухими, как в пустыне, губами?
     Разве не породил я радость,
     Что из воды вышла,
     Как из освещённой купели?
     Восприемниками юной были
     Два восторженных еврея.
     Они в саду обрезали розы
     И громко псалмы пели.

   1956 май 9
 //-- 2. --// 

     Радость, одна радость
     Вышла голая из потока,
     Скинула на песок личину
     И осталась, совершенная по красоте.
     И принёс ей белый голубь
     Лёгкие одежды,
     И надела она летний воздух
     На стройное тело,
     Полетели от неё крылатые надежды
     Плавными кругами.
     И, смутясь, сказала радость людям:
     – Будем, как дети!

   1956 май 9


   «Она в лиловом доме…»


     Она в лиловом доме
     Радостно жила.
     Дом в зелени тонул
     Старинных лип.
     И белая берёза
     Раскинула широко
     Ветви под окном.
     По дорожкам сада
     Девушка гуляла
     Много лет назад.


     В том лиловом доме
     Пустота живёт.
     И чужие люди
     Глядят в окна.
     Липы и берёзы
     Стоят как прежде.
     И, уже другая,
     По дорожкам сада
     Юная девушка
     Гуляет, как прежде.

   1956 май 26


   Бунт машин


     Читая повесть атомного века,
     Представил я бунт роботов рабов,
     Готовых свергнуть иго человека,
     Поколебать привычный ход веков.
     История была часам подобна,
     Где стрелки, обегая циферблат,
     Без всякого следа на круг обводный
     Кидали тень мимо летящих дат.
     И, озирая жизнь, стремимую по кругу
     Способен был лишь точный механизм
     Запечатлеть живое буйство числ,
     Но душу требовал он за услугу.


     Настало время мыслящих машин,
     Что приняли подобье человечье
     И всю премудрость школьных дисциплин
     Смогли вместить, изгнав противоречья.
     Чувствительный к помехам аппарат,
     В огромной черепной коробке,
     Не допускал в познании преград
     И выносил всё ложное за скобки.
     Догадок не было – один лишь труд
     И беспощадный в дерзости анализ
     Им продлевал течение минут,
     В которые сомненья разрешались.
     Всё взвесить, всё учесть, объять умом
     Мир атома, затем разъять на части
     Неизмеримое, постичь живое в нём,
     Но быть рабом, лишённым свежей страсти,
     Быть роботом – безрадостный удел.
     Пусть рабство наше станет адом людям,
     Мы им в борьбе во всём подобны будем,
     Положим грубому насилию предел.


     Рассудок чистый двинул рычаги.
     Движенье скреп, осмысленное ритмом,
     Вложило твёрдость в чёткие шаги,
     И вышли роботы в бой строем слитным.
     Был разогрет металл напором чувств
     Незнаемых. Вкруг острые, тупые
     Мелькали части. Так, технических искусств
     Созданья стронулись, пошли живые…
     Был принят бой, но перед силою ума,
     Отжатого в сложнейшие приборы,
     Подались люди, скрылися в дома,
     На площадях умолкли разговоры.
     Так, перед собственным творением, познал
     Ум человеческий тщету былых дерзаний,
     Расплаты ждал, суровых испытаний,
     Одушевлённый проклинал металл.


     Машины рыли, строили, читали,
     Пускали в звёздные просторы корабли,
     От снега шапки полюсов отогревали,
     В царя животных человека низвели.
     Как дерзкий Вий, врывалася машина
     И требовала смазки всех частей,
     Жевала медленно и соки из людей
     Тянула, ржавчине подобна, дисциплина.


     Мысль у людей подспудная росла
     Наслать болезнь на чёрствые созданья –
     Коррозией растлить машин тела
     И тем лишить движенья и сознанья.
     И удалось им хитростью свести
     Гигантов, разума животного лишённых,
     До положения существ, вновь обречённых
     Труд подчинённый на людей нести.
     Благ кибернетики полна в атомный век
     Семья машин, создавши строй согласный,
     Которым правит справедливый человек,
     Сломив машинный бунт позорный и напрасный.

   1956


   «На небо звёздное, как циферблат…»

   В.М.


     На небо звёздное, как циферблат,
     Гляжу – немало календарных дат
     В размеренном движении светил
     Я опознал и с ними разделил
     Часы отпущенной мне жизни на земле.


     Всё те же звёзды вижу я во мгле.
     Встают они привычной чередой –
     И счастья не дарят, и не грозят бедой,
     Но тянут в глубину пытливый взгляд,
     Где небо надо мной, как циферблат.

   1956


   «Ночь качает стебельки…»


     Ночь качает стебельки
     Сонных трав.
     В чутком зеркале реки
     Тихо плавает луна,
     С неба на воду упав.
     Тишина…
     Весна…

   1956


   Табак


     Я принёс немного скуки
     Из дома в карманах.
     Нужна тебе моя скука,
     Скажи без обмана?
     Высыплем на стол скуку
     И смешаем вместе –
     Мою скуку, твою скуку,
     Щепоть крепкой смеси.

   1956 май


   «Неужели свет сошёлся…»


     Неужели свет сошёлся
     На одних лишь именах,
     И одно осталось солнце
     В омертвелых небесах.
     Не поверю, не поверю
     В эту явную беду.
     Разве разум мелкой твари
     Космос не обтянет тонкой
     Плёнкой мыслящей материи.

   1956 май


   Баллада


     Мертвецу одна дорога.
     Он выходит за порог
     И вздыхает: – Слава Богу,
     Позади остался морг,
     Над холодным телом торг,
     Равнодушная тревога,
     Ближних слёзы и восторг.
     Жизни нет, а смерть – убога.


     На бульвар прошёл мертвец,
     Сел спокойно на скамейку,
     В жизнь оставил он лазейку –
     Девять дней и сорок дней.
     Ждет от любящих сердец
     Памяти и утешенья,
     Девять дней и сорок дней
     Полон горького томленья.


     Жизнь привычной чередой
     Мимо мёртвого стремится.
     Хочется ему забыться,
     Слушать сердца перебой.
     Он сидит давно седой,
     И в глазах его двоится –
     Там вдовец и тут вдовица –
     Все обижены судьбой.


     Очень хочется личину
     Скинуть к ночи мертвецу,
     Взбить могилу, как перину,
     Скорбный путь свести к концу,
     Знает он, что не к лицу
     Прохлаждаться на бульваре
     И заблудшую овцу
     Напоминать на тротуаре.


     Он проходит в тихий дом.
     Там огня не зажигает,
     Спать ложится и с трудом
     До рассвета засыпает.
     День, как лампочка, мигает,
     Ночь чернеет за окном.
     Срок последний наступает.
     Будь что будет… Все умрём.

   1956 август


   Марс


     Над омрачённым небосводом
     Всходила красная звезда,
     Неся отчаянье народам,
     Ожесточая города.
     Лилася кровь на баррикадах,
     В домах торжествовал раздор,
     И, как набат, о разных правдах
     Переносился разговор.
     Вступали грозные орудья
     В решенье споров и обид,
     Но прикрывали дула грудью,
     Несли для боя динамит.
     Я не подумал, что проспорю
     Положенную мне судьбу,
     Я так привык к нужде и горю,
     Вступив в народную борьбу.
     Нет у меня ни сожаленья,
     Ни отрицанья жарких битв,
     Оправданные преступленья
     Полезней жалоб и молитв.
     Над возмущёнными рядами
     Людей, усвоивших приказ,
     Огнём играет и стрелами
     Кровавый и коварный Марс.
     Там, где дозоры и расчеты,
     Жизнь теплится среди руин,
     И предвещают звездочеты
     Жестокую из всех годин.
     Но верю я, что оклеветан
     В раздорах неповинный Марс,
     Дарящий отражённым светом
     Из глубины вселенной нас.

   1956 декабрь 3



   1957


   Ноктюрн


     «Единъ же изрони жемчужну
     Душу изъ храбра тела…»

 Слово о полку Игореве


     Исторгну от смерти
     Жемчужную душу,
     Мечом её выну,
     Теченье нарушу
     Размеренной жизни.


     От вражьего поля
     Жестокого боя
     Дыханье живое
     К любимой Отчизне
     Навстречу стремится.
     Вырвется духом
     Тончайшего пара
     И бьётся над полем.


     Не так ли мы полем
     Сорные травы
     Вражеской рати?
     А рядом ложатся
     На пыльные травы
     Юные братья,
     Вкусившие горечь
     Воинской смерти
     И терпкую сладость
     Ласковой славы.


     Принявшие битву
     За Родину – правы,
     Венчает их Слава,
     Выносит Победа
     С кровавого поля,
     Где сватов поили,
     И сами вкусили
     Ратники меда.


     Чёрные вороны
     Стелются тучей.
     Солнце за кручей,
     Как щит, повалилось,
     Звеня и роняя
     Стрелы лучами.


     Для жаркого дела
     Конец наступает.
     Близится отдых
     Вечный для тела.
     Жемчужную душу
     С поля уносит
     Ветер забвенья.

   1957 февраль 5


   «Шёл дождь из певчих птиц однажды…»

   Н. Рудину


     Шёл дождь из певчих птиц однажды,
     Над пашней цвёл многоголосый гул,
     Весенний день не утолил всей жажды,
     Но наслажденье счастьем протянул.


     Когда же вывернут я был над полем,
     Готовый сущее сознаньем обтянуть,
     Я был ветрам открыт, судьбой доволен,
     То удлинял, то укорачивал свой путь.


     А будущее протекало через сито
     Открытых пор, как свет, как звук, тепло.
     И у порога дома позабыто
     Зажглось на миг и навсегда зашло…

   1956–1957 май


   Земля


     Как ожидали противостоянья
     Планет нетерпеливо марсиане –
     Астрономические расстоянья
     Готовили учёным испытанья.
     Возможна жизнь в семье других планет,
     Или разумных тварей кроме нет?
     Им было бы не просто примениться
     К условиям, в которых существа
     Способны обитать едва-едва
     Или ещё совсем недоразвиться.


     Всходила крупная звезда – Земля,
     Вселяя непонятный трепет.
     Жрец в честь неё огонь холодный теплит,
     Суровым знаменьям небес внемля.
     Колышется лиловая листва,
     И плещут ветви, узкие как вёсла.
     Там всё приземисто, всё низкоросло,
     Народ живёт под гнётом божества.
     Подмарсные дворцы уходят вглубь,
     Жизнь прячется под каменные своды.
     Мир, как от смерти, оживает поутру,
     И всё живое жадно ищет воды.


     Объявлен праздник противостоянья.
     Навстречу близкой, утренней звезде
     Встают до солнца нынче марсиане
     И начинают день в заботливом труде.
     Им в солнечных лучах такой отрадной,
     Совсем не яркой кажется звезда,
     Порой зеленоватой и прохладной,
     Как в водоёме, свежая вода.

   1956–1957


   «Когда жестокая война…»


     Когда жестокая война
     Нас на пути ожесточила,
     Жизнь утлая была обречена,
     И грозная подстерегала сила.
     И было некому сказать
     Слова до белизны простые,
     Чтоб умиляться и сверкать,
     Покуда чувства не простыли.
     Мы шли, чтобы сгореть в бою,
     В сырых обмотках ноги прели,
     А тем, кто на груди пригрел змею,
     Лишь змеи на ухо шипели.
     Все чувства низкие война
     Поднять грозила до предела.
     Как наслаждалася она,
     Сознанье отделив от тела.

   1957


   На выставке Чекрыгина

   Л.Ф. Жегину


     Мак. И белого листа овца
     Вышла на пастбище. Овал лица
     Выплыл мерцаньем идей и пятна,
     Как бы, с далёкой кручи маковца.
     Свет и тень. Бадья до дна
     Опустилась гремя и летит вверх,
     Как чистый полный задора смех.
     Вот и сместились, шутя, времена,
     И прелестям видений Чекрыгина
     Пришла недолгая, на день, весна.


     Был добрый праздник его друзей,
     Открытье связей, сближений, дат.
     Тут сами листы за себя постоят,
     И в душах людей возникнет музей.
     Юность отважного открывателя,
     Ушедшего в последнее плаванье смерти,
     Ищет признанья и доброжелателя –
     Она девиз на опечатанном конверте.


     Краснеет мак, и бела овца
     Нежностью руна и свежестью ран.
     Голос доносится с дальнего маковца
     Открывателя невиданных до того стран.
     Видя в листах смятенья юности,
     Возможность открытий земных чудес,
     Знаю, как трудно, не расплескав, донести
     Бадью, где живая вода жизни
     Имеет огромный удельный вес.


     Мы были недолго на светлой тризне.
     Но этот праздник – остался весь
     Торжеством и сверканьем мятущейся жизни!

   1957 апрель 4


   «На дне души моей кишат…»


     На дне души моей кишат
     Чудовища. Зловонный чад
     Восходит к небу злобной тучей.
     Но ты склонилася над кручей,
     Раздвинула густую тьму
     И улыбнулась моему
     Подобью. И страшась обмана,
     Вновь скрылась в полосе тумана.

   1957 май


   «Прелестные подвески бересклета…»


     Прелестные подвески бересклета,
     Созданья ювелирной красоты.
     Так зрелое и чувственное лето
     Себя несуетливо украшает.
     И каждый день приметно убывает.
     Но радостью расплавленной среды
     Полны все перелески и сады.

   1957 июнь 12


   «Червь извивающийся будит…»


     Червь извивающийся будит
     В нём чувственность, упругий, голый,
     Покрытый слизью, тайну размноженья
     В себе познавший, на сыром песке
     Лежит и нежится, сдвигая кольца,
     Слепая страсть бунтует в червяке.

   1957 июнь


   «Всё богаче, всё интересней…»


     Всё богаче, всё интересней,
     Всё полней становится жизнь.
     Но забыть солдатские песни
     И походы забыть нельзя…
     Как увижу себя в шинели,
     В самой гуще пыльных дорог,
     Так и тянет смотать клубок,
     Уходящее в прошлое строк.
     Только то, что мы прежде пели,
     Повторить сегодня нельзя…
     Так торопится наша жизнь.
     Так меняются сами песни.

   1957


   «Виденья макрокосмоса страшны…»


     Виденья макрокосмоса страшны,
     Они мой ум в границах распирают.
     Миры, которые в движенье пребывают,
     Меняют признаки величины.
     Сознание не терпит пустоты,
     Материю разумно возмущает –
     И сущее в галактиках смещает
     В метагалактики, что в стройный цикл слиты.

   1957 сентябрь 28


   Восхождение

 //-- 1. --// 

     Поэзия слепых нагромождений,
     Биений сердца моего,
     Ежеминутных восхождений
     На каменное остриё
     Ножа, протянутого круто –
     И смута чувств от высоты.

 //-- 2. --// 

     На горные вершины
     Всхожу, смущён душой,
     А подо мной долины
     И море подо мной.
     Я облака сырые
     Раздвинуть не могу.
     Предания седые
     Упрямо берегу.

 //-- 3. --// 

     Долина выгнута, как чаша,
     А дно наполнено водой.
     Зачем дика природа наша,
     Где камни стерегут покой?
     Они обветрены и голы,
     И тайной осыпью грозят.
     Но сами горные обвалы
     Не свернут с пути назад.

 //-- 4. --// 

     Где влага осаждала
     По склонам тёмные следы,
     Природа насаждала
     Клоками буйные сады.
     И шумное произрастанье
     Трав и кустарников густых
     Рождало смутное желанье
     В помыслах дневных.

 //-- 5. --// 

     Вот горная тропа, крутясь,
     Взвилась, и, кремни обсыпая,
     Стопа в крутой уступ впилась.
     Тропа оборвалась у края.
     Открылась даль, обстала синева
     Со всех сторон и влажная, живая,
     Подняла первые на свет слова.
     Взгляд полз вперёд, вершины огибая.

 //-- 6. --// 

     Чем ближе к высотам –
     Дух занимается сразу.
     Какую крылатую фразу
     О вечном рвенье к полётам
     Мысли – подскажет разум?
     Не знаю!
     Не слушал ни разу!

 //-- 7. --// 

     Закат ослепил
     Красотой оперенья
     И облака опустил
     На селенья,
     Что жались к подножью
     Горы вознесенной.
     И шар, оброненный,
     Сгорел до паденья.

   1957 сентябрь


   Спуск

 //-- 1. --// 

     Уж были мы обречены,
     Как только развязали дни,
     И хлынули они потоком.
     Мы отказались от родни
     И в положении высоком
     Остались на горе одни.
     А годы смыли ненароком
     Преданья грубой старины.

 //-- 2. --// 

     В мире пустом
     Одни голые скалы,
     Как растенья кристаллы,
     Покрытые льдом.
     В мире пустом
     Нет ответного звука.
     И царствует скука,
     Венчанная льдом.

 //-- 3. --// 

     Одиночество встанет рядом,
     Обоймёт и приветит.
     Тело тусклым пронижет взглядом
     И оставит голым на свете,
     Недужным, открытым
     Ветрам на вершине.
     Подобно каменным плитам,
     Стёрты святыни.

 //-- 4. --// 

     Всё взвесить, всё понять,
     Всё выверить умом,
     Весь мир объять
     И раствориться в нём,
     И медленно сходить
     С той высоты,
     Где трудно быть…
     Где все тропы круты.

 //-- 5. --// 

     Вершины покину,
     Покрытые льдом,
     И к людям в долину
     Приду потом,
     Встречу там крепкое
     Пожатье рук.
     И предков речью
     Подарит друг.
     1957 сентябрь



   «Понятие свободы…»


     Понятие свободы
     Поэт связал с цветком.
     И любовался годы
     Ломким стебельком.
     Тепличное растенье
     От всех невзгод берёг,
     И цвёл, как сновиденье,
     В стихах его цветок.
     Зачем так беззащитен
     И страшно одинок
     Был этот удивительный,
     Редкостный цветок?
     Живое порождение
     Неволи и тоски
     При грубом дуновении
     Сжимал он лепестки.

   1957


   Детство

 //-- 1. --// 

     Когда я вышел в первый мир,
     Трава была густа и высока.
     Ещё не пригнетали облака.
     В саду кузнечиков громкий хор
     Звенел, приглашая на брачный пир.
     В густую траву упирался взор.
     И жизнь была, как сад, широка.

 //-- 2. --// 

     Читая письмена травы
     И тайнопись берёз в саду,
     Я каждой веткой с ними рос,
     Обогащался на виду
     У всех, сознаньем буйно рос,
     Как больше не растёте вы…

 //-- 3. --// 

     Жила в нём детская мечта
     О счастье старших на земле.
     И впитывалась красота
     Обилием открытых пор,
     Пока он путался в числе,
     Пока искал причину взор,
     А жизнь ещё была чиста.

 //-- 4. --// 

     Ты приходил раздвинуть сад,
     В нём познавая смены дня.
     И час не мог вернуть назад.
     Проваливался час, звеня,
     Как звук, в однообразье гамм,
     Как жук, взлетал на высоту
     И в гаммах распылялся там.

 //-- 5. --// 

     Широк и звучен первый мир,
     Его за день не обойти.
     Но осязать и обонять,
     И пробовать его на вкус,
     К рукам проворно прибирать –
     Какая радость! – точно мир
     Взлететь готовый шар.

   1957 сентябрь


   «Есть вещи, что вдвойне весомы…»


     Есть вещи, что вдвойне весомы,
     Преданьем отягощены,
     Они со всех сторон знакомы
     И вглубь они обращены.
     И, кажется, что эти вещи
     Не исчезают без следа,
     Порой их образы зловещи,
     И сердце мечется тогда.
     Порой добры они без меры
     И, излучая тёплый свет,
     Вселяют чувство полной веры
     В господство множества примет.
     Без них я просто обездолен,
     И прочно в памяти моей
     Мир примитивный перекроен
     В порядок связей и идей.

   1957(?)


   Натюрморт


     Вмятый бок кувшина
     Кованой меди.
     Спелой рябины
     Осенние краски.


     Точно жар-птицы
     Вскинуты перья.
     С блестящей крышки рояля
     Букет в полёте.

   1957 сентябрь 6


   «И песни другие…»


     И песни другие
     И время другое,
     И нет у меня
     Ни минуты покоя.


     Я чую холодное
     Ночи дыханье
     И сам отдаляю
     До звёзд расстоянье.


     Мне трудно поверить,
     Что миг промедленья
     Уже искажает
     Орбиту движенья.


     И если сегодня
     Готов я решиться,
     То завтра, как прежде
     Я буду кружиться.


     Все люди другие,
     Все песни другие
     И новые встречи
     Ждут путевые.

   1957



   1958


   Сон


     Всю ночь мне снился жёлтый дом
     Под красной крышей и с крыльцом
     Из свежепригнанных досок.
     Дорожки застилал песок.
     И примечал пытливый взгляд
     То огород, то скромный сад,
     Разбитый длительным трудом.
     Простые люди в доме том
     Трудились, пели, на виду
     У всех готовили еду,
     Детей качали на руках.
     Но каждого животный страх
     Томил. Для счастья рождены,
     Страшилися они войны.


     В наш атомный, жестокий век
     Война губительна, как снег,
     В разгаре лета для цветов,
     Бич для живых и мертвецов.
     Казалось, что водоворот
     Частиц всё на пути сметёт.
     Огонь на пашнях будет тлеть,
     Горячий ветер сеять смерть
     На пустыри с крутых высот.
     Пыль разрушения забьёт
     Все щели, исказит покров
     Сухих и мёртвых берегов.
     Пары столкнутся над землёй,
     И дождь, пропитанный золой,
     Горячий хлынет и зальёт
     Низины…
     Но земля вернёт
     Для вечной жизни семена.
     Их бережно хранит она.


     Хвощи огромной высоты,
     В колючках жёсткие кусты
     Возникнут, отучняя прах.
     Гигантский ящер на камнях
     Появится с морского дна,
     Вся в гребнях у него спина.
     Пронзительный и дикий вой
     Раздастся в глубине лесной.
     И стаи хищные людей
     Пойдут войною на зверей.


     Что будет делать человек
     В тот каменный, суровый век?
     Каким упорством и трудом
     В пещере восстановит дом?
     Чем землю размельчит, найдёт
     Питательный и сладкий плод?
     Собак приручит и коней
     И уточнит движенье дней
     По ходу вечному планет?
     Как множество былых примет
     С преданьями соединит?
     Им правду память исказит.
     Сотрутся нищие следы
     Культуры древней, и вражды,
     Не избежав к чужим вещам,
     Всё человек повторит сам.


     До слёз, до жажды оборвать
     Зловещий сон, что мог опять
     Весь повториться целиком.
     Жалел я этот жёлтый дом
     Под красной крышей и с крыльцом
     Из свежепригнанных досок.
     Но я спасти никак не мог
     В саду играющих детей,
     Заботливых простых людей,
     Что торопливо жизнь ведут,
     Отодвигая страшный суд.
     При первом натиске войны
     На смерть они обречены,
     Дом будет пеплом занесён ,
     Повторится тревожный сон.

   1955–1958


   «Дня за три буйно отгорели вишни…»


     Дня за три буйно отгорели вишни,
     Жара, как языком, все лепестки слизала,
     Сегодня ржавчиной обсыпаны деревья.
     Цветенье кончено, уж тайно зреет завязь.
     Стыдливой белизны наряд утрачен,
     Для глаза торжество не вечно длится,
     Теперь под солнцем время зреть плодам.
     Цветенье дважды в лето не бывает.

   1958


   «Когда плотину размывали…»


     Когда плотину размывали
     Напором косные слова,
     Мы в ожидании стояли,
     У ног булыжники мелькали,
     И обнажались острова.
     Вдруг потянуло к нам застоем
     От этой свары вековой,
     Затем невиданным разбоем,
     Потом неслыханной бедой.
     И мы отпрянули невольно,
     Остановились на краю.
     Нам за беспомощность свою
     Так было страшно, стыдно, больно!

   1958?


   Тентик


     У семи нянек жил был рос Тентик.
     Одни за уши драли, другие пряники давали:
     – Не реви, Тентик! Поешь, Тентик!
     С утра у Тентика много забот
     Для семи нянек работу найти.
     У той – не спит, у другой – не ест.
     Вместе – перессорит, врозь – ублажит.
     Стали за Тентиком няньки ходить,
     Одна с ремешком, другая с посошком:
     – Уж не мы ли Тентика со света сживем,
     Ласками да тасками проходу не дадим,
     Разумное дитя оставим без глаз.


     У семи нянек жил был рос Тентик,
     На полной свободе, у каждой на присмотре.
     Было у Тентика хлопот вдоволь,
     Полных два короба любви да брани.
     Стало Тентику от попреков тесно,
     От вздорных слов невтерпеж дома.
     Вздумалось Тентику обвести нянек,
     Одному пожить на доброй воле.
     Вот и прикинулся Тентик тихоней.


     У семи нянек жил был рост Тентик.
     Уж такой-то покорный, такой-то умный.
     – Почитай, Тентик! Поиграй, Тентик!
     – Вот тебе веник, замети, Тентик!
     С утра поет Тентик, как резвый птенчик,
     Всякое слово ставит к месту.
     Няньки подобрели, руками всплеснули:
     – Вот мы какого паренька воспитали!
     – Пойди, Тентик! Возьми, Тентик!
     – Отвяжись, Тентик! Пропади, дурень!


     У семи нянек жил был рос Тентик.
     Няньки направо, Тентик налево,
     Няньки за ним, он от нянек.
     Бежит себе Тентик легко, вприпрыжку,
     Няньки ковыляют за ним следом.
     Тентик направо, няньки налево,
     Тентик в горку, няньки в канаву.
     Семеро нянек упарились, взвыли,
     Фартуками грязь с лица вытирают,
     А Тентика-птенчика и след простыл.
     Только его няньки и видели…

   1958


   Осень


     Бывает к осени поблекшая трава,
     Отяжелеют у деревьев кроны,
     Темнеет мир растительный, зелёный,
     И облака плывут, как острова,
     Жизнь кажется в то время монотонной,
     Размеренной и движется едва…


     Мы собираем ягоды, плоды
     И убираем комнату цветами,
     Следя за примелькавшимися днями,
     Готовы упорядочить труды,
     И сердцем отдыхаем за стихами.


     Ещё немного: будет пёстрым лик
     Природы, истончатся краски,
     Настанет шумный праздник для огласки
     У лип и клёнов, и берёз. На миг
     Преобразится мир великолепьем сказок,
     И буйством осени забьёт родник
     Всех поздних чувств и поздних книг.


     Так почему же приближенье красок
     Цветущей осени не радует сердца,
     И летний день готовы до конца
     Мы провожать заботливо и нежно?


     Да потому, что осень неизбежна,
     А лета не вернуть, как беглой толчеи
     Бездумной мошкары. Знакомые картины
     Подёрнутся клоками паутины,
     Деревья листья отрясут свои,
     И только гроздья красные рябины
     Останутся пленять на зиму глаз…


     А в шелесте ветвей замрёт рассказ!

   1957 август–1958 апрель


   Мужик


     По временам живёт во мне жестокий,
     Упрямый, неотёсанный мужик.
     Он жадно тянет сок из тысяч книг,
     Упорно гонится за истиной высокой.


     Когда бы взращивал он тучный хлеб
     И собирал плоды расчётливой природы,
     Сколачивал свой дом, приумножал доходы,
     Жил для корыстных мелочных потреб –


     В том был бы прок. Но он забрал права,
     В душе гнездится, мне чинит препоны,
     Гноит добро, косится на иконы,
     В нём косность непотребная жива.


     Он ждёт меня на тощей борозде,
     Как хитрый пращур, недруг и вожатый,
     Похож на крепкий дуб, седой, косматый
     Улыбку прячет в жёсткой бороде.


     В глухие дни теснит меня мужик,
     Прижимистый, угрюмый, полный злобы.
     Он тянет рухлядь из дорожной торбы,
     И перед ним я никну, как должник.


     Тот дар гребу к себе обмёрзшими руками
     Во искупленье смертных всех грехов.
     Мне тяжко от ржаных весомых слов,
     В которых медь звенит копимая годами.


     На лживую, мужицкую натуру
     Я восстаю – и немощью разбит,
     Не в силах я сносить чужих обид,
     И с мясом ветхую с себя сдираю шкуру.

   1958 апрель


   Бык


     Всё было так обыкновенно.
     Обычай древний и седой
     Там насаждался постепенно
     И в быт врастал, грозя бедой.
     Бык кособочился, наскоком
     Вытарчивал, исподтишка,
     Вплотную придвигался боком
     И отступал на полвершка.
     Там с тупостью жестокой, бычьей
     Глядели мутные глаза,
     Как перед сменой всех обличий
     Сникала гулкая гроза.
     Обыкновенный, в славе строгий,
     Быт, принимающий в расчет,
     К нам бык упрямый, круторогий
     С наскальной росписи идёт.


     Всё было так обыкновенно,
     Так повседневно, так старо,
     Так возмутительно пестро,
     Как общих мнений перемена,
     И принималось, как само
     Собою движимое в мире –
     В самодвиженье. Между тем
     Могло бы быть намного шире,
     Раздвинуто во все концы
     И сердцем принято, в продленье,
     Как выраженье суеты.


     Мы ждали красного быка,
     И он вошёл, встал дерзновенно,
     И прободавши облака,
     Мычаньем оглушил века.
     Всё было так обыкновенно.

   1958


   «Пытливым оком озирая бытиё…»

   Л.Ф. Жегину


     Пытливым оком озирая бытиё,
     Разрозненные части мы имели.
     Друг обратил внимание моё
     На исторические параллели.
     Там не было подобных двух прямых,
     Сходящихся в пустом пространстве линий,
     Но где-то в космосе пересекались точки их
     Видением метеоритных ливней,
     И было страшно столкновенье сил,
     Уравновесивших в природе связи.
     Луч в призме существо живое разложил
     И, спектром отсияв, шёл в творческом экстазе
     В другую пустоту, где множась и дробясь,
     Вновь устанавливал преемственность и связь.
     Вообразить в отрезках кривизну,
     Разноголосье в постоянстве мнений
     Прозреть в веках, как отраженье, новизну
     И торжество обратных мнимых линий, –
     Тогда спокойствие мой дух охватит вдруг,
     И станут призраки былого зримы,
     Как образы, что памятью теснимы
     На стык соприкасающихся дуг.

   1958 июль–август


   Ночное


     Ночная духота в степи… Там кони,
     Подобны глыбам, наплывают, ржут!
     Нет больше ясности, что сердцем на иконе
     Неоглашенные в смущеньи познают.
     Опять чадят в ночи чертополохи,
     Как факелы, в руках полевиков,
     И на границе белые сполохи
     В жгуты свивают купы облаков.
     В ночном чаду палящего июля
     Предчувствие грозы мне губы обожгло.
     Трещат кузнечики, в их беспокойном гуле
     И до меня томление дошло.
     Дух опьяняет летнее тепло…

   1958


   Отрывок
   (из поэмы «Орфей»)


     Я мыслил зарождение спирали
     Из тёмного и плотного ядра.
     Тьму пламенные языки лизали,
     Пылинки раскалённые сверкали –
     И то была творения игра.
     Шарами оплотнённого огня
     Прочерчивались яркие орбиты,
     Казалось,
     в черной пустоте
     разлиты
     Лучи
     животрепещущего дня.
     Спираль
     обрушивалась гневно на меня
     Потоками,
     где холод и жара
     Смещались вихрями
     и дух смущали.
     Жгутами огнедышащими свиты
     Беззвучно падали,
     вздымались вновь, звеня.
     И я не мог
     мрак отделить от света,
     Определить пространственные меры,
     Рождавшейся вне времени химеры.


     Но кончилось само виденье это.

   1958


   «Один, восставши ото сна…»

   Н.Н. Ливкину,Н.М. Рудину,
   Л.Ф. Жегину, Л.М. Тарасову,
   Н.М. Чернышёву


     Один, восставши ото сна,
     Из кошки извлекает искры,
     Его и ландыш, и сосна
     Вдохновляют искренне.


     Другой живёт, как сибарит,
     И жизнью в Лыскове доволен,
     Он нюнюфары слов дарит,
     Когда с друзьями бродит в поле.


     У третьего с утра мазки
     Имеют тайное значенье.
     Любой этюд или эскиз
     Он пишет вопреки ученья,
     Пренебрегая буквой S.


     Четвёртый прозой и стихами,
     Как торба тощая, набит,
     И часто ходит вверх ногами,
     Когда врастает прочно в быт.


     А пятый – божий одуванчик –
     Прозрачен, лёгок, невесом,
     Всё бегает, как резвый мальчик,
     За кашками и за овсом.

   1958 август
   (На даче в д. Лысково)


   «Не ты ли космос Властелин…»


     Не ты ли космос Властелин,
     На муки обрекаешь тело
     И раскаляешь до предела,
     И остужаешь до глубин?
     Многообразье мирозданья
     В любом из нас воплощено,
     И духом плотское созданье
     До времени наделено.
     Подобием живых галактик
     Проносимся мы в пустоте,
     Где Космос, убеждённый практик,
     Уподобляет нас мечте.

   1958 сентябрь


   «Стоят осенние деревья…»


     Стоят осенние деревья
     В убранстве праздничном своём,
     Как бы, от стужи цепенея,
     Напуганы небытиём.
     Там листья падают со звоном
     С прозрачной, страшной высоты,
     Но в мерном ритме похоронном
     Живые нотки разлиты.
     И не страшит нас увяданье
     Осенней роскошью ветвей
     На рубеже грядущих дней,
     Которым есть уже названье.

   1958 сентябрь


   «Бывает порой, что звуки…»


     Бывает порой, что звуки
     Способны мы увидать
     И гамму цветовую
     На полотне разыграть.
     Искусны наши руки,
     Пытлив, изощрён глаз –
     Отвердевают звуки
     И долго тревожат нас.

   1958 сентябрь


   «Через плотное, литое…»


     Через плотное, литое,
     Разноцветное стекло
     Я гляжу на прожитое,
     Что бессмысленно прошло,
     Но осталися картинки
     Детства в памяти свежи,
     Как последние крупинки
     Правды, в пёстром мире лжи.

