Изабелла Валлин
Локомотив параллельного времени

О КНИГЕ И О СЕБЕ

   Меня зовут Изабелла Валлин.
   Родилась в 1961 году в городе Коростене, в тридцати километрах от Чернобыля.
   Большую часть жизни прожила в Москве и Стокгольме.
   В этой книге представлены моя проза, поэзия и живопись.
   Я печаталась в нескольких русских журналах в Швеции.
   Моя книга переведена на шведский и находится в Шведской библиотеке. Мои рассказы и стихи были на русском сайте «русская пальма». Писатель Рощин, а также Аркадий Мамонтов, Евгений Додолев, режиссёр Алла Сурикова читали мои рассказы и оставили положительные отзывы. К тому же я художник. Закончила четырехгодичную художественную школу, потом училась в Художественно-промышленном Строгановском художественном училище.
   Я часто устраиваю выставки своих картин в Стокгольме.
   Почти всё моё творчество находится на моём сайте: izabellas.din-studio.se
   Сочиняю стихи с четырёх лет, придумываю сюжеты с двенадцати, пишу с пятнадцати.
   Папа очень расстраивался по этому поводу. Мама выкидывала мои литературные тетрадки. Мачеха цитировала меня как смертный приговор.
   Мои родители – поколение послевоенных лимитчиков, выбравшихся в большие города из руин захолустья, где жизнь необратимо затухала.
   Они женились, заводили детей, чтобы вырваться из общежитий. Получив жильё, они тут же разводились.
   Поколение без корней, без золотых цепей.
   Хочу открыть новые пути для себя и народа, пока ещё есть что открывать.
   Одна знакомая называла меня неудачницей.
   Я считаю, что мне несказанно везёт – прожив альтернативным образом пятьдесят лет, я всё ещё жива, здорова и полна интереса к жизни.
   Судьба дарила мне встречи с необъяснимым. Эти подарки посылались мне в переломные моменты жизни, и я принимала их в ясном уме и твёрдой памяти.
   Я верю в интуицию больше, чем в логическое мышление.
   Жизнь не баловала. Приходилось рисковать, иначе пришлось бы влачить жалкое существование. Если бы у меня не было шестого чувства, я бы просто не выжила. Конечно, во всём можно сомневаться.
   Однажды, в молодости, когда я твёрдо решила не отдавать маме всю зарплату, она сказала, что я сошла с ума.
   Чтобы это доказать, она повела меня по врачам и знахарям. «Если кто-то из вас сумасшедший – то это ваша мама» – сказали специалисты в один голос. Меня это утверждение успокоило, и я стала серьёзней относиться к своим творческим идеям.
   Идей у меня всегда полно. Не хватает времени, чтобы все воплотить.
   Идеи не высосешь из пальца. Нужны впечатления и вера, особенно вера тех, кто для меня что-то значит и тех, для кого я что-то значу.
   Судьба вечно загоняла меня в пятый угол. Из всех безвыходных ситуаций я выходила только альтернативным путём. Обычного пути мне, видимо, было не дано.
   Поэтому герои моих рассказов либо попадают в исключительные ситуации, либо вообще пребывают в других измерениях.
   Но элемент реальности в моих рассказах присутствует всегда.
   Моё творчество отражает мою жизнь взглядом из пятого угла.

ЛОКОМОТИВ ПАРАЛЛЕЛЬНОГО ВРЕМЕНИ

Рай тринадцати

   Нас тринадцать – пятеро мужчин и восемь женщин.
   Когда заканчиваются наши странствия в сердцах друг друга, наступает зима. Наша кожа съёживается, как пожухшая листва. Наши волосы теряют глянец и мертвеют, как ветви зимней ивы. Наши веки воспаляет огонь бессонницы, и наступает время отправляться в странствие.
   Космы снежного бурана хлещут по лицам, как седые волосы. Мы бредём, тяжело передвигая узловатые ноги.
   Нас принимают за паломников.
   На новом месте мы наскоро сооружаем шалаш и засыпаем вповалку. Проспав несколько дней, мы просыпаемся юными, ясноглазыми, гладкими. Старая кожа и помертвевшие волосы опадают, как шелуха. Новые шёлковые пряди отрастают быстро.
   Нам не нужен кров, тёплый очаг и котёл с горячим варевом. Дым костра может нас выдать.
   Пойманную рыбу и дичь мы едим сырую, посыпав специями и солью.
   Мы счастливы, потому что мы вместе. Наша общая аура целительна. Пока мы вместе, мы бессмертны. Мы всегда в поисках приключений.
   Мы встретились однажды, чтобы больше не расставаться.
   Это было давно, в жаркий день на рынке рабов.
   Тогда мы были никем.
   Мы – восемь женщин-рабынь – танцевали, потому что нам приказали.
   Как танцевать в такую несносную жару? Если бы не ветер, и пару шагов не сделать.
   Но морской бриз вдыхает жизнь, треплет волосы и туники, подыгрывает мелодии флейты.
   Мы легко ступаем босыми ступнями по нагретому мрамору. Уже третий день длится этот танец на мраморных плитах рынка рабов.
   Мушка и Шаха – эльфы, лёгкие, как паутинки. Они могут оторваться от поверхности, но не могут взлететь высоко. Рабская жизнь изуродовала их крылья. Сёстры – смуглянки. Одной формы, но разной расцветки. Мушка – блондинка синеглазая. У Шахи волосы как смоль, глаза ярко-зелёные.
   Лиска-белоруска, Роза Моцарт и я, Фаина Рябина, лицами ангелочки, фигурами вакханки. У Лиски пшеничная грива, серые с тёмной каймой глаза, длинные рыжие ресницы. Роза Моцарт – белокурое дитя в стиле рококо. У нас с Розой одинаково длинные локоны. Только у меня волосы рыжие, глаза чёрные.
   Тоня и Феникс тоже похожи, как сёстры. Обе породистые, как скаковые лошадки, их длинные ноги оканчиваются копытцами. У них мускулистые спины, тонкие лодыжки и кисти рук.
   У Феникс крупные черты лица, как у африканки, струящиеся русые волосы, лоснящаяся гладкая кожа, жёлто-зелёные глаза. Тоня похожа на Алёнушку из сказки – тяжёлые русые косы, глаза цвета бирюзы.
   Голубая Луна – двухметровая дылда, исполненная королевской грации. Она настоящая принцесса-индианка: плащ иссиня-чёрных волос, такие же сине-чёрные раскосые глаза, благородные черты лица.
   Множество глаз любуется нами. Взгляды мужчин ласкают наши тела, словно умащивают бальзамом.
   Но для нас главные зрители – эти пятеро: один музыкант, два солдата-охранника и два пирата, оказавшиеся не у дел.
   Наш танец прекрасен, потому что мы танцуем для них, глядя им в глаза, видя в них ответное желание.
   Желание даёт нам силу, гибкость и лёгкость в движениях. Мы кружимся и, кажется, вот-вот улетим, но танец сопровождает звон цепей. Мы рабыни.
   Хозяин не хочет продавать нас порознь. Он продаёт свой танец.
   Сначала он купил музыку.
   Он купил Дорио, игравшего красивую мелодию.
   Очарованный этой мелодией, хозяин придумал танец, собирал нас по разным рынкам, терпеливо учил.
   Дорио – флейтист, композитор и поэт. Он иногда напевает, отбивая ритм на тамбурине. Мы импровизируем. Хозяину это нравится.
   Раньше мы все были влюблены только в Дорио. Он стоит любви. Хозяин запретил нам разговаривать. Музыка и танец – диалог с ним. Он похож на Вакха – кудрявый, смуглый, красивый, как бог. Его глаза цвета карамели полны нежности, поэтому он иногда кажется слабым. Это не так. Когда он танцует с нами, мы чувствуем силу его рук.
   Однажды Дорио подрался с чужим рабом за то, что тот не почтительно отозвался о нас, и мы убедились, что Дорио не только искусный музыкант, но и прекрасный борец.
   Два охранника смотрят на нас, как на несправедливо отнятую добычу. Они оба опытные воины. В мирное время им достались незначительные роли. Они не могут с этим смириться.
   Обоим не больше тридцати.
   Мы слышим иногда, о чём они беседуют друг с другом.
   Они тренируются и принимают участие в состязаниях.
   Оба в хорошей форме, но уже вышли из возраста чемпионов.
   Игорь Зима получил своё прозвище за ледяные глаза, сияющие из-под длинных, как у девочки, ресниц. В них красивый рисунок, сложенный из кристалликов льда. У Игоря мужественное загорелое лицо с тяжёлым подбородком, статная фигура, сильные мускулистые ноги.
   Андрей Звездочёт не похож на солдата, из благородных – разорившийся патриций, белобрысый наци. У него не по-мужски мягкая белая кожа. Он ядовит в своей брезгливой циничности к «низшим расам». Поэтому его так тянет на смуглых, темноволосых девочек.
   Два пирата – закадычные друзья, мастера-импровизаторы. Сначала мы думали, что они любовники и актёры-комедианты. Милан Рысь – длинный, как каланча, худощавый, жилистый, чернявый, как чёрт, только глазищи зелёные горят даже в темноте. Он гладкий и скользкий, как маслом смазанный, – пролезет в любую щель.
   Белый Китай – небольшого роста, выглядит как китаец, только блондин с тёмно-зелёными глазами. Говорит, что из Германии, тоже гладкий и пронырливый. У него улыбка Будды. Я назвала его про себя дельфином. Он и плавает, как дельфин.
   Милан и Китай – аферисты-неудачники.
   Когда мысль о побеге пришла в голову Милана, мы все переглянулись. Как мы научились слышать мысли друг друга?
   На разбитой пиратской посудине со сломанной мачтой далеко не уплывёшь.
   В то последнее утро на рынке рабов мы танцевали обнажённые на расстеленном на мраморе чёрном шелке. Края ткани то вздымались от ветра, покрывая наши тела, то опадали, словно лепестки цветка.
   Голубая Луна держала на своих плечах меня, а у меня на плечах стояла Мушка.
   «Живая мачта и чёрный парус», – подумал Милан.
   Дальше всё произошло очень быстро. Мы словно стали единым существом. У четырёх из нас было оружие. За считанные минуты мы все оказались на пиратском корабле.
   Голубая Луна, я и Мушка стали живой мачтой. Чёрный парус: один край чёрного шёлка под тяжёлой ступнёй Голубой Луны, другой край – на вершине пирамиды в раскинутых руках Мушки.
   Остальные гребли, что есть силы.
   Вечером того же дня мы штурмом взяли храм и заставили служителей обвенчать нас всех. У каждой теперь было пятеро мужей и пять колец на руке, а у каждого из наших мужчин было восемь жён и восемь колец.
   После ночи оргии и короткого отдыха мы снова отправились в путь.

   Мы решили посвятить свою жизнь освобождению рабов.
   Мы нападаем на караваны торговцев рабами, гонящих свой товар на продажу.
   Это было, как сильный порыв ветра.
   Потом под ногами качнулась земля, и раздался странный звук.
   Сигнал повторялся снова и снова.
   Мы пошли в его направлении.
   Земля словно вспенилась вокруг этого сияющего храма.
   Храм был сделан из неизвестного металла. Он стоял, вонзённый в землю, как меч.
   Чёрные мохнатые твари подбирались к храму, но их раз за разом отбрасывала силовая волна. Эти волны слабели, и чудовища подбирались всё ближе.
   Они были сильные, но неуклюжие, как медведи. Их без труда поразили наши стрелы.
   На полу храма лежали боги. Они были прекрасны.
   Низвергнутые на землю, боги умирали. Один из них открыл помутившиеся страданием глаза. Он приподнялся и протянул нам ладонь, над которой висела маленькая светящаяся сфера.

   …За тяжкие преступления перед разумными существами и духами я осуждён высшим советом быть вечным узником невидимой тюрьмы.
   Мои хозяева решают, в кого мне вселяться, кому быть слугой.
   Раб не выбирает. Раб не имеет ничего своего.
   В цепи моих перевоплощений приходилось вселяться в существ, подобных сосудам, наполненным нечистотами, и находиться в них было тяжкой пыткой.
   Но, наконец, судьба улыбнулась мне.
   Я был отдан в дар людям, связанным между собой узами наречённого братства, супружества, дружбы и любви.
   Эти люди – восемь женщин и пятеро мужчин – странствуют вместе по свету, оберегая друг друга, разделяя счастье и горе, находки и потери.
   Их тела и души – прекрасные храмы, окуренные благовониями, озарённые светом.
   Мне предписано вселяться в каждого из них поочерёдно. С тех пор я благословляю день моего заключения.
   Да продлится наше странствие вечно!..
   Наступает новый день – жаркий, нежеланный, беспощадный, как солдат вражеской армии. Прохладная ночь тает. Гаснут звёзды моих надежд. Всё моё тело ноет от боли изнутри и снаружи. Нужно собраться с силами. За стеной ревёт лев, с которым мне сегодня придётся сразиться на арене амфитеатра.
   Я всю ночь молилась богам моей страны, богам вражеской страны и богам, придуманным мною.
   Моя судьба во властных руках хозяина этого мира. Иногда он называет себя богом, иногда дьяволом, иногда нисходит до титула губернатора. Мне он знаком, как губернатор.
   Он может уменьшать и увеличивать себя и подвластный ему мир. Многие не чувствуют этих изменений. Я чувствую, как мельчаю, как меня начинают донимать незначительные недомогания, как увязаю в деталях и не вижу горизонта. Когда я увеличиваюсь, все эти проблемы исчезают.
   Губернатор – великий волшебник и учёный, но иногда он играет жизнями, как младенец.

   Губернатор принял решение уничтожить Белую империю. Слишком много они о себе возомнили. Император провозгласил себя наместником Бога.
   Мы незаметно поднялись на стены города, чтобы открыть ворота. Но проклятье сверкнуло над городом молнией. Белокаменные стены, окружавшие столицу, осыпались песком под ноги. Армию, державшую осаду, отбросило ураганом. Штурм сорвался, и пятеро из нас попали в плен: я, Роза Моцарт, Мушка, Тоня Бирюза и Феникс.
   Всё произошло так неожиданно, что я поняла: нам снова раздали роли. Ничего не остаётся, как их принять.
   Белокурая Роза покорила красотой императора и сделалась императрицей. Беленькая, похожая на амура, Мушка в своей субтильной подростковой грации тоже зажгла похоть императора и была оставлена при вознёсшейся к власти подруге, дабы разделять любовные игры.
   Тоне и Фениксу достались обречённые, но почётные роли гладиаторов.
   Меня же бросили на утеху солдатам.
   Каким бесконечным был вчерашний день в предгрозовой духоте и жарком поту солдатских тел. Он затянулся на месяцы. Это губернатор развлекается, манипулируя временем.
   Я замкнулась в себе, отрешившись от происходящего. Сквозь марево моих страданий я вела мысленный диалог с пленёнными подругами.
   Тоня и Феникс тренировались перед представлением на арене. Им было сложно сосредоточиться.
   Роза и Мушка вкушали яства и тонкие вина и предавались любви с императором под звуки искусной флейты. Я слышала томные комментарии Розы о том, что каждый человек получает подходящую ему роль. Мушка с ней соглашалась.

   За эти комментарии им перекрыли связь. Пусть пеняют на себя.

   Ночью Игорь пробрался в город, чтобы помочь нам. Но бежать уже не было смысла. Утром оппозиция готовила переворот.

   Небо стало совсем белым.
   Солдаты вели или, вернее, волокли меня по коридору.
   Амфитеатр раскрылся, как зев гигантского червя. Я в центре в окровавленном разорванном платье монашки в ожидании льва.

   Императору, восседавшему в золочёном кресле, пришла в голову забавная идея. Он обратился к прекрасной императрице и одетой мальчиком юной наложнице: «Эта подруга еле на ногах держится. Её вчера солдаты весь день мутузили».
   Император приказал подать доспехи и оружие.
   «Подари подруге более достойную смерть», – сказал он Мушке.

   Я почувствовала, как этот мир стал стремительно увеличиваться. Открылся горизонт. Свежий ветер дунул мне в лицо.
   Мушка, одетая в доспехи, с алым плащом за спиной, стоит передо мной на арене. Нежданный поворот судьбы. У меня в руках трезубец. У неё меч. Она неуверенно пытается парировать мои удары.
   Хоть я измотанная, истерзанная, грязная и голодная, я больше не чувствую боли, только злость на малодушную подругу. Ей придётся умереть. Это всего лишь мгновение на первом уровне – годы на уровне втором.
   Взмахнув алым плащом, как бабочка крыльями, поверженная Мушка упала на песок арены.
   На востоке поднялась волна пыли. Голубая Луна, одетая в кольчугу, восседая на белом коне, исполненная королевской грации властным движением указала мечом в направлении города, и железный поток конных рыцарей понёсся в атаку.
   На западе тоже неслось к городу пыльное облако – это Лиска с гиканьем летела на приземистом буром коньке во главе войска варваров, сама как истинная варварка – рыжая, лохматая, в блохастых пыльных мехах.

   В этот момент на арене наступила пауза. Из казарм гладиаторов послышался шум и крики – это началось восстание.
   Сообразительная Роза кинулась к уставленному яствами столу, схватила нож и вонзила его в грудь императора.
   Волна разрушения накатила на город. Словно множество маленьких ножниц резали бумажную конструкцию. Творец вдохновенно рушил своё творение.
   Только на арене было пусто. Я стояла в центре одна. Мушка, очнувшись, незаметно уползла и забилась куда-то в щель, как зимняя бабочка.
   Сквозь скрежет, звон и крики сражения я слышала рёв льва.
   Я открыла клетку. Полудохлый бедняга. Он, так же как и я, изнывал от жажды.
   На площади у ратуши бил фонтан.
   Я припала к прохладному ключу. Лев лакал окровавленную воду из фонтана.
   Весь город лежал перед ним, как груда мяса на блюде.

   Раньше нас было тринадцать. Теперь их двенадцать и я одна.

   Однажды мы – восемь женщин и пятеро мужчин – заставили священнослужителей под страхом смерти обвенчать нас всех вместе во взятом штурмом храме.
   Каждый из наших мужчин стал мужем восьми жёнам. Каждая из наших женщин стала женой пятерым мужьям. Мы поклялись друг другу в вечной любви, братстве, равноправии, не думая о невозможности подобных клятв.
   Теперь мы начинаем понимать, что наши сердца не могут вместить больше одной любви.

   Андрей Звездочёт казался мне таким желанным. Глядя в его тёмносиние глаза, я шла к нему, как кролик к удаву. Но близость с Андреем не дала мне ничего, кроме боли в теле и тоски на сердце. Предпочитаю смотреть, как он занимается любовью с другими.
   Мне нравился узор его мыслей. Но этого мало.
   Андрею нравятся темноволосые. Из нас это Голубая Луна, Шаха и я. Голубая Луна огромна, Шаха худенькая, как подросток. Я – оптимальный вариант. Конечно, не в размере и цвете дело. Просто Звездочёт любит быть нежеланным. Его навязчивость раздражает меня всё больше и больше. Шаха обожает его и сходит с ума от ревности.

   Белый Китай знается с дьяволом.
   В любовных играх с Белым Китаем бесы, оседлав наши тела и души, носились по долинам и по взгорьям, вытрясая из нас последние силы. Он открывал мне тёмную сторону своей души. Его светлая сторона светит Мушке.

   Милан Рысь – гопник и жлоб. Судьба била его нещадно, но не выбила весёлый нрав и беспредельную наглость. Он обожает пышногрудых белокожих девочек. Его скользкая похоть разжигает во мне неутолимую жажду. Полусумасшедший беспризорник, он имеет надо мной власть. Меня это бесит. Милан болезненно сентиментален к Лиске. Он почитает Розу Моцарт, как божество. Та смеётся ему в глаза. Он отыгрывается на мне.

   Игорь Зима, самый красивый из наших мужчин, любит Тоню Бирюзу, самую красивую из наших женщин. Она отвечает взаимностью и хранит ему верность, нарушая наш общий договор. Мы ей это прощаем. Тоня с Игорем похожи, как брат и сестра, особенно глазами – кристальной, морозной голубизной. Они состоявшаяся пара.
   Никто не знает, что он тайком пробирается ночами ко мне. Игорь – прекрасный любовник. Его тело совершенно. Но за всё надо платить. Для чего я нужна ему? Утолив страсть, он рассказывает мне о войне. Ужасные воспоминания не дают ему покоя. Он рассказывает мне о том, как будучи солдатом, входя в захваченные вражеские города, насиловал и убивал женщин. Эти рассказы потрясают циничной жестокостью. Когда Игорь рассказывает, он смеётся, а я плачу от жалости к его изуродованной душе.

   Из наших мужчин больше всех мне дорог Дорио. Мы читаем друг другу стихи – наши собственные и наших любимых поэтов. Придумав новую мелодию, он, в первую очередь, проигрывает её мне. Он любит меня, как сестру. Его муза и страсть – незатейливая Лиска. Она отняла эту роль у меня.

     Мне надоело, походя,
     Предметом быть
     Для прихоти
     И похоти!

   Чёрная река бурлит среди мокрых снегов. Я оделась потеплее, бросила в лодку ворох шкур, мешок с едой и отчалила. Мой гнев бурлит, как тёмные воды, по которым я плыву вниз. Тело и душа горят. Стараюсь не думать о том, что оставила за спиной.
   Так плыла я несколько дней, пока не успокоилась. Я с интересом смотрела вокруг, иногда провожаемая с берега глазами людей и зверей.
   Я ловила рыбу. Сойдя на берег, варила похлёбку. Уложив несколько горячих камней в ворох шкур, я сладко спала на дне лодки под звёздами.
   Запас еды подходил к концу.
   Я решила остановиться на пару дней и поохотиться.

   Я вошла в лес в надежде на удачную охоту и сама стала добычей – провалилась в устеленную ветками глубокую яму. Они появились сразу – здоровые, лохматые, рыжие. Кричат, добыче радуются. Язык непонятный. Набросили сеть, выволокли наверх. Разглядывают, удивляются. Один, самый видный, видимо главный, сказал что-то веско. Они опять загалдели, но как-то по-другому. «Изнасилуют и съедят». Нет. Привели в деревню.

   В натопленной бане женщины меня раздели, стали обмывать, волосы расчёсывать, в косы заплетать. Сами тоже парятся. Некрасивые – мосластые, рябые, носы картошками, глазки маленькие с белёсыми ресницами. Песни поют. Знаки непонятные на теле рисуют. Надели на меня рубашку тканую, вышитую («Принесут в жертву своим богам»), потом привели в большую избу. Там стол накрыт. Тот мужик, что повиднее показался, во главе сидит и улыбается мне радушно. Кажется, я попала на собственную свадьбу.
   Бок о бок с женихом встала я перед деревянным идолом.
   Древний старец произнёс заклинание.
   Нас осыпали зерном.
   Было у меня пять мужей. Теперь шесть.
   Пью медовуху из ковша. Хочется забыть моих любимых, мою семью.

   Вокруг меня пели и пили незнакомые люди. Потом лохматые кряжистые фигуры стали неуклюже плясать. С пьяных глаз показалось, что пирую с медведями.

   Я проснулась от симфонии храпа. Храпели все, даже дети.
   Рядом лежал новый муж. Он так напился, что до супружеских объятий дело не дошло.
   Я почувствовала себя, как дома. Растопила баньку. Попарилась. Потом основательно подкрепилась. Собрала с собой еды и покинула гостеприимных родственников.
   К реке пробиралась осторожно, чтобы снова не угодить в ловушку. Отвязала лодку и погребла дальше.
   Этот эпизод не оставил следа в сердце.
   Тоска по моим двенадцати не отпускает.
   Это прошлое. Чёрная река-судьба несёт меня среди талых снегов, как щепку.
   Полоска воды во льдах сужается. Подули северные ветра.
   Надежда греет сердце.

   Вечерело. Небо стало ярко-красным. Издалека слышался зловещий галдеж ворон. Я плыла мимо поля сражения. Словно изваяния, застыли скованные морозом тела, сплетённые в последней схватке. Вот случай разжиться хорошим оружием, пока не стемнело. Не только жажда наживы привела меня на поле. Мне любопытно было заглянуть в лицо спящей смерти.

   Побродив недолго среди мёртвых тел, я нашла то, что мне нужно, – Ледяного Ангела. Этот северный воин вмёрз в глыбу льда.
   Вспомнилось детство, игра в клад: выкопать лунку, положить туда красивых лоскутков, цветов, бусин, накрыть стёклышком или слюдой, засыпать песком и разгрести в нём окошко.
   Худощавый, небольшого роста. У него было чистое светлое лицо в обрамлении прямых белых волос. Прекрасная амуниция, лёгкий боевой топорик на поясе, обоюдоострый меч в сжатых руках. Отстегнув топорик, я легко вырубила воина из льда. Шлем, кольчуга как раз мне по размеру. Я всё любовалась его лицом.
   Нужно было торопиться. Начинало темнеть. Вдруг он открыл глаза и тут же чмокнул губами в попытке поцелуя: «Ох какая Валькирия! Что ж так холодно в Вальхалле?!»

   Я уложила Ледяного Ангела на щит и приволокла к привязанной у берега лодке, бережно укрыла шкурами.
   Собранного оружия показалось мало. Я снова отправилась на поле. Когда вернулась, груженная оружием, лодки не было.

   «Ледяной Ангел! Хорёк проклятый!»
   Мародерскую добычу пришлось оставить. Я чертыхалась, бредя вдоль берега, проваливаясь и увязая в мокром снегу.
   Лодка села на мель. Ледяной Ангел лежал без сил. Израненный в бою, он не мог грести дальше.
   Наши ожесточённые взгляды встретились.
   Взаимное желание убить сменилось другим страстным желанием.
   – Она вернулась, – Дорио тронул за плечо спящего Андрея. Стряхнув сон, Андрей вскочил на ноги.
   Фаина спала у входа в шалаш в обнимку со светловолосым чужаком.
   – Фаина! Что с тобой?! Кто с тобой?!
   Фаина, проснувшись, скинула с себя обнимавшую руку.
   – Это мой трофей.
   – А почему у тебя железный ошейник на шее?
   – Это так, дешевое украшение, подарок друга.

   Так Ледяной Ангел вошёл демоном в рай тринадцати.
   Его возненавидели все и с первого взгляда. Он был ужасный грязнуля и хам.
   Его терпели, потому что любили Фаину. Единственный, кто высказывал недовольство вслух, – это, конечно, Милан Рысь. Сам был не лучше.
   – Ледяной Ангел – мой трофей, – говорила Фаина.
   – Кто чей трофей – это вопрос.
   – Он со мной.
   – Но не с нами.
   Ледяной Ангел был сам по себе и ни в ком не нуждался.

   – Кстати, его зовут Горностай. Он говорит, что ты была его служанкой, вытирала сопливые носы его детям, а жена его понукала тобой, как хотела.
   – Кто её слушал, толстуху сварливую. Интересно было посмотреть, как живут эти северяне. Надоело – ушла. Он следом увязался.
   – Прямо так и ушёл от жены, от детей?
   – Жена сама отпустила. Он каждую ночь во сне меня звал.
   – Любит, значит?
   – А теперь во сне жену зовёт.
   – Отпустишь?
   – Кто его держит?

   Инга называла мужа Горностаем. Они родились в один день, с детства были наречёнными. Любимая игра была – в семью.
   Они были похожи, как близнецы: оба тонкие, светловолосые с синевой зимнего моря в глазах.
   Первый ребёнок родился, когда им было четырнадцать.
   Потом Горностай стал уходить на промысел – где заработает, где награбит.
   Инга работала, не разгибаясь, чтобы дом и хозяйство в порядке держать. Ни минуты отдыха не знала, ела на ходу, спала урывками, чтобы, вернувшись, любимый муж мог отдохнуть в уюте, чтобы радовали его дети, здоровые и ухоженные. А о себе Инга забыла. Пропала краса. Загрубела, отяжелела она. Нежеланная стала. А он всё такой же красивый, лёгкий, гибкий. Словно она ему вторую молодость подарила – свою.
   И вот пришёл, наконец, долгожданный, с подарками, ласковый, слишком ласковый. Рабыню привёл – Красную Змейку. Как вошла она в дом, так словно под ногами красные чертята забегали. Тяжело на сердце стало.
   Горностай говорит, что рабыню Фаиной зовут, но я её Красной Змейкой прозвала.
   И перепало мне любви от мужа в этот раз, только не моя это любовь.
   Негоже госпоже объедки за рабыней доедать.

   Мы – тринадцать героев.
   Мы создали легенду.
   Поэтому власти нас простили.
   Мы воины. Мы артисты.
   В городе праздник. Мы открывали представление.

   Мы въехали в город, каждый на своей колеснице, запряжённой шестёркой белых лошадей.
   Мы долго тренировались перед представлением.
   Мы изображали богов, соревнующихся в искусстве быстрой езды.
   Нам давно приписывают божественное происхождение.
   Многие о нас слышали, но не многие видели.
   Толпа на площади выкрикивала наши имена, бросала цветы, напирала на охрану, стоящую цепью вдоль дороги.
   Мы промчались с гиканьем, покрытые потом и пылью, одетые в белые туники.
   Мы пронеслись, как знамёна.

   У царского дворца нас встречали с музыкой.
   Рабы принимали у нас поводья, отирали нас губками, смоченными розовой водой, протягивали кубки с прохладным лёгким вином.

   На моей шее сегодня красуется символ рабства – железный ошейник, подаренный Горностаем.

   – Всё хорошо, пока Горностай не появится, – говорит Игорь вполголоса.
   – Давно его не видно. Может, не появится? – отвечает Мушка, опасливо поглядывая на меня.
   – Как же! Эта белая крыса не упустит случая опозорить нас в очередной раз. То коней у кого-нибудь уведёт, то паруса снимет, – комментирует как бы самый честный Милан Рысь.
   – Главное – не у нас, – вздыхает Дорио.

   Пир с сильными мира сего – это танец на тонком льду.
   Мы чувствуем на себе масленые взгляды сенаторов и знати.
   Милость легко может смениться немилостью, честь – бесчестьем.
   Наша защита – легенда о том, что мы храним друг другу верность.
   Как увязать с легендой появление среди нас Горностая?
   Я знаю: он придёт сегодня. Я чувствую: он где-то рядом.

   Музыка заиграла в ритме танца. Мы не стали утомлять гостей ожиданием. Мы вышли танцевать, как когда-то на рынке рабов.
   Сначала мы танцевали без наших мужчин, потом к нам вышел Дорио, за ним – остальные.

   Никто не верит в демократичность наших отношений.
   Зрители пытались определить, кто кому отдаёт предпочтение.
   Танец с Миланом увлёк меня, но в желании представить себя публике моим фаворитом он слишком распускал руки. Когда Милан перешел границы, я оборвала танец и вышла из залы.

   У входа во дворец слышался шум потасовки. Какой-то тощий заросший оборванец пытался прорваться сквозь цепь охраны.
   «Господи! Да это же Горностай! Что с ним стряслось?!»
   – Горностай!
   – Фаина!
   – А худой! Одни кости! Как из могилы!
   – В плену был, на галерах. Сбежал.
   – Давай скорей отсюда. Хорошо, что никто не видел. Голодный?
   – Как зверь!
   Горностай крепко обнял меня…
   – Думал: никогда живым не выберусь с этой галеры. Не знаю, как получилось? Рванул цепь, и она разорвалась. Проржавела, наверное. Мы все там сидели, прикованные одной цепью. Товарищи домой подались, а я вот к тебе сначала.
   – А потом домой, конечно?
   – Фаина! – Горностай посмотрел на меня умоляюще.
   В людной, шумной, прокуренной таверне никто не обращал на нас внимания. Горностай жрал, как голодный тигр, а я смотрела на него с любовью. Этим и была сыта. Поэтому пила без закуски. Напрасно.
   Я отключилась неожиданно.
   Мне снился сияющий храм из неизвестного металла. Он стоял, как вонзённый в землю меч.
   Чёрные мохнатые твари подбирались к храму, но их раз за разом отбрасывала силовая волна. Эти волны слабели, и чудовища подбирались всё ближе.
   Они были сильные, но неуклюжие, как медведи. Их без труда поразили наши стрелы.
   На полу храма лежали боги. Они были прекрасны.
   Низвергнутые на землю, боги умирали. Один из них открыл помутившиеся страданием глаза. Он приподнялся и протянул ладонь, над которой висела маленькая светящаяся сфера.

   Я проснулась в какой-то каморке, на огромном горбатом тюфяке и с Горностаем на мне. Горностай храпел. Тюфяк тоже. У двери в каморку стояла огромная палица. Голова болела. Подняться не было сил.
   Я растолкала Горностая.
   – Что это под нами?
   – Он всё равно спит. Нам же надо было где-то упасть?
   – А вдруг проснётся?
   – Знаешь, как мы с тобой орали? Не проснулся. Фаина, ты извини, но мне пора.
   – Я тебя ненавижу.
   – Я знаю. Куда я от тебя денусь?
   Он нежно поцеловал меня на прощанье.

   …Я прилетел в этот мир не по своей воле.
   За тяжкие преступления перед разумными существами и духами я осуждён высшим советом быть вечным узником невидимой тюрьмы.

   Раб не выбирает. Раб не имеет ничего своего.
   В цепи моих перевоплощений приходилось вселяться в существ, подобных сосудам наполненным нечистотами, и находиться в них – было тяжкой пыткой.

   Но наконец, судьба улыбнулась мне.
   Я был отдан в дар людям, связанным между собой узами наречённого братства, супружества, дружбы и любви.
   Мне предписано вселяться в каждого из них поочерёдно.

   Эти тринадцать – восемь женщин и пятеро мужчин – странствуют по свету, оберегая друг друга, разделяя счастье и горе, находки и потери.
   Их тела и души – прекрасные храмы, окуренные благовониями, озарённые светом. Но вот среди них появился четырнадцатый, по прозвищу Горностай. Мне не предписано служить ему, но он мне нравится больше всех. Он дух свободы.
   Светлые излучения прекрасных душ моих хозяев напитали меня настолько, что я способен теперь дать жизнь себе подобному и положить конец моему одиночеству. Мой детёныш не будет рабом. Он будет моим товарищем и вольным другом Горностая…

Снег на Горячих Сопках

   Небо было ярко-синим в честь корриды.
   Толпа взревела. Губернатор, одетый римским патрицием, объявил начало представления. Солдаты вскинули арбалеты, и на большом табло замелькали цифры – секунды нашей жизни.
   Мы – семь пятнадцатилетних девочек – стоим на арене. Мы – живые мишени арбалетчиков. Наши прозрачные алые туники трепещут на ветру, как лепестки маков. Сейчас на арену выпустят разъяренного быка. Мы должны его убить за считанные минуты.
   Мушка истерически рыдает. Шаха в оцепенении. На них надежды никакой. Этим эльфам-паутинкам на вид не больше тринадцати.
   Обе мордовки, похожи, как сёстры. Только Мушка беленькая, синеглазая, а у Шахи волосы как смоль и глаза ярко-зелёные.

   Лиска-белоруска и Феникс, беспризорницы-шалавы, ничего не боятся. Обе отмороженные. Обе жертвы группового изнасилования. Лиску брат-недоумок дружкам подарил, когда ей ещё девяти не было, а Феникс к ментам в общагу нелёгкая занесла. Блюстители закона влили в неё бутылку водки и проехались на ней всем скопом.
   Лиска и Феникс сильные и мгновенно выполняют приказы, но не способны принимать решения.
   Их слёзы превратились в масло. Их вина – красота. У Лиски кожа, как сливки, белая в веснушках, пшеничная грива, светло-серые с темной каймой глаза, длинные рыжие ресницы. Феникс – она как белая африканка и вся словно в золотой пыльце: струящиеся русые волосы, лоснящаяся смуглая кожа, жёлто-зелёные глаза.
   Наша главная сила – Голубая Луна, двухметровая дылда, исполненная королевской грации. Она настоящая принцесса-индианка: плащ иссиня-чёрных волос, такие же сине-чёрные раскосые глаза, благородные черты лица.
   Наша стратегия, наша надежда – Тоня Бирюза и Роза Моцарт.
   Тоня похожа на Алёнушку из народной сказки. Она гений. Постоянно выигрывала на разных олимпиадах для эрудитов. К тому же гимнастка, каратистка.
   Роза Моцарт – белокурое дитя в стиле рококо. Тоже гений. Реакция молниеносная, как у змеи. С виду хрупкая фарфоровая куколка. Она железная. Она не чувствует боли. Почти.
   Я, Фаина Рябина, – любимая игрушка губернатора. У меня под ногтем острая железная плата. Это серьёзное нарушение. Скрыть что бы то ни было от губернатора невозможно.
   «Плутовка», – сказал он ласково, отправляя на смерть.

   И вот разъяренный зверь вырвался на арену. Мы, живые красные флажки, бросились врассыпную, и только Мушка стоит на месте, скуля от ужаса. Мгновение – и она, как тряпичная кукла, взлетает в воздух и падает, ударившись о борт арены.

   На табло тают секунды жизни.

   Тоня бежит впереди быка.
   Мы бросились на него с обеих сторон в тот момент, когда он сшиб Тоню с ног. Она не успела подняться. Стрела арбалета пришила её к песку, как бабочку.

   Мы навалились сколько есть силы, и я, быстро выдернув из-под ногтя железную плату, полоснула зверя по артерии. Фонтан крови ударил мне в лицо.
   В тот момент, когда на табло загудел сигнал «время истекло», я с победным криком подняла над головой вырванное сердце быка.

   Толпа снова взревела.
   Губернатор довольно улыбался.
   Мы оба знали, что это блеф.
   Шкуру на шее быка полагалось разгрызть.

   Мушка и Тоня медленно возвращались к жизни, с трудом узнавая наши лица.
   Мгновение смерти на первом уровне – это долгие годы в лесу хищных деревьев на втором уровне.
   Мы – девочки-подростки. Так захотелось губернатору сейчас. Он превращал нас и в детей, и в старух, и в зверей.
   Мы были русалками, кентаврами, крокодаврами.
   Он наш творец.
//-- * * * --//

     Двух коней, коль хошь, продай, но Конька не отдавай,
     На земле и под землёй он товарищ будет твой.

(«Конёк – Горбунок»)
   Меня зовут Сонька. На вид мне шесть лет (это только на вид), мне всегда будет шесть лет. Я живу на Горячих Сопках. Я очень счастлива, потому что у меня есть Фаина. Она ещё не знает, что она у меня есть, но пока я рядом, с ней на Горячих Сопках ничего не случится.
   Игорь был коренным москвичом. Он жил в престижном доме и никогда не приглашал Фаинку к себе. Когда родители прослышали о ней, то серьёзно всполошились. Не только Игорю, даже Фаинке стало смешно.
   – Тебя называют невестой.
   – Решил жениться?
   – Пригрозил.
   Семья аппаратчиков.
   Игорь ненавидел эту структуру. Но структуру не сломаешь. Структуру можно перехитрить. Игорь не хотел оказаться в роли отщепенца. Он хотел удалиться под благовидным предлогом и жить в лесу среди диких зверей и диких людей.
   Однажды в мареве жаркого майского дня он увидел своё будущее: блики костра среди влажной листвы, блестящие от пота чернокожие лица, фляжка виски, идущая по кругу, незнакомая гортанная речь, прерываемая взрывами хохота, и себя среди них, в поношенном хаки.
   Вспомнилась фраза из старинной немецкой сказки «Пронеси свечу через рощу». И в счастливом воспоминании о будущем он знал, что ему это удалось.
   «Да, я шакал, но среди диких людей и зверей я стану человеком. А пока до этого далеко».

   Игорю было девятнадцать. Хорошо сложенный, натренированный мальчик. Его чистая смуглая кожа ещё была покрыта детским пушком. Он смотрел на мир широко раскрытыми орехово-карими глазами. Каждый день был для него открытием. Он считал себя воином в лесу людей. Его ненасытная потенция не давала ему спокойно наслаждаться жизнью. Он наслаждался жизнью бешено. Фаина в его глазах была дикая женщина из дикого леса.
   «С дикими людьми шутки плохи, но одно дело, когда я среди диких людей, другое дело – когда дикие люди среди меня».

   Фигуристая, рыженькая лимитчица считала себя секс-бомбой. Фаинка имела свои маленькие мечты о большой красивой жизни. Её девиз был: «Моё тело – моё оружие и моя валюта». Ничего лучшего она придумать не могла. Она наивно блефовала и убеждала себя, что выигрывает.
//-- * * * --//
   Игорь готовился к поступлению с лётную школу, и у него на это были все шансы. Он мечтал летать, куда захочется и куда подальше. Фаинке было двадцать два года. Она работала на заводе, на конвейере, и ни на что большее у неё шансов не было.
   Знающие люди посоветовали: чтобы сдвинуться с мёртвой точки, нужно продать тело и душу.
   – А можно что-нибудь одно? Только душу? – спросила Фаинка.
   – Когда и то и другое – эффективнее, – ответили знающие люди.
   – Что-то тело продавать не хочется. Всё равно много не дадут…

   Знающие люди помогли ей разыскать чёрный рынок, где можно хорошо загнать душу, но Фаину предупредили: «Осторожнее, могут кинуть». Чёрный рынок находился под прикрытием рынка по обмену жилплощади. В этом злачном месте к ней тут же подошёл один подозрительный тип, представился дьяволом и предложил подписать контракт на обмен души на всякие сверхъестественные качества, которые дадут возможность жить легко и красиво. У него уже был наготове бланк на продажу души и ручка, которую Фаина должна была заправить собственной кровью, чтобы подписать контракт. Она внимательно прочитала все пункты контракта.
   – Минуточку! Здесь стоит, что я должна кого-нибудь убить, чтобы контракт вошёл в силу.
   – За чем дело стало?
   – А за что?
   – Было бы за что! – И дьявол расхохотался чисто по-дьявольски.
   – Не, я так не могу.
   – Тогда загвоздка получается… – и вдруг его осенило: – Аборты делала? Тоже считается.
   Фаина – девушка, живущая в экстремальных условиях, трахалась, как правило, на любых условиях со всевозможными последствиями.
   – Я не лучше других.
   – И не хуже. Подписывай.

   Это я, Сонька. Ну, как же я брошу Фаину, эту дуру несчастную?! Она же без меня пропадёт. Тоже мне, совершила выгодную сделку! Продала душу без тела! Тело ведь продаётся вместе с душой, а заодно она продала и меня.
   В один из первых жарких дней мая Игорь пригласил Фаинку к себе на дачу. Это нарушение субординации она восприняла с оптимизмом.
   Фаина проснулась на чужой даче среди спящих чужих людей.

   Ей приснилось, что к дачному домику подошло какое-то существо. Это существо было ей уже знакомо. Оно вошло в комнату прямо сквозь стену, коснулось её, сказало что-то шутливым тоном и ушло.
   Фаина дрожала от ужаса после этого прикосновения. Она попыталась разбудить Игоря, но он спал как убитый. Его присутствие не только не успокаивало её, скорее, наоборот, он показался ей чужим и бесчувственным. К страху присоединилось острое чувство потери. Как будто в её жизни был кто-то – любимый и любящий, с которым сейчас стряслась беда. В комнате было душно и пыльно. Они заснули в одежде, которая теперь липла к телу от пота. Фаина встала, открыла входную дверь и остановилась на пороге – вокруг дома росли нарциссы. Когда они с Игорем ложились спать, цветы были ещё в бутонах. За несколько часов, пока они спали, нарциссы распустились. Белые с оранжевым и жёлтые, цветы казались неестественно яркими в свете фонаря. Фаина решила пройтись к пруду и искупаться, но налипшую потную одежду ей захотелось снять немедленно. Она разделась и пошла к пруду голая через весь дачный посёлок, совершенно не беспокоясь, что её кто-нибудь может увидеть. Дорога была покрыта прохладной, тонкой, как пудра, пылью. Дул лёгкий ветер, и Фаина сама себе казалась лёгкой как ветер. Чувство тревоги не проходило, но она к нему как бы привыкла, при этом её стало разбирать отчаянное веселье. Фаина остановилась у кромки воды. Луна светила в полную силу. «А вот сейчас пойду по лунной дорожке и лягу на гладь, как пёрышко».
   Вдруг ей показалось, что это вовсе не пруд, а какое-то знакомое болотистое место. За кочками виднеется избушка с горящим окном. Там кто-то родной ждёт её.
   Она бросилась в воду, сделала несколько рывков на глубину и пошла ко дну.
   Она не умела плавать.

   Это я, Сонька. Тогда мне в первый и последний раз стало страшно – сидеть в ней как в камере, на стенах которой близнецы, мои братья, нацарапали свои предсмертные пожелания последующим обречённым. Нет, больше здесь никто сидеть не будет.

   Я плохо представляла себе эту жизнь взрослых, я маленькая и, спасибо Фаине, останусь такой навсегда.

   Я плохо рисую, но моё любимое занятие – взять листок бумаги и рисовать её лицо в разных ракурсах. Вся моя комната заклеена этими рисунками, но ни разу она не получилась у меня такой, какой бы мне хотелось.
   Теперь недолго ждать. Завтра её переводят с серных копей на Горячие Сопки.
   Мы – семья. Только никто, кроме меня, об этом не знает.
   Вчера я отыграла Фаину в кости у близнецов. Я блефовала, я не могла рисковать. Представляю – попала бы она к этим придуркам бешеным. Мстители.
   Конечно, они умеют драться. Я ими горжусь. Просто так они от Фаины не отступятся. Она им должна.
   Вчера на закате небо было мутно-красным, а ветер сухим и порывистым. Я знала, что сегодня выпадет снег в честь её прибытия.
   Мы сидели у костра и жарили ящериц.
   Скоро мы будем вместе.

   Полупустой грузовой лифт пополз вверх. Груз – люди, вместительность – пятьсот душ. Фаина смотрела через грязное стекло на пласты земли и торчащие корни. Даже скрежет ржавых канатов казался ей сейчас приветливым: «Навстречу жизни наверху». Непривычная лёгкость и прохлада.
   В этом же лифте она ехала вниз, казалось, целую вечность назад…
   Тогда лифт был забит до отказа. Все чувствовали нарастающую тяжесть и жаркое дыхание чёрной толщи, которая медленно вбирала в себя осуждённых.

   Наконец, грязный ржавый «гроб» остановился.
   Массивные двери раздвинулись, и Фаина закрыла глаза, чтобы не ослепнуть от яркого сияния.
   Яркое сияние было всего лишь снегом, падающим крупными хлопьями. Прибывших встречали в обыденной суете. Несколько человек поступило в частное пользование. Им приказали отойти к стене и ждать. Остальные выстроились в колонну и ушли в сопровождении охранников. К Фаине подошла чумазая девчонка лет шести, одетая как беспризорница.
   – Меня зовут Сонька. Ты моя. Пошли, – угрюмо сказала она, вложив Фаине в руку метку принадлежности.
   Метка впилась в ладонь и обожгла её, во рту появился странно знакомый привкус эфира.
   – Меня Фаина зовут.
   – Знаю.
   От земли поднимался горячий пар, и снежные хлопья таяли на лету. Они шли по дороге, по сторонам которой как столбы стояли высокие иссохшие тополя. Дорога казалась бесконечной, но этот безрадостный пейзаж чем-то очень нравился Фаине. Она остановилась посредине дороги и подставила лицо падающим хлопьям.
   – Ты почему плачешь? – спросила Сонька.
   Фаина улыбнулась сквозь слёзы:
   – Такое странное чувство: как будто всё это уже со мной было, и ты была.
   Сонька посмотрела искоса из-под спутанных кудрей и иронично улыбнулась:
   – Правда?
   – Правда. Такое лицо знакомое! Где я тебя видела?
   – Да в зеркале!
   – Давно в зеркало не смотрелась. У тебя нет случайно?
   – Мне оно ни к чему. Я в нём не отражаюсь.
   – Куда мы идём?
   – Домой.
   Они свернули с дороги на еле заметную тропинку среди болот. Из чёрной воды торчали, как снопы, пучки сухой травы. На высоких кочках всё ещё лежали мокрые шапки снега. Сначала Фаине показалось, что солнце светит, хотя она знала: здесь солнца не бывает. Над болотом висело мерцающее сияние – мириады светящихся насекомых.
   – Вот и пришли.
   Сонька указала на виднеющуюся из-за кочек крышу старой избушки. На крыше росла высокая трава и маленькое тонкое деревце. Это деревце напоминало Фаине Соньку.
   – Не знаю, кто здесь раньше жил. Я нашла домик и привела его в порядок.
   – И это ты называешь «порядок»!
   Коллекция проржавевшего оружия, собранная Сонькой на болотах, впечатления не произвела. Практические идеи об использовании остовов снарядов в качестве мебели Фаине тоже не понравились.
   – Кто тут хозяин в конце концов! – возмутилась Сонька.
   Свои рисунки с изображением Фаины Сонька предварительно сняла со стен и спрятала.

   – Тебе надо отдохнуть. Завтра у нас важный день.
   – Что за важный день?
   – Пойдёшь на работу.
   – Что за работа?
   – Увидишь.
   Фаина послушно легла на лежанку, повернулась лицом к стене и закрыла глаза. «Какое завтра? Какая работа? Только не поддаваться панике и принимать всё как есть».
   «Неужели я спала? Ещё не разучилась?» – Фаина открыла глаза.
   На ящике из-под снарядов лежали белые колготки.
   – Фаина, сделай мне хвост, – умытая Сонька в нарядном платье уселась перед ней и протянула расчёску, – а потом я тебя причешу, накручу тебе волосы, накрашу глаза и губы, потом ты наденешь красивое платье и туфли, и мы поедем устраивать тебя на работу.
   – На чём поедем?
   – У меня есть тачка и личный шофёр, – с гордостью ответила Сонька.
   – Только можно я сама себя причешу и накрашу?
   – Нет, нельзя.

     Давай никогда не ссориться,
     Никогда, никогда,
     Давай ещё раз помиримся
     Навсегда, навсегда… —

   Сонька тихо напевала, касаясь лёгкими движениями волос Фаины. Последний штрих – среди завитых локонов маленькая косичка с вплетённой шёлковой ленточкой.
   – Всё! Готова! Пошли!
   Сонька и Фаина, наряженные, как две куклы – большая и маленькая, вышли из хибары.
   – А вон гараж.
   Среди высокой травы виднелась ветхая крыша землянки. Рядом стояла рассохшаяся телега.
   Сонька пнула дверь ногой. Из землянки вышел рыжий косматый мужик, отряхивая с себя солому, следом за ним выполз тёмно-зелёный ящер величиной с коня. Ящер медленно расправил перепончатые крылья и показал зубастую пасть.
   – Хороший, хороший, – Сонька погладила его по бугристой холке. – Мой Пегас! А это Жорик. Запрягай, и поедем.
   Мужик стал надевать сбрую на дракона.
   «Кто из них страшнее? – подумала Фаина, глядя на мужика с драконом. – Они что, спят вместе?»
   – Нет, – Сонька, как маленькая хозяйка, пригласила Фаину заглянуть внутрь землянки. Оттуда пахнуло серой и какой-то кислятиной. В углу охапка соломы – постель Жорика, пол по наклонной уходил в земляной туннель. – Пегас спит внизу, у Серного озера. Только свистнешь – и он здесь. Ну, всё готово. Поехали.
   – А пешком идти далеко? – спросила Фаина.
   – Пешком как раз ближе, только нарядными по болотам… Ладно, на цыпочках пройдём. Значит, не понравилась моя тачка с шофёром?
   – Если интересует моё мнение – нет.

   Сонька шла впереди, Фаина ступала чётко след в след по еле заметной тропинке, как ей было сказано. Хорошо, что не пришлось ехать на драконе с Жориком.
   – Ты должна быть в хорошем настроении когда идёшь на работу устраиваться, – сказала Сонька.

   Наверху Жорик был крутой, на машине Берии ездил, порностудию имел, одну из самых первых в Москве, знал кучу баб. Я его как-то спросила, может, он и тебя знал. Он сказал, что с драными лимитчицами дела не имел. У него на студии всё студентки университета да профессорские дочки работали. А за хамские комментарии о твоей особе Жорик на серные копи отправился на две недели – с тех пор молчит.
   Фаина с любопытством смотрела по сторонам. Далеко не каждый мог так свободно гулять по Сопкам. Никто толком не знал, что тут за жизнь «на воле». Без проводника и двух шагов не сделаешь. Она слышала о вольных поселенцах и беглецах, о разных ловушках, о диковинной природе Сопок.
   – Вот сейчас смотри в оба и не отставай.
   Тропинка пересекала луг, застеленный полосами тумана. В тумане виднелись деревья, вокруг которых бродили, как сонные, какие-то странные фигуры. Соблазнительный запах спелых яблок Фаина учуяла ещё издалека.
   – Даже не думай, это одна из ловушек – райские яблочки. Жрачка на воле скудная. А тут всегда, пожалуйста, можно полакомиться. Отведаешь – забудешь кто ты и зачем. А кто попробовал, от яблони уже не отходит. Беглецы, поселенцы – кто по незнанию, а кто от голода озверел. Их раз в полгода патруль собирает и вниз на серные копи навечно – они всё равно уже ничего не чувствуют.
   Они шли дальше. Вдоль тропинки росли неяркие лесные цветы. Облака светящихся мошек пускали солнечные зайчики. «И как будто всё нормально, вот гуляю себе в лесу с дочкой», – подумала Фаина.
   Почва под ногами становилась всё влажнее. Их следы наполнялись водой.
   – Почти пришли. Осторожно! Туфли грязью не забрызгай, – Сонька критически осмотрела Фаину.
   Перед ними открылся живописный пейзаж – гладь пруда, окружённого серебристыми ивами. Небо, подсвеченное заревом из серных копей, казалось закатным. Они ступили на настил из досок, который переходил в хлипкие мостки, ведущие к странной плавучей конструкции на середине пруда.
   – Это что за амбар на понтоне? – спросили Фаина.
   – Это контора. Топай вперёд, – командным тоном буркнула Сонька.
   Тяжёлая деревянная дверь открылась сама. Внутри, на середине тёмного водного пространства, стоял письменный стол конторского типа. За ним сидел симпатичный худощавый мужчина средних лет. Тонкие тёмно-русые волосы забраны в хвостик, широкий лоб мыслителя, лукавая улыбка на тонких губах напоминала знакомую с детства улыбку вождя:
   – Ну, здравствуй Фаина! Подойди поближе.
   Фаина посмотрела вниз на снующие у поверхности стайки мальков, на двигающиеся в темной глубине спины подводных чудовищ. Глубина была бесконечной, словно память о том, как, устав барахтаться, она, раскинув руки, канула во мрак.
   Фаина обернулась к Соньке, поймала в её глазах мольбу и страх, которые тут же сменились волевым напряжением: «Иди!»
   Фаина ступила на чёрную гладь. Стеклянный пол над омутом был покрыт тонким слоем воды.

   Игорь сидел в зарослях и фотографировал тигра. В этот момент зазвонил его мобильник. Тигр навострил уши и деловито пошёл на Игоря. Звонила, конечно, любимая жена. «И здесь она меня вычислила» – была его последняя мысль.
//-- * * * --//
   Бобики с замотанными головами что есть силы дули в трубы торжественный марш. День дружеской встречи проходил раз в год.
   Санёк, по собственному выражению, укрывался в преисподней от уплаты алиментов. Они с Игорем были партнёрами по карточной игре и хорошими товарищами.
   Их лагерный срок давно закончился. Они оба работали как вольнонаёмные, успешно скрывали свою дружбу.
   Дружба на Сопках не поощрялась.
   Игорь и Санёк были в карточном шулерстве, хорошо на этом имели и по меркам лагерной жизни ни в чём себе не отказывали.
   – Слышь, – сказал Санёк, – сегодня в партии погонят бывших любовниц губернатора. Перемена состава – там будет на что посмотреть.

   Губернатор кидал своих бывших любовниц в толпу заключённых, как объедки со стола.
   Ворота раскрылись, и женская партия вошла в мужской лагерь.
   Ряды серых телогреек раздвинулись, и в открывшемся пространстве тяжело ступали на разбитых высоких каблуках три женщины. Их роскошные длинные гривы развевались, как трофейные знамёна. Чёрная шёлковая грива зеленоглазой мордовки Шахи, пшеничные локоны Лиски Феалы и рыжее огненное облако волос Фаины. Платье Шахи было сплетено из живых змей. Платье Феалы сделано из клоков паутины, кишащей пауками. Платье Фаины, сшитое из лоскутов сырого мяса, было усыпано копошащимися личинками. На одинаково белой холёной коже бывших любовниц были отчётливо видны укусы и язвы.
   Дежурные по лагерю ходили между заключёнными и собирали деньги с желающих принять участие в оргии. Деньги на это развлечение были только у вольнонаёмных, которым везло в карточной игре.
   Остальные обматывали лицо тряпками, чтобы не биться в судорогах от острого желания.

   Три женщины были надушены дьявольскими духами. От этого запаха мужчины сходили с ума.
   Игорь в числе привилегированных по-хозяйски рассматривал товар.
   Фаина, проходя, подняла на него свои чёрные, без зрачков, глаза, и он узнал её.
   Сонька бежала, продираясь через толпу и, прижав к губам амулет – связанный проволочками, крысиный скелетик, – молилась своим придуманным детским богам.

   – Санёк, одолжи денег, – Игорь выглядел серьёзным, как никогда.
   – Сколько?
   – Всё, что есть.
   – Ага.
   – Хочу выйти на вольное поселение и выкупить женщину – ту, рыжую.
   – Меня в своё время из психушки выгнали за то, что я был очень безумным, но мне до тебя далеко! Там же пустота. Озвереешь от голода, вернёшься максимум через две недели!
   – Так дашь или не дашь?
   – Да бери! Что б я тебя больше не видел, – засмеялся Санёк.

   Фаина так устала после марша, что сразу заснула на нарах в обнимку с Сонькой.
   Та успела рассказать, что её выкупил какой-то мужик.
   – Жить будешь у меня в избушке.
   – А ты?
   – Не единственная точка.
   Фаина не проснулась, когда принесли Шаху и Лиску Феалу.

   Конвой разбудил Фаину ранним утром. Соньки не было.
   Опять кто-то гонит её куда-то.
   Она шла с Игорем по знакомой тропинке, можно сказать, к себе домой. Оба молчали.

   Они сидели за столом в белых рубашках. На столе двухдневный запас провианта.
   Фаина робко посмотрела на Игоря:
   – Я тебя не помню. Дай мне время.
   Его первая мысль: «Какого чёрта! – а потом заметил себе: – Тону в роскоши высоких отношений».

   Фаина, вздрогнув, открыла глаза.
   Знакомый мелодичный звон бубенцов на шеях драконов губернатора.
   Он плавно приземлился перед избушкой.
   Распахнутая настежь дверь.
   Его широкая улыбка.
   Ну, начинается!
   «Привет, молодожёны!»
   Конечно, он не мог допустить, чтобы она голодала. Днём она будет во дворце, ночью с Игорем. На то он и губернатор. Разве он пропустит возможность поиграть?

   Она возвращалась по вечерам с корзиной, полной объедков деликатесов.
   Игорь ждал её весь день, изнывая от желания и голода.
   Он чуял её приближение издалека. Запах дьявольских духов разжигал в нём острую слепую похоть. Они жрали объедки и предавались изощрённому, безликому сексу.
   Так продолжалось каждый день.
   Иногда в порыве диких игр, им хотелось убить друг друга.

   Губернатор видит и чувствует всё, что заключённые ощущают на территории зоны. Заключённые – это живые телевизоры.
   Однажды, наигравшись, усталые и опустошенные они прочитали друг у друга в глазах одну мысль – о побеге.
   Сонька, поднявшись на цыпочки в зарослях сухой травы, смотрела на свет в окнах своей избушки, теребя рябиновые бусы на шее.
   Жора поглаживал дракона, чтобы тот стоял спокойно.
   – Забыла тебя твоя Фаина.
   – Не забыла. И ты не забывай. Уже схлопотал однажды за комментарии.
   Сонька наблюдала за движениями теней внутри избушки и тревожно улыбалась.
   Она рассказала Фаине о ловушках в пограничной зоне.

   Фаина с Игорем обмотались, как две мумии. Над пограничной зоной висел густым облаком гнус. Пересечь эту территорию нужно как можно быстрее. Меньше шансов, что засекут. Территория разбита на квадраты ловушек. Они срабатывают через одну. Если бежать рядом, можно успеть вытащить друг друга.
   – Ну всё, поехали.
   Они бросились бежать со всех ног.
   Ловушки – зыбучие пески, болотные окна, осыпи – начинались так плавно, что выбраться, протянув друг другу руку, не составляло особого труда.
   Облака гнуса складывались то в пейзажи, то в контур дворца, то в портрет губернатора. Больше всего они страдали от жары.
   – Сколько ещё бежать? – Фаина чувствовала, что выбивается из сил. – Где кончается зона?
   – Я не знаю.
   – Всё! Я снимаю эти тряпки!
   – Тебя гнус зажрёт.
   Фаина на бегу разматывала тряпьё.
   Игорь попытался её остановить и вдруг заметил, что гнус пропал, остался позади.

   Они пересекли границу.
//-- * * * --//
   Акции резко упали.
   Один отчаявшийся брокер замкнул на себе весь центр города.
   В этот момент Рей занимался любовью с неизвестной девицей в туалете любимого бара.
   Свет погас.
   И тут зазвонил его мобильник.
   Рука дрогнула.
   Он нажал не на ту кнопку.
   Голос Манны залил горячей лавой чистоту мрака.
   Самые грязные ругательства. Она всегда чувствовала, когда он с кем-то трахается.
   Что-то замкнулось в нём на секунду.
   В следующее мгновение он открыл глаза и рванулся наружу.
   Мрак и тишина царили везде.
   Рей был слишком пьян.
   Мелькнул огонёк такси.
   Он сказал адрес и тут же заснул на заднем сиденье.
   Он проснулся, чувствуя, что подъезжает.
   Темнота продолжалась.
   И ещё странный спёртый запах в машине.
   Несмотря на тьму, Рей увидел засохший плевок на стекле.
   Он огляделся – похоже, эта машина простояла на улице без присмотра лет двадцать.
   Машина притормозила у подъезда. Рей достал бумажник.
   – Вали отсюда, – хрипло сказал водитель, повернув к Рею обезображенное ожогом лицо.

   Что-то не так.

   Вот балкон его квартиры. Он был почти полностью разрушен. Сквозь него пророс большой тополь. Рей поднял глаза.
   Все стёкла в окнах дома были выбиты.
   Пока он стоял и размышлял, подошёл патруль.
   Огненные существа в дымящихся робах ткнули его стволами в спину.
   Он всегда был трусом и сразу пошёл на их условия.
   Пожизненные серные рудники ему совсем не улыбались.
   Гениальный программист Рей Эллис занял привилегированную должность – он моделировал ловушки по всей пограничной зоне.
   Губернатор провоцировал заключённых на побеги. Это было его любимым развлечением.
   Бежали в одиночку или группами, преодолевая поначалу несложные препятствия. Лёгкие ловушки вселяли веру в избавление.
   Но главная ловушка была в конце пути. Гё никто не мог преодолеть.
   Рей мог наблюдать за беглецами по сателлиту, видеть надежду и отчаяние на их лицах и ничем не мог помочь. Он был их палачом.

   Он часто думал о Манне. Почему он не мог спокойно жить? Почему его все время мотало по разным помойкам?
   Там кто-то снимал его скрытой камерой. Кто – его не волновало. Потом он видел себя на сайте с разными женщинами.
   Он любил Манну. Почему он методично убивал свою любовь?

   Он знал, что Игорь и Фаина готовят побег.
   Он слышал историю их любви.
   И вот он увидел их на экране, бегущих к главной ловушке.
   Рей дёрнул два провода и замкнул систему на себе.

   Искусственное дыхание, массаж сердца, разряд электричества – и сердце Рея снова заработало.
   «Никто не удивился бы, если бы я умер от сердечного приступа на случайной шлюхе в туалете любимого бара».
   Он вылез из такси. Во всех окнах его дома горел свет. За дверью заплаканное лицо Манны.
   Он крепко прижал её к себе.
   – Ты не представляешь, где я был!
   – Когда ты перестанешь врать?!
//-- * * * --//
   Лампы ровно гудели, испуская мутирующее излучение на ячейки инкубатора, заполненные спасёнными личинками. «Благодетели»-миссионеры поставляли личинок из леса в оккупированной зоне.
   «Эти существа рождаются военными навигаторами».
   Их начинали тренировать с трёх лет. Целые дни проходили в тренировках. Им внушали, что они избраны для выполнения высшей миссии.
   Они – спасатели-камикадзе.

   У всех ребят были одинаковые насечки на спине.
   Джо поднялся и тихо прокрался между рядами коек в душевую. Он стоял под душем и думал о Ребекке. В тот день, когда им обоим исполнится двадцать лет, они встретятся и вместе поведут спасательную капсулу в оккупированную зону. Он чувствовал, когда она думает о нём по ночам. Курсантов не выпускали ни в город, ни в другие отсеки, и всё-таки нелегальная связь с внешним миром управлению не поддавалась. Неделю назад, когда он с ребятами курил у барака, вдруг неожиданно появился старшой – огромный, серокожий мутант. Он знаком приказал Джо следовать за ним. Ребята проводили его напряжёнными взглядами: «Не закладывай, чего бы ни стоило».
   Они остановились у стены.
   – Проглоти это, – старшой протянул Джо маленькую бусину янтарного цвета.
   Ничего не оставалось делать, как зажмуриться и проглотить.
   – А теперь смотри. Видишь?
   Джо увидел, как стена постепенно стала прозрачной. За стеной стояла Ребекка. Она смотрела ему прямо в глаза и улыбалась. Значит, она существует не только в его воображении. Старшой похлопал его по плечу и пошёл прочь.

   Джо мог разглядеть лицо Ребекки сквозь мутноватую клейкую жидкость, он узнавал, он знал это лицо, когда оно ещё не стало лицом, когда оно ещё только формировалось, как и его собственное. Он открыл глаза раньше неё. Она долго спала. Он уже начал беспокоиться. Потом она медленно раскрыла глаза и, казалось, единственное, что ей хотелось, увидеть в этой жизни, – лицо Джо. В их жилах текла одна кровь. Они – два зародыша, висели в сфере яйца, связанные одной пуповиной, как в паутине, пронизанные невидимыми сосудами. Ребекка и Джо были на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, и в желании коснуться друг друга учились двигаться.

   Джо не знал, от чего он устаёт больше – от реальности или от своих снов.

   Тем, кто видит в темноте, не бывает темно. Пришло время – Джо и Ребекка вылупились из яйца, как тысячи других пар эльфов в ночном лесу. Они, наконец, увидели мир за пределами скорлупы.
   Малыши-близнецы разорвали связывавшую их пуповину. Их крылья ещё не просохли. Они могли только бежать. Инстинкт указывал путь. Они бежали через лес к вулкану. Маленькие эльфы взрослели на ходу. Их запах притягивал лесных тварей – ящериц, крыс, сов. Немногим удалось добежать до вулкана, чтобы броситься в его кипящее жерло. Крепко обнявшись в этом прыжке, они, наконец, расправляли обсохшие крылья, и поднимались вверх уже взрослыми, слившись в страсти. Они занимались любовью в полёте, чтобы сделать свою кладку личинок и дать жизнь тысячам других эльфов. Тем, кто видит в темноте, не бывает темно.
//-- * * * --//
   Ребекка лежала среди нежно колышущихся цветов. Их сладкие капли падали ей на губы. Одурманенная, она почти спала, казалось, что это пальцы Джо трогают её.
   Сигнал прошёл по корневищам хищных растений. Целый отряд более крупных разновидностей уже полз к ней.

   Никто не мог понять, как Ребекке удалось ускользнуть из лагеря.

   Только Джо мог найти её. Пары эльфов-близнецов были едины в своих чувствах.
   Он получил противоядие, но, если хищный цветок поглотит Ребекку, Джо умрёт.
   Сопровождаемый двумя контрольными роботами-камерами, он нёсся на воздушном сёрфинге к лесной поляне, где лежала Ребекка.
   И вот она – среди цветов.
   Он склонился к ней. Она потянулась к нему, как дурманящий ядовитый цветок, обвила его руками, страстно впилась в его губы, и они тут же сплелись.
   Они не слышали оглушительных сигналов роботов.
   Они ничего не чувствовали, кроме близости друг друга.
   Спасательный вертолёт подоспел в последнюю минуту, когда они занимались любовью, а над ними склонился огромный хищный цветок.
//-- * * * --//
   Небо было красным. Редкие крупные хлопья снега падали и таяли, не долетая до земли.
   Близнецы сидели у костра.
   – Сонька отпустила Фаину.
   – Назло!
   – Не заводись без повода. Скучно, что ли? Сегодня поможем Даннику долг получить, завтра охота.
   – Да, охота. Можно передать весточку мамочке.
   – Никуда она не денется, наша мамочка. Сонька обещала.

   Небо было белым, майским, никаким.
   Четыре утра. Сергей Добычин, геолог-романтик средних лет, обычно довольный собой, был в то утро собой недоволен по неизвестной ему причине. Его одолевала маета. Он не мог заснуть. Курил. Читал. Смотрел телевизор.
   Ему всё слышалось железное поскрипывание, как будто на детской площадке кто-то раскручивал карусель.
   Сергей много раз выглядывал в окно.
   Детская площадка была пуста.
   В доме стояла тишина. Все спали.
   Сергей ещё раз закурил, любуясь из окна видом на три церкви: «Небо, не поймёшь – то ли пасмурно, то ли просто не время рассвета. Эх, хочется солнышка».
   И опять послышался железный скрип. Сергей заметил, как карусель на площадке качнулась, но большего ему увидеть было не дано.
   Отмахнувшись от наваждения, он пошёл спать.
   На детской площадке на карусели сидела компания. Семеро подростков – три девочки и четыре мальчика – были одеты почти одинаково: потёртые кожаные куртки в железных заклёпках, на спинах пятиконечные звёзды, кожаные брюки на шнуровках, тяжёлые ботинки на толстых подошвах. Головы подростков были наполовину выбриты. Остатки волос выкрашены в красный. На лицах лежал яркий макияж.
   Их пальцы были унизаны железными перстнями с изображениями страдальческих лиц. На этих металлических лицах были следы крови.
   Ребята слегка раскачивали карусель. Вместе с ними на карусели сидела женщина средних лет. Она сидела, скорчившись, кутаясь в забрызганный кровью, светлый плащ, одетый на голое тело. Ещё лицо было так сильно разбито, что казалось просто кровоточащим куском мяса.
   – Ну что, мамусик Данькин, сейчас мы вас с папой поженим, – сказал один из близнецов.
   – Что он тебе тогда сказал, – спросил Даня женщину.
   Она всхлипнула. Разбитые губы не слушались.
   – Он перекрестил меня и сказал: «Я благословляю тебя на аборт».
   – Ну, пора.
   Близнецы вошли в подъезд, поднялись на пятый этаж, прошли сквозь дверь квартиры, где Сергей Добычин мирно спал на диване. В пепельнице тлел окурок.
   – Какую дешёвку курит.
   – Экономный.
   – Это он из экономии Данику путёвку в смерть выписал.
   Один из близнецов бросил тлевший окурок на ковёр.

   Игорь проснулся в узком дощатом коридоре с низким потолком. Пахло свежеструганным деревом и остывшей баней. У стенки, свернувшись калачиком, сидела женщина в забрызганном кровью плаще. Своё лицо она прятала за борт воротника.
   – Это что ещё за шутки?!!
   Но перевести драму в шутку на этот раз не удалось.

   Зена была жрицей материнства.
   Единственной пищей для спасённых малышей было её молоко, единственным одеялом – её волосы.
   Дети были для Зены маленькими божествами.
   Много раз кидалась она в зловонные красные воды мёртвого озера, когда гейзер начинал выплёвывать фонтаны крови и сгустки зародышей. Вода вокруг гейзера вскипала от борьбы за добычу – хищные рыбы и змеи пожирали зародышей на месте. Демоны, русалки и эльфы вживляли зародышей в себя.
   Демоны, выносив и родив, пожирали. Эльфы и русалки, давая зародышам жизнь, открывали себе вход в иное измерение.
   Таких, как Зена, было немного. Их миссия была – спасти как можно больше.
   Всякий раз, израненная и вымотанная схваткой, она уносила в себе зародыш, чтобы выносить, родить и, когда окрепнет, отправить в нейтральную зону. Если повезёт.
   Маленькие божества шли, пригнувшись, по земляному туннелю. Самому старшему было пять лет. Их лица и руки были с любовью расписаны причудливыми светящимися узорами. Зена шла последней. Под ногами хлюпала вода. Впереди ручной дракон рыл туннель. Нарастающая жара и тяжёлый запах говорили о том, что они недалеко от серного озера. Все устали. Наконец обрушился большой пласт земли, и перед ними открылась пещера, в центре которой сквозь туман испарений светилась красным пятном серная полынья. Дракон тут же бросился к полынье и стал жадно лакать булькающую жидкость.
   С самого начала пути было много ловушек и перебоев со связью, и вдруг в эти последние дни всё разом прекратилось. Было такое впечатление, что их давно определили, просто теперь ждут появления спасательной группы.
   И вот замигала связь.
   «Это наш шанс».
   Группа подростков из «огненного города» ждала сигнала начала охоты. Сонькины братья-близнецы были среди них.
   Они очень гордились ролью ловчих.
   Лучше быть солдатами на службе государства, чем бездомными проститутками.
   На обнажённых телах солдат серебрилась защитная краска. На поясе каждого магнитный ремень, в руках – гибкая пластина воздушного сёрфинга.
   Вот прозвучал сигнал.
   Над бетонной оградой пограничной школы взметнулось галдящее облако птиц.
   Каждый боец бросился плашмя на свою пластину, и они понеслись через лес как летучие ртутные змейки.
   Мечта сбылась: Джо и Ребекка были снова вместе, и теперь им больше не придётся расставаться. Встав рядом у пульта управления капсулой, они начали свой полёт.
   Каждый диск управлялся парой близнецов-эльфов.
   Только один диск был спасательной капсулой.
   Остальные диски прикрывали и брали огонь на себя.
   Ангары раскрылись.
   Серебряные диски рассекли воздух и исчезли в лесной массе. За ними следом нёсся огненный хвост ракет, пущенных охраной оккупированной зоны.

   Навигаторы на воздушных платах вели к поляне, где приземлилась спасательная капсула.
   – Сейчас мы их возьмём! Приготовились! – скомандовал командир группы.
   В том месте, где садилась капсула, жрица материнства со своими щенками выходила на поверхность. Если спугнуть, то они снова уйдут подземными ходами.
   Солдаты остановились на миг, управляемые по заданной программе. Мутация прошлась по их телам. И вот они неслись через лес лоснящимися огненными псами.
   Дракон летел по туннелю, как снаряд. Дети бежали следом со всех ног. Огненные псы тут же взяли их след и неслись над туннелем к месту посадки капсулы.
   Клубок пламени вырвался из туннеля, отбросив псов назад. Дети ринулись к капсуле.
   Двери открылись. Приняв в себя груз, капсула взмыла в небо. В этот момент её настиг миссл. Раздался взрыв. И надежды Зены пролились огненным дождём над лесом.
//-- * * * --//
   – Зена, мы тебя помним и уважаем.
   Близнецы помнили её как часть иной жизни, которая сорвалась, как их собственная эвакуация.
   Зена дралась с огненными собаками, крича своим детёнышам:
   – Бегите! Бегите что есть сил!!!
   Близнецы, взяв друг друга за руку, поклялись никогда не расставаться.
   Они, ещё совсем маленькие, бежали через лес. Их глаза слезились от непривычного дневного света. Им хотелось вернуться и помочь Зене, но они подчинились её воле.
   Им удалось какое-то время продержаться в лесу. Это было счастливое время. Защищаясь от всевозможных лесных тварей, они дрались спиной к спине, как эльфы. Их чувства были едины. Их связывала и грела взаимная любовь. Оберегая друг друга, они стали искусными воинами и охотниками.
   – Я слышал: некоторые пары эльфов рождаются однополыми.
   – Нам просто обрезали крылья.
   Потом братья, как и многие дети-беглецы, попали в облаву.
   Огненный город изменил их природу.
//-- * * * --//
   Часовые заметили двух солдат, сопровождавших раненую женщину к выходу из зоны.
   Депортация жрицы материнства.
   – Прощай, Зена, – сказали близнецы.

   В нейтральной зоне жили беглецы и миссионеры.
   Те, кто разыскивал и ждал родных и близких из зоны, жили лагерем у входа. Они встречали вновь прибывших, показывали фотографии, спрашивали: «Не встречали?», «Не видели?», «Не слышали?».

   – У меня в зоне осталась дочка Соня. Вы не слышали о ней? – спросила жрицу Фаина.
   – Слышала. Эти двое ребят – вы разве не знаете, кто они?
   – Знаю, – тихо ответила Фаина.
   – Просили вам передать. – И она плюнула Фаине в лицо.

   Фаине с Игорем отвели свободный барак.
   В день их свадьбы выпал настоящий снег.
   Небо было тёмным и пасмурным. Фаина вдыхала давно забытый свежий запах снега.
   Поверх белого платья – телогрейка, на ногах – валенки.
   Те, кто помогали им устроиться, накрыли стол под брезентовым навесом.
   Треск костра, запах жареного мяса, знакомая с давних времён музыка.
   Снег тихо падал крупными хлопьями.
   Открытое поле было перечерчено рвом. За ним начиналась зона.
   Человек мог легко перешагнуть эту границу, а демона, шагнувшего за грань, тут же охватывало пламя.

   Было застолье, потом танцы.
   Тихая беседа гостей.

   Фаина собирала грязные тарелки.
   Темнело.
   Там, в открытом поле, у самой границы стояла меленькая знакомая фигурка.

   Дрожащая от холода Сонька куталась в дырявую шаль.

   – Сонька!
   Фаина быстро собрала со стола, что осталось.

   Игорь увидел Фаину, бегущую к границе, и бросился следом.
   Он перехватил ее, когда она протягивала через ров свёрток с едой.
   Сонька, в отчаянии тянувшая к ней руки, сама шагнула через ров, и объятый пламенем демон явил своё настоящее лицо.
   Свист крыльев. Дракон, управляемый Жорой, лишь слегка опалил себе крылья.

   Жора ухватил край пылающей шали своей хозяйки и, обжигая руки, рывком толкнул её обратно за линию.

   За гранью Сонька снова обрела обличье ребёнка.
   Жора сбивал с неё огонь, а она рвалась обратно, протягивая руки, кричала: «Фаина! Моя Фаина!» По вспузырившимся щекам текли слёзы. Жора завернул её в рогожу, усадил на дракона, и они полетели прочь.

   Игорь устал от бессонных ночей.
   Фаина поднималась, как лунатик, и шла к границе.

   В этот раз он проснулся и понял, что опоздал.
   Выбежав из барака, он увидел, как Фаина пересекла границу.
   По ту сторону ждала Сонька.

   Лифт шахты открылся. Фаина и Сонька сели на пол. Рядом играли в кости близнецы. Ребята были при параде по этому случаю – прилизанные, свежевыкрашенные волосы, лучшее оружие. Лифт был полупустой. В углу несколько заключённых из новых. Один из них, бородатый мужик, толкнул соседа в плечо и кивнул в сторону Фаины. Они вместе двинулись к ней. Близнецы навели на них оружие и заставили попятиться.
   Лифт постепенно пустел.
   На нижнем этаже включилась холодильная установка.
   Сонька ввела чип в плату принадлежности на ладони Фаины.
   Двери лифта открылись.

   Раскалённый жар сдул с них бренную плоть. Четыре пылающих силуэта вошли в огненный мир. Земля трескалась и заливалась ручьями лавы.
   Они шли по огнеупорному мосту. Мимо проплывали, мигая огнями, корабли из жидкого металла. Впереди под нимбом света виднелся силуэт города.
//-- * * * --//
   Свет в лампе дрогнул и зажёгся во всю свою ослепительную силу. Петухи пропели подъём. Работники вышли из барака, на ходу надевая защитные зелёные очки. Каждый получил свой наряд – кто на скотный двор, кто в поле, кто в сад. Начальство (избранные) – агроном, ветеринар и бухгалтер – ушло в конторку.
   Фаина, хозяйка фермы, села на балконе под зонтиком со стаканом мартини. Стройные ножки в белых шортиках выставила на свет. Пусть загорают.
   Когда она проснулась, на табло была информация: беглец в зоне. Анфас и в профиль – Генрих. Мягкая линия серебристых волос до плеч. Он поседел после аварии, когда его практически перерубило пополам. Другой бы, если не умер, то не встал бы с инвалидного кресла, а этот полностью восстановился и ещё потом играл в теннис и танцевал лучше всех. Даже на зоне, где все были в одном возрасте, при нём осталась эта седина. Он был похож на губернатора. Многие шутили по этому поводу. Такой же высокий, худощавый, жилистый. Такие же тонкие, благородные черты лица. Только у губернатора тёмно-русые волосы и рыжие глаза.
   Зелёные глаза Генриха почему-то всегда казались ей голубыми, как тонкий лёд над водой.

   С балкона открывался вид на ферму, где всё цвело, колосилось и поросилось, а дальше – совершенно безжизненное пространство, покрытое красной пылью.
   Ждать пришлось недолго. На горизонте поднялся столб пыли. Два работника, возившиеся у ворот с трактором, тоже это заметили.
   – Смотри! Вон, пилит прямо к нам. Слышал по радио?
   – Сейчас подставит весь колхоз.
   – А может, с ним поговорить, типа, мил человек… Может, она не увидит.
   – Ты, что ли, хозяин? Вот тупой! И что она в тебе нашла! А куда ему?! Он наш брат.
   Губернаторский грузовик сдох в ста метрах от ворот. Генрих вылез из кабины, пнул колымагу ногой и захромал к воротам. Фаина вышла на крыльцо и знаком приказала открыть.
   – Стакан воды холодной, душ и один мартини.
   – Времени у тебя хватит только на мартини, – ответила Фаина.
   Вдали послышался звук вертолёта.
   Генрих со стаканом сел в тени зонтика.
   – Что с ногой?
   – Не страшно. Ловушки. Сама знаешь.
   – Одному бежать бесполезно.
   – Я не хочу с кем-то. Ты же знаешь – я сам по себе. Говорили: и вдвоём бесполезно, но тебе с Игорем удалось. Я гнал сюда, чтобы спросить: зачем ты вернулась?
   – Потому что здесь моё место. И вообще, не твоё дело.
   Вертолёт завис над фермой и стал медленно опускаться.
   – Я пойду их встречать.
   Фаина сидела в кабинете у губернатора.
   – Он что, в изоляторе сидел? Он у тебя на балконе мартини лакал! – орал губернатор.
   – Я просто оставила его в доме и пошла вас встречать. Не знаю, куда он забрался. Всё равно никуда не денется.
   Губернатор взял её за подбородок:
   – Хватает у тебя смелости так нагло врать. Я подарил тебе эту ферму, как коробку конфет.
   – Я не люблю сладкого.
   – Рассказывай себе! Я собрал всех твоих мужиков в одну коробку.
   – Мне на них наплевать.
   – Когда-то было не наплевать.
   – Что ты с ним сделал?
   – Ничего я с ним не делал. Сидит у тебя под зонтиком, лакает мартини и трясётся от страха. Думаешь, он такой герой? Я тебе его дарю. Лучше играй с ним и думай обо мне, чем наоборот. Только не забывай, что я ревнивый.
   Он охватил ладонью её лицо. Из его пальцев прыснули тонкие корни, которые поползли в уши, ноздри, рот. Корни стали оплетать её изнутри и снаружи.
   – Расслабься.
   На её коже выступила едкая слизь, от которой расползлась вся одежда и хлопьями стекла к ногам. Корни сплелись в узел у солнечного сплетения. Узел набух и выстрелил ядом во все сосуды.
   – Это не яд. Это лекарство. Сейчас будет хорошо. Ну, вот и всё. Стала краше прежнего. Можешь идти в душ.
   Фаина стояла под душем, смывая слизь и омертвевшие корни.
   – И запомни, моя маленькая плантаторша, никакой самодеятельности, а то опущу и тебя, и твоих рабов на уровень ноль.
   «На уровень ноль так на уровень ноль. Не была я там что ли?» – мысленно огрызнулась Фаина. Она слышала, как хлопнула дверь, потом кто-то сладко заскулил.
   Фаина вышла из душа. На полу сидел щенок Сербороса.
   – Какая прелесть!
   – Это тебе ещё одна игрушка. Я знаю, ты давно хотела.
   Фаина взяла щенка на руки. Он прильнул к её тёплому телу. Две его головы легли ей на плечи и тут же уснули, третья, высунув язык, с любопытством склонила голову набок.
   Губернатор стоял у окна наблюдал, как Фаина, прикрывая наготу телом щенка, садится в машину.
   «Я отбил у них охоту к побегам. Последний беглец слишком рано понял, что проиграл. Это было неинтересно. Беглецы нужны, как зонды в блокаде. Что же будет в этот раз?»
   Фаина подъезжала к воротам, придерживая спящего щенка. Ещё издалека она увидела Генриха, который по-хозяйски расселся на крыльце.
   – Какой на тебе забавный бодис, – прозвучал в сознании его тихий голос.
   Ещё при первой встрече она поразилась его дару.
   – Таких, как ты, один на тысячу.
   – Пробуй дальше. Почему не на миллион?
   – Он слышит, что мы думаем.
   – А ты думай шёпотом.

Лесной народ

     Бегущим в лесу, убежавшим с весёлого праздника вечной весны,
     Им больше не снятся уже никакие волшебные сны.
     Бегущим в лесу – в лихорадке, по слякоти весенние игры не впрок,
     Но им не под силу запомнить жестокий урок.
     Весна настигает. Она своих узников видит везде,
     Бегущих с весёлого праздника в лесу, в темноте.

   В понедельник встретила подругу с животом на девятом месяце и с повязками на перерезанных венах.
   – Активно живёшь.
   – А тебе слабо?

   А во вторник я сидела у стойки бара в отчаянной тоске. Бар был полупустой или, можно сказать, совсем пустой, если не считать нескольких вымотанных деловых людей, занятых профессиональным разговором.
   Какая-то тень мелькнула у входа и прямой наводкой пошла ко мне. Иногда хочется сказать пару слов в тишине. Этот – Тень – не глупый, не страшный, ищущий, готовый к действию и совсем пустой, как большинство. А мне нужна любовь. Я начинаю стареть. Это моё проклятье.

   – Томас.
   – Белладонна. Как ядовитая трава.
   После ряда наводящих вопросов Тень делает вывод:
   – У вас было консервативное воспитание.
   – Ах, если бы! Если кто понравится, снимаюсь без разговоров, только это бывает так редко!
   – Леди, у меня больше нет вопросов.

   И тут на заднем плане появился знакомый силуэт – Патрик, мой шоколадный зайчик, мой секс-символ, смесь кокаина и виагры. И начинал, как обычно, клеиться к бабам.

   Год назад мы встретились в одном из ночных клубов, и я подумала: «А ты, парень, случайно, не такой же оборотень, как я?» Он заглянул мне в глаза с голодной ущемлённостью, словно он меня знает или пытается вспомнить, – один из его трюков. В нём нет ничего святого. В каком бы клубе он ни появлялся, охрана комментировала одинаково: «Он тут всех перетрахал». А я чем хуже? Потом, в течение года, я долго наблюдала за ним. В «Тигре», да и в других подобных местах.

   Он был везде, этот король ночной жизни большого города… Он танцевал со мной, у нас были общие знакомые, были разговоры вскользь, но когда я однажды спросила: «Помнишь меня?» – в ответ был удивлённый взгляд, потом в его глазах включился мегасписок…
   – И как было?
   – Лучше не бывало.
   – А потом? Нормально? Не хамил?
   – Был как ангел!

   Он польщёно рассмеялся и сказал: «Не может быть». Мне нравилось смотреть, как он двигается в плотной массе людей, как он лавирует. Мне нравилось смотреть, как он дерётся с такими же, как сам, хулиганами по ночным кабакам. Мне нравилось слушать, как он ведёт разговор: легко, интересно, весело. Это был мой шанс, и я попыталась растянуть романс подольше, как наслаждение сексом, но в конце концов приходит оргазм и затягивать с этим нельзя, иначе я устану, потеряю интерес, упущу мой шанс.

