Зулейка Доусон
Форсайты

   Что-то будет? Дадут ли нам спокойно вздохнуть? Каким образом все уладится? И уладится ли когда-нибудь? Кто даст на это ответ? Не ждут ли нас новые войны и не появятся ли новые изобретения вслед за еще не освоенными, не ставшими привычными?
Дж. Голсуорси. Предисловие к «Современной комедии»

   Да, мой юный поборник справедливости, все бесконечно повторяется. Такова жизнь!
А. Стриндберг. День Святой Пасхи

   Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Вместо предисловия

   Пытаясь точно с зоркостью, которой обычно бывает наделен лишь взгляд, обращенный в прошлое, определить, что положило начало второй по счету кровопролитной войне этого столетия, и таким образом хотя бы отчасти уяснить себе, что вызвало разгул национального самосознания, лежавший в основе ее, историки нередко ссылаются на «Шлезвиг-Гольштейнский вопрос». Говорят, что только три человека во всем мире по-настоящему понимали, к чему все это может привести. Из них троих один, как говорят, был сумасшедшим, второй успел покинуть этот мир, третий же, не кто иной, как сам лорд Пальмерстон, на просьбу помочь разобраться в этом деле глазом не моргнув ответил, что у него все это вылетело из головы. Последующим толкователям следовало бы принять эти слова к сведению, поскольку Старый Пам, при всех своих прочих качествах, Форсайтом, безусловно, не был. Когда речь шла о собственности и владениях (а я что-то не припомню войны, которой двигали бы иные мотивы), Форсайт, подобно слону, никогда ничего не забывал, особенно если конфликт возникал в лоне его семьи.
   Война между Форсайтами, вспыхнувшая в 1887 году по поводу постройки некоего дома, затронула пока что четыре поколения этой семьи, которые шли на нее и добровольно, и по призыву, а в настоящий момент звуки рожков и горнов снова звали к оружию, горяча кровь поколения пятого. В любом сражении преимущество всегда остается за тем, кто удерживает высоту, а, согласно летописям форсайтской кампании, высота эта находилась в трех милях от Ричмонда и была известна как Робин-Хилл.
   На вопрос, был ли этот клочок земли достаточно велик, чтобы похоронить там с должными воинскими почестями всех сложивших головы на этой пятидесятилетней войне, история прямого ответа не дает. Собственно говоря, там уже покоились останки двух воинов, отдавших войне много лет: Старого Джолиона, доблестного генерала, первым вставшего во главе своего войска, погребенного по древнему рыцарскому обычаю с верным псом Балтазаром, положенным в ногах у него; а рядом – словно для вящей схожести, был предан земле его сын, молодой Джолион, адъютант отца и владелец родового поместья.
   Брат Джемс, с которым Старый Джолион в свое время порвал всякие отношения, и сын Джемса Сомс – славные представители противной стороны – были погребены в другом месте. Однако что касается Сомса, то тень этого собственника, уж во всяком случае, бродила там в буковом лесу и рощице в поисках… отмщения или, может, прощения?
   Ну а прекрасная дама? – ведь в числе многих других истин, известных каждому школьнику, есть и такая: в каждой доброй ссоре непременно должна участвовать женщина; похищенная Елена, чья сводящая с ума красота была эпицентром этого затяжного конфликта, кто была она?
   Ирэн! Это имя означает «мир», но каждый Форсайт, раз взглянув на нее и отведя затем взгляд, навсегда утрачивал это драгоценное состояние души. Из-за нее брат навсегда порывал с братом и кузен дрался с кузеном, находясь по разные стороны линии фронта, разделившей ряды Форсайтов. Из-за нее и сейчас, летом 1939 года, спустя шестьдесят лет, знаменитый английский род, расколовшийся на два лагеря, все еще находился в окопах гражданской войны.

   Книга первая
   1939
   Отзвук песни

     …Любовь,
     что на земле не завершилась,
     Что дальше?

Лорд Теннисон

Часть первая

Глава 1
Хитрая Флер Монт

   Большую часть из тринадцати лет, прошедших с момента ее последней встречи с человеком, бывшим ее первой – и единственной – любовью, с ее кузеном Джоном Форсайтом, и, уж во всяком случае, все те двенадцать с половиной лет, с тех пор как она поняла, что ее мужу Майклу известно об их незадачливом романе, Флер Монт с успехом потратила на то, чтобы сотворить из себя Настоящую Женщину.
   Понимая, что вряд ли найдется мужчина, которому захотелось бы иметь критика у себя под боком, она принялась энергично помогать мужу строить парламентскую карьеру; при ее содействии ему удалось осуществить несколько небольших, но имеющих значение замыслов, и, что особенно ценно, она поддержала его, после того как несколько раз он потерпел неудачу, о чем окружающие обычно помнят куда дольше. Ее имя теперь, после смерти сэра Лоуренса, украшенное титулом, можно было встретить среди имен светских дам, занимавшихся благотворительностью. Она принимала живое участие в заседаниях попечительниц разнообразных обществ, отлично разбираясь не только в планах на будущее чуть ли не на год вперед, но и в финансовых отчетах за последнее полугодие. И кроме того, она была матерью: Кристофера, еще до рождения ставшего Китом, к настоящему времени почти достигшего шестнадцати лет и в будущем одиннадцатого баронета, и его сестры Кэтрин, бывшей на шесть лет моложе и, конечно, обреченной называться Кэт.
   Таковы были тяготы жизни и противовесы им, регулирующие и направляющие стопы Флер по неизбежно тернистой магистрали бытия. Если же говорить о жизни вообще, то сказать, что ее жизнь была не так уж плоха или – еще более радужное предположение – что она удалась, означало бы пренебречь переходящим из рода в род принципом и полностью игнорировать тот факт, что речь идет О женщине, чья девичья фамилия была Форсайт.
   Форсайты – какую бы фамилию они ни носили: Лэмб, Хэймен, Спендер, Мэйхью, поскольку Форсайт – это не просто фамилия, а скорее биологическая или социальная классификация, – Форсайты по природе своей не способны быть счастливыми, если не завладеют объектом своего вожделения. Для большинства людей их толка это большого труда не составляет, потому что стремились они обычно к богатству, недвижимости, положению в обществе – к тому, что в свое время уже было достигнуто предыдущими поколениями. Но стоит Форсайту в своих желаниях обратиться к сфере чувств, куда люди с инстинктом собственника допускаются лишь после того, как пройдут испытание страданием, или забредают как нищие с протянутой рукой, тогда он – или она – будут скорее всего до конца дней чувствовать себя обделенными. Теоретически догадываясь обо всем этом, Флер, тем не менее, в минуты одиночества все чаще задумывалась – так ли уж для нее обязательно следовать этим путем.
   Одним словом, на лбу Флер, все еще безупречно гладком, появилась и тут же пропала морщинка, вызванная мимолетным раздражением, все же проникшим в голову, пока она сидела на кушетке у себя в залитой послеобеденным солнцем art deco [1 - Ар деко – декоративный стиль, отличающийся яркими красками и геометрическими линиями.] гостиной на Саут-сквер однажды в июне 1939 года.
   Перед ней стоял ее сын, глубоко засунув руки в карманы и хмуро постукивая ногой по асимметричному чугунному экрану, скрывавшему пустой камин, он неодобрительно изучал шедевр джазового века, висевший над каминной доской.
   Близился день его шестнадцатилетия, и мужчина, в которого скоро превратится этот самый Кит Монт, уже сейчас начинал проявлять себя во всевозможных, пока что еле уловимых, мелочах. Об этом можно было судить по огоньку, вспыхивавшему вдруг в его холодных серо-голубых глазах, спрятанных в данный момент сонно полуопущенными веками и ресницами; по высокому надменному лбу, который сейчас скрывался обязательной школьной стрижкой каштановых волос, а особенно по рисунку еще по-детски пухлых губ, прикрывавших идеально ровные белые зубы, в котором просматривалось порой нечто от сытого кота.
   – Тут я тебе ничем помочь не могу, и ты сам это отлично знаешь, – сказала Флер. – Раз Финти хочет, чтобы ты пошел с ними, разговаривать не о чем.
   – Но у меня ведь опять разыграется сенная лихорадка, – возразил Кит, сам чувствуя по звуку собственного ломающегося голоса, что отговорка, хорошо работавшая прошлым летом, звучит неубедительно.
   Флер пожала плечами, обтянутыми золотистым шелком безукоризненно сидящего костюма.
   – Обстоятельство, возникающее по мере надобности, тебе не кажется? На крикетном поле она у тебя не разыгрывается.
   И не глядя на сына, Флер поняла, что попала в самую точку, поскольку он тут же начал дергать какой-то случайный махорок на своем спортивном свитере, и прибавила только:
   – Ну, не сердись!
   Кит вышел из комнаты не столько рассерженный, сколько окончательно убежденный, что дальнейшие пререкания с матерью бессмысленны. Лишь только дверь за ним захлопнулась, он принял независимый вид и взбежал к себе на этаж. Главная его забота с тех пор, как он приехал сегодня утром, чтобы последний раз перед долгими каникулами провести дома субботу и воскресенье, была прямо противоположна мысли, занимавшей его мать, а именно – как стать Настоящим Мужчиной. Достигнув переходного возраста, когда тебя в любой момент может подвести если не голос, то осанка, Кит был постоянно начеку, как бы не попасть впросак или не совершить какую-нибудь неловкость, а в результате ему казалось, что обе возможности подстерегают его на каждом шагу. Когда-то больше всех на свете он любил Финти, и, когда вспоминал об этом не так уж давно утраченном чувстве, на щеках у него появлялись красные пятна, что мужчине не пристало. Но теперь она была бонной Кэт, и, узнав, что не успел он вернуться домой, как его посылают на прогулку с ними обеими в парк, он подумал, что это уж слишком; вот почему он побежал к матери с просьбой, в которой ему было отказано.
   Однако Кит понемногу становился прагматиком – это была первая из многих черт, унаследованных им от Флер, и проявившаяся у него при взрослении, – и к тому времени, как он добрался до верхней площадки, фраза матери перестала казаться ему такой уж обидной. По пути в свою комнату, куда он направился за оставленной там школьной курткой, он заглянул в детскую. Неодолимая Финти – именовавшаяся до того, как она поселилась на верхнем этаже дома на Саут-сквер, мисс Мак-Финтлок, – вооруженная щеткой, нетерпеливо дочесывала длинные рыжеватые непокорные волосы его сестрицы. Их как бы светящаяся изнутри масса, сбегавшая на плечи мелкими тугими волнами, отказывалась повиноваться твердому нажиму щетки в руке Финти, проделывавшей эту операцию после завтрака уже вторично, да и сама природа их словно бы не поддавалась рациональному объяснению, по крайней мере с точки зрения бонны со строгим церковно-приходским мировоззрением. Уму непостижимо, откуда у такой хрупкой бледной девочки – ведь она буквально насквозь просвечивает – взялись такие волосы! Можно подумать, что все ее жизненные силы сосредоточились в этом блестящем каскаде кудрей. Невольно приходил на ум эпизод из Библии на ту же тему. Финти мерещилось в них даже что-то от пиктов, когда она заплетала это великолепие в тугую косу, в нетерпении больно дергая непослушные пряди. Девочка же все это покорно сносила и только с робкой надеждой поглядывала на заглянувшего в приоткрытую дверь брата.
   – Ну, будет вам! Вы так и до вечера не кончите, – сказал Кит, понимая, что искренне испытываемое им сочувствие, увы, не отразилось в его голосе, и пожалев, что, дав распоряжение, не сумел заставить себя хотя бы подмигнуть, как скорей всего поступил бы его отец. – Мама сказала, чтобы я вывел собаку.
   Оказавшись после ухода сына снова в одиночестве, Флер вернулась к своим мыслям, которые в последнее время подтачивали ее душевное равновесие, как мыши деревянную переборку. Не зная отказа ни в одной прихоти, удовлетворить которую могли бы деньги, общественное положение и обожавший отец, ей не так-то легко было смириться с печальным обстоятельством, что то единственное, чего она действительно желала, ей было иметь не суждено. Возможно, она так никогда и не сумела бы примириться с этим, но теперь уже много лет она и этот неумолимый факт научились сосуществовать, не нанося друг другу особого ущерба. И уж конечно, если при таком неудачном соединении порой что-то разрушалось, для постороннего взгляда это оставалось незаметным, так как происходило в душе Флер.
   Почти двадцать лет тому назад, в тот день, когда состоялась ее свадьба с Майклом – увы, не с Джоном! – поднимаясь наверх после приема, чтобы переодеться, она на какой-то миг почувствовала, что происходящее невыносимо; с ней была тогда ее троюродная сестра Джун Форсайт, сводная сестра Джона, бывшая значительно старше его, которая делала все, чтобы помочь Флер справиться с накатившим на нее отчаянием, с той мукой, которую, как ей казалось, никаких человеческих сил не хватит вынести. Теоретически никто не мог выполнить это лучше Джун, поскольку ей самой довелось узнать в юности, что такое разбитое сердце и крушение всех надежд, кроме того, судьбы ее и Флер были в известной степени переплетены. Однако, убеждая Флер, что, раз решив что-то, нужно быть твердой до конца, она не сумела найти с ней верный тон. Все правда, некогда она решила добиться любви Джона, а теперь… теперь стала женой Майкла.
   – Да, – сказала она Джун тогда, – я, наверно, его позабуду… если умчусь далеко-далеко.
   В то время Джун восприняла эти слова как признак того, что к Флер возвращается душевное равновесие, и ушла, благословив ее на прощание. Это было второе благословение, полученное Флер за тот день: «Отныне и довеку… Джон уйдет из твоей жизни…» Разве можно было оправиться от этого удара – никогда не иметь! Никогда не быть с ним! В ту минуту она готова была навсегда утратить покой, лишь бы вернуть то, что потеряла.
   Для Флер, получившей гены в наследство от матери-француженки и отца Форсайта, поражение стало стимулом к действию, и она упорно держалась намеченного плана, хотя временами скорей напоминала утопающего, который хватается за соломинку. Постепенно она достигла кажущегося совершенства своей теперешней жизни. Но совершенство в отсутствие любимого – вещь жестокая. Не скажешь, конечно, что это нож в сердце, но ноющую боль под ложечкой вызвать порой может. Что и случилось с Флер. Как ни старалась она, как ни добивалась своего, мудрые слова поэта древности [2 - «Coelum non animum mutant qui trans mare currant» (Гораций, Эпистолы).], сказавшего, что «бегущие за море сменяют не душу свою, а лишь небо над головой», были ее единственным утешением. Понесенная утрата, возврат к жизни и, наконец, отказ тринадцать лет назад от Джона, когда она уступила его «этой» американке, оставили неизгладимый след в ее душе, и теперь, жарким летом этого тревожного года, Флер, проницательно и без сантиментов оценивая положение, должна была признать, что попытка забыть не удалась. Если в чем она и преуспела – и то дорогой ценой, – то лишь в умении обманывать себя. Уже какое-то время она чувствовала, что в душе ее что-то готово вот-вот оборваться, однако определить, что именно даст сбой, она не могла. Зазвонил телефон, и Флер рассеянно взяла трубку.
   – Флер, милочка! – Для человека, разменявшего девятый десяток, голос, который принадлежал Уинифрид Дарти, урожденной Форсайт, родной тетке Флер, звучал вполне бодро.
   Флер чуть отвела трубку ото рта – чтобы голос не выдал ее душевного состояния, распроститься с которым она пока что не была склонна.
   – Здравствуй, Уинифрид!
   Флер уже давно обходилась без всяких добавлений к именам родственников, как своих, так и Майкла, делая исключение только для своей матери. Называла тетку просто Уинифрид; по именам обращалась и к родным Майкла. Даже свекровь была для нее просто Эм, и нельзя сказать, чтобы сиятельная леди Монт была против этого уменьшительного имени. Что касается Уинифрид Дарти, в своей еще молодости усвоившей ту же манеру – что по тем временам было достаточно смелым поступком – и в течение нескольких сезонов собственную мать называвшей Эмили, – то она только приветствовала устранение прибавки к своему имени, считая, что она только старит ее.
   – Флер? У тебя голос звучит так, будто ты говоришь откуда-то издалека. Ты не больна? Или это просто что-то с телефоном?
   Флер повысила голос:
   – Так лучше?
   – Да, да! Вот какая у меня к тебе просьба – не могла бы ты попросить Майкла позвонить мне сегодня, когда он вернется вечером из парламента. Если, конечно, у него найдется для этого минутка.
   Флер была озадачена.
   – Конечно… Но… Ты, надеюсь, не забыла, что мы ждем тебя сегодня к ужину?
   – Нет, моя прелесть, этого я не забыла.
   В голосе Уинифрид проскользнуло раздражение. После того, как она переболела зимой ревматизмом, да еще весной два раза упала – без особых, впрочем, последствий, – она стала излишне чувствительна к своему возрасту, всюду ей чудились какие-то намеки на этот счет.
   – Мне просто нужно посоветоваться с Майклом по одному поводу и не хотелось бы заводить разговор при постороннем человеке.
   – Понимаю. Конечно, я скажу ему. Уверена, что он улучит минутку и позвонит тебе.
   Уинифрид смягчилась. Не хватало еще превратиться в то, что всю жизнь она терпеть не могла, – в сварливую старуху. Как говорится, старость не радость.
   – Кстати, что представляет из себя твой гость? – спросила она уже теплее.
   – Понятия не имею.
   – Да? Он что, умом не блещет?
   Вопреки своему настроению, Флер улыбнулась.
   – Пока что я с ним еще не знакома. Вчера мы ждали его к чаю, но, вместо этого, он прислал слугу с огромным букетом и нижайшей просьбой извинить его хозяина, которого задержало какое-то срочное дело.
   – Вот это я понимаю! Красивые жесты у испанцев в крови. Посмотреть хотя бы на танго.
   Флер была признательна тетке за эту нечаянную ошибку и воспользовалась ею, чтобы отвлечься от прежних мыслей.
   – Он же не испанец, Уинифрид. Он – аргентинец. Кстати, и танец тоже.
   – Да ну? – сказала Уинифрид, обращаясь скорей всего к самой себе. Лишь только раз ей довелось соприкоснуться с этой прекрасной испано-американской страной – это было, когда ее, ныне покойный, супруг Монтегью осенью 1889 года отправился в Буэнос-Айрес, забрав с собой собственные пожитки, которые уместились в одном чемодане, а заодно и жемчуга Уинифрид. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Уинифрид по отношению к ее благоверному, и не столько потому, что жемчуга эти Монти сам подарил ей, а потому, что заплатить за них ювелиру пришлось ее отцу Джемсу. То, что он прихватил с собой еще и какую-то экзотическую балеринку, чьими щедрыми ласками он – по передаче ожерелья – рассчитывал вволю насладиться, ставилось Дарти не в столь уж большую вину. Куда преступней было лишить женщину, урожденную Форсайт, ее основных сокровищ – драгоценностей и спутника жизни. И действительно, открыв футляр и обнаружив, что жемчугов в нем нет, Уинифрид испытала самый страшный за всю свою жизнь удар! Собственно говоря, только следующей весной, когда набедокуривший Дарти вернулся из Аргентины (в трюме! Еще один удар, поскольку никто из имевших отношение к Форсайтам – даже слуги – никогда не путешествовал в подобных условиях!), Уинифрид смогла с уверенностью сказать, которая из этих двух потерь больнее затронула ее. Что там ни говори, а жемчуг всегда жемчуг, а вот Дарти в мятом костюме, в просивших каши ботинках ценности уже не представлял.
   – Маме кажется, что он просто обаятелен, – сказала Флер. – Может, и правда.
   – Ни на минуту не сомневаюсь. У Аннет всегда был прекрасный вкус. Что касается меня, то я для разнообразия буду только рада новому знакомству. Последнее время я никого, кроме Форсайтов, не вижу.
//-- * * * --//
   Как у тетки, так и у племянницы в результате разговора настроение заметно повысилось, особенно у Уинифрид, которая теперь каждый раз, собираясь в гости, цепенела при одной мысли, что ей предстоит здороваться за руку «бог знает с кем». Узнать, что Майкл позвонит ей попозже, было для нее большим облегчением, пересилившим чувство неловкости от того, что она скрыла от Флер, как обстоит дело в действительности. Ей нужен был вовсе не совет Майкла, а его помощь. На счастье, племянник ее был человеком таким обязательным, что можно было не сомневаться – достаточно попросить его о чем-то, и будьте уверены, он обязательно исполнит вашу просьбу. Что же до ее замечания, будто последнее время она никого, кроме Форсайтов, не видит, так ее единственным желанием было находиться как можно чаще в их обществе. Короче говоря, Уинифрид решила встретиться со своим прошлым и для этого ей нужно было содействие Майкла.
   Когда Монтегью Дарти, потеряв равновесие – и в результате этого жизнь, – скатился с лестницы в Париже в 1913 году (от испанской танцовщицы к тому времени осталось только смутное воспоминание), большинство семьи сочло это чудесным избавлением (в духе Форсайтов было посмотреть на происшедшее именно с такой точки зрения – никто из них особенно не рассчитывал на радости загробной жизни). Тем не менее нежные чувства Уинифрид к мужу еще теплились и даже окрепли немного после того, как он покинул этот мир. В его молодости – и ее, разумеется, – Монти был орел – вот слово, которое шло ей на ум. Как старомодно звучит это слово сейчас! А оно с самого начала точнее всего определяло Монти – наряду со многими другими, всплывшими позднее. Мот и паршивая овца были любимыми определениями ее отца, входившими в его привычный лексикон: «Ну конечно! Этот человек просто… Так я и знал!» Другие слова: «мошенник», «пропойца», «бабник» и того хуже – возникали, по мере того как выявлялись соответствующие качества; окончательный вердикт, вынесенный Уинифрид мужу, был: «Всему есть предел», хотя фразу эту она произнесла только один раз.
   И все же Уинифрид любила мужа, и его уход из жизни оставил некую пустоту. Она никогда не полагалась на его советы, не хотела от него материальной поддержки, а ближе к концу и вовсе потеряла к нему всякий интерес, но было у него одно качество, которым не обладал ни ее сын Вэл, ни ее отец Джемс, ни даже брат Сомс, – владел этим качеством только Монтегью Дарти. Он не был Форсайтом, и уже это делало его в ее глазах единственным в своем роде.

Глава 2
Встреча в парке

   В Кенсингтонских садах, примыкающих к Гайд-парку, только самые последние из поздно зацветающих деревьев еще стояли в цвету – главным образом испанский каштан, розовый боярышник и душистая белая липа, – тогда как все остальные: медный бук, сумах, японская вишня, европейские платаны и английский дуб – прямо древесная Лига Наций – были снова свободны и легки и могли теперь неделя за неделей, пока созревающие плоды и ягоды снова не отяготят их ветвей, кланяться и покачиваться на ветру. Свежий восточный ветер, с рассвета суливший ясный день, сейчас, после обеда, не давал гуляющим подолгу задерживаться у клумб и задавал не по сезону быстрый темп пешеходам на Главной аллее. И все равно парк казался тихим, не потревоженным ничем, кроме ветра и мелодий из «Барбары Аллен», доносившихся из раковины оркестра, благоразумно отделенной от шумливых людных мест Гайд-парка змеевидным озером Серпантин. До чего жаль, что рытье окопов, начатое в прошлом году, не остановилось там.
   Пока небольшие группы и иные конфигурации людей, которые мог предъявить без ущерба для своего достоинства любой город, совершали по извилистым дорожкам свой слегка затрудненный ветром променад, можно было с большой долей вероятности определить, что в мозгу у всех у них, без исключения, бродит одна и та же мысль: «И чем только все эти люди занимаются, если могут позволить себе с такой расточительностью тратить здесь свое время, не совершая при этом служебного проступка?» Из этого разумного вопроса можно было сделать вывод, что к себе вопрос этот никто не относит. Таким образом, эти слоняющиеся граждане, сами того не подозревая, поддерживали теорию, что взаимная неприязнь может служить народному единению не хуже, чем иные более гуманные побудители.
   Небольшая компания, которая, без сомнения, могла привлечь внимание любого встречного художника, – брат, сестра и бонна с собакой, – выехав с Саут-сквер четверть часа спустя, была высажена шофером под сенью огромного памятника принцу Альберту и оттуда двинулась через парк в северном направлении по Ланкастерской аллее. Как всегда, находясь в общественном месте – а иногда и в частных владениях, Кэт держала Финти за руку, тогда как Кит, опережая их на несколько шагов, шел ближе к обочине, крепко держа в руке конец прочного кожаного поводка, туго натянутого жаждущим движения псом.
   Когда его покупали пять лет тому назад после нелепой гибели динмонта Дэнди («Молодца Дэнди» – потомка Славного Дина, как он значился в анналах Собачьего клуба, – кличка, тут же бесцеремонно переделанная Флер на Дэна), выбор пал на него потому, что этот пятнистый комочек оказался самым мелким из пяти щенят его помета. Флер с самого начала пыталась убедить всех, что неразумно брать новую собаку сразу же после необдуманного столкновения Дэнди с подводой угольщика, потому что ее непременно избалуют до невозможности. Кроме того, она и Майклу говорила, что собаки породы, на которой настаивал их десятилетний сын, слишком велики, чтобы держать их в городе хотя бы временно. Но при молчаливом, граничившем с тайным одобрением, согласии обитателей Липпингхолла – загородного поместья Монтов, где считали, что одной собакой меньше, одной больше, вне зависимости от породы, – это уже ни на что не повлияет, торжественное обещание, данное мальчиком своему отнюдь не жестокосердному отцу, сделало свое дело. Флер, конечно, проиграла. И далматин был куплен.
   Но быть самым мелким в своем выводке – статус скорей всего временный, что подтвердит вам каждый любитель собак или доморощенный социолог, и с той минуты, как Майкл, встреченный возгласами неподдельного восторга своих детей, принес его домой, пегий щенок принялся упорно наверстывать упущенные возможности своего физического и эмоционального развития. Он превратился в энергичного, веселого долговязого пса и, забыв, что некогда был заморышем, уже не первый год таил обиду, что его по какому-то недомыслию не пропускают в вожаки стаи. Поскольку соображение это засело в его узкой в черных кляксах башке довольно прочно, далматин был уверен, что лучше всех знает, что ему делать, и потому рванул вперед, чтобы быть первым на пути, ведущем в пьянящий мир звуков и запахов, который представлял собой парк в этот день.
   По мере того как маленькая процессия продвигалась вперед по пути, указуемому агатово-черным носом, которым заканчивалась белоснежная собачья морда, девочке, неуверенно замыкавшей шествие, приходилось несколько раз переходить на шаркающую побежку, чтобы не отстать; однако никаких серьезных препятствий на пути им не встречалось, пока, обойдя прямоугольник с двух сторон, они не свернули к Итальянскому саду и не двинулись на юг. Финти твердо придерживалась сомнительной теории «видимость – это уже почти реальность» и в целях воспитания в своих подопечных честности и прямолинейности старалась приучить их где только можно держаться прямых линий и прямых углов.
   И вот тут-то пес вдруг заартачился. Впервые на этой прогулке он мог не только унюхать воду, но и видеть, и на него нашло непреодолимое желание броситься в нее. Ничего не скажешь, фонтаны и декоративные пруды всегда соблазнительны – по этой причине Финти и хотела поскорее проскочить опасное место. На скамейках, расставленных вдоль прудов геометрических очертаний, сидело немало народа; иные помогали детям пускать кораблики с самой разнообразной оснасткой по подернутой рябью воде. Имелось даже несколько собачонок – жеманных созданий, судя по гримасе, которую состроил пес, – но они предпочитали сидеть в тени, под скамейками своих хозяев. Однако общеизвестно, что люди являются носителями микробов и прочей заразы, и Финти, не сомневавшаяся, что сенная лихорадка мастера Кита – предвестник летней простуды, которая непременно затянется на пол-лета, решила не искушать судьбу.
   До этого момента возмужалость Кита сомнению не подвергалась – если не считать того факта, что он вообще находился здесь, и к тому же в обществе своей сестры и своей… то есть ее, бонны! Слава богу, от него не требовалось поддерживать разговор. Кэт и Финти вполне согласны были гулять в молчании, лишь указывая время от времени друг другу на какой-нибудь листок, перышко или цветочек. Ну, и к тому же он был с собакой – маскота, указывающая, что чего-то он да стоит, – и таким образом словно сообщал каждому, кто мог в чем-то усомниться: «К вашему сведению, я здесь прогуливаю свою собаку, а эти две особы пожелали сопровождать меня», что было ему большой поддержкой. Поэтому, когда пес вдруг натянул поводок и стал, хрипя и выдираясь, рваться в сторону вожделенного пруда, мальчик, чтобы образумить – автоматически выкрикнул его кличку, постаравшись, чтобы голос прозвучал как можно громче и внушительней. Увы, суровые законы справедливости, правящие в детской, таковы, что, поскольку выбирать щенка разрешили Киту, Кэт, тогда еще совсем маленькая, была удостоена права выбрать по собственному усмотрению ему имя. Не задумываясь над тем, что полоски и пятнышки далеко не одно и то же, маленькая дочка Флер без лишних размышлений назвала далматина именем любимого героя лучшей и любимой книжки, вследствие чего выкрикнуть ему пришлось:

   ТИГРА!

   Идиотская кличка! На один ужасный момент Киту показалось, что его голос прозвучал на весь парк. Ну, конечно же, ребенок, гулявший невдалеке со своими родителями и увлеченный игрой с ними в прятки, замер на месте и перестал смеяться. Кит проклял день, когда сестре его позволили дать псу эту дурацкую ребяческую кличку. И как только это допустили! Над этим нелепым именем будут смеяться все прохожие, пусть некоторые про себя. Кит и не подозревал – да и вряд ли в такой момент этот факт мог бы утешить его, – что парк буквально кишел Тиграми, Зайчиками, Барсучками и Мишками, получившими свои имена в те благословенные времена, когда никто и понятия не имел, что может быть неловко перед посторонними из-за своего поступка. А, да ладно! Сознание, что и другим приходится испытывать те же страдания, редко кого-то утешает. При звуках собственного голоса, выкрикнувшего эту нелепую кличку, Кит почувствовал себя так, будто с его прошлого сдернули покрывало, изодрав в клочья тонкий слой его возмужалости, ко всему еще собака, совершенно игнорируя своего юного хозяина, уперлась всеми четырьмя лапами и сдвинуть ее с кратчайшего пути к желанной воде было невозможно.
   – Давайте сюда, мастер Кит, – торопила его Финти, шагающая теперь впереди с младшим вверенным ей чадом, тогда как старшее билось с заартачившимся псом. Этот неуместный совет бывшей бонны только распалил Кита, и он окончательно решил, что следует употребить власть. Чувствуя, что все взоры по-прежнему прикованы к нему, он взял собаку за ошейник, отстегнул поводок и жестом, испокон веков ассоциировавшимся – так, по крайней мере, было ему известно по книгам – с уверенностью в себе и решительностью, занес над головой кожаный ремешок, готовясь стегнуть Тигру. Тигра поджал зад, и тут оба, и собака и мальчик, вздрогнули при звуке неожиданного горестного вопля:
   – Не надо! Кит, ну не надо же!
   Худенькая ручка вцепилась в руку бонны, вторую Кэт умоляюще протянула к брату, в светло-зеленых прозрачных глазах-льдинках отразился ужас, легкий румянец, появившийся на ее щеках от пребывания на свежем воздухе, мгновенно слинял. Бонна, которую девочка потянула за руку, обернулась на ее крик. Когда Финти увидела, что испугало Кэт, ее брови нахмурились, сблизившись с поджатыми губами, и вообще все черты лица сердито сбежались к маленькому острому носику, сделав лицо похожим на пудинг, преждевременно вынутый из духовки.
   Чтобы остановить Кита, одного отчаяния сестренки было мало – она была еще «ребенком», откуда ей было понимать, сколь важно проявить в нужный момент свою готовность действовать мужественно, но, увидев выражение лица своей бывшей бонны, он тут же опустил поводок. Эта вторичная пауза предоставила возможность Тигре удрать, что он и сделал, кинувшись бежать уже не к воде, которая вдруг потеряла для него всю свою привлекательность, а прямиком по дорожке, мимо бонны и девочки, дальше в парк, на свободу. И моментально скрылся из виду.
   – Черт! – выругался под нос Кит, употребив самое невинное из все увеличивавшегося запаса известных ему взрослых слов, и, сделав вид, что не расслышал еще одну – бессмысленную – команду Финти, погнался за собакой.
   Он пробежал – вернее, протрусил – шагов сто, прежде чем обнаружил непослушного пса, всем своим видом показывая, что исход погони интересует его мало, – подсознательная реакция на необходимость уступать силам, которые он перерос, однако не научился еще переигрывать.
   Тигра сидел, просительно приподняв переднюю лапу, у ног девочки, стоявшей на берегу Долгого пруда. В руке у девочки был бумажный кулек с наломанным хлебом, и она бросала его уткам, устремившимся к ней со всех сторон. Подойдя ближе, Кит увидел, что она повернулась к собаке и смотрит на нее с такой лаской, с такой жалостью, что он вдруг почувствовал укол совести. Девочка сунула руку в кулек, достала оттуда корочку и протянула Тигре, который принял ее, как причастие. Судя по росту, Кит решил, что эта золотоволосая девочка должна быть года на три-четыре старше его сестры, хотя волосы ее были заплетены в косу, завязанную где-то на уровне талии большим синим бантом. Когда она бросала кусочки хлеба в воду, коса моталась из стороны в сторону. Да, она, безусловно, была значительно старше Кэт (у Кита была привычка оценивать представительниц противоположного пола в сравнении со своими ближайшими родственницами, которых он не особенно жаловал на настоящей стадии своего развития). В девочке он не нашел ничего общего с сестрой – она показалась ему веселой, было в ней что-то солнечное, вероятно, благодаря цвету волос. Спасибо еще, что не пришлось оттаскивать собаку от воды или – того хуже – от чьих-то объедков, а всего лишь подойти к этой симпатичной девочке. И тут он услышал какой-то странный звук. Звук этот издавал его пес – он тихонько и нежно поскуливал, не отводя преданных черных глаз от лица девочки.
   Поравнявшись с ними, Кит услышал воркующий голос девочки, словно отвечавшей на чей-то вопрос:
   – Извини, миленький, больше нет. Прибежал бы раньше, я б тебя угостила. Птички, наверное, не обиделись бы.
   Прислушиваясь, Тигра склонил голову сперва на одну сторону, потом на другую. Поза его, казалось, говорила, что он как порядочный пес все прекрасно понимает, только нельзя ли ему еще чуть-чуть посидеть у ее ног, ну, на всякий случай, чтобы окончательно убедиться. И в этот момент он услышал за спиной шаги хозяина и, бросив через плечо настороженный взгляд, шмыгнул между кромкой воды и девочкой и припал к земле.
   – Знаешь что, – сказал Кит самоуверенным тоном, – возьми-ка ты его за ошейник. А то он сорвался с поводка. И кроме того, ему запрещено попрошайничать.
   Девочка улыбнулась.
   – Да я ему совсем малюсенький кусочек дала, – сказала она и посмотрела на Тигру, который, скосив глаза, напряженно ловил ее взгляд. – Смотри, он просит прощенья.
   Кит, знавший, что прощения псу следует просить за проступок куда более тяжкий, решил не упускать шанс и сделал стремительное движение к Тигре, но тот, сообразив, что к чему, быстро отскочил и снова бросился бежать, шмыгнув на этот раз в приоткрытую калитку, которая вела во внутренний садик, окружавший статую Питера Пэна. Вокруг никого не было, и Кит помчался во весь дух. Ему хотелось поймать собаку и покончить с этой дурацкой историей. К тому же хотелось избежать насмешек со стороны девчонки по поводу его неумения обращаться с собственной собакой. Но вместо смеха услышал за спиной легкие шаги. Она спешила на помощь.
   На этот раз Кит бежал изо всех сил, и погоня длилась не больше минуты, однако за это время он успел зазеленить брюки, так как Тигра заставил его выполнить несколько рискованных прыжков на поросшей травой площадке, последний из которых навлек на его голову окончательный позор – не удержавшись при резком повороте, он шлепнулся на землю, сильно испачкав при этом брюки. Явный урон достоинству! Растянуться на траве прямо на глазах у этой девчонки, а ко всему этот негодяй опять расселся у ее ног. Кит нахмурился, ожидая услышать ее хихиканье, но реакция девочки опять была вовсе не та, что он ожидал. Бросив на Кита все тот же взгляд, откровенно выражавший искреннее сочувствие, она нагнулась к собаке и крепко взяла ее за ошейник.
   – Ты его на этот раз чуть было не поймал.
   Кит сообразил, что говорит это она ему, а не Тигре.
   – Это же сущая дрянь, – ответил он хмуро, с запозданием на несколько секунд, которые ушли на то, чтобы обтереть о свитер приставшую к ладони грязь.
   – Поводок у тебя? Мы успеем надеть и защелкнуть его прежде, чем он опомнится.
   – Нет, я… Он там у моих… – Кит так и не закончил своего расплывчатого объяснения и умолк, не отводя завороженного взгляда от незнакомой девочки, в чьем обществе прошли три из самых трудных минут его жизни, в то время как она проделала простую, однако совершенно поразительную вещь. Тряхнула головой, так что длинная золотистая коса оказалась у нее на груди, и затем, не выпуская из правой руки ошейник Тигры, потянула левой за конец ленты и ловко, одним движением, выдернула ее. В следующий момент она снабдила собаку новым поводком из синего атласа, привязав его к ошейнику крепким затяжным – как успел заметить Кит – узлом. А когда он поднялся на ноги, она, ничуть не торжествуя, передала ему свободный конец ленты.
   – Не такой уж он и плохой. Просто вообразил, что попал в другую сказку.
   Темные ласковые глаза улыбнулись. Девочка кивком указала на статую мальчика Питера, игравшего на дудочке собравшимся вокруг него сказочным существам. Откинув распустившуюся косу за спину, она ласково похлопала собаку по узкой морде.
   – Ты захотел стать Нана? Боюсь, что для этой роли ты не подходишь. – Она взяла в руки бляху. – Господи! Ты ведь и правда не из той сказки. Бедненький Тигра!
   Тигра снова выразительно склонил голову сперва на одну сторону, потом на другую. Эта новая знакомая, носящая с собою лакомые кусочки, знает его имя?
   И в этот миг Кит чихнул.
   Среди множества осаждавших его во время этой прогулки забот Кит совсем было забыл о своей весьма удобной в некоторых случаях болезни, затихающей – как он полагал – с возрастом. Не привыкшая к такому небрежению болезнь улучила момент и отплатила ему как следует, наслав на него несусветный чих, который ему, приличия ради, с трудом удалось заглушить, уткнувшись носом в рукав фланелевой куртки. Когда Кит поднял на девочку слезящиеся глаза, ему показалось, что она, протягивая ему атласную ленту, сказала: «Аскот», но, не успев переспросить, еще раз громко чихнул.
   – Гудвуд [3 - Аскот (в июне) и Гудвуд (в июле) – места проведения известных летних скачек.]! – сказала она и на этот раз чуть-чуть хихикнула. Кит снова посмотрел на нее внимательно, желая удостовериться, что поймал-таки ее на предательском смешке. Когда перед глазами у него прояснилось, оказалось, что она снова забрала у него из рук самодельный поводок и протягивает взамен квадратик узорчатой лужайки. Это был ее носовой платок, и Кит взял его, понимая, что в тот момент, когда ему пришлось воспользоваться рукавом, обнаружилось, что своего при себе у него нет. Кроме того, он чувствовал, что неодолимый приступ надвигается на него в третий раз, и потому сконфуженно отвернулся от нее, чтобы справиться с собой. Повернувшись, он увидел, что девочка ведет Тигру из садика Питера Пэна. Собака примерно шла рядом с ней. Кит поплелся за ними.
   – Здорово это тебя, – сказала она.
   Прежде чем заговорить, Кит засунул насквозь промокший квадратик пестрой лужайки поглубже в карман – недоставало вдобавок ко всему вернуть его владелице в теперешнем виде. Затем взял у нее конец ленты.
   – Спасибо! – сказал он хрипло, потом откашлялся и еще раз поблагодарил, на этот раз приветливей.
   Он хотел попросить ее повторить, что она сказала перед этим, но она объяснила сама.
   – Сенная лихорадка ужасно неприятная штука. Мой брат тоже ею страдает. А наш дядя говорит, что начинается она всегда с Аскота, а заканчивается Гудвудом.
   Поскольку один пожилой родственник Кита, с которым он обычно виделся раз в год во время летних каникул, при каждой встрече повторял эту сентенцию, мальчик сумел глубокомысленно хмыкнуть в ответ. Но тут девочка посмотрела вдаль и даже приподнялась на цыпочки, чтобы заглянуть через его плечо. Кто-то кричал пронзительным голосом:
   – Энн, милочка! Мы уходим.
   Кит обернулся и увидел появившуюся из-за поворота дорожки крошечную старушку довольно несуразного вида. Ей должно быть лет под сто, подумал Кит, а может, она даже ровесница Уинифрид – тетки его матери, чей возраст был, на его взгляд, неисчислим. Однако старушка эта была, казалось, достаточно шустра; огромная шляпа, насаженная на сооружение из оранжевато-седых волос, при ходьбе ерзала у нее на голове, как плохо закрепленное гнездо. И ко всему подбородок! На него – как на крюк – можно было бы повесить фонарь. Рядом с ней шел мальчик, одного роста и совершенно той же масти, что девочка, только на вид – гораздо младше. Чувствуя, что к нему постепенно возвращается ощущение собственного превосходства, Кит тут же решил, что мальчик – какая-то размазня. Должно быть, младший брат этой девчонки, а старушка скорей всего их бабушка. Ну и ну! Выходит, не все несносные люди на свете обязательно его родственники!
   Девочка остановилась, в последний раз почесала собаке за ухом, сказала торопливо «До свидания!» и побежала догонять своих. Тигра дернулся было вслед за ней, но мягкий поводок остановил его. Кит приказал вновь послушному псу «к ноге!» и еще раз посмотрел вслед девочке и двум ее спутникам, которые уже дошли до поворота дорожки. Последнее, что он увидел, было ее оживленное личико – она весело махнула ему на прощание и скрылась за поворотом.

Глава 3
Встреча на набережной

   Идя по окутанной ранними сумерками набережной Виктории, Майкл Монт, видный член парламента от Мид-Бэкса и – что не слишком хорошо звучало в приложении к имени человека столь эгалитарных настроений – баронет в десятом поколении, неотступно думал о том, возможно ли каждый день уходить с работы домой со все более и более тяжелым сердцем. А ведь именно так обстояло дело. Мысль о неизбежности чудовищных последствий, грозивших стране в случае, если правительство Англии будет и дальше придерживаться своего теперешнего курса, лежала на сердце тяжелым грузом. А то обстоятельство, что он не был уверен, какого курса следует держаться ему самому, казалось, удваивало вес этого груза. Где остановиться, где та граница, за которой уже нельзя потворствовать Германии в попытке ее умиротворить, и в то же время как избежать неверного шага, который мог бы привести Англию к участию в еще одной войне в Европе? Решить этот вопрос было так же невозможно, как вычислить величину к.
   Он остановился, оперся локтями о парапет и провел рукой по коротко подстриженным седеющим усам, с недавних пор украсившим его верхнюю губу. Его лицо, от природы насмешливое – клоунское, по мнению некоторых, из-за сочетания чуть заостренных ушей и неулыбчивых глаз, – именно благодаря этим усам и недавно появившемуся печально-вдумчивому выражению, слегка постарело, несмотря даже на шапку светлых мальчишеских волос. Немного постояв, он повернется и пойдет домой на Саут-сквер. Но последние месяцы у него вошло в привычку – если позволяло время – обязательно пройтись вечером вдоль реки до Иглы Клеопатры, а то и чуть подальше, радуясь, что вырвался из Вестминстерского дворца, и постоять, вглядываясь в противоположный берег, а то и просто в бегущую воду. Это время, когда он мог полностью отключиться от своих государственных дел, казалось ему удивительно целебным. Последние месяцы он, от природы легкий, мягкий человек, постоянно испытывал раздражение, и после шума нижней палаты эти несколько свободных тихих минут доставляли ему ни с чем не соизмеримое удовольствие. С недавних пор потерпели фиаско даже либеральный скептицизм Майкла и стремление оставаться гуманным там, где о гуманности не могло быть и речи, которые его противники в парламенте окрестили «монтизмом». Когда-то это они были основой, на которой он строил свою карьеру, теперь, однако, пошатнулась и она, так что он получил возможность по-настоящему оценить иронию поэта, сказавшего:

     …и снова
     Улажен кризис, и небо прояснилось.
     Не зря велись переговоры —
     Я цел! Молчи же, совесть!

   Мутная вода была вся в воронках. Перефразируя доктора Джонсона, Майкл подумал, что Темзе-матушке, по всей видимости, надоел и Лондон, и совместное с ним существование; даже мягкий вечерний свет не сумел вызвать ответные блики на ее усталой поверхности. Рассеянно глядя на движущуюся массу мутной воды, Майкл задумался над предательской повторяемостью событий. Двадцатый век, в сущности, наступил с Бурской войной; спустя двадцать лет был отпразднован День перемирия, положивший конец Великой войне, в которой принял участие и он сам. Теперь, еще через двадцать лет, к ним снова приближалась война, которая должна была положить конец всем войнам, вот только Мэйфкинга на этот раз не было и помощи, по-видимому, не предвиделось. Кажется, все тот же добрый доктор сказал, что второй брак это торжество надежды над опытом. Что же, тогда, значит, вторая война? Коллективный опыт, тонущий в массовом безумии? По всей вероятности, война, которая положит конец всем войнам, еще впереди, думал он, та самая, после которой весь мир окажется поверженным в прах, чтобы дать нам начать все сначала, с атомов! Майкл криво улыбнулся: требовалось все больше усилий, чтобы заставить себя верить, будто это всего лишь комедия, и снова, опуская имена и даже не кивнув в сторону знаменитого лексикографа, он пришел к заключению, что если требуется название, то иначе как «комедией ошибок» этого не назовешь.
   Ему показалось, что вдоль парапета кто-то идет, направляясь к нему. Кто угодно, только бы не парламентарий, взмолился он и, повернув голову, вздохнул с облегчением: молитва его была услышана, к нему приближался какой-то бродяга, протягивая мозолистую руку испокон веков принятым и понятным жестом. Майкл всю свою жизнь был тем, что в бродяжническом мире именуется «легкая пожива», и, увидев руку человека, высовывающуюся из обтрепанного рукава не по росту маленького пиджака, он тут же сунул собственную руку в карман брюк и нащупал там полкроны.
   Майкл повернулся, протягивая монету, но, к его удивлению, бродяга попятился и затряс рукой тем же общепринятым жестом, должным означать, с одной стороны, отказ, а с другой – страх обидеть. Не поднимая головы, он пробормотал:
   – Нет, нет, не надо… Это я просто так, по оплошности…
   Но Майкл настаивал и продолжал протягивать деньги, сокращая разделяющее их расстояние.
   – Вот, пожалуйста! Право, это меня не разорит, уверяю вас…
   Он слегка постукал нищего по плечу указательным пальцем, пытаясь всучить ему монету, и только когда бедняга, продолжая упорно отмахиваться, повернулся к нему, Майкл впервые как следует разглядел его лицо. Не успела еще память подсунуть воспоминание о каком-то неоплаченном долге, а у него внутри уже что-то сжалось. Неудивительно, что человек этот прятал от него лицо.
   Поняв, что он узнан, человек распрямил плечи, но по-прежнему не хотел встречаться с Майклом глазами.
   – Сперва не узнал вас, сэр… капитан Монт… Извиняюсь за беспокойство.
   Майкл смотрел на него со все нарастающей жалостью – задубелое лицо с въевшейся пылью, затравленный взгляд карих глаз – как у зайца, увиденного в прицел охотничьего ружья, подумал он, – поношенный костюм, рубашка с отсутствующим воротничком… Майкл смотрел на все это, понимая, что перед ним то, что осталось от человека, который когда-то был ему ближе брата родного, имей он такового. Майкл произнес его фамилию:
   – Льюис!..
   Младший сержант Льюис – вот кем был этот человек во время войны, когда служил денщиком у Майкла.
   – Простите, сэр, что побеспокоил… Очень сожалею, – повторил он, а сам уже отходил бочком в сторону, норовя улизнуть.
   Майкл ухватил его за рукав с опаской – как бы не порвать ветхую ткань.
   – А я так вовсе не сожалею. Возьми-ка это для начала, а не то я кину ее в реку.
   Он сунул серебряную монету в карман пиджака, надеясь, что в подкладке нет дыры.
   – Спасибо вам, сэр. – Затравленность в глазах обозначилась еще сильнее. – Рад видеть вас в добром здоровье.
   – Сожалею, что не могу сказать того же тебе. Давай-ка рассказывай мне обо всем сам.
   Майкл подвел его к ближайшей скамейке, обращенной к реке, и сел. Льюис остался стоять в позе, которую нетрудно было принять за стойку «смирно».
   – О Господи! – воскликнул Майкл и неожиданно расхохотался: – Те дни давным-давно миновали для нас обоих. Собственно говоря, я теперь что-то вроде твоего слуги, так что, будь добр, сядь.
//-- * * * --//
   На сердце у Майкла так и не стало легче, когда приблизительно час спустя он вошел в двери своего дома. Отныне на него ложилась еще и доля вины, что – он это прекрасно сознавал – было нелепо, однако скинуть этот груз не давала вообще-то мало свойственная парламентариям здравость суждения. Вина в том, что он имел дверь, которую мог отпереть своим ключом, собственный дом в центре города, поместье за городом и жену, имеющую собственный капитал. Одним словом, вина в том, что он «кое-чего добился». Социалистические принципы и богатая жена в одной постели плохо сочетаются. Он прямиком поднялся наверх и застал Флер почти в полном параде.
   Она стояла наклонившись над туалетным столиком, поправляя серьгу в ухе, и он залюбовался изящной линией ее спины. Облегающее изумрудно-зеленое муаровое платье шелестело при каждом движении; его яркий чистый цвет уничтожал рыжеватость, проглядывающую в ее темно-каштановых волосах. Майкл понимал, что здесь прежде всего и кроется его вина – в этом прекрасном, живом, быстром разумом, совершенном создании, чьим обожающим супругом он состоял уже почти двадцать лет, к сожалению, для нее всего лишь «faute de mieux» [4 - За неимением лучшего (фр.).]. Она улыбнулась, увидев его отражение в зеркале, улыбнулся в ответ и он, правда не сразу. На него сверкнули ее – тоже изумрудные – серьги, которые их дочка маленькой называла зелеными бриллиантиками.
   – Наконец-то! – сказала она. – На душ у тебя есть ровно десять минут.
   Майкл хлопнул ладонью по лбу.
   – О, Майкл, неужели ты забыл? Но ты сможешь побыть дома?
   – Недолго. На полночь назначено голосование. К этому времени мне придется вернуться.
   Флер не нахмурилась и не произнесла ни слова, но по мелькнувшему у нее в глазах знакомому выражению скуки, в то время как она продолжала заниматься своим туалетом, меняя изумруды на гранаты в жемчужной рамочке, нетрудно было понять, что требования, предъявляемые его работой, начинают ей надоедать, что она устала от ее непрестанного вторжения в их жизнь. Он подошел и поцеловал ее в плечо. Прикосновение губ к атласной коже пробудило у него желание не ограничиться одним поцелуем, но он удовлетворился долгим взглядом на воплощенное совершенство, смотревшее на него из зеркала. Как бы ни расходилось его собственное желание с желаниями жены, ясно было, что сейчас не тот момент наводить мосты. И таких моментов что-то давно не подворачивалось, подумал Майкл.
   – Извини, дорогая! Меня перехватили по пути. Форма одежды?
   – Фрак, будь любезен.
   Он уже направился в свою комнату для переодевания, когда она окликнула его:
   – Кит приехал, и ему не терпится увидеть тебя. И еще Уинифрид просила тебя позвонить, пока она дома на Грин-стрит.
   Майкл постарался оставить иронию при себе.
   – Ладно! Сперва разделаюсь с домашними обязанностями. Я мигом.

Глава 4
Ужин в доме на Саут-Сквер

   Приблизительно за месяц до этого званого ужина мать позвонила Флер из Франции и сказала, что познакомилась с очень интересным интеллигентным человеком и ей хотелось бы, чтобы в следующий раз, когда он будет в Англии, Флер тоже познакомилась с ним. Флер, зная, что все знакомые ее матери в избытке наделены этими двумя качествами, пропустила сообщение мимо ушей. Аннет перебралась на постоянное жительство в Париж еще за несколько лет до смерти Сомса Форсайта в двадцать шестом году, а после того, как он умер, наведывалась в Англию и совсем редко. Но она регулярно разговаривала с Флер по телефону и научилась улавливать любой оттенок в голосе дочери. Теперешний его тон говорил об ennui [5 - Скука (фр.).] и легком раздражении, и в грассирующем голосе самой Аннет засквозила ирония.
   – Он из Ар-ргентины, но по-английски говорит замечательно. Увер-рена, что тебе не будет с ним скучно, Флер.
   – Ну, раз так, обязательно пошли его сюда. Ты мне хочешь что-то рассказать о нем?
   – Нет, нет. Il est tres mondain [6 - Он человек очень светский (фр.).]. Насколько я понимаю, он финансист или что-то в этом роде. Если тебе интересно, он сам тебе все расскажет.
   Флер не уделила предполагаемому визиту почти никакого внимания: все переговоры шли по телефону через Аннет, легкое осложнение внесли лишь две-три телеграммы, полученные ею от аргентинца, – всякий раз с изменением даты его визита. Когда накануне он прислал извинения, что не сможет в тот день быть у нее к чаю, Флер решила, что на этот раз мать ее сильно ошиблась в своей оценке и что аргентинец нагонит-таки на нее скуку. Меньше всего ей нужно было сейчас, когда жизненные дивиденды и так шли на понижение, распинаться перед человеком, который никак не выкроит времени, чтобы дать себя развлечь. Поэтому, когда в назначенный час все ее гости – за исключением одного – собрались, Флер подумала, что вот теперь-то как раз и принесут заключительную телеграмму или еще один роскошный букет с оправданиями и извинениями. Сквозь гул голосов в гостиной до нее донесся стук копыт и шорох колес подкатившей к дому коляски. Ее циничные догадки получали подтверждение. Без всякого сомнения, это посыльный из цветочного магазина со специальным поручением. Чего, однако, она не ждала, пока прислушивалась к происходящему за дверью, одновременно направляя течение разговора в двух разных компаниях, это услышать в холле мужские шаги и глубокий низкий голос, в сравнении с которым ответы горничной звучали пискляво. Они остались без лакея, поскольку еще весной, взбешенный вторжением в Чехословакию, он вступил в армию. От миниатюрной горничной Тимс трудно было ожидать, чтобы она всегда оказывалась в подобных случаях на высоте положения, но и она никогда не впустила бы посыльного в дом. Шаги не смолкали и приближались к гостиной. Не мог же это быть их запоздавший гость. Ну, кто в наши дни станет держать экипаж? Нет, это уж слишком!
   Повернувшись, Флер увидела в дверях высокую фигуру незнакомца. Тимс с трудом поспевала за ним. Он уже отдал ей шляпу и трость и свободным движением скидывал плащ, пока она старательно выговаривала его фамилию, оповещая о прибытии гостя.
   – Мистер Алли… Холлиан… Мистер.
   – Александр Баррантес, – сказал он с поклоном.
   На секунду в комнате воцарилась полная тишина, и тут же быстрый ум Флер совершенно точно определил, зачем ее матери понадобилось так настаивать на этом знакомстве. Секунда прошла, он шагнул к ней, так что она не успела даже отделиться от остальных гостей. Взял ее протянутую руку и снова наклонил голову; его рука была теплой, сухой, рукопожатие приятным.
   – К вашим услугам, леди Монт. Прошу извинить меня за бессовестное опоздание.
   Флер встретила взгляд его больших, спокойных, непроницаемо карих глаз, и в тот же миг в ее собственных ореховых глазах вспыхнул огонек. Неожиданно для себя она инстинктивно почувствовала, что необходимо предотвратить любую попытку проникнуть в ее мысли.
   – Что вы, сеньор Баррантес. Вы, как почетный гость, имеете полное право приехать последним. Моя мать говорит, что вы хотели бы познакомиться с нашей семьей. Мы все перед вами.
   Если не считать Майкла, собравшееся общество состояло главным образом из членов семьи Уинифрид Дарти – ее сына с женой и дочери с мужем, – но поскольку Флер была единственным ребенком, все они составляли ее ближайшую английскую родню; были, правда, еще родственники по мужу, но ее мать не раз подчеркивала, что аргентинец хотел познакомиться именно с Форсайтами.
   Флер разделалась с представлениями быстро.
   – Это мой муж Майкл, это двоюродные братья и сестры: Вэл и Холли Дарти и Джек и Имоджин Кардиган, а это миссис Уинифрид Дарти, моя тетя. Прошу извинить за такое количество разных фамилий, но большинство из перечисленных по происхождению Форсайты.
   – Мы довольно своеобразная порода, – сказала Уинифрид, не отнимая у него руки. – Интересно, почему у вас возникло желание познакомиться с нами?
   – Все очень просто, миссис Дарти. Я сам наполовину англичанин, но никогда не встречался ни с кем из своей английской родни. Когда мать леди Монт рассказывала мне о своей семье в Англии, я подумал, что, познакомившись с ней, я смог бы представить себе и собственную семью. Простите меня за откровенное признание, но я, право же, чувствую, что вдруг очутился среди своих.
   Уинифрид, не обладавшая даром Флер легко уходить от разговора, вдруг почувствовала себя под взглядом огромных темных глаз как старая олениха, внезапно остановленная светом фар. Он отпустил ее руку, и очарование рассеялось.
   И тут, как всегда, вылез Джек Кардиган:
   – Ну надо же! Никогда не представлял себе, что форсайтский род может быть принят как парадигма.
   Имоджин, которой чувство юмора Джека успело несколько приесться за тридцать три года совместной жизни, заметила полушутливо:
   – Не обращайте внимания на слова моего мужа, сеньор Баррантес. Сами мы давно уже не обращаем.
   Пока все дружно смеялись над Джеком, Флер взяла гостя под руку и, положив свою на рукав безукоризненно сшитого фрака, повела всех в столовую.
//-- * * * --//
   В Испанской столовой Флер, не менявшейся с тех пор, как молодые Монты поселились в доме на Саут-сквер вскоре после свадьбы, стройный, элегантный Александр Баррантес был идеальным, единственно возможным дополнением. Сторонний наблюдатель (это мифическое существо), увидев его на фоне ярких фарфоровых фруктов, мавританской панели, поднимавшейся над мозаичным полом, старой бронзы, тисненой кожи и копии принадлежавшей Сомсу картины Гойи – женщина определенного возраста и назначения в каскаде черных кружев, мгновенно опознанная аргентинцем, – мог бы заподозрить, что с этой целью он и был специально нанят на этот вечер. В комнате, задуманной так, чтобы она излучала знойные страсти, их вдруг еще прибавилось.
   И как же он сумел очаровать всех! Флер следила за тем, как ее гости один за другим подпадали под чары утонченного иностранца. Она посадила его во главе длинного и узкого, не покрытого скатертью стола между собой и Уинифрид. По другую сторону от нее сидел Вэл и напротив него Джек – бедный Вэл, но кому-то же надо было. На другом конце стола поместился Майкл, по бокам от него Холли и Имоджин. Со своего места Баррантес, казалось, смог приковать к себе внимание всех ее гостей с легкостью фокусника, приглашенного на детский праздник. Даже уши Майкла заострились больше чем всегда. «А Майклу идет белый жилет», – отметила Флер. Только Холли продолжала держаться несколько отчужденно, но по собственному горькому опыту Флер знала, что Холли внимательно следит за происходящим. Вэл и Имоджин были завоеваны быстро, можно было подумать, что они встретили давно потерянного из виду друга детства. Странно, подумала она. Как это Вэл умудрился стареть в ногу с женой, а не со своей черноглазой сестрой, с которой у него во внешности было много общего. Он и Холли одинаково поседели, у обоих было множество схожих морщинок вокруг глаз. Говорят, это происходит, когда вместе старятся люди, вполне довольные друг другом. Что ж, эта пара была похожа на пару стаффордширских фарфоровых собачек, сидящих по обе стороны очага! Интересно – Флер даже не попыталась остановить вытекающую отсюда мысль, – интересно, усилилось ли сходство Джона с Холли, его незаметной сестрой, или с годами он стал похож на свою жену? Стала ли та американка ему истинной подругой жизни? Довольны ли они друг другом, хорошо ли им там вместе на просторах Грин-Хилла?
   По доходившим до нее слухам, главным образом – от Уинифрид, забывавшей иногда об осторожности, похоже было, что да.
   Флер ухватила обрывок разговора, который шел поблизости от нее. Вэл через стол задал Баррантесу какой-то вопрос, речь шла о лошадях. Ничего удивительного: у Вэла в Суссексе был конный завод. Хм, выходит, что и у аргентинца есть ранчо? Отсюда следует, что еще до конца ужина его пригласят посетить Уонсдон. Уонсдон! Самый звук его был неприятен Флер. Пусть себе едет, если хочет. Дикие лошади не смогли бы загнать ее туда – туда, где они с Джоном случайно оказались вместе. Тогда, много лет тому назад, она гостила у своего кузена Вэла, а Джон – у своей сводной сестры Холли. Это была их вторая встреча, после первой – роковой в галерее Джун Форсайт на Корк-стрит. В Уонсдоне они полюбили друг друга. Господи, какие же мы были глупые, сколько раз думала она впоследствии, – их любовь ограничивалась словами и взглядами, а не поступками. Один-единственный поступок в то время, и история изменила бы свой ход. Но история была единственным врагом, против которого она была бессильна. Теперь Джон жил там же, в Грин-Хилле, а с ним жена и двое детей…
   Громко загоготавший в ответ на чью-то остроту Джек заставил Флер вновь сосредоточить свое внимание на гостях. Смех Джека был настолько неприятно резок, что у нее чуть не заболело ухо, хотя посадить его она постаралась подальше от себя, но так, чтобы это не выглядело нарочито. По-видимому, чтобы добавить что-то свое, он прервал последнее замечание аргентинца, которое она пропустила мимо ушей. Баррантес вежливо выждал, пока Джек выскажется, и продолжал с того же места. Загадочный иностранец, безусловно, обладал шармом, – казалось, что он способен очаровать кого угодно и при том выглядеть так, будто это не стоит ему ни малейшего усилия. Да, видимо, он знал секреты. И, снова уйдя на миг в собственные мысли, Флер поняла, что раскусила она его с такой легкостью потому, что секреты эти были знакомы и ей самой.
   Джек снова загоготал.
   – Нет, послушайте… Это я должен запомнить.
   Он был легкой добычей: достаточно показать ему палец – и он готов хохотать. Однако и он не был забыт. Флер перенесла внимание на тетку и поняла, что цепь побед была полной: если судить по румянцу, расцветшему на ее щеках, она чувствовала себя юной девушкой на балу!
   Воспользовавшись следующей удобной паузой, организованной, как показалось Флер, все тем же аргентинцем, Уинифрид предприняла попытку объяснить запутанные родственные отношения, связывающие сидящих за столом: сообщила, что Флер была дочерью ее покойного брата и, следовательно, урожденная Форсайт, но что и Холли была Форсайт в девичестве, будучи дочерью ее покойного двоюродного брата, поэтому Вэл и Имоджин являются двоюродными по отношению к Флер, тогда как она и все остальные – троюродные по отношению к Холли. Судя по выражению лица Баррантеса, эти сведения о генеалогии поглотили его внимание полностью.
   – Тогда, значит, всем вам очень повезло, вы счастливое семейство, миссис Дарти, – сказал он.
   – С чего это?
   – Потому что вы так близки между собой. В семьях к тому же таких больших – это встречается не часто.
   Уинифрид не могла не согласиться с последним замечанием. Улыбнувшегося ей в ответ Баррантеса можно было счесть за образец искренности.
   Флер поймала себя на том, что против воли глаза ее настойчиво устремляются к нему, стоит ему отвернуться в сторону. Она отметила, что у него тугая без единого изъяна кожа, не смуглая, а скорей загорелая, и совершенно гладкая, будто натертая канифолью; выпуклый лоб и довольно длинный прямой нос делали его похожим в профиль на греческого поэта; полный, но четко очерченный рот никогда не фальшивящего хориста; длинные конечности, придававшие ему грациозность танцовщика. Темные глаза под тяжелыми веками, неожиданно живые и открытые, говорили о высоком интеллекте. Волосы, как и глаза, были темные, почти черные, слегка волнистые, и когда на них падал свет люстры, в изгибе волны вдруг вспыхивали искры.
   На всей его внешности с головы до пят лежал налет безупречной элегантности. Может ли темнота быть так светла! И еще от него пахло духами, тонкими и нежными, смесь… чего? Амбры? Кедра? Запах, который, как сразу поняла Флер, мог – дай она себе волю – в считанные минуты лишить ее здравомыслия.
   Позже был один момент, после того как Имоджин мимоходом сообщила, что ее отец однажды побывал по делам в Буэнос-Айресе, когда Флер заметила, что Уинифрид и Вэл тайком переглянулись, однако так и не поняла, что мог означать этот обмен взглядами. Но это была единственная задоринка, остальное время за ее испанским столом все шло как по маслу. К концу обеда Баррантес так разошелся, так интересно говорил на самые разнообразные темы, что все пришли от него в полный восторг, и Флер, в нарушение своих правил, даже допустила в столовую политику. Прежде, как было известно всем, касаться этой темы у нее за столом категорически воспрещалось, но и теперь она внимательно следила за ее развитием. Аргентинец принялся расспрашивать хозяина дома насчет голосования по мирному разрешению вопроса. Майкла, который все еще придерживался со всех сторон критикуемых пацифистских тенденций, который прилежно слал открытки Союзу во имя мира и который вышел из членов Клуба левой книги только потому, что не мог больше игнорировать московские процессы, втянуть в разговор на эту тему оказалось нетрудно. По его мнению, демократии, увы, не хватило мужества, чтобы действовать в соответствии со своими принципами.
   Как говорят, это был самый многолюдный плебисцит: свыше одиннадцати миллионов человек приняло участие, и подавляющее большинство голосовало за мир. Однако правительство усмотрело в этом лишь очередной приступ псевдопатриотизма.
   – Вы, следовательно, за мир любой ценой, сэр Майкл?
   – Во всяком случае, почти любой ценой, как лорд Эвербери.
   – Вроде как тот человек, который почти бросил бить свою жену, так, что ли? – осведомился Джек.
   – Без сомнения, и это уже лучше, чем ничего.
   Джек на время угомонился.
   – Думаю, что из нас, сидящих за этим столом, многие уже дорого заплатили за войну, – вопрос заключается в том, не будет ли цена мира еще того выше?
   Флер решила, что можно не беспокоиться: легкая светскость Баррантеса говорила о том, что ему по плечу любая тема.
   – По-моему, дело обстоит так – войны никто не хочет, но если уж она начнется, каждый будет готов внести свой вклад в общее дело, – вступила в разговор Холли, – по крайней мере с таким настроением мы с Вэлом ехали в Трансвааль.
   – Вот именно! – сказал Майкл. Он не хотел затевать спор с кем-то из гостей, тем более с Холли, но чувствовал потребность сделать что-то вроде официального заявления. – Вот только жаль, что мало кто из нас спешит со своим вкладом в мирное время. Я случайно встретился со старым знакомым, который сделал взнос, по крайней мере за троих.
   – Кто это был? – спросила Флер.
   – Да так, приятель со времен войны, некто по фамилии Льюис.
   Уинифрид навострила уши.
   – Из шропширских Луисов?
   – Нет, тетя. Скорей из майл-эндовских. Он был моим денщиком. – Вместо того чтобы сжать кулак в знак недовольства собой, Майкл запустил на миг пальцы в волосы. – Бедняга! Он рассказал мне свою историю, и мне стало стыдно идти домой, где меня ждет ужин. Человек четыре года провел в окопах во Франции, а после этого вот уже двадцать лет ему приходилось просить милостыню на улицах, чтобы не умереть с голоду.
   – Но раз он был вашим денщиком, значит, он состоял в регулярных войсках? – спросил Баррантес без большого энтузиазма, словно ему не хотелось вступать в препирательства с хозяином дома. – А в этом случае разве ему не полагается пенсия?
   – Да, он был в регулярных войсках. Но после войны король и страна больше не нуждались в нем, как и в тысячах других ему подобных. Он попробовал заняться торговлей – так, маленькая лавчонка, вложил в нее все свое выходное пособие и во время депрессии потерял все до последнего пенни. Встать на ноги после этого он уж не смог и, решив, что судьба толкает его снова стать солдатом, вступил добровольцем в Интернациональную бригаду. Сейчас он вернулся из Испании, и сил, по-видимому, у него ни на что больше нет.
   – А почему бы ему не вернуться в Майл-Энд?
   Вопрос Имоджин прозвучал скорей небрежно, чем бессердечно, – в глубинах под пышной грудью у нее билось сердце отнюдь не жестокое, просто ей не доводилось якшаться с людьми не своего класса. И еще, что можно сказать в ее оправдание, она скорее всего не была одинока в своих чувствах, их испытывали и другие гости, собравшиеся в Испанской столовой Флер в тот вечер; не была бы она одинока и на многих других сборищах Форсайтов.
   – Увы! По всей видимости, семьи у него нет, а те немногие ровесники, которые умудрились пережить сражения на Сомме и Пассхендэйле, отвернулись от него, сочтя, что он симпатизирует коммунистам.
   – А он симпатизирует, Майкл? – озабоченно спросила Уинифрид. – Не опасен ли он?
   – Ну, если считать Киплинга радикалом, тогда, может, и так. Единственно, кому он был предан в те времена, когда я знал его, были Король и Отечество. Верный слуга Его Величества!
   – Но Испания?
   Тон Уинифрид высек на миг насмешливую искру в глазах аргентинца, никем, однако, не замеченную. Майкл упрямо помотал головой.
   – Испания явилась отдушиной для того поколения, тетя. От нас туда поехало около трех тысяч, все, как один, добровольцы, и более пятисот не вернулось домой.
   – Главным образом поэты и интеллигенты… идеалисты всякие, – вставил Вэл.
   – Не совсем так. Да, конечно, туда поехали Оден, Спендер и их единомышленники, но большая часть были неудачники из рабочего класса, как мой денщик, люди его возраста и моложе. И уж поверьте мне на слово, сказать, что в старине Льюисе сидит поэт, – это уж слишком.
   – Добавлю, что не сидит в нем и патриот, – сказала Уинифрид, расправив подложенные по моде плечи. – Я не понимаю, как это может возникнуть желание лезть в чужую войну?
   – Ему просто хотелось где-то приносить пользу, – терпеливо ответил Майкл. – В Англии ему ходу не было, Испания же предоставила поле для такой полезной деятельности – та «война, где легко было решить, кто прав и кто виноват», как пишет Оруэлл. Льюис просто хотел не подпустить к власти фашистов и защитить более или менее порядочное, законно избранное правительство, только и всего…
   – Но сражался-то он на стороне большевиков, – сказал Вэл, – а такое разве прощается?
   – Простить – нет, нельзя, – согласился Майкл. – Но я сомневаюсь, что во всех совершенных зверствах повинны коммунисты. Что же касается Льюиса… Как можно осуждать его за то, что он поверил в «Манифест»? Что сделал для этого горемыки наш теперешний строй? Оставил его без работы, без жилища и без надежды и на то и на другое.
   – Но где же он живет, Майкл? – спросила Холли.
   – Где придется. Какое-то время околачивается в Итонской миссии – так, по крайней мере, он сказал мне. А ночи, подозреваю, проводит на Набережной, укрываясь листами «Манчестер гардиан».
   – Но это же ужасно! – доброе лицо Холли омрачилось. – А ты не сможешь помочь ему?
   – Попытаюсь, но он не из моего округа. Я пообещал ему поговорить с его депутатом, но, откровенно говоря, я просто не представляю, что еще можно сделать, кроме как подавать ему милостыню. – Рука Майкла снова потянулась к волосам. – Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что единственные права, предоставляемые конституцией члену парламентского комитета, это безнаказанно поливать помоями кого вздумается и слать письма в «Таймс» с гарантией, что их напечатают. В данном случае мне хочется использовать и то и другое. Не такая уж высокая цена за всеобщее избирательное право, как ты считаешь?
   Последние две минуты Флер внимательно прислушивалась к словам мужа. Майкл становится циником? Неужели ее настроение передалось в конце концов и ему?
   – Майкл страдает оттого, что его месту в парламенте ничто не грозит, – сказала она, обращаясь ко всем сидящим за столом вообще и ни к кому в частности. – Чем меньше от него требуется усилий, чтобы быть переизбранным, тем больше он старается.
   Уинифрид и Имоджин что-то пробормотали в знак согласия, но недостаточно громко, чтобы перевести разговор в другое русло.
   – Он что, впал в отчаяние? – раздался среди наступившего затишья голос Баррантеса.
   – Кто, Льюис? Пока нет. Когда человек доходит до ручки, на него обычно нападает апатия, это как раз то, что происходит с ним. Но как знать? Разве можно себе представить, как он воспринимает жизнь?
   – Ирония судьбы… – Баррантес задумчиво выпятил полные губы. – Человек столько лет сражался за демократию, и именно она бросила его на произвол судьбы. Тогда как теоретически ему бы и быть хозяином положения.
   – Да, теоретически, – грустно отозвался Майкл. – А на деле демократия служит нам, поскольку мы – господа, правящая верхушка, и поддерживать нас значит поддерживать существующий порядок. Льюису и ему подобным нужно нечто другое. Никакого значения для твердой власти они никогда не имели и иметь не будут и нужны разве что для статистики: естественно, что после этого ждать от них особой преданности не приходится.
   – «El tener у el no tener» [7 - Иметь и не иметь (исп.).].
   Баррантес не стал объяснять смысл этого выражения. Возможно, он даже не заметил, что употребил его.
   – Итак, – продолжал он все в том же нравоучительном тоне, – привилегированные классы и все остальные по-прежнему образуют два разных народа?
   На что Майкл смог лишь ответить печально и безнадежно:
   – Увы, да!
   Джек, который сумел уловить из разговора главным образом ключевые слова, изрек:
   – Что ж, к привилегированному классу принадлежим все мы, собравшиеся здесь. И не вижу причины от этого открещиваться.
   Обе его ближайшие родственницы мгновенно повернулись к нему с выражением страдания на лице, говорившим, что они уже не надеются услышать от него хоть что-то путное.
   Замечанием его воспользовался Баррантес.
   – Вот именно, мистер Кардиган. Но не все из нас от рождения.
   Вторично за этот вечер в комнате воцарилось гробовое молчание. Форсайты могли поговорить о бедности и лишениях с любым, но при условии, что этот любой не был ни бедняком, ни человеком обездоленным.
   Баррантес, казалось, не заметил общего замешательства. Уинифрид, не отличавшаяся быстротой реакции, задержалась с выводами. Ее априорное восприятие гостя Флер было несколько путаным. Ведь объявил же он в начале вечера, что половина его родни ничем не отличается от них самих? Как же мог он в таком случае оказаться человеком без привилегий? Разве что он не знал этих людей, что, конечно, прискорбно. Нет, это надо выяснить.
   – Я поняла из ваших слов, сеньор Баррантес, что ваша мать была англичанкой?
   – Прошу прощения, миссис Дарти, но вы меня не так поняли. Моя мать родом из Севильи. Английская кровь у меня от отца. Это его семьи я не знал, потому что он не женился на моей матери. А фамилию Баррантес я получил от усыновившего меня отчима.
   – А-а, – разобравшись наконец, сказала Уинифрид. – Понимаю.
   Флер предложила дамам перейти в гостиную.
//-- * * * --//
   – Твой гость, Флер, просто очарователен, – сказала Уинифрид, стараясь закрепить свое первоначальное и более приемлемое мнение об аргентинце, чтобы как-то сгладить скрытый смысл продолжавшего смущать ее последнего замечания. Отказавшись от рюмки ликера, она уселась на угловой диванчик; отказалась от ликера и Холли, стоявшая у нетопившегося камина, когда к ней приблизилась Тимс. Не найдя среди дам желающих выпить, она пискнула, обращаясь к Флер, «мэм» и покинула комнату.
   – Он, безусловно, прекрасно владеет словом, и, я уверена, Вэл не мог не отметить, как хорошо он разбирается в лошадях. – Напряженно прислушивавшаяся Флер не уловила в мягком голосе Холли и тени насмешки. Может, в кои-то веки сыграло роль ее чувство справедливости.
   Имоджин села рядом с матерью, уютно устроившись в подушках.
   Хотя ее фигура, некогда роскошная, с приходом среднего возраста округлилась и стала просто полной, в больших темных глазах, с которыми прекрасно сочетался искусно подобранный оттенок волос, все еще оставалось что-то от прежней загадочности. Никакой загадочности в ней, разумеется, не было, а если когда и была, то за полжизни, прожитой рядом с Джеком Кардиганом, она окончательно выветрилась, но иллюзия сохранялась и была приятна.
   – Знаешь, он напоминает мне кого-то.
   – Да? – Уинифрид, сама того не замечая, чуть нахмурилась, словно та же мысль мелькнула и у нее, но не задержалась. – Кого же?
   – Прямо не знаю, – ответила Имоджин с отсутствующим видом, который, как послушный спаниель, приходил к ней по первому зову.
   – Это всегда так раздражает, – сказала ее мать.
   Флер подошла к Холли, стоявшей у камина: Холли разглядывала картину над камином.
   – Это Мондриан?
   – Да, нам хотелось повесить здесь что-нибудь геометрическое, и де Стиль, как мне кажется, уловил, что нам надо.
   – Отрицание формы – насколько я знаю, таков был их принцип?
   – Ну, это так, реклама. Они отказываются от формы, чтобы яснее видеть субстанцию. – Флер внезапно рассмеялась горькой мысли, промелькнувшей в голове. Она была уверена, что Холли поймет семейный подтекст, сказав в заключение: – Думаю, из всех Форсайтов только у меня у одной есть Мондриан. А как он тебе?
   Холли ответила, подумав:
   – Очень талантливая картина и изысканная… Но, на мой вкус, слишком уж авангардна.
   И снова в голосе Холли не проскользнуло, казалось, ни малейшего желания уколоть, хотя вполне возможно, все сказанное ее кузиной с нежным взором вполне могло выражать то, что она думала о хозяйке дома. Пока что Флер удавалось отгонять то и дело подкрадывавшиеся – как волк к овчарне – циничные мысли, и тем не менее этот коварный зверь спровоцировал ее на следующий вопрос:
   – А как поживает Джон?
   Флер не видела Холли больше года – а Джона тринадцать лет, – так что прозвучал он вполне невинно даже после того, как она прибавила:
   – По-прежнему доволен своей фермерской жизнью?
   Обе стояли лицом к картине, и Флер совсем не нужно было переводить взгляд на свою кузину, чтобы убедиться, что врасплох ее не захватишь. Холли с улыбкой разглядывала Мондриана. Даже голову чуть склонила набок, любуясь.
   – Да. Даже очень. И Энн тоже, и детки у них просто прелесть.
   – Хм…
   Осознанно или нет, – а Флер вовсе не собиралась истолковывать что-то в благоприятном свете, а то как-то очень уж благополучно проходил вечер, – Холли только что поставила крест на последних тринадцати годах ее жизни, долгих годах существования без Джона, после того как она в конце концов отказалась от него в пользу этой американки Энн; поставила крест на этих годах и бросила их плыть по воле волн, как бутылку с запиской в несколько отчаянных слов. Распалившийся востроглазый зверь не отставал.
   – А его мать?
   – Она по-прежнему в Париже. Кстати, мы…
   Восклицание, раздавшееся за их спиной, переключило внимание Холли.
   – В чем дело, тетя? – так Холли в силу запутанности их сложных семейных связей называла свою свекровь.
   – Я сказала, что ты ведь сможешь зайти к ней в Париже? Верно?
   Холли помолчала.
   – Да… – ответила она без большой уверенности.
   – Вы туда собираетесь? – быстро спросила Флер.
   Теперь они с Холли сидели друг против друга в широких креслах орехового дерева, стоявших по обе стороны камина.
   – Да… мы едем завтра. В Курветских конюшнях появились арабские скакуны, о которых давно мечтал Вэл. Мы решили съездить посмотреть.
   – Безусловно, – сказала Уинифрид. – Так что для вас будет проще простого заглянуть к Аннет, пока вы находитесь там. Это просто замечательно!
   – Да… – сказала Холли, избавляя Флер от необходимости сказать то же самое.

Глава 5
Письмо в газету «Таймс»

   При тусклом желтоватом свете небольшой настольной лампы, скудно освещавшей его завешанный карикатурами кабинет, совестливый член парламента от Мид-Бэкса снова запустил руку в волосы, готовясь использовать второе из своих конституционных прав, чтобы помочь своему бывшему денщику. Он писал письмо в газету, обнаруживая, что в половине второго ночи вдохновение если и приходит, то без большой охоты. Он вернулся из парламента около часу и за полчаса написал, чувствуя на себе иронический взгляд Белой Обезьяны, поглядывавшей на него из висевшей над столом рамы, несколько малоубедительных вариантов письма. После того как на башне парламента куранты снова проиграли музыкальную фразу Генделя, Майкл взял черновик последнего и внимательно прочитал его.
   Его произведению, написанному достаточно хорошо, явно не хватало искры Божьей. Он откинулся в кресле и поднял глаза к потолку. Нужно бы процитировать кого-нибудь. Но вот кого?
   Ответ – принимая во внимание поздний час – был на удивление удачен. Майкл пересек комнату и взял с полки тоненький томик, озаглавленный «Притворство». Кого же и процитировать, как не Уилфрида.
   Книжка была перенасыщена злобой и горечью. Просматривая стихотворения, Майкл недоумевал, как это удалось избежать подобных чувств ему самому? Ведь они оба воевали приблизительно в одних и тех же местах, хотя Уилфрид какое-то время был авиатором. Мы побывали под равными по силе бомбардировками, думал он, и в конце концов угодили в один и тот же госпиталь. Более того, мы освободились от одинаковых идеалов и уцепились взамен за те же лживые посулы, только вот после войны я жил единственно надеждой, Уилфрид же не видел ее вовсе.
   «Мы поколение, проигравшее выборы, еще не успев до них дорасти», – сказал он как-то. Наверное, главным образом этим объясняется его злобность, думал Майкл. Но произошли еще одни выборы – вернее, жеребьевка, – где на билетиках были написаны имена их обоих. По-видимому, он родился под счастливой звездой, потому что Флер вытащила из шляпы билетик с именем Майкла, а не Уилфрида.
   Майкл вспомнил каменистую отмель того отрезка времени на исходе второго года их брака, когда Уилфрид Дезерт – главный шафер на их свадьбе, не кто-нибудь! – признался в любви Флер. На протяжении нескольких тягостных недель Майкл жил под угрозой одновременной потери и жены, и лучшего друга. Он был уверен, что взаимностью Флер Уилфриду не отвечает, но в том-то и таилась опасность, потому не отвечала она взаимностью и ему самому. Майкл тогда еще не знал подробностей ее единственной большой любви, но понимал, что его сватовство увенчалось успехом лишь потому, что бесспорный фаворит в скачке, где призом была ее любовь, непонятным образом сошел с дистанции перед последним препятствием. Вместо того чтобы остаться в списке – «в скачке участвовал также Майкл Монт…» – он легко пришел к финишу, не имея соперников, и сорвал приз. И если Флер, совершенно очевидно, не любила ни одного из них, то почему бы ей было не уйти к Уилфриду. Все-таки что-то новое.
   Да, это было томительное время. Затем неожиданно Флер решила, что останется с ним, и Уилфрид уехал на Восток. Майкл так никогда и не понял до конца, почему она решила именно так. Ну да ладно!
   Взгляд его остановился на строчках беспощадных мерных ямбов – кажется, как раз то, что нужно. Он вернулся на предыдущую страницу, чтобы прочесть стихи с начала. Это был плач по забытым жертвам Великой войны – по тем, кто уцелел. С присущей ему горькой иронией Уилфрид назвал стихотворение «Панегирик».
   Дописывая последнее двустишие, Майкл почувствовал, что кто-то легко дотронулся до его плеча. Он поднял глаза и увидел Флер. Она стояла над ним, волосы ее были слегка примяты подушкой. Спиной он ощущал тепло шелкового кимоно, накинутого поверх рубашки.
   – Я тебя разбудил, дорогая? Прости, пожалуйста.
   – Я увидела свет. Наверное, проспала совсем недолго.
   Тыльной стороной ладони она прикрыла зевок, и Майкл уже в который раз подумал – до чего же она бывает хороша сонная.
   – Это твое письмо?
   – Еще нет, но скоро будет. Одно из «жертв» Вестминстера! Как тебе это нравится?
   Флер взяла письмо и внимательно прочитала. Дойдя до стихотворения, она негромко продекламировала:

     Чем быть живым среди живых
     лишь по названию,
     Забытым заживо,
     Не лучше ль было б
     Лежать среди своих в Полях Забвения,
     Где только маки красные о нас напоминают, —

   и вернула листок на место.
   – Гм. В нем много горечи, но оно, видимо, соответствует действительности. Никто тебе спасибо за это не скажет.
   – А я на спасибо и не рассчитываю. Мне говорят, что в этом главная сила слуги народа.
   Он улыбнулся, но она уже отвернулась.
   – Уж больно ты усерден, Майкл. Пойдем спать.

Глава 6
Утро

   В семье, так же как и в научном мире, существует основной закон, неоспоримый и применимый во всех без исключения случаях. Этот закон гласит, что материя неистребима. Да, ее можно распылить в виде энергии или разложить на составные части, и тем не менее при измерении всегда выясняется, что общая сумма частей остается неизменной. Так обстояло дело и на Форсайтской Бирже, в том плавильном тигле, где проходило проверку и испытание на прочность все, что касалось семьи, и который прежде находился в доме Тимоти на Бэйсуотер-роуд, а теперь, по прошествии нескольких десятилетий, небезуспешно возродился в элегантно обставленной мебелью в стиле ампир гостиной Уинифрид на Грин-стрит. К этому стилю вернулась раскаявшаяся и исправившаяся Уинифрид после краткого и пустого увлечения экспрессионизмом в двадцатые годы. Сейчас в комнате царила золоченая бронза. Ближе к полудню на следующий день после ужина у Флер там обсуждались все присутствовавшие, но наибольший интерес вызывал ее вчерашний гость. О нем говорили наперебой, разобрали буквально по косточкам и в конце концов сошлись на том, что аргентинец – загадка.
   Проводив рано утром на поезд ночевавших у нее перед поездкой в Париж Вэла и Холли (которые настойчиво просили ее этого не делать), Уинифрид уже ни о чем другом думать не могла. Возможно, останься она наедине с Вэлом, он охотно поддержал бы разговор об аргентинце. Судя по всему, тот пришелся ему по душе, но кроме него рядом была еще и Холли. При всей своей любви к невестке, Уинифрид с некоторым раздражением чувствовала, что поскольку Холли очень сдержанна в своих суждениях, то волей-неволей следует и самой Уинифрид на нее равняться. Так что к тому времени, как часам к одиннадцати прибыли ее теперешние гости, она чувствовала, что ее, говоря языком заядлых курильщиков, «аж ломает».
   Имоджин привезла с собою двух невесток, и, несмотря на уверения, что они заглянули ненадолго и ни в коем случае не останутся к завтраку, так как должны встретиться со своими мужьями в клубе Джека, очень скоро выяснилось, что она разделяет страстное желание матери обсудить события вчерашнего вечера – и в первую очередь гостя – и уже по пути сюда всеми силами разжигала к ним интерес.
   Одним словом, все, что имело место накануне вечером, было разобрано и рассмотрено в мельчайших подробностях. Как этот иностранец вошел в гостиную! – а приехал он в экипаже – представляете? Рост, умение держаться и обаяние… брюнет, хорош собой. А какой собеседник! Такой учтивый и такой эрудированный!
   Своим воодушевлением и убежденностью Уинифрид и Имоджин вогнали своих слушательниц чуть ли не в экстаз, делясь с ними наблюдениями и выводами, которых, повинуясь правилам светских приличий, не могли себе позволить в гостиной на Саут-сквер накануне вечером. Следует отметить, что их аудитория благодарно принимала любую сплетню, однако то, что они услышали, заставило бы и более благочестивых дам навострить уши. Уже приближалось время полуденного коктейля – время, имевшее в глазах кардигановских жен особую прелесть, а впереди их ждали еще новые чудеса.
   – А потом мама спросила его насчет семьи его матери-англичанки – и, как вы думаете, что он ей сказал?
   Ответом было молчание; обе, затаив дыхание, ждали, пока Имоджин, выдержав паузу, продолжит рассказ:
   – Он сказал, что это его отец родился в английской семье и что он не был женат на его матери.
   Невестки удовлетворенно перевели дыхание.
   – Но кто же он тогда?
   Это спросила Селия Кардиган, двадцатидвухлетняя жена Джона, старшего сына Имоджин. Она сидела у рояля на позолоченном табурете, изящно скрестив ноги и выставив напоказ свои новые туфли, которые, по-видимому, ей еще не перестали нравиться. Кабинетный рояль красного дерева за ее спиной – реликвия из дома Тимоти [8 - Тайком перекупленный у человека, приобретшего его на аукционе после смерти Тимоти, Сомсом, тем самым спасшим рояль первоначально от печальной участи украшать собой чью-то гостиную в Фулеме, а в более широком смысле ради пущей славы Первой империи. – Примеч. автора.] – издал бы, наверное, какой-нибудь тревожный аккорд, будь на то его воля. Вместо рояля вопрос подхватила вторая невестка, двадцатилетняя Сисили, совсем недавно вышедшая замуж за Джемса, младшего сына Имоджин. Она с живостью наклонилась вперед, опершись о козетку, стоявшую рядом с бабушкой.
   – Да! И где мать Флер откопала его?
   – Откуда нам знать, мои милые, – сказала Уинифрид. – Он рассказывал что-то о своем отчиме, о его ферме – у них они называются ранчо – в Аргентине. Насколько я понимаю, у него конный завод, он разводит лошадей для игры в поло, что очень интересно для нашего Вэла. К концу вечера они очень подружились. Но остается загадочным его происхождение. Сам он, безусловно, до кончиков ногтей джентльмен… – В отношении этого последнего пункта она была непреклонна, поскольку для Уинифрид нетленными были некоторые прежние светские критерии (первыми среди них числились манеры и внешность), и с каждым прожитым годом она все более убеждалась в их нетленности. Селия мило улыбнулась, однако ее прелестные глаза были потуплены.
   – Но как же это возможно? Я хочу сказать, быть джентльменом… Если он действительно незакон…
   – Селия! – Логика Уинифрид чуть не угодила в собственную ловушку.
   – Как бы то ни было, судя по вашим рассказам, он просто душка. Везет же Флер! – заключила неустрашимая Селия.
   – Жаль, что мы не видели его, – все это так романтично… и загадочно, – сказала Сисили.
   Имоджин снисходительно улыбнулась, высвобождая свои телеса из кресла. Две эти юные особы успешно заменили дочерей, которых так и не послал ей Бог, и она сразу же, не задумываясь, приняла их в свои объятья и полюбила. Сыновья ее выросли на удивление трезвыми юношами – здоровыми и здравомыслящими, – а какими еще могли получиться сыновья Джека? – так что она воспринимала причуды Селии и Сисили как некую справедливую компенсацию. Привязанности Уинифрид всегда соответствовали привязанностям ее детей, и она уже с удовольствием предвкушала появление будущих «очень маленьких Кардиганов», как она называла их, хотя с их появлением на свет она неизбежно должна будет превратиться в прабабушку! То, что девочки эти еще до замужества были лучшими подругами, рассматривалось исключительно как чудесный дополнительный подарок к празднику. Они почти никогда не показывались порознь, и их ровесник, новоприобретенный кузен Джон Хэймен, считавший (и не так уж необоснованно), что отпущенная семье квота мозгов перешла по диагонали от внучатого дяди Джорджа к нему, называл их всегда Гвендолин и Сисили [9 - Героини комедии Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным» (1898).].
   Большие бронзовые каминные часы с легким скрежетом продвигали филигранные стрелки вверх к цифре, обозначавшей полдень. В предчувствии боя эти стрелки целомудренно прятали от глаз – правда, иногда с легким опозданием – время, когда гостям предлагают коктейль.
   – Он остановился у них? – Вопрос задала опять-таки Селия, которая, поняв намек свекрови и сверившись с каминными часами, поднялась прощаться. Но его с таким же успехом могла задать и Сисили, голоса подруг были похожи так же, как похожи друг на друга были эти темноволосые, миловидные с озорными порой глазами девочки, – голоса звучали совершенно одинаково, и, когда их обладательницы начинали тараторить, перебивая одна другую, можно было подумать, что говорит кто-то один.
   – Нет, – ответила Уинифрид, – в «Дорчестере».
   В раздавшихся восклицаниях звучало нескрываемое разочарование.
   – Он занял там свой обычный номер – люкс, – прибавила Уинифрид, сама не зная, что хотела сказать этим, кроме того разве, что он привык, бывая в Лондоне, останавливаться в этой гостинице и собирается прожить там довольно долго.
   – О?! – снова воскликнула Сисили. – Значит, мы так и не увидим его, разве что Флер пригласит нас к себе.
   Хотя сама понимала, что вряд ли можно мечтать о такой возможности: в глазах кардигановских невесток Флер была чуть ли не неземным созданием, ходячим совершенством, удручающе далеким от простых смертных, вроде них самих. Если бы аргентинец остановился на Саут-сквер, они могли бы заглянуть как-нибудь днем «на ура», по их выражению. Что же касается официального приглашения, рассчитывать на это было трудно.
   – Разве что вы познакомитесь с ним здесь. – В глазах у Уинифрид блеснул огонек, когда она увидела, какое впечатление произвели ее слова.
   Направившиеся было в гостиную молоденькие женщины в мгновение ока снова оказались у ее кресла.
   – О, бабушка! Вы пригласили его к себе? На какой день? Когда вы ждете его? Как по-вашему, он придет?
   Они заговорили разом, перебивая друг друга, не скрывая восторга, от которого с каждой соскочило лет по пять по крайней мере. Уинифрид даже руку подняла, чтобы приостановить поток их слов.
   – У меня нет ни малейшего представления, когда он придет, но я не вижу, почему бы он мог не прийти. Я сказала, что буду рада видеть его у себя в любой день, и он принял приглашение с радостью. Так что вполне возможно, ваше желание осуществится.
   Без сомнения, и прежде бывали минуты, когда Уинифрид чувствовала себя доброй волшебницей по отношению к этим юным созданиям, чей жизненный опыт и благоразумие ни в какое сравнение с ее не шли, но даже имей она в своем распоряжении волшебную палочку, вряд ли ей удалось бы сотворить что-нибудь подобное тому, что произошло в следующий момент, или внести в происшедшее какие-то улучшения.
   Горничная Уинифрид, Миллер, вышколенная in situ [10 - На месте нахождения (лат.).] на Грин-стрит давно уже ушедшей на покой Смизер и потому куда более уверенно справлявшаяся с незнакомыми фамилиями, чем бедняжка Тимс на Саут-сквер, открыла дверь гостиной и возвестила:
   – Мистер Баррантес, мадам!
   Старые часы только начали вызванивать свою мелодию, когда в дверях появилась высокая фигура человека, движения которого были в меру неторопливы, а уши и не думали гореть. С первым ударом наступившего часа ресницы Сисили Кардиган затрепетали, как они не трепетали ни разу с того дня, десять месяцев тому назад, когда Джек Кардиган, опустившись на одно колено, храбро предложил ей сменить свою прежнюю фамилию на теперешнюю.
   Небольшое, но какое важное в эти годы! – преимущество в возрасте позволило Селии внешне сохранить спокойствие, но зато в желудке у нее возникло ощущение, будто там резвится целый рой бабочек.
   Пока прелестная мелодия в до мажор лилась с каминной полки, Баррантес одним спокойным взглядом выразительных темных глаз успел охватить все женское общество, медленно опустив затем на миг пушистые ресницы. Потом незаметно поправил манжеты – жест, свидетельствующий о почтении, – и на мгновение замер на пороге комнаты.
   – Может, я не вовремя, миссис Дарти, – мягко сказал он, переводя взгляд на часы – отзвуки боя еще не успели растаять в дальних углах комнаты. – Пожалуй, сейчас уже слишком поздно для утреннего визита?
   – Ни в коем случае! Если бы вы не пришли, я осталась бы в полном одиночестве – моя дочь и внучки как раз собрались уходить. Вы должны выпить рюмку хереса и позавтракать со мной, сеньор Баррантес, вы прекрасно выбрали время.
   То, что они пока еще не овладели искусством точно выбирать время, объяснялось тем, что двум юным миссис Кардиган были совершенно недоступны ни безукоризненная светскость Флер, ни ее официальные приемы. Они попытались сыграть в загадочность, когда Уинифрид по очереди представляла их гостю, сознавая при этом, что помочь им в этот момент мог разве что ангел-хранитель. Но какие у него глаза! А духи, запах которых долетел, когда он протягивал руку, – такой тонкий и волнующий! Эх, им бы так!..
//-- * * * --//
   Утро следующего после ее званого ужина дня Флер провела в тихой ярости на свою мать. Достаточно было поднять телефонную трубку, соединиться с Парижем и сказать ей все, что она думает по поводу ее штучек. Это было бы проще простого; Флер знала совершенно точно, что хочет сказать, и прекрасно догадывалась о том, что ответит ей мать.
   Она просто слышала их разговор:
   – Ну как тебе понравился месье Бар-р-рантес, Флер?
   – Он не так уж неотразим, как ты – и он сам – воображаете, мама.
   – Mais – pourquoi pas? [11 - Но – почему нет? (фр.)]
   – Mais pourquoi? [12 - А почему бы да? (фр.)]
   – Ah! la quelle dommage! [13 - Ну вот – какая жалость! (фр.)]
   Нет, она не станет звонить. Их отношения с матерью прочно покоились на взаимном понимании, а не на обмене секретами. Так зачем же выяснять, что толкнуло ее мать безрассудно направить к дочери возможного любовника. Флер понимала, что всеобщее представление о французах как о людях романтически настроенных ошибочно, что все они – включая ее мать – были людьми весьма практичными. Аннет прекрасно видела, что дочь ее настроена нервно, знала, что нервна она была с детства, что любые ограничения раздражают ее, хотя порой и кажется, что она вполне смирилась с уздой обстоятельств. Итак, весьма практичная француженка – мать Флер, чтобы развлечь ее, подобрала ей на забаву этого видного иностранца. Прекрасно! Если он к этому расположен, пусть не щадит усилий, так как Флер при ее теперешнем настроении не так-то легко развеселить. Пытаясь добиться успеха, он должен будет превзойти самого себя, иначе она и не заметит его стараний.
   Запрятав заготовленный ультиматум в глубине души (авось когда-нибудь пригодится), Флер пошла наверх в детскую. Она обещала Кэт съездить с ней в книжный магазин – до чего же эта девочка обожает книги.
//-- * * * --//
   То же самое утро началось для отца и сына с того, что старший Монт предложил помочь младшему с приготовлением уроков на понедельник. Предложение было вполне искренне, но, возможно, Майкл не проявил бы такой готовности, знай он, что предметы, в приготовлении которых требовалась помощь, были перевод латинских стихов и квадратные уравнения.
   – Ну, в математике ты и сам отлично соображаешь, – сказал Майкл, – а ученого учить – только портить.
   Младший Монт ничуть не огорчился, поскольку никакого секрета цифры для него не представляли. Вообще-то, если верить отчетам по успеваемости, преподаватели в своем большинстве считали Кита «хорошим учеником». Из этого родители заключали, что если ни один предмет не пробуждает в нем жажды знания, то и трудностей ни один для него не представляет. Мальчик – хотя «мальчиком» ему оставалось называться уже совсем недолго, – по мнению хэрроуских учителей, учился «легко», однако никто ни разу не отметил, что делает он это с энтузиазмом.
   Латинский поэт оказался Вергилием; его изгнанные и сосланные троянцы, несмотря на все злоключения, пережитые в бурном море, умудрились достичь берега Альба-Лонги вовремя, как раз к концу семестра. Пододвинув к столу два стула и положив перед собой «Энеиду», десятый и будущий одиннадцатый баронеты пыхтели над запутанными стихотворными фразами древнего эпоса, которые Кит должен был до понедельника переложить в хорошую прозу.
   По правде говоря, пыхтел главным образом Майкл. Он вспомнил, как в возрасте сына зубрил нескончаемые отрывки Восьмой книги к дню школьного акта в Винчестере, и сейчас время от времени узнавал какие-то строфы, однако вспомнил он также, что никогда не был вполне уверен в своем переводе.
   Кит выискивал незнакомые слова – их было не так уж много, – тогда как Майкл перелистывал страницы касселевского «сокращенного изложения», где латино-английский раздел оказался, на беду, куда более «сокращенным», чем в его время.
   В чем-то неуверенный, Майкл вернулся к тексту.
   – Понимаю, что толку от меня мало, но кто это говорит – Эней? Или король Эвандер? Конечно, Эней! Он все время разглагольствовал по поводу своей судьбы.
   Кит, в памяти которого падежные окончания сохранились лучше, понял, что говорил все-таки Эвандер, и на всякий случай отметил что-то в тетрадке, не посчитав нужным поправлять отца. Скупость жеста быстро становилась основным принципом его поведения в делах, не представлявших для него большого значения.
//-- * * * --//
   В ожидании Кита, побежавшего за своим блейзером, Майкл, стоя под тяжеловесной рамой слишком большой для их холла картины Гогена, вскрывал вторую утреннюю почту, перед тем как отправиться на заслуженный, по мнению всех членов семьи, завтрак в ресторан. Поскольку ножа для разрезания бумаги под рукой не оказалось, он на собственном опыте познавал, что, как правило, вес вложенного в конверт листка бумаги обратно пропорционален значимости на нем написанного. Приглашения! Майкла нельзя было назвать человеком недоброжелательным, но мысли, возникавшие у него в голове по мере того, как он бросал на поднос вместе с конвертами твердые карточки, которые выглядели как вафли, купленные в дорогой кондитерской, были достаточно неприязненны. Само качество бумаги начинало возмущать его, однако он был достаточно честен, чтобы признать, что сам является порождением уклада жизни общества, оказавшегося способным так прореагировать – или, лучше сказать, никак не реагировать – на кризис, нависший над государством, а может, и над всем миром.
   Что-то заставило его снова взять последнюю карточку. Она выделялась из прочих своим казенным видом, наверное, что-то связанное с благотворительной деятельностью Флер – в этом случае она хотя бы заслуживает внимания.