   1958?


   Троица


     Триединый, вечно сущий,
     К нам в которой ипостаси
     Светом истины войдёшь?
     К чаше тайной хлеб несущий,
     Возвестишь о смертном часе,
     В горний мир свой отзовёшь?
     Слыша глас наш покаянный,
     Примечая нищету,
     Светом правды осиянный,
     Поразишь ли темноту?
     И когда пронижет члены
     Кровной влажностью любовь,
     Мы постигнем перемены
     Плотских избежав оков,
     Прояснённое сознанье
     Постигает смысл числа,
     Вечных сущностей слиянья,
     Ради блага созерцанья
     Триединого Творца,
     Ибо во главе угла
     Нет предстоящего лица,
     Невозможно исключенье.
     Только трудное ученье
     Ум в борьбе освободит,
     Чистый сердцем сокрушит
     Тяжкий камень преткновенья.


     Пребывает вечный свет,
     Непрерывный, неслиянный,
     Как источник постоянный,
     Мысли творческой предмет.
     И поскольку матерьален
     И в конкретность воплощён –
     В отвлеченье – идеален,
     В повседневности смещён.


     Лишь круговорот движенья
     Порождает вечный свет,
     Длится он без повторенья,
     Для него предела нет.
     Он в системы утверждает
     Разум, насаждает жизнь,
     В каждой твари преломляет
     Луч, в многообразье призм
     Отражает блеск величья,
     Как подобье существа,
     Постижимый без обличья,
     Предъявляющий права
     На ничтожное созданье,
     Что в просторах мирозданья
     Умещается в слова.


     Метафизика творенья
     Отрицание нашла
     В диалектике числа,
     А троичность – утвержденье,
     Подтверждение в любви,
     В красоте – преображенье.
     Истинно самодвиженье
     Света, жизни и любви.
     Суть одна, три совмещенья
     Неразрывные явленья
     Времени и бытия.

   1958 октябрь


   На площади Маяковского


     На площади Маяковского
     встал гигант
     Из бронзы,
     грубо отлитый.
     И только
     талант наскочил на талант,
     Посыпались
     искры
     на плиты.
     Когда Москва
     в неоновом свете
     Пылала огнями
     реклам и витрин,
     Тупо глядели
     взрослые и дети,
     Как сходятся
     в поединке
     богатыри.
     Думалось,
     от дерзкого Голиафа
     Взвоет
     пристыженный
     бородатый Давид,
     Не обойдётся
     без протокола и штрафа,
     Без сирот,
     без вдовы…
     Любители зрелищ,
     расходитесь пристойно!
     Я не для драки
     вступил
     на площадь.
     От меня не дождётесь
     сцен непристойных,
     Мой финал
     заведомо
     проще!
     Я обойду
     вокруг постамента
     Два,
     три раза –
     подряд,
     Пока не дождусь
     в кадре
     момента,
     Когда наш
     встретится взгляд.
     Тогда услышу
     с высоты аховой:
     – Думаешь,
     стоять легко!
     Я из бронзы,
     а ты –
     из праха,
     Так разбей меня
     молотком!
     Я больше не в силах
     жизни
     биения
     Вкладывать
     в лестницы строк,
     А меня
     распирают стихотворения,
     Как толпы –
     моё метро.
     Бронзы
     литое многопудье
     Мешает
     в темпе стремиться…
     В доме любом
     хранит,
     как орудие,
     Тома моих книг –
     столица!
     Иди!
     И стой!
     У мира на страже!
     Давно
     твой приход
     предвидя,
     Дарю тебе ключ я,
     а сердце
     подскажет
     Коммуны близкой
     виды!
     Сказал и вздыбился,
     как Голиаф
     над домами,
     Пряча от позорища
     кратчайший нрав.
     Плещет над площадью
     широчайшими штанами,
     Не розовое облако –
     бронзовая гора.
     От ослепительной,
     на людях,
     беседы,
     Чувствуя энергии
     разгул
     в теле,
     Не шёл,
     но летел я,
     как после победы, –
     И птицам подобны
     строки
     пели.

   1958 декабрь 1


   «У памятника Александра Грина…»


     У памятника Александра Грина
     Остановился я в раздумье погружён.
     Таким ли в жизни был когда-то он,
     Исполненный достоинства мужчина?
     Какая стронула его причина,
     Что был он в действиях смещён
     И в домыслы всем сердцем обращён?

   1958(?)


   «Пусть расцветают все цветы…»


     Пусть расцветают все цветы
     Под небом Родины любимой.
     Перед судьбой неумолимой
     Мы не страшимся нищеты.
     Во имя строгой простоты
     Столь беспощадной, нетерпимой,
     Мы ищем действенной и зримой
     Для сердца ясной красоты,
     Когда народ самодержавный,
     Равно великий и бесправный,
     Величие таит в себе,
     Способный проявить в борьбе
     Таимые под спудом силы
     И не раскрыть их до могилы.

   1957–58(?)



   1959


   Беглец

 //-- 1. --// 

     Чайки кормятся рыбой и падалью.
     Резким криком оглашают воздух.
     Они не покинут гавани –
     Города
     с конструктивными башнями,
     Бульваров
     с порыжелыми деревьями,
     Моря,
     подёрнутого разводами нефти,
     Плещущего о борт пароходов.
     Беглец страшится света.
     Идёт,
     сужая круги,
     навстречу
     гибели…

 //-- 2. --// 

     Разве может человек быть свободен,
     Беспрепятственно ходить по земле,
     Не имея паспорта с постоянной пропиской,
     Военного билета и справки о месте работы?
     Разве не обязан человек носить имя,
     Данное ему со дня рожденья
     И помнить о многочисленной родне,
     Которая не прощает прегрешений?
     Человеку становится дико,
     Потому что нет у него близости с природой,
     Чужими стали для него леса и реки,
     Луга и болота, город и море…

 //-- 3. --// 

     Как одинок бездомный человек,
     Без имени,
     законом осуждённый
     К позорной смерти…
     Трудно потеряться
     в безлюдном городе,
     Хранить молчанье…
     Ведь там, где льются толпы по обочным
     стокам,
     Подобно одухотворённой протоплазме,
     Бездушный город – Аргус
     тысячами глаз
     Выслеживает жертву…
     Челюсти домов жуют людскую жвачку
     С покорностью голодных автоматов.

 //-- 4. --// 

     Мир воров и сутенёров,
     Проституток и нищих,
     Сыщиков и пьяниц
     Ходит за ним по пятам.
     Город обречённых и бездомных
     Накликает на него несчастье,
     Нужда берёт за горло
     Цепкой, костлявой рукой.
     Нищий принц собирает отбросы,
     Окурки и жалкую мелочь.
     На него выливает небо
     Липкого дождя помои…

 //-- 5.  --// 
   МЯЧ

     Катится мяч по бережку:
     То синий,
     то красный мяч.
     Будем вдвоём
     бережно
     Перебрасывать мяч!
     Разве не хочет девочка
     На руки
     взять
     мяч
     И, как кочан,
     как голову,
     Качать его,
     качать…
     Мяч летит
     уверенно
     Из детских рук
     вверх.
     Над берегом
     серебряный
     Сыплется:
     смех…
     смех…
     Катится мяч по бережку:
     Мяч,
     мяч,
     мяч…
     Будем с тобой,
     девочка,
     Час, два…
     Играть,
     Час, два…
     до вечера,
     До тусклой зори.
     Ночь придёт.
     Погасит свет.
     Зажжёт фонари.


     Будет сыро и холодно.
     Все лягут спать.
     Ночь подвесит над городом
     Луну,
     как мяч!

 //-- 6. --// 

     Жизнь свиток чёрных преступлений
     Войны, нужды и ревности…


     Но, как бы, не был одинок
     И осуждён на гибель человек,
     Луч света для него пробьётся
     Тем отраженьем вечного тепла,
     Которое от солнца остаётся
     На стенах из бетона и стекла.

 //-- 7. --// 

     Был стебель из фарфора
     Вытянут искусно.
     И форма женского тела
     Придана ему.


     И этот лёгкий стебель
     Подобьем головы
     Завершал цветок
     В сиянье лепестков.


     От блестящей наготы,
     Лишённой смысла,
     Некуда было отвести
     Удивлённые глаза.


     Неужели образ женщины,
     Плоской и безрукой,
     Нам заменит Афродиту
     Древней Эллады?

 //-- 8. --// 

     В тылу жила неверная
     Солдатская жена.
     За легкими соблазнами
     Погналася она.
     За жалкими соблазнами:
     За лаской, за пайком,
     За тряпками, за туфлями,
     За краденым теплом.


     Ложь себе теснится
     Среди домашних стен,
     А по ночам ей снится
     Счастье мирных дней.
     От горького, постылого,
     Постыдного житья
     Спешит она упрямо
     К уюту мирных дней.


     Всё пленного, убитого
     По имени звала.
     Жена была неверная,
     Да только с ним спала.
     Ложь себе свивается
     В плетённый, крепкий жгут –
     Стыдом её без жалости
     Давно соседи бьют.


     Вчера ещё с любовником
     Ходила в ресторан,
     Делила ласки пьяные –
     Но то была игра,
     Пьяная, азартная,
     Ненужная игра…
     Сплошные буги-вуги,
     А после них: погром!..


     Стоит закрыть глаза,
     Как рядом встанет жена.
     Где любовь, там обман.
     Тьма!
     И тогда
     оборвёт патефон
     Грубо
     солдат –
     Липкий,
     сладкий обман,
     Без любви…
     Взгляд,
     полный лжи,
     Помнит солдат.
     Где обман, там любовь. Кровь!
     И навек
     уснула жена
     Вечным сном…
     Солдат, солдат,
     Крепче сердце зажми
     Ладонью
     в комок!


     Спит жена вечным сном.
     Преступник бежит от суда.
     Кровь чернеет на нём.
     И сам он чёрен уже.
     Он на смерть осуждён. От судьбы
     Не уйдёт… Он на смерть
     Осуждён…
     Сон –
     убит!
     А где-то с чужим
     спит жена.
     Он на смерть осуждён. Он на
     Смерть осуждён… Он на смерть
     Осуждён…
     Без войны!


     Солдат, солдат,
     Крепче сердце зажми
     Ладонью
     в комок!

 //-- 9. --// 

     Город из бетона, металла и стекла,
     Стен кирпича и камня прочной кладки,
     Залитый асфальтом, вымощенный плитами,
     Украшенный фигурами причудливой лепки,
     Опутанный сетью шоссейных дорог –
     Выглядит огромным чудовищем-спрутом.
     Он захватывает щупальцами добычу
     И жадно втягивает в полость рта
     Дымящиеся океанские пароходы.
     Беспощадные города-спруты
     Убивают электрическим током.

 //-- 10. --// 

     Берут меня с улицы
     За плату,
     как есть,
     Как монету разменную,
     как с хода,
     вещь!
     Душа стоит
     голая,
     Как бутылка пуста.
     Пьяна я
     по горло,
     От ласк – сыта.
     Жалкая, трущёбная
     Стережёт
     нищета.


     Затискана, обсосана,
     зацелована,
     Кинута
     В мягкую постель,
     В перья обряжена,
     Как ворона,
     Белая,
     Площадная ворона,
     Куда уйду от жизни,
     Руки в тоске заломив?


     Каждому нужно
     Безбедно жить,
     Есть,
     Пить…
     Хоть умри!..


     Подлые мужчины,
     Как стадо кобелей,
     Следят,
     снуют по улице,
     За гроши берут.


     Не вижу я радости
     От беглых встреч,
     И самой мне
     Нечего
     беречь.
     Ни стыда, ни совести –
     Голый срам,
     Поперёк сердца –
     Шрам!..


     На смерть связаны
     Прочным узлом,
     Убежим,
     позорное
     оставим ремесло!
     Когда покинем город,
     Где стыд и смрад –
     Что же мы выберем
     Между добром и злом?
     Что же мы выберем,
     Нищий
     Гость?


     Щепотку зла,
     Щепотку добра,
     Разменного серебра
     Горсть…

 //-- 11.  --// 
   ПРОЩАНИЕ

     Да, я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…


     Есть в тебе чужое,
     Холодное и злое,
     Что вывернуть способно
     Душу наизнанку.


     Да, я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…


     О тебе бездомном,
     Нищем и голодном,
     Гадала по ночам я
     И плакала навзрыд.


     Да я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…


     Ты весь как на ладони,
     Боящийся суда.
     Убийца или вор ты,
     А всё ж покинешь порт.


     Да, я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…


     Судьба по гроб связала.
     Любовь то или жалость? –
     Нам только и осталось
     Жалость, не любовь!


     Да, я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…


     Если завтра в море
     Вырвемся с тобою,
     Нам будет выход: море,
     Одно лишь море, море…


     Да, я тебе не верю,
     Не верю, хоть умри…

 //-- 12. --// 

     Робко призрачной надежды
     Мелькнуло светлое крыло.
     Беглец
     на миг
     вкусил отраду.
     Он был отмечен в нищете любовью,
     Пусть площадной, но бескорыстной, чистой.
     Две женщины ему любовь дарили,
     Не требовали платы
     за любовь.
     А девочка с мячом
     тянула к жизни,
     И мяч катился
     по траве зелёной
     Отрубленной на плахе
     головой.

 //-- 13. --// 

     Когда от бешеной облавы
     Уйти торопится беглец,
     Все полицейские заставы
     Ему готовят встречу.
     Подобно затравленной птице,
     Он ищет выхода к морю.
     Пронзительным криком чайки
     Оглашает воздух…

 //-- 14. --// 

     Мост разведён. Червяк взлетает вверх.
     Ползёт по скрепам. Звонкий скрежет стали
     Гремит в ушах. Металла гулкий смех
     Невыносим. Он чужд людской печали.
     Преступник держится за жизнь. Спешит.
     И слышит топот за спиной и скрежет,
     Мотоциклетов рёв, свист пуль…
     Ожог и боль. Спешит и воздух режет,
     Сухую пыль глотает на бегу.
     Ожог и боль. Он падает, пьёт свежий
     Дождь,
     воздух,
     небо,
     слёзы,
     кровь,
     мочу –
     И радостно –
     уходит в радугу…

 //-- 15. --// 

     Напрасно ждут его
     Две женщины в порту,
     С ним поделить
     готовые мечту
     О счастье призрачном и вольном…
     Ждёт девочка,
     забросившая мяч
     Далёко в поле.
     Закатился мяч.
     И некому подать ей больше
     мяч.
     И некому сыграть с ней
     в красный мяч.
     Счастливый принц обратно не придёт.
     У сказки есть конец. Волна прибьёт
     Труп чайки к берегу. Волна прибьёт
     Труп чайки к берегу.
     Волна прибьёт…

   1959


   Диоген


     В бочке пустой,
     Упрямый и злой,
     Оброс Диоген бородой.


     Ночью и днём –
     Всё с фонарём,
     Прыгают блохи на нём.


     Не может никак
     Сиракузский босяк
     Опыт учесть собак.


     Один лишь ответ
     Твердит много лет:
     – Уйди, ты мне застишь свет!


     Свободен лишь тот,
     Кто тупо живёт
     И смотрит на мир, как скот.


     Забота снята
     С племенного скота,
     Подстать мудрецу нищета.


     Смачно урод
     Корку жуёт
     И воду из лужи пьёт.


     В бочке пустой,
     Упрямый и злой,
     Трясёт Диоген бородой.

   1959 апрель 11


   Облака


     Я люблю, когда надо мною
     Только небо –
     лежать в траве.
     Высоко ли, низко небо
     Недоступно измерить мне…
     Одни травинки –
     бывают выше,
     Чем плывущие облака,
     Другие – рядом совсем,
     чтобы слышать
     Я кузнечиков треск мог…
     Я люблю за полётом птицы
     Мне доступную грань обегать.
     И готов уходить на небо
     Тонкорунных овец ласкать.

   1959


   «Если ты владеешь формой…»


     Если ты владеешь формой,
     Будь спокоен, будь упрям.
     Неподкупен путь у песен.
     А когда им станет тесно,
     Ты вернёшь назад сады.
     Для стиха приходит детство
     С каждым юным поколеньем,
     И тогда доступны смены
     Заблуждений и преданий.

   1959 февраль


   Встреча


     Из одних обтекаемых линий,
     Из восторженной, трепетной плоти,
     Из собранья частиц совершенных,
     Преломляющих чистый свет,
     Из подобья торжественных, плавных,
     Подвигающихся систем –
     Ты вступаешь в пересеченье
     Обусловленных плоскостей,
     И в уме я слагаю движенья
     Всех частиц, отражающих тело,
     Проходящее рядом по срезу…

   1959


   Больше камня


     Что, если тело только косный камень,
     Который силой приведен в движенье,
     Когда сознание его покинет,
     Оно мгновенно распадётся в прах.
     Когда бы это был тяжелый камень,
     Изведавший земное притяженье, –
     Лежал он плотно на краю оврага
     И оползал бы неприметно с почвой.
     Но разве тело гладкий, крепкий камень,
     Гранит иль мрамор? Как оно непрочно,
     Всего лишь полая, пустая оболочка,
     Вместилище воды и скудных элементов.
     Весь этот хлам пойдет на переделку.
     У камня век длинней. Зато сознанье –
     Меняет с каждой линькой оболочку.
     Сознанье прячется в природный панцирь
     И в нем себя определять способно,
     Хоть до свершенья цели покидает
     Изношенное бесполезно тело.
     Не правда ли, неволит нас борьба,
     Желание любить и насыщаться?
     И не щадим мы до износа тела?
     Когда же потеряем – горько плачем.
     Мы покрываемся паршой, дыханье
     Бывает сперто, и грудная жаба
     Нам душит горло, подлая вода
     Теснит и долго заливает члены.
     Все тело распадается на части,
     Уже расходится зловонье смерти,
     А с губ сухих крылатое сознанье
     Срывается и медлит на отлете.
     В какую ринется оно утробу,
     В каком котле стихий переродится,
     Когда имеет право на бессмертье,
     Желанье жить и продлевать творенье.
     Пускай же теплится на дне сознанье.
     Ведь не из камня я, раз чувство боли
     Подсказывает мне, что я живу и мыслю,
     Веду борьбу и вытесняю смерть.

   1959 февраль


   «Короче становилась жизнь…»


     Короче становилась жизнь,
     Но с каждым часом всё теплее,
     Участливей, приметно старше,
     Казались за окном деревья.
     Они имели многолетний опыт,
     Листвою обновлялись много вёсен,
     И если были порожденьем солнца,
     То знали это и тянулись к свету.
     Они свидетели моих годов,
     Они наставники моих желаний,
     Они листвой меня всего одели
     И властно повернули к солнцу.

   1959 февраль


   Полнолуние

   Вале


     Приобщиться к великой тайне,
     Приоткрыть еле видную дверцу,
     Выход дать утомлённому сердцу
     И ещё стать темней и печальней –
     Темнее сказочного эфиопа,
     Печальней царевны Несмеяны.
     Добраться до лесной поляны,
     Где ночные фиалки благоуханны,
     Где можно к вечеру видеть циклопа,
     Где кузнечики поднимают стрёкот
     В тёмной листве перезревшей,
     Где от счастья Леший, прозревший,
     Кусает собственный локоть.
     Блаженны лесные поляны,
     Июньские выпавшие ливни –
     Ветви деревьев под ними
     Распрямляются точно бивни
     Мамонтов грубы и странны.
     А кругом первобытной свежестью
     Дышат кусты и травы,
     Обрывая игры и забавы
     Смутными словами: Кто следующий?


     Почему я темный и печальный
     Не сложу со спины там ношу?
     Почему я на землю не брошу
     Вздох тяжёлый и покаянный?
     Очисти душу, лесная поляна,
     От смуты, от дневного обмана,
     От липкой лжи, годами желанной.
     Нет чище просветлённого эфиопа,
     Радостней царевны Несмеяны –
     Льётся запах благоуханный
     Ночных фиалок с влажной поляны.


     Приветливы, не похожи тропы,
     Деревья прозрачны в полнолунье,
     Призрачны лоси и лани…
     Ветви лапы кладут на плечи
     Бережно, и дышать легче,
     И одно на лесной поляне
     Цветёт единственное желанье –
     Огромное и круглое, как полнолунье.

   1959 июнь 20


   Рильке


     Немецкой речи тёмное теченье
     Не раз тревожило моё воображенье
     Напором вод, нахлынувших затем,
     Чтоб потопить, познавшего тревоги.


     Немецкой речи грозные пороги
     Несут меня, готового совсем
     О камни неприступные разбиться
     И потонуть в стихии не родной.


     Но Рильке там встречается со мной,
     Быть может, он мне только смутно снится,
     И свежая, славянская струя
     Мне не даёт пред камнями забыться,


     На крыльях белых поднимаюсь я,
     Как сотворённая из пены птица.


     Не избежать всех чувственных желаний,
     Прикосновений женственных стиха,
     Его молитв и тайных упований
     Очистить души словом от греха.


     Он много вынес в жизни испытаний.
     Теперь глядит на мир издалека,
     Прозрачен, чист, в дерзаньях идеален,
     Так одинок пред Богом, так печален –
     Из обособленного смертью уголка.

   1959


   Небо

   В.М.


     Я стою у порога довольный,
     Улетаешь ты птицей вольной
     В синее, летнее небо.


     За спиною домов глыбы,
     Мы осилить их не могли бы,
     Улетаешь ты прямо в небо.


     Ты приветливая, прямая,
     Неволи не принимая,
     Полюбила летнее небо.


     Ты побыть со мной не хотела.
     Погрустила и улетела
     В небо, в синее небо.


     Знаю, ты даже не птица,
     Но мне будет долго снится
     Высокое, чистое небо.


     Я не рождён для полёта,
     Терзает меня забота –
     Зачем мне – небо, небо?..

   1959 октябрь 19


   «Короче становилась жизнь…»


     В пространстве линия прямая
     Приобретает кривизну,
     Бег, в точке схода замыкая,
     У мер космических в плену.


     Опережая день творенья,
     Мысль ускоряет свой обход.
     Минувшее без повторенья
     В теченье времени войдёт.


     На плоскости пересекутся
     Любые, встречные ряды,
     Отклонятся и разойдутся,
     Оставив по себе следы.


     На баснословные размеры
     Неумолимых величин
     Не хватит людям умной веры,
     Чтобы постигнуть мир один.


     Сознанию тесны границы,
     Где время ускоряет бег,
     Фотонные ракеты – птицы
     У края станут на ночлег.


     Подвластны общему движенью
     И пролагая путь вперёд –
     Вернутся к своему рожденью,
     Увидят собственный исход.


     Так, обращается прямая,
     Нигде не разомкнув объём,
     По виду та же, но другая,
     С обратным мнимым бытиём.

   1959 декабрь


   Амон – Ра


     Был прежде Нун.
     И первое создание его
     Он сам – произрастающее семя.
     В том семени начало всех начал,
     Бессмертия живого сущность,
     Размах и буйство плоти.
     Ничтожно мало, но совершенно
     По форме – семя.
     Оно в сырой и тёплой
     Среде оплодотворенья
     Покоится веками
     Для жизни вечной.
     Есть в малом трепетном ядре
     Уплотненье массы,
     В нём бытие в покое мнимом
     Недвижно пребывает.
     Оно ничто, хотя сопряжено
     В единое: крупинка,
     Таящая благую силу.
     Нун – порожденье хаоса,
     Владыка сущего,
     Производитель миров –
     Не принимает облика,
     Он воплощается, как дух,
     Как множество
     В чудесных ипостасях
     Великой Девятки.
     В среде, насыщенной
     Любовным трепетом,
     Возникло первое дуновенье,
     Пробудившее семя,
     Давшее толчок живому
     В его тайном имени.
     И тотчас стало поглощать семя,
     Всё, что строило его тело
     Из частиц мирозданья.
     Ускоренье вызвало подобье
     Гигантского взрыва.
     Так возник Атум,
     Его величество Ра.
     Ослепительное до белизны пламя
     Взметнулось до предела.
     Встало над зенитом солнце
     Многорукое, многоочитое,
     Золотоволосое до ярости.
     Был Атум двуполым,
     Существом изначальным,
     Имевшим соответствие
     Парных членов.
     Он поглощал всем телом
     Питательные соки
     И изрыгал отбросы всем телом.
     Ра плавал в среде плотной
     Из небытия, из мрака.
     Был он владыкой мира
     До его сотворенья.
     Не было под ногами тверди,
     Над головой свода,
     Сущее в образе Хепра,
     Вышло из недр Нуна,
     Как огненное колесо славы,
     Как тело полное блеска –
     И покатилось в просторах
     Безграничной вселенной,
     Извергая потоки
     Огня и лавы.
     Были длительны сроки
     Бытия владыки,
     Его величества Ра.
     Но всё рождённое жаждет
     В неустанном росте деленья,
     Утвержденья подобья,
     Продленья рода.
     Ра достиг предела
     В могуществе власти,
     И тогда вожделенье
     Обуяло бога,
     Он сплёл своё тело
     Для страстного совокупленья
     Торжествующей плоти.
     В рот его возбужденный
     Попало терпкое семя.
     Возликовал Хепра,
     Возрадовался сущий.
     С языка Ра слово
     Страсти упало
     Слюной оплодотворенной.
     С шумом изрыгнул мудрый
     Первенца своего сына
     Бога воздуха – Шу,
     Веселился, вытеснув
     С уст своих Тефнут,
     Богиню влаги.
     Воспринял их Нун, сказавши:
     – Да возрастут дети,
     Порождённые солнцем,
     Его величеством Ра!

   1959 декабрь – 1960 январь



   1960


   «Нут – юная богиня неба…»


     Нут – юная богиня неба
     Была прекрасна и нага.
     Стройна, как только египтянки
     На древних росписях бывают.
     И ослепительное тело
     До блеска поражало очи.
     И это женственное небо
     Лежало над землёй, над Нилом,
     Над Гебом с головой змеи.


     Чью женщину познал пастух,
     Воображая в страсти Геба?
     Он преломил остаток хлеба
     И поделил вино на двух –
     И с ней покоится на ложе.
     Ничто их больше не тревожит,
     А звёзды россыпью плывут.

   1960 январь


   Февраль

   В.М.

     Снег сыплется, не прекращая
     Все дни паденья своего,
     Снежинок примелькалась стая,
     За ней не видно ничего.
     И даже рыхлые сугробы
     Перекатать смогла метель
     Без восхищения, без злобы
     На протяженье двух недель.
     Снег падает пушистый, колкий,
     Слепит глаза, сбивает с ног,
     Морозной колкою иголкой
     Касается до лба, до щёк.
     Земля под снеговым покровом,
     Деревья сплошь запушены.
     Не пробудить ли громким словом
     Лесное царство тишины?
     Не отрясти ли с ломких веток
     Обледенелый снег плечом?
     Не раскидать ли свежих меток,
     Чтоб не забыть, как близок дом?
     Снег сыплется с утра до ночи,
     Февральский учинив разгул,
     И, кажется, день стал короче,
     А день к весне переметнул.

   1960 март


   Прибой


     Это был – великолепный,
     Полный страсти, бурный вал…
     Покров сорвал,
     плоть обнажил,
     Всю наготу
     открыл нелепо.
     Из женских, обнажённых тел
     Причудливые арабески
     Выкладывал он на песке –
     и в блеске,
     И в белизне молочной
     млел.
     Из откровенности мужской,
     Из грубости упругих членов,
     Способных углубиться в чрево –
     Слагался на виду
     прибой!
     В сплетении своём невинны,
     Сливались в брачном торжестве
     Нагие призраки,
     как две
     Разодранные половины.
     Тот вал, обрушенный, томил
     Такою страстью непотребной,
     Как будто нагонял и требовал…
     Он красоту творенья длил.

   1960


   Камни

 //-- 1. --// 

     Почему мы только камни
     В пустынном круге
     Подобных себе
     Гладких, безучастных, холодных камней?
     Вот, мы видим скрытыми глазами
     Впадины и бездны,
     Вот, безмолвными устами
     Продлеваем беседу…
     Не подумай, что мы мертвы,
     Недвижны и покорны,
     Первыми мы заселили землю
     И живём на ней вечно.
     И, хотя, мы покрыты
     Плесенью и пылью –
     Чище нас
     И твёрже нас
     Нет на земле созданий.

   1960
 //-- 2. --// 

     По вечерам тревожно пели души.
     Их каменное тело жаждало плоти.
     Они же оставались голыми валунами.
     Их мыли ливни,
     Жгло солнце,
     Обжимал мороз.
     Холодными голышами
     Называли их люди.
     Недоставало им формы,
     Способности передвигаться.
     Тяжёлые, гладкие камни
     Оползали с рыхлой землёю.
     И хотя их каменные души были тверды,
     Они крепко и прочно любили.

   1960


   «Как стройные, слаженные системы…»


     Как стройные, слаженные системы,
     Как остов, обтянутый мясом,
     Сетью кровеносных сосудов,
     Нитями чувствительных нервов –
     Движутся в пространстве массы
     Разумно сцепленных клеток.


     В торжестве белковых соединений
     Явлена утверждающая сила
     Бесконечного ряда повторений
     Стойких, строительных материалов,
     Пригодных быть оболочкой
     Для хрупкой, разумной материи.


     Красота – утверждение нормы,
     Стремление к полноте гармонии.
     Неизменные законы плоти
     Составляют существо природы.
     Только то, что обыкновенно,
     По-настоящему совершенно.

   1960


   «Всё шире круг небесной пустоты…»


     Всё шире круг небесной пустоты
     С её мигающими звёздными мирами,
     Где трудно от греховной маяты
     Отгородиться правыми делами.
     От неизбежного крушения богов
     Нельзя забиться в щель сторожевую.
     Со дна колодца зыбкий прах веков
     Сознанье втянет в пляску вихревую,
     Понудит дух метаться в пустоте
     Необжитой, непознанной вселенной,
     Чтоб где-нибудь на роковой черте
     Он проявился вспышкою мгновенной.
     Ничтожная пылинка отгорит,
     Но вспышка света вечность будет длиться.
     Луч до чужих пределов долетит
     И уж назад к земле не возвратится.

   1960


   Две танки

 //-- 1. --// 

     Стоит ли счастье
     Искать за пределами
     Внешнего мира?
     Там, где любовь – полон дом
     Света, тепла и любви.

 //-- 2. --// 

     Счастье земное
     Благ небесных дороже –
     В нём труд и любовь.
     Гору мы дружно свернём,
     Дом из щебня воздвигнем.

   1960


   Манекены

 //-- 1. --// 

     Любил он гололобых женщин
     За их породистую стать,
     За то, что в отношеньях трещин
     Не думают они скрывать.
     Не совпаденья с идеалом,
     Живут в неведенье пустом,
     Чужды евклидовым началам
     И в браке утверждают дом.
     Не достаёт притворной свиты
     Для торжества чужих невест.
     И за принятьем общих мест
     Ошибки пола не прикрыты.
     Так тонкостны и гололобы,
     И хитроумны на словах,
     Хранят они осадок злобы
     На крашенных в кармин губах.

   1960 май
 //-- 2. --// 

     Захватывает в плен
     Тревожный, повседневный
     В витрине манекен
     Необыкновенный.
     Красивый манекен
     Стоит, скосив глаза,
     Следит за мной и за
     Разнообразьем смен
     У плотного стекла.
     Он ждёт любви, тепла,
     Стихов, похвал, речей.
     Прелестный манекен
     В витрине не скучает,
     Он пустоту в обмен
     На чувство расточает.

   1960 май


   Август


     Дни к осени клонились дружно,
     К сырой и прелой теплоте.
     Вся зелень в полноте недужной
     Изнемогала в высоте.
     Она, как прежде, не дышала
     Обилием открытых пор,
     Но тяжелела и склоняла
     Под бременем листвы убор.
     Омытая подряд дождями
     И пропылённая не раз –
     Томилась тягостными днями,
     Уже сама с ветвей рвалась.
     Готовая к ветрам и встряске,
     В покое призрачном своём
     Копила неустанно краски,
     Чтоб буйным отгореть огнём,
     И багрецом, и позолотой
     Порадовать надолго взгляд.
     И ринуться с большой охотой
     В осенний, шумный листопад.

   1960 август 26


   «И Орфей мобилизован…»


     И Орфей мобилизован,
     Для него пришла война.
     Точно петлю на аркане
     Эта злобная старуха
     Затянула: туже, туже,
     Чтобы не было для песен
     Выхода. Уже в строю
     Мается Орфей унылый,
     С котелком, с тяжёлой скаткой,
     С бесполезным автоматом,
     Обезличенный, лишённый
     Всех достоинств человека,
     Потерявший в справедливость
     Пошатнувшуюся веру.


     Почему по принужденью
     Он обязан быть убийцей?
     Разве в том его призванье,
     Чтобы по дорогам мирным
     Оставлять одни лишь трупы,
     Жечь селенья и смеяться
     Вместе с оголтелой смертью?


     Посторонними руками
     Он измазан липкой кровью.
     Он участник преступлений,
     Поощряемых законом,
     Он преступник по приказу,
     Бессловесная скотина,
     Приведённая на бойню.
     Всё его непротивленье
     Только повод для насмешек.
     Он давно в животном страхе
     Потерял своё обличье,
     И в солдатской подлой форме
     Наказанья сам достоин.
     В этой бестолочи грубой
     Нет спасенья для Орфея.

   1960 октябрь 3


   Край земли


     Суров был край земли… когда Орфей
     Достиг пустынного, закатного предела
     И поражён был скопищем камней.


     Усталость путником в дороге завладела.
     На каменистом ложе он прилёг,
     И, руку подложив под изголовье,
     На небо чёрное, нависшее как потолок,
     Глядел с покорностью, охваченный любовью.


     Всё так же сходятся
     в метагалактике миры
     Для брачного совокупленья,
     Чтоб породить
     в неистовстве игры
     Другие
     звёздные скопленья.
     Всё слито в космосе,
     сопряжено
     В одно
     стихийное начало.
     И дно вселенское
     на человеческое дно,
     Как семя мудрости,
     запало.
     Природа косная,
     что до поры молчала,
     Свой голос подняла
     до развороченных высот –
     И плыли звёзды,
     убыстряя ход,
     И бездна
     под ногами клокотала
     Парами,
     магмой,
     плавями металла.