   Я бы не расставалась с ним никогда. Он мог бы изменить мою природу (нужно верить и надеяться, что это возможно), только всё это самообман, повод для новой игры. Он подходил на роль, глупый донжуан. И я знала: достаточно будет одной моей вспышки – и он окажется в лесу. Не он первый. В лесу нужны люди, и не я одна, кто их туда отсылает. Там он станет героем.
   Я пыталась представить, что мы можем быть другими, что мы можем быть вместе по-настоящему.

   Я пыталась представить себе, каким он будет через тридцать лет: грузным, похожим на медведя, – и казалось, что я буду любить этого медведя ещё сильнее, чем таким, каким он навсегда остался в моей памяти – сидящим с полным бокалом в руке, в полурасстёгнутой белой рубашке, улыбающимся, как кинозвезда.
   Это случилось второго октября, когда мы праздновали его двадцатипятилетие. В этот день он был особенно красивым. Мы танцевали, пили шампанское, веселились.

   Он был немножко пьяный и просто вышел покурить, когда проходящий мимо сутенёр предложил ему свежий товар.
   Земля поехала из-под ног, как эскалатор, когда я увидела его с этой девчонкой… Я стояла на балконе в тени, он не мог меня видеть. Он медленно опустился на ступеньку, словно потерял равновесие, так он был очарован. А она – полуребёнок, готовая к самому страшному, смотрела с удивлённым восхищением на своего первого героя. Он гладил её голые смуглые ноги и что-то шептал ей, зная, что она не понимает его слов, потом привлёк её к себе и стал осторожно целовать живот сквозь тонкое платье. Меня он всегда брал грубо, как девку, которой заплатил. И вот он стоит на коленях перед продажной девкой и ласкает её так нежно, словно она из инея. На этого извращённого подонка накатила романтика, и надо же такой беде случиться – прямо у меня на глазах. Он сел с ней в проходящее такси. Вся эта сцена прошла перед глазами, как в замедленном кадре. Адреналин ярости разливался во мне горячими волнами. Наконец, я чувствую, что живу, пока у меня есть пистолет с барабаном, полным пуль. Довод «Убьёшь – сядешь. Станет легче?» я слышала много раз, на меня он не действует. У меня всё не как у людей, и люди не знают, с кем имеют дело. Такое положение вещей – мой билет в будущее. А для него неважно, заниматься любовью или действовать на нервы – главное, вызвать взрыв. Как раз то, что мне нужно. Всё это и вообще, и конкретно с ним не первый раз, зато последний. И всё одно и то же.
   – Ты нас разбудила, – раздался в трубке томный голос любимой подруги.
   – Негров мало, что ли? – присоединился к ней голос Патрика.
   – Ты для меня не негр. Ты для меня человек.
   Всего пару часов назад он сидел напротив меня и говорил красивые слова о своей любви. Похоже, он верил в то, что говорил. Что бы я только ни отдала за то, чтобы это было правдой, – душу бы дьяволу продала, но, к сожалению, давно продана.

   Я могла открыть дверь своим ключом, но нажала на кнопку звонка. Мне хотелось поиграть. Ему тоже. Он открыл, издевательски улыбаясь, во всей своей обнажённой красе – ещё один кадр навеки в памяти: ладное мускулистое тело, шёлковая шоколадная кожа. Дуло моего пистолета между его иссиня-чёрных раскосых глаз. Его реакция была молниеносной: он захлопнул дверь в тот же момент, когда я выстрелила. Я палила в дверь как бешеная, пока чёртова дверь не рухнула, и тут возникла проблема – патроны кончились. Была ещё одна проблема – у него тоже был пистолет, только с барабаном, полным патронов. Девчонка прошмыгнула, держа свои шмотки в охапке. Патрик поставил меня к стене и стал палить.
   – Вернёмся в «Тигр» или пойдём куда-нибудь ещё? – спросил он, нарисовав точечный нимб у меня над головой. – Я продолжаю справлять мой день рождения. Прощу оказать мне честь. Считай, что мы помирились, – он приставил дуло пистолета к моему виску. – Сегодня мне всё прощается. Скажи, что не сердишься.
   – Не сержусь.
   – Я одеваюсь, и мы идём.

   В пистолете оставалась всего одна пуля. Он положил его в карман куртки. Где мы только не были в этот вечер! Непонятно, как он вёл машину и почему нас никто не останавливал. Куда-то я не хотела идти, и он уходил один, оставив меня в машине, куда-то он не хотел меня брать. Он был совсем пьяный и давно забыл о своём пистолете. Я проснулась в машине оттого, что он смотрел на меня. Я открыла глаза и чуть не заплакала от счастья, что он всё ещё со мной.

   – Девочка моя, я так тебя люблю.
   И тогда я выстрелила.

   Патрик очнулся в полном мраке. Он лежал на мокрой траве, слышал, как падает дождь и шелестят листья. Тропический лес был полон звуков. Он осторожно сел, чувствуя, что плохо владеет телом: непривычная слабость и как будто он стал меньше. Он ощущал себя ребёнком лет четырёх-пяти. Какое-то животное подкрадывалось к нему – слышался приближающийся шорох и рычание, пружинистый звук прыжка. Скользкая холодная тварь обрушилась на него всей массой и впилась зубами. Потом свист летящей стрелы. Тварь завизжала и ослабила захват. Топот ног. И вдруг Патрик увидел кромку леса на фоне неба, силуэт человека, который склонился над ним, приложил к ране листок растения – и боль тут же прошла. Патрик поднялся на ноги и пошёл вслед за незнакомцем по тропе среди огромных папоротников. Глаза привыкли к темноте, которая за этот короткий момент стала просто днём без солнца.

   В лесу не было дня, не было ночи и смены сезонов. Патрик мог судить о течении времени, только глядя, как меняется его собственное тело. Он очнулся в лесу ребёнком, со временем стал взрослым – значит, прошли годы. Но и этот часовой механизм со временем останавливался: дойдя до оптимальной точки развития, тело больше не менялось. Лесные люди не старели. Они погибали в бою, в схватках с дикими тварями или умирали от ран. Это случалось нередко, но группа пополнялась новыми людьми, которые так же, как и Патрик, однажды очнулись в лесу, слабо помня прошлое. Лесные люди были единственными смертными существами в мире без солнца. Их группа была инородным элементом в природе леса, в котором, казалось, всё было против них. Десантники-миссионеры из нейтральной зоны снабжали лесных людей капсулами жизни, которые заменяли еду и питьё. Каждый партизан носил эти капсулы на нитке, как ожерелье вокруг шеи. Не считая ящериц и личинок насекомых, больше в лесу кормиться было нечем. Других материальных ценностей в их жизни не было, но жизнь была богата чувствами: они не только могли видеть в темноте, они могли слышать малейшие звуки, чувствовать малейшие вибрации, самые слабые излучения тепла и холода. Они передвигались по лесу легко и бесшумно, слышали и отвечали на мысли друг друга на дальних расстояниях. Вслух никто не разговаривал – лишний звук мог стоить жизни не только потому, что лес был полон тварей. В лесу шла война, и лесной народ был важнейшим звеном в движении сопротивления. Они никогда не спали, никогда не уставали, но были моменты, когда они нуждались в поддержке друг друга, когда по всему лесу распространялись импульсы, приводящие всё живое в оцепенение, когда над лесом зависал «дирижабль» – огромная светло-зелёная тварь, похожая на личинку. «Дирижабль» медленно, как облако, опускался в лес, и тогда нужно было держаться вместе. Тварь распространяла запахи и звуки, притягивающие всё живое, как пылесос. Она пожирала всё подряд и исчезала, как и появлялась.
   Несмотря на то, что Патрик знал и слышал об этой твари, всякий раз, когда она появлялась, он представлял её себе огромной ожившей мраморной статуей прекрасной богини, мечтал увидеть её лицо, даже если ему придётся заплатить за это жизнью, – такова цена за любовь богов. Он понимал, что это всего лишь галлюцинация, которую вызывали пьянящие испарения твари, но ничего не мог с собой поделать.

   Время играло, когда «дирижабль» висел над лесом. К кому бы из боевых подруг ни толкал его инстинкт, в момент озарения глубоким чувством они оба становились идеалом в глазах друг друга. За пару минут они проживали десятилетия совместной жизни, становясь с каждым днём всё ближе друг другу. Поэтому момент пробуждения был всегда драматичен – отчаянный крик в разгар страсти: «Почему ты вдруг стал чужим?!»
   Отшатнувшись от человека, который только что был самым близким на свете, Патрик всегда испытывал чувство вины, хотя знал, что это так у всех и со всеми. Это просто «дирижабль» уплыл.

   Белый рассвет пробивался в его полузакрытые глаза. В лучах рассвета склонились над ним три ангела в белом. Патрик раскрыл глаза пошире. Крылья у ангелов растаяли. Всё остальное осталось.
   – Ну, мужик! Лоб у тебя чугунный! Надо же – живой! След от пули, как кастовая метка у индуса, – сказал один из хирургов. – Считай, с того света вернулся.
   – И долго я был в отъезде?
   – Вчера уехал, сегодня вернулся.
   – Так быстро?!
   – А тебе там что, понравилось?
   Он ещё долго ходил перебинтованный, как герой сражений. Появились провалы в памяти. В один из этих провалов угодил последний день рождения.
   Повышенное внимание к себе он объяснял расовыми предрассудками.
   – Ты что, расистка?
   – А ты что, Патрик?

   Смазливая дамочка пересела к нему поближе. Они ехали в трамвае по старому городу, обозревая живописный пейзаж в нежной дымке майской зелени.
   – Попьём кофе где-нибудь? – как будто она его сто лет знает.
   – А потом?
   – А потом – что хочешь.
   – Мне врачи рекомендовали с этим подождать.
   – У меня есть для тебя лекарство.

   Они сидели на террасе. На столике стояли две чашки.

   – Я этот кофе пить не буду. Что ты туда всыпала? Отравить меня хочешь?
   – Да, попей со мной кофейку, и я оплачу твои похороны. Ну, с какой стати?! Я хочу, чтобы ты всё вспомнил. Хотя я тебя, наверное, опять потеряю. Я хочу знать, что там за жизнь – в лесу.

   Он попытался сосредоточиться. Кто-то вышел из тёмного туннеля его памяти.
   – Постой! Да это же ты! Ты говорила, что любишь меня.
   Делла иронически улыбнулась:
   – Тебя все любят.

Убогая

     Села я на подоконник, ноги свесив.
     Он тогда спросил тихонько:
     – Кто здесь?
     – Это я пришла.
     – Зачем?
     – Сама не знаю.
     – Время позднее, дитя, а ты не спишь.
     – Я луну увидела на небе,
     Я луну увидела и луч.
     Упирался он в твоё окошко,
     Оттого, должно быть, я пришла…

     О, зачем тебя назвали Даниилом?
     Всё мне снится, что тебя терзают львы!

Цветаева
   Там, далеко вверху, загорались первые бледные звёзды, а внизу, над самой землёй, сквозь последние алые лоскутки ещё пробивались жёлтые лучи.
   Далеко в степи виден огонёк моего костра. Я сижу, просеивая сквозь ладони седые пряди дыма. И так я могу сидеть днями, неделями. Кто я? Упавшая звезда? Низвергнутый ангел?
   Я – никто…
   Я изгнана за гордыню, за ярость в сердце и за посмеяние над любовью.
   Я утратила способность летать, но высоко надо мной парит моя душа, как зрачок молнии, и я вижу, как на все четыре стороны простирается степь. Когда одолевает голод, я хватаю молниеносным движением пробегающих мимо полевых мышей и ящериц. Мне всё равно что есть, если меня лишили плодов райских садов.
   Не влечёт меня и мрак лесов, и зловонная грязь городов.
   Когда идёт дождь или мокрый снег, я блуждаю в степи.
   А потом опять горит мой костёр среди снегов, или цветущих маков, или пожухлых трав.
   Влечёт путников мой огонёк: паломники, купцы, воины, в одиночку или караванами, процессиями, стройным маршем, подходят они, садятся рядом у костра.
   Я ни с кем не разговариваю. Моя одежда давно превратилась в рубище. Мои волосы спутались в клубок шерсти. Моя кожа покрыта слоем пыли и пепла. В их глазах я немая юродивая девчонка. Кто-то, уходя, делится со мной куском хлеба, а если кто пытается посягнуть на меня, тогда полыхну я своим огнём, и горстку праха развеет ветер.
   Так провожу я дни, которым давно утратила счёт. Сижу без движения или бесцельно скитаюсь. И только бессонная душа надо мной мечется, как птица над разорённым гнездом.

   Я почувствовала его приближение задолго до того, как на горизонте появилась эта движущаяся точка. Какая-то непонятная радость стала подниматься во мне.
   Вскоре я услышала приближающиеся шаги. Его силуэт на фоне заходящего солнца.
   – Позволь мне присесть у твоего костра?
   Я даже не взглянула. Мне не надо смотреть, чтобы видеть. Он сел или почти свалился рядом без сил. Он шёл уже несколько дней куда глаза глядят. Отсечённая любовь была ещё тепла. С его щёк дождь ещё не смыл слёзы любимой. Его тело ещё хранило её запах.
   Учёный монах, он был в свите, сопровождавшей молодую княжескую дочь к её престарелому знатному жениху. Княжна была его ученицей с детских лет. Их дружба и привязанность переросла во взаимную любовь, в которой они не смели признаться ни себе, ни друг другу.
   Накануне прибытия во дворец жениха процессия заночевала в лесу.
   И там, ускользнув от охраны, они наконец объяснились и провели ночь в объятиях друг друга.
   Но княжеская дочь не решилась отправиться в скитания с любимым, а он не пожелал сделаться тайным возлюбленным при дворе госпожи и жить в грехе.

   – Похорони меня, – сказал он в последнем проблеске сознания.
   Я видела, как светлое марево души висело над ним.
   Это был удивительный свет. Я не могла отпустить его. Я слишком долго была одна.

   Я подняла огненный глаз моей души как можно выше и в лесу, на краю степи, увидела заброшенную избушку. Туда отправилась я, взвалив на плечи мою почти бездыханную ношу.

   Я омыла его тело в лесном ручье и положила в целебный мох. Лёжа рядом с ним, я согревала его своим теплом и смотрела его сны. Мудрое, строгое лицо его учителя, морщинистая рука листающая летопись. Юная красавица в дорогих одеждах улыбалась в проёме резного окна.
   – Даниил, Даниил! – звала она.
   Я поила его отваром из сонных трав, смешав его с диким мёдом и соком лесных ягод.
   Он стал узнавать моё лицо в своих снах.
   Я любовалась им, я радовалась ему.
   Он, лежащий у горящего очага, казался мне счастливым и спокойным. Я погружала лицо в его ауру. Я ежедневно испытывала соблазн выпить эту ауру. Но тогда изменилась бы моя природа.
   Упав однажды к моим ногам, он оказался в моей власти. Пора отпустить его, иначе он умрёт. Пора его будить.

   Я смотрела на своё отражение в ручье, смыв с себя пыль и копоть. Обрезав огненным лучом спутанные волосы, я стала похожа на отрока.
   Зайдя по пояс в ручей, я ловила рыбу.
   Но рыбной похлёбкой его на ноги не поставишь. Нужно тёплое молоко и тёплая кровь.

   Духи леса были благосклонны к нам. Они оказали гостеприимство: открыли силу целебных трав и были готовы принести жертву в удачной охоте.
   Но мне не было позволено охотиться в лесу с моим оружием – огнём. Дичь нужно было выгонять на поляну.
   Во мраке сквозь спутанные ветки светили два огонька – на меня смотрели два горящих глаза. Я шла навстречу этому взгляду. Одинокая волчица. Её друг погиб на охоте, и ей предстояло в одиночестве родить своих волчат.
   Инстинкт привёл нас друг к другу.
   Только зверю я и могла открыться. Человек бы испугался или бросился бы на меня с оружием.
   Мы охотились вместе и по-братски делили добычу, а когда родились волчата, она делилась своим молоком. Но его было слишком мало.

   Ночные цветы благоухали. Поляна, где росли сонные травы, светилась от скопления светлячков. Лесные духи в ту ночь были особенно благосклонны.
   Я отчётливо чуяла запах незнакомых мне ещё приворотных трав. Этот запах будил звериное желание ласки.
   – Свари любовное зелье, пей его вместе с ним, и ты узнаешь бездонную сладость разделённой страсти. Зачатых с ним детей ты будешь приносить нам в жертву. У тебя будет сколько угодно молока и сколько захочешь дичи в счастливой охоте, – шептали мне духи.
   – Нет. Ни за что! – ответила я, и духи отвернулись от меня.
   Лес похолодел. Ветки цеплялись, как лапы огромных пауков, корни деревьев скользили, словно змеи под ногами. Я торопилась, как могла, но еле добралась до избушки, чтобы забрать Даниила и поскорей покинуть лес.

   Вот я снова в открытой степи у костра. На лице спящего Даниила блики пламени. Он так красив – тонкие черты лица, гармоничное тело. Безучастный, неподвижный. Словно нас постигла одна участь. Словно мы из одних и тех же мест.
   Я видела много людей, проходящих мимо, измождённых нищетой или изъеденных пороком излишества, покалеченных в сражениях. Почему так редко встречается в этом мире красота?
   Скоро и эта отрада для глаз моих потухнет, если я не разбужу его.
   Злую шутку сыграли со мной лесные духи.
   Я достала тлеющий уголь из костра и вложила в его ладонь, крепко прижав своей ладонью.
   – Бедная убогая! Не знаешь, что творишь! – вскрикнул Даниил.
   Он думал, что задремал на минуту.

   Шёл проливной дождь, и, чтобы укрыться, нам пришлось зайти в лес.
   Мы соорудили навес, развели костёр.
   Даниил не спрашивал о моём огне, но постоянно задавал вопрос:
   – Почему ты боишься леса?
   – Не боюсь. Не люблю. Неба не видно, – ответила я.
   – Что-то всё-таки видно.
   – Мне мало.
   Ему не объяснить.
   Он считал меня ребёнком, своей ученицей. Он верил, что Создатель сидит на проплывающем облаке и что, если построить очень высокое здание, можно шагнуть в небо. Мне нравился его голос. Не важно, что он говорил. Я слушала, и моя душа успокаивалась. Столько бесконечного времени душа моя металась в бессоннице, и вот неотвратимо надвигается сон, с которым я отчаянно и бесполезно борюсь. Ведь мой сон продлится долгие годы, и когда я проснусь, Даниила, наверное, уже не будет в живых. Моя душа опускалась всё ниже. Я сжала её в руке, как тот уголёк, жар которого когда-то разбудил Даниила и вернул мне речь. Я сжала этот горящий глаз молнии и снова отпустила: «Охраняй Даниила!» Я увидела будущее: сначала Даниил испугался, что я умерла, потом он понял. Он нашёл каменный грот, положил меня туда и заложил вход камнями. Он остался со мной.

   И вот я проснулась, встала на ноги, вгляделась во мрак, увидела слабый свет сквозь кладку камней. Одним ударом я пробила проход в стене и вышла наружу. Там горели свечи и стояли горшки с цветами, большинство из которых опрокинулось и разбилось под рассыпанной стеной. Я почувствовала знакомое тепло и быстро пошла ему навстречу по коридорам бревенчатого здания, распахнула тяжёлую дверь кельи. Даниил, древний старец, сидел за столом над книгой.

   Весь монастырь вышел провожать нас в странствие.
   – Как они теперь будут? – бормотал про себя Даниил.
   Все они верили, что это место охраняет неведомая сила. Только Даниил знал, что это.
   – Мне недолго осталось, – продолжал он.
   – Глупый, это только начало пути.

   Тёплое летнее утро. Ветер треплет соцветия кашек. Детская рука касается другой детской руки. Мальчик и девочка, оба одетые в белые полотняные рубахи, лежат в траве. Летним снегом летят над их лицами былинки одуванчиков.
   Дети не похожи друг на друга: она смуглая, зеленоглазая, он русоволосый, бледный, сероглазый, но на их лицах одинаковое выражение уверенности и покоя. Они слушают еле уловимую музыку цветов. Эта музыка переливается радужной аурой, то поднимается высоко в небо, то стелется по земле. Но вот эту музыку заглушает нарастающий топот конницы. Всадники хлещут коней и разжигают свою ярость диким гиканьем.
   Вскоре раздаётся звон колокола в городском соборе и в небо поднимается чёрный дым.
   Девочка и мальчик поднимаются и, взявшись за руки, идут в направлении города.
   Из раскрытых настежь городских ворот валит чёрный дым. Дети входят туда, как в пасть с вырванным языком. Они идут в самую гущу сражения, в гущу крика, плача, скрежета металла. Там, где они проходят, люди падают без сил и пламя гаснет. Оставив за собой тишину, дети покидают город. Они идут дальше.

Сказка заброшенного дома

   Большой песчаный кит живёт в бухте возле моего дома. Было время – закидывала буря в его пасть пиратские корабли.
   Мачты этих кораблей пустили корни и проросли сосновым лесом на спине кита. И как тряхнёт этот лес порыв ветра, так зазвенит в зелёных парусах: «Йо-хо-хо и бутылка рома!»

   Ранняя осень. Ещё сохранилась зелень в жёлто-красной седине листьев. Кокетливо проглядывает сквозь ворсинки мха оранжевая бахрома лисичек.

   Намеренно громко шуршу листьями. Здесь полно змей. Самая опасная из них – змея времени – наступишь ей на хвост и канешь в другое время. Её следы здесь повсюду – электрические провода памяти, покрытые травой тропы, по которым ходят лишь призраки. В восточном пригороде Стокгольма часто встречаются покинутые жилища: дома, хутора, подворья или целые деревни, поглощённые лесом.
   Чёрные остовы из полусгнивших досок, как забытые суда на причалах в бухтах времени. Еле заметные в траве, каменные квадраты фундаментов усыпаны летом земляникой, осенью – маслятами. Заросшие опушки полыхают пионами, удивляют медовыми плодами статных яблонь.
   Там иногда встречается как послесловие оседлой жизни покорёженный вагончик – приют бездомных.

   Покинутый господский дом окружал разросшийся малинник. Люди, почему-то обходили его, хотя аллея к дому манила вглубь россыпью земляники летом и блеском коричневых шляпок боровиков осенью.

   Не то что бы я польстилась на рассыпанные приманки. Видно, наступила на хвост змеи времени, и она укусила меня.

   Я вышла к дому на закате. Продралась сквозь малиновые кусты.

   В доме-призраке не было дверей, и крыша над залой провалилась. Сколько ему лет? Двести, а то и больше. Все пространство вокруг увито плющом… Балкон, как капитанский мостик с видом на пруд.
   Там, наверное, был медный морской колокол, в который звонили, когда был готов обед, чтобы слышали те, кто удил рыбу в пруду неподалёку Вокруг дома полукруглая стена из булыжников – как крепость, и сложенная из камней пристройка – видимо, винный погреб.
   Внутри дома птичьи гнёзда, покрытая густой пылью растрескавшаяся мебель.
   Как ни странно, сохранились стёкла в окнах, пожелтевшие кружевные занавески и зеркала в спальне.

   Затаив дыхание, поднимаюсь по винтовой лестнице на второй этаж. В пролёте на стене портрет – литография, весь в потёках. Еле различимые черты лица молодой женщины. Чем-то похожа на меня. Из окна кабинета на втором этаже вижу последний луч заката. Осторожно спускаюсь вниз. Страшно скрипят ступеньки. Кажется, лестница вот-вот рухнет, и полечу я прямо в пекло к чертям собачьим.
   Ещё раз встречаюсь лицом к лицу с полуистёртым портретом. Твёрдый, немного лукавый взгляд, капризно поджатые губы, причёска и платье семнадцатого века.

   Быстро темнело. Прощай, дом-призрак. Я шла по аллее, как будто кто-то смотрел мне в спину, я обернулась – на чёрных, как нефть, волнах времени покачивался остов пиратского корабля…

     Смеётся чёрный Роджер
     В поднятых парусах.
     Есть сердце в океане,
     Есть сердце в облаках.

   Ночью шёл дождь, и мне снилась, будто я, бездомная, сплю на драном матрасе в спальне дома-призрака. Совсем рядом раздавалось чьё-то басистое покашливание и детский смех.

   Гуляя по старым улицам Стокгольма, я слышала, словно эхо, голос моей фантазии – девчонки-подростка, поющей на французском о Марсе, срезающем маргаритки.
   Цокали каблучки её маленьких парчовых туфелек по каменной мостовой, шелестел подол бирюзового, расшитого золотом платья.
   Я шла за нею следом. Всё не могла нагнать. Но вот она остановилась, обернулась, и в этот момент я стала ею.

   Фантазия – это моё имя, так назвали меня родители. Мне было пятнадцать лет. Моему богатому покровителю было пятьдесят. Его звали Жорж.
   Мои амбициозные разорившиеся родители разрешили денежные неурядицы за мой счёт.
   Я встретила Жоржа впервые, когда мне было десять лет, на празднике Середины лета. Я устала плясать, устала от громкой музыки. Совсем недалеко от площади, в парке, среди роз и цветущих, душистых специй не было ни одной живой души. Я углубилась в прохладу парка. И вскоре звуки праздника стихли.
   Он сидел в тени беседки в кресле и смотрел в телескоп.
   Мне тоже захотелось посмотреть.
   – Это не игрушка! – сказал Жорж.
   Я разозлилась, надерзила. Мне понравилась его снисходительная улыбка.

   Он сидел в гостиной и беседовал с моими родителями. Я вбежала, играя со щенком.
   Родители закатили глаза:
   – Она смеётся!
   Мы с Жоржем посмотрели друг на друга, как заговорщики.
   Мы оба были авантюристами по натуре.
   Он был учёным и негоциантом.
   Он учил меня всему – от фехтования до астрономии.
   На весёлых праздниках я часто забывалась, и он тихо спрашивал:
   – С кем ты?
   Однажды, после столкновения с реальностью, я твёрдо сказала ему:
   – С тобой.
   Я не любила, но была привязанность, дружба, благодарность. Он часто разъезжал по делам, и я всегда сопровождала его.
   Особенно нравились мне морские путешествия. Я любила море – его запах, открытый простор и зыбкость.

   Я не думала об опасностях, связанных с этими путешествиями, и напрасно.

   Однажды на наш корабль напали пираты.
   Словно черти из адской табакерки выпрыгнули они на палубу. Я, видимо, была слишком слаба, чтобы воспринимать ужасное происходящее как реальность.
   Но вот на сцену театра страшного абсурда вышла новая фигура – пиратский капитан. Когда я увидела его, то поняла, что ничего стоящего в жизни до этого момента вообще не знала.
   Вокруг текла кровь, умирали люди, а я думала о том, как странно меняется цвет в его глазах – от зеленовато-голубого до карего. Ещё я думала, что он смуглый и кудрявый, как цыган, и если я сейчас умру, то не напрасно. Его лицо было спокойно, движения удивительно точны. Он отдавал приказы негромким голосом, звук которого проникал, как клинок, сквозь остальные звуки.

   И вот бедные пассажиры стоят на корме, как на чаше весов.
   Капитану нужна была женщина. Выбор пал на пышногрудую примадонну. И ещё капитану нужен был образованный собеседник. Выбор пал на Жоржа. Остальных – за борт.
   Я поняла, что Жорж любит, когда он сказал, что скорее отправится за борт со мной…
   Капитан посмотрел на меня.
   – Ладно.
   – Возьмёшь двух баб? – раздался хриплый возглас одного из пиратов, и дюжина лужёных глоток взорвалась диким хохотом.
   – Я жене не изменяю, – капитан иронично глянул на примадонну.
   – А кому девчонка? Всем?
   – Отползли от неё! Девчонка с отцом!

   Капитан держал своих головорезов в узде.

   Нам с Жоржем отвели место в каморке рядом с каютой капитана. По ночам я слышала фальшивый смех и фальшивые стоны примадонны.

   Мои дерзости вызывали взрывы хохота у команды. Капитан говорил:
   – Не играй с огнём!
   И вот однажды мне пришлось идти по доске. Я обернулась, чтобы ещё раз посмотреть на него, и он понял мой взгляд. Доска завибрировала, и я упала, как «конфетка акуле в пасть» – так сказал один из пиратов.
   Капитан прыгнул следом.
   Я словно превратилась в русалку. Там, в глубине, я могла обнимать его и прижиматься к нему сколько угодно, и это был самый счастливый миг моей жизни.
   Стая акул шла следом за кораблём. Акула не дура, но капитан полоснул её ножом. Другие акулы накинулись на неё. Когда он поднялся со мной на борт, я не могла расцепить рук.
   Боцман добродушно сказал:
   – От страха.
   Когда он пришёл в каюту навестить меня, я хотела кинуться ему на шею, но он сделал предупреждающий жест и сказал:
   – В следующий раз прыгать не буду.
   – Будешь. Признайся, что влюбился! Ты же сам обнимал и целовал меня в воде!
   – Сумасбродная девчонка.

   Фальшивая примадонна больше не смеётся и не стонет за стеной.
   «Я знаю, что ты мой! Я слышу твои мысли! Я обращаюсь к тебе и слышу ответ».

   Я не знала, как погасить свою страсть.
   Я целовала Жоржа через силу. Он гладил меня по щеке, пытаясь утешить.
   Пиратский корабль настигли суда государственной флотилии. Они давно охотились за ним.

   Палубу корабля заливал неестественно яркий свет, словно дрались не люди, а их души. В этом слепящем свете не видно было красок, не видно было крови, как при захвате нашего корабля, я не верила в реальность происходящего. Я словно оглохла.
   Я не слышала выстрела, когда адмирал государственной флотилии стрелял в тебя.
   Я видела, как ты упал, и маленькое солнце вышло из твоей груди, поднялось над тобой, облетело палубу.
   И вдруг я почувствовала тебя, твоё тепло, как тогда, в воде. Я видела твоё лицо, сотканное из света. Ты улыбался и говорил:
   – Что бы ты делала, если бы было иначе? Всё будет хорошо.

   Когда я зарыдала, боцман сказал:
   – Это она от счастья. Она его ненавидела.
   Другие подтвердили. Капитан скептически хмыкнул.
   Один из его офицеров сказал:
   – Они были в плену у пиратов. Бог знает, что пережили…

   Это был довод. К тому же твоя примадонна стала строить глазки капитану. А что ей ещё оставалось делать?
   Я всхлипывала на груди у Жоржа.

   «Всё будет хорошо». Так и было. Мой покровитель женился на мне, и я прожила всю жизнь в достатке и всю жизнь помнила и любила тебя.

     Тонул в закате красном
     Пылающий корвет…
     С тех пор прошло всего лишь
     Недолгих триста лет.

     Висит истлевший парус,
     И мачта не скрипит,
     А сердце в океане не бьётся,
     Но не спит…

   Я сидела на белом песке у морской кромки и смотрела на закатный горизонт. Я не обернулась на приближающиеся шаги и на твою фразу. Мне не нужно смотреть, чтобы видеть тебя. Ты плюхнулся на песок, сзади одной рукой обнял меня и протянул на ладони жемчужину. Я положила ладонь сверху, и мы стали катать её между ладонями, глядя на закат.
   Я стёрла щекой капли воды с твоего плеча.

   Прожив пятьдесят лет, я умерла умиротворенная, уважаемая родными и близкими.
   Моё одеревеневшее тело отпустило душу.
   Не было никакого удивления – этот день, который клонился к вечеру, продолжался десятки лет, и часть меня всегда была там, с тобой…
   Обыкновенный день у моря – просто в этом Лимбо время шло иначе. Там мы были такими, как тогда. Мы не расставались. У нас ещё был весь вечер и вся ночь.

   На барханах, поодаль от пляжа стояли рядом две лёгкие конструкции, напоминающие дельтапланы. Их крылья излучали свет.
   Два силуэта в сияющих лётных комбинезонах шли вдоль кромки моря.

   Каждый сел в свой воздушный корабль. Минута – и они скользнули ввысь, оставив в небе след в форме креста.

     Нам был день для этой встречи.
     Один лишь день, длиной в сто лет.
     И, отдохнув за это время,
     Мы отправляемся в полёт.

     Блеснул на ткани серебристой
     Земных лесов, полей узор,
     И наклонился, развернулся,
     Взорвался светом горизонт…

   Фантазия приземлила свой летательный аппарат под моим окном.
   Безумный сосед со второго этажа выглянул и стал ещё безумнее.

   Первые заморозки. Перед домом-призраком растёт маленькая ёлочка. Рядом стоит старая буржуйка. Я развела огонь.
   Люблю приходить сюда… Открою термос – кофе с коньяком. Пью и смотрю, как садится солнце.

   Внутри дома стены покрыты инеем.
   Тишина тут полна еле слышным многоголосым шёпотом.
   Фантазия говорит: «Мой дом – твой дом».

Маркиз. Танец фарфоровых фигурок

   «Маркиз совсем выжил из ума», – распускали слухи наследники.
   Маркиз часами рассматривал свою любимую табакерку.
   Внутри две фигурки сидели у ручья в лесу – Шарль и Шарлотта.
   Они прожили вместе всего год.

   Первые заморозки покрыли мох, кусты черники и брусники сахарной блестящей глазурью.

   Шарль и Шарлотта сидели на мшистом камне, обнявшись, и смотрели на журчащую воду в первых лучах солнца.
   Им было тепло и хорошо вместе.
   – Откуда музыка? – спросила Шарлотта.
   – Откуда-то сверху, – ответил Шарль.

   Старая служанка маркиза рассказывала, что он в своё время был так красив, что устоять было невозможно.
   У маркиза была коллекция музыкальных табакерок. Когда такая табакерка открывалась, внутри под музыку танцевали менуэт пастух и пастушка – две фарфоровые фигурки.
   Маркиз знал все эти танцующие пары внутри табакерок.

   Было время – стоило хорошенькой крестьянке из его поместья выйти замуж за красивого парня, маркиз тут как тут.
   И что потом?
   От новости, что у кого-то родился младенец – его копия, маркиз кривился, как от зубной боли.

   Но вот однажды на прогулке по лесу он набрёл на избушку лесника.
   В своём поместье он везде был у себя дома.
   В быстром ручье среди камней стирала бельё настоящая красотка.
   Маркиз даже не слышал, что его лесник Шарль женился.

   – Как зовут тебя, дитя?
   – Шарлотта, – ответила жена лесника.

     Последние жёлтые факелы в синей лазури.
     Под конским копытом парчового инея хруст.
     Горит, искрится и тает россыпь
     Замёршей брусники рубиновых бус.

     Как ключик в замке, луч заката в тумане,
     На голых кустах паутины застывшая сеть.
     Осенней любви подаяньем
     Дубовая роща рассыпала медь.

   Пресытившийся маркиз мог бы взять силой или просто приказать, ведь он хозяин, но ему нравилось наблюдать. Он приходил каждый день. Неторопливые прогулки по лесу.
   Он сидел у ручья и курил трубку Шарлотта стряпала, мыла посуду, стирала, и её руки становились красными от холодной воды. Маркиз сидел на кухне, греясь у очага. Шарлотта ждала своего мужа. От маркиза так вкусно пахло. Шарль приходил уставший, зная, что маркиз сидит у него. От Шарля остро пахло лесом и заботой. Его взгляд был полон беспокойства.
   Шарлотта без страха выставляла маркиза, и он подолгу сидел у избушки, глядя на окна.

   Маркизу было много дано. Все себя предлагали. Со временем он понял, что не может взять красоту, не разрушив её.

   Приходя, он почти не разговаривал с Шарлоттой, или это были односложные диалоги. Он не хотел прояснить ситуацию, чтобы не разрушить иллюзию. Шарлотта старалась не смотреть на него. Иногда он приносил музыкальные табакерки удивительной красоты. Всякий раз, когда Шарль возвращался, Шарлотта была так рада! Маркиз не мог не нравиться, но в сердце Шарлотты хватало места, и эта симпатия не вытесняла и не уменьшала любовь к мужу.

   Когда наступили холода, маркиз уехал в большой город, очень гордый собой.

   Она была в плотном коконе холодной слизи, который пронизывали горячие нервы. Она не могла пошевелиться в железном кольце мускулов своего любовника, бесконечно знакомого во сне. Кокон объятия стал таким тяжёлым, что твердь расступилась перед ним. Кокон летел в горящую бездну, но, почти коснувшись пламени, он треснул. Огромная бабочка с огненными крыльями, с телом любовников, сросшихся, как сиамские близнецы, взмыла вверх.
   Шарлотте часто снился этот сон.

   Жилка ручья пульсировала под тонкой кожей льда.
   Там попала в ловушку форель.
   Шарлотта оглушила трепыхающуюся рыбу и положила её в корзину.
   Снег падал крупными хлопьями.
   Шарль обещал взять её завтра в город!
   Он только перешагнул порог, как она бросилась на шею и закружила.
   – Я никогда нигде не была! – она уткнулась лицом в его мягкие каштановые кудри.

   Не похож он на здешних – Шарль.
   Жанна была его кормилицей.
   – Эдакая кувалда – не согнёшь, а какой поклон отвесила господину, вручившему ей младенца и увесистый кошель, – рассказывала рябая Челеста. – И господин, видать, не отец ребёнка, а слуга какой-то важной персоны. Отдал – даже не взглянул на ребёнка.
   Жанна своих щенков лупила нещадно, а Шарля никогда не била.
   Зато от деревенских мальчишек ему здорово доставалось – чужой, красивый.
   Пока Жанна не сказала веско муженьку:
   – Научи отпор давать. Забьют ведь.
   Шарль был проворным и сильным. Как дал отпор – разом все отстали.
   Никто с ним не водился – чужой и есть чужой.
   Жанна часто вздыхала:
   – Что с ним будет?
   Но втихомолку им гордились – вот он у нас какой! Принц!

   Он любил быть один в лесу и не мудрено, что стал лесником.
   Шарлотта была слишком изящна для крестьянских вкусов.
   Она нашла Шарля в собственном саду, словно он там рос среди прочих цветов.
   Он давно наблюдал за ней.
   – Ты что тут корни пустил? А если братья увидят?
   – Хочешь, уйду?
   – Нет. Оставайся. Живи здесь, только незаметно, как ёжик.

   После нехитрого торжества деревенской свадьбы, когда они остались одни, Шарль предстал перед ней, как полагается, в длинной белой рубахе, серьёзный, как драматический актёр.
   Шарлотта расхохоталась:
   – Зачем ты это напялил?
   – Так полагается.
   – Тепло, никто не смотрит, и мы любим друг друга. Сними.
   – А сама в платье, башмаках сидишь, ручки сложила, как маленькая. Чего ждёшь?
   Шарль погладил её русые с рыжим отливом волосы.
   В её серо-голубых широко раскрытых глазах был испуг, голод и доверие приручаемого зверька.
   – Не бойся, твой испуг напоминает о верности, и только потом, когда он исчезнет, придёт чувствительность и время пойдёт своим чередом.

   Она рассмеялась:
   – Что ты говоришь? Что ты говоришь? И это было похоже на прозрачную янтарную смолу цветущих слив. Что ты говоришь? Что ты говоришь?
   Они говорили почти беззвучно жаркими сухими поцелуями…

   – Опять эта разбойница подбирается к курятнику! Шарль! Поймай её! Поставь капкан! – закричала Шарлотта, увидев ярко-рыжий хвост, мелькнувший среди пушистых сугробов.
   – Она почти ручная. Я подружился с этой лисицей прошлой зимой.
   – Прошлой зимой у тебя не было ни жены, ни кур.
   – Это верно. Может, не стоит тебе ехать со мной в город? Курам будет спокойнее.
   – Ох, как тебе не хочется брать меня с собой! Ну, что ты себе там надумал?
   – Сон плохой приснился.
   – Плюнь на сон! Хочу с тобой! Хочу в город!
   Всю дорогу Шарль был не в духе. Шарлотта болтала не о чём. Пару раз он думал: «А не повернуть ли обратно».

   Город рассыпался в её глазах как разноцветные бусины с оборвавшейся нитки. Яркие цвета невиданных нарядов, горячие запахи разнообразной снеди, гам толпы, а главное – музыка.
   На окружённом толпой помосте труппа бродячих артистов давала представление!
   Шарль что-то говорил ей. Она не слушала и, как во сне, пошла на звук музыки в самую гущу толпы, и растворилась в ней.
   Шарль рассердился не на шутку:
   – Как маленькая! У нас не так много времени. Нужно успеть домой дотемна.

   Белокожий рыжий акробат сделал заключительное тройное сальто и приземлился прямо у ног Шарлотты. Толпа ахнула в восхищении. У акробата были ярко-голубые шалые глаза. Они искрились, как иней. Он смотрел только на Шарлотту. Всё представление было для неё. Она бросила ему монетку. Он не вставал с колен.
   Колпак с бубенчиками, кожаные штаны, меховая жилетка на голое тело. Под ослепительно-белой кожей его мускулы были как глыбы льда. Широкая алая улыбка.
   – Тебе понравилось?
   – Да.
   – Поцелуй меня!
   – Поцелуй его! – закричала толпа.

   Шарлотта растерялась.
   Тогда акробат притянул её к себе и поцеловал в губы под громкое улюлюканье толпы.
   Поцелуй был горяч. Его кожа была холодна и издавала какой-то странный мятный запах, от которого Шарлотта словно проваливалась вниз.
   Шарлотта рванулась.
   – Куда ты, крошка? – акробат сжал её запястье.
   – К мужу. Он ищет меня.

   Шарль и Шарлотта молча возвращались домой.
   Так же, не сказав ни слова, поужинали, легли в постель и тут же уснули.
   Она была в плотном коконе холодной слизи, который пронизывали горячие нервы. Она сразу узнала этот мятный, сладкий запах. В лунном луче жадный алый рот акробата прошептал: «Как же хорошо с тобой, крошка». Она не могла пошевелиться в железном кольце его мускулов. «Ты моя навсегда».
   Кокон объятия стал таким тяжёлым, что твердь расступилась перед ним. Кокон летел в горящую бездну, но, почти коснувшись пламени, он треснул. Огромная бабочка с огненными крыльями, с телом любовников, сросшихся, как сиамские близнецы, взмыла вверх.
   Шарлотта закричала от наслаждения и ужаса и проснулась.
   Шарль отирал её лоб холодной водой.
   – Девочка, ты вся горишь.

   День был ни хмурый, ни ласковый. И Шарль был такой же.
   Он протянул ей глиняную кружку с отваром целебных трав.
   – Отлежишься, поправишься. Я скоро вернусь.

   Солнце разогнало лёгкую светло-серую вуаль облаков. Снег искрился. Шарлотта задыхалась от жара. Поток искрящейся прохлады проник в дом. Шарлотта встала. Накинула на плечи шерстяную шаль и распахнула дверь.
   Над белыми кронами деревьев поднималась струйка дыма.

   Шарлотта сунула ноги в башмаки и пошла через сугробы посмотреть, что там.

   На лесной поляне остановился на отдых театральный балаганчик.
   Актёры грелись у костра. Акробат держал в руке фляжку, к которой периодически прикладывался.
   Ни огонь, ни алкоголь не согревали его.
   – Она была такая лёгкая. Я бы научил её танцевать.
   – Да, в труппе не хватает танцовщицы, – ответил один из актёров.
   – Как будто я её раньше видел. С ней я бы мог делать такое… Мы бы летали, как бабочки…
   Акробат поднял глаза. Фляжка выпала из его рук.
   Среди заснеженных веток стояла Шарлотта.
   Мутный голубой взгляд акробата был полон пьяных слёз.
   Он не понимал, что видит реальность.
   Никто другой не заметил Шарлотту. Она, осторожно придерживая ветки, отошла вглубь кустарника.

   Она уверенно ступала по проволоке и совсем не боялась гудящей толпы. На ней было розовое платье с блёстками, за спиной бумажные крылышки.

   Шарль нашёл её совсем недалеко от дома. Её глаза были широко открыты, а на её губах была совсем незнакомая ему улыбка Коломбины.

     Расхохотался вьюгой ветер,
     Приехал цирк, как год назад,
     И закрутила сальто-мортале
     Зима, как шалый акробат.

     Народ собьётся кучей-тучей,
     Вглядевшись в любопытство лиц,
     Зима язык покажет острый,
     Как по следам бегущий лис.

     И этот трюк, такой избитый,
     Опять кого-то рассмешит.
     Неугомонная девчонка
     За акробатом побежит.

   Когда в начале апреля маркиз вернулся в своё поместье, он отправился на прогулку к домику лесника. Избушка казалась покинутой – холодной и неприбранной. В трактире он увидел Шарля. Тот еле встал, хотел отвесить поклон и не смог удержаться на ногах.

   Зимой Шарлотта простудилась, слегла и вскоре умерла от горячки.
   После того как Шарль овдовел, он стал ужасно пить.
   В память о прекрасной Шарлотте, маркиз предложил Шарлю место слуги.
   Они много путешествовали.
   Шарль пользовался огромным успехом у служанок, где бы они не останавливались.

   Во время путешествий со скуки маркиз научил Шарля фехтовать и стрелять.
   В один прекрасный день эти уроки пригодились, когда на большой дороге на них напали разбойники. Они храбро дрались, но Шарль был смертельно ранен. Маркиз хотел отвезти его в ближайшую деревню, но Шарль попросил похоронить его в лесу.

     Капли дождя висят на гроздьях рябины,
     Как алмазные серьги в тумане.
     Влажные губы осенних дождей.
     Не навеки прощанье.

     Годы ещё впереди,
     А потом ад или рай.
     Мы ещё встретимся,
     Ты это знай.

Незаконные супруги

   Шёлковые травы стелются волнами, как золотые волосы прекрасной женщины. Охота в разгаре… Юный герцог Рамиро со своей свитой мчится во весь опор. Небо темнеет. Вот-вот начнётся гроза. А герцогу всё нипочём… Его белая распахнутая рубашка трепещет на ветру. Открытая мускулистая грудь лоснится от пота. На локте сидит охотничий сокол. Сильной рукой он сжимает поводья, усмиряя норовистого коня.
   – Светлейший герцог! Не повернуть ли обратно? Вон какая туча!
   Хлынул ливень.
   Рамиро только смеётся. Он запрокидывает голову, ловя жадным ртом капли дождя, как поцелуи любимой. Раскаты грома и вспышка молнии пугают коней. Конь Рамиро встаёт на дыбы, едва не сбросив седока, и бросается вскачь, не разбирая дороги.
   Конь мчится вдоль берега моря. На белом песке темнеет обломок мачты, рядом лоскут парчовой ткани. Несколько дней назад бушевала буря, но никто не видел корабля. Рамиро, наконец, удаётся обуздать своего скакуна. В кустах у берега слышится какой то шорох. Охота продолжается. Рамиро вмиг натянул тетиву и навёл стрелу.
   – Пощадите!
   Она, нерешительно ступая, вышла из кустов. Молодая женщина, похожая на лесную фею: шёлковые волосы как волны ковыля в степи, бледная, белокожая.
   На её алых губах запёкшаяся кровь, слипшаяся от крови прядь волос у виска, платье из дорогой парчи, изодранное в клочья.
   – Почему ты так странно ступаешь, у тебя что копытца?!
   Она приподняла подол платья, обнажив маленькие израненные ступни.

   – Смотрите, с какой добычей герцог вернулся с охоты! – перешёптывались слуги.

   – Приготовьте всё к свадьбе, – небрежно бросил Рамиро, – да поторапливайтесь! Этой ночью я хочу лечь с ней на ложе, как с законной женой!
   Все поняли, что юный герцог не шутит, и забегали, как оголтелые.
   – Бедные мы! Бедные! – голосила толстая кухарка. – Околдовала нашего господина лесная ведьма!

   В часовне у небольшой капеллы было тихо. Сюда не проникали крики со двора, где в спешном порядке готовились к торжеству. Священник ясно представлял, какой скандал произведёт поступок сумасбродного юноши.
   Он пытался выяснить в разговоре, кто эта молодая женщина, которой через несколько часов предстояло стать герцогиней.

   – Я ничего не помню. Только грохот волн, скрип падающей мачты, боль, крики о помощи. Я очнулась на берегу. Не знаю, кто я, как зовут, откуда, чья дочь. Я уже рассказывала.
   – Да, да. Я говорил с герцогом. Если вы не против, мы будем называть вас Беатриче.

   Беатриче снова и снова пыталась вспомнить.
   После свадебного пира, разделяя ложе с мужем, она прислушивалась к своему телу.
   Это уже было с ней. Объятия мужчины, полные не только страсти, но нежной заботы, – у неё был муж!
   Рамиро прижал её тонкие пальцы к губам.
   – Ты одна уцелела после кораблекрушения. Что дурного в том, что я женился на вдове?
   Через несколько месяцев у неё появилось ещё одно знакомое чувство.
   – Вот увидите! У неё родится не ребёнок, а чёрт с рогами! – говорила толстая кухарка.
   Ребёнка принимала старая повитуха, которая в своё время принимала Рамиро.
   Повитуха умилялась красоте младенца и говорила, что именно таким был сам Рамиро, когда родился.

   Рамиро неохотно собирался в дорогу. Король созывал совет.
   – Это ненадолго, любимая. Не грусти.

   Но, прибыв ко дворцу, он, как и многие мужья, был рад оказаться вдали от дома в весёлой мужской компании.
   И так, бродя по ночному городу с молодыми и не очень повесами, Рамиро забрёл в трактир, известный не только своим славным вином.
   Захмелев, прислонившись к стене, он с удовольствием взирал на танец местных красавиц.
   Одна из них чем-то напоминала Беатриче.

   – Хороша, – вздохнул кто то рядом. – Похожа на мою покойную жену. Утонула меньше года назад. Во время морской прогулки неожиданно разразилась гроза. Корабль разнесло в щепки…
   Рамиро повернул голову. Герцог Лоренцо продолжал свой печальный рассказ… Казалось, его никто не слушал в шуме трактира. Они были едва знакомы.
   Лоренцо раскрыл медальон с портретом. Рамиро вздрогнул.

   Рамиро вернулся домой. Жизнь потекла своим чередом. Никто не обратил особого внимания на незнакомого парнишку, которого приняли помогать по хозяйству. Никто особенно не обеспокоился, когда этот парнишка вдруг исчез.

   Был жаркий день. Беатриче с сыном на руках сидела в тени у пруда, слушая в полудрёме младенческий лепет, глядя на белых бабочек, порхающих над лилиями, и вдруг её слух уловил еле слышную песню. Её пел чистый детский голос. И мелодия, и голос были ей очень знакомы. Беатриче пошла на звук песни и вскоре увидела сидящую на берегу свою маленькую копию.
   – Анжела!!!
   К герцогине вернулась память.
   – Твоё настоящее имя Лючия, – сказал ей герцог Лоренцо.

   Состоялось разбирательство. Решением короля Лючии повелевалось вернуться к Лоренцо. Её сын был оставлен на попечение своего отца.

   С осенними дождями пришла в их края страшная гостья – чума.
   В доме герцога Лоренцо эта незваная гостья забрала с собой маленькую Анжелу. Да и сам герцог собирался в путь вслед за дочерью.
   – Стой на пороге! Не входи! – закричал он Лючии, появившейся в дверях спальни. – Не дожидайся моей смерти. Немедленно отправляйся к Рамиро. Я уже отослал письмо ему и королю. Я знаю своего младшего брата. Он спровадит тебя в монастырь, как только я умру. Торопись. Будь счастлива! Прощай!

   Дом Рамиро встретил её скорбным молчанием. Накануне её приезда умер сын. Рамиро в слезах прижал её к себе:
   – Я молил Бога о чуде. И вот ты здесь! Ты так нужна мне!
   Младший брат герцога Лоренцо явился к королю с жалобой, но письмо, посланное герцогом, опередило.
   Решением короля Лючии было позволено остаться в доме Рамиро при условии, что она соблюдёт год траура. По истечении года им разрешалось вступить в брак.

   Запрет висел над ними, как туча.
   Они не разлучались и, казалось, оба таяли – оба, одетые в чёрное, бледные, как восковые фигуры.
   Но вскоре румянец снова заиграл на их щеках.
   Слуги утверждали, что герцог и герцогиня спят каждый в своей спальне.

   В углу охотничьей хижины горел очаг. На вертеле жарились куропатки. Лючия полулежала в деревянной бадье, свесив ноги. Рамиро сидел обнажённый на расстеленной медвежьей шкуре и поливал её из ковша водой, любуясь красотой её тела.
   – Ты сейчас и вправду похожа на лесную фею.
   – Запретная любовь сладка и опасна.
   – Не бойся. Мы поженимся через три месяца. Я знаю – у тебя будет сын.

   Они спали, обнявшись. В очаге еле теплились последние искры.
   Вдруг Рамиро проснулся, услышав, как кто-то скребётся и роет землю за дверью.
   Сжимая в руке меч, он распахнул дверь. Из мрака на него смотрели горящие глаза зверя. С голодным рычанием животное впилось клыками ему в плечо. Рамиро многократно вонзал меч в тяжёлое мохнатое тело, но зверь казался неуязвимым и не отпускал захват. Лючия проснулась от шума и, схватив тяжёлый вертел, метнула в мохнатое чудовище, терзавшее Рамиро.
   Зверь метнулся прочь и исчез в темноте леса. Из рваной раны на плече хлестала кровь. На груди Рамиро остался глубокий след от когтей.

   Дома, срочно прибывший лекарь осмотрев Рамиро, нашёл его состояние крайне опасным. Рана была серьёзной.
   Слуги перешёптывались. Когда привезли герцога, его рана была перебинтована рубашкой герцогини.
   – Да охотился он, – ворчала толстая кухарка, – сама небось обернулась зверем, чуть до смерти не загрызла.
   Последующие три месяца до самой свадьбы Рамиро провёл в постели. Но в день свадьбы он встал, взял в руку меч, сделал несколько взмахов. Его рука была крепка. Он снова был полон сил.
   Их второй сын родился через шесть месяцев после свадьбы. На этот факт при дворе закрыли глаза.
   Второй сын не был таким красивым, как первый. Он был озорным шалопаем и вечно попадал в истории, но при этом – таким весельчаком, что всегда мог перешутить смерть, сидящую на перекладине виселицы. И потом, заливаясь вином и смехом в трактире, он рассказывал обнимавшим его девчонкам:
   – Оттого я такой шалый, что моя мать была лесной волшебницей – так говорила старая кухарка.

Сад

   Шестилетняя Герда переехала с мамой из центра города на окраину, в район Зелёной долины. Из высотного дома возле гудящего шоссе – в тишину вилл с палисадниками.
   Мама ушла на работу, а Герда отправилась исследовать новое место.
   Она шла по дороге, по обе стороны которой были виллы. Вся зелень деревьев за оградами, а для Герды – только асфальтовая дорога. Середина лета. Середина буднего дня. Никого. Она шла и шла. Вдруг цепочка вилл оборвалась. Перед Гердой был лес. Ей стало немного страшно, но она шла дальше по еле заметной тропинке, которая кончилась у ржавой калитки. Рядом у ограды висел такой же ржавый почтовый ящик, набитый пожелтелыми старыми газетами. На калитке была надпись «Вход воспрещён». За калиткой заросли шиповника и дикой малины. Она открыла калитку и, стараясь не цепляться за колючки, пошла вглубь зарослей. Тропинка проступила снова, она становилась все чётче и скоро стала дорожкой, посыпанной гравием. По краям росли аккуратно подстриженные кусты роз самых разных сортов. Вдруг Герда услышала где-то за кустами детский смех. Вскоре она вышла на широкую поляну и увидела нескольких детей её возраста, играющих в мяч. Они были удивительно красивы. У них были шелковистые мягкие локоны, тонкие черты лица, нежный румянец на щеках.
   «Такие, наверное, не захотят со мной играть», – подумала Герда. Но один из детей, заметив её, приветливо помахал рукой. Дети с радостью приняли её в игру. Во что они только не играли! И в прятки, и в салочки, и в мяч!
   Герда была так рада, что встретила новых друзей.
   – А можно я завтра снова к вам приду? – спросила Герда.
   Дети удивлённо посмотрели на неё.
   – А разве ты не отсюда? Разве ты не живёшь в саду?
   – Нет, я живу там, в Зелёной долине.
   Герда махнула в сторону, откуда пришла. Но вдруг она поняла, что не помнит, с какой стороны пришла, и ещё она почувствовала, что играла довольно долго. Мама, наверное, уже пришла с работы и беспокоится.
   – Здесь выход один. Мы проводим, – сказал один из детей.
   Они пошли по знакомой тропинке и вскоре вышли к зарослям дикого кустарника, но никакой калитки за ними не было. Только плотно растущие кусты, сквозь которые невозможно было пройти. Герда заплакала от страха.
   – Не бойся! – утешали её дети.
   – Надо сбегать за Петром. Он поможет.
   Один из детей ушёл и вскоре вернулся в сопровождении статного высокого мужчины с седой бородой.
   – Как тебя зовут?
   – Герда.
   – Герда, разве ты не видела табличку «Вход воспрещён». Ты не умеешь читать?
   – Немножко умею, – виновато ответила Герда.
   – В этом саду свои правила. Сейчас вход закрыт. Ничего не поделаешь. Он откроется рано утром. Пойдём со мной.
   Герда взяла его тёплую большую руку, и они пошли вместе по тропинке.
   – А завтра я могу сюда прийти? – спросила Герда.
   – Ну раз уж ты нашла это место, то можешь.
   – А можно с мамой?
   – Просто обязательно, – на лице Петра появилась добрая улыбка.

   Они вышли из сада на каменистый пригорок, на котором стоял одинокий жёлтый домик.
   – Это твой дом?
   – Нет, тебе придётся здесь переночевать.
   Они вошли в дом. Похоже, оттуда недавно переехали. Были оставлены кое-какие старые вещи. Всё аккуратно сложено, убрано. В углу стояла кровать, укрытая застиранным пледом.
   – Здесь и будешь спать. Ты, наверное, голодная?
   Герда кивнула.
   Пётр нашёл в кухонном шкафу сухари и изюм. Заварил чай.
   – Кашу без молока ты, наверное, не будешь?
   – Если гречневая, то буду.
   Когда Пётр вернулся из кухни с тарелкой каши, девочка уже спала.
   Он сел у окна, глядя в небо на летнюю зарницу.
   – Герда проснись! Тебе пора!
   Она сладко спала, и разбудить её, казалось, было невозможно.
   Тогда Пётр взял её на руки и понёс, теребя за руку на ходу.
   – Герда! Мама ждёт!
   Она проснулась у самой калитки.

   Пётр осторожно опустил её на землю и сел перед ней на корточки, глядя ей в глаза очень внимательно.
   – Герда! Слушай! Это очень важно! Как выйдешь из калитки беги к маме изо всех ног и не смотри по сторонам. Обещаешь?
   Герда кивнула.
   Она отворила калитку и бросилась бежать. В предрассветном тумане всё было знакомым и незнакомым. Вот, наконец, её дом. Герда распахнула дверь.
   – Мама! Я вернулась!
   Герда увидела силуэт матери, сидящей на кровати на фоне окна.
   Мать повернула к ней лицо. Герда закричала от ужаса. Лицо матери было покрыто глубокими морщинами, а волосы были совершенно седыми.
   – Но ты всё равно моя мама! Ты, наверное, очень долго плакала оттого, что меня не было?
   – Да доченька. – И по её щекам потекли слёзы.
   – Мама! Я нашла такой красивый сад! Давай пойдём сейчас туда.
   Герда взяла мать за руку, и они пошли вместе.

   Вот тропинка. Вот калитка. Герда открыла её, отвела рукой ветку шиповника. Мать шла следом. Её лицо стало как прежде молодым.

Храбрый котёнок по прозвищу Паганини

   Чёрно-белая шубка двухнедельного котёнка была похожа на кургузый фрак музыканта. Он был нескладный, с тонким, как у мышки хвостиком, но для мамы-кошки он был самым красивым. Она заботливо облизывала его, а он погружал мордочку в её пушистый мех и сосал тёплое молоко. Потом они сладко засыпали, свернувшись в меховой клубок.
   Но вот пришёл человек. Оторвал котёнка от мамы. Посадил его в картонную коробку. Поставил коробку в багажник машины. Машина тронулась. Котёнок дрожал и звал маму. Машина затормозила на обочине дороги в лесной зоне.
   Шаги человека стихли. Завёлся мотор. Машина уехала. Котёнок сжался в углу коробки.
   Среди благоуханного богатства запахов майского леса не было запаха мамы, поэтому мир для котёнка стал пустым и холодным.
   Темнело. Котёнок слышал, как смерть перекликается голосами зверей и птиц. Он не смел пошевелиться.
   Так, в бессонном ужасе прошло два дня и две ночи. Котёнок постепенно холодел, сжимался и превращался в маленький камень.
   На третий день он услышал детские голоса.
   Котёнок из последних сил стал отчаянно звать на помощь.
   Маленькие беглянки из эмигрантского гетто были неказистыми и слабоумными, но они знали простые истины суровой жизни.
   – Бедненький! Куда его? Наши не разрешат.
   – А помнишь, тот польский мальчишка говорил, что у его кошки котята!
   – Его мама нас не любит. У нас ноги грязные, а у неё ковры.
   Агнесс только пришла с работы. Только присела с чашкой кофе. Звонок в дверь. Глянула в глазок. Опять эти девчонки. С коробкой. Опять что-то продают.
   Всё же знакомые сына. А их не много.
   Открыла.
   – Возьмите! А то умрёт!

   Квартира Агнесс находилось под покровительством богини кошки Бастет. Пришлось принять котёнка, чтобы не разгневать богиню. Раньше в этой квартире водилось много всякой нечисти, видимо, оставленной предыдущими жильцами. Агнесс и её сын Юрась сразу почувствовали неладное. Им снились кошмары. Они стали часто болеть и ругаться. Их первый кот, огненно-рыжий Манделла, беззаветно любивший своих хозяев, героически погиб в схватке с тёмными силами. Приобретённая через год породистая красавица кошка Пудра была натурой замкнутой, пугливой и осторожной. Она соблюдала нейтралитет.
   Ей предоставлялась полная свобода и хороший уход.
   Когда приходило время, Пудра выходила на балкон и издавала призывный клич.
   Из дальних и ближних мест собирались коты на состязание в силе и ловкости. Победитель удостаивался любви Пудры.

   Чтобы уберечь своё потомство, Пудра обращалась за помощью к хозяевам за сутки до родов. Те сидели с ней и, как могли, успокаивали.
   Потом, лёжа у корзинки с новорождёнными котятами, положив ладони на тёплые пушистые тельца, Агнесс и Юрась впадали в глубокий сон и переносились в благодатный мир богини Бастет. Этот сон приносил им обновление и заряжал светлой энергией.
   С каждым новым потомством Пудры тёмная сила слабела и отступала.
   Котята Пудры всегда были красивыми и крепкими.
   Каждого котёнка Агнесс отдавала в надёжные руки.
   Пудра это чувствовала и любила хозяев всё больше и больше.

   Маленькие оборванки ушли, оставив в руке Агнесс меховой комок.
   Котёнок был тяжёлым и холодным, вобрав в себя ужас последних суток.
   Агнесс поставила котёнка перед Пудрой. Заискивающе глядя ей в глаза, котёнок издал мелодичное мурлыканье. Пудра зашипела на него. Котёнок наделал от страха маленькую лужицу.
   – Назовём его Паганини, – сказала Агнесс.
   Пудра с возмущённым недоумением посмотрела на хозяйку.
   Котёнок потупил взгляд, увидев своё жалкое отражение в глазах породистой красавицы кошки.
   «Кургузая шубка, плебейская мордочка, хвостик, как у мышки. И ты хочешь, чтобы я его приняла?!» – Пудра фыркнула и гордо удалилась.
   Зато котята очень заинтересовались незнакомцем, приняв его за живую игрушку. Они стали весело тузить Паганини.
   Их было четверо – Сальса, Джексон, Шанель и Босс. Двухмесячные сорванцы были в два раза больше Паганини. Рисунок на их пушистых трёхцветных шкурках был изысканным и замысловатым. Они чувствовали себя вполне готовыми к взрослой жизни – давно научились ходить в лоток с песком и есть корм для взрослых кошек.

   – Покатай меня! – Джексон сел верхом на Паганини. Тот прижался к полу.
   – И меня! – весело крикнула Шанель.
   – И меня! – крикнул Босс.
   – Все прочь! Он моя игрушка, – деловито сказала Сальса, самая крупная и сильная из всех котят.
   Она перевернула Паганини на спину и, сев верхом, обильно помочилась на него. Потрясённый Паганини встал на дрожащие лапки, обтекаемый мочой, и горько заплакал.
   – Вы что это вытворяете?! – прикрикнула на котят хозяйка. – Придётся тебя, друг, помыть.
   Хоть и вода была щадяще-тёплая, и шампунь самый мягкий, несчастный Паганини вопил так истошно, что сердце Пудры дрогнуло. Она обеспокоенно металась по ванной, а потом принялась облизывать и кормить вымытого страдальца.
   Два часа сосал он молоко, пока не высосал всё до последней капли. Кошка поднялась, а он волочился за ней, присосавшись, как пиявка. Агнесс наполнила блюдце взбитыми сливками. Паганини влез в сливки, как пчёлка в белую розу.
   Немного успокоившись, он заснул на покрытой полотенцем грелке.
   – Ой какой пуфик мягонький!
   Джексон плюхнулся на спящего Паганини, тот вздрогнув, проснулся. Котята снова принялись играть с ним, как с живой игрушкой.
   Шкаф стоял в углу спальни. Он был тяжёлый, на низких подпорках.
   Паганини юркнул под шкаф. Котята бросились следом, но они были слишком большие, чтобы пролезть в узкую щёлку.
   Отдышавшись в безопасности, Паганини почувствовал невыносимую тяжесть жизни. Он заснул с мрачными мыслями.
   Ему показалось, что он снова в лесу. Он проснулся с острым чувством голода и холода. Осторожно вылез из-под шкафа. Кошка была на прогулке. Котята спали в корзинке. Они вздрагивали и ворчали во сне. От них аппетитно пахло молоком. Паганини залез в корзинку и стал отчаянно искать в их пушистых шкурках сосок с молоком. Ему казалось, что вот-вот отыщет. Голод ожесточённо грыз тельце Паганини. Он подумал, что если не найдёт соска, то можно просто прогрызть дырочку в шкурке и высосать жизненный сок из котят. Кошка появилась вовремя.
   – Ты что надумал?! – зашипела она.
   Паганини сжался, снова стал маленьким камнем.
   – Там под шкафом живёт чёрный котёнок. Он сказал мне, что так можно.
   – Никакой он не котёнок. Он Плохой. Что ещё он тебе сказал?
   – Он сказал, что живёт в огне, поэтому он холодный внутри и постоянно выделяет холод. Он сказал, что холодным жить легче. Нужно всего пару глотков крови – и наелся. Он сказал, что я скоро умру. Он спросил, хочу ли я тоже стать холодным, тогда не придётся умирать. Он сказал, что я, так же как и он, здесь чужой, поэтому приходится прятаться под шкафом.
   – Ты ему не верь. Я отогрею тебя. Хозяйка поможет. Котятам скажу, чтобы не обижали. Ты и сам себя в обиду не давай. Они, наверное, думают, что ты – это он. Ты быстро повзрослел, когда был один.
   Когда они были такие маленькие, как ты, они из корзинки вылезти не могли, а он их покусал. А теперь они его достать не могут. Только ты можешь. Он тебя боится, вот и подбивает на всякие гадости.
   – Откуда он взялся?
   – Я не знаю. Раньше их много было. Кого я с котятами переловила, кто сам ушёл. Этот, последний, не хочет сдавать позиций.
   – Я устал.
   – Это потому, что он тебя укусил, пока ты спал. Видишь – у тебя ранка на лапе. Я её залижу, и всё пройдёт. Наберись сил и сразись с ним. Помоги нам от него избавиться, и богиня Бастет тебя наградит! Чего бы тебе хотелось больше всего?
   – Я хотел бы вернуться к маме.

   – Посмотри, он такой хилый, боюсь, что умрёт. Я его к кошке подкладывал, а он молока не пьёт. Сжался в комок и дрожит.
   – Юрась, его нужно отогреть и приласкать, тогда он поправится.
   Еле теплился в ладонях огонёк кошачьей жизни.
   Хозяева гладили и грели. Дрожь сменилась мурлыканьем.
   Паганини всё-таки собрался с силами и стал пить молоко Пудры, лёжа на покрытой полотенцем грелке.

   – Всемилостивая богиня Бастет, не оставь нас своим теплом и светом. Помоги нам избавиться от последнего оплота тёмной силы в нашем жилище. Дай силу нашему приёмышу сразиться со злом.
   Агнесс молилась на польском, а Пудра на кошачьем.
   Паганини стал младшим братом. Котята тренировали своего чемпиона в честных схватках.
   За считанные дни он научился тому, что умели большие.

   Паганини увидел загоревшийся под шкафом огонёк. Там, в дальнем углу у стенки, открылась маленькая дверь. Дымящийся силуэт Плохого вполз из огненного мира в щель под шкафом.
   Паганини знал, что он сильнее. Он не боялся Плохого и первым кинулся на него. Котята и кошка беспокойно ждали, прислушиваясь к звукам схватки. Наконец сильным толчком Паганини вытолкнул Плохого из-под шкафа.

   Агнесс тщательно пропылесосила квартиру, чтобы ни одного ошмётка Плохого не осталось.
   Потом Агнесс и Юрась сожгли в лесу пакетик с ошмётками и закопали пепел.
   Пришло время размещать на сайте купли-продажи анонс: «Продаются красивые, породистые котята».
   В числе покупателей была пожилая пара, у которых недавно умер от старости любимый кот. Она долго выбирали, потом сказали, что нужно подумать.
   На следующий день они позвонили и сказали, что им обоим приснился их старый кот. Он хотел, чтобы взяли того маленького котёнка, что не был указан в анонсе.

   – Он хоть и маленький, но ходит в песочек и ест корм для взрослых.
   Агнесс поняла, что это сама богиня Бастет вмешалась в судьбу котёнка.

   На этот раз Паганини не боялся путешествия.
   Сидя у новой хозяйки на руках, он мелодично мурлыкал.

   На новом месте он быстро освоился. Хозяева жили в уютном доме с садом. На следующий день он отправился на прогулку. Что-то знакомое витало в воздухе. Паганини следовал еле уловимым флюидам, которые становились всё отчетливей. Они привели его к стоявшему неподалёку трёхэтажному дому. На балконе первого этажа сидела мама.

     Не успев повзрослеть,
     Ты из детства ушёл навсегда.
     Ты носишь повсюду
     Доспехи из льда.

     На этих доспехах
     Бензина подтёки и пятна,
     Приляг у корзинки,
     Где спят котята.
     Очистись, оттай, усни,
     Согрейся в лучах
     Кошачьей любви.

     Пусть ярость отпустит,
     И мир в твоём сердце прибудет.
     Кошачье сердце
     Тебя не забудет.

     Пусть белыми птицами
     Сны твои плавно летят,
     Пусть солнце в них светит
     Корзинкою полною спящих котят.

Принц Мартин

   Мартин был всего лишь игрушкой, желанной для многих, но недоступно дорогой…
   Эта игрушка сидела в витрине магазина. Многие, проходя, заглядывались, а потом начинали мечтать о ней.

   Избалованным детям – родителям Мартина – жизнь дарила много игрушек, из которых Мартин был единственной одушевлённой.
   Правда, те, кто хорошо знал Мартина, в этом сомневались.
   Мама с папой покинули жизнь, играючи: обкатывая новую гоночную машину, они так страстно целовались, что не заметили, как съехали с дороги и врезались в дуб.
   Эти несерьёзные люди не оставили особого следа ни на стволе дерева, ни в сердце ребёнка.
   Мартина всегда смешили слёзы, особенно слёзы старичков-родственников. «Наш маленький принц!» – гнусавили они.
   Мартин был красив, как принц. Но принц не стал королём. Он не хотел отягощать себя властью.

   Тётя Августа даже в старости была похожа на красивую куклу. Она была помешанной, особенно на куклах. Она сама мастерила их. В этом она была большая искусница. Она могла бы зарабатывать деньги на своём искусстве. Но Августа не нуждалась…
   Никто не додумался отнять у неё потомственный капитал, видимо, только потому, что она редко выходила из дома и почти ни с кем не общалась.
   Она жила, как фарфоровая фигурка в музыкальной табакерке, где замедленное время тихо накрапывало бисерным дождём старинную мелодию.
   Тётя Августа не любила излишнее внимание. На сцене её жизни был всего лишь один актёр и один зритель – она сама.
   Августа ежедневно составляла на кухонном столе великолепные натюрморты из цветов и фруктов в красивых вазах. У неё был вкус.
   Её маленький мир был гармоничен, и центром его был Мартин. Самой удачной её куклой была кукла-младенец Мартин. Августа сделала её, когда Мартин родился. У куклы был секрет – она взрослела. Об этом секрете никто не знал. В чулане Августы был идеальный порядок. Там среди цветастых коробок с лоскутами материи, шкатулок с пуговицами и нитками сидела в старинном кресле кукла Мартин. Входя в чулан, Августа здоровалась. В чулане всегда горел ночник.
   Августа обожала Мартина, потому что вложила в него душу.
   Мирок её дома напоминал дорогой игрушечный магазин.
   Мартин любил бывать здесь, пить ароматный чай со сладостями, листать иллюстрации к сказкам в золотых переплётах. Он сам иногда смеялся над собой – как тридцатилетний мужчина может любить подобное занятие, но Мартин понимал, что, не имея детства, он был его пленником. Он мог приходить сюда когда угодно. Тётя не требовала внимания.
   Дом её окружал старомодный сад, полный мраморных гномиков и ангелочков среди пышных кустов роз.
   В то утро первый лёгкий морозец покрыл инеем розы, гномиков и ангелочков в саду.
   Мартин, как обычно, вошёл в этот уютный мирок чужого одиночества, который он считал своим.
   Августа, всегда такая нейтральная, вдруг возникла перед ним заплаканная, дрожащая, с горящим взглядом: «Я люблю тебя!»
   «Боже мой! Она не понимает, сколько ей лет!»
   Он тут же ушёл.

   На следующее утро служанка Августы открыла входную дверь, но не смогла войти. Едкий запах газа захватил дыхание. Мёртвая старая кукла Августа сидела у чугунной газовой плиты в элегантной позе.
   Она завещала Мартину всё, что имела.

   Мартин Шиммер купался в роскоши одиночества.
   Прислуга приходила в его отсутствие.
   Он всегда был занят в основном созерцанием и педантичен в этом занятии. Он без труда устроил свою жизнь так, чтобы ему никто не мешал. Он мог себе это позволить.
   Мартин никогда не скучал в одиночестве. Он скучал с людьми. Единственно интересными он находил ничтожных глупцов, мнящих себя великими. Выманить такого мечтателя на свет реальности было равноценно убийству.

   Изобретатели вечного двигателя, бездарные любители, называвшие себя певцами, поэтами, писателями, художниками, и прочие маньяки, мнящие себя гениями, становились жертвами игры, которая стала для Мартина профессиональным хобби.
   Он устраивал творческие вечера, приглашал прессу, экспертов, не скупясь на презентации, и несчастный мечтатель сгорал со стыда в ярком свете рампы.
   Целую вереницу нелепых образов Мартин безжалостно поставил перед лицом их нелепых идей. И потом они исчезали бесследно.
   Это шоу стало своеобразным театром и приобрело свою публику.

   И вдруг Мартину стали являться образы тех, над чьей неприглядной наготой он когда-то насмеялся. Только теперь эти образы больше не казались ему жалкими, а наоборот, эти чудаки были трогательными и славными, они улыбались ему тепло и радушно. Мартин сожалел, что вовремя не позаботился о них. Ведь они могли стать его друзьями. У Мартина появилось чувство, что он обрёл семью.

   Выше головы не прыгнешь. Семнадцатилетняя воспитанница детского дома Фрида мыла посуду и вытирала столики в привокзальной пивной.
   Её единственным другом был остро наточенный нож, который она завела ещё в детдоме.
   Она верила, что где-то есть другая жизнь и другие люди. Ещё она верила в то, что паранджу придумали женщины, чтобы оградить себя от омерзительных мужчин.
   Фриду называли принцессой.
   Чтобы не сойти с ума, она придумала про себя сказку.

   Мартин дал себе зарок, но не смог его сдержать.
   Он снова оказался там, где водятся жалкие ничтожества.

   Мартин не мог без смеха смотреть, с какой брезгливостью Фрида вытирала грязные столики серой тряпкой.
   – Еде ты покупаешь себе одежду? – спросил Мартин.
   – В магазине уценённых вещей, – ответила она с достоинством.
   «Он оттуда, где другая жизнь. Он похож на принца. К нам сюда такие не заходят».

   Мартин не знал, что делать с домом, оставленным ему в наследство Августой.
   Он скучал по этому дому и боялся его.
   Маклер без труда нашёл покупателя. Мартин думал, что домом, скорее всего, заинтересуется семья, но покупателем оказался мужчина, чем-то похожий на него самого, – одинокий, богатый чудак.
   Мартин извинился, что продаёт дом как есть, не убрав, не отремонтировав.
   Покупатель сказал, что это к лучшему. Сейчас он отправляется в дальнее путешествие на своей яхте, а когда вернётся, произведёт ремонт и реконструкцию дома по своему вкусу.

   Мартин проснулся неожиданно в середине ночи. Ему приснилось, что он на дне моря.
   Покупатель стоял посредине комнаты.
   – Моё путешествие закончилось, – сказал он, – теперь этот дом твой.
   Окончательно проснувшись, Мартин обратил внимание, что покупатель словно просвечивает сквозь толщу воды и лицо его идеализированно размыто.
   – Что случилось?
   – Это не важно. Жизнь и смерть одинокого путешественника полна неожиданностей. Меня никогда не найдут.

   Марта – старая служанка Августы очень обрадовалась, когда Мартин позвонил.
   Конечно! Она с удовольствием вернётся на службу!
   Нет, Мартин не будет там жить. Он будет приходить, как прежде, пить ароматный чай со сладостями и листать иллюстрации к сказкам в золотых переплётах.

   Марта привычно открыла дверь дома Августы и принялась стирать пыль, пылесосить, протирать. Всё знакомо и привычно. Вот только кладовка на чердаке? Августа там что-то прятала. Марта поднялась на чердак и открыла дверь кладовки.
   За дверью в кресле сидел Мартин-кукла.
   Что-то неестественное и жуткое было в его неподвижном лице.
   – Кто разрешил открывать?! – сказала кукла механическим голосом.
   Марта рухнула в обморок.
   Когда она очнулась, кладовка была пуста.

   Когда Марта отказалась от места, Мартин вспомнил о смешной маленькой Фриде.

   Он принц, и он привёз её в прекрасный замок.
   Фрида ходила по комнатам дома Августы и таяла от счастья.
   Мартин будет приходить сюда, и она будет ждать его.

   Мартин и Фрида работали в саду – подрезали кусты роз, посыпали гравием дорожки, подновляли потрескавшиеся скульптуры ангелочков и гномиков.
   – Зачем тебе садовник? Мы и сами можем, – наивно улыбаясь, спросила Фрида.
   – Конечно. За работой мы ближе друг другу, – ответил Мартин.
   – Тогда уволь его. Что он тут маячит?
   – Кого? У меня нет садовника.
   – А этот, который ходит по дому и возится в саду?

   Маленькая глупышка Фрида попала, как соринка, в устрицу одиночества Мартина.
   Ей нечем было платить за его грехи.
   Чувство беспокойства за кого-то другого было для Мартина незнакомым, удивительным и тёплым.
   Он решил забрать Фриду к себе.

   Мартин открыл дверь дома Августы. Резкий запах газа перехватил дыхание.
   Он вбежал в комнату, где спала Фрида. На краю постели рядом со спящей Фридой сидела кукла Мартин, держа палец на ролике зажигалки.
   «Поменяемся местами, поменяемся ролями», – механическим голосом произнесла кукла Мартин.
   Дверь кладовки закрылась, как крышка гроба. Мартин задыхался от газа. Мягкое бархатное кресло сковало его, как железный стул для пыток. Мартин занял место куклы. Он потерял способность двигаться и онемел.
   Так сидел он в темноте в ожидании смерти.
   Вдруг послышались голоса и топот шагов, поднимающихся по лестнице.
   – Он где-то здесь! Он зовёт на помощь! – взволнованно говорила Фрида.
   – Успокойся. Мы найдём его, – отвечал чей-то знакомый голос.
   – Мы выключили газ и открыли все окна, – ответил ещё один знакомый голос.

   Дверь открылась.
   Помощниками Фриды были жертвы Мартина. Нелепые добродушные чудаки суетились, погружая Мартина в садовую тележку. Его перенесли в спальню, раздели, уложили в постель.

   Удивляясь материальности призраков, Мартин стал подозревать, что перешагнул границы материального мира.

   Фрида взяла на себя роль сиделки. Она была заботливой и преданной. Она бы с радостью посвятила Мартину всю жизнь. Но у неё не было жизни. Фрида не подозревала, что была мертва. Каждую ночь она ложилась в постель с Мартином, и он чувствовал её холод.
   Но в один прекрасный день Мартин покинул её, оставив безжизненное тело.
   Кукла Мартин вступила в свои права на владение домом.
   Новый хозяин-кукла помог Фриде выкопать могилу. Скульптуры гномиков и ангелочков они составили вокруг, как ограду.
   Фрида с ранних лет училась уживаться. Она научилась умирать.

   Толстый дальнобойщик Юхан Кабан думал, что ему на трассе обломилась удача в виде лопоухой зассыхи Фриды.
   Когда он ввёл свой член в юное тело своей добычи, это тело тут же охватил стремительный процесс распада. Покойница влепила в заплывшую рожу Юхана смачный поцелуй, что спровоцировало у него обширный инфаркт, из которого Юхан не выкарабкался.

   Дом Августы, как волшебная шкатулка, производил метаморфозы с теми, кто в него попадал. Специально для Фриды время исполняло необычный танец. Сначала она не поняла, что с ней происходит. Потом ей эта игра понравилась. Рулетка времени вертелась взад и вперёд, останавливаясь на той же отметке.
   Пасмурные сумерки стекали мутными каплями со стёкол пивной. Фриду там никто не помнил. Она сидела за столиком одна, юная и сладкая. Поводя коленками, Фрида робко поглядывала на небритого таксиста. Тот скабрезно улыбался в ответ.
   Ух и посчитается она с ними! С кем-то разберётся сама. Кого-то пригласит к кукле. Кукла любит играть в людей.

Детский сад «Гнездо дракона»

   Я не умею играть на дудочке, но я пою. Детям нравится моё пение. Часто бывает – домашние дети и животные увязываются за мной, как бездомные.

   Я долго искала работу по специальности «воспитательница». Искала способами обычными и необычными: по объявлениям или просто стучалась в двери детских садов, держа в руках дипломы и рекомендации, возникала на детской площадке среди играющих детей, и они тут же втягивали меня в свою игру.
   Иногда я стояла в толпе играющих детей невидимая. Дети прекрасно чувствовали моё присутствие, но понимали, что, если человек стоит в толпе невидимый, значит, он пока не освоился.

   Наконец в этом мире людей со мной случилось чудо – меня взяли на работу в детский сад.
   Автобус ходил туда два раза в день – утром и вечером.
   От остановки вглубь соснового леса шла тропинка.
   Среди леса, на вершине холма, как на плеши великана, стоял жёлтый дом.
   По соседству было несколько плешей поменьше. Между ними озеро с берегами, поросшими густым камышом.

   Владелица детского сада Кайса выглядела, как девочка, которую превратили во взрослую. Она разговаривала детским голосом.

   Здание детского сада – дом, который долгое время пустовал, по-видимому, был детским садом для маленьких привидений. Об этом мне потом рассказала молодая воспитательница Дженни, которая попыталась там жить, чтобы сэкономить на квартплате. Кайса ей позволила.
   Спать в доме оказалось невозможно. По ночам там повсюду слышался детский смех и топот множества маленьких ножек.

   Повторяя про себя: «Чудес не бывает», я шла по тропинке вверх. Вдоль тропинки на деревьях были развешаны китайские фонарики. Другого освещения не было, и Кайса ничего лучшего не придумала. За высоким забором, ограждавшим детей от лесных зверей, была площадка детского сада.
   Сначала мне показалось, что это две высокие, худые, лохматые тётки, одетые в зелёно-коричневые мохеровые кофты, но это были две старые яблони.
   Дети подходили к ним, принимая из жилистых морщинистых рук-ветвей сочные яблоки.

   Кайса представила меня детям и персоналу. Трое самых неухоженных и неуправляемых детей были её собственные. Потом Кайса провела меня по комнатам дома и ознакомила с условиями работы.

   Мне вменялось открывать детский сад.

   Я шла через лес в полной темноте. Входя в детский сад, я словно возвращалась домой – заваривала кофе, замешивала тесто для булочек, варила кашу, обходила комнаты, собирая игрушки, пылесося полы.
   Были некоторые неприятные моменты в этой процедуре. Когда я спускалась в подвал, чтобы заложить грязное бельё в стиральную машину и забрать чистое из сушилки, оттуда выскакивал мохнатый муж Кайсы. Прошмыгнув мимо, он оставлял за собой шлейф зловония.
   В подвале был маленький кинозал.
   Над белым экраном окно. На подоконнике игрушка – ведьма на метле. Как только я входила, игрушка взлетала и начинала кружить, как назойливая муха, пока я не сбивала её шваброй и заталкивала в ящик.
   Сколько раз просила Кайсу избавиться от этой игрушки, но Кайса отвечала, что это невозможно: «Не обращай внимания, она безвредная».

   Первыми приводили моих любимиц Сагу и Майю, двухлетних крошек, сияющих от любви к миру, саду и ко мне. Не просто мне далась их любовь.
   Сагу приводил мрачный, молчаливый вдовец. Она была съёженная, неподвижная, как могильный камень. Я долго отогревала её у себя на груди, рассказывала ей сказки, пела, пыталась играть с ней в разные игры. Она была безучастна.
   Однажды она вдруг заговорила:
   – Где моя мама?
   – На небе.
   – Я её там не вижу.
   Потом она подолгу лепетала, глядя в небо.

   Крошка Майя жила в машине с прицепом вместе с мамой полунемкой-полукитаянкой и папой полуитальянцем-полушведом. Молодые специалисты без корней и капитала разъезжали туда-сюда в поисках работы.
   В этих разъездах по ухабам и по взгорьям жила Майя, как огненный дракон в жерле вулкана.
   В честь Майи детский сад получил название «Гнездо дракона».

   Издалека слышалось приближение Майи к саду. Мама, мило улыбаясь, поспешно удалялась, оставляла Майю биться на земле пойманной рыбкой.
   Майя орала, как разъяренный дракон, наливалась алой краской и выпускала ядовитые шипы. Нужно было взять её на руки до выпускания шипов и, сдерживая конвульсии, ходить с ней туда-сюда. Все боялись шипов. Я боялась снова стать безработной.
   Рискуя оглохнуть, я прогуливалась с ребёнком, который в основном состоял из огромной орущей пасти. Пасть эта хищно щёлкала, норовя меня тяпнуть.
   Ярость выходила из маленького тельца вместе со свинцовой тяжестью.
   Успокоившись, Майя становилась лёгкой, как пушинка. Она сладко спала у меня на плече. Её тепло лечило мне сердце. Не хотелось выпускать её из рук. Я была для неё, как остров в море жизни. Отогревшись, она стала чаще и чаще покидать меня в поисках друзей и новых игр. Однажды она подошла ко мне, крепко обняв, сказала: «Моя». Ярость больше не вселялась в её тельце.

   Встречая рассвет на лысине великана, я беру малышек на руки, и мы становимся одним целым. Они прорастают у меня на спине двумя белыми крылышками.
   Я взлетаю в небо, как жаворонок, приветствуя песней новый день.

   Четырёхлетний Людвиг – серьёзный мальчик. Он похож на принца с картины семнадцатого века. Всякий раз он прощался с мамой, словно навсегда, а потом подолгу стоял у ворот, глядя в проём на тропинку, по которой она ушла.