   «Галерея Думетриуса приглашает

   (следовали их имена, выписанные четким красивым почерком)

   на торжественное открытие выставки испанских художников в своем новом помещении в Берлингтон-Гарденз в среду, 23-го августа, 1939 г.».

   Звездочка, начертанная все той же точной рукой в нижнем углу карточки, приглашала его обратить внимание и на обратную сторону приглашения. Майкл перевернул карточку; такая же аккуратно вычерченная звездочка указывала на добавление:

   «Представляется также небольшого размера картина Гойи из наследия Форсайта».

   У Майкла мелькнуло смутное воспоминание о каких-то документах на этот счет, полученных в начале года из Национальной галереи – государственного «хранителя» некогда частной коллекции, переданной Сомсом Форсайтом в дар благодарной стране. Наверное, Флер занималась этим делом, он, во всяком случае, не имел к нему никакого отношения. К моменту смерти ее отца коллекция состояла из семидесяти с чем-то картин – некоторые из них были весьма ценные: например, Маклиз, Морланд, два старых Кроума, один ранний Тенье, Фрагонар, конечно, Гойя и, по меньшей мере, четыре Гогена. Флер пожелала сохранить только одного из них, вот этого, хотя отец в своем завещании предоставил ей полную свободу действий и она могла взять себе все, что хотела. Еще она заказала копию картины Гойи для своей Испанской комнаты, и это было все.
   Что ж, они, конечно, сходят на выставку галереи Думетриуса и посмотрят на старую прелестницу, укутанную в свои черные кружева, в окружении картин, созданных ее соотечественниками. Только на какую Испанию будут они смотреть? Испанию Гойи?.. бедняги Льюиса?.. или генерала Франко?
   Майкл еще раз посмотрел на приписку. Небольшого размера картина Гойи? Врожденное чувство юмора – лучшее и самое его живучее качество – вернулось к нему. Старый Форсайт порадовался бы, увидев ее.
   Кит сбежал по лестнице, прыгая через ступеньки, и, обменявшись обезоруживающей улыбкой и любящим взглядом из-под нахмуренных бровей, отец и сын отправились в Сент-Джеймс-парк немного прогуляться.

Глава 7
Три завтрака

   Доставив обратно в детскую дочь с едва умещающимся в руках ворохом книг, Флер отправилась на поздний завтрак с Динни Дорнфорд, двоюродной сестрой Майкла по материнской линии. Этот уик-энд Динни с мужем проводила у своей тетки Эм – вдовой титулованной дамы. В обычное время нужды в этом не было: у Динни и Юстэйса был собственный достаточно поместительный дом на Кэмпден-Хилл. Летние парламентские каникулы, поскольку Юстэйс был членом нижней палаты и одновременно Суда Королевской Скамьи, они жили вместе с родителями Динни на Мызе Кондафорд, выдерживая постоянный наплыв избирателей. Но этим летом дом в Кенсингтоне находился в распоряжении строителей и декораторов, еще и наполовину не закончивших возложенную на них задачу превратить мезонин в детскую спальню, комнату для игр и так далее. Поэтому, когда оказалось, что в пятницу в полночь Юстэйс должен явиться в парламент, чтобы принять участие в голосовании, а у Динни в понедельник рано утром запись на очередной прием к врачу, их захватила к себе в качестве гостей на уик-энд Эм.
   Ресторан на Норт-Одли-стрит был невелик, и широкое окно, заставленное со стороны улицы конусообразными лавровыми деревьями в кадках, недостаточно заслоняло их от прохожих. Но Динни не захотела идти куда-то еще, четырехмесячная беременность скорее красила ее, но жара не располагала к прогулке. Собственно, и есть ей совсем не хотелось, но тетка уже начала кудахтать над ней.
   – Ее любимое выражение сейчас – «поздняя беременность», – сообщила Динни, – она вычитала его в какой-то случайной брошюрке у своего доктора и, решив, что оно как раз относится ко мне, непрестанно кудахчет. Ведь она специально приехала из Липпингхолла, чтобы приготовить дом к нашему приезду. Мы же в понедельник уедем обратно. Она – душка, но я уже мечтаю о покое Кондафорда. Мама куда спокойней.
   Уже несколько лет в семье Чарруэл – девичья фамилия матери Майкла, произносимая всеми ими Черрел, – господствовало мнение, что Динни и ее муж Юстэйс Дорнфорд, кавалер ордена Бани второй степени и член нижней палаты парламента от Оксфордшир-Уэст, просто не стремятся обзавестись потомством. Единственно, кто избегал разговоров на эту тему, была мать Динни, леди Чарруэл, считавшая, что она не вправе вмешиваться. Сама мать троих детей, недавно узнавшая к тому же от Хьюберта и Джин, что на свет собирается появиться пятый внук, она была настроена философски. В Кондафорде всегда считали, что Динни – прирожденная мать и жена, однако после того, как столь печально закончился ее первый роман, довольно долго казалось, что она не станет ни тем ни другим. Однако, когда в своих отношениях с мужчинами Динни приблизилась к стадии «теперь или никогда», появился ниспосланный Провидением Юстэйс. Леди Чарруэл не сомневалась, что и рождением ребенка займутся те же Высшие Силы.
   Но титулованная дама и ее невестка видели вещи по-разному (про нее говорили, что она вообще ни с кем ни на что одинаково не смотрит). Она никогда не испытывала стеснения, а если бы вдруг когда-нибудь испытала, то, будучи непоследовательной от природы, не стала бы руководствоваться этим чувством. Она настаивала, что задержка обусловлена «чем-то химическим… Как-никак Юстэйс – католик… Ну, и вообще», и, встретившись с Динни, не упускала случая сообщить ей об этом. Сейчас, когда стало известно о беременности племянницы, наблюдение, которым она любила поделиться с другими, утратило значение, и у нее появились новые заботы – о том, что полезно или вредно Динни, которая выросла в деревне и отличалась завидным здоровьем. Собственно говоря, единственной угрозой для ее здоровья а се moment [14 - В настоящий момент (фр.).] была пыль, поднявшаяся при снятии чехлов с кресел и диванов в гостиной лишь изредка обитаемого дома. Именно этим и занималась руководившая дворецким тетка, когда Динни уходила, чтобы встретиться с Флер и позавтракать с ней. Отсюда и кудахтание, как она выражалась.
   Флер высказалась прямее:
   – Ну знаешь, ждать семь лет первого ребенка – срок и правда порядочный.
   Динни кивнула и тут же удивила кузину своей откровенностью.
   – Ты права. Боюсь, что это из-за меня.
   Флер чуть свела брови в знак того, что ей и без слов понятно, что именно хотела сказать Динни. Возможно, Эм и была права?
   – Нет, нет, не биологически, – возразила Динни. – Просто я хотела увериться.
   – Увериться? В чем?
   – В себе. И еще в том, что Юстэйс нужен мне сам по себе, а не потому, что я обязана ему тем, что стала женой и матерью.
   Ждать семь лет, чтобы в этом увериться! Что-то в этом библейское, подумала Флер. И почему-то тут же вспомнила, что семь лет минуло уже дважды с тех пор, как ей самой не удалось стать женой Джона и матерью его ребенка.
   – Скажи мне честно, Флер, – сказала Динни, – ты бы решилась иметь еще одного ребенка в моем возрасте?
   Динни была на четыре года моложе своей кузины.
   – Если бы мы хотели третьего, то, наверное, решилась бы. Но у нас с Майклом все обстояло иначе. Мы приступили к делу еще совсем молодыми.
   И сразу же вспомнила уже в который раз за последнее время, – что когда-то, прежде чем они с Майклом приступили к делу, она была еще моложе.
   Кит, правда, родился летом, прибавила она, решив слегка запутать следы прежде, чем Динни заподозрит что-то неладное в ее настроении. К концу обычно ужасно устаешь, но у тебя это будет осенью – тогда легче.
   – Гм! Я никогда не любила осень – мне всегда казалось, что это время заканчивать, а не начинать.
   – Динни, мне кажется, у тебя приступ меланхолии. Не волнуйся. Несколько добавившихся фунтов ужасно действуют на нервы. Кажется, будто таскаешь невероятную тяжесть, но и это проходит.
   Словно решив подвергнуть испытанию избитое, трогательно обманчивое поэтическое изречение, разрозненные тучи, уже с часу дня собиравшиеся на небе, выбрав момент затишья, вдруг прорвались, и хлынувший ливень залил тротуар за окном. Пока официант убирал со стола, кузины наблюдали потоп. Динни откинулась на спинку стула, вдыхая вливавшийся в растворенное окно посвежевший воздух, и Флер подумала, что никогда еще не видела ее такой хорошенькой: нежный румянец на щеках, рыжеватые волосы и отсутствующий взгляд темно-голубых глаз. Удовлетворенность что-то да значит!
   – Обожаю запах хорошего ливня в Лондоне, – сказала Динни. – Дизель и яблоки.
   Флер наморщила нос, когда уличные запахи дошли и до нее. Сама она предпочитала сухую погоду.
   – Ничего не поделаешь, – сказала она. – Придется заказать кофе.
   Динни выбрала the camomille [15 - Настой ромашки (фр.).], считая, что это успокаивающе действует на ребенка. Мальчик ли, девочка ли, – спокойный ребенок в наши дни – Божья милость.
   – У вас намечены имена?
   – Нет еще. Мне всегда нравились ветхозаветные: Джошуа, Ревекка, особенно Давид. Юстэйсу, если родится мальчик, хочется дать ему семейное имя, но мне кажется, виной тому мысли о войне – продолжение рода, на всякий случай. К сожалению, дорнфордовские мужчины носят… скажем, распространенные имена. Отец его всего лишь Артур, но еще имеются дяди – Персиваль и Гэвин…
   – Рыцари Круглого стола, – прервала ее Флер. – Хоть Этера Пендрагона нет, надеюсь.
   Лояльная Динни улыбнулась.
   – Как Юстэйсу удалось избежать угрозы стать храбрым Ланселотом?
   – Его назвали в честь деда. Мне кажется, что и с собственным сыном он последует этой традиции.
   – Ну что ж, имя Артур в наши дни звучит скучновато – если, конечно, носит его не член королевской семьи, – но все же оно не так распространено, как большинство черреловских.
   – Ну, наши не многим лучше – Конуэй, Лайонел, Хилери, Адриан. Потому-то я так мечтаю о девочке. Но, в общем, мы еще ничего не решили. А как вы с Майклом выбирали?
   – Нам обоим нравилось имя Кристофер. Я хотела, чтобы он вырос человеком твердым. Майкл хотел любознательного сына, Рэн и Колумб казались нам достойными того, чтобы с них брать пример. А с Кэтрин все было просто.
   – Вам повезло. В настоящий момент у нас установилось перемирие, но долго это не продлится. Наш «Мюнхенский договор» весьма шаток. Мне бы хотелось дать ребенку длинное имя, которое мы могли бы потом сократить по собственному желанию, – ну, как Кит и Кэт. А Юстэйс говорит, что хочет имя, которое ребенок с первого же раза научился бы произносить по буквам. А если уж обращаться к Библии, нужно искать имя, в котором не больше четырех букв, говорит он, иначе он от голосования воздержится. Похоже, что нам остаются только Адам и Ева.
   – Или Каин и Авель.
   – Или Хам и Сим… А то еще Ной. – Динни усмехнулась. – Скорей всего, придется тыкать булавкой в телефонную книгу. – Она задумчиво пригубила свой настой. – Бедняжка Юстэйс, он вовсе не упрямится, только в детстве ему хотелось, чтобы его называли Истюс, однако няня холодно отнеслась к этому, и он вовсе не хочет, чтобы сын его столкнулся с подобными трудностями. Вообще-то он ужасно милый.
   Динни нежно улыбнулась, и на какой-то затянувшийся момент Флер испытала к ней чувство острой зависти. Динни, как и самой Флер, не позволили выйти замуж за человека, которого она страстно любила, – в ее случае это был Уилфрид, тот самый Уилфрид, который познал за несколько лет до этого «муки и мрак отчаяния» безответной любви к Флер, – и эта общность судьбы установила крепкую связь между двумя женщинами, над причиной которой сами они мало задумывались. Однако, не в пример Флер, Динни удалось избавиться от осколков своего разбитого сердца прежде, чем она вышла замуж. В конце концов, это выход – разумеется, лучше вымести осколки за дверь, чем постоянно наступать на них.
   – А как Юстэйс? Все время в парламенте? Как и Майкл?
   – Последнее время просто пропадает там. Или в своей «операционной». Он всего себя готов отдать избирателям, ну а те, конечно, рады взять как можно больше.
   – Майкл недавно цитировал Уилфрида, – сказала Флер, наблюдая за Динни сквозь полуопущенные ресницы.
   – Уилфрида? – Впечатление было, что она с усилием восстанавливает имя в памяти. – Почему?
   – Чтобы доказать что-то в своем письме в «Таймс», насчет какого-то ветерана. Ты же знаешь Майкла. Он спит и видит, как бы побороться за правое дело.
   – А Уилфрид всегда выискивал, как бы камня на камне от такого дела не оставить. – Динни слабо улыбнулась и посмотрела в окно на затихающий, перед тем как обрушиться с новой силой, дождь. Возможно, она сознавала, что взгляд Флер устремлен на нее, – возможно, однако, что ее это нисколько не беспокоило.
   И все потому, что она удовлетворена жизнью, думала Флер – сосредоточенность на себе ей заменила забота о других. В той или иной степени эта издревле присущая человеку готовность послужить была свойственна всем Черрелам. Отец Динни и ее дядья дослужились до высоких чинов и званий. Конуэй – генерал, Лайонел – судья, Хилери священнослужитель, Адриан – профессор. И Майкл унаследовал от матери стремление ставить на первый план интересы других в ущерб собственным – чувство, несмотря на долгие годы близости, остававшееся в представлении Флер столь же чужеродным, как иноземное зерно для Руфи. А у Динни это было в крови. Она страстно любила Уилфрида, но преданность мужу помогла ей вновь обрести сердечный покой. Что ж – некоторым это по плечу.
   – Знаешь, Динни, – мы все восхищаемся тем, как ты сумела заставить себя забыть Уилфрида. Ты когда-нибудь думаешь о нем?
   Флер прекрасно сознавала, что вопрос – да и предшествующая ему фраза – были несколько ехидны, но что поделаешь, преувеличенное спокойствие Динни затрудняло сохранение собственного.
   И снова Динни неожиданно произнесла не те слова, которых ждала от нее Флер.
   – Флер, помнишь – как-то ты сказала мне, что получила предохранительную прививку еще до появления Уилфрида?
   Флер прекрасно помнила. Тогда же она сказала, что если когда-нибудь расскажет об этом – о том, как получила прививку, – то только Динни, и никому другому. Но больше она никогда не возвращалась к этому разговору. Может, и к лучшему – у нее закралось подозрение, что она понемногу теряет иммунитет.
   Поэтому Флер только кивнула и прямо посмотрела в глаза кузине.
   – Должна признаться, – продолжала Динни, – что в то время я была так поглощена своей первой любовью, что не поняла, что ты хочешь этим сказать…
   – Но теперь-то понимаешь?
   – О да! Видишь ли, мне прививку сделал Уилфрид… милый Уилфрид.
   – А Юстэйс?
   – Юстэйсу я досталась уже без микробов, когда мне инфекция не грозила – когда я была продезинфицирована.
   Продезинфицирована! От этого слова на Флер пахнуло карболкой. Но в приложении к Динни оно сверкало как новый пенс – в нем было что-то положительное, надежное и настоящее.
   – Вторая любовь обычно приносит больше радости, – прибавила Динни.
   Флер оставила эти слова без комментариев – у самой у нее второй никогда не было.
   – Поэтому я отвечу тебе – да, я думаю об Уилфриде, – продолжала Динни, – но о Юстэйсе я думаю больше.
   Поскольку в ином случае вопрос терял всякий смысл, Флер бодро сказала:
   – А я о Майкле. Мы с тобой удачно вышли замуж, Динни, и разумно. К тому же за людей исключительных. Будем надеяться, что оба они скоро сделают настоящую карьеру.
   Дождь прекратился так же внезапно, как начался, и только с листьев лавровых деревьев еще продолжали неслышно падать капли. Флер заплатила по счету, и они с Динни постояли немного в дверях, решая, понадобится ли им полосатый зонтик, который держал, стоя у них за спиной, прислуживавший им официант. В канавах еще журчала вода, но воздух заметно посвежел. Флер махнула, отпуская его.
   – Я пойду с тобой, – сказала она. – Давно не видела Эм.
   Темно-синяя блестящая дверь дома на Маунт-стрит была распахнута перед ними невозмутимым Блоуром – при исключительной высоте роста и манере держать голову откинутой назад физиономия его воспринималась как некая окаменелость.
   – Миссис Дорнфорд. Миледи. Леди Монт находится наверху.
   Проследовав за дворецким наверх в гостиную, где чехлы до сих пор были сняты не со всех кресел, они увидели мать Майкла – осторожно перемещаясь среди сдвинутой мебели, она была похожа на какую-то крупную болотную птицу, с крючковатым клювом, выпяченной грудью, в красивом, но мало соответствующем оперении.
   – А, Флер! А Майкл знает, что Липпингхолл очутился в нейтральной зоне? Выдумки Совета. Я сказала им, что это сущая ерунда, – мы можем расквартировать десять человек, не беря никого в дом, особенно теперь, когда садовник перешел в налоговое управление. Торговцам его глухота не будет помехой. Босуэлл без Джонсона прежним уже не будет. Террасу на спуске к реке он все же утрамбует. Хорошо, если бы это была одна семья. Не забудь поговорить с Майклом. Динни, ступай наверх – при твоем весе нагрузка на щиколотки слишком велика.
//-- * * * --//
   В расположенной на первом этаже столовой Уинифрид – не менее изысканной, чем гостиная, хотя, на глаз пуриста, несмотря на все инкрустации по дереву из бронзы и из перламутра, не вполне отвечающей излюбленному стилю французского императора, – на завтрак была подана копченая утка, восхитившая бы любого гурмана; не менее вкусны были артишоки и мусс из омара, предшествовавшие ей. Но самые большие надежды Уинифрид возлагала на ягодный пудинг, который был еще впереди. Как хорошо, что ее осенило ограничиться одним шампанским.
   Разговор шел о театре – они обсуждали новую драму Раттигана, премьера которой должна была состояться в Хеймаркете, – что ни говорите, он настоящий художник; о музыке – оба согласились, что современные английские композиторы понемногу возвращаются к мелодии – и началось это с Вогана Уильямса; об искусстве – оба с уважением относились к мнению собеседника – хотя нет, вы правы, национальная коллекция обязательно должна начинаться с Ренессанса, ну, или с того, с чего они вообще начинаются. И, если сама Уинифрид ни на секунду не позволила бы себе заподозрить гостя в том, что он будет так же мило соглашаться и с другими людьми, чье мнение отличается от его собственного, а иногда и резко расходится с ним, неужели кому-то могло захотеться заронить сомнение в ее душу?
   Все то время, пока подавался и съедался пудинг, вполне оправдавший ожидания, ей не раз вспоминалось замечание Имоджин. Да, что-то в нем было, что-то знакомое. И потому, что само знакомство это было приятно и не таило – насколько она могла судить – никакой угрозы, Уинифрид до самого конца завтрака нисколько не препятствовала естественному ходу своих мыслей. Иногда что-то в памяти воскрешал его взгляд, иногда какой-то поворот головы, а иногда какая-то мелочь в манере держаться – манере, как она не преминула себе напомнить – сугубо иностранной.
   – И тем не менее для вас должно быть немного странно… – задумчиво пробормотала Уинифрид – шампанское было виной тому, что фразу она закончила мысленно, ловко увязав ее с предыдущим разговором.
   – Вы о чем, миссис Дарти?
   – Ну как же, о том, что, находясь в Англии, вы в то же время не знаете – а может, человек, с которым вы разминулись на улице или с которым сидите рядом в театре, является вашим кузеном, или тетей, или дядей?
   Баррантес неожиданно улыбнулся – лучший ответ, улыбка, которая отразилась и мягко засияла в его темных внимательных глазах. Он приложил к губам салфетку, и этот жест помог ему скрыть от пристального взгляда то, что могло выдать его мысли. Потом, положив на край стола прямо перед собой руки, он сложил вместе кончики пальцев и только тогда посмотрел на Уинифрид; в этот момент он был слегка похож на человека, который слишком искусно и слишком долго занимался тем, что подсмеивался над добровольной жертвой.
   – Боюсь, что я ввел вас в заблуждение. Я не объяснил вам должным образом свое положение, и – вы абсолютно правы – выглядит это несколько странно. Видите ли, миссис Дарти, на самом деле я знаю, кто такие мои английские родственники.
   – Но мне казалось, вы говорили, что не знаете их.
   – Я имел в виду, что они не подозревают о моем существовании, но я-то их знаю.
   – Понимаю, – сказала Уинифрид, пока что ничего не понявшая, но надеявшаяся что-то понять с помощью прямых вопросов. – Кто ж был ваш отец в таком случае, если я могу задать вам этот вопрос?
   – Ну конечно, вы можете задать мне его – в юности я совершенно измучил тем же вопросом свою мать. В ответ она мне говорила только, что он был un picaro.
   Поскольку в годы ее молодости не был моден испанский язык, Уинифрид не говорила на нем, но само слово и то, как Баррантес произнес его, говорили о принадлежности к одной из наиболее уважаемых профессий. Она громко повторила: «un picaro», и Баррантес одобрительно усмехнулся ее стараниям точно воспроизвести его акцент.
   – А что означает это слово? – спросила она.
   – Мошенник… негодяй, если предпочитаете.
   – О? – сказала Уинифрид, явно не предпочитавшая ни того ни другого.
   – Он умер несколько лет тому назад. Те изыскания, которые я смог провести, дают мне основания считать, что по роду занятий он был просто джентльменом… и происходил из семьи вполне достойной.
   – Да?
   Звучало это многообещающе. Всегда нужно доверять первым впечатлениям.
   – Почему же вы не пойдете и не познакомитесь с ними? Лицо его на миг отуманилось.
   – Боюсь, что они встретили бы меня не слишком радушно.
   – Ну, знаете, даже принимая во внимание все обстоятельства, я представить себе не могу… – Уинифрид была очень довольна этой фразой, дававшей ей возможность одним махом отмести сообщенные им вызывающие некоторое беспокойство подробности, – я просто представить себе не могу, чтобы им не доставило огромного удовольствия знакомство с вами.
   Признательность засветилась в глазах Баррантеса. Уинифрид, не ожидавшей такой реакции на свои слова, показалось просто, что глаза его стали серьезней, как-то странно расширились, потемнели. Он медленно приподнял лежащую на столе ладонь. Задавая свой последний вопрос, Уинифрид непроизвольно протянула ему руку, и тут же врожденная вежливость хозяйки по отношению к гостю заставила ее остановиться. Теперь на ее худенькую руку, покрытую с тыльной стороны сетью голубоватых жилок, лег гладкий палец Баррантеса, и он сказал ей негромко и очень серьезно:
   – Скажите мне, дорогая миссис Дарти, совершенно честно – принимая во внимание все обстоятельства, доставило бы это удовольствие вам?
//-- * * * --//
   Покидая устричный бар на Дьюк-стрит после отличного завтрака из трех блюд, которые он проглотил не смакуя, Кит подстроился к небрежной походке отца и весь коротенький отрезок улицы до Пиккадилли ощущал, как растекается по телу тепло от выпитой им доли бутылки лучшего имевшегося в ресторане шампанского. Вообще-то до дня рождения оставалось еще пять недель – он приходился на самый конец семестра, – но (как Кит уже говорил Майклу накануне вечером и о чем несколько раз писал) это был последний длинный уик-энд перед тем событием. Майкл понимал, куда клонит сын, понимал, что все это не что иное, как благовидный предлог, и тем не менее решил уступить. Для Кита же тот факт, что предок выставил по этому поводу бутылку «шипучки», имел значение ритуала вступления: он испытывал приятное чувство, если не сказать возбуждение – оттого, что оказался допущенным в широкий мир, где для настоящих мужчин не существовало запретов и препятствий, а все остальные были просто раззявами. По правде говоря, пробуждающаяся изворотливость, которая должна была хорошо послужить ему в только что обретенном мужском мире, уже сыграла свою роль при выборе ресторана. Зная, что отец любит рыбу – «разновидность белка», которую вообще-то Кит терпеть не мог, – он смекнул, что, согласившись пойти в заведение на Дьюк-стрит, выигрывает дважды. Во-первых, в названии месяца отсутствовала буква «р» и, следовательно, он не рисковал, что, приветствуя его вхождение в круг любителей устриц, кто-то угостит его этими отвратительными сырыми моллюсками [16 - Истинные любители устриц включают их в свой рацион в период с сентября по апрель.]. Второе и гораздо более важное соображение – ресторан этот щеголял тем, что у них пьют преимущественно шампанское, поэтому Кит считал, что можно и потерпеть копченую семгу на столе, когда сам ешь омлет, – не такой уж большой компромисс, если это открывает доступ к «шипучке».
   Перейдя на северную сторону Пиккадилли, Кит, настороженно прищурив глаза, смерил взглядом терпеливую очередь, безропотно извивавшуюся у здания Королевской Академии, где открылась Летняя выставка. Он и в обычное время с неприязнью ждал дозы культуры, ожидавшей его в приказном порядке по субботам, чтобы как-то ослабить чувство радости от пребывания на свободе, но хоть в этот уик-энд можно, казалось бы, обойтись без нее? Когда человеку вот-вот стукнет шестнадцать. При всем умении Кита «по-взрослому» владеть лицом, Майкл прочитал выражение, промелькнувшее в глазах сына, и громко расхохотался:
   – Nil desperandum! [17 - Не отчаивайся! (лат.)] Я и сам небольшой любитель подобных мероприятий. – Майкл, прищурившись, посмотрел на небо, где тяжелые мрачные тучи вытесняли остатки солнечного сияния. – Все равно мы не войдем в помещение до дождя. У нас в распоряжении не больше трех минут. Как насчет того, чтобы заглянуть к бабушке – дать ей шанс вспомнить, что на носу твой день рождения?
   Они быстро миновали Пассаж и прошли уже половину следующей улицы, когда безо всякого предупреждения небеса разверзлись. В двух шагах от них находилась небольшая картинная галерея с навесом над крыльцом, и они успели заскочить под него прежде, чем у них на куртках появилось с дюжину мокрых пятен. Оказалось, что свое убежище они делят с маленькой собачкой и внушительных размеров дамой, соединенными поводком. Майкл притронулся к шляпе, и в ожидании, пока природа израсходует свои запасы, все четверо замерли в приличном случаю типично английском молчании.
   Собачка нюхала воздух слишком коротким носом и мела тротуар излишне длинным хвостом, демонстрируя непреднамеренное соединение пекинеса и приспособления для чистки садовой ограды, и с серьезным видом взирала на льющиеся с неба потоки дождя. Ее задумчивые глаза-пуговицы выражали, казалось, одну вполне разумную мысль:
   – Ничего не поделаешь – лето!

Глава 8
Послеобеденные часы

   Возможно, снова напомнила Майклу о Уилфриде, чьим fidus Achates [18 - Верный Ахат (лат.).] он всегда был, именно утренняя встреча с Энеем. Или, может, воспоминания вызвал летний ливень, пахнущий летними травами и плесенью. Воспоминание об Уилфриде, который полюбил Флер, но не был любим ею. Уилфриде, который спустя несколько лет полюбил юную Динни и был любим ею, хотя большой радости от этого, увы, не получил. Уилфрид Дезерт – неуемный ищущий поэт, нашедший в конце концов вечный покой в мрачных объятьях какой-то реки на Дальнем Востоке. Майкл только тут сообразил, что они стоят напротив квартиры на Корк-стрит, где жил когда-то Уилфрид, на том самом месте, где он уже когда-то прятался, томимый жуткими подозрениями в отношении своей жены и лучшего друга. Кто живет там теперь? – подумал он, прислушиваясь к шуму дождя, – в этой маленькой квартирке, где решалась судьба всех их троих, где разыгрывалась почти бессюжетная драма в стольких-то актах.
   Акт 1: Встреча. Она уже замужем.
   Акт 2: Еще одна встреча. (Она обдумывает, не расстаться ли с мужем.)
   Акт 3: Первый поцелуй. (За которым вскоре последует прощальное объятие.) Она остается на Западе. Он уезжает на Восток.
   Занавес.
   Кто бы ни жил здесь сейчас, Майкл пожелал ему, чтобы жизнь его в этой квартире протекала безмятежно.
   Навес над их головами крякнул – на него обрушился новый поток. Летний ливень – лучший способ промокнуть до костей: тучи шли сплошной чередой, если даже кинуться бежать изо всей мочи, все равно не добежишь, вымокнешь. Кит выглянул на улицу и неприязненно сморщился, словно погода нарочно подстроила все это, чтобы испортить ему настроение, Майкл неохотно подтолкнул сына локтем и указал на дверь позади них:
   – Похоже, без культуры нам все-таки не обойтись. Вот же не повезло.
   Очутившись внутри галереи, которую он не узнал, Майкл подумал, что двенадцать шиллингов, заплаченные за спасение от дождя, оказались слишком дорогой ценой. Чувствуя, что настроение его падает, он стал перелистывать каталог.
   – «Наша галерея с гордостью представляет главные работы живущего в изгнании русского художника Владимира Суслова, чей радикальный подход к рисунку и композиции, категорически запрещенный в его родном городе Ленинграде, определяет его место в авангарде неоформалистического направления…» О Боже! А как насчет искусства? Пошли, надо же что-то получить за свои двенадцать шиллингов. Будем рассматривать это как воспитание характера.
   Следуя за большинством посетителей – всего их было человек семь, – они начали свой обход слева и дальше уже шли по часовой стрелке.
   Майкл в свое время повидал тысячи подобных выставок и на словах одобрял все современные концепции: преобладающий сатирический дух послевоенных лет, диссонансы века машин, сумасшедшие картины, отражающие безумие наших дней, идеи, освободившиеся от формы, и так далее. Но что-то в нем – скорее в его корнях, вросших в девятнадцатое столетие, – не хотело соглашаться с утверждением, что до «Великого Разрыва с Формой» и увлечения абстракционизмом в искусстве господствовал сентиментализм. Когда в модных галереях затевался разговор о напряжении, контрастах, контрапунктах и в воздухе, подобно волнам, носились и другие еще не воплощенные идеи, ему всегда хотелось задать еретический вопрос – а как насчет Красоты? И сейчас, глядя на произведения Суслова и понимая, что кое-что они из себя представляют, Майкл был уверен, что вопрос стоил того, чтобы его задать. Красота – куда она, бедняжка, девалась в наши дни? Робко притаилась за пышными юбками Надежды и Веры, насколько он может судить. Но тут Майкл рассмеялся сам над собой. Неужели он такой закоренелый консерватор в душе? Но ведь, без сомнения, думал он, без всякого сомнения, к этому должно было прийти. Мы уже так долго живем в распадающемся, раздробленном мире, двадцать лет занимаемся тем, что удовлетворяем свои низменные страсти. Веру заменил анализ, вместо Надежды пришло умение жить одним днем, моментом даже. Мы так долго жили подобным образом, что из нашей жизни почти исчезла ее суть. Мы безвозвратно измельчили себя. Современная жизнь оказалась на краю пропасти. Поэтому нам ничего не остается, кроме перегруппировки сил. Рывок в прошлое или «laisser-aller» [19 - А ну все к черту! (фр.)] неизбежен, так почему бы не начать теперь? Снова белое против черного, силы света против власти тьмы. Истина и Красота (вот она где!) против совсем уж неизвестно чего. Назад к основам жизни! Начнем Великий Возврат к Форме!
   Поскольку его мысль не приветствовалась звуками фанфар, Майкл продолжил обход. Шествие замыкал Кит.
   Рассматривая полотно за полотном, Кит сохранял ледяное молчание, что немало смутило бы его отца в человеке одних с ним лет. Но мальчишка вовсе не выглядел надутым, у него скорее был вид человека, открывающего в себе новые возможности. В заднем помещении галереи они подошли к главному экспонату выставки – картине, чуть ли не вдвое превышающей размерами следующую за ней по величине. Майкл внимательно следил за сыном, стоявшим перед картиной. Кит прищурился и жестко, оценивающе вглядывался в нее, затем потянул воздух носом с видом человека, пытающегося определить трудно уловимый запах.
   Наконец он сказал:
   – Похоже на схему строения атома.
   Майкл снова посмотрел на картину. В общем, да. Чем-то напоминает. Тут только он прочел название: «Окончательный анализ» – можно интерпретировать и так. Да, вполне возможно, именно так представлял ее себе и этот Суслов – неотвратимый и логический конец всего теперешнего. Гм!.. Может, мальчик понимает толк в живописи? Говорят, способности часто возрождаются через поколение: а уж насчет того, чтобы увидеть толк, старый Форсайт не имел себе равных.
   – Знаешь, папа, тебе следовало бы купить ее.
   Майкл удивленно повел головой.
   – Ты думаешь? Почему?
   Кит одарил отца взглядом, который обычно приберегал для преподавателя математики, почтенного Смэджера, постоянно требовавшего от него изложения хода мыслей там, где и так все было ясно.
   – Купи ее и храни лет двадцать на чердаке, а потом достань и объяви утраченным шедевром. Какой-нибудь недоумок обязательно клюнет.
   Дальше до самого выхода они шли, как и прежде, в молчании, только у Майкла все время было чувство, что его пребольно толкнули чем-то в живот. Возможно, не только талант возрождается через поколение. Что же, со временем будет видно.
   Остановившись у последней картины – смело задуманного триптиха, который для лучшего эстетического восприятия требовалось обойти вокруг, Кит заметил странно знакомую фигурку – что это знакомая, он понял сразу же, однако сказать, кто это, не мог. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем он сообразил, что особа, порхающая между картинами в дальнем конце галереи, была не кто иная, как чудаковатая старушка в парке, которую он принял за бабушку той девчонки и ее брата. Да, конечно, это была она. Кит огляделся по сторонам, ища взглядом девочку, но не нашел, а когда обернулся еще раз, оказалось, что и старушка исчезла. Не дай бог иметь такую родственницу! Заканчивая обход триптиха, Кит обнаружил, что и сам потерял родственника. Куда девался отец? А-а? Стоит у выхода, жестом подзывая его к себе. Прекрасная выставка – но с него довольно!
   Уже на выходе Кит задержался у двери, не потому, что ему захотелось посмотреть еще один «oeuvre» [20 - Труд (фр.).], а потому, что уголком глаза увидел нечто неожиданное. В боковой витрине стояла небольшая картина – пастель в серебряной раме, на простой деревянной подставке.
   – Послушай, это что, мамин родственник?
   Ничего не подозревающий Майкл пригнулся, чтобы рассмотреть получше.
   Пастель изображала мальчика лет восьми с сияющими глазами и блестящими волосами, который стоял у перил наверху лестницы. На нем была полотняная матроска, нахмуренные брови говорили, что он не уверен, каким способом лучше спускаться вниз, однако считает, что держаться за перила все же вернее. Майкл подумал, что картина весьма мила и название «Пробуждение» очень подходит ей. И тут его взгляд остановился на подписи художника: «Джолион Форсайт, Королевская Академия художеств». Дата была 1909 год.
   – А я и не знал, что у нас в семье есть художники, – сухо сказал Кит, словно обидевшись, что от него что-то скрывают.
   – Не знал и я, – признался Майкл. Кажется, имя одного из Старых Форсайтов было Джолион? Но он занимался чаем. Господи! Его вдруг осенило. Ведь это же галерея Джун Форсайт! Ну конечно же! Здесь он впервые увидел Флер, впервые встретился с будущим свекром, впервые столкнулся, так сказать, со всем своим будущим. И он так спокойно разгуливает по галерее, когда в любой момент владелица ее может дотронуться до его плеча… По спине у Майкла побежали мурашки. Он всегда испытывал неловкость в обществе этой крошечной пожилой кузины Флер и не имел ни малейшего желания возобновлять их давно прекратившееся знакомство. Невольно придав лицу холодное выражение, он бросил взгляд назад на галерею. Узнает ли он ее после стольких лет?
   Кит продолжал расспрашивать его о художнике:
   – А у дедушки были в коллекции его картины?
   – Что-то не припомню. Нет!
   – Значит, он многого не стоил.
   Они вышли из-под навеса на просыхающий тротуар. Майкл решил резко изменить маршрут: его матери еще представится шанс посеребрить ладонь внука. «Как насчет искусства?» – вот вопрос, который он больше никогда не задаст в шутку. Они вернулись на Пиккадилли, где истратили дополнительно один пенс на вечернюю газету, чтобы узнать, в каком кинематографе идет «двойная программа», и достойно завершить день.
   Случилось так, что Джун Форсайт была в это время у себя в галерее, но Майкл напрасно опасался – даже столкнувшись лицом к лицу, она вряд ли узнала бы его, поскольку за последнее время зрение ее сильно ухудшилось. Из ложной гордости – в ее случае это было всего лишь несгибаемое утверждение своей самостоятельности – она отвергала саму возможность завести очки. Только представить себе всю эту суету – сначала идти к доктору, потом в оптику… Это когда у нее столько незаконченной работы! Полностью соглашаясь со словами философа, что нет судьбы, которую нельзя было бы пересилить презрением, Джун научилась так кривить лицо, что проблема фокусного расстояния оказалась благополучно разрешенной. Не так уж трудно слегка перекривить черты лица, которому самой историей было предназначено выражать нетерпение.
   Как бы то ни было, каждую пятницу большую часть дня после обеда она проводила в тесной задней комнатушке, где с раздражением проверяла арифметические подсчеты вполне компетентного бухгалтера, работавшего у нее неполный рабочий день. То, что сейчас была суббота, нисколько не улучшило ее испортившегося еще накануне настроения.
   Было очень приятно повидать вчера детей. Она получила удовольствие от прогулки в парке с племянницей и племянником, но такие прогулки отнимали много времени, которого потом ни на что не хватало. Вдобавок дела у Суслова шли из рук вон плохо. «Посетители выставок просто безнадежны, – думала Джун. – Ну почему они не могут поверить в то, что он талантлив, и расхватать его картины, пока они доступны. Лет через двадцать пожалеют, что этого не сделали. Несомненно, им больше по душе ненавистный соцреализм, который насаждается государством, сурово ограничивающим творческую свободу». Ее русский вынужден был бежать из собственной страны, чтобы сохранить свой исключительный талант на благо человечества.
   Дождь снова забарабанил по гудроновой крыше пристройки, где находился ее кабинет, и Джун вздернула свой говоривший о решительности подбородок. Ее оранжевато-седые волосы заколыхались вдруг, и довольная улыбка объединила бесчисленные крошечные морщинки на лице. Вот это удача – ничто так не способствует превращению мещан в ценителей искусства, как непродолжительный ливень.
//-- * * * --//
   Юная Кэтрин Монт, сокращенно Кэт, находилась, сама еще не зная этого выражения, между двух огней. Поскольку она, по мнению окружающих, всегда довольствовалась собственным обществом, ее оставляли одну чаще, чем рекомендуется в тех случаях, когда нужно направлять молодой ум к традиционному образу мышления. Хотя Кэт иногда играла в куклы и нежно любила своего старого мишку, обычно она принимала подаренные игрушки с затаенным разочарованием – ну почему это не книга! Разочарование заразительно – дарители видели, что их подарки, часто привезенные из путешествий по чужим краям или купленные за большие деньги, принимаются вежливо, однако в ее словах благодарности отсутствует компонент, который сам по себе вознаграждает человека, вручающего дар. Из-за этого и из-за некоторых других мелочей, проявившихся за годы ее недлинной жизни, ребенок, который никогда никого не беспокоил, стал считаться «трудноватым». Чем больше захватывало ее чтение, тем чаще ей позволяли уединяться с книгой, и в конце концов чтение многое что заслонило ей. Вот в этом мире чудесных спасений, любви, смерти и трагедий ее и поджидали трудности, разрешить которые она не могла.
   Поскольку Финти не позволяла ей читать за столом, она промечтала весь завтрак, не разбирая, что ест – капусту, шпинат или то и другое вместе, и лишь только ей позволили встать из-за стола, бросилась к источнику своего затруднительного положения, лежавшему на подоконнике в ее комнате. Там она сидела и сейчас, спустя полтора часа, скрестив по-турецки ноги, уютно устроившись с книгой и так и не разрешив свою проблему. А тревожило ее вот что. На прошлой неделе она закончила «Гордость и предубеждение», за этим романом последовала «Джейн Эйр», которую она дочитала сегодня утром, пока ожидала, что ее возьмут в книжный магазин. Она дочитала бы ее еще вчера, но тайное дежурство на лестничной площадке, с тем чтобы проследить уход сверкающих, напудренных, звонкоголосых гостей матери, слишком утомило ее, и она уже не смогла читать при свете своего маленького фонарика. Она знала, что, за исключением высокого темноволосого человека, все это были их родственники, но при помощи воображения – а воображения у нее хватало – они быстро превратились в иноземных принцев и никем не узнанных цыганских королей. Впервые сомнения начали одолевать ее сегодня утром. Она успела хорошо углубиться в «Грозовой перевал», но только сейчас по-настоящему осознала всю сложность своего положения. Как, ну как могла она отдать свое сердце герою книги – а она считала это совершенно необходимым каждый раз, когда начинала новую, – не нарушив верности двум его предшественникам. Как влюбиться в печального, задумчивого Хитклифа и не потерять мистера д’Арси или мистера Рочестера? И того хуже, если, конечно, это станет возможным, – как сможет сама она противостоять Элизабет, и Джейн, и своей тезке Кэтрин? Почему никто не научит ее? Почему в начале книги не напечатаны инструкции на этот счет? Или какие-нибудь примечания? Все это так трудно. И, охваченная тревогой, на которую бывают способны девочки в обременительном десятилетнем возрасте, Кэтрин Монт, не глядя на тяжелые капли летнего ливня, будто слезы, стекавшие по оконному стеклу, снова погрузилась в чтение, захваченная им и недоумевающая.
   Расставшись со свекровью и кузиной, Флер решила прогуляться по Саут-Одли-стрит и потом пройти домой через Грин-парк. Надо будет по дороге взглянуть на витрины хозяйственного магазина: необходимо купить новый кофейный сервиз для утреннего завтрака. Она свернула за угол, и сразу же ее внимание привлекла фигура стройного высокого человека в темном, идущего не спеша по противоположному тротуару в ту же сторону, что и она. Металлический наконечник тщательно свернутого зонтика постукивал в такт его легким шагам. Она машинально и с приятным чувством отметила его изящество и стройность, и только тут до нее дошло, кто это… Конечно же, это был Баррантес. Он улыбнулся, узнав ее, потом переложил зонтик в левую руку и почтительно приподнял правую, как бы спрашивая позволения нарушить ее планы. Неотступен, как тень! Вот именно, он был похож на удлиненную вечернюю тень или искусно вырезанный из бумаги силуэт: вкрадчивый, взвешивающий каждое свое движение и в то же время скрытный, не раскрывающий ничего из того, что происходило у него в душе. Флер внимательно следила за ним, пока он пересекал улицу. Она подозревала – почти безо всяких к тому оснований, опираясь лишь на редко изменяющую ей интуицию, – что он принадлежит к той породе людей, которые умеют неожиданно возникнуть перед знакомыми, причем появление их никогда не бывает неуместным, никогда нежеланным, они всегда знают, когда пора откланяться, и тем не менее непременно возникают. В будущем не мешает быть настороже.
   – Леди Монт! – с легким – типичным для него, как тотчас подумала Флер, – поклоном, он взял ее руку в перчатке, осторожно соразмеряя силу своего рукопожатия с ее легким. – Наша неожиданная встреча дает мне шанс поблагодарить вас еще раз, – его «bel canto» голос звучал певуче, завораживал.
   – В этом нет никакой нужды, сеньор Баррантес, – возразила Флер резче, чем хотела.
   – О-о? Вы уже получили мои цветы?
   Еще бы! У них дома, на Саут-сквер, уже ощущается нехватка ваз.
   – Получила. Чудесные!
   – Не менее чудесен был вечер.
   Единственное, чего хотела Флер, это продолжить свой путь, но раз уж он шел в том же направлении, они пошли рядом в ногу по посветлевшему тротуару, чуть менее пыльному, чем перед дождем. Его, по-видимому, вполне удовлетворяло воцарившееся между ними молчание, согласованный звук их шагов и легкое постукивание зонтика в промежутках. Флер, не разделявшую этого чувства, постепенно начало раздражать его непринужденное спокойствие. Она сделала еще несколько шагов, прежде чем положить конец ситуации, предполагавшей некоторую душевную близость.
   – Скажите… – начала она, и в тот же момент ее случайный спутник произнес:
   – Хотел бы я знать… – После чего оба остановились на месте. Он снова слегка наклонил голову. Ничто не тревожило гладкой поверхности его самообладания. – Простите! Прошу вас…
   Флер уже забыла, что, собственно, она хотела сказать. Ей просто хотелось нарушить как-то затянувшееся молчание, поэтому она возразила:
   – Нет, нет. Что вы хотели спросить?
   – Вы можете счесть это за излишнюю смелость с моей стороны.
   – Это уж предоставьте судить мне самой. – Флер тут же поняла, что пожалеет о своих словах, сказанных исключительно для того, чтобы овладеть положением. Что бы он ни сказал теперь, она вынуждена будет согласиться.
   – Мне очень важно узнать ваше мнение относительно одной вещицы, которую я увидел сегодня утром, и я хотел попросить вас… Это совсем недалеко отсюда… Но я забылся. – Он вдруг резко нахмурил брови, и это невольно подтвердило искренность его слов. – У вас, без сомнения, другие планы.
   – Нет, – ответила Флер быстрее, чем следовало, но ее охватило желание возразить не медля ни минуты, опровергнуть любое его представление о себе. – Немного времени у меня есть.
   – Отлично! – воскликнул он, громко пристукнув зонтиком по тротуару. Из чего Флер поняла, что сделала большую ошибку, плохо воспользовалась своими картами. Чувство это было для нее новым. Баррантес осторожно взял ее под руку и перевел через улицу, после чего они свернули на Хилл-стрит и пошли в восточном направлении.
   Затем они пересекли Беркли-сквер, по Брэтон-стрит дошли до Нью-Бонд-стрит и по Клиффорд-стрит до Корк-стрит. Все это время ни один из них не проронил ни слова, которое нарушило бы то, что встречные, по всей вероятности, воспринимали как молчаливое согласие давних друзей. Перестук по тротуару четырех каблуков и его зонтика создавали ритм, следуя которому шла Флер, полностью погруженная в свои мысли. Никогда прежде ей не приходилось встречать кого-то, кто мог бы потягаться с ней в искусстве держать в руках все нити светских отношений. Его умение владеть собой, любезность, манеры, его шарм и – превыше всего – живость ума были абсолютно равны ее собственным, ставили их на одну доску. Она видела в нем противника и в то же время понимала, что есть в его характере что-то родственное. На самом краю сознания формировалось что-то неясное, подобно тому, как несколько раньше формировались обложившие горизонт темные тучи, таившие в себе угрозу летнему дню. Еще вчера вечером слабое подозрение насчет этого закралось ей в душу, а сейчас она уже была совершенно уверена в том, что он прекрасно сознает их схожесть и, более того, готов преподать какие-то дотоле неизвестные ей законы мастерства. Фантастическая мысль! И тем не менее она физически ощущала ее, а его безукоризненная учтивость по отношению к ней полностью это подтверждала! И фатализм, который в другое время Флер посчитала бы опасным потворством, завладел ею, заменив собой азарт борьбы. Может, принять вызов? Существует ли для нее возможность применить как-то свою энергию в этом мире утраченных возможностей? «Мама знает лучше!» En avant! [21 - Вперед! (фр.)]
   Находясь в таком настроении, Флер обнаружила, что, к счастью, она оказалась способна не выказать удивления, узнав место, к которому подвел ее аргентинец. Подобно пациенту, приходящему в себя после наркоза, она сознавала, что подверглась операции, но не испытала никакой боли, поняв, что они стоят перед галереей Джун Форсайт – места, где она впервые встретила Джона.
   Баррантес подошел к меньшей из двух витрин, боковые стенки которых образовывали небольшой раструб, выходивший в прихожую. Он жестом пригласил ее подойти. Стоя совсем рядом с аргентинцем, поскольку раструб даже в самом широком своем месте не был достаточно поместителен, Флер увидела в витрине небольшую пастель, стоявшую на подставке.
   – Это, должно быть, ваш родственник, леди Монт, – сказал он, – Джолион Форсайт.
   Она взглянула на подпись художника – фамилия, которую когда-то носила она сама, и дата. И в памяти возник отзвук голоса молодого человека, произнесшего слова, на всю жизнь застрявшие у нее в сердце: «Форсайт? Знаете, ведь это и моя фамилия. Может, мы родственники?» – это были первые слова, которые она услышала от него.
   – Да, – услышала свой голос Флер – он звучал будто издалека, хотя ей казалось, говорит она как обычно. – Он двоюродный брат моего отца.
   И тут она поняла, что слова аргентинца, рикошетом отскочившие от стекла, которое отделяло ее от картины в серебряной рамке, содержат и еще одно значение. 1909 год. Маленькому мальчику в матроске было на вид лет семь или восемь, так же как и ей самой в то время. Она смотрела на детское личико под шапкой светлых волос. Сомнений быть не могло – однако в душе ее, пока она стояла в узенькой прихожей, ощущая легкую дрожь в коленях, не было места жалости. Флер невольно дотронулась до стекла. Как хорошо было бы проникнуть внутрь, потрогать его волосы, разгладить морщинку между бровями, с детства придававшую ему сходство со львенком. Конечно, мальчик был не кто иной, как Джон!
   – Очаровательная вещица, на мой вкус, – сказал Баррантес. – Видно, что художник работал с увлечением. Качество не так часто встречающееся. А мальчуган сосредоточен на чем-то.
   Да, он всегда был на чем-то сосредоточен. Как удалось иностранцу найти столь точное слово!
   Чтобы глаза не выдали ее собственных чувств, Флер все ниже наклонялась к картине и в конце концов коснулась лбом витрины. Приложившись к холодному стеклу, она мгновенно выпрямилась и снова насторожилась. Отражающийся в стекле Баррантес внимательно наблюдал за ней, не двигаясь, точно приготовившийся к прыжку кот. Она повернулась к нему и светски улыбнулась: голос и глаза ее были холодны и тверды, как стекло.
   – Вот именно, сосредоточен! Я думаю, что это мой двоюродный брат Джон Форсайт, хотя мне казалось, что его отец писал исключительно акварели.
   – Ага! Я так и думал, что история картины должна быть вам известна…
   Оборвав себя, он поспешно толкнул зонтиком входную дверь, распахнул ее и, отодвинувшись к противоположной витрине, прижался спиной к стеклу, в то время как крупная женщина, державшая на руках собачонку с приплюснутым носом, проследовала мимо них через тесную прихожую. Выйдя за дверь и остановившись под навесом, она, не обращая внимания ни на что, кроме неба, к которому был возведен ее недоверчивый взгляд, повернулась и, громко выразив свое недовольство, зашагала к Пиккадилли. Баррантес оторвался от витрины, но не выпустил дверь из рук.
   – Итак, решение принято, – сказал он.
   – Какое?
   – Я куплю ее! – Он снова сделал свободной рукой приглашающий жест и застыл в этой элегантной позе, так что Флер, которой вовсе не хотелось входить в помещение, где все напоминало о нежнейших минутах ее жизни, ничего не оставалось, кроме как быстро придумать, почему она не может это сделать. Того и гляди, его мелкие козыри заберут все ее онеры.
   – Я не могу…
   – Это займет не более минуты…
   – Мне нужно вон в ту кондитерскую…
   – Тогда я догоню вас там.
   Он сделал шаг к двери, положил свободную руку на то место, где глубоко под жилетом должно было находиться его сердце, и, отвесив легкий поклон Флер, без слов исчез за дверью, ведущей в галерею Джун Форсайт.

Глава 9
И, наконец, вечер

   Домой на Саут-сквер Флер вернулась уже под вечер, держа в охапке увесистый знак преданности, завернутый сперва в папиросную, а затем в коричневую оберточную бумагу, с головой, полной новых досадливых мыслей, перетасованных с заново взбаламученными старыми. Входя в кондитерскую, она надеялась, что успеет уйти оттуда, прежде чем появится аргентинец. Но он оказался прав – покупка в галерее Джун заняла у него всего несколько минут, и не успела Флер расплатиться за два кулька карамелек – один для Кита, чтобы захватить с собой в школу, и другой для него же, чтобы разделить с сестрой, – она, даже не повернув головы, знала, что Баррантес уже поджидает ее на улице за дверью. Если бы она могла приклеить к нему этикетку «пошляк», будь он «de trop» [22 - Человек, позволяющий себе лишнее (фр.).], она поставила бы его на место одним словом или даже взглядом. Но ни в чем подобном обвинить его она не могла. Он не отнял у нее больше времени, чем обещал; его поведение все это время было безупречным; он был внимателен и спокоен. И все же – а может, как раз поэтому – его предупредительность начинала приводить ее в бешенство.
   Выйдя из кондитерской, они снова пошли в ногу по ярко освещенной солнцем Корк-стрит. Скорей бы расстаться! Он нес под мышкой прямоугольный, завернутый в оберточную бумагу пакет, и зонтик теперь уже висел на сгибе локтя.
   – Итак, вы купили картину моего кузена.
   – Купил. И, как мне сказали, купил очень дешево – похоже, что цены на работы вашего родственника растут.
   – Трудно поверить!
   – Нет, правда! Владелица галереи сама сказала мне. Она даже собирается позднее в этом году устроить его ретроспективную выставку.
   Гм! Джун. Они не виделись после того, как она последний раз рассталась с Джоном. Флер ощутила прилив нерадостной гордости оттого, что интуиция посоветовала ей воздержаться от посещения галереи вместе с аргентинцем.
   – Итак, я стал обладателем подлинного Джолиона Форсайта, – сказал Баррантес.
   Всякий раз, как он произносил это имя, Флер чувствовала, что нервы ее напрягаются все больше.
   – Хотя, конечно, – продолжал он, и его улыбка незаметно перешла в странную гримаску, – я никогда не мог бы считать себя ее законным владельцем.
   Они уже подходили к следующему углу. Здесь она должна расстаться с ним. Флер так сосредоточилась на этой цели, что, когда из «Олбани» вышел какой-то человек и, приподняв шляпу, хотел что-то сказать ей, она, не заметив этого, холодно отвернулась. Человек пошел дальше, но, очутившись под прикрытием ближайшего тента, остановился и проводил внимательным взглядом знакомую даму, занятую разговором с незнакомым ему господином.
   – Я надеюсь, снисхождение к моей просьбе не помешает вам быть на месте в назначенное время.
   – Забудьте об этом, однако теперь уж мне придется взять такси.
   Еще несколько секунд, и она уедет. Баррантес уже поднял руку. Вывернувшаяся из Сэвиль-роу машина приближалась к ним; шофер опустил в ней все окна, тщетно пытаясь устроить сквозняк. Аргентинец открыл дверь, подержал ее и осторожно прикрыл после того, как Флер села, ощутив через платье жар нагретой черной кожи. Она наклонилась к шоферу, чтобы сказать, куда ехать, и чуть не коснулась щекой лица аргентинца, пригнувшегося ко второму опущенному окну.
   – Благодарю вас за то, что вы потратили на меня время, и за вашу помощь, – произнесли его губы, находившиеся в шести дюймах от ее собственных. На миг ей показалось, что непрозрачный колпачок, вроде тех, что нахлобучивают иногда на головы отдыхающих ястребов, сдвинулся, открыв его глаза. – Прошу вас, разрешите мне… – спокойно и в то же время настойчиво прибавил он, передавая ей прямоугольный пакет.
   Еще до того, как Флер успела запротестовать, она подставила руку и придержала пакет, чтобы он не упал, тут же ощутив тяжесть переданного подарка. В следующий момент Баррантес подал знак шоферу. Последнее, что она увидела, когда машина, встроившись в поток уличного движения, уносила ее вместе с лежащим у нее на коленях портретом Джона, был аргентинец, склонивший голову в прощальном почтительном поклоне.
   Этот новый образ что-то понявшего Баррантеса продолжал упрямо присутствовать на периферии ее мыслей, пока она переодевалась, чтобы отправиться в ресторан «Монсеньор» на обед с Мессенджерами – с Вивианом и его второй, молоденькой, женой Ноной. Но внимание ее было приковано к пастели, занявшей почетное место на принадлежавшем когда-то ее бабушке Эмили пемброкском столе, на котором было уже расставлено с дюжину семейных портретов. Она сидела спиной к туалетному столику и, не отрываясь, смотрела на портрет, закинув ногу на ногу, обхватив себя руками, погруженная в свои мысли, подобно индийскому священнослужителю, ушедшему в созерцание мандалы. В руке она держала щетку, но, только услышав шаги Майкла, спускавшегося вниз с верхнего этажа, провела первый раз ею по волосам; к тому времени как он, побыв недолго в своей комнате для переодевания, проходил через спальню, можно было подумать, что только этим она и была занята.
   – На западном фронте без перемен! – воскликнул Майкл. – Что может быть лучше фунта отменных карамелек, если требуется заткнуть рот малышкам и их братцам, причем недовольство Финти бесконечно улучшает их вкус.
   – Кит знает, что один кулек он должен увезти в школу.
   – «Поздно! – вскричал страж».
   – Ты портишь его, Майкл.
   – Я? Ты так думаешь? Возможно. Но, наверное, не больше, чем он портит меня. Эй!.. А ведь я знаю этого мальчишку.
   Майкл шагнул прямо к пастели, а у Флер с такой силой перехватило дыхание, что даже в ушах зашумело, и она притворилась, что щетка застряла в запутавшихся волосах. Но это же невозможно! Откуда мог знать его Майкл?
   – Мы ее видели сегодня в галерее, – весело продолжал он, – какое совпадение, что ты решила купить ее.
   – Да, действительно! – Что еще она могла сказать? Только когда же Майкл был там? Глупый вопрос: ясно, что прежде, чем она и аргентинец. – Я проходила мимо, возвращаясь от Эм, – сказала она. Легче всего солгать, не слишком отдаляясь от правды, и потом уж держаться этой лжи.
   – Получилось, что мы с тобой сыграли в «Бокса-и-Кокса» [23 - Название комедии Мортона, где два персонажа, Бокс и Кокс, поочередно занимают одну и ту же комнату.]. – Майкл взял пастель в руки – из-за серебряной рамы она оказалась тяжелее, чем он думал. – Мы с Китом тоже решили навестить маму и по дороге зашли в галерею. Выбор был между двумя разновидностями погружения – в искусство или в водную стихию. Вообще-то наш сын и наследник, наверное, предпочел бы нырнуть в воду.
   Теперь, вторично рассматривая пастель, Майкл понял, что она действительно хороша, много света, экспрессии, и к тому же была в ней, как это говорится, увлеченность, что ли?
   – Гм, Джолион Форсайт хорошее имя для вызова духа на спиритический сеанс.
   Флер продолжала работать щеткой.
   – Он что, один из Старых Форсайтов?
   Даже после девятнадцати лет тесного знакомства с семейной хроникой Форсайтов Флер часто приходилось разъяснять Майклу ее запутанный ход – оплошность, конечно, но человек не столь великодушный мог бы решить, что она умышленно что-то темнит.
   – Нет, – невозмутимо ответила Флер, – он из следующего поколения папиного и Уинифрид.
   – Еще жив?
   – Умер несколько лет тому назад, кажется, так.
   – Кит увидел имя и спросил меня, были ли картины этого художника в коллекции деда? Как ты думаешь, он будет понимать толк в живописи?
   По причинам собственным и не перестававшим тревожить ее, Флер была убеждена, что картина прекрасна, одухотворенна, и, по-прежнему неправильно истолковывая слова мужа, ответила убежденно и совершенно спокойно:
   – Я считаю, что мальчик нарисован довольно мило. Разве нет? Взгляни хотя бы на эту морщинку.
   Развернув пакет, она только на нее и смотрела.
   – Да, суть века Разума им хорошо ухвачена. Собственно, я имел в виду Кита. Он сделал несколько замечаний в галерее, из которых я заключил, что он может увлечься коллекционированием.
   – Что ж, может, пойдет в папу.
   Собственно говоря, к этому выводу как раз и пришел Майкл.
   Сознавая, что она лишь усугубляет обман, Флер прибавила:
   – Мальчик в своей матроске похож на Кита в детстве, тебе не кажется? Когда на него надевали матроску? Поэтому я и обратила внимание на этот портрет.
   Помимо того, что у мальчика в серебряной раме были светлые волосы и глаза, как у их сына, Майкл не находил между ними большого сходства, разве что какое-то отдаленное, семейное, но он был готов поддержать ошибочное суждение пристрастной матери.
   – Ну так кто же кого портит? – сказал он, целуя ее в лоб.
   Он осторожно поставил пастель на стол среди прочих портретов, и при других жизненных обстоятельствах его наивность могла бы вызвать у Флер слезы. Волосы она довела до прямо-таки умопомрачительного блеска!
   Поворачиваясь, чтобы пойти к себе в комнату, Майкл скинул пиджак и осмотрел его: моросивший дождь почти не оставил следов на тонкой шерстяной ткани. И тут же сердито ругнулся под нос – из внутреннего кармана выпал на ковер запечатанный, с марками, конверт. Письмо в газету! Весь день он собирался отправить его и вот, нате вам, принес обратно домой. Вот же растяпа! Но когда он подбирал конверт, ему пришло в голову, как загладить вину. Не так уж это сложно.
   – Пожалуй, я съезжу и проведаю старину Льюиса, – сказал он Флер, садясь на край кровати. – Нанесу ему завтра визит в миссии.
   – Это еще зачем? – спросила Флер – собственные слова резанули ей слух. Ну почему, стоило Майклу выказать беспокойство по поводу кого-то или чего-то, по поводу жизни, наконец, и жесткие слова уже наворачивались на язык. Она попыталась смягчить их.
   – Я хочу сказать – ну что ты еще можешь сделать для него?
   Майкл пожал плечами.
   – Показать, что я не забыл. Угостить его обедом. Сунуть в задний карман пять фунтов. Не так уж много, но, черт возьми, не могу же я просто умыть руки.
   – Нет. Ты не можешь. Ты наделен чувством долга. Готов отдавать себя людям. Чувства, которых я, похоже, начисто лишена.
   – О, Флер, но это же ерунда.
   – Забавно. Эм тоже употребила это слово сегодня.
   По выражению лица Майкла можно было понять, что он ранен в самое сердце и готов порвать всякие отношения со своей матерью за то, что она могла предположить такое.
   – Да это относилось не ко мне. Она жаждет расквартировать в Липпингхолле эвакуированных, но тот район не был предназначен для их размещения. Ты знал об этом? Она заявила, что это ерунда, и собирается поселить у себя десятерых.
   – Еще бы! И еще половину Бетнел-Грина, если ей дать волю.
   – Но ведь это же и есть самоотдача. Желание сделать для людей что-то, что ты не должен делать. А я на это не способна, так ведь?
   – Рискуя прослыть человеком, безнадежно приверженным к принятым в семье оборотам речи, – нежно сказал Майкл, – я повторю еще раз – ерунда!
   Но не всерьез же она? А если всерьез? Тревожный знак, и не первый из тех, что он стал замечать последнее время.
   Флер устало подошла к кушетке, стоявшей под окном, и встала на колени на шелковую полосатую подушку. В сквере зажглись фонари, желтовато-бледный свет упал ей на лицо, и он увидел, что глаза ее странно лишены выражения. Господи Боже! Она это серьезно. Очевидно, он последнее время манкировал своей обязанностью поддерживать в ней бодрость духа.
   – Ты просто не хочешь этого видеть, Майкл, правда?
   – Чего? – Он подошел, сел рядом и взял ее руку. – Что ты сильна, полна жизни и искришься, как бриллиант…
   Флер отдернула руку.
   – И так же тверда?
   – Милая моя, теперь ты не хочешь видеть. – Он побаивался отвечать ей в том же духе. Нужно еще раз попытаться развеселить ее:
   – А как насчет твоих благотворительных дел?
   Флер опустила ресницы и приподняла брови – гримаска, обнаруживавшая ее французское происхождение и говорившая «Делаю то, чего от меня ждут».
   Майкл перешел к теме, в которой чувствовал себя уверенней.
   – А как насчет этого молодого человека… – он указал на пастель головой и потому не заметил, как она вздрогнула, – насчет одиннадцатого баронета? и его сестры? Для них ты делаешь все. Я убеждаюсь в этом ежедневно.
   – Но они же часть меня самой, Майкл. А если я когда-нибудь кого-то любила, то только себя. Наверное, во мне слишком много форсайтского, и другой я быть не могу.
   Майкл быстро оценил разговор и определил, к чему он может привести. Что он мог возразить ей? Разве она проявляла когда-нибудь эти спорные качества? Положа руку на сердце, он не знал, что ответить на это. Но ведь это и не входило в «соглашение», как говорят в Америке. С тех пор как он впервые увидел ее – все в той же маленькой галерее на Корк-стрит, – он пребывал в отчаянии, с ума сходил от желания назвать ее своей. В конце концов она стала его женой. И только. Вот это входило в «соглашение». Флер, очевидно, тоже увидела выход – внезапно она нетерпеливо задернула шторы. Скрывшийся за ними Биг Бен начал отбивать ранний, теперь уже вышедший из моды час обеда.
   Глава закрыта – временно.
   – Динни шлет тебе привет. Она прямо-таки расцвела.
   Глаза ее вновь обрели выражение – надолго ли? – подумал Майкл.
   – Это все воздух Кондафорда, – ответил он. – Черрелам пора начать разливать его по бутылкам. По крайней мере у Юстэйса будет запасная профессия, если избиратели когда-нибудь возьмутся за ум и погонят его.
   Смешить, подбадривать! Что ж, во всяком случае, она улыбнулась.

Глава 10
Уинифрид навещает прошлое

   Утром на следующий день после замечательного ужина у Флер миссис Уинифрид Дарти и сэр Майкл Монт восседали на заднем сиденье принадлежащего Уинифрид небольшого автомобиля – модного ландо с не опущенным, несмотря на жару, верхом, торжественно катившего в направлении, трудно ассоциирующемся с Форсайтами, – в сторону северной окраины Лондона. Уинифрид предпочла бы, чтобы их необычайное путешествие состоялось не в воскресенье, однако для Майкла это был самый удобный день, а согласиться на поездку было с его стороны и вообще-то большой любезностью.
   – Надеюсь, Майкл, я не слишком затруднила вас.
   – Что вы! Отнюдь.
   – Вы понимаете, почему я не могла попросить никого другого – Вэла, или Имоджин, или Флер, – мне не хотелось никого волновать. А они обязательно подумали бы, что за моей просьбой что-то кроется.
   – Разумеется. – Майкл перехватил взгляд Уинифрид и понял, что короткими ответами тут не отделаешься. – Честное слово, тетя Уинифрид, мне посещение этого места пойдет только на пользу. Уверяю вас.
   – Да, это уж конечно. В конце концов, они ведь все собрались там…
   Но тут Уинифрид неожиданно вспомнила, что на деле все обстоит не совсем так. Под словом «они» она подразумевала Старых Форсайтов – необычайно прочное поколение, предшествовавшее ее собственному. Она прекрасно знала, что из тех десяти братьев и сестер только восемь, не расставшись даже в вечности, покоились в том лондонском предместье, куда они с Майклом направлялись сейчас по идеально гладкому шоссе; Старый Джолион – старший из братьев и Сьюзен – младшая из сестер предпочли для упокоения другое место. Сьюзен, вдова Хэймена, который был родом из Уокинга, по необъяснимым причинам остановила свой выбор на кремации, с тем чтобы ее прах был затем развеян неподалеку от этого городка – «на последней крупной станции жизненного пути». Что же касается последнего приюта дяди Джолиона на погосте в Робин-Хилле, неподалеку от того дома… Уинифрид медленно помотала головой, отгоняя мысли.
   – …и там скоро буду и я, – закончила она.
   – Тетя!..
   – Очень мило с вашей стороны, Майкл, но, увы, это так. Мне ведь скоро исполнится восемьдесят один год, я уже очень стара. Конечно, для Форсайтов это не так уж и много – мой отец дожил до девяноста лет, дожил бы до этого возраста и Сомс, если бы не тот ужасный пожар. Я могу и сама дотянуть до этих лет, но, если нет… – Уинифрид даже не попыталась закончить фразу и снова стала с неудовольствием рассматривать дома, мимо которых они проезжали.
   – Понимаю, – сказал Майкл. – То есть это своего рода перестраховка?
   – Совершенно верно. А если у нас будет война, а она будет, я полагаю? – Уинифрид заметила, что племянник дипломатично пожал плечами. – Нет, нет, вы правы, можете ничего не говорить мне. Так вот, что бы ни случилось, я хочу знать, что все будет в порядке.
   – Отец Флер как-то сказал мне, что знает по собственному опыту – возникают лишь те случайности, которые не были предусмотрены.
   Уинифрид хмыкнула в знак согласия:
   – Тут он не ошибался, хотя не думаю, что он стал бы настаивать на своей правоте, знай он обстоятельства своей кончины.
   Последнюю милю они ехали в молчании, но думали об одном и том же. Майклу с его ироническим складом ума всегда казалось величайшей насмешкой судьбы, что такой осторожный во всех отношениях человек, как его покойный тесть, мог пасть жертвой столь странного ее выверта.
   Во время пожара, загадочно начавшегося в картинной галерее его дома в Мейплдерхеме, Сомс Форсайт спас жизнь дочери ценой собственной, вытолкнув Флер из-под падающей картины и приняв на себя всю тяжесть ее. В этом поступке проявилась вся сила духа Сомса, его мужество, способность забыть о себе ради другого – качества, которые он и не подозревал в себе и которые если когда-то и выказал в прошлом, то всего лишь один раз.
   То, что он, сперва раб Красоты, а затем ее жестокий господин, был в конце концов уничтожен Искусством, которому поклонялся всю жизнь, воспринималось Майклом главным образом как некий иронический замысел судьбы, непостижимый для него из-за недостаточного знакомства с форсайтскими летописями. Он знал, однако, что картина, нанесшая смертельный удар, была копией с полотна Гойи, которую Сомс заказал из-за сходства изображенной на ней женщины с Флер. Погибнуть от копии, чтобы спасти оригинал. Страховка, оправдавшая себя, но какой ценой!
   Шофер сбавил ход, остановился и почтительно распахнул заднюю дверцу. Майкл помог Уинифрид выйти.
   – Вот и приехали, – сказала она, выпрямляясь – от этого усилия дал себя почувствовать минутной болью прострел.
   Они приехали на Хайгейтское кладбище, где было погребено Викторианство и его верные поборники Форсайты.
   Майкл прочел надпись над коваными железными воротами:

   «Там восседала Тень, страшащаяся человека и положившая конец нашей светлой дружбе!»

   – Да, Альберту чувства юмора было не занимать.
   – Да уж, – кисло улыбнулась Уинифрид. – Подумать только, что Виктория так никогда и не догадалась, что писал он о другом мужчине.
   Улыбнувшись неожиданной житейской мудрости своей тетки, Майкл предложил ей руку, и они вместе вошли в раскрытые ворота.
   Когда в середине прошлого столетия мистер Гири основал Лондонскую кладбищенскую компанию, он достиг действительно вершины викторианского предпринимательства. Сделать из фактов, свидетельствующих о росте в прошлом веке числа сторонников секуляризации, вывод, что его сограждане охотно воспользуются возможностью за сумму в двести гиней и выше вкусить от своего бессмертия уже при жизни, было гениальным озарением, вполне заслуживавшим состояния, которое оно принесло. Таким образом, Хайгейтское кладбище стало бастионом ценностей крупной буржуазии. Без всякого сомнения, утверждали фамильные склепы из резного гранита, оповещали пухлые херувимы, молились печальные каменные ангелы, без всякого сомнения, всем тем, кто так хорошо представлен здесь в смерти, гарантировано лучшее из того, что может ожидать человека в загробной жизни.
   И тут страховка! А может, бог богатства Мамона был в начале жизни страховым агентом? – подумал Майкл.
   Промозглый холодный туман окутывал все вокруг, даже лучи утреннего солнца не могли пробиться сквозь него, хотя и играли весело на колоннах, статуях и горельефах. Поднимающаяся от земли холодная сырость проникала сквозь кожу ботинок – а может, это был холод смерти, таившийся в ней. Да нет, это просто ветерок, дувший с горы, открытой всем ветрам и не способной сохранять дневное тепло. Майкл повел лопаткой – той, что была дальше от Уинифрид, – стараясь унять дрожь.
   Они подошли к форсайтскому склепу, находившемуся в Ливанском круге. Рядом, как часовой, стоял крепкий одинокий кедр. Редкие облака, похожие на заячьи хвостики, были рассеяны в быстро меняющемся небе. Массивное, прочное сооружение олицетворяло, казалось, саму сущность людей, чье имя носило. По мнению Майкла, больше всего оно было похоже на уже смонтированную стандартную пристройку к клубу для избранных. В некотором смысле так оно и было. К клубу, предъявлявшему своим членам только два требования: вечное членство и вступительный взнос, не подлежащий возврату. Высокое, безобразное, ни на какое другое не похожее, с меньшим, чем на других, количеством завитков и украшений, с одним-единственным каменным венком в самом центре фасада над строго выгравированными словами: «Семейный склеп Джолиона Форсайта. 1850 г.». При виде его Майкл невольно подумал, что должного восхищения перед этой семьей он до сих пор никогда не испытывал. Уважение, которое он чувствовал к своему тестю, должно было распространяться на всех ее членов, на всех предков. Создать такую семью на пустом месте – без высочайшей милости, без пожалованной земли, как это было с его собственной семьей, – только тяжелым трудом и усердием! Флер как-то говорила ему, что ранние Форсайты были мелкими фермерами-арендаторами. Неудивительно, что они, рожденные на земле, были сильны и выносливы. Проделать за два поколения путь от мелкого фермера до джентльмена! Неплохой урожай!
   Майкл почувствовал легкое шевеление сбоку – это Уинифрид вынула руку из-под его локтя. Он понял ее жест и приостановился – последние несколько шагов она прошла одна.
   Она принадлежала к тому классу и к тому времени, когда женщинам полагалось ожидать дома, пока мужчины хоронят близких, и Уинифрид впервые видела семейный склеп. Его простота и внушительность удивили ее и в то же время произвели большое впечатление. Так вот где покоились Старые Форсайты, как их называли еще при жизни. Энн, Джемс, Сьюзен, Роджер, Джулия, Эстер, Николас и «беби» Тимоти – все они были погребены здесь. Схоронила Уинифрид и многих из своего поколения: двоюродные братья и сестры – Джордж и Фрэнси, молодой Роджер, молодой Николас, Юфимия, и ее родные сестры Речел и Сисили – тоже лежали здесь. Ну, а ее любимый брат, который здесь не лежал, а был по собственному желанию похоронен под стволом старой дикой яблони на погосте в Мейплдерхеме. Сомс! Когда-то он считался самым несокрушимым Форсайтом из них всех.
   Протекали минуты, а Уинифрид все стояла, не шевелясь, чувствуя себя одинокой, как никогда в жизни. Никого из них больше нет, все они, персонажи, игравшие очень большую роль в ее жизни, ушли из нее; ушел и ее век – век нарядов и карет, перьев и кружев, танцев, веселья и юности – все это исчезло вместе с ними. Она попыталась вспомнить, когда последний раз все они, живые, собирались вместе. На ее собственной свадьбе? Нет, конечно же, нет. Это было… И тут она вспомнила. На приеме у дяди Джолиона, когда была объявлена помолвка его внучки Джун и молодого архитектора Филипа Босини. Как закружились события после того рокового дня! Он положил начало всему.
   С нее было довольно! Хотя, прежде чем признаться в том, что силы ее уже на исходе, она долго еще могла бы держаться, но… внезапно Уинифрид почувствовала смертельную усталость. Она вернулась к Майклу, и какое-то время они молча ходили по поросшим травой дорожкам, она снова держала племянника под руку, только опираясь на него чуть сильнее, чем прежде.
   – Хотела бы я знать… – сказала она. Они прошли еще несколько шагов, и только тогда она закончила фразу. – Хотела бы я знать, как все сложилось бы, не женись тогда Сомс первый раз.
   Неясное предчувствие еще раньше подсказывало Майклу, что, сопровождая Уинифрид, он становится как бы землепроходцем в прошлое семьи, но даже и на этой священной территории не предвидел каких-то неожиданных откровений. С того самого дня, когда он впервые столкнулся с этой удачливой породой в той маленькой галерее, Майкл чувствовал себя как слепой нищий, проникший в залы форсайтской истории и вынужденный из-за своего увечья жаться к стенам и огибать громоздкие предметы мебели, попадавшиеся ему на пути, сознавая, что в любой момент может споткнуться и растянуться на полу, и, ориентируясь по периметру, постоянно гадать, где же находится невидимый центр. Теперь похоже было, что зрение его может быть частично восстановлено благодаря этому случайно зашедшему разговору. Майкл только один раз прежде слышал о «первом браке». Это случилось, когда Флер снова встретилась со своей большой любовью (он никогда не думал о ее кузене как о любви «первой», поскольку знал, что второй у нее не было), и он попытался узнать правду у единственной из знакомых ему Форсайтов, которая казалась ему искренней. Но Джун, обладавшая, как он полагал, этим качеством, лишь чуть приоткрыла завесу над семейной тайной. Ее искренность не простиралась так далеко, чтобы она могла рассказать о собственной роли во всем случившемся, а без этого рассказ оставался неполным, отвлеченным. Она сказала ему лишь, что отец Флер был когда-то женат на матери Джона, но что брак оказался неудачным.
   – Представить себе только – силой овладеть женщиной, которой ты неприятен! – прибавила Джун со своей обычной резкостью.
   Зная это свойство Джун, совершенно ему самому не присущее, Майкл не воспринял истинного смысла ее слов.
   Она всегда едко отзывалась о не нравившихся ей людях, и поэтому из ее слов он сделал вывод, что отношения тестя и его первой жены чем-то напоминали их собственные с Флер: то есть в их отношениях не всегда присутствовало взаимное влечение.
   Итак, Майкл знал о семейной, тщательно скрываемой тайне Форсайтов; достаточно хорошее представление имел он и о кое-каких подробностях, но о сути дела и – тем более – о страстях, которые разыгрались вокруг него, не имел никакого представления. Может быть, Уинифрид просветит его?
   Построив свой вопрос так, как будто все это давно ему известно и мало интересно, – прием, которому он научился в парламенте, – Майкл спросил:
   – Это произошло задолго до того, как он женился на матери Флер?
   Как и надеялся племянник, Уинифрид не поняла, что кроется за этим вопросом, и ответила так, как ответила бы человеку, который умудрился каким-то образом пропустить главу, читая роман.
   – Господи, ну конечно же! Они ведь были женаты семнадцать лет.
   Майкл вдруг ощутил легкое болезненное покалывание в затылке. Он понимал, что наконец-то движется туда, где ему вот-вот что-то может открыться, и внезапно ему стало страшно покидать привычные, так надолго затянувшиеся сумерки неведения. Семнадцать лет! Неудивительно, что все это зашло так далеко! Они с Флер были женаты всего лишь на два года дольше. Но сравнение тут неуместно – они были довольны. То есть он был доволен – а она?..
   – Вообще-то прожили они вместе не больше трех лет… – продолжала Уинифрид, – или, может, четырех? Видите ли, Ирэн ушла от него. Но Сомс с этим не смирился. И очень долго думал, что сможет вернуть ее.
   «Что отец, что дочь», – мелькнуло у Майкла в голове. Беспокоясь, как бы рыба не сорвалась с крючка, он осторожно держал леску на плаву.
   – Они что, характерами не сошлись?
   – Вы хотите сказать – ей так и не удалось совладать с моим братом?
   Майкл только собрался возразить, что в его вопросе не крылось никакой задней мысли, но Уинифрид успокаивающе похлопала его по руке.
   – Ладно, ладно. Я прекрасно знаю, какой у Сомса был трудный характер. Сомневаюсь, что я сказала бы это, пока он был жив, но… что уж там. Моя мать любила моего отца, но это не мешало ему по временам быть сущей Божьей карой. А Сомс во многом был похож на отца.
   – А может, она – я хочу сказать, Ирэн, – он затруднился, произнося имя, которое до этого дня слышал только из уст Джун, – может, она просто не умела проявлять свою любовь? – И, вспомнив свой разговор с Флер, прибавил: – Не все на это способны.
   – О, – сказала хмуро Уинифрид, приостановившись. – Если бы так. Бедный Сомс! Мне кажется, для него худшее во всей этой истории было то, что, выйдя замуж второй раз, она оказалась на удивление любящей женой. Так что, понимаете…
   Пессимизм Майкла опередил его мысль – интересно, стала бы любящей женой Флер, если бы?..
   – Но, как видите, все обернулось к лучшему. – Еще теплящиеся в ее душе остатки материнских чувств вызвали у Уинифрид желание утешить, хотя порыв был не вполне осознан, недостаточно силен и, к сожалению, не достиг своей цели. – В конце концов Сомс встретил Аннет.
   – И тогда родились Джон и Флер, – тихо сказал Майкл. В сущности, он обращался к себе самому, мысли его находились за сотни ярдов отсюда. И тихонько прибавил: «И в роковом объятии тех двух врагов…» Женщина, которую по-настоящему любил ее отец, стала матерью человека, которого по-настоящему любила Флер! Бедные, не под той звездой родившиеся любовники. В ушах у него до сих пор звучал печальный голос Флер, попросившей его как-то вечером, еще до того, как они поженились, до того, как он решил, что никакого шанса у него нет:
   – Вернитесь, когда станет ясно, что желание мое не исполнится.
   Он давным-давно выяснил, что это было за желание – получить разрешение любить и быть любимой ее кузеном Джоном. Позднее от Джун он узнал последнюю недостающую деталь. Причину, почему ей было отказано в этой любви. Теперь он знал всю историю – во всяком случае, так ему казалось. И в истории этой не было… не было ничего смешного.
   – Да, – твердо сказала Уинифрид. – Брак этот положил начало… всему. – Она хотела было сказать «семейной вражде», но передумала. Не в ее характере было произносить громкие слова там, где можно было обойтись спокойными.
   Уинифрид продолжала рассказ, Майкл сосредоточил все свое внимание.
   – Сначала все мы порадовались за Сомса. Я считала, что Ирэн тонкая натура с артистическими «наклонностями». И уж он делал для нее все, стремился удовлетворить каждое ее желание, но впечатление было, что у нее нет никаких желаний. – Тут Уинифрид сделала гримаску, поджав рот и опустив книзу уголки губ, отчего все припудренные морщинки на ее лице пришли в движение, придав ему особую выразительность. Самый факт отсутствия желаний был для нее, убежденной сторонницы форсайтского мировоззрения, сестры Сомса, аргументом для обвинения в «артистизме». – Он даже выстроил для нее прекрасный загородный дом, хотел попытаться начать все сначала.
   – Но это не помогло? – предположил Майкл.
   – Нет! Ирэн изменила ему с архитектором.
   Оценивая воздействие страстей на человеческую натуру, Уинифрид невольно обнаружила полное отсутствие таковых в себе самой. Напрасна была надежда, что именно она сможет оживить забытые страницы семейной хроники.
   Упоминание о доме мало заинтересовало Майкла – еще одна область семейных отношений, доселе неведомая ему. Его нисколько не удивило, что Сомс пытался скрепить распадающийся брак, подперев одну основу права другой, а именно собственностью. Считая так, Майкл был ближе к истинной сути дела, чем думал.
   Сомс, этот архитипичный Форсайт, не считал, что, основываясь на имеющихся в его распоряжении фактах (как они трактовались в 1887 году), следует рассматривать брак и собственность как основы права, хотя, конечно же, таковыми они были; вернее, он полагал, что и жена, и дом были его собственностью, и, исходя из этой предпосылки, законной и верной, и решил действовать тогда, много лет назад. И для тени Сомса Форсайта могло быть небольшим утешением, что среди тех, кто сейчас, пятьдесят лет спустя, находился на Хайгейтском кладбище, только один человек – и тот уже покинувший этот мир – знал точно, к каким крайним мерам ему пришлось прибегнуть.
   Однако Уинифрид еще не совсем закончила свой рассказ.
   – Сомс был так очарован ее красотой, что, казалось, вовсе не замечал, что творится вокруг, а если и замечал, то его это не беспокоило. Она действительно была хороша. И сейчас еще хороша, насколько я знаю, хотя мы почти однолетки.
   В голосе Уинифрид прозвучала легкая обида, как будто бы возраст, обычно стирающий различия между людьми, должен был бы устранить вообще всякую разницу между ней самой и ее бывшей невесткой.
   И, ставя последнюю точку на своем объяснении, она сказала:
   – Нет, этот брак с самого начала не обещал ничего хорошего. Ирэн была слишком чувствительна, слишком артистична для Сомса – для всех нас, если уж на то пошло. Но, конечно, с кузеном Джолионом все обстояло иначе – он ведь был художником. Членом Академии художеств. Вы знали это?
   Нет, этого Майкл раньше не знал, а теперь его мысли, настороженные бесконечным переплетением вещей и событий, устремились дальше. «Джолион Форсайт. Член Королевской Академии художеств». Изображенный на ней мальчик – вне всякого сомнения, Джон, а Флер поставила портрет у себя в комнате.
//-- * * * --//
   Вернувшись на Грин-стрит, Майкл сперва вежливо отклонил предложение тетки остаться к завтраку, а затем и предложение воспользоваться ее автомобилем. Пройтись пешком до Саут-сквер будет только приятно, сказал он. Он не сказал, однако, что любезность, оказать которую он не задумываясь согласился, на деле обошлась ему дорого и что, как он надеется, прогулка в одиночестве поможет ему осмыслить и усвоить только что узнанные подробности. Если бы это случалось чаще, он, наверное, заметил бы, что подобное чувство возникало у него всякий раз после того, как он узнавал что-то новое о форсайтском прошлом.
   Возвращаясь от Уинифрид, Майкл непроизвольно провел рукой по пиджаку, словно тревожившая его боль находилась в желудке, а вовсе не в сердце. Под рукой нащупался какой-то плоский четырехугольный предмет. Письмо! Он вынул конверт из кармана – наклеенная на него коричневая марка стоимостью в полтора пенса франкировала его вину – и опустил письмо в почтовый ящик на углу. Теперь при удаче попадет в номер во вторник. Бедный Льюис! Бедные влюбленные! Бедные все!
   Перед отходом Майкл поцеловал Уинифрид в щеку, она проводила его взглядом. До чего же приятный человек, и какое стабилизирующее влияние он оказывает на Флер!
   Усаживаясь за одинокий завтрак – во время которого ей вполне мог вспомниться вчерашний гость, – Уинифрид Дарти призналась себе, что после предпринятой экспедиции неожиданно чувствует себя очень освеженной, – то, что она переложила большую часть собственных забот на чужие плечи, прошло для нее совершенно незамеченным. По ее ощущению можно было подумать, что она побывала на курорте, а не на кладбище. Она попросила принести утреннюю почту, чтобы просмотреть ее за завтраком, и ощутила приятную теплоту (отнюдь не от тарелки холодного огуречного супа) при виде лежащих поверх писем трех визитных карточек. Увы, ни на одной не стояло имени очаровательного аргентинца; но нельзя же ожидать, что он так скоро снова посетит ее. Одна карточка была от Летти Мак-Эндер, которая извещала, что она снова в городе и проведет здесь «сезон», вторая от Грейс – младшей дочери молодого Роджера, которая не очень-то вежливо вычеркнула на ней карандашом имена своих сестер, давая понять, что приходила одна, и третья от преподобного Джона Хзймена. Этот молодой человек был достаточно дерзок, но и очень забавен. Ну что ж, очень жаль, что все они ее не застали, но то, что сама она нанесла визит Старым Форсайтам, было ей приятно. Она действительно чувствовала прилив бодрости. Просто замечательно, даже морской воздух не подействовал бы на нее столь бодряще. Вскрывая письма, Уинифрид невольно улыбнулась. Все три карточки были оставлены утром. Только подумать, что сказала бы тетя Энн, узнав об этом.
//-- * * * --//
   Чтобы опровергнуть превалирующее заблуждение, что Форсайт, очутившись за пределами Лондона, уподобляется рыбе, вытащенной из воды, исследователям форсайтизма следует обратить внимание на то, что в разных уголках страны, где условия наиболее благоприятны, встречаются целые вкрапления их. Так, например, на южном побережье. Не то чтобы все они были Форсайты по фамилии, конечно, нет, но, поскольку все они были теснейшим образом связаны с национальным капиталом и своими вложениями в него, в широком смысле слова их можно считать Форсайтами – представителями той осторожной живучей породы, которые, свив гнездо и выведя птенцов в городских джунглях, мигрируют уже в уменьшенном семейном составе в районы с более мягким климатом, у теплого моря, где за свои деньги, помимо законных пяти процентов, они могут получать сколько угодно свежего воздуха. Не будет преувеличением сказать, что побережье между Истборном и островом Хейлинг в настоящее время буквально кишит Форсайтами.
   Вот по этой причине мисс Элси Смизер, прежде проживавшая на Грин-стрит, а еще раньше в «Коттедже» Тимоти на Бэйсуотер-роуд, с радостью обосновалась именно там, когда пришла пора заканчивать полезную деятельность.
   Сидя в крошечном эркере с освинцованными рамами – до чего же мило они выглядят! – Смизер следила за тем, как медленно угасает свет за горизонтом. Закаты здесь замечательные – какое счастье, что она может наблюдать их! С тех пор, как семь лет тому назад она удалилась на покой и купила себе на побережье этот крошечный maisonnette [24 - Домик (фр.).] на участке «Вязы» (странное название – на всем участке ни одного вяза, только полоска излишне подстриженной живой изгороди и еще кусты шиповника позади дома), Смизер никогда не уставала восхищаться цветами, в которые солнце окрашивало воду, – отраженное великолепие этих красок она молча созерцала из своего эркера, не прямо, но «почти что» выходившего на море.
   День прошел быстро – для разнообразия это было даже приятно, – хотя ей было стыдно, что она так и не выбралась в церковь, но, по правде говоря, она с самого утра чувствовала себя неважно. Не то что плохо, просто неважно. Как будто выпила лишнего, так она назвала бы свое состояние, вроде как когда она со старой Джейн, кухаркой мистера Тимоти, выпивали на Рождество по рюмке хереса! Странно, почему это вдруг так потемнело – это в июне-то, может, гроза подходит? Нигде грозы так не неистовствуют, как на побережье. Невольно начинаешь бояться, как бы трубу не сломало; а бывает, что они и ломаются. И похолодало как-то, наверное, дождь будет. Она натянула на плечи свой лучший шотландский плед – прощальный подарок мисс Уинифрид, когда Смизер уходила на покой, – купленный не где-нибудь, а у «Эспри»! Она получше завернется в него и приляжет вздремнуть – совсем ненадолго, до ужина, а за это время, может, и гроза пройдет. До чего же темно!
   Она заснула, и ей приснился сон – ясный, подробный и волнующий. Один за другим перед ней проходили Форсайты – такие, какими она знала их когда-то, и каждый исполнял специально для нее немую сценку из прошлого. Она видела свой первый день в огромном доме на Бэйсуотер-роуд, когда мисс Энн начала обучать ее обязанностям горничной. Каждое утро в течение почти двадцати лет она помогала старой даме совершать свой утренний туалет и прочие интимные дела, назвать которые она постеснялась бы даже сейчас. У мисс Энн было чувство собственного достоинства, и, щадя его, Смизер в определенные моменты всегда поворачивалась к госпоже спиной – например, когда та пристраивала на голове накладные букли.
   Большой дом на Бэйсуотер-роуд – интересно, кому принадлежит он теперь? Нехорошо, что он больше не принадлежит семье, но что поделаешь – молодые люди хотят иметь новые, собственные дома. Это естественно. Смизер казалось, что она видит одновременно все, что когда-либо происходило там. Словно предрождественский календарь, в котором растворены все окошки. Торжественный прием, когда ей впервые разрешили подавать чай, – мистеру Тимоти исполнилось тогда пятьдесят. А потом она вспомнила, как им всем сообщили, что умерла супруга мистера Джолиона. Как опечалился старый господин, когда, вернувшись домой, узнал о случившемся, ведь это произошло совсем скоро после той истории с мистером молодым Джолионом, когда он сбежал из дома с гувернанткой. Не выдержало всего этого сердце мисс Энн, это уж точно. Ведь он был старшим из всех внуков и, конечно, ее любимцем. Глава следующего поколения, так сказать. Мисс Энн считала, что за ним будущее. Смизер сама себе удивилась, произнося мысленно эти слова. «За ним будущее». Да, так оно и было. Но мистер Сомс очень скоро занял освободившееся место в сердце старой госпожи. Вот уж действительно ответственный и достойный господин был – и какой ужасный конец! Мисс Уинифрид – то есть миссис Дарти – очень недоставало брата все эти годы. Так хорошо с ее стороны было, что после смерти старой Джейн – когда это было, в двадцать втором или двадцать третьем? – она снова взяла Смизер в услужение. Сейчас на Грин-стрит работает горничной Миллер. Она ее хорошо выучила… внимательная девушка, шустрая, но надежная.
   Тут сон Смизер снова перешел в полусон-полуявь. Воспоминание о миссис Дарти навело ее на мысль о собственном завещании. Большим утешением было знать, что оно находится у мистера молодого Роджера, «очень молодого», точнее сказать, – и что теперь все в порядке. Недоразумение с «одним пунктом» много лет мучило ее… Приятно сознавать, что все, что она заработала у них, к ним и вернется.
   Смизер приоткрыла старые глаза и разочарованно осмотрелась. Гроза, должно быть, еще не разразилась, на дворе было темнее прежнего. Ой… внезапно предчувствие чего-то дурного охватило ее, может, она проспала время ужина и сейчас уже ночь. Никогда не знаешь, сколько может продлиться хороший, крепкий сон. Старый мистер Тимоти всегда приходил в дурное расположение духа, проспав слишком долго, а умер он, когда ему перевалило за сто. Смизер дотянулась дрожащей рукой до шнура настольной лампы, стоявшей справа. Бледно-желтый луч осветил циферблат часов, стоявших на каминной доске. Ну конечно! Уже девять часов, неудивительно, что так темно. Но до чего же холодно, надо бы развести огонь. Сколько же времени она проспала? Вот беда какая, что бы сказала, узнав об этом, мисс Энн.
   – Смизер, девушка вы старательная, ничего не скажешь, но до чего же копуша! Вас разве что за смертью посылать.
   Смизер начала подыматься из кресла – корсет на ней при этом отчаянно скрипел, но встать так и не смогла. Ну и ну, наверное, она спала в неудачной позе – такое странное ощущение во всей левой половине тела, будто она онемела, и в то же время колотье какое-то. Отлежала себе бок и руку, догадалась она, как раз когда надо бы зажечь свет и развести огонь. Ну да ничего, смотритель должен зайти с минуты на минуту. Он не откажется растереть ей запястья, если она попросит, а это всегда оказывает хорошее действие. Мистер Фэрлоу – славный человек, всегда рад помочь, хотя кое-что в нем ей не нравилось, зачем он постоянно говорит, что в этом году непременно начнется война? Хоть он и ветеран, но тем не менее… Смизер не любила спорить, но в душе была твердо уверена, что при ее жизни никакой войны не будет. Мистер Чемберлен такой милый, никогда этого не допустит. Отец его тоже был очень порядочный человек Ее потянуло зевнуть. Может, подремать еще немного до прихода смотрителя? Вот только холодно очень!
   Когда стоявшие на каминной доске часы пробили четверть часа, Смизер – без сомнения, самая преданная из всех форсайтовских слуг, гордо и счастливо отдавшая услужению им шестьдесят лет жизни от девичества до старости, снова задремала и так, в полудреме, отбыла из своего эркера в «Вязах» и совершила последнюю переправу через невидимые, но вполне доступные воображению воды. Точное время ее ухода из жизни в этот безоблачный июньский день пришлось, были бы уши это услышать, на последний удар часов, отбивавших три четверти двенадцатого.
   А в девять часов вечера того же дня (старые глаза Смизер спутали перед тем часовую и минутную стрелки, так же как ошиблась она, приняв померкший в слабеющих глазах свет за вечерние сумерки) смотритель этого крошечного поселения для стариков, расположенного на небольшом участке, «почти» на самом побережье, отворил заднюю дверь и произнес привычное: «Приветствую вас!».
   Не услышав в ответ столь же привычного «А, это вы, мистер Фэрлоу!» (в большинстве случаев он был ее единственным за день посетителем), он осторожно, как и подобает старому солдату, прошел в ее маленькую гостиную.
   Он нашел ее сидящей в старом кресле с высокой спинкой, уютно укутанной в красный шотландский плед, голова немного набок, глаза закрыты. Кто другой мог бы подумать, что она просто уснула, – кто другой, но только не Альберт Фэрлоу. Старый солдат, он не раз видел все это раньше, и даже при свете лампочки с низким напряжением сразу распознал все признаки. Дело даже не в том, что она была бледна, – старые люди и на побережье часто не блещут яркостью красок. Насторожила его и не ее неподвижность: ведь он знал, что старики во сне (самому ему немного не хватало до шестидесяти) дышат иногда почти незаметно. Нет, это было нечто совсем другое: что-то, что он впервые увидел в Ипре, когда его лучший друг получил как-то на рассвете пулю в спину; ну и конечно, за время этой последней работы он тоже кое-чего насмотрелся. Нет, Альберт Фэрлоу по опыту знал, что никогда у спящих людей не бывает такого спокойного выражения лица, как у мертвых.