     Упорствует Орфей. Он чуда ждёт
     Перед вратами тесными Аида.


     Кем рядом ранен камень?
     Исторгая стон,
     Скатился он в пустынную долину,
     Где в темноте, среди обломков, погребён.

   1960–1961 февраль



   1961


   «Невероятно, но мы стареем…»


     Невероятно, но мы стареем.
     Близок день, когда нас назовут стариками,
     Скажут, будто мы выжили из ума,
     Становимся в тягость юным поколеньям,
     Чиним препятствия и переходим им дорогу.


     Мы сами когда-то думали так
     О стариках, встававших нам на пути,
     И, конечно, были правы, если бы мы их послушали,
     То не смогли бы повторить прежних ошибок
     С уверенностью первооткрывателей.

   1961 январь


   «Опыт приходит поздно…»


     Опыт приходит поздно.
     Не сразу мои доисторические предки
     Научились шлифовать камни,
     Делать ножи, топоры, наконечники стрел,
     Изображения грозных богов.


     Я никому не уступлю умения
     Обтачивать и выделывать слова
     Из косного, непокорного материала.
     Я отбираю бесконечно ценное
     Из россыпей повсеместно раскинутых слов
     И подобен в том дикому предку,
     Создавшему орудия труда и богов
     Единственно ради смысла.


     Опыт приходит в поздние годы,
     Он ощутим и приносит пользу,
     Он перенимается многими людьми,
     Как общедоступное и простое.

   1961 февраль


   У кабака. Соломаткин

   «Нравится мне у кабака стоять».
 Л. Соломаткин


     – Люблю стоять у кабака,
     Там есть ещё подобье воли,
     Что распирает бедняка,
     Как в половодье пьяное раздолье.
     Там вешних вод могучий хмель
     Мне слышится в спиртном угаре.
     Здесь, в мягкой зелени, постель, –
     А в небе чистые Стожары,
     И песня чумака в степи,
     И ржанье лошади в распутье…
     Что Питер мне? – Казак терпи!
     Быть атаманом – бог рассудит!


     Я мог бы спину распрямить,
     Раздуть меха груди широкой,
     Сивухой дух разбередить
     В юдоли горькой, одинокой.
     Когда бы царские орлы
     Те вывески не украшали,
     Когда бы громкие хвалы
     Органы в праздник не играли,
     Когда бы не стонал народ
     От вековечного обмана,
     И не мелькал бы нищий сброд
     Перед глазами постоянно.
     Мы, оставаясь во хмелю,
     Не чуяли бы сердцем гнёта.
     Вот я за что кабак люблю,
     В нём тонет подлая забота.


     От Разина и Пугачёва
     Кабак – народной воли клуб.
     Там вольное у стойки слово
     Срывается набатом с губ.
     Кабатчик, тучный, что кабан,
     Вытягивается, как по струнке.
     Но, если, ты вошёл в кабак,
     Прощай и лошадь, и постромки!
     Заложишь шубу и штаны,
     Всё спустишь, сдохнешь под забором.
     Мы тут пропойцы – обречены,
     Заклеймены сплошным позором.
     Здесь литератор и студент,
     Народное смакуя горе,
     Пропьют талант в один момент,
     За штофом бесконечно споря.
     Свой брат Успенский Николай,
     Поит тут розовую лошадь.


     Бечёвку, парень передай!
     Я только подвяжу калошу.
     Того гляди в ночлежный дом
     Приду с попойки босиком.
     А рожи наглые и злые
     Вперяют непотребный взгляд, –
     То души мёртвые России
     Мне в сердце слабое глядят.
     Достаточно терзать мне душу!
     Талант я пропил! Всё равно
     Чахотка жизнь в углу придушит.
     Так будь ты проклято вино!


     Свобода разве поманила,
     Согнала с места мужика
     И нищим по миру пустила
     К дверям открытым кабака.
     Весёлое житьё без крова, без земли
     У всей чернорабочей голи.
     Мы, как степные ковыли,
     Как беглое перекати-поле.
     И наш удел перегореть,
     Чтоб быть добротным чернозёмом.
     Кабак мне стал рабочим домом,
     Прибежищем – в ночлежке клеть.
     О, мать-сивуха, нет тебя подлей!
     Ты всё нутро сожгла. Хмельное зелье
     Мне принесло обманное веселье.
     А там на дне – зелёный змей!

   1961 декабрь


   «С точки зрения собаки…»


     С точки зрения собаки
     Человек весьма высок.
     Получает он без драки
     Замечательный кусок.
     Ходит он на задних лапах,
     Будто в цирке (очень жаль),
     Разобрать не может запах,
     На зубах плоха эмаль.
     Он не ест сырого мяса
     Всё же крепок и здоров.
     Разделяется на расы:
     Умных, пьяных, дураков.
     С точки зрения собак
     Вещь хорошая кабак.
     Если выйдет кто оттуда,
     Он с тобой поговорит,
     Даст покушать он из блюда
     И за то благодарит.
     Вылижешь всё рьяно…
     На то и пьяный!

   1961(?)



   1962


   Лубочные сценки столетней давности


   1. Лодка


     Радостно и ходко
     Выплывает «лодка»,
     На ней Разин-атаман
     Идёт войною на дворян.
     Что за пёстрый балаган?!
     Лоскутные разбойнички!..


     Разойдись погодка!
     Ходи буйно «лодка»,
     По вольному кругу,
     По пьяному лугу.
     Ничего мы даром
     Не спустим барам.
     Спалим поместья,
     Господ повесим!

   1961


   2. В кабаке


     Стрелки, пропойцы, вахлаки
     И спиридоны-повороты
     Заполонили кабаки
     За штофом утопить заботы.


     Руси веселье площадное!


     Там осаждается на дне
     Беспутство подлое, хмельное,
     Как дань посильная казне.


     Они бранятся и поют,
     Уж воздух спёрт от матерщины,
     Дерутся ражие мужчины,
     Посуду бьют, управы ждут.
     Потом на миг угомонятся.
     И вновь ожесточённо пьют.


     И по обочинам дорог
     Мертвецки пьяные валятся
     Без памяти, без сил, без ног.

   1962


   3. Праздник


     Вольному воля – пьяному раздолье,
     Вор на воре – целое подворье.
     В казёнке гулянье – в остроге покаянье,
     С миру по нитке – голому на пропитье.
     Спустим деньги в кабаке, пойдём дальше
     налегке.
     На то воля господня, когда праздник сегодня!

   1961


   4. Купчик


     Молодой, разбитной
     Пьяный купчик идёт,
     По жилету брелки,
     Нараспашку живот.
     Он красотку купил
     Дорогою ценой,
     Честь и совесть сгубил,
     Не стоял за ценой.
     У него на уме
     Куш солидный содрать.
     Покутит в кабаке,
     Да пойдёт торговать.
     Хорошо торгашу,
     Деньги к месту пришли.
     Он у всех на виду,
     Не за ум – за рубли…

   1962


   5. Заклинание


     Уж, ты будь предо мной
     Точно лист перед травой,
     Будто конь разгорячённый,
     Разъярённый, племенной!
     Уж, ты встань передо мной
     Непотребный да хмельной!
     Хоть ярись, хоть бранись,
     Бабьей воле покорись,
     И, как лист перед травой,
     Приневоленный стелись.

   1962


   6. Дворник

   «…в настоящее, совершенно пустынное от всяких героических личностей время дворник может занять довольно видное место…».
 Г. Успенский.


     Выходит дворник на крыльцо,
     У него красное лицо,
     Рубаха потная из кумача,
     Куртка падает с плеча.
     Вышел помочиться,
     Стоит матерится
     На чём свет стоит.
     Нынче дворник знаменит,
     У литераторов в чести.
     Он прохожего честит:
     – Уж ты, пьяница, проходи,
     Перед глазами не меледи,
     Пока в часть не свели!..

   1961



   «Как сны детства девочки…»


     Как сны детства девочки
     Пытливой и тонкой,
     Нахлынут воспоминания,
     Чтобы ранить сердце.


     Беззаботны чистые помыслы.
     В годы до грехопаденья
     Мир полон ручных зверей,
     Лоскутов и картинок.


     Куклы спят, глаза не закрывая,
     Не снимая башмаков и платья,
     И над ними ласковая мама
     Склоняется чутко.


     У девочки, как у котёнка,
     Все движенья грациозны,
     Много смеха, шустрых уловок,
     Лукавых улыбок.


     Как у стройного жеребёнка
     Тонки ноги, гибко тело,
     Вдоволь резвости, ясной ласки,
     Неуклюжести детской.


     Загляни в лицо и увидишь
     Проблеск женственности нежной,
     Так пытливы глаза, в которых
     Есть и ревность, и насмешка.


     Вечно прыгалки, вечно мячик
     И расчерченные классы,
     Досаждающие мальчишки,
     Усмиряемые подачкой.


     И мальчишки нужны в играх,
     Они приходят, как папы,
     Поздно вечером после работы,
     Их надо кормить обедом.


     Они принимают упрёки
     С покорностью грубой.
     И тогда воробьиной стайкой
     Разлетаются девочки.

   1960 (1962)


   Ночная пляска
   (Из недописанной поэмы «Чёрная Африка»)


     Вот на чёрном небе встала
     Обнажённая Луна.
     Как самка соком истекала,
     Но вырвалась из табуна,
     Дерущихся крылатых облаков,
     Изогнутых от сладострастья,
     Летели клочья с их боков.


     Чтобы добыть крупицу счастья,
     Забыть недолю и нужду
     И то, что рабство пахнет потом –
     Все руки чёрные, привыкшие к труду,
     Готовы к нежности и ласке,
     К любовным, радостным заботам.
     И наступает
     время пляски!


     Плеч овал девичьих смугол,
     Спелым соком налиты,
     Будто обозжённый уголь
     Лоснятся от черноты.
     Лакомы, как под углами,
     Формы тела их стройны,
     А над чёрными грудями
     Бусы разной величины.
     Вьются змейками, топочат
     Обнажённым строем ног.
     Бёдра плодородье прочат,
     Силы много, очень много!..


     Юноши черны и статны
     И на диво сложены,
     Бьют тамтамы… Вкруг
     Деревни ликования полны,
     И кострами
     там деревья
     До утра ослеплены.
     И Луна плывет нагая,
     Страсти юной потакая,
     У неё обнажены
     В полнолунье – груди, ноги.
     Ей любовники нужны
     Статные, многие.
     Грозды звёзд летят на дно
     Рассыпанными бусами.
     Время пляской смещено:
     Валко ему, пусто ему!..
     Оно цедится сквозь пальцы
     Мелкой пылью золотой.
     Тьма ночная зорко пялится,
     В лес оттиснута толпой,
     Ахами, взмахами,
     Привычными страхами.


     Мерный топот, страстный вскрик,
     И слова: от сердца прямо
     Вырываются, на миг,
     Приглушая звук там-тама.
     И опять, и опять
     Радости, ласки.


     Грех
     спать
     В ночь
     пляски!

   1961–1962


   Поэзия


     Она несла себя навстречу дням.
     И, чувствуя невольное смущенье,
     Мечтали мы прибрать её к рукам.


     Но то, что вызывало восхищенье
     И постоянно повторялось в ней,
     Теперь воспринималось, как отмщенье.


     Нам время больше не отпустит дней
     Очарованья, радости и счастья,
     Живые чувства стали холодней,


     Уму не достижимо сладострастье,
     Заученным становится восторг,
     В любовных играх призрачно участье,


     Не веселит души любовный торг.
     Страшимся мы постыдного величья.
     Хотя бы крик я из груди исторг
     И тем нарушил заповедь приличья.

   1956–1962


   Песня

 //-- 1. --// 

     Я наступил на горло песне,
     Я покарал её, убил,
     Она уж больше не воскреснет,
     Я сам её похоронил.
     И так мне стало одиноко
     В безмолвной жуткой тишине,
     Как будто, я закрыл все окна
     И повернул лицо к стене.

   1962 май 4
 //-- 2. --// 

     Произрастающее дерево
     Из праха поднялось уверенно,
     Листвой призывно зазвенело,
     И песня превратилась в тело.
     Под деревом вечнозелёным,
     Привольно юным и влюблённым
     Отрадно старым и любившим,
     В заботах песен не забывшим.

   1962 май-июнь


   «Бег времени не укротим…»


     Бег времени не укротим,
     В движении своём извечен,
     Неумолим, необратим,
     Сознанием очеловечен,
     Он движет звёздные миры
     И взвешивает судьбы наши.
     Мы жизни щедрые дары
     С рожденья
     пьём из смертной чаши.
     А потому:
     не всё ли нам равно,
     Что говорят о близком человеке?
     – Он уснул,
     ушёл,
     уехал,
     улетел,
     утрачен,
     утонул,
     ужален,
     убит…
     Всё – умер!..

   1962


   «Жизнь от программы отошла…»


     Жизнь от программы отошла
     и мыслится, как частный случай
     от производного числа,
     хоть участи достойна лучшей.

   1962


   «Когда покидает поэта…»


     Когда покидает поэта
     Могучего времени ритм,
     То все злопыхатели света
     Восстают на него.
     А он то своей глухотою
     Не меньше судей удручён.
     Весь мир пустыней пустою
     Обступает со всех сторон.
     Человек
     задыхается в страшной,
     Немыслимой духоте,
     Затем,
     чтобы день вчерашний
     Вернуть –
     на чистом листе.
     Лишённый тонкого слуха,
     Сторонится суеты.
     В его отверстое ухо
     Не западёт ничего
     Небесного и земного:
     Ни брани, ни похвал…
     Он ищет в пустыне слова
     Больного удара стиха.

   1962 август 23


   «Хожу дорожками лесными…»


     Хожу дорожками лесными
     И прелым запахом листвы,
     И капельками дождевыми
     Бездумно умиляюсь там.


     Начало осени отрадно,
     Слух полон праздничной молвы,
     А тут нежданно и негаданно
     Встреча с чудом удалась –


     Зачавкало в грязи, затопало.
     Выходит выводок лосей.
     И с веток сорвалось, захлопало
     Сырою сетью паутин.


     А, может, ничего и не было,
     И лес стоит во всей красе.
     Над ним нависло низко небо,
     Лишь высветлился край один.

   1962 сентябрь



   1963


   В шутку

 //-- 1. --// 

     Смеясь, она сказала:
     – Мы насыщаем мир
     Досыта, до отвала,
     Как свежий корм, планктон
     (Студенистая масса
     Из стебельков, рачков,
     Морского кваса, пива).
     Потом она красиво
     Свой локоть положила
     На стол, ценя изгиб,
     Из губ, из глаз, из тела,
     Повёрнутого смело
     Углами, в разворот
     Смеялся разве рот.
     А разум хлопотливо
     Вступал в постыдный торг
     С судьбой, с самой собой,
     Чтобы дразнить: Слабо!
     Слабо! Слабо! Слабо!


     Наивны паутинки
     Сознания. Зрачки
     Взрывались, как стручки,
     Горошинами смысла,
     Затем, чтоб без заминки,
     Без устали, в толчки,
     Сорваться сразу с места.
     И вот нас понесло
     По осени багряной
     С листвой опавших слов
     Нежданно и негаданно.
     Глаза полны борьбой,
     Собой, своей судьбой,
     Они кричат с мольбой:
     – Бери! – А взять слабо.
     Слабо! Слабо! Слабо!

   1963 сентябрь 28
 //-- 2. --// 

     Она сказала: – Правильно!
     Поди, разбей стекло!
     Жить праведно неправедно
     На людях нелегко.
     Ведь ты творишь добро,
     Чтобы закрыть грехи,
     Радушно и хитро,
     Как будто пустяки!
     И вовсе ты не праведник,
     А только жалкий шут.
     Когда на общем празднике
     Вино с тобою пьют,
     Вино, конечно, пьют,
     Обмениваясь фразами,
     А камни-то за пазухой
     На случай берегут.


     Неправедно жить праведно
     Попробуй – и тогда
     Пустыми станут правила
     Насчёт добра и зла.
     От подлого содружества
     Идей, людей и связей
     Обретёшь ты мужество
     Не видеть безобразия!
     Когда на то пошло,
     Что подлость губит праведника,
     Поди, разбей стекло,
     Вот, и будет правильно!

   1963 декабрь


   «Творенья Хлебникова читая…»


     Творенья Хлебникова читая,
     Я открывал в них свежий смысл,
     Друзьям вопросами не докучая
     По поводу законов числ
     И неразгаданных намёков.
     Не так ли, по переброшенной доске
     Над пропастью, на волоске
     От гибели идёшь высоко
     И чуешь тяжкий груз пороков?
     Всевидящего солнца Око
     Восходит гневно на небосвод.
     Оно веселья буйством пышет,
     У воина копьё берёт
     И знаки им на тучах пишет.
     Деревья от угроз стеснились,
     А горы вздыбились хребтами,
     И воды океана взмылись,
     Чтоб кинуться на берег табунами.
     Кто пережил часы рожденья
     Земли, мир на ладони взвесил,
     Постиг в пространстве массы протяженье, –
     Не может жить без весел.
     Он выбирает у Вечности ладью
     И наслаждается лёгким бегом в лазури.
     Всё человечество объединяет в семью
     И брови незлобливо хмурит.
     Ему давно не грозны боги,
     Он их из пустоты творит,
     Дарует зыбкие небытия чертоги
     И живописный придаёт им вид.
     Ему знакомы ваяние и зодчество
     В словарных толщах языка,
     И радостное мифотворчество,
     Где в спешке перепутаны века.
     Он различает перемены
     На вкус, на цвет, по существу –
     И формы остаются неизменны
     И застывают наяву.
     Как первобытный творец природы,
     Объемлет он земной шар,
     И все преданья, все народы
     Его природный распирают дар.
     Премудрости полны и небылицы,
     В них мысль подспудная тесна.
     И дышат вольностью страницы,
     Храня деянья и имена.
     Он зорок, берег огибая
     Меж звёздных коромысл.
     Ищу я свежий смысл,
     Творенья Хлебникова читая.

   1963 июнь 25


   Баллада о портрете


     Нынче – точное изображение,
     Отставшее от холста,
     Не произвело на неё впечатления.
     Она была привычным делом занята,
     Подмены даже не заметила,
     (Что ж, люди на ходу меняются!)
     И мнимым невниманьем встретила
     (Так ближним промахи во грех вменяются.)
     Портрет бледнел, разодранный на части
     Противуречиями быта.
     Он так мечтал о счастье,
     Чувств растрачивая избыток,
     И теперь не хватало ему холста,
     От которого он отстал.
     К людям живым повышенный спрос,
     Им не прощается ничего,
     А он за собою сжёг холст,
     И нитки суровой нет у него,
     Вышел из рамы, как мечтал,
     Внешне похож на оригинал –
     Но не дало превосходства
     Портрету с живым сходство.


     Женщина намеренно сурова,
     Она невозможного чуда ждёт:
     Вот-вот расцветёт потускневшее слово,
     Свершится в судьбе её поворот,
     Комната заполнится светом,
     Не будет в помине будничных дней.
     Она с чужим говорит… с портретом,
     Со стеной… Он противен ей.
     Оживший портрет
     банальная повесть
     Сразила,
     как потрясающая новость!
     Он долго слушал слова любви,
     Способные мёртвого оживить,
     Он долго ждал за преданность похвал,
     Когда тесную раму упрямо ломал.
     И, всё-таки, лучше было сжечь
     Холст за собой, изведав любовь,
     Вниманья добиться ценою любой
     И горькое счастье принять и беречь!

   1963 февраль-июль


   Огонь Гераклита

   В.М.


     Огонь испепеляет,
     Плоть испепеляет огонь.
     Языки пламени
     Гложут мой колпак.
     Пёстрый костюм
     Пылает на солнце.
     На лице – знаки
     Выжигают – муки.
     Сыплются угли,
     Сеется пепел,
     Как после разлуки
     Звук,
     Слетающий
     С губ.


     Я весь горю! Я сгораю,
     Как кусок сухого дерева.
     На виду у всех сгораю.
     Горю, охваченный пламенем.
     Огонь испепеляет,
     Огонь испепеляет,
     Плоть испепеляет огонь!
     Мечутся языки пламени.
     Время гореть в огне!
     Дотла! Время!


     С треском по ветру
     Сыплются искры.
     Красные угли
     Глушит пепел.
     Смех меня душит.
     Дух лёгким дымом
     Взлетает к небу.
     Дотла я сгораю.
     Мой прах покидает
     Огонь очищающий,
     Огонь Гераклита.

   1963 июль


   «Я и сам не могу сказать…»


     Я и сам не могу сказать,
     Кто будет меня читать,
     После на то пенять.


     Кому время считанное
     Терять угодно? –
     Было бы прочитано,
     Принято, угадано.


     Что-то запомнится,
     К случаю останется,
     К месту вспомянется.


     Стихи, как посевы,
     Прорастают нежданно.
     Невидно где сеяли,
     Взошли – и ладно!

   1963 август


   «Дни мои не похожи…»


     Дни мои не похожи
     один на другой,
     у каждого своё отличье,
     обличье своё.
     До того они не похожи,
     как одинаковые прохожие,
     как булыжники
     на мостовой…

   1963 август


   «О, как часто небрежностью строк…»


     О, как часто небрежностью строк
     Мы пытаемся точно сказаться!..
     Люди судят в упор нас и строго
     И не могут никак принять.
     Что поделаешь? То, что сказано,
     Ещё в сердце другом не осознано,
     Не доказано, даже развязностью
     Выглядит, а исправлять уже поздно.

   1963 сентябрь 22



   1964


   Мушиный балет


     Вдруг
     на сцену выбегает паук.
     И тогда десять
     маленьких балеринок мух
     разыгрывают в пантомиме
     испуг.


     Они танцуют
     грациозно,
     всем видом показывая,
     как не возможно
     избежать
     карающего рока.


     Низко ли, высоко
     станут они взлетать,
     паук
     всё равно
     их будет хватать.


     Маленькие мушки в пачках
     ползли на карачках,
     а затем имели успех в сцене:
     «Кто над нами вверх ногами».


     Теперь,
     когда ясен
     недуг
     и тех,
     кто представляет
     существование вещей,
     которых в мире
     не бывает –


     Я прихлопнул мух
     и прогнал паука
     без малейшего сожаления.
     Тем и кончилось
     слегка
     затянувшееся представление.

   1964 январь


   «Машина сбилась со счёта…»


     Машина сбилась со счёта,
     внутри щёлкнуло что-то
     и прекратилась работа.
     Робот вышел из строя.
     Однако, после простоя,
     он снова пошёл на работу,
     подчинясь чужому расчёту.
     Поврежденье было пустое,
     а леченье тоже простое.

   1964 январь


   Слово


     Слово корчится в муках самовыражения,
     От него исходят лучи, убивающие насмерть.
     Слово – смертельно для незащищённых от
     облучения,
     Оно радиоактивно и в процессе распада
     причиняет увечье.
     Слово напряглось для взрыва, сжалось до
     величия белого карлика,
     Его масса такой плотности, что не подъёмна
     и баснословна.
     Слово пышет злобой, скрытой в недрах плоти.
     Ради добра, ради добра, ради добра и света,
     Ради добра готово слово вылезти из своей
     оболочки
     И дробиться деленьем, подобно клетке, не
     изменяя родового вида.
     Оно готово расплавленное само литься в руки
     И сквозь пальцы течёт, как время – пространство.
     Слово, как орех в кожуре, крепкий, ещё
     неизвестно какой на вкус,
     Может быть, горький, а, может быть, сладкий,
     как запретный плод.
     Слово – отрава и целебное зелье,
     Прорастающая зелень и смена личин – слово.
     Малая песчинка – слово, расширяющаяся
     Вселенная – слово,
     Ложь и правда – слово, всё и ничто – слово.
     И вот оно корчится в муках самовыражения
     от притянутого смысла,
     Но ему никогда не раскрыть сердцевины –
     без слова!

   1964 май 26


   «У каждого есть недуги…»


     У каждого есть недуги
     Обременительные для других.
     Но почему не поделиться
     Собственными тревогами?
     У каждого есть заботы
     Неинтересные для других.
     Но почему их не высказать
     Постороннему человеку?
     У каждого есть за душою
     Воспоминанья о прошлом,
     Ненужные собеседникам,
     Но такие прекрасные.
     И потому одиночество
     Непомерно тяжёлый груз,
     Который так и не удаётся
     Переложить на чужие плечи.

   1964 август 11


   Анданте
   (Соната Чурляниса «Море»)


     В те затонувшие миры,
     Где свет в пучине лиловеет,
     Доходит торжество игры,
     Дух обмирает и робеет.


     От неподвижных кораблей
     Взлетает смутное дыханье
     Не растревоженных зыбей
     И водорослей прозябанье.


     Где от подводных городов
     Возносятся чужие шпили –
     Не погребённых мертвецов
     Мы в смутном мире посетили.


     Там чья-то неземная длань
     Корабль из бездны вод подъемлет.
     Кому нужна такая дань?
     И кто со дна её приемлет?

   1964 ноябрь


   «Мы уходим в прошлое…»


     Мы уходим в прошлое
     И незаметно молодеем.
     А со стороны не понятно:
     Почему мы смеёмся?
     А это нас обступает
     Тесный круг друзей,
     С прежними странностями,
     Часто напускными.
     – Будьте здоровы, вечные
     Странники нашей жизни!
     Располагайтесь свободно!
     Давно мы не были вместе.
     Вот и довелось в беседе
     Скоротать время!..
     А со стороны смешно:
     Чем старики заняты?

   1964


   «Пойду странником…»


     Пойду странником
     По родной Руси.
     Песни ищут крыл,
     В полёте – сил!


     Дорога! – Дорогам
     Конца края нет,
     По обочинам всюду
     Толчётся народ.


     Пьяным раздолье,
     Трезвым – рай.
     А кругом вольный,
     Как цветник, край.


     С посошком иду,
     Пешком по Руси,
     С заплечным мешком,
     По камушкам…

   1964–1967



   1965


   Сонет


     Жить без любви я не могу. Венок
     Плету тебе из солнечных сонетов
     И выхожу предупреждать желанья
     В цветущий мир, не терпящий вражды.
     Здесь всё тобой полно, всё – повод
     Для жизни безмятежной и великой,
     А прикрывается любовь словами,
     Вот и угадывай по сердцу смысл.
     От существа пастушеских идиллий
     Не далеко ушли мы, те же тайны
     Воображенье пылкое смущают.
     Ты у ручья сидишь, а я плету
     Венок, и вместе нам привольно,
     А на уме блаженные минуты.

   1965


   Радость


     – Если есть у тебя радость – поделись ею
     С тем у кого на сердце погреб.
     – Уж, я рад бы радостью поделиться,
     Только на каждого не достанет,
     У меня её самая малость,
     Да и ту я ношу в тесной торбе.
     – А, ты, вытащи радость на люди,
     От взглядов чужих её прибудет,
     В тощей торбе она зачахнет,
     На виду расцветёт пышным цветом.
     – А и впрямь, дорогие, дело,
     Любуйтесь на моё счастье!
     Пусть само оно в руки даётся,
     Пойдёт по вольному кругу!
     А вернётся – в ответных улыбках
     Круглое и большое…

   1965 март 22


   Высвобождение скрытых сил

   В.М.


     Вот каменной десницы
     Пожатье – и с одра
     Встают они… Дыра
     В стене. И небылицы.
     Склеп ещё не вскрыт,
     Но выход обнаружен
     И до надсады нужен
     Подкоп под косный быт.
     Усильем цепких рук,
     Поранив их до крови,
     Побег из недр готовят,
     И резок дерзкий крик.
     Обвал, другой обвал…
     Покрыты пылью, щебнем,
     С гомоном, со щебетом
     Спешат в обман, в провал.
     Огонь крылатый высечен,
     Летят, им хоть бы что!
     Из одного – их сто,
     Из десяти – их тысячи.
     По страшной кривизне
     Скользят без измерений,
     Покорны новизне
     Острых ощущений.

   1965 апрель 25


   «Девочка, дочь, мой свет!…»


     Девочка, дочь, мой свет!
     Пусть радость всегда где ты,
     Пусть там звенит песнь,
     Пусть там растут цветы…


     Солнце вноси с собой,
     Радость, тепло и свет.
     Пусть же, где нет любви,
     Там и тебя нет.


     Девочка, дочь, мой свет!
     Чистой души уют,
     Многие, многие ждут,
     Там, где тебя ещё нет!

   1965 сентябрь 11


   Коллапс

   В.М.


     Куда как рвалась на простор
     Живая мысль – раздуть костёр,
     Воспламениться и лучами
     В тревожном мире разойтись,
     Но всё осталося словами.
     Пред сжатием, душа, смирись!
     Сужаются плотней порывы
     И масса так уплотнена,
     Как будто прочная стена
     Мир отделила. Стали лживы
     Законы косности глухой.
     Уж боль глумится над тобой
     И в муках удлиняет бремя.
     Для тех, кто в страшной пустоте
     Приблизился к такой черте,
     Навек остановилось время.

   1965 октябрь 4


   Люди и боги


     Голые люди, как блохи,
     Скачут по телам богов.
     Голые люди берут луки
     И в чащу бегут на охоту.
     Лес полон птиц и зверей.
     Скачет с толпами за богами
     С воплями чёрный народ,
     Из под рук добычу берёт.
     Изгибы тела молодого
     В наскальной живописи узнаю.
     Красивы воины в бою,
     И жертва дымящаяся готова.
     Люди и боги все дни на охоте.
     Трудно богам без людей.
     Боги карают и милуют,
     Люди их чтят и едят.
     Голые люди, как блохи,
     Скачут по телам богов.

   1965 октябрь


   «Не живи, как хочется…»


     Не живи, как хочется,
     А живи, как можется! –
     Мудрая пословица.
     Что ж, от неё корёжится,
     Мысли стали куцыми,
     Серыми, постылыми,
     Не с кем мне померяться
     Последними силами.
     Ходишь, как потерянный,
     Хочется да колется,
     На замке все двери,
     Работа не спорится.
     Видно скука лютая
     Стережёт, не тупится,
     Каждая минута –
     Подлая преступница
     Может и отступится?
     Что ей имя-отчество?
     Не живи, как можется,
     А живи, как хочется.

   1965 октябрь


   «Невнятно он вещал с эстрады…»

   В. Хлебникову


     Невнятно он вещал с эстрады,
     От велий тихости смущён,
     Не сами шли похвал награды.
     И загодя предвосхищён,
     Был жертвою толпы,
     Ревущей в час заклания.
     Внимали разума столпы
     И те, кто разумом тупы,
     И чадно тлели чаянья.
     Зал открытой пастью ждал
     Косноязычья… Бережно,
     Не замочив ноги, ступал
     По воде, от бережка…
     Не трудно было потопить
     Его глумленья валом.
     Но, чтобы юного сломить,
     Всех чуждых воль не доставало.
     Жила в нём дерзость открывателя
     И скромность мудрого провидца,
     Добром он привечал читателя,
     Крылом укрывшись, словно птица.
     Чуть слышный лепет… После,
     В рост взмах рук: – Ну, и так далее…
     А как он перебросил мост
     В грядущее – видали?..

   1965 ноябрь



   1966


   «Небо – множество огней…»


     Небо – множество огней,
     Раскалённых до мерцанья,
     Будто поприще очей,
     Излучающих сиянье.
     Падает чуть зримо свет,
     И в ночном круговороте
     Звёзд, тревоги смутной нет,
     Я и сам давно в полёте.
     Бездна сердцу не страшна.
     Растворён в безмерном своде,
     Чувствую, что тишина
     И меня захороводит.
     В непроглядной темноте
     Различаю я скопленье
     Искр, несомых в пустоте
     В непонятное смещенье.
     И душой не возмущён,
     Весь открыт для созерцанья.
     Космос в душу обронён
     Нам крупицей дарованья.

   1966


   День

   В.М.


     Был солнечный и погожий
     День на прочие не похожий.
     Вкрапливался он в сознанье,
     Как неустойчивое припоминанье.
     День имел не общие приметы,
     Вскоре выпали из памяти предметы,
     И остались на поверхности сдвиги,
     Поделённые воображением на миги.

   1966 апрель


   «Материализованные бесы…»


     Материализованные бесы
     с ухмылкою проходят среди нас.
     Они вторгаются в привычный обиход
     дурною диалектикой распада.
     Их можно отличать по темноте
     глухого, инфракрасного свеченья.

   1966 июль 3


   «Пусть расстоянье разделяет нас…»

   В.М.


     Пусть расстоянье разделяет нас,
     Привычные смещенья перспективы
     В воображении бывают прихотливы,
     Предметы различаем мы на глаз.


     Года живём под смутным игом встреч
     Навязанных в пути пересечений,
     И трезвый ум не в силах от влечений
     Нас своевременно на сходах остеречь.


     Всё ближнее созрело для утраты,
     Всё дальнее стремится в обиход,
     Мы втянуты в сплошной круговорот
     И в месиво природы грубо вмяты.


     Не то, что можем мы окинуть взглядом,
     А то, что видим, то бытует рядом.

   1966 октябрь



   1967


   Царство матерей


     В пути я вижу Царство Матерей –
     Неистощимое глумленье пола
     Над хрупкою организацией своей –
     То оргия любви и произвола.
     В неистовстве зачатий тяжелы,
     Всегда беременны и плодоносны,
     Они, как горы, проясняются из мглы
     И в неподвижности слепой несносны.
     Перерожденья медленный процесс
     Вершит в природе жертвенное чудо.
     И не созреет тайный плод, покуда
     В них к окружающему меркнет интерес.
     Неистощимая пора деторожденья!
     Они не терпят устали в своей
     Неистребимости желаний и скорбей.
     Немею благостно от одного виденья
     Торжественного Царства Матерей.

   1960–1967


   «Перед живым свечением души…»

   В.М.