   – Она ушла! – Глаза Людвига полны слёз.
   – Она с тобой. Она думает о тебе. Ты легко можешь представить, что она сейчас делает.
   – Я дала ему карандаши и бумагу, и он стал рисовать, и рисунки оживали – вот мама спускается по тропинке, вот она едет в машине по дороге, вот она в магазине покупает продукты, приходит домой, ей навстречу бежит собака и так далее.
   В своих рисунках, как в волшебном зеркале, Людвиг всегда мог увидеть маму:
   – Это так просто! – сказал он радостно.

   – Когда я был стареньким-стареньким дедушкой… – И Хьюго в который раз начинает рассказ о своей прошлой жизни, глядя, как я рисую на стене бой доброй феи с драконом.
   Дракон дышит пламенем, а фея превращает языки пламени в алые розы.
   Эти боевые действия разворачиваются над пейзажем, который виден из окна.
   На берегу озера я нарисовала сказочный замок.
   – А где замок? – спрашивают родители, кивая на реальный вид.
   – Построим.
   У каждого ребёнка своя сказка.
   Я слушаю эти сказки ежедневно.

     Два любознательных малыша,
     Бывший Эйнштейн
     И бывший Коперник,
     Шевелят былинками
     Муравейник.

     Один нахмурился,
     Другой с удивлением
     Поднял бровь —
     Интересно,
     Живёт ли
     В среде муравьёв
     Любовь?

Странная пара – 1

   Солнечный день играл бликами на стенах университета Сорбонны. Они шли, взявшись за руки, эта пара – обоим где-то по двадцать. Они шли после занятий в толпе студентов, кому-то кивая, перебрасываясь фразами. Они радовались этому дню, друг другу, своим друзьям, как всегда. Двое собранных полицейских в штатском держали их в фокусе.
   И вот пара остановилась. Они расцепили руки. Она что-то сказала ему и быстро пошла прочь. Он сел на скамейку, достал книжку, закурил. «Хорошая у тебя девушка».
   Один из полицейских тут же сел рядом, достал пачку порнографических фотографий и протянул ему. Парень бросил беглый взгляд на фотографии и снова погрузился в чтение.

   Он открыл дверь. Занавески взметнулись. За широким окном крыши и купола до горизонта. Она лежала в кресле, глядя перед собой невидящим взглядом, только пальцы еле заметно прикасались к платам в обеих руках. Он хотел пройти мимо, но не мог оторвать взгляда от её лица. Сколько это займёт времени? Почему она всё ещё на связи «там»?
   Он вышел на балкон. Последние жаркие лучи. Он закрыл глаза и сосредоточился: «Возвращайся. Нам пора!» Он услышал, как она шевельнулась, и бросился в комнату.

   – С ним было трудно найти контакт. Но теперь всё в порядке. Он отменил проект. Я поставила клон на программу самоликвидации.

   Они быстро бежали вверх по винтовой лестнице, за ними по следам неслись несколько полицейских.

   Парень рывком открыл люк, подал девушке руку, и вот они на открытом плато крыши.
   От резкого порыва ветра перехватило дыхание.
   – Не первый раз, – говорят они друг другу, глядя в глаза.
   Они знают, что сейчас им предстоит умереть.
   Это значит – расстаться на несколько секунд.
   Но это всё равно очень много, ведь одна минута в этом мире равна ста двадцати годам в ином мире.
   – Мы парашютисты без парашютов! – закричал он в открытый простор.
   – Париж! Дай я тебя обниму с разбега! – крикнула она.

Странная пара – 2

   Он жил один в Москве, где-то в центре, в однокомнатной квартире в старом доме, работал на стройке сварщиком.
   Она часто приходила, когда его не было дома.
   Приводила, всё в порядок, готовила.
   Приходила когда он спал.
   Они занимались любовью сквозь сон.
   Она уходила до рассвета, и он не знал точно, приснилось ли.
   Иногда они вели себя как в шпионском романе, как совсем незнакомые люди.
   Он ехал в автобусе – они не виделись неделю. Она входила, садилась рядом. Они ехали молча. Он знал, что она всё время выходила на одной и той же остановке. Или он шёл по улице, и она какое-то время шла рядом.

   Иногда он просыпался оттого, что она осторожно закрыла дверь.
   Он говорил: «Останься» – или снова засыпал.
   Иногда он смотрел из автобуса, как блестит солнце на стёклах её окна, когда она открывала его.
   Иногда он проходил мимо магазинов и в одном из них видел её покупающей что-нибудь для него или для дома. Он подходил, и они шли вместе, или курил у входа, ожидая, пока она выйдет, или шёл домой и срочно пытался навести порядок, если она ещё не была дома.
   Иногда он ждал напрасно.
   Он никогда не знал, когда она придёт.

Странная пара – 3

   Они всегда ночевали в квартирах, ненадолго оставленных хозяевами.
   Они были очень неприхотливы в еде – картошка, крупы, макароны. Но в чём они не могли себе отказать – это хороший крепкий кофе.
   Он ходил по квартире голый, на стенах висели воображаемые костюмы их прежней жизни.
   Она тоже была голая, красивая, раздетая, свободная, с распущенными волосами.
   Она сидела на полу, курила и пила кофе.
   – А ты что, в той жизни стихи писал?
   Она засмеялась прозрачным смехом, совсем неплотским и посмотрела в окно, за которым густо падал снег.
   – Да, пытался, – ответил он.
   Она закрыла глаза и посмотрела на события будущего.
   – А ты знаешь, – прервал он её, – что мы друг другу снимся?
   – Да, – ответила она, – я даже больше знаю.
   – Что же ты знаешь?
   – Я знаю, что нас выдумывает поэт.
   Они рассмеялись.
   Эта пара – они никогда не мёрзли.
   Красное солнце капало с сосулек ледяной пещеры. Закутанные фигуры полярников тяжело ступали по снегу. Они слышали только собственное дыхание и скрип снега.
   И вдруг этот свободный нагой смех, который катился, как солнечный зайчик по бескрайнему белому пространству.
   Эти не скованные одеждой мужчина и женщина шли легко, широкими шагами, как нудисты-хиппи по пляжу.
   Заросшие сосульками, полярники сняли защитные очки и только моргали покрытыми инеем ресницами: «Лучше никому не рассказывать».

   Им никогда не было жарко.
   Аборигены африканских джунглей считали, что они боги.
   Этот белый мужчина и белая женщина появлялись в сопровождении львов.
   Они чувствовали боль на расстоянии. Они подбирали умирающих львят.
   Перемещение было доступно для них и свободно, как мысль.
   Они оба были актёрами драматического театра в одном прибалтийском городе.
   Сначала они поженились, потом развелись, потом снова поженились.
   Они декламировали друг другу свои роли.
   Это был их язык.
   У них была старая машина – «опель-адам» 38-го года, на которой они однажды наехали на что-то невидимое.
   В груде металла не было следа их тел.
   И не могло быть. Они превратились в двух кошек и некоторое время смотрели на загоревшийся автомобиль.
   Потом шерсть стала принимать странный серебристый оттенок, и полицейский подумал: «Странно всё это», глядя на двух воронов с золотыми когтями.
   Вороны?
   Ни один драматический актёр не смог бы так выразить вопрос: «Быть или не быть?»
   Как свесившаяся с дерева анаконда над жертвой.
   Они змеились, струились, сплетались двумя анакондами в мутной воде амазонских тропиков.
   В цепи превращений их тела принимали разные формы, но иногда они сохраняли человеческие лица или только глаза.

Мера наказания – невинность

   У Соры не было ни прошлого, ни будущего. Вспышки памяти ослепляли и гасли. Он жил в туннелях метро, в трубах канализации, в вентиляционных люках…
   Он, как змея, реагировал на волны тепла. По этим волнам он и находил своих жертв.
   Он убивал всё живое, попадающее в туннели: крыс, кошек, собак, но в первую очередь, людей. Сначала это были бродяги, прятавшиеся от холода, потом, когда прошёл слух о Соре, бродяги не решались спускаться в туннели.
   С наступлением темноты Сора охотился на поверхности. И на него охотились. Полиция и частные лица. Безрезультатно. Он чувствовал людей с оружием издалека.
   Тела никто не находил. Сора умел их прятать.
   Убивать – было его жизненной потребностью и единственным удовольствием. Каждая отнятая жизнь давала ему пьянящую энергию. Сора почти не нуждался в еде и сне. С того момента, когда он стал убийцей, он перестал чувствовать себя одиноким. Убить для него значило овладеть. Души убитых были его рабами.
   Иногда ему было страшно. Но он знал: обратной дороги нет. Это была его месть людям.
   Он с детства искал друзей, любви и тепла и не мог найти. Его сторонились, ему говорили, что он псих и зануда. Он был ужасный неумеха и легко выходил из себя. А когда он выходил из себя, он бил всё и всех. Его тоже били. Драться он не умел. Некому было учить. Он помнил зло. У него напрочь отсутствовала способность прощать.
   Он чувствовал беспомощность перед самим собой. Из этой беспомощности и возникла страшная жажда до чужой жизни.
   Крик его жертв всегда заглушал звук проходящего поезда.
   В этот момент ему всегда вспоминался его собственный плач.
   Рута – его обезумевшая мама, гнала пустую коляску по ночным тропинкам, он стоял в детской кроватке один в пустой квартире и плакал. Она одела его для ночной прогулки, а потом забыла посадить в коляску.
   Слаще всего ему спалось во время ночных прогулок по лесу. Мать могла спать на бегу. Только тогда они оба находили покой.
   Перед его глазами в спальне проходила вереница мужчин. Склонившиеся над телом матери, они были похожи на голодных ворон, слетевшихся на мертвечину.

   Как только он научился ходить, он стал убегать от Руты, но, потеряв её из виду, начинал панически искать.
   Как только он исчезал, Руте казалось, что он умер. Она не искала его. Она просто сидела на месте, окаменев от горя.
   Соседка говорила Руте: «Он такой хороший, совсем на тебя не похож».
   В конце концов, его забрали у неё, и потом она ещё какое-то время бегала с пустой коляской по ночным тропинкам, пока не погрузилась в полное безумие.

   Время шло. Жертв становилось всё больше.
   Для поимки Соры был приглашён детектив-экстрасенс.
   В полицейское управление прибыла бесцветная женщина неопределённого возраста.
   – Может, ей двадцать, а может, сорок. И это лучший специалист?

   У неё было хмурое и замкнутое лицо.
   Когда-то, упав в бездну безумия, Рута не утонула в ней. Она научилась жить во мраке, не теряя надежды найти свет. Она вернулась к жизни с редким даром.

   Рута шла по туннелю и пела. Она могла видеть в темноте. Ей было тепло. Темнота не была абсолютной. Вдалеке светили сигнальные лампы. Тень Соры следовала за ней.
   Он слушал её песни на непонятном языке, и они казались такими знакомыми.
   Рута приходила каждый день. Она шла по путям, напевая, потом садилась на землю у стены, продолжая петь, пересыпала рукой гравий.
   Она пела румынские колыбельные песни. Сора лежал, свернувшись зародышем, и дрожал всем телом.

   Возмущению не было предела.
   Шеф пытался угомонить своих коллег.
   – Она предлагает дело.
   – Сделку?
   – Называй как хочешь. Есть выбор? Всем выгодно. Мы закрываем этот вопрос. Она выходит на пенсию и берёт его на поруки, в нашем истолковании.
   Там, «в новом мире», они умеют замораживать время. Видишь, ей сколько на вид? И представь, она выходит на пенсию не за подвиги, а за выслугу лет.
   Она проведёт его по временным каналам. Он будет вечным младенцем. Даже пособие на него дешевле, чем содержание в тюрьме.

   Сора слышал её приближающиеся шаги. В этот раз она шла очень медленно. Он так же медленно шёл ей навстречу.
   Её голос был для него тёплым лучом:

     Маленькая детка
     Скушала конфетку.
     Маленькая птичка
     Скушала брусничку.
     Маленький хомяк
     Выпил «Арманьяк»,
     А маленький маньяк…

   Тут перед глазами Соры вспыхнул свет. Он отвык от яркого света.

   Очередной случайный ночлег. Много ли надо: остатки ужина, расстеленное на полу одеяло. Одинокие старики приютили женщину с младенцем.
   Всегда найдутся добрые люди. Путешествие бесконечно.

Привет из Африки

   Крыса Зюмбугрук был счастливой крысой, пушистой и почти белой. На его шкуре было два коричневых пятна – одно в виде жилетки, другое в виде полумаски.
   Проживал он в квартире с видом на королевский сад.

   Зюмбугрук часто сидел на подоконнике, любовался видом и глазел на пролетающих мимо птиц и насекомых. Кому-то он кивал, кому-то махал лапой, а кому-то строил рожи.
   Однажды осенним солнечным утром он, как обычно, завтракал, сидя на подоконнике.
   На завтрак ему подали в то утро его любимые лакомства – сметану и кедровые орехи. В орехах ему нравился не только вкус, но и процесс их разгрызания – надгрызть верхушку скорлупки, зацепить и выдернуть орех целиком. Зюмбугрук проделывал это быстро и аккуратно.

   И вот сидел Зюмбугрук спокойно, вкушал свой завтрак, и вдруг увидел в окне такое! Он чуть не поперхнулся – на карнизе сидел мотылёк размером с Зюмбугрука!
   Пролетали иногда мимо разные симпатичные пёстренькие бабочки, но у этого были крылья цвета райского неба – лазоревые, отливающие фиолетовым, с золотыми прожилками.
   – Ты откуда такой, Птицебаб?!
   – Я не Птицебаб! Я тропический мотылёк из Африки!
   – Ты что, прямо из Африки прилетел?
   – Нет. Я из Африки в Швецию в коконе прибыл, а вылупился в Доме бабочки в оранжерее. Улетел я из этого инкубатора. Прицепился к туристу. У него рубашка была под цвет моих крыльев. Сел сзади ему на плечо. Он меня и вынес. Даже не заметил. Решил я в Африку податься. На родину.

   – Ну, счастливо тебе долететь. Как зовут-то?
   – Никак. Мне понравилось – Птицебаб. Так и зови. А тебя?
   – Зюмбугрук.
   – Зюмбугрук, что это ты тут ешь?
   – Орехи, сметана – угощайся! Подкрепись перед дальним полётом.
   Птицебаб опустил хоботок в мисочку со сметаной.
   – Фу, какая гадость! Несладкая совсем!
   – У меня есть что тебе понравится! Хозяйка землянику на сахаре с водкой настаивает. Вчера рюмку с настойкой на столе забыла.
   Зюмбугрук побежал на кухню. Птицебаб полетел за ним.
   – Вот! – Зюмбугрук прыгнул на стол.
   Там на белой салфетке стояла красная рюмка, наполовину наполненная ароматной жидкостью.
   Птицебаб приземлился рядом с рюмкой и опустил в неё хоботок.
   – Мммм… Странное ощущение. Я бы сказал: божественное! Ну, я заправился. Можно лететь.
   – Счастливого пути! – Зюмбугрук махал вслед Птицебабу, а тот, выписывая в полёте буквы неизвестного алфавита, вскоре исчез из виду.

   Зюмбугруку вдруг стало грустно. Он вернулся на кухню, допил оставшееся в рюмке и лёг спать.

   Рядом кто-то громко икнул. Зумбугрук открыл глаза.
   Перед ним стояла, покачиваясь, крыса в белом греческом хитоне, с венком из виноградных листьев на голове. В лапе крыса держала кубок, наполненный земляничной настойкой.
   – Ты кто?!
   – Я бог Дионис.
   – Ты – бог и крыса?
   – Я бог и могу превратиться в кого угодно. Сначала я уменьшил себя до размера крысы, а потом превратился в неё, – Дионис отхлебнул из кубка, – хорошую твоя хозяйка настойку делает. Внесу её в список удачных рецептов. Ты, наверное, думаешь, зачем я явился? От скуки разыгрываю раз в день лотерею среди тех, кто со мной на связи. Раз выпил – значит, на связи. Являю чудеса разного характера. Сегодня выигрыш пал на тебя. Удивляйся, наслаждайся. – С этими словами Дионис исчез.
   Зюмбугрук лёг на спину и попытался снова уснуть, но вдруг почувствовал – что-то мешается на спине. Он встал, подошёл к зеркалу и увидел у себя за спиной крылья – совершенно такие же, как у Птицебаба. «Сплю? А может, не сплю?.. А какая разница! Интересно!» Зюмбугрук расправил крылья, повернулся перед зеркалом анфас и в профиль, помахал крыльями, потом поднялся в воздух, дал круг по комнате. «В Африку я не полечу, а вот в оранжерею попробую!» Зюмбугрук выпорхнул в окно.

   – Извините пожалуйста, как пролететь в оранжерею? – обращался он к летящим мимо.
   Никто не обращал на него внимания. Зюмбугрук уже почти потерял надежду, когда вдруг услышал:
   – Летающая крыса! Вот это да! – встрёпанная, деловитая ворона облетела вокруг Зюмбугрука, всплеснув крыльями от удивления.
   – Да, я летающая крыса! Только не знаю, куда лететь. Может, вы знаете, где находится оранжерея?
   – Лети за мной, покажу! Как зовут-то, уникум?
   – Зюмбугрук.
   – А меня Крыша.
   Приземлившись на ветку клёна, Зюмбугрук, спрятавшись в листве, выждал подходящий момент и, слетев на рюкзак туриста, проник в оранжерею.
   – Мама, смотри! Крыса с крылышками!
   – Она не настоящая. Это игрушка, – слышал Зюмбугрук комментарии за спиной, пока сидел пассажиром на рюкзаке.
   Оранжерея поразила красотой цветов и крыльев.
   «И что тут Птицебабу не понравилось?»
   Вдруг Зюмбугрук заметил среди цветов знакомые крылья цвета райского неба.
   – Птицебаб! Ты же в Африку летел!
   – Да, летел! Целых полчаса, а потом устал, проголодался, замёрз! Не по силам оказалось! Так и придётся пропадать на чужбине! – Птицебаб грустно свесил усики.
   – Ну, не расстраивайся. Здесь тоже хорошо, – утешал его Зюмбугрук.
   – Оставь меня, друг. Со мной всё кончено!

   Зюмбугрук в задумчивости вылетел из оранжереи и полетел куда глаза глядят. Налетавшись вдоволь, приземлился в королевском парке, сел на ветку и задремал.
   Проснулся он у себя дома. «Так это был сон!» – облегчённо вздохнул Зюмбугрук, но вдруг увидел маленький виноградный листок на ковре.
   Сидя на подоконнике за завтраком, Зюмбугрук думал о последних полуреальных событиях и вдруг увидел пролетающую мимо знакомую ворону.
   – Крыша!
   Ворона зависла, хлопая крыльями, над подоконником.
   – Повернись спиной.
   – Незачем поворачиваться. Нет у меня крыльев сегодня.
   – Ну и чудеса! Зюмбугрук! Я думала, это просто сон.
   – Я тоже так думал.
   – А что это ты там делаешь?
   – Завтракаю. Присоединяйся!
   Крыша присела на подоконник, попробовала сметану – не понравилась, попробовала орехи – разгрызть не удалось. Тогда Зюмбугрук продемонстрировал перед ней своё искусство в разгрызании орехов.
   – Вот, пожалуйста.
   – Вещь! – сказала Крыша, быстро склевав всю горстку.
   – Прилетай завтра.
   – С удовольствием!
   Крыша расселась поудобнее, значительно взбила перья и, оглядевшись по сторонам, вполголоса сказала:
   – Вообще-то, я не простая ворона, я ворона со связями. Если что, обращайся.
   – Очень кстати! У тебя случайно нет знакомых, которые в Африку летают? Тут один тропический мотылёк от ностальгии загибается.
   – Есть у меня одна знакомая кукушка – брачная аферистка, как раз в Африку собирается. Она по гроб жизни мне обязана. Подложила своё яйцо в приличное гнездо, а у тех родни полпарка. Собрались всем кланом и давай её клевать. Я как раз мимо летела. «Доигралась», – думаю. А потом жалко стало. Подлетела я и говорю: «Да она полная идиотка! Я её знаю. Сама не понимает, куда яйца кладёт». Кукушка сразу сообразила – глаза в кучку, клюв ножницами сделала. Клан поверил. Сжалились. Даже ощипанные перья ей в прощальный букет собрали. Я её попрошу. Как полетит в Африку, возьмёт твоего приятеля собой.
   – Я вдруг подумал: а как я теперь с ним свяжусь, крыльев-то нету!
   – Мы ему сигнал пошлём!
   – Как?
   – А антенны у твоего приятеля на что? У меня знакомый чёрный таракан – специалист по связи. У него такие антенны – с кем хочешь свяжется. Тоже услуга за услугу. Я его родственников по приличным квартирам расселяла.

   Ворона Крыша даром не каркала. Сделала, как обещала: устроила пересылку мотылька Птицебаба на родину.

   А через полгода в один тёплый апрельский вечер сидел Зюмбугрук на подоконнике, любовался закатом и вдруг услышал:
   – Привет тебе из Африки.
   Это была кукушка – брачная аферистка.
   – Значит, долетели! – обрадовался Зюмбугрук.
   – Допёрла я твоего друга до Африки, можно сказать, на своём горбу. Всю дорогу ныл и обратно просился. Как-то поругались мы с ним. Летели как раз над морем. Он мне гордо заявил, что один полетит. Посмотрела я – летит он, альбатроса из себя изображает, крылышками своими бумажными трясёт, вот-вот волна его слизнёт. Жалко мне его стало, я ему и говорю: «Или ты будешь меня слушать, или я тебя съем». Поверил. Успокоился. Так и долетели до Африки. А как улетала, спросила его: «Хочешь назад?» Не захотел.
   На меня после этого подвига такая порядочность накатила, что теперь, чтобы кому-нибудь яйцо подложить, мне придётся долго работать над собой.

Зюмбугрук

   Зюмбугрук был счастливой крысой. Он был доволен собой и своей хозяйкой.
   Когда хозяйка объявила родным и близким, что завела крысу, все подумали, что речь идёт об очередном негодяе.
   Первой посмотреть на Зюмбугрука пришла лучшая подруга хозяйки, бывшая свекровь.
   Дамы, мило беседуя, сели за стол, накрытый к чаю.
   Бывшая свекровь отпила из чашки, поставила её на блюдце.
   Когда она снова поднесла блюдце с чашкой к своим очкам, возле чашки на блюдце стоял Зюмбугрук и, облокотившись на ободок, пил чай.
   Сначала бывшая тёща бережно поставила блюдце с чашкой и Зюмбугруком на стол, а потом уж истошно заорала. «От восторга», – подумал Зюмбугрук.

   Бывшая свекровь больше в гости не приходила, но Зюмбугрук был хозяйке дороже.
   В пределах квартиры хозяйка не ограничивала свободу своего любимца, но Зюмбугрук собирался осчастливить собой открытый мир.
   Он научил хозяйку произносить на крысином языке: «Зюмбугрук, гуляй» и «Зюмбугрук, ко мне». Это звучало, как еле слышное цоканье, но Зюмбугрук без труда слышал его, находясь в другом конце квартиры.
   И вот хозяйка вынесла его на балкон и он, катапультировав себя пружинистым хвостом, полетел, как космонавт, в открытый мир.
   Зюмбугрук благополучно приземлился на соседнем балконе.
   Там, проклиная вредную привычку, сосед открыл третью пачку сигарет и закурил.
   Тут его взгляд упал на Зюмбугрука. Сосед остолбенел. Зумбугрук приветливо помахал лапой. Сосед поглотил свою последнюю сигарету, а Зюмбугрук побежал дальше.
   Хозяйка пила чай, листала газету. Иногда до неё долетал чей-нибудь крик: «Зюмбугрук знакомится с соседями!..»

Исключение из правил

   Всякий раз, когда я садилась с шефиней в машину, я засыпала – это было, как условный рефлекс. Вообще-то я сплю везде. Однажды умудрилась заснуть у зубного врача на кресле, пока он сверлил мне зуб.
   На каких только машинах мы с шефиней не ездили! Типа «испытайте нашу модель, и мы оплатим ваши похороны». А водители – сплошные камикадзе.

   В то утро и машина пришла вроде нормальная и без опоздания. Мы сели. Я заснула, и мы поехали. Когда я сплю, я всё слышу сквозь сон и всё вижу – как бы третьим глазом. И тут чувствую – шефиня забеспокоилась.

   – Мужик! Ты что спишь, что ли?
   – Я не сплю.
   – Ты ведёшь машину с закрытыми глазами.
   – Да нет. Тебе показалось.
   – Да что ты мне голову морочишь! Ведёшь машину и спишь!

   И тут он поворачивается весь в испарине, глаза красные и страшным шёпотом говорит:
   – Слышь ты, стерва старая, не ты мне будешь указывать, когда спать, когда не спать!

   С этими словами он выруливает на встречную полосу. Я открыла один глаз оценила обстановку, как безнадёжную, и снова погрузилась в сон за секунду до того как встречный поток раздавил нас в лепёшку.

   …Был сырой пасмурный февральский день. В квартире ещё пахло ремонтом. Новое жильё. Новая школа. Новый город – Москва! Мама вышла замуж за профессора. Мы стали крутые. Я так боялась идти в класс. Там, откуда мы приехали, как по описанию Достоевского, семилетний был развратен и вор. Там новичков встречали террором. А ещё моё помпезное имя Беатрис – вечный повод для насмешек. Но в этот раз я вошла спокойно, потому что уже пережила этот день двадцать лет назад. Единственное чувство – радостное нетерпение. Я открываю дверь, и вот он, Женька, сидит на задней парте среди своей свиты, самых красивых и умных в классе. Зелёные глаза горят, как у лешего. Смотрит пристально. Он – мужчина, лидер, все остальные ещё дети. Поэтому мы все дружили, он связывал нас – стремительный процесс роста в наших и его собственных глазах. Может, поэтому он был таким высоким и статным. Он голубых кровей по матери. Незаконнорожденный. Отец – проходимец с Востока. Обострённое чувство справедливости – отпечаток на нём и на всём нашем классе.

   Я не опустила глаз и не юркнула на первую парту, как первый раз.
   Я томно улыбнулась и села поближе.

   На перемене я подошла к окну. Падал снег. Он подошёл сзади обнял, погрузил своё лицо в мои волосы. Я почувствовала его дыхание на затылке.
   – Давно не виделись.
   – Что мы тут делаем?
   – Не гони лошадей. Всё узнаешь со временем.
   – Так странно. Ты, похоже, правда, рад мне. Ты вдруг неожиданно вспомнился через пятнадцать лет. Я стала думать о тебе. Чудом нашла твой телефон. Даже телефонной книжки не сохранилось – один обрывок и на нём твой телефон. Я была ко всему готова – только не к тому, что ты умер. Твоя жена стала допытываться, кто я. Она о тебе ничего не знала. Как тебе удалось оторваться и всё скрыть?
   – Как понимаешь, оторваться не удалось. Вот так, мы здесь вместе.
   – И нам четырнадцать лет.
   – Мне – пятнадцать.
   – А то, что вокруг, – это реально?
   – Очень реально.
   – Тогда перестань обниматься. На нас смотрят.
   – Хорошо. После уроков.

   Мы шли по скверу, обнявшись. Мокрый снег валился с веток.
   – Не дрейфь, Беатрис. Не всё так призрачно. Ты у меня на стажировке.
   – Мы здесь насовсем?
   – Нет. Это база. Не единственная.
   – И что от меня требуется?
   – Требуется вера в меня – самозабвенная.
   – Ну ты даёшь!
   – Сегодня будешь спать со мной!
   – Только об этом и думаю. Только, что я дома скажу?
   – Скажешь, что у Ленки ночуешь. Отпустят.

   К вечеру ударил мороз. Я вышла из дома. Женька подъехал на каком-то громыхающем драндулете – мотоцикле. Я была так рада, что окна нашей квартиры не выходят на эту сторону. Я была одета явно не для поездки на мотоцикле в такую погоду.

   – Вот, надень, – он снял с себя обширный драный кожух. Сам остался в свитере. – За меня не переживай.

   Колымага. Свитер. Гололёд. Главное – вера.
   – Поехали, – сказала я.

   Мы мчались по раздолбанной обледеневшей дороге. Он был десантником. Он водил танк.

   Мотоцикл подбрасывало и кидало в стороны. Разобьёмся, или милиция остановит, или неизвестно что – не страшно.
   Я боюсь его, его воли. Слабость к мужику – ненавижу.

   Давно это было: 1991-й, четвёртый день путча. Он сидел в интернациональной униформе с автоматом в руках, такой холёный, гладкий. Я обрадовалось: «Привет! Ты как?» – «Я так…»

   Он взял меня железной хваткой поверх локтя и молча повёл. Я продолжала болтать. Наконец, он нашёл место – кусты у самого моего подъезда.
   – Я здесь живу.
   Железный захват разжался: «Иди, пока не передумал».
   Он чувствовал эту слабость к себе.

   Мне рассказывал один маньяк – любил смотреть в глаза и задавать вопросы. Красивый парень. По-хорошему никто никогда не говорил «нет», а по-хорошему он не мог.

   Было дело с Женькиным коллегой, похожим на порнозвезду. Спустился в ночной «Бункер» Интуриста в трениках с овчаркой и с двумя солдатами по бокам. Кругом бизнесмены крутые. Девки поджали хвосты: «Чин из «Альфы». Делают, что хотят». Я не могла отвести глаз. Ткнул в меня пальцем: «Ты».

   Потом мы сидели в его джипе и целовались два часа. Солдаты стояли и смотрели с раскрытыми ртами. Он открыл дверь и заорал: «Что, не видели?! Вот с девушкой целуюсь!»

   Так я оказалась исключением из правил.

   И вот я еду по стиральной доске и крепко обнимаю Женьку – нашу общую любовь, мою любовь, чудовище, привидение. А сама кто?

   Он свернул на окольную дорогу. Мотоцикл забуксовал в снегу. Мы закатили его в кусты.

   – Дальше в лес.
   – Больше дров. Я начинаю замерзать.
   – Сейчас я тебя согрею.
   Мы вышли на опушку. Я увидела шалаш. Я ожидала большего.
   Женька развёл костер.

   Как он собирался со мной спать? Голым на снегу?
   Он, видимо, услышал мои мысли и стал раздеваться. Мороз градусов десять.
   Он сел на корточки у огня как на пляже летом.
   – Знаешь, одежда будущего – эта мазь. Согревающая у неё функция. Остальное – косметика, декорации. Раздевайся.
   Мазь застыла тонкой плёнкой, и по всему телу разлилось тепло. Он помог мне натереться.

   Мы лежали на расстеленном кожухе и смотрели на звёзды.

   – Я представляла себе одежду будущего, как ткани, улавливающие музыкальный ритм и излучающие свет, цвет, гармонирующий с окружающей средой и звучащей музыкой, а так же систему вентиляторов, чувствительных к ритму музыки, так, что ткань развевается и переливается, пульсирует разными цветами. И причёски будущего – ленты, зажимы из такого материала и та же система вентиляторов. Люди всё больше и больше зависят от музыки.
   – У тебя всегда полно идей. Расслабься.
   – У меня всё произошло так быстро. Твоя жена рассказывала, что ты умирал медленно и мучительно.
   – Да. Была летняя ночь. Я устал от боли. И вдруг всё прошло. И стало так хорошо. На подоконнике сидела ты.
   – Кошмар!
   – Напрасно. Я был рад тебе. У меня такое впечатление, что ты мне всё-таки не веришь.
   – Стараюсь, как могу.
   – Верить беззаветно – это приказ!.. Знаешь, если я расскажу тебе о твоём прошлом, даже о самом сокровенном, ты всё равно подумаешь, что я об этом где-то как-то разузнал. О будущем – бездоказательно. Я расскажу, о чём ты догадываешься в глубине души.
   – Давай.
   – Твой отец ужасно плакал всякий раз, после того как избивал тебя. Он хотел, чтобы ты была, как все. Он боялся за тебя. Когда ты залетела, тебе приснилась вся жизнь твоего сына. Ты только помнила, что это было что-то особенное, значительное.
   – Да. Я потом весь день ходила и спрашивала себя: что это было? А ещё?
   – А ещё? Ты меня любишь безумно – ну, признайся!
   – Иногда. Немножко… Аллё! Не так грубо! Кто тут кого насилует! Я тебе сейчас покажу!
   – Давай, показывай.

   Потом я привыкла. Дни пошли своей чередой. Мама как-то вякнула насчёт нас с Женькой, и тогда я ей высказала, что знала: она снова намылилась к своему чёртову хирургу. Так что, нам придётся перебираться от хором милейшего профессора в распоследнюю дыру, и там мы застрянем надолго.

   Май. Жёлтые одуванчики, как цыплята. Всем классом пошли в лесопарк.
   Мы сидели на скамейках у игровой площадки. Три гитары. Они так красиво играли.

   – А теперь Беатриска покажет нам фокус, – сказал Женька. – Лена дай платок. Завяжем ей глаза… Не подглядывай. Если коснуться пальцем середины её ладони, она угадает, кто.

   Я раскрыла ладонь.

   – Соня, Капитоха, Василяра, Фрида, Медников, Сашка…
   А этот палец я сжала в кулаке и сделала поршневое движение.
   – Хулиганка. Дети кругом, – засмеялся Женька.

   Мама лежала в фальшивом обмороке. Как тогда, в будущем, когда она представилась Нике офицером КГБ и пришла на встречу в моём кожаном пальто. Ника его сто раз на мне видела.

   – Мы не тронем вашу семью, но вы должны рассказать нам всё о Беатрис, – сказала мама-бухгалтер, переодевшись офицером КГБ.
   – Какая валюта! Она с грузинами за двадцать пять рублей трахается!..

   – А что? Я тебя спасала! Она спрашивала: откуда у тебя столько денег? За грузинов ведь ничего, а за валюту… – оправдывалась Ника потом.
   – Спасибо. Мама сказала, что обольёт мне лицо серной кислотой, как только я засну.

   Это сколько ж народу за двадцать пять рублей нужно было бы перетрахать, чтобы такие деньги заработать! Мама явно переоценивает мой потенциал.

   И вот опять фальшивый обморок. Я села рядом.
   Тишина. Потом мы обе прыснули от смеха…
   – Ну, что, гейша по кличке Штирлиц, и куда ты опять собралась?
   – На первое боевое задание.

   – Я – Беатрис по кличке Белка. Я люблю свою тарелку.
   Тарелка зависла над сараем, где были заперты пленные солдаты.
   Ребята, конечно, удивились.
   – А абреки-охранники?
   – В машине спят.

   Час сна – час загрузки в их сознание английского, «стрей».
   Через час я высадила на побережье Новой Зеландии пленных и охранников, переодетых в штатское, вручив им документы и деньги.

Дети

   У заведующей были большие крылья, но оперенье на них было серым и тусклым. У новенькой нянечки крылья были строго пропорциональны размеру тела – ни больше, ни меньше – и сияли ослепительной белизной.
   – Поосторожнее с этим рыжим, – сказала заведующая новенькой.
   – А что с ним?
   – Кусается. Одной девочке щёку насквозь прокусил.
   – Понятно. Младшая группа. Зубки режутся.
   – Этот мальчик злой. Он любит делать больно другим детям.
   О детях нельзя так говорить, но это так. О, эти дети! Они лгут, ещё не научившись говорить. Стоит отвернуться, ударят товарища или грязью в него бросят и тут же с невинными глазами на кого-нибудь другого пальцем показывают.

   Новенькая расправила крылья и слетела в сад к играющим детям.
   – Здравствуйте, дети! Я ваша новая няня.
   Дети с любопытством посмотрели на новенькую.

   «Много она знает, эта заведующая. Подумаешь, щёку прокусил. Дети с нижнего уровня не чувствуют боли, и сострадания у них нет».
   Когда дети засыпают, они проваливаются в ад, поэтому они отчаянно борются со сном. Когда усталость пересиливает, над ними сгущаются тучи, бурлящие бешеными мультяшками.

   – Мы обязаны принимать этих детей, – говорила заведующая, – они надежда гибнущей цивилизации.
   – Особенно сложно с ребёнком-зомби. Постоянно ходит за другими детьми и пытается съесть. Подойдёт своей качающейся походочкой, возьмёт своими серыми ручонками ребёнка за голову, разинет свою жёлтую пасть и пытается вонзиться.
   Сколько раз одёргивала в последний момент.

Посетительница

   Плохи твои дела Сашка. На окне решётка. За окном бескрайние поля в снегу. Жрачка скудная. Жизнь безрадостная. Таблетки, укольчики – и время горит ясным пламенем.
   Соседа подселили. Всё кашлял, бедолага. Вот и Сашка закашлял. Заразился туберкулёзом. Тает, Сашка, твоё время, как льдинка, сквозь уже видно.
   Рано вроде – чуть за сорок.
   Ну, пил. Работал – не работал. Перебивался. Докатывался. Выползал.
   Квартира выручала. То комнату сдаст, то угол.
   Квартира и погубила.
   Подруга детства всплыла. Деловая стала. Пригрела. Женился. Засадила в психушку за нетрудоспособность. Со связями дамочка.
   Никто к Сашке не приходит. Только смерть придёт. Какая она? Говорят, страшная.
   Вот открывается дверь – входит девка, лицо знакомое. Вспомнил! Как-то гулял по городу. Зашёл на Савёловский сигарет купить. Подошла сигаретку стрельнуть. Молодая, лет шестнадцати. С лица ничего, только лохматая, как из леса. Ногти чёрные. Позвала с собой. Побрезговал. Потом жалел. Девка в соку, налитая, кожа гладкая, жопа, сиськи, как надо.

   Теперь она вроде почище по чину и случаю, только лохмы длиннее – как у пещерной, первобытной.
   Одета чудней – сапоги из козьего меха на голые ноги и песцовая длинная безрукавка, тоже на голое тело.
   Заглянула с лёгким любопытством, «привет» – бросила, оглядела палату, постояла у окна.
   – Ты, что ли, смерть?
   – Смерти нет. Нет такой постоянной должности. Это кого пошлют. У кого желание есть проводить. Тогда не пошёл со мной. Сейчас пойдёшь?
   – А чего ещё ждать? Только тут все двери заперты.
   – Не смеши. Теперь для тебя все двери открыты.
   Вышел Сашка с девкой на простор, вздохнул полной грудью.
   Шли они пёхом, ехали поездом, летели самолётом.
   Задремал Сашка в пути.
   Разбудила его спутница:
   – Приехали!
   Сошёл Сашка на новую землю.
   Небо тёмное, тяжёлое, только зарница пылает. Холодно, свежо. Снега. Чёрная вода, а из неё то тут, то там фонтаны пламени вырываются.
   И показалось ему это место таким родным, таким знакомым.
   А девка лохматая улыбается ласково и говорит ему:
   – Не боись, Сашка, ты здесь лучше прежнего пристроишься.

Продавец замороженной земляники

   Он продавал замороженную землянику, доставая никелированным совком из голубого пластикового термоса.
   С ним всегда была его белая мощная бойцовская собака.
   Он продавал её на площади рядом с католическим костёлом.
   Она приходила туда каждый день и смотрела, как он ловко подцеплял совком красные замороженные ягоды.
   И ей нравился маленький шрам на его мизинце.
   Она брала небольшой пакетик и всегда уходила.
   В один из дней его не оказалось на площади.
   Она узнала, что он погиб.
   Она пошла на кладбище.
   Его хоронили. Он лежал какой-то другой, не такой, каким был всегда.
   И только шрам, маленький шрам на мизинце.
   И зелёные заросли земляники вокруг могилы, цветущие белыми цветами, и красные ягоды.
   Но ей нравились всегда замороженные.
   Там, на площади, когда он накладывал их никелированным блестящим совочком.
   И рядом сидела его белая мощная бойцовская собака.
   Он был такой лобастый – этот продавец замороженной земляники. И его собака была такая же – лобастая, серьёзная. У неё была короткая белая шерсть, мягкая как плюш.
   Всякий раз, когда женщина – любительница замороженной земляники – приходила, серьёзная собака превращалась в бабочку и радостно кружилась над головами.
   Женщина смеялась.
   Продавец земляники всегда был рад.
   – Она обычно так себя не ведёт, – говорил он, глядя на летающую радость своёй собаки.
   Женщина сама удивлялась:
   – Я вообще-то не люблю собак, но эта какая-то особенная. Просто прелесть!
   Кто называет бойцовскую собаку «просто прелесть»?
   И вот хозяин погиб.
   Собака рычала и никого к себе близко не подпускала.
   Она сама пришла к своей новой хозяйке и, скуля, легла у ног.

   – Ни его, ни земляники, – вздохнула женщина.
   Собака поднялась и приветливо завиляла хвостом – она знала земляничные места.
   Никто не продавал на площади землянику.
   Город забыл это катающимися по площади велосипедистами и молочниками со своими тележками.
   Она открыла магазинчик и видела это каждый раз сквозь витрину, заставленную консервными стеклянными баночками с земляничным вареньем.
   Это стало городской достопримечательностью.
   Её фантазия не прекращала создавать и воплощаться в новые сорта необыкновенного варенья, которое стало известно за пределами её родного города.
   Она смотрела на площадь. Она мечтала, что вечером сварит новое необычное варенье и удивит всех.
   Вечер – синяя земляника воображения – нахлынул, как морская волна.
   Она стала снимать пробу. Белая собака всегда была рядом. А она исчезла.
   Хозяйка попробовала и исчезла.
   Она стала белой собакой – очень изящной и красивой.
   Как в тот день, когда она смотрела на шрам. И когда он был!
   Они уже бежали по пустынной площади мимо костёла, блестевшей над ним, как никелированный совок, луны.
   – Бежим, бежим, – говорил белый пёс.
   В лесу гордо стоял человек, они подбежали к нему, и он превратился. Он стал таким же, как они, белым и мощным добрым псом.
   В городе долго удивлялись пропаже хозяйки магазинчика и появлению белых собак.
   Потом исчез и город, он превратился в сказку со всеми своими жителями.
   И в этой сказке собаки превратились в людей.
   Он так и стал называться – Город трёх собак.

Эстафета

   На бледно-розовых стенах комнаты играли солнечные зайчики. Лотта сидела в кресле-качалке и смотрела на экране во всю стену почти невидимое от света изображение. Потом она переключила кнопку на пульте, и вся комната стала экраном, на котором плавно падали с неба на морской пляж разноцветные надувные мячи.
   Лотта была очень похожа на свое имя: прямые светло-жёлтые волосы, ледяные глаза, худенькая, загорелая. Ей шли все цвета, кроме белого. На вид ей было лет двадцать. Она держала на коленях большую куклу-младенца, иногда прижимая её к груди, как настоящего ребенка. Мелодичный сигнал предупредил начало разговора:
   – Лотта, тебе сейчас принесут завтрак.
   – Я не буду есть.
   – Мы хотим тебе помочь.
   – Тогда убейте меня.
   – Это единственное, чего ты хочешь?
   – Отпустите меня в лес.
   – Что ты там будешь делать?
   – Я там буду жить.
   Камера показывала Лотту со всех сторон. Двое дежурных в белых халатах сидели перед экраном.
   – Дитер, давно она у вас?
   – Недавно.
   – А она ничего.
   – И не ест ничего, и не пьёт.
   – Как она к вам попала?
   – В лесу поймали. Она гуляла по снегу голая.
   – Совсем?
   – Не совсем. На ней была тонкая ночная рубашка из серого льна. Мороз был градусов пятнадцать, и никаких следов обморожения.
   Лицо Лотты полностью заполнило экран.
   – Дитер, где ты?
   Он нажал на кнопку контакта:
   – Я здесь.
   – Принеси мне ещё игрушек.
   – Хорошо. Хочешь, принесу тебе чего-нибудь вкусненького?
   – Нет. Убери яркий свет, я устала.
   Экран погас. Дитер посмотрел на своего напарника.
   – Ганс, только не смейся. У меня к ней что-то особенное, будь она помладше, я бы её удочерил.

   – Уве, расскажите, как вы встретили ведьму.
   – Не говорите глупостей, Ирма, ведьм не бывает. Просто сумасшедшая, она сейчас в психиатрической больнице. Но, честно говоря, когда я её увидел, то чуть не поверил в сверхъестественные явления. К тому же Рождество, ночь, дорога вся обледенела. Машину вести трудно. Кругом лес, ни живой души, снежок мелкий падает. Смотрю, кто-то стоит у края дороги, подъехал, а она вся белая, в какой-то средневековой рубашке, босиком, глаза стеклянные такие, тоскливые, жалостливые, прямо проклятая душа. Когда проехал полицейский пост, сообщил им, а дальше не моя забота.

   – Ганс, я вижу, ты отлично отдохнул на островах. Загар у тебя – класс.
   – Ты тоже неплохо выглядишь, помолодел.
   – Все говорят. Это общение с Лоттой на меня действует.
   – Значит, наша льдинка поправляется?
   – Гуляет по саду. По-прежнему ничего не помнит, боится белых халатов, ничего не ест, колем витамины.
   – Разговаривает только с тобой?
   – Раз в неделю вывожу её в город. Шеф поощряет.
   – А как она к этому относится?
   – Строит на меня планы.
   – Ну, ты влип!
   – Лотта! Где ты прячешься?
   Кусты шиповника закачались.
   – Я поймала ежа. Смотри какой!
   – Именно для ловли ежей тебе понадобилась моя новая кепка?
   – Ладно, Дитер, ничего с твоей кепкой не случилось. Ты только поэтому такой сердитый?
   – Я не сержусь. Я к тебе очень хорошо отношусь. Я хочу сказать… Я занят в эти выходные.
   Лотта потрогала пальцами любопытный нос ежа, высунувшийся из кепки, потом подняла лицо, азартно, счастливо улыбаясь, только глаза, застывшие, хрустально-голубые не улыбались.
   – А может, ты хочешь поменять место работы? Переехать в другой город? Эмигрировать в другую страну? Чего-то боишься? Рассказать, чего? Я тебе очень нравлюсь, так нравлюсь, что без меня ты жить не можешь, но это ещё ничего, скоро станет очевидно, как ты неестественно помолодел, никто, правда, не узнает, что ты не чувствуешь ни тепла, ни холода, и есть тебе не хочется. А ты заметил, что я тоже изменилась: раньше выглядела на двадцать, а теперь на пятнадцать – и это за два месяца. Ты утешаешь себя мыслями: заведу любовницу, съезжу на курорт, отдохну. А потом придёт страх, что об этом узнают.
   Лотта повернулась и пошла к больничному корпусу, осторожно держа кепку с копошащимся ежом. Пошёл мелкий дождь. Дитер стоял один в больничном саду. Прямая, посыпанная гравием дорожка вела к открытым воротам, за которыми стояла его машина. «Она правильно заметила – я устал. Остальное всё чушь. Нужно съездить в город, развлечься. Позвоню сегодня Карине, приглашу её поужинать».

   На освещённой площадке парка под забойный аккомпанемент страстно завывал и взвизгивал парень с чёлкой на пол-лица. Танцующая толпа заполнила всё пространство перед площадкой.
   – Дитер, я сегодня с тобой замерзну. Двигаешься, как будто спишь.
   – Здесь такая тоска. У меня голова болит от грохота. Карина, пойдём, посидим где-нибудь?
   – А потом?
   – Я отвезу тебя домой.
   Через час он на полной скорости мчался к больнице.

   – Лотта, значит, я теперь завишу от тебя? И до каких пор?
   – Это скоро кончится.
   – Как?
   – Я скоро умру, и ты перестанешь молодеть, остановишься в возрасте.
   – Сколько мне тогда будет?
   – Лет двадцать – пятнадцать, не знаю точно.
   – Как только ты встретила меня, у тебя начался стремительный процесс омоложения, от которого ты собираешься умереть? Смешно. Ты можешь это объяснить?
   – Я встретила человека и влюбилась в него. С ним происходило то же самое. Он боялся, что кто-нибудь узнает и нам помешают, разлучат нас. Мы не могли быть друг без друга. Мы прятались от людей. Он сам не знал, как это объяснить, рассказывал, что у него была женщина, и с ней было так же. Никто не знает, с чего или с кого это началось.
   – Что теперь делать?
   – Пока ты ещё похож на фото в твоём паспорте, нужно уехать подальше отсюда.

   Дитер гулял по песчаным дюнам, периодически возвращаясь на то место, где лежала Лотта. Она пересыпала белые ракушки с одной руки на другую.
   – Перенести тебя в тень?
   – Лучше не трогай, просто посиди рядом.
   – Ты не боишься?
   – Это не смерть. Это мир, в который люди не попадают. Мы ведь совсем другие существа. И когда я уйду, ты будешь искать того, кто мог бы полюбить тебя, и тогда…
   Она вдруг замолчала.
   – Тебе плохо?
   – Воздуха не хватает. Странное чувство, словно моё тело стало таким тяжёлым, что вот-вот провалится сквозь землю.
   – Успокойся.
   Он лёг рядом и крепко прижал к себе её худенькое, почти невесомое тело.
   – Дитер, может, ты встретишь свою ровесницу, и вы уйдете вместе.
   – Зачем?

Мартовское танго

   – Тоня! Знаешь, как по-украински «спящая красавица»?
   – Как?
   – Дрыхнущая красуня.
   Тоня открыла глаза. С тёмного потолка падал видимый, но неощутимый снег, в котором вырисовывался высокий силуэт в длинном пальто с поднятым воротником.
   – Роман, в следующий раз появись, пожалуйста, на фоне джунглей, а то в квартире и так холод собачий.
   Снег редел. Правильное бледное лицо с ясными кошачьими глазами становилось более и более отчетливым. Тоня повернулась к стене, спрятавшись под одеяло с головой:
   – Говорят же люди: выспимся на том свете, а ты все не спишь, привидение несчастное.
   Антонида вскочила с постели. Будильник не прозвенел.
   – Рома, блин! По ночам спать не даешь, хоть раз разбудил бы вовремя!
   Она быстро натянула рваные чёрные колготки, застегнула перламутровые пуговицы на сбежавшемся розовом платье, собрала в папуасский хвост нечёсаные, крашенные в рыжий цвет волосы, накинула тёмно-оранжевое короткое пальто, мазанула, не глядя, губы жирной пурпурной помадой и уже на ходу, в прихожей, втиснула ноги в красные с серыми трещинами туфли. Тяжёлая дверь с невыносимым скрипом открылась, грянуло шикарное танго. По сверкающей на солнце пыльной улице пронёсся безжалостный мартовский ветер, сбивая шедших стройными рядами положительных мужчин среднего роста, одетых в одинаково серое. Каждый из них придерживал на ходу шляпу, мечтавшую сорваться и вместе с другими шляпами улететь в дальние края. Антонида торопилась на работу. Она попыталась прорваться через монотонную толпу серых мужчин, но крайний из них подхватил её за талию, и в ритме танго она поплыла по улице, передаваемая из рук в руки, к счастью, в нужном направлении. Антонида касалась их щёк губами, оставляя блестящие алые следы помады.
   – Что это за мелодия? – спросила она одного из своих партнёров.
   – Танго «Марианна», – ответили хором все.
   По голой сухой земле ветер гнал бурые полуистлевшие листья, потоки пыли, скомканную бумагу. За стеклянной стеной, полукругом огибавшей зал кафе с зеркальными колоннами, за одним из столов сидела она – Антонида рыжая, то есть Тонька-Офелия, уборщица и сторож этого заведения. Кличку Офелия она получила за свою нечёсаную шевелюру и общий мечтательно-растрёпанный вид. Из-под сложенных домиком ладоней Антонида смотрела на стакан, неподвижно стоявший на столе, тень стакана мерно покачивалась. «Интересно. А! Это просто лампа качается – трамвай прошёл».
   – Что за гадость ты пьёшь? – полупрозрачная фигура опустилась на стул напротив, просвечивая сквозь него.
   Пальто из искусственной кожи топорщилось ломаными складками. Длинные тёмные волосы падали на небритое лицо. Воспалённые от бессонницы тёмно-зелёные глаза насмешливо щурились.

   – Не рада мне?
   – Отвали, ублюдок.
   – Ну вот. Теперь ублюдок. А раньше как звала! «Ромочка, Ромашка, зорька моя ясная». Остыла ты ко мне, Антонида, разлюбила.

   Тоня с диким рёвом швырнула стакан в прозрачного гостя. Стакан пролетел сквозь него и разбился о стеклянную колонну, оставив на ней лучистую трещину. Роман расхохотался:
   – А теперь бутылкой. Нет, там ещё что-то осталось, лучше стулом. Буйная какая. Может, у тебя белая горячка?
   Тоня пнула стул, на котором он сидел. Стул упал, а Роман продолжал сидеть как бы на невидимом стуле.
   – Ах какая маленькая воинственная женщинка!
   – Зачем ты вернулся?!
   – Соскучился.
   – У, сволочь, я знаю, чего ты добиваешься.
   – А что тебе терять? Всё давно пропито.

   Тоня лежала на распаренной тридцатиградусной жарой траве и смотрела в синее небо. Над ней плыла густая глубокая тень. Переливающаяся на солнце масса листьев, как чешуйчатый золотой дракон, с шумом раскачивалась на ветру. Земля была упругая и тёплая, как сильное тело, но жёсткие травинки и маленькие насекомые покалывали тонкую, ещё не загорелую кожу. Сон, как беспокойный комар, то кружил перед лицом, то удалялся.

   – Тонь, пойдём, поплаваем!
   – Иду, мам!
   Она резко встала, сделала несколько шагов и остановилась на краю песчаного обрыва. Волна веером расстелилась у подножия. Голова закружилась. Остров, на котором она стояла, плавно покачивался.
   – Мам, как ты думаешь, это любовь? Что-нибудь получится?
   – Тонечка, в двенадцать лет рано думать о таких вещах.
   – В двенадцать?..

   – Эй, Офелия, крыса старая, проснись! Что это ты здесь учинила? Убирай скорее, пока директриса не пришла!
   – А, Лёнчик, это ты? Блин, когда просыпаюсь, не помню, сколько мне лет.
   – Будешь так пить, однажды проснёшься и не вспомнишь, кто ты такая.
   – Может, оно и лучше было бы. А ты, зелёное насаждение, не ори на меня. Ща всё уберу.

   Тоня шла вдоль дороги. Ветер дул в спину. За ней медленно ехала жёлтая машина.

   – Садись, лапочка.
   – Бабок нет.
   – А за любовь?
   – С утра пораньше? Выпить есть?
   – Есть.
   – Что?
   – Шампанское.
   – Пей сам. Водки хочу.
   – Сейчас купим и поедем.
   – Ко мне нельзя.
   – Ко мне тоже.
   – Давай в машине.

   Он остановил машину среди поросших сухой полынью бетонных плит.
   – Приехали. Здесь никого нет.
   Он повернул к ней игривое, как у дрессированного пуделя, лицо в мелких морщинках.
   – Что это за место?
   – Раньше свалка была, теперь просто пустое место. Я здесь отдыхаю.
   – В смысле, баб трахаешь?
   – Не только, иногда приезжаю сюда один. Сажусь на пустой ящик и стреляю крыс. Их тут полным-полно.
   – Испугать меня решил?
   – Что ты! Пугать такую женщину! Я полюбить тебя хочу. Ты, кажется, выпить хотела? На, хлебни и успокойся. Игорек ещё ни одну бабу не обидел.

   Она лежала на откинутом переднем сиденье, задрав ноги, и смотрела на однотонное плоское серое небо. Игорёк полировал её языком с такой страстью, словно хотел забуриться в неё с головой. Полупрозрачный Роман лежал на заднем сиденье и весело комментировал процесс. Тоня глубоко вздохнула: «Помнишь, Рома, когда ты сидел в баре с этой выдрой страшной счастливый такой. Я подошла к тебе и сказала: «Поздравляю, у нас с тобой триппер». И как улыбка медленно сошла с твоего лица».

   – Что ты сказала? – отвлёкся на минуточку Игорёк.
   – Ничего.
   – Доставка на дом всегда гарантирована, так что, если надумаешь… – Игорёк нежно погладил ей коленки.
   – Позвоню мужским голосом.
   – Бутылку не забудь, всё равно открыта.

   Тоня вошла в полутёмную квартиру.

   – Ты уже здесь?
   – Конечно. Почему свет не включаешь?
   – Чтобы тебя не видеть.
   – Да ладно, такой бардак развела в квартире, что смотреть не хочется. Убралась бы ради гостя.
   – Пошёл ты…
   – Не сердись.
   – Ещё что скажешь?
   – Скажу, что скоро похолодает. Выпадет снег.
   – Прогноз погоды слушаешь?
   – Нет, просто знаю.
   – Расскажи, как тебя убили. Доставь мне такое удовольствие.
   – Разве что доставить тебе удовольствие… Этого следовало ожидать. Работа была такая, но никто меня не убивал. Змея укусила.
   – Где это было?
   – В Корее.
   – Всех змеи перекусали?
   – Нет.
   Минута траурного молчания.
   – Я ни о чём не жалею. У меня была прекрасная жизнь.
   – А у меня нет.
   – Я сегодня был на острове, который тебе снился. Старые деревья давно вырубили, и теперь там растут молодые ёлки, такие симпатичные, как сказочные гномы. Не хочешь съездить посмотреть?
   – Туда без лодки не добраться.
   – Не надо никакой лодки, на озере ещё лед крепкий.
   – Напиться на этом чудесном острове и заснуть вечным сном.
   – Я жду тебя… Пока. Но если это затянется – уйду.
   – Буду очень рада.
   – Врёшь.
   Тоня подошла к окну. Снег падал большими хлопьями.
   – Зима опять началась.
   – Я же говорил, что будет снег.
   Тоня включила свет. Грязная затхлая комнатка предстала во всей своей красе. Романа не было.

   – Рома! Ты где?! Вернись! Вернись, пожалуйста! Хорошо, мы поедем туда. – Она остановилась на пороге. – Интересно, что будет с моей каморкой и со всем этим барахлом?
   – Ничего особенного. Сюда придут другие люди, выкинут ненужные вещи и будут жить по-своему.
   Его лицо стало каким-то пустым и отчуждённым, как будто он всё время к чему-то прислушивался.

   – Рома, я тебе не надоела? А вдруг ты меня бросишь там?
   – Ничего не бойся.
   Очередь людей в тяжёлых зимних пальто медленно продвигалась по тёмной мокрой дорожке, вытоптанной в пушистом снегу, к маленькой двери винного магазина.

   – Антонида, бери две бутылки, не жадничай.
   – Ром, одной хватит, ты же со мной пить не будешь.
   За окном вагона мелькали то ёлки, сосны, берёзы, то трубы заводов и ровные серые блоки жилых кварталов. Чёрно-белый пейзаж постепенно стал окрашиваться синими сумерками. В переполненном вагоне, как в набитом разнообразной, не очень качественной пищей желудке, раздавались приглушённые звуки, происходило медленное движение, зажёгся свет. Все оживились. Те, кто чуть не проспал свою остановку, устремились к выходу. Окна вагона превратились в мутные зеркала. Антонида стояла на одной ноге между двух огромных раскрытых сумок с продуктами, держась рукой за верхний поручень, и в отражении окна напоминала себе цаплю с грустно свесившимся хохолком. Хозяйки двух сумок сидели друг против друга и страстно обсуждали где, как и какой жратвы удалось раздобыть.

   Облупленная, грязная электричка умчалась, как побитое животное, огрызаясь в тишину. Сумерки всосали её жёлтый световой хвост. Тоня стояла на пустом заснеженном перроне.
   – Рома, холодно.
   – А ты не стой, открой бутылку, иди и пей на ходу.
   Она быстро шла по нетронутой следами мягкой дороге, отхлёбывая большими глотками из бутылки, и начинала пьянеть. Казалось, она не двигалась, а широкое пушистое полотно само везло её к белому озеру, на середине которого был маленький остров с игрушечными ёлками. Она прошла по покрытому снегом льду, обернулась, глядя на свои сбивчивые следы, и стала пробираться вглубь острова среди упругих молодых ёлок, капризно помахивающих ветками.

   – Что ты ищешь?
   – Где бы сесть, – ответила Антонида и упала в снег.
   – Оставайся, где лежишь.
   – Здесь так уютно, – она допила оставшееся в бутылке и забросила её подальше.
   – Кто-то играет на гармошке танго «Марианна», или мне кажется?
   – Тут недалеко дом отдыха. Пенсионеры танцуют.
   – Обожаю смотреть на танцующих пенсионеров, особенно быстрые танцы. – Она засмеялась, глядя на кружащиеся звезды. – Завтра будет солнечный день, а я его не увижу.
   – Зато увидишь много других интересных вещей.
   – Ты мне обещаешь?
   Роман равнодушно смотрел на Тоню, лежащую в снегу. Над ней стояли три бродячие собаки. Одна из них вскинула морду и протяжно завыла. Мокрые мохнатые морды тыкались ей в лицо.
   – Ой, что это?!
   – Эти собаки шли за тобой всю дорогу.
   – Я их не заметила.
   – Снег скрипит, кто-то идет. – Антонида встряхнула головой. – Это же я иду и уже, кажется, пришла.
   К двери её подъезда было прикреплено объявление: «Завтра с 10 до 22 часов горячей воды не будет».
   – Нужно срочно убрать квартиру и всё перестирать! Как я дошла?

   – На автопилоте, – ответил недовольный Роман.
   Антонида вошла в квартиру. Включила во всех комнатах свет и принялась за уборку. Роман появился снова в кружащейся лёгкой метели.
   – Рома! Не сори снегом и так бардак!
   Антонида стояла в одних трусах, нагнувшись над ванной, полной пены, раскрасневшаяся, весёлая и яростно стирала.
   – Рома! Ты меня слышишь?!
   – Слышу!
   – Помнишь мелодию танго в лесу?
   – Да.
   – Напой мне её.
   – А ты станцуй.
   – Только с тобой.
   Оглушительная музыка включилась сама собой. Соседи стучали в стены и грозили вызвать милицию. Антонида и Роман танцевали танго «Марианна».

Я с тобой

   В разгаре бурного и бесповоротного распада зимы Матильда приехала в город своего детства навестить тётю. Прогуливаясь по знакомым улицам, она пыталась раскрутить себя на сентиментальные воспоминания, но механическое перебирание событий не подключалось к чувствам. Она шла по коридору памяти, по сторонам которого были комнаты с наглухо закрытыми дверями. Вот пруд в центре дворцового парка. Ребёнком она часто рисовала здесь. Однажды в середине буднего дня начался проливной дождь. Матильда спряталась под старым деревом. Вокруг ходил здоровый дядька в резиновых сапогах и длинном чёрном плаще, косясь на неё. С листа бумаги стекала размытая акварель – незавершённое изображение отражающегося в пруду жёлтого дома с белыми колоннами и широкой лестницей, уходящей в мутную воду, воду пруда, где колыхались тонкие волосы русалок, затаившихся в иле. Когда Матильда закончила рисунок, подозрительный дядька подошёл к ней и распахнул плащ. Под ним ничего не было, то есть ничего интересного для Матильды. Они постояли друг напротив друга и разошлись.
   Вот два холма: на одном школа, на другом кладбище. Когда её семья переселилась сюда, кругом были новостройки. Говорили, что раньше всё это была территория кладбища. Матильда зашла в знакомый подъезд, остановилась на площадке второго этажа. На подоконнике была надпись: «Здесь живу я», за окном в песочнице играли малыши.
   Двадцать лет назад, в пасмурный день, на этом месте, среди глыб развороченной земли, стоял шестилетний мальчик и, запрокинув голову, смотрел на уходящий в небо мрачный тёмно-серый прямоугольник с чёрными квадратами окон, окружённый похожими на развалины недостроенными домами. Кругом ревели экскаваторы, ворочаясь в мутной жиже, подъёмные краны с лязганьем поднимали головы из глинистых котлованов. Глаза ребёнка, зелёные с золотистыми лучинками, искали хоть какой-нибудь островок чистого цвета в серо-буром месиве стройки. А тем временем его родители разгружали мебель из грузовика.
   – Привет, я, Мотя, в одном подъезде будем жить.
   Перед ним стояла девочка его лет. Каштановые кудряшки подрагивали, как пружинки, цыганские глазки снисходительно разглядывали новичка.
   – Я тебя из окна звала-звала, а ты всё не идёшь. Как зовут-то?
   – Роберт. Я тебя не видел.
   – Не ври, ты прямо на меня смотрел. Грязища тут, правда? А я одно место знаю – там красиво и фокусы показывают. Пойдём?
   – Пойдём.
   Они прошли, держась за руки, под сводом арки – туда, где стояли утопающие в поздних цветах покосившиеся кресты и замшелые могильные камни. Дорожки были усыпаны ярко-жёлтой листвой. Полуистёртые нежные лики смотрели на них с медальонов над датами рождения и смерти.
   – Вот здесь, – Мотя остановилась над маленькой могилой с датами 1961–1967 гг. – Это Света, моя подружка.
   Тонкий огненно-красный клён, росший рядом, стал плавно раскачиваться, роняя пламенные листья. Разбежавшийся на другом конце дороги, ветер взметнул жёлтый салют.
   – Я здесь всех знаю и со всеми дружу, – гордо сказала Матильда.
   Они возвращались домой в тяжёлых от налипшей грязи ботинках. Они шли, держась за руки, не обходя лужи: ноги всё равно давно промокли – и не хотелось расцеплять рук.

   – Я трактор. Р-р-р-р…
   – А я вездеход. Шпионская машина. Двигаюсь бесшумно.
   – Тогда я луноход.
   – Тебе понравилось там?
   – Да. А у меня тоже есть что-то красивое!
   – Покажешь?! Далеко?
   – У меня дома.
   – Прямо дома?!
   – Пойдём ко мне в гости?! Покажу.
   – Мне домой пора. Меня дома бить будут. А это очень красивое?
   – Очень. Это моя мама.

   Кристина сидела на низкой кушетке перед зеркалом, расчёсывая длинные чёрные волосы. Шёлковый халат цвета фламинго опускался до меховых розовых помпонов на нарядных парчовых тапочках. Сверкающие раскосые глаза смотрели в зеркало на заворожённую девочку, которая медленно ела из блюдечка острый сладкий перец.
   – Хочешь ещё?
   – Вы похожи на пантеру, и на Венеру, и ещё на мегеру.
   – На мегеру?!
   – Так мама сказала. Она на вас в окно смотрела, когда вы вещи заносили, а потом сказала.

   «Это было двадцать лет назад. А теперь на старом кладбище меня знать не хотят».
   Матильда поднялась на четвёртый этаж. Дверь 15-й квартиры была открыта. По коридору тяжёлой походкой прошла Кристина и скрылась в одной из комнат. Она утратила свою красоту. Как жаль! Её длинные шелковистые волосы, перекрашенные теперь в рыжий, обрезанные и завитые, выглядели как парик. Тонкое гибкое тело раздалось и отяжелело. Раньше она носила длинные лёгкие одежды, а теперь растопыренная юбка из плотной шерсти едва прикрывала опухшие колени. По коридору гулял сквозняк, выгоняющий запах гари – творческой неудачи Кристины на кухне. Дверь в дальней комнате с шумом распахнулась. Взметнулись белые занавески. За письменным столом сидел Роберт и читал. Рядом из пепельницы поднималась волнистая линия дыма от незатушенной сигареты, такая же светлая и тонкая, как прядь его волос над остро-очерченным профилем.
   Он встал, чтобы закрыть дверь, и тут увидел Матильду.
   – Не думал, что ты всё ещё здесь живёшь.
   – Матильда! Что с тобой случилось?!
   – Тише.
   В коридор снова вышла Кристина:
   – Кто здесь?
   – Я по телефону разговаривал.
   Она недоверчиво оглянулась:
   – Кажется, проветрилось. Закрой дверь.

   Матильда стала медленно спускаться по лестнице. Она уже выходила из подъезда, когда услышала сверху быстрый сбегающий топот:
   – Матильда, подожди!
   – А если ещё кто-нибудь спросит, с кем ты разговариваешь?
   – Пойдём куда-нибудь. Пойдём на кладбище.
   – Кладбища мне и так хватает. Пойдём в школу. Залезем на крышу. Посмотрим сверху на наш район. Я здесь столько лет не была. Ты расскажешь мне, как жил всё это время.
   – Паршиво жил.
   – Лучше паршиво жить, чем не жить вообще, поверь моему опыту. Я, например, не живу, но всё-таки существую.

   С нагретой солнцем крыши старой школы район был как на ладони.
   – Что это за красное здание у карьера?
   – Новый кинотеатр. Давно ты «существуешь»?
   – Не очень. Моё существование ограничено. Могу извлекать из жизни чисто созерцательное удовольствие, хорошо ещё, что была художницей.
   – В детстве ты столько времени проводила на кладбище. Неужели никто из твоих невидимых друзей не рассказывал тебе, что бывает потом, после смерти?
   – Они были такие же невидимые для меня, как я сейчас для тебя. У них всё было по-другому. Среди них не было самоубийц. Они были свободными гражданами двух миров. В одном у них всё было для счастья, в другом – старые привязанности, сентиментальные воспоминания.
   – Зачем ты это сделала?
   – Тогда мне казалось – всё, конец света. Только сейчас ясно, какая это была глупость.
   Стройный хор детских голосов запел где-то внизу.
   – Урок пения. Интересно, как теперь поживает «первая учительница моя», тварь паршивая?

   Роберт и Матильда учились в одном классе. Учителя в школе № 99 не отличались особыми педагогическими талантами. Но первому «В» не повезло исключительно. Валентина Владимировна – худосочная веснушчатая крыска – особое внимание уделяла музыкальному развитию своих питомцев. Хор звонких голосов, распевавших патриотическую песенку, заглушал крик одного из них, ползающего между партами, жестоко щипаемого короткими дамскими ножками на чёрных лаковых шпильках. Матильда и Роберт отличались от остальных тем, что быстро забывали боль. Им-то и доставалось больше всех. Визгливый фальцет часто выкрикивал их необычные имена, повторяя угрозы и предупреждения. Но проклятая парочка не знала страха. Тогда изобретательный педагог избрал другой метод: «Роберт и Матильда, что вы сидите, прижавшись друг к другу, как жених и невеста!», «Не смотрите друг на друга так, словно вот-вот целоваться начнёте», «Любовь не должна мешать учёбе».
   Скоро весь класс стал смеяться над ними, и они начали ссориться: «Роберт, не держи все время меня за руку!», «Матильда, я поиграю в футбол с ребятами, потом вернусь». И не возвращался.

   – Матильда, почему ты остановилась у тётки?
   – Мы, «существа», можем находиться только у родственников или у очень близких людей. Тётка, бедная, чувствует. Сегодня всю ночь ворочалась, потом встала, включила свет. Так и спала с включенным светом. Я не могу у неё долго оставаться.
   – А ты не хочешь остаться со мной?
   – Хочу. Мне необходимо быть с кем-то, но для этого ты должен жить один и всё время путешествовать. Я не могу оставаться на одном месте – меня поймают и отправят… туда, где я должна постоянно находиться.
   – Путешествовать всю жизнь – это прекрасно, но на что есть? Где спать? Это тебе ничего не надо, а я не смогу нищенствовать!
   – Единственное, что у меня есть – это зрение, не очень острое для моего мира, но для внешнего мира сойдёт.
   Пустующие дома, квартиры, потерянные или спрятанные деньги, брошенные лодки. На тебя никогда не свалится сверху кирпич, под тобой никогда не рухнет гнилая лестница. Мы с тобой будем переходить границы любой страны.

   Красное расплавленное солнце покачивалось, остывая, в уходящей воде. По палубе парохода катались банки из-под пива. Роберт сидел в шезлонге и смотрел на холмистые берега, поросшие густой тропической зеленью.
   – Я думал не пройду, они так внимательно проверяли билеты.
   – Сколько раз говорила тебе: не бойся, я же обещала.
   – Я так счастлив. Я и мечтать не мог о такой жизни. Давно хотел тебя спросить. Говорят, когда человек умирает, к нему приходит такая костлявая, в белой простыне, с косой.
   – К тебе приходила?
   – К каждому что-то приходит, но разное. Ко мне пришёл длинный дядька в резиновых сапогах и чёрном плаще. Он распахнул плащ, а под ним не было ничего.

   Роберт и Матильда скрывали от родителей, что поссорились. Они продолжали каждый вечер делать вместе уроки или дома у Роберта, или у Матильды. Однажды к ним пришли в гости соседские дети, и они стали играть в прятки. Роберт и Матильда, не сговариваясь, спрятались под кроватью. Они лежали рядом спиной друг к другу, потом вдруг, одновременно развернувшись, стали бешено целоваться. Гости, поискав их, решили, что хозяева сбежали, и разошлись. Последний, уходя, выключил свет.

Стук сердца

   В окне тускло блестели звёзды. Даша и Катя лежали в темноте, завернувшись в свои длинные пушистые волосы, как в меховые покрывала, и засыпали, медленно переговариваясь.
   – Ничего ты не понимаешь, Катька, живёшь, как во сне. Наметила себе мужика, хочешь в нём разобраться, прислушивайся к тому, что он говорит, принюхивайся, чем он пахнет.
   – Нет, Даш, нужно просто посмотреть, нет ли у него хвоста сзади.
   – Внешность – не главное. Подумаешь, хвост, рога, копыта. Главное – его сущность. Тем более ночью. Не имей дела с мужиками при свете – не будет проблем.
   – Не могу. Если какой-нибудь хвостатый проникает в меня, такое чувство, будто он остаётся жить внутри навсегда, как паразит.
   – Не усложняй, ешь, что дают, а то будешь вечно голодной.
   – А вот у Матадора не было ни рогов, ни хвоста, ни копыт.
   – И того у него не было, и этого.
   – Все, что надо, у него было.
   – А где он сам-то?
   – В Испании, наверное.
   – Почему у тебя так тихо? Часы остановились?
   – Сердце не стучит. Я избавилась от него по твоему примеру. Это оказалось так просто. Из меня оно выпрыгнуло серым котом.
   – А из меня выпорхнуло летучей мышью.
   – Легко жить без сердца, правда?
   – Правда.

   Мощный порыв ветра налетел на очередь за пирожками и качнул её. Катька стояла между двумя брюнетами. Один, оттолкнувшись от её упругого бюста, упал вперёд, другой, оттолкнувшись от её не менее упругой попки, упал назад. Приобретя равновесие, задний спросил:
   – Девушка, почему такая грустная?
   – Я не грустная, я затраханная.
   Очередь ахнула.
   – От голода?
   – Нет, от секса.
   Катька шла по улице и ела пирожок. Её нагнал брюнет, стоявший сзади:
   – Девушка, как это вы… от секса? Что, такая любительница?
   – Нет, эдакая профессионалка.
   – А можно поинтересоваться, сколько?
   Катька назвала ему цену.
   – Где взять такие деньги?! – воскликнул мысленно разорённый брюнет. – Жаль, жаль… – И он побежал дальше, охлопывая змеистым хвостом свои выпуклые ягодицы и тощие карманы.
   Катька стояла, прислонившись к стене, в редкой тени голых деревьев. Над её головой шелестела развёрнутая газета, слетевшая откуда-то сверху и застрявшая между ветками. По ту сторону стены двое людей проводили время в квартире, принадлежавшей раньше Катькиной бабушке, очень религиозной старушке, а теперь превращённой Катькой в небольшой притончик. Серый лопоухий кот пробрался к ней сквозь кусты и, потершись боком, улёгся у ног.
   – Пришёл, сердце моё?
   – Кто у тебя там?
   – Любимый мужчина и лучшая подруга.
   – Хочешь сказать: исполняющие их роли.
   – Хотя бы и так. Стою вот и жду, когда в моей груди разразится буря чувств.
   – Напрасно ждёшь. Ничего не разразится в твоей пустой груди, ты же прогнала меня – своё сердце! Зачем тебе буря чувств?
   – Чтобы работать с огоньком, а ты, сердце моё, тут ни при чём.
   – Может, примешь меня обратно? Тяжело жить на помойке.
   – Многие сердца живут на помойке – и ничего.

   Крепкие ножки в светло-голубых джинсах сбегали с широкой лестницы, цокая молочными копытцами.
   – Эй, невеста, подожди! – крикнул пушистый беленький телёнок Катьке.
   – Что, детка?
   – Хочу тебя.
   – Единственное, что могу сделать для тебя, – это усыновить.
   – Мама! Скорее прижми меня к своей груди!
   – И нас тоже усыновите, пожалуйста. – За телёнком степенно шли два здоровых лося. – Он ничего не умеет. Он ещё маленький.
   – Да! Я ещё маленький и мне больше всех нужно! – телёнок уже запихивал Катьку в такси.

   Четвероногое, четверорукое чудовище о двух головах спало на её постели.
   – Эй, парочка! Выстраивайтесь в клин и тайте за горизонтом, – крикнула Катька с порога.
   Чудовище со стоном расщепилось и уползло, волоча за собой хвост скомканной одежды. Телёнок шарил по стенам:
   – Где у тебя тут свет?
   – Туалет прямо по коридору.
   – Я что-то хотел тебе сказать. Забыл, – он заперся в туалете ненадолго. Зашипела вода и дверь распахнулась. – Вспомнил! Если сифилис – убью. Я боксёр!

   – Что такой печальный?
   – Я тебе не понравился, я ничего не умею.
   – Всё нормально, давай поспим ещё минут пятнадцать.
   – Уже светло, спать не хочется. Что за мужик у тебя по стенам расклеен? Певец, что ли?
   – Нет.
   – Любишь его?
   – Я всех люблю.

   Фотографиями Матадора была заклеена вся комната. Катька иногда без сожаления вспоминала ту сумму, которую заплатила за любительскую плёнку; Матадор улыбается среди представительных бизнесменов с бокалом в руке, Матадор перед боем в своём великолепном расшитом костюме – ясный взгляд, полная готовность; Матадор на пляже – расстегивает джинсы, опустил ресницы во всю длину, с худощавого мускулистого торса с памятным шрамом на плече давно смыта Катькина помада. Несколько лет назад он обернул её своим красным бархатным плащом, как бабочка крыльями. Щекочущую, несмываемую пыльцу этих крыльев она носила на своём теле до сих пор, и это не давало ей покоя.
   – У тебя есть что-нибудь поесть?
   – Нет.
   – Пойдём, позавтракаем в городе?
   – Иди, я буду спать.
   Притормозив на пороге, он бросил разочарованный взгляд на свой случайный ночлег:
   – У меня не хватает денег в бумажнике. Ладно, дело обычное. Пока.
   – Я не ворую. Кинь мне сумочку.
   Две новенькие купюры слиплись. Катька разъединила их пальцами.
   – Сам дал, я в темноте не заметила.
   – Я потрясён твоей честностью.
   – Ничем ты не потрясён, но репутация дороже.
   Он ушёл, и квартира, рассчитанная на одного жильца, сразу стала просторной и светлой. Катька умылась и села к окну, поставив на колени телефон, который упорно молчал. Она набрала номер.
   – Даш, это я. Что делаю? Гипнотизирую телефон, а он такой тяжёлый и гипнозу не поддаётся. Как тебе вчера мой? Я знала, что не понравился, жалкое подобие Матадора. А мне не надоело! Он есть! Где-то. Значит, занят. Жуков, то есть быков на мортиры накалывает. Может, и забыл, ну и пусть, а я буду помнить о нём.

   Матадор носил её любовь, как цветок, приколотый к груди нарядной рубахи.
   – Не помню, где я тебя видел раньше? – с этими словами он сел рядом с ней.
   – Тебе что, никто не отказывает?
   – Никто.
   – И что ты предлагаешь?
   – Поехали в Испанию?
   – Поехали.
   Испания прошла сверкающим на солнце праздником под окнами прохладной белой гостиницы, где она дни и ночи ждала Матадора, чувствуя себя бесполезной деталью в механизме его жизни. И чем больше она влюблялась в него, тем больше ей хотелось уехать.

   Капли дождя усыпали её лицо, как веснушки. Матадор собрал их губами. Вокруг всё ещё была Испания. Тяжёлая туча отодвинулась в сторону. Солнце осветило зелёный луг и стоящий на нём белый самолёт. Длинная васильковая юбка Катерины вздымала свои крылья, словно готовилась отнести её домой вместо самолёта.
   – Вот и всё, любимый мой.
   – Почему всё? В следующий раз…
   – Не ври!
   И впервые за всё время его лицо исказилось от боли.
   – Как ты не понимаешь, моя жизнь – это коррида. Я не принадлежу себе.
   – Прощай, – Катерина накинула на плечи тёмно-вишнёвую, как в романсе, шаль и пошла к трапу.
   Испания была готова провалиться сквозь облака. Телевизор что-то показывал, а Катька лежала на диване и смотрела сон. Зазвонил телефон:
   – Катрин! Я приехал из Мадрида, я должен вам что-то передать.
   – От Матадора! Где вы?! Давайте встретимся немедленно!
   Она бежала по ночной улице сквозь дождь и ветер к сверкающим рекламой бессонным дверям огромной гостиницы, где ждал друг Матадора. Мельком взглянула на своё лицо в зеркальной витрине: «Слишком много чувств, слишком много косметики. Нет времени стереть».
   – Катрин, вы прекрасны, как ангел.
   – Ну и сравнение! Все мы – более или менее удачные пародии на наших ангелов, но не до такой степени.
   – Катрин, выходите за меня замуж.
   – Надо мной не висит предназначение стать женой.
   – Но я ведь тоже матадор.
   – Матадор, да не тот. Издали вы похожи, но, если присмотреться… – в его чёрных кудрях едва проглядывали небольшие рожки.
   – Катрин, вы больше не увидите его. Каждый год на корриде гибнут люди. Такова игра.

   Пульсирующие сосуды, которые несли горячие потоки чувств к медленно созревавшему плоду любви, превратились в мёртвые коридоры, ведущие к площади, на которой в расползающемся тёмно-красном пятне лежал лицом вниз Матадор.

   Катька проснулась. Казалось, сердце бешено стучало. Она приложила руку к груди – нет, пусто. Это только дождь стучит по стеклу. Она подошла к окну. Два доверчивых зелёных глаза смотрели на неё снаружи.
   – Серый! Какой же ты стал худой. Морда вся исцарапана.
   – Побили на помойке. – Кот со слабой надеждой поскрёбся лапой в окно.
   – Ладно, заходи, погрейся.

Группа «Атлантида»

   Тёмное, коричнево-серое небо кипело. Дождь падал стеной. Белые остовы высотных зданий торчали, как кости огромных животных. Над гигантской воронкой кружили три смерча, готовые слиться в один.
   – Леда! Бросай этот ящик! Нас затягивает в воронку!
   Ящик, полный ценных деталей, висел на железном тросе у меня на поясе. Самое главное – плата для Сергея. Он вот-вот отключится.
   – У Сергея, может, есть шанс, но то, что мы сейчас все погибнем, – это точно!
   Я отцепила трос. Ящик исчез в потоках воды.
   Мы – три суперженщины – рванули вверх через тёмные облака к светло-серому небу.
   – Как успехи? – раздалось на связи.
   – Никак. Нас чуть не затянуло в воронку. Ели ноги унесли…
   – А мы тут нашли посёлок, совсем нетронутый. Вся группа в сборе. Ждём только вас.
   Мы летели, как три стальные стрелы на светло-серой высоте. Это на экваторе идут дожди и бушуют ураганы, а над остальной частью земли царит серо-белый покой.
   Наша группа называется «Атлантида». На вид мы все молодые и красивые. Мы – биологические роботы, это всё, что осталось от людей. В нас заложена не только память фактов, но и память чувств. Мы не испытываем нужды в тепле, еде, близости, но мы можем получать от этого удовольствие – способ обновлять заложенную в нас память. Нас становится всё меньше. Мы ищем повсюду детали или материалы, из которых нас можно сделать, но не всё можно заменить. Кто-то из нас погибает при этих поисках, кто-то медленно выходит из строя.

   Посёлок – просто два десятка коттеджей – стоял совершенно нетронутый, как законсервированный.
   От этого зрелища я почувствовала первый толчок.
   Мы все собрались в одном доме. Включили тепло. Нашли консервы и коробки с едой, которая в большинстве своём потеряла вкус, но печенье и апельсиновый мармелад совсем не испортились.
   – Вкусно! Как вкусно!
   Я надкусила печенье, намазанное мармеладом, и тут меня как током дёрнуло. Завтрак! Потом на работу! До этого отвести ребёнка в детский сад!
   Что такое «завтрак»? «Работа»? «Ребёнок»?
   Эта память была во мне слишком глубоко.
   Я вышла на улицу. Вид мирного, нетронутого посёлка – зона неактивированной памяти. Я закрыла глаза и пошла по дороге между коттеджами, слушая, как скрипит снег под ногами. И тогда я вспомнила, как светит солнце.
   Я – Леда, после завтрака спешу на работу, а по дороге нужно отвести дочку в детский сад. Снег искрится на солнце. Кто-то маленький идёт со мной и смеётся.
   Я знаю, что никогда не увижу солнца, но, пока я иду с закрытыми глазами и слышу, как скрипит снег, я могу его себе представить.

Несчастная

   – Зачем за волшебника замуж выходила?! Я же просил не трогать мою аппаратуру! Даже близко к ней не подходи!
   – Мне душно, я задыхаюсь!
   Он перестал злиться, сочувственно посмотрел на меня и погрузил обратно в аквариум. Там хорошо, хотя я в нём как-то не смотрюсь.
   – Я думала: это радио. Хотела музыку послушать, нажала на кнопку, а теперь у меня вот – жабры.
   – Не расстраивайся, я всё исправлю.
   Он вышел из комнаты. «Забудет», – подумала я, сидя в аквариуме среди развевающихся лент водорослей. С одной стороны, хорошо, что у меня жабры, по крайней мере, отличаюсь от трёх остальных. Неделю назад он послал меня на все четыре стороны, а выходить из дома запретил. Теперь каждая из нас четырёх утверждает, что она основная, а остальные производные. Мы его ужасно ревнуем друг к другу, но жаловаться боимся, вдруг опять пошлёт на все четыре стороны, и тогда нас будет слишком много, чтобы его поделить. А он не удивляется, когда видит нас вместе, пьёт. Думает, это только кажется.

   Открывается дверь. Входит одна из нас. Видит меня в аквариуме.
   – Оригинальничаешь?
   – Нет, у меня жабры появились.
   – Лучше бы у тебя что-нибудь пропало, например, лишние пять килограмм.
   – Не пять, а семь, – входят остальные две.
   Теперь мы в сборе, нужно уточнить график.

   – Сегодня моя очередь.
   – Твоя очередь была вчера.
   – Но вчера его вообще не было дома!
   И так мы ссоримся каждый день.
   Очень хочется позвонить подруге. Все четверо подходим к аппарату.
   – Это телефон или это что? А то будет, как с радио.
   – Спасибо, у меня уже есть жабры, кто следующий за отличительным знаком?
   – Может, жребий бросим?
   – Ладно, рискну.
   Повезло – ничего не случилось.

   – Алло! – раздалось в трубке. – Жива? Как проходит медовый месяц? Этот сумасшедший тебя ещё не доконал?
   – Он не сумасшедший, он волшебник.
   – Не верю я в это.
   – Тогда почему в гости приходить боишься?
   Пауза.
   – Как думаешь, где он этому научился? Где вообще этому учат?
   – Я пыталась разузнать – он молчит.
   – А он ещё что-нибудь умеет?
   – Зачем ему уметь «что-нибудь ещё»?
   – Куда девались его предыдущие жёны?

   Ночь. Он спит мёртвым сном. Под окном воют собаки. Когда вой становится невыносимо громким, он просыпается, распахивает окно и свистом разгоняет их. Каждую ночь они воют, и каждую ночь он их разгоняет.

   – Это не собаки, это волчицы! Я никому не прощаю измены.
   – Миленький, разве тебе можно изменить?
   – Ну, я ведь импотент.
   – Не наговаривай на себя, просто устал, много работаешь.
   – Эти волчицы тоже сначала так говорили, каждая в своё время.