Глава 11
Майкл наносит визит

   После длительной поездки в удобном теткином автомобиле аристократу, владевшему феодальными землями и не лишенному сознательности, не требовалось менять внутренних скоростей, чтобы запрыгнуть в двухэтажный автобус на Пиккадилли-серкес и, демократично заняв место на залитом солнцем верхнем этаже, ехать в отдаленный район Хакни. Кстати сказать, было что-то умиротворяющее в натужном пыхтении автобуса на протяжении всего длинного петляющего маршрута с неторопливыми остановками и отправлениями, с дружелюбной толкотней в проходе пассажиров, заслышавших звонок, и непрестанной трескотней кондуктора, так что все заботы и тревоги Майкла, как личного так и делового свойства, временно отошли на задний план.
   – Наверху есть свободные места! Осторожно, бабушка! Эй, малыш, а полпенни-то у тебя есть? Держись крепче! – то и дело вскрикивал кондуктор.
   Динь-динь!
   Ко времени второй остановки на Каледония-роуд Майкл решил, что поездка по Лондону в автобусе в воскресенье после обеда – это нечто совершенно особенное. И к тому же можно не сомневаться, что на много миль вокруг не найдется ни одного Форсайта.
   На соседнем сиденье кто-то оставил газету – еженедельник. Газета оказалась развернутой на странице, одна половина которой была отведена новостям – очевидно, в противовес сплетням, рецептам, советам хозяйкам и конкурсам, – вторую же занимала политическая карикатура.
   «Трое погибли при взрыве газа», «Собака вытащила мальчика из канала», «Угроза менингита в одном из лондонских районов». При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не тот район, куда он едет, и не тот, из которого выехал, а совсем другой, дальше на восток. «Летние температуры растут»… и так далее. Ерунда, а не новости, и новости о ерунде! Майкл скользнул взглядом по карикатуре, потом присмотрелся внимательнее – ничего не скажешь, здорово сделано; художник изобразил премьер-министра и немецкого канцлера в виде боксеров на ринге. Судья поднял кверху руку маленького австрийца – тот в позе победителя стоял в самом центре рисунка, одетый в шорты и форменную фуражку, тогда как озабоченный тренер – с лицом министра иностранных дел – обмахивал Мюнхенским соглашением обвисшего на канате Чемберлена. Подпись под рисунком гласила: «Чемберлен на канатах». «Именно там он и находится, – подумал Майкл. – И мы все вместе с ним!» Но вот портить настроение своим спутникам он не даст. Ни к чему это, решил Майкл, складывая забытый экземпляр «Санди блэкгард» и осторожно сбрасывая его на пол.
   Слезая с автобуса на улице, похожей на все главные улицы предместий, Майкл сообразил, что не знает точного адреса. Он уже хотел остановить кого-нибудь из приветливых местных жителей и спросить, куда ему идти, приложив, если нужно, к вопросу монетку, но в этот момент увидел столь нужный ему указатель. Его обогнал чудовищно неуместный на этой пыльной, без всяких признаков растительности, улице, на которую с двух сторон глядели немытые окна, некто в безукоризненном черном цилиндре, из-под полей которого выглядывало почти девически нежное лицо, безошибочно выражавшее высокомерие. Лицо подпирал крахмальный воротничок слепящей белизны, а ниже был жилет ярко-лилового цвета. Сзади ансамбль дополняли великолепно отглаженные фалды. В общем, это было зрелище, которое вряд ли можно увидеть где-то еще в цивилизованном мире. Выпускник Итона в полном параде, идущий выполнять назначенное на этот семестр доброе дело. «Ибо филантропу можно сто грехов простить, – вспомнилось Майклу. – А как же… и ему и мне, нам обоим!» Он повернулся на каблуках и пошел следом за юношей на некотором от него расстоянии, признав с сожалением, что при всех своих социалистических устремлениях по-прежнему нуждается в том, чтобы путь ему указал кто-то из «своих».
   Войдя в миссию, Майкл не увидел Льюиса, но двойники его – в одиночку или собравшись кучками – были рассеяны по всему залу, все одетые в разной степени поношенности форменную одежду людей, выброшенных за борт жизни.
   Еще какие-то люди – новобранцы, а также, без сомнения, некоторое количество добровольцев – просочились внутрь вслед за Майклом. В зале пахло варящимся супом; этот запах, перебивавший более устоявшиеся запахи: немытых тел, дешевого табака и даже слабого раствора карболки, подтверждал, что приехал Майкл как раз вовремя, чтобы застать прототип.
   – Вы не знаете случаем человека по фамилии Льюис? – спросил Майкл у сидевшего поблизости на одном из шатких венских стульев, однако тот при первой же попытке ответить зашелся в кашле, щеки его побагровели и надулись над прокуренными усами, сухожилия на шее натянулись, грудь судорожно вздымалась и опускалась, и за все это время ни одного звука он так и не издал.
   Чтобы уберечь легкие человека от перенапряжения и стул от ненужной перегрузки, Майкл прибавил:
   – Он бывший солдат.
   – А мы все, господин хороший, по-вашему, кто? – вымолвил человек наконец, задыхаясь, и стал вытирать тыльной стороной дрожащей руки слюну с подбородка. А затем указал рукой на дальний конец комнаты, не потревожив при этом невероятной длины пепел своей самокрутки.
   В углу, куда падал свет высоких окон, на каком-то подобии эстрады сидел Льюис; он читал, подпирая жилистой рукой голову. Подходя, Майкл прочитал название книги – это было дешевое библиотечное издание «Воздавая должное Каталонии».
   – Ну как Оруэлл? Хорошо пишет?
   Льюис вскинул на него затравленный взгляд и засуетился, вставая. Он хотел вытянуться перед Майклом во фронт, но тот остановил его:
   – Не надо! Я и так найду себе место. – Он подтянул брюки и опустился на соседний стул. – Что ты о нем думаешь?
   Льюис загнул верхний уголок страницы и, прежде чем захлопнуть книгу, решительно провел по нему черным ногтем.
   – Во многом он прав, сэр, этого у него не отнимешь. Только вот, как я понимаю, он больше ни во что не верит.
   – Наверное, Испания вышибла из него остатки веры. А из тебя нет?
   – И вовсе нет! – горячо воскликнул Льюис. – Вы уж меня извините, капитан, но я отвечу – нет! Там мы проиграли сражение, но никак не войну.
   Он сунул руку под стул, вытащил старую брезентовую сумку и засунул книжку в наружный карман. Затем, словно что-то надумав, Льюис, с улыбкой поглядывая на потрепанные остатки прежней гордости, показал рюкзак Майклу. Брезент, как и его владелец, истрепался и обесцветился под жарким солнцем испанских дней и холодом страшных испанских ночей; и тем не менее не узнать его было нельзя – армейский вещевой мешок британского солдата!
   – Сложите-ка в него свои заботы, а, капитан Монт?
   Майкл улыбнулся в ответ лучшей своей улыбкой, призванной вселять бодрость:
   – Было время, пытались.
   – У меня тут есть одна штучка, капитан, которую вы вряд ли где еще увидите. Вроде как сувенир с войны.
   Льюис откинул клапан мешка и достал какой-то предмет, завернутый в обрывок мешковины. Он положил предмет на ладонь одной руки, а другой стал стягивать с него обертку – ну прямо старый пират, демонстрирующий свое сокровище.
   Майкл уставился на ладонь Льюиса с таким видом, будто ожидал увидеть там будущее. В некотором смысле, подумал он, так оно и было. Не успел Льюис развернуть обертку до конца, а Майкл уже увидел, что под ней скрывается, – на мозолистой ладони лежал небольшой немецкий револьвер, маузер. И тут же из складок тряпицы вывалились три цилиндрических предмета и с металлическим стуком упали на голые доски. Майкл вздрогнул. Льюис весело посмотрел на него и подобрал рассыпавшиеся патроны.
   – Не беспокойтесь, сэр! Оружие и патроны в казармах всегда содержатся порознь.
   – Рад слышать это, – сказал Майкл, быстро беря себя в руки. – Но надо ли, я хочу сказать, надо ли тебе здесь?..
   – Видите ли, сэр… – Льюис посмотрел на него, как часто бывало во Франции, когда Майкл добивался от него, откуда взялись крутое яйцо или чистый воротничок. – Что-то не больно вы мне доверяете, как я посмотрю.
   Он отстегнул защелку предохранителя и повернул револьвер рукояткой вверх Майклу на обозрение.
   – Видите?
   Майкл осторожно заглянул в ствол револьвера и увидел улыбающееся лицо Льюиса с другой стороны.
   – Никакой опасности не представляет, сэр! Видите – пружинки от курка нету. Немец, наверное, пустил себе пулю в лоб, когда дошел до ручки. – Льюис рассмеялся жестко и сдавленно. – Вроде как я сейчас. Никогда не было денег, чтобы починить его как следует. Вообще-то обидно, отличная вещица. Люди говорят – музейная.
   Майкл подумал, что револьвер у него выглядит как новенький. Чем же он столь дорог Льюису, если тот так бережно хранит его? Может, видит в нем оселок, на котором можно проверить действительность, никогда еще не подводившую его? Какой страшный завет нашему времени! Льюис начал полировать револьвер ветошкой, сразу войдя в нужный ритм. Движение, казалось, настроило его на созерцательный лад. Оба они, не отводя глаз, смотрели на револьвер.
   – Я так полагаю, до конца лета начнется, а, капитан Монт?
   Майкл, второй раз сегодня повторив парламентский жест, пожал плечами.
   – Боюсь, люди начинают терять надежду на то, что без нее обойдется.
   – Да, теперь уж никуда не денешься, верно? Не надо было уступать с Судетами, чехов предавать.
   Майкл подумал, что, может, он прав. Когда в прошлом году Чемберлен, прочитав записку лорда Галифакса, переданную ему сэром Джоном Саймоном, объявил парламенту, что поедет в Мюнхен на встречу с Гитлером, член парламента от Мид-Бэкса вместе с друзьями-парламентариями стали бросать в воздух лежащие перед ними повестки дня. И даже вдовствующая королева Мэри, сидевшая на галерее для высоких гостей, милостиво улыбалась. Облегчение, испытываемое при избавлении от непосредственной опасности, как правило, не позволяет рассуждать здраво – иначе как могли бы здравомыслящие люди согласиться с расчленением страны, которую сами признали суверенной? А когда Чемберлен вернулся с клочком бумаги, как Моисей с горы Синай, Майклу так хотелось верить.
   Несколько секунд оба сидели молча, и каждый хорошо понимал, что думает другой; наконец Льюис снова заговорил.
   – Нет… нужно было решаться на это еще в прошлом году, – сказал он, словно в ответ на мысли Майкла, соглашаясь с ними. Он потянул носом воздух, как сторожевой пес перед рассветом. – Не скажу, что буду против, когда она начнется. Пожалуй, только в солдатах я себя человеком и чувствовал. Хорошо бы в этот раз посмотреть, как их погонят; эти чернорубашечники разгромили нас в Испании, но в другой раз это им не удастся. Нет, черт подери! Теперь русские их вовремя остановят. Вот увидите, сэр!
   Майкл, который знал, что переговоры с русскими далеки от завершения, вряд ли мог быть столь же оптимистичным, хотя готов был разделить мнение Ллойд Джорджа, что, если русские пойдут на уступки, вероятность войны снизится до одного к десяти. Может, старый солдат и прав – как-никак то, что он говорит об Испании, – это сведения из первых рук. Но Льюис говорил слишком горячо, не как человек, действительно в чем-то уверенный. В его убежденности проглядывала некоторая лихорадочность. Все время разговора он не переставал полировать ветошкой свой револьвер, пока тот не заблестел почти ослепительно.
   – Как здесь кормят? – спросил Майкл.
   – Неплохо, сэр. Главным образом супом, однако грех жаловаться.
   – Ты не знаешь поблизости хорошей закусочной? Я хотел бы зайти.
   – На следующем углу есть. «Корабль надежды» называется.
   – Ну конечно! Самое подходящее для него место. Сходим со мной? Угощаю!
   – Вы добрый человек, капитан Монт, – ответил Льюис, произнеся именно те слова, которые так не хотелось услышать от него Майклу. Он повторил про себя: «Очень добрый».
//-- * * * --//
   За час лучшие блюда, предложенные владельцем этого заведения, были съедены двумя посетителями, правда, порции, съеденные одним из них, значительно превышали порции другого. Выбрав момент, Майкл вынул из кармана бумажник и достал из него карточку. Он протянул ее Льюису.
   – Спрячь ее где-нибудь, – сказал он. – Но обещай мне, что, если в ближайшие недели в твоей жизни не наметится поворот к лучшему, ты мне позвонишь.
   Майкл мало представлял себе, что он сделает, если звонок действительно раздастся, и ему понадобилась вся его парламентская выучка, чтобы не дать сомнению отразиться на своем лице.
   Льюис взял карточку и, робко поморгав, кивнул. Было видно, что он тронут.
   Помедлив из приличия секунду-другую, Майкл снова вынул бумажник и достал из него пять фунтов. При виде сложенной белой банкноты Льюис слегка отшатнулся.
   – Позволь мне? – осторожно попросил Майкл. – Ты не раз спасал мне жизнь, и это хоть немного облегчит мне совесть.
   – А вот это уж зря, капитан Монт! – Льюис взъерошился, как бойцовый петух перед боем. – Вы исполняли свой долг, равно как и я, – совесть тут ни при чем. Если вы добились успеха впоследствии, что ж, в добрый час, сэр! Виноват строй, а вовсе не вы.
   Для Майкла с его повышенной чувствительностью в области социальных прав такое освобождение от ответственности пришлось как удар по голове; рука, в которой он держал деньги, упала плашмя на стол. Спустя несколько секунд он провел свободной рукой по усам и тут же нахмурился. Вздохнул, глядя на деньги, сознавая, что больше ему сказать нечего. Постепенно хмурость перешла в какую-то угрюмую серьезность. Майкл долго смотрел на Льюиса и наконец сказал просто:
   – Прошу тебя!
   Льюис воспринял просьбу как то, чем она, собственно, и была – приказанием.
   – Ну, если вы настаиваете, сэр.
   Он взял у Майкла пять фунтов, осторожно перегнул банкноту еще раз и засунул ее вместе с карточкой во внутренний карман пиджака. Потом вытащил руку и хлопнул раз по карману, словно давая понять, что вся эта операция была джентльменским соглашением между ними.
   – Я потрачу их на что-нибудь действительно необходимое. Можете быть уверены.

Глава 12
Смерть в семье

   – А вот и я!
   – Тебя напечатали?
   – Еще бы – на центральных полосах, все как полагается. Даже уилфридовские стихи идут курсивом.
   Флер доела яичницу без всякого удовольствия – новая кухарка повадилась все пересаливать, – и сейчас, начиная день, она мысленно отметила, что вечером надо будет обязательно сказать ей об этом. Сделать замечание сразу же мешали намеченные на утро дела. Она поднесла к губам чашку.
   – Прочитай мне.
   Майкл расправил газетный лист и, пока она медленно пила свой кофе, стал читать.
   «От Сэра Майкла Монта, Баронета, члена парламента от Мид-Бэкса» – до чего же они обожают всякие титулы.
   Майкл вводил в свою речь ту искусно отмеренную долю иронии и серьезности, которая помогала ему оставаться в здравом уме после стольких лет занятия политикой.

   «Сэр,
   Недавно мне довелось встретиться с человеком, знакомым мне со времен войны, служившим во Франции под моим началом. Сказать, что эта встреча доставила мне удовольствие, нельзя, так как я натолкнулся на него в тот момент, когда он просил на улице милостыню. Сначала он не хотел поведать мне, что с ним произошло, – на удивление, этот человек еще сохранил остатки гордости, – однако, добившись от него в конце концов рассказа, я почувствовал себя обязанным взяться за перо, хотя чего я надеюсь достигнуть этим, кроме как зафиксировать узнанное на бумаге, судить не берусь».

   – Напыщенный осел! – заметил Майкл, прервав чтение.

   «Этот человек самоотверженно подвергал свою жизнь смертельной опасности ради других не один раз – это могут с полным правом утверждать, говоря о себе, многие представители нашего поколения, – но дважды, поскольку только недавно вернулся из Испании, где сражался, без сомнения, доблестно, но на стороне, потерпевшей поражение. Вернулся совершенно разбитым. Не имеет ни жилья, ни работы и лишен почти всяких средств к существованию; помогают ему жить только надежда и скудные подачки.
   Мы уже давно потеряли всякое представление о том, что такое страна, обеспечивающая достойную жизнь своим героям, но я убежден, что никто из нас не имеет права на достойное существование в стране, не способной предоставить нормальную жизнь простым смертным».

   – Дальше идет Уилфрид и… «Остаюсь», – ну и прочая чепуха…
   Он положил газету и грустно посмотрел на нее.
   – Ну что ж, свой долг ты выполнил.
   – Ты так считаешь?
   – А разве нет? Ты съездил к нему, и теперь это. Ты же сам говорил, что больше ничего сделать не можешь.
   – Знаю. Но сделать то, что можешь, – не совсем то, что сделать то, что должен.
   – Майкл, твои слова звучат как переведенный с латыни дешевый школьный лозунг.
   Упрек был мягким, но Майкл быстро решил, что в данном случае сдержанное согласие уже включает в себя добрую долю мужества.
   – Неужели! Боюсь, что виной тому мое постоянное местонахождение. Когда ты только и делаешь, что обращаешься к кому-то: «Мой друг, достопочтенный член парламента…» – и то же самое слышишь в ответ… я часто думаю, как хорошо бы накинуть тогу.
   Флер поставила чашку и положила на стол салфетку.
   – Ну, мне пора отправляться. Тебе не кажется, что кухарка чересчур щедра с солью?
   Майкл считал, что пересолена была только его овсянка. Он почувствовал легкое прикосновение ее губ к щеке – при этом на него пахнуло от ее платья восхитительной свежестью – и проводил ее улыбкой. С ее стороны было очень мило прослушать чтение письма и продолжать выказывать интерес к его делам, хотя, принимая во внимание его пеструю карьеру, наверное, ей не так-то легко. Начиная с фоггартизма (иными словами, детской эмиграции), его первой, окончившейся неудачей, попытки борьбы в парламенте за правое дело, – затем он боролся за очистку трущоб, отстаивал пацифизм, когда еще считалось неприличным проповедовать его, потом была работа во всевозможных комитетах, и так до настоящего времени, когда он сам не мог бы сказать, за что, собственно, ратует, – Флер всегда была рядом с ним, то защищая его, то утешая. Если в личной жизни их брак не совсем оправдал надежды, то – и в этом Майкл был уверен – в областях профессиональной и светской он превзошел эти надежды во много раз. И за это он был искренне благодарен ей – мечтать о большем было бы чересчур.
//-- * * * --//
   За те несколько минут, которые потребовались Майклу, чтобы попросить принести ему еще кофе и просмотреть в газете главные новости, Флер уже ушла из дома; парадная дверь захлопнулась, как раз когда он, закончив передовицу, потянулся за сахарницей. Ушла рано, даже для себя, но она что-то говорила накануне вечером о каком-то заседании… Майкл тотчас устыдился, что, погруженный в собственные заботы, не потрудился запомнить. Не мешало бы следить за собой в этом отношении. Склонный к самоуничижению, Майкл был твердо убежден, что, если Флер когда-нибудь станет скучно с ним, под угрозой окажется самая основа их брака. Он понимал, что последнее время искушает в этом отношении судьбу. Что касается себя самого, то первым долгом надо постараться не схватить сегодня замечания за невнимание в парламенте. Проснитесь-ка, Монт-старший, вон там, на задней скамейке! Он энергично помешал кофе и снова взялся за газету.
   Возможно, тот факт, что он до этого искал в газете свою фамилию, был причиной того, что Майкл сразу же увидел ту, другую. Глаза привычно выхватили из текста фамилию Форсайт, на этот раз напечатанную заглавными буквами. И находилась она в колонке, озаглавленной «Смерти»!
   Его первая мысль, незавершенная и неясная, была, что он должен был бы знать, кто это; поддавшись настроению, в котором он часто находился последнее время, он стал укорять себя за то, что не может вспомнить человека, носящего это имя. И тут же, пока он водил глазами по строчкам, как привидение на пиру, возникла вторая и более законченная мысль.
   «Форсайт, Энн, урожденная Уилмот. В воскресенье … июня в своем поместье в Грин-Хилле. Сев. Уонсдон, Суссекс. Скоропостижно. В возрасте 34 лет».
   Тридцать четыре – поколение Флер! Какая-нибудь родственница? И вдруг совершенно непроизвольно представил себе стройную темноволосую молоденькую женщину с русалочьими глазами, так мягко, с легкой американской запинкой выговаривающую слова. Господи Боже! Да это же Энн Форсайт, жена Джона, – конечно, это она! Майкл продолжал читать, чувствуя, как его охватывает паника, как теплеют ладони, держащие газету, которую он неизвестно зачем поднес ближе к глазам. Да, так оно и есть: «Горячо любимая жена Джона Форсайта и обожаемая мать Джолиона и Энн».
   Двое детей – мальчик и девочка, как у них самих! Сердце Майкла сжалось, однако сначала собственная отвратительно недостаточная память не хотела ничем помочь ему. Он старался, но никак не мог восстановить в памяти черты лица того человека – лица обожаемого кузена Флер. Помнил он лишь, что тот был белокур и хорош собой, с рано обозначившимся фамильным подбородком, который, однако, не портил его. Если бы Майкл хотел найти себе оправдание, он мог бы утешиться тем, что хоть одно воспоминание будет преследовать его до могилы – лицо Флер в тот момент, когда она поняла, что окончательно потеряла человека, которого любила по-настоящему; этого воспоминания было достаточно, чтобы заслонить собой многие другие. И все же в то время Майкл чувствовал, что не способен отозваться на ее горе! Потеря оставила Флер безутешной, но это была ее собственная потеря, тогда как потеря ее кузена не могла не затронуть чего-то в сердце Майкла, и оно сжалось. Потерять тогда, много лет назад, Флер, а теперь еще и жену! Не всякий сможет сохранить после этого рассудок.
   В гостиной зазвонил телефон. Он бросился к нему с такой поспешностью, словно ждал, что главное несчастье еще впереди.
   – Вы видели «Таймс», дорогой?
   Звонила Уинифрид.
   – Я да, но Флер еще не видела.
   – Я бы узнала об этом раньше, но Вэл и Холли во Франции. Вэл только что звонил. Они возвращаются сегодня. Какой ужас! Ее сбросила лошадь. Бедняжка, она была моложе Флер.
   Майкл понимал, что ирония Уинифрид по этому поводу была неумышленной.
   – Вы скажете Флер? – спросила она.
   – Да, конечно, так будет лучше, чем если она сама прочтет. Но она уже вышла, и я не знаю, увижу ли ее до того, как она увидит газету.
   Голос Уинифрид на другом конце провода звучал далеко-далеко:
   – Такая смерть!
   – Пожалуйста, если вы будете разговаривать с Холли, передайте ей мое… наше глубокое сочувствие.
   – Конечно, голубчик, – что еще нам остается.
   В последних словах Уинифрид Майкл нашел крупицу утешения и для себя. Может, действительно все это так просто? Всем будет жалко тех, кого непосредственно коснулась эта трагедия. И Флер будет жаль, не меньше, чем остальным, но пройдет немного времени, и жизнь пойдет дальше «fin d’histoire» [25 - История окончена (фр.).]. От всей души желая, чтобы так оно и было, Майкл, тем не менее, решил перед уходом в парламент отнести газету в свой кабинет и припрятать ее там.
   Закончив разговор, Уинифрид какое-то время продолжала сидеть, держа телефонную трубку в руке. Обычно она не была суеверна, но совпадение во времени этой скоропостижной смерти – слышимость из Франции была скверная, и она так и не поняла, что, собственно, произошло, – с ее посещением Хайгейтского кладбища так просто отмести было нельзя. Ей казалось, что это не просто несчастный случай и все предвещает еще какую-нибудь беду. Впервые за всю ее сознательную жизнь Уинифрид испытывала свойственный ее отцу нервный пессимизм. Плохо, если все начнется снова между ее племянницей и мальчиком молодого Джолиона – так она все еще называла в мыслях Джона, хотя его отец умер около двадцати лет тому назад. Нет, это невозможно. Флер слишком разумна, Майкл слишком любит ее, дети слишком дороги им обоим. Ну и потом, надо надеяться, думала Уинифрид безо всякого недоброжелательства, что мальчик любил свою жену – неужели он сможет взять и жениться на ком-то еще и затем долгое время не сметь поднять ни на кого глаз. Так было всегда и так и будет. Она состарилась, поглупела – вот ей постоянно что-то и мерещится. Не желая видеть в себе известную семейную черточку, Уинифрид предположила, что безотчетные страхи говорят о том, что она начинает впадать в маразм – это она-то, всю жизнь славившаяся своим «sang-froid» [26 - Спокойствие (фр.).]. Но все равно ей было не по себе от этого совпадения и хотелось, чтобы оно если и означало что-то, то хорошо бы не это.
   Она вздрогнула, как молоденькая овечка, – не успела положить трубку, а телефон снова зазвонил, не дав ей додумать.
   – Тетя Уинифрид?
   – А кто говорит? – Ожидая снова услышать голос Вэла, она не сразу узнала голос говорившего.
   – Это Роджер, тетя. Как вы себя чувствуете?
   Говорил «очень молодой» Роджер Форсайт, старший сын ее покойного кузена молодого Роджера, в настоящее время единственный из семьи совладелец адвокатской и нотариальной конторы «Кэткот, Кингсон и Форсайт».
   – А, Роджер. Спасибо, ничего.
   – У вас голос какой-то не свой. Вы правда ничего?
   – Да! – Суеты вокруг себя она не допустит.
   – Дело в том, что я должен сообщить вам плохую весть. Не знаю, может, не стоит делать это по телефону. Может, я лучше зайду?
   Газета, – Роджер, без сомнения, уже видел ее.
   – Не беспокойся – я уже знаю. Ты видел объявление в «Таймс», я полагаю.
   – Нет… – В голосе Роджера прозвучало сомнение. – Интересно, кто мог поместить его?
   – Ее семья, без сомнения. – Уинифрид начинала раздражаться. Обычно Роджер все понимал с лету – тоже, наверное, слишком много работает.
   – Но, тетя, у нее же никого не было – я отчасти потому и звоню вам.
   Поскольку все это могло привести только к досадной путанице в голове, совершенно нетерпимой в такой момент, Уинифрид призвала на помощь давно присущее ей умение сохранять спокойствие в минуты всеобщей смятенности и решительно прервала своего более молодого родственника:
   – Роджер… Роджер!
   Он замолчал.
   – Не можешь ли ты просто сказать мне, о ком именно ты говоришь?
   – О Смизер.
   – Смизер?
   – О вашей бывшей горничной.
   – Да, да! – Дальше больше. А Роджер обычно такой понятливый. – Это я знаю, мой милый. Так что же с ней случилось?
   – Она умерла, тетя. В конце прошлой недели, в воскресенье.
   Уинифрид сильнее прижала телефонную трубку к уху. На память пришла фраза, не раз слышанная от отца, – фраза, повторить которую она никогда не испытывала желания. Роджер услышал, как на другом конце провода она прошептала: «Ну вот, так я и знала».
//-- * * * --//
   День обещал быть таким занятым, так много дел требовало внимания Флер, что браться за них нужно было с раннего утра. Ни одно из них не было важным – во всяком случае, настолько важным, чтобы полностью захватить ее, – все же она была даже рада, что, благодаря им, будет занята большую часть дня.
   Сейчас ей нужно было присутствовать на первом из двух назначенных на сегодняшнее утро заседаний благотворительных обществ. Благотворительное общество, основанное для помощи детям в Восточной Европе, сочло нужным созвать внеочередное заседание безо всякого предупреждения, чтобы обсудить положение дел в Чехословакии – если эта страна еще называется так. Очевидно, ни у кого из присутствующих не было полной уверенности на этот счет, и секретарше было поручено отметить это в протоколе. Вообще-то, на их попечении находились румынские дети, но, как выяснилось, некоторые небеспричинно встревоженные матери бросились увозить своих ребятишек за границу, что, естественно, сильно осложнило финансовое положение общества. Все присутствующие на заседании дамы воспринимали, по-видимому, создавшуюся ситуацию как личное оскорбление – право же, со стороны германского канцлера было низко вторгнуться на территорию, которую они рассматривали почти что как свою. Неужели правительство Великобритании не могло что-то предпринять еще тогда, в марте? Флер возмутили устремленные на нее взгляды. Она была здесь не единственная жена парламентария; муж Эмили Эндовер был членом палаты лордов и занимал пост в каком-то министерстве.
   И тем не менее, наблюдая комитетских дам, собравшихся за одним с ней столом, Флер жалела, что не может разделить их чувства по поводу зла, причиненного не им, а кому-то другому. Глаза у иных просто горели желанием что-то сделать, совершить Поступок! Все это пустые затеи, и больше ничего!
   Затем она примеряла осенние костюмы – кошмарное занятие в жару, когда легкая шерстяная ткань воспринимается кожей через белье, как дерюга.
   На втором заседании благотворительные дамы, трудившиеся на внутреннем фронте, рассматривали квартальный финансовый отчет Дома призрения для престарелых женщин в Доркинге, открытого Флер, когда она поняла, что занятие благотворительностью предоставляет прекрасную возможность использовать запас энергии, сохранившейся со времени Всеобщей забастовки 1926 года, когда она организовывала столовую, которой сама и управляла. На заседании Флер намылила – во всяком случае, устно – головы членам комитета за непорядки в ведении бухгалтерских книг, чего они не так уж заслуживали. При ее сегодняшнем настроении ей было противно самое невинное напоминание о забастовке того года. Можно подумать, что она сама постоянно не напоминала себе о ней. Тогда она снова встретила Джона, выращивавшего до этого персики в Северной Каролине и явившегося «прямо с парохода»: под руку с молоденькой женой-американкой. Несмотря ни на что, Флер почти что удалось удержать его. А потом был пожар в Мейплдерхеме, стоивший жизни ее отцу, было обещание, данное ею умирающему. Она обещала, как ребенок: «Я больше не буду, папочка!»
   Желание совершить Поступок! Пустая затея, и больше ничего!
   Позднее она зашла к Уинифрид, но только оставила карточку. Миллер по секрету сообщила ей, что миссис Дарти в парикмахерской.
   Она позавтракала в своем клубе «1930», где не разговаривала ни с кем, кроме швейцара и официанта, а за едой просматривала «Дэйли мэйл».
   После завтрака она зашла в магазин Гудса, где выбрала новый кофейный сервиз, отложила серебряный прибор для будущего ребенка Динни, на котором нужно будет впоследствии выгравировать монограмму, и купила графин для виски агенту Майкла, который в будущем месяце собирался выйти в отставку из-за болезни печени; подарок – идея Майкла – придется ему весьма кстати.
   Поворачивая ключ в дверном замке на Саут-сквер, Флер мечтала об одном – как можно скорее сменить жаркое платье на открытое летнее и, скинув туфли на каблуках, походить в домашних тот час, что оставался у нее до следующей деловой встречи, и очень удивилась, услышав, что кто-то поспешно отворяет ей дверь изнутри.
   Тимс робко присела перед хозяйкой, затем сделала еще один реверанс, повернувшись к двери, ведущей в гостиную.
   – Мистер Баррантес, мадам, – сказала она, – он уже три раза заходил, и вид у него был такой озабоченный, что завернуть его еще раз мне как-то не по душе было. Прошу прощения, мадам! – Тимс сделала еще один реверанс.
   В правила домашнего обихода входило категорическое запрещение Флер впускать кого бы то ни было в дом в ее отсутствие. Но на подносе лежали визитные карточки аргентинца, говорившие о том, что он действительно уже приходил. Две карточки, одна для нее и другая для Майкла, на обеих верхний правый уголок был аккуратно загнут внутрь. До чего же корректен! Явиться с визитом сразу же после того, как побывал на званом обеде, в этом было что-то старомодное. Но он приходил три раза? Нет, очевидно, ему что-то нужно! Тут же лежала записанная школьным почерком горничной телефонограмма: «Звонила миссис Дарти, будет звонить еще». Флер скользнула взглядом по всему этому и кивком отослала Тимс, которая заспешила прочь, довольная тем, что ее отпустили без замечания.
   Флер медленно сняла шляпу и перчатки и под взглядами смуглых гогеновских женщин, никогда не имевших подобных предметов одежды, положила их на стоявший в холле старинный сундук. Приглаживая волосы перед зеркалом в черепаховой оправе, Флер видела через плечо, как смуглянки лениво тянутся за доступными плодами островной жизни. А почему бы и нет: их мир был прост, в нем существовало лишь повелительное наклонение: «смотри, тянись, хватай, владей, держи крепко», сослагательное было им неведомо. Она тоже потянулась, и не один раз, а дважды, и схватила… тень, а не нечто ощутимое! Ладно, неважно – теперь она тоже может целый час ничего не делать и ни о чем не думать! Интересно, каков будет следующий маневр аргентинца и как она должна реагировать на него, вяло подумала Флер, входя в гостиную.
   – Я хотел сказать, что я в полном вашем распоряжении, – сказал Баррантес, как только Флер переступила порог и он увидел, что она одна. Он стоял у окна, и на его выразительное и печальное лицо вдруг упал, красиво осветив, солнечный луч. Казалось, что он шагнул в эту выдержанную в строго современном стиле комнату прямо с запрестольного образа работы Эль Греко. – Если я могу что-то для вас сделать, вам достаточно сказать мне.
   Флер смотрела на него, ничего не понимая, с холодным выражением лица – защита против его крадущегося всепроникающего очарования. Он неудачно выбрал день, чтобы покорить ее сердце своей угодливостью.
   – И прошу вас принять мои глубокие соболезнования… – прибавил он, – они идут от самого сердца…
   Соболезнования? По какому поводу? Ведь никто же не умер.
   – Ваши соболезнования? – повторила она. – Но по поводу чего?
   – О, Madre de Dios! [27 - О, Пресвятая Богородица! (ит.)] – сказал он тихо, отведя в сторону глаза, потемневшие и обеспокоенные. – Вы не слышали?
   – Что я не слышала? Скажите мне, пожалуйста.
   – Это было в утренней газете. Я думал…
   – Скажите мне!
   – Ваш троюродный брат Джон Форсайт…
   – Нет!!! – Это слово она прошептала – прокричало его ее сердце.
   – …умерла его жена. Энн Форсайт умерла в воскресенье.
   Энн Форсайт умерла в воскресенье. Эти простые, ничем не прикрашенные слова беспорядочно забились у нее в голове, точь-в-точь как испуганные кем-то курицы в курятнике, когда они, отчаянно гомоня, начинают метаться, сшибаясь на лету и порождая все большее смятение среди остальных его обитателей.
   – …я не представлял себе, что вы можете не знать, – сказал он, когда она опустилась на диван. Сделала она это непроизвольно; к дивану подвел ее Баррантес. Теперь он сидел рядом, как-то боком, одним коленом чуть не касаясь ковра, – как всегда, воплощенная почтительность.
   – Я не… Я не знала. – Флер уже полностью овладела собой, осознав, что известие это не способно затронуть ни ее сердца, ни чувств. Однако мысль судорожно работала.
   Пока этот человек сидит рядом, бесполезно пытаться определить, какое значение может иметь это событие, – а то, что для нее значение оно иметь будет, можно было не сомневаться. Она должна остаться в одиночестве и подумать.
   – Простите меня, – сказал он мягко.
   По его проницательному взгляду – тяжелые веки и густые пушистые ресницы приподнялись немного, открыв большие темные глаза, – она поняла, что допустила промах, так ответив ему. Известие явно потрясло ее – что уж тут притворяться, он умел видеть больше, чем ему показывали, но как объяснить ему то, что она ничего не знала.
   – Благодарю вас. За себя и за своего кузена. Наши семьи встречаются не часто, но я знаю, он тяжело воспримет эту потерю.
   Еще одна ложь, граничащая с правдой, – да, она, конечно, жалеет Джона, и ему, конечно, тяжело, – что же касается потери…
   – Не смогу ли я чем-нибудь?..
   – Нет!.. – Необходимо оборвать этот разговор, прежде чем она вынуждена будет пускаться еще в какие-то объяснения; это единственный путь. Флер быстро встала – хотя ей показалось, что аргентинец оказался на ногах прежде, чем она. До чего же нервирует это непрестанное предвосхищение любого действия, и притом без всякого усилия, без спешки!
   – Мне нужно будет сделать несколько визитов. Я очень благодарна вам, сеньор Баррантес, за то, что вы сказали мне, и ценю ваше участие.
   Она протянула руку и позволила ему чуть-чуть задержать ее в своей. На этот раз, смотря на нее, а не на ее руку, он ответил:
   – Я сказал то, что принято говорить в таких случаях, но сказал от души.
   И, в последний раз склонив голову, исчез.

Глава 13
Флер продолжает думать

   Не успела изящная тень Александра Баррантеса покинуть вслед за его элегантной фигурой гостиную Флер, как он тут же улетучился из ее мыслей. Сохранилось от его визита лишь принесенное им известие. В комнате снова стало тихо и спокойно. Флер беспомощно опустилась в одно из глубоких кресел, подперла кулаком выдающийся подбородок и дала волю мыслям, быстро завертевшимся в голове.
   Эта Энн – имя вспомнилось само собой, для Флер оно ничего не значило, – которой достался Джон, потому что Флер сама упустила его, умерла, ее больше нет. Флер подумала, что даже не знает причины ее смерти. И тут же пришла к заключению, что из всех возможностей вероятны только две – несчастный случай или внезапная болезнь. Если бы это было что-то другое, какие-нибудь давнишние нелады со здоровьем, она обязательно уловила бы, что что-то не так, на ужине в пятницу; при всей скрытности и осторожности Холли скрыть это было бы невозможно. Кроме того, Холли и Вэл в субботу утром уехали во Францию, и их отъезд временно отрезал Уинифрид от того, что делается в Грин-Хилле. Установив этот факт, Флер отмела раздражающую мысль, – а не скрывают ли от нее что-то, – подозрительность, свойственная многим членам их семьи.
   Как собаку на дичь, она напустила свои мысли на единую цель, вышелушив суть дела из плотной оболочки второстепенных соображений. Сутью был Джон, одна-единственная интересовавшая ее дичь, – он, и только он. Несчастный случай или болезнь были малозначительной подробностью, значение имела лишь реакция Джона на них. Поскольку это произошло внезапно, Джон, безусловно, потрясен. Он был впечатлительным, глубоким, лояльным – слово «любящий» было здесь неуместно – и, конечно, остро воспримет потерю; потребуется немало времени, прежде чем он сможет оправиться. Холли, вернувшись, конечно, будет помогать ему – Холли и Джон очень близки, несмотря на то, что они всего лишь сводные брат и сестра, – ну и потом, Уонсдон находится всего лишь в нескольких милях от Грин-Хилла. Сама она будет связана с ними через Уинифрид, через Уинифрид она будет «au fait» [28 - В курсе дела (фр.).], не выказывая при этом излишнего интереса. Именно в этот момент Флер начала понимать, сколь велик был ее интерес. И повторила про себя: «Ее больше нет».
   Произнеся мысленно эти слова, она почувствовала, как сильно напряжены ее нервы. Означает ли все это, что она снова сможет заполучить Джона? Не слишком ли ее занесло? Так человек, стоящий у подножия горы, пытается представить себе вид, который откроется ему с вершины, – туманная, далекая перспектива, едва ли вообще достижимая. Долгосрочная стратегия, столь высоко ценимая политиками и дипломатами, никогда не была сильной стороной Флер. Достижения ее относились скорей к сфере тактики. Она мастерски разыгрывала карты, бывшие у нее на руках, и сейчас поспешно их оценивала. Безусловно, главными ее козырями были: безупречное поведение после того, как роману с Джоном пришел конец; она оказала неоценимую поддержку мужу в его парламентской карьере; прекрасная хозяйка, она сумела создать для него и для себя твердое положение на зыбучем песке, именуемом «светское общество»; она произвела на свет второго ребенка – все это были факты чрезвычайно ценные. Даже обещание, данное умирающему отцу, даже его она считала берущей картой. Но еще большую ценность, чем все эти карты – вместе взятые или в отдельности, – имел тот факт, что никто (насколько она знала, абсолютно никто) не мог допустить и мысли, что она воспользуется хотя бы одной из этих карт, даже если кто-то рискнет заподозрить ее в желании остаться в игре.
   Этот нелицеприятный смотр своим возможностям и достаточно утешительные выводы подтолкнули Флер к действиям. Надо позвонить Уинифрид – наверное, она звонила по этому поводу. Но прежде всего надо просмотреть газету. Беглый осмотр гостиной, холла и Испанской столовой показал, что газета, обычно оставляемая Майклом в одной из этих трех комнат, отсутствовала.
   Флер позвонила горничной, все еще взволнованной после допущенной ошибки с аргентинцем. Нет, мадам, она не убирала газеты. Тимс сделала реверанс и, поджав губы, вышла из комнаты, решив сохранить выражение лица невинно оклеветанной, до тех пор пока не спустится вниз и не расскажет обо всем кухарке.
   Флер рассеянно покусывала палец. Значит, Майкл взял «Таймс» с собой. Зная, что в вестминстерский кабинет ему приносят еще один экземпляр, она пришла к заключению, что он прочел объявление о смерти и решил скрыть его от нее. До чего же, право, скучна эта их всеобщая привычка! Что ж – придется и ей включиться в эту игру.
   Взглянув на часы, Флер увидела, что час отдыха – увы, несостоявшегося – истек. Она пошла наверх, переоделась, причесалась, освежила макияж, задержалась на секунду перед пемброкским столом и снова покинула дом – и все это время она думала, думала, думала.
   – Алло?
   – Уинифрид, это Флер. Какой ужас с женой Джона.
   Сама того не зная, Уинифрид имела удовольствие внимать в этот момент специальному «благотворительному» голосу, к которому Флер прибегала в тот день уже не впервые: спокойному, участливому, сдержанно-озабоченному, очаровательно-благожелательному и в то же время деловитому. Уинифрид, как и многие спонсоры до нее, первоначально не желавшие поддаваться уговорам, была убаюкана ее тоном. Нет, все-таки Флер у нас умница!
   – Да, дорогая, и так внезапно.
   Флер вежливо осведомилась, известны ли Уинифрид подробности, сама она узнала только из газеты.
   Это было своевременно. Уинифрид только что закончила часовую беседу с сыном, который недавно вернулся в Уонсдон.
   – Они пробыли в пути целый день, Представляешь, и у Вэла очень разболелась нога. Так вот, ее, по-видимому, сбросила лошадь – шарахнулась от чего-то, – и она неудачно упала. Внутреннее кровоизлияние, насколько я понимаю.
   – Какой кошмар! – воскликнула Флер непроизвольно.
   – Хорошо еще, что она была не одна. Молодой Джон ехал рядом, он отнес ее домой. Представляешь?
   Флер сказала, что представляет, и это была правда.
   – Вэл говорит, ему всегда казалось, что у ее лошади глаза какие-то шалые. Но что делать? Бедный мальчик!
   Флер со всем согласилась. Действительно, делать нечего, действительно, Джона жалко.
   На этом разговор мог бы и закончиться, если бы Уинифрид не вздумала добавить:
   – Но, тем не менее, с приездом матери ему станет легче.
   Это вполне заурядное сообщение Флер восприняла как удар с размаха по уху. Словно полузабытый призрак возник вдруг, чтобы погреметь своими цепями – цепями законного владельца, который уже раз преграждал ей дорогу. У призрака было прелестное лицо Ирэн, матери Джона, несчастной первой жены ее отца и одушевленной причины, почему они с Джоном не смогли пожениться.
   – Я думала, она в Париже.
   – Вэл и Холли привезли ее с собой. Они с Холли поехали прямо в Грин-Хилл…
   Вернулась, чтобы заявить на него права, думала Флер, чтобы не дать его мне.
   А Уинифрид все журчала:
   – …милый Вэл, он так не любит оставаться в Уонсдоне в одиночестве, но он, разумеется, понимает.
   Флер ответила ей под стать все тем же «благотворительным» голосом:
   – Без сомнения. Какие, по-твоему, цветы…
   Но мысли ее были далеко, далеко.
//-- * * * --//
   Ужиная в одиночестве, Флер лишь чуть-чуть поковыряла вилкой еду, тогда как мысли ее продолжали беспорядочно крутиться в голове. Затем она перешла в гостиную, какое-то время следила за тем, как угасает закат за парком в Сити, и так много раз, что не хотелось и считать, прослушала, как бьют каждые четверть часа куранты Биг Бена, словно провожая уходящие в вечность часы. Проходили через холл служанки, убиравшие со стола и тушившие повсюду свет. До нее донесся даже приглушенный смех: решив, наверное, что хозяйка уже удалилась на покой, они шутили насчет чего-то. Сидя в неосвещенной гостиной, Флер наблюдала, как постепенно расплываются очертания разных предметов, а затем и вовсе утрачивают форму, начинают перемещаться, подыматься в воздух и парить там – темные бесформенные тени вперемешку с более светлыми. Даже двери гостиной растаяли, стали частью иллюзорных стен, сливаясь с ними, уходя куда-то вглубь, меняя место и цвет, становясь то серыми, то черными, то снова серыми. В детстве ей не раз снился сон, что она ищет дверь и не находит. То же чувство испытала она и сейчас во мраке гостиной. Флер даже беззвучно всплакнула один раз.

Глава 14
Задумывается и Майкл

   Майкл всегда недолюбливал клубную жизнь – хотя пользовался репутацией весьма компанейского человека, – в последнее же время он стал испытывать к клубам откровенное отвращение. Возможно, виной тому были годы, проведенные в стенах главнейшего клуба страны – Вестминстера. А может, его ироничный взгляд обнаруживал в невозмутимой инертности государства микроскопическое отражение всех его невзгод и читал на его стенах запоздалый некролог всему прочно сложившемуся образу жизни. Еще в бытность свою начинающим издателем он с большим удовольствием проводил время в «Айсиуме» в обществе политических журналистов, своих сверстников, – «реформаторов и подрывателей основ», которых Уилфрид называл «чернильная братия». Но его членство там закончилось вместе с юностью. Сейчас он был членом клуба «Ремув» [29 - Remove (англ.) – здесь: отстраненность.], рекомендацию туда дал ему не очень-то склонный к подобным жестам тесть, продемонстрировавший тем самым, что доволен зятем, и Майклу, естественно, пришлось воспользоваться его любезностью. Никаких особенных достоинств баронет здесь не находил и продолжал платить членские взносы только потому, что клуб предоставлял весьма полезную иной раз возможность встретиться с нужными людьми из обеих палат в любое время суток. Во всех других отношениях клуб был ему совершенно не нужен.
   Царство дремлющих покойников, думал Майкл в тот самый вторник, входя вечером в вестибюль мимо дорических колонн. Отдавая шляпу швейцару, он невольно подумал, что не видит большой разницы между этим заведением и тем, которое посетил в воскресенье в Хайгейте; интересно, в чем заключается эта разница? Не в оформлении и, уж во всяком случае, не в разговорах. И здесь и там изобиловали скрижали, постаменты и фризы; здесь был увенчанный лаврами генерал, там старый епископ рядом с низложенным королем – и все это всего лишь скульптуры! Фактически каждая эмблема этой нелепой помпезности говорила о необходимости хранить приоритетную роль мужчин. Ну что это за неоклассическая чепуха!
   Он пришел сюда в поисках Эберкромби – члена парламентского комитета по делам помощи бывшим ординарцам, но, как выяснилось, его уже и след простыл.
   – Вчера-то мистер Эберкромби здесь точно был, сэр Майкл… весь вечер, – сказал ему швейцар.
   – Старина Перси? Как же, был. И под хмельком! – подтвердил другой член парламента, забиравший у швейцара шляпу и случайно услышавший знакомое имя.
   Майкл продолжил поиски в библиотеке и выяснил там, что, по общему мнению, эта мегера миссис Эберкромби готова была нынче вечером мобилизовать всю его команду, лишь бы удержать мужа дома. По общему убеждению, вторичный побег ему вряд ли мог удаться.
   Спускаясь по широкой мраморной лестнице, Майкл прошел мимо кого-то из членов клуба и почувствовал вдруг, что его схватили за плечо. Он быстро повернулся, решив, что уронил что-то и его хотят предупредить об этом. Но плечо сжималось все сильнее, более того, ему, очевидно, сознательно причиняли боль. Он поднял глаза и увидел худое, с заостренными чертами лицо человека немногим старше его самого, смутно напоминавшее кого-то, некогда хорошо знакомого. От природы жесткое выражение лица делали тем более неприятным налитые злобой глаза.
   – Мэллион!
   Это был Чарлз, старший брат Уилфрида, вступивший после смерти отца во владение гемпширским поместьем и унаследовавший его титул. Он стоял ступенькой выше Майкла и, будучи и без того выше ростом, использовал свое положение с максимальным для себя преимуществом. Говоря, он буквально нависал над Майклом.
   – Как вы осмелились? – резко, с угрозой в голосе прошипел он.
   – На что осмелился? Пожалуйста, отпустите мою руку.
   Рука была отброшена с такой силой, что в суставе что-то хрустнуло.
   – Какая гадость! Какое вероломство! Неужели вы его и в могиле не оставите в покое!
   – О чем вы? Какое вероломство? – холодно переспросил Майкл, хотя понимал, что речь идет о его письме и процитированных в нем стихах.
   Сцена на лестнице уже привлекла внимание нескольких человек, которые, задрав головы, прежде склоненные к телеграфному аппарату в холле, смотрели на них.
   Майкл, понизив голос, сказал:
   – Боюсь, что ваше поведение мало соответствует окружающей обстановке.
   – Вы совершенно открыто поставили Уилфрида на одну доску с этими гнусными коммунистами!
   Дезерт, которому было немногим более пятидесяти, говорил слишком для себя заносчиво и был сильно взвинчен. Несомненно, ему, типичнейшему представителю консервативных кругов, был нанесен ощутимый моральный удар. Вот и еще один повис по какой-то причине на канатах, подумал Майкл; сам он, однако, крепко держал себя в руках.
   – Я уверен, что Уилфрид так это не воспринял бы, – просто сказал он, – и вряд ли его это задело бы…
   – Ничего, кроме презрения, вы у него не вызвали бы.
   – Вот уж не соглашусь.
   – Он был моим братом…
   – И моим лучшим другом…
   В ответ над его головой раздался сдавленный рык.
   – Если ваши симпатии на стороне большевиков, это, по всей вероятности, ваше дело, но от имени нашей семьи я требую, чтобы вы взяли свои слова обратно!
   – Если вы не прекратите своих заявлений, мне, возможно, придется потребовать того же самого от вас, – ответил Майкл.
   Посмотрев вниз, он увидел, что один из задравших кверху голову людей был только что вошедший и видевший всю эту сцену Эберкромби. Повернувшись к новоиспеченному лорду Мэллиону и снова заметив злобные огоньки в его глазах, Майкл вдруг интуитивно понял, что это всего лишь эпизод в задуманной пьесе, ему пока неизвестной. Чем бы ни была вызвана ярость этого человека, он явно переигрывал.
   – Вы заплатите за это, Монт.
   – Как вам угодно.
   На какой-то, очень напряженный, момент его обличитель уставил свирепый взгляд прямо в глаза Майклу, а затем кинулся вверх по лестнице, как спугнутый ночной вор.
//-- * * * --//
   Те двадцать минут, которые требовались, чтобы дойти до Саут-сквер, мысли Майкла были полностью заняты инцидентом в клубе. Только тут он вспомнил тревожный сигнал, с которого начался день, и стал гадать, знает ли Флер о случившемся, и если знает, то что. Холл был освещен, как обычно, – горели бра по обе стороны двери: Флер, уходя спать до его возвращения из парламента после ночных заседаний, всегда оставляла их зажженными. Но кладя шляпу на старинный сундук, Майкл вдруг почувствовал, что что-то таится во встретившей его тишине, словно что-то нависшее над ними могло в любой момент оборваться и упасть или взорваться, а может, и то и другое. Сначала он прошел мимо двери, ведущей в гостиную, но потом вернулся и заглянул в широкую дверь, за которой притаилась неосвещенная пустота. Ощущение чего-то непривычного в воздухе обострилось, когда глаза, освоившиеся с темнотой, нашли то, что искали. Да, она была здесь – почти черный силуэт, вправленный в темный вакуум погруженной во мрак комнаты. Знает! Он направился к ней.
   Она сидела в уголке дивана совершенно неподвижно, похожая на брошенную марионетку, и едва взглянула на него, когда он опустился на диван рядом с ней.
   – Я очень сожалею! – сказал Майкл первые слова, пришедшие на ум. Но ему и правда было жаль – вот только чего? Жаль, что она потеряла родственницу – вернее даже, свойственницу, – с которой была едва знакома и которую не любила? Вряд ли. А может, он просил прощения за то, что вообще женился на ней, тогда как единственно, чего она хотела, – это принадлежать другому, и своим присутствием постоянно напоминал, что ее желание так и не осуществилось? Или за то, что он связывает ее теперь, когда ее обожаемый кузен свободен, а она нет? Майкл не знал. Но сожалел.
   Флер немного повернула к нему лицо. В проникающем с улицы гнетущем свете оно казалось призрачным – маска цвета слоновой кости с черными пятнами глаз. Непонятно было – плакала она перед этим или нет, однако интуиция подсказывала – да, плакала.
   – Да, – сказала она наконец тихим, отрешенным голосом.
   Майкл подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, но это было все. Тишина и темнота снова поглотили ее, и, поднявшись, он вышел из комнаты.
   В слабо освещенном двумя бра холле Майкл снова подошел к картине Гогена. Сколько раз он проходил мимо нее, вобрав перед уходом уголком глаза краски – и отметив какую-то деталь в положении руки, в изгибе талии по возвращении. А вот теперь он захотел вдосталь налюбоваться ею, как человек, давно купивший билет на выставку и не успевший насладиться чувственным восприятием ее.
   Как все великие произведения искусства, картина по-разному воспринималась глазами зрителей, в разное время находивших в ее красоте каждый свой смысл и свой повод для восхищения. Когда после внезапной смерти отца Флер картина впервые появилась у них, она олицетворяла в каком-то смысле преемственность поколений. Непреклонные, крупные женщины, со смуглой и теплой кожей, бесстрастным и безмятежным выражением лица, без труда срывающие спелые фрукты с поникших под их тяжестью ветвей, осознанно утверждали жизнь – так, по крайней мере, считал Майкл. А вот теперь, стоя перед знаменитым полотном, таким внушительным даже при тусклом освещении, он засомневался. Само название картины словно вдруг поставило перед ним какую-то новую загадку. «D’ou venons nous, que sommes nous, et ou allons nous».
   Оно звучало как обычное упражнение в учебнике его сына. «Откуда мы приходим, кто мы и куда идем?» – «Обсудите, исходя из того, что мирные времена для нашего поколения кончаются». И еще название это можно было полностью отнести и к ним самим, к их с Флер отношениям, изменившимся и, как он надеялся, устоявшимся после пережитых ими тяжелых дней.
   Услышав историю романа жены с ее кузеном Джоном Форсайтом, Майкл прежде всего испытал мучительную жалость и желание как-то утешить ее. Он сознавал, что, став ее мужем, лишь подобрал осколки ее сердца, и с радостью занялся бы этим снова, позволь она ему. Но готовность Майкла помочь осталась невостребованной, и гордость, от которой не застрахованы даже самые бескорыстные, заставила его смолчать. Ему досталась роль стороннего наблюдателя, пока измученное создание, которое он так любил, забившись в норку, зализывало свои раны. Он помнил, как она три дня не выходила из своей комнаты после похорон отца, а когда наконец вышла, кожа у нее на лице походила на алебастр, придавая ей какую-то призрачность. Он знал, что оплакивает она не только отца, но и вторичную потерю своей истинной любви. Рыдания, доносившиеся из ее комнаты по ночам, разрывали ему сердце – это плакала надежда, удушаемая подушкой.
   Он никогда не переставал любить Флер и в те трудные молчаливые дни любил ее ничуть не меньше, чем когда они только что поженились. И до сих пор любил, хотя, не будучи Парисом, не брался судить за что – за красоту, за силу воли или за ум. Но постоянство сердца не помешало переменам, происшедшим в его душе.
   После того как он узнал об их романе, подтвердила, что он был, Холли, когда, набравшись храбрости, он в лоб спросил ее об этом; сама же Флер никогда ни словом не обмолвилась при нем на эту тему, – так вот, когда Майкл узнал, что все, что могло произойти, произошло, он неожиданно испытал чувство освобождения. Окончательно осмыслив то, что открылось ему, Майкл почувствовал, что он – подобно Атланту – сбросил с плеч груз, который так долго носил, не представляя себе возможности освободиться от него. Однако, спустя какое-то время, он – тоже подобно Атланту – почувствовал, что отсутствие груза беспокоит его, а вовсе не радует. И хотя теперь в своем сердце он уже не был арендатором, который может быть выселен в любой момент, неведомое прежде чувство, что они с Флер в чем-то равны, как ни странно, приводило его в смущение. Без всякого сомнения, его новоприобретенная свобода неминуемо предполагала, что ту же свободу обретет и она.
   В последующие тринадцать лет Флер ни разу не дала ему повода усомниться в своей восстановленной верности, а сам он никогда не пытался откопать такой повод, но относительно того, что действительно творится в ее сердце, он по-прежнему имел весьма смутное представление. «Il у a toujours un qui baise, et l’autre qui tend la joue» [30 - «Всегда есть тот, кто целует, и тот, кто подставляет щеку» (фр.).].
   С Майклом теперь дело обстояло не совсем так. Но каково было ей, как обстояли ее сердечные дела, он просто не знал.
   Испытывая все то же давно знакомое чувство утраты и недостижимости цели, которое представлялось ему в хорошие минуты забрезжившим вдали за горизонтом рассветом, а в плохие – мнимой потребностью вытянуть ампутированную конечность, Майкл задвинул засов на входной двери, потушил бра и, включив свет на лестничной площадке, пошел наверх.

Глава 15
Джун

   Чем щедрее осыпало лето своими зелеными и благоуханными дарами наше полушарие, тем ироничнее казалось, что все наиболее трудные моменты жизни Джун Форсайт приходились именно на ее собственный месяц или где-то по соседству от него.
   О романе ее «маленького» брата Джона с Флер – дочерью ее двоюродного брата Сомса, стоявшего, по мнению Джун, у истоков худшей из ее бед, она впервые узнала в июне 1920 года. В том же месяце в 1926 году ей стало известно о том, что с приходом зрелости любовь эта вновь вспыхнула и запылала ярким пламенем. И окончательная катастрофа наступила тогда же, в конце жаркого короткого лета. А за сорок лет до этого, тоже в июне, был прием по случаю ее помолвки в доме Старого Джолиона, ее деда, на Стэнхоп-Гейт. Как горда она была тогда! Как влюблена в своего жениха, молодого архитектора Филипа Босини, познакомиться с которым была созвана вся родня. Как прекрасно держался Фил, как независимо!.. и сколь смутной была улыбка на прелестном лице ее лучшей подруги Ирэн, жены Сомса, когда Джун представила ей Фила. Спустя год он стал любовником Ирэн, а не ее.
   Еще кое-какие картины прошлого промелькнули в памяти Джун, пока она запирала в субботу вечером свою маленькую картинную галерею. По характеру она не была склонна подолгу задерживаться мыслью и огорчаться по поводу упущенных возможностей, поэтому она сосредоточилась на том, как несправедлива порой бывает жизнь. Она нечасто вспоминала те события, но сегодня почему-то – может быть, из-за того, что кто-то купил пастель, нарисованную ее отцом, – обрывочные воспоминания снова посетили ее. Обычно в таких случаях в ней подымался гнев – пламя его до сих пор полыхало у нее в сердце, хотя далеко не столь ярко, как прежде; цвет ушел из него, как и из ее некогда рыжих волос, – праведный гнев, что молодым людям могут препятствовать в их поисках счастья.
   Вопрос о том, были ли эти события как-то связаны с ее месяцем и были ли они случайным совпадением или над ней тяготело проклятие, никогда не вставал перед ней. Да и тот факт, что в этом году июнь, вступив уже в свою вторую неделю, до сих пор ничем плохим себя не проявил, не показался ей знаком беды, предвестником того, что на горизонте маячат неприятности.
   Поэтому, когда Джун села в автобус на Гайд-парк-Корнер, который должен был отвезти ее домой в Чизик, ничто, кроме мелких житейских досад, не возбуждало в ней раздражения. Всегда в разгар выставки на нее нападала паника: а вдруг ей не удастся продать достаточно картин очередного таланта, которого она пропихивала в гении, однако с таким расчетом, чтобы материальная заинтересованность не наложила сомнительную тень на произведения чистого искусства. Кроме того, ее постоянно раздражало, что ее помощник по управлению галереей был таким безнадежным дураком. В автобусе было жарко, и любимые обиды, которые она упорно холила и лелеяла, еще больше усиливали ощущение жары. Она твердой рукой постучала по спине сидевшего перед ней и ехавшего без взрослых мальчика приблизительно того же возраста, что ее племянник, и велела ему открыть окно. Мальчик хотел было огрызнуться – «тоже еще командирша выискалась», но, увидев выражение ее горящих глаз, быстро передумал. Он невольно вспомнил кусачего терьера их соседей в Хаммерсмите и беспрекословно открыл окно. Джун коротко поблагодарила его и принялась обмахиваться перчатками.
   Когда парк остался позади и Кенсингтон-Гор перешел в Хай-стрит, Джун задумалась, не следует ли ей отказаться от галереи. Эта мысль возникала у нее периодически и становилась предметом споров с самой собой, разрешавшихся после того, как она всесторонне и серьезно все обдумывала, и вновь возникала, лишь когда она успевала начисто забыть все свои «за» и «против». Автобус ритмично попыхивал, преодолевая свой маршрут, и шляпа Джун, пристроившаяся поверх замысловатого устройства из оранжевато-седых волос, покачивалась в такт. Направляясь к выходу, мальчик из Хаммерсмита, порядком удивив и себя и Джун, притронулся к козырьку своего картуза. Его место заняла продавщица из магазина с анемичным лицом и растрепанными волосами. По ее облегченному вздоху можно было понять, что сесть ей удалось впервые за весь день.
   В начале двадцатых Джун дошла как-то раз до того, что продала свою галерею и какое-то время довольно успешно продолжала свои труды по поддержке гениев из студии своего дома «Попларс» в Чизике, причем дела у нее шли не так уж плохо. Но стремление бросить вызов всему миру, возомнившему бог знает что о своих эстетических пристрастиях, незаметно вновь завладело ею, и в конце концов она должна была признать, что лучшего средства осуществить свои задачи (иными словами, ударить как следует по укоренившимся вкусам), чем галерея, находившаяся в полной твоей собственности, пожалуй, нет. А средства на это средство просто с неба упали, благодаря тому, что кончился роман ее братца с Флер.
   Среди обломков этого внезапно оборвавшегося романа, помимо трех разбитых сердец, множества разрушенных надежд и обманутого доверия, находились еще два портрета, «рафаэлита» Харолда Блэйда, очередного, в глазах Джун, «гения». На одном была изображена Флер, на другом – Джон; впоследствии оба оказались в «Попларсе» и стали собственностью Джун. Третий, вернее первый, если считать по времени работы над ним, – был портрет Энн, жены Джона, и он был увезен в их дом в Грин-Хилле еще до того, как грянул гром.
   Итак, в качестве печальной пародии на то, чего не было, но что могло бы быть, двое влюбленных почти год пролежали рядом, щека к щеке, уткнувшись носами в заднюю стенку студии Джун, и оставались бы там, наверное, еще очень долгое время, не настигни «рафаэлита» посмертная слава. Скончался он в Америке, куда отплыл, окончательно рассорившись со своей благодетельницей. Накануне открытия своей первой – весьма скромной – выставки в этой стране он ценой потери жизни законсервировал свою печень в нескольких квартах самогона с весьма внушительным содержанием октана, безоговорочно подтвердив правоту Джун, сказавшей ему на прощание, что он – недостойный сосуд для своего таланта. Все до одной картины с выставки были проданы.
   Когда известие о его неожиданном успехе дошло до Джун, она с рвением, с каким новый церковный служка выпалывает сорняки на погосте, кинулась очищать студию от всех следов художника и обнаружила при этом, что является владелицей по меньшей мере четырех картин Блэйда. Две другие были небольшими этюдами, на которых «рафаэлит», можно сказать, расправился с Джун и ее служанкой, потому что изображения их были весьма нелестными. Она бестрепетно отправила оба этюда к Джобсону, и они были проданы через посредство агентов этой фирмы в Северной Америке на закрытом аукционе за весьма внушительную сумму. На эти неожиданно свалившиеся на нее деньги Джун решила попробовать выкупить право аренды своей бывшей галереи у нынешнего съемщика. Запрошенная цена была достаточно высока, что весьма ее порадовало. Что могло быть лучше? Получить обратно свою прежнюю галерею и увидеть вдобавок, как сбегает улыбка с физиономии того типа, когда она согласилась, услышав первую заломленную цену, было дороже всякого золота. Таким образом, сошедший с пути истинного «рафаэлит» помог многим другим идти по пути к безвестности, на котором сам он так незадачливо споткнулся. Покинув этот мир, Харолд Блэйд, как бы причисленный к лику святых, стал заступником всех убогих.
   Поэтому, когда в тот вечер она вернулась к себе в «Попларс», разве что вдумчивый анализ повторов в ее собственной судьбе – хотя вряд ли подобного подвига можно было ожидать от кого-то из Форсайтов – мог навести Джун на мысль, что всего двадцать четыре часа с небольшим отделяют ее от известия об очередной беде, пришедшей в разгар лета.
   И эта весть, пришедшая по телефону из Грин-Хилла в воскресенье вечером, вызвала коллизию самых разнообразных чувств в груди Джун Форсайт, в ее сердце, весь пыл которого уходил так или иначе на борьбу с окружающим миром и его бездушием. Обычно воодушевляющаяся в предвкушении борьбы, на этот раз Джун оказалась вовлеченной в конфликт, перспектива участвовать в котором ее не слишком радовала. На этот раз чутье не сработало, и она никак не могла разобраться в своих чувствах. Бесспорно, то, что произошло, было трагично, бессмысленно и тем более трагично. Кроме того, раннюю смерть Джун всегда воспринимала с гневом. Но в последующие дни в ее абсолютно бескорыстную душу закралась еще одна мучительная мысль, казалось, кто-то настырно нашептывает ей: «Радуйся и веселись!» В том-то и заключалась коллизия, что ее мука была одновременно и острой, и приятной.
   Джон позвонил ей в субботу – Холли не было, а его мать еще не приехала из Парижа, и ему не к кому было обратиться, кроме как к Джун. Она приехала незамедлительно, проделав весь путь до Суссекса на такси, не тратя времени на сборы, оставив лишь распоряжение, чтобы вещи, которые могут понадобиться ей в случае продолжительного пребывания там, были высланы следом. Все остальные соображения она просто откинула. Ее заместителю, которому прежде не давались никакие мало-мальски ответственные поручения, было доверено управлять делами галереи; «гений в изгнании» Суслов мог и сам о себе позаботиться; другие «убогие» могут и подождать.
   И вот сейчас, помогая брату управляться с двумя малыми детьми, часами успокаивать, утешать, убаюкивать их, маленьких, дрожащих, плачущих, она почувствовала, что что-то в ее иссохшей груди шевельнулось и начало расцветать, как душистые нежные цветы июня – ее месяца. Невыразимая печаль, придавившая их всех, освежающим дождем пролилась в ее зачерствевшую душу. Потребность в ней – вот что давало ей силы.
   Потребность! Для Джун это слово звучало как «священный долг», было драгоценно, как мирра. Наконец-то в ее длинной жизни у кого-то действительно возникла нужда в ней, во всем, что она могла дать.

Глава 16
На «бирже» Форсайтов

   «Очень молодой» Роджер, уже слегка полысевший, с наметившимся животиком, хромающий после ранения, полученного на последней войне, да еще привыкший нюхать табак, был на самом деле далеко не молод, а приближался к пятидесятилетию. Остатки его шевелюры были рыжевато-русого цвета, а серые глаза на худом лице с ярко выраженным фамильным подбородком смотрели по-прежнему зорко и проницательно. Он сейчас был единственным представителем Форсайтов в адвокатской конторе «Кингсон» – точнее «Каскотт, Кингсон и Форсайт, солиситоры и поверенные», – и к счастью, у этого Форсайта оказался гораздо более отзывчивый характер, чем у всех его предшественников на этом посту.
   До слияния с «Каскотт, Холлидей и Кингсон» семейная контора называлась «Форсайт, Бастерд и Форсайт», хотя если кто-то когда-то и видел Бастерда, он об этом так никому и не поведал. Двое первых Форсайтов были Джеймс и его сын Сомс, однако ко времени слияния, которое произошло в 1900 году, Джеймс уже давно отошел от дел, и все понимали, что едва ли он протянет больше года; Каскотт же и Холлидей вообще давным-давно умерли. После споров о том, кого из умерших или умирающих следует указать, было решено, что следует оставить всего три имени, причем под Форсайтами подразумевались все остальные. Более того, Сомс стал партнером лишь номинально, потому что собственный развод в том же году не оставил ему иного выбора, как устраниться от активного участия в деле. Продолжать общение с клиентами, людьми, которые считали его образцом дальновидности, высоко ценили его мудрые советы, теперь, после публичного унижения, пережитого во время бракоразводного процесса «Форсайт против Форсайт и Форсайта», – нет, ни за что!
   Двоюродный племянник Сомса Роджер всегда питал слабость к старикану. Никто не назвал бы «дядю Сомса» обаятельнейшим из людей, однако он всегда был основательным и надежным и ставил во главу угла вечные ценности. Чем старше становился сам Роджер, тем больше он ценил викторианскую эпоху с ее принципами. И именно это глубочайшее уважение к нравственным устоям старшего поколения побудило его сегодня, незадолго до вечернего часа пик, отправиться в метро на станцию Мэншн-Хаус, чтобы навестить свою тетю, – ровно через неделю после того, как он сообщил ей о смерти ее старой горничной. В кармане у него лежал пакет, а в пакете – старая-престарая белая лаковая коробочка, и он не имел ни малейшего представления, откуда она взялась. Зная только, что коробочка эта – и в самом деле древняя, покоробившаяся от сырости и времени, – была единственной вещью, которую покойная владелица поместья «Элмз» в Истбурне особо упомянула в завещании и последней воле как завещательный дар старой служанки своей «доброй дорогой хозяйке миссис Уинифрид Дарти». Роджер представить себе не мог, что тетя Уинифрид будет делать с этой коробочкой, однако намеревался честно выполнить свой долг и передать завещанное.
   Будучи поверенным клана Форсайтов, и потому выступая в нынешних обстоятельствах не только в интересах старой служанки, но и своей тети, Роджер должен был также, согласно завещанию Смизер, распорядиться о продаже остального ее имущества, а затем передать вырученные деньги в Гэмпширский приют для бездомных животных. Когда Роджер приехал в Истбурн и увидел это самое «имущество», которое сторож успел уложить в несколько картонных коробок, он сразу же дал ему пять шиллингов и попросил отвезти все в ближайший магазин, торгующий подержанными вещами, и отдать вырученные деньги на благотворительные цели. Вернувшись в свою контору на Олд-Джеври, Роджер выписал чек на пятьдесят фунтов из собственных средств и послал его от имени Смизер в приют для бездомных животных.
   В тот же вечер, спустившись со второго этажа фешенебельного салона «Аспри» и предвкушая прогулку по светло-зеленому ковру нижней галереи к отделу ювелирного антиквариата и далее к выходу на Албермарл-стрит, Селия и Сисили Кардиган увидели привидение. Боже, неужели это он? Не может быть!.. Конечно, он! В том самом отделе, куда они направлялись, в небрежно-элегантной позе стоял у прилавка не кто иной, как сеньор Баррантес, которого им коротко представили на Грин-стрит чуть больше недели назад. Какая удача! Они еще успеют с ним встретиться и возобновить знакомство и потом успеть на чаепитие к тете Уинифрид. Им удивительно повезло!
   Выйдя из салона «Аспри» через вращающуюся дверь на Бонд-стрит, Александер Баррантес остановился на идеально подметенном тротуаре и стал раздумывать, не заглянуть ли ему сначала к миссис Уинифрид Дарти, а потом уж вернуться в гостиницу. Несколько прохожих внимательно поглядели на аргентинца, но он не обратил на них никакого внимания. Когда он наконец пошел все-таки не на Грин-стрит, а направо, к Парк-лейн, в свою гостиницу, на лице его играла загадочная улыбка.
//-- * * * --//
   Выражение «Форсайтовская биржа» придумал в далекие восьмидесятые годы насмешник и острослов Джордж Форсайт. Его сразу же подхватили, и в самом деле – разве вся семья собиралась в доме Тимоти не для того, чтобы судить и рядить, сплетничать и судачить, ища подтверждения чуть прошелестевшим слухам и едва родившимся подозрениям? «Форсайтовская биржа» – точнее не придумаешь!
   Теперь, спустя пятьдесят с лишним лет, когда «биржа Форсайтов» переместилась из дома дяди Тимоти на Бейсуотер-роуд в дом его племянницы Уинифрид на Грин-стрит, роль присяжного остряка и балагура перешла – вернее, он взял ее на себя по собственной воле – к внуку двоюродного брата Джорджа, Сентджону Хеймену. Он всю жизнь, сколько себя помнил, мечтал сочинить крылатое выражение.
   И сейчас, спустя ровно неделю после того, как Уинифрид получила известие о двух смертях, случившихся в один день, этот тощий долговязый отпрыск рода Форсайтов, – названный Сентджоном в честь деда (его отец, именовавшийся Джералдом, погиб до его рождения, чего мать Сентджона ему так и не простила), – сидел у своей двоюродной бабушки.
   До получения известия о происшедших одновременно двух печальных событиях, Сентджон был убежден, что еще долгое время главной обсуждаемой персоной на Forsyter Arbendblat [31 - Биржа Форсайтов (нем.).] будет оставаться загадочный аргентинец Флер, с которым он еще не успел познакомиться лично. Но теперь все изменилось, Баррантес на этой неделе переместился на второй план. Это поставило Сентджона в очень и очень затруднительное положение. Его лишили идеального объекта шуточек и зубоскальства, такого давно не было, – в последний раз ему повезло, когда у тети Уинифрид сняли гипс с ноги после очередного падения, – и он остро ощущал утрату. Попробуй найди что-то забавное в похоронах, особенно если не обязан на них присутствовать. К тому же, размышлял он, невозможно сочувствовать человеку, которого никогда в жизни не видел; хотя, пожалуй, нет, – этому бедняге как раз посочувствовать можно. Потерять жену в таком нелепом несчастном случае. Она, как удалось узнать Сентджону, была американка, – а Сентджон прилагал массу усилий, чтобы знать все. И тоже непонятно, как случилось, что кузен, которого Сентджон никогда не видел, женился на иностранке, ведь ни один Форсайт, насколько было известно, не брал в жены никого, кроме уроженок Лондона, предпочтительно в пределах Мейфэра. Сейчас, как говорили, кузен сам собирается уехать в Америку, – очень обидно, что они с Сентджоном так до сих пор и не познакомились. Н-да, все очень, очень странно, заключил Сентджон; почему смерть женщины, которую согласно всем имеющимся сведениям никто из завсегдатаев «биржи Форсайтов», кроме его двоюродной бабушки, никогда не видел, вызвала такое волнение?
   Однако эта новость, которую только и обсуждали всю неделю, неожиданно открыла перед Сентджоном новые возможности. Тетя Уинифрид нечаянно проговорилась о каких-то обстоятельствах великой «семейной вражды», которые до сей поры хранились в тайне, – вот удача-то! Пока особенно не позлословишь, но материал, несомненно, богатый. Старшее поколение, «ископаемые» – это словцо пустил в оборот он, но, конечно, не мог позволить себе произносить его на «бирже» – проявляли величайшую скрытность во всем, что касалось этой древней истории. Тем не менее Сентджон надеялся все разузнать и докопаться до casus belli [32 - Причина войны (лат.).]. В этой истории замешана кузина Флер, а также ее отец, покойный дядя Сомс, вот что ему известно, между ними и другой ветвью семьи произошла смертельная ссора. Хм, за такой дичью стоит поохотиться! Несколько лет назад, услышав чей-то осторожный намек о «великой любви», он напрямую спросил свою двоюродную бабушку, о какой такой любви идет речь, и тут же понял, какую непростительную ошибку совершил, потому что она, как говорится, мгновенно bouche pressée [33 - Заперла рот на замок (фр.).].
   После этого случая Сентджон стал действовать более тонко и дипломатично, – ведь цели можно достичь и окольными путями, не обязательно идти напролом.
   Этого примера достаточно, чтобы человек, заинтересованно изучающий природу Форсайтов, получил четкое представление о функционировании «биржи Форсайтов» и даже приблизился к пониманию того, почему ее построенный на внутренних противоречиях механизм невозможно остановить. Ведь когда какие-то тайны крепко-накрепко заперты в глубоких склепах семейной памяти, считается, что это надежно защищает всех остальных, – это с одной стороны. А с другой стороны, когда давние тайны год за годом, десятилетие за десятилетием хранятся за семью печатями, постепенно, пусть даже не слишком быстро накапливаясь, главным следствием этого процесса становится неудержимый рост всеобщего интереса к ним. Вот вам живая иллюстрация того, что вечное движение возможно.
   Длинный нос Сентджона безошибочно учуял запах скандала, глубоко погребенного в памяти «ископаемых». При первой же представившейся возможности он отроет этот клад. Однако пока не время, потому что наиболее вероятного источника дальнейших сведений, то есть его двоюродной бабки, в гостиной не было. У нее разболелась нога, и она в постели, сообщила Миллер, когда он приехал к чаю, – не означает ли это, что на палец снова наложат гипс? – но мистер Сентджон все же пусть останется, потому что миндальное печенье его уже ждет. Сентджон ответил, что так и быть, он останется. Пока нет возможности приступить к великим археологическим раскопкам – извлечению на свет божий обломков семейной распри, – он удовольствуется попытками вернуть всеобщий интерес к прошлому аргентинского гостя, в которое, без сомнения, способен проникнуть именно он, нужен лишь малейший шанс.
   И первый шаг за прошедшую неделю в этом направлении помогли сделать, как он и надеялся, Гвендолен и Сисили [34 - Героини пьесы Оскара Уайлда «Как важно быть серьезным».]. Он уже почти допил чай и раздумывал, закурить или все же съесть еще одно из двух оставшихся печений, как в гостиную впорхнули две молоденькие женщины. Сентджон вскочил с золоченого винтового стульчика у пианино и, высоко подняв свою чашку, обменялся с ними воздушными поцелуями.
   Сисили присела на краешек одного из двух инкрустированных кресел и взяла печенье, на котором, как казалось Сентджону, до этой минуты значилось его имя, а блюдо с последним подвинула к Сисили.
   – Миллер, пожалуйста, заварите свежего чаю, – распорядилась она.
   Сентджон мужественно скрыл свое сожаление по поводу утраты печенья. Едва он снова сел и достал сигарету, как Сисили лукаво спросила:
   – Угадай, с кем мы только что разговаривали на Бонд-стрит?
   – Да, Сентджон, угадай, – повторила и Селия, изящно прикрывая рукой ротик, жующий миндальное печенье. – Нипочем не угадаешь!
   – Ага, у нас появилась жгучая тайна?
   Сентджон сунул в рот сигарету, запустил руку под крышку пианино, стоящего у него за спиной, и сыграл в верхнем регистре тревожное тремоло. Обе молодые дамы засмеялись; Сисили, как всегда, смеялась более искренне, чем Селия. Сентджон допил чай, поставил чашку и сказал:
   – Говорите, не то я умру от любопытства, – с кем?
   – Нет, угадай!
   – Судя по тому, как блестят твои глаза, дорогая кузина, это был Рональд Колмен [35 - Рональд Чарлз Колмен (1891–1958) – известный английский драматический артист и киноактер.]. Он в жизни ниже ростом? От души надеюсь. Признайтесь, что я угадал.
   – Пальцем в небо, Сентджон, еще одна попытка!
   – Нет, Сисси, неправда, – возразила Селия и добавила, обращаясь к Сентджону: – Вообще-то очень даже тепло.
   – Ах, какая же ты, Селия…
   Сисили с упреком поглядела на подругу, надув губки, как в детстве, когда ей портили удовольствие. В ответ на укоризненный взгляд Селия возразила:
   – Но ведь ты сама сказала, что его можно принять за киноактера, до того он красив.
   Сисили очаровательно зарделась.
   – Так вот оно что!
   Сентджон почуял крупную дичь и жадно затянулся сигаретой. Правда, он до сих пор еще не познакомился с аргентинцем, но барышни Кардиган так подробно его описывали, что Сентджон был не просто уверен, но даже мог спорить на что угодно, что видел его, – с кузиной Флер, на Олбани-стрит, и вид у нее был такой, будто между ними только что произошло очень серьезное объяснение.
   – Вы случайно говорите не о южноамериканском приятеле кузины Флер?
   – О нем самом!
   – Хмм? – задумчиво протянул Сентджон. – На Бонд-стрит, говорите?
   – В салоне «Аспри».
   – Он покупал жемчуг! – наперебой выпалили они.
   Сентджон снова задумался. Очень интересный поворот событий. У Флер и аргентинца роман? Непременно надо все разведать. И его ловкий ум принялся жонглировать разрозненными сведениями.
   Сисили вздохнула.
   – Чего бы я только ни отдала за такой жемчуг…
   – Думаю, за такой жемчуг следует отдать именно то, чего бы ты как раз и не отдала.
   – Ой, Селия, как у тебя язык повернулся!
   – Ах, Сисси, дорогая, ты еще такой ребенок.
   «А ты, Селия, дорогая, уже вполне законченная язва», – подумал Сентджон. Хмм… И поиграл с еще одной мыслью: кузина Флер до сих пор красотка, кто станет спорить? – и не скажешь, чтобы беззаветно предана симпатяге Майклу.
   – И когда ж вы его видели? – спросил он, понимая, что для полноты картины нужно заполнить некоторые пробелы. Он затушил сигарету в маленькой аргиллитовой пепельнице.
   – Только что.
   – И вы прямо так и подошли к нему?
   – Конечно, – подтвердила Сисили. – Подошли и сказали: «Добрый день».
   Сентджон так бы не поступил. Он стал бы издали наблюдать, рассчитывал и выжидал и подошел бы в самый неподходящий момент, чтобы поставить человека в неловкое положение. В деле сбора сведений он обладал чутьем профессионала.
   – И что же, он растерялся? – с надеждой спросил Сентджон. – Сконфузился, стал заметать следы?
   – Ничего подобного! – воскликнула Селия. – Он поцеловал мне руку.
   – Да… и мне тоже. Я сказала, какой изумительный жемчуг, и угадай, что он на это ответил!
   Но Сентджон сегодня уже устал от загадок, он хотел, чтобы ему просто сказали. Сисили увидела, как сдвинулись его брови, и начала:
   – Он сказал…
   Но Селия, не обладавшая талантом подражания, ее опередила:
   – Он сказал: «Да, этот жемчуг принадлежал моей матери…»
   Брови Сентджона снова взлетели вверх.
   – Вот как?
   – Мы, конечно, ни на йоту не поверили, – продолжала Селия. – Было ясно, что он жемчуг покупает и оказался застигнут врасплох.
   Сентджон в этом усомнился.
   – Почему вы решили, что он покупал жемчуг? Возможно, наоборот, хотел сдать или обменять на что-то другое.
   – Нет, мы точно знаем. Знаем, потому что видели, что последовало дальше.
   – И что же было потом? – настаивал Сентджон.
   – Потом… потом он элегантно поклонился, и мы ушли.
   В ответ на очередное выразительное движение сентджоновых бровей Сисили жалобно залепетала:
   – Мы не могли больше задерживаться, это было бы слишком навязчиво… но зато я слышала, что он сказал продавцу, когда решил, что мы отошли достаточно далеко.
   – И что он сказал? Только не заставляйте меня отгадывать!
   – Он сказал… – На сей раз Селия уступила слово своей более одаренной подруге.
   – «Буду весьма признателен, если вы положите жемчуг в коробку и пришлете мне в гостиницу». Вот так-то!
   И молодые дамы, переглянувшись, закатились слишком громким смехом.
   Сентджона обрадовало услышанное – не хохот, а то, что ему предшествовало, – вернее даже сказать, привело в восторг. «Ай да я!» – подумал молодой человек. Вот еще один многообещающий сюжет, надо непременно разузнать, что это за история с жемчугом, хотя пока непонятно, как это сделать.
   – Интересно, что скажет обо всем этом бабушка, – произнесла Селия.
   – Я бы на вашем месте не стал ей ничего рассказывать, – поспешил предупредить ее Сентджон. Нельзя допустить, чтобы болтушки спугнули дичь, он первый должен ее выследить!
   – Почему не стал бы? – спросила Селия.
   – Почему… – Сентджон стал лихорадочно искать объяснение… – да потому что скоро день ее рождения. Кто знает, может быть, жемчуг предназначается ей?
   Ничего более невероятного придумать было невозможно, и кузины Кардиган пришли в изумление от такого предположения. Сентджон решил ковать железо, пока горячо.
   – Нет, ни в коем случае нельзя об этом рассказывать…
   – Кому нельзя рассказывать и о чем? – раздался голос Уинифрид, которая как раз входила в гостиную, поддерживаемая под руку Миллер, а другой рукой опираясь на трость с изогнутой ручкой.
   – Тетечка, милая!
   Слова Уинифрид поначалу потонули в потоке расспросов о том, как ее здоровье вообще и как нога в частности. Она опустилась в свое кресло, и Сентджон подставил ей под ноги скамеечку.
   – Спасибо, Сентджон. Свежего чаю, Миллер. Кажется, у нас должно быть миндальное печенье? – Миллер ушла. – Так ты говорил, что кому-то нельзя о чем-то рассказывать, – повторила Уинифрид, заподозрив, что утаить что-то интересное хотят именно от нее.
   – Да, тетя, дорогая, – вам! Я просил не рассказывать, что проник в вашу тайну!
   – В мою тайну? И что это за секрет?
   Сентджон снова уселся на свое место.
   – Что за тайна? А то, что вы встречаетесь с высоким смуглым незнакомцем.
   – А, вы говорили о сеньоре Баррантесе? Как я не догадалась. Только, Сентджон, его никак нельзя назвать незнакомцем. Он приятель мамы Флер.
   На это Сентджон не ответил: об этой даме он в свое время тоже кое-что слышал.
   – Но он безусловно высокий и смуглый… – начала Селия.
   – И такой красавец, – завершила Сисили. – Тетечка, когда ты пригласишь нас на ленч вместе с ним?
   – И в самом деле, когда? Тетя, милая, вы же его просто монополизировали. Завтраки à deux [36 - Вдвоем (фр.).] и прочее. Так нельзя, скоро пойдут разговоры.
   – Ох, Сентджон, язык у тебя без костей.
   Это верно, язык у него был без костей, тем более что попалась такая благодатная тема для шуточек.
   – Не знаю, не знаю; по-моему, вы очень рискуете! От этих иностранцев всего можно ожидать. Дорогая бабушка, будьте очень и очень осторожны!
   Уинифрид с нежностью глядела на внучатого племянника. Какую чепуху несет, но очень забавный.
   – Быть может, он даже намеревается украсть ваши драгоценности, так что будьте начеку.
   Едва он произнес эти слова, как вспомнил строку из песенки. Песенка эта была очень популярна года два назад и как нельзя лучше соответствовала нынешней ситуации. Он повернулся к пианино, поставил ноги на педали и, подняв крышку, начал подбирать мотивчик в стиле аргентинского танго. Потом откинул назад голову и запел, аккомпанируя себе:

     Будьте с ним начеку,
     Ах, не верьте ему!
     Он жену уведет!
     Он невесту украдет!
     Этот странный, непонятный
     И опасный человек!
     Начеку, начеку, будьте с ним начеку!

   Мотив сложился, и тут же, как по волшебству, родились слова:

     Белоснежные зубы, ах, как ярко сверкают,
     Томно-черные очи всех вокруг покоряют!
     Да, он неотразим —
     Наш аргентинский красавчик!

   Наш аргентинский красавчик! Вот оно, в самое яблочко! Черт возьми, наконец-то Сентджон придумал удачное mot [37 - Острое словцо, выражение (фр.).], он был в этом уверен.
   Уинифрид и молодым дамам так понравилась эта неожиданная импровизация, что Сентджон запел свой куплет снова, да так громко, что Миллер пришлось чуть ли не кричать, чтобы ее услышали:
   – Мистер Роджер Форсайт, мадам!
   Сентджон посмотрел на дверь и умолк после слов «всех вокруг покоряют…» – на самом интересном месте, однако Роджер проговорил:
   – Развлекайтесь, не хочу портить вам веселье. За такое в «Палладиуме» [38 - Лондонский эстрадный театр.] надо заплатить десять шиллингов и шесть пенсов!
   И Сентджон продолжил свое блестящее выступление.
//-- * * * --//
   Когда Флер узнала о смерти Энн Форсайт, она решила держаться от Грин-стрит как можно дальше. Потом, когда все уляжется, она постарается заходить туда чаще и быть в курсе всего, что происходит в Грин-Хилле. Сколько раз ей приходилось бороться с желанием позвонить в Сассекс. Ведь, казалось бы, что может быть проще – произнести слова сочувствия, может быть, даже чуть больше, чем сочувствие, – но она знала, что делать этого ни в коем случае нельзя. И сейчас была полна решимости делать вид, что ей все это в высшей степени безразлично. Решить-то она решила, но жизнь, как всегда, повернула по-своему.
   В тот день, когда Сентджон вдохновенно музицировал в гостиной Уинифрид – что так не соответствовало чопорному духу Саут-сквер, – Флер получила с вечерней почтой письмо. Она узнала почерк и сразу же поднялась с ним в свою маленькую комнату – кабинет не кабинет, в менее демократические времена ее назвали бы будуаром. Повинуясь своему безошибочному чутью, она пришла туда в поисках уединения, хотя в доме, кроме нее, никого не было. Она опустилась на кушетку и, замирая от надежды и страха, вскрыла конверт. И начала читать, летнее солнце заливало ее щедрым светом.

   «Дорогая Флер,
   Писать такие письма нелегко, видит Бог, но необходимо, и я начинаю ощущать некое подобие успокоения, делая то, что велит долг. Я хотел поблагодарить тебя – и, пожалуйста, передай мою благодарность Майклу – за цветы, которые вы прислали. Я никогда не забуду, какое участие вы ко мне проявили.
   Что касается забвения, у меня это не получается. Не было в моей жизни дня, когда бы я с нежностью не думал о тебе. Вчера провел час наедине с собой, тайно слушая голоса всех людей, которые мне были дороги в жизни, и среди них, как всегда, была ты. Помнишь, ты сказала, что Майкл самый лучший мужчина из всех, кого ты знаешь, а я ответил, что Энн лучшая из женщин? Что ж, мы оба были правы. Я всем сердцем желаю, чтобы вы с Майклом были счастливы всю жизнь.
   А мы, как только все устроится, сей же час уезжаем в Америку. Брат Энн, Фрэнсис, очень ждет нас, и мы тоже по нему скучаем. Если детям там понравится, возможно, мы в Америке «укоренимся», как принято говорить.
   Благослови тебя Бог, Флер, и храни тебя вечно.
Джон».

   Америка! Страна безграничных возможностей – для кого-то другого! Он уже ездил туда однажды, сразу после того, как в первый раз отказался от Флер. Она его поняла. Джон тоже обладал обостренным чутьем, но, в отличие от нее, обладал еще и совестью, и чутье ему подсказало, что Америка – его спасение. Когда его жена умерла, Флер подумала… Но что толку думать, что толку желать, все равно никогда ничего не исполняется. Если бы только Джон остался в Англии… кто знает, что тогда могло бы произойти?
   Флер услышала вздох и поняла, что это она вздохнула. Как больно, когда у тебя есть сердце, уж она-то это хорошо знала. Письмо упало на пол с легким шелестом, как падают осенью на траву первые желтые листья. Она и не заметила, что выпустила его из рук.