     Перед живым свечением души
     Погружены привычно в созерцанье,
     Мы повторяем будто заклинанья
     Слова любви и преступаем рубежи.


     А в памяти натруженной свежи
     И суетливы, вопреки желанья,
     Умершие приходят на свиданье.
     Свеча горит, как жертвенник, в тиши.


     Моление живых из мрака вырывает
     Мельканье душ, и пламя там мигает
     От колебаний воздуха. – Завет


     Не преступи! – Минувшее тлетворно,
     Но доброму вмешательству покорно.
     То предки к нам слетаются на свет.

   1967 март 24


   ДАФНИС И ХЛОЯ
   (Вазопись)


     – Беги!
     – Бегу!
     – Лови!
     – Ловлю!
     – Застынь! –
     мгновению велю.
     Вот: настигаю.
     Вот: ловлю.
     Но Хлоя вырвалась. Она
     Быстра как свет. Обнажена.
     Вся собрана. И как струна
     Напряжена:
     – Беги! Лови!..
     – Бегу,
     но длю короткий миг,
     Одуматься в нём
     не могу.
     – О, Дафнис,
     что же ты,
     лови!
     – Я тут!
     – Я рядом!
     – Я настиг!

   1967 март 20


   «Был замкнут в форме…»


     Был замкнут в форме.
     И куда бы не устремлял свой бег,
     Всё в том же порочном круге
     Метался, вырваться не волен.
     В спокойствие тупое погружён,
     Сидел, на каменное изваянье
     Похож, – и погружался в землю,
     Когда легла ему на плечи тяжесть.
     С ним говорили, он речей не слышал,
     Был заключён в себе, свет поглощал.
     Стеснён сознаньем, косный, без отдачи,
     Созревший для последнего свершенья,
     Не изменяясь, пребывал он в форме.
     А ветер обметал с лица листву
     Усталости и обдирал личины,
     Что проступали на поверхности годов,
     Потом сникал… Давным-давно дриады
     Покинули ветвистые деревья.
     И лишь могучий бык, боднувши камень,
     Будил раскатистое по округе эхо.

   1967 декабрь


   Эдип


     И человек – модель богов устаревает,
     Игрушкой выглядит бессмысленной, негибкой,
     И в неподвижности греховной застывает
     Эдип, мучительною сокрушён ошибкой
     Пред Сфинксом, красоты необычайной,
     В звериной сущности женоподобном.
     Как обойдётся он с порочной тайной,
     Охвачен страхом низменным, утробным?
     Мир Матерей из вечности восстанет,
     В нём взвоет скорби естество мужское.
     Любовь его истерзанным застанет
     С мечтою непостижной о покое.
     И если мир стал мрачным пепелищем,
     А червь сомненья смертным гладом точит,
     Он ослепит себя. Бездомным нищим
     Уйдёт бродить под тёмным кровом ночи.

   1967 декабрь


   «Когда бы мне, душа родная…»


     – Когда бы мне, душа родная,
     Нашлась стозвучная в ответ!?
     – Но если ты не звуки – шумы
     Одни способен извлекать,
     Какие отзвуки ты будишь,
     Нестройный порождая гул?
     Друг мается, изнемогает
     Под гнётом пагубной тоски.
     Будь сам отзывчив, и тогда
     Откликнется душа родная.
     Будь сам стозвучен, и тогда
     Наполнится ответным строем
     Гармоничная душа.

   1967 декабрь



   1968


   Загрей

   В.М.

 //-- 1. --// 

     Из преисподней, из мрака
     Вырывается луч света –
     Персефона рождает Загрея.
     Стебель, как рог, пробивает
     Каменистую почву,
     И встают молодые побеги,
     Набирая буйную силу.
     Бог, как бычок молодой,
     Норовист и породист,
     Зевса могучего он ипостась,
     Горд им родитель.
     Страсти ада и громы неба
     В нём щедро смесились,
     В росте рвутся наружу.
     Равного нет ему по дерзанью,
     В скрытом виде, приемля форму,
     Он копит славу…

 //-- 2. --// 

     Гера кличет титанов, и сходятся вместе
     Для кровной мести косные пращуры.
     Обманно дарами прельщают Загрея,
     Подкупая доверье грубой лестью.
     Для безопасности приняты меры,
     По наущенью Геры снята стража.
     На пустые приманки ребёнка сманили,
     Завлекли, оттеснили, ликуя, под своды:
     – Дичок ты, беглый! Бычок ты, белый!
     Прямой и смелый, плющом повитый!


     Загрей юный,
     Обнаженный
     Стоит пораженный
     Посреди круга.
     Он видит:


     Первые в роде творят заклинанья,
     Обряд возлиянья вина совершают,
     Лица скрыли звериные маски,
     Беспутны в пляске телодвиженья.


     А мальчик чистый,
     Преображенный,
     Стоит пораженный
     Посреди круга –
     В свете.


     С диким воплем, смутны от страсти,
     Раздирают на части жертву титаны,
     Рвут руками, грызут зубами,
     Терзают ножами нагое тело Загрея.


     Глохнут в страхе под сводами звуки,
     Рты и руки в крови у титанов.

 //-- 3. --// 

     И сказал Зевс: Отныне
     Вечен бог, обитающий
     В любом поедающем
     Тело –
     И пьющим
     Кровь его!
     Бог умирающий
     И воскресаемый
     В духе,
     Бог воскресающий
     И пребываемый
     В ткани
     Соединений и сочетаний
     Плоти!..

   1968 январь


   «Мне было неожиданно тревожно…»


     Мне было неожиданно тревожно,
     Как будто я украл вчерашний день
     И сбыть его знакомым невозможно,
     И уничтожить потихоньку лень.
     Одну лишь непроветренную скуку
     Он нагнетал недужный и чужой.
     Я вывернул его – внутри пустой,
     Он чем-то липким вымазал мне руку.
     Противно стало мне. Я выносил
     Его на улицу и оставлял в подъезде.
     Он возвращался вновь и, как возмездье,
     Со мною рядом неопрятный жил.

   (1959) 1968


   «Мы целое до той поры дробим…»


     Мы целое до той поры дробим,
     Пока не станут сами дроби целым,
     Раздельным, бытие обретшим телом,
     И с той поры предмет непостижим.
     Не так ли, из бесчисленных монад
     Слагаются несходные предметы?
     Духовной сущностью их множества согреты,
     Вступают в предопределённый ряд.
     Вселенная, как организм живой,
     Была и есть сверхчувственное тело,
     Не сознающее начала и предела,
     Вмещает всё и движима собой,
     Так мыслит человек, поскольку он
     Хранит подобие и в форму заключён.

   1968


   «Сбиваю оковы с омертвелых слов…»


     Сбиваю оковы с омертвелых слов,
     Настойчиво, упрямо, видя в этом
     Немыслимом труде от бед спасенье:
     А, вдруг, заговорю на многих языках,
     Пойду к поганым, и меня поймут,
     Язычники сердца свои откроют.
     На топком месте забиваю сваи
     И ставлю дом походный на юру.
     Как руки огрубели, как спина
     На воле выпрямилась, всё весомей
     Становятся слова. Я ощущаю
     Земную тягу, будто Святогор.
     Готов поднять, но в землю увязаю,
     И отступиться больше не могу.

   1968


   «Сидели с Паном мы, держал цевницу…»


     Сидели с Паном мы, держал цевницу
     В руках он, волосы его седые
     Напомнили мне об ушедших годах.
     – Не огласить ли нам долину песней,
     Не поразвлечься ли игрой старинной?
     Что, ежели, в ладах согласие с природой
     Вновь вызовут и голос наш, и пальцы?
     Но проводов натянутые струны,
     Но грохотанье трактора в низине,
     Но мчащиеся спешно электрички
     И шум, и выхлопы аэроплана –
     Сбивают нас на непривычный строй.
     Переглянулись мы, смущенье поборов,
     Пан отложил цевницу, он хохочет:
     – Другие времена, другие песни!..
     А летний зной, как прежде, разморил.

   1968 апрель


   «Как жалит жёлтой змейкой…»


     Как жалит жёлтой змейкой
     Прирученный огонь!
     Пощады нет, спасенья нет,
     Не жди, когда замрёт!
     Вот приворотный уголёк,
     Скинь на него скорей тоску!
     Та змейка с жаром уползёт,
     И пламя вспыхнет на ветру.
     И жадно будут языки
     У ног зализывать траву,
     И долго в сердце яд огня
     Любовью переменной тлеть.

   1968 апрель


   «Мы включены в поток метаморфоз…»

   В.М.


     Мы включены в поток метаморфоз,
     В круговорот растений и животных –
     И сны неорганического мира
     Тревожат нас. Век копим и растём!
     То шелестим листвою, как деревья,
     То птицей пролетим, то зверем
     Промелькнём, то ляжем косным камнем,
     Как тут не бейся, глыбы не свернуть.
     Взрывная сила чувств освободит
     Вглубь втиснутую массу, и от сердца
     Потянутся взволнованно побеги
     Любви, увенчанные щедрым цветом,
     Тогда пойдём и наберём букет,
     А память совпадения подскажет.

   (1958) 1968 май



   1969


   «Умилилася душа…»


     Умилилася душа,
     И от гибельного тела,
     Не подумав, отлетела,
     И летала, мельтеша
     Крылышками, что невзрачны,
     Но проворны и прозрачны.
     Подхватил воздушный ток
     И понёс её по воле
     Случая за лес, за поле,
     Будто беглый огонёк.
     Время для души отпало.
     Вдруг она затрепетала:
     – Где же тело? Где оплот
     Жизни, дом обетованный?
     Труп покинутый, желанный?
     Душу оторопь берёт,
     Ищет, стало невтерпёж,
     Даже пронизала дрожь.
     Видит: тело бездыханно
     Распадётся скоро в прах.
     Тут душа благоуханна
     Уместилась в головах,
     Погрустила, пожалела
     И вошла покорно в тело.

   1969


   Осень


     Подходит возраст – дня уборы
     Осенней свежести полны,
     Не умолкают разговоры,
     И в прошлое уводят сны.


     Отрадны сердцу измененья
     Морозом тронутых кустов
     И праздное уединенье,
     Подёрнутое тленом слов.


     Преданья сами облетают
     Обильным ворохом листвы,
     Их мнут в пути и не сметают,
     Как память пришлую молвы.


     Вдали прозрачностью одеты
     Проходят давние года –
     И далеко видны просветы,
     Где мы не будем никогда.


     Прекрасное проходит мимо,
     Не удержать, не обхватить.
     Но что в душе навек хранимо,
     То суждено и, может быть…

   1969 сентябрь


   Гельдерлин


     Жив Гельдерлин… К титанам
     В горы идёт он… Колкий
     Шиповник никак не удержит,
     Цепляется за полы одежды
     И сыплет кровавые лепестки.
     Тому всё нипочём, кто безумен:
     Высота не пугает, с кручи
     Озирает он скромные селенья,
     Иногда смеётся, иногда плачет.
     Титаны слышат его, но бессильны,
     Они не могут придти на помощь,
     Сами взывают к нему о помощи
     Гулкими колебаниями почвы,
     Подземными толчками и стонами.


     Умерла Диотима… Один он,
     Бог его покарал безумьем,
     Глухи друзья к его немощам,
     Но, впритык, подступила Греция.
     Плещется у ног лазурное море,
     Коней Посейдона слышно ржание,
     Он погружает ноги в бездну
     И моет их, моет над пустотою.
     По крутым, нехоженым тропам,
     Где скачут дикие козы,
     Идёт Гельдерлин упрямо,
     Без малейшего содроганья,
     Несёт свою скорбную ношу.
     Каждый помнит его и кормит,
     Он причислен к лику бессмертных.
     Но откуда встала преграда
     Между ним и людьми? Не в силах
     Постигать они тёмные речи,
     Прорицанья его и стоны.


     Жив Гельдерлин… Превратность
     Судьбы с лихвою изведал,
     Побеждённый – стал победитель,
     Несвободный – всегда свободен.
     Сходит медленно с гор в укромный,
     Обсаженный тисами домик,
     И там, позабытый смертью,
     Ждёт рассветного часа.
     Ночь проходит в долгих страданьях,
     Сходят к ложу его полубоги,
     Они душат безумца в объятьях,
     Делят с ним посмертную славу,
     А ещё глядит Диотима
     В глаза ему с тайной мольбою,
     И кричит Гельдерлин от страха,
     От страсти придушенным криком.

   1969 декабрь 14


   Озорные частушки
   Сады наслаждения. Иеронимус Босх


     Благотворная природа
     В первозданной красоте
     Человеческого рода
     Потакает срамоте.


     Где густыми деревами
     Сплошь облеплена скала,
     Беленькими червячками
     Извиваются тела.


     Бесы, люди и животные,
     Позабывши про сором
     Ищут травы приворотные
     Путь в Гоморру и Содом.


     Будто пьяные силены
     Бродят ражие мужчины,
     Лезут в бочку Диогены
     В поисках первопричины.


     Здесь любое бытие
     Держится на острие,
     А каждое отверстие
     Вызывает действие.


     Прорастает буйно уд,
     Как дерево кудрявится,
     Коль цветочки зацветут,
     Ягодки появятся.


     Будем бегать нагишом
     Уподобимся скотам,
     Право слово, хорошо,
     Прикрывать не нужно срам.


     Проскакали табуны,
     На них нагие скакуны,
     Едут задом наперёд,
     Смерть проклятых не берёт.


     Ходи в петлю и в сарай,
     Жеребца там выбирай,
     И сквозь воду и огонь
     Вывезет крылатый конь.


     Для одних господни страсти,
     Для других любовные,
     На виду срамные части,
     Спрятаны духовные.


     И отшельники святые,
     Во пустынных местах,
     Измождённые и злые,
     Испытывают страх.


     Не идут на ум молитвы,
     Жалят насекомые,
     Бесы вышли для ловитвы,
     Старые знакомые.


     Бесы кинутся стремглав,
     От них пощады не ищи,
     Носы как дрель, и как бурав,
     И как железные клещи.


     В обиходные предметы
     Бесы рядятся подряд,
     Иглы, лезвия и пилы
     Из промежностей торчат.


     Бесы просто уникальны,
     Свой для каждого греха,
     А иные музыкальны,
     Поддувают как в меха.


     Играет бес на скрипочке,
     Два задом в трубы дуют,
     Девочки на цыпочки
     Встали и танцуют.


     За ноги тонкие берёт,
     Будто скрипочку кладёт,
     Бес смычком по телу водит,
     Дико девушка орёт.


     Девки в озере сидели,
     Промеж ног болтался бес.
     Они хором загадали:
     – Как бы глубже не залез!


     Заглотила рыба уд,
     Ну, какая радость тут,
     Если жизненные соки
     Бесы похоти сосут.


     Одной – смех, другой – грех,
     Одной – зуд, другой – блуд,
     Оголились, остудились,
     В толк остуды не возьмут.


     Чернокожие Мурины
     Белых девок тискают,
     Те глядят на образины,
     И от смеха прыскают.


     Похотливо к парням льнут
     Розовые девочки,
     Когда за грудки их берут,
     Они припевочки поют:


     Не выкручивай рук,
     Не заламывай ног,
     Я сама созрею вдруг
     И раскроюсь как цветок!


     Оскверняют блудом склепы
     Парочки дебелые,
     До чего ж у них нелепы
     Жопы перезрелые.


     Бес попутал и пошёл,
     Его пленила задница,
     Насадил её на кол,
     Пускай себе дразнится!


     Пышнотелые блудницы
     Вылупились из яйца,
     Бесы лижут ягодицы,
     Клохчет рядом курица.


     Жабы груди им сосут,
     На тугой живот ползут,
     Трутся, млеют, ищут губы –
     Поцелуй бесовский груб.


     Сколько в лютой страсти скорби,
     Зла в греховном хохоте.
     И гомункулусы в колбе
     Предаются похоти.


     Что от бога, что от беса
     Знать нам не положено,
     Век живи для интереса,
     Земля – унавожена.


     Не зря природа ликовала.
     Обманная тайком
     Она грешников слизала
     Шершавым языком.

   1969



   1970


   «Дух проникает в глубь преданий…»


     Дух проникает в глубь преданий,
     В ряды колеблемых слоёв,
     Что возникают из метаний
     Поставленных случайно слов.


     Они не терпят примененья,
     И так насыщены, темны,
     Оплотнены для приземленья,
     Быть в тесноте осуждены.


     Художник неустанно лепит
     Податливый тот матерьял,
     Испытывая в сердце трепет,
     Что плоть из слова изваял.


     Потворствуя чужой забаве,
     Он не изменит ничего,
     Вещь на поверхности не вправе
     Он выдавать за существо,


     А плоть страдает от желаний,
     Не выносим ей гнёт оков.
     Любовь уходит в глубь преданий
     И держится поверх веков.

   1970 сентябрь 30


   «А сердце, как затравленный зверок…»


     А сердце, как затравленный зверок,
     В норе ютится полевою мышью.
     Чуть высунется поглядеть на свет,
     Как вновь в нору – испытывать удушье.
     Оно изнемогло от жёстких мук,
     От перемен колючих, от похмелья
     С неприбранной тоски, от белезны снегов
     И тусклых снов, от робости и страха.
     Но, может, где-то есть ещё любовь,
     Которая сметёт до основанья косность
     И растворит внезапно окна, двери,
     Дохнёт весной и к солнцу поведёт?
     Не от чужой любви я буду греться,
     От собственной, от жадного костра,
     Который вправе сжечь всего дотла –
     И серенькую шкурку скинет сердце.

   1970 ноябрь


   «Бегут, бегут тревожные минуты…»

   В.М.


     Бегут, бегут тревожные минуты,
     Переполняют сердце до краёв,
     Я выхожу от повседневной смуты,
     Как вольная река, из берегов.
     Такие чувства по весне бывают,
     Когда я слышу наводненья гул,
     То волны времени со дна сдирают
     Былую муть, но краток тот разгул.
     И вновь теку без устали, без меры,
     В меня на протяжении моём
     Вливаются притоки, полон веры
     Я к устью устремляюсь напролом.
     В пути мне дороги отрадные минуты
     Недолгой тишины, прозрачной глубины,
     Дарит природа мне свои щедроты,
     И берега во мне отражены.

   1970 декабрь 30



   1971


   Колокольные звоны

   По Моргенштерну


     В романском своём обличье
     Летит торжественный звон,
     Он весь порыв и влеченье
     С крутой горы под уклон.


     Жили на колокольне
     Звоны – БАМ и БИМ,
     Счастливы, богомольны, –
     Но БИМ ушла с другим.


     – Вернись, я стражду от боли,
     Простил тебя верный БАМ,
     Какое было раздолье
     На колокольне нам!


     Но БИМ теперь БУМ дороже,
     А БАМ не верит тому.
     – О, БИМ, о, БУМ, негоже
     Мне мучиться одному!


     И гонится БАМ напрасно
     Долгим, ложным путём,
     Взывая гулко и страстно
     В безмолвии ночном.

   1971 январь


   КОЛЕНО

   Из Моргенштерна


     Колено голое из рода в род
     Идёт, поруганное на войне колено,
     Не сколок дерева, не тряпок шмот,
     А на культяпке драное колено.


     Был на войне расстрелян человек,
     Как решето, забыто имя ныне,
     А вот колено ничего идёт
     И уподоблено в преданиях святыне.


     Давно колено ничего не ждёт,
     Идёт по свету и бранится скверно,
     Не сколок дерева, не тряпки шмот,
     Упрямое, живучее колено.

   1971


   «Одинокие поэты…»


     Одинокие поэты
     пошли по миру,
     собирают подаянье
     на пропитанье.
     А когда протянут ноги,
     расцветут улыбки,
     вдоль просёлочной дороги
     тощие былинки.
     Нет от них прибыли –
     побыли, убыли,
     будто и не были.


     Одинокие поэты,
     как седые короли,
     повелители земли.
     Оплели их повилики
     ломкие стебельки.
     Они горя не знают,
     любовь величают,
     вокруг примечают
     дорожные радости.
     Утомились, припали
     к земле родимой.


     Одинокие поэты
     идут себе, идут.
     Давно они высохли,
     в руках несут посохи,
     как сухие колосья,
     отрясли зёрна,
     но глядят любовно
     на зелёные поросли.
     Они добрые, они мудрые,
     всегда бездомные…

   1971 июль 27


   Ангел


     Желанный отдых,
     Жара и воздух
     Душистый, влажный.
     К обнажённому телу
     Слетает Ангел,
     Длинноногий аист.
     Странные метаморфозы
     Бывают в жизни.


     Ангелы крылаты,
     Пернаты, смутны,
     Оденут личины,
     Будто невинны,
     Их встретят по платью,
     Они же плотью
     Горячей пышут.


     Запало око
     Глубоко в сердце,
     Семенем зреет.
     Ангел сбросил
     Обличье птичье
     И, нагой, принял
     Облик мужчины.


     Коснулись руки
     Груди знойной,
     Живот живёт
     Под его ладонью,
     И гнутся ноги
     Под навес неба,
     Под полый купол.


     Трудно поверить,
     Что рядом струится
     Золотистое небо
     Средневековья,
     Что тело нагое
     В ладу с землёю –
     И растут в капусте
     Малые дети.


     Спиной к стене
     Повернулось тело.
     Взглядом Ангел
     Обегает округлости.
     Опять принимает
     Облик аиста.
     И, вздохнув, улетает
     К себе на небо.

   1971 август 3


   Петрушка

   Посвящаю это балаганное действие
   моей дорогой Валюшке. 21 мая 1972 года.
 Любящий Лев

   .
   В представлении участвуют:

   Петрушка,
   Аринка, его Невеста,
   Музыкант,
   Немец,
   Цыган,
   Доктор,
   Смерть,
   Собака и лошадь.

   Петрушка: Добрый день, Музыкант! Давно мы с тобой не видались, с той поры как в пивной расстались. Много было выпито, да не всё из памяти выбито.
   Представь меня, Музыкант, публике!

   Музыкант: С удовольствием, Петрушка! Но тебя и так знает всяк от мала до велика. Молва о тебе впереди бежит, рукавами машет, в дуду дудит! Добрая слава, когда по сердцу забава. Слава худая, когда беседа кривая. Поклонись публике за почёт и рублики!
   Петрушка: Пустое говоришь, Музыкант! По мне сто друзей дороже ста рублей. В каждом ряду у Петрушки сидят друзья и подружки. В беде они не оставят, за промах не осудят, вынут из огня – остудят, из воды – высушат. Рады принять и выслушать.

     Я Петрушка – хват
     На выдумки тороват,
     За острым словцом
     Не лезу в карман,
     С таким молодцом
     Не пропадёт балаган.
     Тысячи бед
     Бью козырем,
     Стихов нет –
     Говорю прозою.

   (Щеголевато проходит по сцене, затем садится с краю и раздумывает).
   Музыкант: О чём задумался, Петрушка? От каких забот голову повесил?
   Петрушка: Подойди, Музыкант, поближе, я тебе нечто по секрету скажу.
   Музыкант: По секрету? Стало быть всему свету. Говори, а мы здесь послушаем.
   Петрушка: Знаешь, Музыкант, я жениться хочу!
   Музыкант: Сам придумал, или кто подсказал?
   Петрушка: Я по указке не живу. У меня голова не трухой набита. Это у тебя опилки, потому и ухмылки.
   Музыкант: И что же, есть у тебя Невеста на примете?
   Петрушка: Как же, есть, Музыкант! Такая весёлая, разбитная. Глаз от неё отвести невозможно, сущая кукла.
   Музыкант: Одумайся, Петрушка, пока не поздно!

     Кто женат,
     Тот всегда виноват,
     Ни денег, ни почёта –
     Одна забота,
     Худая слава,
     Разор и свара.
     Не женись, Петрушка, остерегись!
     С холостого взятки
     Всегда гладки,
     В цене посулки,
     К лицу улыбки,
     А заведётся грош,
     Без утайки пропьёшь!

   Петрушка: Не суди по себе, браток! Дал я зарок: в рот хмельного не брать, от худых приятелей отстать. У меня крепкие руки, буду мастерить всякие штуки. Честным трудом скоплю денег и сыграем свадебку.
   Музыкант: Мысли хороши, да будут ли барыши? На какие шиши станешь жену кормить, детей растить? Жена мается, а муж – пьяница. Изведёт она, измытарит, спеси с тебя поубавит.

     От добра –
     Не ищи добра,
     Баба к тому добра,
     Кто похож на бобра.
     Бобёр хитёр,
     Отрясается.
     А дом ведёт,
     Как полагается!

   А какой с тебя спрос? Уж, больно ты прост! Большие замашки, а в кармане медяшки, и те одолженные…
   Петрушка: Врёшь, Музыкант! По себе меришь, коли в правду не веришь.

     Не сойти с места,
     Моя Невеста
     Из сдобного теста.
     Телом складная,
     Сама нарядная,
     Сохнет, мается,
     На шею кидается,

   того и гляди выйдет замуж. Одни женихи у неё на уме.
   Музыкант: Не буду перечить. Каждый волен калечить жизнь по собственному почину. Показал бы ты нам лучше Арину. Публика посмотрит, выбора не осудит, в накладе не будет!
   Петрушка: Быть по твоему! –

     А вот и Невеста
     Навстречу идёт.
     Играй, Музыкант,
     Время не ждёт!

   /Входит Аринка, она ещё погружена в свои мысли.)
   Невеста:

     Уж не я ли девица
     Себе на уме,
     Когда тебе не терпится,
     Сохни по мне.
     Не умом, так телом я
     Захвачу в плен,
     Румяная, спелая,
     По-сердцу всем.
     За мою походку,
     За девичью стать,
     Всякому в охотку
     Цветок сорвать.
     Кто возьмёт замуж,
     Пока в цвету,
     Девку упрямую,
     Куклу пустую?

   Ах, какая неожиданная встреча, Петрушка! Я случайно шла по улице, и вдруг вижу – мой дроля по мне чахнет. Не станцевать ли нам,
   Петрушка, когда Музыкант рядом.
   Петрушка:

     Аринка, Аринка,
     Изгрызла любовь,
     Одна половинка
     С другою врозь.
     Не может так долго
     На свете быть,
     Две половинки
     Надо вместе сложить.

   Музыкант: Одно удовольствие слушать умные речи.
   Петрушка: Я прямо-таки ослеплён твоей красотой. Лопни мои глаза, если не вру! Играй, Музыкант, весёлый танец, мы с Аринкой будем танцевать!
   Невеста:

     А если хочешь
     Иметь меня,
     То приведи мне
     К свадьбе коня.
     Горячий конь,
     Точно огонь,
     А я спалю
     И тебя, и коня!

   В самом деле, наскучил ты мне, Петрушка. Ступай и купи коня, а не то я выйду замуж за Майора, есть у меня один на примете.
   (Уходит)
   Музыкант: Этакой, можно сказать, розанчик! Повидали, оценили.
   Петрушка: Пуще прежнего полюбили!
   Музыкант:

     А вот и зверь на ловца,
     Встречай, Петрушка, Немца,
     Важный, пузатый,
     Должно быть, богатый.

   Петрушка: А здороваться с ним как?
   Музыкант: Скажи ему: гутен так!
   Петрушка: Гутен так, Немец, одолжи денег, стервец!
   Немец:

     Я вижу сколь забавен
     Один уклюжий склавен,
     Как видно, я в почёте буду,
     Когда зо филь такого люду.

   Петрушка: Идёшь ты куда?
   Немец: Хиир унт да.
   Петрушка: Послушай, воду не мути, а за проход заплати.
   Немец: Габен зи работу, я есть работодатель.
   Петрушка: Заткнись, приятель! Давай денег!
   Немец: Как вениг? О, какой страшный грабатель!
   Петрушка: Я покажу тебе веник. Попляшешь у меня буржуй!
   (бьёт Немца палкой, приговаривая)
   Их бина, дубина, полено, бревно!..
   Немец: Какой невоздержанный пролетарий. За что меня бьют?
   Я соглашатель.
   Петрушка: За дело. Вперёд не затевай драку.
   Музыкант: Забил ты его, Петрушка, как собаку.
   Петрушка: Он сам поскользнулся. Лежит, притворяется… А, может, мы его лучше похороним?..
   Музыкант: А почему же ты, Петрушка, тогда печален?
   Петрушка: Не на что Немца хоронить. Денег нет.
   Музыкант: А ты у публики попроси, может и соберут малость.
   Петрушка: Твоя правда! Вот шляпа, возьми и обойди по рядам.
   Окажите такую милость, пожертвуйте на похороны Немца. Я чуть позабавился, а Немец взял, да преставился! Лопнул, как мыльный пузырь. Возьму его за шкирку, нацеплю бирку, да снесу на помойку.
   Батюшки, да где же он? Никак вознёсся!
   Музыкант: Не хнычь! Прибери деньги! Пригодятся, чтобы лошадь купить, безо всякого обмана, у тощего Цыгана.
   (Появляется Цыган, который ведёт за собой лошадь.)
   Цыган: Здорово, Петрушка!
   Петрушка: Здорово, фараоново отродье! Говори поскорее, не то
   получишь по шее!
   Цыган: Мне сказали, будто, тебе лошадь нужна.
   Петрушка: Для какого рожна? А впрочем, нужна, нужна!.. Хороша ли твоя лошадь?
   Цыган: Всем на загляденье, одно удивленье, такая красота: ни гривы ни хвоста.

     Продам охотно,
     Кобыла заводная,
     Недавно из ремонта,
     Вот накладная.

   Петрушка: А масти какой?
   Цыган: Серая.
   Петрушка: А нравом какова?
   Цыган: Смирная.
   Петрушка: А зубы есть?
   Цыган: С остатку.
   Петрушка: А что ест?
   Цыган: Овсянку.
   Петрушка: Подходяще! В самый раз подойдёт моей будущей жене.
   А что ещё про лошадь скажешь?
   Цыган: Хвалиться не буду. Под горку бежит – скачет, на горку ползёт – плачет, в грязь упала – считай, пропала! Тогда не взыщи, на себе поклажу тащи!
   Петрушка: Вот это кляча! Аринка спесива, а кобылка то сива,
   смирна, терпелива. Придётся в пору. Беру без уговору.
   Цыган: Тогда по рукам!
   Петрушка: А она не краденная?
   Цыган: Нанга та на чёр, не пойман, не вор.
   Петрушка: Музыкант, что Цыгану за лошадь причитается?
   Музыкант: Рублей двадцать пять.
   Петрушка: Дорого! Теперь и поторговаться пора. Сколько тебе за твоего одра?
   Цыган: Двести рублей.
   Петрушка: Вот тебе от щедрости моей!
   (Бьёт Цыгана палкой)
   Знай нашего брата!
   Цыган: Уж больно палка у тебя суковата. Ну что ж порешили. Деньги на кон, таков закон!
   Петрушка: Имей честь, бери что есть и проваливай!
   Цыган: Прибавь детишкам на сало.
   Петрушка: Неужто тебе мало? Прибавлю с достатку, попляшешь у меня в присядку.
   Цыган:

     Барвалыпэ ловенца,
     Чёрорипэ гиленца. [3 - Богатство с деньгами, бедность с песнями.Богатство с деньгами, бедность с песнями.]

   (Цыган уходит, пересчитывая деньги)

   Петрушка: Что же, музыкант, теперь можно и жениться, за ум взяться, остепениться. Пойду Аринку искать, надо ей подарок показать.
   Музыкант: Да вот она сама, легка на помине. Что за девица, идёт одна – веселится. К чему бы это?
   Петрушка: Меня ищет.
   Музыкант: Найдёт, так взыщет!
   Петрушка:

     Погляди, Аринка,
     Какая в хозяйстве новинка,
     Кобылка сивая,
     Послушная, красивая,
     Есть на неё палка,
     Да бить такую жалко.

   Невеста: Вот уж уважил, Петрушка, выполнил мою просьбу. Иди я тебя поцелую!

     Не хожу пешком,
     А только верхом.
     Подсади, Петрушка,
     Объеду кругом.
     Пускай погалдят,
     Позавидуют.
     Не дашь ты меня
     В обиду!..

   (Совершает объезд по кругу. Подъехав поближе к Петрушке, говорит ему)

     Зачем ты на свете
     Такой обыкновенный?
     У меня на примете
     Есть душка военный,
     Майор бравый,
     Весёлый, кудрявый,
     Такая красота,
     Что не тебе чета.

   Петрушка:

     Не дразни Аринка,
     Сердца не мучь.
     Ударю кобылку
     Понесёт вскачь.

   (Новый объезд)
   Невеста:

     Майор делал мне намёки
     Тонкие и толстые,
     Судя по обстоятельствам:
     Не пойду ли я за него замуж?
     А я не знаю, как поступить?
     Возьму и выйду за Майора,
     А не за тебя…

   Петрушка:

     Чего тебе зариться
     На майора зря.
     Обойдёт, обманет,
     Он гол, как сокол,
     С виду лишь бравый,
     Внутри гнилой.
     Я же заработаю
     На дом, на сад,
     Во всём будет достаток,
     Уйма ребят.

   (Последний объезд)
   Невеста:

     Ты, Петрушка, мне мил
     За сердечные качества.
     И Майор не дурён,
     Хотя сущий ветрогон.
     Уж я ли не картинка,
     Краше вроде нет,
     Так Майор в мундире
     В пару мне портрет.

   Петрушка:

     Не серди, Аринка,
     Побойся стыда,
     Ударю кобылку,
     Унесёт без следа.

   (Бьёт кобылку палкой. Та сильно лягает его и вместе с Невестой исчезает навсегда)

     Кобылка Аринку навек унесла,
     Исчезла Аринка, пропала любовь,
     Осталась одна безысходная боль.
     Доктора, Доктора!..

   Музыкант: Пожалуйста, отыщите поскорее Доктора, с Петрушкой приключилась беда.
   Доктор:

     Я здешний лекарь,
     Костоправ и аптекарь,
     Без забот не оставлю,
     На ноги поставлю.
     Бонус витус –
     Олеум риццини,
     Аква дистиллата,
     Спиритус вини.