Инопланетянин

   Танька ворвалась в вагон, как в горящий дом, кинулась к свободному месту, ловко ввернула свою задницу между двумя другими задницами, сняла шапку, расстегнула пальто, беспокойно оглянулась – не прёт ли к ней через толпу какой-нибудь возмущённый пенсионер. Нет, слава богу, не прёт, можно расслабиться, положить голову на плечо соседа и вырубиться. Но, несмотря на усталость после трудового дня, спать не хотелось… Танька стала разглядывать людей в вагоне, таких же вымотанных, как и сама: «Почему в час пик в метро так много уродов? Или любой так выглядит, если из него выжать последние соки?»
   Поезд остановился, огрызающаяся потная толпа вдавилась в вагон, как паста. Последней каплей вагон всосал длинноволосого высокого парня. «Классный какой!» – восхищённо вздохнула Танька, разглядывая его из-за покачивающихся спин. Вдруг яркие каре-зелёные глаза поймали её взгляд. «Заметил. Снять бы его, – только подумала Танька, как поезд остановился и парень вышел. – А, ладно!» Она представила все дела, какие ещё предстоит переделать за вечер, бесконечные очереди, которые предстоит отстоять. Вскоре всё свободное от работы время было быстренько растерзано и съедено мелкими заботами. «Остаётся напоследок какой-нибудь паршивенький фильмик посмотреть и спать», – думала она, поворачивая вечно заедающий ключ в двери. И вдруг заметила, что дверь открыта.
   – Входи, не бойся! – раздался изнутри незнакомый мужской голос.
   Танька, заторможеная после суеты в магазинах, соображала медленно:
   «Воровать вроде бы нечего, маньяк какой-нибудь, вызову милицию от соседей».
   – Татьяна! Не спеши вызывать милицию.
   «Какой приятный голос. Кто бы это мог быть?» – в процессе борьбы с любопытством она не заметила, как оказалась стоящей посредине собственной спальни. Длинноволосый парень, которого она встретила в метро, расположился здесь с максимальным удобством. Его одежда была развешена на стульях, а сам он, видимо, только что помылся и, завернувшись в большое полотенце, покачивался в кресле-качалке, попивая кефир из бутылки. Влажные тёмные волосы, как водоросли, липли к широким мускулистым плечам. Для авитаминозной столичной весны он был необыкновенно загорелым.
   – Ты же хотела со мной познакомиться, – он неуверенно улыбнулся и откинул полотенце.
   Татьяна лишний раз убедилась, что не ошиблась в выборе.
   – Ты кто такой?
   – Инопланетянин. Ты устала, прими душ.
   – Он не работает.
   – Работает. Я починил всё, что у тебя не работало.
   – И магнитофон?!
   – И магнитофон.
   – Что-то я ничего не понимаю, или у меня с головой не в порядке. Может, тоже починишь?
   – У меня на Земле особая миссия. Я должен установить, совместимы ли люди наших цивилизаций.
   – Как это?
   – Мне нужен физиологический контакт с земной женщиной, наиболее желанным результатом которого будет рождение ребёнка.
   – А алименты на этого ребёнка будут платить обе цивилизации?
   Танька нервно расхохоталась: «Точно маньяк».
   Он пристально посмотрел на неё, потом быстро собрал свои вещи и вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.
   – Куда пошёл голым! – крикнула Танька закрытой двери. – Сейчас на кого-нибудь из соседей нарвётся! Псих!
   Татьяна стояла под душем: «Правда, всё починил. Надо было его на капитальный ремонт раскрутить. За такое дело можно и на «контакт». Да ещё с таким хорошеньким инопланетянчиком, – она сладко потянулась. – Завтра выходной, высплюсь». Татьяна проснулась и крепко обняла подушку: «Где теперь мой инопланетянчик, всё контакт ищет или уже нашёл?» Она дотянулась рукой до занавески и откинула её. Жидкие тучки еле сдерживали поток весеннего солнца. В маленьком сквере под окнами на скамейках спали, пили, закусывали и не закусывали ожидающие поезда с ближайшего вокзала. На одной из скамеек с видом, не терпящим никакого соседства, сидел инопланетянин. Танька в плаще на голое тело и в сапогах на босу ногу выбежала в сквер. Инопланетянина уже не было. Исчезла и скамейка, на которой он сидел. На ближайших скамейках только пожимали плечами на Танькин вопрос. Выходной продолжался. Танька в оцепенении смотрела телевизор, завернувшись в одеяло, неумытая и голодная. Окна дрожали от ветра. Погода постоянно менялась. По комнате летала коричневая бабочка, не теряя надежды вырваться на свободу. «За хлебом, что ли, сходить?» – Татьяна с громким стоном развернулась из клубка. Сунув кошелёк в карман, она открыла дверь. За ней стоял инопланетянин.
   – Давно ждёшь?
   – Давно. Хотя у нас разные представления о времени.
   Он прошёл мимо неё в ванную.
   – И мне не мешает привести себя в порядок. – Танька последовала за ним.
   Запотевшие зеркала ничего не отражали. Инопланетянин погрузился в горячую воду с головой. Танька сидела на краю ванны, держа на коленях раскрытую косметичку, и красилась.
   – Я понимаю, ты исчез, а куда скамейка девалась? Инопланетянин, поморщившись, всплыл на поверхность.
   – Я её съел. Не в вашем смысле слова. Для приборов нужно топливо. Подходит любая органика, но ваши скамейки почему-то лучше всего. Хочешь, объясню общий принцип?
   – Не надо. А ты соскучился или больше никого не нашёл?
   – У меня нет времени искать, я уже настроился на тебя.
   – Почему именно я, и почему ты уверен, что я соглашусь?
   – Для меня не имеет значения, кто. А тебе, как большинству земных женщин не так уж много нужно.
   Он открыл глаза, увидел Танькино накрашенное лицо и закричал от ужаса.
   – Да ладно. Сейчас смою.
   Танькины подружки с завистью оглядывали её новую квартиру.
   – Когда покажешь своего любовника? Он что, фирмач?
   – Круче. Инопланетянин. Одну минутку..
   Она приоткрыла дверь соседней комнаты, из которой вырвался оглушительный звук, и быстро проскочила внутрь.

   Комната, обитая изнутри звуконепроницаемым материалом, была уставлена телевизорами, приёмниками, магнитофонами, работающими одновременно на полную мощность. Поэтому, несмотря на предосторожности, звук всё-таки проникал наружу. Посередине комнаты в детской кроватке с высокими стенками, заваленной книгами, сидел симпатичный малыш с микрокомпьютером в руке и не отрываясь смотрел на экран, заполненный непонятными знаками.
   – Эй, троглодит! Твоя мама пришла!
   – Что надо? – отозвался троглодит, набирая нужный код для запуска новой программы.
   Знаки на экране пришли в движение.
   – Потише нельзя? У меня гости.
   – Нельзя, – коротко ответил троглодит.
   – Наглеешь не по дням, а по часам. Придётся эту игрушку у тебя забрать.
   Татьяна достала из кроватки пульт управления и, уменьшив звук, направилась к двери.
   – Ничего, скоро научусь ходить, тогда я тебе покажу… – И малыш с ледянящей душу улыбкой посмотрел ей вслед.

Крик

   Начало восьмидесятых. Москва.
   Зина Сафонова была девушкой тихой, неприметной, забитой и затурканной.
   Жизнь у неё была собачья.
   Вкалывала она, как лошадь, за гроши на кухне привокзального ресторана.
   Жила в коммуналке с соседями – подыхающими стукачами сталинских времён.
   По ночам в квартире толпились призраки жертв тоталитарного террора, и старые стукачи завывали от ужаса. Днём мысли соседей разбегались, как тараканы, по стенкам их общей кухни. Соседи писали доносы. Больные и одряхлевшие, они почти не выходили на улицу. Поэтому писали они о Зине. В доносах Зина фигурировала, как американская шпионка или глава криминального синдиката.
   Доносов соседей никто ни читал, и в Зине никто ничего особенного не видел.
   А ей хотелось быть чем-то большим.
   И она стала чем-то большим.
   Но какой ценой?!

   Это случилось ноябрьским вечером. Было не так уж поздно, часов девять. В это время мало кто спал.
   На улице Марии Ульяновой, в кустах под окнами девятиэтажного дома, в котором жила Зина, насиловали девушку.
   Девушка ужасно кричала. Ей в ответ кричали многие жители дома, ругая насильников, пытаясь их спугнуть, но никто не вышел на помощь. Дважды вызывали милицию. Слабый и трусливый недоумок участковый поездил взад-вперёд на своём ментовозе перед кустами, в которых происходило изнасилование. Девушке в этот момент зажали рот.
   Зина надела пальто, взяла в руку молоток и двинулась к двери, но у неё на пути не на жизнь, а на смерть встала мама.
   Пока Зина боролась с мамой, с улицы раздался полный боли, последний протяжный стон девушки, похожий на завывание умирающего зверя.
   Потом её труп нашли в подвале того же дома.
   Вскоре этот инцидент забылся жильцами.
   Только Зина помнила. Последний крик девушки звучал в её ушах.
   Иногда он звучал тише, иногда громче.
   Жить с этим стало невыносимо.

   Прошло какое-то время, прежде чем Зина поняла, что от неё требуется.
   Этот крик, как запах для ищейки, выводил её к местам, где происходило насилие.
   Иногда сигнал поступал издалека. Ей приходилось ехать, не зная, куда. Её вела и охраняла в пути неведомая сила. Отчаяние сменилось смирением, а потом ей стала интересна такая жизнь.

   Арто – мужчина тридцати пяти лет, приехал в начале мая из родного Баку в любимую Москву в командировку.
   Поселился, как обычно, в «России».
   Покончив с делами, он отправился развлекаться.
   Тёплым вечером он манерно вышагивал по центру столицы, как голодный хищник в лесу, полном дичи, предвкушая удачную охоту. Гордый собой, он не торопился, он выбирал.
   В хорошо сшитом бежевом костюме он довольно представительно смотрелся.
   В его загородной резиденции хранились «трофеи». Ему была дорога память «боевых побед».
   Без одежды он напоминал паука – круглое, волосатое туловище, тонкие мохнатые конечности, маленькая головка со злобными глазками.
   Его добычей был неизменно один и тот же контингент: приезжие из глубинки дурёхи, которые слышали звон, да не знали, где он, мелкие искательницы счастья – пэтэушницы, лимитчицы и прочие в этом роде.
   Ищущий взгляд Арто остановился на двух амазонках-фарцовщицах лет семнадцати, фланирующих в поисках контактов с иностранцами. Эти гордые модницы ему не по зубам, поэтому они были особенно желанными. Он представил их непосредственно до, в процессе и после.
   – Прекрасные леди! Хочу пригласить вас в самый лучший ресторан! – сказал он галантно.
   Девчонки даже не повернулись в его сторону.
   – Много теряете, девушки, – напирал Арто, раздражаясь невниманием.
   – Отвали, – девчонки брезгливо поморщились.
   В этой, ничем не обязывающей анонимности, он мог, наконец, дать волю своей ярости. Арто затрясся. Из трещины раздражения стала сочиться чёрная слюна его паучьего голода. Его глаза налились кровью и бешено вращались. Он подошёл к девушкам вплотную. Он очень отчётливо представил их «после», их отрезанные груди, носы и уши.
   – Я бы вас резал медленно, я бы вас резал и резал. Ох, и сладко было бы, – дрожащий голодный шёпот Арто был ужасен.
   – А потом бы тебе самому стало бы страшно, – ответила одна из девушек спокойным мобилизованным голосом.
   С этим Арто не мог не согласиться.
   Его кровавый аппетит пропал, с ним и желание охотится.
   А девчонки и пострашнее типов видели.

   Баку. Весенний солнечный день благоухал белым цветением. Занятия закончились. Гунай стояла у дверей школы и ждала машину, но водитель застрял на полдороге с проколотой шиной. Он позвонил шефу. Вскоре приехали и заменили колесо. Он опоздал всего на двадцать минут. Но Гунай не привыкла ждать. Девочка, жившая в безопасном хрустальном мирке, созданном её могущественным отцом, не знала страха. Она решила прогуляться домой пешком.
   Арто немало удивился, увидев Гунай, идущую вдоль дороги. Девочка приветливо помахала знакомому отца.
   «Вот так, Рафаил. Думаешь, ты всесильный? – Арто мысленно обратился к своему начальнику. – А вот сделаю с твоей дочкой всё, что захочу».

   Назвавшись Таней Смирновой, Зина обратилась в одно из бакинских отделений милиции с банальной историей о бакинском гостеприимстве по отношению к московской пэтэушнице. О помпезном приезде в столицу Азербайджана и плачевном заключении в сарае где-то в пригороде, о предположении, что она там была далеко не первая.

   Молоденький следователь давился от смеха, пока Зина не протянула ему часики, видимо, принадлежащие предыдущей жертве. На часиках была гравированная надпись: «Дорогой доченьке Гунай».

   Часики Зина нашла в загородной резиденции Арто – покинутом, старом доме на пустыре.

   Звонок среди ночи. Арто не понимал, о чём речь? Какие свидетели? О чём говорит хороший знакомый из милиции? От него никто никогда не сбегал.
   Все на месте. Мёртвые не бегают.

   После исчезновения Гунай дом Рафаила погрузился в глубокую скорбь. И вот ему сообщили о находке. Ордер на обыск был выписан тут же.

   Тело Гунай, как и тела прочих жертв, были погребены в земляном подвале загородной резиденции Арто, который в панике во всём признался.

   Была среди них девушка по имени Таня Смирнова.

   А где свидетельница?

   Баку далеко. Откуда поступит следующий сигнал? Может, из космоса?

Приманка

   Над жёлтым домом висела луна. Её напрочь глушил горящий в упор прожектор.
   – Жентельмен! Когда мы поженимся?! Отвечай!
   – Поверь, Жизель, я ничего к тебе не чувствую.
   Жентельмен искренне приложил руку к ширинке, и, согнутый под моральным давлением в вопросительный знак, побрёл прочь. Его чёрная тень на жёлтой стене, так же понуро склонив голову, пошла в другую сторону.

   Жизель стояла на ковре опавших листьев под изломанными, как молнии, ветками голых деревьев, прижав к груди букет анемон, и еле слышно лепетала вдогонку уходящему жениху слова любви. Слёзы, полные косметики, катились по её щекам. Свадебное кружевное платье и светлые прямые волосы трепетали на ветру, как белый флаг.

   – Товарищ постовой, который час?
   – Два часа ночи, гражданка.
   – Невесело, наверное, стоять на перекрёстке и спать хочется?
   – Это вы точно заметили.
   – А вы пойдите, поспите в свою будку, я за вас постою.

   На перекрёстке дорог вместо серого форменного обелиска стояла фарфоровая белая фигурка. Как мыши, в темноте сновали туда-сюда редкие машины. Серебристый лимузин, подмигнув ей фарами, остановился.
   – Вы не меня ждёте?
   – Нет, я стою на посту, регулирую движение, – ответила Жизель лимузину.
   – Форма у вас странная. Больше похожа на свадебное платье.
   – Это форма для женщин. Вообще-то, я была раньше балериной. – Она грациозно крутанулась на одной ножке.
   – Если у вас есть жених, измените ему со мной.
   Идея лечь под лимузин, показалась надтреснутой Жизели соблазнительной: «Я ещё так молода! Но Жентельмен, он раскается, когда узнает!» – И она бросилась в объятия лимузина.
   Но форменный обелиск встал между ними:
   – Гражданочка! Я не для этого доверил вам свой пост. А вас, гражданин, попрошу проследовать за мной.
   – Какой я тебе гражданин. Я – иномарка.

   Луна, набравшая полную силу, висела над головой Жизели, как проклятье. Ветер вздувал парусом её белое платье. Жизель остановилась на границе узкого переулка, в глубине которого, как путеводная звезда, горело окно. Гибкая стремительная мелодия скрипки вилась оттуда, бросая притягательные кольца вокруг стройного стана Жизели. И она полетела в лёгком танце на пленительный звук, сжимая в руке взгрустнувшие анемоны. А за жёлтой занавеской горящего окна сидела на деревянной табуретке грузная старуха с каменным лицом. Горбатый желтовато-бледный скрипач в чёрном фраке, то, согнувшись, играл старухе в самое ухо, то отходил от неё в другую сторону комнаты. У скрипача были горящие, как фосфор в темноте, глаза, длинный острый, как клинок, нос с чуткими ноздрями. Тёмные сальные волосы падали на вспотевшее лицо. Он играл, словно пытался разбудить старуху, но она сидела, как истукан. Скрипач бросил скрипку на стол и вытер пот со лба.

   – Марта! Где обещанная девушка?! Твое колдовство потеряло силу!
   Старуха стремительно встала, невидящий взгляд стал осмысленным.
   – Браво, маэстро! – послышалось с улицы, и букет смятых анемон влетел в окно. Скрипач снял фрак вместе с горбом, расправил плечи, сбрызнул ся одеколоном, надел белую рубашку, расшитую золотом шёлковую жилетку, подпоясал голубые джинсы ковбойским ремнём, собрал волосы в элегантный хвостик и, шепнув старухе: «Сгинь!» – пошёл открывать дверь.
   – Я подумала: тот, кто так страстно играет в ночи, наверное, очень одинок.
   – О, да! От меня сбежала невеста.
   – Какое совпадение!

   Жизель огляделась: огромная комната с высокими потолками, паутина, чёрные щели в полу, облупленная краска – всё это напоминало запущенный концертный зал. «Из этого, если постараться, можно сделать уютное гнездышко», – подумала она.

   – Вы, люди искусства, такие непрактичные. Играете в оркестре?
   – Да, иногда я скрипач, иногда дирижёр. Выпейте это, – он протянул ей бокал с красной жидкостью.
   – Что это?
   – «Кровавая Мэри».
   Жизель отпила глоток. Красная капля скатилась с подбородка на грудь.
   – Я так волнуюсь.
   – Белое с красным – красивое сочетание.
   – «Кровавая Мэри», – она отпила ещё глоток. – Почему не «Кровавая Жизель»?
   – Это можно устроить. Кстати, приятно познакомиться, – он приглашающе улыбнулся.

   Комната раздвинулась, как занавес, и пылающий во мраке бездонный мир предстал перед ней. Тысячи проворных гимнастов летали над пламенем на золотых канатах, лазали по тонким лестницам, прыгали с трапеции на трапецию. Всё было связано и зыбко, как паутина.
   – Разве они никогда не устают? – спросила Жизель.
   – Кто устаёт, тот падает вниз.
   – Не упасть вниз – единственное, о чём можно тут думать.
   – Я помогаю тем, кто перестаёт думать раньше, чем устанет.

   Сознание разгоралось в ней, как нежно-алый рассвет сквозь густо падающий снег. «Уже зима», – Жизель сидела на скамейке в глубине парка, гладя холёной ручкой полу своей дымчато-розовой песцовой шубки. На ногах у неё были мягкие серые ботики, отороченные горностаем. «Холят меня, лелеют. Черти. Что же было всё это время? Хотя бы вчера? – События прошлой ночи постепенно проступали у неё в памяти. – Фу! Как в дешёвом ужастике. Так много жути, что смешно становится». Она вспомнила лихого купца в ресторане, который увязался за ней в лес. «Сам напросился, дурак пьяный». Она помнила, как мчащуюся на всей скорости машину преследовал вой сирены. Потом, утопая в сугробах, они пробирались сквозь чащу к поляне, их уже ждали. Горячая, солёная кровь купца, приправленная алкоголем – ух, и вкусная! – это её доля. Остальное – чёрным мохнатым. Они сгрудились вокруг тела, быстро разделали его, развели костёр и жарили мясо под песни и пляски – весело!

   В конце аллеи показалась лихая компания бабок с мётлами через плечо. «Наши идут», – с умилением подумала Жизель.
   – Привет, приманка сладкая, – весело крикнули они, проходя.
   На приличном расстоянии от «группы захвата» семенила старушка с лопатой через плечо.
   – Отстаёшь, бабуся, – ободряюще улыбнулась ей Жизель.
   – Свят, свят, свят, я тут дворником работаю, насмотрелась, храни, Господи, – старушка перекрестилась.
   Жизель без зазрения совести перекрестилась в ответ.
   – Что же ты делаешь, паскуда бесстыжая? – шепнула ей в ухо невидимая каменномордая Марта, её наставница. – Глаз да глаз за тобой!
   Она быстро пробормотала заклинание, и больше Жизель ничего не вспоминала.

Недоразумение

   Акса стояла перед большим зеркалом и расчёсывала волосы. Её ангел-хранитель величиной с ворону сидел на письменном столе и чистил посеревшее оперение, напевая арию Ленского «Что день грядущий мне готовит».
   – Опять туда?! – горько вздохнул ангел, вытянул шею, чтобы надеть ошейник, и повлёкся следом, как воздушный шарик.

   В переполненном полутёмном баре с низкими потолками, окутанный густым табачным дымом, на одном из центральных столов по-хозяйски сидел большой волосатый чёрт. Он довольно щурился, наблюдая за происходящим вокруг.
   Акса в нерешительности остановилась на пороге.

   – С ангелами нельзя! – крикнул ей чёрт.
   – Отпусти меня, пожалуйста, – жалобно пролепетал ангел и плавно опустился у её ног.
   Акса привязала ангела к железному поручню у входа, там, где томились в ожидании другие привязанные ангелы.
   Свободные от всяких ангелов люди, нелюди и человечки входили и выходили из бара.
   К её ногам подкатилась монетка и, описав полукруг, упала, потом ещё одна и ещё одна. Белокурый финн в матросской тельняшке с золотой серьгой в правом ухе сидел на корточках и пускал монетки, стараясь попасть между Аксиных туфелек. Его раскосые глаза с длинными загнутыми ресницами напоминали указательные стрелки, направленные в разные стороны.
   – Поймай монетку, крошка, – и золотистый кружок опять покатился к ногам Аксы.
   Она улыбнулась и наступила на монетку ногой.

   У финского сварщика Харри от вчерашней зарплаты не осталось почти ничего.
   Это уже второй раз.
   Он спрятал её у себя в номере, опять же во второй раз. И вот…
   Он не один в своём несчастье.
   Со многими коллегами случалось такое.
   Убирает номера нищенского вида старуха. На кого ещё может пасть подозрение?
   Лучший способ сохранить зарплату в России – жениться.

   Не такие уж они безобидные лохи – эти финские работяги.
   Когда стайка воришек с финским бумажником ринулась из бара, работяги кинулись следом.
   Воры набились в машину и включили мотор.
   Работяги дружно взялись и перевернули машину.

   Тут – Россия. Там – реальность.

   Сварщик Харри обнял Аксу за талию и помахал товарищам, сидящим за столиком у входа в бар.

   Какой-то гад отвязал всех ангелов!
   Куда охрана смотрит?!
   Большой волосатый чёрт лишь пожал плечами и невинно улыбнулся.

   Они сели в такси. Водитель оказался дурак и сволочь.
   – За нами хвост. Дайте мне побольше денег, и я буду уходить от них дворами.
   – Ты будешь ехать по центральному шассе и попробуй, сверни.

   Пока Акса искала в сумочке ключ от входной двери, сварщик Харри стоял, прижавшись к ней сзади, и целовал её в ухо.
   – Крошка, а нас там внутри никто не ждет?
   – Я живу одна.
   – Это хорошо.
   Они вошли в квартиру. Сварщик Харри оглянулся и настороженно прислушался.
   – Где тут телефон?
   – Прямо перед тобой.

   Он погладил её волосы, а потом вдруг схватил их в кулак и, сжав, запрокинул голову.
   – Хорошие у тебя волосы, длинные, я их, пожалуй, возьму себе на память. – Он достал нож. – Это ещё только начало. Я вообще-то профессиональный боксёр. – Он потащил её за волосы к телефону, набрал номер. – Кари! Она у меня в руках… Как не она?! Просто похожа?! А, чёрт!! В баре ты мне этого сказать не мог?! – Он бросил трубку. – Извини, крошка, одна девушка, очень похожая на тебя, подливала нашим парням глазные капли в водку, знаешь эту игру? Знаешь, наверное. – Он оттянул пальцем верх её кофточки, заглянул внутрь и одобрительно причмокнул: – Это тебе за моральный ущерб. (Две новенькие купюры упали ей на грудь). – А насчёт этого дела… – Он запустил свою мощную лапу ей между ног. – Единственное, что я могу, – это чисто по-дружески предложить женщине минет, если она меня об этом попросит. Ну, ладно, крошка, всё бывает. Пока. Он захлопнул за собой дверь.
   Акса бросилась в комнату, ангел сидел на подоконнике и, спрятав лицо в крылья, давился от смеха.
   – Ах, ты, несчастный полупернатый! Твоя работа?! – она схватила его за крылья, как пойманную бабочку. Тельце ангела беспомощно задёргалось:
   – Я стараюсь.

НЛО?

   Случилось как-то умирать в Москве. Истекала кровью после родов. В ритме кровавой капели сквозь казённый матрас слышалась мне душевная, полудетская песенка – кажется, такие слова:

     Помните ли раньше
     Первое «спасибо»,
     Старших не спросивши,
     Убежавши в сад?
     Ссадины на ветках,
     Сбитые коленки,
     Тронешь – и кисляк.
     Семь садов горячих
     Слепому увидеть,
     Глухому услышать
     Семь садов горячих…

   Три новоиспечённые мамаши – мои соседки по палате – радостно болтали. Я почти всё время спала.

   Неожиданно мои соседки погрузились в глубокий сон.
   В середине летнего солнечного дня мне явилась покойная мама. Я очень обрадовалась и всё звала её в гости. Но она, покачав головой, ушла.
   В палату принесли наших детей. Пора было их кормить. Я еле растолкала соседок. Они недоумённо моргали.

   Роддомовская врачиха, осмотрев, сказала, что у меня всё нормально и выписала с наилучшими пожеланиями.
   Я с ребёнком на руках носилась как угорелая по неотложным делам, оставляя за собой кровавый след.
   Последние капли отпущенного мне времени сочились сладкими слезами. Я всё время плакала от счастья жизни и от жалости к сыну. Его бы ждал детдом.
   У меня дома толпился народ: поздравляли знакомые и родственники. Им любопытно было смотреть, как я барахтаюсь.
   Ход событий изменила случайная знакомая – безработная профессорша физики, с которой мы познакомились на выпускных экзаменационных концертах филармонии, которые можно было слушать бесплатно.
   Профессорша спросила:
   – Что делаешь?
   – Сижу в целлофановом мешке.
   – Почему?
   – Потому что иначе лужа крови вокруг.
   Она тут же вызвала «скорую». «Скорая» отвезла меня в больницу. Там сказали:
   – Ещё полчаса – и было бы поздно.
   Меня прооперировали. Я встала с операционного кресла, поблагодарила и сказала, что мне пора домой.
   Они очень удивились и потребовали расписку, что если я умру, то никто не будет предъявлять претензий. Такие формальности меня растрогали.
   Время больше не сочилось из меня последними сладкими каплями. И песенка про «семь садов горячих» больше не звенела в ушах.

   Через четыре года вдруг отчётливо вспомнилось то сладкое чувство умирания, и песенка про «семь садов горячих» вновь зазвучала в ушах.
   В Швеции тогда выдалось очень дождливое лето.
   Чтобы собрать сыну земляники, я вставала в четыре утра и бежала в лес. Всякий раз, пробегая мимо покинутого домика рядом с большой скалой, я плакала. Казалось, моё ледяное сердце начинало таять от прилива непонятных тёплых импульсов. Чувство жалости охватывало меня, словно кто-то звал на помощь. Как только я пробегала пару метров дальше, это чувство проходило. И опять же странно – эти тёплые импульсы я ловила только, когда шёл дождь. Иногда я пробегала мимо побыстрее, иногда останавливалась и внимательно рассматривала это место. Видно, там раньше жили очень счастливые люди – сам домик, старый плетень и несколько пристроек были сделаны умело и с любовью. Даже покинутое, это место выглядело удивительно уютным. Не хотелось уходить. Когда я задерживалась, чувство жалостной нежности нарастало и захлёстывало. Казалось, там живёт кто-то любимый и близкий, по которому я очень соскучилась.
   Но дома спал сын. С мыслью, что он может проснуться, я торопилась дальше.
   Сезон земляники кончился.
   А через месяц я проснулась от грохота. Думала, что началась война.
   Скалу вместе с домиком взорвали тремя мощными взрывами. Место разровняли и построили современные виллы.
   Столько раз потом ходила мимо – ощущение пустоты.

   Хозяйка Медной горы – «дух местности». Живёт в горе, которую всё время долбят.
   Описана в сказках Бажова, основанных на старинных легендах.
   Хозяйка очень напоминает мне героя Стругацких из «Жука в муравейнике». Та же внешность – белая, бледная кожа, тонкие чёрные волосы, зелёные глаза. Та же способность входить в контакт с животными и управлять ими. У Хозяйки платье перенимает цвет и рисунок породы камня, рядом с которым она находится – самокамуфляжность одежды, как у героя Стругацких, Льва Абалкина.
   Он – продукт генной инженерии неизвестной цивилизации.
   А она – Хозяйка, дух.
   Хочется пофантазировать на традиционную тему – о потерпевшей крушение инопланетной ракете, которая застряла в горе.
   Недаром же Хозяйка забирала к себе лучших мастеров – может, пыталась починить корабль?
   Хозяйка клонирует себя. Жена Данилы-мастера становится суррогатной матерью.
   Для Хозяйки Медной горы Данила был не просто талантливый мастер.
   Хозяйка была влюблена в Данилу. И он не остался равнодушным. Перед смертью он снова искал встречи с ней.

   После десятилетнего пребывания в горе у Хозяйки Медной горы, Данила возвращается к невесте Насте.
   Их дочь Танюшка не похожа ни на мать, ни на отца. Девочка сильно привязана к отцу. Остальные ей не интересны. Став взрослой, она исчезает. И люди говорят, что Хозяйка Медной горы двоиться стала. Танюшка становится копией и неразлучной спутницей Хозяйки.
   Танюшка искусно вышивала гладью. Этому её научила в детстве загадочная странница, попросившаяся на ночлег. Нелюдимая Танюшка, которая дичится даже собственной матери, сразу привязалась к страннице, ластится к ней и называет её маменькой.
   Странница оставила Танюшке необходимый материал для работы и зеркальце, заглянув в которое, девочка видела Хозяйку, с которой могла разговаривать и советоваться. Чем не мобильник с камерой?
   Это зеркальце Танюшка оставляет перед исчезновением своему незадачливому жениху. И тот всякий раз видит в нём одно и то же – смеющуюся Танюшку, говорящую ему обидные слова. Видеозапись?
   Настя получила от Хозяйки набор драгоценностей, которые ни Настя, ни кто другой носить не может. Все, кто примеряет набор на себя, чувствуют боль и холод.
   Танюшка любит надевать драгоценный набор и говорит, что ей делается очень хорошо. Когда мать прячет набор, девочка легко находит его по излучению тепла и света, которое видит только она.
   Когда забравшийся в дом разбойник подходит к девочке, одетой в набор, его ослепляет вспышка. Этот набор действует, как оружие и генератор энергии, смоделированный для конкретного индивида.
   Хозяйки Медной горы всячески препятствовала проводимым в горе работам.
   Она наказывала несправедливость и зло.
   Хозяйка обладает нездешней красотой.

   Было уже темно. Из автобуса вышло много народа. Люди шли с работы домой по дорожке через сквер, по направлению к жилому массиву. В этот момент в звёздном небе заискрился ядовито-зелёный след. Послышался странный треск. «Смотрите! Смотрите! – Я и ещё несколько человек удивлённо переглянулись. – Что это было?»
   Уставшим после рабочего дня не хотелось загружать мозги.
   Одно дело «Очевидное – невероятное» по телевизору.
   В реальности принять подобное как факт – потеря баланса.

   У меня в жизни был собственный «инопланетянин». Промелькнул и погас, как зелёный свет НЛО.
   Он был как брат-близнец Льва Абалкина и Хозяйки Медной горы.
   Я ему так и сказала, а он мне ответил: «Сама не знаешь, как ты права».
   Мне он казался типичным героем японских мультяшек – высокий, бледный, карамельно-зелёные глаза, длинные чёрные волосы.
   Он был очевидным и нереальным, как летающая тарелка. Мне больше нравятся покорёженные в боях танки типа Жерара Депардье или Лауреса Фишборна.
   Первый раз я увидела его во сне: ничего особенного не снилось, минутный кадр – просто шли рядом, но по необъяснимым причинам это был самый счастливый момент в моей жизни.
   В этом было что-то механическое.
   Как будто кто-то нажал в мозгу кнопку «счастье». Никаких стимуляторов перед сном и вообще в принципе не употребляла.
   На тот момент мне было двадцать четыре. Во сне я чётко знала, что мне тридцать, а ему двадцать семь.
   Именно столько нам было, когда мы встретились в реальной жизни.
   Один забавный факт – во сне я была не накрашена и постоянно мысленно спрашивала себя: «Почему?»
   На тот момент жизни я красилась во все цвета радуги – получила, наконец, долгожданный и неограниченный доступ к хорошей косметике.
   На момент моей реальной встречи с «инопланетянином» моё пристрастие к яркому гриму давно прошло. Я была лишь слегка подкрашена в натуральные тона. «Инопланетянин» попросил меня немедленно стереть даже эти еле заметные тени. Он не выносил фальши ни в какой форме.
   Это всё были лишь внешние факторы.
   У меня не было к нему никаких чувств. У нас не было отношений или физического контакта. Мы любили один и тот же бар. Если случайно там встречались, то проводили вечер вместе.
   После каждой такой встречи я могла не есть, не пить, не спать по три дня. Я удивительно хорошела и выглядела моложе лет на десять. Об этом мне говорили все знакомые. В эти дни я совершала самые удачные сделки. Люди просто делали то, чего я от них хотела. Я сама находилась в полной эйфории и получала заряд энергии, которого хватало на полгода.
   В этом воздействии тоже было что-то механическое.
   Ему было всё равно, как он выглядел.
   При всей небесной красоте, вид у него был человека, который спит, где придётся.
   Он всегда был при деньгах. При мне он проигрывал тысячи долларов в казино, ничуть не расстраиваясь.
   У него было право на ношение оружия – огнестрельного и колющего.

   Мы сидели в «Бункере» Интуриста – я, «инопланетянин» и убелённые сединами генералы в парадных формах. Он обращался с ними как с мальчишками: «Я – оператор связи».
   После этих случайных встреч что-то прояснилось в моей голове или наоборот.
   Идей и до этого в голове было много, но я не умела их формулировать.
   Именно тогда я начала писать.

Родня

   В начале восьмидесятых работала я кондитером в ресторане «Днепр» при гостинице «Киевская» у Киевского вокзала в Москве.
   Бабье царство. Грузчики – алкаши, зомби бесполые. Заместитель директора с метрдотелем – любовники. Директриса мадам Черняева, Марьяша, как мы её звали, обращалась с нами, как феодальная крепостница.
   Продукты поставлялись ей из ресторана домой. Покрывать недостачу приходилось нам, рискуя собственной шкурой. Мы были её собственностью – прислугой, посыльными и прочее, – убирали у неё дома, стирали, чинили её вещи, готовили. Нас отправляли по её делам в середине рабочего дня. Она заставляла нас покупать задорого свои изношенные вещи.
   К тому же она считала себя вершительницей судеб – решала, кому на ком жениться. За неповиновение наказывала или увольняла.
   Я люто возненавидела эту суку, когда мне пришлось тащить для неё десятикилограммовый ящик с клубникой через весь город в час пик. Самое унизительное было то, что я была в грязной спецовке, не накрашенная и потная. Я – красавица, модница! Переодеться эта тварь мне не дала. Гардеробщицу куда-то услала. Я после операции (аппендицит). Шов болел.
   – За что?!
   – Это тебе ещё повезло, – сказала мастер.
   Я отказалась выйти замуж за придурковатого грузчика – её дальнего родственника, отказалась купить драные ситцевые платья пятидесятых годов, да ещё сказала: «Лучше я так вам деньги оставлю».
   Но всё-таки не конченая она была, Марьяша наша. Была в ней капля человеческого милосердия.
   Запила наша уборщица. Три дня пьёт, домой не уходит. Далеко ей домой ехать. Живёт в Подмосковье, в дощатой хибаре, в убогом посёлке.
   Поэтому валяется наша уборщица в подвале на матрасе и пьёт. Марьяша на это – сквозь пальцы.
   У уборщицы нашей пятнадцатилетняя дочка Светка пропала. Больше года её не было.
   Потом вдруг возвращается беременная и с «мужем» – четырнадцатилетним парнем из Эстонии. Парень – Томас его звали, – видно, из хорошей семьи, ухоженный, аккуратненький, только молчаливый и замкнутый.
   Стали жить ладно и дружно. Ребёнок у Светки в августе родился – мальчик, всем на радость. Осень такая красивая выдалась, сухая, тёплая. Они были счастливы той осенью. А как зарядили ноябрьские дожди, развезли по всей округе слякоть, так и пропало их счастье.
   Мчался пьяный мент на ментовозе за своим ребёнком в детский сад. Светка с ребёнком на руках по обочине дороги шла. Машину занесло. Светку с ребёнком сбило насмерть.
   «Когда хоронили, он ни слезинки не уронил, только, когда закапывать стали, желваки у него заходили. А потом ушёл», – рассказывала уборщица.

   Ребёнок ушёл и отсутствовал целый год. Потом возвращается и молчит. Он и раньше молчал, только тогда мы знали, что за этим молчанием, а теперь не знаем.
   За год его отсутствия мы постарели на десять лет – с милицией искали, мысленно похоронили и оплакали.
   Вдруг явился. Даже «здрасте» не сказал. Прошёл в свою комнату и лёг спать.
   Думали: «Ладно, оттает, отдохнёт…»
   Он – что есть, что нет.

   А из-за чего всё?
   Мальчик тихий, стеснительный. Трудно найти друзей. А уж девочку и подавно. Вдруг привёл чучело. На какой помойке нашёл?
   Я её выгнала. А он – за ней.
   Оставить такую у себя в доме?
   Я в него вкладывала, холила, лелеяла! Моего единственного подзаборной отдать?!

   Он весь в себе. Как будто никого не видит. Может, его специалистам показать?
   Говорят – это заразно.
   Вышла я утром в сад. Выпал первый снег. И показалось мне, что в саду детская коляска заснеженная стоит.

Закат после дождя

   Бело-голубой автобус вёз воспитанников детского сада № 7 на культурное мероприятие. Тень деревьев длинного сквера укрыла их на некоторое время от навязчивой опеки яркого майского солнца, так ловко смешивающегося с бензинными парами внутри автобуса. На светофоре затормозили. Разрыв тени. Посередине жёлтой клумбы бездыханный фонтанчик. Рядом, на скамейке, высокий мужчина читает газету. Включился зелёный. Автобус тронулся дальше. Мужчина на скамейке отложил газету, надел чёрные очки, похожие на стёкла автобуса, в которых проплыло его отражение.
   – Раз! Два! Три! «Вместе весело шагать по просторам», – взмахнула полными руками грандиозная Глафира. – Все поют. Алёнка! Сарочка! Вас это тоже касается.
   Подружки старательно, звонко начинают, но, как только внимательный взгляд соскальзывает с них, бросаются шептать друг другу на ухо:
   – Видела! Какой красивый! Смотрел прямо на меня!
   – Да нет же, Алёнка. Он никогда ни на кого не смотрит. Он просто всегда смотрит вперёд. Я его знаю. Это киноактёр.
   – Правда?!
   – А кем же он ещё может быть?
   – Точно! Откуда ты его знаешь?
   – Он мне часто снится.
   – Ты что, его только во сне видела?
   – Нет, кажется, однажды я видела его в большом магазине, где всё-всё-всё продают.

   – Глафира Петровна, писать хочется!
   – Перехочется, Сарочка. – Глафира глотнула большую порцию детской ненависти и удовлетворенно улыбнулась.
   Ряды кроваток уходили за горизонт огромной комнаты. На них, укрытые белыми одеяльцами, лежали невольники круглосуточной смены.
   – Алёнка, – шепнула Сарочка.
   – Что?
   – Помнишь, что мы сделаем, когда вырастем?
   – Мы переловим всех воспитателей детских садов, будем кормить их холодной манной кашей с комками, будем заставлять их петь весь день «Вместе весело шагать…».
   – И не будем их пускать в туалет.
   – Совсем.
   Глафира, разложив свои телеса в мягком кресле, просматривала в газете раздел «Знакомства», не подозревая, какая участь ей готовится.
   Огромный израненный воин приподнялся из последних сил перед тем, чтобы навсегда рухнуть в окопную грязь, но в этот момент над ним пролетела Медуза-горгона, и возник ужасный памятник умирающему воину, у подножия которого выстроились в ряд перед объективом дети с лицами умирающих воинов.
   – Улыбочку! – скомандовал фотограф.
   Но после долгой прогулки на тридцатиградусной жаре улыбаться никому не хотелось.
   – Сарочка, как ты думаешь, с кем он воевал?
   – С драконом.
   – А где теперь дракон?
   – Где-то здесь ходит. Я видела в песчаном карьере его следы.
   – Если наши мальчишки пойдут воевать с ним, я попрошусь медсестрой в отряд.
   – Я бы тоже пошла, только меня не возьмут, я ведь еврейка. Да ещё имя такое – Сарочка, лучше бы меня звали Стелла.
   – Не повезло тебе. А может, это еврейство пройдёт с возрастом. Спроси у Глафиры.
   – Глафира скажет: «Нет», она на всё, что я ни спрашивала, отвечает «Нет».

   – Где Сметанка?! Прогнали, да?! – Сарочка ворвалась в комнату, где, как всплывший, раздутый утопленник, лежал на диване отчим, укрыв лицо газетой.
   – Та нэ крычы, Сарочка! Голова болить, така погана скатына твоя Смэтанка, зъила мою котлету, поки газету читау. Шо мне её за то погладить треба було?
   Сарочка вышла на крыльцо, села с краю, у водосточной трубы.
   – Сметанка, Сметанка… – безнадёжно позвала она.
   Из ржавого чайника, стоящего рядом, раздалось «мяу», сначала оттуда осторожно показались молочно-белые уши, а потом вся светло-кремовая сиамская Сметанка быстро выкарабкалась и устремилась в объятия хозяйки.
   Сарочка стояла на остановке.
   – Нету нам места под солнцем, – сказала она Сметанке, спрятанной под курткой.
   Солнце ушло за тучи. Начался дождь, и как раз вовремя подъехал автобус, правда, переполненный.
   В море косого дождя плыл белый перламутровый скат. Зрачком его голубого глаза был профиль «киноактёра». Его длинные чёрные волосы, подрезанные под пажа, колебались, как крылья ската. Он смотрел, как всегда, вперёд, а весь ехавший параллельно переполненный автобус обсуждал невиданную «фирменную» машину. Сарочка стояла одной ногой на чьей-то бордовой туфле, другой ногой – на квадратном чёрном ботинке, периодически поднимая испуганные глазки вверх, под своды серых плащей и говорила: «Извините, пожалуйста». Сметанка нетерпеливо шевелилась за пазухой. Сарочка слышала какое-то волнение в верхушках плащей, но нужно было пробираться к выходу по туфлям и ботинкам. Она удачно спрыгнула на остановку, отдышавшись, обернулась и увидела, как кривобокий раздутый автобус расстаётся на повороте с лёгкой движущейся конструкцией, инородной миру, в котором она жила, а значит, управляемой тем, кто пристально смотрел на неё из вчерашнего сна прозрачными бирюзовыми глазами.

   Сарочка достала Сметанку из-за пазухи и поставила её на площадку. Сначала традиционная попытка дотянуться до звонка. Ничего не получилось, и она стала бить в дверь ногой. За дверью стала немедленно строиться баррикада. Дверь напротив приоткрылась, показался обтянутый засаленным ситцем живот и рыхлый картофельный нос под соломенной чёлкой.
   – Посильнее, посильнее стучи, глядишь, твой интеллигентный папаша от страха инфаркт миокарда получит.
   – Сарочка, дочка, это ты? – послышалось за дверью.
   – Я и Сметанка.
   Раздался грохот разбираемой баррикады, потом щёлканье открываемых замков. Дрожащий папа открыл дверь. Дрожало в нём всё: обвисшие щёки, седые кудри, длинные жёлтые пальцы, кисти старого халата.
   – Сарочка, за тобой никто не шёл?
   – Папа, не говори глупостей. Я помою пол, вытру пыль, расставлю по полкам твои книги, а ты сходи в магазин, купи что-нибудь покушать.
   – Дитя, дитя, так просто: «Сходи, купи покушать». За квартирой следят, меня в любой момент могут арестовать. Я уже несколько дней не выхожу на улицу.
   – Папа, тебе всё это кажется, потому что ты болеешь.
   – Доченька, послушаю твой лепет, и пропадают все страхи. Ладно, ребёнок голоден и я иду в магазин, даже если это опасно для жизни.
   Папа ушёл. Оставшись одна, Сарочка прошлась по квартире, не зная, с чего начать, потом придвинула табурет к зеркальному шкафу и стала вытирать пыль с чемоданов, наваленных наверху. Пёстрые цветочки её платья мотались в зеркале. «Как надоели эти цветочки, неужели мне никогда не купят новое?! И вообще, какая я некрасивая!»
   Она отодвинула табурет от зеркала, стала на него, как в то время, когда только научилась говорить и читала гостям смешные стишки, а папа и мама сидели рядом, обнявшись. Двухлетняя светло-рыженькая Сарочка помахала рукой из зеркала серьёзной семилетней Саре с каштановыми косичками и исчезнувшими веснушками. Неожиданный громкий звонок в дверь. «Может, папа прав. За квартирой следят?» Сарочка подкралась к двери и посмотрела в глазок. Доброе, дрожащее, как у папы, лицо незнакомой тётеньки неловко улыбалось.
   – Папа скоро придёт.
   – Я знаю. Тебя зовут Сарочка, а меня Светлана Васильевна, или просто тётя Света. Мы с твоим папой большие друзья.
   Сарочка открыла дверь.
   – Тётя Света, у вас такое некрасивое старое пальто, вы его что, на помойке нашли? Я тут уборку начала, доделайте её за меня.
   Светлана Васильевна попыталась погладить Сарочку, но та увернулась и, подхватив в одну руку Сметанку, в другую – куртку, выбежала на улицу.

   В полупустом автобусе ехали два «зайца» – девочка и кошка. Каждый, входящий на остановке, казался свирепым и безжалостным контролёром, но девочке не хотелось выходить из автобуса, ей хотелось уехать от дождя, однообразия и неуюта. Автобус, дав круг по городу, вернулся к началу маршрута.

   Сарочка открыла дверь и осторожно вошла в тёмную квартиру, по которой гулял сквозняк и оглушительный храп отчима. На кухне порыскала в холодильнике, съела сырую сосиску с булкой, подумала, что бы взять с собой. «Зонтик и Сметанка – это всё, что я смогу утащить». Переобувшись в сухие резиновые сапожки, снова вышла за дверь, положила уже ненужный ключ под коврик и раскрыла зонтик. Ночная дорога брызгала грязью, грохотала огромными колёсами ослепших в свете собственных фар дальнобойных грузовиков. Сарочка стояла на обочине, теряя надежду, что кто-нибудь захватит её с собой. Но вдруг всё стихло, умчались вдаль грузовики, и на склон стекающей вниз дороги взошла белая машина. Она бесшумно приближалась и, конечно же, притормозила рядом с Сарочкой. Из куртки тут же показалась мордочка Сметанки, которой хотелось поскорее увидеть кумира своей хозяйки. Он взглянул из машины как человек, утомленный преследованием.
   – Куда?
   – Вперёд, заре навстречу.
   – Нехорошо хамить взрослым.
   – Ты не взрослый, взрослые все уроды.
   – Меня зовут Глеб, а ты с этого момента Стелла – запомни! Машина свернула с главного шоссе на просёлочную дорогу, ведущую в лес. Их подбрасывало на ухабах, под шинами хрустел гравий.
   – Дальше пойдём пешком. Здесь недалеко.
   Девочка шла за своим героем среди высоких стволов. Она взглянула вверх. Среди пушистых крон розовело небо.

   – Неужели уже утро?
   – Нет, здесь ещё вечер.
   – А «здесь» – это где?
   – Это далеко.
   – Дождь кончился, а что это за странные деревья?
   – Это пальмы.
   – Что это шумит впереди?
   – Сейчас увидишь.
   Лес редел, они спустились с покатого склона к бескрайней воде. Солнце садилось. Разноцветные парусники скользили по воде, выписывая замысловатые виражи.
   – Стелла, решай, если хочешь обратно – иди. Сейчас путь ненадолго открыт. Только возьми в машине зонтик, там всё ещё идёт дождь.

   В маленьком городе на юге Украины, у районного отделения милиции, на стенде среди фотографий пропавших людей еще долго висела фотография Сарочки, а сама она жила далеко, постепенно забывая своё прежнее имя.

Как я стала привидением

   Я стояла на станции метро «Парк культуры», горько плакала и примерялась, откуда вернее броситься под поезд. Несколько месяцев назад я поклялась себе, что, если ещё раз по-глупому забеременею, покончу с собой.
   Полчаса назад я поговорила с молодым человеком, из-за которого опять со мной случилось это несчастье. Разговор был коротким: «А пошла бы ты…»
   Моё поведение привлекло внимание сотрудников милиции метрополитена.
   – Девушка, кончайте жизнь самоубийством где угодно, только не на путях нашей станции.
   На мгновение мне захотелось рассказать им, что со мной произошло, но я стёрла слёзы с глаз, посмотрела на них и передумала.

   Я села в поезд и поехала на другую станцию, но там меня уже встречали – им передали по рации. Я поехала дальше, но так было на каждой станции. Так я доехала до конечной, убедилась, что броситься под поезд мне не дадут, вышла на улицу и бросилась под грузовик.

Встреча

   Было ещё светло.
   Всего секунда затмения.
   Откуда он взялся?!
   И, как назло, никого.
   Мы медленно шли по набережной Ленинских гор.
   Я понимала: любое резкое движение может стоить жизни.
   Я читала ему стихи Цветаевой. Он находил поэзию занятной, и это отвлекало его от намеченной цели. От него пахло рыбой. Его тело было покрыто слизью, которая проступала сквозь одежду. Его брюхо издавало звуки приёмника в процессе настройки.

   Я думала только об одном: как бы дойти до метро. Там можно попытаться убежать или хотя бы позвать на помощь.
   Он отпустил меня с миром в обмен на телефон. Жгущая щупальца разжалась, оставив на моём запястье вечное клеймо.
   И потом всякий раз, перед тем как случиться какой-нибудь беде, он звонил и, давясь от смеха, просил:
   – Ну, почитай мне ещё стишки!

Рая

   Начало восьмидесятых. Москва. Премьера фильма «Экипаж».
   Анька, Алекс и Рая встретились у входа в кинотеатр.
   «Выглядит бродягой», – подумала Рая, глядя на Алекса. Он ей сразу понравился.
   От него пахло лесом, старыми книгами и здоровым духом безграничной свободы. Свобода была во всех его движениях.
   Она не могла определить, кто он такой: «Он, наверное, очень умный, раз такой свободный».
   Если бы Анька сказала, что его содержат родители, Рая бы тут же потеряла интерес.

   Рая считала Аньку страшной – сутулая, худая.
   Алекс с Анькой – оба породистые, высокие, яркие.
   Анька – жгучая брюнетка. Алекс – конкретный блондин.
   У обоих крутые родители.
   Анька – бестолочь.
   Алекс – шизофреник.

   Рая – Анькина противоположность: небольшого роста, бледненькая, зато попка, грудь, талия.
   Рая стыдится своих грубых рук в рубцах ожогов – она работает на заводе, живёт в одной комнате со сварливой властной мамой в многонаселённой коммуналке. Она – запуганная, задавленная маленькая рабыня.

   Пару лет назад её мама вышла замуж за крутого профессора.
   Этот брак продлился несколько месяцев. Профессор оказался крайне эксцентричным типом. У мамы не хватило терпения.
   Будучи профессорской падчерицей, Рая завязала множество знакомств среди детей крутых родителей. Все эти знакомства разом оборвались, когда мама развелась.
   Единственная сохранившаяся связь с миром этажом выше – это связь с Анькой.

   Для Аньки знакомство Раи с Алексом – жест благотворительности.
   – Он влюблён в меня с детства. У меня роман с его другом. Алекс так страдает!
   «Ничего себе страдалец!» – подумала Рая.
   Алекс шутил и смеялся, не сводя с Раи глаз.
   Он спросил у Аньки Раин номер телефона, но Анька его забыла.

   Рая позвонила с расспросами.
   – Между прочим, заинтересовался, – закончила Анька приемлемую версию о том, кто такой Алекс.

   Рая не помнила точный адрес: «Кажется, эта дверь». Она нерешительно позвонила. Алекс открыл с радостной улыбкой.

   Вскоре Рая узнала, что Алекс может спать сколько угодно. По утрам ему не надо рано вставать. По утрам он любит пить чай, любуясь видом на три церкви Замоскворечья из окон своей просторной двухкомнатной квартиры, в которой он жил один. Чтобы составить ему в этом компанию, нужно было жить так, как он.
   Рая не знала такой жизни.

   Он торопил события, обещая, нарушая обещания, зная, что его механизм чувств может отказать в любой момент, как заевшая пластинка, проиграв часть мелодии, возвращается к началу.
   Рае нравилась его детская лживость.
   Алекс исчез неожиданно.
   Причина вскоре выяснилась.

   – Я залетела, – сказала Анька, – не знаю от кого.
   – Я тоже залетела, – сказала Рая, – ты знаешь от кого.

   Рая чувствовала себя частью тела Алекса, отсечённой, как аппендикс.

   Мама не хотела становиться бабушкой.
   В тридцать восемь лет, в комнате с дочерью и орущим внуком.
   Личная жизнь не ладилась никогда.

   Над городом висела жара. Мама сшила Рае сарафан из старой белой занавески.
   Сарафан был полупрозрачным. Рая чувствовала себя трупом в саване, что вполне соответствовало состоянию кровоточащей души.
   Она гуляла по обречённому на вырубку Воронцовскому парку, вживаясь в роль привидения. Ей казалось, что её матка продолжает выплёвывать нежнейшие кусочки мяса её абортированного ребёнка: «С этим придётся жить вечно».

   Она позвонила ему на дачу.
   – Неужели вы не понимаете? Он не хочет вас видеть, – медленно произнёс его отец, смакуя фразу. – Алекс порядочный молодой человек. Он женится на девушке, которая от него забеременела, на Анне.

   Рая плавала в чёрной полынье ярости.
   Она обратилась в темноту.
   «Я хочу справедливости. Пусть её ребёнок умрёт. Если ты есть, ответь мне!»
   В самой глубине сознания она услышала глухой голос: «Я слышу тебя. Твоё желание принято».
   Через пять месяцев Алекс неожиданно позвонил. Рая поняла почему, когда они встретились.
   Он уже не выглядел свободным. Он словно постарел на много лет. У него был усталый, скучающий взгляд.
   Рая напряжённо рассматривала его, пытаясь отыскать хоть тень былого очарования.
   – Как Анька?
   – Нормально, – кисло ответил Алекс.
   «Я больше не сержусь. Он этого не стоит. Я не хочу, чтобы исполнилось моё желание!»
   «Ничего нельзя изменить», – услышала она в глубине сознания знакомый глухой голос.

Звезда над неподснежником

   Конец декабря.
   Снег падает лёгкими хлопьями. В окнах горят огни новогодних ёлок. Бодряще пощипывает морозец. Играет новогодняя музыка.
   Рае девятнадцать лет.
   У неё совсем не праздничное настроение. Она думает о смерти. Она медленно переходит дорогу в надежде, что её собьёт машина, но никому неохота брать грех на душу.
   Сначала она думала повеситься, но не знала, как вязать петлю.
   Рая выбирала между двумя способами – поехать на свой любимый остров, выпить там две бутылки водки и заснуть в снегу или вскрыть вены в ванне с горячей водой.
   Горячая ванна ассоциировалась с неудачной попыткой вытравить ребёнка.

   Она проснулась в собственной блевотине. Над ней истошно вопила мать:
   – Посмотрите на эту девку! Посмотрите на эту шлюху!
   К двери их комнаты припали соседки-старушки, словно колибри к цветку. Старушки пили Раино горе, как сладчайший нектар. Мать выла весь вечер. Рае хотелось её задушить. На работе такая же стерва мастер догадалась по Раиным приступам дурноты, в чём дело, и тоже мотала нервы.

   Рая знала, что Алекс сумасшедший. Анька её предупреждала.
   – А в чём это выражается?
   – Узнаешь его – поймёшь.

   Звонок. Может, Алекс?!
   – Я жду вас у Большого.
   – Кто это?
   – Сергей. Мы же договорились! Вы забыли? Сегодня «Щелкунчик»!
   – О Господи! Да. Я заболела.

   Сейчас – только в Большой театр. Странный этот очкарик. Привязался на улице. Научный сотрудник. В университете работает. Болтает увлекательно. Звонит постоянно. Совершенно не запоминается.

   Звонок. Может, Алекс?!

   – Это опять Сергей. У меня сегодня новоселье. Буду очень рад вас видеть.
   – Ой, нет. Спасибо.
   – Ну что вы опять?! Повеселитесь. Отвезу на машине туда и обратно.
   – Чтобы в девять дома.
   – Без проблем.

   С очкариком приехал друг, такой же интеллигентик, плотно сбитый, небольшого росточка. Только очкарик был светловолосый, а друг – жгучий брюнет. Рая назвала их про себя «Чёрный и Белый». Они мило болтали, шутили. Новая машина ехала ровно по накатанному снежному шоссе, но вдруг забуксовала и остановилась. С обеих сторон был лес. Чёрный и Белый страшно разозлились. Пытаясь снова завести машину, они ожесточённо ругались. Наконец машина завелась, и они поехали дальше.
   – Гости, наверное, думают, куда вы запропастились?
   – А нет никаких гостей. В последний момент всё отменилось.
   Они подъехали к дому. На улице не было ни одной живой души.
   В квартире на кухне на столе бутылка водки, нарезанная колбаса, хлеб.
   Чёрный с Белым сразу стали пить.
   – А как вы меня обратно повезёте? – спросила Рая.
   – Всё будет нормально.
   Всё ненормально.
   Рая ушла в комнату. Включила телевизор. Через час она появилась на пороге кухни:
   – Мне пора.
   – Да, сейчас поедем.
   Она надела пальто. К ней подошёл Чёрный, загородив собой дверь. Он церемонно поцеловал ей руку. Рая брезгливо отдёрнулась. Он попытался погладить её волосы. Рая решительно двинулась к двери. Он швырнул её к стене и ударил по лицу.
   – Будешь тут ещё… Ах какой негодяй! Какой подонок! – Чёрный, видимо, имитировал возгласы предыдущей жертвы. – Отсюда выход только в окно. – Он распахнул окно. – Пожалуйста, выход – девятый этаж, вот стульчик, удобнее на подоконник…
   – Спасибо! – Рая заплакала от счастья – всё так просто.
   Последнее мгновение жизни просвистело свежим ветром. В первое мгновение смерти не почувствовала боли, упав в пушистый снег.
   Реакция Белого и Чёрного тоже была мгновенной. Они быстро спустились вниз, бросили тело в багажник машины, отвезли подальше в лес и закопали в снегу.
   Тело нашли только в апреле. Опознать его было невозможно. О знакомстве Раи с Белым никто не знал.
   Всё это ясно промелькнуло в сознании, когда Рая двинулась к окну.
   – Эээ! – Чёрный схватил её и притащил на кухню, где Белый мирно пил водку.
   – Ты кого ко мне привёл?! – Чёрный взял Белого за грудки.
   – Мало того что соседям надоели крики и вопли, так ещё девки из окон прыгать будут?!

   Чёрный бил Белого.
   Белый безропотно принимал побои и соглашался со всеми оскорбительными именами, которые ему давал Чёрный.
   – Уведи её!

   – Девочка! Ты родилась под счастливой звездой. Отсюда никто так не уходил, – значительно сказал Белый.
   Садясь в такси, Рая взглянула на небо. Над ней, радушно раскинув лучи, горела её звезда.

   Алекс не пришёл в роддом встретить её с ребёнком. Алекс не пришёл проводить её, когда она с ребёнком уезжала из страны навсегда.
   У него были свои понятия о времени.
   Он мог прийти на пару часов или пару дней раньше или позже. Он говорил, что её отъезд был самым ужасным днём в его жизни.
   Он жил случайными заработками. Кто-то попросил его привезти пистолет из пункта А в пункт Б. На этом отрезке его задержала милиция.
   Сидя в тюрьме, он мечтал о Рае. В это время ей снились удивительные сны, о каком-то недоступном ей светлом мире.
   В день, когда он вышел, ей приснилась старая чёрная крыса, копошащаяся в луже застарелой мочи. В школе ей сказали, что с таким настроением лучше из дома не выходить.
   Алекс позвонил и после скомканного приветствия сказал: «Сын у нас», точно копируя интонацию главного героя из фильма «Коммунист».
   Рая оставила это замечание без комментариев.
   В будний пасмурный день над ней горела её звезда, светом которой она не желала ни с кем делиться.

Кура Феникс

   Кура Кира была белой и аппетитной, потому что наглее её на птичьем дворе не было никого. Когда птичница входила во двор со старой буханкой, кура Кира налетала как коршун, выхватывая лучшие куски прямо из рук. В этом смысле она была ас. Оставалось только завидовать. Кура Кира была в лучшей форме, за что и расплачивалась регулярно. И когда она опрометью неслась через двор, спасаясь от деловитой хозяйки с ножом, я ей не завидовала.

   Но от судьбы не уйдёшь! Кура Кира не раз была поймана и разделана. Чего только из неё не готовили!
   Но снова и снова воскресала она из горки объедков и снова опрометью неслась через двор, спасаясь от деловитых хозяев.
   Я часто наблюдала эту сцену, мирно прохаживаясь вдоль железной сетки, выискивая корм там, где, казалось бы, всё давно подобрано.
   Хозяева определённо решили, что из такой жёсткой курицы, как я, ничего путного не приготовишь. Яйца я несу исправно. И пока моя яйценоскость не иссякла, я могу пастись спокойно.

Отпуск в прошлое

   Нала вернулась в Швецию.
   Аэропорт. Потом поезд. Потом электричка. Девочка путешествовала без сопровождения.
   Нала чувствовала себя вполне естественно в теле десятилетней девочки. Это её собственный клон.
   Очередная операция прошла удачно.
   В её случае чудо становится закономерностью.

   Она – универсальный солдат. Она – универсальное оружие. Когда случаются поломки в связи с боевыми действиями, оружие подлежит обновлению или уничтожению.

   Когда-то на неё пал случайный выбор. Её выдернули из обыденной жизни, как карту из колоды, не спрашивая, не считаясь. Она была просто живым материалом для проекта военной промышленности.

   И вот через пятнадцать лет она получила награду за боевые заслуги – короткий отпуск, кусок анонимной личной жизни.

   Как щемит сердце!
   Девочка Нала подошла к окнам когда-то своей квартиры. Всю дорогу со станции она плакала – здесь умирали когда-то её надежды. Слёзы – это несказанная роскошь, которую она так долго не могла себе позволить.

   – Девочка, почему ты плачешь? – спросила Налу полная тётенька.
   – Двойку получила.
   Полная тётенька когда-то была совсем маленькой. Она играла в песочнице с сыном Налы Славиком.

   Нала думала о сыне все эти годы: «Что с ним стало?»
   Она не наводила справки. Ей хотелось подольше продлить иллюзию возможности возвращения.

   К балкону была приставлена доска, чтобы кошка могла свободно выходить погулять. Дверь балкона приоткрыта.

   Однажды, когда Славику было восемь лет, он, уходя в школу, забыл дома ключи и проездной. Спохватился, когда садился в автобус. Вернулся, а Нала уже на работу ушла. Ноябрьский день был холодный, дождливый. Славик замёрз и, поднявшись по этой доске, попал в квартиру.
   Нала без труда повторила трюк.

   И вот она дома. Многое изменилось, но осталась кое-что из старой мебели. Может, он всё ещё живёт здесь. Её любимый вид из окна – берег реки, за ним яблоневые сады. Появились новые дома, но, если смотреть туда, где стоит старый господский дом, всё было как прежде.

   Вдруг она услышала мурлыканье – бежевый, с разводами, меховой батончик потёрся о её ногу.
   «Пудра?! Этого не может быть! Столько лет! Это, наверное, её дочка или внучка. Как похожа!»

   Нала так ясно вспомнила, как въехала в эту квартиру с грудным малышом, полная надежд на счастливую жизнь маленькой семьи.

   Этот район был населён разочарованными в райской жизни на Западе иностранцами с Востока, и опустившимися шведами, обвинявшими иностранцев в своих неудачах.

   Нала металась в поисках работы, в попытках устроить жизнь.

   Дети били Славика. Иностранцы – за то, что он светловолосый и голубоглазый, как швед, шведы – за то, что иностранец. И ещё его били за то, что он немножко дурачок – лёгкая форма аутизма.

   Униженный и избитый он всё равно улыбался грустно и доверчиво.
   Он долго пытался найти друзей. Потом потерял надежду, замкнулся в себе.

   Когда ему исполнилось восемнадцать, она оставила ему эту квартиру. Сама сняла каморку по соседству, приходила каждый день, помогала по хозяйству. Иногда они ходили в кино.

   Когда Нала исчезла, Славик решил, что она просто уехала с очередным кавалером. Уехала навсегда.

   Замок щёлкнул. На пороге знакомый силуэт ребёнка в нимбе светлых кудрей.
   – Что ты здесь делаешь?! Кто ты такая?! – Надя с удивлением и испугом разглядывала странную девочку с опухшим от слёз лицом.
   – Я твой друг, – ответила Нала.
   У Нади не было друзей, и мамы уже год как не было.

   Она пришла из школы и собиралась смотреть телевизор до позднего вечера, пока папа с работы не придёт.
   Но незнакомая девочка изменила её планы. Она назвалась другом, и это были не пустые слова. Сначала она заглянула в кастрюлю на плите. Скептически поморщилась.

   Нала привычным путём пошла в магазин, усадив Надю за уроки.
   Вернувшись, принялась готовить обед.

   – Я умею чисть картошку, – с гордостью сказала Надя.
   – А ещё что умеешь?
   – Я умею её жарить.
   – Молодец! У меня предложение – после обеда сделать уборку, а потом пойти в кино.
   Предложение было с радостью принято.

   Сидя в кинозале, они ели воздушную кукурузу из общей коробки и пили кока-колу, вставив две трубочки в большой стакан.

   Придя домой, Нала уложила Надю в постель, посидела рядом с ней, пока та не заснула. Потом снова пошла на кухню, поставила жариться на медленном огне картошку. Славик любил картошку с корочкой, сухую и не очень поджаристую. Нала легко отыскала и отдраила до блеска свой старый заварочный чайник. Заварила чай так, как он любил, – со щепоткой корицы. Покрыла его полотенцем.

   – Надя, я вернусь, – прошептала Нала и осторожно закрыла за собой дверь.

   Когда Слава пришёл с работы, Надя, к его большому удивлению, спала. Запах любимой жареной картошки он почувствовал с порога.
   «…И горячий чай! Умница! Откуда научилась? Всё у нас будет хорошо».

НА ГРАНИ РЕАЛЬНОСТИ

Девочка из Зазеркалья

   Начало шестидесятых. Ялта.
   Родители разомлевшими моржами лежали на пляже среди таких же разомлевших тел, занимавших необъятное пространство у мутной воды.
   У четырёхлетней Зоиньки сильно болел живот.
   – Мама, в туалет!
   – Ну, где?! – отвечала мама сонным голосом.
   Эта пытка продолжалась уже много часов.
   – Правильно, пусть сама ищет. Пусть учится жить, – сказал кто-то, лежащий рядом.

   Зоинька долго блуждала среди холмов потного жира, пока не нашла, наконец, загаженное здание с дырками в стене. Из дырок на неё с надеждой смотрели больные старые глаза.

   Минск.
   Родители часто оставляли Зоиньку одну.
   Она гуляла, где хотела.
   Незнакомый дяденька назвал её Снегурочкой.

   То ли она сама нашла этот бункер, то ли её туда кто-то привёл. Вход был похож на туннель.
   Была она там один раз или много раз – она не помнила. Ей казалось, что она легко может найти туда дорогу.
   На своей пятой весне Зоинька познала грязь невинной белизны тающего снега.
   Чёрный налёт лежал на том, что она брала в рот и называла в шутку мороженым.
   Красивый узор мороза стекал по стеклу мутными каплями.
   Мутные капли стекали по её телу.
   Что это было? Кто-то сделал ей укол. Где это было? В Зазеркалье. Там всё наоборот. Там было хорошо. Но когда она вернулась, ей уже не было места. Стало плохо. Казалось, что она тает, хотелось исчезнуть. Как будто кто-то выпил из неё жизнь и оставил взамен чёрную, муторную тоску.

   Город утопал в нежной майской зелени. Только вокруг странного дома ничего не росло. Дом был покрашен зелёнкой. Он был больной, старый и всеми презираемый. Потрескавшаяся краска на стенах свисала лохмотьями, как дряхлая кожа.
   «Всё-таки, государственное учреждение – кожно-венерологический диспансер», – подумала мама.
   Зоинька с мамой пробирались туда дворами. Мама много раз оглядывалась и выжидала, чтобы не было прохожих, чтобы никто не видел их входящими туда.
   Первое, что поразило Зоиньку, – это тётки в коридоре. Они хрипло и гадко засмеялись, когда Зоинька спросила маму, что изображают фотографии на стенах. Если бы тётки не засмеялись, Зоинька бы их не заметила. Они держались в тени. Такие тётки не показывались при свете дня.
   Зоинька с мамой вошли в кабинет к врачу. Зоиньку попросили раздеться. Врачиха внимательно осматривала пятна на её коже. Мама спорила с врачихой о чём-то непонятном. Потом Зоиньку усаживали в кресло ногами вверх. Это странное кресло было для Зоиньки слишком большим, и маме пришлось её придерживать, чтобы не упала. Врачиха смотрела что-то у неё между ног. Зоинька плакала от боли. Видавшая виды врачиха сама чуть не плакала от жалости. Потом она что-то тихо сказала маме.

   – Этого не может быть! – закричала в отчаянии мама.
   – Её нужно в больницу немедленно! – врачиха сняла трубку. – Я не имею права вас отпустить.
   – Только собрать самое необходимое. Мы через час вернёмся! Пожалуйста!
   Мама так гордилась собой. Она обманула врачиху. Через час они уже садились в самолёт.
   Где то в Прибалтике она обратилась за помощью в пригородную больницу. Ей удалось разжалобить и очаровать пожилого благородного вида врача.
   Потом у них навсегда сохранилось тёплое чувство к Прибалтике.

   Зоинька сидела на бордюре дорожки, посыпанной гравием. Она попыталась встать. Ноги не держали. Она не помнила, сколько времени они провели в больнице – месяц или пару недель.
   Они вернулись домой. Анализы ничего не показали.
   – Наверное, произошла ошибка, – сказала мама врачихе.
   «Она забудет. Она ничего не поняла», – надеялась мама.
   Первое лето Зоиньки в пионерском лагере было тяжёлым.
   Девочки рассказывали на ночь ужастики. Зоинька рассказала о бункере, в котором она побывала. О мужчинах и женщинах, сплетавшихся в оргии, как вытравленные из чрева паразиты. С тех пор от неё все шарахались.

Девочка из Зазеркалья. Вторая часть

   Минск. Тысяча девятьсот шестьдесят пятый год.
   За окном гастронома снежные сугробы. Внутри свет, музыка, очереди за продуктами. Мама стояла в очередях. Четырёхлетняя Зоинька ждала у окна. Она устала. Ей было скучно.
   Красивый, статный мужчина, похожий на киноактёра, склонился к Зоиньке. Ей хотелось потрогать мягкую полу его добротного шерстяного пальто, погрузить лицо в дорогой мех его шапки. Мужчина взял Зоиньку на руки и подошёл с ней к бакалейному отделу гастронома.
   – Разрешите ребёнку шоколадку без очереди купить?
   Тётки в очереди растаяли:
   – Конечно! Конечно!
   Зоинька была рада. Сидя на руках у красивого дяди, она была выше всех и ела шоколадку.
   У входа в гастроном стояла чёрная «Волга». Фары горели, из выхлопной трубы валил пар, напарник ждал за рулём. Мужчина с Зоинькой на руках быстрым шагом направился к машине. Зоинькина мама с отчаянным криком выбежала из магазина и увидела, как незнакомец с дочерью садится в машину. Машина тут же тронулась.
   Мама бежала изо всех сил. Она продолжала бежать, когда машина скрылась из виду. Потом, обессилев, она села в снег.
   Она слышала, что дети пропадают, что обезображенные тела нескольких из числа пропавших нашли с изъятыми органами.
   Она знала, что вышло негласное распоряжение по детским садам детей на прогулки не выводить.
   Кто в то время ездил на чёрных «Волгах»? Представители власти.
   Виновных не искали. Дети продолжали исчезать.

   Маме вспомнилось сморщенное лицо новорождённой Зоиньки, заходящейся в крике, бессонные ночи. Тогда ей всё время вспоминался рассказ Чехова «Спать хочется».
   Вот теперь никто не будет приставать с бесконечными «Почему?», не будет плакать по ночам, капризничать днём. Как она будет жить без всего этого, без своей жизняночки, без своей светочи?
   Мама поднялась и пошла куда глаза глядят. Она не могла вернуться домой, в пустоту, где на каждом шагу были напоминания о Зоиньке – её одежда, игрушки, рисунки.
   Так она блуждала до глубокой ночи.
   И вдруг она увидела дочь.
   Сначала она подумала, что ей это кажется, но это была Зоинька.
   Она стояла посреди пустой улицы в распахнутой шубке, без шапки.
   У неё было удивлённое, оцепеневшее лицо. С минуту мать и дочь смотрели друг на друга, словно не узнавая. Потом мать бросилась к дочери, прижала её к себе. Дочь послушно обняла её. У Зоиньки был невидящий взгляд, и двигалась она, как во сне. Мама боялась задавать себе вопрос, почему её дочери сохранили жизнь.
   «Лучше не трогать. Она забудет. Главное – она живая».
   – Мама, я мёртвая, – сказала Зоинька.

   Через два месяца заведующая детским садом вызвала медсестру.
   – Зою не моют. Она ходит в одной и той же нестираной одежде. Она ужасно пахнет.

   Двадцать пять лет спустя.
   Швеция.
   В свои тридцать Зойка была волчицей. Она чувствовала жизнь только в зоне смерти. Иначе она впадала в мрачное оцепенение.
   – Ты что с ума сошла, свой телефон и имя оставлять? – сказал ей первый и единственный бесплатный фотограф. – Только анонимный номер и кличка, а то не отвяжешься потом.
   Фотографы, может, и бывают нормальными, но Зойка таких не встречала.
   Были, конечно, шикарные студии и роскошные апартаменты, но были и руины, и кладбища, и пустыри, и свалки или просто бурелом.
   Зойка сама их туда тащила. Она всегда была полна творческих идей. Чем безумнее фотограф, тем интересней работать.

   Сначала было обыкновенное фотографирование.
   Потом она задала себе вопрос «Зачем?» и не смогла на него ответить.
   Зачем она позволила приковать себя наручниками к железному разделочному столу в мрачном цементном подвале. Она пришла сюда добровольно.

   Зоя чувствовала, наконец, как жизнь кипит в ней в полной мере.
   – Теперь не убежишь, – сказал Олаф.
   Казалось, стёкла его очков лопнут. Цвет его глаз был, как свет сварочного пламени.
   – Осторожней с пожеланиями. Ты меня отсюда ещё не выгонишь, – с улыбкой ответила Зойка.
   «Что такое? – подумал Олаф. – Влюбился, что ли? Она не такая, как все. Мне не хочется причинять ей боль. Мне хочется целовать и ласкать её».

   Внутри Олафа жил кровавый дракон. Он терзал и рвал его изнутри. Но иногда кровавый дракон оказывался прикованным к железному разделочному столу. И тогда Олаф терзал и рвал дракона. Дракон умирал, истошно крича. И тогда Олаф мог какое-то время жить спокойно.
   Но через какое-то время дракон снова прорастал в нём, и его снова приходилось убивать.

   Олаф смотрел на эту незнакомую женщину в недоумении. Кровавый дракон внутри затих и съёжился.
   «Расстегнуть наручники? Потом возни с ней».
   Щёлкнули замки, и она кинулась к нему на шею:
   – Покружи меня! Быстрее! Быстрее!
   Она была такая лёгкая. Он кружил её. Они целовались и смеялись от счастья.
   Она говорила с ним на непонятном языке голосом пятилетней девочки.
   Дракон исчез. Он словно растворился, как изуродованный труп в серной кислоте.
   Он рассказывал ей о своей семье, о своих путешествиях, пока вёз её домой.
   Он хотел рассказать ей обо всём лучшем, что случилось с ним в жизни. Он торопился. Они долго целовались в машине у её подъезда.
   Уходя, она обернулась и помахала рукой.

   Олаф вернулся домой.
   Любовь убила дракона.
   Но он снова оживёт.
   Он всегда оживает.
   Сидя в машине, в гараже, он высыпал на ладонь всю упаковку риталина и, отхлебнув пива из банки, проглотил все таблетки. Потом он включил мотор.
   Зысыпая, он вдруг увидел сидящего рядом с ним в машине незнакомого мужчину в меховой шапке, похожего на киноактёра шестидесятых. Незнакомец дружески улыбнулся Олафу.

Контролёр

   По окончании боксёрской карьеры Степан Рохалин остался ни с чем. Одинокой, нищий, озлобленный, он работал контролёром билетов в троллейбусах.
   Его жертвами становились потерявшиеся дети на поздних маршрутах. Взяв за локоть железной хваткой, Степан долго таскал за собой маленького «зайца» из троллейбуса в троллейбус.
   Потом Степан заводил замотанного, перепуганного ребёнка в тёмный закуток между вагончиком-конторкой и глухой стеной.
   Удовлетворившись, Степан вталкивал оглушённого чудовищным переживанием ребёнка в проходящий троллейбус.
   Соньке было шестнадцать лет. В тот дождливый октябрьский вечер она сидела в троллейбусе у окна, жмурилась от счастья, глядя в размытые пятна мелькающих фонарей.
   На ней было кургузое старое пальтишко и раздолбанные бурки. Она выглядела двенадцатилетней. Ей хотелось быть ребёнком. Она им никогда не была, потому что её родители были вечными детьми.
   Обычно Сонька одевалась, как взрослая: высокие каблуки, чёрный кожаный костюм.
   Такой, как сейчас, её бы никто не узнал.

   У неё был секрет, который она постарается сохранить как можно дольше.
   Она ездила в дальнюю женскую консультацию.
   Старая тётенька гинеколог подтвердила Сонькины надежды.

   – Билет? – спросил Степан.
   Сонька съёжилась.
   Этот зомби-хряк испустил знакомый импульс.
   Совершенно такая же храпатая мерзость жила в мрачном замке Сонькиных ночных кошмаров, в запретной комнате, куда её волокла какая-то сила, держа железной хваткой за локоть.
   Когда после трёхмесячной прелюдии они с Костиком, наконец, занялись конкретным сексом, Сонька была готова к боли при потере невинности, хотела увидеть на простыне маленькую каплю крови, но ничего этого не было. Костик ласково назвал её зверушкой-врушкой.

   Мама развелась с милейшим профессором. Она договорилась с какими-то работягами. Они разбирали мебель, выносили, грузили, везли, разгружали на новом месте.
   Сонька всё глазела на светловолосого стройного парня.
   – Он чокнутый, был гением. Никто не знает, что с ним случилось, – тихо прокомментировала мама.
   Светловолосый парень, ловко орудуя ножом с красной лаковой ручкой, развинтил стенку. Потом забыл нож на подоконнике.

   Новое необжитое место.
   Ребята вносили мебель.

   – Твой нож, – Сонька протянула ему находку.
   Светловолосый был умным дураком, светлым и не шакал истым.
   Он улыбнулся Соньке, как добрый волшебник.
   – Я тебе его дарю.
   «Красивый нож, выкидной». Сонька таскала эту игрушку в кармане пальто.

   И вот Степан с Сонькой в заветном закоулке.
   – Такая маленькая, а сиськи – во какие! Ну, безбилетница, становись на колени.
   Он доверчиво обнажился перед ней.
   Сонька, нажав на выкидную кнопку, с силой вонзила нож в затхлый пах.
   Степан, охнув, грузно осел.
   – У меня проездной.
   Как раз в этот момент к остановке подъехал троллейбус, и Сонька поехала дальше.

Зимний театр

   Была зима.
   Свадебный торт был похож на здание театра.
   Он не помещался в холодильнике.
   В ожидании гостей его вынесли на мороз.

   Когда молодожёнам и гостям подали торт, он так замёрз, что превратился в мороженое.
   От этого он стал только вкуснее.
   Его назвали «Зимний театр».
   Вкусив это мороженое,
   Молодожёны ощутили прилив жаркой страсти.
   А потом они навсегда полюбили зиму.

Город Генриха

   Маленький городок неподалеку от Чикаго жил интенсивной жизнью – жизнью Генриха, самого красивого парня в городе.
   Только и было разговоров, что он опять отмочил.
   Генрих был королём города, его ангелом и его демоном.
   Генрих освещал электричеством своего адреналина улицы, и пыль на них стояла столбом.
   Он носился на раздолбаном «мустанге» с ватагой дружков, зазывая проходящих девчонок.
   Пасть жертвой соблазна Генриха значило – вписать себя золотыми буквами в историю города.

   Он не пил, не курил и призирал любые допинги. Ему и без того хватало удовольствий.
   Генрих учил правила, чтобы их нарушать.
   Он родился сияющим – на радость людям.
   Генрих учился и работал с удовольствием. Его родители были небогаты. Генрих не гнушался никакой работы: и на ферме вкалывал, и в магазине подрабатывал.
   Ясное дело, ему дорога была в Голливуд.
   Кто мог бы представить, что Генрих остепенится, женится, заведёт кучу детей и грузно осядет в местном пивбаре?
   На такое предположение он взорвался хохотом в лицо глупейшей девчонки.
   Слёзы ужаленного самолюбия скатились с её ресниц едкой тушью и ненависть разлилась чёрным машинным маслом под колёсами старого «мустанга» Генриха на крутом повороте.
   В облаке пыли образовался клубок металла и битого стекла, начинённый рваным мясом и раздробленными костями.
   Пыль медленно оседала, и до города докатилась волна молчания.

   Как ни странно, Генрих жил. Наверное, потому, что город мысленно твердил ему: «Не умирай».
   Генрих лежал в коме в городской больнице. К нему часто приходили посетители.
   Перебитый нос сросся удачно. Лицо Генриха было по-прежнему красивым. Только его тёмно-русые волосы побелели.
   Изломанное тело было покрыто простынёй. В гудении стоящих вокруг приборов сочилась, как раствор из трубки капельницы, эта когда-то бурлившая водопадом жизнь.
   Самое ужасное ждало, когда он проснулся, терзаемый болью, не узнавая себя, потеряв способность двигаться. Он смотрел на свой развороченный живот, который лишь начинал срастаться безобразным мясным узлом. Ему вспомнились чёрные слёзы девчонки, которой он рассмеялся в лицо. Он узнал, что она, как и прочие, не раз приходила к нему в больницу.
   «Я буду лежать здесь всю жизнь, а они будут приходить и наслаждаться зрелищем, или я буду ползать по улицам, как раздавленная тварь, а они будут кидать мне монетки».
   Яростная жажда жизни сделала чудо – на то он и Генрих – через год он встал на ноги.
   Он сделался предельно собранным и рациональным.
   Вскоре он покинул свой город. Покинул страну.

   В Стокгольме, как в любой европейской столице, полно иностранцев. И хотя внешне Генрих вполне мог сойти за местного и за двадцать лет жизни в чужом городе научился говорить без акцента, множество других факторов говорили о том, что он иностранец.
   Он всегда был один. Его никто не знал, никто не замечал.
   Швеция давала возможность получить бесплатное образование.
   Он получил два академических диплома.
   После травмы у него открылся дар.
   Он работал психологом-терапевтом.
   Погружая пациентов в гипноз, он помогал им пережить драматические события жизни.
   Клубок искорёженного железа периодически возникал ниоткуда, втягивая Генриха в себя клубком страдающей плоти.
   Генрих научился чувствовать приближение приступа. Он готовил заранее всё необходимое, чтобы потом лежать беспомощным в загаженной постели неделями.
   Он был слишком горд, чтобы просить о помощи.

   – Теперь только гипноз, – сказал мой терапевт после долгого лечения за государственный счёт. – Гипноз – удовольствие дорогое.

   И вот это дорогое удовольствие: красавец Генрих сидит на краю моей кровати и пытается гипнотизировать.
   Первая попытка погрузить меня в гипноз была давно – не удалась.
   Тогда меня гипнотизировал зять Алана Чумака Миша. Я открыла дверь и пошла по тёмной винтовой лестнице вниз. Ступеньки постепенно стирались. Я еле удержалась на последней. Дальше просто гладкий спуск по спирали во мрак. Я испугалась и пошла назад. Я открыла дверь, вошла в комнату и увидела, как Миша расхаживает по ней в полной уверенности в своей власти надо мной. Я рассмеялась. Миша пришёл в ярость и вышвырнул меня вон.
   Мне совсем не хотелось оказаться во власти Миши.
   Насчёт Генриха я была не против.
   Наша взаимная страсть закончилась год назад, когда я рванула на нём рубашку.
   Увидев безобразный шрам, я почувствовала ужасную боль.
   Генрих сказал, что я рассмеялась и назвала его дождевым червяком.
   У меня синдром аутизма. Люди с таким синдромом посылают сигналы, не соответствующие их чувствам.
   Генрих потом полгода со мной не разговаривал.
   И вот – ранимый, недоверчивый гипнотизёр берётся за работу.
   Я в ночном ноябрьском лесу голая. Это мой мир, мой дом. Дальше в гущу леса – вглубь, в берлогу, – свернуться клубком, угреться в тёплой шерсти, плотно прижавшись к огромной беременной медведице. Я вижу всё насквозь: её зародышей, весь лес над нами, корни деревьев, норы и ходы, в которых спят мелкие зверьки под нами. Для меня нет закрытого пространства. Чем глубже мы погружаемся в сон, тем яснее и шире становится наше зрение.
   Я увидела начало истории, которую нужно было вспомнить до конца, чтобы забыть: большую ладонь, заносящуюся снова и снова, бьющую по лицу наотмашь, пока моя маленькая детская воля не сломалась.
   – Можешь плакать.
   – Не хочу плакать.
   Дальше вспоминать было невыносимо.
   – Что ты видишь?
   Я метнулась куда-то и оказалась на дороге в густом облаке пыли, потом в больнице, где все плакали, повторяя про себя: «Не умирай, Генрих».
   – Они завидовали мне! Они ненавидели меня!
   – Ты выжил только потому, что они тебя любили.

Клиент по имени Смерть

   Грета всегда начинала с обычной инструкции. Ему надо напоминать:
   – Никаких наручников и плетей. Никаких подвешенных позиций (пару раз он так увлёкся, что чуть не сломал ей спину). Бить, щипать, кусать можно, но не сильно. Орать и оскорблять можно сколько угодно.
   Грета зовёт его про себя – Смерть. Он живёт в большом доме. Его пятеро детей живут с ним – пятеро бледных, странных, малосимпатичных подростков. Жена Смерти, по его словам, сбежала, оставив всё.
   Обширный подвал его дома полон мотоциклов и разного типа оружия. Его хобби – ралли, стрельба и проститутки.
   Секс без насилия и ролевых игр Смерти просто не интересен.
   Грета играла роль его жены, его матери, соседской девочки, многочисленных проституток разных возрастов и национальностей. Смерть приносил целый мешок одежды. Грета надевала на себя эти поношенные вещи, и в неё как будто вселялись чужие души. Она часто думала о них, глядя в широкое отверстие водостока в цементном полуподвале.
   Дом Смерти стоял на откосе, на краю леса на расстоянии от других домов. Подвал был гораздо больше самого дома. Грета даже не пыталась определить его размер, потому что боялась заходить вглубь. Кроме центральной «залы» подвала было множество отсеков. Грете иногда приходилось заходить в тот отсек, где был умывальник. Там стояла огромная буржуйка.
   Смерть особенно заводился, когда Грета играла его мать. По заданному сценарию Грета узнала подлинную историю.
   Мать Смерти любила фотографироваться в купальнике на пляже. Часто просила сына делать снимки. Когда ему было четырнадцать, мать пришла домой подвыпившая и застала сына за занятием онанизмом. Мать попыталась сделать ему внушение. Конфликт закончился изнасилованием. Смерть был здоровым бугаём. Потом это вошло в систему.
   – Я обращусь в социальную службу, и тебя отправят в интернат для малолетних преступников! – кричала Грета, отбиваясь.
   – А тебя в тюрьму за совращение сына! – отвечал Смерть, заламывая ей руки.
   – Ну и пусть, чем такая жизнь! Я откажусь от тебя. Ты меня больше никогда не увидишь!
   – Ты этого не сделаешь! Я твой сын! Ты любишь меня! – крикнул Смерть срывающимся мальчишеским голосом.