Глава 17
Крикет

   В «Лондонском светском календаре», которому с младых ногтей вынуждены следовать все Форсайты, вряд ли найдется событие, столь же охотно ими посещаемое, как крикетный матч между Итоном и Харроу. «Королевский Эскот» [39 - Четырехдневные скачки на ипподроме Эскот, проводятся в июне и считаются крупнейшим событием светской жизни; на скачках обыкновенно присутствует монарх.], скачки на ипподроме «Гудвуд», хенлейская регата, даже теннисный чемпионат в Уимблдоне – всюду их присутствие было гарантировано в значительном числе, но с самым большим азартом они, вне всякого сомнения, стремились попасть на стадион «Лордз» [40 - Крикетный стадион в Лондоне.]. И вот теперь, ясным, без единого облачка, июльским днем все они собрались здесь поглядеть друг на друга и позлословить.
   В отличие от других спортивных событий сезона этот матч никогда не считался состязанием игроков самого высокого класса. К тому же он был единственным значительным светским событием, на котором почти никогда не присутствовали члены королевской фамилии. Но вообще сам крикет здесь был почти ни при чем, и это было, без сомнения, единственное собрание, важность которого в глазах Форсайтов не могла бы возрасти даже от благосклонного интереса к нему монаршей семьи.
   Почему Форсайты были так привержены этой традиции? Лишь двое-трое из них учились в Итоне и в Харроу, и только некоторые отдали туда своих детей, мало кто мог сказать, что их родные – тамошние выпускники. Но освященное обычаем право посещать крикетные матчи в «Лордзе» опиралось на основания более прочные и надежные, чем старые школьные связи, на устои, имеющие значительно большую побудительную силу, чем суетное желание вращаться в обществе монарших особ. При этом было даже не обязательно знать правила игры. Нет, Форсайты съезжались на стадион потому, что здесь все отвечало их духу, и то, что происходило на поле, и то, что происходило на трибунах; и если королевская семья в этот раз отсутствовала, то толпа осторожно выразила по этому поводу скрытое удовлетворение, которое люди попроще могли истолковать как несомненное самодовольство.
   Пусть развлечением королей будут скачки, Форсайты выбрали себе крикет!
   – И-и-ито-он! Ха-арроу-у! Да не спи же ты на ходу! У тебя в руках бита, а не лопата! – раздается улюлюканье болельщиков из сектора «Г» в северо-восточном конце поля. Публика разряжена в пух и прах.
   Эти два учебных заведения олицетворяли собой все то, на чем зиждились жизненные устои Форсайтов. Уинчестер, Стоу, Мальборо, Рагби и другие колледжи того же класса – название не имело значения, – эти закрытые школы, которые готовят мальчиков к поступлению в университет (и по странной иронии называются Public Schools [41 - Школа, открытая для всех (англ.).], хотя ничего более обособленного и представить себе невозможно), – были теплицами, в которых взращивались жизненные принципы Форсайтов во всех их цветущих и не цветущих видах и разновидностях. В них были воплощены все самые важные качества породы. Сила духа, уверенность в себе, правила приличия, нравственные критерии и нормы поведения, и самое главное – незыблемая традиционность всех этих качеств и ощущение надежности, которое они дают.
   Традиции! Надежность! Это самые святые понятия в моральной системе ценностей Форсайтов – за одним-единственным исключением.
   Итак, все сегодня собрались здесь. Цвет и гордость английской верхушки, светской и церковной, гражданской и военной, знать и нетитулованные политические деятели, почти все по-прежнему в цилиндрах – в серых, согласно летнему светскому этикету, – многие с женами и детьми, и все под синим, без единого облачка небом выглядят еще более оживленными, еще более холеными и элегантными, чем всегда.
   И-и-и-тон!.. Харро-оо-у!!..
   В ранних выпусках вечерних газет уже указали, что публики в «Лордзе» собралось около десяти тысяч – внушительное число. Возможно, присутствие завсегдатаев усиливало хорошее настроение зрителей, добавляло веселья, праздничности. Казалось, некое непостижимое чутье огромной толпы, собравшейся на стадионе в Сент-Джонс-Вуд, подсказало ей, что такого яркого праздника теперь уж долго не будет, а может быть, не будет и вовсе никогда.
   Синяя тишина неба словно накрыла толпу стеклянным колпаком и заперла на стадионе, точно экспонат в лабораторной банке, который не подозревает, что его заспиртовали.
//-- * * * --//
   К часу дня компания Уинифрид, как и многие другие компании, покинула свои места на трибуне и двинулась к северо-восточному концу поля, гонимая атавистическим инстинктом стаи, к единственной своей нынешней цели – сесть за стол и перекусить. Конечно, жалко, что Майкл не смог вырваться, думала про себя Уинифрид, поездка за город помогла бы ему встряхнуться. Но тогда их оказалось бы нечетное число, ведь с Форсайтами поехал сеньор Баррантес, – и уж как он был на месте, как ослепителен в своей элегантной серой шляпе!
   Уинифрид была членом клуба «Бедуин», она вступила в него сразу после войны, как только он образовался, потому что ее заинтриговало название. Оно не вызывало в воображении пейзажей пустыни и закатов над Нилом, как у некоторых, потому что она терпеть не могла путешествий; однако была убеждена, что у клуба с таким названием блестящее будущее, и, пока не поздно, надо в него вступить.
   Шествие к клубному шатру возглавлял нетерпеливый упрямец Кит, который и злился на своего престарелого кузена, рассказывавшего все те же изрядно надоевшие байки, и в то же время горел желанием поскорее вернуться к игре: она складывалась так, что, возможно, в этом году наконец-то победит команда, за которую он болеет. Он надеялся улучить момент и после ленча ускользнуть от всех, тогда удастся побродить одному. Ему хотелось зайти в раздевалку и поговорить с двумя игроками команды, которые заканчивали его школу. Он надеялся, что в будущем году сам будет подавать мячи, так что его обязаны впустить. Проходя по газону, отделявшему их шатер от соседнего, Кит обернулся и увидел возле парусиновой стенки между двумя канатами как-то странно скорчившегося ребенка. Услышав, что кто-то приближается, ребенок поднял голову, и Кит сразу же его узнал – это был тот самый мальчик из парка, – но не потому, что в наружности было что-то запоминающееся, наоборот, он был самый обыкновенный, – а потому что приговор, который он с первого взгляда вынес его характеру, сейчас так точно подтвердился: по лицу мальчишка размазывал слезы. Что за нюня, плачет у всех на глазах! Как девчонка или сопливый младенец! Что он себе позволяет? Сам Кит уже с семи лет не плачет, ни при посторонних, ни когда остается один. При виде этих, таких настоящих, горьких слез Кит вдруг почувствовал испытал злобное торжество, и это чувство зажгло его кровь, хотя ни за что на свете он не мог бы объяснить, почему ему так приятно видеть горе именно этого мальчика.
   То, что случилось дальше, не заняло и минуты. Кит услышал за спиной быстрый топот, и это опять напомнило встречу в парке. Он обернулся и увидел ту самую девочку, сестру этого мальчишки, которая кормила тогда, в парке, птиц и его собаку, но как же она изменилась! В лице не было ни кровинки, глаза погасли. Она чуть не налетела на Кита.
   – Ах!
   Она увидела его и остановилась в шаге. Темные глаза глядели на него, не узнавая.
   – Привет, – воскликнул Кит, понимая, что его приветствие неуместно, хоть и не мог бы объяснить, почему.
   Выражение лица у девочки мгновенно изменилось, мелькнуло подобие хорошо отрепетированной улыбки.
   – Ах да… там, в парке…
   Она не договорила, ее кто-то позвал. Стоящие полукругом Кит, девочка и мальчишка обернулись на голос.
   Кит увидел высокого мужчину со светлыми волосами и таким же выражением лица, как у девочки, – видимо, это был ее отец.
   – Не волнуйся, папа, – сказала она неожиданно совсем как взрослая. – Джонни здесь.
   Увидев сына, мужчина подбежал к нему, даже не взглянув на Кита. Девочка за ним, и печальная троица двинулась к главному входу. Любопытство вынудило Кита поглядеть им вслед, хоть он и знал, что сегодня незнакомка не обернется и не помашет ему на прощанье.
//-- * * * --//
   Флер шла всего в нескольких шагах от Кита, за ней, чуть отстав, шагали Баррантес и Джек Кардиган, который рассказывал «самый забавный» крикетный анекдот – последний в нескончаемой серии баек, былей и небылиц, которыми он терроризировал аргентинца с самого начала игры. Она слышала визгливый голос Джека – какой же он невыносимый тупица и с каким достоинством аргентинец все это занудство терпит! Она глянула через плечо, и карие глаза Баррантеса в тот же миг встретили ее взгляд. Всегда готов к игре! Джек ничего не заметил, и она вскользь улыбнулась и принялась демонстративно вертеть головой, делая вид, что ищет Имоджен и Уинифрид, которые шли следом. Да, вот они, о чем-то увлеченно беседуют – возможно, обсуждают свои туалеты для летнего сезона. Потом, обнаружив, что Кит не дожидается их на углу, она зашагала быстрее, – какая невоспитанность, надо сделать ему выговор.
   За поворотом дорожки показался не Кит, а человек, при виде которого сердце Флер чуть не выпрыгнуло из груди, – Джон! Они не виделись тринадцать лет, только иногда он приходил к ней во сне, но выглядел не так, как теперь, – похудевший, измученный, встревоженный. Встреча с ним в любых обстоятельствах была бы для нее потрясением, но сейчас это оказалось совсем невыносимо, ведь предполагалось, что он уже в Америке. В письме он не написал, когда уезжает, и Флер решила, что он уедет сразу же после его отправки. Ее вдруг охватила такая неукротимая тоска по нему, с такой силой нахлынуло забытое чувство, что в душе не осталось ничего, кроме желания броситься к нему, быть рядом с ним, утешить его, помочь. Вот он стоит, ее любимый Джон, ему так тяжело и так нужна она, Флер!
   Оглядывая поле своими глубоко посаженными встревоженными глазами, Джон в какой-то миг посмотрел прямо на Флер, и ее пронзила нестерпимая боль, потому что она в тот же самый миг поняла, что он ее не замечает. Не ее он искал с таким волнением, с такой мукой, заботой и надеждой во взгляде! Это маленькое открытие причинило почти физическую боль, и что-то сместилось в ее сознании. Как будто и не было тех лет, когда она демонстрировала миру лишь то, что сама хотела ему показать!.. Она слышала, как он воскликнул «Энн», это было имя его жены, женщины, которая умерла, но Флер ничего не слышала. Она только видела и чувствовала – перед ней Джон, и вдруг все начала застилать страшная, мучительная темнота, которая родилась в ней самой…
//-- * * * --//
   Флер почувствовала, что кто-то твердо взял ее под руку и поддерживает ее. Конечно, это была рука аргентинца. Она начала терять сознание, а он не дал ей упасть и привел в чувство. Флер подняла к нему лицо – его карие глаза ждали ее взгляда, спокойные, все видящие, все вбирающие в себя. Она отвернулась и глубоко вздохнула – как ей показалось, впервые за долгое время. Потом быстро огляделась вокруг, Джона нигде не было. Мир снова опустел. Рука Баррантеса чуть разжалась, но он все еще поддерживал ее, помогая устоять на ногах. Что он видел – Джона? или только ее реакцию? Он несомненно заметил, как она выглядела в этот миг. Неужели он проник в ее тайну? Да, проник, одного его прикосновения было достаточно, чтобы это понять, – черт бы его побрал с этой его острой интуицией! Еще один беглый взгляд сказал Флер, что, кроме него, никто ничего не понял. Кит ушел вперед, Джек высматривал свою жену и тещу. Каким-то чудом никто ничего не заметил. Беспокоило только невозмутимое молчание Баррантеса, шагавшего рядом с ней. Почему он ничего не говорит? Как будто ему все известно. И все еще поддерживаемая под руку аргентинцем, который не обменялся с ней ни словом, Флер позволила ему ввести себя в шатер.
//-- * * * --//
   Пока дамы рассаживались за столом, Джек Кардиган – не будем забывать, он когда-то был подающим в команде Харроу – досказывал свою байку.
   – Так что сами видите, у подающего не было ни малейшего шанса, потому что последний мяч оказался гугли [42 - Способ подачи мяча в крикете, когда подающий рискует сломать себе ногу.], – и Джек захохотал.
   Баррантес, слушавший Джека, как тому казалось, с глубочайшим интересом, воскликнул:
   – Понимаю!
   И, подставив стул Уинифрид с выражением все того же глубочайшего интереса на лице, задумчиво добавил:
   – А что такое, если вы позволите спросить, «гугли»?
   Вопрос был так точно рассчитан и взвешен и содержал такой тонкий оттенок извинения за то, что он распространил на свою особу принадлежащее лишь родственникам право подшучивать над Джеком, что даже сам Джек вынужден был засмеяться, – хотя бы затем, чтобы продемонстрировать, что ценит чувство юмора. Флер послушно улыбнулась, чувствуя, что Баррантес ее прикрывает, дает время взять себя в руки. Ее самообладание, закаленное суровыми испытаниями, было так же безупречно, как и гардероб, и никогда ей не изменяло, но сегодня по нему был нанесен жестокий удар. Она была благодарна аргентинцу, но ее еще больше насторожила его удивительная проницательность во всем, что имело отношение к ней.
   – В самом деле, Джек, – проговорила Уинифрид, когда смех утих, – что такое «гугли»? – И приготовилась внимательно слушать. – Ты мне наверняка объяснял…
   – И объяснит еще раз, мама, – подхватила Имоджен, опуская свое дородное тело на стул, который от нечего делать подставил ей Кит, следуя примеру Баррантеса.
   – А, гугли! – радостно закричал Джек. – Это очень просто, но потому-то и гениально. Это подача с переломом ноги!
   Лаконичное, как строка из Тацита, объяснение Джека потребовало демонстрации приема, что он немедленно и проделал в замедленном темпе.
   – Теперь поняли?
   – Да, дорогой, – подтвердила Уинифрид, – конечно, поняли. – Она похлопала рукой по сиденью его стула. – У сеньора Баррантеса от всего этого голова пойдет кругом. – И проворчала: – Моя уже пошла.
   Джек сел.
   Последним сел аргентинец. Откидывая фалды сюртука, он возразил:
   – Ничуть. Я благодарен за то, что мне так терпеливо объяснили правила игры. В особенности последний прием коварной подачи… – Он поднял голову и обвел очаровательно простодушным взглядом сидящих за столом, остановив глаза на Флер, которая сидела против него. – Это очень полезно знать.
   Если бы судьба наградила Флер родственницами не столь доброжелательно-миролюбивыми, как Уинифрид и ее дочь, этот молчаливый, но очевидный диалог взглядов, который произошел в эту минуту между ней и аргентинцем, не остался бы незамеченным. И Флер показалось, что Баррантес потешается над их непрошибаемой тупостью и хочет, чтобы они это заметили, нарочно ведя рискованную игру, – так скучающий кот свысока глядит на резвящихся мышей. Более того, слегка изогнув бровь, он приглашает и ее присоединиться к игре. В ответ на такую дерзость Флер нахмурилась. Пусть этот господин поостережется, с ее чувствами шутить никому не позволено, он должен знать грань.
   Молчаливо сидя за столом среди весело болтающих родственников, Кит перестал думать о том, почему плакал тот мальчишка и что вообще произошло, и начал гадать, что подадут на первое, которого до сих пор не принесли. Только бы не рыба!
//-- * * * --//
   Не будь у Майкла уважительной причины в виде кипы документов, которые следовало прочесть, он не стал бы презирать себя за беспринципность, если бы изобрел какой-нибудь другой предлог остаться дома. Он знал, что Кит очень недоволен его отказом ехать с ними, и конечно Кит прав, ведь Майкл всегда умел посмотреть на все глазами другого человека. И Флер… снова увидела пустой взгляд, Майкл понял все, что ему нужно было знать о ее чувствах. При всем своем природном дружелюбии он превыше всего на свете чтил жизненные принципы, и тратить время – даже если бы оно и было – на пустые светские развлечения в такие тревожные дни казалось ему столь же пагубным, как играть на скрипке, когда горел Рим.
   Все еще слыша прощальные слова жены – заботливый, но суховатый совет пойти перекусить в кафе, потому что у слуг выходной, – Майкл поднялся в кабинет. Снял пиджак, повесил его на спинку стула, сел и открыл первый доклад.
   Казалось бы, лиха беда – начало. Но он долго не мог сосредоточиться, внимание рассеивалось и улетало, он по нескольку раз перечитывал одну и ту же страницу. Поднимая голову, он встречал взгляд Белой Обезьяны, – казалось, она знает, что у него душа не лежит к работе. Но он все же заставлял себя трудиться, хоть и не слишком верил в успех, однако постепенно возвышающаяся на письменном столе гора папок и докладов частично переместилась с левой стороны на правую, так что с каждой стороны теперь образовались стопки средней высоты. Не слишком большое, но все же достижение, и Майкл решил, что пора перекусить, и спустился на кухню с надеждой соорудить себе сэндвич. Найдя в шкафу пирог с дичью и початую бутылку кларета, Майкл подумал, что стоит отказаться от завоевавшего такую популярность кулинарного изобретения своего вельможного соотечественника [43 - Сэндвич был назван по имени Джона Монтегю, 4-го графа Сэндвичского (1718–1792), лондонского министра и азартного игрока, который не хотел отрываться от игры и, чтобы не пачкать карты, попросил слугу положить кусок мяса между двумя ломтями хлеба.]. Поставил добычу на небольшой поднос и поднялся с ним к себе.
//-- * * * --//
   Сытый и разомлевший после пирога с дичью, Майкл пошел прогуляться на солнышке. Вскоре он оказался на набережной и сел на скамейку лицом к реке. Как быстро тревоги улетучиваются, когда ты плотно поел! Зажмурив глаза, он поднял лицо к небу, где так ослепительно сияло солнце. Оно обожгло кожу, так что он даже почувствовал озноб. Потом, как он почему-то и ожидал, слева к нему кто-то подошел. Майкл, как когда-то Диоген, пожелал, чтобы человек не закрывал солнце, потому что на него упала холодная тень. Он открыл глаза и содрогнулся. Это был Уилфрид! Живой, из плоти и крови – Уилфрид! Он постарел, осунулся, выглядел смертельно уставшим, жизнь, казалось, выбросила его за борт. «И ты тоже, старина?» – хотел сказать глупость Майкл, но язык не слушался, так он был изумлен. Как такое возможно? Уилфрид утонул где-то в Индии много лет назад. Майкл отчаянно пытался вспомнить, нашли ли его тело или власти просто решили, что произошел несчастный случай? Он не помнил подробностей, но ведь тогда его смерть была установлена достоверно, разве не так?
   И вот сейчас Уилфрид пытался что-то сказать Майклу, и Майкл изо всех сил напрягал слух, но какой-то кретин решил именно в эту минуту проверить, как работают сирены воздушной тревоги. Он обратится с официальным протестом в палату общин! Уилфрид, дружище… не уходи!..
   Майкл неожиданно проснулся, в ушах у него звенело.

Глава 18
«Шевелюра плюс характер»

   Майкла вывел из забытья далекий звонок. Он звенел уже давно, а Майкл все никак не мог сообразить, что звонят у парадного и будут звонить, пока он не вспомнит, что в доме один и открыть дверь больше некому. Сначала он решил не обращать на звонок внимания. Сон оказался слишком ярок и стоял перед глазами, не таял, казалось, это было какое-то важное послание. Звонок умолк, словно посетитель понял, что его не хотят впускать, и Майкл открыл очередную папку, но сосредоточиться не мог, со страниц на него глядело призрачное лицо Уилфрида. Наконец-то Майклу удалось понять, о чем идет речь в докладе, но тут в дверь снова начали звонить. Уступив вежливой настойчивости, Майкл снял пиджак со спинки стула и пошел вниз.
   Поправляя воротничок, он открыл дверь и увидел перед собой маленькую сухонькую, но с очень прямой спиной старушку. На старушке было странное старомодное летнее пальто, перед собой она держала огромный бесформенный ридикюль. Она решительно наставила на Майкла свой подбородок и отважно улыбнулась, отчего ее шляпа – такая же огромная и бесформенная, как и ридикюль, – съехала набок. Она не обратила на это ни малейшего внимания. Ее сощуренные живые глаза так и впились в Майкла.
   Первой его мыслью было, что она член какой-нибудь благотворительной организации и обходит дома с целью сбора средств, и уже хотел сунуть руку в карман, но тут ancienn [44 - Старушенция (фр.).] произнесла его имя.
   – Привет, Майкл.
   И чуть заметно усмехнулась, глядя, как он, озадаченный, застыл в дверях, не зная, что ответить, и ждет, когда забрезжит воспоминание.
   И вдруг он вспомнил подбородок.
   – Господи Боже, кузина Джун?
   Поскольку Майкл все еще стоял столбом, его престарелая родственница со стороны жены была вынуждена спросить, не возражает ли он, если она войдет в дом. Майкл тупо кивнул и отступил в сторону; Джун ворвалась в холл, как неожиданный порыв ветра в душный летний вечер.
   – Я не стала звонить, что приду. Я никогда не звоню.
   – Это так неожиданно… – наконец произнес Майкл, надеясь, что голос звучит ровно. Неожиданное, как снег на голову, появление этого живого призрака из прошлого буквально через минуту после встречи с тем, другим призраком во сне, его просто потрясло. – Прошло столько лет…
   – Да, немало. – Ее улыбка была обескураживающе-самоуверенной. – Нет, спасибо, я останусь в пальто. – Майкл сделал одно-единственное движение, которое полагалось сделать после закрытия двери. – Мне что-то в эти дни холодно.
   Он отворил дверь в гостиную, и снова она пронеслась мимо него как вихрь. Ее волосы, огненно-рыжие, как помнил Майкл, чуть с проседью, сейчас стали бледно-оранжевыми. Они были кое-как сколоты в пучок под шляпой, и при каждом ее решительном шажке шляпа подпрыгивала. «Шевелюра плюс характер», – так сказал о ней однажды дедушка Флер Джеймс Форсайт, и сказал отнюдь не одобрительно. Сейчас казалось, что эти ее черты, справедливо признанные самыми яркими деталями ее личности, были единственным, что в ней сохранилось, все остальное не выдержало долгой неравной борьбы с бурями, которыми была полна ее жизнь. У Майкла, знакомого с перипетиями ее судьбы, она вызывала в воображении образ уличного керосинового фонаря, отважно горящего на ветру и отказывающегося погаснуть, пока не выгорит фитиль.
   – К сожалению, Флер нет дома. Они с сыном уехали на матч Итона и Харроу.
   – Знаю.
   Майкл широко открыл глаза.
   А Джун продолжала:
   – Мой отец никогда не пропускал эти матчи, особенно когда был жив мой младший брат.
   Отлично знавший всех живых и умерших родственников – открытия, сделанные в Хайгейте не в счет, – Майкл совершенно растерялся после слов Джун про младшего брата. Ведь ее младший брат Джон, кто этого не знает? Джун, судя по всему, и ожидала, что он удивится, она поняла это, даже не взглянув на него. Она в этот миг с величайшим интересом изучала Пита Мондриана [45 - Пит Мондриан (1872–1944) – нидерландский художник, основатель движения неопластицизма.], висящего над камином.
   – Брат Холли; он погиб во время Бурской войны, – пояснила она буднично и добавила тем же тоном: – Мне Холли сказала, что Флер поедет на матч.
   Майкл знал, что любой член этой семьи с таким запутанным переплетением родственных связей всегда мог узнать о любом другом все, что угодно, если это понадобится. Интересно, подумал он, что сейчас нужно этой седой подстрекательнице? Она стояла в боевой позе перед картиной, словно требуя, чтобы та защитила свою художественную ценность.
   – Но это неважно, я пришла повидать вас. Хорошая вещь… – и указала подбородком на Мондриана. После этой оценки Майклу показалось, что геометрические формы, в которых художнику представлялся мир, стали еще отчаяннее вырываться за пределы полотна. – Вижу, Флер, как всегда, современна. Да и трудно представить, чтобы ее что-то изменило – разве что время.
   Особые интонации в голосе гостьи заставили Майкла предположить, что она выскажет еще какие-то замечания относительно характера его жены. И он иронически сдвинул брови в ожидании, однако больше ничего не последовало. Не зная, что еще сказать, он предложил чаю – перед тем как закрыть входную дверь, он уловил в доме движение и теперь сообразил, что это вернулась прислуга. Джун согласилась и, вскинув подбородок, пошла осматривать гостиную дальше, а Майкл вызвал звонком Тиммз, она тотчас появилась, поклонилась спине незнакомой пожилой дамы и ушла выполнять приказание хозяина.
   Так получилось, что Майкл встал у камина, и ему подумалось, что он словно бы стоит на страже. На страже чего – может быть, собственных ценностей? Защищает лары и пенаты Саут-сквер от этого неожиданно ворвавшегося маленького ангела-мстителя? Господи, и что только ему приходит в голову, это все сон виноват. Джун завершила осмотр и вернулась к основоположнику неопластицизма; ее пронзительные голубые глаза глядели не на Майкла, а поверх его головы.
   – Да, хорошая вещь. Его работы так бесстрашны, хотя, конечно, он уже не самый передний край.
   Майкл вспомнил «неореалиста», которого видел в ее галерее, и подумал, что те, кто свалился с этого самого переднего края в пропасть, ничуть не лучше.
   Принесли поднос с чаем, и Джун, присев, как птичка, на край дивана, занялась им с властной уверенностью хозяйки положения, которая была вообще ей свойственна.
   Лоб Майкла разгладился, но ирония осталась в чертах лица, задержалась на кончиках острых ушей. Он поглаживал усы и смотрел, как Джун разливает чай. И чем дольше он смотрел, пытаясь проникнуть за сеть морщин, покрывших ее лицо, тем больше этот постаревший эльф становился похож на ту Джун, которую Майкл сейчас начал вспоминать. Именно эта решимость, которую она излучала, и осталась у него в памяти от их прежних встреч, всегда не слишком приятных, но к счастью, редких. И образ керосинового фонаря, который возник в воображении Майкла, сменился образом маленького терьера, который безжалостно вцепился в его брюки. Он усмехнулся и, желая замаскировать усмешку, с преувеличенным вниманием взял у нее протянутую чашку.
   – Спасибо. Я видел на днях выставку вашего неоформалиста. Вот он, как мне представляется, на переднем крае.
   – Разумеется! – В голосе Джун прозвучало торжество. Из всех ее бесчисленных «хромоножек», как их называл ее дед, художников, которых она опекала, никому еще не требовалось таких гигантских инвестиций ее веры в их гений, как этому Суслову. – Что вы о нем думаете?
   Майкл уловил в этом ее вопросе и гордость, и одновременно вызов. Вынужденный лавировать между тем, что на самом деле думает об этом художнике, и необходимостью наилучшим образом выразить свое мнение его покровительнице, Майкл совершил ошибку – перед тем, как ответить, он сделал глубокий вдох. Джун набросилась на него, едва он успел открыть рот.
   – Его работы показались мне…
   – Только, пожалуйста, не говорите, что его работы показались вам интересными! Люди всегда это говорят, когда им что-то не нравится, но они считают, что должно нравиться.
   – Я вообще-то хотел сказать – «фаталистичными».
   – А!
   – Только…
   – Что – только?
   Настоящий терьер!
   – Видите ли, в них слишком много энергии, и потому они не убеждают, что он смирился.
   В кои-то веки подбородок Джун опустился.
   – Простите. Я забыла, что вы человек, способный чувствовать. Но вы, конечно, не Форсайт, так что почему бы вам быть лишенным этой способности?
   Старушка отпила из чашки, кажется, она была очень довольна собой.
   – Знаете, он пишет в трансе, – продолжала она. – Так он погружается в подсознание. Да, он совершенно прав, – это единственный путь. Он хочет, чтобы люди увидели правду, и бросает ее им в лицо во всей неприукрашенной простоте. Вот почему он назвал свой шедевр «Финальный анализ». – И заключила радостно: – Он гений!
   История не сохранила полного списка опекаемых Джун «хромоножек», которые удостоились этого титула за свои творения, но имя им было легион. Суслов просто оказался последним и потому стал для Джун самой яркой звездой на небосклоне ее безграничной веры.
   Майкл испугался, что она вовлечет его в детальное обсуждение уникального таланта этого русского, и попытался переменить тему.
   – Мой сын сказал, что это похоже на схему строения атома, – заметил он, насмешливо блеснув глазами, но Джун не заметила насмешки и просто проехалась по нему:
   – Вот именно! Фундаментальная истина! Все научные открытия сначала были предвосхищены искусством. – Но потом как-то странно посмотрела на Майкла. – Ваш сын проницателен. Возможно, в вашей семье растет еще один ценитель живописи.
   У Майкла у самого было такое подозрение, но он не признался бы в этом даже под пыткой. Хозяин и гостья замолчали. Ее слова о подсознании вернули мысли Майкла к Уилфриду.
   – У меня был друг, поэт, он бы вступил в диалог с вашим художником. Он был великий поборник режущего лезвия правды. По-моему, он считал, что только ради него и стоит жить.
   – А! Истинный поэт. Вы потеряли этого друга?
   Майкл изумился – какая тонкая интуиция! Но потом понял, что сам сказал – «был друг», и она имеет в виду, что жизнь их развела.
   – Он утонул, где-то далеко в Азии. Он верил, что следует своей судьбе, живя так, как требует его правда. Конечно, он и умер, как того требовала его правда.
   – Грустно.
   Старушка вздернула подбородок с совсем другой, восторженной гордостью, взгляд ее устремился далеко, в глубины памяти.
   – Тысячу лет назад, задолго до того, как вы родились на свет, я познакомилась с одним талантливым архитектором, который считал, что красота – это истина, за которую стоит отдать жизнь.
   – И он ее отдал?
   – Да, – еле слышно произнесла она.
   Джун снова поглядела на Майкла, и ее лицо заметно смягчилось, его это тронуло, и он улыбнулся сочувственно, хотя и не знал, чему сочувствует.
   – Что ж… Я пришла не для того, чтобы говорить о выставке, хотя выставка очень…
   – Интересная?
   На лице миниатюрной старушки появилось некое подобие улыбки. Улыбка возникла не внутри, скорее это было всего лишь сокращение лицевых мускулов, но все равно она произвела должное воздействие.
   – Вы, Майкл, мне нравитесь. Всегда нравились, с самого начала, и очень хотелось, чтобы жизнь вам досталась более легкая. У вас дар видеть комическое, а наша семья, видит Бог, им обделена.
   Майклу вдруг вспомнилось то сообщение в газете. И он вперил взгляд в свою чашку, потом вынул из чая ложечкой микроскопическую чаинку.
   – Вы слышали о жене моего брата? – спросила Джун.
   Он очень серьезно посмотрел на нее.
   – Да. Я очень огорчен.
   Старушка неотрывно глядела ему в глаза, и он добавил:
   – Мы оба очень огорчены.
   – Благодарю вас, – с трудом проговорила она и вдруг взорвалась гневом: – Какая страшная потеря! Ей едва исполнилось тридцать, совсем еще ребенок! – Джун обежала взглядом гостиную, словно ища, где бы спрятаться от собственной ярости. – Такой бессмысленный несчастный случай, погибнуть на верховой прогулке!
   – Да, – тихо воскликнул Майкл и кивнул. Что помешало ему сказать: «Я понимаю»?
   – Ужасно… – продолжила Джун уже спокойно, выплеснув эмоции, и болезненно вздрогнула, – первая жена моего отца, то есть моя мать… вы, наверное, не знаете, но она погибла точно так же. Как страшно думать, что человеческая судьба предопределена.
   Майкл снова кивнул и погрузился в изучение камина. И вдруг его озарило: он понял, зачем она пришла. Этот ее неожиданный визит вовсе не был случайным, теперь он это знал точно. И на лице появилось несвойственное ему жесткое выражение. Он приготовился к неизбежной атаке на фланг, который он так доверчиво оставил незащищенным.
   – «Omnipotens fortuna et ineluctabile fatum» [46 - Всесильная судьба и беспощадный рок (лат.).], – услышал он собственный голос, которым словно бы хотел заполнить зловещую паузу.
   Подняв голову, Майкл вздрогнул, увидев, что горящие глаза Джун уже сверлят его и что даже сейчас она все еще пытается рассчитать подходящий момент. Бедняжка, она славилась поразительной бестактностью.
   – Вергилий, – пояснил Майкл буднично. – Домашнее задание моего сына. – И он улыбнулся в последней великодушной попытке остановить ее. – Эней оплакивает свою неотвратимую судьбу.
   Наступила пауза, она длилась, длилась… Майкл терпеливо ждал.
   – Вы и Флер по-прежнему счастливы?
   Вот оно!
   – Надеюсь, – сказал он.
   Вопреки решимости не поддаваться на провокацию, он произнес это слово резко, даже жестко. И добавил:
   – Конечно.
   – Прошу вас, не надо защищаться! – воскликнула Джун. Она торопливо поставила чашку на поднос, тонкий фарфор звякнул о серебро.
   – Дорогой мой, я вовсе не хочу вас ранить. Я только хочу сделать так, чтобы никто больше не страдал. Мой маленький брат сейчас так… – ее ничем не занятые руки заметались, точно птицы в силках… – он сейчас так беззащитен… Я только хотела сказать, что Флер не должна…
   – Что она не должна?! – Майкл почувствовал, что уже не может контролировать себя.
   – Вмешиваться. Не должна поддерживать его. Это ведь одно и то же, вы сами понимаете.
   Майкл потерял дар речи. Из доброты ему хотелось объяснить чудовищную тупость Джун ее преклонным возрастом, однако он помнил, что она и всегда была такая, все это знают. Как ее много лет тому назад назвал его тесть – шершень? слепень? Его терпение иссякло, она извела его, точно назойливая муха, которая жужжит и вьется возле раны – его собственных мучительных опасений. Только уважение к почтенному возрасту помогло Майклу сдержаться, потому что ему хотелось попросить, чтобы она занималась своим делом, хотя кузина, несомненно, была уверена, что занимается именно этим. Вместо этого он коротко изложил ей, как все было.
   – Когда мы узнали, то послали венок. Венок был от нас обоих. Если вам угодно знать, Флер позаботилась даже об этом – она не хотела, чтобы ее сочувствие было неправильно истолковано. Как выяснилось, у нее были все основания для осмотрительности.
   Джун взяла свой огромный ридикюль и встала.
   – Не сердитесь. Я не хотела вас расстраивать, и вы правы, что защищаете Флер. Ведь в конце концов она ваша жена.
   Не такого объяснения ждал Майкл в эту минуту, но, услышав ее жалобный голос, решил больше ничего не говорить.
   – Я пойду. Не обращайте на меня внимания, просто я всегда должна сказать то, что думаю.
   Старушка подняла голову в последний раз, и Майкл увидел, что в ее глазах блестят слезы, которые она с трудом удерживала. Она отвернулась и неловко, боком двинулась к двери гостиной. Майкл хотел было пойти следом, но она жестом остановила его.
   – Не нужно меня провожать.
   Джун задержалась у двери и, впервые за все время этого странного визита старательно пряча глаза от Майкла, сказала:
   – Я уверена, Майкл, вы давно нашли свою судьбу. Надеюсь только, что и Флер тоже.
   Она выскользнула из комнаты с живостью, свойственной ее натуре, но никак не возрасту. Майкл услышал, как парадная дверь быстро открылась и тут же захлопнулась.
//-- * * * --//
   – Джун?!
   Когда Майкл рассказал вечером Флер о неожиданном визите, она резко подняла голову, оторвав взгляд от ногтей, которые рассеянно полировала, сидя у туалетного столика, но на мужа не посмотрела. Словно бросила ему это имя через плечо, как вещь.
   – И что ей понадобилось?
   Среди Форсайтов считалось аксиомой – даже у ровесников Флер, – что просто так люди друг к другу не ходят, раз пришел – значит, по какому-то делу.
   Майкл солгал – ложь во спасение.
   – Хотела поблагодарить за цветы.
   Флер промолчала. Она уже получила те единственные слова благодарности, которые были ей нужны.
   – А также, я думаю, посмотреть – как мы с тобой! – добавил он.
   – Ха!
   От этого негромкого возгласа Майкла пронзила мучительная тревога. Он уловил в нем явственный привкус такой знакомой горечи, а слова, которые она вслед за этим произнесла, лишь усилили предчувствие беды:
   – А как мы с тобой, Майкл?
   Флер и сама поразилась собственному безрассудству, но после случившегося днем на душе осталась тяжесть, она чувствовала, что ей хочется что-то разрушить, сломать.
   Услышав этот вопрос, Майкл опустил голову и принялся рассматривать ковер – невольное движение, он знал, что она не видит его в зеркале.
   – Это всегда зависело от тебя, Флер. Ты и ответь.
   Он подошел к кровати, сел на край и положил руки на колени, по-прежнему не отрывая глаз от узора на ковре, так что зарябило в глазах, и он вынужден был перевести взгляд на свою ладонь, которой не увидел. Флер продолжала полировать ноготки, потом положила подушечку на туалетный столик. Неужели ей действительно хочется причинить боль Майклу – еще более сильную, чем уже причинила? И она не нашла ответа на этот вопрос. Прикоснувшись к створке зеркала, повернула ее так, чтобы видеть кровать. Вот он, ее ответ, нужно только это признать. Весь вид ее мужа, вопреки его великодушию и чувству справедливости, выражал горестную мольбу. Он был похож на собаку, которая ждет, что ее сейчас будут бить, – вернее, не ждет ничего, кроме побоев, – и хочет, чтобы скорее уже ударили. Что же, значит, она его к этому приучила? Флер подошла к Майклу, движимая порывом – чего? Не чувства вины, она это знала, и надеялась, что не жалости. Опустившись возле него на колени, прижалась щекой к его плечу, но лицо отвернула в сторону. Он не обнял ее, но когда она обхватила его руками, смягчился. Его прикосновение было легким, деликатным – никак не собственническим.
   – Ты самый лучший мужчина на свете. Я всегда так считала.
   – И для тебя тоже?
   Она помедлила лишь миг, гоня пустое видение.
   – Конечно.
   Она почувствовала на своих волосах его горячее дыхание, едва слышный, похожий на стон, вздох облегчения, позволила мужу обнять себя так крепко, как он уже давно ее не обнимал.
//-- * * * --//
   Прижавшись головой к плечу спавшего рядом с ней Майкла, Флер в сотый, в тысячный, в бессчетный, как мириады звезд на небе, раз подумала на миг, почему же этот мужчина в ее постели, которого ей не в чем упрекнуть, так и не смог заменить в ее сердце того, кто никогда не будет ей принадлежать?

Часть вторая

Глава 1
Вниз по течению

   Медленно тянулось лето – то пожарче, то посвежее, – и, как в любом году, по всей стране, Форсайты старались взять от него все, что можно. В Лондоне ими кишели парки, самые тенистые места, в самые модные часы. Позже, вечером, они благосклонно посещали театры, где оживленнее всего, и рестораны, где скорее тихо, а совсем уж поздно переходили в ночные клубы, прибежище тех, кто догадался, что страх перед будущим худо-бедно изгоняют попытки жить так, словно будущего нет. Немногочисленные Форсайты, у которых хватило здравомыслия породниться с землевладельцами или самим завести землю (почти все они считали, что лучше, безопасней всего вкладывать деньги в столице), такие Форсайты пытались хоть как-то отвлечься и развлечься в домах, где можно расселить бедную улочку, и ничуть тому не радовались. Плыть по течению так трудно!..
   А как же пресловутый инстинкт, верный признак Форсайта? Что стало с пристрастием к собственности? Когда собирается гроза, оно должно бы побудить к защите Англии, она ведь прежде всего наша. Но нет! Инстинкт молчал. В конце концов, для чего они платят налоги, содержат правительство? Вот пусть оно и решает эти иностранные дела. Старшие вспомнили бы и армию – что ж она, даром ест хлеб? – и привели бы в пример буров или даже Судан. Каждому свое дело!
   Именно эти свойства, достаточно развитые, учили их не соваться куда не просят, а уж тем более не лезть в пекло, когда другим за это платят.
   На вопрос, куда же они двигались, провидец и писатель ответил примерно так:
   «Вместе со всем человечеством – вниз по течению, к катастрофе».
   Едва избежав поражения на крикетной площадке, Флер переехала в Липпингхолл с дочерью и няней. Кит собирался туда в конце семестра, Майкл – когда закроется сессия, к началу августа. В поместье ждала неприятность. Высокородная свекровь, раз и навсегда пренебрегшая местными запретами, пустила в садовничий домик бедное семейство. До его приезда оставалось дня три, но Флер тут же запретила ходить туда, за речку, одиннадцатому баронету, а главное – его сестре. Все вышло не так уж гладко, уроженцы Сити вели себя довольно подло с уроженкой лучших кварталов (а может, и наоборот – но об этом никто не спросил), но тщетно, Флер не внимала низшим по званию, а с нею – и Финти, верный адъютант, ненавидевшая всем сердцем мерзких микробов, которые, как известно, родятся и плодятся именно в бедных кварталах.
//-- * * * --//
   – Ну, а вдруг?
   Кит не ответил. Он сидел у изгиба старой ивы, тянущейся, словно Тантал, к каменистой речке, и мечтал, чтобы сестра куда-нибудь ушла. День был жаркий, его разморило, спорить он не хотел.
   – А что? – приставала Кэт. – Очень может быть. Нет, правда!
   – Не пори ты ерунды!
   Теперь не ответила Кэт. Сидела она дальше от воды, по-турецки, и, отмахивая каштановую прядь, вглядывалась в запретный берег, где лениво паслись коровы, но старалась при этом, чтобы брат не заметил, как интересуют ее обитатели домика.
   Их было пять человек, мать с четырьмя детьми. Это она знала, успела сосчитать, когда они только приехали. Она как раз гуляла с Тигрой, миновала огород, отделенный ветхим забором, прошла через сливовый сад на поляну, от которой на тот берег вели деревянные мостки, и, остановившись с охапкой веток у колючей изгороди, увитой белым вьюнком, заметила, что «они» вылезают из фургона (позже Блоур назвал его «цыганской кибиткой», что и породило ее гипотезу). Был там мальчик ее лет, две девочки поменьше и совсем маленький ребенок, который закачался, как пьяный моряк, когда его опустили на землю. «…А звали их Флопси, Мопси, Хвостик и Пит…» – подумала она. Какие тощие, какая мать измученная! Кроме младшего, на удивление безликого, все были черненькие, смуглые, ей хотелось бы прибавить – «как чужеземцы», но скорее казалось, что их присыпали мелким какао. Больше увидеть не удалось, даже сейчас, когда она перестала притворяться и поднялась на ноги.
   Пес, которого тоже беспокоили невидимые обитатели, только другие, помельче, стал чесаться, и так быстро, что вместо задней лапы мелькало какое-то пятно. Не уняв зуда, он упал на спину, поерзал, покатался по траве, сел и чихнул. Кто-кто, а он с жильцами управился.
   Над водой, как всегда под вечер, собирались мошки – Кэт давно приметила, что они появляются перед чаем. Налетел ветерок, завился вихрем, осыпал ее ивовым пухом, принес через речку запах дикой петрушки, которую называют коровьей, хотя коровы ее не едят и пахнет она затхлым комодом.
   – Нет, а что? – помягче спросила Кэт. – Очень даже бывает.
   – Помыть их надо, – откликнулся Кит, грозно вздохнул и закрыл глаза, показывая тем самым, что его нельзя беспокоить.
   Кэт стала разглядывать крышу и трубу (больше она ничего не видела), из которой, слегка извиваясь, поднимался к лимонно-розовому небу жидковатый дым. Как-никак, она была дочерью Флер и легко не сдавалась.
   «Да, – думала она, страшась и убеждаясь все больше, – там цыгане, а у них – принц».
//-- * * * --//
   Когда Майкл смотрел из старинного окна, обращенного к югу и полузакрытого столь же древним плющом, он напоминал не столько баронета, который «свои владенья гордо озирал», сколько приходского священника, который, как им и свойственно, полагался «не на отцов, а только на себя».
   Это было нелегко, так нелегко, что он подумал, насколько он слабее отца, хотя только что, проходя по залу, убедился, как они похожи. Майклу выпало редкое счастье, отец был и мудрым наставником, и добрым другом, а в такие времена очень не хватало отцовского разума и внимания. Такие? Нет, таких еще не было.
   Все, даже самые ничтожные, дела показывали ему в тот день, как незаменим девятый баронет. С удивлением, если не с ужасом, слышал он свои глупые ответы – «конечно, нам очень нужны…», «совет надо убедить…», «да, подпишем…» и так далее, по всему реестру нужд и недовольств, в которых его избиратели выражали свою повседневную жизнь. А как им ответишь по правде, если думаешь, что через месяц-другой, да нет – через две-три недели все это будет неважно? Отец, тот бы знал или хоть помог бы не ощущать себя таким болваном. Отец, отец, последний из настоящих баронетов!
   Как-то, в школьные годы, Майкл написал отцу, что ему не дается сочинение о чем-то таком военном; и тот посоветовал, для начала, сказать, что войны чаще всего начинаются осенью. «Понимаешь, надо собрать урожай. Голодный солдат – не солдат. Да здравствует брюхо!»
   В пример он привел англо-бурскую войну, русско-турецкую, франко-прусскую и главные сражения Крымской – Севастополь, Балаклаву. Даже тогда это звучало убедительно, а позже, через пять лет, в августе началась мировая война.
   Что ж, и теперь август!
   Майкл услышал, как часы на парадной лестнице возвещают время, отделяющее день от вечера. Сзади, за спиной, Блоур – как всегда, доверительно и достойно – сообщил, что миссис Вэл Дарти просит к телефону молодую хозяйку, но той нету дома (хотя вдову девятого баронета редко называли теперь «леди Монт», Майкл заметил, что Блоур всячески старается не называть так и Флер).
   Может быть, он сам подойдет?
   – Соедините меня, Блоур!
   Майкл допил слишком сильно разбавленное виски и подошел к телефону. После того ужина они еще ни разу не говорили, и сейчас он гадал, надо ли «выразить соболезнование» – все-таки жена его свойственника была в свойстве и с Холли. Разбирался он в этом плохо, разговор начал не сразу. В последнее время от международных тревог его отвлекали только тревоги и горести родных. Когда умерла Энн Форсайт, Флер стала к нему нежнее, но ненадолго…
   – Холли? – сказал он. – Ее сейчас нет. Вот вам худшая половина.
   Наверное, Холли поняла, что он растерян, и поспешила ему помочь:
   – Ну почему же худшая!
   – Спасибо. Вас бы мне в избиратели.
   Ему ответил дружеский смех.
   – Я слышала, они вам очень верны.
   – О да! Голосуют и плачут, что я уеду в Вестминстер, вопить в пустыне.
   – А как же кружка и краюшка?
   – Это в клубе.
   Как с ней легко, какая она милая! Вот умеет же придать прелесть всяким пустякам. Хорошая женщина. Он спросил, не может ли он чем-нибудь ей помочь.
   – Мы с Вэлом, – отвечала она, – думаем, не пойти ли нам снова в загул.
   Майкл помолчал, потом сказал:
   – Вам пришлось нелегко…
   – Ну, не столько мне…
   Вот она, ловушка!
   – Конечно, – быстро ответил он и прыгнул через пропасть: – Как ваш брат? Ничего, держится?
   – Да, вроде бы… Он говорит, его питают тучные годы.
   – Как фараона.
   – Именно. По-моему, в Америке ему всегда лучше.
   – Вон как!..
   Майкл и не знал, что Джон уехал. А Флер? Если и знала, не сказала – да и с чего бы? Кому-кому, но не мужу… Он спросил:
   – Собирается там жить?
   – Вроде бы да.
   Не издавая больше нелепых восклицаний, Майкл ощутил благодарность к милой женщине, которая просто, ненароком сняла с него одну из двух забот, как это ни стыдно – более мучительную. Пока оба молчали, он успел искренне пожелать, чтобы там, далеко от Флер, Джон страдал не семь лет, поменьше.
   – Знаете, – сказала Холли, – Александр родился почти тогда же, когда Вэл. На день раньше. Им будет тридцать девять и двадцать девять. Вэл поехал с ним на бега, и оба выбрали одну и ту же лошадь, по кличке Август. Вот мы и решили позвать гостей, двадцать пятого, дня на два. Так, запросто. Если вы с Флер можете выдержать такую тихую заводь, как Уонсдон, мы будем очень рады.
   – Я уверен, – радостно ответил Майкл, – что заводь у вас прекрасная.
   – Всего две недели осталось, – сказала Холли. – Надо было позвать вас раньше. Вы попросите Флер, хорошо? В конце концов, Александр скорее ее гость.
   – Конечно. Приедем, приедем. Я очень рад!
   Он и не думал, что согласится сразу. Приглашали обычно через Флер, она и решала. Но это же Холли!.. И потом, он ей так благодарен… Жена не говорила ему, что не выносит этого места, и он думал, что у нее возражений нет.
   Значит, двадцать пятого в Уонсдон… двадцать третьего на выставку… Динни и Юстэйс приедут неделей раньше… Все складывалось прекрасно, и, опуская трубку, Майкл думал, не примерещилась ли ему та, другая тревога. Вот испугался же он за свое семейное счастье, а оказалось, что просто он не все знал. Один телефонный звонок – и как не бывало! Конечно, германского вопроса по телефону не решишь, но мог же он и здесь в чем-то не разобраться! Премьер ни за что не распустил бы парламент, если бы ждал самого худшего! И все же…
   И все же на прошлой неделе Уинстон произнес эту речь. Майкла она убедила, как и теория отца, хотя и он, и его коллеги сами не понимали, почему соглашаются с человеком, которого считают ненадежным, если не просто неразумным. А как опровергнешь, к примеру, слова о том, что «по меньшей мере странно» распускать парламент на два месяца? Скоро соберут урожай…
   Он налил себе виски, содовой не добавил и, вернувшись к окну, стал снова смотреть вдаль.
//-- * * * --//
   Уинифрид, выезжавшая из Лондона только при крайней необходимости, приняла в тот же самый день то же самое приглашение. Вытерпеть двое с лишним суток совершенно чистого воздуха она решилась отчасти – нет, только потому, что один из виновников праздника стал ей за эти недели как-то особенно приятен.
   Нет, какой он милый!.. Она сразу сказала: «Просто прелесть» – и думала точно так же, когда он сидел по ту сторону стола Louis Quinze [47 - В стиле Людовика XV (фр.).], на другой день после разговора с Холли. Случайность плавно перешла в обычай; кто-кто, а Уинифрид плыла по течению и теперь каждую неделю угощала аргентинца вторым завтраком. Все лето, по субботам, Александр Баррантес, никак не обделенный вниманием, предпочитал всем именно ее, Уинифрид. По той ли причине, по другой ли, он являлся как раз тогда, когда бокальчик шерри сам собой означал приглашение к ленчу, и хозяйка – скажем так, не совсем искусственно – удивлялась ему и радовалась, как в первый приход. Поначалу они болтали о том, что делается в городе, о выставках и концертах, иногда – о какой-нибудь книге, словом – о событиях и вещах, которые, если сложить их вместе, составляют светскую жизнь, а ее Уинифрид любила и на девятом десятке. Недели шли, чары нового гостя усыпляли природную осторожность – и немолодая хозяйка стала говорить о своих делах. Она вспоминала отца и брата, их дом на Парк-лейн и раза два (опуская, конечно, самое стыдное) упомянула и мужа. Все получалось само собой, а этот милый иностранец так внимательно слушал…
   – Вам очень понравится Уонсдон, сеньор Баррантес, – заключила она, сообщив ему то, что знала о конном заводе. – Я так рада, что вы с Вэлом подружились. Лучше и быть не может.
   – И я рад, миссис Дарти, – ответил он. – Мне даже кажется, что я… нашел брата.
   Уинифрид улыбнулась, она была довольна. Да, просто прелестно, иначе не скажешь. Однако он вроде бы растерялся, опустил голову, смотрит в стол…
   – Там что-нибудь… случилось? Скажите мне!
   Он посмотрел на нее и начал:
   – Мне бы хотелось…
   Но оборвал фразу, словно понял, что хочет слишком многого.
   – Ну, ну! Чего бы вы хотели? – Она подбодрила его улыбкой. Утром она как раз прикидывала, чем бы его угостить. Если это найдется в доме…
   – Ничего особенного, миссис Дарти, – сказал он. – Я бы счел великой честью…
   Он поднял глаза, ей стало не по себе, что-то странно затрепетало в дряхлой груди.
   – …если бы вы звали меня по имени.
   Такая искренность тронула ее, в буквальном смысле слова, как бы погладила. Она незаметно охнула от радости – вот это, именно это ей и нужно!
   – С большим удовольствием… Александр.
   До чего же приятно произнести это имя вслух, не про себя! И она прибавила как можно величавей:
   – Надеюсь, вы ответите тем же.
   Словно выполняя священный обряд, аргентинец взял ее руку, благоговейно поднес к губам, и худая кисть в синих венах ожила и потеплела, а гость, осторожно отпуская ее, долго смотрел на старую даму глубокими темными глазами, будто приносил ей в дар все, что было в его душе.
   – Уинифрид… – проговорил он.
   Когда она услышала свое имя от удивительного гостя, с которым так хорошо хотя, быть может, и не совсем мудро – сдружилась за эти недели, у нее сжалось сердце и заслезился глаз. Такой умилительной, тихой радости у нее никогда еще не было.

Глава 2
Спокойный уик-энд

   Когда по гравию зашуршали шины и раздался знакомый сигнал, боевой клич дяди Юстэйса: «Ту-ту-ту-ту-у!», Кэт повернулась на подоконнике и не без трепета увидела, что между подстриженными ивами едет машина. Сидела Кэт в маленькой спальне, напившись чаю в детской, сидела и читала, а тут кинулась вниз, опережая Блоура и нарушая неписаный устав Макфинлок. Осуждение, даже отверженность – не очень большая цена за то, чтобы поздороваться первой с любимой тетей Динни. Только они из всего семейства были рыжими, и Кэт это очень утешало. Правда, лицо у Динни было нежно-смуглое, не такое бледное, глаза – не льдисто-зеленые, а голубые, как у Черрелов, но все-таки Кэт ощущала, что связана с названной тетей сильнее, чем с другой родней. Уж Динни-то все понимала, наверное, из-за цвета волос.
   – Ты хорошо выглядишь, милая, – сказала Динни, когда Кэт открыла для нее дверцу. – Свежая, прохладная. Хочешь мне помочь?
   Кэт удивилась. Она не видела тетю с начала июня и не подозревала, что та за это время настолько «разрослась». Стараясь не глядеть «на эту глыбу» (так думала она попозже), Кэт протянула худенькую белую руку.
   Блоур вытащил из багажника саквояж и небольшой чемодан, а потом сдержанно спросил:
   – Это все, сэр?
   Юстэйс обошел машину спереди, чтобы поцеловать Кэт и помочь жене, поддержав ее под другой локоть.
   – Да, да, – отвечал он. Странствуем налегке, без лишнего груза.
   – Если меня не считать! – сказала Динни, и Кэт совсем умилилась, что она одновременно, сразу – и веселая, и беспомощная.
//-- * * * --//
   – Ну, а теперь что будем делать?
   Юстэйс ответил не сразу. С дотошностью человека, который, быть может, спорил на несколько фунтов об исходе игры, он примерялся к уклону лужайки, прежде чем ударить по шару. Они играли в крикет, он синим, Майкл – красным, и ему хотелось победить еще до чая. Он уже дошел до последней дужки, а теперь, прекрасно понимая, что речь идет не о крикете, он придержал шар ногой, осторожно провел его сквозь дужку и рокировал шар противника, отослав его в ближнюю клумбу.
   Следующим ударом он достиг последнего столбика, даже миновал его, а потом уж сказал:
   – Да ничего хорошего. Старик прав, только никто ему не верит. Министры думают, что он опять кричит: «Волки, волки!»
   Майкл вздохнул. Все же легче, когда такой же, как ты, обычный член парламента скажет то, что думаешь сам, и дома, совсем не «в служебной обстановке». На неделе они слушали по радио обращение Черчилля к Соединенным Штатам.
   «Леди и джентльмены, сейчас время отдыха, – начал он с той иронией, которую и не заметишь, словно уклон лужайки. – Как проводили мы его двадцать пять лет назад? В эти самые дни передовые отряды немцев ворвались в Бельгию и двинулись к Парижу, сметая бельгийцев на своем пути».
   Вот старая лисица!..
   В тишине, которая, по мнению Черчилля, сковала сейчас Европу, Майкл сделал последний ход – и, вздымая фонтаны пунцовых лепестков, шар его отлетел на восемь футов в сторону.
   – Да, не повезло! – сказал добрый Юстэйс. – Кстати, старик, ты часом не в запасе?
//-- * * * --//
   Неожиданно наткнувшись на представителя «той семьи», Кэт признала поневоле, что брат ее не ошибся – лицо у мальчика было грязное, а колени… Однако такие мелочи никак не мешали ему быть принцем. Авторитетнейшие источники (скажем, «Грозовой перевал») именно это и подчеркивают: найденыши не знают, кто они, и живут у очень бедных людей.
   Мальчик лежал на животе, махал ногами и глядел вниз с деревянных мостков, которые, как и речка, размерами не отличались. Какой он одинокий!
   Кэт ни за что не нарушила бы материнского запрета, но постаралась выполнить его буквальней буквального. Луг огорожен, туда она не ходит, незнакомец – здесь, на мостках, значит – с ним можно говорить. Искренне веря, что ничего она не нарушает, а выполнить должна особенно важное, с младенчества вбитое правило приветливости, она спокойно подошла к незнакомцу и поздоровалась с ним.
   Он вскочил, поднимая тучу желтой пыли, весь подобрался и крикнул:
   – Я ничего не делал!
   – Конечно, конечно, – утешила его Кэт.
   – Я на колюшек смотрю.
   И он сунул руки в карманы штанов, подвязанных бечевкой где-то под мышками, а снизу, у колен – закатанных. Глядел он дерзко.
   Колюшку она вроде бы знала, это рыбка, ее ловит Кит – и приветливо кивнула.
   – Как тебя зовут? – спросила она. – Я – Кэтрин.
   – А я Питер!
   «Флопси, Мопси, Хвостик и Питер, – подумала она. – Вот хорошо!» И ей захотелось узнать, как им живется в новой норке.
   – Наверное, ты скучаешь по дому?
   Он посмотрел на нее с недоверием, но искренность, чистая, как ее кожа, подкупила его.
   – Я? Да нет. Тут просто здорово.
   – А как вы обычно проводите лето?
   – На хмелю.
   Ей показалось, что она недослышала, но вспомнила, что не очень образованные люди путают предлоги и замечать это невежливо. Бабушка Эм, к примеру, не поправляла ее раньше, а тетя Динни сказала, что в бабушкиной школе лучше было спутать предлог, чем заметить это за другим. Словом, Кэт подумала, что он хотел сказать «во хмелю», и необычайно удивилась. Она слышала, что летом ездят в горы или к морю, гуляют, купаются, но пить!..
   – Где же? – спросила она, надеясь, что это спросить можно.
   – Да в Кенте.
   Тут он зашмыгал носом. К счастью, платка у него в помине не было, а Кэт не могла отвести глаз от его верхней губы.
   – Кое-что зашибаем! – прибавил он.
   Они еще и бьют непонятно что… Как интересно проводят лето некоторые люди!
   – А много там народу? – осторожно осведомилась она.
   – Да мы вот с малявкой!
   С маленьким? Разве ему уже можно… все это?
   Нет, только подумать – пьет и что-то бьет! Однако новый знакомец укоризненно покачал головой.
   – Мы его в плетушку сажаем, – пояснил он и, заметив, как она удивилась, прибавил: – Ничего, он тихо сидит.
   Тихо сидит в клетушке, в клетке! Она просто слов не находила. Вот это лето так лето…
   Мальчик и девочка молча смотрели на воду, вразнобой махая ногами. Им было вместе хорошо.
   – Отец с нами ездил, – сказал наконец мальчик. – А теперь он в армии.
   И опять шмыгнул носом. Кэт ждала, что он еще скажет, но он провел по глазам грязной рукой, а уж потом произнес:
   – Может, скоро вернется…
   – Непременно! – вежливо заверила Кэт, понимая, как старается он не заплакать. Потом отыскала в кармане платок, протянула ему, он высморкался и отдал платок ей – так неожиданно, так доверчиво, что при всей своей чистоплотности она приняла свой дар, повинуясь тем же чувствам, из-за которых вообще заговорила; как-никак, а другу она помогла, он просморкался.
//-- * * * --//
   В поместье, в саду, был уголок, который называли убежищем, потому что его надежно укрывали густые заросли тиса. Когда дул легкий ветер, там пили чай (совсем без ветра его пили на террасе, а при сильном ветре этот поистине переходящий праздник справляли в гостиной, перед камином, где лежала тигровая шкура).
   Солнце пригревало, пчелы сновали и жужжали во вьющихся розах, а Флер и Динни решали вместе, какие цвета должны быть в детской. Согласившись на том, что голубое не слишком холодного оттенка успокаивает глаз, они увидели Кэт, которая прибежала к ним, чтобы не пропустить ничего из тетиных рассказов и поделиться новостями.
   – Здравствуй, милая, – сказала ей Динни. – Садись сюда, ко мне. Я тебя толком и не видела.
   Кэт пошла было к ней, но услышала голос матери:
   – Руки! Ты руки мыла?
   Ей так хотелось побыть с Динни, посидеть с ней за чаем, что она, ни мгновения не подумав, сделала невозможное – кивнула, солгала.
   – Хорошо, – сказала Флер. – Тогда передай тарелку тете Динни.
   Блоур внес самовар, семейное сокровище, которое неведомо как приобрел покойный предок, дослужившийся до адмирала.
   Потом явились Майкл и Юстэйс, довольный своей победой. За ними шел Кит.
   Майкл придвинул себе кресло и спросил:
   – Где мама?
   – Не знаю, – ответила Флер. – Недавно охотилась на слепней у клумбы с цинниями.
   – Ее разглядеть легко, – сказала Динни. – У нее попугай на плече.
   – Кит, – сказала Флер, – сходи за бабушкой.
   Кит не двинулся с места, Флер услышала резкий крик и, взглянув в сторону сына, увидела свекровь. Вдова девятого баронета шествовала величаво и плавно; на плече у нее, словно бант, красовался какаду.
   – Вся семья в сборе, – сказал Майкл и придвинул ей кресло.
   – С этими слепнями одно мучение, – сказала она. – Плодятся и плодятся. Босуэлл никак их не урезонит. Без Джонсона ему не управиться.
   – А не наоборот?
   – Раньше у нас был Хогг, его ровесник, но твой отец не мог успокоиться, пока не отыскал Джонсона [48 - Старая леди Монт, как и ее семья, знает, что Джеймс Босуэлл (1742–1795) служил и помогал доктору Сэмюэлю Джонсону (1709–1784) и оставил о нем прославленные воспоминания. – Примеч. пер.]. А теперь он совсем одряхлел, никуда не годится! Сиди тихо, Полл. Сейчас дам печенья.
   – Я всегда понимала Барта, – сказала Флер. – Действительно, Хогг и Босуэлл – ну что их связывает? Нет, не годится!
   – А теперь не годится Босуэлл, – сказал Майкл. – Все идет по кругу.
   – А у ваших пришельцев нет кого-нибудь такого? – спросила Динни. – Они были бы рады принести хоть какую-то пользу.
   – Есть один мальчик, не очень большой, как наша Кэт. Вряд ли он годится. Да и что толку? Они отгорожены. Блоур, какой это чай?
   – Китайский, миледи.
   – Очень неприятный привкус. Скажите Огастину, пусть заварит индийского, в фарфоровом чайничке.
   Дворецкий удалился.
   – И Блоур совсем старый, – сказала вдова. – Это хорошо.
   – Отгорожены? – спросила Динни, возвращаясь к прерванной теме.
   – Я запретила туда ходить, – объяснила Флер. – Вроде бы жестоко, но очень уж не хочется, чтобы дети подхватили заразу. Да, вывозить из Лондона, придумали хорошо, а вот каждый отдельный случай… Сиди спокойно, Кэт.
   Угощая печеньем своего какаду, вдова сказала:
   – Не пойму, как они держатся!
   – Кто, дети?
   – Правительство. Разве эти люди не голосуют?
   – Еще как! – ответил ей Юстэйс. Только без пользы для себя. А потом, безопасней всего сунуть голову в песок. Правда, Майкл?
   – Видимо, правда. У бедных мир делится надвое, вот «мы», а вот – «они», то есть мы с вами. Что тут поделаешь? Перси Эберкромби просто клянется, что там, у него, они зашиваются на зиму, одежду зашивают.
   – Средневековье какое-то!
   – Если ничего не меняется, Майкл, как же все идет по кругу?
   – Молодец, Флер! Ну-ка, Майкл, ответь, вопрос трудный. А вот и Блоур, несет нам индийский чай.

Глава 3
Наследие Форсайтов

   Если задать любому Форсайту пресловутый вопрос: «Сколько стоит искусство?», – он непременно и нетерпеливо ответит: «Столько, сколько дадут, о чем тут спрашивать?» Все они твердо верили, что картиной или скульптурой нельзя любоваться, а уж тем более владеть, пока не установлена ее цена. Собственно, для них вопрос был в том, сколько потянет искусство.
   Думетриус в свое время использовал этот их принцип несчетное множество раз, особенно – с облюбованным представителем рода, покойным Сомсом, и часто говаривал:
   – Уж он-то знал, почем картина!
   Прошлой зимой он умер, предупредив напоследок, что экспрессионисты могут и не подняться в цене, чего прежде не изрекал. Теперь галереей владел Думетриус-младший, который перебрался с Суффолк-стрит на Берлингтон-Гарденз и весь этот год готовил испанский вернисаж, чтобы по всей форме открыть новое помещение. О Форсайтах он слышал буквально с колыбели, имя это произносили почтительно и тихо (несмотря на дефекты дикции), и оно стало для него семейным преданием.
   Вот почему сын Думетриуса с великим почтением встретил дочь Форсайта, когда двадцать третьего августа, ранним вечером, она пришла с родными на вернисаж.
   – А, леди Монт!.. – вскричал он, сверкая новым костюмом, сцепил руки в какой-то клубок пальцев и склонился над этим клубком, подходя к Флер. – Очень рад, очень рад!
   С Флер пришло меньше народу, чем она хотела. Тут был муж, была и свекровь, но ими все и кончалось – Уинифрид, молодые миссис Кардиган и Сентджон Хэймен отпали по той или иной причине. Нельзя сказать, что она хоть о ком-то из них жалела, особенно о трех последних, которых позвала исключительно из вежливости; однако их отсутствие говорило о том, что не все на свете идет точно так, как ей хочется. Она была светской женщиной, существом общественным, и чувствовала, что попытки поставить жизнь «на военную ногу» мешают лично ей. Кроме того, Кэт лежала в постели, видимо – схватила грипп, и она, Флер, совсем уж разрывалась.
   Словом, приветливости в ней не было, и, видя, что Думетриус подходит все ближе, она упорно держала каталог обеими руками. Хозяина галереи она презирала за вульгарность, больше ни за что – но вульгарность, фамильярность были для нее тягчайшим грехом. Однако он, далеко не такой простой (и фамильярный только тогда, когда он считал это нужным), понял на ходу, что руки она не подаст, и не расцепил клубка, хотя по-прежнему кланялся.
   – Какой успех! – восклицал он. – Поверите, леди Монт, картина вашего отца – это гвоздь программы! Без нее никто бы и не заметил других картин Гойи…
   Флер холодно улыбнулась, прекрасно зная, как знал и Сомс, что эта их картина – из «второстепенных» творений великого испанца.
   – Не буду мешать! – сказал Думетриус. – Смотрите, смотрите. – И отошел, ничуть не огорчившись, тем более что за спиною Флер маячила другая стайка знатных гостей.
   Когда он уже не мог бы услышать, Майкл заметил, подняв одну бровь:
   – Ну, я вам скажу!
   – До чего же навязчив! – прибавила Вдова, вынимая лорнет из ридикюля. – Фальшивый какой-то, выспренний…
   Но, молча посмотрев на картины, все трое почти сразу поняли, что, при всех своих недостатках, Думетриус дело знает и галерея после вернисажа прочно войдет в моду. Интерьер был поистине изыскан: пастельные стены, матовые перегородки, разделявшие залы на десяток узких ячеек. Остальное пространство он использовал прекрасно, на удивление даровито, создавая ощущение и укромности, и простора. Не выставляя бесспорно выигрышных картин, Думетриус сумел собрать работ сорок и воспроизвести тот едва уловимый дух, который присущ именно этой стране.
   Через первую залу они прошли медленно, молча – как-никак, нельзя выражать мнение сразу, тем более что здесь были алтарные картины не очень известных, а то и совсем неизвестных художников. Пять картин из восьми принадлежали кисти почти безымянного «мастера из Сигуэнцы», изображали же в разных видах Иоанна Крестителя, Саломею, Ирода и святую Екатерину. Рядом висел уж совсем безымянный «испанский художник», живописавший сцены из Нового Завета, и еще два, все похожие друг на друга.
   Следующая зала, а точнее – комната футов в десять, была предоставлена Рибере. Изобразил он трех святых. Флер, не заглядывая в каталог, знала, что он подражает темной гамме Караваджо. Так она и сказала – а муж и свекровь заметили: «А!» и «Да?», после чего все трое прошли дальше.
   Миновав по дороге двух-трех инфант кисти Веласкеса, двух римских пап кисти Леонардо (Джузеппе или Хосе, а не того, великого) и натюрморт толедской школы, изображавший лук, лосося и собаку, они вошли в зал, отведенный Гойе.
   – Вот и она, – сказал Майкл, увидев не очень юную даму в черных кружевах, гордо глядевшую на него с ближней стены. Все трое приблизились к картине, бессознательно ограждая ее от других посетителей, которые, на свою беду, не принадлежали к Форсайтам и с ними не породнились.
   Майкл прочитал вслух:
   – «Донья…», Франсиско де Гойя, из собрания Форсайтов.
   Первой отозвалась Вдова.
   – Очень приятно, – сказала она, немного откинув голову и пристально глядя сквозь лорнет.
   – Да, да, – подхватила Флер, удивляясь тому, что и ей это очень приятно. – Отец бы гордился.
   – Выглядит она на два-три мужа моложе, чем было в жизни, – сказал Майкл. – Забыл, на сколько именно.
   – Но не счастливей!
   – Вероятно, ей не хватает нашего стола, – предположил Майкл. – Не за чем восседать.
   – Наверное, – сказала Флер, – мы не оправдали ее ожиданий. Когда отец ее купил, она висела в поместье герцога NN. Тогда Гойю подзабыли, но отец верил, что после войны он опять войдет в моду.
   – Прекрасно его помню, – изрекла Вдова. – Неприятный человек… несимпатичный и женился на какой-то француженке.
   Подумав немного, Майкл и Флер поняли, что речь идет не о Гойе и не о Сомсе, а о герцоге.
   – Мой дядя купил у него Пёрди, – прибавила она, словно эти сведения могли хотя бы немного его оправдать.
   – Хорошо, что у нас копия, – сказала Флер. – Эту должны видеть все.
   Майкл повернулся к другой стене – и ему явилось видение его юности.
   – Флер, посмотри! – воскликнул он. – Твоя «Ven-dimia» [49 - Сбор винограда (исп.).].
   Флер посмотрела, и совершенно искренняя улыбка осветила ее лицо прежде, чем она спохватилась. Ей в ответ улыбалась из рамы девушка, на которую она была когда-то похожа, девушка с корзиной винограда.
   Еще не успев подумать, Флер припомнила, что у нее был вот такой же маскарадный костюм, виноградно-зеленое платье с бархатными цветами. Она надела его только один раз, для Джона… Тут она вспомнила обрывок стихов:

     Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
     Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд… [50 - Перевод Н. Вольпин.]

   Неосторожная улыбка сменилась вежливой и восхищенной, когда она услышала, что Майкл говорит матери:
   – Мы ее видели в музее Прадо, у нас был медовый месяц.
   Флер знала, что он повернется к ней. Он и повернулся.
   – Знаешь, я просто все вижу! – сказал он ей. – Ты и сейчас очень похожа на нее.
   Вдова девятого баронета поправила его:
   – Ну, не совсем. Конечно, что-то есть… Наверное, раньше было больше.
   – Да и то немного, – сказала Флер. – Теперь и совсем ушло. Как говорится, было, да ушло. Что ж, идемте.
   На третьей стене висели довольно непонятные рисунки и еще одна картина. Флер старательно делала вид, что их рассматривает, чтобы увести мужа и свекровь от своей утраченной юности; но Вдова, легко сменявшая тему, в эту просто вцепилась. Решив, что невестка ее слышит, она сказала:
   – Заказал копию? Майкл, а не эта картина на него упала?
   Флер перешла в следующий зал, помня и веря, что Майкл прекрасно знает способности своей матери к неуместным замечаниям и удержит ее на какое-то время в зале, где висит Гойя.
   Майкл принял свою роль в небольшой семейной драме как истый jeune premier [51 - Герой-любовник (фр.).], которым он все больше себя ощущал. Спорить с матерью смысла не было, она своих ляпсусов не видела и никогда бы не признала. Виноват именно он – зачем он заговорил о том, втором Гойе? Видит Бог (если сам он не видит), что с этой картиной ничего хорошего не связано – от медового месяца, когда он целых две недели спал там, в Испании, на отдельной тахте, до смерти Сомса, когда Флер заперлась у себя на трое суток.
   Чтобы жена отдышалась, он попытался привлечь внимание матери к рисункам. Собственно говоря, скоро пора уходить. Флер беспокоится о Кэт, та простудилась в Липпинг-холле и приехала с ними. Дня через два она поправится, но Риардон, столичный врач, все ж надежнее, чем старый Картридж из глубин Букингемшира. Да и ему самому надо зайти в клуб, узнать, как там в России, завтра это будут обсуждать в палате.
   Он услышал, что мать спрашивает, как перевести подпись под рисунком, «Роr Liberal». Изображен там был человек, прикованный к стене. Майкл посмотрел в каталог и объяснил:
   – За любовь к свободе. А можно – за щедрость духа.
   – Это что-то церковное?
   – Нет, здесь ирония.
   На других рисунках были отпетые безумцы в сумасшедших домах. Да, невесело… Но просто чепуха перед последней картиной. Называлась она «Третье мая», а изобразил художник весь ужас расстрела. Жуть и жестокость царили тут на равных правах. Ночь, темные горы, темный город, кровавая земля, человек в белой рубахе стоит на коленях, вскинув руки в отчаянной мольбе, выкатив от страха глаза. Только великий живописец может изобразить самый последний миг перед расстрелом. Как ни странно, человек в белой рубахе очень похож на Льюиса, просто близнец. Вот он, ответ! Это – Испания Гойи, но ведь она – и Франко, а Льюис был там, в самой гуще, целых три года.
   Майкл внезапно подумал, что же он скажет, когда узнает про Риббентропа с Молотовым?.. – и заметил, что мать взяла его под руку. Очень хорошо, пора идти!
//-- * * * --//
   Флер вошла одна в другой зал и увидела картину Эль Греко – «Портрет неизвестного, прижавшего руку к сердцу». Точнее сказать, она увидела верхнюю половину, нижняя была закрыта другим неизвестным, которого она, однако, узнала по костюму.
   То был аргентинец. Флер стояла сзади него, немного сбоку, он ее еще не видел, и ей было приятно, что она с самого начала – в выгодном положении.
   Еще две картины Эль Греко, «Воскресение» и «Увенчание Пречистой Девы», висели рядом на противоположной стене. Удлиненные фигуры тянулись к небу, к разноцветным облакам.
   Майкл с матерью подошли поглядеть на них, не замечая Флер и Баррантеса.
   – Какие линии! – сказала Вдова, поднося к глазам лорнет. – И ноги красивые.
   – Да, тела у них небесные, – согласился Майкл. – А глаза!..
   Баррантес, не видя Флер, глядевшую на него, услышал и обернулся. Флер отступила за спины пожилых американок, чтобы он ее и теперь не видел. Сперва она решила, что он подойдет к Майклу, узнает его, – но нет, он обвел взором зал. Кого же он ищет, не ее ли?
   Полюбовавшись еще немного, Майкл и Вдова двинулись дальше, явно предполагая, что и она ушла вперед.
   Аргентинец, не найдя ее в зале, снова обернулся к картине и увидел, что между ним и картиной стоит Флер.
   Глаза его засветились веселым удивлением, и, не сверяясь с Эль Греко, он прижал ладонь к груди точно так же, как Неизвестный, признавая ее победу. Ей это очень понравилось, хотя и показалось нескромным. Почему она теперь повела себя с ним иначе? Что-то в нем – может быть, улыбка, выражение лица – стало честнее, лучше, не таким кошачьим. И появился он в хорошую минуту. Если сейчас ему вздумается ухаживать за ней – что ж, она позволит.
   – Опять вы меня опередили, – улыбнулась она. – Мы должны были увидеться только к субботе.
   – Это великая награда!
   Секунду-другую оба молчали, снова почувствовав отчуждение. Мимо прошли величественные американки и произнесли: «Боже мой!» – в тот самый миг, когда они, не сговариваясь, повернулись к следующему залу.
   – Я видел картину вашего отца, леди Монт… – начал Баррантес.
   Флер в полупритворном ужасе подняла руку.
   – Ой, только не про Гойю! – воскликнула она. – И без титула! При моей свекрови я чувствую, что «леди Монт» – она, а не я. Вы не могли бы называть меня по имени?
   – Очень буду рад, – просто ответил он.
   Незаметно, исподтишка, она взглянула на него тем самым взглядом, который два предыдущих поколения Форсайтов назвали бы старомодным. Кто его знает, чему он рад, кроме своих игр и того, как умело он в них играет?
   – Александр, – спросила она первое, что пришло ей в голову, – вы мне еще не сказали, как вы познакомились с моей матерью.
   – Что же… Флер, – подхватил он, – разве она вам не говорила?
   Фехтовать он умел. Флер улыбнулась и напала снова.
   – Нет, не говорила. Да я и не спрашивала. А теперь захотелось узнать. Она думает, что вы финансист или что-то такое, но этого просто не может быть.
   – Почему? Чем я не похож на банкира?
   – Не похожи, и все.
   – Неужели?
   – Ни малейшего сходства.
   – Подумать только! Тем хуже для меня.
   – Да, да. – Флер отказалась от иронии, она и так сумеет разделаться с ним. – И не надейтесь.
   Баррантес словно бы обдумывал свои упущения и недостатки.
   – Разве очень хитрый человек не может притвориться? – спросил он.
   – Хитрый человек, – ответила Флер, – заметит, что здесь у нас хитрость ни к чему. Во всяком случае, денег ею не наживешь. Понимаете, мы любим, чтобы иностранцы не притворялись. Иначе нам не сохранить главного нашего свойства.
   – А что это?
   – Лицемерие, что же еще?
   Он посмеялся и спросил:
   – Как мне выглядеть, Флер? Как лучше всего использовать мою внешность? Скажите, я сразу исправлюсь.
   Искренне наслаждаясь этой веселой перепалкой, она поняла, что сегодня почему-то аргентинец нравится ей гораздо больше. В чем тут дело? Он изменился или оба, он и она?
   – Ну, хотя бы… вы кажетесь… ох, не смотрите вы так, я ничего хорошего не скажу!
   Смотрел он очень спокойно, в сущности – безупречно, разве что промелькнула какая-то искорка.
   – Я и не сомневался. Итак, я похож?..
   – Ну, что же – на светского человека.
   – Да? Значит, светский человек не может быть дельцом?
   – Может, но профессиональным.
   – А! – засмеялся он. – Боюсь, это у меня от отца.
   – Он был финансист?
   – Нет. Но, все говорят, человек светский. Деньги ему были нужны только для одного.
   – Для чего же?
   – Для удовольствий.
   Прежде, чем она подумала, как поприличней или хотя бы поосторожней спросить, что же из этого товара он успел приобрести в Лондоне, Баррантес переменил тему.
   – Посмотрите, Флер! – воскликнул он. – Вон там, перед «Магдалиной»!.. Там женщина…
   Флер повернулась, но не сразу поняла, что он имеет в виду. Несколько человек, в том числе – две величественные американки, стояли между ними и картиной, на которой, по всей видимости, изображался тот миг, когда Христос сказал: «Не тронь Меня», причем Магдалина была выписана тщательно, а Христос – только намечен. Баррантес был выше, чем Флер, и разглядел лучше.
   – …Правда красивая? – закончил он. – В молодости, наверное, была «Любовью небесной» Тициана. Ах ты, отвернулась!..
   Флер только собралась сказать, что никого красивого не видит, как американки прошли дальше, воскликнув: «Боже мой!», и в другом конце зала она увидела спину какой-то женщины, если судить по цвету волос – немолодой. Они были серебряные – не седые, не белые, а чистого серебра, и собраны в мягкий узел чуть ниже затылка. А вот сама спина в синем платье – нет, скорее лиловом, как дельфиниум, – казалась молодой, прямой; не опираясь на бархатную спинку стула, незнакомка изящно повернулась к другой картине. Если бы это слово подходило к такому возрасту, Флер назвала бы ее гибкой. Держалась она прекрасно, впору женщине, которая наполовину моложе.
   – Как странно… – сказал Баррантес. – Я ее однажды видел – в Париже, в опере. Она сидела в ложе, совершенно одна, очень красивая, очень печальная. Был я там с вашей матушкой, она ее, кажется, знала. Помню, мы ею любовались… Смотрите, Флер, она повернулась к нам!
   Женщина, сидевшая вполоборота к ним, неспешно, но легко поднялась, и только тогда Флер узнала профиль, не изменившийся за все эти годы. Она повернулась еще немного, являя лицо, такое же спокойное и неотразимое, как тогда, прежде, – безмолвно спокойное в своем противлении Флер, достаточно неотразимое, чтобы отнять Джона. Да, то была его мать, Ирэн. Она постояла перед «Магдалиной» и ушла, не заметив, что за ней наблюдают, а кто-то один – и восхищается.
   Не показав виду, Флер ощутила, что впервые в жизни ей захотелось, чтобы кого-то не было в живых. Эту женщину, несмотря ни на что, любил до последнего вздоха ее отец, так и не догадавшись, чем же она гасит его ненависть. Глядя на гибкий стан, удалявшийся от них, Флер думала, что сможет победить там, где отец проиграл. Время снисходительно к Ирэн. Какая горькая ирония! Сколько же растратила она, Флер, стремясь к тому, что отнимало у нее само существование этой женщины? Нет, увидеть ее здесь, среди испанских картин!.. Ирэн увезла Джона в Испанию, чтобы он забыл. И Флер ощутила горьковатый привкус победы, вспомнив, что это ей не удалось.
   – Вы знаете ее, Флер? – спросил Баррантес.
   Видимо, он что-то заметил, была у него такая способность.
   – Да, – просто ответила она, ей хотелось найти выход своей ненависти. Он смотрел на нее, ждал более подробного ответа. Сумеет ли она?.. Как часто выбираем мы чужих для самых сокровенных признаний! В эту минуту Флер была ближе всего к разгадке запутанной истории, неразрывно связанной с ее прошлым. Надо ли ему все это знать? Может, и надо…
   – Когда-то она была замужем…
   Как положено в старых комедиях, в другом конце зала появился Майкл со своей матерью. Та помахала рукой.
   – …за одним моим родственником.
   Тайну не дали открыть более важные узы. Момент был упущен, Флер продолжала, согласно этикету:
   – Вы должны познакомиться с моей свекровью! Это сеньор Баррантес, друг моей мамы. Он – из Аргентины.
   – Как поживаете? – сказала Вдова. – Удивительная женщина! Никак не думала, что она там была.
   С поразительной для новичка прытью Баррантес подхватил ее тон:
   – Я познакомился с миссис Форсайт в Париже, леди Монт. Но сам я действительно из Аргентины, – он склонился над ее рукой.
   – Вы говорите по-испански? – спросила Вдова.
   Баррантес кивнул. Она глядела на него с минуту, потом как-то шлепнула по локтю своим лорнетом.
   – Тогда расскажите нам об этих… существах.
   После такого начала компания Флер, состоявшая сперва из троих, потом – из двоих, увеличилась до четверых.
   Баррантес был человек образованный, как сказала бы Уинифрид Дарти – «истинный лондонец», легкий, занятный, красноречивый. Ни один посетитель не пожелал бы лучшего гида; и маленькое общество двинулось по оставшимся залам.
   Там был один-единственный Пикассо – голубого периода, конечно, – и одинокий Миро, ничем не примечательный. Аргентинец прошел мимо них, слегка поцокав языком. Флер заглянула в каталог и в графе «владелец» увидела его имя.
   Экспозицию они прошли легко, не уставая. В последнем зале висела большая, во всю стену, картина – «El Jaleo» [52 - «Халео» (исп.) – андалузский танец.] Джона Сингера Сарджента, и остаток их внимания привлекли кружащиеся алые подолы.
   – Язык парижских салонов! – одобрительно сказал Баррантес.
   Флер заметила, что подхватывает его тон.
   – А какое движение! Юбки просто шуршат.
   – А напряжение какое! – серьезно продолжал он, словно картина и впрямь его поглотила. – Я бы сказал, это – страсть ожидания.
   Флер отвела взгляд.
   – Страсть ожидания, – задумчиво повторила Вдова. – Как верно!..

Глава 4
Что такое истинный Дарти

   Уинифрид Дарти ничуть не хотела бы отказаться от светских выходов, хотя оставалось всего несколько недель до ее восемьдесят первого дня рождения. В сущности, ей и жизнь была бы не дорога, если бы пришлось отказаться от книжки-календаря, которая была ей путеводителем по жизни. Однако в галерею вместе с компанией Флер пойти не удалось – палец на ноге разболелся (она попыталась шугануть кошку с лестничной площадки), – и вот это она воспринимала как жестокое лишение. Такое чувство возникало не потому, что она не увидит форсайтовского Гойю, – картину своего брата она не видела с 1927 года, когда его коллекцию перевезли в Национальную галерею, и относилась к ней равнодушно; скорее ее огорчало то, что исподволь прочитывалось за этим отказом: она, всегда так крепко державшаяся за жизнь, начинает выпадать из жизни и ее событий. А большего ужаса Уинифрид и представить себе не могла.
   Чувство обездоленности еще удвоилось, когда к ней пришел врач – как раз после того, как она наконец смирилась с мыслью, что не будет в галерее, побережет больной палец, а то еще не удастся поехать в Уонсдон. Доктор настойчиво рекомендовал, чтобы нога была в покое еще неделю, и когда он покинул свою пациентку, она была похожа на ребенка, потерявшего монетку и нашедшего потом фальшивую. Как только врач удалился, Уинифрид призвала Миллер. Наперекор благоразумным доводам, госпожа настояла на том, что посидит в гостиной, – и сидела там, погрузившись в мрачное раздумье, крепко сжимая ручку трости в виде лебединой головы, словно держалась по-прежнему крепкой хваткой не за слоновую кость, а за саму жизнь. В таком положении и застал ее сын, заглянувший к ней на полпути между портным и клубом.
   Уинифрид подставила сыну напудренный лоб, чтобы он утешил ее поцелуем.
   – Мерзкая штука старость! – пожаловалась она, глядя снизу вверх на Вэла. Облокотясь на каминную полку, тот сверил каминные часы из позолоченной бронзы со своими карманными и обнаружил, что они отстают на две минуты. Рядом с часами он заметил белую лакированную шкатулочку, которой никогда прежде не видел. – Самая мерзкая!
   – Что врач сказал?
   – Не очень много. – Платя ему фунта по два за слово, Уинифрид предпочла бы, чтобы он был поразговорчивей. – Ну, сказал, что такие переломы плохо заживают.
   – Это и я бы сказал! Когда такое бывает с лошадью… – Вэл взглянул на мать и осекся. Она вряд ли хорошо воспримет такое сравнение, тем более что ее давно не выгуливали. – Что ж, не так уж плохо. Холли надеется увидеть тебя в субботу.
   – Знаю, дорогой. Просто ужас… Почти никто не приедет. Сможет она найти замену – вот так, экспромтом?
   – Ничего, постарается. В первый день будет только наша семья. И Александр, конечно.
   – Да, – мрачно проговорила Уинифрид, сожалея о будущей потере так, словно она не менее реальна, чем больная нога. – Я буду ужасно скучать…
   – А это что такое? – Вэл взял лакированную шкатулку и повертел ее в руках. – Что-то новенькое?
   – Нет, довольно старое. Понятия не имею, что это. Смизер оставила мне по завещанию.
   – Не могу открыть – наверно, покоробилась. Ты уже пыталась?
   – Все перепробовала, дорогой. Миллер даже предложила подержать ее на пару. Я, конечно, не позволила. Да, старая лакированная шкатулка – но довольно симпатичная, правда? По-моему, и довольно ценная… Надо будет найти подходящее место, где-нибудь наверху. Нельзя же ей вечно стоять на каминной полке!
   Вэл поставил шкатулку назад, на временное место.
   – Бедная старая Смизер, хорошая была женщина…
   – Да. Я растрогалась, когда Роджер мне это привез. – Воспоминание о том дне навело Уинифрид на другие мысли. – Кстати, ты не слышал, как Сентджон Хэймен сострил про Александра? Довольно зло. Он взял ему кличку из песни… – и она сообщила сыну остроту их молодого родственника.
   Вэл рассмеялся.
   – «Южноамериканский Джо»? Да, неплохо. Честное слово, Александру бы понравилось. Мы с ним ужинаем сегодня у меня в клубе, расскажу-ка я это, а?
   Уинифрид заметила, как сын поднял бровь, и поняла, что он ее поддразнивает. Тут дверь гостиной, и до того не совсем прикрытая, распахнулась совсем и Миллер объявила:
   – Мистер Баррантес, мадам.
   Выражение тонкого лица было просто безукоризненным, хотя за минуту до этого, еще в холле, гость, улыбаясь одними глазами, поднес палец к губам, чтобы горничная не докладывала о нем, пока хозяйка не кончит рассказывать о его прозвище.
   – Александр! – воскликнула Уинифрид так радостно, будто ее монетка неожиданно нашлась или, по крайней мере, ей попалась другая, тоже настоящая.
   – Привет, – добродушно сказал Вэл. – А мы о вас говорили.
   – А я о вас. – Он подошел прямо к Уинифрид и встал на одно колено у ее ног – точнее, у одной ноги, покоившейся на подушке. – Я только что встретил на выставке Флер, и она рассказала мне, что вам нездоровится. Как жаль!..
   Уинифрид сочла этот маленький спектакль очаровательным – на что он, конечно, и был нацелен. Да, Александр – настоящий кавалер, почти рыцарь былых времен!
   – Спасибо, мой дорогой. Нет, ничего серьезного, но вот присоединиться к вам в Уонсдоне я не смогу.
   Лицо Баррантеса омрачилось – не слишком, но все же выразительно. Увидев это, Уинифрид почувствовала, что хоть как-то вознаграждена за свою боль и оторванность от мира, – горько, но ведь и сладко сознавать, что кто-то разделяет твою печаль.
   Что до Вэла, то, если бы он не видел, что такое разочарование вызвала его собственная мать, он бы предположил, что аргентинец получил любовный отказ. Ему захотелось утешить его как брата.
   – Я собирался отвезти туда маму завтра, опередив тех, кто будет в пятницу. Если вам нечего делать, присоединяйтесь к нам. Сможем лишний день поездить верхом.
   – Да, Александр, соглашайтесь! Ты очень хорошо придумал, Вэл. А теперь я переберусь к себе, иначе придется еще раз платить за тот же самый диагноз. Ты не позвонишь Миллер, Вэл?
   Баррантес тут же встал, чтобы помочь ей подняться с кресла, а Вэл потянулся к колокольчику на каминной полке. Выпрямляясь, он слегка задел плечом лакированную шкатулочку, и она упала, задев по пути каминную решетку. Из ее разлетевшихся половинок на очаг выпало что-то, возможно – некогда живое и серое, словно мышку поймали в шкатулочку и закрыли в ней навсегда.
   – Господи! – воскликнул Вэл. – Что за черт…
   Он поглядел на мать, ища объяснений, и увидел, что она пристально смотрит на загадочный комочек, лежащий прямо перед ней, да так напряженно, что он ничего больше не сказал, и никто не пошевелился. Эту живую картину нарушила растерянная Миллер, вошедшая в комнату на крик своей госпожи:
   – Локоны тети Энн!
//-- * * * --//
   Клуб «Айсиум» изменился почти до неприличного мало с того дня, когда девятнадцать лет назад Вэл Дарти впервые перешагнул его порог новоизбранным членом. В ту пору путеводным маяком клубного комитета был Джордж Форсайт, полностью определявший его стиль, от кухонь и винных погребов до порой щекотливого вопроса – кого принять в клуб. Его влияние ощущалось до сих пор, словно запах хорошей сигары. Избегая всяких французских и просто модных влияний, которые Джордж презирал, здесь подавали бифштексы и котлеты, словно достойный человек мог окончить только Оксфорд или Кембридж. Мебель и вся обстановка, без претензий и неопределимой эры, были такими же, какими их знал Джордж. Даже сопротивляться появлению новых богачей перестали здесь позже, чем во многих других местах; собственно, здесь еще пытались не избирать «этих клещей», как назвал бы Джордж сыновей индустриального магната, которым был теперь открыт доступ в такие, казалось бы, респектабельные места, как «Хотчпотч» и «Аэроплан». Может, они и респектабельны, но у них нет своего Джорджа Форсайта.
   Что же до «Айсиума», – за сорок лет усердного служения клубу Джордж поистине стал государством в государстве. Сидя в своем постоянном кресле у эркерного окна, он созерцал насмешливым глазом, как приходят в упадок люди и вещи, находящиеся вне его ведения. Язвительный, ухоженный, забавный, непостижимый для всех, кроме, может быть, своего букмекера, убежденный холостяк, Джордж Форсайт лишь по чистой случайности не жил на свете уже семнадцать лет.
   Только одну его добродетель мы еще не воспели – именно он ввел в семью Монтегью Дарти.
   Вэл провел Баррантеса к своему столику в курительной – такое отличие причиталось ему по наследству – и велел служителю подать два виски с содовой.
   Баррантесу вроде бы здесь понравилось. Проявив вежливый интерес к подробностям, которые члены клуба услужливо сообщали тем, кто оказался здесь впервые (цифры, даты, исторические личности), он спросил у Вэла, состоял ли в клубе его отец.
   – Почти тридцать лет, до самой смерти, – ответил Вэл и добавил с печальной улыбкой: – Хотя, наверное, какие-то слухи о нем его пережили.
   Им подали два стаканчика виски и сифон.
   – Самую чуточку, Перке. Вот так. Вы ведь знали моего отца?
   – Да, мистер Дарти, знал. …Сэр?
   Баррантес от содовой отказался.
   – Как бы вы его описали? – Вэл увидел, как дрогнуло лицо у слуги, хотя тот почти сумел это скрыть, и добавил: – Не беспокойтесь, мертвых оклеветать нельзя!
   – Я об этом и не помышлял, сэр. Мистер Монтегью Дарти был истинным знатоком спорта, сэр. Особенно скачек.
   – Намекал вам, какая лошадь придет первой, да?
   – Однажды его намек оказался верным, сэр.
   – Не чаще?
   – По-моему, он всегда был уверен в своих суждениях, сэр. Насчет лошадей. Уж он-то знал в них толк.
   – Несомненно! Спасибо, Перке.
   – Спасибо вам, сэр.
   Слуга удалился, и Вэл рассмеялся от души.
   – Вот так, Александр. Если хочешь узнать что-нибудь об англичанине, расспроси его слуг.
   Он отпил из своего стаканчика и продолжил менее беспечным тоном:
   – Знаете, иногда мой отец наверняка был рад поделиться своими мыслями с кем-нибудь, вроде этого малого, за глоточком спиртного. И все же вряд ли я его по-настоящему знал.
   Баррантес коротко, но выразительно нахмурился, а Вэл продолжал:
   – Однажды я устыдил его на людях.
   Поощряемый и стаканчиком, и слушателем, Вэл поведал случай сорокалетней давности, перед театром «Пандемониум», когда он увидел отца под руку с «этой испаночкой». Кончая рассказ, он сделал еще один глоток, словно перешибая неприятный привкус.
   – Что же вы сделали?
   – Обидел, иначе не скажешь. Наверно, в те дни я был самодовольным снобом, но все равно, это было ужасно – для матери, для всех нас. Может, и лучше, что вы не знаете своих родственников.
   Красноречивый иностранец опять ничего не ответил. Но выражение лица у Вэла уже изменилось.
   – Смотрите, вон мой молодой кузен! Он страшный дурак, но может вас посмешить. Эй, Сентджон!

Глава 5
Отъезды

   Хоть она и поклялась однажды, что они ей еще понадобятся, не дикие лошади, а простые обстоятельства притащили Флер в Уонсдон, к Меловым горам, где родилась ее единственная любовь.
   Она так и не могла простить Майклу, что он принял приглашение Холли, и ее раздражение превратилось в почти материально ощутимый гнев, обращенный против всех на свете, пока она вела машину по лондонским улицам, на которых столько пробок к концу недели. Она была рада, что из-за заседания в парламенте по этому русскому вопросу Майкл приедет поездом, попозже, – она бы просто не смогла оставаться с ним вежливой, если бы он ее вез!
   Постепенно городские грохот и теснота сменились аккуратными пригородами. Частные владения, где перед каждой приземистой двухэтажной «половинкой» лежали абсолютно одинаковые лужайки, окаймленные по длинным сторонам одинаковыми кирпичными стеночками и отгороженные одинаковыми калитками с узором в виде солнечных лучей. Здания и улицы нравились ей все меньше, хотя она сама не смогла бы сказать, почему именно они ей не нравятся – сами по себе или из-за той цели, ради которой приходится проезжать мимо них. Она ехала вперед, ненавидя все вокруг.
   Вскоре трассы «А» сменились трассами «Б», а те, в свою очередь, превратились в извилистые дороги Суссекса. Высокие изгороди с просвечивающими сквозь зелень волнами несжатых полей лишь ввели ее гнев в определенное русло. Флер казалось, будто все в мире подталкивает ее туда, куда ей совсем не хочется ехать. Когда появились первые приметы Уонсдона, это чувство почти душило ее.
   Чтобы собраться с духом перед встречей с Холли и томительной перспективой трехдневного лицедейства, она свернула на лесистую дорожку, с одной стороны от которой был сад, а с другой – поля в просвете между деревьями. Поддаваясь нисколько не утраченной привычке, она пошарила в «бардачке», пока рука не наткнулась на пачку сигарет. На вид они были старые и подсохшие – она не могла припомнить, когда их купила, – зато нашла и зажигалку. Прихватив их, она вышла из машины, отыскала калитку и прислонилась к ней.
   Воскрешая былую привычку, Флер выпускала сперва голубой, потом – серый дым, и затхлый привкус сигареты казался ей необходимой прелюдией к раздумьям ни о чем. Над полем, над своим гнездом, парил жаворонок, и песня его была похожа на посвист грошового свисточка. Назойливая птичья трель еще больше подействовала на очень натянутые нервы. Сама того не замечая, Флер ехала за городом быстрее чем надо, и взгляд на часы подсказал ей, что если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, то приедет слишком рано. Это было хуже всего самого плохого в этом нежеланном визите – приехать первой, терпеть чаепитие и болтовню с Холли, которая зорко высматривает в ней признаки тех самых чувств, которые пришлось бы скрывать. Нет, чаепития и сочувствия она не вынесет. Лучше подзадержаться вот здесь, прийти поздно, после Майкла, и затеряться среди других. В компании легче вынести людей.
   Кто же там будет, что говорила Холли? Флер перебрала фамилии. Кроме нее самой, Майкла и, конечно, аргентинца, еще четверо, и, возможно, кто-то пятый, приглашенный в последний момент вместо Уинифрид. Один из четырех, припомнила она, Джек Маскхем – кузен Барта, владелец конюшен возле Кембриджа, Вэл знает его по своим лошадиным знакомствам. Майкл будет держаться от него подальше. Затем – супруги с фермы, соседней с Уонсдоном, Флер не могла припомнить их неанглийской фамилии. По звуку, шотландская или староирландская – что-то там «Ферон» или что-то там «Фергюсон». Наверняка окажутся скучными, но ночевать не останутся. Четвертая – писательница, Эвелин Хэлли, Флер по клубу знала ее в лицо. Пишет автобиографические романы, о детстве в Китае во времена Боксерского восстания… нет, это Розамунд Холл. Флер выпустила из легких остатки дыма. В общем, подумала она, могло быть и хуже – но ради всего китайского чая, какой только есть (этим выражением злоупотреблял Майкл), она не приедет первой! Она выбросила докуренную сигарету, отворила калитку и пошла по мощеной дорожке через сад.
   Пока она шла, со всех сторон доносился запах сладкого сидра от яблок-паданцев, гниющих в траве, и, вместе с предвечерним солнцем, греющим шею, он успокоил ее уже через несколько шагов, хотя она давно настраивала себя против ненадежных соблазнов природы. Ну что ж, все просто – надо ухватиться за это настроение и сохранять его, пока можешь. Это казалось не очень вероятным, но если оно продержится до отъезда – и то спасибо.
   Но благодарить оказалось некого – хорошее настроение испарилось, словно капля дождя, когда Флер увидела, куда привела ее тропинка.
   Сад оканчивался живой изгородью и другой калиткой, за ним был огород. Коротенькая тропинка вела к старому дому, а от него – к сеновалам и пристройкам, поднимающимся по холму. У дома были красивые островерхие фронтоны; между ними густо вился дикий виноград. Сквозь ржаво-красные лозы было видно, что ставни закрыты. Возможно, именно листья, багровеющие в неярком августовском свете, и остановили Флер. А может быть, связь в мозгу возникла, когда она увидела, что дом закрыт и пуст. Почему же она раньше не узнала этого места? Она была здесь всего однажды, но этого достаточно на всю жизнь. Здесь, стоя у этой калитки, она распечатала письмо от Джона, которое он оставил ей, когда оборвал их роман. Флер всегда считала, что это трусость – сообщить ей так, а не лично, лицом к лицу. Стоя у этой калитки, она прочла письмо, медленно порвала его на мелкие кусочки и выкинула в живую изгородь. Теперь, как и все остальное, она припомнила каждое слово.

   «Вчера вечером Энн сама сказала мне, что знает о случившемся, И еще сказала, что ждет ребенка. Я обещал ей больше с тобой не видеться. Прости и забудь меня, как я должен забыть тебя.
Джон» [53 - Перевод М. Лорие.].