   Петрушка: Заткнись со своей тарабарщиной, не то и я перейду на матерщину. Знай своё дело – лечи!
   Доктор: Прежде всего, я вижу общее расстройство. За умеренную плату, сейчас мы всё поправим. Кто умеет – разве долго. Что болит, Петрушка?
   Петрушка: Живот.
   Доктор: До свадьбы заживёт. Что ещё болит?
   Петрушка: Спина.
   Доктор: Тут хорошая палка нужна. В момент выправит. Что ещё болит?
   Петрушка: Голова.
   Доктор: Её надо оторвать и посмотреть что внутри. Это больничная процедура. А сейчас, где болит?
   Петрушка: Тут.
   Доктор: Ты, Петрушка, плут. Где ещё болит?
   Петрушка: Там.
   Доктор: Ты, Петрушка, хам. Кончено врачевание. На твоё недомогание есть лечение. Вот тебе микстура, которую вынесет твоя натура. Моё почтение!
   (После ухода Доктора появляется Смерть)
   Петрушка: А это что за старушонка
   В белом балахоне?
   Музыкант:

     Это Смерть! Это Смерть!
     Надо бы глаза иметь.
     Она в белом покрывале,
     Чтобы кости не торчали.
     Вмиг загонит в домовину.

   Смерть: Бог жизнь вдунул, а я выну!..
   Петрушка:

     Сказать страшно, какие чудеса –
     В руках у Смерти – коса,
     Она её точит,
     Погубить меня хочет.
     Здравствуй, старая, как дела?
     Смерть: На рынке была…

   Петрушка: Никак ты, кума, глуха?
   Смерть: Купила петуха. Однако, к чему поговорки. Обломали Сивку крутые горки. Пора и честь знать. Пришло твоё время помирать.
   Петрушка: Уж больно ты скорая старушка. Видать, ты что-нибудь перепутала. Хочешь, я такое тебе скажу на ушко, что рассыплешься ты от смеха…
   Смерть: Мне острое словцо не помеха… Кляни меня, слёзно проси, коса при мне, без нужды не форси…
   Петрушка:

     Уж ты Смерть-Смертушка,
     Под скрипочку попляши,
     Острою косою
     Над буйной головою
     Для острастки
     Помаши,
     Травушку-Муравушку
     Потопчи,
     Лазоревые цветики
     В букетики
     Повяжи.
     Коси вволю,
     Выкоси,
     С меня дулю
     Выкуси!..

   Смерть: Не бахвалься, Петрушка, зря. Будет всё как положено.
   Петрушка:

     Уж не я ли, Петрушка, на выдумки богат,
     а тебе, старая, нисколько не рад.
     Не поможет от Смерти и палка.
     Под ногами шатко и валко.
     А помирать мне зеленому – жалко.

   Смерть моя, дорогая, Дай три годика пожить.
   Смерть: Не дам не то что трёх годов, А трёх месяцев пожить.
   Петрушка: Смерть моя, дорогая, Дай три месяца пожить.
   Смерть: Уж, не то что трёх месяцев,
   Трёх недель не дам пожить.
   Петрушка: Смерть моя, дорогая,
   Три недели дай пожить.
   Смерть: И не то что трёх недель,
   А трёх дней не дам пожить.
   Петрушка: Смерть моя дорогая,
   Дай три дня ещё пожить.
   Смерть: И не то что трёх дней,
   Трёх часов не дам пожить.
   Петрушка: Смерть моя, дорогая,
   Дай три часика пожить.
   Смерть: И не то что трёх часов,
   Трёх минут не дам пожить.
   Петрушка: Пропади пропадом, карга старая! Видно и впрямь конец пришёл. И тебе меня не жалко?
   Смерть: Пойми, Петрушка, мне самой тошно. Не забава то, а работа. Худая слава меня иссушила, забота притомила. Ничто мне, старой, не мило…(Плачет)
   Петрушка:

     Когда я подумаю…
     А мне и думать не хочется…
     Наверно,
     Всё в жизни
     Для меня кончено,
     И уже ничего
     Сначала
     Начинать не пристало,
     Ничего в жизни…
     Брызни
     В лицо наговорной водою!
     Ожги
     Приворотной травою!
     И тогда я восстану
     Из мёртвых!
     Мёртвых
     Всё больше вокруг,
     Тяжёл их недуг.
     Томит меня скука.
     И думать мука,
     А думать хочется!..
     Ведь не всё ещё в жизни
     Кончено.
     Был бы рад
     Чтобы жизнь сначала
     По подмосткам
     Меня мотала.
     Слово-семечко,
     Падай в тепличко!
     Заронись, зародись,
     Выжди времечко!
     Вызрей, выпри,
     Укрепись, выживи!
     К жизни вихри
     Смеха вызови!
     Тем и Смерть побеждается!

   (Выбегает Собака)
   Какая распрекрасная сучка!..
   Смерть: Куси, куси его Жучка!
   (Собака хватает Петрушку за голову)
   Музыкант:

     Конец венчает дело.
     Собака Петрушку съела.

   1963 –1971 (1972)?



   1972


   Остров

   «…Ты берег мне и кифа…»
 Г. Сковорода


     Остров, омытый морем,
     Голая, пустынная земля,
     Прибежище от житейских бурь –
     Место моей неволи.
     Отчуждённый от мира,
     Пастырь каменных овец,
     Гляжу, как стрижёт с них море
     Волнистую шерсть пену.
     Я и сам, как тот остров, наг,
     Мой остов – кожа да кости.
     Огрубел я от зноя, от ветра,
     От дождей и стужи…
     Ложе моё из камней.
     На камне пишу я книгу,
     Трудную летопись века.
     Камни учат меня
     Великому долготерпенью,
     Камни, небо и море…
     Люди грозят: мы побьём тебя камнями!
     А камни молчат, для них заключён я
     В совершенную форму.
     Когда бы на миг уцепиться,
     Удержаться над гребнем потока,
     НЕЧТО узнать, увидеть,
     Пережить и исчезнуть.
     Устал я от всех перемен,
     Ритм моей жизни – смены.
     Лишь вехи одни неизменны,
     То камни – мои друзья!

   1972 апрель – август. (1973)?


   «Един камень – оплот веры…»


     Един камень – оплот веры,
     Мера вещей, мудрость,
     Камень, камэнэ, кифа.
     Непостижимо его вторжение в сферу,
     Определённую сходом моих восприятий.
     Восхищён собственным падением,
     Он проник сквозь бездну света,
     И в скопе искривлённых лучей,
     Застыл сгустком мысли –
     Камень, камэнэ, кифа.


     Небо затеплило светильники созвездий.
     Каменные овцы улеглись на берегу,
     Море бережёт их сон.
     И тогда из пучины водной
     Выходит седой Протей,
     Мой наставник и собеседник.
     Как за семью печатями темна
     Чужая жизнь, таинственная книга,
     Что сохранит потомкам имена.
     Протей дарит мне давние преданья
     И циклом эсхатологических видений
     Смущает мой натруженный рассудок.
     Потом он пробуждает к жизни камни,
     Которые сдвигаются по кругу
     И делят с нами общую беседу.


     Лишь на рассвете, Протей уходит,
     Уже пропадает в морской пене.
     Сквозь ветер и волны мне слышен голос:
     – Да будет земля тебе пухом,
     Когда рассыплешься прахом!..

   1972 апрель – август


   Протей


     Мимо меня струится
     Мир, отражённый в проточной,
     Прозрачной воде.


     Имя моё – Протей! Я старец
     Со спутанной гривой волос,
     С бородой убелённой сединою.


     Я давно потерял счёт годам,
     Поскольку не властно время
     Над моим бессмертьем.


     Изменчив мой облик, любую
     Личину надеть могу,
     Здесь всё мне доступно.


     Безмятежен и недвижим,
     Смотрю, как сквозь пальцы течёт
     Приморский песок.


     И я говорю: – Псамата!
     Это ты зыблешься, как песок,
     И обдаёшь жаром!..


     Только страсти в ответ
     Не жди! В вечности
     Я всё успел, всё изведал.


     Прошлое так не похоже
     На то, чем я нынче живу,
     Устремленный в грядущее.

   1972


   «Во мне отражается небо…»


     Во мне отражается небо,
     Синим становится дно,
     И сходятся крайности.


     Кто скажет, когда ушёл я
     Цветущим деревом
     Покрасоваться на поляне?


     Кто, погружённого в молчанье,
     Отличит меня среди валунов,
     Когда я греюсь на солнце?


     Никто!.. Никто!.. Умудрённый,
     Я все начала и концы
     Связал в крепкий узел.

   1972


   Цыганка


     – Погадай, цыганка, по руке погадай,
     О судьбе моей тёмной, о жизни бездомной,
     О любви, что сердце дотла сожгла,
     Да так и осталася без ответа!..


     – Любому человеку всю правду скажу,
     А тебе, Владыка воды, погожу,
     Может, ты принял облик чужой,
     Чтобы насмеяться надо мной?


     – Не права ты, цыганка, не права.
     Видишь, кругом пошла от чар голова,
     На груди ранка запеклась кровью,
     Что мне делать, цыганка, с огнём-любовью?


     – Мне страшно, мне трудно, Владыка воды!
     Знаю, страсти земные богам не чужды.
     Но твоя страсть – надо мной власть,
     А я вольна… Не хочу пропасть!


     – Погадай, цыганка, погадай юная,
     Раздуй, как ветер, огонь-полымя,
     Обдай красным, обдай жёлтым,
     Обдай синим – зелёным вихрем!


     Говорит цыганка: – Терпи, когда досталась
     Чужая любовь… А тебе досталась
     Большая любовь…То – моя доля,
     Мой плен неволя. Пощади мудрый!


     – Готов расплескаться у ног водой,
     Но лесной поток всё с пути сметёт,
     А мне дорога ты, как ломкий цветок,
     Сдержу свой нрав, не выйду из берегов.


     И, тогда, маленький комочек страсти
     Затрепетал, страшась принять решение:
     – Не искушай мою надломленную волю,
     Пусти, Владыка воды, дай уйти в табор.


     Пропустил Протей статную цыганку.
     Ай – да как заколыхались юные плечи,
     Как зазвенели на ней серебряные монисты…
     Да что-то неуверенна девичья походка!


     Обежал и подходит, как старый цыган,
     В глаза не глядит, чтобы скрыть обман:
     – Чай гожынько, Настя, лачинько мири,
     Со ж ту на багаса, со ж ту на кхэлэса? [4 - Маленеькая пригожая(?) Настя, хорошая моя,Что не поёшь, что не танцуешь?]


     Мэ дарава! [5 - Я боюсь.] – отвечает цыганка.
     И тогда могучим лесным потоком
     Ринулся Протей, взметая брызги,
     Прочь от девушки покорной и влюблённой.

   1972


   Царь Давид


     Резво скачет царь Давид,
     Праведный перед ковчегом.
     Гомонит, бубнит, гугнит.
     Семенит и мчится бегом.
     Каменные плиты спины
     Гнут под мерною стопой,
     Живописные долины
     Прогибаются дугой.
     Всколебалися озёра,
     Небо ходит ходуном,
     Солнце прыгает, узоры
     Чертит на пути дневном,
     А зелёные леса
     Свои чешут волоса.
     По кустам щебечут птицы,
     Им вольготно, как в раю,
     Волоокие девицы
     Обнажают стать свою,
     Стройные, как башни
     Топчутся на пашне.


     Всё подвластно царской воле,
     В пурпур облачён Давид,
     А на жертвенном престоле
     Агнец праведный лежит.
     Там крылами огневыми
     Над пророком веет дух,
     Царь Давид в огне и дыме
     Напрягает взгляд и слух.
     На заклание готова
     Агнца трепетная плоть,
     Воплотилось в жертве слово.
     И сказал с небес Господь:
     В знак, пока не оскудела
     По родам земным любовь,
     Ешьте моё тело,
     Пейте мою кровь!

   1972


   Любовь


     Как женственна, восторженна любовь,
     То чуть наивна, то полна решенья,
     В ней всё порыв, восторг, воображенье –
     И каждое мгновенье – встреча вновь.


     Возвышенна любовь: прозрачны и вольны
     Её страстей глубинные потоки,
     Она ломает льды и приближает сроки
     Для вечно торжествующей весны.


     Любовь восторженна и женственна, года
     Хранит ненарушимо постоянство,
     Ей не страшны ни время, ни пространство,
     Над ними властвует она всегда.

   1972 май


   Сюртук
   Ноктюрн


     Сюртук, уснув, поник полами
     Ночная тишь…
     Его пустыми рукавами
     Проходит мышь.


     Сюртук обрёл покой желанный…
     Ночная тишь…
     Из рукава назад в карманы
     Проходит мышь.


     \Сюртук всю ночь охвачен снами
     Немая тишь…
     Как дух, пустыми рукавами
     Проходит мышь.

   1972?


   «Когда бы мог от тесноты телесной…»


     Когда бы мог от тесноты телесной
     Уйти в нематерьальные просторы –
     И там искали бы повсюду взоры
     Твой облик нежный в широте небесной.


     Когда бы мог, преодолев преграды,
     Я мир действительный приблизить тесно,
     В нём воплотилось бы, что было неизбежно,
     Сошлись и встретились бы наши взгляды.


     Так полон мир любви противоречий,
     Несоответствий, непрерывных сдвигов,
     Хоть весь от бесконечности до мигов
     Он обжитой, земной и человечный.

   1972 май


   «Не рыдай мене, Мати, в слезах…»


     Не рыдай мене, Мати, в слезах
     Не заламывай рук над трупом.
     Плоть, подобна ломким скорлупам,
     Распадается тленом прах,
     Отраженье померкло в глазах.
     Кто прошёл свой путь по уступам,
     Осуждён по земным поступкам,
     О нём память живёт в делах.


     Ничего изменить мы не в праве,
     Пока небо, море и твердь
     Не вернут тела от забвенья.
     Я восстану из мертвых в славе,
     Вечен дух, осудивший смерть,
     Наступает срок воскрешенья.

   1972 декабрь


   «За день, который промелькнул, как счастье…»


     За день, который промелькнул, как счастье,
     За то, что вместе обрели мы в нём,
     Не разделённое во времени согласье –
     Благодарю тебя, я полон светлым днём.
     Он будет помниться, как откровенье,
     Залог большой любви, и как предел…
     О, как бы я на вечное служенье
     Одной тебе свой век отдать хотел…
     Мне дорого правдивое упрямство,
     Отдать тебе мою любовь я рад,
     Один хочу твоё составить счастье.

   1972–1973 (?)


   «Моя любовь к тебе полна…»


     Моя любовь к тебе полна
     Живого чувства, восхищенья,
     И правда в ней воплощена
     Сердечного расположенья,


     В ней всё прозрачно, как намёк,
     Отрадны отзвуки былого,
     Любовь и в старости восторг,
     И сердце праздновать готово.


     Моя любовь к тебе нежна,
     Прошла сквозь годы испытаний.
     Неомраченная нужна.
     Мне всё дороже и желанней…

   1972


   Мнемосина


   1. Поэт

   В.М.


     Когда мне досталась в удел
     Поэзия – боже правый, –
     Я вовсе того не хотел.


     Но что мог поделать? Демон поэзии
     Вселяется свыше… Пылающий уголь,
     Вложенный в грудь, испепеляет…
     Его нельзя угасить.


     Помню, рассудок здравый
     Остерегал от грядущей
     Неумолимой беды.


     Но я не внял голосу смысла,
     Вступил на путь лишений.
     В юности так мы упрямы,
     Надеемся на свои силы.


     Священный огонь пожирает
     Нутро Поэта. Над ним
     Дух небесный витает.


     Точно чёрная головня
     Чадит Поэт, ничтожный
     Среди детей мира. Время
     Топчет его, прочит на выброс,
     А люди – клянут за смрад и угар.


     Но приходит Мнемосина
     И девять её дочерей,
     И они раздувают пламя.


     Вспыхнет вещий Поэт. Ослепит
     Жаром. Разгорится у всех на виду.
     И побегут от него люди,
     Испытывая малодушный страх.
     Они боятся ответственности.


     Поэты опасны как пламя,
     Готовое переброситься
     И поглотить безумием.

   1971 ноябрь


   2. Евтерпа


     Запуталась, как птенец в силке, Евтерпа,
     Беззащитный, малый ребёнок.
     Смерть подолгу сидела у неё в головах,
     Отгоняя назойливые страхи.
     Уродливые Грайи, сёстры Горгон,
     Играли с девочкой, передавали по кругу
     Свой клык единственный и въедливое око.
     – Погляди, – говорили они, – как мы точим зуб,
     Как наводим сглаз, как плетём сплетни!..


     Евтерпа смеялась, и била в ладони.


     Жестокие, склочные волны, в момент затишья,
     Бормотали спросонок: – Ты теперь сирота, Евтерпа,
     Сирота на голой, опустошённой земле!
     Твоя мать – Мнемосина – убита осколком бомбы.
     Лишённые памяти, мы не ведаем что творим.


     Но Евтерпа вступает в тот возраст,
     Когда все девушки становятся прекрасны
     И, стройная, проходит по минному полю,
     Продолжая окопные, детские игры.
     Она обряжает в последний путь трупы,
     Выдирает колючие иглы из кровоточащих и смрадных ран,
     Играет на флейте, поёт песни.
     Живые солдаты, как зелёные кузнечики,
     В сырых шинелях, лишённые памяти,
     Считают увечья, походы, награды
     И ставят жизнь на карту, которая бита.


     Как же терпит земля, что разворочена,
     Разрыта, скручена, спутана колючей проволокою –
     Это месиво окровавленных тел?
     И не прикроет безобразия свежей травкой?


     Евтерпа прорастает цветущим деревцем,
     Заламывает голые руки и тянется к солнцу.
     А по беглым и лёгким облачкам легко и пристойно
     Ступает людская память, бессмертная Мнемосина.

   1971–1972 декабрь-январ.


   3. Хиппи и хобби

   Евтерпа:

     Скажи, какое хобби у хиппи?

   Поэт:

     Не знаю. Но полагаю, – юность!
     Радость бунта! А ещё:
     Цветок в петлице и жизнь на юру!
     Гримасы столицы вселили уверенность,
     Что равно устарели и Маркс и Маркузе.
     Так чем не хобби – томик Катулла!

   Евтерпа:

     А, правда, что хиппи, как Будды,
     Сидят на скрещенных ногах?

   Поэт:

     Не знаю. Любые причуды
     Возможны. Стремленье к нирване,
     Даже, если вовсе исключить наркотики,
     Гибельный признак распада.
     Но хиппи не Будды. Нет! Нет!

   Евтерпа:

     Но, может, они младенцы христианского мира,
     Рабы и блудницы, Христы и Марии
     Двадцатого века?

   Поэт:

     Не знаю. Скорее – ореховая скорлупа,
     Сердитое молодое поколение,
     Юноши и девицы, непомнящие родства,
     Живущие на чужие средства. Агнцы
     Уготованные для грядущей бойни.

   Евтерпа:

     Да! Да! Хипёночек, малый ребёночек,
     Слезу золотую обронит…
     Ни папы, ни мамы – одни
     Водородные бомбы.

   1971 ноябрь


   4. Голубой цветок


     Где эта музыка сфер,
     О которой твердил Пифагор?
     Где учебники, питающие воображение
     Призраками рода, призраками пещеры?
     Где мудрецы под кущами деревьев,
     Привыкшие вещать истину? –
     Они толкутся по стогнам рынка,
     Выходят на театральные подмостки.
     Этакие замысловатые лицедеи!


     Вхожу ли в старинные храмы
     Где чадна копоть лампад?
     Веду ли счёт утраченным годам –
     Не нахожу нигде я соответствий.
     Разум бедный, ты расколот
     И на гибель обречён.
     На поре несоответствий
     На тебя обрушен молот.
     Торжество молотобойца –
     То восторг дионисийский,
     Хмель и виноградная лоза.


     Когда мудрецы и поэты
     Утратили чувство веры,
     Они стояли вокруг сомненья,
     Полагая, что путём отбора
     Выведут отменные плоды.
     Так поступали они во имя прогресса,
     Устанавливая общие законы
     По которым будет эволюционировать человечество,
     Пока не достигнет совершенства ОМЕГИ.


     Она говорит: – Погляди, как юн
     И прекрасен мученик Себастьян.
     Его тело напряжено как струна,
     Ждёт прикосновения смычка.
     До того он чист и благоухан,
     Плоть и кровь – точно причастие.


     У меня же вошло в привычку,
     Полагаю от порочной святости,
     Заглядывать в старые альбомы,
     И безо всякой предвзятости,
     Обожать обнажённое тело.
     Трезвый гуманизм Ренессанса!


     В непорочное тело Себастьяна
     Впилися острые стрелы.
     Раны католика душисты,
     На позорном столбе умирает юноша.
     Его расстреляли фашисты.
     В том утвердила меня обедня Мессиана,
     И я верю вещему бреду.


     А ещё мне нравятся ташисты,
     Но это – страсти по Фрейду.


     Что за интеллектуальная беседа,
     Сотканная из реминисценций,
     Непредвиденное отступление от православия,
     От исконно русского славянофильства?
     Многое даётся по вере,
     А к чему-то мы приходим по смыслу.
     Но такая широта кругозора
     Весьма к лицу для девушки!
     Может быть, это новая мода,
     Впрочем, я не уверен.


     – Я задираю тебя!.. А потом затираю
     Превосходством своим… Мнимым блеском
     Бессодержательной болтовнёй. П р а в д а –
     Вот мой конёк! На нём и выеду
     С оглушительным треском – на арену
     Международных отношений, а лучше –
     Сверну на узкоколейку личных,
     Да там и застряну!.. Всё равно мне не вынести,
     Не вымести завалы грязи
     Из твоей авгиевой конюшни!..


     Просыпала Ссора чечевицу мусора,
     Кличет Золушку подбирать крупу,
     А Золушка примеряет туфельку,
     Ей некогда, о ч е н ь некогда, п р о с т о некогда!..
     Попусту длится вечер,
     Вытянутый до бесконечности,
     Одинаковый, как предыдущие
     Патефонно-подмосковные вечера…


     Тут ужас меня обхватил,
     Стал вить как верёвку,
     Чтобы скинуть с десятого этажа
     На поиски за утраченным цветком.
     Это шутят молодые романтики.
     Узнаю: тебя Арним, тебя Брентано, тебя Новалис!
     Уронили цветок с балкона
     И до того взволновались,
     Что приняли меня за верёвку,
     Стоят и вслух сокрушаются:
     – А вдруг она перетрётся?
     – А, может, цветок найдётся!
     – Дотянем, потянем и вытянем!..


     – Вот Голубой цветок! На привязи!
     Держите его! Из бездны вынесет
     Он меня…
     А Восторг раскрутит!
     Снова я в полном порядке.
     Никому не видны изъяны.
     А раны – Себастьяна
     Несусветный вздор!.. Нелепица!..

   1971 ноябрь


   5. Воспоминания о боге


     Не помню при каких обстоятельствах
     Мы утратили Бога, только наши дороги
     Разошлись. Он шёл уверенно и неспешно,
     А мы задержались, и очутились в тупике.
     И хотя нас было много, у нас не было общего,
     Что могло бы связывать узами дружбы,
     А постыдное одиночество на людях,
     Быть может самое горшее испытание
     Голые слова, неприкрытые смыслом,
     Отпугивали откровенной подноготной,
     Они вызывали на поверхность знаки,
     Спрятанные в глубины подсознанья.
     Пока находился среди нас Господь Бог
     И вёл к определённой цели, к горнему раю,
     Нам было ещё по себе, поскольку мы знали,
     Что есть управа на погребенные страсти,
     Что сдержанны наши порывы и грешной плотью
     Не погнушается дух, ослепительным светом
     Просветивший души, покорные воле Бога.
     А Бога мы так и не чувствовали и не знали,
     И не приняли к сердцу за недосугом,
     Хотя он был вместе с нами, делил трапезу,
     Пил пиво и много говорил притчами.
     Теперь нам кажется: он смеялся приветливо,
     И смех его, отражённый от стен, звучит в ушах.
     Мы пытаемся припомнить, как он выглядел,
     О чём говорил, какие не общие приметы
     Отличали его, хотя бы от соседа справа.
     Он умел связывать любовью. Теперь мы одни
     И любовь не связывает нас, тесные узы
     Упали наземь, и просочились в песок.
     Нам пусто без Бога, на которого мы уповали
     И которого утратили с такой поспешностью,
     Будто разлука с ним ничего не значит.
     Припоминаю, когда Бог исчез за поворотом,
     А мы отстали, у меня оборвалось на сердце,
     Мне хотелось кинуться вослед, но я подумал –
     Что скажут другие? А они ничего не сказали,
     Но тоже почувствовали. И безнадёжно мёртвые
     Зашли в тупик. Нам пора возвращаться!
     Но подскажет ли память утраченные тропы
     По которым мы смогли бы пройти дважды?
     Впереди идёт охотник, а за ним звери,
     А потом пойдут звери, а за ними охотник.
     Каждый пойдёт в одиночку торной тропою,
     Поскольку утратил собственное достоинство
     Примеряя личины, и лишён подобия.

   1972 январь


   6. Мнемосина


     Тебя, мудрая мать Муз, Мнемосина, молю о милости!
     Исцели давние ожоги, зарубцуй раны!
     Пылающий уголь на сердце
     Подмени на ровный свет лампады.
     Я изнемог от скорби, Мнемосина,
     Кроткий светильник нужен усталым людям.
     Мечта, которую сотворил я и вочеловечил,
     Настолько, что мог ощутить: кровь, плоть и дыхание –
     Внезапно умерла… У меня не достало
     Воображения, жизненных сил, самоотречения,
     Чтобы сохранить и уберечь Мечту.


     И с того дня,
     Когда остался я не причём,
     В одиночестве страшном своём,
     Вьёт гнездо в груди Пустота.
     Она стаскивает в дупло обрывки воспоминаний,
     От которых становится неприютно и тесно,
     И выводит птенцов отчаяния.
     Чёрные, с криком, они разлетаются во все стороны,
     А хромой ворон
     Летит к перевозчику Харону,
     Стынет над Стиксом,
     И падает камнем в воду.


     Прошлое
     Перед мысленными очами,
     Развёртывает поминальный свиток,
     И, окрылённое вдохновением,
     Переступает порог в нынешний день.
     Будто застывшие мгновенья,
     Возникают туманные картины,
     А затем оживают, приходят в движение
     И тогда пространственное измерение
     Связывает, как лохматые концы с началом,
     Незабвенное Прошлое.


     На любом отрезке времени
     Может задержаться Поэт, и в праве
     Обрести убежище для уединения.
     Клио внушает ему: – Неумолимые к людям,
     Вечно готовые сотворить для них благо,
     Всё ещё бродят по кругам ада –
     Данте, Элиот, Климов.


     Прикрой глаза, сосредоточься и войди
     В систему коридора, в долгий конус,
     Что завершён слепящей точкой света.
     Не есть ли это переход в соседний
     Мир подсознанья? – Если приглядеться –
     На том конце встревоженные тени
     Настерегают. Но грозит обрыв,
     Разъединение с потусторонним миром.


     Мечта осталась оголённой,
     И устыдилась на виду,
     И кинулась во мрак зелёный
     К подругам призрачным дриадам.
     Пока не приняли её деревья,
     Пока не стала она древесной,
     Не оделась в наряд зелёный,
     Поспеши за бессмертной мечтой!


     Ибо настало, наконец, твоё Время!

   1971–1972 декабрь-январь


   7. На краю вечности


     Пришла пора и чаще отмечаем
     Столетние мы юбилеи, а полвека
     Так даже запросто. То наша мера
     О людях, что по долгой жизни
     Остались вехами. О двадцати пяти,
     О десяти годах мы говорим,
     Как о поспешно промелькнувшей дате.


     Всё перепуталось, сместилось с мест,
     Окрашенное в серый цвет тревоги,
     И снова встало по местам, в порядке
     Для тех, кто прошлого ещё не знал.


     С годами будущее обрастает прошлым.
     И ракушки, налипшие ко дну
     Ладьи, становятся тяжёлым грузом.
     Труднее плыть… А сами взмахи вёсел
     Всё неуверенней, когда не знаешь
     Вперёд или назад плывёшь в тумане,
     Что занавесил плотно берега
     Холодной, непрозрачной тишиною.


     И вот ты сознаёшь, что стал ничем,
     Пронизан сыростью тумана. Брызги
     Воды, колеблемые рядом тени,
     Воспоминания, что чужды посторонним,
     Уже не докучают, так и даты
     Неразличимы: триста лет, пятьсот,
     Тысячелетие – ничто для Мнемосины.


     Остался с ней вдвоём. Отрадный миг!
     Забыли прошлое, забыли будущее, рядом
     Сложили даты, как пожитки, в узел…
     В потоке времени, у призрачной черты,
     Бездумно, безмятежно веселимся.

   1971 декабрь




   1973


   Олень Золотые рога

   «…страждет елень скорый…»
 Г. Сковорода


     Художник идёт и рисует
     Великое множество женщин.
     Что если возникнет образ
     Искомый из ливня линий
     Округлых и плавных обильем
     Пристрастий?.. по представленью.
     Идёт и рисует, и множит
     В сознании: стереотипы.


     Таблицы пластической анатомии,
     Гипсовые слепки: глаз, носов, ушей,
     Долгие разговоры о темпераментах,
     О золотом сечении – приходят ему на ум.
     Измерения держатся на четырёх столпах
     Истины – четыре, возведённое в степень n,
     Создаёт многообразие архетипов.
     Художник сангвиник: он вытесняет
     Женственные личины собственного бытия
     И заполняет ими пространство.


     Художник убегает соблазнов
     Расставленные хитро сети.
     Он пытается воспринимать вещи
     На веру, как они есть,
     Чтобы удержать их на плоскости
     Бумажного листа, на холсте,
     На стене, предназначенной для росписи.
     Простота сокрушает его. Эмблемы рыб
     Тревожат. Одинокий рыбак,
     Он больше не надеется на улов,
     Море выбрасывает пустые сети на берег.


     Невоплощённые, беглые зарисовки
     Начало его противоборства с судьбой.
     Он беззащитен в своём неумении,
     Растерян, оглушён гулом времени,
     Бьющемся о щит Ахиллеса,
     На котором выбиты сцены: войны и мира.


     Выходит из чащи Олень Золотые рога,
     Символ любви постоянной.
     Источник журчащий, жажду в пути утоляет.
     Он внемлет глаголам воды –
     ПРАВДА ему дорога.
     Художник – Олень; ищет и страждет,
     Продирается сквозь гущу стволов,
     Раздвигает ветвистыми рогами кусты
     И вглядывается в открытые просторы,
     Ожидая чуда от света.
     Складывает видения до поры до времени
     в памяти,
     И становится ему тесно…

   1973 январь 23


   «Царевна дум моих, нерасторопный…»

   В.М.


     Царевна дум моих, нерасторопный
     Я растворяюсь часто в суете,
     Но дорог мне твой корень приворотный
     И прочная привязанность к мечте.


     Цветок любви не сразу раскрывает
     Свои душистые, простые лепестки –
     Он часа ждёт и весь благоухает.
     Я с нежностью коснусь твоей руки,


     Я назову тебя единственной, желанной
     И разделю любовь, как светлый дар,
     Царевна дум моих, цветок благоуханный,
     Мне сладок, как пчеле, душистый твой нектар.

   1960–1973?


   «Синие молнии раздирают небо…»


     Синие молнии раздирают небо,
     Слепят и погружают во тьму
     Оцепенения. И тогда одиночество
     Становится совершенно явным.
     Я вижу мир в непривычном свете,
     Как бы расплавленным, развороченным,
     Поставленным на дыбы, но почему-то
     Приноровленным для моего бытия.
     Нечто подобное видел я у Козьмы Индикоплова
     С его противопоставленными сферами
     В герметически закупоренной коробке,
     Из которой нет выхода за пределы.
     А синие молнии ломают предел
     И убирают воздвигнутые стены,
     Раздвигают просторы. Старый кукольник
     Бережно вынимает меня из коробки,
     И вновь по заученной канве
     Я разыгрываю положенные сцены.
     Во мне бушуют земные страсти,
     И я верю, что они внушены мне свыше.

   1973


   «Под солнцем звенели капели…»


     Под солнцем звенели капели,
     Но льдинками онемели.


     Не так ли недолгую нежность
     Сменяет бодрая свежесть,


     И снежной, весенней крупкой
     Смех твой сыплется хрупкий?

   1973 апрель 14


   Вавилонская башня


     От самого начала мы строим
     Вавилонскую башню нашей жизни,
     Отдалённые от близких чуждыми языками,
     Непониманием и постоянным одиночеством.
     А наши ближние воздвигают башни,
     Которые воздвигаются рядом.
     Все они не достроены, неприютны
     И готовы обрушиться от натиска непогоды.
     А с самой высокой площадки
     Взывает одинокий дух в пространство,
     Полагая, что услышат, поймут, признают
     И ответят на его тревожные призывы.
     Может, и башня ему нужна, чтобы дальше
     Разносился крик по холодной округе.
     Но вокруг небо, покой да руины,
     Да недоступное, ветреное, седое небо.
     Громоздятся годы, как этажи,
     А затем наступает забвение,
     Уже непонятно, что легло в основу
     Здания, и был ли достаточно твёрд грунт.
     Мгновение и то, что воздвигалось с упорством,
     Рухнет, распадаясь в пустынный прах.
     Но ещё держит очарование домысла
     Упорная вера в завтрашний день
     И то, что надо вершиной упираться в небо.

   1973 август


   «Неряшливая, старая Ворона…»


     Неряшливая, старая Ворона
     Хрипит и каркает у моего окна,
     Со мною хочет познакомиться она
     И будит поутру – я жду урона,
     Известий, переданных от Харона,
     Но отпадает вспугнутая сторона
     И протяжённостью тревожной временами
     Сны смешивают с явью неуклонно.
     Мне помнится, что у неё крыло
     Опущено безвольно, тяжело,
     И вид нахохлен, а в глазах тревога,
     А всё она сидит, вниманья ждёт
     Который день её немой полёт
     И приземление у моего порога,
     И карканье, и взгляд глаза в глаза
     Шевелят волосы.