   Единственной отрадой в жизни Греты была её дочь Анна. Малышкой она была такой хорошенькой, что ни одна старая ведьма не могла пройти мимо, не послюнявив сюсюканье.
   Причина рождения ребёнка – у одного из клиентов порвался презерватив.
   «Лучше так», – думала Грета.
   Все её попытки завести отношения кончались безуспешно. То ли она родилась такой, то ли встреча с маньяком в детстве повлияла.
   Никаких чувств, кроме моментальных острых вспышек похоти, Грета не вызывала. Если случалось забеременеть, радостная новость встречалась виновником вопросом:
   – Когда можно после аборта?
   Грета работала уборщицей в авторемонтной мастерской. Но все знали, чем она на самом деле занималась. Сначала она переезжала из района в район, потом плюнула на это дело.

   Анне было одиннадцать лет, когда она пришла домой дрожащая и тихо сказала:
   – Мама, звони в полицию.
   – Что случилось?
   Девочка сжалась в комок и молчала. В полиции было то же самое. На попытки осмотреть её Анна истошно кричала и не позволяла к себе прикасаться.
   За отсутствием материала дело не завели.
   Позже, по слухам из рассказов детей, Грета узнала, что дочь изнасиловала группа подростков на школьном дворе. Потом ей в карман насыпали горсть мелочи со словами:
   – Мама это тоже делает за деньги.
   Свидетелей было сколько угодно, но ввязываться в это дело никто не хотел.
   Грета металась в бермудском треугольнике равнодушия между полицией, социальной службой и школой.
   В конце концов, учительница Анны убедила Грету пристроить дочь «в приличную семью» в отдалённой коммуне. Таким образом, школа избежала ответственности, а учительница получила денежную премию за хорошую работу.

   Пустота ночей сжигала душу Греты. Она подолгу плакала и засыпала только, когда думала о водостоке в цементном полу и горящей буржуйке в подвале клиента по имени Смерть.

Доктор Джон

   Шесть лет хронического недосыпания сказались.
   После визита загадочного незнакомца, через безутешно-серые стены эмигрантского гетто стали просвечивать великолепные ландшафты Кении.
   Странный смех был у этого белого лётчика из Африки. Так смеются во сне дети, когда у них высокая температура. И ещё у этого лётчика был взгляд, отъезжающего на медленном ходу.
   Водилы «Бритиш Эйрлайнс» привыкли, что их почитают, как богов.

   Он давно разучился целоваться и заниматься любовью. Он привык сцеживать порцию благотворительности в рот обслуге или младшему персоналу.

   Он прилетел к Наташке из Австралии. Подгадал рейс до Франкфурта. Отстрелявшись, после двадцатичасового полёта попёрся в Стокгольм.
   Там он стоял в аэропорту Арланда во фланелевой рубашке. Кругом зима.
   – И это самое тёплое, что у тебя есть?
   – Никогда не был в этом регионе.
   Они встретились мельком шесть лет назад в Сайгоне, в ту ночь, когда затонул Наташкин «дом родной» – паром «Эстония», на пути из Таллина в Стокгольм. Ситуация была для лётчика – «разумеется, да», а для Наташки – «разумеется, нет».
   После того как он убил на неё целый вечер, она одарила его номером своего телефона. Этого он так оставить не мог. Он позвонил ей в Москву и пригласил в Лондон. Она отказалась.
   А через шесть лет в Швеции она уже не была такая гордая. Правда, в Лондон опять не захотела, но погулять с ним за ручку по Стокгольму согласилась.
   За год до того, как лётчик возник снова, Наташке приснился Маугли в джунглях. Она подумала: «Лет сорок этому Маугли. Где я его видела?»
   Подруга сообщила, что по старому московскому адресу её разыскивает какой-то тип.
   Он прокололся ещё до приезда – названивал почти каждый день. Наташка как-то по запарке сказала:
   – Сейчас не могу. Дай номер – перезвоню.
   Промямлил что-то невнятное. Номер не дал.
   Его появление было закономерным абсурдом на фоне абсурда эмигрантской неустроенности.
   Приехал он ровно за девять месяцев до взрыва на Манхэттене.
   Мела метель. Какие прогулки?
   Дома ждал борщ, пельмени и селёдка под шубой – варварские блюда, с точки зрения лётчика, человека, привыкшего к палаточной жизни в джунглях. Наташка открыла банку с креветками. Выпили бутылку белого вина. Говорить было не о чем.
   Она с удовольствием бы прикорнула. Недоспала перед его приездом. Ругала себя мысленно всю ночь.
   Он клевал носом.
   – Может, вздремнёшь?
   Да, конечно! Именно для этого он летел сюда двадцать два часа.
   «Крепкий чай, а то сейчас оба заснём за столом». Пока она заваривала чай, пришла мысль:
   – Хочешь принять ванну?
   Она ещё не успела закончить фразу, как он вскочил с криком:
   – Да!
   Она налила в ванну побольше пены и со словами:
   – Мне нужно переодеться, – удалилась, вернулась в халате, более глухом, чем платье.
   Он стоял посередине ванной голый, улыбаясь, как клиент дешёвой проститутки. Тогда и вспомнился сон про Маугли:
   – Неплохо сложён. Чего ждёшь?! Залезай в ванну. Сейчас чай принесу.

   Итак, хозяйка в халате, сидя на крышке унитаза, и голый гость в ванне выпили по чашке чая, ожили, посмотрели друг на друга с лёгким интересом.
   – А ты не хочешь со мной искупнуться? – сказал лётчик, многозначительно подмигнув.
   «А задавись!» – подумала Наташка и скинула халатик.
   Лётчик от неожиданности похорошел. Он, видно, думал, что будет хуже и хуже…
   В беленьком бикини «Триумф» Наташка выступила примадонной, почувствовала, что выиграла на очень большом конкурсе.
   – Идеальная, – выдохнул лётчик.
   Глаза лётчика изменили цвет – из блёкло-серых стали ярко-синими.
   Искупавшись в синеве восхищения, Наташка скинула бикини и влезла в ванну с чашкой чая в руке.
   – Вот сидим, пьём по второй чашке, – прокомментировала Наташка глупейшую ситуацию.
   Случалось иногда – спала она голая с незнакомыми мужчинами у них дома или в гостинице, без секса, без объятий, не обращая внимания на их мучения и жалобы. И симпатичных выбирала мужиков, и аппараты у них были что надо. Насиловать боялись. Хотела чувствовать себя желанной. Хотела чувствовать. Хотела желать. Но, увы, желание не просыпалось. Наутро вежливо говорила:
   – Спасибо. Прощай.
   Наташка залпом выпила свой чай и поднялась, чтобы поставить чашку на крышку унитаза, перегнувшись через гостя. То, что гость был в штопоре, это было ясно. Это её не волновало.
   Слабый импульс исходил от пульсирующей жилки у него на шее.
   «Может, я вампир?» – так захотелось куснуть эту жилку. Он плавно откинулся назад. Было что-то юное и гибкое в этом движении. Наташа жадно, по щенячьи, покусывала эту пульсирующую жилку. Лётчик легко запрокинул голову. Этот пресыщенный человек сам немало удивился чему-то новому.

   Детёныши обезьян начинают заниматься любовью друг с другом ещё в грудном возрасте.
   Наташа наблюдала эти сцены у вольера обезьянника.

   – Я родился в Кейптауне. Когда в детстве бегал по лесам с моими чёрными друзьями, то чувствовал, как сердце билось часто-часто. В последнее время живу в Кении. В народе у меня прозвище Джангл Джон.

     Один бродяга лётчик
     Всегда успех имел.
     Он в Африке родился,
     Но белый был, как мел.

     Куда он ни поедет,
     Куда он ни пойдёт,
     Над ним всегда летает
     Послушный самолёт.

     Имел свой дом с бассейном
     На рю де Плас Пари,
     Но жил в лесу в палатке
     На острове Маври.

     Казалось, всё для счастья,
     Но кто его поймёт.
     В лесу людей тот лётчик
     Был страшно одинок.

     А то ли дело джунгли:
     Обед – кокос, банан,
     По баобабам лазать
     Со стаей обезьян,

     А ночью спать в палатке,
     Забравшись в тростники.
     Пантеры, ягуары
     И змейка у щеки.

История одной вещи. Полная версия

   Была ли это одна пощёчина или её долго били наотмашь по лицу, Эльвира не помнила. Воспоминание детства было смутным, полустёртым.
   Та последняя пощёчина навсегда сломала её волю. Её убедили в том, что она не принадлежит себе. Её сказали, что другие будут делать с ней всё, что захотят, а она должна терпеть и подчиняться. Ей сказали, что она – вещь.
   «Ты поняла?!» – кричал кто-то большой и сильный.
   Маленькая Эльвира дрожала и согласно кивала.
   Остался рефлекс: стоило ударить её по щеке – она теряла волю. Губы начинали дрожать, а из глаз катились крупные слёзы. В этот момент она становилась особенно хорошенькой.

   Если у Эльвиры не было с собой оружия, она делала вид, что оно у неё есть. Шакалы-таксисты сигналили садившимся на хвост друзьям-бандитам: «Девка левая. Ну её».
   Эльвира всегда садилась в такси рядом с водителем и сразу засыпала с открытыми глазами.
   «Приехали», – влажная рука водителя тронула её плечо. Лицо таксиста было в испарине похоти. Жара. Эльвира в майке на голое тело. Видно, таксист всю дорогу любовался её грудью.
   – Дай, а? Я быстро кончу. У тебя от меня только здоровья прибавится.
   «Что от тебя прибавится, видно невооружённым глазом», – подумала Эльвира и брезгливо поморщилась.
   Эльвира с детства считала себя вещью. Раньше она была никому не нужной вещью, а теперь она стала вещью, нужной всем.
   Отдых, хорошее питание, дорогая одежда и косметика сделали чудо. Эльвира с гордостью показывала себя потенциальным владельцам на престижных вернисажах и приёмах.
   У дорогой вещи всё должно быть на уровне – фигура, лицо, волосы, зубы, ногти, кожа.
   Образование и энергетический потенциал входят в цену.

   Надин тоже считала себя вещью, ещё вполне применимой.
   Она была на десять лет старше Эльвиры. Основные трещины на их душах были схожи с главными линиями жизни на их ладонях.
   Эльвира видела в Надин своё будущее. Надин умела гадать. Эльвира часто приезжала к ней.
   В страхе, что её цена начинает падать, Надин решила укрепить позицию с помощью магии, набрала всяких учебников и стала экспериментировать.
   В этих экспериментах она словно нажимала вслепую на клавиши неизвестного механизма. В результате одного из таких экспериментов к ней в окно влетел маленький огонёк и, облетев квартиру, вылетел прочь. Через полчаса ей позвонил недавно бросивший богатый любовник, сказал, что должен видеть её немедленно, примчался в истерике, клялся в любви, обещал жениться. Радость Надин была недолгой. Новоявленный жених вскоре сошёл с ума.
   После этого в квартире Надин стали взрываться розетки, протёк потолок. Картины падали со стен, любимец Надин, гениальный кот Шмузик, который справлял свои надобности в унитаз, стал гадить где попало, метаться и прятаться…
   Эльвира напрасно ехала на другой конец города к любимой подруге.
   Надин была раздражительной и замкнутой. Эльвира вышла от неё со странным головокружением. Она потеряла ориентацию, села не в тот автобус, заснула тяжёлым сном. Проснулась усталая, на конечной остановке, бог знает где. Еле добралась до метро. Там у входа орудовали две воровки в широких плащах. Эльвира почувствовала лёгкий толчок, проходя в дверь. Пропажу бумажника обнаружила, только когда вышла на Арбате. День был солнечный. Начало лета. Ничего не оставалось, как прогуляться домой пешком.
   Прогулка заняла несколько часов.
   Походка, как и речь, говорит о многом.

   Вдоль по Тверской в определённые часы походки некоторых девиц звучали, как: «Иди ко мне, миленький», «Подойди, не пожалеешь», «Не стесняйся, голубчик».
   Эльвира шагала маршем.

     Мне идти совсем немного,
     Отвали и дай пройти.
     Я иду своей дорогой,
     Мне с тобой не по пути.

   «Я не такая вещь, как они. Я не валяюсь на улице». Эльвире хотелось поскорее миновать красную зону.

   – Во чешет! – Яков ехал на своём серебристом «мерседесе» на медленном ходу параллельно с марширующей Эльвирой. Потом он возник на её пути с интересным для любой уличной девицы предложением. Эльвира прошла сквозь него, как сквозь призрак, и не заметила.
   Яков дал круг и снова возник на пути Эльвиры.
   На этот раз у него был веский повод обратить на себя внимание – в руках у крупнокалиберного бандита был крупнокалиберный пистолет.
   – Быстро в машину, – сказал он.
   Яков молча вёз Эльвиру в никуда. В положении вне игры Эльвира яснее чувствовала себя вещью. Она стала совершенно безучастной.

   У неё было только два выбора – страх или апатия. Так было всегда. Страх был сладок. Он гнал кровь по жилам. Хотелось жить или хотя бы существовать. Для этого необходимо было разжигать желание потенциального владельца.

   На стене спальни Якова висела отвратительная копия картины «Охотники на отдыхе». Яков гордился картиной, потому что подлинника не видел. «Шедевр» был трофейный, полученный за долги, как и большинство вещей в квартире.
   Нагромождение безвкусного шика соответствовало ситуации.
   Эльвира тоже была трофейной вещью.
   Чувство непринадлежности себе жило в ней в соседстве с чувством вины и неоплаченного долга неизвестно за что.

   Яков не торопился.
   – Поесть? Выпить?
   Эльвира покачала головой.
   Яков налил себе водки.
   – Какой фильм смотреть будем?
   – А что есть?
   – Выбирай.
   Эльвира с удивлением обнаружила несколько любимых сериалов – «Старинные немецкие сказки» и «Зона сумерек».
   Принцип выбора у Якова был прост: он не выбирал то, что нужно или нравилось, а просто при случае брал что подороже.

   «Эту вещицу я, пожалуй, придержу, – подумал он.
   – Всё, ты арестована. Раздевайся. Поиграем в мента-гинеколога.
   Яков надел резиновые перчатки:
   – Со сколькими ты сегодня перетрахалась?! Будешь делать то, что я тебе скажу! Поняла?! – Он наотмашь ударил её по лицу.
   Эльвира согласно кивнула. Крупные слёзы покатились по её щекам. Она старалась не моргать, чтобы не испортить макияж.
   – Не плачь. Я хорошо заплачу.
   Властным движением он собрал её волосы и, держа за загривок, как животное, стал медленно и страстно целовать её.
   «Так и надо брать вещь. Он похож на самурая», – подумала Эльвира.
   Раздеваться она умела красиво. Одежда, которую она носила, расстёгивалась легко, и ниспадала живописными складками.

   Однажды в казино «Чери» Эльвира с Надин нарвались на «субботник». Бандиты перекрыли все двери. Девчонок вывезли за город и заперли на вилле на две недели. Кормили только тех, кто «заслужил» и не потерял форму. За малейшую оплошность ломали рёбра. Ей с Надин удалось бежать. Они сутки прятались в лесу. Их дорогие туалеты от «Версачи» и «Трусарди» превратились в грязные тряпки. Они чудом добрались до города автостопом. Остальных, по слухам, расстреляли на вилле в бассейне или, наколов наркотиками, продали на Восток.

   В обычных случаях Яков брал женщин на прокат, и они жили при нём.
   Но Эльвира сделалась его собственностью, поэтому он решил дать ей свободу. Он не показывал её никому. У него часто собирались друзья-бандиты.
   После появления Эльвиры Яков перекрыл поток посетителей, навёл порядок и уют. Впервые за долгое время он обрёл покой. Зависимость от стимуляторов отпала автоматически.

   Эльвира приходила по вечерам. Могла открывать дверь своим ключом, но ей хотелось, чтобы он открывал, – элементарный жест вежливости.
   Её пальчик с красным отманикюренным ноготком нажимал на звонок.
   Шаркающие шаги в коридоре. Дверь открывалась. Сонный Яков в халате нараспашку на голое тело тут же возвращался в спальню, падал в постель и засыпал. Сауна к её приходу была готова. На кухне в судках горячее – её любимые блюда из «Дели», в баре готовая смесь для «Кровавой Мэри» и бутылка «Каранта-Абсолюта».
   Попарившись в сауне, приняв ванну, Эльвира ужинала одна за красиво накрытым столом при свечах. Потом с бокалом «Кровавой Мэри» шла в спальню, включала какой-нибудь из купленных для неё фильмов – новый или из классики. Яков знал её вкус.
   Эльвира любила заниматься сексом с Яковом, глядя на экран, не выпуская из рук бокала с «Кровавой Мэри». Эльвира делала с ним всё, что хотела. Он был податлив, как игрушка, отвечая полной эрекцией на желание, кончал, дав ей оргазм. При этом он не просыпался. Обыкновенная реакция после долгих лет бессонницы.

   Эльвира всегда чувствовала приближение неприятностей.
   Чтобы не метаться напрасно, не тратить силы и не травить себя успокоительными таблетками, теряя бдительность, она прибегала к одному средству – встречалась с престарелым мальчиком Сашей.

   Мальчик Саша был совершенно случайным знакомым Эльвиры в течение пятнадцати лет. На предложение выпить на халяву он откликался в любое время суток.
   Он был гениальным ребёнком, но, когда ему исполнилось двенадцать, остановился в развитии.
   Детский лепет Саши успокаивал Эльвиру лучше всяких прочих средств, хотя этот метод был небезопасным.
   Мальчик Саша был клептоманом. И ещё в отчаянии от своей беспомощной девственности он мечтал кого-нибудь изнасиловать и убить.
   Эльвира это чувствовала, приглашая Сашу к себе, глаз с него не спускала, лишнего с ним не пила и в положенный час аккуратно выставляла за дверь.

   Яков часто рассказывал о своём компаньоне Матвее.
   – Это он меня раскрутил. До знакомства с ним я был никем.
   Их знакомство началось с того, что Яков всадил в Матвея восемь пуль.
   После этого они больше не сорились. Яков полностью доверял Матвею, вложив все свои капиталы в их общее предприятие.
   Трезвый Яков не был, как прежде, бесшабашным. Он стал больше вникать в дела. Матвея это беспокоило.
   Скрывать отношения с Эльвирой – значило потерять доверие партнёра.

   Сначала Матвей пригласил Якова с Эльвирой в одно обыкновенное кафе с необыкновенной публикой. Молодые люди, собиравшиеся там, совершенно не смотрели по сторонам. Окружающий мир был им не интересен. Холёные, уверенные в себе, они все были очень красиво пострижены, видимо, лучшими парикмахерами. Одеты молодые люди были не в покупное, а в сшитое в ателье, очевидно, лучшими портными где-то в Париже или в Лондоне.
   – Кто они такие? – спросила Эльвира.
   – Это дети Родителей, – ответил Матвей.
   Он сам был из таких.
   Посидев пару часов в кафе и выпив бутылку водки, они поехали дальше.

   Матвей притормозил машину у тротуара.
   – Сидите тихо и смотрите.
   Эльвира увидела двух парней, стоящих поодаль у стены. К ним подошли двое других парней. После короткого разговора один из подошедших пырнул одного из стоявших ножом в живот. Тот упал, обливаясь кровью. Товарищ склонился над ним. Двое других тут же убежали.
   – Нужно ему помочь! – крикнула Эльвира.
   – Сиди тихо. Это другой мир. Не ввязывайся. Вот так часто – припаркуюсь и наблюдаю. Всё время что-то происходит. Живой театр.
   – А по-моему, это был заказной театр, – сказала Эльвира, когда они с Яковом остались одни.

   Когда Эльвира звонила, Яков всегда отвечал. Поэтому она очень удивилась, когда вместо него ей ответил один из шестёрок:
   – Яков сейчас очень занят.
   – Передай, что я звонила.

   Эльвира подождала пару часов и позвонила снова. Ответил тот же шестёрка:
   – Он занят.
   – Ты передал, что я звонила?
   – Не передал.
   – Почему?!!
   – Не передал и всё, – сказал шестёрка и тут же запнулся.
   – Я сейчас приеду.

   За дверью гремел телевизор. Эльвира прислушалась. Никаких других звуков. Она открыла дверь. На экране шла яростная перестрелка. Яков сидел перед телевизором на залитом кровью диване. Он был расстрелян в упор.

   После смерти бандита его женщину наследует, как вещь, ближайший друг.
   На Эльвиру предъявили права друг детства Якова – вор средней руки и один из ближайших помощников – молодой парень, о котором Яков говорил: «Это я в молодости».
   Матвей знал, что Эльвира им вежливо откажет, понимая, кто её настоящий хозяин.
   Неожиданно Эльвира исчезла. Купила путёвку и свалила во Вьетнам.
   Сколько могла, ошивалась в регионе Вьетнам – Кампучия – Корея.
   Могла остаться. Заскучала.

   Через полчаса после возвращения домой раздался звонок. Это был Матвей.
   – Ты придёшь? – спросила она.
   Дальше прятаться было бесполезно.

   Матвей пришёл…
   Они всю ночь пили водку, пока Матвей не отключился.
   Под окнами всю ночь дежурила машина с его людьми.

   В ту ночь она совершила ужасное преступление – она не убила Матвея и навсегда осталась вещью.
   Чтобы отбить горечь малодушия, Эльвира позвонила случайному знакомому мальчику Саше.
   Беда не приходит одна. Она напилась при нём. Проснулась от омерзительного чувства, что в лице Саши её изнасиловало животное и ребёнок.
   Через девять месяцев она от нечего делать снова позвонила случайному знакомому мальчику Саше из роддома, чтобы сообщить ему о рождении сына. Саша сказал, что спит, и повесил трубку.

У ворот рая с Американцем

   Ельцинские мутные времена – самый счастливый период в моей жизни.
   Тогда, как никогда, я чувствовала себя свободной. Я любила Москву, и Москва любила меня.
   Именно в это время судьба дарила мне незабываемые встречи. Одной из них была встреча с Американцем.

   Боже! Что это был за мужик, этот Американец! Таких только на широком экране в качественных фильмах можно было увидеть.

   Он был не просто красив, это была личность, яркая индивидуальность, а главное, он виделся мне в сияющем ореоле, и в глазах его была тёплая, светлая грусть. Очень нехороший знак. Именно такими являлись мне во сне знакомые покойники, чтобы сообщить что-то важное. Не всегда симпатичные при жизни, но откорректированные Божьей рукой, они были прекрасны. После таких явлений я просыпалась в слезах.

   Я видела Американца мельком в самых крутых кабаках, вечно пьяного, вечно с бабами на шее.
   Но вот однажды он оказался сидящим рядом у стойки бара. Он был один. Ему это было не под силу. Я была не одна. Он улучил момент, когда мой кавалер отлучился.
   – Ты такая сука! Я прямо вижу, как я тебя отымею по-всякому, – шептал он страстно, его лицо было в испарине, он был очень пьян.

   Другому бы я, не задумываясь, двинула по морде за такие разговоры. Этому прощалось всё. Мне было всё равно, что он говорит. Было тепло и спокойно на душе от его близости, от звука его голоса, как будто я сижу у ворот рая.
   Я дала ему свою визитку.
   Американец позвонил, и мы встретились.
   Он продолжал разговоры про то, как он меня отымеет. Я не спорила. Я наслаждалась чувством душевного равновесия и светлым покоем.
   Мы посидели в каком-то баре, потом поехали к нему.
   Шикарная по местным меркам квартира на Кутузовском, в декорации которой Американец явно не принимал участия. Для него всё это было дико.
   Он был в накрутке, в хронической истерике, видимо, понимая, что сильно завяз в игре с опасными структурами.

   Я села у стола.
   – Чашку чая можно?
   Американец немного опешил. Он думал, что я тут же рухну, и мы начнём интенсивно сношаться.
   – Что ты здесь делаешь?
   Он опять же растерянно, но уже без накрутки устало ответил:
   – Я не знаю.
   – Там, дома, у тебя семья?
   – Да.
   – Ты, наверное, очень скучаешь по ним?
   И тут он сломался.
   – Да, я очень скучаю.
   Истерика прошла. Аура засияла ярче.
   Я чуть не заплакала. Мне хотелось сказать ему: «Уезжай отсюда как можно скорее. Очень нехорошая тень у тебя на лице».
   Это было бесполезно. Он и сам чувствовал.

   – Я останусь с тобой этой ночью. Я знаю, тебе не нужен секс.
   Мне хотелось сказать: «Успокойся. Поспи. Я буду охранять тебя. Я не оставлю тебя, даже если тебя придут убивать».
   Он был благодарен мне.
   Мне хотелось позаботиться о нём. Он очень хотел, чтобы я осталась.
   Он спал как убитый, обняв меня одной рукой. Похоже, он давно не спал.

   Мне хотелось остаться. Иногда жалею, что этого не сделала. Я ему очень нравилась. Я видела тревогу в его глазах, тревогу за меня. Всё-таки хотелось жить.

   Он знал, что его ждёт.
   Другая девушка разделила его участь – девушку расстреляли вместе с ним в упор в той съёмной квартире.
   Я прочитала об этом в газете.

   А потом в Швеции смотрела документальный фильм о русской мафии и иностранном бизнесе в России. В этом фильме упоминалась история моего Американца.

Возвращение невозможно

   На мою страницу на сайте моделей пришло письмо от очередного фотографа.
   Рекомендации. Опыт. Знаком с условиями и соблюдает их. Своя студия. Хороший гонорар. В общем, всё как надо.
   Меня устраивало. Встретились.
   Он закрыл железную дверь на сложный двойной замок и сказал:
   – Тут полная звукоизоляция.
   – Не боишься?
   Мы шли по лесу. Сквозь чёрные стволы голых деревьев был виден свет из окон старинного замка. Частная, огороженная железной сеткой территория.
   Я сама предложила эту прогулку. Мы знакомы четыре месяца.
   – Ты чудо.
   – Ещё живое чудо.
   Его холодные пальцы коснулись моей шеи.
   – У тебя такая нежная кожа.
   – Только никаких следов.
   Он сжал сильнее.
   – Не больно?
   – Нет.
   – Все вы так говорите, а потом язык показываете мёртвые.

   Мне пять лет.
   Две женщины гнались за мной по кукурузному полю. Их лица были обезображены – у одной ожогом, у другой – безрадостной старостью.
   Это были моя тётя и моя бабушка. Я убегала, потому что они были мне глубоко противны. Они жили в гнилой хибаре на краю поля. Родители отправили меня к ним на всё лето.
   Я пряталась на кукурузном поле до тех пор, пока усталость и голод не загоняли меня обратно.
   Бабушка и тётя бросались ко мне с криком в припадке ярости. От крика у меня начинались судороги.

   Тётя будила меня рано утром:
   – Пой!
   Так было каждое утро. Я привыкла.
   Я пела и только потом спохватывалась, что стою голая.
   – Развлекай гостя. Я скоро вернусь.
   Потом в моей памяти образовался провал.

   Я вернулась домой.
   «Вот так отправили…» – родители сокрушённо смотрели друг на друга.
   Я разучилась говорить и часами плакала из-за мелочей.

   Через двадцать лет лицо тёти восстановилось от ожога. Она вышла замуж и уехала в Германию.
   Мы встретились пару лет назад.
   – Ты маленькая болтливая была. Однажды всё про меня другу рассказала.
   Вспомнилась давняя история.
   Мне тогда было восемь лет. Мы с мамой приехали к тёте с бабушкой.
   Они так гордились новой однокомнатной хрущёвкой.
   Вместе с тётей пошли на танцы. Там к нам примкнули трое тётиных знакомых. Мы шли домой. Было уже темно. Трое тётиных знакомых шли с нами. Двое увлекали маму и тётю разговорами.
   Один шёл со мной, постепенно отдаляясь и придерживая меня. Двое его товарищей, скорее всего, сознательно убыстряли шаг, уводя маму и тётю всё дальше. Когда расстояние стало достаточно большим, «дядька» взял меня за руку и затащил в подъезд.
   Он посадил меня на подоконник, подошёл вплотную, широко улыбаясь.
   Это для него я пела по утрам в то ужасное лето в раннем детстве.
   Знакомое чувство всё поставило на места: не показывать вида, что боишься, не показывать вида, что поняла, не дёргаться.
   – А к тёте Любе дядя Миша приходит каждый день. Он недавно из тюрьмы вышел. Он мой друг, – сказала я.
   «Дядька» перестал улыбаться:
   – Правда?
   – Правда. Он очень хороший. Говорит: «Что хочешь для тебя сделаю».
   «Дядька» снял меня с подоконника, мы быстрым шагом пошли догонять группу родных и знакомых. Тётя с мамой ничего не заметили.

   К тёте тогда сватался один зэк. Об этом были разговоры.
   Я получила от отчима хорошую затрещину и побежала звонить единственному папе единственной дочери.
   Ничего внятного, как всегда, не услышала. Тогда я позвонила семнадцатилетнему мужчине Юре и обещала подарить свою девственность.
   Было одиннадцать вечера. Тёплый май. Я в мини-юбке. Жду Юру. И вдруг бригада карателей-дружинников. Ребята лет по восемнадцать – двадцать. Главному около тридцати. Они быстро, по-военному взяли меня в кольцо. Я повернулась вокруг своей оси, заглянув каждому из них в глаза и не нашла ничего человеческого. Тогда я закрыла лицо руками и зарыдала.
   – Из дому, что ли, выгнали? – спросил старший.
   – Отчим, – всхлипнула я.
   – А парень есть?
   – Вон идёт, – сказала я, указывая на приближающегося Юру.
   – Что ж ты бросаешь одну! – набросился старший на Юру.
   Юра затюканно шмыгнул носом.

   Соседи по коммуналке вызвали милицию. Мама пробила мне руку ножом. Я хотела уйти в куртке, которую она привезла из загранки, оплаченной мною.
   В итоге забрали меня. Шефу хотелось общения.
   – Я тебе покажу такие снимки!
   Сергей был не такой, как все. Он был нормальный, правильный. У него был дар. Он принимал это как факт и не анализировал. У него была одна специализация: убийцы, секс-маньяки.
   Первая терапия, которую я нашла как целебную травку, – я пыталась вспомнить. Мы встречались с Сергеем и шли в ресторан. Все думали: это он платит.
   Перед «процедурой» я выпивала полторы бутылки. Это была моя норма. Я не пьянела. Я была, как под заморозкой. Потом – фотографии. Из всех фотографий меня зацепил один «сериал».
   Грибникам – маме с дочкой – встретился в лесу убийца-маньяк. Маме тридцать пять, дочери одиннадцать. Сначала маньяк изнасиловал и зарезал мать, потом дочь.
   Оба трупа с открытыми глазами. Взгляд девочки – колючий и ясный.
   Дети чудовищно быстро привыкают к чудовищному.

     Детские воспоминания о будущем.
     В летаргии пациента проблески.
     В коридоры бункера забредшие, заблудшие.
     Как плавящейся плёнки
     Яркие кадры, фильма прошлого
     Улики.
     Как кровь на подошвах.
     Лучше спи.
     Возвращение,
     Как прощение,
     Невозможно.

Чёрные сердца

   Дима сидел у окна и смотрел в подзорную трубу на окна квартиры в доме напротив.
   – Ну как, пришёл к ней кто-нибудь? – спросил Влад.
   Дима покачал головой, не отрываясь от трубы.
   Девушка, за которой он наблюдал, ела, сидя перед телевизором.
   – Слушай, старик! Ты не обижаешься, что зря притащился? Вчера она весь вечер трахалась. Хочешь пива?
   – Ты её знаешь?
   – Откуда? Я же недавно эту квартиру снял. Я никого здесь не знаю.
   – Между прочим, я её знаю.
   – Да ну?!
   Дима давился от смеха.
   – Я её, можно сказать, с детства знаю, с девятого класса. Столько лет её уговаривал, и вот вчера наконец свершилось! Это я её трахал, идиот!

   В первый раз Дима увидел Эльку в хмурый октябрьский день, проходя мимо гостиницы «Россия». Она стояла и с умным видом рисовала храм Василия Блаженного. Таких видов она делала в день по пятьдесят штук с закрытыми глазами.
   Дима остановился и завис на два часа. Он говорил, что ему понравилась её сумка и он хочет её купить. Она сказала, что у неё дома есть сумка получше. Они поехали к ней на «Университет». Не нужна ему была никакая сумка.

   «Димка-дымка», – называла его Элька мысленно, потому что глаза у него были дымчатые – тёмно-серые с оранжевыми крапинками, очерченные чёрными ресницами. Сам он был жгучий брюнет итальянистого типа.
   – Папа у меня еврей. Как-то довелось встретить. Смерил меня взглядом: «Хе-хе. Вырос-таки!» Ненавижу.

   Ещё Элька называла Диму «маленькое чудовище», тоже про себя. Он всё время пытался всучить ей задорого какие-то ненужные вещи и купить у неё задёшево очень нужные вещи. Они никогда друг на друга не сердились. Они друг друга умиляли.
   На пятнадцатилетнего мрачного циника Диму двадцатидвухлетняя женщина Элька произвела большое впечатление тем, что, просидев с ним весь вечер в баре, пропив без остатка сбережения всей его жизни, она вежливо поблагодарила и ушла, оставив его девственником.

   Дима сделал предложение своей однокласснице обменять девственность на джинсы.
   – Я согласна, – тихо сказала одноклассница.
   – Я пошутил, – сказал Дима.
   – Я не знаю, что с ним будет, – говорила его учительница. – Рисует потрясающе, его техника безупречна, самые лучшие работы в классе и никаких творческих идей.

   Эля играла со своим любимцем чёрно-белым крысёнком Сузуки.
   Дима сидел на диване с чашкой кофе, гадко улыбаясь.
   – Эля, ты смогла бы съесть живую крысу за мотоцикл?
   Элька и крысёнок глянули на него одинаково болезненно.
   – Я это видел своими глазами. Богатые люди так развлекаются.
   – Дима! Не ревнуй меня к крысе.

   Дима вернулся из армии, ничуть не изменившись. Ему даже понравилось.
   В аду он, как дома.
   «Вырос-таки, хе-хе», – приветствовал он Элькиного крыса.
   Он позвонил поздно вечером.
   – Эля! Тест! Опиши лес и воду в лесу – как ты себе представляешь.
   – Лес тёмный, неба не видно, сырой, всякие мерзкие насекомые с деревьев сыплются. Вода в лесу – грязные лужи после дождя, над ними тучи комаров.
   – И когда ты подходишь к воде, что ты делаешь?
   – Обхожу или переступаю. А что ж ещё? И каков результат теста?
   – Извини, не буду говорить, – замялся Дима.
   Потом Элька узнала: описание леса – отношение к жизни, описание воды – отношение к любви.
   – Слушай, ты женщина рисковая, купи финский нож!
   – Спасибо, у меня пистолет с газовыми пулями. Коробейник ты мой, а нет ли у тебя интересных презервативов со всякими там насадками?
   – Есть. А что?
   – Продай себе со скидкой и приезжай – испробуем.
   Дима недоверчиво хихикнул – опять ведь продинамит.
   – А не хочешь – не приезжай.
   – Сейчас приеду, – угрожающе буркнул Дима.
   Он влетел с лицом людоеда и, схватив Эльку за плечи, рывком прижал её к шкафу, с которого чуть не упала коробка с пылесосом.
   – Спокойно. Будем играть в карате?
   Она легко вывернулась из объятий.
   – А ты сильная.
   – Так тренируюсь же.
   – Не передумала?
   Она расхохоталась.
   – Ну что, каратистка, объявляю начало матча.
   Занимаясь любовью в стиле свободной борьбы без правил они не чувствовали причиняемой друг другу боли, они вообще ничего не чувствовали, кроме злости от невозможности пробить эмоциональную броню друг друга.
   И вот настало утро. Две холодные, неуязвимые саламандры с глубоким презрением рассмеялись друг другу в глаза. В этот момент они, наконец, почувствовали боль, им стало жалко друг друга. Они удивились неожиданной способности излучать тепло.
   Кончив вместе, они ещё долго и жадно ласкались. Потом, крепко обнявшись, заснули сладким сном.

   Проснувшись, они устыдились своей слабости.
   – Знаешь, Дим, у меня какая-то сыпь на коже иногда. И вообще что-то не то.
   Дима снисходительно улыбнулся:
   – Если у тебя СПИД, я разделю его с тобой по-братски.
   – Ладно, не обращай внимания на тупые шутки.
   – Не обращаю.
   Он стоял у входной двери в распахнутом пальто, бледный, осунувшийся, с тенями под глазами и красивый, как итальянский киногерой. В серых глазах была театральная печаль.
   – Ты мне, как родная.

По дороге в ночь

   Мы проснулись одновременно, потому что наступила пятница, тринадцатое. Мы посмотрели за окна нашей машины. С цветущих яблоневых ветвей, как с облаков, склонились к нам змеистые тела лесных русалок. Их невидящие страшные глаза вглядывались в окна машины. Они пели почти на одной ноте, и от этого звука становилось тоскливо и холодно. Слава нажал на газ, и мы рванули по ухабистой просёлочной дороге к освещённому шоссе. Мы включили в салоне радио и свет, но долго не могли говорить, содрогаясь от увиденного. Мы ехали сквозь спящие города с позолоченными куполами и чугунными витыми оградами. Небо светлело.
   – Бензин кончается.
   – Через пять километров город. Там заправимся.
   Казалось, город был в пелене мелкого дождя – таким мутным был воздух. Всё было покрыто толстым слоем пыли. Люди шли на работу. Их лица были пустыми и усталыми. Мы стали спрашивать, где бензоколонка. Нам в ответ либо пожимали плечами, либо не отвечали вообще.

   – Слава, который час?
   – Шесть.
   – А они на работу идут? Мы еле нашли бензоколонку.
   – Тут машин, наверное, нет.

   Новый город был построен наскоро вместе с заводом, одной ударной бригадой десять лет назад… За городом начиналось солнечное утро. Мы ехали вдоль реки.
   – Хочу искупаться.
   – Вода ледяная.
   – Я искупаюсь и похорошею.
   – И простудишься.
   – Всё равно хочу купаться на рассвете голой.
   Слава остановил машину, болезненно поморщился, глядя, как я вхожу в воду. Я хотела его обрызгать, но он вовремя отбежал.
   – Вообще, я бы поспал пару часиков. Устроим привал.
   Мы въехали на лесную опушку. Слава откинул сиденья, достал атласное лазурное одеяло, завернулся в него, сладко зевнул.
   – А я лучше пройдусь.

   Слава сдёрнул меня в эту поездку прямо с дискотеки. Я шла по лесу на высоких каблуках в обтягивающем блестящем комбинезоне. Где-то навязчиво жужжали мухи. Я набрела на источник этого жужжания – чёрный угольный круг костра. На углях лежало двенадцать обгоревших кошачьих трупиков. Скорее, это были не взрослые кошки, а котята. Двенадцать мученически разинутых пастей.
   «Чтобы обрести дар ясновидения, нужно сжечь двенадцать кошек» – так было написано в одной магической книге. Кто-то обрёл ясновидение. После долгих блужданий я вышла к машине. Слава уже проснулся.
   – Как поспал?
   – Друг один приснился. Когда он умер, к нему на похороны пришли все его бабы. Что там в лесу?
   – Ёлки-палки.
   – Поехали дальше?
   – Поехали.
   – Будем проезжать почту, скажи. Мне нужно позвонить.
   Он вышел из почты мрачный и злой.
   – Сука она.
   – Не начинай опять. Она настоящая женщина. Она тебя на скаку остановит, а я могу только тащиться за тобой на привязи.
   Слава мстительно прищурился:
   – А ты не хочешь позвонить?
   – Мне не везёт в мелочах, зато везёт в главном.
   – Он что, такая мелочь?
   – Он вообще ничто.
   – Да ладно. Звонил он как-то, когда тебя дома не было, занятные истории рассказывает.
   – Всех его историй хватает на время распития пары бутылок. Мы ехали дальше. Слава нервничал.
   – Мне нужно сварить себе «лекарство».
   – И где ты собираешься это делать?
   – Где-нибудь в лесу. Остановимся, разведём костер и сварим.
   – Ты с ума сошёл. Ты себе инфекцию внесёшь. Доедем до ближайшей деревни, попросимся к кому-нибудь на кухню.
   На лавочке у хаты сидел вполне свойский мужик. Он посмотрел на нашу серебристую «вольво», словно это была летающая тарелка. Слава вышел из машины и поздоровался. Мужик кивнул.
   – Я вот – почечник. Мне нужно срочно сварить себе лекарство. Можно к тебе на кухню?
   – Слыш ты, почечник… Были тут до тебя трое почечников, тоже просили лекарство сварить. Варили, варили. Всю хату мне ацетоном провоняли. Ну, ладно уж, заходи.

   Всякий раз, когда Слава открывал рот после укола, у меня возникало чувство, что он говорит не со мной.

   – Я люблю тебя. Я люблю тебя! – повторял он, глядя на меня широко раскрытыми глазами, и его взгляд проникал в меня, как луч прожектора в тюремный двор, не давая возможности скрыться и утаить что-нибудь.
   Город, в который мы ехали, находился в тридцати километрах от Чернобыля. Благодаря этому соседству, он был тихим и полувымершим. Когда-то это была столица древнего народа, истреблённого княгиней Ольгой. Сейчас город представлял собой хаотическое сплетение узких глинистых тропинок между белыми хатками, и разбитых асфальтовых дорог между однотипными серыми пятиэтажками. Мы поднялись по лестнице. Я открыла дверь. Нормальная однокомнатная квартира: балкон, телефон, санузел.
   – Зин, воды в кране нет.
   – Много хочешь. Воду здесь дают два раза в сутки. Надо не упустить момент и запастись.
   – Я здесь не останусь. Зачем тебе эта квартира?
   – Пусть будет – тёткино наследство всё-таки. Продавать не имеет смысла – копейки.

   Я приехала навестить могилы родственников. Здесь была похоронена вся моя родня. Вот Слава и решил меня сюда подбросить. Мы посидели на балконе, выпили по банке пива и поехали на кладбище. Я ходила между могилами, повязанная деревенским платком поверх моего дискотечного комбинезона, а Слава снимал меня на камеру. Последний кадр – я, уходящая по дороге к воротам кладбища. Посмотрев отснятое, он сказал:
   – Знаешь, у меня такое чувство, что ты уйдёшь, а я здесь останусь.
   – Тогда поехали отсюда поскорее.

   Мы ехали дальше. Слава тоже решил совершить паломничество к могилам предков. Украина цвела. Медленными волнами, выше и выше поднимались Карпатские горы. Мы приехали в бендеровскую деревню. Судя по добротности домов, здесь люди работали на себя – с такой любовью украшали они свое жильё. Сплошное народное творчество: резные ставни, инкрустированная мебель, домотканые ковры. Но самым большим шиком считался китайский импорт. Шедевры сочетались здесь с дешёвкой. Нас затаскали по гостям. Мой дискотечный комбинезон окружили вареники. Потом нас уложили в отдельном доме, как молодожёнов. Слава тут же повернулся ко мне спиной и заснул.

   Я встала, подошла к окну, чтобы полюбоваться роскошной украинской ночью и увидела, что вся Славина родня, вооружённая винтовками, сидит вокруг нашей машины. Я разбудила Славу. Мы вышли и поинтересовались, в чём дело.

   – Машину могут украсть, – внушительно сказали родственники.
   Слава сбегал за одеялом и подушкой. Мы улеглись в машине.
   Через какое-то время я проснулась и обнаружила, что родственники всё ещё сидят вокруг машины. Я разбудила Славу.

   – Ну, что опять?
   – Украдут машину вместе с вами, – ответили родственники.
   Мы одолжили у них две винтовки, и только тогда они ушли.
   Мне снилось что-то смешное. Я проснулась от собственного смеха.
   – Надо мной смеёшься? – спросил Слава.
   Он был напуган. В деревне неожиданно погасли все огни, одновременно по дворам завыли все собаки.
   Утром нам сказали, что у них иногда вырубается электричество.

   Мы тронулись в обратный путь. Слава затормозил у почты.
   – Позвони ей и скажи, что я умер.
   – Плохая шутка.
   Ненавижу свою рабскую натуру После лёгкого нажима на психику, как мне не было противно, я позвонила. Потом утешала себя мыслью, что она мне не поверила.

   – Интересная поездка была, я даже решил завязать.
   – Хорошо бы.
   – Заедем в одну деревню к моей родственнице. Там я буду переживать ломки. Знаешь, какая это боль?
   – Боль?

   У меня начинался приступ головной боли. В Москве в таком случае я вызывала «скорую», давала денег, мне кололи что-то и я засыпала. Если приходилось долго ждать, пока они приедут, я каталась по полу и кричала.
   Приезжала одна и та же врачиха. Я помнила кольцо с ярко-синим сапфиром у неё пальце. С этим сапфировым сиянием угасала боль.

     Я пью бокал горячей боли,
     И пена из него струится,
     И в пляске, телом не владея,
     Кружусь одна в огромной зале,
     И огненный венок надела
     Мне боль с закрытыми глазами…

   – Чьи строки?
   – Мои. Пожалуйста, не кури.
   Слава рассказывал лёгкие занимательные истории, чтобы меня отвлечь. Через пару часов боль стала стихать. Это был небывалый случай. Обычно мои приступы длились часов по двенадцать. Когда всё прошло, я заснула глубоким сном.

   Когда я проснулась, Слава смотрел на меня как-то странно.
   – Я думал, ты умерла. Ты была такая бледная, смотрел на тебя и думал: «Еду с трупом».
   – Что надумал делать с трупом?
   – Решил везти домой.

   Мы приехали в деревню к Славиным родственникам поздно ночью, долго колесили по раскисшим от дождя пустым улицам.
   – Я помню, что дом возле церкви.
   Ну, вот – провалившийся купол, заколоченные ворота.
   Мы долго стучали в двери дома Славиных родственников.
   Наконец нам открыли со словами:
   – А я думала, это опять алкаши. Я им водку на рыбу меняю.
   Слава лежал и смотрел в стену. Шёл второй день ломок.
   – Сходи, позвони, чтоб привезли что-нибудь обезболивающее.
   Я пошла звонить на почту. Дверь заперта, хотя они должны были работать. Работники почты появились тогда, когда у меня перегорело желание устраивать скандал.
   Я позвонила в Москву. Похмельный голос сказал:
   – Приедем, привезём, ждите.

   Мы прождали целый день. Никто не приехал.

   – Не гони так быстро.
   Слава остановил машину:
   – Выходи.
   – Слава, пожалуйста…
   Он вытолкнул меня из машины и уехал.

   Я поднялась с асфальта, отряхнулась и подумала: «Замечательное утро. Я на трассе в дискотечном комбинезоне. Сумка осталась в машине. Если день так начинается, то интересно, чем он закончится?»

   Я въехала в Москву на финском грузовике, который вёз муку. Весёлый финский дальнобойщик был белобрысый, словно мукой присыпанный. Я пообещала отдаться ему вечером, но мало ли, что я кому обещала.
   Придя домой, я бросилась звонить Славе. Тот же похмельный голос ответил:
   – Его дома нет.

   Вечером я узнала, что Слава разбился.
   Был солнечный, жаркий день.
   По дороге на кладбище я купила пышную бордовую розу.
   Двое мужиков в гимнастёрках ровняли уже готовую могилу.

   – Глубокая. Можно я туда розу брошу.
   – Не надо, покойникам от этого плохо.
   – Почему?
   – Так говорят.
   Я достала из сумки приготовленные деньги.

   – Мужики, закопайте меня по-быстрому. Я не шелохнусь.
   Меня оттащили от могилы, налили стакан водки, заставили выпить. Вдали показалась похоронная процессия. Я не хотела, чтобы меня видели.
   Я сидела на поляне и рассматривала фотографии Славы. Вокруг были плотные кусты, усыпанные красными ягодами. Вдруг кусты закачались, затрещали, словно туда ввалился медведь. Из кустов вышла здоровенная баба и стала быстро собирать ягоды в жестяную кружку. Заметив меня, сказала:
   – Сладенькая. Я сладкое люблю.
   – Разве они съедобные?
   – А ты попробуй.
   Я не стала рисковать.

   Похороны уже закончились. Все ушли. Я вернулась к могиле. Среди цветов горело несколько свечей. Погода стала резко портиться. Подул холодный ветер. Свечи потухли. Я снова зажгла их, загородила цветами от ветра и решила сидеть, пока они догорят.

   Пошёл дождь. Ветер дул всё сильнее. Глупо было сидеть, мерзнуть и мокнуть. Вдруг мне стало уютно и тепло, как во время самых задушевных бесед со Славой. Я поняла, что надо жить интересно и весело, чтобы Слава смотрел мою жизнь, как интересное кино, и ещё, что сейчас пойдёт проливной дождь, так что надо уходить.

   Я вышла к остановке автобуса, изучила расписание и поняла, что автобуса тут можно прождать всю жизнь. Местность казалась необитаемой.
   Вдруг на дороге появился жёлтый «ситроен».
   – Вам куда?
   – Хотя бы до станции, а вообще-то, в Москву.

   Дождь пошёл плотной стеной, как только я села в машину. Мы мило беседовали всю дорогу. Желтоволосый флегматичный очкарик был очень похож на свой «ситроен». Он занимался бизнесом и любил джаз.
   Он довёз меня до самого подъезда, не взял ни копейки и даже не спросил телефон.

Сальто в синем небе

   Сначала ей снился звук шагов в кафельном коридоре, звук открываемого крана, лязганье инструментов, едкий запах эфира, боль, потом звуки центральной улицы в час пик, ветер, бьющий пылью в лицо. Ей всегда снились слепые сны.

   – Здрасьте, – сказала Вендетта соседу.
   Он не ответил.
   – Почему вы со мной не здороваетесь?!
   Сосед смутился.
   – Да я здороваюсь. У меня голос тихий и неудобно как-то – вы всё время не одна.
   – Это только кажется, что я не одна. На самом деле я всегда одна.
   Сосед нажал кнопку лифта:
   – Вы вниз?
   – Нет, я наверх.

   Ей было 22 года. Она не боялась экспериментов над собой и своими волосами, которые отвечали ей за это чёрной неблагодарностью. В остальном она была смазливой девицей с чуть раскосыми карими глазками и стройными ножками.

   С крыши открывался вид на два вокзала. Рельсы веером расходились в разных направлениях.
   – Маньяк сексуальный, – Вендетта, подбоченясь, смотрела в обширные дали. – Шины ему проколоть, что ли?
   Гнусный образ соседа мешал сосредоточиться. Нужно было представить, что она лёгкая как пушинка, что за спиной у неё крылья, и она может птицей взмыть в небо. Вместо этого она чувствовала себя бочкой чего-то тёмного, вязкого. Хотелось броситься вниз и разбрызгаться по асфальту, как можно дальше. Она со скрипом приступила к упражнениям. Чувство гибкости постепенно возвращалось к ней. Отрабатывая удары ногами, она смотрела на тяжёлое вечернее солнце, висящее в мутных испарениях города, как облупленная боксёрская груша.

   – Духота какая! А что мне мешает заниматься голой? Это самая высокая башня вокруг. Дверь на чердак я закрыла на ключ.
   Она сняла полупрозрачную от пота майку, пожарно-красные трусики и сделала сальто на полосатом матрасе:
   – Класс! Теперь буду так каждый день!
   Через два часа она закончила тренировку и как примерная ученица ушу села на колени, повторяя сто раз свое имя «с полным к себе уважением». Повторять сто раз было скучно, а уважения к себе так и не появилось. В лифте все стены были исписаны предложениями и пожеланиями. Некоторые из них были обращены непосредственно к Вендетте. Она приземлилась на свой этаж, где её тут же облаяла свора собак, ободранных, как и хозяйка – нищая пенсионерка. «Прекрасные живые мишени», – подумала Вендетта. Время для урока стрельбы. Она повесила на стену фотографию бывшего любовника и надела наушники.
   «Из квартиры № 17 постоянно раздаются выстрелы, сопровождающиеся руганью сексуального содержания» – так было написано в заявлении в милицию соседями Вендетты.

   Вендетта сидела перед зеркалом и красила лицо. Раздался междугородний звонок:
   – Доченька! Никуда не ходи поздно. Ни с кем не разговаривай на улице.
   – А я никуда не хожу и ни с кем не разговариваю. О чём можно говорить с этими людьми! – ответила Вендетта, повесила трубку, пожирнее накрасила губы бронзовой помадой и вышла на улицу. Была ночь.

   Будний день давно начался для всех кроме Вируса. Он шёл по заросшим травой рельсам. Ему ужасно хотелось чего-нибудь такого, а в школу не хотелось ни за что! Впереди по рельсам шла женщина. Клетчатая юбка развевалась на ветру. По бокам хлопали полы короткого плаща. В её руке надувался пузырём белый целлофановый пакет. Она то останавливалась с задумчивым видом, то пыталась идти по одной рельсе, но не удерживала равновесие. Её сложная причёска готова была рассыпаться в любой момент. «Так рассыплем же её поскорее», – подумал Вирус.
   Он был в расцвете подростковой зловредности. Одинокая пьяная женщина давно рисовалась в его мечтах.

   – Как ты у меня в квартире оказался?
   – Помог тебе пакет донести…
   – В нём что-нибудь было?
   – Банка пива.
   – Это её ты сейчас допиваешь?
   – Жалко?
   – Не жалко. В холодильнике ещё есть, если хочешь.
   Вендетта дремала на диване перед телевизором. Он подсел к ней на корточках: «Сейчас она заснёт. И ничего не будет. Хоть цепочку с неё снять».
   – Хочешь приятно провести время? – спросила она, не открывая глаз.
   – Хочу.
   – Тогда иди и прими ванну.
   – Зачем? Я мылся три дня назад.
   Она повернулась лицом к стене и глухо простонала:
   – Или в ванну, или на выход.

   Вирус лежал в ванне уже полчаса. Вылезать не хотелось: «Странно. Почему я так не любил принимать ванну?»
   Ответ был прост. Дома, в пропахшей перегоревшим жиром коммуналке барачного типа, в ванную противно было зайти, не то, что мыться.
   Вендетта вошла без стука, окинула быстрым взглядом голого Вируса, налила в ванну пену, включила горячую воду и стала раздеваться. Вирус многозначительно улыбнулся, но Вендетта, скинув одежду, скоренько закуталась в плотный махровый халат, сгребла в кучу вещи Вируса и свои, запихнула их в стиральную машину и включила её.
   – Эй, ты что делаешь?! – испуганно крикнул Вирус.
   – Не бойся. У меня для тебя такие шикарные шмотки есть. Оденешь – обалдеешь… И не разлёживайся тут слишком. Мне тоже ванна нужна.

   Вирус сидел в нагретом телом Вендетты халате, отмытый, фирменно пахнущий и чувствовал, что он прямо сейчас готов стать мужчиной. Гудение стиральной машины успокаивающе действовало на него. Когда она выйдет из ванны, он подойдёт к ней, обнимет, и потом они вместе лягут на диван и тогда… Отчётливо вспомнились все порнографические фотографии, которые он рассматривал с ребятами в подвале.

   Дверь ванны распахнулась.
   – Напрасно размечтался! Ты мне для дела нужен. Я тебя приведу в божеский вид. Времени у нас мало.
   Она раскрыла шкаф и стала выбрасывать оттуда какую-то блестящую, яркую одежду.
   – Какой у тебя размер ноги?
   – Тридцать восьмой.
   – Туфли будут тебе маловаты, но потерпишь для дела. Перед ним на диван легли чёрные в золотых бабочках колготки, красная лайковая юбка и шёлковая блузка.
   – Одевайся. Мы с тобой будем изображать лесбиянок.
   – Ты что, совсем?!

   Вирус сидел на унитазе с банкой пива в руках и слушал, как падают капли с его мокрой одежды, висящей в ванной. «Вот так я собрался стать мужчиной…» Он горько вздохнул.
   – Открой дверь, придурок, или как там тебя?!
   – Вирус.
   – Как?!
   – Толя.
   – Очень приятно. А меня Вендетта.
   – Не открою!
   – Аня меня зовут. Аня! Не бойся. Мы и начать не успеем, как он уже спать будет. Я его знаю.
   – Кого?
   – Его.
   – Кого его?
   – Это не человек.
   – А кто?!!
   – Подарок судьбы.
   – Почему я?! Взяла бы какую-нибудь, как ты.
   – Бабы мне не нужны, особенно такие, как я. Он красивый, к нему тут же начинают приставать – это с ним категорически запрещено. А с тобой я гарантирована.

   Такси везло Вируса в неизвестном направлении. Он дико озирался по сторонам. Белокурый парик постоянно съезжал на глаза.
   – Успокойся, – сказала Вендетта и накрыла рукой бабочку на его колене.
   – В Японии мужчины тоже носят колготки, сама видела.
   – В Японии?
   – Нет на японце.
   – В бабочках?
   – Кто? Японец?
   – Нет, колготки.
   – Без бабочек.

   – Мы к Орлову.
   – Проходите.
   Прожёванная и выплюнутая жизнью консьержка проводила понимающим взглядом две обтянутые блестящие задницы, удаляющиеся вглубь коридора.
   – У-у-у, какая бука синеглазая, – холёная рука потрепала Вируса по щеке, другая же обвила талию Вендетты.
   Орлов был хорош – жгучий брюнет с золотой пастью, в прожжённой тельняшке и накинутом на неё шёлковом красном пиджаке.
   – Сокол ты мой ясный. Принял уже, не дождался нас, – Вендетта обняла красавца.
   – Пупсик фельдеперсовый! Иди поближе.
   Рука Орлова снова потянулась за Вирусом.
   «Только бы не свалился парик». Вирус удачно увернулся от шаловливых пальчиков.
   – Оставь, Орлов, она любит только меня.
   – Серьёзный какой пупсик!
   Между всеми игривыми разговорчиками, беготнёй друг за другом, Вирус съел целую кучу бутербродов с чем-то очень вкусным и выпил два стакана чего-то очень крепкого. Хотя ему было не того. Наконец, темп движений и разговоров стал замедляться. Всё резко пошло на снижение. Орлов оказался спящим в глубоком кресле, а Вендетта и Вирус лежащими на пушистом белом ковре. Вендетта обняла Вируса и стала что-то шептать ему на ухо, но от её горячего дыхания Вирус ничего не соображал, только сильнее прижимался к ней, дрожа всем телом. Она больно укусила его за мочку уха:
   – Держись к нему спиной, у тебя под юбкой всё видно. Эй! Открой глаза. Спокойно. Теперь медленно снимай с меня кофту.
   Она стала расстёгивать пуговицы на блузке. Он попробовал на вес её горячие груди. Пальцы сами собой впились в нежную плоть:
   – Дурак! Мне же больно!
   Но Вирус совсем вышел из-под контроля. Он заполучил в руки это шелковистое тело и решил, что ему всё можно. Расстегнув молнию на лайковой юбке, ставшей ужасно тесной, он старался как можно скорее высвободиться из неё. Жестокие укусы Вендетты только больше распаляли его. Но тут какой-то неуместный звук стал постепенно набирать силу. Это храпел в кресле Орлов.

   – Толечка, миленький, только не здесь… Орлов проснётся, увидит, что ты не девочка, и сделает из тебя девочку. Он может. Через двадцать минут мы дома и тогда – сколько хочешь.
   Через несколько минут запыхавшийся Вирус выскочил из лифта следом за Вендеттой, но, увидев консьержку, мгновенно изобразил из себя пай-девочку и процокал мимо, прикрываясь спереди сумочкой.
   – Вирус! Из тебя выйдет великий актёр, на каблуках плывёшь как лебедь!
   – Правда?
   – Лебедь натуральный.
   – Я старался.
   – Молодец! Вот тебе 20 штук.
   – Ни фига себе! Такие деньги!
   – Бери, заработал. Толь, тут недалеко одна дискотека есть, зайдём, потусуемся?
   – Нет!!! Ты же обещала!
   – Обещала, не отказываюсь. Мне надо! Ненадолго. На тебе моих шмоток знаешь сколько? Так что никуда я не денусь.
   – Точно ненадолго?
   – Не капризничай. Выпьем на халяву. У нас с тобой всё только начинается.
   Вирус никогда не видел такое количество женщин красивых издалека, а при ближайшем рассмотрении – таких жалких и натянутых. Их лица вспыхивали и гасли, как огни цветомузыки, в зависимости от приближения или удаления потенциального клиента. Вендетта погрузила своё лицо в рыхлую щёку какого-то очкарика, а забытый Вирус в который раз согласно кивал на реплику на непонятном языке, в ответ получал полный стакан и скидывал с плеча чью-то руку. Потом он примостился было спать у стойки, но чуть не свалился со стула. Наконец ему до смерти надоело и он втёрся между Вендеттой и её кавалером.
   – Вендетта, плюнь на него, тебе деньги нужны? Во у меня сколько! – И перед носом у Вендетты возникла пачка долларов.
   Она мгновенно протрезвела, похолодев от ужаса:
   – Откуда деньги? У Орлова украл?!

   – Олежек, миленький! Да она ещё сопля зелёная. Все деньги целы, хоть сейчас привезу, – кричала в трубку Вендетта.
   – Не называй меня «Олежек»! Ненавижу, когда меня так зовут… Я ничего не могу сделать. Орлову шлея под мантию попала. Он требует неустойку и девку твою во всех видах, а если не знала её как следует, не хрен было вести!
   Вендетта повесила трубку и безнадёжно посмотрела на Вируса:
   – Пиздец нам с тобой, найдут, где хочешь. Больше некому звонить.
   – А этому? – Вирус посмотрел на изрешёченную фотографию-мишень.
   – Зачем?
   – Может, он поможет?
   Вендетта громко расхохоталась:
   – Он поможет. Как же!
   – А кто он?
   – Никто.
   – Ты его совсем не знаешь?
   – Постольку поскольку. Аборт от него сделала, но он мне разъяснил, что это не повод для знакомства. Это было давно, два месяца назад. Не о том сейчас речь. Уезжать надо далеко-далеко. Я давно собиралась уехать, к тому же за квартиру не плачено за три месяца. Хочешь, вместе поедем?
   – Куда?
   – Во Францию. В Иностранный легион.
   – А как?
   – Сама не знаю. Через Одессу как-нибудь. Мне терять нечего, а тебе?
   – И мне тоже.
   – У тебя что, никого нет?
   – Да пошли они!
   – Тогда я быстро собираюсь и сматываемся.

   – Вирус, до поезда два часа, пойдём в кино, чтобы не светиться.
   – Пойдём.

   В конце фильма обалдевший от перипетий жизни герой мчал вдоль берега моря на машине, напевая себе под нос: «Море то уйдёт, то накатит. Чайки мы с тобой на закате». А над всем этим витало соло саксофона… В зале зажёгся свет. Вендетта встала и вскинула сумку на плечо.
   – Ну что? Чайка ты моя на закате.
   – От чайки и слышу, – огрызнулся Вирус.

   «Жили у бабуси два весёлых гуся». Придурковатая бабка, хозяйка сарайчика, в котором снимали угол Вендетта и Вирус, постоянно пела частушки на злобу дня. Последнее время она всё больше пела:

     Кудри вьются, кудри вьются,
     Кудри вьются у блядей.
     Почему они не вьются
     У порядочных людей?

   Вендетта возвращалась домой под утро. Вирус грел для неё воду и обмывал, как мёртвую. Потом она засыпала глубоким сном, а Вирус начинал свою ежедневную тренировку, расписанную для него Вендеттой. Потом он уходил гулять. Шатаясь по рынкам и магазинам, старался стащить что-нибудь вкусненькое для Вендетты. У него неплохо получалось. Он вообще считал, что Одесса – город воров и ему там самое место. Он уже не хотел ни в какую Францию, но Вендетта настаивала, и они усиленно готовились: учили язык, накачивали мускулы. В основном этим занимался Вирус, а Вендетта искала контакты. Так она объясняла свои хождения по барам, дискотекам и свои отлучки по ночам. Вирус понимал, что так надо, но в остальном он, конечно, не был идиотом. Однажды Вендетта вернулась домой бодрее обычного.
   – Знаешь, Вирус, я, кажется, нашла то, что нам нужно.
   – Аня, ты когда-нибудь в жизни любила?
   Вирус водил мыльной мочалкой по засосам и царапинам на плечах.
   – Любила, Толя, безумно! Я всех любила как-то безумно. Хоть кого-нибудь бы полюбить умно… Посадят нас с тобой, Толя, в ящик и отнесут с грузом на корабль, главное, на склад пробраться, я даже знаю как. И почти бесплатно.
   – А почти – это сколько?
   – Лучше не спрашивай, – вздохнула Вендетта.

   Вендетта не верила в своё счастье, зато Вирус слепо верил Вендетте. В одном из ящиков выставочного оборудования их пронесли на корабль, следовавший в Марсель. Вендетта была готова к самому худшему.
   Для французских матросов то, что они протащили на борт двух зайцев, было просто неудавшейся шуткой. Девочка сначала была такой сексуальной, а как дошло до дела, оказалась жалкой трусишкой. Вендетта боялась не за себя, а за Вируса. В конце концов, этим перепуганным волнистым попугайчикам пообещали неприкосновенность, а Вирус и Вендетта до конца рейса не высовывались из своего ящика. В Марселе они автостопом добрались до города Бенвеню, где находилась школа Иностранного легиона. Вендетту послали подальше, а Вируса, как ни странно, приняли. За год, проведённый в Одессе, он вырос и выглядел старше своих лет. Больше они друг друга не видели.
//-- * * * --//
   Он всегда просыпался за 15 минут до подъёма, хотя дорожил каждой минутой сна. Это была защитная реакция – подготовка к ещё одному кошмарному дню бесконечных изматывающих тренировок. Он пытался представить, что он не в казарме, а в Одессе в постели с Вендеттой. Жаркое летнее утро. Бабка ушла на базар продавать цветы. Он открывает глаза, встречается с её глазами и не может наглядеться на своё сокровище.
   – Аня, я, кажется, тебе ногу отлежал?
   – И руку тоже.
   – Что ж ты меня не разбудила?
   – Жалко.
   – Меня жалко? Знаешь, какая я сволочь?
   – Не знаю.
   – Так я тебе сейчас это докажу. – И он набрасывался на неё, а она начинала визжать и отбиваться, но, в конце концов, сдавалась.

   Оставшись одна, Вендетта не стала отчаиваться. У неё в запасе был адресок Ленки Скоропеи, её бывшей партнёрши. Ленка отъехала во Францию «на кривой кобыле» ещё два года назад, но особого счастья она там не поимела, и последнее время зарабатывала себе на жизнь борьбой на ринге в дешёвом ночном клубе. Скоропея пригрела бедную Вендетту и вскоре приобщила к своей деятельности.

   Ученикам школы Иностранного легиона на первых годах обучения запрещено общаться с внешним миром, но Вирус всё ждал, что Вендетта как-нибудь свяжется с ним. Через полгода пребывания в школе легиона, Вирус вдруг решил, что любит Вендетту. Когда она появится, он обязательно скажет ей об этом и попросит сообщить родителям, что жив и здоров.

   Но Вендетте было не до него. Находясь на нелегальном положении, она боролась за существование, всё чаще и чаще прибегая к запрещённым приёмам. Она уже оправдала кличку «Вендетта на ринге».
   Наркотики помогали ей не чувствовать ни боли, ни жалости. Просыпалась она с болью во всём теле, и тут же заботливое воображение окружало её толпой медперсонала, призраки в белых халатах уговаривали её приподняться, дотянуться до шприца, сделать спасительный укол. Затем осторожно вели в душ, потом, посвежевшая, но всё ещё слабая, она сидела, грустно глядя в полную тарелку овсянки.

   – Жри овсянку, тварь! – говорила ей эсесовского типа сиделка.
   – Не могу, – отвечала Вендетта, понимая, что невозможно разжалобить собственное воображение.
   – Жри, твой желудок больше ничего не принимает. Все аппетитные бутерброды на витринах кончаются блевотиной за ближайшим углом и попаданием на деньги.
   Вендетта, зажмурившись, одним духом съедала всю тарелку.
//-- * * * --//
   Поезд медленно тронулся.
   – Мужчина! Верните огурцы! – торговка овощного лотка бежала по перрону за долговязым типом в коротком пальтишке.
   Тот вскочил в вагон, взмахнув билетом перед носом проводницы, швырнул одним из украденных огурцов в лицо преследовательницы и был таков. Поезд увёз вора, а девушка со слезами на глазах подобрала огурец.

   Плацкартный вагон поезда «Одесса – Москва» был душным и грязным. Люди ходили взад и вперёд по узкому проходу, курили в тамбуре, занимали очереди в туалет. Толя сидел у окна и любовался родным русским пейзажем. За восемь лет, пока его здесь не было, стены страны обветшали, но были старательно заклеены рекламными плакатами.

   Толе было уже 22 года, по официальным документам он был французским туристом, и звали его Дени Ремон.
   Огни вдоль дороги тускнели и редели. Поезд уносил Толю всё дальше и дальше от ласковой мачехи Франции к суровой матери России.

   Из пришибленной и пыльной массы народа Толю выделяла свободная манера держаться и цветные татуировки сплетённых драконов, выглядывающие из-под рукавов джинсовой куртки, купленной, как и прочий антураж, на одесской барахолке. Толя хотел быть своим у себя дома…
   Москва встретила мелким дождичком и слякотью газетной бумаги под ногами привокзальной толпы. Толя не соблазнился позавтракать кооперативными пирожками, его не разжалобили грязные нищие.
   Он прошёл мимо назойливых таксистов и сел в экскурсионный автобус, скупив все места оптом. Через полтора часа экскурсия закончилась на развалинах дома, где вырос Толя. А ещё через полчаса он сидел под зонтиком арбатского кафе и пил пиво.
   На запрос о Толиных родителях справочная не дала никакой информации. Те, у кого было чутьё на халявную выпивку, пили в тот день на Арбате за Толин счёт. Ему показалось, что среди сидевших с ним за одним столом мелькнуло лицо Вендетты. Она совсем не изменилась, даже похорошела.
   Толя ошибся.
   Вендетта не пила с ним в тот день. Она очень изменилась и уж никак не похорошела, хотя всё ещё была ничего.
   Она переехала из Марселя в Париж. В тот день она поднялась по железной чердачной лестнице на крышу и, усевшись поудобнее, вколола себе обеденную дозу.
   Кайф поднял её в абсолютно синее небо, и оказалось, что идёт дождь. Дождь шёл в Москве, а в Париже была хорошая погода.
   «Ах, Вирус! Как ты вырос, какой ты стал красивый!» Она даже увидела сквозь его одежду тонкие цветные татуировки на прекрасном юном теле, но, когда кайф схлынул, она забыла своё видение, только помнила, что было как-то особенно хорошо.
   Рюкзак бесшумно пополз в сторону, но реакция у Толи была мгновенной. Он одной рукой, не глядя, поймал и воришку, и рюкзак.

   – Дяденька! Дай на жизнь! – выпалил испуганный пацан.
   – А спать тебе не пора? Ночь на дворе.
   – Какое спать! Сейчас самая работа.
   Несколько капель упали с карниза Толе на лицо.
   – Сладкие слёзы апреля капают с почек набухших.
   – Чего? – переспросил шкет.
   – Сладкие слёзы апреля, – говорю, – капают с почек набухших. Это лекарство для тех, кто не верит, что дни будут дольше, теплее и лучше. Сам сочинил. Понял?
   – Ага. Может, тачку поймать? Далеко живёшь?
   – Мой дом – весь земной шар.
   – Тогда я пошёл, ладно?

Рисунки

   Билли был умным, красивым, мастером на все руки, с двумя дипломами о высшем образовании. В Швеции он занимался тем, что работал санитаром и трахал драные шкуры старых пантер.
   Они с Забавой были престижным эскортом друг для друга.
   Его друг Милан Рысь был похож на индейца из вестернов о Диком Западе, только глаза у Милана были как у рыси.
   Он работал разнорабочим, выглядел как бездомный. Одежду принципиально не покупал. Донашивал ту, в которой приехал пятнадцать лет назад из Загреба.
   Билли очень хотелось познакомить Забаву со своим лучшим другом.
   Звонок в дверь.
   Забава открыла. Увидев Милана, ей тут же захотелось дверь закрыть.
   Милан постоянно разыгрывал дикую обезьяну.
   Забава еле выдержала час разговоров на кухне за чаем с коньяком, мысленно прокручивая убийственные комментарии, которые она потом собиралась обрушить Билли на голову, как только Милан уйдёт. В Милане её раздражало всё!
   Ринувшись к столу, он тут же занял лучшее место и стал вести себя, как хозяин. За разговорами о дураках-шведах и дураках-эмигрантах почти в одиночку вылакал Забавин коньяк, в одиночку смеясь собственным шуткам.

   Забава вдруг вспомнила: она уже слышала этот смех, давно, во сне.
   Ей уже много лет снился город, в котором она ни разу не была.
   В её снах время шло быстро – один сон мог вместить события нескольких лет.
   Город из снов она знала очень подробно, часто меняла квартиры, у неё были разные соседи. В одной коммуналке Милан и Билли снимали комнату. Они были приезжие. Тогда ещё незнакомый, Билли расспрашивал её о городе за стряпнёй на кухне. Милан никогда не выходил, будто прятался, но Забава видела его лицо, когда Билли входил в комнату, и сразу за закрытой дверью раздавался смех Милана.
   Давно ей это снилось.

   – Ты ему очень понравилась, – сказал Билли.
   – Даже не упоминай! – рыкнула Забава.
   – Да он просто влюбился.
   – Всё! Закрыли тему!
   Милан привык, что вокруг него пустое место. Он очень выделялся из толпы яркой внешностью. Он мог быть моделью или кинозвездой. Он распускал вокруг себя сумасшедшие импульсы. Женщины часто подходили к нему в пивных и барах, осторожно, словно пробравшись во вражеский лагерь. Его называли воином или бандитом. Милан был мастером минутного экспромта – другой роли ему никто не давал – в общественных туалетах, в парадных, в парке на скамейке.

   В Загребе он гулял, как зверь. В его однокомнатной клетушке перебывали сотни женщин. Он остановился на одной, такой же разгульной, как сам. Потом выгнал её на девятом месяце беременности.
   Втайне от всех он проник в роддом посмотреть на сына, чисто из любопытства. Когда он увидел свою маленькую копию, с ним случился гормональный шок:
   – Жизнь за него отдам!

   Он тут же женился и отправился в Швецию на поиски лучшей доли для своей семьи. Через год вызвал жену с ребёнком. Он был очень счастлив. Он всегда был счастлив.

   Билли привёз Забаву на выставку Милана, даже не сказав, чья выставка.
   – Это сюрприз. Возьми с собой Сашеньку. Там будет много детей.

   Выставка была в бывшем свином хлеву. Усадьба стояла на краю обширного гольф-поля. Золотистый туман ранней осени смешивался с дымом костра. Пахло молодым вином и свежим хлебом.
   – Этим постройкам четыреста лет, самые старые в здешних местах, – рассказывала белокурая красавица Манне, владелица хутора.
   Сын Милана Филипп бегал с разноцветным воздушным змеем, Сашенька тут же к нему присоединился. Свиные кормушки были залиты голубой эмалью. Кругом горели свечи.
   Забава знала, что Милан рисует.
   – Ну, что он там может? Работяга, жлоб, ни образования, ни фантазии.
   Его картины были, как двери в другое измерение.
   В воздухе парили гигантские осенние деревья, и в них висел, как замёрзшая паутина, сияющий мир фантастических городов.
   На вернисаж пришло много народу. Радостный и довольный Милан ходил среди гостей с бокалом красного вина.
   В озере вечернего тумана хлопал крыльями красный воздушный змей, всполошённый радостными детскими криками.
   – Твоему сыну нужен брат и отец, – прошептал Милан Забаве на ушко.
   – Скорее дедушка. Усынови нас обоих. Скажешь жене, что я трудный подросток.
   Они договорились встретиться с утра. Он отпросился на пару часов с работы «к врачу». Она пропустила первую пару занятий.
   Звонок в дверь.
   – Открыто!
   Он вошёл весь такой жалкий, сентиментальный. Она стояла у окна. Он подошёл к ней, обнял, и так ему хотелось стоять и не двигаться.
   – У нас всего час времени, – сказала она, слегка отстранившись.
   Первая бомбочка страсти взорвалась так быстро, что они лишь рассмеялись незадаче.
   – Это неинтересно, – сказала Забава. Она высыпала на одеяло косметику из косметички. – Знаешь, идея! Давай, рисуй на мне!
   Она протянула ему большие кисти для румян и разноцветные карандаши для подводки глаз.
   Он расписывал её спину и бёдра, разрисовывал плечи, пока они занимались любовью. Она сидела у него на коленях, расписывая его лицо и руки. Их тела отпечатывали рисунки друг на друге.
   – Ты моя мисс Швеция! – говорил он ей.

   Милан сидел перед экраном, как в гипнозе.
   Сотни хорваток откликнулись на предложение стать его моделью, все молодые, длинноволосые, крашенные в блондинок, с прекрасными формами, которые он, Милан мог расписывать как угодно.
   Некоторые девушки спрашивали, какой будет гонорар, но большинство готовы были приехать, только бы им оплатили билет и содержание. Были и те, которые довольствовались лишь приглашением.
   – Забава! Развожусь с женой. Пойдёшь за меня?
   – Может, и Сашу усыновишь?
   – И Сашу усыновлю, и ещё одного заведём. У меня идея появилась. Хочу, что бы ты вложила в неё все свои деньги. Посели у себя одну девчонку. Она и с ребёнком поможет, и по хозяйству. Она из Хорватии. Мы сделаем из неё супермодель.
   – Не звони мне больше, свинья!

   Не будет Милан звонить, как же!
   Он звонил, как маньяк, пока она не пригрозила полицией.
   Он угомонился на пару месяцев, а потом возник опять:
   – Ну, прости идиота! Я уже забыл, как её звали.
   Билли позвонил с утра.
   – Милан разбился… Новая машина всмятку. Сам в больнице.
   Забава бросилась звонить. Долго не было ответа. Вдруг в трубке женский смех.

   Потом Милан принял участие в шоу «Эротика». Это принесло ему известность.
   Он звонил Забаве. Она не брала трубку.
   Он знал: пройдёт время, и она ответит.
   Звонок в дверь. Милан стоял на коленях с веником роз, которые он где-то наломал, разодетый, стильный, как последний пижон.
   – Ты – моя лучшая модель. Я хочу это сделать только для тебя. Никто не давал мне такого вдохновения!

   С собой у него был профессиональный фотоаппарат и дорогие, ароматные краски для росписи по телу.
   Это была лучшая его работа. Забава любовалась своим отражением в зеркале.
   Он переделывал свою работу снова и снова, лишь бы касаться её обнажённого тела.
   Он сделал сотни снимков.
   – Это мой тебе подарок. Я пришлю снимки вечером, – сказал он ей под утро, когда рисунки, отпечатанные телом Забавы, были разве что не на потолке. Сам он был разрисован с головы до ног.
   Забава прождала десять дней.
   Рано утром она проснулась в психозе и стала названивать Милану каждые десять минут. Он не отвечал.
   Она открыла его страницу на сайте «Эротика» – ну, конечно, все снимки были там.
   – Ладно, только спокойно! Просто забудь. И пусть он будет счастлив.
   – Ты только не звони ему, – раздался в трубке голос Билли. – Ему вчера голову проломили в метро какие-то наркоманы ни за что ни про что. Лежит в коме. Полиция шарит по его контактам.

   Кости из раздробленного черепа врезались в мозг. Милану удалили часть мозга.
   Милан вышел из комы через три месяца. Первое, что он сделал, – позвонил Забаве, и тогда, услышав её голос, понял, что не может говорить. Ходить он тоже толком не мог.

   Через год он почти полностью восстановился, но стал очень порядочным. Ему дали инвалидность.
   Забава не смогла с ним больше общаться. Она не узнавала его.

Зюзик

   В середине восьмидесятых появилась в центре Москвы группа уличных художников, которые продавали свои работы туристам. Была среди них и я.
   Вилась вокруг нас стайка мальчишек с мелким бизнесом купли-продажи. И вот однажды заявились они с коробочкой, полной чёрно-белых крысят и пристали:
   – Купи крысёнка!
   – Ты что! Крысы мерзкие, противные, кусаются, гадят, всё грызут!
   – Нет, это особенные крысы – гениальные и добрейшие существа!
   Один крысёнок встал на задние лапки и уставился на меня с отчаянным обожанием. У него не было хвоста.
   – А где хвост?
   – Несчастный случай. Взял его за хвост, а он рванулся – и вот.
   Крысёнок как-то незаметно оказался у меня на ладони.
   – А что они едят?
   – Что мы, то и они.
   – А как я его понесу?
   – Посади в этюдник и неси.
   Я старалась нести этюдник осторожнее, но после этого путешествия у него навсегда осталась боязнь замкнутого пространства. У крысёнка была клетка, но она всегда была открыта, и он гулял, где хотел. Клетка стояла на подоконнике.
   Однажды в комнату влетела бабочка. Он не кинулся её ловить. Замер в восхищении.
   В квартире хватало, кого ловить. В коммуналке жило четыре семьи и огромное количество тараканов. С появлением Зюзика их заметно поубавились.
   Если кто-то из детей плакал, родители тут же бежали за Зюзиком. Иногда я сажала его в карман телогрейки. Дети садились вокруг. Сначала он притворно испуганно выглядывал из кармана, прятался, снова выглядывал, раскланивался с публикой. Потом он прыгал на плечо одному из детей, и начиналась игра в прятки. Его выпускали. Дети считали до десяти. Зюзик прятался. Когда поиски затягивались, он снова выскакивал и снова прыгал, кому-нибудь из детей на плечо.
   Зюзик любил прогулки на свежем воздухе. Я выносила его на балкон, и он уходил по карнизам в неизвестном направлении. Через пару часов я выходила и звала его. Вскоре слышался его бег по карнизу.
   Он спал на одеяле под моей ладонью, раскинув лапы, с довольной улыбкой на морде. Да это были счастливые времена.
   Конечно, не всё было идеально. Была у меня соседка, которой не везло в личной жизни. Не моя в том была вина, но она считала, что моя. Уж каких убогих она не подбирала! Всё равно её бросали. И всякий раз новый кавалер, новое плачевное позорище, тут же смекало, что есть в квартире вариант интереснее. И тут же начинались незатейливые хитрости, чтобы привлечь внимание сначала по-хорошему, потом по-плохому. Доказать, что я не жираф, было невозможно.
   Обстановка обострилась когда у меня завёлся иностранец (будущий муж). На моё замечание, что не надо мыть помойное ведро в кухонной раковине, она ответила, что это всё мелочи по сравнению с тем, что мы скоро все заболеем СПИДом из-за моей связи с тлетворным Западом…
   И вот однажды прибегает Зюзик с какими-то клочками бумаги в зубах.
   – Зюзик, что это?
   Он убегает. Приносит новую партию. И так за несколько забегов он принёс мне разорванный на мелкие клочки документ, который он вытащил из мусорки зловредной соседки – повестка в кожно-венерологический диспансер. Зюзик выглядел героем!
   Конечно, можно было её этим заткнуть.
   – Зюзик, я не могу. Она и так убогая.
   Зюзик обиделся. Он сидел на подоконнике, чистил свою меховую шубку и не желал со мной общаться…
   Но потом он меня простил.
   Я вышла замуж, и настало время уезжать в Швецию. Я нашла Зюзику новую хозяйку – замечательную девочку. Зюзик влюбился с первого взгляда, а она до самого моего отъезда звонила каждый день и спрашивала: ну, когда же, наконец, можно будет забрать её самого любимого, самого дорогого?
   Через год Зюзик неожиданно приснился мне. Он стоял на задних лапах и вглядывался мне в глаза так грустно и скорбно…
   – Зюзик, что случилось?
   Я услышала слова:
   – Ты получила наследство.
   И я увидела мамины вещи.
   На следующий день позвонил двоюродный брат и сказал, что маму сбила машина.
   После похорон я позвонила хозяевам Зюзика и узнала, что он умер в тот же день, когда погибла мама.

Птичка

   В полном опасности болотном тумане, кишащем разноцветными мушками, брели тринадцать человек. Яркая экзотическая растительность цеплялась за их мокрую одежду. Большая птица с длинным алым хвостом пролетела совсем низко над их головами, села на ветку и оглушительно крикнула.

   – А чтоб ты сдохла, тварь, – Вася с голодной тоской посмотрел на неё.
   Птица снялась с ветки и полетела дальше.
   – Сонь, а Сонь, смотри, мальчик хорошенький.
   – Совок обыкновенный, на Маугли похож.
   – Правда, похож, только глаза зелёные. Смотрит на тебя, позови его.
   – На фиг?
   – Ну, для меня.
   – Эй, молодой человек! Присядьте к нашему столу на минутку. Вы моей подруге понравились.
   – А тебе я понравился? Ты кто?
   – Соня.
   – Ромео. Очень приятно.
   – Ромео, мне такой сон странный снился: джунгли, солнце сквозь листья пробивается. Так влажно и жарко.
   – Соня, это у тебя внутри влажно и жарко. Давай кончим вместе.
   Зазвонил телефон. Ромео снял трубку:
   – Да, через час буду.
   Соня лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он развел её длинные волосы на затылке и осторожно поцеловал:
   – Мне пора.
   – Мы больше никогда не увидимся?
   – Увидимся, – Ромео поискал ручку. – Пиши телефон. Вася отвезёт тебя домой.
   – Кто такой Вася?
   – Это мой друг. Он спит в соседней комнате.
   Ромео со смущённой улыбкой застегнул великоватые ему джинсы, потом встряхнул их на себе с таким видом, будто до этой ночи с Соней они были ему как раз.
   Здоровый голый синеглазый Вася стоял, прислонившись к входной двери, и сладко улыбался. Его мокрые после душа волосы были так гладко зачёсаны, что он казался лысым. Его белая, в редких красных прыщах кожа, распаренная и плохо вымытая, источала какой-то общественный запах.
   «Типичная московская квартира», – между прочим, думала Соня.
   – Открой дверь.
   – Ты отсюда не выйдешь, пока я тебя не трахну.
   – Тебе это будет дорого стоить.
   – Мне плевать. Сколько тебе нужно? Штуки три, четыре хватит?
   – Мало, а потом, ты мне не нравишься.
   Он подошёл к магнитофону и передвинул движок громкости на полную мощность. Тяжёлый голос покойного Цоя пел: «Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне удачи». Соня рванулась к двери и попыталась её открыть, но ничего не получилось.

   – Что ты дёргаешься, птичка, я всё равно тебя трахну, и никуда ты не денешься.
   – Я не хочу тебя, хочу Ромео.
   – Ромео уехал.
   – Но ведь он вернётся!
   – И прямо к тебе. Ты что, совсем дура?

   – Лена, это было, как прекрасный сон…
   – С кем, с Васей или с Ромео?
   – Не надо про Васю. С Ромео, конечно! Он такой умный, красивый. Я тебе говорила, что видела его во сне, несколько лет назад. Такой сон странный: мы идём, взявшись за руки, по бескрайней туманной тундре и как будто не видим друг друга.
   – Тундра, говоришь, бескрайняя… Денег-то дал?
   – Какие деньги, я его люблю.

   Русские парни, солдаты Иностранного легиона шли по африканским джунглям. Кругом визжала, пищала и завывала съедобная и несъедобная живность.