   В тот самый миг, когда пришло это отвратительное воспоминание, Флер полностью поняла, что за прошедшие тринадцать лет ей не удалось ни то ни другое. Она повернулась от калитки и побежала к машине.
   В ту же самую пятницу, приблизительно в то же самое время, когда Флер проезжала последний пригород, инспектор полиции, придерживая шляпу за поля, стоял в холле на Саут-сквер с таким напряженным видом, словно боялся, что плохо вытер ноги. Конечно, это было не так, он отличался особой аккуратностью, мало того – за годы своей службы в Скотленд-Ярде ему пришлось навещать множество великосветских домов, и они уже не наводили на него благоговейного трепета. Но в этом доме он столкнулся с тем, с чем прежде не встречался, и в ту же секунду понял, как несомненна главная истина его профессии – о людях ничего нельзя знать заранее. Профессионально приметливый глаз сразу же увидел Гогена и стал его избегать, что редко здесь случалось. «Они голые! – говорил этот взгляд из-под неодобрительного частокола бровей. – Да еще и черные!»
   Тимс ушла доложить хозяину, который теперь неспешно спускался по лестнице впереди нее. Он только что вернулся из парламента и надеялся впервые за день хоть как-то прочитать газеты – там были сообщения об успехе Риббентропа в Москве и о вчерашнем взрыве. Да, Майкл надеялся, что его не потревожат до тех пор, пока он, снова заехав по дороге в парламент, не приедет на вокзал Виктория.
   Когда баронет спустился, полицейский просунул широкую руку в нагрудный карман, выудил белую карточку и сверился с ней, прежде чем заговорить.
   – Я обращаюсь к сэру Майклу Монту, члену парламента?
   – Да.
   – Это ваша карточка, сэр?
   Майкл взглянул на нее.
   – Да. Моя. Можно узнать, как она к вам попала?
   – Ее нашли на теле человека, лишившего себя жизни. Иностранца, как мы считаем.
   Майкл опять поглядел на свое имя, отпечатанное с граверной доски, не понимая, какая тут может быть связь.
   – Боюсь, я не понимаю.
   – Мы тоже пока еще не понимаем, сэр. Вышиб себе мозги у Памятника павшим, сэр, где-то ночью… простите…
   Инспектор поглядел куда-то за плечо баронета и стал вертеть в руках шляпу. Майкл полуобернулся и увидел уголок крахмального фартука. Горничная не смогла покинуть холл – вид такого важного полицейского прямо «приворожил» ее, как она сказала потом поварихе.
   – Вы больше не нужны, Тимс, спасибо, – через плечо сказал Майкл и, услышав, что она торопливо удаляется, повернулся к инспектору. – Да, я читал об этом в клубе, в срочной сводке новостей. Кто он?
   – К сожалению, мы и этого не знаем. Никак нельзя установить личность. Я хотел спросить, сэр, вы не проехались бы со мной? Это бы помогло…
   – Да, конечно.
   Они ехали к моргу в молчании, разделяющем людей не хуже любого барьера. Инспектор молчал спокойно, как человек, привыкший выполнять свою работу и выполняющий ее сейчас. Эти минуты были для него не мрачней и не торжественней других, он мог припомнить поездки и похуже. Майкл молчал совсем иначе. Он вроде начинал догадываться, откуда взялась визитная карточка. Если худшая – и, видимо, единственная – догадка оправдается, он сделал что угодно, только не исполнил свой долг. Весь путь до полицейского морга подозрение окутывало его, словно затхлый запах.
   В мертвенно-бледном свете морга полицейский устремил на Майкла серьезный взгляд и точным жестом отвернул угол простыни, будто все это входило в какой-то ритуал. Ну, конечно, он делал это и прежде, подумал Майкл, – но ведь не я, упаси Господи! Инспектор все глядел на него, когда Майкл, следуя глазами за его рукой, посмотрел на мертвеца.
   Он и знал, и не знал, что ему предстоит увидеть. Теперь его покинули все сомнения. Это был Льюис – сперва не очень похожий, потому что затравленные кроличьи глазки были закрыты и запали, но явно загорелый и обветренный, несмотря на тусклое освещение. Небольшое бурое отверстие в правом виске говорило о том, как именно он покончил с собой. Запачканная пилотка, водруженная кем-то под аккуратным утлом, скрывала неведомо какой ужас.
   Майкл только подумал: «Бедняга! Сколько раз он спасал мою жизнь, а я не пошевелился, чтобы спасти его».
   Инспектор снял простыню, и Майкл увидел, что Льюис, верный себе до конца, умер как солдат. Его худая фигурка застыла по стойке «смирно» в последнем мундире, который ему суждено было носить, – в полном обмундировании испанского ополченца. Куртка на молнии, офицерский ремень с пристегнутыми к нему флягой, жестяной кружкой и иззубренным охотничьим ножом; вельветовые бриджи, один тяжелый башмак (второй, вероятно, потерялся, когда труп везли от памятника, и худая нога жалко торчала из штанины).
   Майкл понял, что в глубине души он все время этого страшился. Он припомнил блеск в глазах своего ординарца, когда тот сказал:
   – На этот раз русские их остановят, вот увидите!
   Для истерзанной жизни Льюиса, состоявшей, в сущности, из этой горячечной веры, пакт с Риббентропом стал смертельным ударом.
   Не отрывая глаз от Майкла, инспектор сказал:
   – Мы решили, что он иностранец, судя по одежде. У вас в последнее время не крали бумажника? А то как у этого парня оказалась ваша карточка?.. В отчете мы запишем его неопознанным, если…
   – Нет, инспектор, – резко ответил Майкл, хотя редко использовал тон социального превосходства. – Этот человек не иностранец и не вор. Я могу его опознать. Его фамилия Льюис. Младший капрал Льюис, Рональд Артур, родом из Майл-Энда, служил в…
   И Майкл сообщил название собственного полка.
   – Сражался при Амьене и Аррасе, награжден за битву при Ипре. Может быть, вы могли бы внести это в свой протокол?
   Инспектор пошаркал ногами по холодным каменным плитам, дожидаясь, когда вышестоящий скажет что-нибудь еще в том же вполне понятном тоне. Но губы у Майкла горестно сжались. Зачем напускаться на полицейского? Он только выполняет свой долг. Если бы и он выполнил свой!
   – Наверно, он и застрелился так аккуратно, потому что служил в армии, – предположил инспектор, почтительно кивнув на темный кружок раны.
   Если бы не торжественность обстановки, Майкл бы присвистнул. Вот горькая ирония! Жизнь, проведенная в боях за правое дело, подарила Льюису только одно: старый солдат знал, как аккуратно уйти из этой жизни.
   Инспектор мрачно хмыкнул, прежде чем опять укрыть тело простыней. Майклу захотелось выяснить еще что-нибудь, и он спросил:
   – Можно ли… Можно мне увидеть оружие?
   – Что ж… – Полицейский выдерживал его взгляд, пока привой полицейской процедуры мерился силами с прочным стволом социального превосходства, – и сдался. – Что ж, вреда, по-моему, не будет. Но это «не для протокола», если вы не против, сэр.
   Чуть-чуть поддел меня в ответ, решил Майкл. Ну, ничего – что для него все это?
   Из запирающихся шкафчиков у другой стенки инспектор вынул картонную коробку и поставил ее на пустой стол. Коробка некогда хранила шесть дюжин консервированных сардин, но теперь прекрасно подошла для того, что осталось от жизни ординарца, – старого походного рюкзака и «гражданского костюма», аккуратно перевязанного шнурком. Майкл горестно и растроганно подумал о том, вернул ли Льюис библиотечную книгу.
   Инспектор порылся в коробке, вынул пистолет и вручил его Майклу.
   – Пожалуйста, сэр.
   – Как же?.. – начал Майкл.
   – Не беспокойтесь, сэр, – с осторожной улыбкой заверил полицейский, неправильно истолковав колебания баронета. – Он разряжен. Я не узнал марки, не был в армии, – а он оказался немецкий, еще с войны. Сейчас совершенно безопасен.
   С дурацким чувством, что он видит и слышит то, что уже видел и слышал, Майкл держал маузер, заботливо почищенный последним владельцем. Он во второй раз заглянул в дуло, опробовал спусковой механизм. Пружинку ударника починили.
   На несколько секунд он просто оторопел – он ведь помнил слова Льюиса:
   «Никогда нет денег его починить».
   Потом, с тошнотворной уверенностью, он понял, откуда Льюис взял эти деньги. Пять фунтов! Его подачка, чтоб ее черти драли!
   «Я их потрачу на что-нибудь полезное, капитан Монт. Вы не сомневайтесь».
   Собирался ли Льюис сделать это с самого начала, или деньги навели его на мысль? Стали ли эти деньги, его деньги, орудием самоубийства? Майкл боялся, что это так. Как легко сыграл он свою роль в этой трагедии – а он-то думал, что помогает! Господи, есть ли что хорошее в деньгах, хотя без них так трудно!
//-- * * * --//
   Опять оказавшись на улице, спиной к солнцу, Майкл позволил себе задрожать – физический холод морга и духовный холод многих лет сошлись вместе, пробрали до самых костей. На мгновение ему захотелось вернуться и попросить инспектора, чтобы тот держал его в курсе, – ну, хоть сообщил, если в Майл-Энде не отыщется семьи. Он подвел Льюиса при жизни, и самое меньшее, что можно сделать, – быть с ним в смерти. Даже если его нельзя похоронить в освященной земле – Майкл не думал, что это хоть сколько-то еще уязвит смятенный дух, – должно же найтись какое-нибудь последнее пристанище для старого солдата! Понадобился бы более строгий судья своим братьям, чем Майкл, чтобы постановить, что Льюис умер не в бою. Майкл решил, что он просто не вынесет еще одного визита в морг. Точно так же можно позвонить из парламента. Это напомнило ему об Уонсдоне – туда тоже надо позвонить и сказать, что он не приедет до завтра, если вообще приедет.
   Сгорбив плечи и опустив голову, он направился к парламенту, словно борясь с северным ветром. Инстинктивно следуя по брусчатке и мимо фонарных столбов, словно пес, ищущий дорогу к тому последнему месту, где его не били, Майкл не замечал ничего, ибо ум его затерялся в видениях. Вместо прохожих он видел лицо умирающего Уилфрида на белой простыне военно-полевого госпиталя, где они оба лежали… потом лицо это сменилось другим, отчаянным, как с той картины Гойи, а уж его вытеснило худое, безжизненное, обветренное лицо ординарца. Белая рубашка повстанца, смертельная бледность Льюиса и белая простыня на Уилфриде вращались и вращались, сменяя друг друга, – какое-то мерзкое, позорное, неуправляемое месиво – и он был его частью. Да, конечно, Майкл не искал себе поблажек. Пятнадцать лет провел он так близко от руля государства, и для чего? Только для того, чтобы спасти свою шкуру и погубить свою совесть? Был ли почетным тот мир, который буквально – вполне буквально – не стоил бумаги, на которой его подписали?
   Когда Майкл добрался до парламента, его одолело чувство, так давно ему чуждое, что он не сразу смог его назвать. Но, когда он входил в здание, он знал, что это такое. Господи, это же решимость!

Глава 6
Родной очаг

   – Локоны?
   – Совершенно верно. Сперва я подумал, что это мертвая белка.
   – Ох, Вэл, ты смеешься!
   – Честное охотничье!
   Холли не знала, что и думать, – с одной стороны, она твердо верила слову своего мужа, с другой стороны – усвоила за почти сорок лет брака, какое у него чувство юмора. Она поглядела на него в зеркало туалетного столика, когда он нагнулся там, сзади, чтобы поправить галстук. Его лицо, насколько можно судить по отражению, было совершенно серьезным.
   – А что сказала твоя мать?
   – Ничего не сказала. Просто онемела и глядела на пол. По правде говоря, я решил, что она сейчас упадет…
   – О Господи!
   – Потом она стиснула руки и закричала: «Локоны тети Энн!» Я как-то не очень привык к ее чувствительности.
   Холли все еще не была уверена, что поняла.
   – Да что такое эти локоны?
   – Вот в том-то и самое странное. Это было очень давно… ведь тетя Энн умерла в 1886 году.
   – Да, я помню, отец говорил о ней, когда мы с Джолли были маленькими. Я никогда ее не видела и никого из Старых Форсайтов, кроме деда.
   – Я-то видел их всех, – выразительно сказал Вэл. – Мама всегда стояла на том, что раз в неделю мы должны ходить к дяде Тимоти. Тетя Энн была самая старая. Худа, как щепка, смотрела так…
   Вэл изобразил, как именно она смотрела, и Холли, следившая за его отражением, увидела на секунду, каким был он сам тогда, в детстве, когда его заставляли целовать ритуальным поцелуем щеку двоюродной бабушки.
   – Знаешь, они были другой породы, – сказал он.
   Холли воспроизводила выражения его лица, пока он не увидел, что она делает.
   – Не совсем другой, наверное, – сказала она и, подняв руку, поднесла ее к его лицу.
   Вэл застенчиво улыбнулся. Она все еще могла подловить его; ласково, но твердо правя им, она не давала ему сбиться с курса.
   – Расскажи об этих локонах.
   – Так вот, мы и в самом деле немножко удивились – мама ведь думала, что шкатулка пустая, понимаешь? Александр принял это очень мило, но наверняка посчитал все очень странным. В свое время такие волосы были в моде, старые дамы их носили, спереди, словно под чепчиком у них по-прежнему густо. Так, во всяком случае, говорит мама.
   – Горничная сберегла эти локоны?
   – Должно быть. И хранила столько лет. Чтобы никто не узнал, какой тщеславной была старушка. Можешь ты в это поверить?
   Холли задумалась. Да, она могла. Небольшой и бескорыстный поступок, строго говоря – нечестный, но ведь единственная его цель – скрыть чью-то слабость.
   – По-моему, довольно трогательная история. Только подумать, как тяготила ее совесть! Ведь она украла их у своей госпожи.
   Холли встала из-за столика. Сочувствие исчезло с ее милого, все еще красивого лица, когда она смешливо подняла бровь.
   – Мама не сказала, что она сделает с… этим даром?
   – Как тут скажешь! – рассмеялся Вэл.
   Он обнял за талию и привлек к себе ту, кого любил еще девочкой; ту, которая сохраняла в нем истинного Дарти, как ей ни было трудно, и ни разу не задела его чувств.
   – Это уж для женских разговоров, – продолжал он. – Спроси ее сама, если тебе так хочется знать.
   Он поцеловал ее в лоб, Холли ласково его оттолкнула.
   – Ну, пойдем, – сказал он. – Надо задать сена рыжей кобыле и черному жеребцу.
//-- * * * --//
   Несколько минут Холли и Вэл полагали, что они спустились в гостиную первыми, как и хотели. Легкий ветерок из сада поигрывал занавесками в открытом до пола окне, наполняя комнату нежным благоуханием. Холли вспомнилась, как часто вспоминалась в дивные вечера зрелого лета, ферма в Южной Африке. Эта ферма была их первым домом, когда они поженились – совсем младенцами, казалось ей сейчас, – и там они провели двадцать счастливейших лет.
   Холли никогда не жалела, что они вернулись в Англию. Зато она поселилась в Робин-Хилле, с любимым отцом, в тот год его жизни, который оказался последним. Мало того – встретилась наконец со своим девятнадцатилетним братом, Джоном, который оказался на удивление милым. Если б только она могла поделиться с ним своим счастьем, она бы с радостью это сделала.
   Но все еще бывали времена, когда ей едва верилось, что в Уонсдоне она прожила двадцать лет с Вэлом в такой гармонии души и ума. Ее сразу околдовал вид на Меловые горы из ее окон, и в этот темный, бархатистый вечер она видела мысленным взором каждую деталь их очертаний. Здесь – ее родной очаг, и она любила его, несказанно любила. Они с Вэлом так подходили друг к другу, что каждый миг своей жизни она считала счастливым. А Джон сейчас в Америке… Найдет ли он там счастье? Холли очень этого хотелось, Джон такой милый!
   Все эти мысли и воспоминания бессознательно проявились, когда она левой рукой ласково почесала правое ухо мужа, который наполнял ее рюмку старым шерри, извлеченным к случаю из доисторических запасов ее деда.
   Когда Холли брала рюмку, ей показалось, что ветерок доносит до нее быстро перешептывающиеся голоса. Повернувшись к окну, она увидела, что из сада входит Флер.
   Едва перехватив взгляд кузины, Флер весело улыбнулась:
   – До чего же мы привыкли к нашим английским цветам! А вот Александр в полном восторге от твоих роз, Холли. Ты должна назвать ему все сорта при дневном свете.
   – Я не доставлю вам таких хлопот, – спокойно сказал Александр, внезапно появляясь из тени и вслед за Флер проходя в гостиную. – Роза – это роза, как ее ни назови.
   – По-моему, Шекспир тоже так считал [54 - «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет» (У. Шекспир, «Ромео и Джульетта». Перевод Б. Пастернака).], – сказала Холли.
   – А может, он хотел сказать «шерри пахнет шерри», – с улыбкой заметил Вэл, удачно переводя разговор. – Прошу вас!
//-- * * * --//
   Именно Флер первой спустилась вниз, быстро приняв ванну и переодевшись. Она даже не понимала, в какой спешке все время движется. Думала она об одном – вернувшись в самую сердцевину своего прошлого, она сделала страшную глупость. С тех пор как выяснилось, что вечером народу в доме будет еще меньше, чем ожидали, тяжелое чувство усиливалось с каждой минутой, пока ей не стало казаться, что она какой-то зверь на привязи. Не в силах выносить пустоту в гостиной, а может – собственное общество, она вышла в сад и стала бродить по дорожкам среди роз.
   Ей хотелось воздуха и пространства, но она не находила ни того ни другого. Изгибы шпалер и решеток были сплошь увиты розами, воздух – напоен густым ароматом. Куда ни направляла она бесцельный шаг, едва взошедшая луна следила за ней сквозь листья и шипы, не давая очистить разум от драгоценных, болезненных и бесполезных воспоминаний. Здесь, в точно такой же вечер, она отдала свое сердце и получила взамен другое. Здесь, в точно таком же вечернем воздухе, переполненном запахами и надеждами, она уступила своим чувствам. В точно таком же темном и сияющем небе она нашла свою звезду, и с тех пор только за ней и следовала.
   Она все шла, воспоминания шли за ней. Потом, на особенно крутом изгибе дорожки, она остановилась. Тяжелый и душистый цветок низко свисал с арки, клонясь под весом собственной прелести, словно явленный знак тех самых воспоминаний. Луна утонула в лепестках; Флер потянулась за ним, пригнула к себе, будто тоже могла бы в нем укрыться. И вскрикнула шепотом, не успев даже этого заметить.
   – О Джон! – и вдохнула, вбирая всем телом невыносимое благоухание.
   Так она простояла, может – секунды, а может – минуты, прижимая к губам прохладные лепестки, вдыхая их запах, пока голос рядом с ней не сказал:
   – Вот как пахнет лунный свет!
   То самое, что она сказала Джону в первый вечер!
   Вздрогнув, она выпустила розу; та взвилась на прежнюю высоту, напуганная не меньше ее. Что-то нежное порхнуло на землю, и Флер увидела, что это – одинокий лепесток, оброненный, словно слеза. Она повернулась лицом к тому, кто сейчас говорил, быстро обретая внешнее спокойствие. Однако и розы, и она по-прежнему были «как цветы, на которые смотрят». Александр Баррантес чуть поклонился ей, здороваясь в своей безупречной манере.
   – Простите. Я не хотел вас напугать.
   Вроде бы он был искренен. Что же в нем так раздражает… и соблазняет? Новое раздражение, внешнее, пришло ей на помощь, и она сумела спокойно и ровно выдержать его взгляд.
   – И все-таки…
   Он хорошо принял укол, едва кивнул и отошел к тому участку дорожки, где лунный свет падал прямо, без препятствий. Он поднял лицо к луне, закрыл глаза, и Флер не могла отвернуться. В нем была красота, которой она не видела в мужчине; даже то, что он явно это понимал, не могло уменьшить для Флер ее очарования. Наконец он заговорил, не меняя позы. В этом было что-то соблазнительное и несообразное.
   – Здесь, среди холмов, пахнет легендами, – медленно произнес он, и ноздри его дрогнули едва заметно. – Насколько я знаю, поблизости есть старинные земляные укрепления.
   Тоном, каким отвечают любопытствующему незнакомцу, Флер ответила:
   – Да, Частонбери-Ринг, – но из-под ресниц продолжала глядеть на него.
   – Я так и читал, – ответил он.
   – Вы много знаете.
   – Совсем не столько, сколько мне бы хотелось…
   Он внезапно открыл глаза, и Флер поняла, что он заметил ее взгляд; но даже не моргнул. Как ни в чем не бывало, он подошел к ней, ухватил ту розу, сорвал ее и медленно стал вращать, легко поглаживая, словно цветок мог что-то чувствовать.
   – Видите ли, – сказал он, – знания – моя заветнейшая цель, мой Грааль, если хотите, только не знаю, святой ли…
   Флер была бы рада съязвить, но он был явно серьезен.
   – Вам кажется, что вы – странствующий рыцарь?
   – Возможно.
   Этого нельзя было оставить просто так.
   – Тогда скажите мне, чего вы ищете здесь?
   – Вы знали ответ с самого начала. Я хотел встретиться с вашей семьей.
   – Что ж, вы встретились… со всеми нами.
   – Не со всеми, по-моему.
   Если он ждал, что Флер подтвердит это или оспорит, то зря. Она только спросила:
   – Интересно нас изучать?
   – Конечно, еще бы!
   – Почему бы это?
   – Потому что никто из вас не знает себя. Я не хочу вас обидеть, никого. Что уж там, я бы сам мечтал о таком качестве!
   «Но не мечтаешь», – подумала Флер; а сказала:
   – Значит, вы считаете, мы не знаем себя?
   – Да, каждый – по-разному.
   – Печальный недостаток, верно? – сказала Флер, коротко и невесело засмеявшись. – А ведь наша фамилия переводится как «прозрение», «зоркий взгляд».
   Он вскинул голову, показывая, что уже все понял. Оставался еще один очевидный вопрос, и Флер было ясно, что он его ждет. Наперекор самой себе, она спросила:
   – Наверно, я должна вас спросить – что, по-вашему, знаете вы обо мне?
   – Ах, – задумчиво сказал он, – о вас, Флер, я знаю очень мало.
   – Это нехорошо – для вас, конечно. Вы ведь знаете, как опасно мало знать, Александр, – «иль много пей…»
   – «…или совсем не пей!»
   Эти слова прозвучали для Флер словно голодный шепот. Поверх розы, которую он вращал за стебелек, словно кот, поигрывающий хвостом, Александр глядел на нее. В его лице было что-то такое, чего бы ей лучше не видеть. Она отвернулась от него и сама посмотрела на бледно-желтую луну, твердую и ясную, как она сама.
   – Теперь я задам вам вопрос, Флер.
   Он стоял вплотную сзади нее и говорил через ее плечо. Легкая дрожь пробежала по ее коже, но она не обернулась.
   – Скажите, а я не Caballero de la Triste Figura?
   – Рыцарь печального образа? Почему вы меня спрашиваете?
   – Потому что именно вы на это ответите. По-моему, вы это знаете.
   Флер знала слишком хорошо. Она это поняла, едва его увидела.
   – Что же, да, – ответила она. – Если ваше счастье зависит от меня, то вы – именно он.
   Там, где ее шея ощущала тепло его слов, она ощутила что-то холодное, как луна, но мягкое и нежное. Слишком поздно поняла она, что это такое, чтобы запротестовать. Это была роза, он водил розой по ее шее!
   – Разве невозможно, – медленно спросил он, так же медленно, как двигался цветок, – совсем невозможно, чтобы вы оказались дамой, у которой найдется дар для такого рыцаря?
   – Если б это было так, – сказала она и почувствовала, что ей изменяет голос, – не здесь бы я его вручила.
   – А, с этим местом у вас связаны воспоминания! Я почувствовал что-то такое, очень уж вы расстроены.
   Флер резко повернулась, освобожденная от его чар тем единственным, что могло их развеять, – сразу, не думая, она рассердилась, что ее поведение определили и назвали. Да, интуиция у него дьявольская, но здесь, подумалось ей, он впервые сделал неверный ход.
   – Если они у меня и есть, – холодно сказала она, – то они – мои.
   Она отступила на шаг, чтобы совсем от него отстраниться, но его место заняли низко растущие розы, коснувшись ее бедер прохладными шелковистыми головками.
   Он зеркально воспроизвел ее движение в своей невыносимой и безупречной манере и несколько секунд молчал.
   – Я совсем не хочу вторгаться в ваше прошлое, – почти чувственно сказал он, на мгновенье опустив темные тяжелые ресницы. – «Noli me tangere» [55 - «Не прикасайся ко Мне» (Евангелие от Иоанна, 20:17).]. Я помню эту картину.
   Флер опять выдержала его взгляд. Эти два темных озера просто бездонны! Ощущая и опасность, и радостное возбуждение, она резко повернулась и направилась к дому.

Глава 7
Другая страна

   Первые пять минут беседа шла чуть-чуть слишком живо, чтобы убедить хоть кого-то из беседующих, что он или она вполне легко себя чувствует. Следующие пять минут, однако, напряжение явственно спало, потому что к этому времени шерри Джемса Форсайта навело свои сладкие чары на случайный квартет, рассевшийся по удобным диванам и креслам (странное наследство от человека, который никогда не входил в комнату, чтобы не породить какой-то тяжести!). Так, немного оживившись, они и отправились ужинать.
   После своих «мгновений в розовом саду» и возможностей, которые дали тогдашние недомолвки, Флер рассчитывала, что беседа в столовой будет очень живой. Она хваталась, как сорока, за все, что светило хотя бы слабым блеском ярким карим глазам под бледными и трепетными веками. Глаза Баррантеса, сидевшего напротив нее, казались в свете свечей драгоценными камнями, из самых темных.
   Когда подали десерт, все засмеялись. Холли велела приготовить мороженое в форме подковы. К нему подали компот из летних фруктов. Поднялись бокалы, из них переливалась через край плотная пена «Вдовы Клико» 1895 года (запасы Джемса Форсайта), которую Уинифрид прислала вперед себя, а Холли и Флер выпили за здоровье родившихся в августе и пожелали им долгой жизни.
   – Ты должен загадать желание, Вэл, – сказала Холли. – И вы тоже, Александр.
   – Гм… Что ж, мне подойдет любая лошадка, которая в деле не хуже, чем на вид, – рассмеялся Вэл.
   – Александр?
   – Боюсь, я всех вас разочарую.
   – Почему?
   – Ну, постарайтесь! Стоит того…
   Флер сказала:
   – Не говорите, что вам больше нечего желать, Александр.
   – Что вы! Конечно, есть. Я и загадал одну из таких вещей. Но вы ведь знаете, Флер, если желание произнести вслух, оно не сбудется.
//-- * * * --//
   Оставшись в гостиной наедине с Холли, Флер стояла у окна и попивала кофе из крохотной лиможской чашечки. Ветерок утих, запах роз висел в воздухе, словно пудра, сдутая с пудреницы. Оттуда, где стояла Флер, были видны в лунном свете серебристые точки, очертания Меловых гор. Не раздалось ни звука, пока с далекого насеста не подала голос сова.
   – Это наша, амбарная, – сказала Холли, подходя к Флер и глядя во тьму. – Так она кричит, когда охотится.
   – Что ж, сегодняшняя луна очень поможет ей в охоте.
   – Да. Бедная мышка!
   Холли вернулась в кресло. Через какое-то время Флер сказала:
   – Александр говорил вам, что я купила одну из картин твоего отца?
   Брови на милом лице хозяйки вопросительно изогнулись.
   – Нет. Какую?
   – Ничего особенного, вероятно. Так, небольшая пастель.
   – Я не знала, что были и пастели.
   – Может, всего одна и была.
   – Как интересно! И что же на ней?
   Флер оглянулась через плечо, прежде чем заговорить. Ей хотелось видеть лицо Холли, когда она это скажет.
   – Джон.
   – О…
   Флер была вознаграждена – мимолетное изумление промелькнуло, тут же исчезло, и лицо Холли обрело прежнюю безмятежность.
   – Да, – весело продолжала Флер. – Восьмилетний, в матросском костюмчике – он уже тогда был просто прелесть! – Она опять поглядела на темные горы. Где-то там стоит пустой и запертый дом. По какой-то причине ей вздумалось спросить: – Сын Джона хоть сколько-то на него похож?
   – Немного, но гораздо больше на моего отца. Есть в нем такое тихое упорство.
   – Разве оно есть не во всех нас?
   И опять Флер поглядела через плечо. Холли твердо выдержала взгляд, мягкое выражение ее лица не изменилось, но она ничего не сказала. Было что-то в ее манере, успешно отвергавшее все попытки встать друг против друга.
   – Я однажды видела твоего отца, – продолжила Флер, и голос ее стал менее оживленным, когда она припомнила этот случай. Она медленно двинулась вдоль стен, проводя рукой по каждому предмету, мимо которого проходила.
   – Когда же?
   – Когда Джон повез меня посмотреть Робин-Хилл. Помню, как пылко твой отец говорил с нами об Искусстве и Красоте.
   Холли посмотрела в сторону, и ее серые глаза, невидимо для Флер, затуманились.
   – Да, он всегда так. Занимался искусством и…
   – И женился на красоте?
   – Поклонялся ей, я хотела сказать. Конечно, он считал мою мачеху очень красивой.
   – Да. Мой отец ее тоже такой считал.
   Флер вернулась в свой угол дивана. При виде доброй улыбки, которая ее встречала, она внезапно ожесточилась. Легко Холли быть милой и доброй, ее-то желание исполнилось!
   – Ты знаешь, Холли, по-моему, ты просто чудо. Ты единственная из нас, кто вообще прорвался.
   – Сквозь что?
   – Сквозь семейную вражду! Враждовали наши отцы, а до этого их отцы, наши деды.
   – Ах да! Но это же старая история?
   – Силы она не теряет. В конце концов, именно это помешало нам с Джоном пожениться. Возможно, нам надо было уехать в Южную Африку, как тебе с Вэлом…
   – Флер…
   – …И все из-за нее.
   – По-моему, ты несправедлива к Ирэн, – сказала Холли. Я думаю, несчастный брак – очень страшная вещь для обеих сторон.
   – Наверное… Но не хуже, чем видеть, как тот, кого ты любишь, уходит к кому-то… – Флер сдержала себя и опять повысила голос: – Отцу выпало это. Но, как ты говоришь, это старая история, – вы с Вэлом достаточно счастливы за всех нас! Да, скажи мне, Джон устроился?
   – Вроде бы да.
   – Сколько, по-твоему, они пробудут в Америке?
   – Джон говорит, что это навсегда…
   Навсегда! Тогда и впрямь все кончено! Флер надеялась на любой другой ответ. Собственно, то же самое он сказал в письме, но в глубине сердца она все надеялась, что он просто побудет там, хотя бы и долго. Теперь она поняла всю безнадежность своих мечтаний, – здесь, где родилась первая надежда, безнадежность особенно полную. Все эти годы она, Флер, не изменяла воспоминаниям, желаниям и снам, и оказалось, что это – ни к чему.
   Холли продолжила:
   – По-моему, Джон считает, что Англии он не нужен. Он говорит, что в Америке неважно, нужен ты или нет, там ты все равно можешь стать полезным.
   – Он уже пытался, – сказала Флер с горечью, которую больше не старалась скрыть.
   – Что ж, он собирается попробовать еще раз. Конечно, ему кажется, что ему нельзя возвращаться. Он распорядился, чтобы я продала ферму.
   – Как его мать?
   – Она сейчас в Лондоне…
   Это Флер и без того знала.
   – …И, по-моему, поедет повсюду, куда Джон ее позовет.
   – Тогда она опять получит его в собственность. Я знала, что так будет.
   Они снова помолчали.
   – Знаешь, Флер, – наконец тихо сказала Холли, – иногда лучше избавляться от прошлого, пусть умрет.
   Такого совета, хотя бы и с самыми благими намерениями, Флер не могла вынести. Он жег ее, словно соляная кислота.
   – Скажи мне, Холли, – прямо сказала она, и резкий свет мелькнул в ее глазах, – тебе нравился мой отец?
   Холли заколебалась.
   – Я… я его по-настоящему не знала. Мы редко виделись.
   – Но ведь могли… когда вы вернулись в Англию? – Флер не щадила Холли. – В конце концов, ты вышла замуж за его племянника.
   – Да, пожалуй. Но, Флер, некоторые вещи…
   – Вот именно!
   Флер так резко это сказала, что Холли была потрясена.
   – Видишь, – продолжала Флер, – это в нас всех!

Глава 8
Сны

   Все давно легли, а Флер сидела у открытого окна, не решаясь выглянуть в сад, чтобы не утонуть в воспоминаниях. Луна стала только ярче – как жестока ее красота для сердца, которое так долго смиряли, которое так долго ждало… Так долго желало!..
   Ей вновь послышались мягкие слова Холли:
   «Иногда лучше избавляться от прошлого, пускай умрет…»
   Флер расслышала, как их мудрость откликнулась долгим вздохом ночи, в котором слилось все нежное, все преходящее, – шорох ласточки над ее птенцами, шелест розовых лепестков, растерянный трепет мотылька.
   Здесь, в этой самой комнате, двадцать лет назад, страсть предъявила права на ее жизнь. Тогда, как и сегодня, лунный свет серебряными квадратами падал на покрывало; тогда, как и сейчас, одинокая и затерянная сова ухала вдалеке. Та же самая? Кто знает, как долго живут совы? Поближе – тогда или сейчас? – одна из лошадей в конюшне ударила копытом мышь и приглушенно заржала сквозь сладкий, неподвижный, благоуханный воздух. Здесь, сейчас, мотылек бился припудренными крылышками о закрытую створку окна, искал дорогу к луне, ослепленный тем единственным, к чему он стремился.
   «…пускай умрет!»
   Для ее утомленного сердца все это было едино, не прерывалось. Теперь она знала, Джон всегда был здесь. Достаточно ли в ней храбрости, достаточно ли горечи, достаточно ли она устала, чтобы признать поражение? В конце концов, что это такое, хранить верность… тени? Все равно это было! Настолько было, что она до сих пор могла ощутить тот поцелуй, увидеть себя, в маскарадном костюме, когда, приподняв юбки, она стояла перед Джоном, а он восторженно смотрел на нее и говорил:
   – Это сон!
   А она отвечала:
   – Потрогай, посмотри… – И потом этот поцелуй, который похитил ее душу.
   Флер открыла другую половинку окна, и усталый мотылек вылетел туда, в ночь.
   Кто-то поскребся в дверь, словно кошка; Флер вскочила. Она не знала, сколько времени пробыла у окна. Лунный свет добрался до ковра и лежал на нем длинной полосой, чуть-чуть не доходя до двери, которая тихо отворилась.
   – Кто там?.. – прошептала Флер, спеша пригладить прядь, которая упала на лицо, когда она вскочила с кресла.
   Дверь мягко закрылась, низкий голос просто ответил из темноты:
   – Я.
   Луна освещала Флер сзади, и, волей-неволей, оттуда, от дверей, она казалась каким-то ангелом в мерцающем сиянии, словно сотканным из лучей. А он, сгусток тьмы, олицетворение ночи, поджидал ее в полумраке.
   Вот он шагнул к ней во всей своей темной прелести. Волосы, лоб, глаза, шелк халата переливались и мерцали, как воды полуночной реки… реки забвения!
   В серебряной тишине Флер услышала какой-то звук – мягкий, ночной, настойчивый, – и поняла, что это бьется в висках кровь. Только одна причина могла привести этого гостя. Ждал он, как всегда, безупречно, верил в себя – абсолютно, чутье ему не изменило. Без сомнения, он все время опережал ее на шаг, а теперь поджидал в конце дороги. Ах, важно ли это, в конце концов? Разве хоть что-то важно? Pourquoi pas? [56 - А что такого? (фр.)]
   Он сделал еще один шаг и, совсем близко, тихо сказал:
   – Вы хотите, чтобы я ушел?
   Верность! Вера! Злосчастное послание в бутылке, которого никто не прочтет! Образ рассыпался на кусочки, уплыл прочь – и с ним ушли последние остатки сопротивления неотвратимой силе.
   Словно желая, чтобы ее встряхнули и пробудили наконец от неизменно повторяющегося сна, Флер ответила отчаянно, но так тихо, что и воздух не дрогнул:
   – Нет… останьтесь!
   Внезапно его руки прошлись по ее лицу, по волосам, а теплое тело – прижалось к ее телу. Запах окружал ее, душил, овладевал ее чувствами – она ведь всегда знала, что так должно быть.
   «Пускай умрет!»
   С виноватой жадностью отступницы она отыскала губами его губы.
   Остаток ночи Флер провела без сновидений, в самом крепком и благодатном сне, впервые за много лет; и только тогда поняла, как же он сладок, когда настойчивый стук в дверь стал угрожающим. Ей отчаянно хотелось остаться как есть, укутаться в дивное забвение, но стук становился все настойчивей, перед дверью кто-то был. Она быстро вырвалась из сна – и, обнаружив, что рядом с ней в постели никого нет, сперва решила, что стучит темный ночной посетитель. Только она собралась окликнуть его по имени, как услышала женский голос.
   Дверь открылась, и в нестойком полусвете зари появилась голова Холли, а за ней – и тело, укутанное в опрятный и простой голубовато-серый халат. Серая в пепельном свете, какая-то хмурая… Флер села в постели, не вставая. Теплое блаженство беспамятства совсем покинуло ее, сменясь зябким ожиданием. Что случилось?
   Словно увидев вопрос в ее глазах, Холли ответила:
   – Майкл звонил, только что. У Кэт высокая температура. Он считает, что тебе надо немедленно вернуться.
//-- * * * --//
   Кэт понимала одно – что ей холодно. Снаружи, где она стояла и тряслась, мокрый ветер завывал и бешено стегал ночь. Внутри, ей было видно через окно, все смеялись и разговаривали вокруг горящего камина, обмениваясь улыбками. Странно было, что все они там, а она не может найти входа. Всякий раз, когда она пыталась до них докричаться, всякий раз, когда она кричала через окно, ветер только завывал громче и заглушал крики. Как ни странно, некоторые из них даже вроде бы знали, что она тут, иногда кто-нибудь оборачивался и улыбался ей, подняв руку, без слов приглашая туда, к ним. Даже он поманил однажды. Кэт кричала все громче, но никто так и не слышал. Ему нельзя стоять так близко к огню, это опасно! Но даже когда она увидела, что он горит, что его, изгибаясь и крутясь, пожирают языки пламени, даже тогда никто ее не услышал.
//-- * * * --//
   Успокоенный словами врача, что его дочь «просто подхватила летнюю простуду, беспокоиться совершенно не о чем», Майкл заснул, но все же беспокойно, и ему снилась Флер в траурном платье, перед Памятником павшим, на котором высечено его собственное имя.
   Из этого неуютного сна – который, возможно, возник из-за того, что он уснул в старом походном кресле, у себя в кабинете, – его вырвала суровая рука Финти, пытавшейся, судя по всему, вывихнуть ему плечо.
   – Сэр Майкл! Мисс Кэт, сэр! Ей совсем плохо!
   Майкл уже был на ногах, выбежал из кабинета, резко обогнул угол лестничной площадки и через три ступеньки вбежал по последнему пролету в детскую. С одного взгляда он увидел, что действительность далеко превзошла самые мрачные тревоги, какие только бывают у любого родителя. Тонкие белые руки его дочери отчаянно хватали и отпускали воздух. Ее личико, обычно такое бледное, было красным и сердитым, как у новорожденного; от пота на лбу рыжие волосы слиплись в темные пряди.
   – Котенок! – тихо выговорил Майкл ее старое детское прозвище.
   И тут, пока он глядел на нее, она страшно застонала. Боясь сойти с ума раньше, чем он дозвонится до доктора, Майкл кинулся обратно, в свой кабинет, к телефону.
   Ему сказали, что врач будет минут через двадцать. Оставалось одно – позвонить Флер.

Глава 9
Пробуждения

   Телефон был занят, когда Флер попробовала позвонить домой. Пока она одевалась, Холли принесла ей кофе, но она к нему не притронулась. Уонсдон она покинула почти без церемоний и совсем без угрызений, не ответив даже на сочувственную улыбку Холли, когда садилась в машину. Не надо ей ни кофе, ни сочувствия!
   Ехала она так же быстро, как вчера, на этот раз – вполне осознанно. Кроме молочной повозки и двух-трех медленных фермерских машин, она никого не встретила. Выехала она без четверти пять, меньше чем через полчаса после звонка из дому. Прошел час, но свет оставался серым и свинцовым. Она не выключала фар, и бледная цепочка уносящихся под машину бликов отраженного света подмигивала ей.
   Нельзя сказать, что, внезапно уехав, она не думала ни о чем, кроме ребенка. У Кэт бывали сильные простуды, даже грипп, и проходили они очень тяжело. Она была хрупкой, но все же здоровой – поболеет несколько дней, не очень опасно. Кроме того, думала она, не стоит строить догадки, Холли сообщила очень мало. Могло это приглушить материнскую тревогу? Никто не мог бы сказать, как все это подействует на Флер. Конечно, ум ее был так же занят, как и вчера, но на сей раз – уже не одним предметом. Ночной посетитель занимал ее мысли довольно много миль; перед ней до сих пор все кружилось. Так вот как обзаводишься любовником? Без переговоров и условий, без увертюры и прелюдии? В общем, это выигрыш, думала Флер, хотя именно она сдалась, и длилось это, видимо, долгие часы. Да, ей было приятно, это – большое наслаждение, но не радость, а потом – огромное облегчение, и только. Словно падаешь и не противишься.
   «Между стременем и землей, она что-то потеряла…»
   А что нашла? Флер ехала без неприятных случайностей и несчастных случаев. Ближе к городу она проезжала мимо пустых автобусов, выезжающих из своих депо, ранние фургоны и торговцы начинали новый день. Что он ей готовит? Она переехала Вестминстерский мост и подъехала к Саут-сквер, когда полный свет засиял над просыпающимся городом и его зевающими жителями.
   Дверь ей открыла Тимс, и по ее лицу Флер сразу поняла, что все еще хуже, чем тогда, когда звонил Майкл.
   – Ох, мадам! – воскликнула Тимс, едва ее увидев, и вцепилась в свой передник. – Они повезли ее в больницу, доктор Риардон и хозяин. Ох, мадам!.. Доктор думает… может быть, менингит!
//-- * * * --//
   На Харли-стрит, где по натертым коридорам бесшумно двигались сестры в белых крахмальных облачениях, Майкл сидел один в небольшой комнатке, неотрывно глядя на стенные часы. Они тоже шли беззвучно, ни единым тиканьем не выдавая, что стрелки передвигаются по циферблату. Все было приглушено и как бы подвешено, само время повисло в воздухе, словно темные тяжелые листья большого цветка в горшке – единственного, кроме Майкла, и тоже безмолвного обитателя комнатки. Только жесткое кожаное кресло судорожно поскрипывало, когда Майкл клал ногу на ногу, а потом снимал. Он перестал расхаживать, припомнив, как расхаживал по такому же полу, когда в этой самой больнице рождалась его дочь, сейчас больная, он даже не смел подумать – чем. Видеть, как ребенка, завернутого в одеяло, укладывают в карету «скорой помощи» еще до утренней зари, – очень страшно, а если ты отец – просто невыносимо. Теперь, стреноженный в этой голой и чистой комнатке, Майкл чувствовал, что вынес бы ожидание, если бы мог помочь ей. Но он не мог; и начал пытать собственную совесть. Что еще он мог бы сделать? Какой симптом ему следовало увидеть, а он его проглядел? Педиатр сказал, что болезнь, которой больна Кэтрин, даже они, медики, часто принимают за грипп. Тем не менее Майкл искал, в чем его грех; именно этим был он занят, когда открылась дверь, и, подняв глаза, он увидел Флер. Вид у нее был напряженный и невыспавшийся. Едва ли прошло два часа с тех пор, как он позвонил в Уонсдон, – значит, она летела как ветер.
   – Пока ничего нового, – ласково сказал он, подходя к ней и отвечая на горький вопрос в ее глазах. – Она в инфекционной палате. – Он взял обе ее руки в свои и, расцепив бессознательно сцепленные пальцы, положил их себе на пояс. Натужно улыбнувшись, он прибавил: – Они просто очень осторожные. А делают они все, что могут, это я знаю.
   Майкл ощутил, как она вздрогнула, когда он так сказал, и снова сцепила пальцы, убрав их с его талии, опустила глаза под бледными веками. Она себя осуждает? Вот уж совсем не надо! Как всегда, он полностью снимал с нее все грехи. Никто бы не сказал, что лучше было действовать по-другому, даже врачи. Они вместе подошли к креслу и уселись бок о бок на неподатливую кожу.
   Майкл, ожидавший, что общая тревога непроизвольно сблизит их и, когда они рядом, они притулятся друг к другу или заплачут, опечалился, заметив, что странно отчужден от Флер. Что-то в ней такое было… Что-то стальное в ее бледности, какой-то отказ от утешения, непонятный отказ. Нет, она просто заткнула ему рот! Когда он это понял, в нем стала расти еще большая печаль, словно под кожу ввели медленный наркотик, он видел, что, проживи они вместе хоть пятьдесят лет, он все равно никогда не узнает своей жены, не подойдет к ней ближе, чем сейчас.
   Прошел час, заглядывали разные сестры, предлагали им чаю или кофе и заставали их все в той же позе – вместе и все же совсем отдельно друг от друга. Одна рука Флер неподвижно покоилась в ладонях Майкла, но ни он, ни она не двигали и пальцем, словно она забыла, что это ее рука. Прошло еще полчаса, дверь опять открылась, и в ней появился врач.
   – Леди Монт?
   Флер напряглась, Майкл встал, не выпуская ее руки и готовясь быть сильным за двоих… если понадобится!
   Врач шагнул в комнату – небольшой опрятный человек с розовым лицом, наделенный тем особым лоском, который как-то естественно возникает у преуспевающих медиков. В уголках его рта секунду-другую играла неосознанная улыбка, потом – развеялась, не достигнув глаз. Он повернул к ним свою опрятную спину и с каким-то невероятным тщанием закрыл дверь.
   «О Господи! – подумал Майкл. – Вот так они и сообщают, что все кончено, – благоразумно оставляя весь мир за дверьми!»
   Врач повернулся к ним и подошел, аккуратно, мрачно, серьезно, как похоронных дел мастер. Майкл почувствовал, что ладонь Флер повлажнела в его руках, – и крепко ее сжал.
   – Ваша дочь, – начал он, глядя на Флер, и опять на его губах забрезжила неубедительная улыбка, – ваша дочь очень серьезно больна. Если бы ваш муж не действовал так быстро, сомневаюсь…
   Майкл ощутил, как рука Флер сжалась в тугой кулачок. Он понял, что она уязвлена – как смеет этот человек быть к ней снисходительным! – и почувствовал, что его так и подмывает вышибить из медика эту улыбку, эти слова. Но сдержался и задал свой вопрос:
   – Это менингит?
   – Да. Наш первоначальный диагноз правилен…
   Удавить его! Он почти доволен!
   – …и полисульфамид был тем более эффективен, что его начали давать очень рано. Реакция пациентки…
   При этом потоке слов сдержанность Майкла окончательно рухнула. Нет, что за фигляр! Сейчас не время для самодовольной речи, им нужны простые факты!
   – Она вне опасности?
   – Ребенок в очень тяжелом состоянии, – но, по-моему, мы можем спокойно сказать, что худшее позади.
   – Слава Богу!
   – И вашей рассудительности, сэр. Можете считать, что вы, по всей вероятности, спасли жизнь вашей дочери.
   – Я бы хотела остаться здесь, – сказала Флер, и это были первые ее слова, словно она вернулась откуда-то, из дальних мест.
   – Разумеется. Для вас найдется комната, если пожелаете.
   Врач попрощался с ними и ушел, с таким же невероятным тщанием открыв и закрыв за собою дверь.
   Через несколько минут и Майкл оставил Флер в этой голой комнатенке. Они все обговорили: Флер пробудет в клинике, пока Кэт не позволят перевезти домой; он пришлет горничную со всем необходимым. Все было очень деловито и сдержанно, пока он не подошел поцеловать ее на прощание, и, за секунду до того, как их губы встретились, на ее лице внезапно проступили ее чувства. В этот миг, до того как Майкл закрыл глаза, ему показалось, что он видит в глазах Флер отчаянную мольбу о прощении. Потом, когда после простого поцелуя он опять отодвинулся от жены, ее лицо было вновь закрыто для него.
   Когда он уходил, она сидела в уголке кресла – такая осунувшаяся, что Майкл подумал: вряд ли она будет выглядеть лучше, даже если переоденется.
//-- * * * --//
   Проходя через приемный холл, скорее похожий на фойе небольшой гостиницы, Майкл заметил в уголке человека приблизительно своего возраста. Оба его локтя упирались в подлокотники кресла, а голову он обхватил руками. Лицо закрывали пальцы, так вцепившиеся в волосы, словно он боялся, что иначе голова упадет на пол. Глубокая скорбь читалась в каждом изгибе его тела, хотя сидел он молча и неподвижно.
   «Бедняга! – подумал Майкл. – Он проходит через это! А мог бы пройти и я, если бы не милость Божья».
   Бессознательно что-то уловив, как часто бывает в таких случаях, человек поднял взгляд, когда Майкл проходил мимо.
   – Майкл? – Врожденная воспитанность подняла его на ноги, хотя это было ненужно.
   – Юстэйс! В чем… – И Майкл увидел на лице друга ответ на недосказанный вопрос. – Господи! Не Динни?
   Юстэйс кивнул, словно дернулся, – закачался, стараясь держать себя в руках.
   Что случилось? Она упала… или?..
   – Сперва мы решили, что это простуда…
   Возможно ли? Из всех дурных случайностей эта была бы самой худшей. Юстэйс говорил – голос его дрожал, как его ноги, – и Майкл узнавал, что Динни нездоровилось с самого возвращения из Липпингхолла. Простуда, наверное, перешла в грипп, а потом они испугались, что это что-то еще.
   – Я только рад, что мы не остались в Кондафорде… Приехал из-за этих русских дел, как, наверно, и ты… Динни была так довольна, что детскую кончили вовремя… – Тут он заговорил почти бессвязно и так беспечно, словно речь шла о погоде, но руки его дрожали, как у старика.
   Из всего этого Майкл понял, что Юстэйс не упоминает об одном.
   – А… ребенок?
   Юстэйс опустил глаза и покачал головой, словно опять подергался. В конце концов он ответил – так тихо, что Майкл едва мог разобрать слова:
   – Она еще не знает, понимаешь.
   Майкл крепко стиснул ему руку. Юстэйс секунду разглядывал свои ботинки, а потом, подняв измученный взгляд, выговорил тем голосом, который можно услышать в исповедальне:
   – Я просто не знаю, как сказать ей, Майкл. Она… мы… потеряли нашего сына.

Глава 10
Миг неверия

   Ребенка, которого за короткие минуты его жизни успели окрестить Дэвидом Артуром Конуэем, отпевали в католической церкви в Мейфэре, в пятницу, в первый день сентября 1939 года. Похороны, на которые последуют только члены семьи, должны были состояться в церкви Святой Алиции, в Кондафорде.
   Гроб был крохотный, Майкл бы просто не поверил, если бы не увидел его собственными глазами. В море цветов почти затерялся полированный ящичек искуснейшей миниатюрной работы, почти шкатулочка для куклы.
   Майкл тяжелым взглядом рассматривал собравшихся. До чего же dies malus [57 - Дурной день (лат.).]! В первом ряду была Динни, бледная и стойкая, с таким спокойным лицом, что становилось жутко. Каштановые волосы она забрала под шляпку, короткая вуаль окаймляла милое печальное лицо. Юстэйс стоял рядом с ней, держа ее руку в своей, пальцы их переплелись и покоились на его молитвеннике. Он решительно глядел перед собой на витражное окно, сквозь которое свет утреннего солнца падал на алтарь и на маленький гроб яркими, как самоцветы, пятнами. Рядом с дочерью виднелась леди Черрел, время от времени приподнимавшая вуаль и утиравшая глаза. Генерал, отец Динни, поглаживал руку жены и разочек кашлянул.
   Потом Майкл обозрел остальных дядюшек, сидящих в следующем ряду, мрачных, как строй солдат, ожидающих последнего боя, лучших людей в мире – Адриана, Лайонела и, наконец, Хилери в его церковном нагруднике. Хилери будет служить вторую мессу у Святой Алиции, куда доставят тело (Майкл запнулся при мысли о том, что «тело» это – крохотный, новорожденный младенец). Позади них сидел брат Динни, Хьюберт, и его жена, Джин, с одной стороны, вторая сестра, Клер, – с другой. Тони Крум, за которого Клер отказывалась выйти замуж уже восемь лет, благоразумно сохраняя его таким образом как друга и возлюбленного, решил, что ему лучше не присутствовать на похоронах среди близких.
   Не вытягивая шею, Майкл не мог увидеть многих Дорнфордов, но ему и незачем было глядеть. Все они, точь-в-точь как мы сами, думал он, колеблются между скепсисом и скорбью и гадают, как же получше перебраться с одного неудобного берега на другой.
   Слева от Майкла его мать открыла свой молитвенник, захваченный из дому, чтобы следить за текстом. Он взглянул на страницу, которую она читала. То были утренние молитвы:
   «…даруй нам мир».
   О, Господи, да, пожалуйста, даруй нам мир! Майкл поднял голову к сводчатому потолку и почувствовал, как это движение прояснило его взгляд.
   В церкви было человек тридцать, все Черрелы, Дорнфорды и их непосредственные партнеры по браку. Близость их и родство вроде бы немного помогали, не надо было шарить в запасах тающего мужества, чтобы попристойней здороваться с более далекими людьми. По родственному инстинкту обе семьи были одеты в такой одинаковый траур, словно все костюмы и платья скроены из одного и того же рулона чернейшей материи. Ни на ком не было ни застежки, ни броши, отражавших свет; все светлое поглотила тьма, разве что – кроме света, падавшего на гроб младенца. Кроме этого, все было подернуто завесой самой суровой сдержанности.
   Сперва Майкл погадал, не связано ли это хоть частью с тем, что церковь – католическая, а она для его менее строгих, англиканских воззрений требует большего порядка и большей чинности. Майкл припомнил похороны своего отца два года назад – последние, на которых он был. Тогда церемонию пронизывала какая-то мрачная веселость – настолько, насколько Барт, воплощение общественного благоразумия, счел пристойным допустить. Но когда его взгляд опять упал на маленький гроб, залитый цветным светом, Майкл понял, что дело вовсе не в церкви. Сдержанность, стальной рукой державшую каждого из них, вызвала ненормальность ситуации. Несомненно, так будет и в Кондафорде. Каждый был просто растерян и не знал, как надо себя вести. Как пристойно оплакивать жизнь, которая и начаться не успела? Как сказать что-нибудь в утешение? Как начать дело скорби?
   Появились священник и служки. Все встали, окружив черным кольцом крохотный гробик. Из органа, сзади и вверху, донесся заунывный аккорд. Хор запел первый стих.
   О Господи! Майкл понял, что не должен глядеть на Флер, иначе для него все кончено. Глаза уже заволокло. Что она должна думать? Шесть дней назад это могла быть Кэт!..
   В начальном стихе хор достиг последней, пронзительно нежной ноты, такой болезненной, такой невыразимо печальной. Только подумать, что такая красота перенесет через реку маленькую утраченную жизнь!
   Уголком глаза Майкл заметил, что Псалтырь в руках у Флер дрожит. Он тихо положил свою на подставку перед собой и, не поворачиваясь, поддержал ее книгу. Теперь они вместе, вдвоем держали одну Псалтырь.

Глава 11
Флер делает следующий шаг

   Всю неделю, от приезда в клинику и до похорон, Флер провела у кроватки своей дочери: сперва, до понедельника, – на Харли-стрит, а потом, когда два врача решили, что кризис совсем миновал, – в затененной детской, дома. Все это время мыслями и действиями управляла та ее часть, которая давно уже ведала жизнью жены и матери. Когда Кэт открыла глаза, она увидела над кроваткой Флер, улыбающуюся, утешающую, воркующую. Когда надо было дать лекарства, их давала Флер, подбадривая, а потом – хваля. Флер следила за малейшими изменениями температуры, она заставила сиделку вести строгий учет всему, что только съела и выпила больная. Если Кэт спала плохо, Флер вообще не спала; она не выходила из дому с понедельника до четверга; а в пятницу, после этих ужасных похорон, была почти рада вернуться на свой пост. Короче, в эту неделю затворничества она значительно больше была матерью, чем когда-либо с самых младенческих дней своей дочки.
   В субботу, после легкого, но позднего завтрака в детской, прямо с подноса, который она держала на колене, вспомнив, конечно, как Винни-Пух завтракал, Флер прочитала две главы из «Эммы», поцеловала приятно теплый лобик и согласилась на уговоры сиделки подышать воздухом. Хорошая прогулка, сказала та, пойдет ей только на пользу.
   – Да, Финти, – отвечала Флер. – Пожалуй, вы правы. Может быть, я пообедаю в клубе.
   По пути с верхнего этажа она зашла к себе переодеться. Надела рыжеватый с золотом костюм, который очень шел к ее волосам, а подкрашивая рот, увидела в зеркале, как сурово поджаты губы под свежей помадой, и только тогда поняла, почему переодевается и для кого. Тема, которая занимала ее мысли на обратном пути из Уонсдона, совсем испарилась из головы на всю неделю. Теперь, когда долг был выполнен и она изучала в зеркале свое лицо, это вернулось, и не всерьез. Скорей всего, ей казалось, что необходимо – просто надо – знать, как обстоят дела.
   Выйдя из дому, Флер пошла к Сент-Джеймс-парку, прошла сквозь него, сделав не больше дюжины глубоких вдохов, пересекла Пэлл-Мэлл и вошла в Грин-парк. Там, в рваной тени высокой липы, с которой уже облетали листья, она опустилась на скамью.
   Всюду вокруг нее были молодые парочки – счастливцы, которым не надо по субботам работать в лавке и на заводах, и не слишком счастливые люди, у которых вообще нет работы. Они гуляли рука об руку или сидели на траве, предаваясь безмятежному безделью в этот день, как нельзя лучше представлявший те дни, которые мостиком соединяют два времени года – последние дни лета, чья сила постепенно тает вместе с листвой, а теплое дыхание мешается с подступающим холодком. Флер глубоко, но неосознанно вдыхала предписанный ей свежий воздух. Она положила ногу на ногу, одна туфля почти соскользнула, она покачивала ее на носке. Окружающие значили для нее не больше фиолетовой шоколадной обертки, валявшейся у ее ног, – на самом деле она заметила ее даже раньше, чем людей. Что ж, и правильно – эти молодые, довольные люди не заслуживали даже презрения. Флер сидела, слепо созерцая траву по другую сторону дорожки и обдумывая следующий шаг.
   Ее клуб был в пяти минутах ходьбы, «Дорчестер» – еще ближе. Куда привели ее ноги? Флер поняла, что, движимая импульсом, в котором сама не разобралась, она двигалась к отелю. Сидела она все так же неподвижно, только покачивала туфлей, когда стала разбираться, что же это за импульс. Если идти обычным путем (она предполагала, что в таких делах есть обычный путь), надо было позвонить из дому, когда Майкл утром ушел и слуги были заняты. Но это унизительно. Баррантес звонил несколько раз за ту неделю, но всегда спрашивал о Кэт, и отвечать на звонки она поручила горничной, пока была занята наверху. Прислал он и несколько коробок для выздоравливающего ребенка – в одной были засахаренные фрукты, в другой шоколадные звери – и ни разу не проявлял настойчивости, чтобы поговорить с ней. Это свидетельствовало либо об его способности быть скромным, либо – самое плохое подозрение – о том, что ему и не надо связываться с ней. Если так, она не собирается разыгрывать оскорбленную женщину, ей просто нужно знать. Если нет – а в конце концов, это более вероятно, судя по его характеру, – если она действительно нужна ему как любовница, то совсем уж необходимо все узнать. Все нужно устроить осторожно, он-то поймет. Сейчас дела обстояли так, словно ей просто из любезности разрешили доступ к нему, легкий доступ, быть может, но который он волен в любой момент отменить. Чего-чего, а этого Флер вынести не могла – все форсайтское в ней требовало либо отказа, либо полного обладания.
   В фойе отеля она сразу же подошла к стойке портье. Она спросит Баррантеса и велит передать, что ждет его в читальной. Если он вышел, она оставит записку, на гостиничной бумаге. Она не придумала, что напишет, но не колебалась. Ничего, чистый лист сам подскажет слова.
   – Мистер Барра-ан-тес, мадам? – лощеный портье ответил на ее вопрос тщательно отработанным тоном, который, как универсальный ключ, подходил к любой надобности. Брови его без усилий приподнялись, когда он взглянул на регистр.
   Флер внезапно увидела, что же она делает. Часто придется говорить с портье…
   – Так! – сказал он, найдя в списке подтверждение тому, что наверняка и без того знал. – Простите, мистер Баррантес сегодня утром покинул отель. Выехал в Саутгемптон.
   – Саутгемптон?
   Флер неосмотрительно повторила это слово. Мало нашлось бы слов, которые она меньше была готова услышать или которые бы больше ее уязвили.
   – Д-да.
   Портье изобразил слабую усталую улыбку и опять сверился со списком. Опять он поглядел на нее, словно бы всего лишь мягко сожалел, что должен сообщить подробности, которые еще больше ее уколют.
   – У меня здесь записано, что он отплывает сегодня в Буэнос-Айрес. Он не оставил нового адреса, но его корабль, насколько я понимаю, – «Нью Тус-ка-рора».
   Флер с секунду смотрела на него.
   – Разве он… – начала она и обрела нужный голос. – Разве нет записки?
   – Не сообщите ли свою фамилию, мадам?
   Она сообщила.
   – Нет. Боюсь, нет. Ничего для Мо-онт. Есть посылка, по-моему. Ее недавно отправили. Секундочку…
   Во внезапном приступе оживления он взялся за колокольчик, потом щелкнул пальцами одному из трех мальчишек, явившихся на звонок. Мальчишка рысцой подбежал к стойке.
   – Какая фамилия на по-сыл-ке, только что доставленной по адресу от номера пятьсот один?
   Рассыльный смотрел так, словно этот вопрос не имеет никакого смысла. Потом выражение его лица немного изменилось.
   – Дарси, – важно сказал он. – Грин-стрит.
   Опять щелкнув пальцами, портье отпустил рассыльного, повернулся к Флер, показывая, что искренне огорчен ее неудачей. После тридцати лет службы он мог распознать потенциального клиента, когда его видел. Словно вполне возможные чаевые за прискорбное известие уже получены, он сказал:
   – Я очень сожалею, мадам.
   Уинифрид в это утро одевалась с крайней тщательностью, свидетельством чему был не только более модный, чем обычно, вид, когда она уселась в своей гостиной, но и ворох отвергнутых одежд в ее спальне, которые Миллер еще предстояло вновь развесить по плечикам. Однако эта работа могла подождать до полудня, а пока у горничной были другие поручения. Как раз сегодня утром Уинифрид подумала кое о чем, что стоило бы подать за завтраком, и отправила ее в «Фортнум». Этот магазин порой – истинное счастье, и так удобно расположен, только улицу пройти!
   Оставалось, быть может, полчаса до того времени – неназначенного, но со странной твердостью установленного и утвержденного, – когда появлялся ее субботний посетитель. Милый Александр, как же она скучала по нему в эти дни! Уинифрид поглядела на золоченые бронзовые часы под стеклянным колоколом, и на секунду уверенность ей изменила. А что, если?.. Нет! – она призвала на помощь одно из тех качеств, которым была знаменита, и быстро успокоилась. Просто в последнее время она слишком много пропустила не увидела картину своего брата на этой испанской выставке, не побывала в Уонсдоне, который к тому же похитил ее драгоценного гостя, – вот она и боится дальнейших лишений. Она просто глупа, он придет!
   И все-таки этим утром возбуждение никак не желало уняться; несмотря на все усилия, она не могла больше минуты задерживать ни на чем свои старые глаза, переводила их опять и опять на филигранную минутную стрелку каминных часов, все приближающуюся к более короткой подруге. Ничего не поделаешь. Она понимала, что надо сохранять спокойствие до его прихода, но никакого спокойствия не будет, пока она не скажет ему того, что вполне решила сказать, едва он удобно усядется. Это дело с английскими родственниками слишком тяжко для него, конечно, – и его надо уладить. Более того, Уинифрид собиралась уладить его сама. Да это ж никакого труда не стоит, Александр просто должен назвать их фамилию. Естественно, это приличная семья, Уинифрид просто обязана знать их или по крайней мере про них, – и тут она сделает остальное. Выступит как его представительница и через свои связи представит всех друг другу. Она была уверена, что все будет именно так просто. Она была уверена, что Александр примет ее план, может быть, даже будет признателен – он явно хотел познакомиться с этими людьми, иначе бы он не сделал так, чтобы Аннет представила его Форсайтам.
   «Это они не знают о моем существовании, – припомнила Уинифрид его слова, – а я про них знаю».
   Она восхищалась его сдержанностью – это так для него характерно! – но считала, что в некоторых случаях чрезмерная сдержанность вредит. Собственно говоря, она сама была – и даже очень – заинтересована в том, что думала сделать. Как только Александр познакомится со своими английскими родственниками, он захочет почаще видеться с ними, они – с ним. А значит – да, конечно, значит! – она тоже увидится с ним всякий раз, когда он приедет в Лондон. До чего же славно знать, что сможешь с ним видеться снова и регулярно, хотя сейчас он уедет!
   Без двадцати двенадцать! Миллер, наверно, возвращается – она хорошая девушка, расторопная. Уинифрид встала с кресла – остатки прострела встали вместе с ней, – решив в последний раз проверить столовую, на случай, если Миллер накрывала в излишней спешке. Главное, чтобы сегодня все было «как надо».
   В столовой Уинифрид постояла у окна, обозревая все, чем владела теперь и минувшие шестьдесят лет. Неужели так долго! Невероятно, но правда – полных шестьдесят лет прошло с тех пор, как они с Монти начали семейную жизнь здесь, на Грин-стрит, в этом вечно модном городском доме. Свет позднего лета, проникавший в комнату, золотил каждый предмет, словно они оживали с ее воспоминаниями. Хрустальные бокалы на столе, свадебный подарок от Джорджа, отражали свет сотней крохотных граней. Бокалов было двенадцать, припомнила она, в голубой атласной шкатулке, а остались только эти два. Вустерский сервиз, подарок от дяди Джолиона, – вот он хорошо сохранился! На низком серванте в серебряном ведерке для льда (подарке молодого Николаса) чудесно охлаждалась последняя бутылка «Вдовы Клико» девяносто пятого года из последнего отцовского ящика. Да, всюду вокруг нее, на всех поверхностях – самое вещество, самая материя ее жизни, как дочери, сестры, кузины великого, а порой и счастливого рода, отсвечивали ей, и комната просто гудела от воспоминаний. Если бы только… если бы только Монти не оказался таким шутом! Тогда… – и, конечно, без этой истории с испанской танцовщицей, от которой душа ее так никогда до конца и не оправилась, – он, может быть, сегодня был бы здесь, с ней…
   Звякнул дверной звонок, Уинифрид немного переполошилась, возвращаясь в настоящее. Александр пришел рано – а Миллер запаздывает! Под пышными кружевами – кружева опять вошли в моду – сердце ее забилось с неразумной скоростью. На мгновение она подумала кликнуть повариху – единственную из слуг, находившуюся внизу, чтобы та его впустила, но эту мысль отмели десятилетия социальной пристойности. Этого ни в коем случае нельзя, особенно с Александром! Нет, остается единственный выбор – и, когда она подумала о нем, он показался ей вполне пристойным, даже приятным.
   Звонок прозвонил во второй раз, и – впервые, насколько она могла припомнить, – Уинифрид, лучисто улыбаясь, отправилась открыть дверь.
   Улыбка ее угасла, когда она открыла дверь не своему особому гостю, а мальчику в ливрее, по виду – из какого-то отеля на Парк-лейн.
   – Посылка для Дарси, – сказал он, притрагиваясь к фуражке. Другой рукой он протянул Уинифрид длинный тонкий сверток.
   – Ты хочешь сказать, Дарти? – спросила она, нерешительно принимая сверток. Она была без очков, и ей показалось, что на свертке написана ее фамилия, но незнакомой рукой.
   – Точно, – кивнул он.
   Мальчик помешкал на ступеньке, ожидая вознаграждения за труды. Вместо этого он получил лишь глупое «спасибо», и старая леди закрыла перед ним дверь.
   Уинифрид отнесла неожиданную посылку в гостиную, где застала Миллер, наполнявшую графин и выставлявшую на поднос бокальчики для хереса.
   – А, вот и ты!
   – Да, мадам. Я очень спешила, мадам, но у прилавка столько народу.
   – Да-да, – рассеянно сказала Уинифрид, вертя посылку в руках. – Скажи мне, Миллер, я сегодня должна была что-нибудь получить?
   – Нет, мадам.
   – Ты уверена?
   – Да, мадам. Ничего. Кроме того, что вы ждете мистера Баррантеса, разумеется.
   Видя, что вопросов больше нет, Миллер проворно выскользнула из комнаты, оставив свою хозяйку перед камином с посылкой в руках.
   Уинифрид не знала, открывать ли ей посылку, – посмертный дар Смизер охладил ее интерес к неожиданным подаркам. А все же что-то в этой посылке, в том, когда ее доставили, возбуждало любопытство. Она взглянула на часы. Около двенадцати. Если она не откроет сейчас, ей придется ждать до его ухода. И скорее не из любопытства, а потому, что она не хотела отвлекаться от его общества, старые руки принялись развязывать завязанную бантиком веревочку.
   Веревка и бумага снялись на удивление легко, Уинифрид сперва не знала, куда их деть, а потом заткнула за каминный экран. В руках у нее оказалась длинная и плоская коробочка, перевязанная зеленой лентой, под которую была засунута записка. Она вынула записку, не читая, потом сняла ленту и осторожно открыла фиолетовую коробочку.
   Внутри, на белом бархате, лежала нитка жемчуга.
   – О Господи! – выдохнула Уинифрид. – Какая красота!
   Она никогда не видела таких жемчужин – по крайней мере с тех пор, как ее собственные, настолько же прекрасные, прихватил муж. Это, должно быть, ошибка. Наверно, посылка предназначалась все-таки каким-то Дарси. Закрыв коробочку, она нашла очки и развернула записку.
   Первое слово, которое она увидела, было оттиснуто наверху: «Дорчестер», отель Александра!
   Опять у нее непонятно почему быстро забилось сердце, и она принялась читать, и, пока читала, слышала в ушах темный чарующий голос.

   «Дорогая Уинифрид,
   Как же мне печально, что я покидаю Вас подобным образом! Я бы остался, будь это возможно, но события в мире – о которых Вы скоро узнаете – обусловили необходимость отъезда. Моя печаль тем больше, что нам есть еще очень много о чем поговорить, много чем поделиться.
   Когда мы впервые познакомились, я сказал, что у меня такое чувство, будто я каким-то образом попал домой, – боюсь, Вы сочли меня тогда фантазером! Полагаю, теперь Вы поверите в мою искренность, дорогая, если я напишу, что мое сердце действительно нашло свой дом, когда я встретил Вас и подружился с Вами.
   Подозреваю, Вы все еще считаете меня фантазером. Если так оно и есть, я могу лишь надеяться, что, по прошествии времени, Вы будете тепло вспоминать меня, когда взглянете на этот жемчуг, который, вместе с моей любовью, я смиренно Вам возвращаю.
Александр».

   «Возвращаю»! При этом слове у нее подкосились ноги, она рухнула в кресло. Потом опять поглядела на письмо и перечитала последнюю строку. Возвращает жемчуг? Но как, если это и на самом деле ее жемчуг, как он попал к Александру? Монти отдал ожерелье испанской танцовщице, когда он… О Господи Боже, но ведь это значит…
   Опять она услышала темный голос, говорящий:
   «Я не знаю семьи моего отца, он не женился на моей матери…»
   Это ведь не… Нет, такое невозможно! Она почувствовала, как у нее сжалось сердце, при одной мысли, что это – правда, несмотря ни на что. Уинифрид сняла очки и схватилась за голову, чтобы унять головокружение. Противоречивые чувства кипели в ней. Получить неожиданно то, что так давно утрачено – утрачено полностью, без всякой надежды, – и в тот же миг потерять то, на что ты совсем не надеялась и только что обрела, – нет, этого ей не вынести! Здравый смысл, флагман всей ее жизни, пошел ко дну, пробитый насквозь этой мыслью. Она следила за тем, как бесследно тонет ее сопротивление. Сердце подняло свой флаг – и хотелось ему верить.
   «Они не знают о моем существовании, а я о них знаю».
   Уинифрид припомнила, что Александр все время казался ей странно знакомым. Имоджин тоже так думала, она это ощутила в тот первый вечер, у Флер. Но если – если это правда – почему он ничего ей не сказал, не дал ей понять, кто он на самом деле?
   «Скажите, дорогая миссис Дарти, а вы бы в таких обстоятельствах сказали?»
   Так вот, значит, что он имел в виду? Родственники, которых он никогда не встречал, – они сами? Это неправдоподобно, это – какой-то вымысел ее глубочайших и глупейших желаний, и все же – вот они, жемчуга, он их возвращает.
   Со всей быстротой, на которую были способны ее худые дрожащие пальцы, она опять открыла коробочку, взяла нить с бархатного ложа, уронила на колени, подняла, расправила в руках. Закатный свет из окна – зрелый, полный желаний, навевающий воспоминания – играл на блестящих жемчужинах, пока они мягко покачивались, вторя дрожанию пальцев.
   Сердце ее опять прониклось всей значимостью того, последнего слова, глаза наполнились слезами – она поняла, что это ее собственный жемчуг.

Глава 12
…и нация

   Выйдя из отеля, Флер круто повернула в сторону Саут-сквер. Ее гордость была уязвлена как никогда. В душе ее бурлили самые разные чувства, и каждое старалось взять верх над остальными. Она ощущала себя обманутой, она ощущала себя грязно оскорбленной, но главное, она ощущала себя дурой. И где-то в самой глубине останков своего сердца она ощущала себя изменницей. Она так долго хранила верность – верность памяти Джона, своей любви к нему, светлой памяти того, что могло быть, но не сбылось. Теперь она стояла перед неопровержимым фактом: тот, ради кого она готовилась пренебречь этой верностью, хладнокровно ее покинул.
   Подчиняясь распространенной инстинктивной потребности срывать свое огорчение на других, Флер, вернувшись домой, принялась ко всему придираться. Через час обычно окутывавшая дом безмятежность сменилась суетой, спешкой и нарастающим раздражением. Флер обследовала светонепроницаемые полоски материи, которыми были обшиты занавески, и, к большой своей досаде, не обнаружила ни одного скверного стежка. Она изменила меню обеда для детской и сочинила новое для первого этажа. Она распорядилась убрать шкафчик со встроенным в него телевизором – зачем он нужен, раз передачи прекращены, в тартарары или на чердак, если туда ближе. Она отыскивала пыль в уголках, где прежде ее вовсе не было, и вдруг прониклась отвращением к расстановке безделушек, не менявшейся уже долгие годы. Но главное, после всего этого ей ни на йоту не стало легче.
   Захватив газеты, она поднялась к себе в спальню, опустилась на бело-розовую козетку у окна и в ожидании, когда будут приготовлены новые блюда, прочла на первой странице о том, как накануне немецкие войска перешли польскую границу. Машинально Флер взяла папиросу со столика с откидными палетками – она вернулась к этой привычке из-за напряжения последней недели. Щелкнула зажигалкой и затянулась. Серый дым соединял пространство между ней и восьмилетним Джоном. Она продолжала читать, скользя глазами по другим статьям о положении в Европе, о представлении, сделанном сэром Невилом Гендерсоном немецкому министру иностранных дел, о речи мистера Чемберлена в палате общин, – но собственная уловка ее не отвлекла. Нетерпеливо она открыла одну из последних страниц, перегнула ее пополам, чтобы легче было разобраться, и не успокоилась, пока не отыскала фамилию аргентинца в списке пассажиров «Нью Тускароры». А, вот он! А вот и гонг! Флер бросила газету на полосатые подушки, раздавила сигарету в пепельнице и спустилась в столовую.
//-- * * * --//
   Майкл тоже чувствовал, что день выдался на редкость тяжелый. Сначала в палате общин царило нервное ожидание, которое, по мере того как шли часы, перерастало в нестерпимое напряжение. Заведенные до предела, точно жокеи на старте, депутаты весь день ждали отмашки флагом. Вторжение в Польшу накануне на рассвете оставило лишь одну альтернативу. Пацифистов и империалистов, миротворцев и полемистов теперь объединяло общее желание – простое: «Давайте кончать с этим!» Когда вечером в палату вошел премьер-министр, прекрасный готический зал Барри, где на зеленых скамьях бок о бок теснились депутаты, превратился в один колоссальный электрический заряд.
   Когда Чемберлен начал свою речь, сразу стало ясно, что они услышат от него предложение о новом Мюнхене. Правительство, как объявил он, не намерено ничего предпринимать, пока Гендерсон не получит ответа от Риббентропа. Немцам надо дать последний шанс отступить. По палате прокатилась волна недоумения, переходящего в гнев. Значит, и Польшу можно отдать на растерзание, как Чехословакию? Не может быть! Конечно же, он – даже он! – должен понять, что время настало. «Не уловил настроения зала, – подумал Майкл. – Старикан попал пальцем в небо».
   Когда же для ответа встал Артур Гринвуд, замещавший заболевшего Этлии – лидера лейбористов, – пока он открывал папку, наступило мгновение тишины. Сидевший возле Майкла маленький Лео Эймери вскочил и крикнул:
   – Говорите за Англию, Артур!
   Этот крик был подхвачен на всех скамьях, и у Майкла к горлу поднялся комок.
   Гринвуд решительно заявил, что его крайне тревожит эта проволочка. Под рокот одобрения он напомнил договорные обязательства Англии относительно Польши, уже больше суток находящейся в состоянии войны. Майкл увидел, как Чемберлен, сидевший прямо под ним, заерзал и начал перешептываться с сэром Кингсли Вудлом. А зал окутала внезапная тишина, длившаяся, пока Гринвуд не закончил:
   – Так сколько же мы готовы медлить в момент, когда Англия и все, что знаменует Англия, вместе с мировой цивилизацией находится под страшной угрозой?
   Тут повсюду послышались одобрительные возгласы, возле Майкла тоже, и его голос слился с остальными.
   Чемберлен категорически отверг обвинение в слабости, но по окончании заседания стало известно, что многие члены кабинета взбунтовались. Они потребовали – и получили – еще одно заседание на Даунинг-стрит.
//-- * * * --//
   Моросил дождь, и Майкл поднял воротник. Он возвращался домой затемно, освещая себе дорогу карманным фонариком – зажигал его на секунду и тут же гасил. Шла вторая ночь затемнения, и, хотя он всегда считал, что дойдет от парламента до дому с завязанными глазами, теперь ему то и дело приходилось останавливаться на перекрестках и ориентироваться, будто он был иностранным туристом, впервые попавшим в Лондон. Знакомые здания и предметы представлялись его не свыкшимся с темнотой глазам то больше, то меньше своих реальных размеров. Скромные дома словно уходили в небо, широкие тротуары сузились втрое – раза два он чуть не вывихнул лодыжку, оступившись с края. «Вот-вот! – думал он. – Мы все успеем погибнуть под автобусами, прежде чем Гитлер доберется до нас!»
   На углу их площади (во всяком случае, он полагал, что это их площадь) он споткнулся обо что-то у каких-то ворот. Майкл опустил руку и коснулся холодной мокрой шкуры, включив фонарик, увидел дохлую собаку. Ее мертвые глаза тускло поблескивали в слабом луче света, ошейника на ней не было. Бедняга! Первая жертва войны. Он осторожно стащил собаку на канализационную решетку. Если повезет, ее утром уже не будет.
   Достигнув безопасной гавани своего крыльца, Майкл сунул руку в карман за ключом. И тут, словно откуда-то упала фосфорная бомба, площадь вся озарилась. Он взглянул на небо. Молния! Воздух затрещал статическим электричеством. И тут же над головой загрохотал гром, сокрушая небо, возвещая бурю, достойную Ветхого Завета.
   «Ибо прежнее небо миновало…» [58 - Перифраз из Откровения, 21:1.] – сказал себе Майкл, оглянулся на буйство стихий и быстро закрыл за собой дверь.
   Не успел он еще снять плащ, как в его объятиях оказалось теплое тело в мягкой накидке. Флер! Она же ненавидит грозы!
   – Ах, Майкл! Обними меня покрепче!
   Он с неизъяснимой радостью обвил ее руками, а она прижалась к его плечу.
   – Э-эй! Давай-ка назад в постельку. Гроза скоро кончится, старушка. Дежурные по противовоздушной обороне срочно напомнят Господу, что соблюдать затемнение обязательно.
   В спальне они устроились рядом: Флер закуталась в одеяло, а Майкл сел возле на край кровати. При каждом ударе грома (такой способен поднять мертвецов из могил) она все больше сжималась в комочек, все глубже утыкалась ему в плечо. Майклу хотелось, чтобы гроза продолжалась до утра, однако после нескольких напряженных минут (из-за понуканий дежурных или без них) она унеслась дальше, чтобы грохотать над другими районами, сотрясать другие окна и пугать других людей.
   В странном жутковатом затишье, которое сменило раскаты грома, Майкл почел себя обязанным разжать руки. Флер, вновь обретя обычное спокойствие, молча отодвинулась от него, потом спросила:
   – Значит, уже?
   Он знал, что она говорит не о грозе.
   – По-видимому.
   – Когда?
   – Премьер-министр как будто выступит завтра утром с речью. По радио.
   – Отлично, – сказала она просто.
   Майкл соскользнул с кровати и разделся в более привычной тьме своей гардеробной.
//-- * * * --//
   – И что дальше? – осведомилась под конец Флер, когда Майкл подробно рассказал обо всем, чему был свидетелем в палате общин. Они лежали, повернувшись к окну, которое Флер открыла, когда небо прояснилось. Ее голова покоилась на его плече. В небе вновь плыла луна, полинявшая после душа. По ее диску скользили последние обрывки туч.
   – Я бы рад был ответить, если бы знал ответ! Но никто ни в чем до конца не уверен. Остается шанс, что Гитлер блефовал, и стоит нам лишь сделать этот шаг, как все кончится ничем.
   – Или всем. – Ей приходилось слышать выражение «тотальная война», повторявшееся шепотом.
   – Боюсь, это не исключено, хотя вероятность не так велика в данный момент. Можно без опаски поставить на то, что все закончится к Рождеству.
   От последнего Флер отмахнулась, покачав головой. Казалось, она поставила все, что ей принадлежало, куда с большим риском. Когда в жизни она поступала иначе?..
   – И будут воздушные налеты?
   – Не исключено…
   Майкл ощутил быстрое движение. Это было как пощечина. Она, несомненно, ждала от него чего-то определенного, пусть самого скверного, но ему действительно нечего было ответить, кроме заезженного «поживем – увидим». Да и в любом случае, он знал, что не в ее натуре ждать.
   – Собственно… их ждут с минуты на минуту, – решил он признаться. Позже можно будет рассказать ей о радиолокации, о береговых укреплениях. Пока же он добавил только: – Тут старик Андерсон не подкачал: во всяком случае, у нас есть бомбоубежища на такой случай.
   Ни с какой другой женщиной Майкл не был бы так откровенен. Он отодвинул руку, когда она перевернулась на спину и уставилась в потолок. На ее лицо упал лунный луч, и он увидел огоньки в ее глазах. Они разгорелись и придали ее лицу новую решимость. Видимо, это она и хотела услышать.
   – Дети останутся в Липпингхолле, – сказала она ровным голосом, словно диктовала список покупок. – Финти может отправиться туда с Кэт завтра же.
   Она умолкла. Майкл почувствовал в ней новое напряжение и понял, что она обдумывает новые обстоятельства, отбирая все имеющее прямое или косвенное отношение к ней.
   – Я, наверное, понадоблюсь для чего-нибудь тут, – заговорила она снова, и он услышал в ее голосе жадную настойчивость. – Ты не мог бы подыскать для меня что-нибудь, Майкл? Что-нибудь настоящее?
   О Господи! – она решила твердо!
   – Милая, если это то…
   – Да, это то, чего я хочу. На этот раз мне необходимо делать что-то нужное, или я помешаюсь. Киту и Кэт всегда очень хорошо у твоей матери, а я должна остаться тут, где будет происходить самое главное.
   Майкл мог бы ответить многое, в частности – что он, как муж, запрещает ей подвергать опасности ту, кто ему дороже всего на свете, – то есть себя. Но что бы он ни говорил, ничего не изменится: влиять на уже принятое решение было поздно. А потому он не сказал, о чем думал на самом деле, и ответил голосом, которому хотел придать бодрость, и улыбкой, хотя и невидимой в темноте, но старательно не исполненной сожаления:
   – В таком случае мы подберем тебе что-нибудь, что-нибудь настоящее.
   Внезапно ее волосы прижались к его подбородку, и она крепко обняла его за шею. Продолжалось это несколько секунд, но и за этот краткий срок Майкл мог бы снова в нее влюбиться. И мир куда-то исчез…
//-- * * * --//
   Когда Майкл заснул, Флер выскользнула из-под одеяла и направилась к полосатой козетке у окна их спальни, она долгое время сидела там, всматриваясь в умытое ночное небо и стараясь заглянуть в будущее, притаившееся за его темной завесой.
   Значит, так. Война. Первое ее ощущение, тщательно спрятанное от Майкла, как и многое из того, что она чувствовала в последние месяцы, было исполнено горечи. Решить заняться усовершенствованием жизни, о чем она не думала почти двадцать лет, и получить в награду еще одну войну! Тяжелейший удар по ее внутренней безмятежности, той части ее личности, которая давала ей ощущение собственного «я». С тем же успехом она могла бы тогда добиться Джона, пренебречь угрозой потерять потом все, упиться временной победой. Вместо того чтобы теперь ощутить почти ту же потерю. После стольких лет компромиссов и постоянных подмен, вопреки ее уже давнему открытию, что жизнь не играет честно, она все равно была ошеломлена новой чудовищной несправедливостью. Куда теперь? Конец ли это всего? Или начало чего-то еще худшего? Усугубила или разрешила кульминацию ее личной драмы эта гораздо более масштабная трагедия? Не станет ли полегче теперь, когда самое страшное должно неизбежно случиться? Ей подумалось, что все ее существование оказалось на краю пропасти.
   Опираясь о подоконник открытого окна, Флер следила за уходящей ночью и ждала рассвета – первого военного рассвета. Она взяла сигарету, но долго машинально вертела ее в пальцах, забыв зажечь. Снаружи царила темнота, звезды – по доброй воле или нет – исчезли, увлеченные за горизонт луной. Неистощимый мрак простирался перед ней и, казалось, забирал ее душу с собой к пределам существования. Чем должна быть жизнь, чтобы иметь значение в таком ничто? В ее собственной пустоте была только одна гавань, одна надежная нерушимая опора, одна путеводная звезда. И подобно небу над своей головой теперь Флер осталась даже без нее.
   Майкл заворочался во сне, и она обернулась на шорох. Комната не была освещена, и ее тесная темнота казалась такой же чуждой, как и гигантская пропасть перед ней. Несколько минут она не думала ни о чем, не замечала ничего, кроме своего смертного «я», балансирующего у окна. Рассеянно Флер взяла зажигалку, повертела в руках, бесцельно щелкнула ею, так и не выпустив зажатую между пальцами сигарету. Вспыхнувший желтый огонек осветил газету на подушке возле нее. Она взяла ее – по-прежнему развернута на странице, которую Флер штудировала днем, – и, как язык непроизвольно касается и касается ноющего зуба, она вновь в полукружье света, отбрасываемого огоньком, принялась читать список пассажиров «Нью Тускароры». Вот его фамилия. Он отплыл сегодня днем. Ну что же, некоторое время он служил неплохим отвлечением – а-ля, как сказала бы ее мать…
   И внезапно другая фамилия – ниже на странице, у самого края желтого полукружия. Пламя качнулось от сквозняка, и ее взгляд соскользнул со строки. Флер решила, что у нее галлюцинации, и торопливо опустила колеблющийся огонек пониже. Не отплытие, а прибытие, заметила она. На «Иль де Франс» из Нью-Йорка. Да… напечатано четко и ясно:

   «Мистер Джон Форсайт с семьей».

   Он вернулся! Но… почему?
   И в ее памяти всплыли слова, сказанные когда-то Холли в Уонсдоне: «Джон считает, что Англия никогда в нем не нуждалась…»
   Так, быть может, теперь он поверил, что его страна нуждается в нем? Наверное, так… Иначе почему бы он вернулся так скоро и вместе с детьми? Так, значит, война – Флер уже не сомневалась, – эта ненавистная страшная война понудила его вернуться в Англию… и к ней!
   Флер погасила зажигалку, бросила ее на козетку вместе с сигаретой и вновь обернулась к открытому окну, крепко сжимая газету, едва дыша, боясь даже думать. На мгновение она испугалась, что ничего не изменилось, что все осталось прежним. Таким же замерзшим и темным, как раньше. И тут внезапно Флер ощутила чуть заметный сдвиг. Сначала неуверенно, а затем все быстрее и быстрее мрак начал понемногу отступать от дальних своих пределов. Забрезжил вначале серый, а потом заветной узенькой полоской пришел настоящий рассвет.
   Она стала свидетелем, как в одну и ту же секунду и небо, и ее душа вновь обрели намек на перспективу, робкое, но обновленное осознание формы, места и пропорций, всего того, что так долго было для нее потеряно. Уже не нужно было думать, ничего взвешивать. Оставалось только одно, неизбежное. Вступить в бой. Обрести и сохранить или навсегда потерять единственную свою заветную мечту!
   Ветер с реки принес запах солоноватой затхлости и знобящий холод. Флер поежилась под легкой накидкой, но ее решимость осталась непреклонной.
   «Отступления нет, отступления нет! Можно лишь победить иль погибнуть, раз нельзя отступить» [59 - Лорд Теннисон, «Атака бригады легкой кавалерии».].
   Флер тихо закрыла окно, за которым разливался дрожащий рассвет.

   Книга вторая
   1940–1945
   Черные тучи

Англия мне часто помогала,
как могу я Англии помочь?

Роберт Браунинг

Часть первая

Глава 1
Подарок из прошлого

   В тридцать девятый день своего рождения Джон Форсайт вечером неожиданно ощутил, что он все-таки живет, несмотря на смерть своей жены, – и это не могло не удивить человека, который давным-давно научился не ждать от жизни многого.
   Бесконечные недели после ее рокового падения с лошади прошлым летом мысль, что Энн умерла, вторгалась в его сознание, едва он переставал себя контролировать. Подобно жутким чудовищам, когда-то терзавшим его детское воображение, мысль эта выпрыгивала из темных углов памяти, и его сотрясала дрожь. Ночью он весь в поту пробуждался от кошмаров, в которых пытался унести Энн, спасти, а она повисала на его руках, искалеченная, а его ноги наливались свинцом и еле переступали, словно он переходил вброд широкий поток патоки. Эти кошмары казались настолько реальными, что, очнувшись, он не сразу понимал, почему лежит в постели один. Однако эти ночные мгновения еще не были худшими. Тяжелее всего оказывались обрывки дня, когда он забывал о ней, – и сразу же воспоминание ввергало его в панику, прежде ему незнакомую. Или, пожалуй, нет. Та минута, когда он вел самолет (научившись этому, чтобы обрабатывать поля от вредителей), а мотор вдруг отказал, и его сердце словно провалилось в пике на нескончаемые секунды, пока мотор снова не заработал и он не выровнял самолет.
   Со времени гибели Энн прошел почти год, и весь этот срок ход жизни обитателей Грин-Хилла отмечала только смена сезонов. Рождество, Пасха, дни рождения детей, и почти сразу – день рождения Энн. Их полагалось справлять – терпеть ради других, не испытывая радости. Для Джона все дни, и праздничные и будничные, хранили одинаковую призрачность.
   И вот его собственный день рождения (прежде он не особенно любил его отмечать) надвинулся на них, не неся ничего страшного, как он вынужден был признать. Его горе, хотя и не утихло, казалось, принесло ему какое-то умиротворение. Осознание этого легло на него новым гнетом. Ничего подобного он не ждал и как будто не хотел. Ибо Джон был совестливым человеком.
   Он любил свою молодую жену-американку по многим причинам: потому что она была добра и мила, потому что родила ему детей и любила его, но, главное, он любил ее, потому что был совестлив.
   Его отец как-то заметил, что человеку следовало бы рождаться многоопытным стариком, а затем молодеть, сочетая этот опыт со всеми возможностями молодости. Джону казалось, что его собственную молодость избороздили тревоги. С тех пор как он в последний раз ощущал себя беззаботным, прошло двадцать лет – двадцать лет после его первой встречи с Флер, его неведомой кузиной, в галерее Джун. Из этой встречи родилась и расцвела любовь, для того лишь, чтобы ее перечеркнула прихоть семейной истории. А потом ранняя смерть любимого отца, оставившая вдовой его обожаемую мать, все по той же причине. Вторая любовь, обретенная в Америке и омраченная тем, что по их возвращении в Англию он предал ее с первой. И вот теперь у него отнята его вторая любовь. Последнее время Джон не раз позволял себе задумываться о том, как сложилась бы его жизнь, если бы они с Флер… Но бремя двойной вины подавляло эти мысли. У него нет права силой воображения вырывать Флер из ее жизни, а Энн – из своей.
   Как-то в мае вечером, уже дышавшим приближением лета, Джон стоял у открытого окна своей спальни, и эти тени прятались в его серых глубоко посаженных глазах. Впрочем, внешне он был занят тем, что завязывал галстук, поглядывая в трюмо. Он согласился устроить этот ужин для обитателей Грин-Хилла, Уонсдона и (если позволит очередной гений) Чизика. Обычные принадлежности его «твидовых лет» (как он однажды выразился) были временно оставлены – трубка, очки для чтения, пиджак из вышеупомянутой материи, диагоналевые брюки и башмаки на толстой подошве. Он принял ванну и оделся тщательнее обычного, убеждая себя, что сойдет вниз с удовольствием. Максимум их будет семеро, только самые близкие родственники. Предстоит тихий уютный вечер, и, что самое лучшее, не таящий никаких трудностей. В отличие от этого галстука!
   В дверь негромко постучали.
   – Да?
   – Можно мне на минутку?
   Джон сумел улыбнуться сестре, когда она вошла в комнату. Но затуманенность его глаз сказала Холли, что улыбка эта была в основном техническим достижением.
   – Извини, – произнес он, поворачиваясь к ней спиной и вновь берясь за галстук, – но без зеркала мне с ним не справиться.
   – Позволь, я…
   Холли прошла через комнату, положила небольшой сафьяновый футляр на этажерку и взялась за две полоски черного шелка, свисавшие из-под острых уголков воротничка ее брата. Джон, как положено, задрал подбородок, и, оглядев то, чего он уже достиг, она начала поправлять плоды его трудов. Оба они, казалось, всецело сосредоточились на исполнении этого ритуала.
   – Все уже собрались? – спросил Джон сестру над ее головой.
   Вопрос, заметила она, был как высохшая кость – полый и ломкий. Холли решила, что ей следует внести в разговор бодрую ноту.
   – По-моему, только Вэл и Джун, – ответила она. – Я рассталась с ними на лестнице перед твоим Стаббсом. Джун втолковывала ему, что Стаббс писал не собственно лошадей, а образы лошадей, определяемые требованиями эпохи, когда он писал, и отражающие ее. В свои семьдесят она чудо, ты согласен?
   – Да, конечно.
   Все то же, и Холли продолжала тем же тоном:
   – Так мило, что она все-таки приехала. Ей всегда трудно расстаться с галерей даже на час.
   – Да.
   – Кажется, у нее сейчас промежуток между гениями.
   – А!
   – Очень удачно для ужина в честь твоего дня рождения…
   Холли увидела, как подбородок брата вздернулся еще на дюйм.
   – Да? – ответил Джон, и Холли в первый раз услышала новую твердость в его голосе.
   Она завершила вполне сносный узел и подняла маленькую желтоватую руку к его лицу, но Джон быстро отвернулся. Ласковое прикосновение его руки, каким он отодвинул ее пальцы, сказало ей, что ему неприятно быть резким, но жест говорил сам за себя.
   Джон отошел к открытому окну и подставил лицо розовато-лиловому вечеру. Он уперся коленом в диванчик под окном и костяшками пальцев – в подоконник. Холли сзади увидела, как его плечи поднялись в глубоком вдохе. Теплый воздух пахнул ей в лицо божественной смесью яблоневого цвета и древесного дыма, у нее сжалось сердце. Взяв футляр, она молча встала рядом с братом у окна.
   Свет снаружи достиг точного равновесия между дневным и ночным. Вечер словно ложился на мольберт нежными пастельными тонами, и тени были угольными мазками, оставленными подушечкой большого пальца художника. С этой стороны дома открывался вид на яблоневый сад – источник щемящего душу аромата. Яблони стояли среди волн собственных цветков, катящихся к смутному среднему плану, а вдали за легкими туманами гряда холмов казалась светлой полосой облаков на горизонте.
   Слышны были лишь голоски мириадов невидимых насекомых да сонное воркование голубей, когда-то принадлежавших Энн. Потом Холли сказала:
   – Станет легче, Джон.
   – Может быть, не следует, чтобы становилось легче. Может быть, я… не хочу…
   Сводные брат и сестра вновь погрузились в молчание, столь же плохо уравновешенное, как и их родство. А к воркованию голубей, заполняя вакуум, присоединились вечерние песни разных пичуг. Только дрозд вырвался из хора и с беззаботным криком пронесся над лужайкой. А внизу на скрытой от них террасе вдруг затеяли салочки брат с сестрой. Два юных голоса, удивительно похожие, зазвенели в заразительном смехе и сразу оборвались, когда осаленный вбежал в дом.
   – Помню, когда мы с Джолли были маленькими, – сказала Холли, – и не могли с чем-нибудь справиться, папа говорил: «Если, ребятки, сейчас будете увертываться, то потом все покажется вам только труднее и хуже…»
   Джон удивленно улыбнулся. Разрыв в возрасте между ним и сводными сестрами был так велик, что он всегда чувствовал себя единственным ребенком их общего отца.
   – Он и мне это говорил…
   – Да? – задумчиво сказала Холли. – Так он был прав. Иногда выход есть только один – посмотреть правде в глаза.
   – Думается, отец был всегда прав. Но, Холли… я думал… думал, что посмотрел правде в глаза… принял смерть Энн. Сполна. Но…
   – Так и есть, Джон. Ты держался поразительно, все так говорят. Но мне кажется… – в ее голосе появилась нежная заботливость, – что… ты жесток с собой. Нельзя без конца искупать то, в чем ты не виноват.
   Джон прижал подбородок к груди. Как всегда, Холли распознала болезненную правду и нашла самый мягкий способ выразить ее. Он виновато кивнул. Холли опять прижала руку к его щеке, и он не уклонился.
   – Последнее время я много думаю об отце, – сказал Джон наконец, опустившись на диванчик. – Он пережил это дважды… о! – Он чуть было снова не вскочил. – Я хотел сказать…
   – Я понимаю, Джон.
   Холли села рядом с ним и на мгновение сжала его пальцы. Взгляд ее оставался таким же теплым. Простить этот нечаянный скрытый намек на смерть ее матери было легко. Она знала своего брата. Это была неосторожность, а не небрежность.
   Джон мрачно смотрел на свои руки – от ее прощения ему не стало легче.
   Холли все это время выжидала удобного момента. Но выбирать особенно не приходилось, и она взяла лежавший у нее на коленях футляр.
   – Я знаю, ты просил не делать тебе подарков…
   – И ты обещала!
   – Да… Но это другое. Я давно хотела, чтобы они были у тебя.
   Она протянула ему старый квадратный сафьяновый футляр. Джон взял, чтобы не обидеть ее, но в душе надеясь, что подарок не слишком дорогой. Чувствуя на себе взгляд Холли, он открыл крышку.
   Внутри на выцветшем бархате лежали старинные «охотничьи» часы. Джон положил на ладонь идеальный золотой круг. Истертая поверхность создавала ощущение маслянистой гладкости. Он понял, что они что-то символизируют, но не знал – что, и вопросительно посмотрел на сестру.
   – Дедушкины, – негромко сказала Холли.
   Джон сжал свободной рукой ее запястье, и она продолжала:
   – Он оставил их Джолли, и они попали ко мне с его вещами, когда…
   У нее судорожно сжалось горло, и она умолкла.
   – …когда он умер, – сказал Джон также негромко, – …за год до моего рождения. Но, Холли, как ты можешь с ними расстаться!
   – Я и не расстанусь, если они будут у тебя, Джон. Я так давно этого хотела, но все было как-то не ко времени. Если бы Джолли остался жив, они теперь, наверное, были бы у его сына. Так что, видишь, они твои по праву.
   Подарок тяжким бременем лег на сердце Джона – он не хотел его, но и не мог отказаться. Джолли – первенец его отца! Его брат, которого он никогда не видел, погибший в Трансваале на войне с бурами. Джолли – уменьшительное от Джолион: смерть освободила родовое имя для него, а какой слабой заменой он себя чувствовал!
   Вот самая суть того, что он так давно ощущал. Что с тех самых пор, как он себя помнил, – с момента рождения, казалось ему, он был втянут в водоворот событий, которые от него не зависели и ему не подчинялись. Все больше и больше он ощущал сеть обстоятельств, стягивающуюся вокруг него. Если бы Джолли остался жив… Пожалуй, это было бы лучше всего. Сын Джолли мог бы носить это имя не хуже, чем он, а, вернее, куда лучше.
   Он посмотрел на Холли, чувствуя себя неблагодарной скотиной из-за этих мыслей, но не думая, что ошибается. Он выдавил из себя благодарный взгляд.
   А у Холли защипало глаза, и розовые тона заката проступили на ее щеках. Ее кровь инстинктивно отхлынула от хрупкого барьера впереди, столь важного для Форсайтов – и молодых и старых, – барьера, отделявшего то, что чувствовалось, от того, что показывалось другим. Она укрыла влагу в глазах ресницами, поглядев на часы на ладони Джона.
   – Я даже не попробовала их завести. По-твоему, они ходят?
   Джон последовал намеку – он тоже не хотел ломать такой знакомый барьер! Поднеся часы почти к самым глазам, он бережно оттянул головку, и крышка отскочила.
   Дряхлый механизм, ни разу не выходивший из строя за сотню с лишним лет, не забыл о своих обязанностях. Перламутрово-белый циферблат наклонился к очередному Джолиону Форсайту, узенькие черные стрелки сомкнулись на двенадцати, словно в молитве перед реквиемом, и зазвенел репетир. Торжественным эхом столетий разлился мягкий звон по комнате и через открытое окно унесся с душистым ветерком в непознаваемое будущее.