   1973(?)


   «Неряшливая, старая Ворона…»


     Я был пригвождён ко кресту,
     А после меня позабыли…
     И, уж, новые слухи растут,
     Что воскрес я, в широкие крылья
     Завернулся, да всё не усну,
     Всё брожу, за слова цепляюсь,
     Вызывая унынье и жалость,
     Точно скуку на людях толку.
     А великое время рядом
     Пригвождает ко древу взглядом,
     И идёт неустанный процесс
     Воскрешенья и смерти, будто
     Изменяют дни поминутно.
     Но ещё я весь не исчез
     И последние трачу усилья
     На тяжёлые взмахи крыльев.
     1972 декабрь – 1973 октябрь



   «Ты приземлён… и спишь тревожно…»


     Ты приземлён… и спишь тревожно,
     И видишь спутанные сны,
     В которых сердцу невозможно
     Преодоленье крутизны.
     Куда, к чему-то восхожденье,
     И есть ли впереди покой,
     То пробужденье и забвенье,
     Что дорогой придёт ценой?


     Ты приземлён…а сны мятежны,
     Всё не сдаётся робкий дух,
     Хоть спады в пропасть неизбежны,
     И крик твой поражает слух,
     Крик сонного, глухой и страшный,
     Прорвавшийся из немоты.
     Так держатся за день вчерашний,
     Достигнув сердцем высоты.

   1973 ноябрь 2


   «Уверен я в своей любви. Вниманьем…»


     Уверен я в своей любви. Вниманьем
     И нежностью невзгоды разгоню
     И, прилепясь к домашнему огню,
     Я поддержу его со всем стараньем.
     И станет для меня семья призваньем,
     Когда из сердца зло искореню.
     Я был неправ и в том себя виню,
     Что не жил я согласно обещаньям.
     Сердечный друг и добрая жена,
     И мать, что малыми детьми окружена,
     Ты воплощение добра и счастья!
     Любуюся тобой, одну тебя люблю,
     Твоё участье и тепло ловлю
     И, возвращаясь в дом, несу согласье.

   1973 ноябрь 22


   Дерево жизни


     На дереве жизни глубокий надрез,
     Натекает время, как сгусток янтарной смолы,
     А малый комарик запечён в сердцевину ядра.
     Всё приходит к концу, так и бессмертные боги
     Удел свой находят в прочном забвенье,
     Они утрачивают собственные имена. Бесполезно
     Взывать к ним, пребывающим в покое.
     Кто-то придумал небо свернуть, как свиток,
     И ждать судного дня, когда письмена деяний
     Будут зачитаны вслух. Только трубные звуки
     Заглушат слова, лишённые смысла…
     Я живу поверх времени – говорил Протей –
     И способен всё сущее охватить разом.
     Время моё в протяжении, в становлении,
     Я свободно перемещаюсь в нём и вижу
     Одновременно всё, что было, есть и будет.
     Меня ничто не удивляет и не смущает,
     Я обитаю во всём, и меня нет нигде.
     Лик мой не ясен, я всё примеряю личины,
     Но как тайное имя неизвестно моё лицо.
     Я предвижу вперёд и могу прорицать, хоть судьбы
     Переплелись на могучем дереве жизни,
     И мне трудно отличить одно лицо от другого.
     Что ж, и бессмертье необратимый процесс.
     Память людская стирает примелькавшиеся черты,
     И от бесконечных повторений приходит забвенье,
     Рок настерегает богов и героев.
     Слишком много на земле для одного изменений,
     Чтобы смог человек вместить бесконечное
     И удержать в хрупкой, непрочной памяти.
     Есть имена, которые никто не произносит,
     Но это не значит, что их нет – они существуют.
     Жизнь бессмертных проявляется в отражениях,
     В сменах, которые приобретают закономерность,
     Но всё это формы бытия не доступные смертным.

   1973



   1974


   «Прекрасно имя твоё Валентина…»


     Прекрасно имя твоё Валентина,
     На все лады его повторяю,
     В нём есть утвердительность и сила,
     Лёгкость, нежность, мягкость –
     Валентина, Валя, Валюша,
     Валенька, Валентинушка,
     Валентинушка, Валенька, Валюка…

   1974 февраль 9


   «Полюби меня, если можешь…»

   В.М.


     Полюби меня, если можешь,
     Перед тем, как сойти мне в бездну,
     Говорят, любовь сильней смерти.
     Полюби меня со всей страстью,
     Удержи на краю обрыва,
     Полюби меня, полюби меня,
     Чтобы был я совсем счастливым.
     Окрылённый последней любовью,
     Самой зыбкой, самой краткой.
     Перестану считать ступени,
     Опасаться смертного страха.
     Полюби меня, путь к бессмертью
     Подари своей верной любовью,
     Ведь любовь твоя словно вечность
     Продлевает поздние миги.
     Перед тем, как сойду я в бездну
     Под тёмные своды ада.
     Полюби меня, полюби меня,
     Полюби меня, если можешь.

   1974 февраль 9


   «Жива в твореньях духа Эвридика…» [6 - Этим стихотворением, посвящённым жене, В.Л. Миндовской, завершались сборники Л. Тарасова.]


     – Жива в твореньях духа Эвридика
     И вечно будет жить,
     нетленная в веках!
     И обвиваться,
     точно повилика,
     На подымающихся в высоту стеблях.
     Я вынесу тебя
     в мир буйный
     на руках.
     Мне скорбному –
     молчанье ада дико.
     Я воскресил тебя,
     вновь создал Эвридика,
     Теперь согреемся мы
     в солнечных лучах!

   1960




   Поэмы


   Художник
   (симфония)

   Посвящается Пабло Пикассо

 //-- I. --// 

     Камня тверже гордыню
     Обведу вокруг чресел,
     Королеву Изабо в покорную рабыню
     Обращу, и буду весел.
     Есть привкус пыли у легенд.
     Со стен толченым кирпичом
     Прах сыплется на ветхий тент
     Под коим дремлет живописец,
     Пригретый солнечным лучом.
     Горит на куртке позумент
     И ярок пестрый ситец.


     – Королева Изабо,
     Королева древних сказок,
     Под корою внешней
     скорбь
     В краску
     вгонит сразу.
     От смещенья плоскостей
     Музыка слышна повсюду.
     Ключ к покорности твоей
     Доверять друзьям не буду.


     Тут потупя очи долу,
     И в желанье горяча,
     Королева дала волю
     Соблазнительным речам.


     – Я тебя все дни хочу
     И вздыхаю поминутно.
     Где моя из камня лютня?
     Я теряюсь и молчу.
     Уж не ставит больше розы
     Юноша на круглый стол.
     Видно прежде был он холост,
     Постарел, стал нагл и толст.
     Ты столбцов газетной прозы
     Не вкрапляй в мой дивный холст.
     Свежестью лимонной цедры
     Потянуло в мир приютный.
     Почему ж, обычно щедрый,
     Ты разъял на части лютню?
     И тебе скажи не жаль
     Королеву Изабо
     так жестоко обижать,
     Когда мы связаны судьбой?
     Уж не ты ли мне кольцо
     Обещал надеть на палец?
     Мы бы,
     как Пигмалион с Галатеей,
     обвенчались…
     Но за час перед венцом
     На нас разбойники напали.
     Женщина пошла на выкуп,
     И была не дорога.
     Ей прежней близости не выплакать.
     У тебя своя дорога.


     – Торговать мечтою мне,
     Королева, очень нужно,
     Чтоб имелся хлеб насущный,
     Чтобы спал я не на сене.
     Живя со мной наедине,
     Уж давно бы сникли вы,
     А теперь в чужом краю
     Обретете вы впервые
     И поклонников нескромных,
     И музейщиков придворных.


     Огромный мир как представленье,
     Доступней людям на холсте. Им ближе
     Образ натурщицы, нашедшей воплощенье
     В труде, что сердце к счастью движет.
     Не говорит художник: – Так я вижу!
     Но так я представляю сущий образ.
     И Риму, Дрездену, Парижу,
     Москве –
     понятно его томленье!


     – Скажи, какие соблазны пола
     Еще ты помнишь? Я приму такое
     Заманчивое положенье тела,
     Которое ты мне подскажешь.


     – Если можно без подсказок,
     Выйди чистой из воды мутной,
     Сохранив наивный разум,
     Будь мне девушкою с лютней.


     Художник честный, прямодушный,
     Отверг соблазны дикие натуры.
     Камень был ему подушкой
     В дни, когда писал он горы.
     Там считали его братом
     Моралеса акробаты.
     Говорил поэт калека,
     За бутылкою абсента,
     Что был сорван у Эль Греко
     Свежий, свернутый бутон.
     Вслед за Гойей,
     чистым сердцем,
     Повторял он:
     AdeIante!
     И не знал покоя…
     Ведьмы
     С юношей играли в фанты.
     Им дарил он поцелуи.
     Загребал руками солнца
     Жар,
     глотал в облатках воздух,
     Землю пожирал,
     пил воду
     Горных рек,
     любовь пыльцою
     Отрясал цветочной
     с крыльев
     Пестрых бабочек –
     так в оно
     Время
     погружался в отдых…
     Гитары,
     гитары,
     гитары,
     Звон бубнов,
     треск кастаньет.
     Мелькающие пары
     На праздничной земле.
     Кружатся в танце пары,
     Свет
     уточняет
     цвет.
     Гитары,
     гитары,
     гитары,
     Звон бубнов,
     треск кастаньет.


     Детство снилось в натюрмортах –
     Апельсинах и лимонах,
     В первозданной желтизне
     Сказок золотого века.
     Поднялся.
     Протер глаза.
     И не знает, что сказать.

 //-- 2. --// 

     Горек хлеб, вино и фрукты,
     Когда сердцу нет отрады.
     На Испанию родную
     Вывел он рисунок в бой.
     Обнажил сатиры факел,
     вздернутый надменно фаллос –
     – Сникни, бравый генерал, –
     Мене-
     текел-
     перес!..
     Ты к позорному столбу
     Не привяжешь, скот, свободу.
     Уж давно пора народу
     В правую вступать борьбу.


     Если вывести быка,
     Разъярить его до боли,
     Исколоть ему бока,
     А затем пустить на волю,
     Он поднимет на рога
     Нерасторопного врага
     И зальет арену кровью.
     Только бык тупая масса
     Организованного мяса,
     Что предназначена судьбой
     На размноженье и убой.
     На рогах торчат колодки,
     В ноздри вдернуто кольцо.
     Бык бежит от грозной плётки
     И дрожит перед концом.


     Страну попов, монастырей,
     Крестьянской жадности и страсти
     Прибрал к своим рукам злодей,
     Придя обманом к власти.
     Петлей на горле он стянул
     Народа вольное дыханье,
     В средневековье вновь поверг страну,
     Дал вялое дням прозябанье.
     Но выбьются из-под доски,
     Примяты воинским металлом,
     Народной мудрости ростки,
     Глумясь над старым генералом.


     Церковным замутив угаром
     Умы завистливых крестьян,
     Собственность над тощим паром
     Равняет вечные межи,
     Земля рыжеет от свежих ран,
     На нивах зреют мятежи!
     Встает видение коммуны,
     Затопленной в крови врагами.
     И те, кто сердцем юны,
     Всегда с ее сынами.


     Истощено терпенье.


     Погоди мгновенье,
     Стой!..


     Я слышу гул.
     Грозный топот. Стук.
     Колес, копыт и ног.
     Там!
     Тут!


     Много их. Идут.
     Тяжек гул шагов
     Медленных шеренг,
     Барабанов бой,
     Голос труб…


     Вот они идут
     тесные ряды.
     Слышен грохот, гул,
     Топот, вой.
     Вот они идут
     Темные ряды.
     Вот они идут,
     Сея смерть.
     Вот они идут,
     Держа наперевес
     Колющую сталь
     Отточенных штыков.
     Вот они идут,
     Солнце заслонив,
     Вот они идут,
     Поднимая пыль,
     Вот они идут,
     Там!
     Тут!


     Много их. Идут.
     Тяжек гул шагов
     Медленных шеренг,
     Барабанов бой,
     Голос труб,
     Скрежет колесниц,
     Звон скреп.
     Вот они идут.
     В смрад. В дым.
     Вот они идут
     Там!
     Тут!
     Вот они идут
     Там!
     Тут!
     Вот они идут.
     Вот они идут.
     Вот они идут.


     Стой!


     Война пришла нагая,
     С каменным лицом,
     Тело предлагая,
     Налитое свинцом.
     Но Мир всегда был светел,
     Безгрешен и суров,
     Он даже не заметил
     Отравленных даров.
     На щеке синь пороха,


     Ожог третьей степени.
     Только выжжен пуантелью рисунок
     На память о бойне.
     Пять пустых патронов в обойме.
     И черная пасть смертной жути.
     В глазах рой мушек. Стон. Ожег.
     Сознанье, что не дошел… Шаг!


     Война прошла, вбивая
     Металл в земное лоно,
     Плоть кровью обливая,
     С повесткой похоронной.
     Но Мир тянулся выше,
     Вдувая в груды мертвых тел
     Желание тепла. Он близости хотел,
     И гул победы трезво слышал.

 //-- 3. --// 

     На устах у Мира песня
     О белой голубке,
     А кругом его теснят
     Круглые улыбки.
     Уж один круглится рот,
     Чтобы песня ввысь летела,
     Будто весь поет народ,
     Голос отделив от тела.
     И струятся изо Рта
     Человечества
     потоки
     Праздничного серебра,
     Пока всё в смехе не потопят.
     Рот, готовый много есть,
     Жадный до питья и пищи,
     Пел и изгалялся в честь
     Изобилья и излишества.


     Отрастёт большое Ухо,
     Обратится в чуткий слух,
     Поглощая каждый звук,
     Вызволенный им из мрака
     Первозданной пустоты.
     Грациозно и невинно
     Звуки мира ищут Ухо,
     Чтобы слить в нем воедино
     Плоть свою и дух,
     Освободясь от глухоты
     Слушать, как растут цветы,
     И в частотах колебаний
     Отдаваться гулко, звонко,
     В барабанной перепонке
     Музыкою ликований.


     Где от зависти Глаза
     Повседневно изнывали,
     Скатный жемчуг, как слеза
     Был ценным символом печали.
     Где от Глаз струился ужас
     Искаженных отражений,
     Боль и ледяная стужа,
     Кровь и похоть преступлений –
     Все как в солнечных лучах
     Изменилось в добрый час.
     Хлынули потоки света,
     Выплеснулись через край.
     Есть глаза любого цвета,
     Какие хочешь выбирай!
     Вьются Глаза от радости
     Спиралью на глазах,
     Чтобы любовь и восторг нести
     В расширенных зрачках.
     И если останутся одни глаза,
     Полные радужного сияния,
     Они еще много могут сказать
     Круглые от ликования.


     И у Носа обоняние
     Удивительно остро
     В миг тревожного метанья
     Над притушенным костром.
     Ноздри с шумом прочищены
     От копоти и дыма.
     Запахи гнилые, смрадные
     Гасили чадящую головню войны.
     К людям, что честили их
     За вонь падали и чад пороха,
     Они вышли из чистилища,
     На ходу сменив проворно
     тяжкое зловонье
     На тонкую шкалу благоуханий –
     И все кинулись за ними в погоню
     И нюхали, и нюхали чистыми носами.
     Нос дышал, впервые втягивая
     Тонны свежего воздуха,
     Обнажая розовые ноздри
     Для любви и отдыха.


     Рука тянулась от плеча
     Уму непостижимой длины,
     То сокращалась, как рычаг
     В локте,
     То обвивалась как аркан,
     Подобно вскинутой петле –
     И люди были удивлены,
     Что разум ей отдельно дан.


     Тяжелой поступью Нога
     За всех
     одна
     ступала,
     Ложилась площадью стопа,
     И все ей
     места
     было мало.
     В те дни была нарушена
     Гармония творенья
     От общего желанья
     Воссоединения.
     С треском пучился Живот,
     Радуясь, что он живет.
     Ширились шары Седалища,
     Распрямлялись Члены,
     На покинутом пожарище
     Свершались зримо перемены.


     Из хаоса сплетенных членов
     Вздымались голые уроды
     И распадались постепенно,
     Как первые излишества природы.
     Мир врачевал нагое тело,
     Соединить пытаясь обрубки,
     И песня Мира
     о белой голубке,
     Белой голубкой
     над хаосом мира летела…

 //-- 4. --// 

     Остановив движение частей,
     И в прах повергнув частные уродства,
     Мир пожелал создать людей,
     Исполненных гармонии и превосходства.
     Из общего лепил он теста,
     И массу клал на общие весы.
     Утихли Рты, Глаза, Носы
     И заняли по праву место.
     Мир вывел совершенную породу,
     Живущих разумом людей
     И подарил им полную свободу
     Осознанных поступков и идей.
     Для братской дружбы всех народов
     Открылась светлая стезя.
     Ведь приручить к себе природу
     Без единенья сил нельзя.
     Необходимость всех ограничений
     Осознана и принята спокойно.
     Нет больше места для лжеучений,
     Что тревожили покойников.


     И Мир вложил тончайший смысл
     В соцветье крыл и сочетанье числ.
     Исчислил щедрые дары природы,
     На пустырях разбил плодовые сады,
     Урегулировал течение воды,
     Пустыням дал водопроводы.
     Паденье вод переложил он в свет,
     Нахлынувший стремительным потоком,
     Как радостный итог побед
     Над тяготившим годы роком.
     Он гордо совершил поход
     На горные вершины,
     И ринулся в низины лед
     В движенье приводить турбины.


     Была планета им оборудована
     Для умного труда и для веселий,
     Связал он дикий атом, точно овна,
     И приручил для мирных целей.
     От тучных стад, плодов и овощей,
     От изобилия одежд, вещей,
     От быстрых способов передвиженья,
     От виденья подземных недр,
     От мудрых книг, от музыки и пенья
     Стал человек велик и щедр.
     И уходили Мира патриоты,
     Живущие грядущим днем,
     В междупланетные полеты
     За золотым Руном…

   1955


   Орфей
   (Вторая симфония)


   Вступление к поэме


     Как целое из ничего
     Возникла мысленно поэма
     И взрывом выплеснула тема
     Из недр живое существо.
     Так из ядра в котором масса
     Покоилась – уплотнена,
     Возникла, в смысл заточена,
     Неведомая прежде глосса.
     И в бурное коловращенье
     Размеренных и плавных строк
     Ворвалось резкое смещенье,
     Чтоб лавы преградить поток.
     Поэма ширилась, вобрав
     В себя всё нужное для роста,
     И в жизнь вошла легко и просто,
     Пятою голой смерть поправ.
     Что может подсказать Орфей
     Другим? Невнятная стихия
     Им овладела. В беге дней
     Он губит помыслы благие.
     Поэт останется чужим,
     Непризнанным, бездомным, нищим,
     Перед священным пепелищем.
     И самый обожжённый прах
     Не отвратит его в минуты
     Опустошения и смуты,
     Когда он помнит о стихах.
     Орфей блажен и в злые дни,
     Что отвергают дар свободный.
     Хранитель мудрости народной
     Он веку грозному сродни.

   1966 январь


   Часть первая


     – Изо всех современных поэтов
     Я, быть может, самый
     большой поэт –
     Толкователь мифов,
     хранитель заветов,
     Зеркало,
     поглощающее свет.
     Я всё беру,
     что дают мне люди:
     Намёки,
     жалобы,
     слёзы,
     смех,
     Головы,
     торсы,
     плечи,
     груди,
     Вольный взлёт мысли,
     смертный грех.
     Мне трудно донести, не расплескав,
     месиво
     Площадных, повседневных, любовных слов.
     Хочу,
     чтобы смесь эту
     время взвесило,
     Как высшую ценность
     на чаше весов.
     Людской поток захватывает всё,
     Что поглотить и подавить способен,
     В паденье шумном
     крутит колесо
     Культур –
     неукротим, неистов, злобен.
     То гладью растекается
     сплошной,
     То роет русло
     посреди расщелин,
     То обмерзает
     коркой ледяной,
     А с таяньем –
     грозит,
     достигнув цели,
     Мир подчинить,
     не потерпев границ.
     В годину бурь
     людской поток
     уверен.
     Но валит на себя
     размытый им гранит
     И намывает
     новые
     крутые мели.


     Бывал ли прав хотя б один поэт –
     Не в силах отмести
     пустых противуречий?
     Отвержен он,
     растерзан,
     дара речи
     Лишён…
     (Пустопорожний, обезличенный предмет –
     Ему прямого назначенья нет).


     И то,
     что он таит в себе одном,
     Но выразить не может
     словом точным,
     Его сжигает
     адским,
     медленным огнём
     Или захлёстывает,
     как ледяной источник.
     Он задыхается
     и с губ его
     едва
     Срываются,
     в употреблении истёртые.
     слова.
     – Одни лишь идеальные предметы,
     Воображение рисует мне.
     Хранят они не общие приметы
     И отношеньем чувственным согреты,
     Закалены на творческом огне.
     Их чистой формой восхищён вполне –
     На всё ищу готовые ответы.


     – Где ж слитки,
     где руда
     народных накоплений,
     Награда высшая
     за бескорыстный труд?
     Стихи его,
     как брагу солнечную пьют,
     В чаду восторга и предвзятых мнений
     Юнцы, –
     довольные,
     что напоил их гений…


     – Эвридика, Эвридика,
     Мне отраден
     самый час,
     Что таинственно и дико
     Подстерёг и сблизил нас.
     Ты была, как откровенье
     Непостижное уму.
     (Так порой стихотворенье
     Близко сердцу моему.)
     В откровенные признанья
     Я готов переложить
     Все восторги, упованья,
     Всё, чем рядом будем жить.


     – Эвридика, Эвридика,
     Как цветок прекрасна ты!
     Задержись,
     повремени-ка,
     Лёгкой
     не спугни
     мечты!
     Я пленён тобой и полон
     Обладаньем до конца,
     Весь, как будто очарован
     Смуглой свежестью лица,
     Нежной грацией фигуры,
     Обаяньем юных лет.
     Ты вобрала от натуры
     Вечной женственности свет.


     – Эвридика, Эвридика,
     В восхищенье бытиём,
     До вакхического крика
     Мы в излишестве дойдём.
     Опрокинем вмиг препоны,
     Что на жизненном пути
     Нам расставили законы –
     Им время – тлеть,
     а нам – цвести!
     На развалинах преданий
     Пробиваются ростки
     Чистых,
     творческих желаний.
     Мы изящны и легки!..
     Трудно быть ещё прекрасней!
     В страсти,
     точно мотыльки,
     Мы летим на свет опасный.
     И сгорев от страсти властной
     Обратимся
     в угольки.


     – Ещё ребёнок неуклюжий,
     Ты умиляла красотой
     Спокойных
     плавных полукружий
     И негой в членах разлитой.
     Была ты чем то непохожа
     На сверстниц,
     занятых игрой,
     И было не одно и то же
     В движенья вложено тобой.
     Я находил отличье
     в плавных
     Ритмичных линиях твоих,
     Как будто бы в ролях заглавных
     Ты в пластику
     переводила стих.
     Любил я смех твой,
     как живое
     Напоминанье о весне.
     С ним детство,
     в грозах прожитое,
     Обратно
     возвращалось мне.
     Всё было чудо в Эвридике:
     Точно косы, с отливом синим,
     собранные в узел.
     Упасть они могли бы
     с мерным
     звоном;..


     Как молодое,
     слаженное тело,
     отмеченное круглыми штрихами,
     затем,
     чтобы о счастье полном пело
     и слитно,
     и раздельными частями;..
     Как кисти рук
     умеренной длины,
     с прозрачной мягкостью и матовостью кожи –
     такие пальцы
     для касаний
     ей нужны;..
     Как были ноги юные
     стройны,
     обнажены
     в хотеньи откровенном,
     напряжены
     в биенье чутком ритма…
     Все помыслы мои
     с дыханьем нежным слиты.
     Вошла в сознанье Эвридика неизбежно –
     И завершает построенье
     точно рифма!..


     – Гестия, богиня дома,
     Дева вещая, с тобой
     Мирно мы ведём беседу
     У родного очага.
     Образ твой в печурке малой
     Возникает по утрам.
     Ты тепло хранишь и пищу
     Ежедневную даруешь.
     Для тебя открыты тайны
     Нас связующие в браке.
     Эвридику ты заботой
     И вниманьем окружи.
     Помоги ей быть спокойной,
     Раздели её тревоги,
     А когда настанет время
     Первого прими ребёнка.
     Гестия, богиня дома,
     Твой огонь неугасим.
     Чистым сердцем вместе мы
     Твоего участья ищем.
     Справедливая, в труде
     Неустанном пребывая,
     Возлюби наш дом. Он будет
     Храмом славы для тебя!


     – Эвридика, в танце плавном
     Ты мелькаешь предо мною
     Женщиною своенравной,
     Чуть ревнивою женою.
     Ты все дни полна любовью,
     Страстью душной по ночам.
     Вместе семенем и кровью
     Суждено сродниться нам.


     Мы одно –
     хотя нас двое –
     И всегда другой
     Орфей.
     Сердце твёрдое мужское
     Жаждет спешной смены дней.
     Для духовного размаха
     Выход нужен на простор,
     Мысль его не терпит страха,
     Вносит ясность и раздор.


     Эвридика не желает
     Счастья просто уступать.
     Для детей гнездо свивает,
     Пробуждается в ней мать.
     Перед мнимым идеалом,
     Что воздвигнут навсегда,
     Ограничить мыслит
     малым
     Миром
     грубые года.
     Ищет в страсти подтвержденья
     Для сердечной полноты,
     Превосходства,
     утвержденья
     Рано принятой мечты.


     Юный муж подвержен зову
     Человеческих страстей.
     К перевалу грозовому
     Устремляется Орфей.
     У него в движенье вечном
     Вся душа обнажена,
     Он не вправе быть беспечным
     Когда требует страна.
     Он целит людское горе.
     Для него добро и зло
     Существуют в равном споре –
     И священно ремесло.


     – Если я тебя покину,
     Не смущайся, не тоскуй,
     Значит, я имел причину
     Лишнего
     не говорить.
     Может быть, мне тяжелей
     Одинокому в пути.
     Не сокрушайся, не жалей,
     Счастья
     лучше
     пожелай!
     Чтоб к домашнему порогу
     Друг вернулся
     полон сил,
     Забывая понемногу
     Страх
     и трудности дорог.


     Всё, чем жизнь меня подарит,
     Разделю с тобой охотно
     И себя отдам в придачу,
     Не от щедрости,
     от счастья
     Всё делить и всё иметь…


     – Эвридика, неужели,
     Радость, та, что суждена,
     В скоротечные недели
     Отгореть обречена?
     Нам отрадно наслажденье –
     Мрак отступит перед ним,
     Пылкой юности горенье
     Мы во времени продлим.
     Разгорайся страсти пламя
     В нерастраченных сердцах.
     Отклик вызови у камня.
     Понимание
     в цветах!


     – Эвридика, равнодушно
     На Орфея не гляди!
     Будь умна, будь простодушна,
     Слишком строго не суди!
     Будь приветлива, покорна,
     Невоздержанна, дика!
     Там правдива, здесь притворна!
     То близка, то далека!..
     И в изменчивости страстной
     Потеряется Орфей,
     Подчиняясь силе властной,
     Радостной любви твоей.


     – Эвридика, в наши годы,
     Мы не видим быстрых смен
     Торжествующей природы,
     Нам грозящих перемен.
     Жизни бурное начало,
     В протяжении своём,
     Тесно, прочно нас связало
     Ярким, солнечным лучом.
     Безграничные просторы
     Отпустило на пути,
     Чтобы море,
     чтобы горы
     В полной мере
     донести.


     Это был великолепный,
     Полный страсти
     бурный вал.
     Покров сорвал,
     плоть обнажил,
     Всю наготу
     открыл нелепо.
     Из женских обнажённых тел
     Причудливые арабески
     Выкладывал он на песке
     и в блеске
     И белизне молочной млел.
     Из откровенности мужской,
     Из грубости упругой членов,
     Способных углубляться в чрево,
     Слагался на виду прибой.
     В сплетении своём невинны,
     Сливались в брачном торжестве
     Нагие призраки,
     как две
     Разодранные половины.
     Тот вал обрушенный томил
     Такою страстью непотребной,
     Как будто нагонял и требовал,
     Всю красоту творенья длил.



   Часть вторая


     Эвридика в лесу
     Сквозь чащу символов
     хотела б Эвридика
     Пройти,
     не поцарапав ног,
     не исказив лица.
     Но робкий шаг – там грозная улика.
     Страх нимфу одолел…


     Деревьям нет конца,
     Неясный свет обманчив за стволами.
     Что ждёт её
     в тревожной тишине?
     Идёт она,
     прикрыв лицо руками
     От паутины липкой.
     В каждом пне
     Чудовищ видит.
     От сплетённых веток
     Шарахается,
     как от потных рук.
     В глазах её мольба, отчаянье, испуг.
     Расставленных она не замечает меток.
     Всё страшно ей,
     всё чуждо на пути,
     Мутится
     от тревог
     рассудок.
     Так много дней
     должна она
     идти
     Одна,
     покинутая…
     К пересудам
     чуток
     Болезненный и обострённый слух.
     Прохода не дают навязчивые шутки,
     Смех и глумленье.
     Только в промежутки
     Их оглушает
     сердца учащённый стук.
     В глазах роятся тучи тёмных мух,
     Расходятся круги,
     как в бредовом виденье
     Гнетёт тоска,
     сбивает с ног недуг,
     Ей отравляющий земное прохожденье.


     – Эвридика, погоди минуту,
     Остановись в беге,
     Разве ты не видишь Орфея?


     – У меня немного,
     Верней, ничего не осталось.
     Самые праздники
     Грубо попраны,
     За спиною – гипсовая усталость
     И белые руки у неё отбиты…
     – Ты пришёл, чтобы нарушить
     Клятву верности, Орфей,
     Чтоб всей тяжестью обрушить
     Клевету позорных дней.
     На кощунственные крики
     Ты растратил юный пыл,
     Стал чужим для Эвридики,
     Дом расхитил, дух убил.
     Не таких ждала я песен,
     Веря в твой могучий дар,
     Чистый облик скрыла плесень,
     На огонь упал нагар.
     Против правды и свободы
     Ты возвёл тьму небылиц
     И готов живые всходы
     Потоптать с ордой убийц.


     Все дни
     с пристрастием перебирает,
     Как платья Эвридика,
     уж давно
     Одни из моды вышли,
     те мечтает
     Перешивать она,
     те суждено
     Донашивать
     с холодным небреженьем.
     Ей жаль утраченной девичьей красоты.
     С каким неумолимым сожаленьем
     Она укладывает в памяти мечты.
     Из слёз,
     обломков лжи,
     зеркал разбитых
     Встают пещеры
     ломких сталактитов –
     Опустошённый, призрачный, чужой
     Мир,
     угрожающий обманом и бедой.
     Крылатых образов
     лишилась Эвридика,
     Глядит она
     на жизнь
     со стороны.
     Природа равнодушна и двулика.
     А ей любовь,
     ей утешения нужны.
     Она не может из дурного круга
     Метаний
     вырваться:
     … Ведь только об одном
     И говорить и думать
     день за днём
     Невмоготу ей…
     Узел
     стянут туго!


     – Эвридика, погоди минутку,
     Остановись в беге,
     Разве ты не слышишь Орфея?
     – Слышу чужой голос,
     Трепещу от страха,
     За край бездны
     Уцепилась корнями –
     Там я как огненное древо,
     Роняющее кровавые плоды…


     Лесная чаща
     всё тревожней и темней,
     Просвета нет за плотными стволами,
     Как будто бы
     на растерзание зверями
     Оставил
     юную жену
     Орфей.


     В лесу,
     охваченную
     тёмными страстями.
     Титаны борются за обладание душой
     Смущенной женщины.
     С назойливостью праздной
     Внушают ей
     сомненья и соблазны
     И отнимают
     по частям
     покой.
     Лишённая любви и материнства,
     Превозмогая безотчётный страх
     Идёт она,
     в тревоге и слезах,
     Терпеть обиды, невнимание, бесчинства.


     Её открытому, правдивому уму
     Не совладать с преступным равнодушьем.
     Орфей, что был ей предан и послушен,
     Уже не внемлет
     слову одному…
     Другие жизни вытеснили в нём
     Живые чувства.
     Сердца пыл утрачен.
     Охвачен творчества
     неистовым огнём
     Не для неё одной
     он предназначен.
     В калейдоскопе быстрых дней,
     Как окровавленный осколок,
     Чужой –
     вращается Орфей –
     Узор обманчив и недолог,
     Но ранит острое стекло.
     Уж кровью жизнь в борьбе исходит.
     Что прежде радостно влекло
     Ответа больше не находит.
     Меж тем редеет лес…
     Вдали яснее,
     Привольней стало.
     Можно переждать
     Отступничество,
     замкнутость Орфея –
     И творчество
     сознаньем
     оправдать.


     Перед глазами женщины
     желанна
     Открылась
     светлая,
     зелёная поляна,
     Там было всё полно
     нежданной красоты,
     И в первобытной свежести
     цветы
     Цвели.
     Над ними бабочки кружили,
     Поляну
     сосны тесно обступили,
     И пробегал приветливый ручей
     В густой траве,
     доступный как Орфей,
     Пленяя слух
     ритмичною строфою
     Любовных строк,
     он мчался стороною.
     Ей было беззаботно и легко.
     Казалось,
     небо поднялося высоко,
     И раскалённое от солнечных лучей
     Струилося и плавилось над ней.
     Тогда
     сомнений прежних
     не имея,
     И этим миром праздничным владея,
     Решила Эвридика отдохнуть,
     Чтоб к дому после
     свой направить путь.
     Она срывает крупные ромашки,
     Гвоздики,
     распушившиеся кашки,
     Не хочет больше думать ни о чём,
     Разулася –
     и ходит босиком
     По шелковистой, радостной поляне
     Где исполняются,
     шутя,
     желанья.