   – Жрать так хочется.
   – Выбраться бы отсюда живыми.
   – Ромео, помнишь ту блядь, которую ты снял в последний день перед отъездом?
   – Которую?
   – Чёрненькую такую, как её? Соньку! Я её трахнул.
   – На здоровье.
   – Может, это была наша последняя баба?
   – Не бойся, Вася, не последняя.

Ещё немного, ещё чуть-чуть…

   Крепкие ножки в светло-голубых джинсах сбегали по широкой лестнице, цокая молочными копытцами.

   – Эй, невеста! Подожди! – крикнул пушистый беленький телёнок Катьке.
   – Что, детка?
   – Хочу тебя.
   – Единственное, что могу сделать для тебя, – это усыновить.
   – Мама, скорее прижми меня к своей груди!
   – И нас тоже усыновите, пожалуйста! – За телёнком степенно шли два здоровых лося. – Он ничего не умеет. Он ещё маленький.
   – Да! Я ещё маленький и мне больше всех нужно! – телёнок уже запихивал Катьку в такси.

   Катька потребовала, чтобы её высадили на широкой площади трёх вокзалов. Она пообещала вечером отдаться всем, включая таксиста. Но мало ли, что и кому она обещала в этой жизни.

   Беленький телёнок помог выбраться ей из машины и сказал на прощание тепло и коротко:
   – Если сифилис – убью. Я боксёр.
   – Ладненько. Замётано, – не стала спорить Катька и потопала в тяжёлые двери Казанского вокзала.
   Там у неё было небольшое дело. Надо было отдать-передать 60 тысяч долларов Соединённых Штатов Америки. Деньги небольшие, но сделать дело было надо.

   Катька позвонила в Звенигород. Лёшин папа ещё только собирался на выезд.

   Старинный браслет с изумрудом Катька уже считала своим. Полгода назад Лёшик забежал к ней одолжить всю её заначку буквально на неделю, оставил этот браслет и исчез. И вот он снова объявился. Вернул долг и даже на штуку больше. Ещё попросил передать этот браслет и 60 тысяч долларов его родителям, которые жили в Звенигороде, и снова исчез.

   И вот Катька стояла на Казанском вокзале и ждала Лёшиного папу в условленном месте. Катька нутром чувствовала, что ждать ей придётся долго, и она пошла в обход помещения.

   Вокзал жил напряжённой жизнью казанского направления. Сначала к ней привязался трясущийся старый греховодник и предложил ей десять долларов, потом подумал и поднял цену до двадцати.
   Не получив томного согласия, он воскликнул:
   – Сколько же тебе надо?
   – Шестьдесят тысяч! – не моргнув глазом, сказала Катька.

   Потом к ней привязались какие-то лихие приезжие дельцы. Они звали её посетить для начала привокзальный ресторан, а потом и вовсе отправиться жить с ними в город, о котором она и не слыхивала.
   – А что я там буду делать конкретно? – спросила Катька.
   – Конкретно будешь жить с нами! Совсем другая жизнь…

   Потом молодая, хорошо одетая женщина привлекла внимание двух азиатских солдатиков никчёмного вида. Оба маленькие и кривоногенькие, в гимнастёрках, выжженных хлоркой до горчичной желтизны.
   Один из них жадно вдохнул сопливыми ноздрями Катькин парфюм и сказал загадочно:
   – Пойдём с нами, не пожалеешь!
   «Какой всё-таки мужики – сексуально настроенный народ, – подумала Катька. – Прям, подай им всем бабу. Прям, вынь да положь».

   Катька мурлыкала себе под нос всякую чепуху, пробираясь между рядами скамеек с ожидающими и провожающими, пока её не вынесло к буфету.

   В те далёкие времена доверчивое отношение к советской действительности ещё не оставило Катьку, и она купила себе бутербродик в буфете. Запах тухлого мяса, как гадкая волшебная палочка, тут же вызвал у Катьки кошмарное видение морга, куда её, бедную девушку, пропустили в шутку подвыпившие спирту санитары – попрощаться с любимой подружкой.

   Дашка, назабвенная Катькина подружка, гробанулась на объявлении в газете. Один корреспондент обещал любовный секс, исполнение самых смелых эротических фантазий и заслуженный отдых.
   У этого типа из объявления была такая потребность, хобби: чтобы бабы от него залетали. Причём, ему совершенно не хотелось, чтобы они рожали. Ему нужно было постоянно убеждаться в своей плодовитости, потому что ничего другого у него не получалось.
   И баб он выбирал таких, которые в одиночку ребёнка не потянут. Вот и приходилось дурёхам делать аборты, а его детям рождаться во тьму и умножать собою ряды демонов.

   Но Дашка была не такова. Она решила рожать.
   Чтобы заработать денег, она решила ударно потрудиться. Дашка поехала в Питер, поселилась в одной крутой гостинице и целых две недели вела плотную путаничью жизнь.

   Днём она спала, а вечером спускалась в ночной дискоклуб и делала две-три ходки за ночь. Под утро девчонки отмокали – кто на пиве, кто на белом вине, а потом срывались в пампасы.

   Но Дашка была не такова. Она была серьёзным человеком, она горела светлой идеей. Поэтому он сшибла, можно сказать с ёлки, немца, настоящего гражданина ФРГ с синдромом спасателя, и переселилась к нему в номер.

   Он осыпал её подарками и деньгами, а главное, приучил стоять голой у окна, попивать «Мартель» и любоваться закатами. Ей всё время казалось, что она едет в поезде, в уютном купе.

   Вернулась она домой при деньгах, в хорошем настроении. Её беременность протекала нормально. Всё бы было хорошо, если бы папаша ребёнка, мучимый неопред ел ённостью, не захотел с ней встретиться.

   Он пришёл к ней домой, когда она была на шестом месяце беременности и зверски оттрахал её с целью довести до выкидыша. Выкидыша не случилось, но Дашка впала в панику. Единственным средством успокоения, как оказалось, было приобретение совершенно не нужной импортной мебели. Она рыскала по магазинам в поисках каких-нибудь вычурных торшеров, шкафчиков и т. д.

   От этого пагубного хобби деньги кончились через три месяца. Жить было не на что, и она пришла просить денег к отцу своего будущего ребёнка.
   Бывший исполнитель интернационального долга очень гордился тем, что убивал людей. Любил об этом рассказывать, но в конце концов до него доехало, что люди, подивившись, отходят от него по-тихому в сторонку. Он перестал об этом рассказывать, но всегда чувствовал своё превосходство над неубийцами.

   Одна из его «невест» захотела его допечь и принесла ему в баночке со спиртовым раствором выскобленный из себя зародыш его ребёнка.
   – Это чего? – гоготнул он, потом выплеснул содержимое банки на пол и раздавил зародыш каблуком.
   И к такому-то герою Дашка, не зная броду, пришла просить о помощи.

   Она сидела в его пошивочной мастерской, заваленной продукцией, которую никто не покупал. Сначала он сделал таранную попытку её трахнуть, в последней надежде на выкидыш, но Дашка резко пресекла эту попытку. Он впал в злобное настроение. Дашка сидела на печально известном ей диванчике и пыталась с ним о чём-то говорить.
   – Слушай! А может, тебе продать ребёнка?! Я покупателя найду.
   Дашка уже жалела, что пришла. Он поигрывал отточенным железным прутом, периодически тыкая им в диван рядом с Дашкой.
   – Вообще-то, умная женщина так не поступает, а сначала делает аборт, потом говорит, что была в залёте, чтобы любовник мог сказать: «Ах, милая! Если бы я знал, я бы тебе этого не позволил!» И все довольны… Нет у меня денег! Нет! Вот связался с нищей блядью!
   Наступила напряжённая пауза. Он стоял к ней спиной. Вдруг он заворчал как собака, резко развернулся и метнул железный прут Дашке прямо в солнечное сплетение.
   – Ты меня проколол! – удивлённо сказала Дашка, и её взгляд остановился.

   В морге ничейные трупы в целлофановых мешках были свалены у стены. К запаху тухлого мяса Катька привыкла за годы работы в общепите. А «пейзаж» этот, как ей показалось, всегда незримо присутствовал в её жизни.
   Казанский вокзал был по-прежнему пуст. Лёшиного папу нигде не было видно.

   Катька вспомнила: один хахаль рассказывал ей, что здание Казанского вокзала задумывалось моднейшим архитектором, будущим академиком Щусевым, как грандиозная аллегория России, обращённая на Восток. Но в процессе реальной постройки вокзал подрастерял масштабность, как-то там по мелочам сузился, скукожился и всё ярче стал проступать основной недостаток – отсутствие на условленном месте Лёшиного папы…
   От этих размышлений Катьке стало душно, и она вышла на улицу. Её привлёк аппетитный запах. Это выгружали свежий хлеб у булочной. Ей ужасно захотелось горячего хлебушка. Она попросила у грузчиков продать буханочку.
   – Сто долларов! – серьёзно и сумрачно объявил один из них (будто чувствовал, зараза, что у неё в сумочке).
   – Дяденька, ты совсем бо-бо этим местом… – Катька приложила руку к притомившейся голове.
   Грузчик грязно выругался. Катька вспомнила, что знавала ещё одного человечка, который вот так с порога заламывал сотняру ни за что ни про что.

   Её самые первые шаги направлял один очень порядочный милиционер по прозвищу Питон. Он поднялся с ней на верхний этаж гостиницы, вытолкнул её из лифта и сказал: «Пошла!»
   И Катька пошла по коридорам на негнущихся ногах. Вскоре она услышала настигающие шаги.
   – Девушка, подождите!
   – Сто долларов! Не меньше! – не оборачиваясь, выкрикнула она.
   – Меня устраивает! Может, вы, всё-таки остановитесь!

   Катькина бескорыстная сексуальная жизнь была довольно уродливой. «Чего же ожидать, когда за деньги?» – подумала она и обернулась. Клиент номер один был красавец. Он впихнул её в номер. Достал из кармана красивую коробочку. Катька подумала, что это конфета, и она её съест. Но это был презерватив (халявные любовнички никогда не утруждали себя подобными предосторожностями). Он расстегнул рубашку. Под ней был рекламного вида лоснящийся торс. Ниже всё было тоже – хоть на выставку.
   – У меня только пять минут. Спешу на деловую встречу.

   Как там в песне поётся? «Пять минут пробегут… ля-ля-ля…» И дальше: «За пять минут можно сделать очень много, ля-ля-ля…»
   Ну, много не много, а свою сотняру Катька бережно взяла в руки, как Буратино золотой ключик.
   – Как тебя зовут? – спросила она клиента.
   Он очень удивился её вопросу. Она извинилась за бестактность и ушла. Как выяснилось, в буфет. Своё начало она решила отметить. Гостиница была крутая, и в буфете гостиницы были бананы – по тем временам дефицит. Больше всего на свете Катька любила бананы. Если бы кто-нибудь предложил на выбор – секс или бананы, она не задумываясь, выбрала бы бананы.

   Катька заказала бокал шампанского и два банана. В этот момент в буфет вошли два деловых человека, один из них был бывший клиент. Второй, глядя на Катьку, дёрнул клиента за рукав и жадно зашипел:
   – Смотри, какая!
   – Будем о деле говорить или на баб заглядываться? – невозмутимо ответил первый Катькин клиент.
   Катька оглянулась по сторонам и не поверила своим глазам – у главного входа стоял Лёшин папа.
   – Мама моя дорогая, – ойкнула Катька. – Всё-таки, добрался, доехал. И трёх часов не прошло. Теперь пусть он меня подождёт.

   И Катька напряжённо стала додумывать, довспоминать свои первые трагические шаги на новом поприще, хотя, по совести говоря, как раз первые шаги были совершенно безболезненными. К тому же проходили под платным прикрытием Питона. Но всякий раз было такое чувство, словно она ныряет в ледяную полынью. Она всё время мёрзла и задавала идиотский вопрос: «Как тебя зовут?»

   А клиенты говорили: «Моя маленькая лягушка!» – снимали с неё сапоги той зимой и грели, грели ноги губами, снимая шерстяные носки.
   А она всё никак не могла согреться и дрожала в ознобе.
   А потом опять поднималась на самый верхний этаж и спускалась по спирали, обходя этажи в поисках наиболее приемлемого варианта. Она не напрягалась больше, чем на один раз, к тому же боялась мозолить глаза персоналу гостиницы. В настежь открытых номерах сидели одинокие мужчины, к ним прилагалась закуска и выпивка.
   Пора, пора было расставаться с шестьюдесятью тысячами долларов. Катька двинулась к Лёшиному папе. Да, вот сейчас бы надо было перехватить её Дашке. Она бы ей отслюнявила на роды монеток, открошила бы зелёненьких…

   Теперь Лёшин папа увидел Катьку.
   – Вот, вам Лёша просил передать браслетик и денег немного, – сказала Катька.
   – Ну, как он там? – спросил отец, который годами не видел сына.
   – Хозяйственный стал, – успокоила Катька. – В последний раз гладила бельё, никого не ждала, так он появился в летнем плаще, лаковых ботинках, схватил паровой утюг и убежал с ним в ночь.
   – Не будет толку, – махнул рукой Лёшин папа и захромал к выходу.
   Катька осталась одна без 60 тысяч долларов и сразу как-то ссутулилась, подурнела, и её никто больше не пихал под мраморные колонны. Она серой ласточкой соскользнула в метро и была такова.

Девушка с бутылкой

   Когда Нелька проснулась, была уже середина дня. Яркий свет пробивался сквозь щель в тяжёлых шторах, оранжевыми пятнами плавал под закрытыми веками. От жары нечем было дышать. Нелька откинула прилипшую простыню и прислушалась: кран не капал. Значит, воду совсем отключили. В воздухе висела переливающаяся масса пыли. В коридоре зазвонил телефон.

   – Нелька, твой ушёл?
   – Да.
   – Мой тоже, поехали на водохранилище.
   – Да, надо где-нибудь помыться.
   – Ещё не проснулась?
   – Ой, да мы вчера тут совсем… У тебя тоже воду отключили?
   Старый автобус с проржавевшим дном мчался по разбитой дороге, трясясь и подпрыгивая так, что казалось, вот-вот развалится. Нелька и китаянка Кука были единственными пассажирами. Они то болтали, перебивая друг друга, то неожиданно замолкали и, скучая, глядели на высохшие бесцветные поля за окном. Наконец, они въехали в теневую зону леса…
   Широкая асфальтовая дорога – прямо к водохранилищу. Оно лежало в песчаной ложбине, как огромная синяя капля. Девушки стояли на краю песчаного откоса, держа в руках туфли. Ветер трепал их одинаково длинные волосы, вздувал края тонких платьев.
   – Кука, как дальше будем жить?
   У Куки и Нельки была одна и таже проблема: их любовники-иностранцы скоро закончат работу в городе и уедут, а их с собой не возьмут.
   Солнце то светило, то гасло, что действовало на нервы всем отдыхающим на пляже. Девчонки этого не замечали – они спали. По пляжу слонялись вислобрюхие и скелетобразные пенсионеры.
   – Ну и купальничек!
   Купальничек был действительно Нельке маловат, и одна грудь вывалилась. Дрябломясый пенсионер в семейных трусах гнусно облизывался.

   – А ты, старый хрен, купи своей жене такой купальничек и смотри, а тут нечего, – прикрикнула на возбудившегося пенсионера его ровесница.
   Солнце надолго погасло. Девчонки проснулись от щёлканья фотоаппарата.
   – Девчонки! У меня дома большая коллекция искусственных членов. Не хотите попробовать?
   Он оказался известным фотографом.
   Он потом сделал выставку в Доме художника.
   Голые женщины.
   Сотни.
   Разные возраста и сословия.
   Общее состояние – растерянность.

   – Мой как-то приходит и говорит: «Подарок тебе». Ну, думаю: конец света. Расщедрился. Оказалось, искусственный член. Вспомнился анекдот: «Господа офицеры, молчать!» – рассказывала Кука.
   – Куда подъехать? – спросил таксист.
   – Вот, прямо к этому усатому в белой майке, – сказала Нелька, открывая на ходу дверь.
   Харри стоял, прислонившись к деревянному забору, бледный от жары и усталости. За забором ещё гудели жёлтые краны на фоне огромного серого здания будущей гостиницы, где он работал сварщиком. Такси с раскрытой дверью продолжало медленно ехать. Харри оттолкнулся от забора и прыгнул внутрь, прямо в объятия Нельки.
   – Теперь на водохранилище!
   И они поехали дальше. На сиденье лежала раскрытая сумка, полная фруктов.
   – Коньяк там?
   – На дне сумки, и кока-кола тоже.

   Яркий шар солнца висел в конце дороги, поток тяжёлого пыльного ветра нёсся сквозь машину. Они пили большими глотками мягкий коньяк, запивая его холодной кока-колой, и целовались.

   Длинный тёмный коридор с симметрично расположенными дверьми, казалось, постепенно сужался. В тупике была дверь. Харри постучал в неё.
   – Это номер шефа. Помнишь его? Он хороший мужик. Он сказал, что за такую девушку, как ты, любые деньги даст.

   Дверь открыло голое брюхо, увенчанное растрёпанным пучком шерсти. Харри достал бутылку из сумки и поднял её в знак приветствия. Брюхо болезненно всколыхнулось и уплыло в ванную. В номере не было стульев, только две кровати и тумбочка, уставленная бутылками. Харри и Нелька сели на кровать. В дверь постучали. Харри открыл.

   – Нелли! Это Лаури, это Кари.
   Сели на кровать. Появился одетый шеф.
   – Нелли, сидеть на кровати шефа – это большая честь.
   Нелька пересела. Толстое лохматое существо, сидящее рядом, ущемлённо смотрело на неё, а трое молодых красавцев сдержанно улыбались. Все молчали.
   Нелька встала и сказала:
   – Я пошла.
   Харри позвонил вечером.
   – Нелли, прости, я свинья. Мне очень плохо. Я хочу тебя видеть.
   – Что с тобой?
   – Не знаю, наверное, отравился… Зачем ты ушла?
   – Приезжай. Я жду.

   Нелька открыла дверь. Харри вошёл, пошатываясь, держа в руке бутылку виски, и остановился прямо под горящей лампочкой. Его лицо было пугающе бледным и мокрым от пота.
   – Может «скорую помощь» вызвать?
   – Нет. Я хочу лечь. Высплюсь, завтра всё пройдёт. Он стал расстёгивать рубашку.
   – Харри, что у тебя на боку?
   – Наверное, вчера упал, поцарапался, не помню.
   – Это же ножевая рана! Тебе в больницу надо срочно!

   – Никогда раньше не ездил на «скорой помощи». Ты мою бутылку с собой взяла?
   – Взяла, но тебе не дам, сама буду пить, а ты завидуй.
   – Что же так машину трясёт? Я умру раньше, чем они меня довезут.
   Харри с ужасом смотрел на вспузырившийся потолок, похожий на воспалённую живую ткань. Сумасшедший старик с перерезанными венами истошно кричал: «Дайте пить!» Врачи запрещали к нему подходить. На каталке везли женщину с распоротым животом. Она монотонно повторяла: «Я чувствую себя хорошо».

   – Осень – сезон самоубийц, – сказала медсестра. – Я должна взять анализ крови. – И приготовила железный многоразовый шприц.
   – Я не позволю себя этим колоть! – закричал Харри. – Нелли, увези меня отсюда.
   – У тебя внутреннее кровотечение, тебя нужно срочно оперировать.
   – Я не соглашусь на операцию здесь.
   – Тебе нельзя двигаться, ты должен остаться здесь. Это очень серьёзно. Я приду завтра рано утром. Я звонила твоему шефу, я звонила всем – никого нет дома. Я найду их. Я знаю, где их искать. Не бойся, всё будет в порядке.

   Харри лежал на жёсткой больничной койке в тёмном коридоре, в конце которого стоял, освещённый жёлтой лампой, пустой стол. Ему страшно хотелось пить. Он повернул голову к стоящей у лифта каталке с накрытым белой простынёй телом. «Господи! Да заберёт кто-нибудь отсюда этот труп, или мне всю ночь на него смотреть?! К чёрту! Не могу здесь больше оставаться!»

   Он долго блуждал по тёмным улицам, наконец, вышел на широкое шоссе и остановил такси. Через полчаса такси подъехало к гостинице.
   – Аллё, друг! Сер, или как тебя там, проснись.
   Харри лежал на заднем сиденье и, казалось, спокойно спал…

   Нелька, обливаясь слезами, допивала бутылку виски, которую Харри принёс в последний раз.
   – Ну, много ты хорошего от него видела? – утешала её Кука.
   – Он бы всё равно тебя бросил, уехал бы и забыл. Мой тоже, сволочь, так прямо и говорит: «Ни на что не рассчитывай». Лучше б сдох тоже.
   Выставка в Доме художника.
   Голые женщины.
   Сотни.
   Разные возраста и сословия.
   Общее состояние – растерянность.

   Фотографий Нельки и Куки среди них нет.
   Кирсан важно рассекал по выставке с двумя кралями по бокам, обоснованно чувствуя себя главным экспонатом.
   Кирсан – игрок-авторитет, профессор «Академии». Кука – новая любовница. Нелька – с понтом новая любовница.
   – Хорошо, – сказала Кука.
   – Хорошо, – сказала Нелька.

В силу болезни

   После долгого обследования сына Саши Лена слушала заключение врача, как смертный приговор, и плакала – гиперактивность и аутизм.
   Вспышки ярости у сына были мгновенными и стремительными. Болезнь, их общая неустроенность, поиски работы лишали покоя и сна. Они были одни в чужой стране. Лена хотела встретить кого-нибудь. На объявление в газете получила тысячи отзывов. Ответила, дай бог, сотой части. Выигрышного билетика в этой лотерее не оказалось. Учащаяся мать-одиночка из России считалось лёгкой добычей. Мотаться куда-то с сыном она не могла. Кандидаты приезжали на встречу в районный центр. От этих коротких встреч в местном кафе с разными мужчинами сильно пострадала её репутация. Лена и не подозревала, что за ней наблюдают. Суетливый, похожий на встрёпанную ворону, зеленщик-турок стал приманивать Сашу к своему лотку. Узнав, что она ищет работу, сказал, что может устроить продавщицей в цветочный магазин. Потом донимал звонками. Несмотря на безоговорочный отказ, он пустил слух. Восточные эмигранты стали заговаривать с ней на улице, их дети дразнили маленького Сашу и кидали в него камни. Лена обратилась в Службу социальной помощи.
   – У тебя что, не найдётся мужика, который может выйти и дать им взбучку?! У нас есть дела поважнее! – ответила ей тётка в социальной конторе.
   Саша не хотел выходить на улицу. В пять лет он открыл для себя компьютерные игры. Это стало его основным интересом. Лена не сразу поняла опасность. Потом она старалась, как могла, отвлечь его: ходила с ним в бассейн, каталась на коньках, завела кошку. Но было поздно.
   Саша рос большим и сильным. В силу болезни и сложившихся обстоятельств у него не было друзей. Лена пыталась ограничить время игры.
   Без борьбы и ругани не получалось. В пятнадцать лет он был на голову выше её. Вспышки ярости ослепляли, и он полностью терял контроль.

   Всё произошло мгновенно. Обычно ей удавалось увернуться от удара. Но сегодня после долгого рабочего дня на жаре она не успела.
   Саша стоял на кухне и молча смотрел на лежащую на полу мать.
   Он просто хотел закончить игру и никак не мог: «Ещё пять минут». И так много раз, пока она не выдернула контакт из сети.
   Он схватил её за волосы и ударил лицом о колено. Что-то хрустнуло в ней. И вот она лежит без движения и молчит.
   Он побрызгал ей в лицо холодной водой, потряс её. Потом осторожно поднял и посадил в кресло.
   Кошка с котёнком, спрятавшиеся от шума драки, вышли из убежища.
   – Мама, я покатаюсь на велосипеде и вернусь.
   Он гнал по дороге и повторял про себя: «Когда я вернусь, всё будет, как раньше!»
   Уставший после трёхчасового катания, он открыл дверь. Мама полулежала в кресле. Он присел на корточках рядом, взял её холодеющую руку, почувствовал слабый неприятный запах. Он принёс с чердака коробку из-под телевизора. Осторожно погрузил туда мать. Коробку он собирался поставить на обширную телегу для развозки рекламы. Перед домом был глубокий канал. Из окна виден был небольшой шлюз. Саша решил дождаться глубокой ночи, чтобы скинуть коробку с причала шлюза в канал. Середина лета. Темнеет поздно. Саша снова вышел на улицу. Насобирал большой букет полевых цветов. Нашёл тяжёлый булыжник. Вернувшись, положил булыжник и цветы к маме, плотно обмотал коробку изолентой. Дождавшись темноты, Саша, дрожа от страха, вывез коробку на тележке к каналу.

   И только поставив коробку на гранитный край канала, он горько заплакал.
   Но нужно было торопиться – его могут увидеть.
   Придя домой, он долго пылесосил квартиру, потом заварил себе чай, сделал бутерброд и положил в миску корм для кошки с котёнком. Теперь он мог играть сколько угодно – целый месяц, каникулы: мама сегодня заплатила за квартиру.

В белый снег, как в белый свет

   Сонька в свои шестнадцать лет выскочила замуж в Петербург из Мухосранска по фальшивой справке о беременности. Родители спихнули её увлёкшемуся в командировке инженеру – только забирай. Её мама и папа уже лет десять гуляли по домам отдыха, каждый сам по себе. У молоденькой кокетки было только одно приданое – девственность, которую она при своей сексуальной фигуре и вороньей лопоухости могла прошляпить в любой момент, а потом моталась бы непристроенная. Так что родители были рады-радёшеньки, что «сокровище» не пропало даром.

   Семейные обязанности легли тяжким грузом на Сонькины несовершеннолетние плечи. Она стирала, готовила, убирала, стояла часами в очередях за продуктами, по пять раз в день трахалась с нелюбимым мужем, да ещё училась. Но из педагогического училища, в которое она, пока были силы, поступила, её вскоре выгнали за неуспеваемость, и Сонька пошла работать на завод.
   – Я женился, как аристократ, на гимназисточке, – любил говорить муж.
   «Извозчик ты, а не аристократ: запряг и поехал», – думала Сонька. Она с трудом дышала сквозь нарастающую толщу усталости. Иногда под утро, спросонья, казалось Соньке, что она дома у мамы и пора идти в школу, но окончательно проснувшись, Сонька с ужасом обнаруживала, что лежит в лапах огромного волосатого мужика и пора получать утреннюю порцию секса, а потом чапать на родной завод.
   Сонька нашла эту художественную студию, как животное нюхом находит целебную травку, потому что больше всего на свете Сонька любила рисовать. Туда никого не принимали. Все и так было забито до отказа. Но Сонька умоляла и плакала. А когда старенький преподаватель с ведущими учениками посмотрели её работы, то сжалились и приняли – У Соньки был явный талант. Она рисовала с упоением и была совершенно счастлива в этой студии. А когда появился Веничка, она стала ещё счастливее. Когда в семидесятом году у супругов Хамутовых родился сын, счастливый папаша подумал: «Я всю жизнь промучился с идиотским именем Вениамин. Пусть этот шнурок тоже не сачкует» – и стал сын отцу тёзкой. Когда через семнадцать лет отец с напыщенной торжественностью спросил сына:
   – Гордишься ли ты нашим потомственным именем, Вениамин?
   – Сволочь, – ответил сын.
   По семейной традиции Веничку по окончании десятилетки определили в самое престижное военное училище. Мальчик прекрасно знал, что лучше ничего не придумаешь, как уйти из училища в середине учебного года, чтобы этот змей-папаша взвился. Своих родителей он считал счастливым союзом двух злокачественных опухолей – рака и саркомы, а себя, соответственно, порождением такого союза. Веня любил рисовать ядовито-зелёных монстров в малиновых прожилочках. Из этих художеств папа заключил, что сын желает стать художником, и со следующего года место в Мухинском художественном училище Вениамину-младшему было обеспечено. А пока его определили в лучшую в Ленинграде художественную студию, где он – ни ухом ни рылом – разводил на листе ядовитую зелень с багрово-красным, и к этому месил побольше чёрного. В основном в студии занимались серьёзные люди, и мазню блатных никто не обсуждал.
   Веничка, занимаясь «творчеством», любил разглагольствовать о том, какая он личность и талант. Сонька, забыв о рисовании, слушала раскрыв рот, и думала: «Как это ему до сих пор никто не врезал за наглость».
   Началось всё с того, что однажды после занятий они случайно оказались идущими рядом по направлению к метро. Из переулка вышли и зашагали впереди два здоровых пьяных мужика, громко ругаясь матом. Веничка, забежал вперёд и своим юным чистым голоском сказал:
   – Я иду со своей девушкой, и ей неприятно слушать, как вы ругаетесь.
   «Прибьют на месте», – подумала Сонька. Но мужики извинились и замолчали. «Да он на меня внимания не обращает! А тут – «моя девушка». Какой он благородный!» – мысленно воскликнула Сонька. С этого момента началась её любовь. Музыкальным фоном этой любви была песня Эдит Пиаф о юном корнете и вальсе на балу в Санкт-Петербурге.

     Словно сладкий озноб лихорадки,
     Я руку в перчатке партнёру даю и пою.
     Мы танцуем, друг друга волнуем,
     И оба ликуем – и я и корнет
     Семнадцати лет.

   Веничка, в семье которого передавались и поддерживались офицерские традиции, был для Соньки барчуком, розовым, избалованным бутузом, какой он, на фиг, был художник, он был корнет. Его юношеский лик напоминал популярную мордашку ангелочка, который давно перекочевал из-под ступни Сикстинской Мадонны на предметы ширпотреба. Только Венина мордашка была пошире, и над губой у него проступал чёрный пушок. Веничка не спешил разменивать свою девственность, но его темперамент, не находивший выхода, делал его циником. И всё-таки, замечательно, что он был девственник и не торопился с развязкой, поддразнивая Соньку, но дорожа её интересом. Сонька же накручивала свою романтическую влюблённость, как патефон с вальсом Эдит Пиаф. Она представляла, как бы это сложилось у неё с Веничкой, если бы они жили в другом времени в начале века. Она – хористка или статистка-балерина, а он, разумеется, корнет. Но оба они были ещё детьми. У Вени на столике у кровати были расставлены оловянные солдатики, а у Соньки на тумбочке трельяжа сидела Барби, правда, рядом лежала пачка противозачаточных таблеток. Варвара, жена старшего брата мужа, панически боялась, как бы Сонька не родила. Дедушки с бабушкой, а так же семейной дачи едва хватало на её, Варвариных, детей. Вот располневшая Варвара, втайне ненавидевшая Соньку, и учила её премудрости предохраняться. Была ещё одна дама, которая обращала на Соньку видимо-благосклонное внимание. Скучающая путана-одиночка, которая в свободное от работы время пыталась жить духовной жизнью: то брала уроки фортепьяно, то ходила в секцию йоги, а вот последнее время захотела научиться рисовать. По знакомству её устроили в художественную студию как блатную, и она щедро платила за обучение. Её звали Люба, но она представлялась Лаурой. За плечами у неё был большой опыт на поприще самой древней профессии. За время работы она набрала солидную клиентуру, но сама уже была неликвид. Понимая, что выходит в тираж, она искала девочек приятной наружности, чтобы «вывести их в люди» и самой нажиться на посредничестве, используя старые связи. Вот и стала Лаура подъезжать к Соньке. Та сначала решила, что речь идёт о том, чтобы загонять иностранцам картины за валюту, но вскоре сообразила, что речь идёт о другом товаре. Лаура, хорошо зная, почём на рынке килограмм женской плоти, сразу определила, что спрос на Соньку, если её привести в божеский вид, будет превышать предложения, как минимум, лет пять. А вертеть этой дурёхой можно, как угодно. Лаура уже приценивалась, что делать с Сонькиной фактурой, как придать ей соответствующий имидж. Белокожую, но взбледнувшую от бесчеловечной эксплуатации Соньку нужно будет красить поярче. Её некрупным, но чётко отчерченным пухлым губкам пойдёт вишнёвая помада, её восточным карамельно-карим глазкам пойдут лиловые тени, а её тёмно-каштановые волосы нужно будет покрасить в рыжий цвет. И если Соньку отоспать, подкормить и подпоить, то её со свистом можно запускать в дело.
   Ринуться в пучину разврата, как заключительный аккорд романа с корнетом, который должен её соблазнить и бросить, казался Соньке вполне закономерным. Только корнет не торопился её соблазнять. Веничка комплексовал, и дальше сальных разговоров у них не шло. Лаура торопила Соньку с решением. Но Сонька заартачилась – сначала роман, а потом уж в омут с головой. Лауру это раздражало: «Сидит, дура, в жопе по самые уши и ещё кочевряжится!» А Сонька всё напевала свой французский вальсок. Лауре так надоел мотивчик, что она написала по этому поводу ехидное стихотворение:

     Такие высокие ноты,
     Что слов не расслышать никак.
     Поёт о любви и свободе
     Раздавленный жизнью червяк.

     Был розовым, нежным и скользким,
     Он мирно и счастливо жил.
     Но выполз из кучи навозной —
     Под чей-то каблук угодил.

   Время подвигалось к летним каникулам. «Эх, добро пропадает!» – подумала Лаура, которой надоело ждать, пока Сонька отелится. Вскоре, потеряв интерес к рисованию, Лаура покинула студию. «Веничка поступит в Мухинское – и всё!» Сонька была в отчаянии. Но её утешили – он вернётся в студию к осени. На то это и была самая лучшая студия в Петербурге, которая располагалась в бывшей коммуналке на верхнем этаже «доходного» дома в «колодце». Там, в творческой атмосфере, без творческого беспорядка занимались и те, кто учился в Мухинском, и те, кто учился в академии. Венечка обязательно вернётся, если не дурак, – а он не дурак.
   Всё лето Сонька, не разгибая спины, бороздила грядки на фамильной мужниной даче, и к осени совсем дошла от такой жизни. Она написала маме и папе, что бы её забрали отсюда поскорее. Мама и папа, жившие каждый в своей однокомнатной малогабаритке и мечтавшие только об одном – устроить свою личную жизнь, ответили ей по-разному, но одинаково по смыслу: «Вышла замуж – и сиди». Прочитав эти тёплые послания, Сонька поняла, что детство кончилось, так и не начавшись, и что эта затянувшаяся игра во взрослость совсем не понарошку.

   С началом учебного года Сонька с большим скандалом отказалась от дачной повинности. Она и так пахала на заводе, вела хозяйство и удовлетворяла ненасытные сексуальные потребности мужа, который так на неё разозлился за дачный саботаж, что даже поколотил, при этом на молодом Сонькином теле не осталось ни синяка, а у мужа вспухла рука – рентген показал трещину на запястье.
   Сонька так его жалела и сокрушалась по поводу травмы, что он милостиво разрешил ей посещать студию. Начались занятия, и появился Веничка. Он больше не был розовым корнетом, а скорее, был похож на заурядного художника. Он номинально похорошел – похудел, был одет моднее, но потускнел, явно разменял свою девственность и взирал вокруг с отвращением. Но Сонька цеплялась за свою мечту – это придавало ей силы. Она всё лето ждала встречи с любимым. И снова грянул в её бедной головке чарующий вальс. Веня, казалось, ушёл в себя после столкновения с жизнью и на Соньку совсем не обращал внимания. Она сидела перед чистым листом бумаги и не могла рисовать – без Вениной любви жить было незачем. Она и знать не знала, что Веня просто глаз не мог поднять на женщин – так его загасили летом. Нашлась-таки управа на наглеца.
   А дело было так: Веня решил, что уж если выбирать себе первую женщину, так чтоб по всем статьям: чтобы и умница, и красавица, и чтоб из «общества», как он сам и, разумеется, чтобы опытная в сексе.
   На практике, после поступления в Мухинское, он присмотрел себе подходящую кандидатуру и пошёл бахвалиться, какой он весь из себя подарок. Девушка, в свои двадцать лет имевшая богатый опыт по части секса, сразу проколола этот мыльный пузырь. Веня пел ей, что он – это буквально бутылка с джином страсти внутри, и стоит только этого джина выпустить на волю, будет такое, чего она ещё не видела. И вот взяла девушка эту, с позволения сказать, бутылку, откупорила её и с прискорбием сообщила Вене, что никакого джина там в помине нет и что ему с такими данными лучше сидеть и не высовываться, чтоб не позориться, и хорошо, она такая добрая – будет держать язык за зубами, а другая бы всем рассказала – вот было бы смеху! Веня с тех пор только и думал о своей сексуальной неполноценности, боясь поделиться с кем бы то ни было этой страшной тайной.

   Сонька шла в студию дворами. Вдруг она услышала шаги за спиной. Это был Веня. «Вот удобный случай объясниться. Кругом никого». Она прислонилась к стене с видом жертвы. Веня шёл, погружённый в свои мрачные мысли, по узкому коридору между дворами, и вдруг заметил прислонившееся к стене привлекательное существо, смотревшее на него с рабским обожанием. Свет этого взгляда пролился бальзамом на его раненое мужское самолюбие. Веня подошёл к Соне вплотную, сгрёб её и по-хозяйски поволок в ближайший подъезд. Ему казалось, что он может делать с ней всё, что угодно.
   – Всё, что угодно, только не это, – сказала Сонька.
   Трахаться в подъезде она отказалась наотрез.
   – Но ведь ты же моя?!
   – Я твоя, – заверила его Сонька, – но уже полчаса как занятия идут. Ей хотелось немного набить себе цену.
   – Да, я пойду первым, ты потом.
   Оставшись одна, встрёпанная Сонька разочарованно шмыгнула носом. Она-то думала, что Веня плюнет на занятия…
   Когда она вошла в класс, Веня сидел и рисовал, как ни в чём не бывало. Во время занятий она ждала, что он взглянет на неё, улыбнётся, скажет слово. Когда занятия закончились, он собрался и пошёл, даже не взглянув на Соню. Сначала она подумала, что он поджидает её в одной из подворотен проходного двора. Сонька заглянула по пути во все подворотни – Вени там не было. Она ускорила шаг и вскоре увидела его, шагающего впереди. Сонька нагнала его, намереваясь пройти мимо с гордым видом. Он властной рукой поймал её и опять поволок в подъезд. Так и пошло – на занятиях он её не замечал, а потом они мотались по подъездам, где всегда было одно и тоже: «Всё, что угодно, только не это». К тому же, Сонька не могла долго задерживаться – муж уже начал что-то подозревать. Однажды в самый интимный момент она чуть не назвала мужа Веней.
   – Убил бы на месте, и вообще это ужасно – любить одного, а заниматься сексом с другим.
   – Так больше продолжаться не может, – повторяли Веня и Соня друг другу, только каждый вкладывал в эту фразу своё значение.
   И вот в один прекрасный вечер Веня сообщил Соньке, что договорился с друзьями о комнате в общаге. Сонька восприняла это, как предложение бежать. Это было в середине октября. Сонька взяла пару дней отгулов. В ночь перед побегом она почти не спала, лежала и смотрела на часы, задремала только под утро. Пока муж собирался на работу, она притворилась спящей. Хлопнула дверь. Она открыла глаза.
   Откуда этот праздничный свет? Она подошла к окну. Выпал ранний снег. Она смотрела на падающие хлопья и смеялась от счастья. Но нужно было собираться. Она достала потрёпанный белый чемодан, с которым ещё в пионерский лагерь ездила. Если бы она реально смотрела на вещи, то поняла бы, что брать с собой нечего, но чемодан быстро заполнялся летней одеждой, старыми фотографиями, рисунками, предметами домашнего обихода. И вот она готова. На ноги Сонька надела замшевые летние сапожки, которые мама пожертвовала ей из своего гардероба. Они были на очень высоких каблуках и немного Соньке велики. Она знала, что сапожки не подходят по сезону, зато очень ей идут. Веня думал, что она уже не придёт. Сонька появилась с опозданием на полчаса. Когда он увидел, как она ковыляет по снегу с чемоданом в руке, ему стало не по себе. Он и так был зол на неё, что пришлось прождать столько на холоде. Сонька, как само собой разумеющееся, вручила Вене свой чемодан, и они пошли к общаге. В комнате было четыре кровати и стол. Соньке хотелось распаковать чемодан, выпить чаю, согреться, поговорить с Веней о будущем. Но Вене не терпелось заняться любовью. Они оба ужасно нервничали. Всё получилось быстро и скомканно. Веня подумал, что, наверное, его первая женщина была права – он ни на что не годится. Он уткнулся лицом в подушку. Ему хотелось лежать и не двигаться. Сонька не стала его тормошить. Она тихонько пошла в ванну, а когда вернулась, он уже спал. Она прилегла рядом и вскоре уснула сама. Страсть проснулась раньше, чем они сами, и всё было великолепно. Они смотрели друг другу в глаза. У Вени напрочь сошла с лица вороватая шкодливость пошляка-корнета, а у Соньки – патетическая восторженность героини мелодрамы. Они шли навстречу друг другу, как два локомотива на скорости и контакт был, как говорится, с грохотом, по полной. В этот момент сквозь крик Соньки, сквозь своё острое, как боль, наслаждение Веня в неотключаемой созерцательности подумал: «Это стоит того». Соня чуть не потеряла сознание от удовольствия. «Наверное, это называется оргазмом». Муж пичкал её сексуальной литературой, но ежедневное «вбивание свай» в течение года семейной жизни ни разу не дало ей этого чувства. Веня был совершенно счастлив – всё у него нормально, если он такой герой. Он был до слёз благодарен Соньке. По-настоящему она была его первой женщиной, а он её первым мужчиной. Когда ударные волны страсти улеглись, они лежали спокойные, расслабившиеся, перешучивались и даже могли о чём-то разговаривать, как люди.
   А потом к ним пришли гости. Веня познакомил Соню со своими друзьями. Скинулись, у кого сколько было. Ребята сбегали за выпивкой и закуской. Кто-то играл на гитаре. Венины друзья с интересом поглядывали на цветущую от счастья Соньку. И так всё было славно и весело. А когда они ушли, было ещё лучше. Веня всю ночь обкатывал своё мужское достоинство. Он почти любил Соньку, повторяя ей: «Ты моя! Ты моя!»
   И наверное, совсем бы полюбил, если бы не драный чемодан, белевший в углу. Веня опасливо косился на него, и это слегка отравляло упоение страстью. Утром они проснулись голодные. От вчерашней складчины почти ничего не осталось. Веня вызвался сбегать в магазин.
   Соня прибрала в комнате, привела себя в порядок и села на батарею у окна. Она думала о том, как будет жить с Веней, как он представит её своим родителям. Родители мужа ценили Сонькину хозяйственность и Венины родители это оценят, а потом они пристроят её в Мухинское – они ведь люди со связями…
   Сонька смотрела в окно на талую слякоть на улице и мечтала, мечтала, мечтала. Вдруг скрипнула дверь. Сонька спохватилась. Прошло довольно много времени. Еде это Веня так долго шлялся? Нужно сделать ему выговор. Не буду оборачиваться. Она нахмурила лицо, но не могла удержать расползающуюся улыбку. Тем не менее пауза у двери затянулась.
   – А Веня разве?.. – промямлил чей-то знакомый голос.
   В дверях стоял парень из вчерашних Вениных друзей.
   – Вени нет. Он скоро придёт, – недовольно ответила Сонька.
   Парень немного помялся, потом ушёл.
   – О чём это я? – Сонька поймала концы придуманного сюжета и стала мечтать дальше, но вдруг ужасная, жгучая мысль поразила её: «Веня ушёл!» – но она тут же отогнала её: «Ерунда, он вернётся с минуты на минуту». Соня попыталась вернуться к придуманному сюжету, но темнота за окном неумолимо подтверждала факт – уже вечер. Он не вернётся.
   «Глупости! Этого не может быть!» – закричала она на себя. Ужас, как жгучая лава, сочился из маленькой трещины догадки, которая с катастрофической быстротой разползалась, заливая её душу, захватывая её всю отчаянием и паникой. Каждая минута, каждая секунда подтверждала факт – Веня ушёл. Когда Венин друг снова показался в дверях, Сонька схватив чемоданчик и, накинув пальто, торопливо сказала:
   – Да, да, я ухожу. – И побежала по коридорам и лестницам общаги к выходу.
   Сонька, мотаясь по городу, стреляла двушки и названивала Вене каждые полчаса. Его мама приятным вежливым голосом сначала сказала: «Веня куда-то запропал со вчерашнего дня. А что передать?» – а потом просто отвечала: «Нет, не появлялся».
   Соня сразу вешала трубку в страхе, что у Вениной мамы кончится терпение. Зачем она звонила, она себе объяснить не могла. Просто больше делать было нечего. Сонька заходила погреться то на почту, то в магазин. Ужасно хотелось есть. Деньгами в семье распоряжался муж. Всю мелочь, которую удалось утаить за долгое время, она выложила вечером накануне в складчину. Она вошла в поликлинику, пристроилась к очереди подлиннее и заснула в кресле. Её разбудила врачиха, которая вышла из кабинета уже в пальто: «Вы ко мне?» Сонька встрепенулась и быстро покинула помещение. Прошло два часа со времени последнего звонка к Вене. Она позвонила снова.
   – А Венечка был. Покушал и снова куда-то убежал.
   И тогда Соня решила завязать с этим идиотским занятием. Падал мокрый снег. Сонька вышла на Невский проспект, дошла до «Астории» и увидела, как из такси вышли две разодетые красавицы и проплыли через сверкающие двери в мир роскоши. «Вот сейчас самое время к ним примкнуть».
   Вспомнилась Лаура. Сонька посмотрела на своё отражение в зеркальной витрине – жалкая, замёрзшая, с драным летним чемоданом в руке. «Нет, не примут меня путаны в свои ряды», – подумала Сонька. Вот был бы у неё с Веней настоящий роман с трагическим концом. Она обрисовала бы сейчас путанам эту патетическую картину. Ей бы посочувствовали и посодействовали. Но не было картины, а была маленькая зарисовка – ядовито-зелёный чёртик, которых Веня любил рисовать до того, как пошёл в большое искусство. И был этот чёртик гораздо симпатичнее тех грязных натюрмортов, которые он потом писал с видом профессионала. У Соньки в сапогах хлюпала вода. Ноги совершенно одеревенели. И в памяти выплыли последние строки вальса Эдит Пиаф:

     Вальс дешёвый у жизни суровой,
     Оркестрик грошовый в ночном кабаре
     В декабре,
     И в ливрее портье коченеет,
     О прошлом жалеет заброшенный дед —
     Бывший корнет.

     Неподвижен, судьбою обижен,
     Подобран Парижем,
     Он щурится вдаль на Пигаль,
     И под небом реклама под снегом,
     Неоновым бегом мигает в метель
     «Россия»-отель.

   Мысль вернуться домой была совершенно неприемлемой, но перспектива ночёвки на улице – ещё более неприемлемой. Время подвигалось к закрытию метро. Нужно было что-то решать. И вскоре она звонила в дверь своей квартиры.
   – Я тебе изменила, – сказала Сонька.
   Муж посмотрел на неё с каменным презрением, повернулся и пошёл в спальню. Сонька пришибленным цуциком проследовала за ним. Когда она легла в постель, муж брезгливо отодвинулся «и лучше выдумать не мог». На следующий день он запил. Сонька перевелась на заводе на вторую смену, чтобы поменьше с ним сталкиваться. Когда она приходила, он уже спал. Как-то она проснулась, непривычно выспавшаяся, и обнаружила, что та половина кровати, на которой спит муж, пуста.
   – Твой-то с Татьяной с первого связался, – сообщила ей соседская старуха.
   Татьяна – жена мужниного собутыльника, была старше Соньки на пятнадцать лет.
   В дверь позвонили. На пороге стояла «та самая Татьяна».
   – Мужики дерутся. Побежали разнимать.
   Сонька спустилась за Татьяной на площадку первого этажа, где неуклюже дрались пьяные мужья. Татьяна бросилась разнимать, но только подлила масла в огонь, а Сонька безучастно смотрела на эту отвратительную сцену. В итоге приехали две машины – милиция и «скорая». На «скорой» увезли Сонькиного мужа, а в милицейской – Татьяниного.
   На следующее утро выпал настоящий зимний снег. Сонька стояла у окна в праздничном настроении и смотрела на падающие хлопья: «Это не то, что тот, октябрьский. Этот не растает быстро, не предаст. Уходить надо. На заводе обещали место в общежитии. И с чего я решила, что со мной всё кончено и деваться мне некуда? Мне семнадцать лет…» Сонька неожиданно обнаружила, что огромный мир лежит открытый перед ней, и туда ей белой скатертью дорога.

Лечу это я, лечу…

   Маша прилетела в такую жопу, как Вьетнам. Прилетела не одна, а с этими английскими пилотами, которые вели самолёт на посадку. Маша ещё подумала: «Какой это мудак так сажает самолёт, что, кажется, уши лопнут от боли!»

   Теперь пилоты сидели в холле и ржали. Полёт для них не закончился. Они хотели добраться до приличной гостиницы в городе. Они сбрасывались на автобус вскладчину, по доллару с носа.
   – И я хочу! – сказала Маша.

   Пилоты взяли её под своё крыло.
   Они ехали по городу. Машин не было, а был хаотичный поток мопедов и велосипедов, на которых сидело по двое, трое, а то и четверо. Иногда в этом потоке появлялся насквозь проржавевший американский грузовик – призрак войны. Пилоты приходили в восторг, показывали на него друг другу пальцем и кричали: «Ты видел? Ты видел его?»

   Когда обстановка была поспокойнее, молоденький худощавый пилотик почти плакал:
   – Какие деньги берут с проезжающих! Таксисты дерут по пять долларов от аэропорта до города! Это как?!
   – А из лондонского аэропорта до Лондона по 50 фунтов, не меньше. Это как? – спрашивала Маша.
   – По пяти долларов тянут таксисты от аэропорта до города, – напоминал о себе маленький пилотик. – Вот и живи.

   Западные лётчики, летавшие в такую жопу, как Вьетнам, получали целую кучу денег, и у них сразу с этой кучей начинались проблемы.
   – Смотрите, какие у них тупые рожи! Вот чем они гордятся, – не унимался пилотик. – Вот, смотрите на эту в кепке.

   Параллельно с автобусом ехала аккуратненькая, по-западному одетая вьетнамочка. Она не выглядела привычно униженной, как большинство. Это пилотика особенно раздражало. Вот такие уроды с Запада, если окажутся на Востоке, то желают, чтобы все кругом плясали перед ними на задних лапках и за счастье считали дать собой попользоваться.
   Маша вспомнила одного такого интуриста в баре, в Москве. Как-то в состоянии полного умопомрачения, в один пролётный вечер, перед самым закрытием, когда ждать было больше нечего, понесло её к нему на квартиру. По московским понятиям – хорошая квартира, по западным понятиям – говно. В клетке сидел грустный попугайчик.

   – Твой или съёмный?
   – Снял вместе с квартирой задёшево.
   Маше стало грустно. Она подумала о хозяевах квартиры. Судя по книгам, интеллигентные люди. Ютятся сейчас где-нибудь в Паскудникове или в Чертанове на куличках.

   Кавалер попытался заключить Машу в объятия. Она отстранилась.
   – Дам двадцать долларов! – солидно сказал кавалер.
   Маша расхохоталась.
   – Какой исключительный гадёныш!
   Именно своей гадливостью он вызывал похоть на самой низкой волне.
   Единственное, чего она от него добилась потом, чтобы он посадил её в такси, да и то со скандалом.
   Через пару недель она встретила его в филармонии с очень приличной барышней, которая «за счастье считала». Гадёныш при виде Маши отвернулся.

   «Нуда я тебе устрою!» – взбесилась Маша. Началось второе отделение. Гадёныш и барышня сели на свои места. Маша, пользуясь паузами, стала пересаживаться с другого конца зала все ближе и ближе.

   Гадёныш наблюдал её неотвратимое приближение с ужасом. И вот в одну из пауз она встала перед ним в полный рост.

   – Здравствуй, Маша, – сказал гадёныш.
   – Ну, здравствуй, пидор ёбаный! – прозвучало в идеальной акустике зала филармонии.
   Шутка средняя, акустика идеальная.

   «О чём это я? Еде это я? – спохватилась Маша. – Я же на другом конце земли, во Вьетнаме».
   Автобус остановился в центре города. Оставив вещи в гостинице, решили пойти погулять по городу. Поток мопедов и велосипедов двигался так же хаотично и плотно.

   – Как же тут дорогу перейти? – спросила Маша пилотов.
   – Нужно плотно закрыть глаза и идти прямо. Вьетнамцы искусно лавируют, так что они тебя объедут. Откроешь глаза, начнёшь метаться – устроишь свалку на дороге.
   Они шли по главной улице. Количество пилотов постепенно уменьшалось. Маша чувствовала, что за её спиной они делают друг другу какие-то знаки. В итоге с ней остался наименее женатый.

   Быстро темнело – зима всё-таки. Вместо обычных плюс пятидесяти всего лишь тридцать. Начиналась ночная жизнь. Поток более упакованных вьетнамцев проносился, развевая шелками.

   – Да, только шелка при такой жаре и можно носить.
   Маша решила купить себе что-нибудь шёлковое, заодно и проверить на щедрость кавалера, который уже считал, что дело было в шляпе. По наитию она вышла на самые дорогие магазины…

   Самые крутые цены там были не более пятидесяти долларов. Больше всего ей понравился полумагазин, полуклуб очаровательных бисексуалов. Клуб принадлежал француженке вьетнамского происхождения.
   В обновках Маша совершенно преобразилась, заодно убедилась ещё раз, что все эти пилотики жуткие жмоты. «И к лучшему. Слишком жирно для него – такая красотка, как я», – подумала Маша.

   – Пообедаем где-нибудь? – запоздало спохватился пилотик.
   – Прививку от жёлтой лихорадки не сделала… – несколько обобщённо ответила Маша.
   – Я тоже, – с удовольствием подхватил пилотик.

   С тихой мыслью выпить по стаканчику минералки, они вошли в ресторанчик с микроскопическими по московским понятиям ценами. В углу сидела большая компания вьетнамцев, в которой царил огромный белый. Вьетнамцы смотрели на него, как на отца родного, а он смотрел на них, как на людей. «Какой симпатичный. Какой хороший мужик! Вот с кем бы я провела вечер. А тут сиди с этим халявщиком копеечным! Но без него я дорогу в гостиницу не найду».

   Маша с пилотом опустились в ночную жизнь Сайгона. Посидели, ничего не взяв, в одном шикарном месте, посидели, ничего не взяв, в другом шикарном месте, потанцевали, музыку послушали. Вьетнамцы за честь считают посещение белыми своих заведений, если они даже ничего не берут. На улицах торговки продавали с лотков всякую снедь. На лотках рядом со сладостями и закусками спали их малолетние дети, словно их тоже продают. Машу удивила способность вьетнамских детей спать на жёсткой поверхности. По краю дороги в живописных позах спали нищие. У одного из ресторанов видели роскошную драку. Солдаты поссорились из-за девок с матросами. Дрались по всем правилам восточных единоборств. Драка быстро разворачивалась, втягивая стоявших по сторонам. Напоследок пилотик решил оглушить Машу невиданно щедрым для себя жестом: взял в качестве такси белый лимузин – решил торжественно проводить Машу до своей койки. Лимузин был военным трофеем. Салон украшали бумажные цветы. Маше он напоминал катафалк. Пока они ехали, начался тропический ливень. Когда подъехали к гостинице, Маша пожелала кавалеру спокойной ночи. У него упала челюсть. Чтобы как-то его утешить, она оставила свой московский телефон.

   Маша вышла из машины и чуть не по колено провалилась в лужу. Вместо дороги у тротуаров текли реки. Тропический ливень падал как стена. Наутро она проснулась в ознобе. Испугалась, что подцепила жёлтую лихорадку, но это оказалась обыкновенная ангина. Пора было в аэропорт, лететь в конечную точку своего вояжа – в Кампучию.
   Маша приехала в аэропорт, спросила у чиновника на таможне, где она может получить свой паспорт. Тот кивнул на другого чиновника, который возился у стойки.

   – У вас мой паспорт?
   Чиновник кивнул.
   – Могу я его получить?
   Чиновник кивнул, продолжая возиться у стойки. Маша стала ждать. Время шло. Объявили посадку. Чиновник собрал чемоданчик, вышел из-за стойки и пошёл своей дорогой. Маша кинулась за ним, но он только кивал и улыбался. Он не понимал, что она говорит. Она стала кидаться к другим чиновникам, но там была та же история.

   Самолёт улетал через 20 минут. Следующий самолёт в Кампучию через две недели. И тут перед Машей возникло смутно знакомое лицо – это был тот симпатичный американец, которого она видела накануне вечером в ресторане с группой вьетнамцев.
   – Я знаю эту систему. Я первый раз так неделю просидел в аэропорту. Ваш паспорт никому не нужен. На вашем паспорте какой-нибудь чиновник свой завтрак разложил и чай пьёт. Ещё пять минут поспрашивайте, а потом начинайте рыдать на весь аэропорт. Только не давите на них, а то вообще ничего не получите. Будьте женственной, постарайтесь вызвать к себе жалость.

   Маша не стала ждать ни минуты и завыла, как пожарная сирена. Американец тем временем подбил группу туристов, летевших в Кампучию одним рейсом с Машей, проявить солидарность и не садиться в самолёт, пока Маша не получит свой паспорт. Чиновники забегали. За пять минут до отлёта паспорт нашёлся.
   Маша не знала, как благодарить американца. Пересохшими губами она пробормотала:
   – Может быть, когда-нибудь будете в Москве?
   – Точно не буду. Это не мой регион.
   Лёту было всего полчаса. Машин кампучийский друг встретил её с радостным удивлением. Он, честно говоря, сомневался, что она прилетит в страну, где велись тогда боевые действия, а, не будь дурой, сдаст купленный им билет в кассу и положит себе в карман крупную сумму. Но Машу манили неведомые страны, да и мужик был, в общем, ничего.

   Когда они сели в такси, Маша уткнулась в плечо друга и отрубилась. Она очнулась при въезде в город, открыла глаза – изображение было ярким, как взрыв. В неестественно бирюзовом небе края храмов-пагод, украшенные драконами, поднимались вверх, как щупальца золотых и розовых осьминогов. Кругом пышно цвели кусты. Над ярко-розовыми и жёлтыми соцветиями носились пугающей величины насекомые. По растрескавшимся стенам домов бегали стаи зелёных и бордовых ящериц.
   Номер люкс. Сорок градусов на термометре под мышкой, за окном и в стакане.

   – Жаль! А я на завтра взял билеты в Апковарт – это Мекка для буддистов.
   – В Апковарт мы поедем, если я буду даже умирать.
   На следующий день жара поднялась и Машина температура тоже. Она заглотила ударную дозу антибиотиков, но это не помогло. И всё-таки она поехала в Апковарт.

   В аэропорту их встретил автобус с кондиционером и экскурсоводом, бывшим буддийским монахом. Началась экскурсия. Они подъехали к главному храму. Нужно было вылезать из прохладной машины и чапать по необозримому пространству через бывший королевский сад, который вырубили.

   – Тут водились разные обезьяны и райские птицы – кхмеры съели их, сад на дрова вырубили, – рассказывал экскурсовод.
   Потом они чапали мимо бывших королевских прудов.
   – Здесь водились крокодилы – тоже кхмеры съели. Пруд осушили, – продолжал экскурсовод. – Сейчас в лесу почти никто не водится, кроме тигров. Тигры питаются кхмерами, кхмеры – тиграми.

   Они подошли к храму.
   – Здесь в верхних этажах скапливается дождевая вода, она считается святой. Раз в году сюда приходит религиозная процессия.

   Перед Машей уходили в бесконечную вышину полустёртые ступени многоярусного храма. Она с сомнением покачивалась на высоких каблуках своих итальянских босоножек. Упустить шанс посмотреть это великолепие, было непростительно. Маша медленно пошла вверх. Как-то незаметно произошло чудо. Она легко поднялась по крутой лестнице, не чувствуя ни жары, ни болезни. Она прошла первый, второй и третий ярусы десятиметрового храма. Обошла все галереи, покрытые знаменитыми барельефами тончайшей работы, на которых изображался вечный бой добра и зла. Колонны воинов, демонов, людей, богов смешивались в кровавом сражении. А потом оставшихся в живых ублажали грустные богини, пери и земные женщины. Этим барельефам и рельефам было по девять веков. Потом были другие дворцы и монастыри. И везде сидели в ряд обезглавленные Будды. Красные кхмеры приторговывали антиквариатом. Тащить всего Будду было тяжело, а вот голову утащить и загнать было просто.

   Дух грабительства закрался и Машину душу. Вокруг храмов валялись осыпавшиеся фрагменты рельефов. Маша стала примериваться к обломку, который поместился бы в её сумку. Но когда она протянула загребущую руку к подходящей величины обломку, откуда-то с выступа ей на руку свалилась змея. Маша завизжала и мгновенно стряхнула её. Экскурсовод посмотрел на скользкий след на Машиной руке, потом на уползающую змею и сказал, что это самая ядовитая змея в здешних местах. Смерть наступает через пару минут после укуса. И всё-таки Маша, улучив момент, спёрла потом небольшой обломочек, но он был такой бесформенный, что, привезя его домой, она с пеной у рта доказывала, что это кусок храма девятого века. Ей никто не верил – булыжник и булыжник. В общем, интересная была экскурсия.

   Под воздействием ауры святых мест Маша совершенно выздоровела, но её друг настоял, чтобы она пару дней провела в постели (он бы её оттуда вообще не выпускал).
   Маша лежала в постели, а по трещинам стен из терракоты сползали узорчатые жуки, ветер сдувал с пышных соцветий жёлтые лепестки.

     На площади спит на циновке нищий,
     Над городом тень дракона летит,
     И пляшет каменная богиня,
     Хрупкая девочка лет десяти.

   Ещё Маша видела в окно, как по краю крыши идет сиамская кошка. Здесь все кошки были сиамские. Других не водилось. И такая тощая-претощая, что будь она толще, не прошла бы по тонкому краю. Надо сказать, что все в этих краях были ужасно тощими – и животные, и люди. Поэтому наличие форм и веса очень ценилось. Когда Маша в коротких шортах и облегающей майке появлялась на рынке, аборигены кричали от восторга. Белое население, проникшееся местными вкусами, тоже ценило формы. Два здоровых борова, которые жили в одной гостинице с Машей, провожали её попу, обтянутую белыми шортами, мученическим мычанием.
   – Животные! – скрежетал зубами её кавалер.

   Один крутой китаец, которому принадлежало большинство ресторанов в городе, появлялся у бассейна гостиницы со стаей юных феечек. Увидев Машу, он распустил гарем, стал ежедневно поджидать Машу на выходе из бара и с пришибленным видом предлагал ей что-нибудь выпить. Маша неизменно отказывалась. Слухи об ухаживании китайца достигли её кавалера. Назревал скандал.

   Маша решила поговорить с китайцем:
   – У вас такие девочки!..
   – А что они? – безнадёжно отмахнулся китаец. – Вот у вас такое тело! – он пошире развёл руки. – Вы, наверное, француженка, – мечтательно сказал китаец.
   И накаркал.

   Скоро летела Маша в Париж к другому, понятному мужику..
   Если у кого-то Франция ассоциировалась с духами, коньяками, деликатесами, то у Маши она ассоциировалась с Иностранным легионом, где учили и давали право убивать. Очень ей хотелось встретить кое-кого с оружием в руках. Не раз прижимала и трясла её жизнь в виде охранников порядка за фарцовые дела. И потом обобранная, униженная Маша, захлёбываясь ненавистью, повторяла про себя: «Мне бы автомат!»
   Поэтому с наслаждением вспоминала она рассказ подружки Лаурки – через край роскошной девки, которая жила с крупным мафиози.
   Мужик он был щедрый, но тяжёлый, как Каменный гость, и держал он Лаурку на коротком поводке, а она всё мечтала от него соскочить.

   И вот как-то ранним утром в одной крутой гостинице соскользнула Лаурка от него с шёлковых простыней, прокралась мимо спящего телохранителя и пошла себе тихо на выход. Тут её загребла охрана, сволокла к себе в контору и давай трясти, а у неё при себе ничего. Спросили: из какого номера вышла. Лаурка назвала номер. Позвонили. Мафиози в халате и тапочках тяжёлой поступью Каменного гостя сошёл в подземелье. Лаурка сидела босая.

   – Ты чего? – спросил мафиози, кивнув на туфли, стоящие рядом.
   – Обыскивали.
   – Кто?
   – Да вот этот.
   Молоденький мент ухмыльнулся. Каменный гость как развернётся, да как двинет гранитным кулаком в бриллиантовых перстнях менту по морде.
   Тот упал, обливаясь кровью. А другой мент рядом стоит и тоненьким голосом говорит:
   – Я сейчас милицию вызову.
   А мафиози вскинул Лаурку на плечо, как норковую шубу и пошёл себе досыпать.
   И вот Маша в Париже, в храме кружев и рюшечек, то есть в отделе женского белья магазина «Призоник».
   Перед ней висел шёлковый комбинезон цвета шампанского с пояском и подвязкой.

   – Хорошее обмундирование. Хочешь, куплю? – раздался у неё за спиной вкрадчивый мужской голос.
   – Да, купите комбинезон бойцу Иностранного легиона, – не оборачиваясь, сказала Маша.

   Париж очень интересный город. Кроме магазинов там много есть чего посмотреть. Маша ежедневно посещала разные музеи, галереи, выставки. Её друг, человек педантичный, требовал отчёта – где была, что видела? И вот, побывав в военном музее, где большая часть экспозиции посвящалась Наполеону, Маша рассказывала другу о своих впечатлениях.

   – Да, бедняга Наполеон. Он так и не дошёл до Москвы, – прервал её рассказ друг-парижанин, между прочим, образованный, интеллигентный человек из семьи с глубокими культурными традициями.

   Летела Маша из Парижа. Когда улетала, выпал первый снег. А в Париже травка зелёная, розы цветут…

     И самолёт меня везёт,
     И я скучаю у окна,
     Когда кончается Париж,
     То начинается зима.

     Я на пути к себе домой,
     В страну лесов полей и скал,
     Где нужно тихо говорить,
     Что б с веток иней не упал.

   Парижский друг – человек серьёзный. Приходилось себя накручивать, а потом откат – муторное состояние, полная апатия. Ходишь, как в тумане, а в тумане вечно какая-нибудь гадость прилипнет. Вспомнила Маша, что как-то, выплыв из такого тумана, перехватила себя на том, что шла в загс с пожарником. Правда, пожарник был международного класса.
   Они родились в один день и были похожи, как близнецы.
   – Неужели я такая же тупая? – спрашивала себя Маша. – Впрочем, нечего на зеркало пенять.

   Потом он долго звонил ей и говорил, что он и только он – её единственная судьба.
   – Когда это я ещё собиралась замуж?

   Когда открыли границы для бывших эмигрантов, в Россию ломанулись «женихи» – сорт мужчин совершенно незнакомый. Казалось бы, мужчины с настоящими паспортами граждан ФРГ или США, хорошо одетые, без языкового барьера, желающие жениться – чего бы ещё?

   Но, как правило, это были люди ничтожные, ничего толком не умеющие и поэтому распускающие вокруг себя ореол загадочности. У себя в заграницах никому они не были нужны и в лучшем случае трахали скучающих чужих жён. Зато в России им представлялся такой ассортимент женщин, годящихся и в жены, и в дочки, и даже во внучки!

   Поэтому, окинув беглым взглядом «меню», они с судорожной жадностью принимались за дегустацию невест по принципу «если не съесть, то хоть надкусить». Очень редко среди этих потенциальных женихов попадался настоящий – какой-нибудь скромняга, который худо-бедно кропал что-то там у себя в заграницах.

   Такой не затягивал с дегустацией, а выбирал из стаи предлагавшихся в жёны райских птиц, серую перепёлку себе под стать и умыкал её с собой в заграницы, чтобы жить с нею долго и счастливо.

   Но такие опять же были редкостью.

   А вот Марик Берсуцкий был типичным представителем большинства женихов.

   Он и на эстраде что-то там изображал, и в металлоиндустрии крутился, но на самом деле ничего не имел и не умел в свои пятьдесят лет.

   Машу чем-то тронул его сиротский взгляд, выработанный при встречах с социальными ассистентами, а потом, все тогда пытали счастье на этом поприще, и Маша решила попробовать. Ей тогда было двадцать пять лет. Она думала, что для пятидесятилетнего козла это просто подарок. Она и знать не знала, что об него и семнадцатилетние бились как рыбы об лёд. Он обошёлся с ней не хуже и не лучше, чем со всеми остальными – уходя под утро, небрежно бросил: «Я тебе позвоню».
   Маша была в ярости. Пока она раздумывала, как с ним разобраться, он уехал из страны, прихватив с собой кандидатку, едва достигшую совершеннолетия. Казалось бы, всё – придётся проглотить обиду, но Маша решила отомстить ему с помощью чёрной магии, то есть наслать на него всякие несчастья. Но не нужно было особых заклинаний, чтобы молодая невеста Марика, оказавшись в загранице, сбежала к более выгодному жениху. Для второго захода в Россию у Марика не было денег. Он стал звонить и писать опробованным кандидаткам. Вспомнил и про Машу, прислал ей вызов, но она уже летела в Италию по приглашению настоящего итальянского иностранца.

Трёхэтажный дом в Бергамо

   Маурицио Петруччи был итальянец родом из города Бергамо, но такой блондинистый, что питерские таксисты разговаривали с ним на финском.

   Его мама была родом с Украины. В шестнадцатилетнем возрасте во время войны оказалась она в Италии. Там вышла замуж. Прожив всю свою жизнь в Италии, она так и не научилась говорить по-итальянски. Поэтому в семье никогда не было скандалов. Маурицио окончил самое крутое ПТУ в Европе, где-то в Швейцарии, и был электриком-высотником высшего разряда. Он, как белобрысая горилла, прыгал с балки на балку там, у себя на высоте. Он любил Россию и проработал здесь десять лет, но знал по-русски только одну фразу: «Давай ещё». После десяти лет плотного загула он решил остепениться – жениться.

   Маша тогда переменила имидж – косила под скромняк.
   Маурицио хотел именно такую жену: скромную.
   В Бергамо он купил старый дом с подворьем. Всё отреставрировал и модернизировал. Он привёз Машу в родной город. Они подъехали к воротам дома. Маурицио нажал на пульт управления. Ворота раздвинулись. Маша вошла на подворье. Над дверью дома было изображение Мадонны.
   «Мне здесь нравится», – подумала Маша.

   Они начали осмотр дома со спальни. После ударной дозы секса Маурицио сказал: «У нас будет двое детей, две породистые кошки, две породистые собаки и две машины».
   «И всё это мне предстоит произвести на свет», – подумала Маша.
   – В доме три этажа, чердак и подвал, – продолжал Маурицио. Ты каждый день будешь мыть весь дом с чердака до подвала, а также все машины, обхаживать наших детей, собак и кошек, а потом ты свободна. Делай что хочешь, но до того момента, как я приду с работы. Тогда всё своё внимание ты должна полностью уделять мне. Понятно?
   – Понятно.
   В общем, за него она замуж не вышла, хотя Италия ей понравилась.

   Потом, снова оказавшись в Италии, уже с другим итальянцем, она на скорости проехала мимо Бергамо на пути во Флоренцию, но даже на скорости она разглядела ту старинную церковь, где могла в своё время обвенчаться и зажить, как порядочная.

Как там, в заграницах?

   Нарядная Маша шла себе из Большого театра и наслаждалась майским вечером. Шла мимо сидящих на жёрдочке путан, сидящих поодаль финских монтажников, покуривавших анашу.

   Кто-то присвистнул ей в спину. Она не отреагировала. Харри задумчиво бросил бычок, медленно встал и пошёл за ней следом: «Свободна?»

   Она подняла на него глаза и всё.
   Дальше она вела себя, как под гипнозом. Он был потрясающе красив. Потом как-то она увидела плакат с Ван Даммом и подумала: «Харри, что ли, в люди выбился?» Но быстро поняла, что это всего лишь Ван Дамм. Куда ему до Харри!

   Итак, Маша была в шоке. Но Харри не воспользовался её состоянием и не поволок её в тёмный уголок, а чинно повёл в бар пить пиво. За столиком в углу сидел пожилой бизнесмен с юной красавицей. Маша и Харри подсели к ним. Бизнесмен сразу вдавился всей массой в угол, а красавица сняла туфли и положила ноги на стол, показывая края чулок.

   Харри показывал разные фокусы с монетками и зажигалкой. Сидели молча. Красавица расстёгивала пуговицы на всей одежде. Маша понимала, что Харри просто всех дразнит и решила, что если она не будет возникать, то останется при своём. Так и получилось. Когда красавица дошла до полной кондиции, Харри залпом допил свой стакан и сказал Маше:
   – Пошли домой.

   – Не включай свет, – шепнул он ей на ухо, когда они вошли к ней в квартиру.
   – Ой, что я с тобой сейчас сделаю! – с этими словами он упал на диван и заснул.
   Проснувшись утром, он осторожно разлепил свои огромные загнутые ресницы, потому что не всегда утро встречало его прохладой в этом чужом городе, в этой чужой стране. Его взгляд встретился с нежным взглядом Маши.

   – Представляю, что ты обо мне подумала.
   – А ты не хочешь записать мой телефон?
   – А ты мне его дашь?!!
   Вечером того же дня он позвонил и сказал: «Иди сюда».
   – Иду, – ответила Маша.

   Он не хотел с ней расставаться, но его выслали из страны. Фирма разорвала с ним контракт после двухнедельного запоя. Перед выездом он привёл её в финское посольство и оформил приглашение.

   Маша прилетела в Финляндию. Просидела в хельсинкском аэропорту два с половиной часа. День был серенький. Накрапывал дождик. Маша стала подумывать, а не улететь ли ей обратно. Но тут на горизонте появился Харри. Он шёл извилистой походкой, заплетая ногами.

   – Водку привезла?
   – Забыла.
   Он повернулся к ней спиной и пошёл назад, но потом вернулся, взял за руку и, не глядя, повёл за собой. По дороге домой он заходил во все попадавшиеся на пути бары. Когда наконец они приехали к нему, он открыл дверь и рухнул столбом. За окном его однокомнатной квартиры в дымке моросящего дождя были бескрайние леса и озёра. Харри проснулся поздно вечером, включил телевизор. Он совершенно забыл, что у него гости.

   – Есть хочу, – подала голос Маша.
   – У тебя деньги есть? – спросил Харри. – Я тебе завтра отдам. Схожу куплю чего-нибудь.
   Маша со вздохом открыла сумочку. Он ловко выдернул оттуда кошелёк и паспорт и убежал.
   С этого дня началась собачья жизнь. Она не знала, где русское посольство. У него в квартире не было телефона. А у неё не было даже пары монеток, чтобы позвонить. В алкашном районе, где обитал Харри, никто не говорил по-английски. Финского она не знала. Он таскал её за собой по каким-то грязным пивнухам, где бесполезно было к кому бы то ни было обращаться. Как-то он привёл её в место поприличнее. С ними за столом сидел более-менее цивилизованный мужик. Воспользовавшись моментом, когда Харри отошёл к стойке, Маша вкратце описала ситуацию.

   – Пожалуйста, помогите!
   – Знаешь, девочка, сколько тут таких, как ты? Всем помогать жизни не хватит. А зачем ты вообще сюда приехала? Шла бы работать на завод там, у себя. Ну, на здоровье! – И он поднял бокал с коктейлем, равным по стоимости зарплате советского рабочего.

   Собачья жизнь шла своим чередом. В конце дня Харри покупал ей в буфете бутерброды с истёкшим сроком хранения. Финляндия была для Маши вереницей пивнушек и забегаловок.
   Однажды он привёл её в пивную «Бункер», стены которой были оклеены солдатскими письмами, найденными на полях сражений – на немецком, русском и финском языках. Развешено трофейное оружие. У стойки стояла типично финская грудастая блондинка.

   – Я её знаю. Такая девочка! Такая дура!
   – Есть хочу.
   – Выпей и расхочется.
   – Отдай мне паспорт. Я домой поеду.
   – Почему все женщины от меня уходят?

   И тут Маша расхохоталась. Она смеялась звонко и заливисто. «Перебор», – подумал Харри. За столиками вокруг стали оборачиваться. Харри быстренько вывел заливающуюся Машу на улицу.

   – Всё. Сейчас пойдём обедать в один хороший ресторан.
   Это предложение вызвало взрыв ещё более дикого хохота. Харри не на шутку испугался. Он стал предлагать что угодно, и, когда он дошёл до того, что предложил Маше стать его женой и остаться в Финляндии, с ней чуть судороги не случились. Пришлось срочно ловить такси и везти её домой.

   Ночь они провели очень беспокойно. Маша все не унималась и Харри напряжённо думал: «Что делать?» С утра пораньше он отвёз её в советское посольство.

   – Нет уж, извините, – сказали ему там, нужно сначала заказать билет. Придётся подождать недельки две. А будете здесь возникать, мы с вас ещё взыщем за порчу нашего советского имущества.

   Маша тихо хихикала, слушая этот диалог, а Харри косился на неё в страхе, что она вот-вот снова взорвётся хохотом. Пришлось снова везти её домой. Две недели он был чуток и предупредителен. В конце концов, благодаря ласковому обращению, Маша более-менее успокоилась.

   Через две недели она благополучно села в самолёт, благополучно долетела, но в шереметьевском аэропорту таксист опрометчиво спросил её: «Как там, в заграницах?»

   За вопросом последовал взрыв совершенно демонического хохота, а потом всю дорогу она так зловеще хихикала, что таксист с неё лишнего не взял.
   Но не прошло и месяца, как Маша оклемалась (а что ещё ей оставалось делать?) и снова летела по приглашению в заграницу, в Англию, к пилотику, к тому самому, паршивенькому, которого она встретила в Сайгоне.

Детство

   У каждого предоставленного себе ребёнка своя система рациональности.
   Я с удовольствием ходила в магазин. На заныканную сдачу покупала в аптеке полезные сладкие витаминки С или гематоген. Свой обед я съедала там же, в аптеке.

   – Смотри, Диана идёт. Красавица и всегда так модно одета! – говорит одна аптекарша другой.
   – Это моя мама, – с гордостью отвечаю я и вдруг вижу себя глазами аптекарши – дыры на колготках, замызганная куртка с чужого плеча.
   – Девочка, тебе, наверное, хотелось бы эту красивую тётю себе в мамы.
   – Нет! Это, правда, моя мама – Диана Георгиевна Ларецкая.

   Всё, маман свалила на свиданку. Можно спокойно идти домой.
   Дома на плите стоит обед: холодное вонючее жаркое – железобетонные куски мяса в желе из варёного лука. В блюде всегда присутствует витамин ВМ (волосы мамы).
   Я давно научилась жарить вкуснейшую картошку, печь блины и делать свою лапшу.
   Когда мои родители поженились, каждый из них считал, что оказался за спиной у своей половины, как за каменной стеной. Игра в прятки за спины друг друга продолжалась недолго.
   Они развелись, и каждый из них погрузился в свою личную жизнь. Мы с мамой жили в районе, построенном на месте снесённого кладбища. Над несолидными хрущёвскими коробками висело мрачное облако потревоженных душ.
   Мама во что бы то ни стало хотела подняться по социальной лестнице на этаж выше, не имея при этом ни связей, ни средств. Все эти восхождения оказывались крушениями. Поэтому дома всегда было ощущение разгрома.
   Я приходила к папе и радостно объявляла, что буду жить у него. Папа смотрел на меня растерянно. Свидание с любимой женщиной приходилось откладывать, а потом и отменять вовсе. Он жалобно бормотал, что не умеет готовить и хозяйство у него холостяцкое. На что я радостно заявляла, что научилась готовить, и что у него каждый день будет обед, я буду убирать и ходить в магазин. Папа ещё больше расстраивался и упавшим голосом говорил: «Шла бы ты лучше домой».
   Его спасало то, что он жил в другом конце города, и у меня уходило много времени на дорогу в школу. Я недосыпала, не успевала делать уроки и, в конце концов, возвращалась к маме.
   Я бродила с ключами на шее по кладбищам и заброшенным стройкам. У меня шумело в голове от мышиной возни, производимой романчиками моих родителей.

   Романчики эти напоминали мне взрослую версию «Ну погоди!».
   Самая страшная угроза училки – визит на дом для серьёзного разговора с родителями.
   Ко мне не совались, знали чего ждать, – скрипичным смычком уши отпилю.
   Мама платила тридцать рублей в месяц за мои уроки музыки – это была её месть человечеству.
   Но появился в нашей жизни дядя Саша, похожий на комедийного героя Шурика. Он был самым молодым профессором Белоруссии и во всех отношениях гениальным человеком. Под его влиянием мама перевела меня из платной музыкальной школы в бесплатную художественную. В художественной был конкурс – шестнадцать человек на место. К великому удивлению мамы, я – бестолочь и двоечница – прошла. Занятия в музыкальной школе проходили раз в неделю и продолжались сорок пять минут. Приходить вовремя было выше моих сил. Шестичасовые занятия в художественной школе были три раза в неделю. Я шла туда, как на праздник, и всегда приходила заранее.
   Из двоечницы я стала отличницей. В свободные от художественной школы дни я драила нашу квартиру, а потом, наслаждаясь чистотой и уютом, слушала, принесённые дядей Сашей пластинки с оперой «Травиата».
   Книги самиздата, пластинки, множество фотографий как память об интересных походах – всё это я потом бережно хранила после ухода дяди Саши.
   Мама, кажется, его исчезновения не заметила.

Дверь наверху

   Вадим писал музыку в дальней комнате, а вся жившая при нём компания: две девицы – блондинка Света, брюнетка Лена, и телохранитель, с профилем похожим на автопортрет Пушкина – смотрели видео. Ужасы – каннибалы ели женщин. В квартире была напряжённая тишина.
   – Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, – нарушила молчание Крыска.
   Она сидела, как всегда, с краю стола, воровато пощипывала виноград и ждала, когда, наконец, Вадим обратит на неё внимание.
   Крыска первый раз в жизни увидела видео в этой квартире. Убежала к себе. Через пять минут вернулась с вопросом:
   – А почему мой телевизор такое не показывает?
   Вадим Очумелов был композитор, и не просто композитор. Он был гений. Звёзды российской эстрады пели и плясали под его музыку. На свою беду, был гениальный композитор Очумелов совершенно безотказным и компанейским человеком. Поэтому у него в квартире всегда было полно народу, имеющего и не имеющего отношение к эстраде. Ничего другого в его квартире не было, если не считать драных обоев и пары раздолбанных диванов. Толпы народа втекали и вытекали из его квартиры, не давая ни сна, ни покоя ни композитору, ни его соседям. Остановить этот железный поток было невозможно. Иногда он скрывался у знакомых или родственников. Его отсутствия никто не замечал, пока не кончалась еда и выпивка, и тогда бедного Вадима доставали из-под земли. Периодически у него мелькала мысль поджечь квартиру, чтобы все разом ринулись вон.
   И вот он нашёл убежище – он снял угол у Крыски в комнате, в доме напротив, в коммуналке. Там он периодически укрывался от поклонников и нахлебников.

   – Все! Выключайте! Я не могу так работать!
   – Ну, Вадим! Дай досмотреть!
   – Включайте ускоренный просмотр.
   Лохматые людоеды забегали, замелькали окровавленные пасти, наконец, все попадали мёртвыми и фильм кончился.
   Вадим сказал:
   – Меня нет, – и закрылся.

   Приходя домой, Крыска обычно находила тело спящего Вадима на полу. Он всегда был чертовски хорош, особенно когда спал. Он мог упасть и заснуть глубоким сном где угодно и с кем угодно.
   За окном была зима. Падал мокрый снег. Крыска накрыла Вадима одеялом и села рядом. Он открыл глаза и грустно улыбнулся.
   – Крыс, мафия опять наезжает. Сказали: убьют меня, мою кошку, перестреляют всех моих тараканов, не говоря о прочих паразитах.
   Вадим – мужик денежный. Было время – он жил, как нормальный человек и дома у него всё было, как надо. Именно поэтому его стали грабить, причём регулярно. Жить нормально стало неактуально. Когда к нему в последний раз ворвались бандиты, он ел борщ.
   – Товарищи бандиты, берите, что хотите, только не трогайте мой борщ.
   Особого аппетита у бандитов не было. Вадим ушёл в себя и ел свой борщ, пока бандиты бегали туда-сюда, вынося ценности.
   Беда была в том, что он снова где-то хорошо заработал. Прикупил ценностей и спрятал их у Крыски. Каким-то образом об этом узнали.
   Несмотря на плотную тусовку, Вадиму периодически задавался вопрос:
   – Что здесь делает Крыска?
   Это её соседи поверили в байку, что Вадим – жених, а с гостями Вадима номер не прошёл.
   – Она, конечно, потешная, миленькая, но…
   В интимном полумраке его квартиры Крыска часто встречала знаменитостей, которых она то и дело бесила простодушным вопросом:
   – Где же я вас видела?

   Звонок. Блондинка Света и брюнетка Лена открыли дверь. Это Крыска. В соседней комнате кто-то играл на гитаре.
   – Девки! Кто это там?
   – Это Роберт Вадиму свои новые песни проигрывает.
   Крыска подошла к двери.
   – Туда нельзя. Вадим просил не мешать.
   – Ничего, я тихо.
   Крыска вошла на цыпочках и осторожно прикрыла дверь. Тот самый Роберт, песни которого то и дело крутились в Крыскиной голове последние два года, пел немного приглушённым голосом, а Вадим сидел напротив, странно трезвый для позднего вечера. Прошло около часа.
   – Концерт окончен. Вадим, познакомь меня с девушкой.
   – Это Роберт. Это Кристина.

   Крыска включила в глазах любовь и томно протянула лапку:
   – Мне очень нравятся ваши песни.
   На углу у дома стоял красный «мерседес».
   – Какой шикарный.
   – Это мой. Куда подвезти, лапочка?
   – Я в соседнем доме живу.
   – Ну, давай просто покатаемся по Москве. Ты что, меня боишься?
   – Конечно, у тебя вид коварного соблазнителя.

   – Это моя нора.
   Комната была завалена колёсами и автомобильными деталями. А посредине стояла двухспальная кровать, застеленная свежим бельём.
   – Роберт, ты женат?
   – Да.
   – Пошли лучше ко мне.

   Крыска принесла чай. Роберт полулежал на диване.
   – Иди сюда.
   – Слушай, не будь так активен, убери руки.
   – Ну ладно. Всё. Сижу тихо. Что делать будем?
   – Чай пить будем, разговаривать.
   – О чем?! Ты моя сказка, а я твой волшебник.
   Сначала был созерцательный поцелуй вскользь. Потом был нежный, более доверительный поцелуй. Потом они страстно впились друг в друга. Но потом их планы на разделённую страсть пошли в противоположном направлении.
   Крыска взялась за пуговицу своей кофточки, но Роберт положил свою властную руку ей на затылок и попытался нагнуть её вниз. Крыска отвела руку.
   – Я прошу, – сказал Роберт.
   Крыска покачала головой.
   – Я приказываю.
   – Что?! – взревела Крыска.
   – Сколько я тут с тобой времени потерял! Мне домой пора!

   Падал густой снег. Красный «мерседес» сиротливо стоял в пустом дворе. Его владелец вышел из подъезда со слегка пришибленным видом. Машина тронулась и медленно выехала со двора, оставив за собой две мокрые колеи. Градусник показывал плюс один.

   – Крыс, что у тебя так накурено? Был кто-то?
   – Роберт.
   – Я так и знал. Любовь-морковь? Ты знаешь, что это за человек?
   – Догадываюсь.
   – И долго он у тебя был?
   – Недолго.

   Когда на следующий день Крыска пришла домой, вещей Вадима уже не было. Был поздний вечер. Она посмотрела на знакомые окна в доме напротив. Они были непривычно тёмными.

   Через несколько недель в окнах Вадима появился свет. Крыска сразу же помчалась в дом напротив. Лифт не работал, но она взбежала на пятый этаж быстрее лифта. Дверь открыл незнакомый парень:
   – Моя мать сдавала эту квартиру, я не знаю, кому.
   «Даже обои переклеили…» – Крыска стояла на площадке и тупо смотрела в окно. Вспомнился ужастик про людоедов. «Если тебя проглотили, то у тебя есть два выхода», – подумала она. Этажом выше в одной из квартир громко ругались. В скандалившей квартире открылась дверь, мужской голос крикнул на весь подъезд: «Дура!» – и кто-то пробежал мимо Крыски вниз. Двери наверху и внизу одновременно хлопнули.