Глава 2
Прошлое в настоящем

   В гостиной под портретом матери кисти Харолда Блэйда, на который, по общему мнению, она была очень похожа, юная Энн Форсайт чуть откинулась на табурете у рояля, когда из-под полированной черной крышки инструмента вырвалась последняя нота бартоковской рапсодии, и позволила улыбке озарить свое лицо. Потом перекинула через плечо длинные волосы: она больше не заплетала их в золотую косу, а носила распущенными, закалывая парой черепаховых гребней, и они упали ей на грудь, пока она играла. Быстро потрогав гребни – на месте ли они, – Энн встала под дружные аплодисменты своих слушателей, сидевших на двух диванах по сторонам широкого камина. Естественно, они были безнадежно пристрастны – все самые близкие ей люди, – и все равно ей стало тепло от их желания ободрить ее.
   Сначала поцелуй бабушке – она так замечательно переворачивала ноты! А затем она обняла отца – по-особому, в честь дня его рождения.
   – Энн, родная, это было чудесно! – сказал он, вставая, и она бросилась ему на шею.
   – Поздравляю с днем рождения, папочка! – Она обняла его изо всех сил. – Ты просил не делать тебе подарков, и это все, что я могла придумать взамен.
   – Самый лучший подарок.
   Она еще раз быстро его обняла, а потом отошла к остальным. Ее брат тоже встал, но ограничился тем, что прижал локоть к ее локтю и бросил на нее взгляд искоса. После третьего триместра в Итоне он ограничился этим – все сверх было бы лишним и глупым, тем более между такими похожими, понимающими друг друга без слов. Из-под нахмуренных бровей он посмотрел на нее точной копией ее собственных карих глаз, и Энн поняла, что поздравил он ее искренне. И в ответ сморщила чуть вздернутый нос.
   Тетя и дядя по очереди пожали ей руку и чмокнули в щеку.
   – Завидую, Энн! У меня и отдаленно так не получалось. Кажется, тебе это не стоит ни малейших усилий.
   – У тебя подлинный талант, – сказала ее другая тетка с дивана напротив. Комплимент почему-то прозвучал как предостережение. Энн подошла к ней и заглянула в неукротимые голубые глаза, которые смотрели на нее из своей морщинистой оправы. – Надеюсь, ты начнешь заниматься серьезно.
   – Я бы с радостью, тетя Джун, – ответила Энн и нагнулась поцеловать повернутую к ней щеку. – Если бы могла поверить, что у меня правда получится.
   – В этом я уверена, детка, – властно сказала Джун и, повернувшись, взглянула через спинку дивана. – Ты должна учить ее, Ирэн. Видимо, ты думаешь…
   – Я думаю, – сказала Ирэн, собирая ноты, – что у Энн еще много времени до серьезных занятий чем-либо. – Она направилась вокруг рояля к столику, на котором лежала открытая папка, и убрала в нее ноты. – Пока музыка ее радует, я согласна, что это – возможность, но одна из многих…
   – Но ты же была счастлива в консерватории, правда? – спросила Джун.
   Только Энн заметила тень, скользнувшую по лицу ее бабушки, все еще удивительно красивому, при этом упоминании ее молодости в Париже. Но почему? Причиной ведь никак не могла быть музыка.
   – Да, Джун, ты, разумеется, права! – Ее улыбка была мягкой, но глаза оставались непроницаемыми. – Но ты позволишь мне быть доброй и пожелать Энн моего счастья стократно?
   Джун не нашла ответа. Вошел слуга, и Ирэн сказала:
   – Ну, если мы все готовы, то и ужин готов.
   С той же улыбкой она обернулась к Вэлу, который тут же предложил ей руку, и они первыми направились в столовую. Джон повел свою старшую сестру, а Джонни вторую свою тетушку. Энн пошла за ними, пританцовывая, заложив свободные руки за спину, а в пустой гостиной остался портрет ее матери, словно принимая невидимых гостей.
   Если бы за столом их было шестеро, а не семеро, ужин, наверное, прошел бы менее оживленно, то есть если бы обитательница Чизика осталась дома.
   Джун была в отличной форме, и еще не подали главного блюда, как она успела несколько раз больно наступить на ногу то одному, то другому.
   Разговор начался словно бы на вполне безобидную тему – Ирэн спросила у Холли про ее работу младшей медицинской сестры в сельском медицинском пункте.
   – Страшно интересно, хотя с тех пор, как мы с Джун прошли курс для Трансвааля, все ушло далеко вперед.
   – Рада слышать, – сказала Джун, и ее ложка застыла над супом. – Помнишь эту «стерильность», которой они от нас требовали? Я уверена, на месте от нее никакого толка не было.
   – А вот новые медикаменты, Джун, спасут тысячи жизней, я не сомневаюсь.
   – Чему, полагаю, способствует отсутствие тропических болезней в глуши Суссекса… Э-эй!
   Вэл прекрасно знал, что Холли не любит, когда он поддразнивает Джун, и пинок в лодыжку под столом был совершенно лишним напоминанием.
   – Расскажи нам о своих усилиях что-то делать для обороны, милый Вэл.
   – Мне казалось, ты намеревался пойти в войска местной обороны, когда их организуют? – полуспросил Джон.
   – Да, хотел, но раздумал.
   – Почему же?
   – Решил, что моя нога не выдержит учений даже и без винтовки. К тому же я посмотрел вчера на нашу команду. Парочка дряхлых генералов чистит свои дробовики в ожидании. Такая жуткая компания… ветеранов.
   Вэл уже собрался опять пожаловаться, как уже жаловался Холли, что первые добровольцы местной обороны оказались «жутким сборищем старух», но носок ее туфли снова его предостерег.
   – Ведь это же так вроде и задумано? – спросил Джон, заметив, что происходит под столом. – И ты сам ветеран!
   – Попался, Вэл, ну, признайся! – сказала его жена.
   – Ну, ладно, ладно. – Вэл смущенно улыбнулся. – Но я что-то не вижу твоей пожарной каски, старина.
   – Да. Однако, возможно, дойдет и до этого. Ничего другого у меня пока не выходит.
   – А где ты пробовал?
   Для Джона это было больным местом. В ту войну он был слишком молод для армии, а для этой оказывался слишком старым, но тем не менее он твердо решил внести свою лепту. Однако, как выяснилось, всякие инструкции и ограничения были словно нарочно придуманы, чтобы помешать ему. Он старался не смотреть на противоположный конец стола, где сидела его мать: по нескольким причинам он еще не говорил с ней об этом.
   – Я предложил свои услуги в Мастонбери, но ничего не получилось.
   Сразу же, как раздались сирены, предупреждавшие о первом воздушном налете – пусть тревога и оказалась ложной, – Джону пришло в голову, что свое умение летать он может использовать с большей пользой, чем для предотвращения нашествия мошки или жуков-короедов. Никому не сказав, он побывал на базе ВВС в Мастонбери и с тех пор втайне болезненно переживал полученный отказ.
   – Как? Даже не в резерв? – спросил Вэл. – Ты же еще не так стар!
   – Не в том дело. «Бронируемые профессии»!
   – Но у тебя же есть управляющий на ферме, – возразил Вэл.
   – Я им это сказал. Бесполезно.
   Джон мог бы добавить, что, учитывая ухудшение ситуации в Европе, он твердо решил повторить свою попытку в надежде на благоприятные для него перемены. Вслух он сказал:
   – Я даже указал, что они могли бы использовать меня как летного инструктора.
   – И тебе все равно отказали? Нет, они там помешались.
   – Мне процитировали Королевский устав и порекомендовали обратиться в отдел вспомогательного воздушного транспорта в Уайт-Уолтеме. Перегонять самолеты с заводов на базы и тому подобное.
   – И ты ездил туда, Джон? – спросила его мать.
   Она всегда знала, когда он что-то скрывал. Между бровей Джона залегла морщина, словно он защищался от безмолвного обвинения в ее темных глазах. «Львиные морщинки», как их называл кто-то в давние времена.
   – Собираюсь, – ответил он. – Но, возможно, я опоздал. Они составили списки летчиков с частными дипломами в конце прошлого лета, когда… когда мы уезжали.
   «Львиные морщинки» стали глубже, словно он только сейчас осознал, что заперт в клетке. И, снова нечаянно повторяя слова той, другой тени из прошлого, он добавил:
   – На этот раз я должен сделать хоть что-то.
   – Ты не виноват, милый, что в ту войну был слишком молод, – сказала Ирэн.
   – И очень об этом жалею. Все, кроме меня, внесли свой вклад. Вэл воевал, Джун и Холли были медсестрами, а…
   Джон не договорил: «а Джолли отдал жизнь». Старая привычка Форсайтов умалчивать сохранилась в обеих ветвях семьи, распространилась и на следующее поколение, касалась она и этой короткой жизни, внезапно оборванной, и многого другого. Поэтому ни Джонни, ни Энн ничего не знали о своем погибшем дяде.
   Но старые тайны, как свидетельствует история, не остаются нераскрытыми. Во всяком случае, Джун уже ринулась в прорыв.
   – Я рада, что в тот раз ты был слишком молод! И слава Богу, что дети тоже пока еще слишком молоды… Вот все, что я могу сказать, – договорила она, тряся от избытка чувств головой на тонкой худой шее. Все за столом решили, что она выговорилась, но она добавила: – Только подумать, будь Джолли на год-два моложе…
   Джон взглянул на Холли, сидевшую между детьми, – ее подбородок чуть дернулся, а потом его взгляд встретился со взглядом матери. Вэл уставился в тарелку.
   Джун ничего не заметила. И всем оставалось только ждать неизбежного вопроса, который и задал самый молодой за столом:
   – Джолли? Кто это?
   – Как! Ты не знаешь? – спросила Джун у племянника и обвела стол укоризненным взглядом, выставив подбородок. – Эти вечные семейные тайны! – вскричала она. – Никогда не понимала, к чему они. Только делают все хуже! Правда никогда никому не вредит!
   – Чужая правда не вредит, – негромко сказала Ирэн.
   Джун перехватила еще один непроницаемый взгляд своей старинной подруги на том конце стола и закусила губу. Джонни повторил вопрос – и он, и Энн теперь ждали ответа с нетерпением.
   – Ну, прежде не было… – начал Джон, не зная, что сказать.
   Масло на разбушевавшиеся воды пролила Холли.
   – Он был моим братом.
   – Еще дядюшка! – удивленно воскликнул Джонни.
   – Был? – переспросила Энн.
   – Да, – ответила Холли ровным голосом. – Он погиб на войне с бурами.
   – А! – Лицо Энн сморщилось от сочувствия. – Когда ты был ранен в ногу, дядя Вэл?
   – Совершенно верно. – Вэл ответил тем же тоном, что и его жена. – Мы оба записались добровольцами.
   Энн, чуткая душа, поискала слова утешения:
   – Так, значит, вы были большие друзья!
   Особый талант Джун имел еще и это свойство: твердо наступая на чьи-то ноги, она словно расчищала дорогу другим.
   Теперь настала очередь Вэла искать слова при воспоминании о своем былом враге. Как он хотел расквасить ему нос! И ведь чуть-чуть не расквасил!
   – Ну, мы… мы же были двоюродные братья… Тюрбо! Чудесно!
   Возможно, свою роль сыграло поданное за рыбой седло барашка – роковое форсайтовское блюдо, которое в прошлом было свидетелем многих решающих сцен. Впрочем, само по себе оно могло бы оказаться безобидным. Решающим фактором явилось заразительное влияние Джун.
   – Странное имя! – вдруг заметил Джонни, когда, казалось, эта тема была исчерпана.
   – Уменьшительное от Джолион, естественно, – сказала Джун просто.
   Джонни, как и ожидали по меньшей мере четверо взрослых за столом, мучительно растерялся.
   – Но это же папино имя! И мое!
   – Джолли погиб до рождения твоего отца, милый, – сказала его бабушка тоном, который обычно его успокаивал. – Дедушка и я, мы оба хотели, чтобы это имя сохранилось в семье.
   – А! – На этот раз мальчик успокоился лишь отчасти.
   Вновь разговор мог бы перейти на другую тему, поскольку такое желание было почти у всех. Но Джун внесла еще одну лепту:
   – Когда ты женишься и у тебя будет сын, – объявила она бодро, – он тоже может быть Джолионом – следующим, ты понимаешь?
   Джун не сомневалась, что довела выбранную ею тему до успешного завершения, и действительно, за овощами разговор перешел на другое. Только двойняшки продолжали раздумывать над ее словами – совсем одинаково в своей безмолвной близости.
//-- * * * --//
   Энн и Джонни сидели в соседних комнатах – каждый у открытого окна, обрамленного плющом, – и смотрели на звездное небо тихой теплой ночи. От окна к окну протянулся псевдобалкончик, в котором помещался ящик с цветами. Некоторое время брат и сестра обсуждали, какие еще семейные тайны от них скрывают, но предположения вскоре себя исчерпали. Наступило дружественное молчание, а потом Джонни внезапно спросил:
   – Энн, ты ведь никогда не выйдешь замуж, правда?
   – Не думаю. То есть… ну, не знаю. А тебе это будет тяжело?
   – Жутко тяжело. Но ведь ты не захочешь, верно?
   – Ну, если бы я кого-нибудь полюбила, то, может, и вышла бы.
   Джонни замолчал, но молчание было уже совсем не дружественным: оно словно щетинилось в темноте. Он сорвал примулу в ящике.
   – Ты ведь и сам можешь кого-то найти, – мягко намекнула Энн.
   – Нет. – Джонни покачал головой, и в этом движении не было ничего детского.
   – Ты всегда так говоришь. Но откуда ты знаешь? У нас еще столько времени впереди. Так как же ты можешь знать?
   Джонни посмотрел на сестру, словно вопрос был уже предательством.
   – Знаю, и все.
//-- * * * --//
   Внизу в гостиной, застыв перед радиоприемником в живой картине, дублировавшейся в эти минуты по всей стране, взрослые завороженно слушали голос диктора, передававшего последнее известие – врезавшееся в эту субботу между сводками о вторжении немецких армий в Нидерланды и продолжающихся воздушных боях над Францией – о том, что король с сожалением принял отставку премьер-министра мистера Чемберлена.
   «Его величество, – сообщил им бестелесный голос, – попросил мистера Черчилля сформировать новое правительство. И мистер Черчилль дал согласие».

Глава 3
Монумент Босини

   То, что ранение, полученное в одной войне, помешало ему участвовать в следующей (и, возможно, спасло ему жизнь), не казалось Вэлу Дарти достаточным основанием, на которое джентльмен может списать свои долги. Приняв участие в первой и пропустив вторую, он теперь получил третью в своей жизни возможность послужить родной стране. Как большинство его соотечественников, ежедневно читая и ежевечерне выслушивая зловещие сообщения из Франции, Вэл испытывал неодолимую потребность «внести свою лепту».
   Сначала он подумал о местной обороне, но, как он упомянул тогда за ужином, общество стариков генералов его не прельщало. Вероятно, в Южной Африке он встречал мало кого из них. И в любом случае, его нога правда учений не выдержала бы. Собственно говоря, если не верхом, передвигаться ему было трудно, и все, что требовало ходьбы, сразу отпадало. Старая рана, как бы давно она ни перестала служить знаком отличия, означала, что ему даже руль нельзя доверить надолго. Ему требовалась активная деятельность, но сидя. Сознавая это противоречие, он продолжал подыскивать что-нибудь подходящее «словно вдовствующая герцогиня с семейным сувениром, который никому не нужен», как сказал он Холли, а затем его зоркий глаз высмотрел службу наблюдателей. Хотя его шестидесятый год уже на две трети остался позади, зрение все еще позволяло ему разглядеть лисицу на расстоянии ста ярдов, это и породило практичную идею. И вот в понедельник после праздничного ужина у Джона, во время которого благодаря Джун пришлось проветрить столько прежде глухо замкнутых уголков, Вэл попросил жену отвезти его в Хоршем, чтобы он мог записаться добровольцем.
   – Ты сможешь?
   – Конечно. – Холли смотрела, как муж завтракает с обычным аппетитом, и думала, долго ли еще они сумеют покупать копченую лососину. – В Лондоне я должна быть не раньше двенадцати.
   – Но Джун? Разве она не торопится?
   Они обменялись взглядом, означавшим, что Джун всегда куда-нибудь торопится.
   – Джун надо быть там в двенадцать, а забрать медикаменты я могу в любое время. Так что можешь поклянчить, чтобы подвезли и тебя.
   – Считай, что уже поклянчил! – Вэл вытер рот салфеткой.
   – Но, Вэл… Я только сейчас сообразила – как ты доберешься домой?
   – Сяду на поезд и пройдусь пешком от станции.
   Местная железнодорожная ветка петляла по Даунсам, по возможности избегая крутых подъемов и спусков, зато, словно в компенсацию, соединяла множество селений «на равнине», как Вэл называл Суссекскую долину. Ближайшей к ним станцией от Хоршема был Уонсдон, а их старый помещичий дом приютился выше в холмах к северу на расстоянии, которое, по мнению Холли, ничего хорошего его ноге не обещало. – Это же почти три мили! Не слишком ли далеко для тебя?
   – Ну, если будет трудно, я проголосую.
   – А почему тебе не позвонить Айвсу, чтобы он встретил тебя на станции с фургоном?
   – Ну уж нет! Отрывать отличного конюха от его обязанностей? Я и так должен был прибавить ему заработную плату, чтобы он не пошел добровольцем. Ты не беспокойся.
   Чтобы Холли не беспокоилась о муже? Пусть об этом просил он сам: с тем же успехом можно было бы просить собаку не вылизывать новорожденных щенят. Тревожиться за Вэла, ее любимейшего друга и верного спутника вот уже сорок лет, управлять его жизнью, но так мягко, что он замечал это, только когда хотел, – давно уже стало для нее рефлексом. У них не было детей (ее решение из-за их близкого родства), и дремавшее в ней материнство Холли изливала на Вэла. Чтобы скрыть от него тревогу, она начала сосредоточенно размешивать сливки в чашке с кофе. Ну, уж без сливок они не останутся, когда вокруг столько молочных ферм!
   В Хоршеме, когда Джун пересела к ней (а ощущение на ее плече от быстрого пожатия Вэла, от его усов в уголке ее губ все еще было совсем свежо), Холли развернула машину у станции и поехала в сторону западной части Лондона в Чизик. Ее путь пролегал через Рейгет, Кройдон, Кингстон, а затем к Чизикскому мосту через Ричмонд. Уже пробудившийся инстинкт по мере приближения к реке все больше уводил мысли Холли к дому ее детства. Робин-Хилл. Она не видела его… сколько времени? С того дня, когда Джон в первый раз привез Энн показать ей дом после завтрака на Саут-сквер… когда приехала и Флер. Долгие годы почти смыли память об этом печальном лете. Слишком, слишком долгие. И в сердце у нее зародилось желание, смутная фантазия. Осознала она это, только когда заметила на Ричмонд-Грин какое-то новое сооружение – муниципальное бомбоубежище. Ей стало больно – так не вязалось оно с ее воспоминаниями.
   Впереди был перекресток. Всего три мили до Робин-Хилла! Изменился ли он? Холли взглянула на свою спутницу. Заметила ли она, где они едут? Робин-Хилл ведь одно время был и домом Джун, и его близость могла вызвать в ней противоречивые чувства.
   Но Холли напрасно беспокоилась. Джун ничего не замечала. Дорожные указатели для нее ничего не значили, как и все другие такие же социальные удобства. По-своему она, возможно, любовалась видами. Холли хотелось так думать, но уверенности не было. Последнее время лицо Джун оставалось яростно насупленным, и все остальные выражения как бы накладывались на эту гримасу. И не очень удачно. Даже когда она чему-то улыбалась, это вовсе не было признаком одобрения.
   – Мы в Ричмонде, Джун, – рискнула Холли. – Он изменился, верно?
   – Эта канава его не украшает. Значит, мы где-то недалеко от Робин-Хилла.
   Милая Джун! Открывая рот, она выстреливала таким количеством дроби, что отнюдь не все дробинки больно ранили! Но значит ли это, что ей захотелось увидеть старый дом? Холли выждала, но Джун молчала. Холли истолковала сомнение в ее пользу – может быть, она торопится в Чизик – и вернулась к своим мыслям. Дорогу в Лондон преградил красный сигнал светофора… Собственно, зачем ей понадобился сейчас этот памятник былого? Холли поискала причину и не нашла. Красное с янтарем… но есть ли причина, почему ехать туда не следует? Поворот скоро останется позади.
   – Джун, милая?
   – М-м-м?
   – У тебя найдется время, если мы ненадолго свернем в сторону?
   – Да, пожалуй. Приятный день для экскурсий.
   Получив эту санкцию, Холли, буквально за секунду до зеленого сигнала, высунула руку в окно, показывая, что хочет сейчас же повернуть. А потом виновато помахала водителю сзади, извиняясь за то, что передумала в последний момент, и он тут же пожалел, что успел сердито нажать на клаксон. Снова объехав Ричмонд-Грин, она повернула к Робин-Хиллу.
   – Мужчины! – Джун рассердил неожиданный гудок. – Никогда не знают, что намерены сделать!
//-- * * * --//
   Какие воспоминания! Знакомая-знакомая дорога – сколько раз Холли в былые дни ездила по ней в коляске или верхом. Каждое дерево казалось ей родным. Неужели и дом окажется совсем прежним через столько лет?
   Увидев впереди открытые ворота, Холли поняла, что в глубине души надеялась, что они будут заперты. Медленно, уважая и этот недосмотр владельцев, она свернула на песчаную изгибающуюся дорогу, обсаженную со стороны дома непроницаемой стеной тополей. Она чувствовала себя незваной гостьей, какой и была, и старалась за шумом мотора расслышать голоса за открытыми окнами. Но услышала только насмешливый крик кукушки в обнесенном стеной яблоневом саду.
   Затем тополя кончились, и с гребня холма она увидела дом – величавое белое здание сразу возникло перед ними.
   Холли затормозила чуть в стороне от фасада и поставила машину у старого тиса – низкие ветви загораживали ее от окон дома.
   Шедевр Филипа Босини, залитый чудным светом, который солнце щедро изливало на него на исходе весеннего утра, был и через полвека полон очарования, и ни единая морщина не нарушала его белизны. Лениво щурясь закрытыми жалюзи, он словно купался в великолепии этого утра и своем собственном, а сбоку высился старый дуб, его дух-хранитель.
   Оставив Джун в машине, Холли прошла к двери и постучала. Как странно! Просить разрешения войти в дом, в котором когда-то сосредотачивалась вся ее жизнь. Но лучше попросить разрешения, чем быть застигнутой врасплох. На ее стук никто не откликнулся – ни сразу, ни потом, и она отступила, глядя на окна. Не мелькнет ли в каком-нибудь чье-то лицо? Ничего. И внутри – ни звука. Со стены яблоневого сада или откуда-то рядом опять откликнулась кукушка старой шуткой.
   – Никого нет дома, – крикнула она Джун. – Пройдемся?
   Сделав небольшой круг мимо совсем заросшего розария Ирэн, где прежде разводил свои папоротники старый Джолион, они вышли к дому сзади. Они остановились на краю сада у старого дуба, с которого уже не свисали качели, и осмотрелись. Перед ними простирался луг, убегая к строю лиственниц, давно не знавших ухода, а дальше мерцая синевой десяти тысяч колокольчиков. Позади них, грезя на солнце, высился старый дом, источник форсайтских историй и легенд.
   Холли удовлетворенно вздохнула. Декорации ее детства, единственный ее родной дом до брака с Вэлом.
   – Дивное место. Такое безмятежное, такое… вневременное.
   – Над творениями гения время не властно, – резко ответила Джун.
   Она крепче прижала сумочку к узкой плоской груди и покачнулась на каблуках. Ей дом рассказывал совсем другую историю. Холли вспоминала детство с отцом и дедом, клички лошадей, которых она любила, на которых ездила давным-давно. И первый поцелуй Вэла. Но воспоминания Джун уходили в еще большую даль. Она вспомнила архитектора, построившего дом, в буквальном смысле слова гения этого места, с которым она была помолвлена все эти миллионы мгновений тому назад.
   Холли кое-что знала и почувствовала, что нужно поддержать огонек нежной памяти.
   – Каким он был, Джун? Я ведь не знаю.
   – Фил? Он был… он был замечательным! – Она встала на цыпочки, словно стараясь увидеть проходящего мимо героя. – Он пренебрегал условностями, людским мнением – и жил только ради искусства!
   Тут Джун переписала историю заново. Было время, когда Босини любил – так глубоко и сильно, что готов был отказаться от всего: от своего искусства, карьеры и от Джун.
   – Он создал здесь монумент, – сказала она, оборачиваясь к дому.
   – Искусству и Красоте.
   – Да! Фил преклонялся перед ними.
   Это подтверждение, казалось, воскресило прошлые события слишком четко, и ее исправленная версия утратила убедительность. Яростная гримаса превратилась в судорогу, а затем исчезла.
   – Дедушка любил Робин-Хилл, и папа тоже. Я иногда думаю… Не умри папа так внезапно, дом и сейчас бы принадлежал семье.
   – Да, – откликнулась Джун. – Просто позор…
   Холли приняла это за подтверждение собственных чувств, но Джун стремительно продолжала:
   – И так бессмысленно! Тут следовало жить Джону и Флер!
   Брови Холли невольно приподнялись. Она считала само собой разумеющимся, что об этом несостоявшемся браке жалеть никак не следовало.
   – Ты же не думаешь, что Джон мог быть счастлив с Флер?
   – А был ли он по-настоящему счастлив без нее?
   Гримаса вернулась, и Джун обвела яростным взглядом четыре обвитых плющом угла дома перед собой.
   – В любом случае, – продолжала она настойчиво, – ему не следовало мешать. Им обоим следовало бы предоставить шанс!
   Холли не знала, что ответить. Ей дали шанс, и всем своим счастьем она была обязана этому – как сама Флер не постеснялась указать ей, когда они виделись в последний раз. И Джун тоже было отказано в ее шансе – это сквозило в ее словах. Но ведь действующие лица драмы не исчерпывались двумя юными влюбленными, и Холли вступилась за других.
   – Я знаю, папа был против, Джун. И Ирэн…
   – Ирэн следовало смириться! – вскричала Джун и топнула ногой. В ее голосе отозвалось что-то прощенное, но не забытое. Холли знала, что любые ее слова могут оказаться опасными.
   В тишине закуковала кукушка, словно игла застряла в бороздке пластинки.
   – Эта птица повторяется, – нетерпеливо сказала Джун. – Едем?
   Возвращаясь, они увидели фургон, припаркованный на обочине у ворот. Когда Холли поравнялась с ним, молодой рабочий, видимо, решив, что она хозяйка дома, прикоснулся к кепке и вылез из кабины. Он начал прибивать шест к столбу ворот.
   Холли и Джун обе посмотрели влево, прежде чем выехать на шоссе, и обе увидели доску с надписью на шесте.
   Броскими черными буквами под фамилией известного лондонского агента по продаже недвижимости была выведена неуклюжая, но точная по смыслу фраза:

   «Солидный семейный дом
   Продается».

Глава 4
Новый Великий Старец

   Забрезжил конец того, что называли «странной войной», и Флер, чья натура не терпела никакого принуждения, словно вырвалась на свободу. Как разразившийся перед грозой дождь (хотя грозы она ненавидела) освежает воздух, так рассеялись гнетущее ожидание и неуверенность, а с ними исчезло и жуткое ощущение, что она зажата в тисках, – ощущение, особенно для нее невыносимое. Примерно полгода назад Флер казалось, что она пристрелит следующего, кто посмеет сказать ей «к Рождеству все кончится». Она хотела, чтобы началось по-настоящему, – пусть надолго, пусть потребовав отчаянных усилий, и хотела быть в самом центре, когда начнется. Только это, только полная отдача «делу войны», могли полностью ее удовлетворить.
   Однако к Рождеству «это» не только не кончилось, но, собственно, и не началось. Как обычно, сезон они провели в Липпингхолле с матерью Майкла и с его сестрами Флорой и Селией, которые вернулись со своими семьями с дальних аванпостов Британской империи в Индии и Китае. В течение двух недель Флер вынуждена была плескаться в море оптимизма и благодушия, волей-неволей делая вид, будто разделяет их. Лишенная возможности пристрелить очередного «следующего», хотя частенько соблазн был велик, она одолжила ружье и ходила с Майклом стрелять в рощицах.
   В новом году и на протяжении жуткой снежной зимы, а затем весной она начала загодя кампанию (ограничившуюся лишь мелкими стычками и, как выяснилось, безнадежную), пытаясь убедить свою мать уехать из Франции. Аннет и слушать ничего не желала. Франция сильна, французы еще сильнее, а их военная авиация непобедима – она останется. Хотела же она вернуться на родину, когда началась мировая война, но Сомс воспрепятствовал и оставил ей только возможность вязать теплые носки для солдат. Но теперь она дома и останется a l’outrance [60 - Здесь: до победного конца (фр.).].
   Поэтому телефонные переговоры Флер с матерью были источником глубокого раздражения – не в ее характере было заботиться о людях, которые сами о себе не заботились. Раздражение это усугублялось скверной и все ухудшавшейся телефонной связью с Парижем.
   Последний из этих разговоров – утром в тот же майский понедельник – был не легче предыдущих.
   – Но что, если Франция не устоит? Майкл полагает…
   Резкий звук в трубке заставил Флер умолкнуть. Она подумала было, что это очередная помеха, но тут же сообразила, что это был негодующий возглас ее матери.
   – Майкл… ан-гли-ча-нин! Все англичане сомневаются во французах. И знаешь почему, cherie [61 - Милочка (фр.).]? Потому что в душе восхищаются немцами!
   Правда, Аннет последнего существительного не употребила, а сказала «восхищаются бошами», добавила едкий эпитет и вложила в свой тон века застарелой вражды.
   – Мы-то всегда знали, что они такое, – добавила она.
   – Не спорю. Но какой смысл рисковать жизнью из-за древней истории?
   – Ты так думаешь? – промурлыкала ее мать. – Флер, ты меня удивляешь!
   – Я просто взываю к твоему здравому смыслу.
   – Ч-ш! Какой смысл мне ехать в Англию? Твой отец помешал мне вернуться в прошлый раз, когда опасности не было никакой. Как всегда, он боялся за свою собственность! – Столько презренья в последнем слове!
   – Но если на этот раз Франции угрожает опасность?
   – Тем более я не хочу отсиживаться в Англии, cela va sans dire [62 - Само собой разумеется (фр.).].
   – Но пойми же, я очень тревожусь.
   – Никаких причин нет. Вот и твой отец всегда забегал вперед. И это совсем не шло ему на пользу.
   В трубке опять послышался неясный звук, потом Аннет продолжала уже мягче:
   – Ничего же не случилось. Вот когда случится, тогда и будем тревожиться. Будь практичной, cherie. Вспомни, ты же наполовину француженка!
   Настроение, вызванное этим разговором, отнюдь не улучшилось от мыслей о предстоящем деловом завтраке. И, выходя из своих сверкающих дверей на Саут-сквер, Флер была отнюдь не в добром расположении духа, хотя ей предстояло принять участие в благотворительном начинании.
   Майское утро – солнечное, свежее, удивительно бодрящее – встретило ее так приветливо, что у нее посветлело на душе. Деревья и кусты в садах стояли зеленые, но сквозь решетки между стеблями вьющихся роз проглядывали газоны и клумбы, превращенные в овощные грядки. Она подумала, что надо распорядиться, чтобы кухарка посадила огненную фасоль, поскольку обыкновенная была запрещена. А на солнце, пожалуй, два ряда малины. К счастью, деревья стоят нетронутые – высокие милые платаны с пятнистыми стволами и листьями, как растопыренные пальцы. В это утро в их тени нескончаемым веселым лондонским рефреном ее приветствовали воробьи и скворцы. Против обыкновения их хор не только не подействовал ей на нервы, но даже доставил удовольствие.
   Флер постояла на пороге и вдруг простила материнское упрямство – почти. Такая погода подрывала веру в войну, которая пока даже в худшие моменты оставалась еле заметной. Но, как и весна, такая иллюзия не могла продлиться долго. Какая счастливица ее мать! Так ясно видеть свой путь! Франция для французов, французы для Франции – et a bas les autres [63 - К черту остальных (фр.).]! Уютное самоподдерживающееся равновесие… которого ее дочь не унаследовала.
   Флер повернула к Пиккадилли. Поля шляпы приятно затеняли ее лицо, а лучи поднимающегося к зениту солнца ласково грели ноги в «паутинках». Она отдалась этим ощущениям, глядя на движущиеся потоки людей и машин. Среди прохожих мелькали молодые люди в военной форме, но с тех пор как экспедиционный корпус отбыл во Францию, их стало заметно меньше. Прохожие шли с противогазными сумками, хотя далеко не все. Флер, памятуя о том, что ее муж – общественная фигура, всегда захватывала противогаз в сумке из телячьей кожи, которую специально заказала. Частных машин на улицах стало меньше, зато число такси заметно увеличилось. Некоторые были реквизированы для пожарной службы – на крышах были закреплены лестницы, и они буксировали прицепы с насосами. Витрины выглядели чуть менее пышно, но в этом районе тактичные изменения в них внесли просто приличия ради. Рационирование пока в основном касалось других людей – хотя шиллинг десять пенсов за галлон бензина был потрясением для всех. Наиболее бросались в глаза меры, принятые против воздушных налетов, – косые кресты на всех окнах и обилие мешков с песком. Флер относилась к ним скептически. Неужели клейкая лента действительно помешает стеклу брызнуть во все стороны, когда в него ударит воздушная волна? И уж конечно, мешок с песком убьет не хуже кирпича. Она откинула голову и увидела в отдалении еще одно новшество. На горизонте, точно спутанные овцы, висели аэростаты воздушного заграждения, свидетельствуя, что опасность в первую очередь угрожает с неба. Флер пожала плечами, чтобы не вздрогнуть, и пошла дальше.
   Хотя Флер воспринимала все окружающее, ее внутреннее «я» было поглощено главным: эти первые признаки грядущих битв снаружи служили только подкреплением твердой решимости внутри.
   Когда в сентябре мистер Чемберлен объявил, что страна находится в состоянии войны, Флер тоже кое-что объявила – себе. В последовавшей странной подвешенности она не могла действовать, как и страна. Но подобно стране она хотя бы мобилизовала свои резервы. Дочь века, она как флюгер отзывалась на каждое его движение. Теперь к власти пришел новый премьер-министр, и Флер почувствовала, что приближается время битвы и планов, как в ней победить.
   Уже днем, возможно, они узнают что-то о стратегии мистера Черчилля относительно Германии – Майкл достал пропуски на галерею ей и Уинифрид, чтобы они могли послушать его первую речь. А вот собственная стратегия Флер оставалась неясной. Одно было ясно – касалась эта стратегия Джона. После паники прошлым летом, когда она думала, что он эмигрирует, Джон вернулся домой. Первое очко в ее пользу. Далее, Джон овдовел, что тоже играет ей на руку. И, насколько ей удалось узнать из слов, случайно оброненных Уинифрид, о том, что она слышала от Холли (но их было достаточно), жениться он больше не собирался. Инстинкт, ее единственный союзник в этой схватке, подсказывал, что более удобного случая привести ее план кампании в исполнение ей не представится. Потому что она решила начать настоящую войну, пойти на все, чтобы вновь завладеть Джоном, пусть на это уйдут годы.
//-- * * * --//
   Благотворительное мероприятие – касавшееся румынских младенцев – было провернуто очень быстро. С тех пор как страны Оси вступили в дело, их общество практически ничего полезного сделать не могло, и было нечем оправдать дальнейший сбор пожертвований. Люди теперь сосредоточатся на том, что происходит у них дома, сказала Флер.
   Эмили Эндовер, тонкая, как спичка, и немыслимо элегантная леди Гор, ответила стеклянной улыбкой, но Флер расслышала и слова:
   – Некоторые никогда ни на чем другом и не сосредотачивались.
   Последнее внесенное в протокол предложение было принято единогласно – передать имеющиеся суммы и дальнейшие поступления Красному Кресту.
   Флер отправилась прямо в парламент, обдумывая по дороге другие благотворительные начинания. Уинифрид была в вестибюле перед бюстом Гладстона, вся в лиловом и круглой шапочке с вуалеткой. Флер подумала, что с каждым днем сходство ее тетки с королевой Мэри увеличивается все больше.
   – А, вот и ты, дорогая! Мы называли его Великим Старцем, – сказала она, кивая на бюст. – Я как раз вспоминала, как твой отец пришел сюда, когда он в восемьдесят шестом внес билль о гомруле.
   – Разве папа интересовался Ирландией? – Флер что-то не верилось.
   – Нет, дорогая. Но твой дед достал ему пропуск, и Сомс знал, что его удар хватит, если пропуск пропадет зря. Говорят, Черчилль из такого же теста. Как Гладстон, а не твой дед, разумеется. Что о нем говорит Майкл?
   – Что он убедительный оратор и что явно стремился занять этот пост. После норвежских дебатов Майкл воздержался от голосования – он хотел Галифакса, – но он говорит, что теперь они все сплотятся.
   – Надеюсь! Это ведь не кайзеровская война. Лорд Китченер был такой вдохновляющей силой! Хотя Черчилль же его тогда сменил в военном министерстве… А вот и Майкл!
   Несколько лет назад Флер подтолкнула мужа отказаться от костюма, считавшегося обязательным для члена парламента, и одеваться не так формально. Но в этот день – как и многие другие в палате общин, всегда замечающие, когда творится история (если она творится под самым их носом), – Майкл облачился в сюртук и стоячий воротничок. А она и забыла, как элегантно он выглядит благодаря белому канту.
   Член парламента от Среднего Букингемшира поздоровался сначала с теткой жены, потом с женой. Флер прижала щеку к губам мужа. Когда она была ласкова с Майклом, ей было легче сосредотачиваться на другом.
   – Майкл, что о нем сказал Дизраэли? – спросила Уинифрид, опять кивая на бюст. – О том, что он все время был пьян?
   Брови Майкла на мгновение сошлись, потом его лицо прояснилось.
   – А, да! «Искушенный ритор, пьяный от избытка собственного многословия».
   – Вот-вот! Но так и было?
   – Перманентно во хмелю, если не ошибаюсь. Идемте, послушаем второго такого.
   Провожая их на галерею, Майкл взял Флер под руку и спросил:
   – Очень тебе не хватает твоих младенцев, старушка?
   – Пожалуй… И я ищу что-нибудь еще – если возможно, сенсационное, но сойдет и что-нибудь трогающее сердца.
   Вот именно, подумала она. Ведь ее собственное сердце будет занято на стороне. И надолго, если не навсегда.
   – По-моему, все, за что ты ни возьмешься, станет сенсацией. Но постараюсь подыскать что-нибудь хорошенькое.
   Флер на мгновение прислонила к нему голову. Какой он милый и верный. Ну, что же…
   Галерея была набита битком, но они сидели в удачном ряду. Подвинувшись, чтобы удобнее посадить тетку, Флер только-только что не примостилась на коленях у соседа, по виду мирового судьи или управляющего банком, затем устроилась на самом краешке скамьи, чтобы не внушить ему лишних мыслей. Поглядев вниз, она увидела такую же тесноту. По залу разносилось жужжание голосов, словно во взбудораженном улье. И возникало почти физическое ощущение если не направления, то значимости момента. Судя по всему, к власти пришел человек именно этого момента.
   Со своей высоты Флер видела все в искаженной перспективе. Каждый человек внизу, казалось, состоял главным образом из головы, точно кегля, – и многие были такими же лысыми. Пока спикер оглашал повестку дня, Флер разыскала взглядом достопочтенного члена парламента от Вудфорда, только что вознесенного в главы государства. В первый раз она увидела его, когда он вновь присоединился к консерваторам и был канцлером – а Майкл произносил свою самую первую речь! Вон он сидит, полускрытый чемоданчиком для секретных бумаг. Руки у него были скрещены на жилете, и он показался ей удивительно похожим на «Тоби», персонаж, украшающий пивные кружки, – те же сердитые глазки под насупленными бровями и воинственный подбородок между концами слишком высокого воротничка. Ну и лицо!.. Он обернулся и заговорил с военным министром, и это движение напомнило Флер об еще одном карикатурном персонаже – Твидлди из «Алисы в Зазеркалье». Перед зеркалом, подумала она с улыбкой, он мог бы заодно быть и Твидлдумом. Про себя она тотчас непочтительно процитировала:
   «Раз Твидлдум и Твидлди затеяли сражаться…»
   Ну, к власти как будто пришел нужный человек.
   Тем временем началось заседание. Мистер Иден отражал вопросы о вражеских парашютистах – какие меры следует принимать против них. Флер наблюдала, как головы внизу подскакивают и опускаются, точно органные регистры.
   …как он смотрит на незамедлительное создание добровольческих отрядов из относительно пожилых ответственных людей, вооруженных винтовками и автоматами и обученных принимать немедленные меры в случае налета на места их проживания?
   Спрашивающий сел. Мистер Иден подскочил.
   – Вопрос серьезно рассматривается в свете недавних событий…
   Мистер Иден сел. Подскочил другой желающий задать вопрос.
   Обратится ли он к прецеденту последней войны, когда были организованы добровольческие отряды?
   Мистер Иден подскочил. Спрашивающий сел.
   – Этот прецедент мне известен…
   Флер всмотрелась в задние скамьи и разглядела Майкла, примостившегося с краю. Он послал ей быструю улыбку, она ответила, и тут Уинифрид зашептала ей на ухо.
//-- * * * --//
   Переглянувшись с женой, Майкл сосредоточился на происходящем. Да, местной обороной надо заняться. Ведь так или иначе, но она организуется, и любой владелец духового ружьеца ринется за славой. С противоположной стороны кто-то выкрикнул подобное же требование:
   – Давайте вооружим всех! Давайте вооружимся все!
   Идену приходилось нелегко, но он ловко выкручивался. Левые просто обязаны были не доверять такому сочетанию красивой внешности и приятного голоса в одном министре, и Майкл был склонен согласиться.
   Еще вопрос:
   – Отдает ли себе отчет достопочтенный джентльмен, что его сторонники в палате общин, видимо, считают, что у него недостает способностей для выполнения таких обязанностей?
   «Это носится в воздухе, – подумал Майкл. – И мы хотим знать, кому эти обязанности по плечу. Чемберлен утратил доверие к себе только после того, как потерял наше. Эймери не зря процитировал Кромвеля на прошлой неделе:
   «Вы слишком засиделись, и от вас нет никакого толка. Удалитесь, говорю я, избавьте нас от себя. Во имя Божье – уходите!»
   Иными словами: пусть кто может – делает, а кто не может, будьте добры, закройте за собой дверь потише! Когда после дебатов закурился белый дымок и встал Черчилль, Майкла грызли сомнения. Ну, что же… увидим.
   Эге, на скамье подсудимых – премьер-министр. Ну-ка, ну-ка…
   А Уинифрид шепнула племяннице вот что:
   – Я слышала, ты думаешь заняться какой-то еще благотворительностью, дорогая?
   – Да, я отказалась от Румынии, она никому уже пользы не приносит.
   Самая идея, что от Румынии могла быть польза хоть кому-то, бесспорно, явилась для Уинифрид новостью.
   – И о чем ты думаешь теперь?
   Флер поджала губы и повела плечами. Управляющий банком по другую ее сторону ощутил это движение и одобрительно улыбнулся.
   – Точно не знаю, – сказала Флер. – Что-то, что требуется внутреннему фронту.
   – А об уходе за ранеными ты не думала?
   Нет, об этом Флер не думала, и, возможно, тетушка что-то поняла по ее лицу.
   – Разумеется, не ты сама. Я подумала об этом просто потому, что Холли поступила во вспомогательную женскую службу – она ведь кончила медицинские курсы во время Бурской войны. И она говорит, что им будет катастрофически не хватать коек, особенно для выздоравливающих, если дела во Франции пойдут хуже. Я подумала о твоем доме отдыха в Доркинге.
   Флер быстро процедила эту идею через различные фильтры в своем мозгу и не обнаружила в ней ничего интересного. В уходе за ранеными было что-то слишком уж праведное, это только усугубит ее скептицизм. Одним домом отдыха больше, одним меньше… Нет, ей необходимо что-то совсем новое.
   – Пожалуй, это мысль, Уинифрид, – сказала она сухо, – но нужно мне…
   Времени для объяснения не оставалось. Премьер-министр трехдневной давности встал, жужжание голосов смолкло: и палата, и галерея приготовились слушать.
//-- * * * --//
   Получив поручение его величества только в пятницу, сказал мистер Черчилль своим особым грубоватым голосом, он сегодня не станет выступать перед палатой долго, поскольку для формирования правительства остается сделать еще очень много.
   – …следует помнить, что мы находимся в преддверии одной из величайших битв в истории… Я скажу палате, как уже сказал тем, кто вошел в правительство: мне нечего предложить вам, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота.
   «Майкл прав, – подумала Флер. – Он убедительный оратор и сумеет их сплотить».
   – Нам предстоит испытание неимоверной тяжести. Впереди много, очень много месяцев борьбы и страданий. Вы спрашиваете, какой будет наша политика? Я отвечу: вести войну на море, на суше и в воздухе, вкладывая в нее всю нашу мощь, все силы, которые дарует нам Бог…
   Флер замерла. По ее шее побежали непрошеные мурашки. Ей показалось, что эти слова прямо связаны с ее собственной целью.
   – Вы спрашиваете: в чем наша цель? Я отвечу одним словом: победа, победа любой ценой, победа вопреки всем ужасам, победа, каким бы долгим и тяжким ни был к ней путь, ибо без победы нам не выжить.
   Речь внизу продолжалась, но эти слова все звучали и звучали в ее ушах. Она взглянула на Уинифрид – та сквозь вуалетку прижимала к уголку глаза лиловый палец. Да, последняя фраза подействовала на всех. Даже субъект рядом с ней потянулся за носовым платком.
   «Без победы нам не выжить», – Флер мысленно повторяла эти слова, как заклинание, и не воспринимала продолжения речи, даже не замечала банковского управляющего, пока премьер-министр не закончил:
   – Но я берусь за возложенную на меня задачу с энергией и надеждой!
   Что-то словно встрепенулось в ней. Эти несколько умело выбранных слов вернули ей веру в осуществимость многого… нет, всего! Она быстро взглянула вниз. Премьер-министр сел, и встал кто-то другой – дебаты продолжались. Отлично – она услышала все, что ей было нужно. Флер потрогала Уинифрид за плечо и встала. Когда она сделала шаг к проходу, банковский управляющий приглушенно взвизгнул.
   – Извините, – нежно сказала Флер. – Я наступила вам на ногу?
   Они ушли с галереи, а Майкл внизу остался ждать голосования.
   Когда они вышли на улицу, Уинифрид сказала:
   – Да. Вдохновенная речь. Мне кажется, он многое сделает, ты согласна, Флер? Возможно, это новый Великий Старец.
   Усадив тетку в такси, Флер пошла пешком на Саут-сквер. Майкл должен был вернуться домой не раньше чем через час-другой. Она прикажет подать чай и будет размышлять в одиночестве.

Глава 5
Кит не является на перекличку

   Через два часа Майкл Монт и Юстэйс Дорнфорд шагали рядом в направлении Саут-сквер. Целью Майкла был некий все еще полный винный шкафчик одного его знакомого, обитавшего по соседству, а Юстэйс направлялся к станции метро, чтобы по кольцевой линии отправиться домой на Кэмпден-Хилл.
   Различие между двумя заднескамеечниками было не так уж велико, но особенно заметно, когда они шли вот так рядом, поскольку по походке мужчины можно определить его душу и дух. Юстэйс был брюнет, Майкл – блондин, но оба заметно седели. Юстэйс был более атлетического сложения – когда-то в Кембридже он входил в команду гребцов университета. Майкл оставался худощавым и подтянутым. В политике ни тот ни другой не принадлежал к закоснелым твердолобым тори, вообще-то типичным для южных избирательных округов, от которых баллотировались оба. Собственно, каждый считал другого наилучшим типом тори – то есть практически не тори. И все же в них ощущалось различие. Походка Юстэйса была как-то тверже, целеустремленнее, а походке Майкла не хватало чего-то такого. Пожалуй, различие это напоминало различие между пойнтером и ретривером. Обе собаки обнаруживают дичь и приносят ее охотнику, но пойнтер словно заранее знает, где искать добычу, а ретривер приучен ждать и наблюдать, пока она не свалится с неба.
   Из них двоих этот недостаток был явен только Майклу, ибо таился в нем самом. И у него было свое мнение о причине. Ему не хватало убежденности, что, в свою очередь, порождалось отсутствием веры. Вот Юстэйс, видел он, обладал незыблемой верой, и благодаря этому его убежденность – его вера в существование перманентных детерминирующих факторов за долгие годы претерпела, вероятно, куда меньший сдвиг, чем дрейфующие континенты. По контрасту, верования десятого баронета были пресловутым песком, на котором мудрый человек ничего возводить не станет. Он знал, что сердце у него доброе, но оно казалось далеко не таким надежным, как многие ему известные. Этот механизм и мутил воды его совести, заставлял постоянно сомневаться в себе и вечно мешал обрести утешение в вере. А когда он занялся политикой, то окончательно лишился и такой опоры. Если бы не это, он бы действительно мог стать социалистом.
   Вот она – суть различия. Разница между тем, что есть, и тем, что могло бы быть.
   – …не понимаю, что тебя смущает, Майкл. Старый боевой конь вновь под седлом и, судя по его речи, намерен взяться за дело всерьез.
   – Именно это меня и беспокоит. Сила собственного красноречия может увести его далеко, но не знаю, хочу ли я, чтобы он увлек с собой и нас.
   – Но нам же это и нужно! Кутерьму затеяли не мы, но позаботиться, чтобы она кончилась, следует нам. Теперь все сплотятся, вот увидишь. Чтобы выиграть войну словами, лучше человека, чем Уинстон, нам не найти.
   Майкл пожал плечами. Будь этого достаточно…
   – Честно говоря, ты мог бы представить, что палату сегодня вот так заворожил бы Галифакс? «В целом… э… мне представляется… э… принимая во внимание все обстоятельства, нам, пожалуй, надо бы приложить усилия и попытаться… э… победить». А? Полный провал.
   Майкл шагал молча, не отказываясь от своих колебаний. В том, что Юстэйс был полностью покорен, сомнений не оставалось. Вера это вера!
   – Хотел бы я знать, какой он стратег. «Победа любой ценой» подразумевает и перемирие? Или переговоры о мире?
   – Майкл, дорогой мой, неужели ты все еще тоскуешь по политике умиротворения?
   – Конечно, нет! Мы позволили поклонникам старой школы попытаться, и они потерпели жалкую неудачу. Нет, просто я…
   Майкл поглубже засунул руки в карманы и попробовал проанализировать суть своей тревоги.
   – Видимо, та война привила мне скептическое отношение к подобным призывам. И мне кажется, наш новый лидер закусил удила.
   Юстэйс хлопнул его по плечу и засмеялся.
   – Нет, Майкл, ты редчайший политический феномен – прирожденный заднескамеечник.
   Майкл выдавил из себя улыбку.
   – Так окажи уважение вымирающей породе. «Те также служат», кто лишь стоит и ждет, когда их призовут!
   Они дошли до перекрестка перед Саут-сквер, где им предстояло проститься.
   – Не зайдешь ли выпить? Флер будет рада.
   – Спасибо, старина, но увы! Динни пригласила к ужину твою мать…
   – А! Ну, тогда тебе лучше поберечься. Не теряй ясности ума и передай мой нежный привет обеим.
   Глядя, как его друг переходит улицу, Майкл подумал: «Старина Дорнфорд – истинно верующий, без подделки. Ну а я? Вечно пытаюсь и пытаюсь. “Монт-Попытка” мое имя? Но какую игру я веду?
   Свернув за угол к себе, Майкл наступил на сковороду. Перед ним в лучах заходящего солнца тускло поблескивала пирамида кухонной утвари. Едва он отдернул ногу, как появилась Тимс с тремя кастрюлями и противнем. Она сделала книксен своему хозяину и уронила крышку. Майкл нагнулся и поднял ее.
   – Это в помощь чему, Тимс?
   – Женской добровольческой службе. Спасибо, сэр.
   – Но для чего они им? Я знаю, мы ничего не должны жалеть ради победы, но стряпать для нее? Увольте!
   – «Сбор алюминия», сэр.
   – Ах да! «Жертвуйте ложки на “Спитфайры”!»
   Горничная сложила свою ношу на пирамиду. Из кармана фартука она извлекла яйцеварку и несколько лопаточек. Майкл следил за ней с насмешливо-грустной улыбкой, словно присутствовал при отмене завтраков до конца военных действий.
   – Леди Монт сказала, что без них можно обойтись, сэр. Ведь есть еще чугунные сковородки и эмалированная посуда.
   – Пока военному флоту не понадобятся новые корабли. А что тогда, а, Тимс?
   Тимс не уловила, согласие это или возражение, и не знала, что сказать.
   – Кухарка говорит, для плиты «Ага» чугунная посуда лучше всего.
   – Раз так говорит кухарка, пусть Адмиралтейство пошарит по собственным камбузам. Действуйте!
   Горничная снова сделала книксен и побежала в дом. У баронета никогда ничего не поймешь! Правда, Тилли, старшая горничная, прослужившая в доме сто лет, все время повторяет, что ей бы послушать девятого баронета, старого сэра Лоуренса, вот он одними загадками сыпал!
   Тимс опередила своего хозяина примерно на полминуты и шарила в кармане, нащупывая ключ от задней двери, когда позади нее послышались шаги, а когда она обернулась, на ее губы легла ладонь.
   – Не шуми, Тимми! – раздался быстрый шепот.
   Ладонь убрали, и на знакомом лице появилась улыбка, давно ее покорившая.
   – Ты же меня не отдашь на расправу, правда?
   Тимс опомнилась и отпарировала.
   – Не отдашь! – шепнула она в ответ. – Да кому вы нужны, даже в самой красивенькой упаковке!
   – Умница! А теперь давай впусти меня.
   Упоминание о женской добровольческой службе заставило Майкла задуматься над тем, чему теперь посвятит свои усилия Флер. ЖДС, казалось, очень подходила для ее талантов, но он знал, что это не для нее. Во всех таких делах она была вождем, а не рядовым индейцем, и пока Стелла Ридинг не отдаст ей свой головной убор из орлиных перьев, Флер не пожелает иметь с ними ничего общего. Ну, и если быть вполне честным, то для нее они чересчур простоваты. Ей нужно что-то более стильное: лозунгом его полуфранцуженки жены всегда было: le style est la famme meme [64 - Стиль – это сама женщина (фр.).].
   Но что-то ей требовалось – и незамедлительно, – чтобы оказаться в глазу надвигающейся бури. Майкл не входил в число мужей, полагающих, что если их жены занимаются благотворительностью, то это гарантия безопасности. Такой образ мыслей безнадежно устарел. Он отдавал прошлым веком. Современные женщины принадлежали себе, но почему-то Флер этого всегда казалось недостаточным. Ей требовалось быть в центре событий, чтобы остальные группировались вокруг нее, – вот тогда она блистала. Когда же она не была первой звездой в созвездии, ее энергия, как давно знал по опыту Майкл, обращалась вовнутрь и сжигала ее. Не представляя, как на деле помочь той, чья звезда уже ослепительно сияла в центре его собственной вселенной, он решил, что обязан что-то придумать.
   Входя, Майкл услышал звонок телефона и в гостиной увидел Флер с трубкой в руке. А на диване сидела его мать. Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
   – Здравствуй! Я думал, ты у Динни.
   – Ну да. Она готовит карточки для лотереи. Тебя я записала на поиски клада.
   Наклоняясь над спинкой дивана, ее сын не сразу уловил смысл сказанного. Война не война, но подходило время весенней ярмарки. Каждую весну, сколько он себя помнил, деревни Брод-Липпинг и Липпинг-Минстер объединяли ресурсы для своего майского праздника и в веселой суете устанавливали изукрашенные ларьки на широких газонах Липпингхолла. Флер называла это «праздник хуже смерти».
   – А! Отлично! – самоотверженно солгал он. – Ради великого дела чем не пожертвуешь! Троица, не так ли?
   – Кэт я оставила с няней плести гирлянды – попка их порядком потрепал. А Кит не приедет на каникулы? Наверное, он захочет попробовать себя в метании.
   Майкл усомнился, но вслух своего мнения не высказал.
   – Флер говорит, что хочет заняться какой-нибудь новой благотворительностью. Но ведь выбор, наверное, огромный.
   – Да, но все не так просто. Ей нужно что-то, чему она отдалась бы целиком. Она ищет что-то совсем новое, связанное с войной.
   – Ее тетя предложила уход за ранеными. Но, боюсь, тут нужен особый талант.
   Если его мать намекала, что в характере Флер не было ничего от Флоренс Найтингейл, Майкл был с ней согласен. Из лояльности он промолчал и отошел к винному шкафчику налить себе джина. Проходя мимо жены, он погладил ее по локтю. Как в ней все прекрасно!
   Флер положила трубку.
   – Милый, звонила Нона. Они с Вивианом просят, чтобы тридцать первого, когда они празднуют, мы встретились с ними прямо в «Савое», не заезжая к ним.
   Неплохо, что он женат на светской даме! Если бы ему пришлось полагаться только на себя, мир скользил бы мимо. Майкл вспомнил о приглашении Мессенджеров, потому что успел совсем о нем забыть.
   – Хорошо. Но я не помню, что, собственно, празднуется.
   Флер улыбнулась ему. С нежностью, решил он.
   – Нет, ты не забыл, – просто они ничего не говорили. Тайна, которая откроется только на месте. А позвонила Нона потому, что их самый младший лежит со свинкой и она опасается, как бы мы не заразились.
   – Майкл может не опасаться, – сказала Эм. – Флора с ним поделилась своей свинкой.
   Флер опустилась на козетку у камина, и во взгляде следившего за ней Майкла появилась растерянность, но тут ее лицо прояснилось.
   – Смешай мне «Особый», Майкл. Мне необходимо что-то взбадривающее.
   Три «Особых Саут-сквер» вскоре возымели действие. Даже Эм не слишком разбрасывалась мыслями, пока придерживалась главной темы дня.
   – Лайонел и Адриан, конечно, учились с ним в Хэрроу. Даже тогда, говорит судья, ожидалось, что его осенит величие. Впрочем, Юстэйс доволен, ведь Галифакс – католик. Достать кокосы для метания будет трудно.
   Когда снова зазвонил телефон, трубку взял Майкл.
   – А мелкие тыквы не подойдут, как по-вашему? У Босуэлла их всегда большой запас в теплице.
   Флер предлагала свекрови другие варианты, прислушиваясь к мужу.
   – Да, это я, – сказал он, и наступила долгая пауза. Судя по его наморщенному лбу, ему что-то подробно объясняли.
   – Понимаю, – сказал он наконец. – Но вы проверили? Да, конечно.
   Еще пауза. Флер заметила, что внимание на лице мужа сменилось чем-то даже более серьезным.
   – Я вам очень благодарен, – сказал Майкл потом. – Непременно, можете быть уверены.
   Он повесил трубку, не сказав «до свидания» или «спасибо», взял миксер и налил себе еще коктейля. Флер вопросительно подняла бровь.
   – Директор Кита.
   – Он заболел? – быстро спросила она.
   Майкл покачал головой.
   – Нет. Он не заболел, а сбежал.
   – Сбежал? – Флер могла лишь повторить это слово.
   Майкл отпил коктейль и кивнул.
   – Не явился на перекличку. Директор решил, что он просто прячется, и послал префекта проверить обычные тайники. А тот заглянул в шкафчик Кита и обнаружил, что он забрал все свои вещи.
   Флер быстро взглянула на часы.
   – Значит, он исчез час назад?
   Майкл покачал головой.
   – Перед этим у него был свободный час. Значит, уже два.
   Флер почувствовала одновременно ярость и тревогу, но ярость была сильнее.
   – А куда, по мнению директора, он мог направиться?
   – Вероятно, сюда. Большинство беглецов являются домой.
   – Идиот!
   На этом Флер замолчала и уставилась в камин. Майкл допил бокал.
   – Дядя Кафс как-то раз не явился на поверку, – сообщила Эм в качестве утешения. – Отправился в Эпсом на розыгрыш Золотого кубка. В конце концов вернулся и был исключен на семестр. Майкл, найди мне, пожалуйста, такси.
   Майкл заставил себя улыбнуться и пошел провожать Эм.
   – Если он появится в Кэмпден-Хилле или даже на Маунт-стрит, устрой ему головомойку и отошли сюда, – сказал он, усаживая мать в такси.
   Но его грызла тревога. «Час юности бездумной» и прочее. Конечно, он скоро объявится целый, невредимый и раскаивающийся.
   Вернувшись в гостиную, Майкл осознал, что в невредимости сына не сомневается, а что до раскаяния, там будет видно. Час юности – часом юности, но на бездумные поступки Кит не способен. Неизвестно из каких побуждений, но действовал его сын взвешенно, а не под влиянием минутного порыва. Это-то его и беспокоило. Всего за год до поступления в университет Кит поставил свою академическую карьеру под серьезную угрозу.
   Флер думала о том же. Едва Майкл вернулся, она сказала:
   – Его за это исключат.
   – И заслуженно, – ответил он со вздохом. – Может, я смогу кое-что сделать.
   – Только если у него есть веские причины.
   – Если им напомнить, что на самом деле он Черрел, а не безалаберный Монт, возможно, причины им будут не так интересны.
   – Они интересны мне, – отрезала Флер. – Если он не способен отвечать за себя, я не хочу, чтобы ты ему помогал.
   Майкл не сумел скрыть удивления, которое вызвал у него ее тон. Флер заметила и ответила раздраженно:
   – Если он поступает безответственно, то должен принимать последствия. Что посеешь…
   Флер не думала договаривать старую пословицу – ее практической натуре вывод представлялся самоочевидным и лишь отражал суровую реальность. Но за нее договорил другой голос, который вдруг стал куда более взрослым, чем она его помнила.
   – Не беспокойся, мам, я и собираюсь пожать.
   Флер резко обернулась. Майкл посмотрел на дверь.
   Бесшумно поднявшись по черной лестнице, Кит подслушивал из коридора все, что было сказано, после того как его отец вернулся в гостиную. При последних словах матери он появился в дверях и заговорил с небрежностью не просто наигранной. Ответил он матери, но глядел на отца.
   – Ну-ка входи и объясни, – сказал Майкл. – Если можешь.
   Кит вошел и остановился сбоку от дивана. Как он и ожидал, его отец занял позицию на коврике у камина. Ну-у… он и ждал нотации.
   – Надеюсь, ты понимаешь, что причинил всем много тревоги?
   Начинается! Кит кивнул беспечно, но без наглости и скосил глаза.
   – Знаю.
   – Будь любезен смотреть на меня, когда ты со мной разговариваешь!
   Кит выпрямился. Старик явно не собирался шутить.
   – Я просто бросил школу, – сказал он прямо. – Только и всего.
   – Так-так… И с завидной легкостью. Твой директор позвонил нам несколько минут назад. Ты думаешь, будет просто устроить, чтобы тебя снова туда взяли?
   – Просто – не просто, какое это имеет значение?
   – Прости, я не понял.
   Кит, в свою очередь, глубоко вздохнул. Старик пыжится. Ну, да нечего тянуть.
   – Я туда не вернусь. Я записался в ВВС.
   Наступили секунды жуткого молчания. Затем Флер сердито крикнула:
   – Ты же несовершеннолетний!
   Кит передернул бровями – эту гримасу, заменявшую пожатие плеч, он много лет назад перенял у нее же.
   – Я сказал, что мне восемнадцать. Да регистратора мой возраст и не интересовал.
   Кит заметил, что его родители посмотрели друг на друга – в первый раз после начала допроса. Потом мать обернулась к нему, но промолчала и уставилась в пол. Отец только поскреб в затылке.
   Флер встала и направилась к двери. Кит посторонился, давая ей пройти. Она не взглянула на него. Однако в дверях полуобернулась.
   – Поговорим об этом утром. Мы с отцом обедаем в гостях. Пойди узнай, сможет ли кухарка тебя накормить.
//-- * * * --//
   Поздно вечером Флер расчесывала перед сном волосы, а Майкл у нее за спиной медленно расхаживал взад-вперед по ковру, засунув руки в карманы. Он снял смокинг и галстук, но дальше раздеваться не стал.
   – Это не поможет, Майкл, – сказала Флер, следя за ним в трех стеклах трельяжа перед собой.
   – Знать бы, что поможет!
   – Тебе просто надо завтра отправиться с ним туда и объяснить.
   – Но что объяснить? Что наш сын солгал, чтобы стать летчиком?
   – Вот именно.
   – Боюсь, этого я не могу.
   – Но почему? – Флер положила гребень и повернулась на табурете.
   Майкл остановился и посмотрел на нее. Ее глаза сказали ему, что она ничего не поняла. Он присел на край кровати. Когда Флер повторила вопрос, он попытался объяснить:
   – Потому что я знаю твердо, что этого он нам никогда не простит, а особенно мне.
   Флер насмешливо фыркнула и обернулась к трельяжу.
   – Только и всего? Ты предпочтешь, чтобы я тебя никогда не простила?
   Майкл увидел впереди полосу льда. И по совету всех учебников автомобильной езды дальше двинулся с большой осторожностью.
   – Я не то имел в виду, Флер…
   – Так что же ты имел в виду?
   Она взяла хрустальную баночку и начала втирать чуточку питательного крема в уже разгладившиеся морщинки под глазами.
   Майкл провел пальцем по усам и зашел с другой стороны.
   – Через шесть месяцев ВВС снизят возраст для поступления в летные школы до шестнадцати лет. И если тогда он решит пойти туда – а я не сомневаюсь, что своего решения он не переменит, – мы не сможем ему помешать.
   – Так пусть подождет.
   – По-твоему, он согласится?
   – А что ему останется, если мы сейчас его остановим?
   – Я пришел бы в бешенство, если бы отец попробовал мне помешать.
   – Это совсем другое, как тебе известно. Ты был совершеннолетним.
   – Но я же о том и говорю! Он тоже скоро будет совершеннолетним.
   – А до тех пор мы не должны его останавливать? Как ты можешь желать, чтобы он пошел в армию…
   – Но ничего подобного, Флер! И ведь самые тяжелые воздушные бои могут окончиться, пока он еще будет в школе, а немножко удачи…
   – Удача! Вот, значит, к чему все сводится!
   – Да. Боюсь, в дни войны можно надеяться только на нее.
   – Значит, ты действительно хочешь этого, Майкл!
   – Да нет же, Флер. Я хочу, чтобы он был в безопасности… и Кэт, и все мы. Хочу, чтобы этот ужас нас не коснулся. Но твои желания или мои желания тут роли не играют. Нам остается только смириться с фактами.
   – О-о! – вскрикнула она, сжала руки в кулачки и возвела глаза к потолку.
   – Флер!
   Майкл обнял ее, но она стряхнула его руки. Однако за это краткое прикосновение к плечам жены он успел ощутить, что она вся дрожит от напряжения. От раскаяния, решил он. Бедняжка! Кит ведь часть ее, а она пожелала, чтобы он пожал то, что посеял, и ее желание исполнилось. Затем в створке трельяжа он увидел, как ее глаза закрылись, а на лице появилось нежданное, но знакомое выражение. И Майкл понял, что ошибся. Она дрожала не от раскаяния, а от гнева. Ее сын пошел на поводу у событий, наперекор ее воле, а ее муж встал на его сторону!
   Флер снова принялась расчесывать волосы, ничего больше не сказав. Майкл медленно расстегивал пуговицы рубашки и тоже молчал. Когда он снова встретился с ее глазами в зеркале, они блестели от ярости.

Глава 6
Лепта Джун

   Через тридцать секунд после того, как Холли в понедельник высадила ее у «Тополей», Джун поняла, что допустила ошибку. Ведь Холли спросила, не отвезти ли ее вместо Чизика прямо в галерею, а она поблагодарила и отказалась: она устала, и галерея подождет до следующего дня. Но едва оставшись одна, она поняла, что и то и другое неверно.
   Нет, конечно, если она и не появится в галерее до вторника, никакой гений не окажется на краю гибели, не лишится куска хлеба из-за отсутствия ее помощи, поддержки, не говоря уж о критике, именно в этот понедельник. К тому же тут крылось противоречие с ею же провозглашаемой ханжеской максимой, что неотъемлемое свойство гения – противостоять любым невзгодам. Просто после двух дней в кругу родных в Грин-Хилле ее чизикский домик и студия внезапно показались огромными и пустыми. Видеть, как все заняты отстаиванием благого дела, и сидеть сложа руки было для этой страстной маленькой души истинным чистилищем.
   Она вернулась к калитке: а вдруг у Холли заглох мотор или ее задержало еще что-то. Нет, улица была пустой, как ее дом. Джун упорхнула туда и следующие несколько минут подыскивала себе занятия. Но, собрав почту, обнаружила, что делать ей нечего. За время ее отсутствия ничего не изменилось к худшему, ничто не требовало ее забот. И даже горничная Труди была отпущена до вечера. Да она особенно и не нуждалась в горничной, оставшись временно без гения – план «Барбаросса» привел Суслова в патриотическую ярость, и он расстался с ней, чтобы защищать свой родной Ленинград, а в новых гениях в эти дни, как и во всем другом, ощущалась явная недостача.
   Джун стояла в маленькой столовой словно в вакууме. И даже кошки у нее не было!
   И еще ее угнетала мысль о старом доме в Робин-Хилле. До этого дня она много лет даже не вспоминала о нем, но вот увидела, и в ней возникло странное ощущение невозвратимой потери. А ведь он никогда не был ее родным домом. Его значение для нее заключалось в том, что это было величайшее – и последнее! – творение молодого архитектора, которого она когда-то любила. Фил! Со дня его смерти прошло больше пятидесяти лет. Для Джун Форсайт, в чьей пламенной натуре соединились настойчивость ее отца и жалость деда к беспомощным созданиям, больше любви быть не могло. После Фила? Невозможно!
   Быть может бессознательно, она, оказывая неизменную помощь все новым и новым поколениям неизвестных многообещающих художников, все еще пыталась найти искру того огня, которым горел светлый гений Босини, слишком рано отнятый у мира и у нее. Если бы только… Джун редко прибегала к этим словам в любом контексте, потому что они ее травмировали, но тут никакие другие не подходили. Если бы только Фил продолжал ее любить, как она любила его, и не утонул бы в океане страсти к Ирэн! Если бы они с Филом поженились, то, конечно бы, Ирэн не ушла от Сомса, а, возможно, и родила бы ему долгожданного сына. И тогда от скольких страданий было бы избавлено следующее поколение… И тогда… о! Тут-то и было самое болезненное. Тогда Джон был бы братом Флер, а не ее братом. Какой ужас – ведь его могли бы назвать Джемсом!
   Она остановилась перед круглым тусклым старым зеркалом, чтобы извлечь шляпную булавку, как вдруг ее мысли прервались: она внезапно увидела, что из смутных глубин его амальгамы на нее смотрит очень печальная и неожиданно старая женщина. В растерянности она не обратила внимания, что в дверь звонят. Робко, так что звонок лишь чуть побрякивал. Потом еще раз – все так же робко. Джун вышла в прихожую. Видимо, Труди забыла ключ. Она сердито распахнула дверь.
   – Джулиус, gnadige Frau [65 - Милостивая госпожа (нем.).].
   Джун почудилось, что это сказал мешок примерно одного с ней роста и в фетровой шляпе. Затем после комически низкого поклона выпрямилась фигура немногим выше, хотя и заметно шире, укрытая мешком.
   – Джулиус, – сказал неизвестный еще раз, то сминая, то расправляя зажатую в руках шляпу.
   На несколько секунд воцарилось молчание. Поскольку Труди была из Австрии и прослужила у нее два десятка лет, Джун научилась различать на слух некоторые немецкие слова. Естественно, сама она их никогда не употребляла, но кое-какие понимала.
   Теперь Джун сделала неопределенный жест, и неизвестный с надеждой его скопировал. Это сбило ее с толку: она собиралась сказать, что он ошибся адресом, а теперь ей оставалось прибегнуть к обычному приему Форсайтов, когда им приходилось иметь дело с иностранцем.
   – Вы говорите по-английски?
   Возможно, другой подход и извлек бы из неизвестного хоть что-то, но теперь он продолжал терзать свою шляпу и глядеть на Джун печальными виноватыми глазами.
   – Nur etwas – leider! [66 - Только немножко, к сожалению (нем.).]
   Раздражение, которое вызвало в Джун его неумение пользоваться ее языком, словно заставило его экономить свой. Когда она нетерпеливо фыркнула и нахмурилась еще больше, он умоляюще протянул к ней замученный комок фетра.
   – Ich heise [67 - Меня зовут (нем.).] Джулиус, – повторил он так истово, что полумесяц темно-каштановых завитков, обрамлявший снизу сияющую лысину, казалось, вздыбился, как взъерошенные утиные перья. Джун потянула дверь на себя, и у него вырвался вопль отчаяния:
   – Джулиус, gnadige! Kunstmaler! – Заключительное слово было единственным, которое Джун знала по-немецки твердо и безошибочно. Да произнеси он его на санскрите, ее душа, конечно, сразу уловила бы смысл.
   – Художник? Вы – художник?! – вскричала она, и он энергично закивал. – Да не стойте же там, как истукан! Входите!
   К тому времени когда в пять вернулась Труди, Джун успела сделать немалые успехи в немецком. Ее гость писал маслом – olmalerei сразу обрело смысл, когда он извлек из мешка видавшую виды палитру. Его крещеное имя было Абрам – то есть не крещеное, поскольку даже Джун могла догадаться, что значит Jude. Едва старушке удавалось установить еще какой-нибудь факт, она весело хлопала в ладоши, и художник отзывался широкой улыбкой.
   А когда Труди начала переводить, Джун выяснила, что он вовсе не из Эссена, а просто голоден, поскольку по-немецки «эссен» значит «питаться». Горничная принесла ему хлеба с сыром и стаканчик вина, объяснив с обычным своим сильнейшим акцентом:
   – Он попросил вот это.
   Джун отмахнулась от ее объяснений: она бы угостила его и икрой, будь на кухне икра. Ее личико приняло выражение восторженного исступления, которое свойственно византийским мученикам. Перед ней было величайшее сокровище, какое только могла подарить ей жизнь, – гений снова нашел ее.
//-- * * * --//
   На следующее утро, снабдив Джулиуса красками и холстом у себя в студии и приказав Труди выполнять малейшие его желания, Джун вогнала на место шляпную булавку, взяла сумочку, противогаз, зонтик и отправилась в город. Появление этого нового «гадкого утенка» мгновенно воскресило в ее жилах страсть и целеустремленность. Среди писем, доставленных в субботу в пустой дом, оказалось письмо от Бориса Струмоловски, некогда в течение многих лет «гадкого из гадких», а затем уютно устроившегося в Париже. Для темпераментного славянина было весьма типично, что он не подумал о том, чтобы Джулиус сам отвез его письмо. В нем он рекомендовал ей немецкого художника, и теперь стало ясно, почему тот на пороге так настойчиво повторял свою фамилию. На протяжении вечера Джун с помощью Труди узнала всю его историю. Теперь ей предстояло выиграть бой, найти помощь, заручиться поддержкой – теперь ей предстояла битва! Жизнь вновь стала увлекательной.
   Пьянящая радость не позволила Джун ждать автобуса. Тот, кто придумал афоризм: «Через минуту подойдет следующий», явно никогда не зависел в своих передвижениях от номера двадцать седьмого в Чизике. Двести ярдов до станции метро она прошла, побив личный рекорд, двигаясь как осиное гнездо на колесиках, и купила в кассе билет за шесть пенсов.
   На платформе она увидела плакат:
   «Бездумная болтовня стоит многих жизней».
   Джун презрительно на него покосилась. Какое глупое предупреждение! С какой стати она завяжет разговор с кем-либо в этих ордах – от которых пахнет тем, что они ели за завтраком, которые жуют дешевые сласти – с кем приходится толкаться в метро в эти дни? Невообразимо! Она сосредоточила грозный взгляд на нижнем углу плаката и обнаружила, что ответственность за него лежит на министерстве информации. Хм! При чем тут информация? Нелепо, навязчиво – и только. Полная бесплодность идеи и очень посредственный рисунок. А главное, напрасный перевод бумаги. И если бы в эту секунду не подошел ее поезд, она успела бы решить, что об этом следует написать возмущенное письмо. Но поезд подошел, Джун энергично вошла в вагон, опустилась на свободное сиденье, положила сумочку и противогаз на колени и ловко поставила кончик зонтика на чувствительную мозоль соседа. Когда он привскочил в безмолвном протесте, она кивнула ему и утешилась мыслью, что хорошие манеры, война или не война, все-таки в Лондоне исчезли не совсем.
//-- * * * --//
   За завтраком на Саут-сквер царило напряженное молчание. Киту предстояло явиться для прохождения службы только через неделю, и он один ел с аппетитом. Флер не желала говорить с сыном и упорно отводила взгляд, когда Майкл пытался его перехватить. Майкл думал, что мог бы многое сказать им обоим, но только с глазу на глаз, а потому тоже был вынужден хранить молчание. «Per ardua ad astra», – думал он. – «Ценой тяжких испытаний увидим мы звезды». В половине десятого, решив, что матери с сыном лучше не мозолить глаза друг другу, Майкл повез Кита к своему портному заказать военную форму. Флер ушла с чашкой кофе в гостиную.
   Там она добрый час пребывала в мрачных раздумьях, но не из-за Кита. Она оставила эту тему, признав, что от нее тут ничего не зависит, и вернулась к той, которая касалась только ее.
   Время, проведенное над чашкой кофе, позволило Флер понять свое положение с полной ясностью. Если она действительно хочет получить Джона, вернуть его в свою жизнь раз и навсегда, то необходимо распахнуть дверь, через которую он уже стремится войти. Да, сказать просто. Но, пришла она к выводу, возможно, и сделать не так уж трудно. Как она уже решила, ее жизнь служит ей наилучшим камуфляжем. Кто заподозрит ее в скрытых побуждениях, если каждое ее действие будет открыто для обозрения? На этот раз никто не усомнится – и в первую очередь сам Джон.
   Одно было твердо: ее первый ход должен быть прямым и откровенным. В прошлый раз он отказался от связи с ней, так как это подразумевало необходимость скрывать и обманывать, хотя она и предлагала взять все бремя на себя. Не в натуре Джона было кривить душой, прятаться, эта его несносная совесть не поддавалась ни на какие ее усилия. Однако теперь ее быстрый ум нащупал напрашивающееся решение этой трудности: использовать его несгибаемую честность в своих целях, сделать из нее рычаг, который опрокинет его сопротивление.
   Чуть это стало ясным, остальные детали – еще месяц назад остававшиеся камнем преткновения, – тут же услужливо сгруппировались во вполне достижимую цель. Поиски новой «военной благотворительности» сулят идеальную возможность. Ну конечно же! Каким простым выглядит решение – если его найти! Она придумает, придумает что-нибудь! Почему бы не воспользоваться предложением Уинифрид? Дом отдыха для выздоравливающих солдат или еще что-то в том же роде. И обратиться к Джону – естественно, в числе многих тщательно подобранных других – за поддержкой. Разумеется, он не откажет. Он богат. Вряд ли он унаследовал от своего отца меньше, чем она – от своего. А если, как вероятнее всего, его нынешнее положение воспрепятствует ему принять активное участие в войне… Нет, она просто благодарна американочке за то, что он остался вдовцом с детьми, да к тому же фермером! Да, безусловно, он захочет помочь. А уж она позаботится, чтобы его избрали в попечительский совет. Если даже он на это не согласится, достаточно и того, что он окажется в списке благотворителей. Он станет членом правления, и у нее будут развязаны руки. С его совестью он не сможет отказаться, если до него дадут согласие многие достойные люди.
   А когда он окажется в правлении? Ну, эта – в остальном абсолютно бессмысленная война – продлится достаточно долго, чтобы она успела все устроить.
   От этих мыслей ее отвлек звонок в дверь. Кофе в чашке остыл, ее решимость тоже была холодной и взвешенной. Посетительница не дала горничной доложить о себе как следует.
   – Мисс Джун…
   – Джун?!
   – Совершенно верно, дорогая! Можно войти?
   Поскольку она уже вошла, Флер промолчала. Горничная удалилась, и кузины оглядели друг друга. Джун Форсайт, только подумать! И совсем старуха. Флер даже не захотелось вспоминать, когда они виделись в последний раз. Какие неприятности ее визит сулит теперь?
   – Что же, детка, – весело сказала Джун. – Очень рада снова с тобой свидеться. Сколько лет!
   Флер изобразила на лице что-то вроде согласия, хотя и без улыбки. Но Джун это не остановило.
   – Какая милая комната! Я и тогда так подумала.
   – Когда приходили узнать, что между нами?
   Флер указала Джун на стул. Джун тряхнула головой в ответ на шпильку и села.
   – Я только боялась, как бы Джон…
   – …не стал жертвой моих преследований, едва его жена умерла. Разве не так?
   – Я пришла не ссориться, Флер. Я всегда была на твоей стороне, ты знаешь.
   – Приятно слышать. Так не могу ли я узнать, почему вы пришли?
   Джун задел ее тон, но она подавила нарастающее раздражение, помня о своей цели.
   – Собственно, мне нужен Майкл. У меня остановился немецкий беженец – еврей. Его дочь оказалась в Англии раньше, и я обещала, что помогу ему ее найти.
   – В таком случае вам нужно обратиться в комиссию по расселению детей беженцев, а не к Майклу.
   – Я уже побывала там утром. Они упомянули его – он же в комиссии палаты общин?
   – Да…
   Джун тут же ринулась в прорыв и продолжала:
   – Джулиусу известно только, что ее взяла семья где-то в Чалфонсе, а это же округ Майкла?
   Джун умолкла, не сомневаясь, что вышла из положения с честью.
   Флер криво улыбнулась. Собственно, ей вовсе не хотелось препираться с Джун. Сделать выпад ее заставила только тень былой неприязни.
   – Майкл вернется поздно вечером. Передать ему?
   – Да, спасибо. Я ради этого и пришла.
   Джун встала, и достоинство миниатюрной старушки вдруг тронуло Флер. Она пошла с ней к двери, подыскивая какие-нибудь слова примирения. Но не находила, что сказать – во всяком случае, искренне.
   Попытку сделала Джун – с обычным своим успехом.
   – Полагаю, скоро настанет черед вашего сына. Этому не видно конца. Такой ужас!
   Флер плотно сжала губы и дернула подбородком в подобии кивка.
   – К счастью, Джон еще слишком молод.
   Звук имени, все время жившего в ее мыслях, заставил Флер спохватиться: не упускает ли она возможность узнать что-то новое? Стоило попробовать.
   – Полагаю, Джон захочет внести свой вклад.
   Ее слова вызвали отклик, но не тот, какого хотелось бы ей.
   – Разумеется! Но как вдовец и фермер…
   Нет. Ничего нового. Флер снова безразлично кивнула подбородком. Что же, смерть американочки хотя бы оградила его от опасности!
   – Собственно говоря, мы обсуждали это в прошлую субботу…
   Ага! Это уже что-то. Флер положилась на очевидную догадку и сказала:
   – Вы ездили в Грин-Хилл?
   В ответ Джун затараторила, и Флер было подумала, что допустила тактическую ошибку, но вскоре в болтовне промелькнуло кое-что интересное.
   – Холли вчера отвезла меня домой на машине, не то я все еще пересаживалась бы с поезда на поезд. Они сейчас так плохо ходят! Мы завернули к Робин-Хиллу. Такая жалость! Стоит пустой, вы знаете, и назначен на продажу!
   Нет, Флер не знала и без мимолетных слов Джун вряд ли узнала бы.
   – Надеюсь, его купят, – с чувством сказала старушка, – и вернут ему жизнь. Это ведь все-таки был счастливый дом!
   Прежде чем Джун вспомнила, что этот эпитет никак не покрывал всю историю дома, она увидела перед собой открытую дверь на улицу. Подумав, что, пожалуй заговаривать об этом вообще не следовало, она торопливо попрощалась и торопливо зашагала по тротуару.
   Ее незваная гостья скрылась за углом, а Флер продолжала стоять на пороге, глядя на высокие деревья, но не слыша птиц.

Глава 7
И Джон хотел бы

   Выбраться снова в Мастонбери Джон сумел только в середине недели. К тому времени он узнал, что Вэла взяли в службу наблюдателей, и начинал в отчаянии думать, что подобно предыдущему премьер-министру он тоже «пропустил свой автобус». Даже Джун заполучила нового гения, как сообщила ему Холли. И, во второй раз покидая базу, ничего не добившись, он чувствовал себя полной никчемностью. Ему вновь посоветовали внести свою фамилию в списки Уайт-Уолтема и надеяться, что ему поручат перегонять самолеты. Что ему вдалбливали в школе? Важна не победа, важно участие. Вот если бы!..
   Когда примерно в четверти мили по шоссе от Мастонбери его автомобиль зафыркал и встал, Джон усмотрел в этом символическое значение. Его стремление хоть как-то участвовать в войне застопорилось. Крыша опущена, и не хватает только дождя…
   Он сунул голову под крышку капота на несколько не слишком плодотворных минут, когда голос у него за спиной произнес:
   – Нужна помощь, сэр?
   Джон выпрямился, вытирая руки носовым платком, и увидел, что на обочине стоит молодой летчик.
   – Я в моторах разбираюсь.
   – А я нет, – ответил Джон, спрашивая себя, а в чем он разбирается? – Буду вам очень благодарен.
   Молодой человек снял форменную куртку и фуражку, бросил их на переднее сиденье и сунул белобрысую взлохмаченную голову под капот. Не прошло и пяти минут, как мотор проявил признаки послушания, точно упрямая лошадь в руках опытного жокея. Джон сидел за рулем, нажимая на педаль сцепления или отпуская ее по указаниям летчика. Тот захлопнул крышку капота с равнодушием специалиста и забрал куртку с фуражкой.
   – Не давайте ему заглохнуть, сэр. Если вам не очень далеко, вы должны дотянуть.
   – Ну, а вы? Вам до деревни? Так я хотя бы подвезу вас.
   – Собственно, я направляюсь к «Форрестеру». У нас с ребятами увольнительная до семнадцати пятнадцати.
   По виду – совсем мальчишка, которого и в пивную не пустят, подумал Джон, и он уже летает на истребителе над Францией!
   – Садитесь, я вас отвезу. Моя фамилия Форсайт.
   – Спасибо! Робертс Р.Д., лейтенант ВВС. Называйте меня Бобби. Так меня все зовут.
   Оба было протянули и тут же отдернули руки, перемазанные в машинном масле, – и засмеялись обоюдной неловкости. Все еще посмеиваясь, молодой летчик забрался в машину, и Джон вывел ее на шоссе.
//-- * * * --//
   «Потому что в кузнице не было гвоздя». Финал нравоучительного стишка, объясняющего детям, как действие – или бездействие – приводит к неизбежным последствиям. Потому что в моторе сломалась (или перестала работать) какая-то деталька, Джон так и не доехал до «Герба Форрестера». Почти у самого поворота к Грин-Хиллу, и в добрых полутора милях от искомого трактира, он вторично заглох.
   Новый осмотр только подтвердил грустный диагноз.
   – Простите, что не смогу подбросить вас к «Форрестеру», – сказал Джон, извлекая из перчаточника трубку и распахивая дверцу.
   – Пустяки. Но вы-то, сэр, как вы доберетесь домой?
   – А я уже дома. Грин-Хилл, моя ферма, чуть выше по холму. Я пришлю сюда фургон с буксиром.
   Все еще сидя за рулем, Джон чиркнул спичкой и раскурил трубку. Сквозь первые клубы дыма он разглядел, что лейтенант посмотрел в направлении, куда он указал, а потом обернулся к нему и поскреб подбородок.
   – Знаете, мы можем и сами ее докатить.
   – Но это же все-таки холм! – Джон улыбнулся.
   – Я готов, сэр.
   Джон выпустил новый клуб дыма. Что так, то так, подумал он, глядя на лицо молодого человека, который стоял у машины, уперев руки в боки, засунув фуражку за лацкан, растрепав волосы еще больше. Да, ты готов. И Джону почудилось, что ему ответил взглядом он сам.
   – Попробуем!
//-- * * * --//
   В военное время, как подтверждают те, кто жил тогда, человеческие отношения словно убыстряются, и минуты воздействуют как часы, а дни становятся равны годам. Сдержанные натуры ловят себя на откровенности, в первом же разговоре о себе рассказывается все, за одно утро возникают привязанности на всю жизнь. Словно материальные ограничения, налагаемые войной, порождают и потребность экономить время. И это было правдой даже для Форсайтов. А из того, без чего привыкают обходиться, первой за борт летит осторожность – качество, в дни мира обоготворяемое, священный девиз этого племени.
   Такую метаморфозу и пережил в эти минуты Джон Форсайт – как предстояло пережить ее до конца войны еще многим из его близких. За помощь с машиной он убедил юного летчика остаться перекусить, и застольный разговор продолжился за кофе в саду. Лейтенант оказался общительным симпатичным молодым человеком, ерошившим волосы всякий раз, когда обдумывал свое мнение и внимательно выслушивал мнение Джона. В нем чувствовалась застенчивость, и в целом он был гораздо скромнее и серьезнее, чем Джон имел обыкновение представлять себе самонадеянных юнцов в летной форме.
   Джон заметил, что завидует ему и его товарищам в Мастонбери.
   – Думаю, вы свое сделали в прошлую войну, сэр, – ответил Бобби. – Не принимайте к сердцу, сэр. Сельское хозяйство кормит нас всех.
   Они заговорили о ферме, и тут Джон заметил, что Бобби подавил зевок.
   – Думаю, вам теперь редко дают увольнительные.
   – Верно. Особенно с тех пор, как во Франции дела пошли туго. Мне-то ничего, а вот моим родным это тяжело. – Он запустил пятерню в волосы и погрустнел. – Если бы нам дали полные сутки, я попробовал бы добраться домой.
   – А где ваш дом, лейтенант Робертс? – спросила Ирэн.
   – В Ричмонде, мэм. Вернее, под Ричмондом.
   – Неужели? – спросил Джон с удивлением. – А где именно?
   – Между церковью и военным мемориалом, в одном из коттеджей там, – объяснил Бобби.
   Джон сразу понял, о каких коттеджах идет речь.
   – Поразительно! Мое детство прошло всего в двух милях оттуда. В Робин-Хилле.
   – В этом чудесном старинном доме? – Лейтенант снова взъерошил волосы. – А я всегда думал, что он принадлежит какому-то пэру. Это же…
   Джон засмеялся и начал набивать трубку.
   – Не смущайтесь! Это не я. Он купил дом у нас в двадцатом году.
   – Черт! А я родился в двадцать первом. Наверное, вам жалко было с ним расставаться.
   Джон усмехнулся и зажал трубку в зубах. Ирэн мягко попросила:
   – Расскажите про ваших близких.
   – У меня только мать и сестра. Отец умер два года назад.
   – Как грустно!
   – Спасибо. Сестренке было тяжелее, чем мне. Ей сейчас только пятнадцать.
   – Она похожа на вас?
   Лицо Бобби просветлело.
   – Ну, нет! К счастью для нее. У нее волосы по-настоящему рыжие, и она уже сейчас красавица…
   Летчик умолк и взглянул на небо. Остальные тоже посмотрели туда, где в отдалении над Мастонбери в небо боевым порядком «четыре пальца» поднималась эскадрилья «харрикейнов». Словно взлетел десяток скворцов. Джон следил за ними с обычным виноватым чувством, что до сих пор он остается в стороне.
   Летчик сказал, что ему пора, и поблагодарил Ирэн. Джон проводил его до калитки.
   – Во всяком случае, огромное спасибо, сэр. Вы были очень добры. Я очень хорошо провел время.
   – Не стоит благодарности. Вы мне очень исправили настроение. Если в следующий раз вы опять не успеете домой, будем рады вас тут увидеть.
   – Нет, правда?
   Джон улыбнулся, кивнул и выбил трубку о столб калитки. Летчик в очередной раз вспахал свою шевелюру.
   – Ну, тогда сразу появлюсь. И устрою профилактику вашему трактору!
   Джон засмеялся, а когда они обменялись рукопожатием, ему почудилось, что он прощается со своим двойником.
   Флер соблаговолила передать мужу просьбу Джун, только когда он вернулся домой вечером в среду.
   – Джулиус, она сказала? Ну, хотя бы фамилия редкая. В субботу наведу справки. Ты не поверишь, сколько Голдов и Силверов в списках пропавших без вести.
   – Возможно, я и сама в субботу начну наводить справки, – сказала Флер после некоторого молчания. – У меня появились кое-какие идеи о новой благотворительности. Пожалуй, я действительно займусь ранеными. В любом случае «кое-что прощупаю», как говорят в фильмах.
   Майкл выжидательно посмотрел на нее, но она, видимо, ничего пояснять не хотела. В пятницу Кит должен был уехать. Конечно, ей теперь было важно найти какое-то занятие.
   – У нас ведь на вечер билеты? – спросила она.
   – «Радость идиота». И, судя по рецензиям, это именно так.
   – Я подумала… Сходи с Китом. А потом поужинайте в ресторане.
   – Но можно взять еще билет…
   – Нет. Зачем? Мне и тут будет хорошо.
   Майклу показалось, что она предпочтет провести вечер наедине с собой – или, во всяком случае, обойтись без его общества. Последнее время она стала совсем бледной. Если она сумеет чем-то увлечься, возможно, к ней вернется прежний цвет лица.
   – Хорошо. Я поднимусь наверх, скажу ему.
   Майкл вышел из гостиной и начал подниматься по лестнице, сознавая, что сердце у него сжимается от разочарования. Он же хотел посмотреть этот спектакль? Или просто предвкушал, что проведет вечер с Флер? Ну что же, он, конечно, идиот, а она – его радость. Но в чем ее радость?