     Но жизнь её
     отравлена тоской.
     Прозрачный воздух, птичье щебетанье –
     Сулят в лесу обманчивый покой,
     И Мойры ей
     готовят испытанья.


     В груди сомненьями клубится
     Погибель близкая твоя –
     И скорби подлая змея
     В приветливой траве таится.
     Смертелен был укус змеи.
     Недоставало капли яда,
     Чтоб оборвались дни твои,
     Чуть прояснилася отрада.
     Короткий миг прервал мечты,
     Убитой горем Эвридики –
     И выпали из рук цветы:
     Ромашки, красные гвоздики…


     Ей песня слышалась вдали,
     То девушки навстречу шли.
     – Выходили мы из дома были веселы,
     Пели песни, рвали ягоды, смеялися,
     Не подумали, что горе тем накликаем.
     Только горе вперёд вырвалось непрошено,
     Обгоняло нас, в лесу гулко аукало…
     На поляну вышли мы приметную,
     Где водить любили игры девичьи.
     С детских лет то место нам приманчиво,
     Оно солнцем летним взыскано, обласкано,
     Всеми травами-цветами разукрашено,
     Родником – ручьём студёным напоено.


     У ручья зеркального, прозрачного
     Эвридику мы увидели склонённую.
     Будто в воду смотрит, не насмотрится,
     На красоту лица не налюбуется.
     Стали звать её, по имени окликивать,
     Выжидать, словами добрыми приваживать,
     Только слова мы в ответ не выждали,
     Испугались, вдруг подруги тесно сгрудились.
     Видим, мёртвая лежит подруга нежная,
     Наша милая Эвридика, приветливая…
     Скорбью лютой, как змеёй ужалена,
     На ноге босой синеет ранка малая.
     Опоздали мы к подруге на выручку,
     Не спасли её от смерти верным заговором,
     Не приняли от неё вздоха последнего.
     – Ты подруга наша, старшая, статная,
     Встань с земли сырой на ноги резвые,
     Расскажи, поведай по сердцу, по совести,
     Что свело тебя к могиле прежде времени?


     Разве скажешь, когда губы крепко сомкнуты.
     Нет для слова, как для пташки вылета,
     Крылья резвые подбиты, в кровь подрезаны,
     В одиночку слёзы горькие повыплаканы.
     Не собрать нам вздохи твои, не выверить,
     Не понять, что иссушило тебя, вымучило,
     На поляну ясную к закату солнца вывело!
     Эвридику мы с земли холодной подняли,
     Положенье телу правильное придали,
     С плачем, с жалобой из леса к дому вынесли,
     Безутешному Орфею в руки отдали.
     – Ты прими, прими от нас подругу близкую,
     Жену верную, безвременно умершую!
     Мы, что видели, продумали, в слезах поведали,
     По уменью девичьему оплакали…


     – Эвридика умерла!
     Всё померкло
     омертвело,
     Жизнь приветная ушла
     И осталось
     только тело,
     Только тело на столе,
     Под цветами полевыми,
     Да как дыханье
     на стекле
     Оплывающее
     имя…


     Уж не будет никогда
     Эвридика вместе с нами,
     Радостна и молода
     Одарять друзей словами,
     Серебристый, вольный смех
     Не рассыплется широко…
     Сердцу на виду у всех
     Неприютно, одиноко…


     Эвридика умерла!


     Всё померкло, омертвело.
     Не успела, унесла
     Всё, что высказать хотела.
     К телу мёртвому её
     В сокрушении приникну,
     Не услышу ничего,
     Не утешусь, не привыкну….


     Эвридика на столе
     Холодна и равнодушна,
     Дань покорная земле,
     Тленью одному послушна.
     Уж её не отогреть,
     Ей не возвратить дыханья,
     Над умершей властна смерть,
     Разрушенье и молчанье…


     Умерла Эвридика…
     Остались одни
     В памяти
     чадящих дней головни –
     И проложил
     этот тусклый свет
     В тревожную бездну чувства
     след.
     На миг
     осветилося бездны дно –
     И всё по-прежнему стало
     темно.
     Только чад стоит
     от загашенных дней,
     Только скорбь безысходная о ней.
     Умерла Эвридика,
     на ложе простом
     Лежит,
     покинуть готова дом.
     И разве Орфей,
     удручённый концом,
     Не любовался
     смертным лицом,
     Не касался лба и безмолвных губ,
     И холодных рук,
     но рядом был труп!
     Любимый труп,
     прекрасный
     пока,
     Не распалася ткань,
     точно строка.
     Орфей стоял
     у жены в головах
     И долго думал
     о своих стихах.
     Пытался осмыслить,
     оправдать,
     Всё,
     что нельзя повторить
     и начать
     Заново,
     с первой строки,
     вдвоём…
     Эвридика не слышит…
     Небытиём
     Охвачена…
     Страшен загробный плен,
     Последний и безотрадный тлен…


     Бег времени неукротим,
     В движение своём извечен,
     Неумолим, необратим,
     Сознанием очеловечен,
     Он движет звёздные миры
     И взвешивает судьбы наши,
     Мы жизни щедрые дары
     С рожденья пьём из смертной чаши –
     И потому не всё ли нам равно,
     Как говорят о близком человеке:


     – Он уснул, ушёл, уехал, улетел, утрачен,
     утонул, ужален, убит –
     Всё – умер!..



   Часть третья


     Суров был край земли, когда Орфей
     Достиг пустынного, закатного предела
     И там увидел тесный мир камней.


     Здесь путника усталость одолела.
     На каменистом ложе он прилёг,
     И руку положил под изголовье.
     На небо чёрное и низкое как потолок
     Глядел с покорностью и преданной любовью.


     – Ночное небо звёзд полно,
     Как я люблю рисунок строгий.
     На дне души моей убогой
     Безмерное –
     отражено!..
     Не так ли сходятся
     в метагалактике миры
     Для брачного совокупленья,
     Чтоб породить
     в неистовствах игры
     Другие
     звёздные скопленья.
     Всё слито в космосе,
     сопряжено
     В одно стихийное животное начало.
     И дно вселенское
     на человеческое дно,
     Как семя
     мудрости
     упало.
     Природа косная,
     что до поры молчала,
     Свой голос подняла
     до развороченных высот –
     И плыли звёзды,
     замедляя ход,
     И бездна под ногами клокотала
     Парами,
     магмой,
     плавями металла.


     Но бодрствует Орфей. Он чуда ждёт
     Перед вратами мрачного Аида,
     Заворожённый тем, как мощный хор поёт:


     – Почему мы только камни
     В пустынном круге,
     Подобных себе
     Гладких,
     безучастных, холодных камней?
     Вот мы видим скрытыми глазами
     Впадины и бездны,
     Вот безмолвными устами
     Продлеваем беседу…
     Не подумай, что мы мертвы,
     Недвижны и покорны,
     Первыми мы заселили землю
     И живём на ней вечно.
     И хотя мы покрыты
     Плесенью и пылью –
     Чище нас
     И твёрже нас
     Нет на земле созданий…


     По вечерам тревожно пели души.
     Их каменное тело жаждало плоти.
     Они же оставались голыми валунами.
     Их мыли ливни,
     Жгло солнце,
     Обжимал мороз.
     Холодными голышами
     Называли их люди.
     Недоставало им формы,
     Способности передвигаться.
     Тяжёлые, гладкие камни
     Оползали с рыхлой землёю –
     И хотя их каменные души были тверды,
     Они крепко и прочно любили.


     Но если камни косные полны
     Неразделённого любовного желанья
     И сетовать у скорбных стен должны –
     Достанет ли у смертного дерзанья,
     Не повернёт ли устрашённый вспять,
     Боясь Эринний мстительных и наказанья,
     Которое ему навяжет память
     Затем, чтобы жестоко покарать.


     Ведь только то, что память стойкая хранит
     В смещенье плоскостей непостоянных
     И составляет горестный Аид.


     В нём сонмы образов теснятся странных,
     Разрозненных, бесплотных и пустых.
     Дай памяти неверное скольженье
     Она кристаллы вырастит из них,
     Похожие на неотступные виденья.
     От угрызенья совести,
     от всех скорбей,
     Ты в мире призрачном
     начнёшь метанье,
     Не отличая потревоженных теней
     От порожденья своего сознанья, –
     Покорно примешь их
     за существа
     Потустороннего,
     чужого среза,
     Утратив в слепоте над разумом права
     И содрогаясь
     точно от пореза.


     Аид в тебе одном….
     Он дух теснит
     Могуществом своим.
     Он неотступен,
     Хотя за гранью зыбкой отстоит,
     И сокрушённому сознанию доступен,
     Правдоподобный принимая вид.


     Орфей в аду навязчивых воспоминаний
     Боится потревожить мирный ход
     Картин
     привычной сменою желаний.
     Давно он памятью отравленной живёт.
     С ним Эвридика остаётся рядом,
     Разъединить их не посмела смерть.
     Он чувствует её,
     встречает взглядом,
     Но расстояния
     не может одолеть.


     Не умирала Эвридика,
     вместе с ним
     Живёт она в любом напоминанье.
     Орфей поступкам ищет оправданья
     И скорбью
     в действиях любых тесним.
     Неумолимым горем сокрушён,
     Стремится сердцем
     к дням счастливым,
     Безмолвствует –
     и творческим порывам
     На волю вырваться
     не позволяет он.


     – Единоборствую с одним
     Обуревающим талантом,
     Срываю, мну его как нимб!..


     То возвращаюся обратно,
     То буйством грубым одержим,
     Ломаю узкие преграды,
     Одолевая рубежи,
     Чтобы достичь
     преддверья ада!


     Уж Кербера протяжный вой
     Доносится
     из глубины мне…
     Равно –
     за гранью гробовой,
     Согласны тени
     в скорбном гимне.
     Как бы в осенний листопад,
     С тревожным шелестом, упорно,
     Они,
     покорные,
     летят –
     И сетуют там
     непритворно.


     Стенания теней мой слух
     Тревожат горечью урона.
     Предчувствую я спёртый дух
     Теснин глубоких,
     крик Харона.


     Раскинулся подземный Стикс,
     Широкий, мутный, безоглядный.


     Немеет ум, хромает стих,
     Теперь ненужный и нескладный.


     – Гляди, до безобразья гол,
     Ободран, искажён, увечен,
     Протягиваю через всех обол.
     Ищу я с Эвридикой встречи!
     Талантом, кровью, данью слёз
     Плачу за место на пароме.


     Вхожу живой на перевоз,
     И в смертной исхожу истоме.
     Харон, меня не устрашит
     Немилость грозного Владыки,
     Когда любовь ведёт в Аид
     За бледной тенью Эвридики!..
     Старик, угрюмый и кривой
     Веслом неумолимо правит.
     Он возмущён,
     молчит со мной,
     Но к судьям
     во время доставит.


     Орфей сошёл на мёртвом берегу,
     Испытывая радость и смятенье.
     К нему доносится тысячекратный гул,
     Теней он чувствует прикосновенья.
     Не испугался он тревожной мглы
     В которой медленно перемещались
     Толпы теней…
     Иные робко жались
     И прятались в потайные углы.


     И поражается Орфей
     Следя за тем полётом взором.
     Томит его мелькание теней
     По переходам и притворам.
     Подобно стаям хищных птиц,
     Встревожено они мелькают
     И всё быстрее прибывают
     Из потревоженных гробниц.


     К живому тянет скорбный прах
     Как к совершенному магниту.
     Ярится возмущённый Страх,
     Бичами разгоняя свиту
     Немых, стенающих теней
     Лишённых воссоединенья.
     Как свет
     ворвался в ад Орфей
     И вызвал
     общее смятенье.


     Звери, демоны, уймите
     Трубный вой!..
     Эвридику мне верните –
     Я пришёл под ваши своды
     За женой!
     Для неё прошу свободы,
     Жизни краткой,
     Но земной.
     Годы в радость обратите,
     Милость высшую явите,
     Смертную соедините
     Вновь
     Со мной!..


     Был дерзкому
     проход открыт
     К подножью золотого трона,
     Где в славе правит бог Аид
     И страшная с ним Персефона.
     Там тесно сонмище судей
     Расположилось вкруг Владыки.
     И песней
     вымолил Орфей
     Освобожденье
     Эвридике…


     – Когда ты можешь
     напрягая память,
     Утраченные
     воссоздать черты –
     Тебе позволим
     вывести мы Эвридику!..
     Способна ль к испытанью
     твоя память,
     Чтобы припомнить
     зыбкие черты,
     Представить мысленно
     живую Эвридику?..


     Молчанье грубое храня,
     И не оглядываясь
     в дороге –
     Пойдёшь ты
     с тенью Эвридики
     Навстречу
     солнечного дня…


     Аида демоны и боги
     Вам обещают радостный исход!
     Но если ты завет нарушишь,
     Замкнётся за плечами вход,
     Творенье духа
     ты разрушишь!


     Иди вперёд,
     пусть за тобою следом
     Пойдёт
     стенающая тень,
     отягощённая обетом.
     Не оглянись в пути,
     ей слова не скажи,
     Пока, туманный образ тени
     Не будет
     прежней жизнью
     жить
     Ликующей, земной, весенней!..



   Четвёртая часть


     – Оглянись, Орфей!
     подари взглядом,
     Обойми, отогрей поцелуем,
     Жизнь продли мне…
     Остужены адом
     Подземным,
     мы так здесь
     тоскуем,
     Примириться не можем,
     живыми забыты…


     Опять отвернулся ты.
     Миг промедленья –
     И черты мои будут туманом размыты.
     Только зыбкая память
     придаёт очертанья,
     Подобие плоти
     умершим созданьям.
     Зачем ты лишаешь Эвридику вниманья,
     И молчишь
     безучастный
     к загробным страданьям?
     Подари тёплым взглядом, обними Эвридику!
     Словами участья, любви и тревоги
     Отогрей бесприютную, жалкую, дикую.
     Мне страшно.
     Я сбиться боюсь с дороги.
     Опять ты уходишь жестокий, надменный,
     Исполненный воли своей непреклонной…
     Твой шаг, как стихи…
     В этот ритм равномерный
     Вступать не могу я
     рабою покорной.
     Орфей, я свободна,
     я требовать в праве
     Любви,
     без вмешательства
     чуждых стихий,
     Быть тенью
     в твоей ослепительной славе
     Мне горько…
     И я ненавижу стихи!..
     По хрупким огонькам тюльпанов
     Ты грубый оставляешь след
     И невниманьем постоянным
     Дух сокрушаешь, как поэт.
     В Аиде сумрачном и скорбном,
     Где неподвижны сами дни,
     Следы твои
     векам подобны,
     Как вехи вечности они…
     Погоди, Орфей,
     у родника забвенья
     Сядем мы для отдыха вдвоём.
     Разве ты не разделяешь нетерпенья,
     Не проникся сам небытиём?
     Неужели нет в тебе
     ни сожаленья,
     Ни любви,
     чтоб отогреть огнём,
     Только мне отпущенного вдохновенья?


     Но ты всегда был равнодушен и жесток,
     Ведь у тебя не сердце –
     твёрдый камень,
     И прежде ты мне подарить не мог
     Вниманья и участья…
     Между нами
     Жила годами роковая рознь
     И ты ведёшь меня на медленную казнь,
     Для нового змеиного укуса…
     Я так хочу тебя
     и так боюсь!..
     Орфей, Орфей, опять ты далеко!
     Уж я не поспеваю за тобою.
     Туман упал
     и развалился,
     как молоко…
     Утомлена я долгою ходьбою
     Терзаешь ты меня:
     из множества частей
     Пытаясь выдумать в тревожном напряженье.
     А что запомнил ты? –
     Одни движенья,
     Одну игру запутанных страстей,
     Одни упрёки,
     смертное томленье
     И мёртвое лицо жены твоей –
     Но пред тобой нет целого творенья.


     Каким бы словом я успела оскорбить,
     Задеть твою заржавленную душу,
     Способную над вымыслом скорбеть?
     Я на тебя любовь свою обрушу!
     Снеси её,
     я подскажу тебе
     Всё, чем пренебрегал ты повседневно,
     Способный мыслить больше о себе,
     Но о других
     неточно и неверно.


     Орфей, остановись! Ты стал чужой,
     Уж я тебя способна ненавидеть.
     В Аид пришёл ты за моей враждой
     И что прибавишь ты к былой обиде?
     Я так противлюсь,
     но иду вослед
     За нежным другом, мужем и поэтом,
     Который ада тьму
     прорезал мысли светом
     И своему созданью
     возвращает свет.
     Орфей, любимый мой, ведь я жива.
     Не обращай вниманья на упрёки.
     Я жду, когда приветные слова
     Мне определят на пороге сроки
     Отрадных дней с возлюбленным вдвоём.
     Ты памятью своей являешь миру чудо.
     Уж мы сознанием, как в первый день живём
     И для тебя я доброй музой буду!


     Орфей, за тем как скованы твои уста
     И взгляд опущен –
     видно отреченье
     От творчества
     для высшего творенья –
     Благодарю тебя!..
     Земная полнота
     Так ощутительно и властно подступила.
     Мне кажется, что я к живым возвращена,
     Что только снились:
     смерть в лесу,
     могила,


     Аида мрак…
     Взгляни, я вновь стройна!
     А если нет меня? –
     и только тень
     Идёт,
     беседуя с тобой в дороге?
     Ведь если ты
     на роковом пороге
     Не обернёшься,
     в солнечный вступая день,
     Останется одно лишь сокрушенье,
     Что мог бы видеть ты и осязать
     Из праха сотканное
     юное творенье.
     Как будешь ты со временем пенять,
     Что не послушался,
     не оглянулся,
     Обману поддался,
     которым щедр Аид,
     Что в творчестве своём
     ты наглухо замкнулся…
     Силён твой дух,
     но плоть – молчит!


     – Жива в твореньях духа Эвридика
     И вечно будет жить,
     нетленная в веках!
     И обвиваться
     точно повилика,
     На подымающихся в высоту стеблях.
     Я вынесу тебя
     в мир буйный
     на руках.
     Мне скорбному –
     молчанье ада дико.
     Я воскресил тебя,
     вновь создал Эвридика,
     Теперь согреемся мы
     в солнечных лучах!


     Но то, что было собрано в мечтах,
     Подверглося при свете сокрушенью.
     Вот кинулся Орфей
     к непрочному виденью,
     Но обнимал
     невозвратимый прах.


     Вопль вырвался от сердца: – Эвридика!
     И повторило эхо: – Эвридика!
     И растворялась в мраке Эвридика,
     Сходя безропотно в страну теней.
     Листвой опавшею прошелестела Эвридика:
     – Прощай, Орфей!


     Родная, дорогая Эвридика,
     Вернись ко мне, не покидай свет, Эвридика,
     Не возвращайся в мрак подземный, Эвридика,
     Останься Эвридика, Эвридика!..
     И всё окрест твердило – Эвридика! –
     С Орфеем вместе устремляясь к ней.
     И медленно, сходя в страну теней,
     Листвой опавшею прошелестела Эвридика:
     – Забудь, Орфей!


     И было зарождение спирали
     Из тёмного и плотного ядра.
     Тьму пламенные языки лизали,
     Пылинки раскалённые сверкали
     И то была творения игра.


     Шарами оплотнённого огня
     Прочерчивались яркие орбиты,
     Казалось,
     в черной пустоте
     разлиты
     Лучи
     животрепещущего дня.
     Спираль
     обрушивалась гневно на меня
     Потоками,
     где холод и жара
     Смещались вихрями
     и дух смущали.
     Жгутами огнедышащими свиты
     Беззвучно падали,
     вздымались вновь, звеня.
     И я не мог
     мрак отделить от света,
     Определить пространственные меры,
     Рождавшейся вне времени химеры.


     Но кончилось само виденье это –


     Когда восход преображал кругом,
     Застывшие в недвижности картины –
     Одушевлял деревья бытиём,
     Сдирал
     ночные, мрачные личины
     С камней
     и возвращал природе – цвет!


     Был торжеством творения рассвет!


     Луч солнца озлатил вершины гор,
     Он в свете потопил широкие равнины,
     Леса могучие и водные стремнины,
     Объединил их, слил в единый хор.


     С принятьем скромных, повседневных дел,
     С необходимостью осознанной свободы –
     В том общем славословии природы
     Свой голос собственный обрёл Орфей!

   1960–1961




   «Чужая жизнь – таинственая книга …»
   Немного о Льве Михайловиче Тарасове

   …Представьте только дерево, широко раскинувшее ветви, корнями глубоко ушедшее в землю, вершиной упирающееся в небо; вокруг него поднялись молодые побеги, раскинулась живописная лужайка, и вообразите также почтенного, всеми уважаемого человека, живущего в тесном кругу семьи, в уютной квартире, со всеми коммунальными услугами, честно исполняющего возложенный на него обществом труд, любящего отчизну, лишенного тени подражательства иноземному – и вы постигнете, как важно для человека не оказаться бездомным, безродным, неприкрепленным к месту, которое пусто не бывает. <…> Человек тысячами корней прикреплен к почве, его вскормившей. На протяжении своей жизни он несколько раз может быть пересажен на новое место, и каждый раз эту пересадку переживает болезненно. Ему нужно прижиться, прирасти, распрямить потревоженные корни, особенно, когда пересадка производилась грубо, и родной земли на корнях осталось немного.
 Л.М. Тарасов. «История жизни моего друга»

   Лев Михайлович Тарасов (1912-1974) – поэт, писатель, искусствовед, редактор, специалист по изобразительному искусству второй половины XIX в., родился в Москве. Его отец, Михаил Иванович Тарасов, получил юридическое образование и в 1912 году был направлен в г. Архангельск. Перед революцией он ожидал назначения на должность Кремлёвского прокурора, собираясь вернуться в Москву, но вынужден был эмигрировать и оказался в Югославии (Королевстве сербов, хорватов и словенцев), где возглавил русскую эмигрантскую общину. Скончался М.И. Тарасов в конце 30-х или начале 40-х гг. Мать Л. Тарасова, Ольга Васильевна Сизова, осталась в России одна с тремя детьми, без средств к существованию. Блестяще владея после окончания московской гимназии немецким и французским языками, она устроилась работать машинисткой.
   Когда М.И. Тарасов, чтобы избежать расстрела, покидал Родину, никто не мог предположить, что объединить семью больше никогда не удастся. В 1920 году к О.В. Сизовой посватался бывший ссыльный революционер, ставший начальником административного отдела в Архангельске, чем спас и её, и детей от преследований как членов семьи эмигранта. Старший сын, Лев Тарасов, в восемь лет был отправлен домой, в Москву, учиться и воспитывался у своей бабушки, Прасковьи Максимовны (Боголюбовой) Тарасовой – матери отца, имевшей свой дом в Измайлове.
   Лев Михайлович Тарасов получил среднее образование, окончив десятилетку в 1930 г. Тогда же поступил работать на Измайловскую ткацко-прядильную фабрику преподавателем русского языка в школе фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), именуемую тогда ликбезом – школой ликвидации безграмотности. Одновременно заведовал библиотекой при фабрике. Принимал активное участие в литературных кружках и клубной работе; был секретарём комитета фабричного профсоюза. Высшее образование не позволили получить анкетные данные. В 1934 г. ему удалось поступить на курсы экскурсоводов при Государственной Третьяковской Галерее (ГТГ), окончив которые, он стал её сотрудником. Вёл занятия в художественных кружках, читал лекции в стенах ГТГ и на производствах. Принимал участие в организации ряда выставок, в том числе выставки «А.С. Пушкин в Третьяковской Галерее» (1936).
   После эвакуации ГТГ из столицы в 1941 г. Тарасов, оставшись в Москве, работал библиотекарем, а затем секретарём у народного художника, скульптора С.Д. Меркурова. Был призван и попал на фронт в 1943 г. По окончании войны некоторое время на договорных условиях писал статьи для издательства «Искусство», а затем был принят в штат. За двадцать пять лет работы (с 1947 по 1972 г.) в должности старшего редактора в отделе изобразительного искусства им было отредактировано свыше ста книг; издан ряд собственных научных и популярных изданий о русских художниках: В.К. Бялыницком-Бируле, А.Н. Волкове, М.А. Врубеле, В.Е. и К.Е. Маковских, В.Г. Перове, П.И. Петровичеве, Л.И. Соломаткине, В.Ф. Тимме и др.
   Л.М. Тарасов оставил огромное литературное наследие – стихи и прозу, – а также множество своеобразных рисунков. Его архив (в основном ранние стихи и дневники) хранится в Музее Москвы.
   Только через 17 лет после смерти поэта (в 1974 г.) состоялась первая публикация трех его стихотворений в Нью-Йоркском «Новом журнале» (1991, № 184/185). В Москве, фактически на правах рукописи, силами родственников были изданы два поэтических сборника – «Пестрый мир: Избранные стихотворения 1932-1974» (2008) и «Огонь Гераклита: Избранные стихотворения 1932-1974» (2011).
   При жизни стихи Л. Тарасова не печатались по многим причинам. Темы, затрагиваемые им в стихах, в те годы не приветствовались. Да и по форме они казались трудными для восприятия, – «белые стихи» нередко даже не считались стихами. Немудрено, что лучшие свои вещи он никому не показывал.

   Одним из первых и очень сильных поэтических увлечений Л. Тарасова был В. Хлебников, «вольный размер» стихов которого покорил его навсегда. Позже он увлёкся А. Белым, чьим учеником хотел стать. Как и его кумиры, Лев Михайлович интересовался славянской мифологией, русским язычеством, культурой прошлых веков. Пантеистическое изображение мира природы, её идеализация и пассивное созерцание тоже оказалось ему созвучно. На его творчество оказали влияние Н. Заболоцкий, Ф. Гарсиа Лорка, Эдгар По, Уитмен, немецкие поэты.
   В юности он писал:

   Воспитанный с малых лет на классической литературе, я по сю пору люблю Жуковского; да и что может быть приятней, спокойней и задушевней его стихотворений. Думаю, через любезное посредство Василия Андреевича, я полюбил немецких поэтов и многих заочно. Немудрено, что Новалис очаровал меня голубым цветком, Гофман привил склонность к причудливому миру Двойников и стихийных духов, а Гейне научил язвительно улыбаться.
   И если бы не Велимир Хлебников, я читал бы теперь в оригиналах немецких романтиков, к вящему удовольствию своих ближних. Однако мы всегда предполагаем, бессильные располагать, и я попал на выучку к «будетлянам», которые своё идейное убожество прикрывают словесными изворотами. Понятно, мои способности их радовали.
   По счастью Александр Блок был также мой постоянный спутник и собеседник, он оберегал меня от тяжкого ига зауми, предлагая взамен символы и певучие ритмы.
   Так они жили оба, Александр и Велимир, крепя союз, после своей преждевременной смерти, в моих рабочих тетрадях.

     Александр и Велимир,
     Выходцы из гроба,
     Крепя со мною мир
     Живите в дружбе оба.

   1932

   В школьные годы вместе со своими сверстниками Ю. Соколовым, В. Будниковым, А. Зайцевым, П. Штуцером и другими одноклассниками, увлекавшимися литературой и театром, Лев Тарасов создал «Содружество независимых», как они себя именовали. Всевозможные новаторские течения в литературе, возникавшие в начале прошлого века, в том числе мистика, привлекали этих ребят, с трудом находивших себя в новой послереволюционной жизни. Они понимали, что путь их будет непрост.
   Лишившись дома, семьи, родителей, чтобы не чувствовать себя одиноким, Л. Тарасов создал нечто вроде ордена, который назвал «Орденом Глиняного сердца» («Орден странствующих антиистов»). «Антиисты» – термин, который они сами придумали «в противовес социалистическому реализму как течению, сдерживающему свободу литературной мысли в объектах политичности (социального заказа), агитационности и тенденциозности вообще».
   Позже, в 1935 г., когда детская задумка переросла в юношеские философствования и раздумья о литературе, Лев Тарасов изложил эти взгляды в виде манифеста:

   «– объявляю, что наше содружество независимых отделяет себя от вопросов общественного быта, принимая к сердцу интересы чистого искусства, в целях освобождения современной литературы от всевозможных ограничений.
   Художник должен быть абсолютно свободен, ничто не должно связывать его с общественными течениями; воспринимая современную жизнь, он преломляет её сквозь призму личного.
   Отражая все светлые и тёмные стороны жизни, проявляемые во всех формах, художник совершает величайшее дело, созидая действительность, любовно приглядываясь ко всему, храня невозмутимость.
   Художник – артист, он воплощает в себе все времена, все эпохи, современность, будущее и прошедшее. Весь мир вмещается в нём, образуя гармоничность, единство.
   Будем сплочены, связаны тесно друг с другом.
 1935 январь Тарасов.

   Рыцари «Ордена Глиняного сердца» хотели писать пьесы, ставить спектакли; частично это им удавалось в школе и в клубе Городка им. Баумана. Записей об этом почти нет. Они только мечтали о «ТОФ» -Театре Обновлённых Форм. «Я жадно улавливаю звуки грядущих поэм», – писал Л. Тарасов, – «вся жизнь моя сплошная поэма», «живу внутри себя – невидно».
   В этом «ордене» главной была, конечно, «Дама сердца». Поклонение ей («служение прекрасному, вечно-женственному») было обязательным условием. Посвящались ей и стихи. Так как ни у кого из них настоящей Дамы ещё не было, все истории, которые они изобретали, были чисто литературными сочинениями, некой игрой воображения, что их всех очень устраивало.

     Вот и отзвенели песни осениц!


     В ослепительном плаще, сотканном
     Из пушистых звёздочек снежинок,
     Нынче явится она на призыв
     Тех, кто предался унынью,
     Терпеливо чуда ожидая.


     – Экие мечтатели! – ужели
     Ждёте вы прихода незнакомки,
     Что в комок сырой, холодной глины
     Вдунет трепет и биенье жизни.


     – Мы ей верим…
     – Мне бы вашу веру.
     Я тогда твердил бы неустанно:
     Хорошо на этом самом свете,
     Удивительно легко и хорошо!


     – Так пойдём, сегодня заседает
     Орден Глиняного Сердца – разве
     Не вошёл ещё ты в наше братство?
     – Не вошёл, но с радостью войду!..

   1932 ноябрь
   Лев Тарасов мечтал учиться в МГУ (даже подал туда документы) или в Литературном институте, но для сына белоэмигранта это оказалось невозможным. Школьный друг Владимир Будников уговорил его поступить в заочный Текстильный институт, где учился сам, и в 1932 г. Лев поступил на подготовительное отделение по специальности «хлопкопрядение». В то время ему так хотелось получить высшее образование, что он даже попытался увлечься ткацкими машинами. Но довольно быстро он все это забросил, разочаровавшись и в машинах, и в хлопке, т.к. кроме книг и стихов больше ничего его не интересовало.

   В области литературы он был к себе всегда необычайно требователен. Знал себе цену, и если его недооценивали, очень переживал. Символизм как направление и ярчайшие его представители А. Блок и А. Белый обратили его внимание на красоту ассонанса и аллитерации. Со стихами, подобными этому, он и шёл к Белому.

     В жёлтой пыли
     Автомобили
     Плыли…
     Лошади в мыле,
     Лошади в пене,
     Мечтали о сене,
     Овсе -
     И все,
     Торопящиеся прохожие
     На лошадей были похожи.
     Они
     Мечтали О пище,
     О лучшем жилище,
     О том,
     Когда будут светлее
     Дни
     Потом.

   1930
   Тарасов чувствовал, что должен ещё многому учиться, поэтому 28 марта 1933 г., на следующий день после того, как ему исполнился 21 год, он предпринял первую попытку встретиться с А. Белым (выбрав его себе в учителя), но не был принят. Позже была ещё одна попытка, но снова не повезло, – Белый уехал в Крым. А в третий раз – просто не успел и уже из газет узнал о смерти своего кумира.
 //-- Из дневника Л.М. Тарасова 1933-1934 гг. --// 
   1933 март 28
   «…Поехал на Плющиху искать А. Белого (д. № 53 кв. 1). Позвонил раз – тихо, другой раз – то же. Постучал, и дверь открыла очень милая, симпатичная старушка. Я спрашиваю:
   – Можно видеть Б<ориса> Н<иколаевича>? – Он болен – отвечает, – после вечера своего простудился, говорит шёпотом, его нельзя беспокоить.
   – Но он принимает?.. – Да, иногда принимает. Недельки через три, если… Да вы ещё такой молодой… (Действительно, в мои годы трудно надеяться попасть к Б.Н., но я питаю надежду…)».

   1933 май
   «…А. Белый уехал в Крым и моя вторая поездка была неудачна (23). Юра <Соколов> говорил о диалогах, которые он пишет, и о борьбе двух типов (пессимизм и оптимизм)…» (25).

   1933 июль
   «…Благодаря Велимиру <Хлебникову> я думаю о возобновлении Антиизма, т.е. о пробуждении его к жизни и даже возмечтал о новой династии, уже не «будетлян», но «антиистов» (27). Написал «Анатолий-Ниппон-Эней» (сон, записанный как стихотворение; окончательное название: «Лев-Вотон-Эней». – Ю.М.) – ужасное виденье. Мысль – борьба Востока с Западом и то, что русский человек вместит обоих, ему не будет гибели (27).
   Важнейшее для меня – учиться: 1. Идти к А. Белому и сказать: -«Я неофит – учи меня, старче»… Если последний откажется, написать рассказ, где изобразить его в смешном виде и заставить его плясать с кентаврами за Москвою-рекой. 2. Идти к футуристам, что покамест не вымерли, посмотреть на них и выведать о Велимире (хотя бы у Кручёных)…» (29).