Дети обезьян

   Последняя ночь в Москве.
   Швеция – прекрасная страна!
   Утром Зоя и её шестимесячный сын Сашенька уезжают туда навсегда.
   Зоя не могла уснуть. Она зачем-то сделала генеральную уборку, даже помыла пол на площадке перед дверью. Зоин багаж – одна дорожная сумка, потому что в Швеции у неё нет жилья.
   Светает. Тишина. Синий снег за окнами. Зоя села, прощальным взглядом окинула свою уютную квартиру.
   Звонок в дверь. Зоя открыла, и внутрь хлынул поток родных и близких. Поток пронёсся мимо Зои. Родные и близкие поспешно кинулись снимать шторы, лампы, паковать в свои сумки посуду, постельное бельё и прочую домашнюю утварь. Зоя с ребёнком на руках безучастно смотрела, как пустеют стены уже не её жилья, как мимо проносят мебель, слушала тихое переругивание в процессе делёжки. О ней совсем забыли.
   Друг детства вбежал, запыхавшись. Он опоздал. Пустые стены. Он кинулся отчаянно выдирать фирменные ручки из дверей, отрывать от стен дорогие выключатели.
   – Все вон отсюда! – раздался грозный возглас.
   Молодой новый русский, купивший у Зои квартиру, с сегодняшнего дня вступал в свои владения.
   Родные и близкие юркнули на выход.
   Зоя тоже вышла и так же безучастно села у подъезда на сумку.
   – Нужно вызвать такси, – сказал кто-то из провожающих.
   Родные и близкие, гружённые сумками, смотрели друг на друга.
   Никому не хотелось тащиться с Зоей в аэропорт.
   – Эх вы! – новый русский окинул брезгливым взглядом толпу провожающих. – Садись в машину, я отвезу тебя, – сказал он Зое.
   Зоя прилетела в Швецию. Поселилась единственным жильцом в заснеженном придорожном мотеле. Владелец мотеля, похожий на вышедшего в тираж порноактёра, поселил её над своим кабинетом. Каждую ночь он приходил туда, врубал музыку, курил. Весь дым поднимался в комнату к Зое. Она лежала, свернувшись калачиком, прижимая к себе плачущего сына.

   Кругом пустые летние коттеджи. Снег никто не убирал. Всего один автобус раз в три часа ходил в районный центр, где можно было купить еду, помыться, постирать бельё.
   Но вот пришла весна. Зацвёл багульник. Зоя с сыном в коляске отправлялась на долгие прогулки в цветущие церковные сады на берегу озеpa. А по вечерам, на закате, собирая ароматные смородиновые почки, она не раз видела парад Ангелов ада, проезжавших на скорости на своих красивых мотоциклах, сверкая доспехами из кожи и металла.

   Зое, наконец, дали квартиру, и она вдохнула полной грудью чистый воздух Швеции, с тоской вспоминая московский смрад. Отдалённый район Стокгольма утопал в лесах. Зоя часто наблюдала из окна пасущихся в кустарнике косуль. Гуляя в лесу с сыном, они встречали семейства ежей, слышали переклички барсуков, смеялись, глядя, как белки играли в догонялки друг с другом. Однажды поздно вечером на автобусной остановке она увидела волка. Он стоял, с любопытством глядя на неё. Зоя посмотрела ему в глаза и топнула ногой. Он убежал. Зоя немного испугалась, но, в общем, эта встреча показалась ей забавной.
   Лес был богат своими дарами. Зоя собирала только лучшее: землянику, чернику, лисички, боровики. На остальное у неё не было ни времени, ни сил.

   – Извините, я тут тетрадку забыла. Никто не видел мою тетрадку?
   Зоя обращалась ко всему классу и к каждому в отдельности, но никто ей не отвечал, никто даже не смотрел в её сторону, а те, к кому она подходила, тут же отодвигались, так же, не глядя, как будто Зоя – это какая-то невидимая чуждая сила. Все ученики класса, а также учитель были молодые, ладные, приветливые с виду. Народ из Зоиного класса был совсем другим. Процесс приживания не проходит безболезненно. Потерянного вида индивиды выглядели ожившими товарами из комиссионки.
   Зоя катила коляску со спящим сыном Сашенькой по набережной канала. Она смотрела вперёд на заходящее в яблоневые сады солнце. В наушниках плеера пела Шаде. Почему так неспокойно на душе? Почему так страшно? Даже на ночных улицах Москвы во времена разгула бандитизма не было так страшно.

   Казалось бы, всё хорошо: у неё квартира в три раза больше московской, окончила курс шведского, теперь выучится на специальность, найдёт работу, встретит какого-нибудь подходящего мужика.
   Пошла полоса мелких накладок. Лучше о них не думать.

   Она подала заявку на компьютерные курсы в апреле в самую демократичную народную школу в центре Стокгольма.
   Молодой учитель, принимавший заявки на курс, сказал:
   – Рекомендуем вам курс для иностранцев.
   – Я хочу на компьютерный.
   – Я вам настоятельно рекомендую курс для иностранцев.
   – У вас же демократический выбор?
   – Да, но для вашей же пользы.
   – Это я уже учила. У меня диплом и право выбора. На компьютерный.
   Она знала, что на курс для иностранцев у них отчаянный недобор.
   Через три месяца она получила уведомление – поздравление, в котором значилось, что она принята на курс для иностранцев.
   – Я считаю, что таких, как вы, не стоит учить, – ответил ей тот же учитель.

   В личной жизни тоже произошла накладка. Она подала объявление в «знакомства» с двумя знакомыми эмигрантками с одной целью – встретить кого-нибудь своих лет для серьёзных отношений. Зое и её знакомым отвечали одновременно одни и те же мужчины-профессионалы минимум на пятнадцать, а то и на тридцать лет старше, женатые, на предмет единовременного секса.
   И вот Зое ответил непрофессионал. По телефону договорились о встрече.
   – Я приду с ребёнком, мне некуда его девать.
   – Ну что ж, приходите с ребёнком. Погуляем в детском парке.
   Этот ответ Зое очень понравился. Его звали Рональд. У него был приятный, спокойный голос. Он сказал, что приедет на машине и заберёт её с сыном.

   Звонок в дверь. На пороге симпатичный мужчина Рональд. Немного смущённый.
   – Мы готовы, – сказала Зоя и сделала шаг за порог, но Рональд оттеснил её назад в прихожую.
   – Можно я руки помою? – он схватил Зою потной рукой. – Мне повезло, ты такая красивая! – говорил он, трясясь от возбуждения, пытаясь затащить её в спальню.
   Сашенька во все глаза смотрел на незнакомого дядю.
   Первое движение Зои было открыть дверь и попросить гостя на выход, но она была спокойна – у него не было шанса её изнасиловать, и не хотелось устраивать скандал: соседи – мусульмане. Хватает того, что она – одинокая русская с ребёнком – в их глазах падшая женщина.
   – Сядь! Вот тебе стакан воды. А ну расскажи: чего ты ожидал?
   – Я порядочный человек. Я женат двадцать пять лет и никогда не изменял жене. До этого у меня было несколько подруг. Это всё. Я не маньяк, не сумасшедший.
   Зоя и сама видела – перед ней сидит обыкновенный, средний швед.
   – И ты думал, что можешь просто так прийти к незнакомой женщине и получить секс?!
   – Я думал, ты одинокая иностранка, русская. Тебе же хочется секса? – его опять затрясло от возбуждения. – Мне никто никогда не делал оральный секс! Всего пару минут в ванной – и я сразу уйду.
   Наступила грустная пауза.
   Покупка секса в Швеции карается тюрьмой.
   – Ты дал мне свой домашний номер. А если я позвоню твоей жене?
   – Да! Если бы после всего ты позвонила этой суке, она бы поняла, что я мужик! Мне очень стыдно, – продолжал гость, – что пришлось приехать к такой, как ты, и просить.
   Зоя судорожно вздохнула. У её ног мирно играл сын.
   Рональд ушёл, недовольно хлопнув дверью.

   Такая простота. Это здесь не в первый раз. На танцах, на пляже, в продуктовом магазине и просто на улице – те, кого в районном центре встречаешь каждый день. Расскажи любой нормальной шведке – не поверит. Зоина знакомая Танька – боец-ветеран в тылу врага – говорила: «Поиметь такую, как ты, начинающую, для них, как поиметь обезьяну».

   Зоя с Сашенькой поехали в детский парк, как обычно, на электричке. Был Национальный день Швеции. Пасмурно и народу немного. Пошёл дождь, и ничего не оставалось, как ехать обратно. Зоя катила коляску по пустой улице. Сашенька капризничал и плакал. Вдруг мимо них проехал королевский кортеж. Принцесса Виктория в серебряно-голубом платье помахала им из кареты.

Бля буду!

   Маша была красавица деваха, но потолок её возможностей бы настолько низок, что передвигаться под ним можно было ползком либо на четвереньках. Ее личная жизнь представляла собой моток безразмерных связей разнообразных серых оттенков.

   Несмотря на старания, её никто не воспринимал всерьёз. В один прекрасный день ей всё это так надоело, что она решила стать путаной – не какой-нибудь проституткой, а именно путаной, чтобы трахаться с холёными, приятно пахнущими фирмачами и брать не менее трёхсот долларов зараз. Она стала активно готовиться к путаничьей деятельности и собирать информацию.
   – Бля буду! – уверенно говорила себе Маша по утрам, зорко вглядываясь в своё будущее.
   И вот, что она выяснила. Разумеется, где кучкуются фирмачи, там кучкуются и цутаны. От фирмачей кормится целая толпа народа, но от путан – ещё большая толпа.

   Если девочка решила пойти прямой дорогой в путаны, то, чтобы добраться до фирмы, ей сначала нужно перетрахаться со всей охраной и обслугой вокруг фирмы, а потом, заработав, если удастся, денег, отстегнуть всей этой поимевшей её братии так, чтобы на всех хватило. А на выходе её ждут бандиты и водилы телег, которые тоже требуют, чтобы с ними поделились «на бензин». Паразиты! Существует ещё прослойка «душевных мальчиков», которые проникают в душу к путане, а потом и к ней в квартиру, чтобы, воспользовавшись моментом, пошарить по полочкам и шкафчикам, отыскать запрятанную заначку, а также быстренько собрать в узелок вещички покруче, не брезгуя даже нижним бельём. Вообщем, прямой путь в путаны выглядел очень тернистым.
   – Бля буду… – говорила себе Маша по утрам уже не очень уверенно.
   В результате она решила пойти еле заметной, петляющей тропинкой, то есть закосить под фирму, под фирмачку-иностранку, занимающуюся своим бизнесом в советской России, и постоянно гастролировать, чтобы не примелькаться.

   Главное в процессе проникновения в зону пребывания фирмачей было – не привлекать к себе внимания околофирмачной братии. Пробрался в «зону» – это, считай, дело сделано. Поэтому, оказавшись там, даже в самом скромном виде, она была чуть ли не единственной женщиной, не считая нескольких пригостиничных кляч, которых ежедневно имела вся охрана и обслуга гостиницы.

   Главное было оказаться там. Под любым соусом, в любом виде. Там, среди мужчин, которые платят, потому что привыкли платить, потому что их так воспитали, потому что у них нет времени, а ещё потому что у них есть деньги. Имидж для проникновения в заветную «зону» – это всё!
   У Маши были прекрасные белокурые волосы – пришлось остричь и покрасить в неопределённый цвет. Очки, фотоаппарат через плечо, свитер, скрывающий формы, джинсы, кроссовки – вся одежда из «Берёзки», чтобы никаких зацепок. Разумеется, никакой косметики. А так хотелось надеть туфельки на высоком каблуке, блестящее обтягивающее платье с глубоким вырезом – ведь было что показать, наштукатуриться во все цвета радуги, чтоб она аж сыпалась, пройтись этакой виляющей походкой. Кстати, о походке: нужно было чапать, как будто натёрла ужасные мозоли, мотаясь по достопримечательностям столицы и по своим волчьим капиталистическим делам, и смотреть на мента у дверей гостиницы, как на саму дверь. Ещё одним важным фактором была напарница – чтобы тоже блюла имидж, чтобы можно было громко говорить с ней на английском, когда менты подходили к их столику в баре и сворачивали ухо в трубочку. У Маши была прекрасная напарница Кура… Кира, конечно, но она напоминала Маше куру, которая в самый последний момент выпархивает из-под ножа хозяйки, а если и подаётся к столу со всеми потрохами, то воскресает вновь. Когда Кура пропадала – было страшно, когда Кура возвращалась – ещё страшнее. Кура рассказывала тогда (разумеется, по-английски), как жила в окружении немецких овчарок, как настоящий бандит, который её содержал, навешивал ей вот таких пиздюлей, а потом платил. Денег становилось всё больше и больше, а она голубела и потом становилась совершенно синей от ударов и ран, и вот он, наконец, её по-настоящему задушил и похоронил на кладбище, а она ночью встала и ушла. И теперь сидит в баре и рассказывает. Но сегодня Киры-Куры не было в баре, и Маша сидела за столиком одна, если не считать одного старого «фирмача», прожившего в советской России долгие годы. Он давно переехал из шикарной квартиры в центре в родную хрущёвку в Черёмушках. Длительное пребывание в нерушимом Союзе, по сути дела, свободных республик с бесконечной халявной выпивкой и зелёным светом на каждом перекрёстке пагубно сказалось на его здоровье и психике, как, впрочем, и на других подобных экземплярах. Собеседник жаловался, что русские женщины его больше не любят, а русские друзья с ним недостаточно вежливы, но он всё-таки ещё платил… И Маша думала про свою первую заначку, про свои любимые трусики – красные и розовенькие. И хотя они были похожи, первые подарил немец, а другие – швед, и оба эти народа можно было в Машином случае назвать германскими народами, так исторически близко пролегли их пути. И ещё она думала, что если фирмач заговорил на русском, то с ним не о чем разговаривать…
   – Вот так они поступили с человеком, который столько сделал, чтобы советская экономика была экономной, – заключил старый «фирмач». – Чтобы жить в нашей стране действительно стало лучше, действительно веселей.

Предыдущие встречи

   Василий Сергеевич был родом из Бендер, красавец офицер – стабильный, крепкий, потомственный военный, жена – домохозяйка, дом в деревне и квартира в добротном старом доме в Москве.
   Но по одной причине весь мир терял равновесие – его пятилетний Серёжка страдал хронической непромываемостью мозгов.
   Это была война. Серёжка вёл успешные боевые действия. Дипломатические миссии родителей проваливались раз за разом.

   С одиннадцати лет Серёжка стал убегать из дома и пропадал неделями.
   Он жил на путях трёх вокзалов. У него было живое оружие – мальчишка-одногодка Саид. Серёжка был генералом, Саид – солдатом.

   Серёжка не принимал в себя искусственные заменители жизни. Он активно изучал реальность, как стратег.

   Авантюрная жизнь – дорогое удовольствие. Цена – тюрьма в шестнадцать лет. А ещё через пару лет он вошёл в категорию особо опасных. В основном это были организованные грабежи.
   Он умер в сорок два года. Убрал компаньон. Треть своей жизни он провёл в тюрьмах.

   Я сидела в его полутёмной квартире и рассматривала старые фотографии.
   Мы познакомились где-то за год до его смерти, предприняли попытку побега из обыденности особо опасного преступника – были в отъезде два месяца. Просто уехали в никуда.
   Не первый раз он так путешествовал.
   Однажды он взял попутчиков – хиппи-фотографов из Эстонии. Потом ребята прислали ему прекрасные фотографии.

   Вот фотографии я неожиданно вспомнила.
   Это было задолго до нашего знакомства.

   Мне ещё не было шестнадцати. Ему было двадцать семь. Он увязался за мной на улице. Он был так пьян, что еле держался на ногах. Я не могла понять, как человек в таком состоянии вообще способен двигаться и разговаривать, но он шёл и разговаривал. Ничего значительного он не говорил. Просто задавал один и тот же вопрос: возможно ли, чтобы такая девушка, как я, захотела с ним встречаться?
   Мне было приятно. Меня это удивляло. Я не могла определить, что это за человек. Никогда не встречалась с такими взрослыми парнями. Дала ему свой номер телефона, отчётливо понимая, что в следующий раз он просто лишит меня девственности. Я боялась и ждала. Он не позвонил.

   В свою последнюю поездку он много рассказывал о себе. Он очень любил женщину Дару. Он познакомился с ней, когда ему было двадцать. Это была взаимная любовь с первого взгляда.
   Родители Лары спросили, за что он сидел.
   – Подрался. Заступился за девушку.
   Лучше бы сказал: «Не ваше дело, идиоты!»

   Сергей часто рассказывал мне о друге Виннике.

   Вот фотография – я снова вспомнила.
   Мы проехали вместе одну остановку от метро «Университет» до метро «Ленинские горы».
   Винник был на десять лет старше Сергея и, пожалуй, один из самых ярких людей, которых Сергею довелось встретить в своей жизни. Этот талантливый аферист мог бы стать политиком или актёром, но он выбрал абсолютную свободу. Он никогда не сидел.
   Винник любил стиль пятидесятых. Не потому, что был старомоден, просто этот стиль ему шёл.
   В полупустом вагоне Винник тут же стал меня клеить. Чисто спортивный интерес. Меня эти приставания приободрили.
   Клеить было нечего. Казалось бы, звёздные двадцать лет. Худший период в моей жизни…
   Винник был педантично, цинично пластичным. Он накручивал разговор, как локон на пальчик. Сергей был тоже весьма элегантным. Оба, видимо, на пути в кабак.
   Сергей ничего не говорил. Но взгляд у него был, как у весеннего тигра. Этот взгляд пробивал сильнее любых разговоров.
   Я подумала: «Да-а-а. Разделают, как цыплёнка, за пять минут».
   Но терять мне было нечего, я дала свой номер телефона. Он не позвонил.

   Вот снова фотография – как я могла забыть?!
   Мы встретились снова через семь лет.
   Сергей вышел, отсидев долгий срок в усиленном режиме.
   Я лихо продавала акварельные виды Москвы туристам и зарабатывала невиданные ддя меня деньги, училась в Строгановке, была модница, красавица.

   Мы стояли в очереди в кассу на французскую комедию.
   Сергей с Ларой и я с кавалером.
   Сергею было не до комедии. Лара пыталась его вовлечь. Двадцать лет безуспешных попыток не охладили пыл.
   И вот он, уставший и пьяный, как пай-мальчик, идёт в кино.

   У меня на плече висел этюдник.
   – Девушка! Нарисуйте портрет!
   – Десять рублей, – ответил мой кавалер.
   Двадцать минут до начала сеанса. Я рисовала. Сергей боролся со сном, ведя игривый разговор.
   Заплатив, он написал на портрете свой телефон и вручил его мне.
   – Вы, прямо, как мальчик!
   – Да, он мальчишка, – сказала Лара с тёплой улыбкой.
   Сергей посмотрел на Лару с нежностью. Мне стало завидно.
   Её когда-то добротное, сбежавшееся пальто было ей мало, усталость и терпение на её лице, его потрёпанная меховая шапка, растерянность во всех движениях, тоска в полусонных глазах – они оба не молоды, лучшее время позади, и при этом они счастливы, благодарны судьбе за то, что вместе.

   Через несколько лет свежим осенним утром он стоял в кустах у её подъезда и курил. У подъезда стояло такси. В багажник погружались тяжёлые сумки. Лара уезжала в Америку навсегда.
   Вскоре она затосковала и стала звонить ему по ночам из Нью-Йорка.

   Прошло пять лет после нашей предыдущей встречи.
   Двадцать минут до закрытия метро.
   «Во чешет!» – подумал Сергей, глядя, как я лечу сквозь толпу плавно прохаживающихся девиц на Тверской.
   Он тормознул на новеньком «мерседесе». Типичный мафиози, одетый во всё самоё дорогое, запах «Босса» и анаши, лицо искажённое импульсом желания: «Давай? А?»
   Я осенила себя крестным знамением и помчалась дальше.
   Он дал круг и снова возник на пути уже в человеческом обличье, извинился, предложил подбросить.
   – Через три часа встречаю друга в Шереметьево.
   Его друг сел через две недели на десять лет. Через год сбежал, но вскоре был убит при ограблении банка.

   Сергей подвёз меня домой. Мы болтали час, сидя в машине у подъезда.
   Потом он предложил попить кофе. Мы поехали к нему.
   Он открыл дверь своей квартиры. Там сидела целая банда молодчиков в кожаных куртках.
   «Изнасилуют и убьют», – подумала я.

   – Все вон! – сказал Сергей.

   Лара отчаянно звонила:
   – Бесполезно! Даже не пытайся! – кричала она мне в трубку.

   Он пропал.
   Я ждала три дня. Потом взяла такси и поехала к нему. У двери стоял его отец и плакал. За дверью жужжание мух. Никто не решался войти туда, кроме меня.

Фирмач

   Я стояла на остановке, ела мороженое, и вдруг над самым ухом услышала: «Яка гарна дивчина! Дозвольте познайомитись?»
   Я уже открыла рот, чтобы послать подальше гостя столицы, но вдруг мой взгляд упал на его ботинки: лайковые, элегантные, цвета слоновой кости. Дальше мой взгляд пополз по светлому, тонкой шерсти костюму и остановился на загорелой породистой физиономии, увенчанной стильной копной высококачественных русых волос. Физиономия смотрела на меня ярко-голубыми глазами не нашего разлива.
   – Вы откуда?
   – Я из ФРЕ
   Немцы строили на Украине газопровод. В те времена за общение с иностранцами в смежных с перегонкой нефти вопросах можно было нажить крупные неприятности. Он был инженером и знал украинский, как свой родной немецкий. Я была одета в блузку от моей пионерской формы, болгарские джинсы «Рила» пятидесятого размера, волнообразно перешитые мамой на мой сорок четвёртый, и, вообще, я выглядела так, что интеpec красивого фирмача казался мне необъяснимым. Начался наш тур по разным заведениям, в которые таких, как я, без таких, как он, на дух не пускали. Я чувствовала себя, как заяц в общественном транспорте.
   – Серденько моё! – мало чего соображая, говорил фирмач с умилением, а я смотрела на него и повторяла про себя: «Этого не может быть!»
   По мере нашего знакомства он стал намекать, что самая его большая мечта – заняться со мной большой любовью. Ну, может быть, может быть… Но вот где? Вести его к себе, к соседям-стукачам и к маме – означало гражданскую смерть. Идти к нему – социальное самоубийство. Но после долгих уговоров, я пошла к нему, умирая со страха. Когда я оказалась у него в номере, мой ужас достиг апогея. Не прошло и нескольких минут, как я бросилась вон. Я бежала по коридору. Мне навстречу вышел милиционер и зловеще сказал:
   – На ловца и зверь бежит!
   – Я не зверь.
   – Ладно, незверь, пойдём.
   Я покорно шла за ним, и мне казалось, что мы так и пойдём через мрачные казематы до самой Сибири. Он вёл меня подвальными коридорами, а я слабым голосом спрашивала:
   – Может, не надо?!
   – Надо, надо… – деловито отвечал милиционер.
   Он подвёл меня к тяжёлой железной двери и открыл её. За ней была пустая улица и звёздное небо.
   – Ладно, горе-путана, иди. У меня завтра экзамен в офицерской школе. Я решил сделать доброе дело…
   Железная дверь закрылась. Надо мной завис вполне приличный кусок роскошного звёздного неба. Я посмотрела на ночное небо, и мне оно показалось голубым.
   На следующий день фирмач встретил меня на перекрёстке трёх дорог, вручил фирменный пакет из «Берёзки», поцеловал в лоб, сентиментально улыбнулся и пошёл прочь. В пакете были сокровища: джинсы «Леви Страус» – аж две пары – и деньги. Одну пару я выменяла на модный свитер, а на оставшиеся деньги приобрела то, чего мне не хватало всю жизнь: удобные ботинки, приличное бельё и хорошую косметику. Я надела обновки, наложила макияж, посмотрелась в зеркало и подумала: «В таком виде милиционер меня бы не отпустил…»

А ты не уезжала

   Соседская кошка Тучка наложила кучку. Она сидела посреди кухни и смотрела на Лаурку, как на падающую бомбу.
   Лаурка задавила в себе мелкую злость.
   – Сейчас всё уберём, и никто ничего не узнает.
   Ужас в глазах бедного животного сменился обожанием. Тучка молнией шмыгнула в комнату к Лаурке и спряталась под кровать.

   Лаурка собралась в магазин. На выходе её ждала засада – пятилетняя Лисика-Закусика подкралась, кинулась на шею и повисла дохлой рыбкой: «Возьми с собой!»
   Лисика в Лауркиных подарках – джинсовой мини-юбке и ажурных чёрных колготках, купленных в Финляндии.
   Себе купила такие же.
   – Ир! Я в магазин. Тебе чего надо?
   – Нет, спасибо, – отозвалась Лисикина мама Ирка.
   – Я возьму Лисику с собой.
   – Только не говори, что ты не моя мама, – прошептала Лисика.

   – Так вот кто у тебя есть! – сказал, улыбаясь, знакомый мясник Лаурке, заворачивая вырезку.
   Лисика сияла от гордости.

   Ирка забеременела от того, что ей моча в голову ударила. Трахнулась с победителем на конкурсе идиотов. Нажралась с ним. Очнулась перед фактом. На сохранении ей сказали, что сохранять нечего. Но родилась Лисика – прекрасный плод безобразной случки.

   В комнате Ирки играл Лист.
   – Ты чего это? – настороженно поинтересовалась Лаурка.
   Бухая Ирка сидела, сгорбившись, свесив руки.
   – Уезжаешь, и нам пиздец. Удочери Лисику с Тучкой.
   – У моего иностранного мужа аллергия на всё живое. Зачем Лисику в шкафу закрывала?
   – Она спала. Кто знал, что проснётся? Сама понимаешь.
   – Она теперь дверь в туалет закрывать боится, а Коля под балдой всякую шваль таскает.
   Сосед Коля ходил в шкуре убитого искусственного медведя круглый год и разговаривал сам с собой.
   От него можно было ждать чего угодно.
   Как-то стояла Лаурка, нагнувшись над ванной с намыленной головой.
   Вдруг чувствует – кто-то сзади. Пену с глаз стёрла – Коля! Умелец! Тихо защёлку отвинтил. Стоит себе и бреется, как ни в чём не бывало.
   Лаурка глазами в пене хлопает, а он ей: «Если мешает, можешь выйти».
   Это у Коли шутки такие.

   – Лисика! Знаешь, кто у тебя в шкафу живёт?
   – Мохнатый Коля-вампир! Лаурка! Не уезжай!
   – Я Колю оттуда выгнала. Теперь там новые жильцы – добрая медведица с медвежатами. Давай вместе залезем, посмотрим.
   Лаурка вернулась из-за границы проездом в русскую глубинку с парочкой авантюрных туристов, которым было наказано не мыться, не бриться три дня, чтобы смешаться с толпой в электричке.
   Мимоходом, впопыхах заглянула к Ирке с Лисикой.
   – Ну же! Лисика! – Лаурка раскинула руки.
   Лисика спряталась за Ирку, недоверчиво косясь, а потом вдруг бросилась, повисла дохлой рыбкой на шее.
   – Видишь, Лисика, я вернулась.
   – А ты не уезжала. Ты живёшь у нас в шкафу с медведицей и медвежатами.

Рыжий

   «Ой! И где наши девчонки себе таких мальчиков отрывают!» – распустила я слюни на Рыжего.
   Они с Танькой разгружали машину у входа в подъезд. Переехали на новую квартиру рядом со мной.
   Какая порочная смазливость у Танькиного. Весь гладкий, сладкий, аккуратненький, с понтом – стабильный. Написано на нём большими буквами: «Игрун».
   Люди выезжают в Швецию на кривых кобылах. А этот – жеребец. Катайся – не хочу.
   Танька, видно, тоже ушлая, увела от жены, и не от какой-нибудь задрипанной, а ну очень даже. Танька и сама игрунья. Глаза у неё шалые, прямо, горят.

   Мой бывший шведский муж тоже не последний был – видный из себя, правильный. Только ему до Рыжего – как до неба. Мой бывший, да ну его, – деревянный заяц был. Не я первая баба, которая от него ушла, – зануда он.

   По утрам, когда туман, когда сын спал сладким сном, выходила я в малинник.
   Не я одна такая умная. Выбирались с утра в малинник бабки-эмигрантки. Днём уже всё обобрано.
   Рыжий в это время на пробежку появлялся.
   Так хотелось выйти из кустов, задрать майку, показать ему сиськи.
   – Что ж ты, дурочка, стеснялась? Так и сделала бы! Ох, и рухнул бы я с тобой в кусты! – шептал он мне потом в нарастающем ритме скрипящей койки.
   – А бабки?
   – А что бабки? Переступили бы и дальше пошли. А то пусть смотрят.

   Мамка Рыжего – зассыха несовершеннолетняя, родила второго незаконнорожденного неизвестно от кого. Отрепье большого города. А хорошенький какой ребёночек у этой дворняжки родился! Ещё до рождения решила отказаться.
   Полугодовалого Рыжего усыновила пожилая пара – кувалды деревенские, аккуратисты, религиозные, в поколениях на одном месте – дом, как крепость.
   Нашли себе игрушку – холили, лелеяли. Куклёнок. Красавчик. Не похож на них. Там в деревне все друг на друга похожи. Он тоже хотел быть, как все, в деревне, где все знали, что он чужой. У него не было друзей, как приёмные родители не зазывали на дни рождения, на праздники. Дети приходили, конечно, вкусненького поесть. Сядут за стол, поедят и сразу уходят. А он за ними бежит: «Ну, поиграйте со мной! Поиграйте». А дети от него бегом.
   Был он ещё немного чудной, фантазёр. Дети любили послушать его фантазии, особенно о том, кто были его настоящие родители. Потом каждое слово оборачивалось против него. Сколько раз обещал себе Рыжий не рассказывать им ничего. Но скучно было одному.
   Ещё говорил он, что хочет стать священником. Псалмы в церкви пел вдохновенно. Сам себе дирижировал. Все покатывались.
   Его рьяная религиозность не нравилась приёмным родителям: «Вдруг правда священником станет – опозорит всю деревню».
   Да ещё, на беду, он писал стихи.
   Односельчане отдалялись от него всё больше и больше.
   Он стал дьяволом – хитрым, лживым, ласковым.
   Когда Рыжему исполнилось четырнадцать, приёмные родители окончательно убедились – дурная кровь у него.
   Выходил туманными утрами, стучался в окна к бабам, девкам. Впускали молча и безотказно. Все хотели исподтишка, а в открытую никто. Поиграть – сам Бог велел, а вступать в отношения с чужаком – это не солидно.

   Уехал Рыжий в Стокгольм. Своя стихия. Там разгулялся, но с головой. Приёмные родители привили любовь к порядку. Тренировался. Стал весь накачанный. Модником заделался. Много денег на одежду тратил.
   Скучал по стабильности.
   Зарабатывал хорошо. Хитрый был. Сразу понял: по-честному никогда не заработаешь. С полицией связался – продавал конфискованное имущество.
   Но любимый бизнес – порно.

     Он маслянистый Перфекционист,
     Он в накрутке дрожит
     Как осиновый лист,

     И взгляд у него
     Маслянистый
     Цвета хорошего виски.

     Люблю я взгляд этот
     Сладкий
     Под чёлкой прямой
     И гладкой
     Цвета осеннего дуба.

     Он хотел бы стать мне
     Святым отцом,
     Но стал директором
     Порноклуба.

Сонька

   Сонька с Ромео заливались смехом.
   – Покружи меня, – просила она.
   Ромео был здоровым, высоким, как каланча, а Сонька – вылитая Фани Энни – крошка с сиськами. Её было легко держать навесу.
   Потом Ромео рухнул на спину в койку и плотнее пригрёб Соньку к себе.
   Её рука случайно скользнула под подушку и вдруг нащупала твёрдый предмет.
   – Это зажигалка, – сказал Ромео, – только не советую от неё прикуривать.
   – Ты что, стреляешь, когда кончаешь?

   Потолок Сонькиных возможностей бы настолько низок, что передвигаться под ним можно было лишь ползком, либо на четвереньках. Ее личная жизнь представляла собой моток безразмерных связей разнообразных серых оттенков.

   Несмотря на все старания, её никто не воспринимал всерьёз. В один прекрасный день ей всё это надоело.
   Она занялась фарцовкой: пошла еле заметной петляющей тропинкой, то есть закосила под фирму, под фирмачку-иностранку, занимающуюся своим бизнесом в советской России, и гастролировала, чтобы не примелькаться.

   Главное в процессе проникновения в зону пребывания фирмачей – не привлекать к себе внимания околофирмачной братии. А пробрался в «зону» – считай, дело сделано.
   Имидж для проникновения в заветную «зону» – это всё! У Соньки были прекрасные белокурые волосы – пришлось остричь и покрасить в неопределённый цвет. Очки, фотоаппарат через плечо, свитер, скрывающий формы, джинсы, кроссовки. Разумеется, никакой косметики.
   А так хотелось надеть туфельки на высоком каблуке, блестящее обтягивающее платье с глубоким вырезом – ведь было что показать, наштукатуриться во все цвета радуги, чтоб она аж сыпалась, пройтись этакой виляющей походкой. Кстати, о походке – нужно было чапать, как будто натёрла ужасные мозоли, мотаясь по достопримечательностям столицы и по своим волчьим капиталистическим делам, и смотреть на мента у дверей гостиницы, как на саму дверь. Ещё одним важным фактором была напарница – чтобы тоже блюла имидж, чтобы можно было громко говорить с ней на английском, когда менты подходили к их столику в баре и сворачивали ухо в трубочку. У Соньки была прекрасная напарница Кура… Кира, конечно, но она напоминала Соньке куру, которая в самый последний момент выпархивает из-под ножа хозяйки, а если и подаётся к столу со всеми потрохами, то воскресает вновь… Когда Кура пропадала – было страшно, когда Кура возвращалась – ещё страшнее. Кура рассказывала тогда (разумеется, по-английски), как жила в окружении немецких овчарок, как настоящий бандит, который её содержал, навешивал ей вот таких пиздюлей, а потом платил. Денег становилось всё больше и больше, а она голубела и потом становилась совершенно синей от ударов и ран, и вот он, наконец, её по-настоящему задушил и похоронил на кладбище, а она ночью встала и ушла. И теперь сидит в баре и рассказывает. Но сегодня Киры-Куры не было в баре, и Сонька сидела за столиком одна, если не считать одного старого «фирмача», прожившего в советской России долгие годы. Он давно переехал из шикарной квартиры в центре в родную хрущёвку в Черёмушках. Длительное пребывание в нерушимом Союзе свободных республик с бесконечной халявной выпивкой и зелёным светом на каждом перекрёстке пагубно сказалось на его здоровье и психике, как, впрочем, и на других подобных экземплярах. Собеседник жаловался, что русские женщины его больше не любят, а русские друзья с ним недостаточно вежливы.
   Можно сказать, бывший иностранец в бывшем Советском Союзе.

   Казино полно бандитов. Крутится рулетка. Ромео играет. Сонька сидит рядом.
   – Девочка, тебе не кажется, что у твоего мальчика слишком много денег, – шепнул Соньке на ухо небритый жгучий брюнет.
   – Я умру за его деньги, – отвечает Сонька.

   Три часа ночи.
   Ромео позвонил в дверь своей конторы.
   Потом выстрелил в воздух.
   – Что за хуйня! Хозяин пришёл!
   Перепуганный мент вылетел, застёгивая на ходу форму, принося глубокие извинения.
   «Он Ромео в отцы годится. В этом свой шарм и своя закономерность», – подумала Сонька.
   Сегодня она будет спать на кожаном диване, укрывшись знаменем какой-то африканской республики, освобожденной Ромео и его командой неизвестно от кого и чего.

Удивлённая

   Первую половину Машиной не первой молодости её постоянно окружали женихи. Мама говорила, что Маша должна выйти замуж, и постоянно знакомила её с женихами. Это были люди серьёзные, готовые жениться на ком угодно, кто согласится. Им нечего было предложить женщине, кроме своей свободы. Маша декламировала роль невинной девушки режущим слух фальшивым голосом. Единственной формой общения для неё был секс, который случался без всякого намёка на отношения. За него она постоянно расплачивалась депрессией после унизительных процедур за казённый счёт.
   Маша не относилась к молоденьким дешёвым шлюшкам, аппетитным и хрустящим, как горячие пирожки у метро. Она, скорее, напоминала недопечённую пресную булку, на которую можно было польститься разве что с коммунистической голодухи. Коммунальная квартира, в которой жила Маша, была населена животными и насекомыми. Естественно, в этой атмосфере каждый раз, когда вызывали санэпидемстанцию, соседи закрывались в своих комнатах.
   В Машиной комнате были собраны вещи из трёхкомнатной квартиры. Это был концентрационный лагерь для вещей-уродов, не имевших права на старость. Её мама считала, что умеет шить, и это было для Маши трагедией. Новых вещей они не покупали. Мама перешивала старое на новое. А Маша в это самое время работала на заводе. Монотонный физический труд выпрямлял ход её мыслей, но, если после трудового дня ей не удавалось сесть в общественном транспорте, она теряла сознание. Ей не хотелось жить. Не потому, что было плохо, а потому, что никогда не бывало хорошо. К тому же она знала, что в обозримом будущем лучше не будет. Её мама всё время кричала, видимо, по той же причине. Маша отдавала ей всю зарплату, чтобы она не кричала. Она замолкала в день получки, а потом заводилась снова, и Маша убегала куда глаза глядят.
   Зимние холода загоняли её в грязные, но тёплые постели. Когда во второй половине марта выбритый наголо ландшафт порастал лёгкой щетиной, когда наконец снимались ватные шины снега, отяжелевшие от собачьих экскрементов, тогда поднималась и Маша на дрожащих ножках после очередного аборта.
   В начале той весны она очнулась от наркоза и поняла, что пора бежать из своей экономической зоны любой ценой, иначе конец. Маша поплыла вверх по течению, как лосось на нерест, преодолевая экономические пороги. И, как в начале любого соревнования, на первых порогах толкались, тесня друг друга к краю, такие же, как она, простые девчонки, а по берегам этого потока бродили, выхватывая крайних, всякие личности, выдававшие себя за людей с возможностями, и, вообще, за людей.
   Поначалу все начинающие девчонки были потенциальными жертвами, но и у них постепенно стали появляться свои жертвы. Машиными первыми жертвами стали соседи по коммуналке: то, что она заговорила на иностранном языке, стало для старых стукачей настоящей трагедией. Сначала они решили, что Маша их разыгрывает, издавая по телефону непонятные звуки. Но осознав, что процесс необратим, они стали чахнуть и вымирать. Их комнаты заняли лимитчики. Из самой младшей жилички Маша превратилась в самую старшую. К этому времени в её жизни возник финский сварщик Харри. Соседи его полюбили. До него у неё был пожарник международного класса. Соседи его игнорировали. А ещё раньше был электрик из гостиницы «Континенталь», выдававший себя за офицера КГБ. Соседи его откровенно ненавидели.
   Любовь к Харри началась у соседей в один летний вечер. Харри позвонил и заплетающимся языком сказал, что едет. К подъезду подкатило такси. Водитель сочувственно посмотрел на Машу и указал на лежащего на заднем сиденье Харри: «Ваш? Забирайте!» Маша втащила Харри в квартиру, проволокла мимо дерущихся соседей к себе в комнату, раздела, уложила в постель и пошла стирать его вещи. А соседи всё дрались. Маша стирала, думала о своём и вдруг поняла, что в квартире стоит мёртвая тишина. На куше у окна невозмутимо покуривал Харри, обнажённый и прекрасный, как Аполлон, а вокруг замерли соседи.
   – Ой, простите! Я его сейчас загоню на место!
   – Нет, пусть стоит, – сказала Клава.
   – Пусть стоит! – сказали остальные соседи.
   – Пусть он у нас всех баб перетрахает.
   И пока у Маши был Харри, соседи не сорились, но, в конце концов, пришлось с ним, с её финским сварщиком, расстаться, потому что обнаглел, – на день рождения он решил подарить ей ребёнка, сэкономив таким образом на подарке.
   – А кто этого ребёнка будет кормить?
   – Ты. Ты сильная. Ты справишься.
   – А ты что будешь делать?
   – А я буду гордиться тем, что он у меня есть.
   Так и не договорились ни о чём. Тогда Маша решила: пусть в её жизни после Харри будет вечная зима…

   Она стала свежей и отмороженной. Машу всегда смешило протокольное название секса – «половая связь». Какая, к чёрту, связь? Схлестнулись и разбежались. Иногда обнаруживается, что и этого незначительного раза достаточно, чтобы связаться на всю жизнь, и потом, когда она пыталась настроиться на волну любимого, наконец, человека, как помеха на этой волне, накатывали на неё воспоминания, настигало ненужное чувство, летела в эфир чья-то забытая жизнь.
   «А так – что же получается? – думала Маша. – Раз стал полигамом, бесполезно строить отношения? Остаётся жить, как в условиях вечной войны: ничего не строя, чтобы крыша не рухнула. Да и где взять силы для постройки отношений? Где почерпнуть ту энергетику, которая должна храниться в закромах души, как коньяк в подвале родового замка, на худой конец, особняка?»
   А Машино душевное здание было комнатой в коммуналке, а с некоторых пор – номером в высотной гостинице. И иногда тянуло её в прошлое с этой высоты вниз. В места её юношеских тусовок, в места её боевого позора, где всякие Нахалковы-Нахалявины ведут охоту за простушками, рассказывая о себе невероятные истории, в которых слышится потрескивание заезженной пластинки:

     В Индии он побывал, храм любви там увидал.
     Он учёный, журналист, массажист и каратист,
     И, кажется, альпинист и визажист.

   Приблизительно таким текстом охмурял Нахалков-Нахалявин простушку: «Не бойся. Я уже давно импотент». С этими словами заманивал Нахалков-Нахалявин простушку к себе в логово и совсем не удивлялся обладанию ею, не имея ни платёжеспособности клиента, ни сексуальности любовника, ни заботливости потенциального мужа. При этом обещанная импотенция частично присутствует, не давая возможности воспользоваться презервативом. Потом добренькая простушка быстро выставляется за дверь, даже не получив возможности воспользоваться ванной, и идёт домой, унося в себе шкодливые неприбранные сперматозоиды.

   Что толкает простушек на подобные встречи? Надоело сидеть дома и смотреть сериалы? Хочется устроить свой собственный сериал? Но больше одной серии, как правило, не получается, да и та довольно скучная. Обидно, что это становится закономерностью.

   Может, наша система подобна устройству муравейника или улья: есть небольшое количество развитых самцов и самок, их удел – любовь и война. Остальному недоразвитому населению со слабыми признаками пола личной жизни не полагается, а полагается работать и работать на благо полноценного меньшинства. Но это лишь гипотеза. И не так уж всё безнадёжно. Простушки – материал гибкий. Они могут неожиданно поумнеть или дойти до полного маразма, стать жертвами кровожадного маньяка или выйти замуж за чудаковатого миллионера. С ними может случиться всё, что угодно. Только с Нахалковыми-Нахалявиными ничего не случается. Они медленно усыхают, как несъедобные грибы.
   Из окна своего благополучия Маша не раз наблюдала курьёзные любовные истории, развевающиеся на ветру социальной неустроености.
   И вот однажды Маше захотелось вернуться в прошлое, вспомнить свою кошмарную молодость. Ведь молодость, как лето, – даже самое холодное и дождливое, оно всегда теплее зимы. Она позвонила одному олицетворению молодости. Он тут же откликнулся на предложение выпить на халяву, и через полчаса восстал из прошлого в джинсовом костюме тех времён, и с тех же времён не стиранном. Через девять месяцев после этого визита у Маши родился ребёнок – несчастная помесь социального олигофрена и энергетического дистрофика (энергетический дистрофик – это Маша). В гордом одиночестве вышла она из роддома, держа на руках малознакомое ей существо. Маша посмотрела на него внимательно, и в голову пришла дикая мысль, что во все предыдущие беременности она носила в себе именно этого ребёнка. Что он снова и снова возвращался к ней в упорном желании родиться. Естественно, почему-то в этот вечер позвонил финский сварщик Харри. Он сказал, что соскучился, что сейчас приедет и будет любить Машу всю ночь. Потом, обратив, наконец, внимание на крик ребёнка, поинтересовался, откуда он взялся. Маша объяснила, что отец ребёнка – вариант настолько ужасный, что лучше бы её изнасиловали в подъезде. Харри сказал, что не понимает по-русски в таком объеме. Тогда она сказала: «Харри! Лучше бы я родила от тебя!» – и повесила трубку. Так закончился Машин заплыв вверх по течению на нерест.

Автостоп

   Я обычно ездила в Швецию через Таллин.
   Эстония закрыла границу. Я получила визу номер два. Визу номер один получил молодой энергичный журналист. В шесть утра народ высадили из поезда на Нарве. Продержали два часа в автобусе под вооружённой охраной.
   Чуть не опоздала на паром.
   Через полгода эстонцы упростили систему.
   Шесть утра. Нарва. Весь поезд ринулся за визами. Остановка – полчаса. Столпотворение. Хаос. Чиновник с несчастным лицом производит обмен валюты. Длинная очередь. Кто-то не успел. В том числе и я. Поезд ушёл.
   Альтернатива – медленная электричка через двенадцать часов. Таксисты предлагают свои услуги – триста долларов до Таллина.
   Пересчитала обменянную валюту. Не хватает, и много. Подошла к окошку чиновника с вопросом. По его лицу прошёл тик. Отдал без звука.
   Мне нужно встретить мужа со шведского парома вовремя.
   Серый зимний день. Выхожу на трассу, неуверенно поднимаю руку. На мне шуба до пят, лайковые сапожки на тонких шпильках. Голову греет собственный скальп – волосы до пояса.
   Останавливается «мерседес» цвета морской волны. Хозяин – русский бизнесмен.
   – В Таллин, – говорю я.
   Он провёз меня отрезок дороги, а дальше не по пути. Стою опять на трассе. Кругом снежные поля и тишина.
   Следующий отрезок дороги проехала на раздолбанном микроавтобусе с развесёлыми русскими шабашниками.
   Опять пустая трасса. Снега налево, снега направо. Далеко, на горизонте, еле видны крыши домов. Представила, как пойду по мёрзлому, вскопанному полю на шпильках. Сделала шаг и отказалась от идеи.
   Пустая дорога. Но вот движущаяся точка вырастает в «ситроен» – маленький, новенький, чистенький. И хозяин такой же – молодой эстонец, начинающий предприниматель, рассудительный, спокойный. На заправочной станции нашёл мне новых попутчиков – муж и жена, оба полуэстонцы-полурусские, хуторяне: люди, живущие в своём уютном, гармоничном мире. Никогда таких не встречала. Очень тёплое, светлое чувство осталось.
   Следующие попутчики – два бандита, занятые деловым разговором. Я заснула на заднем сиденье, и они чуть про меня не забыли.
   Опять ожидание на пустой трассе и страх, что тут я и замёрзну.
   Последний отрезок до города я проехала на громадном, как корабль, грузовике.
   Рыжий голландец дальнобойщик молчал, искоса поглядывая на меня – напряжённое чувство.
   Но вот, наконец, город. Где же я буду искать в нём любимого мужа?!
   Можно, конечно, ходить с мегафоном по городу.
   В гостинице «Таллин», в гардеробе одного бара я увидела его рюкзак. Никогда так не радовалась встрече с мужем. С удивлением обнаружила, что моя поездка автостопом заняла всего полтора часа.

Лилли Маллин

   Мне восемнадцать. Мужняя жена с печатью. Мужу двадцать три. На вид ему тридцать. Он хотел выглядеть солидным. Порода: по маме – Пушкин, по папе – Фрунзе.
   Разонравился ещё до свадьбы.
   Но моя мама железной рукой привела меня к венцу.
   После этого мне, по большому счёту, всё стало по фигу.
   Свекровь, женщина-генерал, популярно разъяснила, что моё место под лавкой: «Мама у тебя цыганка, а папа вообще смешной».
   Но мне нравилась семейная жизнь. Стабильность. Основательность. Порядок.
   Нравилось ездить на дачу, возиться в огороде.
   Вечером собирались молодые дачники на мопедах и ехали, перемахнув на скорости через трясину, в угодья лесника, на пруды с сомами. Ездить через трясину было опасно. Дело техники. Пешком, на велосипеде, на мотоцикле невозможно. Только на мопеде и на скорости. Собирались по пять-шесть мопедов. Если кто провалится, чтобы хватало народа вытащить. Я любила эти опасные поездки.
   Была ещё одна опасность в тех местах – деревенские. Во время немецкой оккупации им хорошо жилось. Стала деревня полунемецкой по крови. Зато туго деревенским пришлось, когда русские вернулись. Поэтому деревенские потомки оккупантов были злые и агрессивные. Особенно ненавидели они дачников.

   В тот хмурый вечер было только два мопеда: я с мужем и один малахольный парень со своим десятилетним братишкой. На болота поехать в таком количестве не решились.
   Взяли пива, картошки и поехали к реке. У реки в глубокой ложбине развели костёр, закидали туда картошку, сидим, пиво пьём. У вдруг по краю ложбины идёт отряд белобрысых гитлерюген, человек десять, не меньше. Идут к нам, и не с пустыми руками: у кого лом, у кого кол, у кого цепь. Тут и бывалые бойцы бы растерялись. А эти-то, мои-то и подавно. На их лицах я прочитала готовность передать меня в фашистские лапы с наилучшими пожеланиями. Поднялась я и побежала навстречу белобрысой гидре. А та уже стратегически сформировалась, вперёд маленького, задиристого на предмет закурить выпустила. А я им: «Ой, как хорошо, что вы пришли, а то так скучно. Давайте к нам! У нас картошечка, пивко!»
   У них магнитофон раздолбанный. «Бони М» орёт. Собака с ними здоровая, Баскервилей, рычит при малейшем приближении.
   – Ах, как я люблю «Бони М», ах, как я люблю собак!
   Гидра молча села у костра.
   Я с энтузиазмом продолжала оживлённый монолог, пока мои бледные от страха «мужчины» выкатывали мопеды из ложбины.

   – Встретимся завтра! – я послала фашистским отродьям воздушный поцелуй.

   И вот мы едем домой. Уютно гудит мотор. И только любимый муж тихо ругается матом.

Толик-нолик

   Иногда в концентрированном дыму дискоклуба срабатывала пожарная сигнализация. С воем сирены начинался вой в её душе… И она срывалась на морозный воздух. Она шла по краю тротуара, размахивая полами шубы, как крыльями. У неё был особый дар: она могла определить платёжеспособность клиента в проезжающей на скорости машине.
   – Куда? Откуда?
   – Оттуда, – она распахнула шубу, под ней был прозрачный газ, расшитый сверкающими камнями, на голое тело.
   Естественно, они приехали то ли на какой-то склад под открытым небом, то ли на какую-то свалку..

   Вообще-то, это часто бывает, особенно в фильмах, снятых в Голливуде. Какое-то время сидели молча.
   – Я хочу тебя поцеловать, – сказал он.
   – Сначала заплати, а потом целуй и прочее…
   – Только поцеловать! Сука!
   Он приставил нож к её горлу, потом скрутил её так, что она даже шелохнуться не могла.

   – Ты понимаешь, что я могу сделать с тобой всё, что захочу..
   – Понимаю.
   Потом он стал осторожно целовать её в закрытые губы. Постепенно она стала отвечать на его поцелуи… Не прошло и минуты, как они бешено целовались.
   – Завелась?
   – Завелась…
   – Ну, так вот – кина не будет. Сейчас отвезу тебя домой.
   Всю дорогу они ехали молча. Когда приехали, он спросил:
   – Телефон, конечно, не оставишь?
   – Почему? Записывай ногтем.
   – Как зовут?
   – Таких девушек, как я, такого духовного склада, Моной Лизой зовут…
   – А меня – Толик.
   С утра пораньше в трубке раздалось:
   – Мону Лизу!
   – Нет таких…

РАЗНЫЕ БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Заливная рыба

   Заливная рыба тёти Муси – это святое.
   Вся родня собирается у неё по праздникам в Мюнхене, чтобы отведать это блюдо.
   Броня с сыном Лёнчиком тоже приехали в Мюнхен из Стокгольма, чтобы встретить Новый год с роднёй.
   Пришлось.
   Из Мюнхена позвонила любимая мачеха и сообщила Броне, что к ней в Стокгольм едет любимый папа, хочет этого Броня или нет.
   Мачеха решила свалить на праздники в Россию, чтобы оторваться в пансионате «Дюны», под Питером, где двадцать лет назад папа снял её на танцплощадке.
   Мачеха отправляла папу к Броне на неограниченный срок, прилагая сумму, на которую не удалось бы прокормить и канарейку.
   Папа обладал способностью поглощать время и пространство и неспособностью считаться с другими.
   Такая перспектива Броне совсем не улыбалась. Поэтому она радостно сообщила мачехе, что сама едет в Мюнхен к папе на праздники и заодно расскажет родне о похождениях мачехи в Швеции в эмигрантском лагере.
   Таким образом, Броня спасла каникулы себе и испортила их мачехе.
   Папа тоже остался доволен. Он, наконец, посмотрел Мюнхен после долгих лет проживания в нём, присоседившись к культурной программе дочери и внука.
   И вот прощальный обед у тёти Муси. На столе полно всяких вкусностей, но главное блюдо – заливная фаршированная рыба. Броня ест всё, кроме неё. Тётя ревниво наблюдает за отношением гостей к её кулинарному шедевру.
   Тётя Муся – родная сестра Брониной мамы и полная её противоположность.
   Бронина мама, Циля, училась, путешествовала, строила карьеру и научилась главному – пудрить людям мозги. Ничего этого тётя Муся не умела. Её жизненной сферой была семья, кухня и ближайший продуктовый магазин. Поэтому тётя Муся умела готовить.
   Цилю в этом плане Бог обделил. Циля готовила крайне небрежно – не соблюдала время и температурный режим. К тому же Циля обладала пышной гривой волос, и не было случая, чтобы её волосы не попали в еду.
   Особенно плачевно обстояли дела с Цилиной заливной фаршированной рыбой, при воспоминании о которой Броню передёргивало.
   Тётя Муся настойчиво подпихивала Броне рыбу, а Броня как можно вежливей отнекивалась. Но тётя была упряма. Она уложила рыбу в судок и дала Броне с собой.
   «Выброшу в ближайшую мусорку», – думала Броня.
   Не тут-то было. Тётя отправилась провожать в аэропорт.
   Зарегистрировав билет, Броня с Лёнчиком прошли в зал ожидания. Зал был маленький и просматривался насквозь. Тётя стояла за оградой и зорко следила. Но вот объявили посадку. Лёнчик ломанулся вперёд, Броня следом. Ворвавшись в салон, плюхнулась в кресло и заснула.
   Проснулась через полчаса с вопросом: «Почему не летим?» – и тут же поняла. В салоне стоял запах заливной рыбы. Слышалось оживлённое шушуканье. Пассажиры третировали стюардесс вопросами о странном запахе. Как раз впереди Брони и Лёнчика сидела милая пожилая пара с очаровательной беленькой собачкой. Подозрение пало на собачку. Сначала пара с собачкой энергично отнекивалась. Потом они связались по телефону с кем надо – видно, были крутые, и их оставили в покое. Кто-то в салоне смирился с тем, что пахнет собачка, а кто-то подозревал, что это террористический акт.
   Сидевший сзади Брони англичанин то и дело толкал коленкой в спинку сиденья и игриво подмигивал, кивая в сторону туалета: «Порезвимся, что ли, перед трагической кончиной?»
   Броня с Лёнчиком дрожали в страхе, что если их разоблачат, то высадят на ближайшем облаке.
   Но вот самолёт, наконец, приземлился. Лёнчик ломанулся на выход. Броня за ним. Так и добежали до дома. Не успела Броня открыть дверь – раздался звонок по телефону. Тётя: «Рыбу довезла?!»
   После всех этих напрягов жалко стало выкидывать.
   Броня сделала над собой усилие, зажмурилась, и, проборов отвращение, стала есть.
   Рыба была божественной!

Мелководье

   Клава – блондинистая дылда средних лет – пропихнула свои телеса в узкое розовое платье, и стала похожа на сардельку, горячую и сочную. В таком виде она вышла в люди.
   На неё в тот день напала ностальгия по брежневской Москве, где из ресторанов лилась грузинская музыка, а грузинские купцы кидали пачки денег на ветер.

   Горный орёл Гоги свил себе гнездо в столице Швеции. И сидел он в этом гнезде, как в капкане.
   В его ковровом магазине чего только не было. Не хватало одного – покупателей.
   И вот в дверях появился силуэт.
   «Русская!» – ностальгически подумал Гоги.
   «Грузин!» – ностальгически подумала Клава.
   Клава прошлась по магазину и остановилась у симпатичного коврика, который ей был совсем не нужен. Гоги тут же встал за спиной.
   – Могу скинуть цену на сто пятьдесят евро. В ресторан пойдём?
   – Двести, и пойдём.

   Вечером Гоги стоял у входа в ресторан с ковриком под мышкой и пачкой презервативов в кармане.
   Ресторан был не то чтобы шикарный – средненький.
   После ресторана Клавдия пригласила Гоги к себе на чай.

   Клавдия сдёрнула с кровати шёлковое китайское покрывало и, как колонна, упала на перины. Дисциплинированный Гоги надел презерватив и вопросительно посмотрел на рубенсовскую даму.
   Дама изобразила непонимание на лице и на деле. Конечно, она могла больше, чем просто лежать на спине. Она много чего могла. Только зачем?
   «И зачем мне этот коврик понадобился?» – повторяла она про себя.

Чистое везение, или Два мешка с мукой

   Восьмидесятый. Москва.

   Кондитерский цех ресторана «Арбат» – самый большой в стране.
   Пол скользкий от грязи, которую пьяная уборщица равномерно размазывает вонючей полугнилой тряпкой.

   В раздевалке уборщица из мясного цеха орёт: «Вот что значит людям помогать! Искала с подругой интернат для сына. Захотела она, как я. Сама за интернат своему два с половиной рубля плачу, а ей нашла за рубль!» – уборщица кипит от возмущения.

   Что ж там с бедными детьми в рублёвом интернате делают?
   Пока переодеваемся, одна работница внимательно оглядывает меня: «Ты, Бэлка, правда, еврейка? Еврейки носатые, кривоногие, а у тебя ножки стройные и с лица ничего. Еврейка – рабочая! Анекдот!»

   Драка.
   Одна бригада заняла тестомесилку без очереди.
   Конфликт.
   Работницы побросали свои дела и столпились вокруг.
   В середине круга две дуэлянтки. Оружие – скалки.
   Сначала они ходят по кругу, как две пантеры, потом бросаются друг на друга и начинают яростно фехтовать скалками. Болельщики визжат, скандируют.
   Потом рукопашный бой. Они катаются по полу. Их и без того грязные спецовки становятся чёрными.

   Начальница цеха – приятная женщина, появляется утром, набирает продуктов и уходит. Красномордая заместительница напивается в конторке коньячными добавками и спит. Главный мастер – лохматая кувалда – тоже напивается, но она вынуждена сидеть за столом в цехе и следить за нами. Чтобы не заснуть, она кричит и ругается: «Вы свиньи, ворьё, проститутки!!!» Радио орёт гимны славной стране. Мы ударно трудимся.

   Моя бригада – твари, каких поискать, – печёт торты.

   Двое здоровых баб оттянули запертую дверь шкафа бригады сдобников. Образовалась щель, в которую может пролезть только моя маленькая ручка.
   «Давай, Бэлка. Тащи, сколько можешь».
   Им нужен жир. Им разбавляют шоколад для веса.

   – Девки! Совесть есть?!
   – Слова такого не знаем, – ржут они в ответ.
   Лариску доводят. Лариске семнадцать. Беременная на третьем месяце. Парень бросил. Сирота. Живёт в барачном посёлке в Подмосковье.
   Лариска – ученица. Знакомый геморрой. Не каждый выдержит. Сама проходила.
   Возьмут ученика – бесплатного раба, им за это ещё и доплачивают. Делают всё, чтобы он ничему не научился: посылают противни чистить, посуду мыть и прочее – неквалифицированной работы всегда хватает. Как подходит время разряд давать, начинается: «Понимаешь, не твоё это. Поищи себя в другом» – система отработанная. Человек на них отпахал полгода бесплатно. Просто так уходить не хочет. Тогда бригада начинает по-плохому. Доводят, как могут.
   Бедная Лариска сейчас в эпицентре издевательств. Ей и так плохо. Тощая, жёлтая, дрожит, ходит за мной хвостом, лепится ко мне, как дитя к матери, а я её всего на год старше.
   Главный номер в программе издевательств – самостоятельная работа.
   «Умная, умелая – вот и готовь самый сложный торт одна!»
   Такой торт и кондитер пятого разряда один не приготовит. К тому же, пока продукты со склада принесёшь, половины не будет. Воруют друг у друга. Не успеешь отвернуться.
   Вот и корячится бедная Лариска, бригада вокруг ходит и подбадривает: «Продукты напрасно изведёшь – сама платить будешь, а не заплатишь – посадят. Уходи, пока не поздно. Мы уж как-нибудь недостачу покроем».

   – Иду с работы, думаю: что так холодно? Пальто на работе забыла. Вышла, как зомби, не заметила, – рассказывает Лариска.

   Бригадирша мне орёт: «Не смей к ней подходить! Сама вылетишь!»
   У Лариски в глазах мольба и отчаяние.

   Не выдержала моя душа: «Гады вы! Сволочи! Я на вас директору пожалуюсь!»

   Директора я в глаза не видела. Редко на месте бывает. А второй человек в «Арбате» господин Кудинов на месте.
   Рассказала ему о злосчастной Лариске, а он мне:
   – Вот сниму сейчас трубку, вызову «скорую» и уедешь ты в психушку.
   Что на это сказать?
   – Устрою я тебя в место поспокойней. В сауну со мной пойдёшь?
   Я как стакан водки хлопнула – согласно кивнула.
   – Не сейчас. Занят, – мило улыбнулся, – потом дам знать.

   В бригаде на меня вызверились. Котлы мыть отправили. Как раз горячую воду отключили.
   Стою, драю котлы. Уборщица влезла, меня плечом отпихнула:
   – Отвали, жидовская морда.
   – Да, я жидовская морда, а ты в сорок лет уборщица.
   – Я тебя убью, – тихо говорит она.
   Стоит, трясётся от бешенства – измождённая, обдёрганная, на лице красная короста.

   Слух прошёл, что меня переводят.
   Стою себе одна, леплю слоёные язычки. Уборщица уже третий день не работает. Стоит рядом и истошно орёт:
   – Жидовская образина, проститутка!
   Я не обращаю внимания.
   – Как ты не боишься? Ведь зарежет же!
   За меня они, что ли, беспокоятся? Они уборщицу потерять боятся. Кто в одиночку такой цех мыть согласится.
   Лариске разряд дали. Теперь она на меня даже не смотрит. Слышу её уверенный смех. Отстрелялась.
   На новом месте спрашивают:
   – Кто направил? А-а-а-а, Кудинов, тогда ясно-понятно.
   Цех маленький, как комната. Всего одна напарница – Шура. Она стерва, истеричка. С ней никто работать не может. А мне-то что? В «Арбате» таких полсотни было.
   – Бэлка, на профсоюзное собрание поедешь, пирог своему другу Кудинову передашь.
   А я-то думала: пронесло.
   Еду на собрание. Вспоминается детский фильм-сказка «Марья-искусница». Грозящий волосатый палец водяного из воды: «Должок!»
   И вот я пред лицом Кудинова. Посмотрел сквозь. Забыл или не узнал. Я у него в кабинете тогда в спецовке и косынке была. Как же я радовалась!
   А место классное было. Хоть мы и грызлись с Шурой, и на скалках фехтовали, а как пройдёт у неё приступ – добрее бабы нет.
   Три года там отработала. А потом закрыли нас на ремонт. Сказали: «Устраивайтесь, как хотите. Через год возвращайтесь».
   Сначала думала: конец света. А потом устроилась художником в кинотеатр «Зарядье». Стала свои акварели туристам продавать. Через год в Строгановку поступила.
   Совсем другая жизнь пошла.
   Потом звонили мне со старой работы, обратно звали. Три года звонили. Никто с Шурой работать не мог. Меня эти звонки ужасно смешили.

   Столько лет прошло, а иногда снится: вхожу я в цех, становлюсь плечом к плечу с Шурой и привычно берусь за работу, а на душе как будто два мешка с мукой лежат.

Пятно

   Свен знал себе цену. Если его бирюзовый взгляд из-под льняной чёлки сфотографировал какую – можно брать, а можно пройти мимо, всё-таки, женатый: не пойман – не вор. Пока жена сопровождала его в деловые поездки, многочасовые полёты на другие континенты проходили нормально. Но когда жена завела самостоятельный бизнес и перестала его сопровождать, дальние полёты Свена проходили или хорошо, или плохо. Плохо – если в соседних креслах сидели возбуждённые туристы, особенно с детьми. Хорошо – если соседкой оказывалась какая-нибудь амазонка в мире бизнеса, которая зачастую, перелезая через кресло Свена, ловким-неловким движением давала понять, что она в чулках и без нижнего белья.

   И вот экипаж приветствует пассажиров в лице очаровательной африканочки-стюардессы.
   Это был её первый рейс. Молодую стюардессу смущали пристальные томные взгляды пассажиров. Она ходила по салону, предлагая напитки… Нервное напряжение сказалось. Бедняжка случайно плеснула красным вином Свену на брюки. Бросилась оттирать. Свен поднял на неё мученический взгляд, констатируя мощную эрекцию. Стюардесса убежала, но вскоре вернулась с пакетиком соли. Высыпав соль на брюки, она пролепетала: «Если пятно не исчезнет, мы можем поехать ко мне домой, и я постираю вам брюки».
   «Не исчезай! Не исчезай!» – заклинал Свен пятно…

Викинг

   Техас. Свен стоит на открытом шоссе и голосует. Этот сон ему часто снится. Он мне его рассказывал.
   Мой любимый пиано-бар в Стокгольме – бар «Риц», потому что это лучший пиано-бар в Стокгольме…
   Свен стоял у стойки и пил уже девятую рюмку водки. Это с тех пор, как я пришла. Неизвестно, сколько он выпил до моего прихода. Я думала: «Вот-вот упадёт, вырубится и даже, если сильно ударится, не проснётся».
   Оказалось, он за мной наблюдал. После того как я послала подальше некоторое количество кавалеров, Свен подошёл, и мы разговорились. Он меня рассмешил. Давно так не смеялась.
   Именно таким я представляла настоящего викинга: не здоровым бугаём с рогатым чайником на голове, а таким, как Свен, – худощавым, жилистым, русоволосым, с пронзительно-бирюзовыми глазами на загорелом лице. Таким виделся мне викинг тысячу лет назад, как и сейчас, – шалым, гибким, стремительным и проворным.

   Свен встретил свою жену, когда ему было шестнадцать. Они были похожи, как близнецы. Он прожил с ней двадцать счастливых лет.
   Его дом, окружённый садом, стоял на берегу моря. Свен любил смотреть на заходящее солнце, сидя на террасе с чашкой кофе и верным старым псом у ног.

   Свен часто был в разъездах. Он любил новые лица и новые города, но не представлял своё постоянное место жительства вне Швеции.
   И вот занесла его жизнь в Техас однажды. Он решил съездить в соседний город автостопом.
   Свен шёл вдоль дороги в отутюженной голубой рубашке, весь такой аккуратный, свежий в мареве жаркой пыли. Машины проносились со свистом. И вот затормозил какой-то драндулет. В нём сидела молодая боевая девица смешанных кровей. В ближайшем мотеле он заплатил за ночь любви и, быстро насытившись, заснул сладким сном. А девица – она не только торговала собой, она пыталась заниматься разными вещами: художеством, бизнесом, шоу-бизнесом. Побочный бизнес шёл с переменным успехом. Она лежала рядом с очередным мужчиной, обогретая его удивительным, незнакомым теплом. Она размышляла о своей жизни.
   Свен проснулся от того, что она плакала. После этого они занимались любовью с особой страстью до самого утра. Потом она подбросила его в гостиницу. Через пару часов он сидел в самолёте на пути в Швецию. А вечером того же дня он сидел на террасе со старым псом у ног, с чашкой кофе и наблюдал закат.

Сэм

   Сэм был боксёром цвета шоколада. Он говорил: «Всегда занимай защитную позицию».
   Он приехал в Швецию с родителями, но потом угодил в семью-интернат.
   У него были живые умные глаза и такое тело, что не в каждом журнале увидишь.
   Он был ещё и пилотом, компьютерным консультантом, учителем математики в старших классах, но на закате своей боксёрской карьеры он водил автобусы.
   Самолёты и компьютеры – это изредка. А с учительством совсем покончил.
   Тяжело ему работалось среди юных сексуальных учениц, которые чуяли, что их скромный учитель глубоко сексуально озабочен. Было много пикантных ситуаций в его учительской карьере. Он понимал, что рискует всем, если что – тюрьма.
   В грозовой предразводной атмосфере его квартиры раздался звонок. Эта шестнадцатилетняя девочка была подругой одной из его учениц. Сэм укрылся в безопасном углу и отвечал односложно, чувствуя, как его трясёт.
   Она тоже была африканка, удочерённая шведами.
   Он никогда ей не звонил. Она звонила сама. Они встречались и, забравшись в какое-нибудь тихое место, долго целовались закрытыми губами. Он трогал её тяжёлую девственную грудь, вложив ей в руку свой горящий от желания член. Так они стояли и целовались, пока его член не взрывался спермой.
   Когда он через какое-то время спросил, хочет ли она по-настоящему, она ответила, что ещё не готова к сексу и чувствует, что это было бы неправильно.
   Я как-то ясно увидела его – замотанного, гружённого детьми, сумками, пакетами, и эту девочку с опухшими ногами, с тенями под глазами, самоотверженно ведущую корабль быта.
   – Это был твой шанс.
   – Я знаю. А что было делать? Было слишком рискованно.
   Вот такой он был зануда – этот Сэм.

Диме о моих родителях

   – Мне было шесть лет. Нас как-то пригласила на Новый год одна крутая семейка, где собралось «общество».
   Мама была в восторге. Папа давно устал сопротивляться. Он мечтал только об одном – чтобы его оставили в покое.
   И вот мы попёрлись туда.
   В разгар праздника папа вспоминает, что поставил чайник и забыл его выключить.
   Мы в панике бежим домой.
   Чайник стоял на плите – папа забыл включить.
   – Мне нравится твой папа.
   – А ещё как-то мы опять выбрались в общество.
   Шла оживлённая светская беседа. Очаровательная мама кокетничала. Папа мотался как неприкаянный, потом где-то растворился.
   Вдруг послышалось сдавленное хихиканье и народ стал украдкой заглядывать на кухню, чтоб не спугнуть папу, который, как колибри, завис над кастрюлей с компотом.

   – Изабелла, а теперь мне больше понравилась твоя мама, хотя я завидую, наверное, твоему папе.
   – Правда?!
   – Изабелла, а когда папа пил компот, скажи, ты хотела подойти к нему и обнять?
   – Нет. Я растерялась. Мама сказала, что нам надо немедленно бежать оттуда.
   – А когда вы возвращались домой, ты сказала папе, что он герой?!

Журналист

   Аркадий Зверюгин был журналистом (он и сейчас журналист). Он был человеком осторожным, поскольку знал по опыту, что, если ринется в пучину разврата, обязательно попадет на мелкое место. Но мне он показался человеком широкой души и бешеного темперамента.

   Я встретила его в баре «Интуриста». Он поил целую компанию и распускал валюту веером. Увидев меня, он забыл про всё на свете. Подошёл и спросил: «Что будешь пить?»
   Потом мы весь вечер пили водку с апельсиновым соком. Я слушала душераздирающие рассказы о работе журналиста и думала: «Бедненький, как он ещё жив?!»

   Потом он купил бутылку ликёра, блок сигарет и мы поехали ко мне. Утром он проснулся в полной панике и стал рыскать по квартире. Мне очень хотелось, чтобы он поскорее ушёл, и я не могла понять, в чём дело.

   Оказалось, что потраченные накануне деньги были профсоюзной кассой. Они, профсоюзники, её ему доверили… Я предложила ему позавтракать. Он отказался. Я предложила ему чашку чая. Он отказался.

   Он плотно сел на кухне и завыл. Он весил больше ста килограммов. С похмелья и с тоски он стал расплываться и заполнять собою мою малогабаритную квартиру. Я не могла завтракать в такой обстановке. Мне казалось, что он никогда не уйдёт. Я дала ему 50 долларов. И он ушёл.

   Потом он написал статью о женщинах лёгкого поведения, которая принесла ему известность. А потом он позвонил. Мы встретились, и у нас был роман.

Жених

   Повстречала я однажды душевного человека. Он дарил мне цветы и некоторые товары из комиссионного магазина, где работал продавцом.

   По образованию он был электрик, но электрик из него не получился. Тогда он решил стать бизнесменом и в течение двадцати лет упорно пытался проникнуть в мир бизнеса. Ему не везло. Неудачи он объяснял своей исключительной порядочностью. Одним из примеров этого качества он считал факт, что всегда давал деньги на аборты женщинам, с которыми встречался. На детей он смотрел с умилением. Особенно на моего ребёнка. У него дома над кроватью висела фотография кота. «Это был мой единственный друг», – говорил он со слезами на глазах. Когда в очередной раз у него завелась женщина, с ней завёлся и кот. Она была негодяйка. На одни аборты он извёл кучу денег. У них был один размер ноги. Она надела его кроссовки и ушла к другому. Кота он не отдал ей принципиально. Сам ухаживать за животным был не в состоянии. Единственного друга пришлось усыпить…
   Выслушав эту историю, я подумала: «Надо же, какой чувствительный. До сих пор переживает потерю кота и кроссовок». Через месяц после нашего знакомства он стал приходить ко мне обедать каждый день, через два – ещё и ужинать, а через три – уже и завтракать. Он приучил моего сына называть его папой. Мы подали заявление в загс. За несколько дней до бракосочетания он пришёл просить у меня денег в долг. Причём назвал именно ту сумму, которую я скопила за всю свою трудовую жизнь.
   «Какой проницательный!» – подумала я и сказала, что денег у меня нет. Вечером того же дня мне позвонила его мама и категорическим голосом заявила, что, если я денег не дам, в загс он не придёт. Денег я не дала. В загс он не пришёл. Я тоже.

С серьёзными намерениями

   Захотелось Нинке любви, а главное – понимания. Еде взять? Решила дать объявление в газете: хочу, мол, познакомиться с психоаналитиком. И вся я из себя молодая, красивая…
   – Почему с психоаналитиком? Почему уж сразу не с психиатром? – спросила подруга.
   – С психиатром рано. А вот психоаналитики людей понимают. Люди перед ними раскрываются. Глубоко.
   – Раскрываются глубоко… Может, тебе лучше с дантистом или с гинекологом?
   – Нет. Вот хочу психоаналитика. Звучит очень интеллигентно.
   Вобщем, дала Нинка объявление, и посыпались ответы. Но вскоре поняла она, что отвечают ей не врачи а пациенты. Вкрадчивыми голосами рассказывали они, что глубоко знают предмет, но работают не по специальности – зачем мелочиться, если есть более яркие таланты, а работают они известными режиссёрами, крупными бизнесменами, знаменитыми писателями. Некоторые сразу просили её сесть, чтобы не упала, когда узнает, с кем имеет дело, и называли фамилии, часто упоминаемые в прессе. На встречу же приходили дрожащие, странные существа, одетые, во что Бог пошлёт, и у Нинки при виде их появлялось такое выражение лица, что это вызывало вспышки агрессии. И самое ужасное, что у всех у них был определитель номера, так что, несмотря на то, что им сразу давали понять – контакт не состоялся, они начинали сосредоточенно названивать. Но Нинка не теряла надежду, хотя шла на очередную встречу, вооружившись на всякий случай каким-нибудь предметом домашнего обихода. К тому времени она уже знала, что есть два вида маньяков: занятные и занудные. Занудные – страшнее.
   Дальше – хуже. Всё продолжалось до тех пор, пока на её объявление не ответил один бесцветный голос и, ничего не обещая, предложил встретиться. Это был огромного роста качок, одетый очень просто, во всё новое: тёмно-синие джинсы, белая майка, белые кроссовки. «Не бойся меня», – сказал он.
   Раньше он был боксёром, потом работал телохранителем. А в последнее время у него была стабильная работа санитара в психбольнице в отделении для буйных.
   «Самоубийца», – слышала Нинка шёпот за спиной, где бы она с ним ни показывалась.
   Но внешность обманчива – в общении он был настолько лёгким и ненавязчивым, что, находясь рядом, можно было напрочь забыть о его присутствии.
   Единственным недостатком был его музыкальный вкус – сложнее «Аббы» он не слушал.
   Когда Нинка включила Бьёрк, он сказал, что может посоветовать хорошие успокоительные таблетки.
   Вобщем, и с ним Нинка тоже не стала, решив, что лучше быть убитой маньяком, чем медленно умирать от скуки.
   И пошла Нинка искать дальше.

Уж и помечтать нельзя

   Ещё с первого класса я знала, что живу в самой лучшей на свете стране, за пределами которой люди только и делают, что страдают. Я думала: «Какое счастье, что я живу в Советском Союзе, а не на каком-нибудь Диком Западе!»
   И по этому поводу я должна была посвятить свою жизнь служению этой стране, забыв о личных интересах. Вот я и написала в сочинении на тему «Кем я хочу быть», что хочу стать дояркой. Такая профессия казалась мне высшей формой самоотверженности. Тогда, в семь лет, я не могла додуматься до того, что есть профессии и похуже, например санитарка в психбольнице. Здесь, в Швеции санитарки всюду требуются и, если человеку больше некуда податься, остаётся только туда. Надраивая унитазы в моей психушке я, совсем как в детстве, думала: «Как же мне всё-таки повезло: живу в экологически чистой, безопасной стране, не голодаю, у меня шикарная по советским стандартам однокомнатная квартира. И должна я плакать от благодарности, что меня здесь приютили и дали возможность работать».
   Всё это хорошо, только я чувствую, что слабею и деградирую не по дням, а по часам, что такая работа катастрофически сказывается на моей внешности. И скоро я совсем потеряю товарный вид. Подружки посоветовали в срочном порядке найти богатого мужа. И я сосредоточенно начала искать: через Интернет, по престижным клубам, по объявлениям в газетах – вобщем, всеми возможными способами. И вот, наконец, нашла принца на белом коне.

   Мой вороний райончик, населённый восточными иностранцами, крейсером врезался в райский уголок, где стояли красивые виллы, в которых жили крутые шведы, и его вилла была в ста метрах от моего дома. Я, не зная этого, долго объясняла, как добраться до меня из центра Стокгольма. Он внимательно слушал, переспрашивал детали – куда свернуть, какие магазины по пути попадаются. Я так старалась навести красоту, что ему пришлось прождать меня десять минут. Он даже испугался – туда ли он приехал. И вот я вышла во всей своей восточной красе. Он стоял на фоне новенького белого «мерседеса» и улыбался. Мы поехали обедать в шикарный ресторан при его гольф-клубе. Во время обеда он рассказывал о себе. Он директор крупной компьютерной фирмы и в свои пятьдесят лет мог с уверенностью сказать, что прожил счастливую жизнь, полную интересных поездок, воплощённых замыслов и всё у него было хорошо.
   – Бывает ли плохо? – спросила я.
   – Бывает. По утрам, когда я просыпаюсь и вижу лицо моей жены.
   Он очень любил свою жену, но не прошло и тридцати лет, как любовь кончилась.
   – У меня впереди ещё пятьдесят лет активной жизни, – продолжал он. – Я хочу любви, хочу детей.
   На прощанье он страстно облобызал меня, сказал, что уезжает в командировку, будет писать и звонить. По утрам мне приносили розы, каждый день от него приходили любовные письма с открытками, а названивал он денно и нощно. Надраивая полы в психушке, подмывая психов, собирая грязное бельё, я думала, как буду жить в красивом особняке со своим принцем и купаться в роскоши. И вот когда я совсем погружалась в свои розовые мечты, на меня падала Муму – огромная шестидесятилетняя сумасшедшая, которая любила подкрасться сзади, наброситься и с силой навалиться на меня. С помощью двух санитарок меня вырывали от Муму. Психи меня любили по-своему. В мои обязанности входило не только обихаживать, но и развлекать сумасшедших, а также есть вместе с ними. Это было ужасно.
   Мой будущий муж говорил, что я работать не буду. Зачем? Он и так хорошо зарабатывает. И вот, наконец, он приехал. Он оглушил меня ещё одним шикарным рестораном. Мы сидели за столом, уставленным всякими яствами, а вокруг отдыхала стильная публика, в ряды которой я в своей рванинке не вписывалась.
   – Ты одета скромно, но со вкусом, – прочитал мои мысли будущий муж. – Если тебе здесь не нравится, мы можем посидеть в одном тихом уютном баре.
   Вскоре мы сидели в этом тихом уютном баре, который располагался при гостинице.
   – Знаешь, я тут номер снял.
   – Это зачем?
   – Я порядочный человек, и честно тебе скажу: мой развод через три недели. Моя жена страдает. Я не хочу, чтобы она знала о нашей любви. Она моё прошлое. Ты моё будущее.

   Квадратная камера номера была совсем, как моя квартира, только без плиты: кровать, вешалка, стол.

   Он смотрел на меня с надеждой. Сидели молча. Я откровенно себе призналась, что в этот вариант я не верила. Но с другой стороны, он казался мне простым, как герой комикса. Я, как уборщица, думала, что маленькую душу, как маленькое помещение, легче содержать в чистоте. Но с позиции уборщицы, как с дешёвых мест в театре, плохо видно сцену жизни. Директор крупной компьютерной фирмы не мог быть идиотом.
   Мы провели в номере около часа. Он сказал, что наши отношения вступили в новую фазу. Теперь мы связаны на всю жизнь. На следующий день я получила от него очередной букет роз и письмо, в котором он подробно описал, как мы проведём наш медовый месяц. К этому письму была приложена копия факса. Он заказал для нас гостиницу в Ницце, на берегу моря.
   – Кстати, а где сейчас твоя жена?
   – В отпуске. Поехала к родителям, чтобы получить поддержку и утешение. Завтра возвращается.
   На следующий день не было ни звонков, ни писем, ни роз. Я подождала недельку, потом позвонила. Автоответчик сообщил мне, что супруги Свеннсон уехали на десять дней отдыхать в Ниццу. Прошло две недели. И хотя мне всё было ясно, я решила позвонить ему. Услышав мой голос, он положил трубку, а через полчаса раздался звонок в дверь. На пороге стояла женщина, похожая на смерть.
   – Так вот ты где ютишься… – она вошла без приглашения и с глубоким презрением оглядела мою шикарную по советским стандартам квартиру. – Богато живёшь. И вот отсюда ты собиралась переселиться в мой особняк? Не удивляйся. Я все про тебя знаю. Он мне рассказал.
   – Хороший у тебя муж.
   – Тем и хорош, что мой. Я его не ревную к санитаркам. Санитарки всегда нужны.
   Она ушла, хлопнув дверью. Я подумала, что, наверное, в Швеции существует три пола людей: мужской, женский и иностранный. Эта мысль привела меня в ярость. Я набрала номер:
   – Слушай, парень, если тебе ещё раз захочется потрахаться, не предлагай замуж – предложи выпить!
   – Не надо так кричать, – спокойно ответил мой принц. – Я тебя не обманывал – я мечтал. А за то, что ты сейчас тут названиваешь и нас нервируешь, я на тебя в полицию заявлю.
   И заявил.

Нинкины игры

   – Куда это ты, Нинка, намылилась? – потрёпанная дворняжка Любка, окружённая своим вечно голодным потомством, задорно скалилась.
   – Да на пляж иду, шкуру подшелковить, – ответила Нинка, и поплыла, виляя бёдрами, мимо старух, сидящих в ряд на лавочке и обзывающих её шёпотом по-всякому, мимо стоящих за углом дома алкашей Коли, Саши и Гены, сгрудившихся цветком трилистника, прячущим внутри себя, как тычинку, бутылку водки, мимо прислонившихся к стене покуривающих трудных подростков.
   Вышла, наконец, на большую дорогу и махнула белой ручкой – чаще всего везло, но иногда не получалось. Проехала набитая мужиками машина, чуть притормозила, но Нинка отрицательно покачала головой – машина поехала дальше. Из пяти, сидящих в ней, один, кареглазый, популярный певец, повернул свою кудрявую голову в Нинкину сторону в последнюю очередь.
   – Правильно смотришь – сисястая какая! – заметил тот, кто сидел за рулём.
   – Я её знаю, – томно отозвался певец.
   Солнце то светило, то гасло, что действовало на нервы всем отдыхающим на пляже. Нинка этого не замечала – она спала. По пляжу слонялись вислобрюхие и скелетобразные пенсионеры. Вздутые дряблые ноги остановились над Нинкиной головой:
   – Ну и купальничек!
   Купальничек был действительно маловат, и одна грудь вываливалась наружу. Дрябломясый пенсионер в семейных трусах, выпятившись вперёд, гнусно облизывался.

   – А ты, старый хрен, купи своей жене такой купальничек и смотри, а тут нечего, – прикрикнула на возбудившегося пенсионера его ровесница.
   Солнце надолго погасло. Нинка проснулась вся замёрзшая. К ней подошёл ещё один загорающий:
   – Девушка, уже восемь часов, а вы всё не уходите, нас дома жёны ждут, мы не уйдём, пока вы не уйдёте!
   Нинка быстро оделась, собралась и дёрнула оттуда с мыслью: «Только бы не было хвоста».

   – Девушка! – раздался пронзительный юношеский фальцет. Нинка сказала себе: «Спокойно, только не оборачивайся». Идти по аллее пустого парка было холодно и страшно.
   – Ну, девушка! – на этот раз был дуэт.
   «Так! Следующий сигнал будет трио, потом квартет, и потом групповик!» – запаниковала Нинка. Преследователи быстро догнали её.
   – Давайте познакомимся. А девушка!
   Их было двое. Обоим лет по восемнадцать. Один высокий, стройный, красивый. Другой маленький, смешной, лопоухий.

   – Горе у меня, ребята, хочу побыть одна.
   – Какое горе? Вы такая молодая, симпатичная.
   – А такое: я профессиональная проститутка, была сегодня у врача, он сказал, что у меня неизлечимая венерическая болезнь. Понятно?
   – Это неправда, – хором ответили мальчики.
   – Пойдём, проверим.
   – Пойдём, – с мрачной страстью сказал красивый.
   – Нет, ты этого не сделаешь! – в ужасе воскликнул его дружок.
   – Раз решил, пошли, – злорадно улыбнулась Нинка.
   – Я тебе завтра руки не подам, прощай, – сказал некрасивый мальчик красивому и быстро пошёл по аллее вперёд.
   Солнце решило взять реванш в конце дня. Раскалённая бетонная набережная казалась самым жарким местом на свете.

   – Когда надо, оно не светило, в парке и на пляже был такой собачий холод, правда? Ты ещё не передумал?
   Мальчик весь мокрый от пота молча шёл рядом с Нинкой.
   – Как тебя зовут-то?
   – Сергей.
   – Мы уже совсем близко.
   Они остановились у подъезда.
   – Сергей, ты подожди здесь пару минут, я поднимусь наверх, посмотрю, а то вдруг родители дома, потом свистну с балкона.