Глава 8
На форсайтской бирже

   Все вокруг Уинифрид Дарти стремились внести свой вклад, и она была глубоко убеждена, что ее патриотический долг – продолжать, насколько можно, жить как она привыкла. Ей вспомнилось, что во время Бурской войны дядя Тимоти накалывал на карту флажки, отмечая места последних сражений, и поняла, что она на подобное не способна. Необходимость прочитывать не только светскую хронику в газетax, но и все последние известия, пусть количество страниц и сократилось, сулила скуку. Да и к тому же все это можно было услышать по радио – а в заключение еще и музыку. Вот вчера передавали очень милые вариации Паганини и немножко Грига.
   Она стояла у окна гостиной и смотрела на улицу. Странно! Если не знать, то и не догадаешься, что идет война, – ну просто ничто на это не указывает. Разве что кресты на окнах, но здесь они такие аккуратные, что скоро их перестаешь замечать. В прошлое воскресенье преподобный Пауэлл (теперь Уинифрид иногда любила послушать проповедь) уподобил их знакам, которые рисовали на дверях израильтяне, преграждая вход Ангелу Смерти. Мысль, чем-то утешительная.
   У себя в доме Уинифрид приняла необходимые меры и немножко гордилась, что сделала все со вкусом, так что ничего в глаза не бросалось. Конечно, шторы для затемнения. И они совсем незаметны, исключая ту, что занавешивает полукруглое окно над входной дверью. Вот эта гармонию нарушала, но что поделать? Подвалы переоборудованы так, что прислуга получила свое бомбоубежище в заднем, а переднее предназначалось для Уинифрид. Она вспомнила совет брата в дни Всеобщей забастовки и запасла много непортящихся продуктов. В стенном шкафу на каждом этаже стоял ножной насос и… Ах да! Во всех ваннах на высоте четырех дюймов проведена черта – напоминание, что воду надо экономить. Идею она заимствовала у Флер, которая снабдила такой чертой все ванны в доме на Саут-сквер. Майкл прозвал их «ватерлиниями».
   Снизу донесся звук знакомых шагов, правда менее энергичный, чем обычно, и, взглянув на тротуар, она узрела макушку Сентджона Хэймена. Чудесно! Не придется пить чай одной, и Сентджон расскажет ей о спектакле, на который обещал взять ее завтра. Как будто смешной, но она даже название запамятовала.
   Миллер проводила Сентджона в гостиную, и Уинифрид сразу заметила, что он чем-то расстроен. Она отослала горничную на кухню за печеньем.
   – Сентджон, – сказала Уинифрид, подставляя ему щеку для поцелуя и думая, что вид у него очень мрачный. – Как мило, что ты заглянул, дорогой! Как поживаешь?
   – Прекрасно, тетя. Пожалуй, прекрасно. Вы давно не слышали хороших анекдотов?
   Уинифрид растерялась. За всю ее долгую жизнь никто не задавал ей такого вопроса – даже Сентджон. Впрочем, Сентджон всегда говорил что-то неожиданное. Тут она сообразила, что действительно недавно ей рассказали анекдот, и, наверное, хороший, потому что она смеялась. Может быть, это его немножко развеселит.
   – Знаешь, слышала. От Джека. Дай вспомнить… – Уинифрид постучала по подбородку, припоминая. – Ах да!
   Она невольно засмеялась остроумному завершению и начала рассказывать, отбивая такт пальцем.
   – На Пиккадилли один прохожий остановил другого и спрашивает: «Не могли бы вы сказать, на какой стороне военное министерство?» А тот отвечает…
   – «Надеюсь, на нашей».
   – О!
   – Извините, тетя. Он с большой бородой.
   – Джек сказал, что только накануне ему рассказал тот, с кем он дежурил.
   Сентджон промолчал и только утомленно приподнял бровь. Горничная внесла поднос с чаем. Уинифрид собралась, едва горничная выйдет, выяснить, почему ее молодой гость в таком скверном настроении, но тут в дверь снова позвонили. Горничная пошла открыть и вернулась с сестрами Кардиган, которые вошли слегка отдуваясь – первой Сисили, второй Селия. На седьмом и восьмом месяце беременности соответственно, лестница была для них крутовата.
   – Чай! – воскликнула Селия, словно зайдя в угловое кафе. – Замечательно! Умираю, пить хочу.
   Она осторожно опустилась в инкрустированное кресло с высоким сиденьем и поставила сумочку на пол.
   – Ты захватила самое удобное кресло, – пожаловалась Сисили. – Все остальные ужасно низкие.
   – Но ты ведь ниже меня. Подложи подушку.
   Уинифрид спросила себя, нет ли в воздухе чего-то такого. В скверном настроении был не только Сентджон. Она попросила, чтобы он принес подушку кузине. Сисили положила ее на другое кресло и села. Наконец все расселись, но словно бы не собирались начать разговор.
   Миллер принесла еще чашки и чайник с кипятком. Когда она вышла, Уинифрид начала разливать чай.
   – Ну, как там военное производство? – наконец спросил Сентджон.
   – Прикуси язык, – посоветовала Селия. – Ты бы сам попробовал!
   – Не мой стиль, солнышко, – ответил Сентджон.
   Вновь воцарилось молчание.
   – Ну, как вы обе? – спросила Уинифрид, но отвечать им явно не хотелось.
   – Тетечка! – сказала Сисили и посмотрела на Сентджона взглядом, означавшим, что это чисто женская тема.
   Раздав чашки, Уинифрид поделилась главной своей новостью:
   – Вы слышали? Кит записался в летчики.
   Нет, никто из них об этом не слышал, и все трое сохранили полное равнодушие.
   – В голубой форме он будет чудесно выглядеть. Она очень пойдет к цвету его глаз.
   Никто не возразил, только Селия добавила:
   – Джон говорит, что в летчики идут самые скверные выскочки.
   – Полагаю, дорогая, Кит будет держаться от них в стороне.
   – Я ведь только сказала, что говорит Джон. А вовсе не про Кита.
   – Да-да, конечно.
   Вслед за чашками появилось только что испеченное печенье. Просто было слышно, как осыпаются крошки. Против обыкновения Уинифрид прибегла к иронии:
   – Вот и вкусненькое.
   Ответом была новая пауза. Сентджон хмурился чему-то своему. Селия смотрела в пространство пустым взглядом. Только Сисили словно бы хотела что-то сказать, и Уинифрид ободряюще ей улыбнулась.
   – Сегодня я получила письмо от Джемса.
   – Как приятно, дорогая. Что он пишет?
   – Да ничего.
   – О!
   – Вполне естественно! – зло сказал Сентджон. – Письма с войны – не его жанр!
   Сисили ахнула.
   – Не говори гадостей, – вступилась Селия за зятя.
   – Ничего подобного. Это чистая правда. Неудивительно, что во Франции все летит к чертям, когда там орудуют ваши два идиота и им подобные!
   – Сентджон! – вмешалась Уинифрид. – Что с тобой сегодня? Разлилась желчь?
   – Ничуть! У меня все отлично! – Он вскочил с дивана и отошел с чашкой к окну, повернувшись спиной к комнате.
   – А я знаю, что с ним, – сказала Селия ехидно, когда Уинифрид успела пожалеть, что не пьет чай в одиночестве. – Ты побывал в мобилизационном пункте, верно? И не отрицай! Ты сам сказал нам в прошлом месяце, что собираешься туда. И все дело в этом, верно?
   – А мне ты ничего не говорил, Сентджон!
   – Хотел устроить вам сюрприз, тетя.
   – Только сюрприз устроили тебе, – продолжала Сисили, почуяв болезненную мозоль, на которую можно было со вкусом наступить. – Что произошло, Сентджон? Ну же, выкладывай! Неужели тебя не произвели сразу в генералы?
   – Хватит!
   Селия и Сисили дружно рассмеялись.
   «Выкладывай»? Как странно выражается нынешняя молодежь!
   Уинифрид решила снова вмешаться, пока не поздно.
   – Но ты был там, Сентджон? Ездил туда сегодня?
   Сентджон кивнул, и чашка застучала по блюдцу у него в руке.
   – Так расскажи, милый, прошу тебя! Какой чин тебе присвоили?
   – Старший кашевар и посудомой, – объявила Сисили, и они с Селией вновь залились смехом.
   – Никакого, – ответил Сентджон, величественно игнорируя смех.
   – Как никакого? – Уинифрид ужаснулась при мысли, что его могли сделать сержантом. – О чем ты говоришь?
   – Вы слышали, тетя. Мне не присвоили чина, потому что меня не взяли. Признали негодным для строевой службы.
   Смех сразу оборвался. Уинифрид прижала ладонь ко рту. Что, если Ангел Смерти все-таки парит где-то рядом? Сентджон обернулся к ним с печальным достоинством.
   – Боже мой! Милый, ты болен? Сядь же, сядь!
   Сисили и Селия сразу встали – то есть настолько сразу, насколько у них получилось, – и потащили его к дивану. Сисили предложила ему свою подушку, но он благородно отказался.
   Сентджон глубоко вздохнул, откусил печенье и объяснил:
   – Четвертая категория. Вот куда меня отнесли.
   – А…
   – Я был просто убит, можете мне поверить.
   Сентджон милостиво позволил утешать себя.
   – Ну, еще бы, милый! Но они обнаружили, чем ты болен?
   – … … … и … … – произнес Сентджон на безупречной латыни запись, которую вручил ему военный врач.
   – Ах! Бедный мальчик. Это звучит так страшно! Но все-таки, что с тобой?
   Три женщины не спускали глаз с Сентджона, пока он, вздохнув еще раз, доедал печенье. Какой он мужественный, какой спокойный! Он расскажет, когда соберется с силами. Они нетерпеливо ждали его ответа.
   И наконец дождались.
   – Плоскостопие, вывернутость колен, расстройство слуха.
   На несколько секунд воцарилось гробовое молчание. Первой его нарушила Селия, словно стараясь сдержать кашель. Сисили не обладала ее выдержкой и сдавленно хихикнула. Селия предостерегающе махнула ей, но начало было положено, Уинифрид не выдержала первой, и все трое захлебнулись смехом.
   – Бедненький Сентджон, – еле выговорила Сисили, – тебя же даже в местную оборону не возьмут с такими недугами…
   – Ну почему же? – возразила Селия. – А практиковаться в стрельбе по мишеням?..
   Новый взрыв смеха. Сентджон остался невозмутим и достал портсигар, чтобы окутаться дымовой завесой, пока они не придут в чувство. А с Селией Кардиган он найдет случай посчитаться. Но тетушка словно бы вспомнила о приличиях и принялась его утешать:
   – Ну, ничего, милый. Ты ведь можешь стать организатором противовоздушной обороны, как Джек.
   Хм! Слишком мало, слишком поздно! Сентджон не желал утешиться так легко. Он щелкнул зажигалкой и затянулся.
   – Немедленно погаси! – вскрикнула Селия.
   Сентджон внезапно ощутил, что восстановить достоинство пока невозможно, и взял еще печенье.
   Миллер доложила о мистере Роджере Форсайте, и тот с порога обозрел сцену в гостиной Уинифрид.
   – Не понимаю! Я всегда опаздываю. Почему такое веселье?
   Миллер не знала, а те, кто знал, не были расположены объяснять. Роджер сел на табурет у рояля и поставил портфель на его крышку.
   Вскоре все пришло в норму. Глаза были утерты, горла прочищены, затребован и подан свежий чай.
   – Ну, Роджер, – сказала Уинифрид, – что у тебя нового?
   Селия и Сисили снова завелись, но ненадолго, так как обе устали смеяться, и вскоре умолкли, переводя дух. Селия прижала руку к боку. Сентджон презрительно фыркнул и затянулся сигаретой.
   – Ничего особенного. Марта и девочки выполняют поручения добровольческой службы. А я буду дежурить по противовоздушной обороне…
   Роджер заметил, что его молодой кузен бросил ядовитый взгляд на Селию Кардиган.
   – Я же ни слова не сказала, – возмутилась она. – Можно еще чаю? После печенья смеяться никак не следовало.
   Роджер отнес ее чашку тетке, принес ей полную и вернулся, чтобы взять свою.
   – Наверное, это очень интересно, дорогой.
   – Да, вполне. Мы ведь не просто патрулируем, а оказываем первую помощь, принимаем противопожарные меры, регулируем движение транспорта и еще многое.
   Он перехватил еще один взгляд Сентджона, который сказал ядовито:
   – Сплошное веселье! – С этими словами Сентджон встал и решительно чмокнул тетушку в щеку.
   – Как, ты уже уходишь?
   Но он твердо решил уйти, полагая, что на Грин-стрит его не ждет ничего, кроме нового раздражения.
   – Боюсь, мне пора, тетя. Заглянул в промежутке между кислородной подушкой и курсом искусственного дыхания. Огромное спасибо за чай!
   Храня вид человека, на котором лежит проклятие, обрекающее его всегда отсутствовать, когда происходит что-то увлекательное, Сентджон на пороге оглянулся с улыбкой великомученика на устах и ушел.
   Уинифрид понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, о чем они разговаривали.
   – Ах да! Ну, если по ночам будут дежурить такие сильные, надежные люди, как вы с Джеком, это большое утешение. Даже если обойдется без налетов, в городе столько домов стоят теперь пустые, как тебе известно, а полиция не может быть сразу везде. Летти Мак-Эндер с Рождества не возвращается на Беркли-сквер, а свекровь Флер сказала мне, что почти не бывает у себя на Маунт-стрит.
   – Да, – согласился Роджер, – у нас то же самое. И Флер, разумеется, сама скоро уедет.
   – Не думаю. На субботу и воскресенье она с удовольствием ездит в Липпингхолл, но в будние дни у нее много дел в Вестминстере.
   – Но я думал, она расстается с Вестминстером.
   – Роджер, милый, – спросила Уинифрид, – почему ты так решил?
   Проницательные глаза Роджера на мгновение сузились. Он явно сказал лишнее и, взглянув по сторонам, убедился, что помощи ждать неоткуда. Сисили с Селией шептались о чем-то своем, и все внимание Уинифрид было сосредоточено на нем. Выхода не оставалось.
   – Потому что она поручила мне купить для нее дом в Суррее.
   У Уинифрид напряглась шея. Племянница ни словом не заикнулась о том, что думает переехать, поэтому она сказала:
   – Не говори глупости, Роджер!
   – Боюсь, это правда, тетя. Мне не следовало об этом упоминать, но это правда.
   – Но она мне ничего не говорила.
   Роджер сочувственно поднял брови.
   – В Суррее, ты сказал? А где в Суррее?
   – Где-то под Ричмондом, если не ошибаюсь.
   Уинифрид нахмурилась. Не самый удачный выбор местности. Дом, который Сомс построил для своей первой жены, был под Ричмондом.
   Роджеру хотелось загладить свой промах. Он порылся в портфеле.
   – Раз уж я проговорился, то вот описание. Посмотрите.
   Уинифрид взяла очки для чтения и прочла восхваления агента по продаже недвижимости полувслух, полу про себя.
   – «…прекрасный семейный дом, оригинальной постройки. Построен в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, спланирован вокруг внутреннего крытого двора, что обеспечивает максимум полезного пространства и освещения. Великолепный вид на Ричмонд и окрестности…»
   Против обыкновения это были не преувеличения, а точное описание дома, который она не видела десять с лишним лет – со времен Всеобщей забастовки, как ей припомнилось, – и совсем о нем забыла.
   – Боже мой, – сказала она, глядя на Роджера поверх очков. – Это же Робин-Хилл.
   – Вот именно.
   – Но, Роджер, разве ты…
   – Роджер!
   – Что?
   Это вмешалась Селия. Как нетактично! Уинифрид не терпелось вытащить из Роджера все подробности.
   – Ты сказал, что вас в гражданской обороне обучают первой помощи?
   – Совершенно верно. Лубки и бинты, искусственное дыхание и все прочее.
   – А принимать роды?
   – Боже мой, конечно, нет!
   – А-а…
   Селия с трудом поднялась. Она стала совсем белой. Сисили поддерживала ее, все больше краснея.
   – В таком случае ты не сходил бы за такси? По-моему, у меня начинаются роды.

Глава 9
Возвращение дома

   Когда на следующий вечер Майкл уже собрался лечь, а Флер вдруг назвала его по имени, ее голос насторожил его. Словно где-то захлопнулась дверь и он остался снаружи.
   – Майкл, для моей новой благотворительности я решила купить Робин-Хилл – старый дом Джона Форсайта в Ричмонде, помнишь?
   Как мог Майкл забыть! Так вот что она задумала! Лучше это или хуже того, что он себе рисовал? Дома он никогда не видел, но видел лицо Флер в ту минуту, когда она предложила им всем поехать туда – в тот день, когда Джон Форсайт привез свою молодую жену на званый завтрак на Саут-сквер. Другой мужчина, который любил бы ее меньше, мог счесть это выражение коварным, но ведь Майкл не был другим мужчиной. А каким было ее выражение сейчас, он так и не узнал – Флер отвернулась, чтобы положить книгу на тумбочку.
   И, словно услышав его мысли, тут же снова повернулась к нему лицом. Оно казалось совсем невинным, открытым и бесхитростным.
   – Он просто идеален для моих замыслов, а купить его можно за гроши – владелец перекочевал в Швейцарию. Ты ведь не против, Майкл?
   Она начала и кончила его именем, и все-таки у Майкла возникло ощущение, что его старательно отодвигают в сторону.
   – Если ты этого хочешь, Флер, – сказал он нейтрально, – то, естественно, нет.
   – Я так и думала, ты ведь разумный человек. Ведь это не ферма в Даунсах. Тогда бы ты мог ревновать. Погаси, пожалуйста, свет.
   Лампа тоже была на ее тумбочке. Потянувшись к выключателю, он прикоснулся к плечу Флер и утратил способность мыслить логично. Или это так и было задумано?
//-- * * * --//
   Две недели спустя, сидя с Уинифрид на заднем сиденье собственной машины, которая мчала их в Ричмонд, Майкл почувствовал, что эта способность к нему возвращается. Флер словно бы раскрыла все свои карты. Она настояла, чтобы он поехал взглянуть на ее новое приобретение. Едва он согласился, как она заметила, что и ее тетка, наверное, захочет поехать. На том и порешили. Флер сказала, что сама поедет на утреннем поезде, а они пусть приедут попозже днем, чтобы она могла вернуться с ними. Что Уинифрид будет рада «бегло ознакомиться», как она выражалась, с приобретением Флер, Майкл не сомневался. Но только ли это было причиной, почему Флер предпочла, чтобы он не приезжал один?
   Флер ждала их в четыре, и они выехали загодя, чтобы Ригз мог не торопиться. Даже на пустом шоссе Уинифрид побаивалась ехать быстрее тридцати миль в час. Случайные слова Уинифрид усугубили его тревогу, хотя и не сразу. Сначала она поведала ему о младенце Селии Кардиган, мальчике и ее первом правнуке, гораздо больше, чем его интересовало. Затем, примерно через милю от Мейфэра, она изрекла суждение о своем последнем посещении театра:
   – Сентджон на днях свозил меня в «Ипподром», где выступает чрезвычайно смешной комик. Как бишь его? Ах да! Макс Миллер.
   – Вот уж смех! – невольно вырвалось у Майкла.
   – Странно! – Уинифрид пронзила его взглядом. – Он все время твердил эту фразу.
   Майкл подергал себя за усы.
   – Но только… ничего смешного не было, – продолжала она. – Не понимаю, отчего публика смеялась.
   – Мне кажется, к нему надо приобрести вкус.
   – И к его костюму в первую очередь. Я бы даже на кухне не потерпела таких занавесок. И он говорил так быстро, что я ничего не успевала понять.
   И к лучшему, подумал Майкл, не то Сентджону пришлось бы туго. Миллера не напрасно окрестили Веселым наглецом.
   – Сначала я многого ждала. Он сказал, что все свои шутки заимствует из «Голубой книги».
   Брови баронета взлетели вверх.
   – Думаю, тетя, он имел в виду не светскую хронику.
   – Тогда что же?
   Майкл уклонился от ответа.
   – И был очень странный момент, когда он посмотрел прямо на меня. (Сентджон совершенно напрасно настоял, чтобы мы сидели в ложе бенуара.) Так этот нелепый человечек посмотрел со сцены прямо на меня, и знаешь, что он сказал?
   Майкл знал, но удержался и не процитировал, а позволил Уинифрид повторить слова комика – совершенно точно, но с убийственной интонацией, которая принадлежала только ей.
   – Он сказал: «Наглядитесь вдосталь, леди, другого такого больше никогда не будет». Поразительно!
   Они проехали мимо киоска, где были выставлены последние цифры эвакуации из Дюнкерка.
   – Они их всех вывезут, как ты думаешь?
   – Сколько окажется возможным, не сомневаюсь. Но десять дивизий – это не шутка, и французским войскам, если они захотят, отказано не будет.
   – Французы! – исчерпывающе произнесла Уинифрид. Майкл решил, что тут она придерживается самых ортодоксальных взглядов. – Во всяком случае, мы умеем организовывать!
   «Как же, умеем, – подумал Майкл. – Задним числом! – После почти годовой национальной летаргии было чудесно наблюдать, каким энергичным и находчивым становится народ в моменты кризиса. – Наконец мы обрели себя. Жаль, что в поражении. Ну что же!»
   – Флер обладает организаторским талантом, – добавила Уинифрид, вспомнив, что племянница наполовину француженка, и словно желая доказать преимущество форсайтской крови. – Мне кажется, этот дом отдыха – превосходная идея. А какую-нибудь службу она выбрала?
   – Еще нет, хотя для регистрации это обязательно. Полагаю, что армию, – это логичный вывод.
   Уинифрид как-то странно вздохнула.
   – Думаю, ее отец был бы доволен этим решением.
   – Вы имеете в виду армию?
   – Нет. Робин-Хилл.
   Майкл чуть выпрямился на сиденье. Если бы они шли пешком, он остановился бы как вкопанный. О чем она? Почему Сомс Форсайт был бы доволен, что его дочь приобрела дом, когда-то принадлежавший человеку, который отнял у него его первую жену? Майкл помнил, что характер у его тестя был трудным, но мелкое злорадство было ему чуждо.
   – Да, несомненно, – повторила Уинифрид убежденно, словно самой себе.
   Они проехали через Темзу по Мосту Альберта, и блеск солнца на воде на миг отвлек ее внимание. Все еще глядя в окно, она продолжала с новым легким вздохом:
   – Я знаю, он был бы рад, что дом вернулся в семью.
   Ее объяснение показалось Майклу даже туманнее его собственных догадок. Но эта тема словно парализовала его мыслительные способности.
   – Я думал, он не причислял ту ветвь к семье?
   – Об этом я и говорю, милый. Он бы хотел, чтобы дом вернулся к Флер.
   – Простите… вернулся к ней?
   – Ну да.
   – Я не понимаю.
   Уинифрид передернула плечами и, повернувшись, уставилась на Майкла. После «Ипподрома» она утратила вкус к плоским шуткам.
   – Ты говоришь серьезно?
   И сразу увидела, что – да. Она покачала головой и неодобрительно хмыкнула. Она всегда считала, что семейные тайны блюдутся чересчур свято.
   – Неужели тебе никто не говорил? Робин-Хилл принадлежал Сомсу. Он построил его для Ирэн, когда она была его женой.
   Майкл выслушал ее молча и еще мили две молча обдумывал это нежданное открытие. Словно извлеченные археологом черепки античной урны, обрывки истории, которую ему никто никогда полностью не рассказывал, начали складываться во что-то единое. Ему припомнился другой разговор с Уинифрид в ветреное воскресенье на Хайгейтском кладбище в прошлое лето.
   «…Сомс уж делал для нее все… Он даже выстроил для нее прекрасный загородный дом, хотел попытаться все начать сначала».
   «Насколько понимаю, это не помогло».
   «Еще бы! Ирэн изменила ему с архитектором».
   До конца поездки Майкл старательно выискивал достоинства архитектуры пригородов и прелести муниципального планирования. И потерпел жалкую неудачу, но не сожалел: что угодно, лишь бы оборвать ход мыслей, порожденный этим нежданным открытием. Где, о, где было написано, что поездки в автомобиле с Уинифрид Дарти должны оборачиваться для него непрерывным терзанием?
   С прошлого лета, когда Энн Форсайт скоропостижно умерла и перед ним возник устрашающий призрак Флер, вновь обретающей свою первую любовь, Майкл, вначале испугавшись, теперь все меньше опасался за свой брак. Он знал, что Джон Форсайт вернулся из Америки, но на Флер, казалось, это никак не повлияло. Она не делала никаких попыток к сближению с «той ветвью семьи». Он почти не сомневался, что Холли она не видела после той встречи в Уонсдоне, когда Кэт заболела; и он знал, что искать общества другой сестры Джона она не станет ни за что, хотя иногда оказывалось невозможным избежать встречи с миниатюрной старушкой. И Майкл поверил, что у его жены пропало желание вновь искать брода через эту реку Так неужели теперь он должен думать, что она просто выжидала удобного случая?
   Рядом с Уинифрид он ехал к Флер и просто не мог думать ни о чем подобном. А за окнами уже мелькал Ричмонд…
   Майкл был слишком честным человеком и тонко чувствовал красоту, а потому, впервые увидев творение Босини, он не мог не восхититься, какие бы тягостные ассоциации не вызывал в нем этот дом. Естественно, что это дом Босини, он не знал, а всегда считал его домом Джона Форсайта, две недели назад научился называть его домом Флер и только сейчас узнал, что это был дом ее отца. Как ни гнал он от себя мысли о нем, одна упорствовала: когда Флер впервые полюбила своего двоюродного брата, она думала, что когда-нибудь станет хозяйкой этого самого дома.
   Из глубины яркой весенней зелени донесся крик кукушки. Дверь дома была распахнута, и они прошли через нее во внутренний дворик.
   Уинифрид тоже впервые переступила порог этого дома. Так вот где Ирэн прожила все эти годы с кузеном Джо, не с Сомсом! Интуиция помогла ей уловить элегантность, которой веяло от дома, хотя комнаты были совершенно пусты (пэр, она читала, уехал жить в Швейцарию). Дому было присуще очарование, которое Уинифрид скрепя сердце приписала влиянию своей бывшей невестки, а не искусству архитектора. Возможно, она не так уж и ошиблась, поскольку Босини, создавая дом, сам был во власти этого очарования.
   В бывшем кабинете секретарша из агентства говорила по телефону. Майкл спросил, не знает ли она, где им искать хозяйку дома. Окончив переговоры с каким-то поставщиком, та ответила, что в последний раз видела леди Монт час назад в саду. Уинифрид с Майклом уже направились туда, как вдруг увидели Флер, идущую им навстречу.
   – О-о! – произнесла Уинифрид, даже не заметив, что говорит вслух.
   Майкл был готов присоединиться к ее восклицанию. Он с первой минуты их встречи считал свою жену прелестной (и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь не чувствовал этого), но сейчас он как будто заново понял, какая она красавица. Причиной было выражение, преобразившее ее лицо. На щеках играл нежный румянец, глаза мечтательно сияли, губы полураскрылись в улыбке. Она вся дышала чистой, ничем не омраченной радостью. Майкл просто никогда не видел ее такой.
   Флер, увидев их, остановилась, быстро взглянула через плечо, прикоснулась рукой к щеке, словно пытаясь ее охладить, и продолжила это движение вверх, откидывая упавшую на лоб прядь. Тем временем улыбка, озарившая ее лицо, чуть изменилась и угасла.
   – Вот и вы! Я бежала всю дорогу от рощи, чтобы вы не подумали, будто я вас не дождалась. Показать вам тут все?
   Когда утром в этот день Флер впервые вошла в двери Робин-Хилла, зная, что наконец-то стала его хозяйкой, ее лицо не выражало ничего. Она была совсем одна, об этом она позаботилась заранее. Роджер собирался встретить ее там с ключами на случай непредвиденных затруднений, но она настояла, чтобы он привез ей ключи на Саут-сквер. Никаких затруднений не будет, сказала она ему.
   И хорошо, что никто не видел ее, когда она вошла во внутренний дворик. Нахлынувшая волна воспоминаний почти парализовала ее, но она приказала себе держаться. Тут впервые она стояла двадцать лет назад, неловко прощаясь с Джоном после чая с его родителями в тот раз, когда он решил показать ей свой дом. Даже тогда она уловила, что между их семьями есть какая-то преграда, которая грозит разлучить его с ней.
   «Мне хочется посмотреть, где ты живешь, Джон, – сказала она ему осторожно. – В дом я, конечно, не войду».
   Она вспомнила, как восторженно смотрел на нее Джон.
   «Отлично! Я покажу его тебе из рощи, где мы никого не встретим».
   А в роще они неожиданно увидели его мать, сидевшую на упавшем стволе. Возникла неловкость, которую приглашение выпить чаю только усугубило. Хозяйкой дома была тогда та женщина, но сейчас ключи у нее! Флер крепче сжала их в пальцах. Она ощущала свою победу – такую же пустую, как дом, отголосок давнего эха в его безмолвии. Радость такой победы граничила с болью.
   Она заглянула в гостиную. Тут все эти годы могло быть ее царство. Тут она и царила – в своих грезах.
   «Как мило, что вы заехали. Вы ведь знакомы с Джоном, моим мужем…»
   Она подошла к лестнице, заколебалась, но поднялась, звонко цокая каблуками по ступенькам. Инстинкт, острый как лезвие ножа, сразу привел ее в парадную спальню. Она увидела, как ее бледная, почти призрачная рука открывает дверь, и почувствовала, как ее фантазии улетают вперед. Жалюзи на окнах были закрыты, разбивая солнечный свет на узкие полоски. Глядя на танцующие в них пылинки, Флер глубоко вздохнула и огляделась. Комната, как и все остальные, была пуста. Чуть заметные прямоугольники и квадраты на паркете позволяли угадать, где тут прежде стояла мебель. Гардероб, комод, кушетка, кресло. Кровать. Но для Флер комнату заполняли образы, рожденные годами тоски по тому, чего не было. Тут она и Джон… могли бы… Нет, так было бы… Комната затуманилась, и она не сразу поняла, что причиной были слезы, выступившие у нее на глазах. Но поняв, она повернулась на каблуках и быстро сбежала по лестнице.
   Когда приехала временная секретарша, Флер уже измеряла, прикидывала и перепроверяла с лихорадочной энергией, которая поостыла только далеко за полдень. Наконец, оставив секретаршу в кабинете с блокнотом, расшифровывать ее закорючки, Флер вышла из дома на солнце.
   Мало-помалу чувство собственности, генетически заложенное в самых костях Форсайтов, начало согревать ее куда сильнее весеннего воздуха. Она неторопливо потянулась, точно кошка, озирающая свою новую территорию. Ее мысли все еще были заняты перечнем самого необходимого, когда она спустилась с террасы на траву. Секретаршу пока надо оставить. Пусть завтра же наймет уборщиц, чтобы можно было оценить объем необходимых приготовлений до начала отделочных работ. Да! И нанять садовника! Газон необходимо привести в порядок.
   Она стояла, озираясь по сторонам, черпая силы из воздуха и света, а ее ноги по щиколотку уходили в клевер. И, конечно, роща притянула ее взгляд, как магнитом. Оставшись без ухода, лиственницы разрослись. Странно! Теперь они все принадлежат ей… Ну а упавший ствол, где она наконец сделала Джона своим и телом, и душой, – цел ли он до сих пор?
   Кукушка вновь глухо закуковала, точно старинные часы. Ее зов доносился оттуда. Флер пошла на него и обрела свое сердце.

Глава 10
Исполнение желаний

   В то утро, когда Флер вступила во владение домом его детства, телефонный звонок вызвал Джона в Мастонбери. Начальник базы, сказал адъютант, хотел бы с ним поговорить.
   Но оказалось – совсем не о том, на что по дороге надеялся Джон. Когда Джон вошел в его кабинет, Уэллинг отложил письмо, которое писал.
   – Мистер Форсайт! Благодарю, что вы приехали. Садитесь, пожалуйста. Нам нужно ваше поле.
   Джон сел.
   – Мое поле?
   – Если вы согласитесь. Естественно, будет денежная компенсация. Нам тут тесновато, а ваше поле, примыкающее к нам, не засеяно.
   Из окна Джону был виден аэродром, уходивший к полосе леса. Грин-Хилл находился за ней, а к северу его пастбище смыкалось с территорией базы.
   – Как вы видите, с этой стороны мы просто стиснуты. И ваше поле очень нам помогло бы. Не придется рубить деревья, а с рощей вдобавок мы могли бы снять корсеты и вздохнуть свободно.
   – Да, – сказал Джон и сумел улыбнуться. Но он знал, что с голосом ничего поделать не смог. – Все, что может быть полезным.
   Уэллинг переложил бумаги на столе.
   – Я знаю, мистер Форсайт, вы предпочли бы более активную роль, но, поверьте мне, это будет большой помощью. Взлетные полосы перегружены – и будут перегружены еще больше. Дополнительное пространство нам жизненно необходимо. Только сегодня утром один из наших летчиков разбился, потому что садился с поврежденным крылом и не успел погасить скорость. Мы не можем допустить, чтобы это повторилось.
   – Да, – сказал Джон. – Разумеется.
   – Значит, решено? Бумажной волокиты не избежать, теперь с этим даже хуже! – Уэллинг придавил ладонью стопку документов. – То одно, то другое. Но если вы согласны…
   – Ну конечно, – перебил Джон.
   – Превосходно!
   Уэллинг спустил на нос очки и вернулся к своему письму. Джон понял, что разговор окончен. Если не считать предстоящего официального оформления, его словно бы и вовсе не было. Адъютант появился в дверях, точно по мановению волшебной палочки.
   – Благодарю вас, сэр, – произнес он вполголоса, будто опасаясь напомнить своему начальнику, что Джон еще не ушел. – Я провожу вас.
   Он скользнул в кабинет и широко раскрыл дверь. Ощущая себя запаской, надеющейся на прокол, Джон встал. Подчинясь внезапному порыву, чтобы хоть что-то извлечь из своей поездки для себя, он спросил у адъютанта:
   – Я знаком с одним из ваших летчиков. Вы не передадите ему от меня?..
   – Конечно, сэр. Само собой. А его фамилия?
   – Робертс. Он лейтенант…
   Джон сразу же ощутил какую-то перемену. Адъютант взглянул через его плечо на начальника, а тот, видимо, вновь оторвался от письма.
   – Р.Д. Робертс? – повторил Уэллинг.
   Джон обернулся.
   – Да-да.
   Тут глаза Уэллинга встретились с его глазами, а рука взяла со стола недописанное письмо.
//-- * * * --//
   Джон ехал в сторону Ричмонда и думал, что таким, как он, помилования не бывает. Юный летчик – в ином мире, он мог бы быть его сыном или младшим братом – погиб. В восемнадцать лет его жизнь оборвалась, не успев начаться. А он, Джон, старше его более чем вдвое… Узурпатор!
   Услышав о его гибели в Мастонбери – Уэллинг писал то самое письмо, которое теперь лежало в его нагрудном кармане, – Джон умолял, чтобы ему было позволено сообщить семье. Хоть это-то он мог сделать! Помявшись, упомянув «положенный порядок», Уэллинг согласился. Возможно опасаясь, что иначе он лишится обещанного поля.
   Джон угрюмо смотрел на шоссе.
   «У меня только мать и сестра»… – сказал Бобби в Грин-Хилле. Бобби… Они же только-только познакомились. И в любой другой обстановке до имени не дошло бы. Но в любой другой обстановке юноша был бы жив.
   До первого ориентира он добрался менее чем за час. У мемориала он остановил машину и вылез. В отдалении в конце изгибающейся липовой аллеи он увидел церковный шпиль. Насколько он помнил с дней своей собственной юности, коттеджи находились примерно в четверти мили влево отсюда. Джон пошел на разведку пешком и за купой буков обнаружил поворот. Надпись на указателе гласила «Акр-лейн». Почти наверное, дорога к коттеджам Поула – как написано на конверте у него в кармане.
   Джон вернулся к машине, жалея, что не курит. Едва забравшись внутрь, он увидел, что из-за поворота выехала девушка, немногим старше его дочери. Легкое хлопчатобумажное платье в узкую голубую и белую полоску – возможно, школьная форма, волосы скрыты соломенной шляпкой, завязанной под подбородком широкой лентой того же бледно-голубого цвета.
   – Прошу прощения! – окликнул ее Джон и замахал рукой.
   Девушка остановилась, уперлась ногой в землю и, подпрыгивая, подогнала велосипед поближе к нему, оставаясь на другой стороне шоссе.
   – Простите, что задерживаю вас, – сказал он. – Я ищу коттеджи Поула. Они в той стороне, откуда вы едете?
   Девушка посмотрела на него с недоумением, как будто не доверяя причине, на которую он сослался. Джон не чувствовал себя вправе сказать правду, а сочинять ничего не хотел. Оставалось только надеяться, что лицо у него достаточно честное.
   После еще нескольких секунд внимательного ocмoтра Джон с облегчением решил, что, видимо, прошел проверку с честью. Она повернулась в седле и указала на поворот.
   – Поезжайте до Перч-роу справа. Вы сразу увидите.
   – Спасибо. Большое спасибо.
   Девушка улыбнулась, но недоверие не исчезло из ее глаз. Она проехала мимо него, и Джон завел мотор.
   В конце пути ничего неожиданного его не ожидало. После ровно пятнадцати минут в последнем коттедже в коротком ряду Джон испытывал горячую благодарность к постоянно высмеиваемой национальной черте – умению сжать зубы. Он не сомневался, что миссис Робертс, симпатичная блондинка, помоложе Холли, но старше его, предастся горю – но не раньше, чем он уедет. Она поблагодарила его за то, что он приехал, за хлопоты – несколько раз поблагодарила. Джон отвечал, какие же хлопоты? Хотя бы это было в его силах… Не может ли он еще как-то помочь? Его снова поблагодарили. Он достал визитную карточку и положил ее рядом с письмом, которое, прочитанное и возвращенное в конверт, лежало на этажерке.
   Спустившись с крыльца на садовую дорожку, он снова увидел девушку в соломенной шляпке с голубой лентой. Ее лицо хранило прежнее выражение. Изменилось только одно: ее велосипед был прислонен к забору, а она уже открыла калитку, чтобы войти. Увидя Джона, она отступила на траву, давая ему дорогу. У нее за спиной покачивались тщательно ухоженные голубые и синие цветы лета дельфиниумы, скабиозы, колокольчики и водосборы. Голубизна цветов, голубизна ее платья и ленты на шляпке, которую теперь она держала в руке, казалось, служили только одной цели – подчеркнуть великолепие червонной меди ее волос, падающих на плечи.
   Джон смотрел ей в глаза – чуть более светлое повторение окружающей голубизны, надеясь, что его лицо осталось столь же внушающим доверие. Но он так этого и не решил. Он увидел, как расширились ее глаза от внезапной догадки, но чем он мог искупить свою вину? Тихонько заперев за собой калитку, он сел в машину. Но, не проехав и двух миль, понял, что не способен сосредоточиться на дороге, увидел проселок, знакомый до боли, свернул и поставил машину под живой изгородью. И пошел по тропинке, по которой ходил бесчисленное множество раз в былые годы, а также дважды-трижды в недавние месяцы. Она уводила его вверх по пологому склону. Увидев лиственницы, он почувствовал себя в безопасности, опустился на старый упавший ствол, мшистый, распавшийся на части, и отдался своим мыслям.
//-- * * * --//
   Треснул сучок. Джон обернулся и забыл о призрачных воспоминаниях, увидев призрак наяву. Он вскочил с бревна.
   Под лиственницей стояла тонкая фигурка, одна рука отводила ветку от лица, другая прижималась к открытым губам. В рощице вздохнул ветерок, и могло показаться, что трепет деревьев передался фигурке. На фоне нежной молодой зелени в узоре солнечных пятен Джон увидел каштановые глянцево поблескивающие волосы – прядь, упавшую на бледный широкий лоб, над широко расставленными карими глазами, в которых немо и зовуще танцевали странные огни… А ниже, когда рука поднялась откинуть прядь, он увидел, как еще дрожащие губы снова полуоткрылись, как будто произнося его имя. Но услышал он только вздохи ветра над ними и свой собственный голос, сдавленно, невольно произнесший:
   – Флер!
   Ответа не было, и ощущение нереальности овладело Джоном еще сильнее. Флер… видение, сон наяву? Поэт в нем был готов поверить и тому и тому.
   – Флер… это правда ты? Скажи хоть что-нибудь…
   Джон смотрел, как в ясных темных глазах нарастало напряжение.
   – Ты этого хочешь? – спросила она еле слышно.
   – Да!
   Снова вздохнул ветер. И она?
   – Я рада. Сначала я не могла.
   – И я. Мне показалось – это колдовство.
   – А если так?
   – Другого и быть не может. Это заколдованное место.
   Она растерянно кивнула, ее глаза снова затуманились. Джон был растерян не меньше. Потрясение толкнуло его на откровенность. Это место. Где они виделись в последний раз, где он в последний раз обнял ее, где они, наконец, стали любовниками – телом и душой. Как странно, снова увидеть ее здесь и сейчас.
   – Как странно, – повторил он и лишь потом сообразил, что вслух эти слова произносит в первый раз. – Как странно, что мы встретились здесь.
   – Как исполнение желаний.
   – Да.
   – Ты жалеешь?
   Молниеносность ее вопроса заставила его признаться:
   – Нет.
   Почему? Год назад он от одной мысли о ней почувствовал бы себя бесконечно виноватым. Но год назад с ним была Энн.
   Флер следила за ним глазами, снова ясными, как у птицы.
   – А ты? – спросил он, в свою очередь.
   – Нет!
   Она мотнула головой, и в дробных солнечных лучах ее волосы сверкнули огненными бликами. Цвет, навсегда врезавшийся в его память. И все в ней было таким, как он помнил, все до последней мелочи. Как мало она изменилась! Да, это колдовство – смотреть на нее здесь.
   Джон провел ладонью по лбу к волосам. И улыбнулся. Первым. И увидел, как смягчилось ее лицо, но она продолжала смотреть на него так, словно он узрел видение.
   Осторожно и медленно она подошла к бревну, помедлила и, вдруг решившись, села. Джон предупредил ее намерение и чуть посторонился, а потом уступил естественному порыву и сел рядом с ней.
   Флер! Ее теплый аромат был как благоухание лета. Внезапно Джон неистово захотел узнать, что привело ее сюда. Но как спросить? Это было бы дерзостью, ведь сам он не имел никакого права быть здесь. И он чувствовал, что она все еще не опомнилась, все еще боится. Неудивительно: он же и сам не верит своим глазам.
   – Наверное, ты не понимаешь, почему я здесь… – начал он, провел рукой по волосам, обвел взглядом полянку, ничего не видя, пытаясь яснее понять собственные побуждения. Вокруг смыкались лиственницы, они были словно в исповедальне.
   – Собственно, я бывал тут раза два после… – Он запнулся и неловко закончил: – …когда мне нужно было подумать.
   Он опустил руку с нервным смешком, более похожим на вздох.
   – Наверное, мне следовало попросить разрешения у владельца.
   Он взглянул на Флер и был вознагражден ее первой улыбкой. Ее нерешительность вдруг исчезла.
   – Не беспокойся, – сказала она все так же тихо, но уже уверенным голосом, и потрогала его за плечо. – Ты его получил.
   Джон подумал, что вид у него, конечно, идиотский. Она хочет сказать?.. Верна ли его догадка?..
   Ответ он получил, не задав вопроса.
   – Да, Джон. Я купила Робин-Хилл.
   Как оглушает даже мелочь, если ее не ожидать! Эти шесть коротких слов поразили Джона, уничтожили само время. Настоящее и прошлое вихрем вращались вокруг них. Воспоминания, мечты, реальность смешались неразделимо. Словно она сказала:
   «Прошлое можно изменить – взгляни, я его изменила!»
   И опять она ответила, не дожидаясь вопроса:
   – Нет, жить тут я не буду.
   – А!
   Джон устыдился облегчения, которое испытал, услышав это. Он надеялся, что она ничего не заметила, но ничего не мог с собой поделать: он испытал облегчение. Какая сила в былой собственности, в былом осознании себя хозяином!
   – Я открою дом отдыха для раненых летчиков.
   – Чудесно! – пробормотал он, еще больше стыдясь собственной мелочности. Как похоже на нее – делать что-то, организовывать, найти практическое применение своей энергии. А он? Что может сказать о себе он? И не впервые за этот день Джон «почувствовал к себе презрение за то, что не стал солдатом».
   – Как видишь, Джон, я вношу свой вклад. Я твердо решила что-то сделать!
   – Да. И так похоже на тебя – сразу найти, что именно. – Он сорвал голубой цветочек, покачивавшийся у его ноги, и вспомнил сад коттеджа и лицо юной девушки на фоне голубых цветов. Он рассеянно вертел стебелек. – Жалею, что у меня нет твоей… твоей уверенности в том, что ты делаешь.
   Они оба уставились на голубые лепестки в его пальцах. Тут Джон узнал незабудку и отбросил ее.
   – Моя помощь никому не нужна.
   Его слова повисли в воздухе, а потом Флер сказала ласково:
   – Она нужна мне, Джон! – и добавила твердо, перехватив его недоуменный взгляд: – Если только ты говоришь серьезно.
   Она всматривалась в его глаза. Ее лоб пересекла суровая складка. Ему почудилось, что она знает все, о чем он думает. В отличие от него.
   – Послушай, Джон, если ты правда хочешь помочь, я бы нашла для тебя дело. Забудь прошлое, я тоже забуду, и мы вместе сделаем много.
   Ее коротенькая речь сняла тяжесть с его души. Он сам вряд ли сумел бы найти эти слова, и шанс был бы упущен. Как она практична! И разумна. Флер!
   – Да-да, Флер. Попробуем. Скажи, что я мог бы сделать?
   – Я зарегистрирую Робин-Хилл как благотворительное военное начинание, и мне требуется попечительский совет, готовый понести часть расходов. Дом я возьму на себя, но потребуется купить оборудование, потом заработная плата, текущие расходы… Двух попечителей я уже нашла. Нужны еще трое-четверо. В смысле работы многого от них не потребуется. Только собираться раз в три месяца, ну, и всякие мелочи. Однако пожертвования должны составить…
   Она назвала круглую сумму. Джон счел ее вполне разумной и так и сказал. Он с радостью уплатил бы вдвое больше, лишь бы облегчить свою совесть. Робин-Хилл – приют для выздоравливающих раненых – это уже что-то!
   – Звучит чудесно, – сказал он, когда она договорила. – Бог свидетель, как уже нужны такие дома! – Внезапно он вспомнил того, кому уже нельзя было помочь. – И особенно для летчиков, – добавил он.
   – Мой дом предназначен как раз для летчиков! – Флер снова улыбнулась. Джон улыбнулся в ответ, но не успел заглянуть ей в глаза – она встала. Он последовал ее примеру.
   – Я напишу тебе о подробностях. Конечно, ты можешь в любую минуту отказаться…
   – Нет-нет! Не беспокойся! – Ну почему она вдруг решила, что он может передумать? Он же дал слово – и без колебаний.
   – Значит, мы договорились, – сказала она ровным голосом. – Мне пора… – Она кивнула в сторону дома.
   – Мне тоже, – ответил он, указывая в противоположную сторону. – Я поставил машину под изгородью.
   Флер протянула ему руку. Он взял ее. Пожатие было легким, спокойным, незначимым. Когда она отняла руку, Джон испытал легкое разочарование. Так значит, они и правда забыли прошлое. Флер повернулась и пошла к дому быстрой легкой походкой. У той же лиственницы она стремительно обернулась и сказала:
   – До свидания!
   Он еще не успел ответить, как она скрылась из виду.

Глава 11
«Виновен!»

   На обратном пути, сидя в машине рядом с теткой – Майкл сел впереди рядом с Ригзом, – Флер без умолку говорила о своих планах. Она взвешивала, сколько выздоравливающих летчиков – выбор был сделан – можно будет разместить в доме с удобствами, какой постоянный штат понадобится, какой медицинский надзор. Но пока она продолжала болтать об этом, мысль ее работала совсем в другом направлении и куда быстрее. Она видела Джона! Ей было удивительно, пьяняще легко, будто она вдохнула веселящего газа. То, что он был там, словно отданный Провидением ей в руки, одарило ее особой, ничем не омраченной радостью. Но воспоминание о том, как ей пришлось расстаться с ним, отпустить назад в его мир успокоенного ее сдержанностью, теперь начинало нелепо грызть ее. Быть может, следовало как-то намекнуть ему, дать понять, что теперь перед ними открылась новая страница? Вдруг она напрасно внушила ему, что он может ничего не опасаться? Между Ричмондом и Чизиком она пришла к выводу, что безнадежно все погубила; между Чизиком и Хаммерсмитом надежда вернулась, принося убеждение, что все сложилось как нельзя лучше, – и так это продолжалось от района к району. Проще было бы погадать на ромашке. И все это время, беззаботно болтая, а про себя снова и снова взвешивая свои шансы, Флер не замечала, как время от времени краснеет шея ее мужа, как кончики его ушей словно обвисают, когда она говорит особенно увлеченно.
   – Я знала, дорогая, это сразу придаст тебе сил, – заметила Уинифрид, утешенная такой переменой в племяннице. – Особенно после того, как Кит так внезапно уехал. Такой увлеченной я видела тебя, только когда ты организовывала столовую во время Всеобщей забастовки.
   Едва они, завезя Уинифрид на Грин-стрит, вернулись домой, как Флер сразу же отправилась принять ванну. Майкл прошел к себе в кабинет, якобы заняться какими-то документами. Он рухнул в свое складное кресло так, что оно заскрипело: его одолевала жалость к себе. Последнее замечание тетушки его жены вызывало у него особую тревогу, хотя тревожных моментов во время этой поездки хватало. Да, бодрая веселость Флер была именно такой, какая отличала ее в дни Всеобщей забастовки, и теперь он угрюмо вспоминал цепь событий, зародившихся тогда.
   Из рамы над письменным столом, держа в выразительной лапе корки украденного плода, на него смотрела Белая Обезьяна с глубочайшей иронией в почти человеческих глазах. Майкл отвел было взгляд, но тут же снова покосился на сардоническую морду. «Да, ты права, – подумал он, обращаясь к картине. – Я становлюсь подозрительным, и это никуда не годится. Сначала я мучаюсь, что у нее нет настоящего занятия, а потом лезу на стенку, когда она его находит. Тебе же известен ответ, верно? Ни один приз не стоит борьбы за него!»
   Когда он вошел в свою гардеробную, до него донесся голос Флер. Она пела в ванной!
//-- * * * --//
   Они вошли в ресторан «Савой», приковывая к себе общее внимание. Флер в багряно-красном была ослепительна. Ее платье, ее губы, ее волосы оттенялись кремовой белизной кожи и жемчугами на шее и запястьях. Она была неотразима. Майкл, поддерживая ее за локоть, был полон гордости. Словно она оделась так для него одного.
   Мессенджеры уже ждали в баре. Вивиан сам смешивал коктейль, как было у него в обычае. Нона отсчитывала оливки.
   – Мне нравится, – сказал Майкл, подходя. – Аристократия занимается тем, что у нее получается лучше всего.
   Нона нежно его поцеловала – тоненькая миниатюрная блондинка в голубом облегающем платье, на десять лет моложе Флер и уже мать четверых детей.
   Вивиан поднял бровь. Древняя англо-ирландская кровь чуть возмутилась.
   – В баре я при исполнении обязанностей. Noblesse oblige! [68 - Положение обязывает (фр.).] Флер! Ты просто греза, любовь моя.
   Он отодвинул ее на расстояние руки, любуясь ею из-под тяжелых век, а потом поцеловал довольно мясистыми губами. Майкл заметил, что при этом и глаза и губы у него были полуоткрыты. Истый донжуан!
   – Выпейте! – скомандовал Вивиан, наливая из шейкера в четыре бокала густую зеленую жидкость. – Не надо оливок, Нона. Они не гармонируют.
   – Но что это, Вивиан? – спросила Флер.
   – Не спрашивай, по ком звонит колокол! Мое последнее творение. И не для слабых духом. Я окрестил его «огнеплюй».
   Флер понюхала бокал и сделала гримасу. Майкл отхлебнул и сморщился.
   – На мой вкус, слишком уж много огня!
   – А-а! Так слишком мало плевочков?
   Майкл поперхнулся.
   – Вивиан, ты ужасен, – сказала Флер. – Опять розыгрыш?
   – Майкл третий, кого он сегодня поймал, – сообщила Нона. – Он куда хуже пятилетнего мальчишки.
   Они заказали настоящие коктейли у бармена. В дальнем конце зала темноволосый певец запел что-то подозрительно смахивавшее на Шекспира, переложенного на бравурный мотив. Майкл насторожил уши.

     Влюбленный с милою своей —
     Гей-го, гей-го, гей-нонино!

   Странноватая комбинация, но Флер уже отстукивала такт ногой.
   – Я знаю, считается, что этот субъект способен спеть что угодно, – сказал он, – но неужели это и правда Бард?
   – Слышал бы ты его последний номер! – ответил Вивиан. – «Вей, зимний ветер, вей», а еще говорят, что идет война!
   Они засмеялись под музыку десяти оркестрантов и направились к столику. Им подали коктейли.
   – Так что же мы сегодня празднуем? – спросила Флер. – Скажите, и выпьем за это.
   – Прекрасная идея! Так поднимите бокалы и повторяйте за мной: Parce nuntio…
   – Какой паркет? – спросил Майкл, послушно подняв бокал.
   – Parce nuntio, Domine, ad laborem tuum [69 - Не поскупимся на труды во имя Твое, Господи (лат.).], – нараспев произнес Вивиан. – Древний и почтенный девиз нашего рода – посмей только засмеяться! – а теперь запечатленный над самым новым и, скажу с полным правом, самым лучшим издательством в Лондоне. Благодарю вас!
   Вместо того чтобы выпить, Майкл с Флер обменялись недоуменным взглядом.
   – Подыграйте ему, – снисходительно сказала Нона. – Он только что выложил небольшое состояние, чтобы выкупить Компсон Грайс.
   – У Дэнби и Уинтера? – озадаченно спросил Майкл. – Боже великий! У моей былой фирмы? Зачем?
   – Затем, чтобы продавать книги, мой милый. По-моему, это понятно даже баронету. Да пей же, черт тебя подери!
   Они выпили. Когда Вивиан бывал серьезен, а когда нет, обычно оставалось загадкой.
   – Но ты же ничего в издании книг не понимаешь, – заявил Майкл.
   – Маленькая поправка. Ничего не понимаю ни в чем. Сказать правду, жизнь становится тупой. Или я тупею, что, впрочем, то же самое. Меня воспитали бездельником. Вот я и решил, что для издателя это, возможно, в самый раз.
   Майкл невольно засмеялся.
   – Возможно, возможно. И ты действительно купил их полный список? Прогоревших поэтов? Энергичных эссеистов?..
   – Нудных новеллистов. Всю компашку. По большей части сухостой, как и все прочие. Но Мессенджер нашел ответ. Военные мемуары, старина! И среди самых первых – твои. Потанцуем?
   Супружеские пары превратились в танцевальные. Под «Майское утро» Майкл и Флер крепко обнялись в квикстепе.
   – Он серьезно, Майкл?
   – С Вивианом все может быть. И в этой идее что-то есть.
   – Хм-м! «Военный дневник заднескамеечника». Звучит многообещающе!
   – Подзаголовок: «Те также служат». Ну, он посвятил жизнь тому, чтобы растранжирить свое наследство, было бы невежливо попытаться помешать ему сейчас. Не попросить ли у него аванс?
   Они успели еще раз обойти круг, прежде чем песня кончилась. Майкл уже собрался отвести ее назад к столику, но тут Флер сказала:
   – Давай еще один.
   Майкл был счастлив согласиться. И почувствовал себя еще счастливее, когда певец объявил о смене темпа.
   – Медленный фокстрот, дамы и господа, – произнес певец своим быстрым, веселым голосом с легчайшим акцентом. – Я был бы рад посвятить его мистеру Гитлеру – он называется «Виновен». – По залу прошелестел смех. – И не бойтесь воздушных налетов: за всю мою жизнь ни единого попадания!
   Зазвучала музыка, смех затих, и он запел в своей неподражаемой манере:

     Разве это грех, разве преступление,
     Если я тебя, любимая, люблю…

   Майкл вслушивался в слова, под которые они двигались по паркету.

     Если преступленье, значит, я виновен —
     Я виновен в том, что люблю тебя…

   Держа Флер в объятиях, чувствуя, как их тела движутся в едином медленном ритме, Майкл отбросил свои последние страхи. Он прильнул лицом к ее волосам, глубоко вдохнул ее аромат и улыбнулся.
   Прижимая голову к плечу мужа, ощущая на спине его руку, Флер тоже слушала слова песни. И тоже начала улыбаться.

Часть вторая

Глава 1
Те также служат

   Последнее время в «Ремуве» царило радужное настроение, и винный комитет, поддавшись ему, разрешил расходовать последние запасы коньяка. Неделю назад был освобожден Париж, и союзные армии наконец-то устремились к немецкой и голландской границе. Кроме того – вообразить только! – наступила пятая годовщина объявления войны. Флер была в Ричмонде в своем доме отдыха для летчиков, и Майкл завернул перекусить в клуб. Он взял рюмку коньяку, но не отпил, когда предложили тост:
   – За безоговорочную капитуляцию!
   Майкл с тем же успехом выпил бы за вероятность ясной погоды. Только что были получены подробности о заговоре фон Штауффенберга, покушавшегося на Гитлера в Растенберге, но безуспешно, и Майкл, вопреки общему мнению, считал, что, содействуй союзники антинацистскому движению внутри Третьего рейха, война кончилась бы задолго до этой годовщины. Он вызвал град насмешек, когда месяц назад высказал свое мнение во время дебатов в палате общин, и на этот раз тоже.
   Особенно ядовит был Эндовер:
   – Чертова ирония! Вы, пацифисты, готовы оставить «хорошим» немцам Рур, чтобы они подготовились к третьей мировой войне!
   Стоило ли отвечать на подобное? Но за него решил коньяк.
   – Как по-вашему, останутся ли хоть какие-то немцы, если мы не предложим им условий капитуляции?
   Тактический промах, как Майкл понял, не успев договорить. Последовало несколько насмешливых одобрений, вопль «туда им и дорога!» и еще один: «К черту святошество!»
   Когда он добавил, что превращение Германии в аграрную страну – цель экономическая, а потому не может по праву считаться военной, ему было сказано, что он ставит телегу впереди лошади.
   Подкрепленный коньяком, Майкл не отступал: кто-нибудь подумал, что продажа Англией промышленных товаров Германии после войны вскоре будет расценена как наилучший способ изыскивать средства на план Бевериджа? Кто-то заметил, что взгляды у него бредовые, другой объявил, что, значит, он все-таки социалист и проник в клуб острием клина, который, того и гляди, последует за ним, и тут Майкл осознал, насколько он не понял общего настроения.
   Он, однако, только тверже поверил, что лошадь поставил впереди телеги, пусть она даже при этом и острие клина. Он расписался на счете, взял шляпу у швейцара и ушел.
   Майкл всегда сомневался в себе, но одно ему было ясно: если он не решится высказывать свое мнение в палате и вне ее стен, то цена ему грош. Но слова – одно, а дела – другое, а в воюющей стране его, заднескамеечника, возможности в отношении второго были весьма ограниченны. Независимость, которую он так ценил в дни мира, обернулась камнем на шее. Он прикинул, как занести эту последнюю стычку в свой дневник – который старательно вел, – и тут же спросил себя: а зачем? Когда он вел записи в их укрепленном подвале на Саут-сквер или на своем колене во время скучных дебатов в палате, процесс подробного запечатления текущих событий и своего отношения к ним в основном способствовал тому, что он более остро ощущал беспомощность своего положения. В конце-то концов, критика – это не служение. «Те также служат» – броское название для книги, но плохое утешение, когда не можешь делать что-то настоящее. Не лучше ли во всех отношениях отказаться от своего места в парламенте?
   Вновь и вновь он взвешивал дилемму: остаться или уйти? И что будет более полезным его стране, что более ответит его обостренному чувству долга перед ней? Ломая над этим голову, он зашагал под облачным небом к Саут-сквер. Флер, наверное, уже вернулась, и он обсудит с ней все альтернативы.
   Свернув на площадь, Майкл отвлекся от этой толчеи мыслей: прямо перед его дверью стояла большая черная штабная машина. Его охватил страх: если что-то случилось с Китом, пришлют машину? Но он тут же успокоился: в таких случаях всегда оповещают телеграммой, и Флер позвонила бы ему или прислала кого-нибудь в клуб.
   Поравнявшись с окном шофера, он и вовсе избавился от остатков сомнений – за рулем сидела молоденькая девушка в форме вспомогательной летной службы и деловито вязала на спицах из бутылочно-зеленой шерсти не то носок, не то еще что-то. Уголком глаза девушка заметила, что он смотрит на нее, и быстро опустила вязание на колени. Майкл заметил, что, выпрямляясь на сиденье, она согнала с губ очень милую улыбку. Повернув к нему голову, она прикоснулась к фуражке, отдавая честь, и под козырьком он заметил прядь самых ослепительно рыжих волос, какие только ему доводилось видеть. С лица она улыбку согнала, но в глазах у нее прятались смешинки. Полностью уверившись, что никакой страшной вести она доставить не могла, радуясь встрече с хорошенькой смешливой девушкой, Майкл улыбнулся ей и приподнял шляпу. Она кивнула и отвернулась к рулевому колесу. Майкл поднялся на крыльцо, перепрыгивая через ступеньки, и открыл дверь своим ключом.
   На сундуке в холле, куда он положил шляпу с обычным благодарным чувством, что хлопоты дня остались позади, уже покоилась форменная фуражка. Майкл немедленно узнал и цвет и кант – полковник американских ВВС – и решил, что Флер пригласила домой высокопоставленного посетителя Робин-Хилла.
   Он открыл дверь гостиной и увидел, что его жена беседует у камина с остальной полковничьей формой. В первую секунду, прежде чем она его заметила, Майклу почудилось, что тут что-то происходило. Но Флер уже увидела его.
   – А, Майкл! Ты вернулся. Посмотри, кто у нас!
   Он уставился на спину в форме, а затем на неторопливо повернувшуюся грудь в форме. Но он перевел взгляд на лицо. Эти мягкие интеллигентные черты и грустные темные глаза были задвинуты в такие глубины его памяти, что Майкл даже не знал, какой ящичек выдвинуть. Он машинально шагнул вперед. Лицо уважительно улыбнулось, форма расправилась, протянулась рука и крепко пожала его руку.
   Это странное сочетание уважительности и уверенности дало памяти Майкла необходимый толчок.
   – Неужели?.. Не может быть!
   Рука сжала его руку еще крепче, и голос, подтверждающий догадку, произнес с особым американским акцентом, в котором Майкл узнал выговор уроженца одного из южных штатов:
   – И может. И есть.
   Он вспомнил молодого человека, много лет назад приезжавшего погостить, и внезапно ощутил себя почти старым.
   – Господи! Фрэнсис Уилмот?
   Фрэнсис Уилмот, брат Энн Уилмот. Энн Уилмот, покойной жены Джона Форсайта. Джон Форсайт…
   – Теперь – полковник Уилмот, Майкл, – поправила Флер.
   – Да, я видел «омлетик» на вашей фуражке. Вы здесь надолго?
   – Только что с самолета…
   – И должен ужинать с мистером Уинентом сегодня, так что его нельзя задерживать.
   – Ах, так! Понимаю. – Майкл вспомнил, что тогда Уилмот ему понравился, хотя родственные связи, которые привели его к ним, все еще вызывали в нем опасения. Но он сказал вполне искренне: – Вы ведь еще к нам заглянете?
   – Как только выберется свободный час. Мне это доставит большое удовольствие.
   – Вот и отлично. Я вас провожу.
   Майкл вышел в холл взять полковничью фуражку, а Флер подставила щеку для прощального поцелуя. Он услышал, как американец что-то ей коротко сказал, но что именно, он не разобрал. Открыв входную дверь, он увидел, что девушка опять вяжет.

Глава 2
Здесь

   Как-то в пасмурный день в начале осени 1924 года двадцатипятилетний молодой человек вышел из такси на широкий, чисто подметенный тротуар Саут-сквер и с некоторой тревогой поглядел на первый английский дом, в который намеревался войти. Лицо у него было бледным, глаза и волосы темными, а внешность настолько мало американская, что честный лондонский таксист заломил двойную плату не без угрызений совести.
   А теперь на том же тротуаре около четырех часов в сентябрьский день этого 1944 года стоял мужчина на пороге подтянутого пожилого возраста, и его вполне можно было бы принять за отца вышеупомянутого молодого человека. Прошло почти ровно двадцать лет, и, на первый его зрелый взгляд (это был тот же самый человек), все здесь осталось прежним, кроме него.
   Дом с двойным фасадом, сверкающими окнами и растениями в вазонах по краям белых ступенек, казалось, ничуть не изменился. Деревья на заднем плане были такими же высокими, птицы, укрытые в их листве, щебетали точно так же. Время, которое никого не ждет, словно бы прошло мимо этой сцены из его прошлого. И тут начали бить куранты на башне парламента. Гулкие удары нарушили обычную тишину осененной деревьями площади – два… три… четыре…
   Мужчина слушал и вспоминал. Нет, везде вокруг были перемены, их изломанный след он замечал повсюду, куда ни обращал взгляд. По дороге с аэродрома справа и слева, наводя страх, чернели воронки, оставленные бомбами, и торчали обломки зданий. Он даже обрадовался, что въезжает в Лондон с юга, – говорили, что восточная часть города превращена в руины. Даже на этой надежно укрытой площади ему было достаточно оглянуться через плечо: чугунные решетки сквера исчезли, отправленные в переплавку. Он помнил этот сквер – газон и цепочка клумб, на которых желтые хризантемы чередовались с лиловыми астрами. А теперь… странно! Он поглядел внимательнее. Да! Сквер был превращен в огород. Аккуратные ряды капустных кочанов. Только подумать! Его предупреждали о принятых тут «чрезвычайных мерах», но чтобы смиренная капуста росла в столь фешенебельном квартале – весьма поучительное зрелище. Он усмехнулся и перевел взгляд.
   За пятнистыми стволами могучих платанов сквозь их поредевшую осеннюю листву он с грустью увидел пустырь шириной ярдов в двадцать на том месте, где до бомбежек стояли дома времен королевы Анны. Лишиться такой старины во мгновение ока! «Наши Каролины были колониями Короны, когда строились эти дома!» – подумал он, еще более дивясь стране, чье упорство уходило корнями в историю так глубоко, что в сравнении история его собственной страны выглядела юным саженцем. Пожалуй, он впервые с такой полнотой осознал несгибаемую стойкость этой маленькой страны, чей народ вынес пять долгих лет войны, причем почти два года из них он оставался в мире в полном одиночестве. Доблесть – он не нашел иного слова для этого качества, которое ценил превыше всего. Как плохо он понял эту страну тогда, в двадцать четвертом, когда впервые побывал здесь! И тут ему показалось, что он оставался незрелым мальчишкой до самого начала этой войны… или, в лучшем случае, почти до ее начала.
   Случайный наблюдатель (этот любимец обстоятельных романистов), если бы наблюдал его и в двадцать четвергом, сравнивая юношу с мужчиной, подосадовал бы, что темные волосы, которые теперь начинались чуть выше, и глаза, не ставшие темнее, но словно чуть провалившиеся, в эту минуту были скрыты глянцевым козырьком форменной серо-голубой фуражки. Сама фуражка блестела щедрым золотом канта, такого же, как на рукавах его серо-голубого мундира. Между прежним и теперешним человеком сохранялось сходство, но оно затуманивалось опытом, будто человека пронизало некое прошлое событие, оставив свое отражение в самой глубине его глаз. Абсолютное подтверждение, что эти два разных возраста принадлежали одному человеку, явилось, только когда он, вновь посмотрев на дом, пробормотал с «южным» выговором: «Да, конечно, это тут» – совсем так, как в тот раз.
   Фрэнсис Уилмот и не подозревал, что процитировал себя же. Он обернулся к машине, которая – в отличие от такси двадцать четвертого года – все еще ждала у тротуара, и заговорил с шофером – молодой девушкой, также в военной форме, но только синей – английской.
   – Я точно не знаю, сколько пробуду там. Просто подождите меня, хорошо?
   Девушка в этот первый день быстро научилась подавлять улыбку, которую вызывали так мило отдаваемые приказания американского полковника, к которому ее временно прикомандировали. Она энергично кивнула, проверила ручной тормоз и выключила мотор. Только увидев, как за американцем закрылась дверь дома, она сунула руку в сумку у своих ног и достала вязание.
   Тимс – которой давно уже не внушали трепет важные персоны, когда появлялись перед ней на крыльце дома, – почти небрежно положила фуражку на сундук, проводила военного джентльмена в гостиную и попросила его присесть, пока она отнесет его карточку хозяйке – она совсем недавно приехала из Ричмонда.
   Фрэнсис Уилмот остался стоять, с изумлением оглядываясь по сторонам. Он ожидал (как человек, которого сон переносит в какое-то давно знакомое место) увидеть комнату, словно мерцающую бледным золотом и серебром. Он помнил «биметаллическую гостиную» Флер – изящные хрустальные люстры над хрупкой раззолоченной мебелью, картины, изображающие цветы на золотых панелях стен, дивный мягкий серебристый ковер, а надо всем – посеребренный потолок. Правда, комнату, в которой он находился, никак нельзя было уподобить безжалостному пробуждению, но она настолько отличалась от той, прежней, даже в мельчайших деталях, что Фрэнсис на секунду усомнился: а действительно ли та когда-то существовала?
   Сохранив «Деко» и после того, как мода изменилась, и все первые годы войны, когда аскетичная строгость стала почти патриотическим долгом, Флер лишь год назад решила сменить ливрею своей гостиной. Выросшая среди материального изобилия, она, естественно, не терпела ограничений, наложенных войной, но одновременно не забывала, что ее муж принадлежит к правительственному органу, санкционировавшему эти ограничения. И она приняла вызов обеспечить первоклассную работу в наихудших обстоятельствах и без вульгарной броскости. Это пробуждало скрытую в ней потребность всегда извлекать наибольшую выгоду из любой сделки. Преобразив дом в Ричмонде, где проходили почти все ее дни, она решила сделать то же и с гостиной в Вестминстере, куда возвращалась по вечерам. И кстати, высадка в Нормандии принесла новые надежды на будущее, и она положилась на них. А поставив на это будущее, хотя после Арнема оно вновь обрело неопределенность, Флер обратила взгляд на далекое прошлое и выбрала тему из античности – не такой, какой древность представлялась пошлым умам, но подлинную классическую античность, подкрепленную несколькими удачными налетами на Джобсона, где, как она обнаружила, можно было приобрести за гроши подлинные образчики древних ремесел – амфоры и прочее. Как заметил Майкл, война посбивала спесь с греческих ваз.
   И результат был поразителен. Облицованные мрамором янтарного оттенка стены с греческими узорами золотом по верху и по низу. Каннелированные trompe-l’oeil [70 - Здесь: декоративные (фр.).] колонны, как бы поддерживающие потолок в четырех углах и по сторонам камина, который был теперь выложен мерцающей зеленовато-голубой мозаикой. Для штор и обивки мебели Флер конфисковала штуку плотного зеленого атласа в узкую голубую полоску – ее свекровь припомнила, что купила атлас перед войной обновить гостиную на Маунт-стрит, а потом забыла про него среди военных хлопот.
   Персидский ковер (за неимением античных) был забран из Липпингхолла, где хранились ее Фрагонар, Мондриан и рисунки Дега. У Джобсона нашлись и картины прерафаэлитов неоклассического стиля (главным образом – мифологические персонажи в дезабилье), занявшие места на стенах.
   Вот в какой комнате стоял теперь Фрэнсис, охваченный немым изумлением. Он совершил полный круг и заключил его перед Психеей (запечатленной сразу после купания), изображение которой целомудренно висело над камином. Фрэнсис пробормотал вслух:
   – Это же просто дворец Миноса!
   У него за спиной раздался звонкий колокольчик голоса:
   – Так, значит, я – Ариадна? Или Европа? Безнадежно их путаю!
   Он обернулся и увидел Флер в костюме из матового крепа цвета eau-de-nil [71 - Нильская вода (фр.).]. Темно-каштановые волосы были зачесаны кверху, открывая прелестное бледное лицо, прочно врезавшееся в его память. Ее губы улыбались ему – ласково, решил он, и танцующие в ее карих глазах огоньки словно бы подтверждали это. Так, по крайней мере, ему почудилось с того места, где он стоял.
   – Да, сама Ариадна… О Флер!
   Она подошла к нему, протягивая руку. И он ее пожал.
   А Флер подставила ему щеку – иначе он, естественно, не осмелился бы на приветственный поцелуй. В повернутом к нему лице он не заметил ни единой складочки, кроме чуть видной сетки морщин у белых-белых век и на них. Два десятилетия были с ней такими же бережными, как его поцелуй.
   – Какой милый сюрприз! Давно вы здесь?
   – Полдня. Извините, если я все еще немножко ошалевший от перелетов, но я не удержался и заехал.
   – К нам первым? Вы так любезны! Но только ошалелым вы совсем не выглядите. Наоборот, сугубо подтянутым. – Она села, жестом приглашая Фрэнсиса последовать ее примеру, а сама не спускала с него глаз. Ну-ну! Фрэнсис Уилмот. Вот уж о ком она не подумала, когда горничная принесла ей карточку, точно совершенно незнакомого человека. И как-то невозможно было представить его в военной форме. Эти кроткие темные глаза, словно чуть-чуть косящие – совсем такие же, как у его сестры, – не стали суровей с тех пор, когда она видела их в последний раз, а голос с его мягким выговором и неожиданными каденциями мало подходил для отдачи приказаний.
   – Ну… – произнесла Флер, по-птичьи наклонив голову и все так же глядя на него. – Теперь, когда я свыклась с формой, мне кажется, я вас узнала бы сразу где угодно. Неужели и правда прошло двадцать лет?
   – Глядя на вас, Флер, кажется, что не прошло и двадцати месяцев.
   Фрэнсис был способен думать только о том, что она прекрасна по-прежнему, будто тоже написанная великим художником. Не отводя от нее глаз, он добавил вполголоса:
   – Вы нисколько не изменились.
   – Ах, эта южная галантность! Я давно уже дряхлая старушка, а Майкл – вообще Мафусаил.
   – Он все еще занимается политикой?
   – За свои грехи. И с задней скамьи допекает правительство за их грехи.
   – А-а!
   На несколько секунд наступило молчание. Оба продолжали рассматривать друг друга, но с разной степенью тщательности. Откинув голову и чуть наклонив ее (Флер помнила эту его манеру), американец вновь оглядел комнату с тем же восхищением, с каким созерцал лицо Флер. А она все еще разглядывала его, полуопустив на глаза белые веки.
   – Как глупо! – сказал он. – Я ожидал увидеть вашу серебряно-золотую комнату. Но эта даже еще красивей.
   – Благодарю вас. Майкл говорит, что она в раннеэсхиловском стиле, но ваше определение нравится мне больше.
   – Картины обворожительны. Но вы не опасаетесь за них?
   – Вы о бомбежках? Одно время наш район был приманкой пикирующих бомбардировщиков, так что опасность, пожалуй, была. Мой отец пришел бы в ужас, что я их никуда не убрала. Сейчас ведь вся Национальная галерея укрыта в какой-то уэльской пещере – и все, что он им завещал. Но ко всему привыкаешь и перестаешь ужасаться.
   Она вздохнула, и американец в первый раз заметил темные пятнышки у внутренних уголков ее глаз.
   – Нас теперь угощают крылатыми бомбами – сперва «Фау-один», а потом и «два». Вы про них слышали?
   – Ракеты. Как же, слышал. Надеюсь, вам тут ничего не грозит. Я обратил внимание на ту сторону площади.
   Флер прижала палец ко лбу.
   – Надо подержаться за дерево. Стекла периодически вылетают, и в начале войны нам крышу пробил осколок. Майкл пользуется им как пресс-папье.
   Американец мягко засмеялся.
   – Какая это нервная нагрузка для вас… для всех.
   – Первое время. Но четыре года меняют взгляд на вещи. Мой, во всяком случае, изменился.
   На мгновение ее лицо стало жестким, и Фрэнсису почудилось, что он видит, как тайная мысль – какая-то внутренняя решимость, на мгновение вырвавшись из-под контроля, – оказалась возле самой поверхности. Потом он увидел, как странная легкая улыбка смягчила ее черты.
   – В конце концов перестаешь реагировать на последствия.
   – По-моему, естественный защитный механизм.
   – Пожалуй. – Флер опустила ресницы. – Если помните, когда мы в последний раз виделись, вы вели сражение с собственным «защитным механизмом», решив не умирать от пневмонии.
   – Этим решением я обязан вам. Я никогда не забуду вашей доброты во время…
   – Во время «этой глупости»?
   Так сам американец определил то, что предшествовало пневмонии и, почти наверное, стало ее причиной, – его злополучное увлечение Марджори Феррар, бывшей подругой Флер, на которую она подала в суд за то, что та назвала ее «выскочкой» и «охотницей на львов» в ее собственной гостиной. Флер сознательно воскресила его слова – гость напомнил ей о той давней, но не изгладившейся из памяти обиде.
   – Да, – ответил Фрэнсис с обезоруживающей откровенностью, какой она не ожидала. – Я был дураком. И в долгу у вас, Флер. Вы меня спасли.
   – Как вижу, для небес, – ответила Флер, уходя от прошлого, которое сама же разбудила. Ее глаза теперь были устремлены только в будущее. Об этом позаботились война и тайная решимость, помогавшая вынести войну. – Я не знала, что вы военный летчик. И так высоко летаете, – добавила она, погладив пальцем нашивку на его рукаве. – Полковник, я не ошиблась?
   – Точнее, «под», – ответил он, поглядев на нашивку, и в его откровенном тоне послышалась растерянность, вызванная чем-то своим.
   – Поздравляю! Расскажите, что и как.
   – Рассказывать нечего. В прошлый раз я все-таки успел налетать шесть месяцев, а потому теперь у меня была фора. Вот, собственно, и все. А сейчас они дали мне работу на земле.
   – Я уверена, вы скромничаете. Когда вы поступили в ВВС?
   – Пять лет назад.
   – Как прекрасно! Сразу после объявления войны.
   – Собственно, сразу после смерти моей сестры.
   Флер упустила из виду это предшествовавшее событие. Его простые слова, за которыми не крылось никакой задней мысли, вернули ее к проблеме, возникшей, когда ей в кабинете горничная отдала визитную карточку. На ее разрешение по дороге до гостиной времени не хватило. Оно все ушло на то, чтобы придать лицу спокойное выражение, после того как она узнала, что там ждет брат покойной жены Джона. Позже на досуге она внимательно обдумает это новое обстоятельство, выбрав из многих возможностей ту, что больше подойдет для ее цели. А пока она решила подыгрывать своему гостю.
   – Пять лет! – повторила она. – Мы все были удручены, а для вас это явилось таким шоком!
   Тон Флер, хотя сочувственный и убедительный (ее «благотворительный» тон), годился бы и для того, чтобы справиться о пропавшем котенке. Если ее гость и уловил этот нюанс, его лицо не посуровело – во всяком случае, ни малейшей перемены она не подметила. Впрочем, его лицо было слишком для этого открытым. Фрэнсис просто снова откинул голову чуть набок и секунд пять смотрел на Психею, быть может, ища в ее бледном лице мимолетного сходства с лесной нимфой и словно ощущая ванильный аромат ее волос. Он вздохнул – или просто сделал вдох, – перевел взгляд на Флер и сказал:
   – Иногда кажется, что не прошло и минуты.
   – Я понимаю. Она… вы же были очень близки.
   – Я рад, что вы помните. Энн восхищалась вами!
   А! Вот и решение первой загадки.
   Из-под изящно полуопущенных век Флер продолжала изучать лицо своего гостя. Как и его голос, симпатичные черты американца не таили ни намека на иронию. Флер решила, что он такой же, как и все подобной породы – то есть все, с кем ей довелось познакомиться, но их вполне хватало. Никакой скрытности в лице, и в глазах ничего не пряталось. Такая душевная открытость! Такой образ жизни ей казался нестерпимым. И, значит, вывод напрашивался один-единственный: Фрэнсис ничего не знал о том, что Джон изменил его сестре. Совершенно очевидно (иначе она что-нибудь да прочитала бы на этом бесхитростном лице), Энн Форсайт не рассказала брату об этом. Или же, если Фрэнсису все-таки известно про это из какого бы то ни было источника (неохотно она признала, что после смерти жены Джон мог кому-то исповедаться), о том, что «другой стороной», как выражаются адвокаты, была Флер, он не знает.
   А потому Флер ограничилась легкой улыбкой, которая старательно ни о чем не говорила.
   – Вы останетесь поужинать? Майкл, я знаю, будет вам очень рад.
   – Я очень бы хотел, Флер, правда. Но мне надо быть вечером на Гросвенор-сквер… – Фрэнсис прямым пальцем отогнул манжету и взглянул на свои часы. – Собственно говоря, мне уже пора.
   – Гросвенор-сквер? Посольство?
   – Да.
   Первоначальная оценка социального положения ее гостя сразу пошла вверх. Ведь не каждого американского офицера и, уж конечно, не каждого подполковника приглашают пообедать у посла.
   – Значит, мы теряем то, что достается мистеру Уиненту! Но вы ведь еще завернете как-нибудь на огонек, правда?
   – Ну, непременно, если вы разрешите. Могу я навестить вас, когда устроюсь?
   – Обязательно!
   Но Флер не добавила обычных прощальных слов, решив еще раз рискнуть и взболтать воду.
   – Вы уже видели Джона?
   – Пока нет. Я поеду в Грин-Хилл завтра.
   – Вы знаете, он помогает мне с моим домом для выздоравливающих летчиков. Передайте ему от меня привет и напомните, что я надеюсь его увидеть на следующем заседании правления.
   – О! Непременно.
   В этом Флер не сомневалась. И рискнула взболтать воду еще раз.
   – Он женится снова, как по-вашему?
   Это был бы простой вопрос из любых уст, кроме той, кто сама в прошлом думала выйти за него. И ответ последовал не сразу, явно проходя процесс тщательного формулирования, словно химическая реакция в пробирке. Флер высматривала признаки, подсказавшие бы ей, каким будет этот ответ. Но это открытое лицо на удивление ни о чем не говорило. Наконец Фрэнсис сказал:
   – Я ведь не в том положении, чтобы высказывать предположения, Флер… – Он сделал паузу, и Флер, решив, что это все, уже приготовилась смириться. От него и следовало ждать сдержанности, и он как будто напомнил ей об этом. Но тут он, без всякого нажима с ее стороны, продолжил: – …но, по-моему, Джон из тех, кто хранит верность. Даже памяти.
   Это мягкое мнение – полное такого уважения ко всем и абсолютно искреннее – втайне ее обрадовало. Фрэнсис ничего не знает о ее интриге, сестра ему ничего не говорила, это ясно. И, что было неизмеримо важнее, Джон тоже ничего не сказал, хотя случаев было много. Он сохранил ей верность!
   Прежде чем Флер успела усвоить этот новый момент и установить, как он сочетается с ее тайной неколебимой решимостью, она увидела, что в гостиную вошел муж.
//-- * * * --//
   Когда американец ушел, а они взяли коктейли, Майкл сказал:
   – А знаешь, не всякий недопеченный полковник получает в свое распоряжение машину с шофером и обедает в посольстве.
   – Я тоже так подумала. В чем подоплека, как ты думаешь?
   – Это означает только одно, любовь моя. Наш Фрэнсис или, во всяком случае, его миссия очень и очень важны.

Глава 3
И там

   Поездка в Грин-Хилл на следующее утро была первой такой поездкой в жизни Фрэнсиса Уилмота. Когда он последний раз был в Англии, его сестра и новый зять еще выращивали персики в Северной Каролине, и у Фрэнсиса не было повода знакомиться с сельской Англией – разве что из окна поезда по дороге из порта и назад в порт. Он даже Парижа не видел. «Эта глупость» с Марджори Феррар, а потом его болезнь задержали его в Лондоне. И вот он впервые отправился в дом, где его сестра прожила тринадцать лет, – какая ирония, что он едет туда после ее смерти! Хотя шоссе в Суссекс было ему абсолютно неизвестно и он даже толком не знал, лежит ли его путь на север, восток или запад, тем не менее им овладело щемяще знакомое чувство, когда по сторонам замелькали верески и холмы, поля и луга. С той минуты, когда он уехал из родной страны в Англию, мысленно он совершал такую поездку тысячи раз.
   На ферме его ожидала именно та встреча, которую он предвкушал и которой опасался примерно в равных долях, хотя с каждой оставшейся позади милей равновесие это постоянно нарушалось то в одну, то в другую сторону. За ночь распогодилось, и чудесный день английской осени – в хрустальном небе ясное солнце, и все словно мерцает – не предлагал укрытий для робкого сердца. Такой же сияющий, как глянец на яблоке, он не допускал возражений. Фрэнсис расслабился на заднем сиденье и попытался предаться волшебству дня, но чувства его оставались противоречивыми. Его шофер вела машину уверенно и почти все время держала максимально разрешенную скорость. В воздухе еще не чувствовалось осенней зябкости, и можно было опустить стекла. Американец радовался этому ветру, уносящемуся на его родной запад, – свежему, бодрящему, напоенному запахом мякины со сжатых полей справа и слева. Открывающиеся виды напоминали ему старое лоскутное одеяло из кусочков бархата и дерюги – коричневых, рыжеватых, оранжевых и бежевых, сшитых вперемешку с зелеными и золотыми.
   Едва он пришел к этому выводу, как лоскутки скрылись за живыми изгородями такой высоты, что дорога превратилась в зеленый туннель, весь в ягодах шиповника и ежевики, сочной после дождей. Часто сами кусты заслонял высохший бурьян. Фрэнсис спросил, как он называется, однако, услышав в ответ «бутень одуряющий», почувствовал разочарование: ему было известно куда более романтичное название – «кружева королевы Анны». Изгороди и поля проносились и проносились мимо. Когда на крутом повороте с куста вспорхнула стайка воробьев и серым облачком пронеслась над машиной, Фрэнсис удивился – он считал их городскими птицами. А когда на следующем повороте он увидел красногрудую пичужку, которая упрямо осталась сидеть на столбе, хотя машина пронеслась совсем рядом, он сообразил, что это реполов. А в Америке так называли совсем других птиц, втрое крупнее.
   Всюду вокруг него была эта двойственность, как и внутри – знакомое и чужое, и с каждой новой милей одно сменялось другим, и сердце у него начинало бешено колотиться.
   Но даже тени этой борьбы не отражалось на лице Фрэнсиса, и девушка, его шофер (он подумывал закрепить ее за собой постоянно), была отнюдь не первой и отнюдь не самой юной, кого обманула его внешняя уравновешенность. Она знала только, что везет своего нового офицера в деревню к родственникам. Откуда же ей после столь краткого знакомства было знать, что в душе Фрэнсиса Уилмота, как у его покойной сестры, таился источник глубокого покоя, не возмущаемый извне и столь далекий от поверхности, что никакое его волнение не было различимо сверху. Исключением являлись только глаза, на самом дне которых очень чуткий наблюдатель мог бы уловить затаившийся призрак. Вот почему молчаливость и задумчивость Фрэнсиса столь часто принимали за безмятежность и в отношениях с ним исходили только из этого впечатления. Это была наследственная черта: Уилмоты приходили в мир быть утешителями, а не утешаемыми.
   – Вы, кажется, знаете здесь все перекрестки и повороты, Пенни. (Фрэнсис сразу заслужил ее прочную симпатию, попросив разрешения обращаться к ней по имени.) Вы тут не в первый раз?
   – Да, сэр. Я выросла в Суррее.
   – Где-то тут?
   – В соседнем графстве к северу. Мы его как раз проехали.
   – А!
   Фрэнсис увидел в зеркале заднего вида миловидное овальное лицо Пенни и заметил, что его географические познания, а точнее, их отсутствие, вызвали у нее улыбку. Он уже замечал, что его слова часто производили на нее такое действие. Впрочем, улыбка была обаятельной.
   – Ваша семья все еще живет тут?
   Улыбка в зеркале исчезла. Но по ее голосу он об этом не догадался бы.
   – У меня нет семьи, полковник Уилмот.
   Она назвала его по фамилии – этого было достаточно, чтобы он оставил эту тему.
   – А! – сказал он, подчиняясь. – Ну, вы, безусловно, ведете машину, как местная уроженка.
   Впереди них из ворот фермы выехала повозка и остановилась, перегородив дорогу. Пенни остановила машину и выдернула ручной тормоз. Лошадь постукивала передним копытом, словно отбивая такты паузы. Возчик немелодично посвистывал.
   После минуты безмолвного ожидания Фрэнсис спросил:
   – Вам не кажется, что мы тут надолго?
   Пенни повернулась на сиденье и посмотрела на Фрэнсиса поверх своего локтя – и вновь обаятельно улыбнулась.
   – Думаю, он ждет, когда подойдут работницы, чтобы отвезти их пообедать.
   – В ближайший трактир?
   – Скорее на ферму. В любом случае они опаздывать не станут, а он, очевидно, не из тех, кто приезжает загодя.
   – Пенни, да вы же деревенская девушка! А я и не сообразил!
   На это она ответила быстро, с легкой обидой в голосе:
   – Надеюсь, я все-таки вычесала солому из волос, полковник!
   Фрэнсис чуть было не попался на удочку, но вовремя заметил, как дернулась ее бровь.
   – Мне указано мое место, верно? Похоже, это у меня из волос торчит солома… А вот и ваши работницы – ни минуты опоздания.
   Шумно, со смехом появилась компания из десятка девушек «Земледельческой армии» в форме, смахивающей на школьную: светло-коричневые брюки, белые блузки, темные свитера. Некоторые просто накинули свитера на плечи, завязав рукава узлом на груди, другие обмотали головы пестрыми шарфами. Хотя все утро они трудились, вид у них был свежий, как у только что скошенной травы. У самой смелой из-под красной косынки выбились золотисто-рыжие волосы, и одна прядь задорно падала на глаз – возможно, и случайно, но скорее в подражание некой американской актрисе. Она разглядела Фрэнсиса на заднем сиденье и направилась к нему со злокозненным блеском в глазах.
   Опершись локтем на дверцу, она сказала в открытое окно так громко, чтобы ее услышали подружки, забиравшиеся в повозку:
   – Привет, капитан! Как жизнь?
   – Ничего, – кротко ответил Фрэнсис.
   – Слышали, девочки? Он сказал: ничего.
   Остальные ответили веселым воплем.
   – Вот что, капитан, не будь я пай-девочкой, так попросила бы у вас огонька. Мне еще никогда янки не давал прикурить.
   Новые вопли и подбодряющий свист. А возница даже головы не повернул: несомненно, он давно привык к подобному. В отличие от Фрэнсиса, хотя тот и понял, что его «изводят», говоря на школьном жаргоне.
   – У меня есть спички, если они вам нужны.
   – Да уж, капитан, у вас есть то, что мне нужно.
   Новый кошачий концерт на повозке, пока девушка дожидалась, чтобы Фрэнсис вытащил спички из кармана брюк. Он протянул их ей – сувенир, захваченный им после последнего обеда на базе перед отплытием.
   – Хм-м! – пробормотала она, разглядывая этикетку, а затем кивнула с наигранным огорчением: – Конечно, не «Сарди»…
   Очередной взрыв хохота.
   – …но все равно, спасибо.
   – Не стоит благодарности.
   – Ну, почему же? Беда в том, что у меня ни единой сигаретки нет.
   – Тут я вам помочь не могу. Я не курю.
   – Вот и хорошо, капитан, я тоже некурящая.
   Девушка пошла к повозке под бурные аплодисменты, точно боксер, возвращающийся в свой угол после нокаута, и послала Фрэнсису воздушный поцелуй через плечо, когда ее втащили через борт.
   Тогда возница свернул вбок, показав, что загораживал дорогу из чистого хамства, проделать этот маневр с пустой повозкой было бы много легче. Пенни включила мотор и протиснулась по узкой полосе свободного пространства, которую он ей предоставил. Пока они проезжали мимо, все девушки дружно махали им и посылали воздушные поцелуи.
   И снова в зеркале заднего вида Фрэнсис поймал улыбку Пенни.
   – Грязь у меня на лице очень заметна?
   – Что вы, сэр. Вы же в нее ударили самую чуточку.
   И Фрэнсис невольно рассмеялся вместе с ней.
   И чужие и такие знакомые! Земля, люди, их язык, юмор. Словно он знал это всегда и в то же время нечто абсолютно новое. Вдруг он почувствовал, что напряжение его отпустило, и опять засмеялся.

Глава 4
Встреча

   В молодости все происходит быстро. А если вы молоды в дни войны, то и еще быстрее. Энн Форсайт в семнадцать лет плюс несколько месяцев достигла возраста максимальной быстроты. Но вот в чем? Она обдумывала, она взвешивала, она подозревала и именно в этом порядке – с надеждой решила, что влюблена.
   Интуитивно следуя старому семейному суеверию, что оглашение чувства убивает его, она никому ничего не сказала. Не доверилась даже брату, хотя и нарочно не могла бы измыслить лучшего способа открыть ему глаза на происходящее.
   В это утро Энн ускользнула, как только смогла, – едва закончив упражняться на рояле. Она позаботилась, чтобы никто, и в первую очередь Джонни, не заметил ее ухода. Зная, что до приезда дяди остается меньше двух часов, она торопливо прошла по дороге, а потом напрямик через фруктовые сады, где ветки гнулись под тяжестью плодов, почти готовых к сбору (сначала яблоки, затем сливы), выбралась к полю, где совсем недавно запахали ячменную стерню. По нетронутому дерну она пробралась к забору, за которым лежало другое поле, прежде принадлежавшее ее отцу, но четыре года назад переданное воздушной базе в Мастонбери.
   Приближаясь к условленному месту, где забор утыкался в лесок, она почувствовала, что сердце у нее учащенно забилось от предвкушения. Забавно! Еще два месяца назад оно билось бы точно так же из-за приезда дяди. Но теперь появился молодой человек…
   При каждой встрече (а после первой их было шесть за меньшее число недель) – всегда здесь, у конца забора, под кривой дикой яблоней, – она неизменно ощущала в груди этот трепет – с самого-самого начала…
   Энн вспомнила день на исходе июня, когда впервые увидела этого молодого человека. В летной форме он сидел в дальнем углу их яблоневого сада, прислонясь спиной к стволу одной из их яблонь, и блаженно грыз одно из их яблок, которое, возможно, само упало ему в руки, а возможно, что и нет. Такое невозмутимое нахальство сразу же заворожило Энн. Прячась за стволами, она тихонько подобралась к нему.
   Но тут неведомо откуда появилась пятнистая собака, подбежала к ней и уселась у самых ее ног, повиливая тонким хвостом и умильно на нее поглядывая.
   Молодой летчик заметил только, что его пес куда-то убежал.
   – Назад, псина! – Тут он увидел Энн. – А, привет! Вы кто? Мой пес думает, что вы знакомы.
   Энн не удалось подавить смешок.
   – Я здесь живу, – объяснила она. – На ферме Грин-Хилл. А вы из Мастонбери?
   – Мою эскадрилью только что сюда перебросили. Отличные яблоки! Угощайтесь.
   Она снова засмеялась. Да уж, невозмутимости ему не занимать!
   – Значит, в ВВС теперь берут и далматинов? Нести дозорную службу?
   Тут он улыбнулся, и где-то глубоко внутри она почувствовала, что попалась.
   – Я сбежал на полчаса от родных и близких, вы меня не выдадите? Мой старик служил в тот раз с начальником базы и решил меня навестить. Ну, словно и это – школа, вы представить себе не можете! Даже привез с собой престарелую тетушку и собаку. Только с собакой из них всех и можно поговорить, честное слово! Его зовут Тигра, а меня – Кристофер. Кит для краткости.
   – А я – Энн, – ответила она и уже хотела назвать свою фамилию, но только кличка собаки напомнила ей о чем-то знакомом, а вот о чем, она так и не вспомнила.
   И вот теперь ей вдруг пришло в голову, что они до сих пор не знают фамилий друг друга. Почему-то это не имело никакого значения. Кит и Энн – они радостно обходились именами. Может быть, спросить его сегодня…
   Он уже там! Она увидела его форменную куртку – он прислонился к стволу, – и у нее подпрыгнуло сердце. До чего он ей нравится! Это небрежное самообладание, эта уверенность – словно потягивающийся лев. Он всегда прислонялся к этому стволу, повторяя его изгиб. Последние пятьдесят шагов она пробежала. Ее солнечные волосы развевались у нее за спиной.
   – Ты опоздала, – сказал он сурово и сразу улыбнулся. Энн поняла, что он вовсе не сердится. Какая у него чудесная улыбка!
   – Упражнения, упражнения – конца им не было.
   – Какие это? Балетные?
   – Нет, рояль. – Вечно он ее поддразнивал. Она наморщила нос, а он вдруг обнял ее за талию. Все-таки на этот раз поцелует? Она решила позволить и поглядела ему в глаза – спокойные, голубые, – но ничего в них не прочла. Ну вот! Он опустил руку.
   – Погуляем? – сказал он.
   Они пошли по дорожке для верховой езды в сторону Чанктобери-Ринг, а старые буки о чем-то совещались шепотом у них за спиной. На вершине холма они сели на нагретую солнцем траву. Кит заложил руки за голову и поглядел в небо. Энн, нагнувшись вперед, смотрела вокруг. В хрустальное утро отсюда открывался вид на десятки миль. Какая высота… ну просто вровень с жаворонком, сыплющим трели над полями. Далеко внизу виднелась их ферма – совсем игрушечная, вроде той, что когда-то подарили Джонни. Теперь она пылится на чердаке рядом с ее куклами. А вон и увитый плющом дом, сложенный словно бы из кубиков. А справа в долине – деревня Уонсдон, там, где серебряной лентой струится река. Словно все графство распростерлось у их ног, убегая к мерцающей полосе Ла-Манша на горизонте.
   – Как я люблю этот вид! – сказала Энн. – Он такой… ну просто не знаю, как выразить. Такой за горами за долами. Понимаешь?
   – Да, вполне. Тут – все лучшее, что есть в Англии Если спуститься, вблизи будет уже не так. Нет, лучше оставаться вверху. Поэтому я и захотел летать.
   – И мне бы хотелось.
   – Но ты же говорила, что твой старик летает. Неужели он не мог тебя обучить?
   – Наверное, мог бы. Но я не про самолеты. Мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы мы взяли и полетели прямо сейчас.
   – Что? Как Питер Пэн и Вэнди в Небывалую страну?
   – Да-да!
   Он засмеялся.
   – Нет, ты еще совсем маленькая. Маленькая и смешная козочка.
   Он заблеял по-козьему, откинулся на спину, задрав колени, и подложил ладони под затылок. Фуражка съехала ему на нос.
   Энн посмотрела на него, убедилась, что он ее не видит, и оперлась на локоть. Только бы он не счел ее навязчивой, хотя иногда так трудно удержаться!
   Некоторое время только ветер шевелил листьями да кружила пара поздних ос, а потом он вдруг спросил:
   – Ты бы правда улетела бы, если бы могла? Ну, отправилась бы путешествовать, посмотреть мир?
   Его голос стал почти серьезным, и Энн почувствовала, что не должна обмануть его ожиданий.
   – Конечно!
   – И даже поселилась бы за границей?
   – Да. Мы однажды чуть было не переселились в Америку, но не получилось.
   – Почему?
   – Война. Папа решил, что должен остаться здесь, помогать, понимаешь?
   Кит пренебрежительно фыркнул под фуражкой, потом сбросил ее и сел.
   – Ну, я бы ни за что не вернулся в эту чертову кутерьму.
   Энн подумала, что он говорит так из скромности – летчики всегда посмеивались над своими подвигами, но он продолжал уже совсем серьезно.
   – По-моему, этой стране каюк.
   От этих слов ее пробрала дрожь.
   – Но мы же выиграем войну, правда? – быстро спросила она.
   – Да, конечно, – ответил он странным голосом. – Теперь, когда янки все делают за нас. Но это ничего не изменит. С Англией кончено.
   Энн решила, что сверху он насмотрелся самого худшего.
   – Люди все снова склеят, когда война кончится. Вот увидишь.
   – Я? Нет. Меня тут не будет. Сорвусь сразу же, чуть смогу.
   В Небывалую страну со своею тенью, подумала Энн, и что-то в ней болезненно сжалось. Он говорил с такой решимостью! Так он и сделает.
   – Куда же ты уедешь? – спросила она, словно это имело хоть какое-то значение.
   – В Индию. Поступлю на гражданскую службу года на два, узнаю, что к чему, а потом куплю плантацию. Или еще что-нибудь.
   – О! – произнесла она тихо. – Как замечательно!
   – Ты действительно так думаешь?
   – Да.
   Он посмотрел на нее через плечо.
   – Хочешь со мной?
   Энн промолчала. Опять он ее поддразнивает! Ну зачем?
   – Значит, это была просто болтовня? – спросил он, все еще смеясь над ней. – Будто ты хочешь улететь и жить за границей?
   – Нет, я говорила серьезно. В отличие от тебя. – Энн выпрямилась и почистила юбку, собираясь встать. Внезапно его пальцы сомкнулись на ее запястье.
   – Не надо шутить, – сказала она и опустила глаза, стараясь высвободить руку, но он только сжал ее сильнее. Свободной рукой он приподнял ее подбородок, чтобы она заглянула ему в глаза.
   – Когда ты узнаешь меня поближе, маленькая Энн из Грин-Хилла, то поймешь, что я никогда не шучу. Смеяться смеюсь, но говорю всегда серьезно.
   Он разжал пальцы, но она продолжала их чувствовать. Он сунул руку во внутренний карман.
   – Вот возьми. – Он протянул ей коробочку, но Энн, совсем смутившись, только посмотрела на него. – Бери же! И открой, она тебя не укусит.
   Энн послушалась. В коробочке лежал брильянтовый кулон, величиной и формой похожий на слезу. Она вынула кулон за тонкую золотую цепочку, легкую как пушинка.
   – Извини, что это не кольцо, – сказал он. – Но цепочка совсем как твои волосы, вот я и купил его. Если ты его наденешь, мы будем помолвлены.
   Энн не могла произнести ни слова. Он взял у нее цепочку и открыл крохотную застежку. Энн подставила ему шею, дрожащими руками приподняв волосы. Она почувствовала, как кулон скользнул в вырез платья, холодно скользнул в ложбинку между грудями, а потом скользнул вверх, когда застежка застегнулась. А потом почувствовала на шее его губы.
   После первого долгого объятия (Энн казалось, что она правда сейчас улетит далеко-далеко) она вскрикнула:
   – Ой! Мне пора.
   – Мне тоже, как ни жалко. Ты придешь завтра на матч?
   – Еще бы! А ты?
   – Если меня не посадят под замок. Я хочу быть первым бросающим. Увидимся там.
   Они встали и отряхнули друг друга. Энн позволила ему еще один поцелуй, но сразу вырвалась и всю дорогу до дома бежала бегом.
   Перед домом Энн увидела незнакомую черную машину. В голове у нее молнией блеснули мысль, и, прежде чем войти в калитку, она спустила кулон под вырез. В дверях показался Джонни и посмотрел на нее. Она отвела глаза. Но заметил ее один он. Она увидела часть американской формы своего дяди: наклонясь над открытым багажником, он доставал чемоданы. Рядом стоял ее отец и разговаривал с девушкой в форме вспомогательной женской службы. Подходя, Энн увидела, как он провел рукой по лбу, и услышала, как он сказал:
   – Ну кто бы мог подумать! Ты слышал, Фрэнсис?
   Энн увидела, как голова ее дяди высунулась из-под крышки багажника. Как он постарел!
   – Ты что-то сказал, Джон?
   – Я был знаком с братом твоей шоферши. Он был летчиком здесь, в Мастонбери.
   – Неужели?..
   Туг дядя посмотрел в ее сторону, и она увидела, как он на секунду словно окаменел. Потом его губы зашевелились, но он не окликнул ее, а словно шептал слова молитвы. Она расслышала что-то вроде:
   – Ради всего святого… ради всего святого…
   – Дядя Фрэнсис!
//-- * * * --//
   Когда вечером Фрэнсис спустился в гостиную, Ирэн играла на рояле. Она была одна. Он не думал кого-нибудь застать там в относительно ранний час и рассчитывал побыть наедине с портретом сестры. В широком камине уже горел огонь, начиная распространять можжевеловое благоухание.
   Когда он вошел, на ее лице появилась медлительная улыбка. Не поднимая глаз от рояля, она догадалась о его присутствии, хотя Фрэнсис знал, что ступал совсем бесшумно. Казалось, ей об этом сказало какое-то внутреннее чутье, и ему внезапно пришло в голову ни с того ни с сего, что утаить от этой женщины ничего не возможно.
   – Я вам не помешаю? – спросила она.
   – Нет, что вы! Не обращайте на меня внимания. Григ чудесен.
   – Почему-то он мне вдруг вспомнился. Возможно, из-за горящих поленьев.
   Она продолжала играть, а Фрэнсис стоял рядом, любовался изяществом ее движений и думал, какой красавицей была она в свое время.
   Кончив, она посмотрела на него с той же улыбкой, и Фрэнсис неожиданно для себя сказал:
   – Надеюсь, вы извините меня, миссис Форсайт, но вы даже прекраснее, чем были.
   – А вы, Фрэнсис, еще более обаятельны. Скажите, нет ли вещи, которую вам сейчас хотелось бы послушать?
   Его взгляд неотвратимо устремился на портрет над камином. У него был глаз, у этого художника – Блэйда, как он прочел в нижнем углу, но фамилия ему ничего не сказала. Хотя в любом случае он сумел уловить дух леса, который Фрэнсис всегда чувствовал в своей сестре, игру света в ее затененных глазах. Утром этот свет он словно опять увидел в глазах племянницы.
   – Шопена, – шепнул он.
   – Да, – негромко ответила Ирэн и начала прелюдию. – Энн любила Шопена.
   Фрэнсис слушал с закрытыми глазами, и мало-помалу судорога, сжавшая его горло, исчезла. Но не сразу, нет, не сразу.
   – Я вижу ее в девочке, в Энн, – сказал он.
   – Да?
   – Не волосы, не цвет лица… Их Энн унаследовала от вас, мэм. Но что-то в ее глазах. Частицу души ее матери?
   – Возможно. Они были очень близки.
   Прелюдия закончилась. Ирэн опустила руки на колени. Играть ей как будто больше не хотелось, и Фрэнсис продолжал:
   – А Джонни – он пошел в отца. Теперь, когда он вырос, это особенно заметно. Особенно что-то в подбородке.
   – Говорят, он похож и на моего мужа.
   Поскольку ему было известно, что отец Джона умер прежде, чем кто-то из Форсайтов познакомился с кем-то из Уилмотов, Фрэнсис не мог ни возразить, ни согласиться. А выражение лица Ирэн заставило его подумать, что сказать что-то еще было бы как нарушить тишину в храме.
   Ее нарушило появление его племянницы.
   – Энн, да ты прелестна. И, как вижу, ты надела клипсы.
   – Они чудесны, дядя Фрэнсис, честное слово. Большое тебе спасибо.
   Энн коснулась жемчужин в своих ушах, но думала о слезке под платьем у самого сердца. Она нарочно надела вечером платье с высоким воротником, чтобы не снимать кулон, пока не придет время ложиться спать. А может быть, его и тогда не снимать?
   – Ну, очень мило, что надела их сегодня, и платье у тебя очень красивое. Ты немножко не покружишься передо мной?
   Какой он чудный, а она почти забыла! Энн грациозно повернулась на носках и сделала маленький книксен.
   Фрэнсис смотрел на нее, медленно покачивая головой.
   – Подумать только, – повторял он. – Только подумать!
   Эти непритязательные слова помогли замаскировать безмолвную тоску, которую он испытывал весь день, стоило ему взглянуть на племянницу. Как она похожа на мать! И все же… Неприятная мысль забрела ему в голову – и не в первый раз, – но Фрэнсис отогнал ее. Этого не могло быть, и строить предположения было бессмысленно. К тому же молитвенник был против, а для человека, который не следовал никакой религии, а потому был религиознее многих и многих, это было непреодолимым препятствием.
   – Извини, что я так на тебя уставился, – сказал он наконец, и никто в мире не догадался бы, о чем он успел подумать. – Но я никак не свыкнусь с тем, что ты уже совсем взрослая. Когда я тебя видел последний раз, ты была еще крошкой. Что-то невозможное.
   – Мне кажется, Фрэнсис, вам предстоит убедиться, что маленькие девочки имеют обыкновение вырастать. Особенно если… их долго не видеть.
   – Так-то так, но не все они вырастают в таких красавиц.
   Энн почувствовала, что у нее горят щеки.
   – Ну вот! Я заставил тебя покраснеть. Нет, этим пусть занимается кто-нибудь помоложе. Мне следовало бы вовремя прикусить язык. Если на сцене имеется молодой человек, Энн, расскажи ему завтра, пусть отвесит мне пощечину. Договорились?
   Энн только весело улыбнулась и отвернулась к камину, где начало стрелять полено. Она пошевелила его кочергой и услышала, как бабушка сказала у нее за спиной:
   – Не тревожьтесь, Фрэнсис! Никакого молодого человека нет. Иначе, не сомневаюсь, Энн все нам про него рассказала бы.
//-- * * * --//
   Бабушка и внучка покинули столовую после ужина, такого «первоклассного», как выразился Фрэнсис, что старые семейные узы обновились еще до того, как подали рыбу. У Джона отлегло от сердца. Он ожидал напряжения и неловкости, но и сам их не ощущал, и в других не заметил. Наоборот, по выражению того же Фрэнсиса, все было «лучше некуда». А теперь он с тихой радостью наблюдал, как его сын и шурин обсуждают, как именно следует передавать графин с портвейном.
   – Вот так? – спросил Фрэнсис у Джонни. – Только в эту сторону, но почему?
   – Честно говоря, не знаю. А ты, папа?
   Джон признался, что и он понятия не имеет. Фрэнсис поднес рюмку к свече, любуясь рубиновыми отблесками в хрустале.
   – Чудесный старый портвейн, Джон, сразу видно.
   – Естественно, – ответил Джон, выколачивая трубку. – Мой дед заложил эту партию в погреб в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году.
   Фрэнсису мысль, что можно пить такую редкость и не подвергнуться немедленному линчеванию, доставила особое удовольствие.
   – Дядя, вы завтра придете посмотреть крикетный матч?
   – Да, Фрэнсис, тебе, наверное, будет интересно. Команда нашей деревни встретится с командой Мастонбери, если погода не испортится.
   – Папа и я оба играем.
   – Да? – Фрэнсис взглянул на Джона, который со смущенной улыбкой раскуривал трубку.
   – Пожалуй, единственный вклад в военные усилия, который мне доступен, – сказал он, выпуская клуб дыма. Фрэнсису почудился какой-то подтекст. Но Джон ведь перегонял самолеты, хотя вроде бы только в последнее время. И ведь Флер упомянула, что он помогает с ее «домом отдыха»? Но об этом, решил он, тут заговаривать не следует. Он хотел было сказать что-то другое, но связанное с этим, однако передумал. Спешить некуда. И, откинув голову, он сказал:
   – Нет, такого я пропустить никак не могу. А на базе есть настоящая команда?
   – Да нет. Выставляют тех, кто в этот день свободен.
   – Должен признаться, я в крикете ничего не понимаю…
   – Ничего, – утешил его Джонни. – Летчики тоже ничего в нем не смыслят. Мы от них мокрое место оставим.