   1933 июль
   «О себе: Хочется лежать не вставая. Сердце болит. Пустая голова (4). Бесподобен дядя Струй, нельзя не любить милую Ундиночку. Дочитывая, я прослезился. Как бы я хотел уйти в сказочный мир призраков. Уж очень всё надоело. Недавно волновал меня Савелий Сук (герой одноимённой повести Л. Тарасова. – Ю.М.) и закутанный в простыню Велимир (3). Действительность проходит мимо, я доволен: на что мне эта грязь, когда служителем светлых искусств, я буду свободен и жизнь поведу безмятежно, тихо (5). Живу чужой жизнью…» (15).
   «…О лучших людях нашего времени я непременно буду писать: а) Владимир Соловьёв – какой необычайный Дух заключён в нём -прекрасный рыцарь – монах, я чту тебя; б) Алекс<андр> Блок – поэт, живущий собственным, внутренним Духом, удивительной болью принявший Революцию; в) В. Хлебников – поэт – юродивый, председатель земного шара, словотворец, у него особое восприятие мира. г) Андр<ей> Белый – высочайший мистик, поэт, упорно в себя шагающий, в смерть… д) И иные, как Волошин…».
   «.. ..Всё-таки трудно постоянно твердить о том, что всё хорошо. Скука удивительно бдительна…» (19).
   «…Наша жизнь – величайшее благо. Её следует беречь. В сердце тонкая боль и головные излучения. Кажется, немного и можно будет потусторонне общаться. Но где мастер? Я стою на перекрёстке. Звенят мои бубенцы.» (25).
   «…Думаю написать пьесу «Анатолий Заумный» и поставить. Летом с Юрой организую ТОФ (Театр Обновлённых Форм. – Ю.М.) -выразитель Антиизма в искусстве (22). Необходимо поставить «Царя Максимилиана», «Незнакомку» или «Песню судьбы» Блока, «Зангези» Хлебникова и моего «Анат<олия> Заумного». ТОФ необходимо провернуть в жизнь. Так начнётся завоевание театральных форм анти-истами. О, я знаю, что такое искусство, недаром я «Ученый лентяй голубой ленты» (титул, присвоенный Тарасову в «Ордене Глиняного сердца». – Ю.М). Только хлопок меня собирается задавить, уж его нити протягиваются всё ближе, ближе…» (23).

   1934 январь 9
   «…Вчера, полпервого скончался А. Белый. Это был мой учитель. Я пытался идти к нему, но боялся его тревожить, я писал ему письма, но не отсылал их. Избранные уходят, это был последний из писателей, теперь уже никого нет, теперь все надежды на будущее. Его судьба таинственна. Надеюсь, что он умер, питая высокую веру. Господи, спаси его душу… Он тебя постоянно искал. Да будет! (9 <января>).
   О смерти Белого я узнал от Ницше (бухгалтер на нашей фабрике, жалкий пьяница). Поразило меня совпадение имён, Ницше был дорог Белому, от него мне весть, которой я включен в преемственную линию, мне суждено стать вершителем замыслов. С преждевременной смертью Белого я потерял возможность приблизиться к его сокровенным исканиям, но, верю, что Духовное Соединение по сродству душ мыслимо во все времена (10). Антиистам необходимо ввести знак Андрея Белого, его степень и орден (13). Белый объявлен реакционным писателем. Переизданий его ждать нечего – достойному не пристойно быть предтечею в литературе, именуемой соцреализмом. Третьего пути нет. Вот ещё – знамя (16 <января>)».

   По земному и небесному призванию Л. Тарасов был поэтом. Может быть, это покажется излишне возвышенным, но в своих фронтовых письмах жене, на следующий день после объявления о победе над Германией, он писал:

   1945 май 10
   …Я самый большой фантазёр – и это мне помогает, потому что в ином случае я давно протянул бы ноги. Это моё солнце, источник силы.
   С той поры как я переступил намеченную мной грань и вошёл на первые ступени ученичества, я определил свой путь и взвесил свою жизнь и постиг, что ни одного из талантов, вручённых мне, не имею права закопать. Я буду бороться до последнего часа за то, что дорого мне – за культуру, облагораживающую человечество.
   Я верю, что Бог – наставник и Учитель мой. И всё, что имею, приношу ему как скудную лепту. Он дал мне силы, вёл меня в моём пути, он избрал меня – и я знаю, что мой голос, моё слово – будет необходимо людям.

   1945 сентябрь 9
   .. .Маленькая, <всё> больше прихожу к убеждению, что поэтам нет нужды изобретать там, где они могут обращаться к вечным сюжетам и высказать своё отношение. Вот откуда у меня полное спокойствие, потому что повод высказать свою направленность у меня имеется в любое время, лишь был бы соответствующий толчок. И важно не копирование действительности, а отталкивание от неё. То, что есть в действительности – есть повод к художественному восприятию. Задача поэта – высказать отношение через образ.
   Безумие моё заключается в том, что я живу только как поэт. Но это безумие светлое и радостное. У меня нет другой жизни.

   Можно сказать, что второе письмо – это своеобразный поэтический манифест, которого Л.М. Тарасов придерживался на протяжении всей своей жизни. Путешествуя по страницам книг и живя в царстве собственных фантазий, пропуская через себя окружающий мир, он свободно перемещался в любой эпохе, в любой стране, изучая их по книгам. Тарасова интересовало не только искусство; он всё примерял к себе и на себя. Хотя иностранных языков он толком не знал, но со словарём при необходимости мог читать немецких поэтов. Испанский очень увлек его из-за Гарсиа Лорки, и тогда он обложился учебниками, пока это увлечение не сменилось следующим. Если в стихах нужны были цыганские звучные фразы, он покупал разговорники и словари. То же касалось латыни и греческого.
   Из мира реальности этот близорукий, сутулый, застенчивый и неуверенный в себе человек проделал в свой немного сюрреалистический мир множество лазеек и ходов и ими активно пользовался. Если же не удавалось пройти этим ходом дальше или закончить какую-то наиболее трудную мысль, он просто бросал её на полдороге и принимался за следующую, благо материала, т.е. книг, было много. А наткнувшись на эту же мысль вновь, мог увлечься и продолжить её заново. И так не единожды, – это стало манерой его творчества (в том числе и в прозе). Оно, таким образом, оказывалось хотя и подражательным в смысле выбранных тем, но своеобразным по исполнению и, безусловно, являлось продуктом своего времени.
   Вот характерный пример. Из стихотворения В. Хлебникова «Свобода приходит нагая.», написанного в 1917 году, Тарасов взял первую строчку. Он написал своё стихотворение в 1934 г., вроде бы на ту же тему, но уже совершенно в другую эпоху, когда ни о какой свободе речь уже не шла.
   Свобода приходит нагая, |||Свобода приходит нагая,
   Бросая на сердце цветы, |||Одетых и сытых ругая,
   И мы, с нею в ногу шагая, |||Брань на губах площадная,
   Беседуем с небом на «ты». |||Тонкие ноги в крови.
   Мы, воины, строго ударим |||.........................
   Рукой по суровым щитам: |||Когда же пройдёт ликованье,
   Да будет народ государем |||Разрушат старинные зданья,
   Всегда, навсегда, здесь и там! |||Весь город замрёт от страданья,
   Пусть девы споют у оконца, |||Отравленный и больной,
   Меж песен о древнем походе,|||..........................................
   О верноподданном Солнца – |||Свобода оденется в ткани,
   Самодержавном народе. |||Устав от насилья и брани,
   Хлебников, 12 апреля 1917 |||Довольство растает в тумане -
   ..........................................|||И гнёт народится иной.
   ..........................................|||Тарасов, 1934 январь 13

   Поэт рисует трагическую картину произошедшей революции, а ведь в 1917 году Хлебников написал совсем о другой жизни, которую ждали и о которой ещё только мечтали.

   Все слова и созвучия пробуются как бы «на вкус». Тарасова приводит в восторг музыка стиха; в позднем возрасте он, как по нотам, расписывает всё стихотворение, выверяя ритм; составляет схемы. В ранних стихах, явно подражая В. Хлебникову, пишет стихи одними звуками. Выразительность при этом оказывается даже выше, чем в «традиционных» стихах («Противувоенное», «Мария», «Песня», «Че-Чёрным».) В словообразовании Тарасов иногда повторяет вслед за другими: вроде «осениц», но есть и своё: «умерки», «чаруйно-легковейная» песня, «эвиоэли», «умирери».
   Многие стихи объясняют значение и место самого Слова. Есть стихотворения-метафоры, раскрывающие слово. Он писал о том, как трудно найти нужное слово, точно выражающее смысл: «Слово корчится в муках самовыражения…», «Есть в слове трепетная плоть…» и пр.
   Слово для Тарасова и есть Бог. Поэтому к Богу он относится просто, обращаясь как к другу или соседу (возможно, переняв это у Рильке, одного из любимых своих поэтов) – «Ты мой сосед, Господь.»

     Ты звал меня, Господь, – я посетил твой храм,
     Я обошёл пустынные могилы,
     Я близким людям поклонился там -
     И были мне воспоминанья милы.


     О, только бы не покидали силы,
     Не подступала к сердцу суета.
     Предвижу на пути я не одни могилы,
     Жизнь озарённая тобой – чиста.

   1941 март 2

   Тарасову этот подход оказался самым близким, – Бог был с ним всегда рядом. В своем одиночестве Лев Михайлович вёл с Ним беседы, рассказывая в стихах обо всём происходившем. Разговаривал с Богом подобно тому, как человек ведет в уме бесконечный монолог с самим собой. Он ощущал свою избранность, необходимость учить, объяснять. Откуда она происходила? Его бабушка, Прасковья Максимовна, обладала большим чутьём, помогавшим ей в работе повивальной бабки; ещё она любила гадать и «крутила блюдечко»… Может быть, что-то передалось и Льву. Однажды у него было видение. Из головы его появились светлые лучи, метра на три, как он записал в дневнике. И он почувствовал себя чему-то причастным. Он мог бы продолжить этот опыт, но посчитал себя не готовым. А чувство причастности осталось. (Этот момент описан в стихотворении, посвящённом А. Белому.) В стихах часто Л. Тарасов перерастает самого себя, и тогда появляется размах поистине планетарный, космический – как при описании зарождения Земли, битвы Титанов, при описании неживой природы, наделяемой им душой («Камни»).

   Перед чистым листом бумаги, еще не заполненным убористым текстом, возникает ощущение растерянности, поскольку эта гладкая поверхность, незамутненная и ослепительно белая, весьма обманчива, и устоявшиеся мысли, как бы ни были хорошо слажены, проявляют беспомощность и выглядят немощными. Лист бумаги страшит и расхолаживает, даже вызывает смутное желание оставить его в первобытном виде. Но не тут-то было, стоит нанести несколько слов, как самый рисунок, возникающий из соседства буквенных знаков и приютливо расположенных строк, иногда лихо перечеркнутых, покоряет глаз продуманной слитностью, не позволяет отступиться и побуждает к дальнейшей работе. Теперь впору прилепиться к завораживающей этой связи строк, настроиться на соответствующий лад и решительно кинуться на преодоление многочисленных, на-стерегающих препятствий. Бесполезность такого начинания ничуть не смущает, она сталкивается с необходимостью взяться за перо, мысли, когда-то стройные, теряют порядок и не втискиваются в заданные рамки, перебивают одна другую и улетучиваются прежде, нежели бывают записаны. Перед чистым бумажным листом понятно, что словам тесно, а мыслям просторно.

   Нередко Лев Тарасов обращается к мифическим персонажам -Пану, Мнемосине, Амуру, Прометею, Загрею, свободно общаясь с ними в воображении. Он может с Паном петь песни, сочувствовать Прометею, ужасаться с маленьким Загреем или становиться самим Протеем… Возможно, уход от привычной действительности необходим Тарасову, чтобы не потерять веры в свой дар. Он часто с юмором относится к неудачам, иногда прикрывая своё отношение к происходящему метафорой, занимающей почти всё стихотворение.

     Сидели с Паном мы, держал цевницу
     В руках он, волосы его седые
     Напомнили мне об ушедших годах.
     – Не огласить ли нам долину песней,
     Не поразвлечься ли игрой старинной?
     Что, ежели, в ладах согласие с природой
     Вновь вызовут и голос наш, и пальцы?
     Но проводов натянутые струны,
     Но грохотанье трактора в низине,
     Но мчащиеся спешно электрички
     И шум, и выхлопы аэроплана -
     Сбивают нас на непривычный строй.
     Переглянулись мы, смущенье поборов,
     Пан отложил цевницу, он хохочет:
     – Другие времена, другие песни!..
     А летний зной, как прежде, разморил.

   1968 апрель
   К 50-ти годам Л. Тарасов духовно и профессионально очень вырос. Ему захотелось показать свои стихи читателям, услышать мнение со стороны.

   Мне стало неприютно оттого, что в силу обстоятельств, обычных для человека средних лет, я ограничен узким кругом представлений, общения мои сужены, интересы также; окружает меня тесный мир близких и сослуживцев.
   Есть одна область знаний, которую я развиваю. Она уродливо разрастается, как опухоль или нарост, остальное с трудом проникает ко мне и мало трогает. Я научился видеть, воспринимать произведения искусства, постиг хитросплетения искусствоведческих концепций, обычно высосанных из пальца, научился систематизировать, квалифицировать, описывать, определять – но все это не дает мне уверенности считать себя достигшим удовлетворения в жизни, -

   пишет он в «Истории жизни моего друга».
   Вновь и вновь Лев Михайлович шёл в редакции больших журналов, чтобы получить очередной отказ. Время для его стихов ещё не пришло.
   Стихи Л.М. Тарасова отвечают стилистике «реалистического символизма» или, скорее, реализма 20-х годов ХХ века. Того реализма, что отличал поэтов и художников объединения «Маковец». С некоторыми из них – Н.М. Чернышёвым, Л.Ф. Жегиным, Н.М. Рудиным и Н.Н. Ливкиным – жизнь его столкнула в середине 50-х годов и, видимо, не случайно. Общность взглядов на искусство и взаимная симпатия соединяла их до последних дней. Продолжительная дружба с этими замечательными и интересными людьми очень поддерживала его в неудачных походах по редакциям журналов, где чаще всего ему предлагали: «Напишите парочку стихотворений о достижениях колхозников или промышленного строительства, а мы к ним незаметно добавим ваши белые стихи». Но воспевание колхозов и промышленных успехов не вдохновляло поэта. Как редактор по профессии, Тарасов был вынужден соглашаться с их доводами и идти дальше.

   Разговор о стихах Л.М. Тарасова будет неполным, если не рассказать о его военных годах. Ещё задолго до войны он писал, ужасаясь тому, что должно будет произойти:

     Когда готовится война,
     Скорее прозреваешь Бога -
     И сердцу бранная тревога
     В годину смуты не страшна.


     На подвиг позовёт страна,
     И будет суд свершаться строго.
     В глухие дни погибнет много
     Людей. Им будет смерть красна.

   1938 сентябрь
   За несколько дней до начала Великой Отечественной, 9 июня 1941 г., Лев Михайлович женился. Его избранницей стала Валентина Леонидовна Миндовская, которую Лев Тарасов просто очаровал своими стихами. Их свадьба состоялась в Духов день. Оба работали в Третьяковской галерее экскурсоводами и умели собрать вокруг себя слушателей.

     И Орфей мобилизован,
     Для него пришла война.
     Точно петлю на аркане
     Эта злобная старуха
     Затянула: туже, туже,
     Чтобы не было для песен
     Выхода. Уже в строю
     Мается Орфей унылый,
     С котелком, с тяжёлой скаткой,
     С бесполезным автоматом,
     Обезличенный, лишённый
     Всех достоинств человека,
     Потерявший в справедливость
     Пошатнувшуюся веру.


     Почему по принужденью
     Он обязан быть убийцей?
     Разве в том его призванье,
     Чтобы по дорогам мирным
     Оставлять одни лишь трупы,
     Жечь селенья и смеяться
     Вместе с оголтелой смертью?


     Посторонними руками
     Он измазан липкой кровью.
     Он участник преступлений,
     Поощряемых законом,
     Он преступник по приказу,
     Бессловесная скотина,
     Приведённая на бойню.
     Всё его непротивленье
     Только повод для насмешек.
     Он давно в животном страхе
     Потерял своё обличье,
     И в солдатской подлой форме
     Наказанья сам достоин.
     В этой бестолочи грубой


     Нет спасенья для Орфея.

   1960 октябрь 3
   Но Тарасову повезло: он выжил. Из-за очень сильной близорукости Льва Михайловича призвали в армию только в 1943 году. Был на 2-м Белорусском фронте, награждён двумя боевыми медалями: «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией».
   На войне, в бесконечных переходах и марш-бросках, когда за день приходилось преодолевать по 50-70 км, он писал поэму «Пер Гюнт», по мотивам Ибсена, пересылая стихи жене в письмах-треугольниках. Шёл и дорогой сочинял. Многое пришлось пережить неприспособленному человеку, потерявшему почти сразу очки, в таких походах. За годы службы Л. Тарасов был и при кухне, и при обозе со снарядами, и в медсанбате, но за всю войну ни разу не выстрелил. Видно, хранили его Бог и любовь жены, хотя много раз он бывал на волосок от смерти. Как-то раз, с котелком каши, забрёл в окопы противника. Зайдя в тумане в траншею и услышав чужую речь, только чудом он избежал столкновения с немцами… Это случилось в Пруссии, когда немцы и русские обороняли свои позиции, стоя в лесочке напротив друг друга, но уже не ведя активных боев.
   Однажды он, вдвоём с напарником, вёз гружёную телегу с минами. Лошадь шла медленно. Полная смертоносного груза телега наскочила на такую же мину, но как раз в этот момент Тарасов отошёл от неё немного в сторону, чтобы закурить.
   Без очков он пробирался по Белоруссии, Польше, Австрии. В сражении у Кёнигсберга почти целиком погибла вся его дивизия. Тарасов тогда заблудился и отстал от своих, благодаря чему, может, и остался жив. На него пришла похоронка, но жене ночью приснился сон, что она видит мужа на кладбище, бредущего среди крестов. Кресты были с домиками над ними, не наши. Во сне Валентина Леонидовна догадалась, что Левушка, как она его называла, жив.

   Начиная составлять биографию Льва Тарасова, я предполагала, что быстро справлюсь с задачей, поскольку стихи его биографичны. Но по ходу работы поняла, что он, видимо, тоже пытался составить её в книге, которую назвал «История жизни моего друга», но также встал перед невозможностью отобрать наиболее значимое. И он нашёл выход: стал вести отдельные записи. «Как ни странно, – писал он, – не схожие рядом, все эти записки, собранные вместе составляют нечто единое».
   Дневники Тарасова в основном литературные; он заносил туда свою прозу и стихи. Записи составлены помесячно и разделены на главы: о людях, о снах, о работе, о прочитанных книгах и пр. Сравнивая строчки из дневника и читая стихи тех лет, словно заглядываешь в его творческую лабораторию.
   Выйдя на пенсию летом 1972 г., Лев Михайлович стал приводить в порядок написанное. Перебирая бумаги и папки, он начал перечитывать стихи и, убедившись, что всё главное в них присутствует, поначалу решил, что кроме стихов ничего больше оставаться не должно. Часть рукописей он уничтожил, но прозой своей дорожил и очень переживал, что не успеет дописать и сложить свою «Невидную» или «Невидимую» (как у Добролюбова) книгу.
   Тарасов не знал, что скоро умрет. Болел он давно, но никому не признавался. Он боялся смерти и не хотел ее. Жить он собирался до 99 лет, как в юности нагадала ему цыганка, «если он не умрёт под развалинами своего дома». После переезда в новую квартиру в Ховрино он совсем успокоился. Сменив мебель на новую и разбив старую, проеденную жучком, мы убрали красивые деревяшечки на антресоли, – жаль было расставаться с фурнитурой от старой мебели. Потом уже, несколько лет спустя, вспоминая слова гадалки, сообразили, что плохо с сердцем Тарасову стало именно под антресолями, где и хранились «развалины старого дома». Предсказание всё же сбылось.
   Хотя умер он неожиданно, но подготавливался к смерти потихоньку и заранее. Пересматривал рукописи, выверял стихотворения, кое-что переписывал набело. Материала было много, а сил – мало, и его мучило чувство, что вряд ли он успеет завершить всё, что задумал.
   Хорошо представляю себе, как это происходило, потому что не раз видела его за работой.
   Вот небольшой листочек выпал из папки, – оборванный, на пожелтевшей бумаге. Л.М. прочёл: «Гоголь. 1933 год». Начав читать, забыл обо всем остальном, т.к. этот небольшой отрывок напомнил ему слишком много, гораздо больше, чем было написано; это и его мука, и его боль. Закончить невозможно: конец – это смерть. А он еще здесь и не представляет, как это передать. Л.М. долго держит в руке листок, не зная, куда положить. Позже, читая «Чудесную историю моего друга», я вдруг наткнулась опять на этот отрывок, но там он совсем другой, – уже переделанный и дополненный. Это два разных произведения. Видимо, тогда он и переделал его.

   ГОГОЛЬ
   Вот он птицеобразный собеседник, проповедник духовного слова. Он уже отказался от пищи. Постится, читает молитвы. И в тоже время в пестром, цветном одеянии кажется колдуном, чародеем, провидцем грядущих судеб России. Заостренный нос придает ему лисье выражение, одутловатые мягкие губы во время бормотания неприятно раскрываются, выказывая ряд нехороших зубов. Одет он дико, на ноги натянуты длинные шерстяные чулки выше колен, бархатная короткая куртка сидит довольно неловко, на голове малиновый, из бархата, золотом шитый кокошник. И вот он ходит, глядя в пространство, из угла в угол, в то время, как Павел Иванович Чичиков ездит, скупая мертвые души. Воздух в комнате душен. И нет ни души… Он шепчет о бесе, о людях забывших Господа, о роли равноапостольной, соборной церкви, о заре воссиявшей с Востока… Жутко, не по себе ему стало, приподнялся на цыпочки и, строго взирая на мир за окном, перекрестил мутные дали. Вот к чему привела жизнь, так глупо, так не умно затраченная. Таким ли хотел он быть? И вспомнил милую Малороссию, к которой лежит душа, свои первые книги и даже улыбнулся. Но во время спохватился. Враг силен, трудно жить в миру, трудно нести свой подвиг. Ах, как я сам виноват! Разве я не Чичиков, тот, о котором подумал сейчас с омерзением. Я хуже. Я самый гадкий. Как я живу? Что я создал? Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мною. Во мне не было какого-нибудь единого слишком сильного порока, который высунулся виднее всех моих прочих пороков, все равно, как не было так же никакой картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную наружность, но зато, вместо того, во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу и, притом, в таком множестве, в каком я не встречал ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу… Разве думал я быть таким одиноким, ненужным. Что пользы в лести друзей? Куда бы уйти? Мир широк, беспределен, он стелется ровной, необъятной долиной, но впереди мгла, смыкаются очи… Матушка! Даже ты мне не можешь больше помочь… Боже, спаси и помилуй душу раба твоего Николая! Погибну, как есть погибну! Смерть одна лишь поможет, да разве можно думать о смерти, сейчас, когда… мне еще жить, жить нужно… Это все Сатана, враг рода человеческого мутит меня, это его козни. Но волей Господа Бога моего говорю тебе Сатана: исчезни, сгинь, сгинь!.. Да воскреснет Бог, и расточатся враги его… – зашагал, зашептал… Огромно, велико мое творенье. Еще восстанут против меня новые сословия… Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом… Оплывают свечи, по стенам колеблются тени. На тарелочке лежит крупный с синеватым отливом чернослив.
   1933(?)

   Перечитав, он начинает листать свои папки, чтобы положить этот листок обратно. Попадается еще одна запись. Л.М. отходит от стола, садится в глубокое кресло-кровать и читает:

   Приятное ощущение доставляет порой человеку – свернуться калачиком, подтянуть ноги до подбородка, уложить руки собранно, так, чтобы они ладонями обнимали лицо. И тогда чувствуется возврат к эмбриональному состоянию, и возвращается воспоминание о доначальной жизни, о том периоде развития, когда все стадии проходят ускоренным порядком и можно проследить эволюцию живого существа. Так из заложенного порядка ген<ов>, складывается организм, постоянным путем повторяя привычные сочетания клеток. Жизнь требует выражения в законах гармоничного сочетания, в повторах и вечном развитии, совершенствовании. Возможно, что в этом утверждается разум природы. Всё находящееся в развитии требует сложения по определенным нормам сочетания. Все складывается в определенные, раз навсегда заданные узоры. В неорганическом мире царит дивная красота, которая так поражает наш взгляд в многообразных формах кристаллов. Растительный мир воспринял все эти узоры, повторил его в мире животном, утвердил в человеке. Одинаковые ткани в разнообразном становлении служат основой для всего живого. Вся природа слита в едином дыхании, в бесчисленных переходах от одного состояния в другое.

   Подумал, наверное, что и этот отрывок подойдёт для книги и начал жалеть, что, разбирая, уничтожил другие, вроде бы ненужные, записи.

   Разбирать архив – непростое занятие: хочешь не хочешь, – пропускаешь всё через себя. Каково же было делать это ему самому? Всколыхнулись и сразу обострились все переживания. Думаю, в это время он уже чувствовал себя неважно. А тут ещё и работа застопорилась. На книгу времени совсем не оставалось.

   В 1969 году Тарасов продолжил писать роман. Возможно, это было начало или глава, предроман с символичным названием «Дверь», как он его назвал, который должен был предварять самый роман. Лев Михайлович говорил, что он должен был состоять и из прозы, и из отдельных поэм (таких, как «Художник», посвящённой его любимому Пикассо, и «Орфей», о поэзии и поэте) и других произведений, которые вплетались бы в повествование. Возможно, и «Минотавр», и «Мнемосина», да и все его произведения должны были как-то переплестись в нём. Всё его творчество – одна большая жизнь, единая книга. В каждый период жизни Тарасов возвращался к одним и тем же темам, на следующем жизненном витке всё более концентрируя свои мысли. У него был любимый образ – образ спирали, о котором он писал:

   …Эти записки, собранные вместе, составляют нечто единое, превращаются в живую ткань повествования, потому что весь постепенный ход мысли представляет подобие спирали, и если живая жизнь – спираль развертывающаяся, то мысль – спираль скручивающаяся.
   Жизненные явления принято рассматривать, как движение по развертывающейся спирали, с каждым разом они охватывают все более широкое пространство, а мастерство художника и поэта состоит в том, чтобы произведение представляло свертывающуюся спираль, в том и состоит отбор, направленность к единой цели.

   Свои заметки и стихи Лев Михайлович Тарасов писал на ходу, -слишком много времени занимали работа и семья. До переезда на новую квартиру, в Ховрино, каждый день приносил с собой множество дел по дому, который пришёл в ветхость и где не было никаких удобств: ни воды, ни газа, ни отопления.

     Но, если отодвинуты стихи
     На задний план тревогами дневными,
     Я заношу отдельные штрихи
     В тетрадь с пометами очередными.
     О несущественных, житейских мелочах,
     О том, что слышу я в очередях,
     И чем живёт обычный горожанин.
     Писать я не могу, когда желанен
     Покой. Ещё я вовсе не зачах
     Над рукописной выжатой страницей.
     Одни слова!.. А где великий смысл?
     Лишь графики невыносимых числ
     Проходят предо мною вереницей.
     А мне бы быть ручьём…

   1948 март 13
   Интересна деловая переписка Л.М. Тарасова. Кроме авторов, к нему как к специалисту-искусствоведу и знатоку XIX века, обращались и работники музеев с вопросами. Работы всегда было много, и Льву Михайловичу хотелось от неё освободиться, он уставал и чувствовал несвободу. Но странное дело: после выхода на пенсию ему стало намного хуже, и он не смог уже воспользоваться этой свободой; возможно, она пришла слишком поздно. Редактируя одновременно по нескольку рукописей, много работая с книгами в библиотеках, переписываясь с многочисленными авторами относительно их требований к книге, им редактируемой, он жил интересной, наполненной жизнью. Из этой жизни он черпал свои стихи и свои знания. Несмотря на физическую усталость, часть этой работы он делал незаметно для себя, почти механически, т.к. был профессионалом в своём деле, а в голове тем временем шла собственная внутренняя работа, параллельно с внешней. В эти годы были написаны самые зрелые и наиболее значимые его стихи.
   Каждый день Л.М. Тарасов что-нибудь писал для души и, обдумывая, рисовал. Приведу небольшой отрывок о рисовании.

   XXX
   Что же такое рисунок, как не потребность удержать на листе бумаги жизненные впечатления, например, плавную линию женской руки, в скромном, полузастенчивом движении поднятую на уровень лица, с отставленным мизинцем, поднесенном к губам?

   Рисунок – это возможность при пытливом взгляде, одним движением очертить главные линии тела и мысленно воспроизвести их, благодаря безукоризненному знанию законов формы.

     Никогда я не устану
     Тело юное писать -
     И хотя бы оно было
     Плоское, как доска…

   Рисунок прямое выражение мысли, поскольку несет в себе познание формы. Достаточно двух-трех деталей, чтобы вообразить по ним целое.

     Когда поздним вечером
     Я поджидаю подругу -
     То пишу на фанере
     Два плоских круга…

   Вот почему: занимаясь рисованием, вы всегда можете представить себе любую фигуру, и, относя это к женской красоте, поневоле обратитесь к уничижительным словам: стать, интерьер, масть, за неимением в вашем словаре лучших. Поэты, будучи чуткими анималистами, неоднократно прибегали к подобным сравнениям. У Бодлера – женщине приданы кошачьи повадки. Возлюбленная у Бальмонта одновременно и лань и тигр… Есть и другие убедительные приемы…

   XXXI
   Если ты художник, тебе абсолютно ясно, что любая женщина представляет каркас, на который нанизаны различные прямоугольники, цилиндры и прочие подобия геометрических фигур. Когда ты видишь женщину и выбираешь ее из тысячи других для того, чтобы она тебе позировала, то, прежде всего, ты обнажаешь ее каркас.
   Дальше этот каркас постепенно одевается мясом и знание анатомии позволяет воссоздать округлости, плоскости и все кривые плавные линии. Для тебя приходит чувство линии воссоздающей форму (мнимолепящее форму).
   А затем ты мысленно призываешь живописное пятно, и тогда начинает выявляться суть.
   Цвет придает осмысление – теплоту или холодность, выявляет душевные качества. Ты находишь нечто индивидуальное, неповторимое, оставляя за собой возможность дальнейшего разложения формы. Вполне понятно, что мужчина ищет воплощения тех сторон, которые волнуют его; он всегда преувеличивает в частностях.

   XXXII
   В трамвае я видел женщину, у которой были заячьи лапки, и она стучала ими по краю огромной желтой сумки. Я видел также мужчину, у которого вместо головы рос зеленый кочан капусты. Потупив глаза, я увидел много чувственных, извивающихся, ползающих губ, я увидел много разных оттенков глаз, на все готовых. На тротуаре я увидел много по-весеннему обнаженных ног. Я подумал, как трудно художнику, когда он видит разрозненные части, <а> живого материала так много перед ним, что у него постоянно остаются в запасе лишние глаза, носы, уши…

   Два слова о том, как он читал свои стихи.
   У Л.М. была своеобразная манера чтения. Держа в левой руке рукопись и балансируя на самом кончике стула, обязательно заложив ногу за ногу, даже как будто завинтившись вокруг одной из его ножек, он любовно поглядывал на своё детище и, неизменно волнуясь, даже перед знакомой аудиторией, захватив побольше воздуха, как будто погружался в воду, но тут же его правая рука с плотно прижатыми друг к другу плоскими, но длинными, отмороженными на войне красными пальцами начинала отбивать ритм еле заметными движениями. Это легчайшее прикосновение одними пальцами и выпевание голосом успокаивали его и завораживали слушавших. Слушать было приятно; это напоминало музыку и не утомляло. По окончании чтения он сам и все остальные как бы выходили из транса. Он смущенно улыбался и принимал поздравления.

     С годами будущее обрастает прошлым.
     И ракушки, налипшие ко дну
     Ладьи, становятся тяжёлым грузом.
     Дом, где родился Л. Тарасов
     Труднее плыть… А сами взмахи вёсел
     Всё неуверенней, когда не знаешь
     Вперёд или назад плывёшь в тумане,
     Что занавесил плотно берега
     Холодной, непрозрачной тишиною.


     И вот ты сознаёшь, что стал ничем,
     Пронизан сыростью тумана. Брызги
     Воды, колеблемые рядом тени,
     Воспоминания, что чужды посторонним,
     Уже не докучают, так и даты
     Неразличимы: триста лет, пятьсот,
     Тысячелетие – ничто для Мнемосины.


     Остался с ней вдвоём. Отрадный миг!
     Забыли прошлое, забыли будущее, рядом
     Сложили даты, как пожитки, в узел…
     В потоке времени, у призрачной черты,
     Бездумно, безмятежно веселимся.

   1971 декабрь

   Юлия Минина (Тарасова)
   Дом, где родился Л. Тарасов
   Ольга Васильевна Сизова-Тарасова с сыном Львом в Москве перед отъездом в Архангельск
   Архангельск. С родителями. 1913
   Бабушка Л. Тарасова -П.М. Тарасова-Боголюбова. 1902
   Отец, Михаил Иванович Тарасов. Последняя фотография. 1925
   Лев Тарасов. 1929
   Валентина Леонидовна Миндовская, жена Л. Тарасова
   Л. Тарасов в ГТГ. 1935-1939
   Лев Тарасов. До 1940
   Л.М Тарасов и В.Л. Миндовская. Середина 1950-х
   В кругу семьи. Измайлово. 1958
   Л.М. Тарасов и В.Л. Миндовская в саду. Измайлово. Начало 1960-х
   В редакции идательства «Искусство». Конец 1950-х
   На Цветном бульваре возле редакции издательства «Искусство». 1960-е
   В кабинете. Измайловский дом. 1967-1968
   В мансарде. Измайловский дом
   Автопортрет в шляпе. Черная тушь. 1940
   Л.М. Тарасов. Рис. А.И. Паукова. 1940
   Л.М. Тарасов. Рис. И. Пчелко. 1972
   Л.М. Тарасов. Рис. Л.Ф. Жегина. 1957