   Она поднялась на лифте на пятый этаж, вышла на площадку, достала из сумочки пачку сигарет, выглянула в окно. Сергей всё ещё стоял у подъезда. Она села на подоконник и закурила. Через пару минут он пошёл прочь – сначала медленными шагами, потом быстрее и быстрее и, наконец, бросился бежать со всех ног.
   «Беги, малыш, беги. Я бы с удовольствием спросила у своих родителей, можно ли привести тебя домой, если бы они у меня были, а потом, я живу не в этом доме, и, вообще, не приставай к незнакомым девушкам на улице, а то правда что-нибудь подцепишь. Вот тебе на прощание от меня воздушный поцелуй». – И она отпечатала на пыльном стекле окна губы в розовой помаде.

Милиционер

   – Живодёров Владимир Павлович, старший лейтенант, – несколько смущённо представился он, когда мастер кликнул меня к выходу.
   – Зинк! Тут тобой молодой, красивый интересуется!
   Я очень удивилась. Мною тогда никто не интересовался. Оказалось, на меня пало подозрение в причастности к преступлению. Мне это даже польстило, хотя очень быстро выяснилось, что ни к чему я не причастна.

   На этом интерес ко мне должен был быть исчерпан, но «молодой, красивый» взвесил взглядом мою тушку и предложил посидеть «в одном месте». Этим местом оказалась гостиница, в которой он работал, довольно шикарная.
   Он угостил меня белым вином и осетриной. Мы стали встречаться. Обычно мы сидели в буфете. Вова учил меня жизни. Я слушала и ела осетрину. Я понимала, что всё это не просто так. Однажды он спросил, хочу ли я жить интересной жизнью и ни в чём себе не отказывать?
   Для этого мне нужно будет соблазнять ответственных работников, с которыми Вова будет меня знакомить, а потом мы будем их злостно шантажировать…
   Я сразу согласилась. Глоток свободы! Я почувствовала себя избранницей.

   Как-то я сидела в буфете. Передо мной стояла недопитая бутылка вина и тарелка с бутербродами с осетриной. В меня уже больше не лезло. Вова неожиданно куда-то сорвался. Ко мне за стол села девушка в больничной мужской пижаме и матерчатых тапочках. В мельтешащей толпе туристов она, может, и сошла бы за хиппующую иностранку, но при ближайшем рассмотрении выглядела плачевно.

   – Можно, я доем?
   – Пожалуйста. Хотите вина?
   Её звали Вера. Она проникла в гостиницу с группой туристов, увидев, как я вхожу туда с Вовой, и хотела выяснить, кто я такая, потому что она тоже встречалась с Вовой…
   Доев осетрину и допив вино, она с обидой сказала:
   – А мне он только пиво покупает.
   Оказалось, он ей тоже предложил идти дорогой шантажа…

   Мы задумались: зачем Вове – видному, опытному мужчине двадцати семи лет, – зелёные сопли, вроде нас? Мы посмотрели друг на друга в ожидании ответа. Вера ждала от меня большего – мне всё-таки почти двадцать, ей только-только восемнадцать.
   Но теплилась надежда – в собственных глазах я была раскрасавицей, а Вера – чмом болотным.
   Поэтому я ожидала поблажек к своей особе.
   Вскоре позвонил Вова и по-хозяйски сказал:
   – Твой выход.
   Я не решилась возразить.
   Он принёс шикарные, но поношенные вещички. Я надела эти переходящие награды, накрасила губы, и Вова повёл меня в номер. Клиент был похож на беззубого вампира. Мы выпили по рюмке коньяка. Вова ушёл, подмигнув на прощание.

   В той конкретной ситуации я представлялась себе очаровательной жеманницей, воображала процесс соблазнения в стиле рококо с целованием ручек и любезностями. Я думала, что больше чем расстегнуть кофточку, от меня не потребуется. Потом влетает Вова с фотоаппаратом, а я исчезаю со сцены.

   Клиент завёл разговор о сексе и потребовал конкретных действий. Подобные заявки вызвали у меня искреннее удивление.
   – Что за дела! Мы так не договаривались!
   Я была с ним полностью согласна. Кроме того, я чувствовала, что Вова за дверью не стоит. Я открыла дверь. Так оно и было.

   Я ушла, пообещав, что скоро вернусь с Вовой, но не сделала и пары шагов, как меня задержали без всякого основания и препроводили в отделение. Там мне вменили в вину такие грехи, в которых я ни сном, ни духом, сказали, что я давно на учёте и что меня ждут большие неприятности. Я преступница, а все остальные участники этой истории белые и пушистые. Отпустили меня поздно ночью.
   Я вбежала в метро перед самым закрытием. Сидя в вагоне, я судорожно всхлипывала: «Со мной всё кончено!»
   Кроме меня в вагоне был ещё один человек. Казалось, он не обращает на меня внимания. Мы вышли на одной остановке. Он подошёл ко мне и сказал:
   – Вы очень красивая.

   Он был пьян. Мне было одиноко. Он увязался меня провожать. Дорогой я рассказала ему о случившемся. Выслушав меня, он несколько протрезвел и с достоинством произнёс:
   – В нашей стране такого быть не может!

   Я взглянула на него совершенно просохшими глазами и обнаружила, что он красив этакой плакатной красотой строителя светлого будущего.
   – Ты кто?
   – Я – коммунист…
   Я перевела разговор на другую тему. Мы дошли до моего дома, вошли в подъезд. Он взял меня за руку и сказал:
   – Поговорили и хватит. Пора заняться делом, – потом добавил: – Ты мне нравишься, не заставляй меня причинять тебе боль.

   В другом состоянии я бы, наверное, испугалась, но в свете последних событий меня разобрало задорное веселье. Мы стали молча бороться. Он был довольно сильным, но и я не даром была ударницей труда на родном заводе. Он понял, что со мной не справиться.

   В подъезд вошёл сосед с собакой. Прекрасный коммунист ударил меня ребром ладони по уху, обозвал сукой и убежал. От удара у меня в голове стал разливаться малиновый звон, и с ним пришло чувство, что теперь у меня начинается полоса удач. Я пришла домой и со счастливой улыбкой сказала, что меня только что чуть не изнасиловали.
   – Что ещё нового? – спросила мама.

   Я рассказала ей про Живодёрова. Против обыкновения мама не обрушила на меня бурю гнева. Она написала на Живодёрова заявление. Одновременно на Вову пришло ещё несколько заявлений такого же содержания.

   Вову понизили в должности. Он стал участковым в одном из отдалённых районов. Мы с Верой пришли его навестить. Вова делил свой рабочий кабинет с несколькими другими сотрудниками. Это была комната с дощатым полом и коричневым от подтёков потолком. В кургузой милицейской форме он был очень смешной…
   – Вовочка, мы тебе пряников принесли! – сказали мы, давясь от смеха.
   Вова потянулся к кобуре.
   Но темперамент у него был так себе.
   Прошло много лет. Забылись старые обиды. Вера вышла замуж и уехала в Париж, а Вова работает участковым и, говорят, неплохо имеет, наезжая на вьетнамцев, ведущих нелегальную торговлю часами-трусами на его участке.

Рэкетир

   Были жаркие июльские ночи. Мы ездили купаться куда-то в район метро «Молодёжная». С ним всегда были его друзья с жёнами и детьми, такие добродушные, солидные. Никогда бы не подумала, что они рэкетиры.

   Однажды он позвонил ночью и попросил приехать к метро «Молодёжная», оттуда он меня заберёт. Я остановила первого попавшегося частника и поехала. По дороге частник вдруг свернул в глухой переулок и остановился.
   – Ну? – сказал он.
   – Что – ну?
   – Давай.
   – Я плачу за проезд деньгами.
   – Да?!
   Мы поехала дальше. Приехали к метро. Несмотря на поздний час, там было полно людей, и народец был какой-то странный, озабоченный. Шёл позитивный торг, обмен и т. д.

   Я старалась не смотреть по сторонам, села на пустую скамейку. Вдруг раздался скрип тормозов, на скорости подъехала милицейская машина. Все бросились врассыпную. Я спокойно сидела на скамейке. Из машины вышли гуськом молодые милиционеры. Последним вышел товарищ постарше, в штатском. Вся эта процессия направилась ко мне.

   Я сидела на скамейке в коротком белом сарафане и выглядела, как пирожное на тарелке. Первый милиционер подошёл ко мне, состроил пальцами козу рогатую и сюсюкающим голосом сказал:
   – У-у-у… Какая девочка хорошая, а как девочку зовут?
   – Это не ваше дело! – официально ответила я.
   – А девочка с нами знакомиться не хочет! – пожаловался милиционер.
   – Сейчас мы эту девочку заберём, – вальяжно ответил штатский.
   Он подошёл поближе и увидел, что я гораздо старше, чем показалось издали.
   – Вы, наверное, хотите проверить мои документы? – все также, давя на официал, спросила я.
   – А они у вас есть?
   – Конечно.
   – Ну, покажите.
   – Сперва предъявите ваше удостоверение.
   – Что вы здесь делаете?
   – Жду своего молодого человека. Он сейчас подъедет. Насколько я знаю, законом это не запрещено.

   После взаимной проверки документов они уехали, и ко мне подъехал другой вид захватчика – «жалельщик».
   – Девушка, вы такая одинокая! Вас, наверное, из дома выгнали?
   – Я живу у себя дома одна… Но вот вы неправильно со своей стороны заметили, что я одинокая девушка.
   Из окна машины на меня смотрело человеколюбивое лицо.
   – Мне кажется, вам плохо. Что вы здесь делаете?!
   – Жду своего молодого человека.
   – Он не придёт.
   – Придёт.
   – Видите ту башню. Она сдвинется, если он придёт.
   В этот момент подъехала машина, из окна которой торчали накачанные бицепсы. Это был мой со своими.
   – Ребята! Смотрите на ту башню. Она сейчас сдвинется.
   «Жалельщик» нажал на газ и умчался.

   Я называла своего рэкетира Рембочкой. Одна знакомая манекенщица сказала, что он пишет стихи. Действительно, милые стихи, только очень романтичные:

     Вот ты ушла, и имя опустело,
     И до меня тебе совсем нет дела…

   И ещё он любил звонить своей невесте, когда занимался любовью с другими. Его невеста была дочкой большого начальника и после свадьбы поехала за ним в Сибирь, по месту заключения мужа.

   Через месяц после свадьбы он пришёл и завёл разговор о том, что место любовницы гораздо более приятное и выгодное. Потом он рассказал об ещё одной выгодной и увлекательной роли – роли путаны. Рембочка сказал, что он позаботится о моём материальном благополучии, устроив меня путаной в одном шикарном месте. Правда, мне придётся заплатить крупную сумму, но это быстро окупится. Сумму эту нужно дать как можно скорее, пока есть свободная ниша.
   Он позвонил и нетерпеливым голосом спросил:
   – Достала деньги?
   – Ты меня любишь?
   – Люблю. Деньги достала?
   – Если ты меня любишь, то будешь любить и без денег. Будешь любить без денег?
   В ответ была тишина.

   Моя знакомая манекенщица сказала, что у него были большие долги и к тому же он был под следствием.

Бизнесмен

   Костик Дидонов медленно проезжал на своём идеально чистом «мерседесе» мимо дорогих ночных клубов перед самым закрытием. В фокус Костика попадали дамочки, входящие в одинокую ночь, как в холодную воду. Дамочки, тихо переругиваясь с дорогими, наглыми приклубными таксистами, торопились сесть в проходящие такси подешевле.

   Дидонов выбирал такую, чтобы ещё ничего, и тормозил.
   В серебристом окне своего «мерседеса», как в картинной раме, он выглядел интеллигентным, спокойным и обеспеченным. Перед дамочкой открывалась дверь. Из салона машины уютно пахло дорогим парфюмом. Внутри был идеальный порядок. Костик со скучающим видом спрашивал, куда подвезти.
   Дорогой рассказывал байку, как случайно захлопнулась сейфовая дверь его квартиры, как не удалось снять дешёвый (за сто долларов) номер в гостинице, и теперь он катается до утра, а утром у него аукцион.

   В этой истории было много проколов, но в конце бездарно потраченной ночи хотелось верить, что появился наконец такой солидный, состоятельный бизнесмен, который положит конец одиноким скитаниям, обеспечит и защитит.

   Без машины он выглядел рачком, лишённым раковины. Мы сидели на кухне и пили чай. Он осторожно выспрашивал меня, на какие средства я живу. Родители помогают? Муж содержит? Работаю? Еде? Я сочинила версию не менее дырявую, чем его собственная. Но он сделал вид, что поверил.
   Потом он стал рассказывать о себе. Занимается бизнесом, в частности антиквариатом. В связи с этим много ездит по миру. Был женат два раза. У него трое детей. Содержит обе семьи. Когда мы узнали друг друга ближе, мы друг другу не понравились, но оба сыграли полную очарованность.

   У нас начались странные отношения. Мы не были друг для друга реальным вариантом. Это была взаимная испытательная прогонка. Проверка силы имиджа.
   Через две недели я знала, где он живёт и работает (контора типа «Рога и копыта»). Он не знал, что я знаю. Он говорил, что живёт с мамой. Я спросила, знает ли мама, что мы встречаемся. Он сказал, что знает:
   – К моим женщинам у неё предвзятое отношение. Родительская ревность.

   Он сказал, что уезжает по делам дня на два и попросил у меня в долг 1000 долларов. Я сказала, что могу дать только 500. Я поехала провожать его в аэропорт. Он сказал, что вернёт деньги сразу же по приезду. Я прождала месяц. От него не было никаких вестей.

   Я позвонила в дверь его квартиры. Мне открыла пожилая женщина. Я представилась и объяснила причину моего визита. Она тоже представилась. Это была его тёща. Она показала мне фотографию дочери – чем-то похожа на меня. Сейчас она была на последнем месяце беременности. Костик появился у них год назад.

   Я встретилась с Костиком на следующий день. Он был очень грустным. Он вернул мне деньги и даже на пятьдесят долларов больше. На эти 50 долларов я сдуру купила себе босоножки, которые потом невозможно было носить.

Провинциал

   Трое новых русских из города Старые Кучумы приехали гулять в Москву. Культурные ценности столицы интересовали их мало. Их интересовали кабаки и бабы. Старокучумцы мечтали познакомиться с настоящими путанами, но путаны даже разговаривать с ними не стали, хотя старокучумцы называли такие цены, за которые, особенно не задумываясь, сами бы отдались. Московские кабаки их разочаровали и оглушили астрономическими ценами.

   К вечеру старокучумцы пришли к выводу, что дома и кабаки лучше и бабы сговорчивей. Но пора было подумать о ночлеге. На дорогие гостиницы денег у них не было, а в дешёвых не было свободных мест. Старокучумцы решили снять каких-нибудь баб с ночёвкой. Но москвички спешили мимо и, если кто-то откликался на гусарские заигрывания, то это были пугающего вида разбойницы.

   Мне навстречу вышли трое – два здоровых и один маленький посередине. В их бравых речах слышалось звяканье пустого бидона. Говорили двое здоровых, маленький молчал. Он был у них босс и с удовольствием наблюдал, как распинаются подчинённые. Подчинённым очень хотелось проявить расторопность, но, увы, этого им было не дано. Мне в этот день было скучно. Они меня рассмешили. Я сказала:
   – Знаете что, я могу предложить вам ночлег за скромную плату, но без всяких поползновений (приползновений), а то я живу в коммуналке и у меня 12 соседей. Если что, сами понимаете…

   Они тут же согласились. Мы приехали ко мне. Я указала им место, где они будут спать. Они разделись, накрылись общим одеялом и тут же уснули. Утром, когда лихая тройка вылезла из-под одеяла, я увидела, что двое здоровых были, как глиняные колоссы, рыхлыми и бесформенными, а маленький был словно отлитая из металла статуэтка, изящный и мускулистый.

   Старокучумцы решили продолжить столичный загул, но с меньшими амбициями. Они спросили, не соглашусь ли я просто пообедать с ними в каком-нибудь не очень дорогом, но приличном ресторане и не найдётся ли у меня нескольких подруг для компании. Подруг, готовых пообедать на халяву, у меня было достаточно. Во время обеда, как и в прошлый раз, говорили два здоровых, а маленький наблюдал за происходящим, словно перед ним разыгрывается спектакль. Как звали двух здоровых, не помню, а маленького звали Лёня Ленин. Почти как Ленина. Чем больше я смотрела на него, тем больше он мне нравился. Я решила узнать его поближе. Обед кончился, и я пригласила всех к себе на чай. Ребята купили с собой шампанского. Мы сидели в комнате. Было тесно и скучновато. И тут я вспомнила, что у меня есть заначка. Как-то я решила попробовать травки. Один знакомый принёс пару раз это курево. Особого впечатления оно на меня не произвело, и последний косяк я даже пробовать не стала. Вот и предложила его раскурить. Гости проявили к предложению ханжеский страх, и только Ленин оказался без комплексов. Мы раскурили с ним косяк, и косяк оказался настоящим. Словно красный мак пророс в груди горячим ростком и распустился жаркими колышущимися лепестками.

   В этом косяке был эликсир любви. Пламенное чувство встало на рельсы и пошло-поехало. Несколько дней Лёня жил у меня. Его свита, как неприкаянная, моталась по Москве. Им было велено не маячить перед глазами. Они проклинали неожиданный Лёнин роман и ненавидели москвичек. Но вскоре деньги у них кончились совсем, и пора было возвращаться в Старые Кучумы.

   Мы стояли на автовокзале.
   – Хочу подарить тебе что-нибудь на память, – сказал Лёня.
   – Не трать денег.

   Лёня настаивал. Я выбрала в какой-то лавчонке тонкую индийскую кофточку, которую потом, как ни странно, носила долгие-долгие годы.
   – Да, один нескромный вопрос: ты не могла бы достать валюту?
   В те годы за валютные махинации можно было схлопотать долгий срок. Я пообещала помочь. Лёня оставил адрес своего офиса, и мы расстались.

   Довольно долго я мысленно разговаривала с Лёней, пока не подвернулась валюта. Я взяла такси и поехала в Старые Кучумы. Дорога заняла три часа. Я разыскала Лёнин офис – это была бревенчатая избушка. Оттуда вышла бабуся в платочке. Она была чем-то вроде секретарши. Лёниного адреса, понятно, не дала. Я узнала его в справочном бюро. Девушка заглянула в картотеку лишь для вида. Тут все друг друга знали. Я позвонила в Лёнину дверь. Мне открыла русская красавица, кровь с молоком.
   – Я к Лёне по делу.
   Она метнулась в глубь квартиры, и там вскипел сдавленный шёпот. Вышел Лёня.
   – Ты валюту просил. Я привезла.

   Лёня взял меня за руку и повёл на улицу. Мы зашли за бетонную стену. За ней стояли в ряд мусорные контейнеры. Лёня прислонился к стене.
   – Чума! Я думал: уехал – и все прошло. И вот ты здесь…

   Было такое чувство, будто мы снова раскурили тот косяк. Мусорные контейнеры наполнились розами, а голуби и вороны, что рылись в помойке, превратились в райских птиц.

   Всякий раз, когда на меня накатывает буря чувств, моё «я» выходит из меня, стоит и созерцает сотрясающееся от переживаний тело:
   – Надо же! Как натурально! Как трогательно!
   С этого момента наш роман вошёл в новую фазу. У Лёни от прилива чувств случился микроинфаркт. Наверное, поэтому он сказал, что сразу все деньги за валюту отдать не сможет. А потом мы поехали гулять в Загорск. Его подчинённые тоже поехали – каждый со своей любовницей.

   У одного была холёная красавица с опустошённым лицом, у другого – потасканная заводная школьница. Захватили видик с порнушкой – неотъемлемый по тем временам атрибут загула.
   Мы остановились в гостинице, бывшей когда-то монастырём. Каждой паре отвели по келье. Сначала собрались вместе смотреть порнушку. Нам с Лёней это быстро надоело, и мы пошли гулять по городу. Было бабье лето – слишком много золота для Загорска, особенно на закате. Мы гуляли дотемна. Ходили по хлипким мосткам от одного подсвеченного монастыря к другому. На пустой улице нас на медленном ходу обогнала машина с выключенными фарами. Лёня замер и напрягся.
   – Ты что, замешан в чём-нибудь таком?
   – Да, я знаю, что всё скоро кончится, – тихо ответил Лёня.
   Из дома, у которого остановилась машина, вышла весёлая компания. Лёня облегчённо вздохнул, и мы пошли спать.

   В течение трёх месяцев мы часто встречались и прекрасно проводили время. Лёня постепенно отдавал мне долг за валюту.
   – А что будет, если не отдам?
   – Да ничего не будет.
   Когда, наконец, он полностью расплатился, я вздохнула с облегчением, а он заплакал.
   У него жена забеременела.
   – Так это же прекрасно! – сказала я.

Гипнотизёр

   – Такие люди, как ты, не должны работать с такими детьми, как мы, – солидно сказал мне трёхлетний мальчик, похожий манерой держаться на важного начальника в миниатюре.
   Его двухлетняя сестра согласно чмокнула соской в виде зубов вампира и взмахнула чёрной мантией – она была в костюме графа Дракулы. Старший брат изображал кислую тыкву. День всех святых.
   Я – злая фея, разрисовываю детские лица. Интереснее работать с теми, кому не навязана конкретная роль: это дети эльфы, воины – партизаны из придуманной мною сказки, мои гордые герои.
   Есть дети, как дети, – их мягкость умиляет и успокаивает, приятно слышать их лепет, они вкусно пахнут, их глаза полны любви, души полны доверия, их интерес и фантазия безграничны. А есть дети – взрослые. У них замкнутые лица взрослых, переживших трагедию. Хоть они и пребывают в этом мире, но связь и интерес к настоящему как бы отсутствует. Такие дети бродят среди детей-детей, как чужаки. Из-за нарушенной связи с настоящим их развитие запаздывает. Они ни с кем не разговаривают, ни с кем не играют.
   Иногда, стряхнув с себя оцепенение, такие дети приходят в ярость от своего несоответствия. И тогда они вламываются в игры детей-детей и разрушают их.
   Нянечки и воспитательницы предпочитают к таким детям не прикасаться.
   Таким был Толик. Он прохаживался среди детей, как медведь-шатун среди деревьев. Толик мог без причины ударить или сломать игрушку.
   Все давно махнули на него рукой.
   Как только дети меньшей весовой категории начинали играть вместе – Толик тут как тут. Это было его единственное развлечение.
   Машенька и Белка стали играть в салочки вокруг круглого стола. Сначала Белка гонялась за Машенькой. Догнала. Потом наоборот. И вот Толик идёт. Воспитательницы рядом нет.
   – А теперь Белка опять будет Машеньку догонять, – говорит Толик и сжимает кулаки.
   У тут Белку осенило!
   Она побежала за Машенькой, растерянно улыбаясь:
   – Я не знаю, что со мной такое? Не хочу, а бегу!
   Машенька сразу поняла.
   Толик включился, как будто в глазах замигала лампочка «связь есть». Он бережно принял подаренный ему секрет. С тех пор он никого не бил.
   Он стал гипнотизёром.

Розовый развод

   Любимые девяностые. На гладильной доске бокал вина. Я глажу рубашки мужа. Люблю гладить. Люблю его рубашки. Он сидит рядом с бокалом вина. Мы оба довольные, счастливые – мужчина и женщина в расцвете сил. Завтра наш развод.
   – Может, не дам я тебе никакого развода. Очень мне нравится, как ты рубашки наглаживаешь.

   За пять лет до этого он приплыл в Таллин на яхте друга.
   Не подозревая об этом, я тоже оказалась в Таллине, как турист.
   В холле гостиницы я увидела моего будущего бывшего мужа: сокровище, которое чудом в этот момент оказалось ничьим, – высокого, стройного, мускулистого, покрытого бронзовым загаром шведа. Спросил телефон. Был знойный август.
   Как заморосили ноябрьские дожди, так раззвонился: приезжай и приезжай.
   Едва знаю. Куда? Зачем? Друзья в один голос говорят:
   – Шанс!!!
   Приехала. Швед встретил меня, отвёз домой и пошёл на работу. Огляделась – вокруг совсем не люкс. А что ждать от разведённого, многодетного учителя физкультуры? Малогабаритка в панельном доме. Стиль – шестидесятые. И с тех пор всё не мыто. Я убрала, сходила в магазин, приготовила поесть. Через три дня он на мне женился.
   А что? Красавец. Не пьёт, не курит. Какая-никакая постоянная работа, квартира, машина, дача, яхта.
   После долгих формальностей, выписавшись из Москвы, приехала на жительство к мужу. Думала, придумаю какой-нибудь бизнес «между – здесь» на разнице потенциалов и буду ездить туда-сюда. Многие так делали. Муж вроде был не против. Но когда я окончательно приземлилась и вопрос встал конкретно, он вдруг резко изменил точку зрения:
   – Никуда ты ездить не будешь. Будешь жить и работать только здесь.
   Кем? Мои русские дипломы в Швеции не имели ценности. Содержать меня и оплачивать моё обучение муж, разумеется, не собирался. Он устроил меня на работу санитаркой в психбольницу и уборщицей в авторемонтную мастерскую.
   Я чапала к семи утра в психушку, оттуда к часу на курсы шведского для иностранцев, а после в авторемонтную. Одни перемещения от точки до точки занимали три часа. Всюду ходил автобус, но муж сказал: «Пешком – полезно». Дорога была покрыта галькой. Все мои лайковые сапожки на высоких каблуках быстро развалились. Муж купил мне поролоновые кроссовки, которые не успевали просыхать.
   Когда я, как загнанная лошадь, влетала в класс, моя учительница, сияющая от ненависти к восточным женщинам, говорила:
   – Посмотрите на людей, и на вас.
   «Люди» – это жёны, которые приехали в Швецию на кривых кобылах, а потом нашли более приемлемых жеребцов. Такие жёны приезжали на курс на дорогих машинах, шикарно одетые, холёные.

   Казалось, всё время шёл дождь или мокрый снег.
   В Швеции, как и в многих других странах, положение с вывозными супругами таково: нужно подождать пару лет, чтобы получить постоянное место жительства, а пока – ты лимитчик. Если твоя «половина» почувствует недовольство тобой, то может в любой момент позвонить в соответствующие органы, и тебя высылают в двадцать четыре часа. Я потеряла московскую прописку. Мне некуда было возвращаться. Моя ситуация была типичной и далеко не самой ужасной.
   Муж в первый раз в жизни почувствовал неограниченную власть.
   Моя зарплата автоматически переводилась на его счёт. Личного пространства, личных денег, личного времени мне не полагалось. Жили мы предельно экономно.
   Настало лето. Он уехал в отпуск. Я к этому времени работала в гостинице горничной. Администрация любила лимитчиков. Эксплуатировали и обманывали на чём только можно. Из зарплаты также вычитали за питание. Лимитчики – народ неприхотливый, но гадость, которой нас кормили, есть не мог никто. Уезжая, он не оставил мне денег на питание:
   – Тебя там кормят.
   Я долбила мерзлоту его морозильника, добывая оттуда то забытую сосиску, то забытый кусок бекона.
   Вдруг приходит телеграмма из Москвы: «Мама умерла».
   Я, зарёванная, явилась к друзьям моего мужа. И они, святые люди, купили мне билет.
   Мужу я оставила записку.
   Кода он вернулся через месяц домой, груда рекламы у двери и отсутствие моих вещей вызвали у него волну раскаяния.
   Он ринулся ко мне в Москву – утешать.
   – Возвращайся скорее домой и принимайся за работу, – сказал он, утешив.
   Я вернулась в Швецию. Но вскоре по делам наследства нужно было ехать обратно. Муж был крайне недоволен и стал меня доставать. Его любимая песня:
   – В Швеции так не делают, в Швеции так не сидят, не едят, не одеваются, так любовью не занимаются, того по телевизору не смотрят, того не читают, так не чихают.
   И тут я взревела как раненый медведь:
   – Да пошёл на хуй со своей Швецией!!!
   – Тише! Соседи услышат!
   – Пусть слышат! Пусть знают!
   К сожалению, мой запас шведских ругательных слов был ограничен, я перешла на английский – соседи понимали. Я орала во всю глотку, а душа моя пела.
   Это был полёт камикадзе.
   Муж меня зауважал.
   После этого жить стало легче, и я жила на две страны, как и планировала сначала.
   Муж часто приезжал в Москву. Он говорил, что русская страница в его жизни – самая яркая страница.
   Через четыре года я получила шведский паспорт.
   Бывший муж живёт на соседней улице. Расстались лучшими друзьями. При встрече по-братски обнимаемся.

Неудачник

   У нас с мамой были чудовищные отношения. Но незадолго до моего переезда в Швецию она изменилась. По моему примеру занялась рисованием и стала зарабатывать этим на жизнь. У неё появилось много новых друзей, улучшилось материальное положение. Она чувствовала себя свободной и счастливой. А главное, мы, наконец, стали друзьями. Я прислала ей приглашение в Швецию и с нетерпением ждала её приезда.
   И вдруг приходит известие, что она погибла. Сбила машина. Пьяный бандит въехал на тротуар на пешеходном переходе. Когда приехала милиция, бандит мирно спал в машине. Несмотря на факт преступления и свидетельские показания многих очевидцев, бандита отпустили, всего лишь записав его данные.
   Я приехала в Москву. Позвонила в милицию. Мне сказали: «Твоя мама переходила дорогу, её сбила машина».
   Полтора месяца я обивала пороги московских законодательных учреждений – дело не заводили. За три дня до первого московского путча шестнадцатого августа я открыла почтовый ящик. Мне в руки хлынул килограмм макулатуры. В один день ответили все организации, в которые я обращалась. В этот же день завели дело. На протяжении полутора месяцев ежедневно звонил телефон – мне угрожали кровавой расправой. Мои друзья и родственники умоляли меня бросить это дело. Квартира на первом этаже просматривалась, как аквариум. Бандит мог подойти к окну и пристрелить меня, как кролика. Когда я встретилась с ним в прокуратуре, поняла, почему он этого не сделал. При виде меня он широко и нагло улыбнулся – он не воспринимал меня всерьёз.
   После театра путча обвиняемый исчез. Я спросила следователя, почему тот не взял подписку о невыезде. Следователь, глядя на меня глазами невинного младенца, сказал: «А он мне пообещал, что не уедет».
   Через какое-то время пришла бумага, что дело прекращено по причине смерти обвиняемого. Я позвонила участковому обвиняемого. «А я думал, его оправдали. Я с ним сегодня разговаривал», – ответил участковый. После этого обвиняемый опять исчез. Он нашёлся через пару лет, как только сел за попытку угона каких-то крутых машин с какой-то крутой автостоянки. За это сразу посадили. Наконец, состоялся суд по моему делу. Обвиняемого доставили из тюрьмы. Он больше не улыбался мне в лицо. За смерть мамы ему добавили три года. Его родственники, присутствовавшие при прочтении приговора, выразили сожаление, что он не задавил меня вместе с мамой. Глава клана заявил, что было бы по-божески просто простить хорошего человека, а жена осуждённого грустно сказала: «Мой муж – неудачник».

Несчастное существо

   Начало перестройки. Коммуналка: четыре комнаты, четыре семьи, тринадцать душ, все взрослые приблизительно в одном возрасте. Я как начинающая бизнесменша кормила фирменной жвачкой всю коммуналку.
   Отношения между соседями были сложные. Случались иногда скандалы и драки.
   На заседании домкома глуховатые старушки внимательно слушали заявления, написанные друг на друга.
   – …Я гражданку Л. не трогала. Я прошла в свою комнату, а гражданка Л. осталась лежать в коридоре.
   – Без сознания.
   – Гражданка М. не даёт мне пользоваться плитой и телефоном, а всем, кто мне звонит, она говорит, что я делаю оральный секс за три рубля.
   – Что такое оральный секс?! – крайне заинтересовались старушки.
   Только участковый, присутствовавший на заседании, не мог сдержать сладкую улыбку.

   Кто-то постоянно тихо стучался в дверь, особенно по утрам. Я всегда отвечала, что не одна, не выясняя, кто стучит. Все проживавшие в коммуналке мужья, отцы семейств были в моих глазах несчастными существами без признаков пола.

   Критерии привлекательности бесконечно разнообразны.
   Когда все жёны разом уезжали летом с детьми в деревню, мужья отчаянно гуляли.
   Невозможно было сушить нижнее бельё на нашем общем балконе. Поток приходящих женщин сметал всё.
   По возвращению жёны перебрасывались комментариями:
   – Каких же грязных, распоследних твой приводил!
   – Да мой приводил грязных, распоследних, а твой чистых и порядочных.
   Кому чего не хватает в своей жене.

   Телевизор сломался как раз, когда я собиралась посмотреть фильм, которого ждала всю неделю. В одной семье куча детей, которые стоят на головах, с другой соседкой не в ладах, а у третьих дома был только муж Вася, жена Галя в отъезде. Тихо, спокойно, как раз собирался смотреть фильм.
   – Конечно! Проходи, садись.
   Ну, посмотрела я, поблагодарила и пошла к себе.
   На следующий день топот дикого вепря по коридору. Галя вернулась. Врывается ко мне в комнату с криком:
   – Ах ты, сука!
   Вся коммуналка, как обычно при скандалах, в коридор высыпала.
   Я гордо голову вскинула и отвечаю:
   – Счастливая ты, Галя. Какой у тебя мужик! Какой любовник! Опыт есть. Таких не встречала!
   Вася не мог отказаться от подаренной медали и с польщённой улыбкой промямлил:
   – Да ладно.
   – Что, «да ладно»? Гордиться надо!
   Галя с сомнением окинула взглядом тощую, сутулую фигуру мужа.
   – Дура, что ли? – сказала я, и мы заржали, как две подлые кобылы, за нами грянула вся коммуналка.
   Только бедный Вася не смеялся.

Задание на лето

   Задание на лето – сделать двадцать этюдов и прочитать роман «Война и мир».
   Это задание легло тяжким грузом на мои тринадцатилетние плечи. Во-первых, где? В пионерском концлагере? Что рисовать? Бетонные блоки лагеря? Чапать ежедневные марш-броски с томом «Войны и мира» под мышкой – миром не кончится.
   Но благо, мама и папа в разводе. Мама достала папу звонками на рабочий коммутатор, чтобы он отправил меня на две недели к бабушке.
   Даже долгая поездка на автобусе не казалась утомительной. Я ехала в гармоничный мир дикой природы. Там никто не будет доставать.
   На этот раз не пришлось делить комнату с заносчивыми кузинами. Благодать! Их величества кузины изволили отбыть в места более достойные.

   Бабушка всегда занята хозяйством. Она присутствует где-то рядом, как добрый дух…
   Каждый день она готовит одно и тоже: молодая картошка с жареными лисичками, посыпанная только что сорванным, нежным укропом, грунтовые мясистые помидоры со свежей сметаной, блинчики с шоколадным маслом, дивное абрикосовое варенье и клюквенный кисель. Каждый день я мычала и пела от удовольствия, вкушая вкуснятину.
   Однажды бабушка взяла меня с собой на картофельное поле. Возвращаясь, домой, проходя мимо гнилой поленницы, я услышала мяуканье. Если я слышу мяуканье котёнка, меня ничто не может остановить. Я запустила руку в поленницу и извлекла оттуда живой скелет, который яростно отбивался.
   – Брось немедленно эту гадость, – сказала бабушка.
   – Ни за что, – сказала я, прижав к себе котёнка, от чего он заорал ещё громче.
   Впустить его в дом бабушка отказалась. Она принесла высокий посылочный ящик, застелила его тряпками и поставила в саду.
   Есть котёнок ничего не хотел и только страдальчески мяукал.
   Ночью я проснулась от шума проливного дождя, бросилась в сад на звук стихающего, булькающего мяуканья. Котёнок едва не захлебнулся в ящике и напоролся на гвоздь.
   В налипшей ночной рубашке, с окровавленным мокрым котёнком я ворвалась в дом и сунула жертву под нос бабушке:
   – Вот!!!
   Тут же была нагрета вода. Котёнок был выкупан в тазике. Рану на лапе обработали и перевязали. Потом я поставила котёнка перед зеркалом. Он посмотрел на своё отражение и влюбился. Я назвала его Нарцисс. Он стал мне лучшим другом и ходил за мной повсюду.
   Это было полное счастье: у меня есть котёнок, живу у бабушки одна, каждый день купаюсь в речке.
   Речка сказочная – молочная с кисельными берегами, бурная, вода, как молоко, песок, как манка.
   И вот, накупавшись, рухнув в тёплый песок, я раскрыла первый том «Войны и мира» и погрузилась в чтение.
   Первый кавалер Наташи Борис напоминал мне мальчика Бориса из делегации французских детей в нашем пионерском лагере. Сначала ему понравилась я, а потом он переметнулся к Светке.
   К персонажу Борису у меня сразу возникла симпатия и понимание. Не пара он был Наташе – бедный родственник. В любви к ней он был ущербным. Закономерно, что женился на богатой дуре, чтобы вертеть ею и жить в своё удовольствие.
   Мне очень нравилась Соня, тоже бедная родственница, скорее героиня Достоевского – скромная, нежная, порядочная. Она бы не стала будить людей дикими криками: «Ах какая ночь! Какая ночь!» Соне бы не пришла бы в голову мысль сбежать со смазливым подонком, променяв на него настоящего мужчину, князя Андрея. Я презирала Николая за то, что он бросил Соню и женился на княжне Мери. «Ах как она молится!» Вот отдала бы денежки и молилась бы в монастыре – ей бы больше подошло. Мерзавка купила Сониного жениха, а потом называла её пустоцветом.
   Князь Андрей стал секс-символом наряду с Маугли.
   Горько оплакивала смерть Пети и Платона Каратаева. Пьер Безухов – этот толстяк – не тронул сердца. Потом, после просмотра фильма «Война и мир», впечатление о Пьере ещё ухудшилось. На лице Бондарчука мерещились следы от мазута после предыдущей роли Отелло.
   Концовки не поняла: толстые, поблёкшие герои бегают с грязными пелёнками, но два тома дочитала.
   Сделала двадцать акварельных этюдов с красной георгины в бабушкином саду. Рисовала её с разных ракурсов в разном освещении, сидя под яблоней «белый налив». Звук падающих спелых яблок напоминал мелодию клавесина. У ног спал Нарцисс. Особенно хорошо получилась акварель: заходящее солнце сквозь лепестки цветка.
   Вернулась в пионерский лагерь с лёгкой душой – домашнее задание на лето выполнено. В первый же вечер на танцах подошёл француз Борис и пригласил танцевать.

Лари

   Лари, как и прочие финские строители, приехал в Москву работать по контракту, и так же, как и прочие финские строители, он в Москве пропадал. Только в отличие от прочих Лари делал это сознательно. И ему бы это удалось, если бы не я.
   Его город был самым красивым местом на земле. Таким он был в дымке безвозвратности – у подножия горы, на берегу озера, в долине, поросшей кустами морошки и голубики…
   Лари ошалел от однообразности стабильной жизни, набедокурил, и свалил с уверенностью, что его возненавидел весь город.
   Нам обоим было под тридцать. Он скорее был похож на русского или на англичанина – черноволосый, белокожий, жилистый.
   Я была его путеводной звездой в пределах Москвы, но не дальше.
   За полгода пребывания в Москве он приобрёл такие знания о жизни, с которыми вход в его райские края был строго воспрещён.
   Иллюзорная, беспочвенная интенсивность жизни иностранца в Москве подогревала в нём решимость загробить себя раньше, чем закончится контракт. Но Лари встретил меня и завис, потому что ему вдруг стало интересно.
   Однажды я увидела, что прямая дорога ведёт меня в никуда, покинула своё рабочее место у станка, где надрывалась за копейки, покинула буйного алкаша-мужа и вышла на улицу. Перебивалась случайными заработками, иногда рискуя получить пулю или угодить в тюрьму, кочуя из красных иллюзий в розовые и обратно.
   В Лари меня с первого взгляда поразила одна черта, до этого незнакомая: свет в его зелёных глазах – как луч прожектора из водной глубины. Потом я узнавала этот свет – так сияют глаза у тех, кто скоро умрёт.
   Так же, как Лари, я скорее умерла бы, чем вернулась к прежней жизни.
   Это такая удивительная редкость – оказаться с кем-то на одной волне, когда жизнь штормит. Мы включили друг в друге функцию «воспоминания о будущем», мы, казалось бы, люди без будущего. Мы часто подолгу, молча бродили по городу и однажды набрели на корейский ресторан, который стал нашим любимым местом. Елядя на расписанные экзотическими видами стены ресторана, вдыхая аромат восточных блюд, мы всё яснее чувствовали, что нас ждут путешествия в дальние страны.
   Наша запрограммированность на самоликвидацию стала давать сбой.
   Развязка наступила неожиданно, когда он пришёл ко мне в окровавленной рубашке с ножевой раной в боку. Пырнули за то, что иностранец… Вызвала «скорую». Ехать не хотел. Еле уговорила. Спасли чудом.
   Когда опасность миновала, дивный свет в его глазах погас. Лари стал совсем неинтересным.
   Он широким жестом предложил мне триста марок за спасение своей жизни.
   Узнав о трагическом инциденте, родной город его простил и готов был принять нас обоих.
   Но это неактуально.
   Поправившись, он подался во флот на юго-восток.
   Я же подалась на северо-запад, в Швецию.
   В Стокгольме я какое-то время работала секретаршей в одной конторе в порту. В списках команды на филиппинских судах иногда встречала его имя. Сама я тоже поездила по экзотическим странам в качестве сопроводительницы ценных грузов. Возможно, наши пути проходили совсем близко друг к другу, но никогда больше не пересекались.

Машина шефа

   Москва. Девяностые. Время, когда ни за что можно было заработать и кучу денег, и пулю в лоб.
   В пивном баре я разговорилась с парнем из Лондона. Он сразу предложил мне работу у него на фирме.
   За десять лет ведения дел с Россией он так и не научился русскому. Парковать свой «мерседес» он тоже не научился. Идея припарковать его перед моими окнами мне не понравилась. Район – бермудский треугольник: рынок, вокзал, метро.
   – У тебя под окнами стоянка огорожена железной решёткой, – сказал шеф.
   В одно прекрасное утро я проснулась, выглянула в окно – машины не было. Ограда была аккуратно снята с петель.
   Я позвонила шефу в Лондон и оставила сообщение на автоответчике.
   Через две недели он прислал факс: «Позвони в милицию. Предложи им телевизор».
   Я позвонила в районное отделение. Мне радостно ответили, что меня давно ждут и чтобы я пришла в отделение в одиннадцать вечера, скромно одевшись, чтобы не привлекать внимание. Я оделась, как на похороны, и пришла к назначенному часу.
   Два молодых офицера радостно откликнулись на предложение шефа и заверили, что машина скоро найдётся.
   На следующий день мне позвонили из соседнего отделения милиции и назначили такое же свидание.
   Ещё один молодой офицер в модном костюме с чужого плеча предложил более эффективную и скорую помощь.
   У английских машин руль не с той стороны, и её трудно было загнать.
   Я сказала, что дам знать шефу.
   На следующий день раздался звонок в дверь. На пороге стоял модный офицер из соседнего отделения с двумя несовершеннолетними ассистентами. Один из ассистентов с криком, что у него сегодня день рождения, кинулся шарить по квартире.
   Офицер сказал: «Посмотри в окно».
   За окном стояла машина.
   Я позвонила шефу в Лондон. Его не было на месте.
   – Это не моя машина. Облейте её бензином и подожгите. Мне всё равно.
   Они посмотрели на меня так, что я поняла: скорее, они обольют бензином меня.
   В этот момент позвонили из моего отделения и сказали, что машина ждёт меня на их стоянке и они готовы её отдать на договорённых условиях.
   – Шеф в отлучке. У меня нет полномочий, – ответила я обоим отделениям.
   Офицер с компанией, крайне разочарованные, сели в машину и уехали.
   Наконец, вернулся шеф и состоялась передача машины в обмен на телевизор на каком-то пустыре.
   Два отделения милиции остались довольны.
   После этого мне под дверь была просунута стодолларовая купюра с запиской: «Это твоя доля».

Мы с мамой играли в шахматы

   Моя любимая музыка – непринуждённые импровизации на фоно – как шаги счастливого пьяного в осенней аллее в будний день.

   Долговязый, нескладный, развинченный гений с замкнутым лицом играет как бы между прочим.
   Он играет в пиано-барах дорогих гостиниц.
   Слушаю, попивая «Кровавую Мэри», и наступает перемирие с собой.
   Мы с мамой играли в шахматы.
   За игрой мы коротали дождливые вечера на прибалтийских курортах.
   Мы предпочитали уютную, чистую, «западную» Прибалтику жаркому, грязному Югу.

   Я родилась в общежитии. Мама с папой выбивали квартиру. Квартиру им не давали. Из-за всех этих передряг у мамы пропало молоко. Я плакала. Мама с папой ушли ненадолго. В их отсутствие меня со всеми пожитками выбросили на улицу. Был холодный, дождливый октябрьский день. Я заболела.
   В больнице я приснилась маме красивой, шикарно одетой дамой. Она услышала мой взрослый голос: «Прощай, мама». Она проснулась. Я почти умерла.
   Папа сказал: «Не расстраивайся. У нас ещё будут дети».

   Все свои отпуска она проводила со мной.
   Целый месяц освобождения от пионерских концлагерей.
   Тогда мама была мудра, она понимала, что надо вкладывать в жизнь: интересные поездки, вкусная еда, красивая одежда.
   Мама – привлекательная, независимая, инженер, разведённая, в однокомнатной квартире со мной – без перспектив. Время брежневское, застойное.
   Она не могла смириться с бесперспективностью – вышла замуж за профессора в Москву..
   Мама не знала, что не сможет жить без любви.
   Полгода роскошной жизни, потом развод и коммуналка, полная ожесточённых стариков, грязь, паразиты, склоки.
   Мама проиграла. Последствия: она заболела жадностью, хотела возместить потерю, стала копить на квартиру.
   Жизнь пошла тоскливая, скудная. Ездили «зайцами», ели всякую дрянь, ходили в обносках.

   Я пошла на завод в семнадцать лет. Феномен того времени – конторы, полные ничего не делающих служащих. Послевоенное высшее образование было зачастую формальным. Следующее поколение платило за эту ошибку. Поступить в институт без связей и денег было почти невозможно. Мама не хотела, чтобы я училась. «Нам нужны деньги». Она забирала мою зарплату.

   Единственное утешение – театр.
   Накоплю рубль пятьдесят копеек и стреляю лишний билетик.
   Я была мастером спорта по стрельбе лишнего билетика.

   Однажды в ноябре стреляла билетик у Большого театра.
   Был мой любимый «Щелкунчик».
   Подходит интересный, хорошо одетый мужчина, предлагает лишний билет.
   Мы разговорились.
   Он спросил, что я обычно по вечерам делаю.
   – Играю с мамой в шахматы.
   – Какая прелесть!
   Он посмотрел мне в глаза очень серьёзно. Я улыбалась. Я хотела казаться беззаботной и довольной. И вдруг я заплакала.

   Надоела мне эта нищета.
   Я занялась фарцовкой. За год на квартиру набралось. А с комнатой что делать? Продать – фиктивный брак. Мама нашла жениха.
   Прихожу однажды домой, а дома разгром. Все ценные вещи пропали. Думала: грабители, а оказалось, это мама в новую квартиру с мужем переехала.
   Она, оказывается, по-настоящему замуж вышла и мою подпись подделала, что я согласна в коммуналке остаться.
   Я проиграла. Подумала: «Бог с ним. Теперь мне всё можно. Теперь я свободна».

   В дождь и слякоть я ездила на такси, чтобы не испортить дорогую обувь, а в сухую погоду любила прокатиться вечером на общественном транспорте. Приятно, когда люди смотрят, – я холёная, хорошо одетая.

   Вечер. Еду в один из клубов, где импровизирует на фоно гениальный пианист.

   На Тверской у метро кучкуются совсем молоденькие девчонки, похоже, ученицы какого-то ремесленного училища. А вокруг них вьются не лучшего сорта мужики. Один, классом повыше, увязался за мной. Разговорились.
   – Куда путь держите?
   – Домой.
   – А что дома будете делать?
   – Играть в шахматы с мамой.
   – Какая прелесть!

   Из открытых дверей клуба слышны любимые аккорды – ясные и прозрачные, как капли дождя на голых ветках.
   – Вот я и пришла.

СТИХИ

Брошенный дом

     В пене зелёной
     Жаркого лета
     Брошенный дом
     Затонувшим корветом.

     Белый песок
     И прибрежная глина,
     Вкус земляники
     И запах жасмина.

     Время —
     Свободно творящий садовник.
     Дом охраняет
     Колючий шиповник.

Воровка

     Дорога цена свободы.
     Вспыхнет выстрелом заря.
     На чужие огороды
     Пробираюсь втихаря.

     Юркну тенью за плетенью.
     Жизнь, как вечные бега.
     Уведу коня за гриву
     И корову за рога.

     А сорвётся – топну, чмокну
     На испуг и на искус.
     Не кичись, что очень честный,
     А скажи, что просто трус.

В Париже

     В Париже, на Шансе Лизе
     Кушаю с сыном мороженое,
     Хоть я тысячу раз уничтоженная.

Лишние хромосомы

     Пьяный выкидыш
     Пьяной посудомойки
     Вышел из комы.
     Ему явно мешают
     Лишние хромосомы.

     Он верит, что стоит любви,
     За то, что он, мразь,
     Изнасиловал с шоблою
     Пару баб —
     И мечта сбылась.

     Единственный способ
     Его полюбить —
     Это убить.

Лёжа в шампанском

     Лёжа в шампанском
     Вспененном,
     Представляю,
     Как Леонардо Ди Каприо
     Играет роль Ленина.

Я твой маленький кот

     Сижу я
     У запертых
     Райских ворот,
     А рядом танцует
     Мой маленький кот.

     Спокойная радость
     В глазах у ребёнка,
     Танцует мальчишка
     В костюме котёнка.

     Привязанный хвостик
     И острые ушки,
     Танцует
     На облачной белой
     Подушке.

     Несложного танца
     Прыжок, поворот.
     «Не плачь, я с тобой!
     Я твой маленький кот!»

Твой пистолет

     Твой пистолет
     Всегда заряжен
     Всего лишь одним
     Патроном.

     Ты снова
     Видишь любовь
     В очередном
     Незнакомом.

Тормози, таксист

     Надоело дома гнездиться,
     Захотелось
     По городу прокатиться.
     Над подтаявшей

     Гнилью города
     Крик ворон.
     Тормози, таксист
     По кличке Харон.

Собирая молитвы

     Собирая молитвы
     В холщовый мешок,
     Собирая желанья
     В брикетах,
     Спрессованных всмятку,
     По дымящейся свалке
     Задумчивый Бог идёт
     И жуёт на ходу
     Шоколадку.

Кукле – крылья

     Чтобы сказка
     Сделалась былью,
     Кто-то дал
     Этой кукле крылья.

     Она решила,
     Что стала богом
     И может делать
     Всё, что захочет,

     Но вдруг обнаружила,
     Что кровоточит.

Хожденье по льду

     Хожденье по льду —
     Это целая техника.
     Рассужденья любителей —
     Просто патетика,
     Шансов несложная
     Арифметика.
     Много народу
     Ушло под воду,
     Много народу
     Попало в беду,
     Но я умею
     Ходить по льду.

Интимный момент

     Даже в самый
     Интимный момент
     Могильщик
     Не расставался с лопатой.

     Его пристрелили
     На проститутке,
     У которой в тот вечер
     Он был двадцатый.

Мэри. Полная версия

     Стала вдруг колючей подушка.
     Я-то знаю, что ты не спишь.
     Покатайся со мной на драконе,
     Покатайся со мной, малыш.

     Мы взметнёмся с тобой, как вихрь,
     Над изломанной линией крыш.
     Только ты ничего не бойся
     И покрепче держись, малыш.

     Ты не верь в базарные слухи,
     Ведь куда ни приду – везде
     Без малейшей на то причины
     Обвиняют меня в колдовстве.

     Оттого городские торговки
     Ненавидят мою красу,
     Что умею менять обличье
     И живу в дремучем лесу.

     Ты пошёл по лесной тропинке
     Тёмной ночью в такую даль,
     И принёс золотую монетку,
     Попросив меня погадать.

     Не нужны нам с тобой гаданья,
     Ночь нежна и лететь пора.
     Покатайся со мной на драконе,
     Покатайся со мной до утра.

«Весёлых девчонок не ставь перед Богом…»

     Весёлых девчонок не ставь перед Богом.
     Поведал горбатый звонарь:
     «Я сам это видел – она пролетела
     Как вихрь на скорости вдаль».

     Кому-то голубки, кому-то драконы
     Секретную почту несут,
     О том, что я, кажется, дров наломала
     В каком-то дремучем лесу.

     А после на площади что-то пылало,
     Трезвонил горбатый звонарь.
     Весёлых девчонок не ставь перед Богом,
     Не ставь их в площадную гарь.

«Он слышал волшебное пенье…»

     Он слышал волшебное пенье
     И думал: подвёл его слух.
     Слепец повстречал привиденье
     Однажды в осеннем лесу.

     Не видел он бабьего лета,
     Красу золотистой листвы.
     Там пела прекрасная дева
     у красных кустов бузины.

     Завыв, убежала собака.
     Не видел мальчишка-пастух
     Ни прелести юного лика,
     Ни ужаса старческих рук.

     Ему ни о чём не сказала
     Лица её белого грусть.
     – А что, ты меня не боишься?
     – Уж ты извини – не боюсь.

     Ты, видно, цыганка-гадалка.
     А можешь ты мне погадать?
     – Придёшь в нашу старую церковь,
     Там Мэри привет передашь.

     Священник подпрыгнул от злости,
     И тут же объял его страх.
     – Опять эта чёртова ведьма
     Шатается в наших лесах!

     – А кто эта ведьма такая?
     Ответил священник дрожа:
     – Сожжённая Мэри – колдунья,
     проклятая Богом душа.

     Она назначала свиданья
     Мальчишкам на горке лесной.
     – А что с ними дальше случилось?
     – Никто не вернулся домой.

     – А может быть, стоит сегодня
     Вам мессу по ней отслужить?
     – Иди помолись там, на горке,
     Раз больше не хочется жить.

     Ах, тоже мне, умник нашёлся.
     Вот ты на него посмотри!
     Служили мы мессу по Мэри
     Не раз, и не два, и не три!

     Ходило в народе поверье:
     Кто ночь проведёт на горе,
     То будет волшебнице Мэри
     Навеки прощён её грех.

     …Чего ему ждать, прозябая,
     Он нищий мальчишка-слепец.
     Он понял: в безрадостной жизни
     Представился шанс, наконец.

     Решил: наплевать на проклятье,
     На горке всю ночь промолюсь,
     И Бог ей дарует прощенье,
     Я Мэри совсем не боюсь.

     И так он всю ночь промолился,
     Не видел, как будто проспал,
     Ни дивной волшебницы тело,
     Ни дьявола дикий оскал.

     В тумане осеннего леса,
     В неярких рассветных лучах
     Свершилось великое чудо,
     Как кто-то им всем обещал.

     И кто-то обрёл своё зренье,
     К кому-то вернулась душа
     О чём его Мэри спросила?
     А всё ли ещё хороша?

     Сдержав в себе вздох восхищенья,
     От света зажмурив глаза.
     – Куда подевались мальчишки? —
     Пастух еле слышно сказал.

     Со мной полетав на драконе,
     Был выбор у них до утра,
     Ведь есть города и селенья
     Получше, чем эта дыра.

     С тех пор не видали мальчишку,
     На этом закончен рассказ.
     И слух по округе пронёсся:
     За старое ведьма взялась.

Я с тобой не курю

     Раньше ты был
     Жеребец иго-го, ого-го!
     Теперь ты разбит,
     Как корабль «Арго».

     Раскуривай горечь
     Опавших надежд.
     Я с тобой не курю —
     Ты стал близнецом
     Своему ноябрю.

     Ногти грызёшь
     В инвалидном стуле,
     Дождливым утром
     Мечтая о пуле.

Ночью не видно негра

     Разбивал и выкладывал
     Домино из сердец половинок.
     Ночью не видно негра,
     Поэтому любит седых блондинок.

     В Балтийском море
     Нефтью разлился,
     По этому поводу
     Не раз веселился.

     Опустел кошелёк
     Пантеры дряблой.
     Шоколадный, шёлковый кашалот
     Питается только виагрой.

Чёрный подсолнух

     Кому-то нравится
     Жить на воле,
     Кому – в неволе.
     Чёрный подсолнух
     Один, как воин,
     В заброшенном поле.

Медленный танец

     На танцплощадке,
     Покрытой листвой,
     Духов осенних
     Оркестр духовой.

     Взмахом закружит
     Медленный танец
     Писем от осени
     Ветер посланец.

В верности вечной клянясь

     В верности вечной клянясь,
     Но уже остывая,
     Лето сходило
     С подножки трамвая.

Танго-русалка

     Распустила мелодия шёлк
     Мексиканских волос,
     Полупьяная скрипка

     Ярким росчерком по холсту.
     Танго-русалка прильнула
     К бедру кавалера
     Хвостом с чешуёю липкой.

     Слились в вираже объятий,
     Танец на публику – чудо. Работа —
     На холсте сочными гроздьями
     Потёки слизи и пота.

     Блеск чешуи на холсте.
     Краски узор у танго-русалки
     На рыбьем хвосте.

Учиться любить

     Ударной волной откровения
     Пробило душу нежданно —
     Учиться любить нелюбимых,
     Учиться желать нежеланных.

     В тёмном чулане прошлого
     По пятнам маленьких платьиц
     Я докопалась до истинной
     Истории детских предательств.

     Чулан этот часто снится,
     Лучом пронизанный чёрным,
     И в нём, спелёнутым туго,
     Забытым живым котёнком.

Сколько пролито веры

     Сколько пролито веры
     В зыбучий песок
     За декады надежды,
     Воробьиного счастья часок.

     Даже этот
     Недолгого счастья часок
     Я сдуваю,
     Как с губ на ветру
     Волосок.

Последний ночной автобус

     Последний ночной автобус
     Всегда переполнен чувством,
     Даже если в нём пусто.

     Из центральных улиц столицы
     Тянутся света ресницы.

     Шоссе – натянутая струна.
     Я у окна.
     Решаю километров-часов
     Возвращенья домой задачу,
     А водителю кажется,
     Что я плачу.

Кораблик детства

     Катает по волнам луна
     Жёлтый резиновый мячик,
     И волны
     Лошадками детскими скачут.

     Машет ветер
     Украденным зонтом
     Кораблику детства
     За горизонтом.

В твоей раскрытой душе-ловушке

     Вероломна твоя душа и богата
     Летних спелых плодов ароматом.
     Влечёт меня, словно волшебный сад,
     Этот сочный, волнующий аромат.

     На матовых листьях,
     Как на подушках,
     Сидят малахитовые лягушки.
     Навострились каллы белые ушки,

     И я блуждаю, как глупая мушка,
     В твоей раскрытой душе-ловушке.

Жёлтая нотка

     В звучном мажоре
     Летнего жара
     Жёлтая нотка
     Задребезжала.

     Жёлтая нотка
     Горит, как монетка,
     Трепещет в листве
     На берёзовой ветке.

Душа моя, бездомный Гаврош

     Душа моя, бездомный Гаврош,
     Играй веселей на гармошке!
     А рядом присел добрейший божок,
     Мурлыкает рыжая кошка.

     В синей колбе твоя любовь
     Кипит в метели и листопаде.
     Если её выплеснуть вновь,
     Лето состарится за день.

     Сквозняк – судьба – городов караван.
     Дороги – бинты душевных ран.
     Шьёт по чёрному белая нить.
     В тапочках на своём диване
     Не получится кончить жить.

Эльфы

     Это просто взорвался вулкан.
     Ты подумал:
     На кухне запахло горелым.
     Наши сны пролетают
     Сквозь чуждые души
     Как стрелы.

     Усилители снов,
     Наши лётчики
     Мчатся ночами
     Сквозь дикие чащи,
     И гвоздят самолётами землю,
     Разрывая свои аппараты
     На части.

     Мы – не люди,
     Мы – эльфы.
     Какое нам дело
     До ущербных Икаров
     И попыток летать неумелых?

     В моих прошлых
     И будущих жизнях,
     Начавшихся в слизи яйца,
     Нет прекрасней лица
     Наречённого мужа —
     Моего близнеца.

В твоём гардеробе душ

     С чем и в чём ты ходишь по свету?
     В твоём гардеробе душ
     Ничего подходящего нету.

     Кто-то дырявый, мятенький,
     Кто-то сбежавшийся, маленький,
     Кто не подходит по фасону,
     Кто не подходит по сезону,
     Кто-то вышел из моды,
     В ком-то ты выглядишь просто уродом.

     Сколько ты рылся,
     С собою ссорился,
     Надевал на себя —
     Позорился.

     Посмотрелся в зеркало
     И расстроился.
     Прикупил бы обновок,
     Сразу б пристроился.

     Не пристроенный ты,
     Безнадёжно смешной.
     На счету души у тебя ноль.

Голый артист

     Научи меня,
     Голый артист,
     Открой для меня
     Программу «Стриптиз».

     Казалось, такое искусство —
     Скрывать свои чувства
     За плотным слоем
     Листьев капустных.
     С тех пор,
     Сколько ни раздеваюсь,
     Только напрасно маюсь,

     И кажется мне —
     Вечно буду
     Подводной лодкой
     На дне.

В театре абсурда

     В театре абсурда
     Драмы и драки.
     Роль Маугли играет
     Шакал Табаки.

Она бессмертная

     Мёртвая любовь —
     Она бессмертная,
     Светлая и лебедино-верная.
     Не состарится,
     Не станет клячей,
     Просто ходит за тобой
     И плачет.

Субботним утром

     Субботним утром
     Встреча в переходе
     Из красного в малиновый туман.
     Мне, в общем, всё равно,
     Но ходят слухи,
     Что ты подонок, вор и наркоман.

     Администрация нам строго наказала:
     Довольно с нас посудного битья.
     Вы разбирайтесь на нейтральной зоне,
     А не в взрывных отсеках бытия.

     Как разберёмся, так и разбежимся.
     Меня друзья похвалят и поймут.
     Меня с тобой и в тачку не сажают,
     После тебя и замуж не возьмут.

     Мой нервный телефон температурит,
     Даёт оптимистический прогноз.
     С тобой не до могилы, так в могилу.
     Так быть или не быть – вот в чём вопрос.

     Расплавились, спаялись, как родные,
     Ругательств телефонных провода.
     Сказать тебе в итоге: «Бедный Йорик!» —
     Одна моя заветная мечта.

Коктейль

     Один коктейль мне утоляет жажду:
     Налить в бессонницы рубиновую чашу
     Очарованья горького вина,
     Крупинок горсть обрывчатого сна,

     Холодный душ
     Всеобщего презренья,
     Ночных кафе вокзальный неуют,
     И взгляд знакомых глаз,
     Которые меня не узнают.

Арлекин

     По центральному проспекту
     Загудел поток машин,
     Перепутал всё движенье
     Разноцветный арлекин.

     Растолкал толпу локтями,
     Насмеялся, обхамил,
     Своих зайчиков-бубенчиков,
     Как гончих, распустил.

     Серпантином рассыпает —
     Счёта нет его деньгам.
     Ошивается по самым
     развесёлым кабакам.

     Где тут сон? Когда работа?
     Закружить, разговорить,
     своих меченых козырных
     королей вином поить.

     Обручальные колечки
     Он полгороду раздал.
     Каждой встречной-поперечной
     Обвенчаться обещал.

     Но была одна девчонка —
     Не простила за обман.
     Он хранил её слезинку,
     Как жемчужный талисман.

     За повадки взятки гладки
     Для любимца своего.
     И ждала на перекрёстке
     Пуля верная его.

В заснеженной белой коляске

     На снегу рассвет
     Лотоса алой краской.
     Спит младенец-весна
     В заснеженной белой коляске.

     Вьюг караван
     Отступает во мрак,
     Их ведёт за собой
     Зима – белый олень-вожак.

Птицу счастья к обеду зажарю

     Сложных планов я больше не строю,
     Планов больше не строю простых,
     Птицу счастья к обеду зажарю —
     Не несёт мне яиц золотых.

Не только мы одни

     Не только мы одни
     Любим друг друга на свете.
     Нас любят нами рождённые
     Звери и дети.

     Зовёт нас охотничий рог,
     Или Божьи трубы.
     Нас любят рождённые нами
     Наши ангелы, наши инкубы.

     Мы с тобой одной веры,
     Мы охотимся днём с твоим
     Снежным барсом,
     Ночью – с моею чёрной пантерой.

К Уксус Сексус и Палата Бохи Максима Цунько

     Во мраке иду
     По нервным узлам,
     По искрящим разорванным проводам,
     Я молюсь нарисованным мною богам.

     Зло куёт свою цепь
     И звенья эти,
     Развращают друг друга
     Инкубами ставшие дети.

Чтобы спать

     Тишина – это страх.
     Не усну в тишине
     На перинах
     Никак.

     Мне бы гам-тарарам,
     Как в моих
     бешеных снах.

     В таратайке,
     Что держится
     На соплях,

     Нужно куда-то
     Гнать,
     Чтобы спать.

Этот муж

     Этот муж —
     Он что был,
     Что не был.

     Не помню:
     Женаты недавно —
     Давно?
     Смотрю сквозь него
     В окно.

     В поле снег.
     Чёрное небо.
     В небе звезда.

     Сходил бы, что ли,
     В булочную
     За хлебом
     И не вернулся бы
     Никогда.

Неохота в гроб

     Любовник на меня
     Направил пистолета дуло,
     Но не теряюсь —
     Я не дура.
     Бывало хуже.
     Неохота в гроб.
     Рога – на стенку.
     Мужа – в гардероб.

Я твоя жатва

     В лес нельзя.
     Нельзя из лагеря.
     Там, под флагами,
     В нас вкладывали
     Знания
     Десятилетиями целыми,
     Для того чтобы
     Всего лишь однажды
     Мы вышли в красном
     В белое,
     Как герои,
     Строем,
     С оружием,
     В руках сжатом.
     А я сбежала.
     Стань мне вожатым.
     Я – твоя жатва.

Искал ты, как зверь

     А что безработица?!
     Всё это враки!
     Искал ты, как зверь.
     Работа есть теперь —
     Собакою у собаки.

Статуи нимф

     Про эту усадьбу
     Ходит миф.
     В парке французском —
     Статуи нимф.

     Их души
     В стеклянных шарах
     На ёлке,

     В игрушечных копиях нимф,
     В эротических точках иголки.
     Заводной механизм,
     Одинокий маркиз,
     Фарфоровых куколок пляс.
     Один поворот иглы
     Приводит их души
     В экстаз.

Кому их в подарок?

     Души с душком
     В затхлом мешке
     Дедом Морозом потешным
     В последнем трамвае
     Забыты в спешке.

     Кому их в подарок
     В насмешку?
     На ёлку повесить их —
     Некрасиво.

     Лучше бы
     На осину.

Прощальный вираж

     Спрыгнуть с карниза —
     Бездарный проект.
     Квартира – первый этаж.

     А может, в этот
     Снежный буран
     Сделаю эпатаж.

     Раскрою оранжевый зонт,
     Улечу последним листом,
     Сделав прощальный вираж.

Общения форма

     Когда состояние зомби
     Стало нормой,
     Поедание мозгов
     Стало общения формой.
     Да и много ли толку
     От мозгов этих?
     Всё равно
     Зависли они в Интернете.

Дай мне минуту

     Дай мне минуту
     Привыкнуть к кошмару
     И выпить на пару.

     Говоришь, что влюблён.
     Голый в гололёд

     Ты отвратителен
     Определённо.

     Если проснуться с тобой,
     То в операционной.

Кривое зеркало

     Я всего лишь зеркало,
     Разбитое вдребезги.

     Каждый летящий осколок,
     Как пуля,
     Оставляет кровавую рану.

     Я всего лишь зеркало,
     Где каждый урод —
     Звезда экрана.

     Подкиньте идею —
     Я её извращу.
     Познакомьте с невинностью —
     Я её совращу.

     Не обижайтесь
     На новую версию
     Собственных линий,

     Ведь каждый из нас —
     Отражение целой цепи
     Искривлений.

Фрида! Тебя прощают

     Так услужливо
     Вместо завтрака
     Подавался платочек
     С младенческим запахом.
     Говорил ей:
     – Проснись! Проснись!
     Вернись! Вернись!
     В ту точку во времени,
     Где всё обесценено.

     И сказала Маргарита
     Фриде:
     – Напейся пьяною.
     Когда немого кино
     Пианино грянуло,
     Обесцвечена жизнь
     Банальным скандальчиком.

     Суетились, как мыши,
     Директор с буфетчицей-крошкой
     В подвальчике,
     И закончилось дело
     Позорным рождением мальчика.
     Только острые взгляды
     Раскрашенных мимов.
     Мимо них прошмыгнула,
     Как мышка,
     Со свёртком-младенцем
     Под мышкой.
     Ранним утром,
     В свете безжалостных обстоятельств,
     Поскорее позор
     Суетливого блуда
     Запрятать.
     Распалилось
     Фальшивыми звуками
     Пианино.
     От фальшивого
     Сочувствия
     Затаила дыханье публика
     В развязки предчувствии.
     Ничего в жизни Фриды
     Не имеет значения,
     Только мотора жужжанье
     И экрана свечение.

     И вдруг,
     Как будто проснувшись:
     – А что это я?!
     Наважденье стряхнув,
     Прижимает к себе сына,
     Платок на землю кинув.

     И вот замедляется бег,
     И вот появляется цвет
     В чёрно-белом кино,
     И мим уже больше не мим,
     Излишний снимается грим.

     – Фрида! Тебя прощают.
     Проклятый платок исчезает.

Завещание

     Когда умру,
     Тогда я стану доброй.
     Пусть в кольца вставят
     Глазки-стёкла.
     Пусть кожу
     Накроят на барабаны,
     А остальное
     Некрофилам-каннибалам.
     Пускай хоть день
     Не жрут родных и близких,
     А жрут мои
     Резиновые сиськи.

Гады

     Исколота инъекциями
     Страстных желаний —
     Ежедневно, годами.

     Какой от них
     Ещё ждать награды?

     Они мне: «Гадина».
     Я им: «Гады».

С добрым утром

     Небо, как непросохший бетон
     С замурованным трупом.
     С добрым утром!
     Завтрак —
     Конфеты с водкой
     В компании худшего друга,
     Морского волка.
     Обед – любимое блюдо:
     Устрица в стакане «Абсолюта»,
     Улыбка ублюдка.
     Надежда, что всё это глюки.

Вышивка на гобелене

     Серебряно-серая влага
     Потухших рябиновых ягод,
     Как вышивка на гобелене,
     Покрытом замшелым тленом,
     В замке забытом, заросшем
     Спелёнутом тяжестью прошлого
     В ноябрьскою непогоду
     Под тучи печальною ношею.

Ночью попадали спелые яблоки

     Ночью попадали спелые яблоки,
     Спелые звёзды.
     Нужно их только собрать,
     А это так просто.

     Долго висели они так высоко
     И созревали,
     А мы всё ходили под ними
     И ждали, и ждали.

     Но время пришло —
     Не обманешь природу:
     На ёлке развесим мы звёзды и яблоки
     К Новому году.

Работа

     Понедельник, улица, шесть утра.
     Встали из гроба, вернулись из рая
     Все, кому на работу пора.

     Идут, шатаясь, зомби, утопленники.
     Ветер их будит
     Оплеухами и поджопниками.

     Сигнал, колокольный звон, гудок.
     Работа ждёт, как голодный волк.

Стерва лживая

     Стерва лживая,
     Насквозь фальшивая.
     Плюс у неё один:
     Автостопом в Африку
     Возила нитроглицерин.

Раздевается осень

     Я обычная, несексуальная,
     Это просто легенда скандальная.
     Но иногда, часиков эдак в восемь
     Приходит в гости ко мне дядя осень.

     Во девчонка даёт!
     В сексе она – истребитель-пилот!
     Застыл наблюдатель, в бинокль глядя
     Спереди, сбоку, сзади.
     Но за это меня не посадят.

     Пусть себе смотрит —
     Это даже пикантный момент.
     Раздевается осень,
     Как знакомый маньяк-импотент.

Странные всё-таки люди бывают

     – Странные всё-таки люди бывают, —
     Сказал мне однажды знакомый маньяк,
     Пытаясь подсыпать мне в кофе мышьяк.

Собака

     – Ты что-то сказала? – спросила собака.
     – Да что ты?! Ведь я говорить не умею.
     Собака осталась довольна ответом,
     Собачий ошейник надев мне на шею.

Открытие

     На жизнь земную, как на скучную порнуху,
     Богам смотреть наскучило до слёз.
     Они глаза себе плотнее завязали,
     Заткнули уши и зажали нос.

     В глазке двери не светит око Божье,
     И, дверь открыв – сначала осторожно, —
     Мы обнаружили: теперь всё можно!

В генеральском пиджаке

     Будний день заботы полон,
     Центр города и дня,
     Озабоченные лица —
     Всё не ново для меня.

     Но бывает раз за разом
     В примелькавшейся толпе —
     Мне встречается мамаша
     В генеральском пиджачке.

     Вся гружённая, как лошадь,
     А идёт, как налегке.
     Сумки, свёртки, и коробки,
     И сынишка в рюкзаке.

     Суета, печаль, забота
     И усталости зевота…
     Примелькавшиеся лица.
     Словно флаг, несёт толпе

     Та, гружённая как лошадь,
     Что идёт, как налегке.
     Та счастливая мамаша
     В генеральском пиджаке.

Изабелла

     Мне не нравилось в детстве,
     Как платье не шло по размеру,
     Это имя помпезное – Изабелла.

     Почему-то не Светой, не Леной, к примеру?
     Стушеваться никак.
     Ну-ка, кто тут у нас
     Изабелла?

     Но, наверно, с высоких претензий
     В себя начинается вера.
     И теперь мне подходит
     Это имя моё – Изабелла.

Уходящему вслед

     Хлопнула дверь.
     Ясно, как эхо шагов на площадке,
     Я вижу тебя
     Выходящим, поёжившись зябко.

     Утро. Мне жалко.
     Бой быков был хорош,
     И коррида закончилась жарко.

     Уходя, ты сказал:
     – Мы с тобою друзья.
     Видишь – роза с балкона
     Под ноги тебе.
     Это я.

Я выбираю роль

     Хочу быть снежной, невинной,
     Хочу быть тварью с пастью львиной,
     Жёлтою китаянкой,
     Чёрною африканкой,
     Рыжей кудрявой ирландкой,
     Белой дебёлой голландкой.
     Хочу, чтоб моя многоликость знала любую речь.
     Хочу, чтоб моя полигамность помнила сладость встреч.
     Чтобы звенели, как струны, связей алмазные нити.
     Чтобы горело ясно солнце моё в зените.
     Судьбы менять как перчатки.
     Я выбираю роль.
     Снова меняю имидж, снова меняю пароль.

По совместительству

     Кто-то зовёт тебя любящим мужем,
     Кто называет отважным героем.
     Факт, что конкретно моей яйцеклетке
     Не был представлен твой спермотозоид.

     Ты – мой волшебник. Я – твоя сказка.
     Сказок таких может быть миллион
     Ты не катался со мной на драконе?
     По совместительству я же дракон.

Проклятье

     Хватились ангелы, да поздно.
     Был под калиткою подкоп,
     Когда воришка огнехвостый
     Сорвал свой плод и был таков.

     Он нам завидовал, шпионил,
     А мы не выключали свет.
     Он с любопытством, не мигая,
     Смотрел за шторкою в просвет.

     Давно привык быть третьим лишним,
     Никто с ним больше не дружил,
     И за вниманье, как награду,
     Нам этот плод он предложил.

     Нам не впервой принять проклятье,
     То был не повод, а каприз.
     И мы свились в клубок змеиный,
     И быстро покатились вниз.

Карты

     В ноябрьский промозглый вечер,
     Как только выпал первый снег
     Рассыпал карты на дороге
     Один весёлый человек.

     Легли, как на душу положит,
     В укатанное полотно
     Мои важнейшие прогнозы,
     Моё недавно и давно.

     Под вечер, в пятницу, на танцы,
     Чтоб время даром не терять.
     Кому-то больше нету дела —
     С дороги карты подбирать.

     Но карты быстро поредели,
     Ведь у судьбы пасьянс один.
     Как будто таяли и тлели
     Под прессом мчащихся машин.

     Отходит к городу автобус,
     Другого долго будешь ждать.
     Волшебных карт за две минуты,
     Как жарких пышек, нахватать

     И второпях накрасив губы
     При свете жёлтых фонарей,
     Я сдёрну мигом из-под брызгов
     Каких осталось козырей.

     Чтоб дорожить потом годами,
     Не раз спасаться от беды
     И расставаться с козырями
     Лишь в крайнем случае нужды.

     И мне везёт – не гаснут свечи,
     Идут весёлые года,
     Но только тот ноябрьский вечер —
     Он затянулся навсегда.

     Когда водились хороводы
     Вампиров, ведьмаков, чертей,
     На коже отмечая знаки
     Пожертвованных козырей,

     Я достаю последний козырь —
     Свою заветную мечту.
     Я не боюсь последней встречи
     И улыбаюсь в темноту.

Скульптура на пляже

     Как пыль перетёртых
     Сапфиров, топазов,
     Уже потерявших
     Огранку и цвет.

     И кто меня создал?
     И кто меня строил?
     Что я ещё есть,
     Но меня уже нет.

     Песок и вода —
     Я скульптура на пляже.
     Фантазии
     Творческих мыслей полны,

     И мне хорошо,
     И совсем безразлично,
     Что я исчезаю
     С накатом волны.

Принцеска

     Отругали тебя семь нянек.
     Где ты шляешься по ночам?
     Твой любовник – боксёр и лётчик,
     И живёт возле озера Чад.

     Он сражается не в турнирах,
     Что б восславить твою красу.
     Ты нашла с ним потерянный ключик
     На прогулке в ночном лесу.

     Он умеет играть на свирели
     И в полёте сделать вираж,
     Расплетаются чёрные змеи,
     Что сплелись в твой модный корсаж.

     В марципанном кружеве бала,
     Где играет струнный квартет,
     Карнавальный, венецианский
     Ты танцуешь с ним менуэт.

Хобби

     Кто любит марки собирать,
     Кто фантики конфет.
     Люблю я монстров выбирать
     В обыденной толпе.

     Иные были времена —
     Что тушеваться зря —
     Слетались монстрики ко мне,
     Как ловцы на зверя.

     Своё ужасное лицо
     Скрывая до поры,
     Меня манили маньяки
     В пустынные дворы.

     Сорвав с себя, как паранджу,
     Вполне приличный вид,
     Меня пытались съесть живьём,
     Зарезать, удавить.

     За экзотический сеанс
     И тонкую игру
     С меня пытались шкурку снять,
     Как с фрукта кожуру.

     Но слишком дорого платить.
     Не стоит сгоряча
     Своею шкуркою дарить,
     Как шубою с плеча.

     Прийти, увидеть и сбежать
     Из тёмных, злачных мест,
     И сразу станет страшно мил
     Пропыленный насест.

     Так пусть же вьётся и кружит
     Мой мрачный хоровод,
     А мимо них пройти спешит
     Непуганый народ.

Нищий

     Заливайкин-Трепачёнкин
     Возле рыночных ворот
     Бестолковыми речёнками
     Убалтывал народ.

     Обещал, сулил с три короба
     Сработать-сотворить,
     Только б подали копеечку
     На выпить-покурить.

     Христа-Боженьку разыгрывал,
     Что всем он брат и друг.
     Шелудивую душонку
     Заложил бы – не берут.

     Трепачёнкина-Трещёткина
     Не слушает народ.
     Трепачёнкину-Трещёткину
     Никто не подаёт.

     Шельму вшивую, паршивую
     Обходят, не спеша,
     И душа его фальшивая
     Не стоит ни гроша.

В ледово-синем сказочном небе

     В ледово-синем сказочном небе
     Еле слышен хрустальный звон.
     Туда, развернув огромные крылья,
     Взмыл золотой дракон.

     Раскрылся лотос на чёрной глади
     В купальнице древних царей.
     Дышит зелёная масса джунглей
     Голодом хищных зверей.

     По трещинам стен из терракоты
     Сползают узорчатые жуки,
     Сдувает ветер с пышных соцветий
     Жёлтые лепестки.

     На площади спит на циновке нищий,
     Над городом тень дракона летит,
     И пляшет каменная богиня —
     Гибкая девочка лет десяти.

Человечек

     Один человечек с акулой дружил,
     Он в море с акулой не раз выходил,
     И та ему верной подругой была —
     Любого за друга сожрать бы могла.

     Но был у него очень злобный сосед,
     Он горы пиявок съедал на обед,
     Он гнусные песни в саду распевал
     И в морды лягушек и жаб целовал.

     И вот как-то раз в недождливый четверг
     Вдруг вышел поплавать несносный сосед.
     Кричит человечек акулине: «Фас!» —
     И та изо всех плавников понеслась.

     Укусила соседа за ляжку она,
     Откинула жабры и брюхом всплыла.
     Сосед ядовит был и гадок на вкус,
     И был для акулы смертелен укус.

     Вскричал человечек акуле: «Прости!» —
     И бросился в море, чтоб друга спасти,
     А подлый сосед и поныне живёт
     И гнусные песни ночами поёт.

Когда проходит боль

     Когда проходит боль,
     Причина нашей связи,
     Мы говорим: «Прощай» —
     И движемся вперёд.

     Не думай обо мне —
     Обоим будет легче,
     И не жалей меня —
     Быстрее заживёт.

«Сидела я в баре…»

     Сидела я в баре
     Печально.
     Подсел ко мне
     Кавалер случайный.

     Сначала завёл разговор
     Про любовь,
     А после спросил
     Не в глаз, а в бровь:

     – Что будешь пить?
     – Твою кровь.

     А он мне:
     – Ответ неверный.
     Могу предложить
     Мою сперму.

Желание

     Угомонись, беснующийся зверь.
     Всё кончено, и бесполезно злиться.
     Сияет неприступная душа,
     В которую ты хочешь поселиться.

Червяк

     Такие высокие ноты,
     Что слов не расслышать
     Никак.

     Поёт о любви и свободе
     Раздавленный жизнью
     Червяк.

     Был розовый, нежный
     И скользкий,
     Он мирно и счастливо жил,

     Но выполз из кучи
     Навозной —
     Под чей то каблук угодил.

Донжуаны

     Промчался мимо на скорости
     Мужчина в расцвете лет
     В своём совершенно новом,
     Сверкающем «шевроле».

     Летели следом, как бабочки,
     За новеньким «шевроле»
     Обрывки любовных писем
     От женщин бальзаковских лет.

     Прошёл, подмигнув небрежно,
     Мужчина в расцвете сил.
     Он был мне когда-то мужем,
     Но напрочь меня забыл.

Себя без причины всерьёз принимая

     Себя без причины всерьёз принимая,
     Попробуй-ка только порядок нарушь,
     Когда ведёшь свой скользящий сёрфинг
     По тёмным волнам человеческих душ.

     Как будто ты что-то ещё умеешь,
     Все разные хобби твои не в счёт.
     Но это, наверно, не так уж мало —
     По человеческим душам полёт.

Из Парижа

     И самолёт меня везёт,
     И я скучаю у окна.
     Когда кончается Париж,
     То начинается зима.

     Я на пути к себе домой —
     В страну лесов, полей и скал,
     Где нужно тихо говорить,
     Чтоб с веток иней не упал.

Прощай

     Прощай, мой затянувшийся апрель,
     Удача, заигравшаяся в прятки,
     Подтаявшая мутная луна
     Над досками прогнившей танцплощадки.

Бездомные

     Сырая метель за пустым окном.
     В заснувшей чужой квартире
     Не хочется спать, но нельзя будить
     Хозяев, что на ночь пустили.

     Спасибо на том, что снег за окном,
     Что снег не на нас с тобою,
     Что ангел-хранитель ещё не устал
     Искать нас по разным постоям.

     Чужая страна за чужим окном,
     В которую нас впустили,
     А те, кто остался в родной стране
     Забыли, продали, простили.

Зимнее сердце

     Зимний лес – моё сердце,
     Моя кровь – кипяток,
     На обугленных ветках
     Колючий снежок.

     И любовь, как пожар,
     В буреломе зимой —
     Только на день, на два,
     Только смертной ценой.

     С детства в сердце витает
     Холодный покой,
     Потому что к нам крысы
     Приходили домой.

     Не спала я ночами,
     Я боялась огня.
     Мама мне обещала,
     Что не выдаст меня.

     Но голодные крысы
     Приходили потом
     И меня уводили
     В зимний лес босиком.

     И мороз был сильнее,
     Чем детский испуг.
     Снова я выходила
     На пылающий круг.

     Доктор детских болезней,
     Серый житель лесной,
     Ты как будто не знаешь,
     Что же делать со мной.

     Ты вскрываешь мне вены.
     Хочешь крови глоток?
     Обожжёшь себе глотку,
     Моя кровь – кипяток.

Змейка

     Горячая змейка —
     Шальная стрела.
     Горячая змейка —
     Была и прошла.

     Её не поймаешь —
     Кольцо и бросок,
     Горячая змейка
     Уходит в песок,

     И вновь проступает,
     И кожу печёт.
     Горячая змейка —
     Клеймо на плече.

Сосед короля

     В сером каменном городе,
     В конце января,
     Сквозь промёрзлый колодец
     У дворца короля.

     На булыжниках изморозь
     И сухая земля,
     Умирала от жажды я
     У дворца короля.

     Я бродила по городу,
     Не имея жилья.
     Дал напиться мне вдоволь
     Сосед короля.

     На ветру развевался
     Его шубы подол,
     А под ним красный, бархатный,
     Золочёный камзол.

     – Что блуждаешь в ночи?
     Видно, ищешь меня?
     Накормлю, обогрею —
     Я сосед короля.

     В ледяную метель
     Да под летним плащом
     По промёрзшему городу
     Ты идёшь босиком.

     Моя бедная крошка,
     Я горячий, как печь.
     Почему бы нам вместе
     Этой ночью не лечь?

     – Не сули мне награды,
     У меня нет проблем.
     Я не чувствую боли
     И не мёрзну совсем.

     Но твоё приглашенье —
     Это честь для меня.
     Мне бы только напиться,
     Сосед короля.

     За железною дверью
     Уютный очаг
     И кровать с палантином
     В золотых вензелях.

     Без пустых обещаний
     И ласковых слов
     Мы упали в перины
     Пушистый сугроб.

     За узорным окошком
     Кровавый восход,
     И сменился дозор
     У дворцовых ворот.

     Думал: пара монеток
     И чаша вина.
     За любовь мою
     Жизнь оказалась цена.

     Я спала, как младенец,
     Свою страсть утоля
     Твоей сладкою кровью,
     Сосед короля.

Женщины

     Как же быть,
     Если камерой кажется комната
     И могилой постель?
     Что же видят они впереди —

     Те дрожащие, жалкие женщины,
     Выходящие в жизнь,
     Как в ночную метель?

Оттепель

     Почки распахивает,
     Как одежду,
     Благоуханный
     Полуденный зной.
     Ранняя оттепель,
     Лживая нежность —
     Странная гостья зимой.

     Этот роман
     Не продлится надолго.
     Солнечный зайчик —
     Повеса и лгун.
     Словно раздетая
     Юная девушка,
     Майская вишня
     В январском снегу.

Бегущие в лесу

     Бегущим в лесу,
     Убежавшим с весёлого праздника
     Вечной весны,
     Им больше не снятся уже
     Никакие волшебные сны.

     Бегущим в лесу
     В лихорадке, по слякоти,
     Весенние игры не впрок,
     Но им не под силу запомнить
     Жестокий урок.

     Весна настигает.
     Она своих узников видит везде,
     Бегущих с весёлого праздника
     В лесу, в темноте.

Его светлые сны

     Ты умела смотреть
     Его светлые сны,
     Ты могла открывать
     Его тайные двери
     Без всяких ключей.

     Но не только тебе —
     Никому он не верил,
     Всех считая друзьями
     Своих палачей.

     Вспоминай иногда
     Его светлые сны,
     Отпусти на свободу
     Его тёмную душу.

     На каком этапе
     Порядок вещей
     Был нарушен?

     Ты не стала
     Желанным ему пассажиром
     На последнем его корабле.

Изабелла Валлин Локомотив параллельного времени