Глава 5
Игроки собираются

   Битва за Англию, бомбежки, затемнения, «Фау», карточки на бекон и яйца, сахар и масло, а также тысячи других больших и малых трудностей за последние пять лет войны пополнили копилку английского фольклора. Практически каждый мог указать на осколок бомбы на каминной полке и заявить: «Пролетел в дюйме от моей головы!» Тема погоды в светских разговорах сменилась обменом рецептами вкуснейших блюд из яичного порошка. И без исключения каждый солдат во время обучения спал в дортуаре бывшего пансиона для благородных девиц, где сохранилась надпись над звонком: «Вызов ночной дежурной». Обрывки и клочки войны ложились в основу легенд.
   «Англия выдержит» – стало общим присловием. А с Англией, естественно, и Форсайты, хотя кое с чем мириться было очень трудно – Форсайтам, например, с тем, что лондонский крикетный стадион был закрыт до конца войны. Для многих закрытие доступа в этот храм спорта с прекрасным полем, точно ковер султана, от трибуны и до трибуны, явилось тяжелым ударом, причем ниже пояса. А некоторые усматривали в этом род коллаборационизма.
   Однако в других местах крикет упрямо не умирал, вернувшись к своим истокам – к деревенским выгонам в графствах, еще богатых зеленой травой, каким бы скудным ни стало все остальное. Когда участники матча между Уонсдоном и Мастонбери заняли свои места на поле, Фрэнсис Уилмот, сидя рядом с родными Джона среди полсотни зрителей, начал свое знакомство с игрой. Он был готов откровенно признаться, что ничего не понимает.
   – Так, значит, это средний правый? – осведомился он оптимистично, указывая на точку на поле, соответствующую цифре одиннадцать на часовом циферблате, если считать, что они с Вэлом находились на цифре шесть.
   – Нет, это средний левый, – объяснил Вэл Дарти. – Средний правый вон там, видите скирду?
   – А-а!
   Ну, хотя бы скирду Фрэнсис узнал сразу. Однако он все еще удивлялся, почему крытая дранкой сараюшка у них за спиной пышно именовалась «павильоном». А другая, которая, на его взгляд, не подходила даже для такой низменной цели, была обозначена как «туалет для гостей». Зато поле, расположенное между деревенской церковью и парой «подлинно старинных» амбаров, радовало глаз, как и живые изгороди, алеющие ягодами среди листвы, уже кое-где тронутой осенними красками. Жаль только, что солнце еще не выглянуло, – пасмурное небо эффектно раскинулось до горизонта.
   На скамье позади них сидела мать Джона с миссис Вэл Дарти.
   – А мы знаем, кого от Мастонбери выставили сегодня? – спросила Ирэн.
   – Неизвестно. Да любого, кто сегодня свободен от полетов. Ну, да в такую облачность они могли отобрать самых лучших. Правда, Вэл?
   Но Вэл продолжал растолковывать разницу между левым средним и правым, а Фрэнсис, казалось ему, продолжал ничего не понимать.
   – Теперь разобрались? – спросил он американца.
   – Вроде бы. Значит, когда каждый игрок приближается к отбивающему, это опасное положение и он становится «глупым»? Так?
   – Верно! Средний левый становится глупым средним левым, а средний правый – глупым средним правым…
   Фрэнсис почувствовал, что уже многое постиг.
   – По тому же самому положение между калитками становится глупым положением, а левое положение становится глупым левым положением. Теперь ясно.
   Вэл испустил неопределенный звук.
   – Не стони, Вэл, – сказала его жена. – Ты сам начал! – Она наклонилась и потрогала Фрэнсиса за плечо. Машинально он подставил ей ухо. – Мне кажется, вам следует выкинуть белый флаг, пока можно. Не исключено, что это ваш последний шанс.
   – Ну, если, по-вашему, это не будет слишком грубо…
   По другую его сторону Вэл сказал Ирэн:
   – Куда запропастилась Энн?
   – Думаю, готовит бутерброды.
   – Она пропустит начало, если не поторопится. Форсайты – первый и второй отбивающий. Только подумать. Пойду поищу ее.
   Когда Вэл удалился, Фрэнсис сказал:
   – Ваш муж, миссис Дарти, большой знаток крикета…
   – Пожалуйста, называйте меня Холли.
   – Холли, но почему он сам не играет?
   – Из-за своей глупой ноги. Она сорок лет не дает ему играть, но сделала его знатоком в мгновение ока.
   – А-а! Но игра эта у него просто в крови.
   – Крикет отнюдь не просто игра, Фрэнсис, – сказала мать Джона.
   – Разве?
   – Конечно. Крикет – это аллегория, неужели вы не заметили?
   – Да нет, миссис Форсайт. Аллегория чего?
   – Того, как, по мнению англичанина, должен быть устроен мир. Две команды в безупречно белой форме играют, скрупулезно соблюдая правила, и ведут себя с подобающей благопристойностью. И все завершается к чаю. На этом была создана империя!
   Она, конечно, шутит?
   – Но что будет, если не удастся составить команду?
   – Вот именно? – Он заметил, как иронично поднялась ее бровь при этих словах.
   – Ирэн права, Фрэнсис, – сказала Холли почти тем же тоном. – Это аллегория и их образа мышления.
   – Какого же?
   – Чисто школьного… А, вот и Вэл.
   Ее муж сел.
   – Энн сейчас придет. Смотрите, вот и благородные отбивающие!
   Из «павильона» позади них вышли Джон и Джонни – оба в спортивных костюмах и туфлях такой белизны, что она вызывала недоумение в столь пасмурный день.
   – Молодец Джон! Джонни! Летчики рядом с ними – просто сброд. А где их бросающий?
   Отец с сыном вышли на поле под одобрительные хлопки.
   – «Ура» кричать? – осведомился Фрэнсис.
   – Пока достаточно рукоплескать, – ответила Холли. – «Ура» прибережем для первого удара за линию.
   Отбивающие встали у своих калиток, и аплодисменты стихли.
   – Ну-у… хладнокровный малый, скажу я вам, – заметил Вэл, глядя, как бросающий Мастонбери неторопливо направляется к своему месту от дальней линии, где он стоял, прислонившись к скирде. Крикетная шапочка с козырьком была надвинута на самые глаза, чтобы защищать их от солнца, хотя оно и не думало выглянуть. – Кем он себя воображает?
   И словно в ответ молодой летчик сдвинул шапочку на золотисто-рыжий затылок, вышел на поле, потратил секунду-другую, чтобы ввинтить в ладонь твердый, красный, как яблоко, мяч, а потом побежал, наращивая скорость, к калиткам.
   Первой его узнала Холли, но от удивления так растерялась, что не успела потрогать мужа за плечо и помешать ему произнести слова, которые, она твердо знала, не могли у него не вырваться.
   – Черт побери! – воскликнул Вэл, от изумления наклоняясь вперед в ту секунду, когда рука его жены протянулась к нему. – Это же Кит Монт!
//-- * * * --//
   Энн Форсайт вышла из палатки, служившей буфетом (по мнению дам, занимавшихся там бутербродами, слишком маленькой, если вдруг погода совсем испортится), и направилась к своим родным как раз вовремя, чтобы услышать восклицание своего дяди.
   Энн была поражена. Так дядя Вэл, судя по его тону, знает Кита – даже его фамилию, которую она услышала сейчас впервые? Она хотела подойти, сказать что-нибудь – задать нейтральный вопрос, но посмотрела на бабушку, и слова замерли у нее на языке. Почему у нее такое выражение? Будто дядя назвал убийцу.
   Она увидела, как ее тетя прикоснулась к руке бабушки утешающим жестом, но та продолжала смотреть прямо перед собой. Смотрела на Кита. Тайна стала еще загадочнее, когда Энн услышала, как ее американский дядя спросил безмятежно:
   – Неужели? Сын Флер?
   – Э… Да-да. Его недавно перевели в Мастонбери. – Энн заметила, что ее тетя постучала носком под сиденьем дяди Вэла. – Э… Лучше будем следить за игрой, старина.
   Что знают они все, чего не знает она? Бабушка стала словно статуя.
   – Энн, вот и ты, милочка, – сказала ее тетя так, словно ровно ничего не произошло. – Садись с нами. Вот свободное место.
   Энн покачала головой и улыбнулась быстрой, ничего не значащей улыбкой. Она отвернулась к полю, испытывая легкую тошноту. А она-то собиралась представить Кита своим во время чая – конечно, просто как знакомого, по-прежнему храня тайну кулона. А теперь выяснилось, что они все его знают и (кроме дяди Фрэнсиса) ничуть этому не рады.
   Ей вспомнилось, как они с Джонни узнали про своего дядю Джолли, погибшего на Бурской войне. И узнали только потому, что тетя Джун допустила очередную неловкость. И что она сказала потом:
   «Эти вечные семейные тайны!»
   Энн потерла ладонями плечи. Воспоминание об этой внезапной вспышке вызвало у нее противную дрожь. Да! Тут что-то кроется. И внезапно она подумала, что про ее тайну не должен узнать никто.
//-- * * * --//
   Занимая позицию у черты, Джон ясно представлял себе свою стратегию. Юный летчик держится уверенно, раскованно, даже небрежно – следовательно, надо ожидать точных и быстрых бросков. Он успел подставить биту, мяч отлетел, и бросающий подобрал его. Они обменялись взглядами с расстояния в пять ярдов, и Джон окончательно убедился, что нужно соблюдать сугубую осторожность: в глазах малого поблескивала сталь.
   Во втором броске юный летчик показал, чего он стоит. Мяч в воздухе вдруг словно изменил направление, будто снабженный мотором, и полетел прямо к калитке. Джон еле успел его отклонить.
   Третий мяч был брошен снизу вверх и грозил врезаться Джону в лоб, и он, приняв мгновенное решение, пригнулся. Мяч пролетел над его головой и (как сказал ему взгляд через плечо) пролетел и над Джонни. Джон рискнул на перебежку. И правильно сделал, одобрил Джонни, когда вместе они успели-таки заработать два очка.
   Простодушные зрители, сочувствовавшие, естественно, своей команде, радостно захлопали. Бросающий словно бы присмирел, и следующие два броска были длинными и прямыми. Отец и сын сумели получить еще четыре очка. Зрители захлопали, Фрэнсис крикнул «ура», и боги улыбнулись с небес.
   Джон заметил, что шестой бросок был медленнее прежних, только когда ничего уже не мог сделать. Он отбил слишком рано и получил сомнительное удовольствие, наблюдая, как мяч по пологой дуге опустился прямо в руки бросающего.
   – Ловко!
   Джон повернулся на каблуках и скрылся в павильоне.
   Богам приелась эта забава – в отличие от Форсайтов. Джонни заработал какие-то восемнадцать очков, но тут Кит его выбил, и разверзлись хляби небесные. Зрители ринулись в палатки, игроки – в павильоны или хоть куда-нибудь под крышу. В суматохе Энн улизнула и нашла Кита под деревом.
   – Привет! Как тебе понравился мой стиль? Посшибал их, как кегли. Если дождик кончится…
   Энн не знала, как начать. Она вытерла капли с лица и перебила его:
   – Твою мать зовут Флер?
   – Да. Но при чем…
   – Значит, мой дядя с ней знаком.
   – А кто он?
   – Фрэнсис Уилмот. Он служит в американских ВВС.
   Кит решительно мотнул головой.
   – Никогда про него не слышал.
   – А другой мой дядя…
   – Я думал, что мы говорим о крикете, а не о генеалогиях, – сказал Кит. – А как именуется он?
   – Не смейся, Кит. Это очень серьезно. Он тебя сразу узнал.
   – Ну, так скажи мне его фамилию, а то его преимущество передо мной слишком велико.
   – Дарти, Вэл Дарти.
   Кит посмотрел на нее, но она не поняла его взгляда.
   – Вэл Дарти что-то вроде моего двоюродного дяди, – сказал он наконец. – Значит, мы с тобой родственники. Как твоя фамилия?
   Когда она ответила, он повторил со смехом:
   – Форсайт! У меня половина родни – Форсайты. Смешно! Значит, мы таки занялись генеалогией!
   – Нет! Это очень скверно, потому-то я и прибежала. Что-то не так, я чувствую.
   – Но что?
   – Еще не знаю. Я увидела… – Но сказать ему, что она увидела, не упомянув, какое действие его имя произвело на ее бабушку, Энн не могла. Она уже поняла, что эта неизвестная беда как-то связана именно с бабушкой. – Я хотела познакомить тебя с ними за чаем. Но теперь даже не знаю…
   – Ну, Вэл милый старикан. Я с ним виделся недели две назад. Значит, это твои.
   Энн и сама пришла к такому заключению.
   – Да и неважно – меня там все равно не будет. Дождь как будто затяжной. Ну-ка, иди сюда!
   В его объятиях, ощущая его губы на шее, щеках, губах, Энн на долгие минуты забыла обо всем. Наверное, и правда, это неважно. Ведь Кита это не встревожило – но ведь его никогда ничто не тревожит! А потом, уже не чувствуя его рук и губ, Энн утратила свою мимолетную уверенность. Но прежде чем уйти, она настояла на одном: пока никто не должен знать об их помолвке – ни родные, ни друзья.

Глава 6
Прием на Саут-Сквер

   В Греческой гостиной Флер гостей собралось как раз в меру по времени года, общей обстановке и непосредственной причине. Время года? Конец октября, когда на редкость приятная осень начинала уступать место крайне неприятной зиме. Об общей обстановке уже говорилось – все та же война, хотя и на более позднем этапе. А причина – годовщина свадьбы. К их взаимному и раздельному изумлению, Монты состояли в браке двадцать четыре года.
   После «бумажной» (ее флирт с Уилфридом, который как раз тогда начал печататься) следовали «сахарная» (ее первая попытка вернуть Джона, совсем, совсем несладкая) и «медная» (явно воздействовавшая на цвет волос Кэт, родившейся тогда). На «оловянной» Флер поставила точку. Десяти лет строгого соблюдения хватало с избытком. На протяжении тридцатых годов – ее собственных и века – годовщины не отмечались. Но с войной, с их двадцатой годовщиной («битый сервиз», как выразился Майкл), которая пришлась на разгар бомбежек, празднования возобновились, как скверная привычка, когда нет силы воли покончить с ней. Муж с безупречным прошлым делал привычку особенно досадной, хотя в эту годовщину Майкл сумел ее рассмешить. Поскольку двадцать четвертая годовщина материального символа не имела, он осведомился, не удовлетворится ли она удвоением двенадцатой («тонкое белье»), приняв двойной комплект лучших зимних панталон?
   Флер хотела пригласить двенадцать пар, но Майкл счел такой прецедент опасным: когда дело дойдет до золотой свадьбы, как бы они не окочурились, рассылая приглашения. Сошлись на четырех парах, включая их самих, и число гостей оказалось вполне скромным. Мать Майкла, Динни и Юстэйс, Вивиан и Нона, а также Фрэнсис Уилмот, как представительный холостяк и кавалер для Эм. Ну, и он был полезен, как еще один выход на Джона.
   После организации ее дома отдыха для летчиков Флер виделась с Джоном реже одного раза в три месяца. И выдерживала их встречи на чисто деловой основе – никаких завтраков потом, если, конечно, не вместе с остальными, никаких особых взглядов или улыбок. Было очень трудно видеть его за ее испанским столом среди великих и добродетельных, составлявших остальной ее попечительский совет, и обходиться с ним точно так же, как с ними. Но она вынуждала себя. Только бы не отпугнуть его! На этот раз она раскроет карты, только когда будет уверена в выигрыше. К тому же Хилери – дядя Майкла – был очень чуток к нюансам, а ей пришлось включить его в совет и сделать председателем. Нет, необходимо еще выждать. Инстинкт подсказывал, что иного пути у нее нет. А пока, если общество Джона ее и не насыщало, она все-таки не голодала. Пусть она еще не вернула его любовь, но хотя бы заслужила благодарность. Уже что-то. И Фрэнсис мог оказаться дополнительным козырем.
   По размышлении Флер пришла к выводу, что американец изменился гораздо меньше, чем она ожидала. Теперь, когда ей выпала возможность изучить его повнимательней – при шести гостях у нее оставалось гораздо больше времени для собственных мыслей, чем среди обычных ее сборищ, – теперь, когда она могла последить, как он движется, как улыбается и разговаривает, не подозревая, что она за ним следит, у нее сложилось самое благоприятное впечатление. Возраст коснулся его легко, форма сидела на нем прекрасно. Отлично! Обычно легче сознавать собственное старение в наружности сверстника, которого долго не видел. Кроткие грустные глаза, карие, как у сестры, тонкий чуть вздернутый нос, тоже как у нее.
   «Вы были так добры к Фрэнсису. Он только о вас и говорит…»
   Ну, что же, она уже больше не помеха… И тут Фрэнсис обернулся к ней, словно услышав ход ее мысли. Флер была немножко обезоружена, увидев, что выражение его лица ничуть не изменилось. Он стоял на коврике у камина, разговаривая с ее свекровью, – а может быть, и с Поллом у нее на плече, подумала Флер, направляясь к ним.
   – Это и прежде была прелестная комната, серебро и золото, – услышала она его слова, которым выговор придал напевность.
   – А, так вы восходите к биметаллическому периоду, – заметила Эм, – и, значит, пропустили «Деко». Я уже тогда отстала. А Психея похожа на Кэт.
   – На мою дочь Кэтрин, – пояснила Флер. – Волосы правда похожи. Ей только пятнадцать, и она пока худышка.
   – Но уже округляется.
   – А я и не знал, Флер, что у вас с Майклом был еще ребенок.
   Уже что-то. Его сестра действительно помалкивала.
   – Вы первый, Клод, – сказал попугайчик.
   – О, так эта пичуга разговаривает?
   – Виноват Майкл, – ответила Флер. – За городом он просто не выключает радиоприемник.
   – Неприятно, что у птицы нет выключателя, – вздохнула Эм.
   – Вы первый, Сисили.
   – Полл, ты совсем опростился. Отправляйся на кухню! – И Эм удалилась с попугайчиком.
   – Мне кажется, я, когда сам был за городом, видел вашего сына.
   – Неужели? На его базе?
   – Нет. На крикетном поле Уонсдона. Команда этой деревни играла с летчиками, когда я гостил у Джона. Кит замечательный бросающий, насколько я понял.
   – Так Джон знакомил вас с крикетом? Вы хоть что-нибудь поняли?
   – Игра очень увлекательная.
   – Такой милый дипломатичный ответ! Но крикет, Фрэнсис, не просто игра, – сказала Флер и удивилась, почему американец наклонил голову набок. – Это наш национальный характер, выставленный на всеобщее обозрение.
   – Да, я так и понял.
   – А что вы поняли о характере Кита?
   – Он весь выкладывался.
   – Да, это у него есть. Вернейший симптом. А как играл Джон?
   – Я ведь не судья. Его выбили где-то вначале.
   Мимо прошла Тимс с подносом.
   – А Джон упомянул про мое благотворительное начинание?
   – Еще бы! Вы замечательно все устроили, Флер.
   – Это Джон говорит?
   – Он говорит, что завидует вашим организаторским способностям.
   Вот результат деловой маски! Ну, неплохо, что она так убедительна.
   – Когда мы последний раз виделись, он перегонял самолеты. И все еще этим занимается?
   – Не так часто, как хотел бы. Он страдает, что не может сделать больше.
   Это Флер выслушала с интересом. Может быть, она сумеет подыскать ему еще занятие!
   – Ну, без его помощи я бы не справилась. Непременно приезжайте сами посмотреть. У нас сейчас как раз долечиваются два ваших мальчика.
   – Буду очень рад.
   – Отлично. Значит, договорились.
   Флер увидела лицо мужа в другом углу комнаты и заметила, что он снова смотрит на нее. Уже в третий раз! Никогда он за ней так не следил! Она радушно улыбнулась и поманила его к ним.
   Баронет весело пенял своему издателю и почти невольно следил за женой. Он стиснул зубы, когда она купила дом, прежде принадлежавший ее кузену, а еще раньше – ее отцу, чтобы устроить там свой дом отдыха для раненых. Она была занята и счастлива, а он только этого для нее и хотел, да и вообще, что тут такого? Тот дом или другой, какая важность? Так он убеждал себя, заметая сор прошлого под ковер. Но так до конца и не убедил, и сор кое-где остался на виду.
   «Тебе всегда хотелось быть владелицей Робин-Хилла? – спросил он как-то в глухие часы ночи, на исходе интенсивных бомбежек. – Я пойму, Флер. Просто мне надо знать».
   Не повернувшись к нему в их общей кровати, она ответила в темноте:
   «Наверное. Я просто не думала об этом. Но, пожалуй, так».
   «Спасибо… что сказала мне».
   «Майкл?»
   «Что?»
   «Не будь таким участливым. Я этого не стою».
   С тех пор он так и не нашел случая задать еще вопрос. Когда она собирала свой попечительский совет на Саут– сквер, он старательно исчезал из дому, хотя она всегда приглашала его принять участие в заседании. Ирония заключалась в том, что именно такая открытость Флер и тревожила его больше всего остального. Отсутствие доказательств – это не доказательство их отсутствия, думал Майкл, ненавидя себя за такие мысли. Он знал, что дядя нашел бы тактичный способ открыть ему глаза, если бы было на что их открывать… И еще больше презирал себя, потому что присутствие такого домашнего шпиона его успокаивало.
   А самым нелепым было то, что кузен этот ему нравился вопреки всем его опасениям. Встречи их обычно ограничивались обменом вежливыми фразами в холле, когда он входил, а Джон уходил, или наоборот. В нем не было ничего от соблазнителя чужих жен. Но… ведь такое же впечатление производил и его отец!
   – Вивиан, ты пьян!
   – Не больше твоих вишен в шоколаде. А в эти дни и того меньше. Мы раньше выпили коктейли с кем-то еще. Довольно паршивый джин, довольно паршивые люди, но не будем грубы. Кто этот американский дядюшка?
   – Точнее, кузен. Троюродный брат Флер был женат на его сестре.
   Майкл похвалил себя за находчивость. Как все у него вышло естественно!
   – А где они? – Вивиан изумился, не увидев их. – А-а! – объявил он затем, тараща странно ясные глаза. – Чулан в скелете, не тревожься, старина. Язык на заборе. У самого в избытке. Смотри, мы требуемся Флер!
   Они направились к ней, и Вивиан, обняв ее за талию, объявил:
   – Флер, я открыл тайну твоего счастливого брака.
   – Сквозь тусклое стекло, как святой Павел во младенчестве?
   – Ты держишь Майкла на цыпочках. Он весь вечер глаз с тебя не сводит, точно робкий поклонник. Просто сказка! Поделись с Ноной, ладно?
   – Фрэнсис, вы знакомы с… – Флер назвала Вивиана полным титулом, зная, что это его разозлит, и высвободилась из его руки. – Вивиан, это подполковник Фрэнсис Уилмот, американские воздушные силы.
   – Милорд, – сказал американец, но Флер ускользнула к Динни, уклонившись от взгляда мужа.
   – Не надо, о Господи! – сказал Вивиан con amore [72 - Со страстью (ит.).]. – За что?..
   – Прошу прощения. Я сказал что-то не то?
   – Слишком то! Я сразу себя почувствовал дряхлой развалиной. Вот что, Уилмот, вы меня не титулуйте, и я вас не буду. Что скажете?
   – Скажу, что это очень демократично.
   – Отлично. И вообще, Майкл не думает, что аристократия переживет войну. Так чего ждать?
   – Ты так считаешь, Майкл?
   – Да. Война слишком уж перемешала людей. Не вижу, как они могут вернуться к прежнему порядку вещей.
   – А у них будет выбор?
   – Проголосуют за лейбористов, вот вам и выбор.
   – Чернь! – воскликнул Вивиан. – Тишком из грязи. Бр-р!
   – Разве чернь не заслужила большей доли пирога после ада, через который прошла?
   – Ты недопеченный социалист, Майкл, вот в чем твоя беда. Нечистая совесть ставит палки в колеса твоему неплохому мозгу. Лейбористские ребята целят не на большую долю, а на весь пирог. Как и все прочие. Закон природы! Получайте свою плановую экономику, заседайте всем скопом в палате лордов – больше от одной войны ждать нельзя. Где поднос?
   Вивиан обернулся за новой рюмкой, и им завладела Эм.
   – А вы? – спросил Майкл.
   – Нет, спасибо. А виски у вас прекрасное, Майкл.
   – Еще бы! Оно же ваше. Мы с Флер очень вам благодарны за ящик, который вы прислали сегодня. Но я даже не спросил: вы могли себе это позволить?
   – Вполне. Я привез с собой один-два.
   – Надеюсь, что все-таки побольше.
   – Ну, правду сказать, немножко побольше. До отъезда хватит.
   Оба засмеялись.
   – Я хотел спросить вас, – сказал американец, – во время войны политика становится более интересной или менее?
   – И так и так, пожалуй. Добиться можно меньше, чем в дни мира, но эта малость кажется куда более важной. Или просто мы все научились морочить себя более ловко.
   – Однако демократический прогресс продолжается. Это само по себе огромное достижение, верно?
   – Более или менее. Движемся мы теперь, собственно говоря, в инвалидном кресле, но он пока продолжается.
   – А правда, как сказал ваш друг Мессенджер, весь парламент теперь заседает в палате лордов?
   – Да, но боюсь, демократический прогресс тут ни при чем. Своими бомбежками фюрер не оставил нам иного выхода. Нижняя палата ненадежна. Знаете, порой мне кажется, что наш друг Адольф куда больший демократ, чем все мы. За пять лет он расчистил трущоб много больше, чем парламент за сто! Вон Юстэйс. Думаю, он согласится со мной.
   Флер, разговаривая с Динни, заметила, что Майкл вышел из гостиной.
   – Да-да. Сестра Фрэнсиса была замужем за моим кузеном Джоном.
   – Они развелись?
   – Она умерла несколько лет назад. А была твоей ровесницей.
   – Как ужасно!
   Флер поспешно кивнула и на миг придала лицу скорбное выражение. Динни сполна обладала проницательностью Черрелов. К ним подошла Нона и заговорила о последнем ревю. Куда ушел Майкл?
//-- * * * --//
   – Неужто носки требуют столько времени?
   Пенни Робертс, вздрогнув от неожиданности, вскочила со стула возле сундука в холле, и ее вязание соскользнуло на пол.
   – Я спросил только потому, что полтора месяца назад, когда я увидел вас в первый раз, вы вязали носок точно такого же цвета. – Он подал ей закатившийся под сундук бутылочно-зеленый клубок.
   – Спасибо. Это другой.
   – Очень практичный цвет… («И идет к ее волосам, – подумал он. – Такие медно-рыжие!») Запас никогда не помешает.
   – Правду сказать, никакого запаса у меня нет. Шерсть та же самая. Кончу один, распущу и вяжу новый.
   – Понятно! – Майкл ничего не понял, но объяснение ему понравилось. – А я пришел спросить, не хотите ли выпить кофе? Боюсь, мы еще не скоро отпустим вашего полковника.
   – Пожалуйста, не беспокойтесь. Мне ничего не нужно, честное слово. Ведь все очень заняты, а я захватила…
   – Свое вязание. Да, я знаю. Послушайте, отправляйтесь-ка вместе с ним на кухню и потребуйте чашечку, чтобы согреться. Там вы найдете добродушную кухарку, обожающую кормить и поить, а также попугая, который с успехом заменяет радио.
   Майкл предостерегающе поднял ладонь, предупреждая новый вежливый отказ, и был вознагражден благодарной улыбкой. «Какое лицо! – думал он, глядя, как она спускается по лестнице в кухню. – Пожалуй, я предпочел бы пойти с ней поговорить о прямой и фасонной вязке! Ну, что же! Назад в сечу!»
   – А как у вас с другими дневниками? – спросила Эм у Вивиана в тот момент, когда Майкл вернулся в гостиную и прошел мимо них. – Майкл утверждает, что продолжает писать свой.
   – Пусть-ка попробует бросить! А вообще так-сяк, Эм. Договорился с мичманом, но он уронил его за борт.
   – А!
   – И еще стрелок-радист.
   – А с ним что произошло?
   – Осколочек зенитного снаряда.
   – Вы меня разыгрываете, Вивиан, – помолчав, пожаловалась Эм. – Флер меня предупреждала!
   И тут вдруг раздался вой сирены. Все замолчали, прислушиваясь, но никто не двинулся с места. Воцарилась некоторая растерянность: это был сигнал отбоя, хотя и заметно пронзительнее обычного.
   – Странно! – сказал Майкл. – Ведь воздушной тревоги не объявляли?
   – Не понимаю! – отозвалась Флер. – Мы бы услышали.
   – Наблюдатели хлебнули лишнего, – предположил Вивиан.
   – Вслушайтесь! – заметила Динни. – Это где-то внизу, а не сверху.
   Все снова прислушались.
   – Да это же Полл, – наконец объявила Эм. – Я и забыла. Он очень любит давать отбой.

Глава 7
Охотничья луна

   Защитившись от сырости и холода галошами и пальто, Энн Форсайт объявила, что пойдет погулять, пока еще не совсем стемнело. Бабушка подняла голову от рукоделия, когда она заглянула в гостиную предупредить их. Энн почувствовала взгляд Ирэн и посмотрела на отца, а он опустил вечернюю газету и сказал – рассеянно, как показалось ей:
   – Только не уходи далеко, родная. Скоро будет совсем темно.
   Она пошла через опустелые яблоневые сады, застегнув пальто на все пуговицы. Но руки у нее сразу озябли – она забыла перчатки. Одну руку она сунула в карман, другой стягивала воротник у подбородка. Небо над ней бледно лиловело. Между черными голыми ветками она увидела полную луну, уже взошедшую довольно высоко. Воздух был неподвижен, но холод пощипывал ей щеки. Ночью будут заморозки. Она быстро шагала под деревьями, ее галоши вдавливались в опавшую листву, и вскоре она вышла в поле. Луна плыла за ней.
   Кит ждал у конца забора, прислонясь к изогнутому стволу, как всегда. Он, казалось, не поддавался холоду, не замечал его – руки глубоко засунул в боковые карманы куртки, одну ногу поставил на узловатый корень.
   – Неужели ты не замерз? – спросила Энн, подбегая к нему и вкладывая свои руки в его.
   – Нет, а вот ты совсем замерзла. Не пальцы, а ледышки. – А у самого руки были теплыми, как поджаренный хлеб.
   – Холодные руки – горячее сердце, есть такое присловие, – сказал он, и Энн зачарованно смотрела, как он долго дул на ее пальцы, а потом протиснул их к себе в карманы. А потом обнял ее, притянул к себе и подсунул ее голову себе под подбородок.
   – Кузиночка Энн!
   Совсем новый тон – мягкий, ласковый, почти нежный. Энн словно купалась в нем.
   – Странно, что мы родственники, – продолжал он. – Если двоюродный брат моей матери твой дядя, значит, мы троюродные…
   – По-моему, родство какое-то дальнее.
   Он крепче ее обнял.
   – Вовсе не дальнее! А даже поцелуйное!
   И он поцеловал ее.
   – Не понимаю, почему они друг другу не нравятся! – сказал он потом. – Ну, не понимаю! Особенно теперь.
   – Но это так, Кит. И что-то серьезное.
   – Ты что-нибудь выяснила?
   – Попробовала расспросить Холли, но она только спросила, почему я вдруг заинтересовалась.
   – И ты объяснила?
   – Нет! Мы должны молчать, пока не узнаем, в чем дело. А вдруг они потребуют, чтобы я с тобой не виделась?
   – А потребуют, ты уступишь?
   – Нет. Но если мои родные тебя ненавидят, это ужасно. Или твои – меня. Они начнут давить на нас…
   – Неважно.
   – Да нет же, Кит. Очень важно…
   – Слушай, ну, слушай же! Я должен тебе что-то сказать.
   Энн затаила дыхание: он обещал ей это в прошлый раз.
   – Когда я родился, мой дед положил на мое имя некую сумму…
   Энн ждала не совсем такого начала, но только сунула руки поглубже в его карманы и продолжала слушать.
   – Он был предусмотрительный старикан и оговорил, что я не получу ни пенса из этих денег, пока мне не исполнится двадцать один год. Ну, так в июле мне стукнуло двадцать один. И теперь все формальности закончены. Они мои.
   В 1923 году Сомс Форсайт позаботился вложить исходную сумму – пятьдесят тысяч фунтов – для своего внука так предусмотрительно, что практически полностью уберег ее от налогов, а также и от возможных глупостей правительства уже после его смерти (вроде тех, которые вызвали великий биржевой крах и отказ Англии от золотого стандарта). Это был плод истинного призвания Сомса – обеспечить рост капитала и тем самым оградить будущее от худшего, что в нем заложено. Этот прогноз теперь в один миг принес его достигшему совершеннолетия внуку больше, чем он, Сомс Форсайт, оставил после смерти, всю жизнь терзаясь при мысли о катастрофах, которые следуют из-за неверного использования денег.
   Цифра, которую назвал Кит, ошеломила Энн – девушку, которая никогда прежде не слышала, чтобы кто-либо говорил о деньгах столь прямо, да и вообще хоть что-нибудь сверх необходимого.
   – Господи!
   – Неплохо, а? И мои без всяких условий. Вот почему они ничего сделать не смогут. Им до нас не дотянуться.
   – До нас?
   – Вот именно. Мы поженимся? Я же тебя люблю, ты знаешь?
   – Да, Кит, да! Обязательно.
   – Ну, так давай.
   – Когда?
   – Когда решим. Ну, скажем, в день окончания войны? До него теперь совсем мало остается, так все говорят. Найдем отдел регистрации и поженимся прямо в тот день.
   Энн все это показалось невозможно романтичным, а потом и просто невозможным. Женятся ли так? И в подобный день?
   Внезапно Кит поднял ее и со смехом закружил. Он всегда был так уверен во всем. Конечно, он сумеет все устроить! Сквозь вертящиеся над головой ветки она видела в темно-синем небе Полярную звезду, а луна как будто отвечала улыбкой на ее улыбку.
   – Мне пора домой, – сказала Энн, почувствовав под ногами землю. – Так жалко, что мы не можем просто пойти туда вместе и сказать им.
   Но она отгоняла от себя мысли о практических трудностях. Потом! Потом!
   – Кстати, – сказал он. – Мою эскадрилью снова перебрасывают. В Грейвсенд. Не спрашивай, почему.
   Грейвсенд! Названия было достаточно. Такая даль! Она же его больше не увидит!
   – Когда?
   – Завтра. Ты будешь скучать без меня?
   – Ну, да же, да! Ужасно!
   – Вот и хорошо.
   – Но, Кит, я не могу! Когда мы увидимся?
   – У меня будут увольнительные. И мы можем переписываться. Ты будешь мне писать, кузиночка?
   Она кивнула, пробормотала «каждый день!» и закусила губу, чтобы не расплакаться.
   – Тогда все в порядке. А теперь иди, пока они не начали искать тебя с собаками. И слушай: что бы ни было, мы встретимся в тот день, когда кончится война. Договорились?
   – Договорились…
   Он обнял ее и снова поцеловал, потом внезапно оторвался от нее и зашагал через поле к базе, вновь засунув руки в карманы.
   Он уходил, и Энн вдруг охватила паника.
   – Но где, Кит? Где? – крикнула она ему вслед.
   Он небрежно повернулся и продолжал удаляться от нее спиной вперед.
   – Где хочешь, – крикнул он в ответ, пожимая плечами. – Нет, знаю! Площадь Пиккадилли, под Эросом!
   Широко махнув рукой и улыбнувшись так же широко, он повернулся и побежал к базе.
//-- * * * --//
   Вскоре после того, как его дочь ушла погулять, Джон снял трубку телефона у себя в кабинете. Он почти – нет, больше чем почти! – ждал этого звонка, поскольку день был очень ясный, а теперь в небо поднималась полная луна. Фрэнсис сказал ему, что это – решающий фактор. И когда Джон поднес трубку к уху, именно так и сказал ему американский голос:
   – Что же, Джон. Охотничью луну мы получили. Ты готов?
   – Да.
   – Отлично! Можешь поехать в Кингстон на завод? Я тебя буду ждать. Ты знаешь, где это?
   Джон ответил утвердительно. Он несколько раз забирал оттуда самолеты. Они прикинули, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться туда, и Фрэнсис повесил трубку. А Джон еще несколько секунд слушал гудки отбоя.
   – Кто звонил? – спросила его мать, когда он вернулся в гостиную.
   – Фрэнсис, – ответил Джон, останавливаясь у рояля. Он заметил выражение тревоги, мелькнувшее на ее лице и тут же исчезнувшее.
   – О том, о чем ты мне говорил?
   – Да.
   Она посмотрела ему в глаза и увидела в них то, чего не видела уже долгие годы.
   – Я должен ехать.
   – Да, Джон. Я знаю. – Тут она отвела взгляд, словно подбирая нитку нужного оттенка для своей вышивки.
   – Я вернусь еще до утра, не тревожься.
   Она кивнула и начала вдевать нитку в иголку.
   Он хотел подойти к ней – она вдруг показалась ему такой старенькой в уголке дивана возле камина, – но было в ней что-то неприкасаемое, тайная, тяжко завоеванная святая святых, куда ему не было доступа. Он решил просто уйти и был уже у двери, когда она его окликнула:
   – Джон! – Он обернулся. – Побереги себя, родной!
   И пока он выводил машину на залитую лунным светом дорогу, перед его глазами упрямо маячило последнее, что он увидел: ее прелестное склонившееся над пяльцами лицо с морщинкой боли между бровями – боли, которую причинил он.
//-- * * * --//
   – Где папа?
   Энн, когда она вошла в гостиную, показалось, что у бабушки расстроенный вид, но та ответила совсем спокойно:
   – Поехал повидать дядю Фрэнсиса. У них встреча в Лондоне.
   – Разве? – Энн знала твердо, что услышала про эту встречу в первый раз, но ничего не добавила. Еще одно доказательство, что она живет среди тех, кто ее любит, но все время что-то от нее скрывает. Она села на место отца и взяла газету, которую он положил. Бабушка по ту сторону камина продолжала вышивать.
   Энн пролистала две-три страницы, прочла половину статьи, подтверждавшей слова Кита о том, что война кончится через несколько месяцев, и уронила газету на подушку.
   – У дяди Вэла есть родственница Флер Монт?
   Спросить оказалось легче, чем думать о том, чтобы спросить. Бабушка сделала несколько стежков, прежде чем ответить.
   – Да.
   – Тетя Холли тоже с ней в родстве? И папа?
   – Да. В очень дальнем. Энн, милая, почему ты спрашиваешь?
   – Потому что тетя Холли не захотела мне ничего сказать.
   – А почему ты спросила ее?
   – Потому что во время крикетного матча дядя Вэл узнал… – тут она чуть было не допустила оплошность, – игрока Мастонбери. А дядя Фрэнсис, было ясно, знает его мать.
   До этого момента манера держаться и тон ее бабушки не менялись. Теперь она снова подняла голову от рукоделия.
   – И ты сделала вывод, что мы все в родстве?
   Девушка с трудом выдерживала этот упорный немигающий взгляд. Он был непроницаем, пассивность делала его неприступным. Но она должна, должна сломить это сопротивление!
   – Нет. Мне сказал Кит, – ответила она.
   Энн слышала, что от внезапного потрясения люди бледнеют. А теперь увидела своими глазами. Бабушка не шевельнулась, не вздрогнула, ее лицо осталось спокойным. Но в эту секунду оно стало белым как мел.
   – В чем дело? – вскричала девушка. – Почему вы их не любите? Почему никто не хочет объяснить мне?
   – Если бы ты сказала, зачем тебе это знать, возможно, тебе было бы легче получить ответ. Скрытность часто наталкивается на скрытность.
   Энн почувствовала, что щеки у нее вспыхнули от горького бессилия, но она продолжала смотреть в темные глаза напротив себя, темные глаза на белом-белом лице. Она попыталась вдохнуть, но напряжение оказалось слишком велико. И вдох превратился в отрывистые всхлипы.
   – Потому что мы помолвлены, вот почему! Кит Монт и я… мы… мы поженимся!
//-- * * * --//
   Джон вел машину, и надежда в нем боролась с опасениями. Наконец-то ему предстоит дело – настоящее дело! Все годы потерянных возможностей и самоупреков словно растворились в ночном воздухе. Шоссе, похожее в лунном свете на фотонегатив, убегало вперед четкой лентой. Карта была ему не нужна – хотя в лунном свете он вполне мог бы справляться с ней. Не смущало его и отсутствие дорожных указателей. Вот то, для чего он предназначен. Фрэнсис говорил, что на него возлагается миссия, и Джон чувствовал, что так оно и есть. В чем бы она ни заключалась (он полагал, что ему придется лететь во Францию с тайным поручением), он все-таки сделает что-то в этой чертовой войне – что-то нужное!
   Он уже почти добрался до Ричмонда, когда сообразил, что выбрал кружной путь в Кингстон. Застарелая привычка, подумал он. Ведь Робин-Хилл совсем рядом! Тут завыли сирены. Вопль злого духа, бродящего в ночи. По небу на востоке заметались прожекторные лучи. В Ричмонд-парке зарявкали зенитки, и в такт им завыли местные собаки.
   Джон поехал быстрее. До завода оставалось всего несколько миль. И ничто не помешает ему добраться туда – даже воздушный налет, который, возможно, был нацелен именно на него. «Форсайт всегда прорвется!» – сказал он себе и мрачно улыбнулся, наклоняясь вперед.
   Внезапно он различил странный звук, гораздо более высокий, чем рявканье зениток, – визгливый приближающийся вой. Он наклонился еще больше и взглянул вверх сквозь ветровое стекло. Там скрещивались прожекторные лучи, вспыхивали разрывы снарядов. Оставалось только ехать дальше. Он даже не заметил, что вой оборвался, и в его уши ударил треск, словно разорвали пополам квадратную милю коленкора.
   Звуковая волна ударила в него, заставила развернуться поперек шоссе; но, кроме него, других идиотов за рулем не нашлось, и на него никто не налетел. Джон все еще поздравлял себя с благополучным исходом, когда все кругом стало ослепительно белым, словно у самого его лица включили лампу-вспышку. Шоссе перед ним вздыбилось. Он резко свернул к обочине, но падающее дерево опередило его… Удар он ощутил лишь смутно, как когда ударяешь онемевшим кулаком – один раз он это испытал еще совсем малышом… Затем вернулась темнота, но какая-то иная, наползающая на все… заливающая ему глаза… голову…

Глава 8
Голос в ночи

   Все выздоравливающие летчики вернулись в дом, когда дали отбой. Все были целы и невредимы. «Еще парочка «Фау-два», решили все, взорвалась где-то между Робин-Хиллом и Ричмондом. По выражению мистера Эдди, швейцара и мастера на все руки (клаустрофобия мешала ему спускаться в бомбоубежище), «это было почище всякого фейерверка». Не прошло и часа, как в доме воцарились обычные ночные тишина и порядок.
   Флер собралась уезжать, как вдруг услышала шум во внутреннем дворе. Она уже позвонила Майклу, что выезжает, надела пальто и шляпу, еще разговаривая с ним, и, позевывая, натягивала перчатки, когда до нее донесся сигнал машины «скорой помощи». Она вышла из своего кабинета – когда-то кабинета молодого Джолиона – и увидела, что на пороге открытой входной двери ее кастелянша спорит с шофером.
   – В чем дело?
   – Я ему объясняю, миледи, а он настаивает…
   – А я ей говорю: ближе ничего нет, – перебил шофер, для убедительности еще повышая голос, хотя и так его могли слышать все. Холодный воздух вливался мимо них в дом.
   – Он привез гражданского: несчастный случай на шоссе, говорит он.
   – У нас ведь не больница, – сказала Флер шоферу. – Почему вы не отвезли его в Ричмонд?
   – Я ей уже пять минут толкую: шоссе вокруг все разворотили. Мне больше ехать некуда.
   – А пункт Красного Креста?
   – Проехать можно, но на дорогу час уйдет. А я не думаю, чтоб он час протянул, если ему сейчас помощь не оказать. Он обгорел, и его здорово по голове стукнуло, сразу видно.
   – Так у нас же нет необходимого оборудования, – опять начала кастелянша, но Флер ее перебила:
   – Несите! Сделаем все, что сможем.
   Расстегивая перчатки, Флер пошла назад к себе в кабинет. Как ни тщательно она подбирала свой штат, ей пришлось убедиться, что в критические моменты ни у кого нет и десятой доли ее способности трезво мыслить. Она не сомневалась, что, проведя полчаса у телефона, сумеет найти, куда бы его взяли где-нибудь по соседству. Надо позвонить и Траскотту, ее «домашнему» врачу. До его дома меньше мили, так пусть отрабатывает свое жалованье. А Майклу можно не звонить: она будет дома прежде, чем он начнет беспокоиться.
   Траскотт приехал меньше чем через четверть часа – тон его нанимательницы подействовал на него куда больше, чем то, что он услышал от нее про случившееся. Флер отправила его наверх, а сама продолжала звонить. Как она и предполагала, еще до истечения получаса ей удалось найти три места, где были готовы взять пациента при условии, что она обеспечит транспортировку. Положив трубку, она опять надела пальто и тут увидела в дверях Траскотта.
   – Ну, как новый пациент? – спросила она приличия ради, беря шляпу и перчатки.
   – Плохо, леди Монт. Очень плохо. Вы не останетесь?
   – Нет. Разве нужно? Я распорядилась, чтобы Эдди отвез его в пункт Красного Креста, как только вы разрешите.
   – Боюсь, это невозможно. У него тяжелые ожоги на груди и плечах и сотрясение мозга. Не исключена травма позвоночника. Точно я не знаю, но в любом случае не могу санкционировать перевозку.
   – Так что вы предлагаете сделать нам?
   – Я проследил, чтобы ожоги и ссадины были перевязаны и чтобы его устроили как можно удобнее. Но что еще… откровенно скажу, я не знаю.
   – Ну, так его необходимо перевезти! Вы могли бы поехать с ним…
   – Нет смысла. Видите ли, миледи, у нас есть все необходимое. Беда в том, что в подобных случаях никакой специалист не способен сделать что-либо существенное. Все зависит от самого пациента – от его сил и того Бога, в которого он верует.
   Флер поняла выражение в усталых глазах Траскотта. Он был прекрасным врачом (иначе она не заручилась бы его услугами), но власть тут принадлежала не ему. И он таким образом молча напомнил ей, кто у кого в подчинении. Если ночью тут умрет случайный раненый, ответственность лежит на ней, а не на нем. Она с коротким вздохом бросила шляпу с перчатками назад на стол и сказала, что хочет видеть пациента.
   Жизнь не подготовила Флер к тому, что ей предстояло увидеть. Она молча поднималась по лестнице – в тот момент нечто самое обычное, – а это совершался переход от одной жизни к совсем другой. Она шла за доктором мимо комнат, где выздоравливающие спали, читали при свете настольных лампочек или в наушниках слушали радио. Ничего примечательного, ничего, что могло бы подготовить к ожидающему впереди. И Флер ни к чему не готовилась. Она просто вошла следом за Траскоттом в дверь в конце полутемного коридора, а когда сиделка посторонилась, увидела пациента на белоснежной постели.
   Это был Джон.
   В ее мозгу безответным вихрем пронеслись всякие «почему?» и «каким образом?» Понять нельзя было ничего – да и зачем? Так решила она секунду спустя. Джон здесь и нуждается в ней. Вот и все. Она крепко ухватилась за косяк у себя за спиной и смотрела, точно каменная, как Траскотт снова производит осмотр, а когда не выдержала, вышла в сумрак коридора.
   Доктор последовал за ней через минуту, и Флер потребовала у него подробнейшего отчета: диагноз, прогноз, какое лечение, если оно есть. Что именно не так, какие меры уже приняты, и какие еще можно принять. Не зная, откуда у нее берутся силы, она слушала и запоминала каждую мелочь.
   Собственно, врач почти ничего не прибавил к тому, что уже сказал ей внизу, когда пациент был для нее просто еще одним раненым, и к тому же чужим.
   – Не сомневайтесь, сделано все, что можно сделать, и никто ничем другим не помог бы. Остается только следить за ним и молиться.
   Джону снился сон, и, как ни странно, иногда он сознавал, что видит сон. Но большую часть времени ему казалось, что он просто вспоминает, и его раздражала неясность, что есть что. Все путалось. Он помнил сильный жар, а теперь ему смутно казалось, что в результате с ним произошло что-то неладное. Дурак! Он опять напросился на солнечный удар. Или не опять? Возможно, ему только приснилось, что все прошло. Он еще в Испании? В мозгу у него все путалось, но тут нащупывался какой-то смысл. По Испании он путешествовал с матерью, а хотел быть в Англии с Флер. Но чуть он начинал разбираться, как все заволакивалось черным туманом, в голове и глазах он ощущал странный жар. Место, где он находился, было освещено так слабо, что он практически ничего не видел, даже потолок. Над собой он видел только темноту, но она казалась знакомой. Он попытался перевести взгляд на окно, но это было ошибкой: сразу все словно бы ринулось на него с путающей быстротой. Он только едва заметил огромную луну, сияющую в угольно-черных небесах, а потом услышал стук закрывающихся ставен. И снова прихлынула темнота… А лоб у него стал вдруг прохладным… Если бы и дальше так…
//-- * * * --//
   Флер смотрела, не отрывая глаз. С той секунды, когда началось ее безмолвное бдение, мир и война перестали для нее существовать. Минуты ли, часы ли проходили, пока она сидела у кровати Джона, значения не имело, так как время тоже перестало существовать. Она даже не поворачивала головы, когда заходила кастелянша, и лишь чуть-чуть, когда через несколько большие промежутки заглядывал Траскотт. По ним шел отсчет ее времени – по этим жизненно важным сигналам, повторяющимся каждые четверть часа и каждые полчаса. А в промежутках долгих беззвучных минут только ее сердце отбивало секунды. Она приглаживала его волосы, выбившиеся из-под повязки, все такие же светлые, совсем немного тронутые сединой. А ресницы остались такими же темными. Иногда она прижимала ладонь к его лбу. А один раз коснулась его губами. Когда температура начала подниматься, ледяная рука сжала сердце Флер; она ощущала, как его стискивают скользкие стальные пальцы страха.
   Еще одно совещание в коридоре. Траскотт объяснил, что этого следовало ожидать, но никаких мер не принял: они и так делают все возможное. Флер слушала его в эмоциональном оцепенении, внешне придававшем ей спокойствие, пока внутри у нее все разрывалось на части. Ей хотелось встряхнуть этого человека так, чтобы он забыл свою профессиональную неумолимость, хотелось выместить на нем ярость беспомощности, принудить его сделать хоть что-нибудь. Но ее холодный ум совладал с этим порывом, и она просто попросила врача еще раз изложить его соображения для большей ясности. Кастелянша прервала их разговор, сообщив, что звонит сэр Майкл и спрашивает, когда она поедет домой. Имя мужа прозвучало в ушах Флер, как незнакомое – из какого-то иного мира, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы ответить.
   – Скажите ему, что домой я не вернусь… – И она почувствовала, что ее слова имеют другой смысл, открыть который она не может никому.
   Кастелянша удалилась по коридору на бесшумных подошвах, и Траскотт кончил излагать свое мнение – все так же невозмутимо и с безнадежной логичностью. Изнывая от отчаяния, которого не могла выдать, пытаясь уцепиться хоть за какую-то соломинку, Флер спросила, каковы его шансы. И сразу пожалела о своем вопросе. «Пятьдесят на пятьдесят», – было ей сказано. И тут же последовало зловещее уточнение: «Но скорее заметно меньше».
//-- * * * --//
   «Флер остается с тяжелораненым», – услышал Майкл слова кастелянши. Он поблагодарил ее и положил трубку. Но еще не успел пожалеть себя в новой роли благотворительного вдовца, хотя соблазн был велик, как телефон снова зазвонил.
   – Майкл, это вы?
   Он подтвердил, хотя и не понял, кому.
   – Чудесно! Ну, замечательно! Я только хочу поблагодарить вас.
   – Не за что, – ответил Майкл в надежде, что и правда не за что. Кто звонит? Вежливость мешала спросить прямо, а голос продолжал трещать ему в ухо:
   – Я знала, мы найдем ее! И мы нашли. Но без вашей помощи в самом начале нам бы это вряд ли удалось! Майкл, вы сущий ангел!
   В последнем он сильно сомневался, зато голос вызвал зримый образ: сумочка… подбородок… Джун Форсайт! В первые дни войны она пригрела художника-эмигранта, чья дочь куда-то пропала, вспомнил он и справился о подробностях в картотеке бесплодных попыток, хранившейся у него в мозгу. Эта миниатюрная решительная старушка явно заключила сделку со святым Иудой!
   – Прошу вас, передайте Джулиусу, что я очень рад за него. Так, значит, она все-таки жила в моем избирательном округе?
   – Нет, мы разыскали ее в Бристоле, она подрабатывала в доках. Бедная девочка только так могла заработать себе на жизнь!
   Смысл ее слов дошел до Майкла только секунду спустя.
   – А! Так-так. Она воссоединилась с отцом?
   – Пока нет. Она должна приехать завтра. Я сказала Джулиусу, что она может пожить у меня, пока мы не найдем им собственное жилье, пока они вновь не узнают друг друга. А тогда она сможет помогать мне в галерее. Она очень милая, и ей всего семнадцать.
   Голос старушки сохранял всю прежнюю страстность, и Майкл подумал, что это отголосок ее внутренней силы, определяющей ее устремления и поступки. Во всех знакомых ему Форсайтах крылась та же сила.
   – Ну, я очень рад, что все устроилось.
   – Благодаря вам! Так всего хорошего!
   Чувствуя себя чуть менее пустышкой, чем ему казалось до этого разговора, Майкл надел шляпу, пальто и отправился по холодным улицам к себе в клуб.
//-- * * * --//
   Несправедливо! Вот к какому выводу пришел Джон. Или ему только показалось? Трудно было что-то уяснить, когда так жарко и все болит. Несправедливо, что они разлучают его с Флер, когда он ее так любит. Флер! Если они воображают, что два месяца в Испании изменят его чувства к ней, то сильно ошибаются. Он написал для нее стихи. Словно бы при свете луны, так, что еле различал ручку, а слова ложились на бумагу серебряными чернилами. Они куда-то пропали. Если бы только удалось их вспомнить!.. Будь Флер здесь, он бы ей их прочел. «В сонном испанском городе… Голос говорит…» Что?.. Что дальше? «Удрученный…» Нет. Не то. «Удрученный» не подходит. «Истерзанный»? Да, как будто… «Истерзанный» лучше, но не то, не то. «Обездоленный»! Да, да! Если он сейчас умрет, они до смертного часа будут жалеть, что обездолили его, отняли Флер! Если бы увидеть ее еще хотя бы раз! Но как темно… и больше это не имеет значения… ничто никакого значения не имеет…
   Внезапно Джону почудилось, что с ним говорит ангел, читает ему его стихи – строку за строкой…
   Флер приняла решение. Самое простое. Раз сделать больше ничего нельзя, она усилием собственной воли заставит Джона жить. Что привело ее сюда, в этот роковой дом, в этот решающий момент? Что, как не ее воля? Джон уже лежал бы мертвый, на носилках «скорой помощи», если бы не обстоятельства, созданные силой ее воли. Теперь она все поняла. Просто этому было суждено случиться. И она его спасет. И поняла, что, спасая его жизнь, спасет свою собственную. Так суждено!
   Она наклонилась на стуле, придерживая холодный компресс на его лбу, и смотрела ему в глаза, уже не казавшиеся ей незрячими, вливая в них свою волю к жизни. Несколько раз она чуть было не сказала Джону, что она с ним, что она любит его по-прежнему и никогда его не оставит, но даже теперь мысль, что места для ошибки больше нет, заставляла ее соблюдать осторожность. Вдруг он что-то пробормотал, но это был лишь бред. А один раз ей показалось, что он произнес ее имя. Это было уже слишком, больше она молчать не могла.
   – Да, Джон, я тут, – шепнула она и добавила сквозь жгучие слезы: – Не покидай меня!
   Ответом ей был бессвязный лепет. Недоговоренные слова, вздор. И внезапно она ясно расслышала свое имя. Надежда, граничащая с паникой, пронзила ей грудь. Флер нагнулась ниже. Пусть, пусть у него достанет сил! Она глядела ему в глаза, и ей почудилось, что свет в них угас.
   Она позвала Траскотта.
   Зачем? Он же сказал ей только то, что она заранее ожидала услышать от него. Высокая температура. Холодный компресс. Не помешает молитва… Молитва! Какой толк от докторов? Священник мог бы оказаться полезней! Она отослала Траскотта.
   У Флер, дважды крещенной на двух языках, не было веры, кроме веры в себя. Она не знала наизусть ни молитв, ни псалмов, не то она не побоялась бы нарушить их звуками глухую тишину. И вдруг она сообразила, что одно заклинание знает наизусть. Стихи, которые Джон написал для нее и прислал ей из Испании. Для Флер они были священней любой молитвы. И тихо-тихо она начала декламировать:

     Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
     Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд.
     Что говорит голос – долгий, звонко-тоскливый?
     Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
     Просто ли путника песня к лунным лучам летит?

   А затем в последней строфе, подчиняясь подсознательной потребности, она изменила одно слово и не заметила этого:

     Нет! Обездоленное сердце плачет, лишенное счастья,
     Просто зовет: «Когда?»

Глава 9
Посещение

   Когда на исходе вневременной ночи температура Джона снизилась, что-то во Флер сломалось, и она почувствовала свинцовую усталость. Вошел Траскотт и произвел очередной осмотр. Да, кивнул он, температура понизилась, состояние заметно улучшилось, прогноз много лучше. Пациент, кто бы он ни был (вопросительно-насмешливый взгляд на свою нанимательницу), уже почти вне опасности.
   Флер прижала ладони к глазам, прогоняя сон, и поднялась со стула. Последний раз поглядев на Джона из дверей, она спустилась вниз. В кабинете ее ждал Фрэнсис.
   – Вы давно тут? – спросила она, не в силах задумываться над тем, почему американец вообще здесь.
   – Не больше часа. Ваша кастелянша проводила меня сюда. Она сказала, что Джон тут с вечера.
   – Да, – ответила Флер, глядя американцу прямо в лицо, как всегда открытое, но теперь очень серьезное, и не заметила ни тени гневного возмущения. – С ним случилось несчастье.
   – Попал под бомбежку. Я знаю.
   Флер только вопросительно наклонила голову.
   – Как ни грустно, я его вызвал к себе. А когда он не приехал, взял джип и попробовал его разыскать. На поиски ушла почти вся ночь.
   Она уловила в словах Фрэнсиса незаданный вопрос, но не помогла ему: ведь он был виной того, что Джон оказался на шоссе!
   – Его близкие просто с ума сходили от тревоги.
   И почему она им не сообщила? Флер увидела этот вопрос в грустных глазах американца. Ну, честный ответ ему вряд ли понравится – что за всю ночь она просто ни разу о них не подумала. Не стоит его спрашивать, почему Джон отправился к нему на ночь глядя. И ответила так:
   – Да, конечно. Я ведь тоже.
   Фрэнсис выслушал ее ответ с быстрым косым взглядом и откинул голову привычным движением.
   – Как он сейчас?
   – Выкарабкивается. Если хотите подняться к нему, с ним мой врач, он вам все объяснит.
   Фрэнсис молча кивнул, забрал со стола фуражку и перчатки и встал. В дверях он обернулся и сказал:
   – Флер, я позвонил отсюда в Грин-Хилл. Надеюсь, вы не против? Они скоро приедут.
   Флер чуть-чуть пожала плечами, но Фрэнсис словно прирос к порогу.
   – Что-нибудь еще? – спросила она, и Фрэнсис медленно покачал головой.
   – Да нет, пожалуй, – ответил он, опять быстро на нее взглянув. – Во всяком случае, ничего неотложного.
   Она прислушивалась к легким шагам американца на ступеньках, а затем и к другому, более отдаленному звуку: где-то легкомысленный петух приветствовал пением пепельный рассвет.
//-- * * * --//
   Флер накинула пальто на плечи, через внутренний двор вышла на террасу и остановилась там, глядя невидящими глазами на почти зимний пейзаж. Светало, и газон перед ней был покрыт инеем, точно глазурью. Все застыло в полном безветрии. Лишь на вершине старого дуба нескончаемо каркали две вороны, и черные их перья глянцево блестели на фоне черных сучьев под туманным небом. Флер закуталась в пальто, прижала меховой воротник к лицу, машинально оберегаясь от холода, которого еще не почувствовала. Собственно, она не чувствовала ничего – только свою удаленность от всего сущего. И словно через плечо смотрела на то, что было вокруг, и на себя. Пожалуй, это были самые странные минуты в ее жизни.
   Ощущала бы она себя так, если бы Джон все эти годы принадлежал ей? Как легко могло бы это произойти! Живи они вместе здесь, в Робин-Хилле, Джон, наверное, воевал бы, чего ему так хотелось. И мог бы вернуться к ней инвалидом, мог бы лежать наверху, как сейчас, но в их общей спальне, в их общей кровати. И, всю ночь ухаживая за ним, она ждала бы тогда появления сложного переплетения их родственников.
   «Да, конечно, Холли… Вэл… Джун, поднимитесь к нему, но только на минутку. Я не хочу, чтобы он, вернувшись домой, переутомлялся!»
   Приехала бы его мать? Вошла бы эта женщина хоть раз в этот дом, пока его хозяйка была бы она, дочь ненавистного первого мужа? Приедет ли она сейчас?
   Флер почувствовала щипки холода на щеках и кончике носа, но продолжала стоять как стояла и даже не поежилась.
   Она думала закрыться у себя в кабинете ко времени их появления, но здесь, на террасе, время словно остановилось. Из оцепенения ее вывел шум автомобиля, затормозившего у подъезда, и она кинулась в дом, в свою комнату.
   Но опоздала: на полпути через двор она увидела ее – ее фигуру в раме открытой двери. Ирэн стояла, будто изваянная из камня: рука в перчатке прижата к сердцу, нога над последней ступенькой перед порогом. Она смотрела перед собой, словно во власти чар – или творя чары. Она чуть повернула голову, и темные глаза встретились с глазами Флер.
   Флер не опустила глаз, но не увидела ожидаемого вызова в этом непроницаемом взгляде. (Наверное, и у нее такой же, подумала она.) Нет, эти глаза были полны только страшной пассивности – той, что так озадачивала Сомса, когда шестьдесят лет назад он жил с Ирэн в их найтсбриджском маленьком доме – с предметом своей страсти и в полном отчуждении. И теперь то же особое свойство нервов озадачило его дочь. О чем думает эта женщина, застывшая статуей на ступеньках этого дома? Того, что ее любовник Босини построил для Сомса, того, что затем перешел к врагу Сомса Джолиону, которого она потом полюбила, чьей женой стала и родила ему сына Джона? Кто она, эта женщина, которая несравненной красотой порабощала и в конце концов губила всех любивших ее мужчин? Флер искала ответа в этом еще красивом лице – и не находила. А та не защищалась, не объясняла, не бросала вызова. И вдруг Флер поняла причину.
   «Это же ее дом, – подумала она. – Пусть я его купила, что изменилось? Потому что им владеет она. Как старинный замок – призракам, так этот дом принадлежит ей!»
   Неизмеримое мгновение они продолжали стоять так, связанные узами, не поддающимися измерению. Затем Флер отступила к стене, а Ирэн безмолвно прошла мимо нее и поднялась по лестнице, как сон, тающий в первых проблесках дня.
   Флер торопливо направилась к себе в кабинет и не обернулась, когда сзади ее окликнул голос Холли.
   На стуле Флер теперь сидела Ирэн, и точно так же все в ней говорило о беззаветной любви к раненому, который оставался без сознания и не мог заметить смены действующих лиц. Энн маялась в ногах отцовской кровати, чувствуя себя иудой и не решаясь взглянуть на него, а Вэл и Холли разговаривали в коридоре со старшей медсестрой. Она пересказала им события ночи – в той мере, в какой сама узнала о них от кастелянши, которую сменила утром. Собственно, она знала только записанное в его карту: из-за ожогов у него некоторое время держалась очень высокая температура, но теперь худшее уже позади.
   Когда сестра ушла, Вэл сказал Холли:
   – Думаю, нам надо благодарить Флер, что он выдержал…
   За эти доброжелательные слова он был вознагражден быстрым, ранящим взглядом Ирэн, и затем жена ущипнула его запястье. Первый он совершенно не понял, а второе объяснило, что это не его ума дело и ему лучше помолчать. Реакции Энн никто не заметил. Она стояла у окна и смотрела на газон, где иней постепенно отступал под лучами бледно-желтого солнца.
//-- * * * --//
   Примерно три четверти часа спустя Флер в кабинете услышала, как они все вместе спускаются по лестнице. Все это время она простояла, не меняя позы, перед своим письменным столом спиной к нему, судорожно сжимая обеими руками его край. Посетители остановились во внутреннем дворе, но Флер осталась стоять как стояла. Но когда из комнаты, которая некогда была гостиной Ирэн, к ним вышел Фрэнсис, что-то говоря о ранних пташках, Флер перешла к полуоткрытой двери своего кабинета, чтобы послушать, оставаясь невидимой. Имеет же она право узнать, будут ли они говорить о ней – и что именно!
//-- * * * --//
   В бывшей гостиной Ирэн Фрэнсис поболтал с летчиками – теми самыми ранними пташками, но прежде успел задать кое-какие вопросы кастелянше. Она торопилась уехать – доктор Траскотт покинул их больше часа назад, и она хотела, чтобы с ней тоже считались. Однако американский офицер заговорил с ней так любезно, что она задержалась на несколько минут без всякого раздражения. Когда они прощались, Фрэнсис не сомневался, что заметно яснее представляет себе общую ситуацию. Одна фраза кастелянши была особенно многозначительной. Когда он спросил, действительно ли леди Монт просидела с раненым всю ночь, кастелянша ответила утвердительно и добавила: «Ну просто ангел, ангел!»
   И в гостиной, где Фрэнсис предсказал, что двое его молодых собеседников начнут отплясывать джигу, едва получат по искусственной ноге, он продолжал собирать по кусочкам общую картину.
   Он еще в самом начале понял, что между Флер и его зятем что-то было. Тогда, в первый раз, он не пробыл в биметаллической гостиной и двух минут, как угадал, что они не просто троюродные брат и сестра, во всяком случае, если не теперь, то в прошлом. И он знал, что, так сказать, помехой была мать Джона. Что тогда сказала о ней Флер?
   «Надеюсь, к вашей сестре она ревновать не будет!»
   Вот-вот! Он вспомнил ее тон, жесткое выражение, которое появилось при этих словах на ее лице. И Фрэнсис пришел к еще одному выводу: что бы ни связывало Джона и Флер перед тем, как он женился, а она вышла замуж, оно не исчезло, когда Джон в двадцать шестом году вернулся в Англию. Это он знал твердо – и не потому, что его сестра или Джон хоть раз намекнули на подобное, но именно потому, что оба они хранили молчание. После того как Энн осенью того года объявила о своей беременности и они поселились в Грин-Хилле, он больше не слышал имени Флер ни от нее, ни от него.
   С точки зрения Фрэнсиса, не требовалось быть специалистом по ракетам, чтобы верно оценить нынешнюю ситуацию в свете первых двух. По двум известным величинам он вычислил третью, неизвестную. А когда вычислил… Даже во львином рву он ничего не сказал бы. Он был обязан сделать для Флер хотя бы столько.
//-- * * * --//
   Притаившись у двери своего кабинета, ожидая, что Фрэнсис «выдаст ее с головой», Флер услышала, как он сказал, что в Грин-Хилл не позвонили раньше по его вине. Все были так заняты Джоном, что ни для чего другого нельзя было выбрать и минуты. Ну и, пожалуй, так вышло к лучшему – теперь Джону легче и им не пришлось напрасно переживать.
   Фрэнсис проводил их до входной двери, где они снова заговорили, – но Флер уже не расслышала слов, – а затем он прошел с ними до машины Холли и наконец вернулся в дом за шинелью и фуражкой.
   Когда Фрэнсис вышел во внутренний двор, Флер последовала за ним, чувствуя, что должна ему что-то сказать. Хотя бы простое «спасибо».
   – Фрэнсис…
   Он был уже у двери, когда она его окликнула. На ее голос он обернулся, и по его лицу она поняла, что ему известно все.
   – Не тревожьтесь, Флер, – мягко сказал он, надевая фуражку и, по обыкновению, откидывая голову чуть набок. – Я ведь сказал: это пока подождет.
//-- * * * --//
   Джона увезли днем. Фрэнсис, как по волшебству, раздобыл машину «скорой помощи» с врачом и оборудованную для подобных случаев. Флер смотрела, как носилки с Джоном бережно вдвинули вовнутрь. Под крышей Робин-Хилла он провел восемнадцать часов, а теперь она смотрела, как его увозят… В Ист-Гринстед, объяснили ей, где лечат ожоги. Смотрела и ни на секунду не забывала, что за все эти часы он ни разу не осознал, где находится, не осознал ее присутствия. Перед тем как дверцы кузова закрылись, она в последний раз увидела пряди светлых волос между бинтами.
   Флер закрыла дверь кабинета, чтобы не слышать веселого шума чаепития в гостиной. Майклу она все-таки позвонила, но поговорила только с Тимс. «Сэр Майкл уехал в парламент, миледи». Она попросила передать, что вернется домой еще до ужина. А потом почти не притронулась к обеду, который ей подали на подносе. Когда поднос унесли, она отыскала в ящике пачку сигарет и закурила, не затягиваясь. Испытывая непривычную усталость, она откинулась на спинку кресла и сразу же уснула.
//-- * * * --//
   Теперь настал черед Флер увидеть сон. И, как сон Иосифа, он разделился на две части. Сначала она словно увидела перед собой отца, здесь, в кабинете, – сухопарого, подтянутого и седого, как когда-то. Она ему улыбнулась, а он в ответ нахмурился. «Скверное дело, детка, – услышала она его голос. – Не допусти, чтобы они сделали тебе больно».
   Предостерегал ли он ее только против членов другой ветви их семьи или вообще против немцев, она не поняла, и сразу фигура ее отца растаяла. Первая часть сна сменилась второй.
   Она как будто вновь оказалась в Мейплдерхеме в ту последнюю страшную ночь, когда она поняла, что окончательно потеряла Джона. Она словно расхаживала по галерее отца, рассеянно затягивалась сигаретой, старалась сосредоточиться на картинах, старалась почувствовать… – и ничего! А потом почувствовала, что перестает гоняться за призраком, что возвращает пойманную тень той сущности, которая от нее ускользнула. Увидела, что бросает на три четверти докуренную сигарету в корзинку для бумаг у бюро и уходит из галереи.
   Она лежала на кровати, совсем одетая, и спала, но тут снова услышала голос отца. «Встань! – сказал он. – В галерее пожар!»
   Она проснулась в ужасе и тут же вспомнила про сигарету. Неужели?.. Так это она?..
   Снова заговорил ее отец, требовательно, настойчиво: «Уведи всех из дома!»
   Флер ощутила резкую боль в руке. Она проснулась – на этот раз по-настоящему. Сигарета дотлевала между ее пальцами. Она яростно растерла ее в пепельнице и вскочила. Хотя она проснулась, но подчинялась инерции своего сна. Не раздумывая, Флер выбежала из кабинета во внутренний двор, увидела выходящего из кухни швейцара и схватила его за плечо.
   – Быстрей! – крикнула она. – Уведите всех из дома!
   Он уставился на нее в недоумении, и Флер дернула его за руку.
   – Быстрее! Всех!
   – Но, миледи… – начал он и замолчал.
   Завыли сирены воздушной тревоги.
//-- * * * --//
   Флер сидела в бомбоубежище рядом с дежурной старшей сестрой. С другой стороны на носилках лежал самый слабый из их пациентов – совсем еще мальчик, доставленный днем примерно тогда же, когда увезли Джона. Флер положила его голову к себе на колени и тихонько напевала сквозь шум, чтобы успокоить его и свои нервы:
   – Aupres de ma blonde, il fait bon… fait bon… fait bon…
   Волосы мальчика были совсем как у Джона.
   Сон все еще тревожил ее – но только ли сон? Просто воспоминание, пробудившееся во сне? Или что-то большее? Она не могла избавиться от мысли, что правда видела отца. А вдруг? Он предостерег ее? Где еще мог бы явиться его обеспокоенный дух, как не здесь? Она готова была поверить, хотя прежде ни во что подобное не верила.
   Молодой летчик беспокойно зашевелился.
   – Aupres de ma blonde, il fait bon dormir. [73 - Рядом с моей блондинкой так сладко спать (фр.). Солдатский марш.]
   Следующий взрыв она не столько услышала, сколько ощутила, и постаралась оберечь голову мальчика от вибраций.
   Еще задолго до отбоя Флер поняла, что это обрушился дом.

Глава 10
Некоторые объяснения

   Новый год – и приближение конца войны, которая казалась очень старой. Член парламента от Мид-Бэкса вышел из клуба в начале пятого и зашагал домой навстречу колючему снежному ветру, который, видимо, стремился пронизать его до костей. Флер ждала его, и лучше прийти заранее, чем опоздать. Теперь, когда она лишилась своего «дома отдыха» и привычных занятий, было бы нечестно заставлять ее ждать. Он поднял воротник, нахлобучил шляпу на глаза и, пригнув голову, пошел вперед чуть боком. «Ничто не поможет, – думал он. – Я вот-вот останусь без шляпы!»
   Майкл упорно шел по улице в восточном направлении, но озеро тающего снега на следующем перекрестке принудило его свернуть на север к Пиккадилли. Бесстрашный путешественник бросает вызов арктическим просторам, посмеивался он про себя, но пробьется домой к чаю! Снежная каша становилась все глубже, и он ощутил течь в левом ботинке. «Как и следовало ожидать! Мы ведь все на пределе последних ресурсов, так?» Ему бросился в глаза заголовок на рваном мокром газетном листе у него под ногами: «Союзники добиваются безоговорочной капитуляции». Этот лозунг, так его смущавший, казалось, вскоре мог претвориться в реальность, но какой ценой? После Ялты Красная Армия достигла Дуная, а американские кузены вышли на Рейн. Он готов был радостно приветствовать их успех – но как насчет Дрездена? Этот жуткий огненный смерч, обрушенный на город, битком набитый мирными жителями и беженцами из восточных областей, опалил не одну совесть. И ему не становилось легче оттого, что он предвидел это – или что-либо подобное, пока пресловутый лозунг оставался в силе. А теперь начали поступать сведения об условиях в лагерях. Если хоть половина – правда, долгие мучения бедняг тоже надо записать в счет войне. «Каким невероятным кажется теперь, – думал он, – что шесть лет назад мы не были готовы заплатить ничтожную часть этой страшной цены, чтобы купить мир. Да, этот просчет потребует нескончаемых поправок. Лучше, чтобы эта война действительно положила конец всем будущим войнам, не то следующая нас прикончит. Если хоть немного повезет, у нас не хватит духа и нервишек, чтобы еще раз ввязаться в такое. А пока – последняя проверка организма нации – зима, чтобы положить конец всем зимам!» Он продолжал шлепать по снегу.
   Поле его зрения ограничивалось тротуаром на несколько футов вперед и не более двух футов в высоту, и он с удовольствием заметил впереди пару стройных ножек, шагающих в его направлении. «Паутинки» в такую погоду вызывали сочувственную дрожь, даже завершаясь парой крепких практичных галош. Но все-таки заметно лучшее сочетание, чем менее модные чулки и более модная обувь. Умница девочка! Майкл чуть замедлил шаг, чтобы продлить преимущества своей позиции, и, пожалуй, мог бы следовать за ней до Биллирикей (насколько он ориентировался в своем местонахождении), но состояние тротуара воспрепятствовало этому. Девушка поскользнулась, потеряла равновесие и упала на колени в мокрый снег. Майклу пришлось исполнить быстрое антраша, чтобы не упасть на нее. Когда он протянул руку помощи в перчатке, на нее оперлась митенка. Когда он поднапрягся, принимая на себя ее вес – очень небольшой, – на тротуар между ними упал берет, такой же вязки, как митенка. Майкл нагнулся за ним, а выпрямившись, был приятно удивлен при виде знакомого овального личика, на этот раз окруженного волнами прекрасных медно-рыжих волос, на которые оседали снежинки.
   – Ну… видимо, это моя судьба – поднимать ваше вязание. Но в гражданской одежде я вас не узнал. Вы не ушиблись?
   Девушка, которая была ему известна только как шофер Фрэнсиса Уилмота, кивнула с быстрой улыбкой и смахнула налипший на лоб снег.
   – Нет, все в порядке. – Она осмотрела коленки, и Майкл разрешил себе лишь беглый взгляд в их сторону. – Спасибо за руку помощи.
   Она встряхнула шерстяной берет, растянула его в руках – но не надела, обнаружив, что он промок насквозь.
   – И правильно, – сказал Майкл. – Без него ваши волосы останутся суше. Вам далеко идти?
   – Только до Виктории.
   – Но вы же совсем мокрая.
   – Пустяки. Высохну в ожидании поезда – они ведь ходят раз в год по обещанию.
   – У меня есть план получше. Выпейте со мной чаю в кафе, и за булочками мы оба подсохнем.
   Майкл поднял руку, как тогда в холле на Саут-сквер, и был вознагражден еще одной улыбкой согласия. Подсунув руку ей под локоть, он осторожно проследовал с ней до светофора, и они перешли улицу к «Лайонс».
   Внутри кафе их встретила живая стена тепла, исходящего от двух десятков фигур, уже обеспечивших себе убежище от стихий ценой чашки чаю.
   – Ого! – сказал Майкл. – Да здесь весь свет!
   – Жаль, я не захватила бальных туфель, – сказала его спутница, а он многозначительно сжал ее локоть, увидев, что двое австралийцев в форме встают из-за двухместного столика.
   – Нам повезло… – Он махнул официантке, и она пригласила их сесть. Стул Майкла еще хранил тепло предыдущего посетителя.
   – Что закажете, миленький?
   – Два чая и булочки, пожалуйста. Если можно, с изюмом.
   – Сейчас, миленький.
   Официантка удалилась, а Майкл, поглядев на молоденькую девушку по ту сторону квадратного столика, вдруг понял, что совершенно не знает, о чем с ней говорить, – и ее ответная улыбка нисколько ему не помогла. Но, черт побери, какая улыбка!
   – Самая скверная погода для отпуска, – начал он. – Или, наоборот, вышло удачно, что вам не надо водить машину в такую слякоть?
   – Я не хотела, но полковник Уилмот настоял, чтобы я отдохнула неделю, начиная с этого дня.
   – Он молодчина. Так что вы планируете – несколько дней на французской Ривьере? Или повозиться в саду?
   И в ту секунду, когда он подумал, что сейчас в унылом Лондоне трудно найти что-нибудь приятнее улыбки девушки напротив, она весело засмеялась его болтовне. И внезапно он почувствовал, что слегка увлекся. Для мужчины, убежденного, что его сердце целиком отдано жене, это оказалось немалой встряской. Фантазия старения, подумал он, и надо с ней покончить в следующую же секунду.
   Следующая секунда миновала. Им принесли чай – у Майкла заметная его часть уже предусмотрительно остывала в блюдечке. Появились и булочки.
   – Вы добираетесь домой с вокзала Виктория?
   Девушка покачала головой, и ее легкие волосы разметались по плечам.
   – Нет, я еду навестить одного друга в Суссексе…
   – А!
   – Ну… не совсем друга…
   Майкл ощутил непрошеный укол ревности. «Возьми себя в руки, Монт! Ты уже свалял порядочного дурака, так хоть не бей все рекорды!» Он кивнул – с солидностью, как он надеялся, отвечающей его возрасту и положению. Как ни жаль.
   – Кто-то, кого вы предпочли бы видеть не просто другом? – высказал он предположение.
   – Ну-у-у… – Девушка вздернула подбородок. Видимо, он напал на след.
   – Имеется трудность? – намекнул он.
   Снова ее подбородок вздернулся и опустился. Так, значит, Монт еще не самый призовой идиот. Бесчувственный болван, который умудрился не заметить ее интерес к нему и не ответить тем же, заслуживает золотую медаль за слепоту… – Брови Майкла невольно вздернулись, потому что, словно в ответ на его мысль, она сказала:
   – Дело в том, что у него плохо со зрением.
   – Я так и понял, – сказал он мягко и пожалел о своих словах, заметив, что она покраснела.
   – Понимаете, так трудно… ну… наладить контакт.
   Совершенно очевидно, что кроме нее за столиком было место только для доброго дядюшки, и Майкл единовластно назначил себя на эту роль, решив, что лучше него никто совета не даст. Ведь кому, как не ему, знать, каково это – не находить отклика в любимом человеке?
   Он не опустил бровей и добавил к ним кривоватую улыбку. Когда его чай был допит, а от булочки оставалась одна четверть, Майкл почувствовал, что знает об этом суссекском покорителе сердец решительно все, кроме его имени, а это, безусловно, его не касалось. И понял ее дилемму: ведь на первых этапах влюбленности выражение лица и взгляды так важны!
   – А что, если… – начал Майкл и умолк на полуфразе. – Знаете, я только сейчас сообразил, что я даже не знаю, как вас зовут.
   – Пенелопа. Пенни.
   – Чудесно. Так вот, Пенни, по вашим словам, вы затрудняетесь решить, как он к вам относится, потому что не уверены, видит ли он, как вы на него смотрите. Я верно понял?
   – Вообще-то так.
   – И вы чувствуете, что не должны делать первый шаг?
   – Ну-у-у…
   – А вы не подумали, что и он чувствует то же? Возможно, он по той же причине не знает, как вы к нему относитесь. Если он такой порядочный человек, каким вы его описываете, его, наверное, смущает мысль, что он вам навязывается, ведь так?
   – Об этом я не подумала. Ах, будь все так просто…
   – Откуда вы знаете, что не так? Проверьте на опыте, как вас учили в школе.
   – Но ведь вы, наверное, сочли бы это… ну… настырным. И вас бы что-нибудь подобное оттолкнуло бы, правда?
   Майкл счел бы себя трижды благословенным, но вслух этого не сказал, а покачал головой и улыбнулся ей.
   – В наши дни? Нисколько. Во всяком случае, хотя бы одну пользу эта чертова война принесла. Женщины уравнялись в правах и, бьюсь об заклад, завоеванных позиций не отдадут. Рискните, Пенни! Не дайте ему упустить свой шанс.
   Она все еще сжимала его руку через стол, когда официантка принесла им счет.
//-- * * * --//
   Флер потребовалось время, чтобы прийти в себя после этих двух последних ночей в Робин-Хилле. Ей необходимо было обдумать, оказалась ли она в конечном счете в плюсе или в минусе. Но в любом случае ее нервы – пожалуй, впервые за всю войну – сильно сдали.
   Безусловно, дом был огромной потерей. Когда она увидела размеры разрушений (на второй заре, после бессонной – второй! – ночи, когда она пристроила всех своих летчиков в другие места), то удивилась собственному потрясению. От дома осталась лишь еще дымящаяся скорлупа, а все внутри вдребезги разнесено ракетой, пробившей крышу внутреннего двора и пропахавшей себе путь до задней стены. Старый дуб выворотило с корнем, сад превратился в зияющий кратер, полный всякого мусора. Часть корпуса ракеты застряла среди обрушившихся балок, и можно было разобрать надпись: «Nach England» [74 - На Англию (нем.).]. Монумент Босини, простоявший почти шестьдесят лет, был сокрушен в мгновение ока. Но сон Флер – предостережение ее отца, если это было так, – обернулся спасением для всех, кроме швейцара, который в последний раз отказался спуститься в бомбоубежище вместе с ними.
   А теперь, оставшись без «дома отдыха», она лишилась и законных возможностей видеться с Джоном. Пока он лежал в больнице, Флер его не навещала. Рисковать еще одной встречей с его матерью, выдать истинные свои чувства? Холли регулярно звонила на Саут-сквер и держала ее в курсе, но Флер не испытывала к ней благодарности. Видимо, они решили, что могут пока не опасаться ее посягательств на Джона! А теперь он уже каждое воскресенье проводил в Грин-Хилле. Это ей сообщила Уинифрид. Но конечно, его мать стоит на страже и там.
   Сидя в этот зимний день за чаем, Флер рассеянно мешала ложечкой сахар в сахарнице и оценивала свои карты. Ее мучил страх, что она слишком медлила. Робин-Хилл был ее козырным тузом, а получила она только одну новую карту – ночь, проведенную у его постели. Но чего стоит эта карта, она пока не знала.
   Она услышала, как открылась и закрылась входная дверь, услышала легкие мужские шаги в холле, приближающиеся к гостиной.
   – О, ты рано! Так мило… – Она подняла глаза, ожидая увидеть мужа, вернувшегося к чаю, но увидела летчика в форме – своего сына.
   – А! Кит!
   – Мама!
   – У тебя отпуск?
   – Увольнительная на двое суток. Вот я и решил заглянуть.
   – Полагаю, даже это все-таки лучше Грейвсенда?
   Она подставила щеку и получила поцелуй. Чисто формальный жест с обеих сторон. С тех пор как Кит бросил школу, чтобы стать летчиком, в тот первый год войны, а Флер попыталась ему помешать и не смогла, между матерью и сыном возникла некоторая холодность. Они померились силой воли и теперь соблюдали взаимно признанную ничью.
   Кит отошел к камину, затопленному совсем недавно, небрежно постучал каблуком по решетке, вглядываясь в голубовато-желтое пламя.
   – Я думал о том, чем заняться дальше, – сказал он затем.
   – Да?
   Флер знала своего сына. Он не искал совета. А просто давал ей понять, что принял еще одно решение, которое она не одобрит.
   – Война скоро кончится, ну, и я решил…
   Вот оно!
   – Попробую Индию. Поступлю на государственную службу, а потом, может быть, куплю плантацию…
   Кит в Индии! Эта угроза так скоро последовала за ее недавней потерей, что она не могла ее толком воспринять.
   – Думаю, твой отец знает, куда и как ты должен обратиться.
   Она вовсе не хотела принимать равнодушный тон и сумела улыбнуться. Кит сумел улыбнуться в ответ. Вот и вся близость между ними.
   – Только это не все.
   У Флер мелькнуло опасение, что сын уехал самовольно, как тогда – из школы. Да нет! Он слишком любит летать. И, разумеется, речь пойдет не о деньгах.
   – Я женюсь.
   Флер поймала себя на том, что удивляется, почему он не объявил, что уже женился. Как далеки они стали в последние годы!
   – Кто же эта счастливица?
   – По-моему, ты ее знаешь.
   – Неужели? Так кто же?
   – Энн Форсайт. Племянница Вэла Дарти.
   Флер смотрела на сына и не находила, что сказать. Слов просто не было. Каким образом?.. Ответ напрашивался: Мастонбери! База расположена рядом с Уонсдоном, и Кит каким-то образом познакомился с дочерью Джона, пока находился там со своей эскадрильей. И тут ее как ударило: дочь Джона и ее сын!
   – Насколько я понимаю, наша ветвь семьи не ладит с ее ветвью.
   Флер неопределенно пожала плечами и хотела сослаться на Старых Форсайтов, чтобы предотвратить расспросы, но Кит продолжал:
   – Неважно, я и знать не хочу. Жить мы будем в Индии, так что никакого значения это иметь не будет. Я просто решил тебе сказать.
   Флер кивнула. Да. Она начинала постепенно понимать. Итак, роковая страсть – ее отца к матери Джона, ее – к Джону, заразила и следующее поколение. Какая ирония! Какая изысканная ирония – Кит получит то, в чем было отказано ей. Только подумать! Ее сын женится на дочери Джона. Джон тесть, она свекровь. Внуки Джона – и ее внуки. Она теряла способность думать…
   Когда Майкл вернулся домой, он вошел в гостиную и, увидев там жену и сына, сразу понял, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Глаза Флер блестели слишком ярко даже для нее. Кит взглянул на отца, а потом продолжал смотреть на Психею над камином, положив локоть на каминную полку.
   – Привет, старина, – сказал Майкл сыну. – Мы тебя не ждали.
   – Он явился к нам с новостями, Майкл, – сказала Флер непонятным тоном. – На твоем месте я бы сначала села.

Глава 11
И еще некоторые

   Выздоровление – процесс медленный. Джон пытался его убыстрить, но убедился, что любые его попытки только мешают. Природа решала все это по-своему, и он был вынужден подчиниться ей. Когда ему разрешили на воскресенья уезжать в Грин-Хилл, это стало знаменательной вехой. Дома он пытался никого не обременять, с мягким терпением принимал все заботы о своих удобствах и ни на что не жаловался – даже на неподдельно сильные боли. День он проводил в разных креслах, держа перед собой открытыми разные книги, а сам смотрел поверх них в различные окна. Перед глазами у него постоянно плавали пятна, так как у него обнаружилась черепная трещина. Иногда он гулял по садовым дорожкам – чуть горбясь и никогда не отходя далеко от дома. Все это время он держался с близкими и друзьями ровно и ласково, хотя в душе ощущал себя абсолютным неудачником. Ни с какой точки зрения его поведение не представлялось ему тем, чем было на самом деле – самым, пожалуй, героичным в его жизни.
   Холли приезжала каждый день – часто вместе с Джун, которая временно поселилась в Уонсдоне. Джон был удручен, узнав, что на следующую ночь после катастрофы с ним ракетная атака на район повторилась. Дом Джун – где Джулиус как раз счастливо воссоединился с дочерью – оказался мишенью прямого попадания. Хозяйка, к счастью, еще не вернулась: сначала задержалась в галерее, где вновь прорвало трубы, находившиеся в плачевном состоянии с тех пор, как по соседству на Берлингтонский пассаж обрушились бомбы, а затем ее автобус сломался в Хаммерсмите. Не погибла из обитателей дома только она одна. Узнав о несчастье Джун, Джон начал меньше жалеть себя. Когда ему сказали, что Робин-Хилл также разрушен, он испытал только острую жалость к Флер, не сомневаясь, что для нее это – горчайшая потеря. Свой пост в попечительском совете он всегда воспринимал как синекуру, хотя и был очень ей благодарен, но для Флер ее дом был делом сердца. Ему сказали, что она была там в момент налета и успела вовремя отослать всех в бомбоубежище. Какая она замечательная – сохранить хладнокровие и не думать об опасности, грозящей ей! Он написал бы ей, но обожженные пальцы еще не могли держать ручку. И, учитывая все, он предпочел подождать, а не диктовать это письмо кому-нибудь другому.
   О своем пребывании в Робин-Хилле и ночном бдении Флер он не знал ничего. Немецкие ракеты могли сыпаться на страну, но семейное умение Форсайтов сохранять тайны от них не пострадало.
   Фрэнсис «заглядывал» в Грин-Хилл как мог чаще, справляясь о здоровье зятя.
   – Я тебя подвел, – сказал Джон, когда они в первый раз оказались наедине. – Прости. Это была моя вина.
   На что Фрэнсис ответил негромко и со всей искренностью, на какую был способен, что вина – если кто-то и виноват – лежит только на нем.
   Джон настаивал, когда приезжал Фрэнсис, чтобы его юная «шоферша» садилась за стол с ними. Почему-то она всегда умела улучшить его настроение, и, как бы плохо у него ни было со зрением, ее волосы он всегда видел с удивительной ясностью.
//-- * * * --//
   В этот февральский день Джон смотрел в окно своего кабинета на втором этаже, как за стеклами закручиваются смутные снежные вихри, когда к нему вошла его мать. В доме они были одни. Джонни еще учился в школе, а Энн, которая теперь поступила на травмпункт к Холли, позвонила, что останется ночевать в Уонсдоне. На прошлой неделе, когда приезжал Фрэнсис, его «шоферша» сказала, что у нее отпуск, и попросила разрешения навестить его. Так мило с ее стороны, подумал Джон, но, конечно, в такую погоду она не выберется…
   – Ты не читаешь, милый?
   Джон уловил в тоне матери не очень удачно скрытую ноту тревоги и попытался ее разуверить.
   – Просто решил дать отдых глазам. Утром я прочел газету почти всю.
   Проходя мимо, Ирэн коснулась рукой его плеча, и он понял, что не сумел ее убедить. Она села в кресло напротив и сложила ладони на коленях. Он не различал выражения ее лица, но что-то подсказало ему, что она хочет с ним поговорить. Молчание между ними, против обыкновения, было лишено тихой безмятежности.
   Еще какое-то время оба следили за кружащимся снегом снаружи, потом Ирэн сказала:
   – Джон, милый, Энн последнее время тебе ничего не говорила?
   – Нет. А о чем?
   – О… – Джон услышал, как она вздохнула, – …о намерении выйти замуж.
   – Нет! – Джон провел рукой но лбу и удивленно улыбнулся. – Ни слова…
   Его мать продолжала странно угнетенным голосом:
   – Возможно, она ждет, чтобы ты совсем поправился. Наверное, мне тоже не следовало торопиться, но только…
   – Почему? Конечно, это порядком неожиданно, но это же прекрасно! Теперь мне есть ради чего поторопиться с выздоровлением.
   Он увидел, что его мать стиснула руки и откинула голову. И он не видит ее глаз? Она умалчивала о чем-то. Наверное, это что-то мешало Энн поговорить с ним.
   – Что-нибудь не так?
   Он почувствовал, как его мать собралась с силами, чтобы ответить. Руки она снова опустила на колени и глядела прямо перед собой, словно смирившись с неизбежностью.
   – Но кто жених? Скажи мне! – попросил он.
   С еле слышным вздохом Ирэн наконец ответила. Глухо, как человек, утративший последнюю надежду, она сказала:
   – Сын Флер. Кит Монт.
   Джон ощутил ее слова почти как физический удар. Из самого невообразимого – по-настоящему невообразимого! – это было невообразимей всего! Внезапно он понял, как долго был далек от собственного дома. Сколько недель, нет, месяцев не разделял жизнь Грин-Хилла.
   – Но где Энн познакомилась с ним? – спросил он ошеломленно, испытывая глупую растерянность оттого, что не знает этого. – Как?
   – Здесь, – ответила его мать со странной многозначительностью. – Он летчик. Одно время находился в Мастонбери. Энн сказала мне, что они встречались у…
   – У конца поля, – договорил Джон убежденно, и его мать сухо кивнула. – Подумать только…
   Сын Флер и его дочь! Какая издевка судьбы! Сколько сейчас Киту? Двадцать один год, не больше. А ему было на два года меньше, когда он познакомился с Флер. Да, ироничный выверт! И вдруг все это представилось Джону в более широкой перспективе. Не лучший ли это способ заклясть старый призрак? Быть может, Флер сделала первый шаг, когда попросила его помочь ей с Робин-Хиллом.
   «Забудь прошлое. Я тоже забуду».
   Как чудесно, окажись это возможным! Положить конец десятилетиям вражды и отчуждения между двумя ветвями семьи. Вдруг пружиной послужит именно брак Энн? Если бы! Лишь бы это не ранило его мать…
   – Как на это смотришь ты? – спросил он, и ему почудилось, что она вздрогнула.
   – Это значения не имеет. Я хочу только, чтобы Энн была счастлива.
   – Но она… она, видимо, влюблена в него. Ты с ним познакомилась?
   Он не мог уловить горькой улыбки, которая тронула губы его матери, когда она ответила:
   – Нет.
   – В таком случае нам следует это устроить. Он, конечно, может взять короткий отпуск…
   Какой он – сын Флер? Сильный и решительный, как она? Да, это в нем должно нравиться Энн. Как ему самому – во Флер. А если Кит пошел хоть немного в отца, он должен быть мягким… И вдруг Джон подумал о том, чего не сказала его мать.
   – А Энн знает о?..
   Он умолк, потому что Ирэн быстро покачала головой – и с каким-то волнением. Он почувствовал мольбу в этом движении.
   – И зачем? – сказал Джон, чтобы ее успокоить. – Это все в прошлом.
   – Да, – слабым голосом ответила она.
   И должно оставаться там, со страстью мысленно добавил Джон, сам удивившись силе своего протеста. Это подтолкнуло его сказать прямо:
   – Мы не должны стоять у нее на пути. Это было бы… нечестно, если она его любит. А если он ее любит, то постарается сделать счастливой.
   Ирэн промолчала, но Джон знал, что она вновь смотрит на него. И ему не нужно было видеть выражения ее глаз: он и так знал, о чем они говорят:
   «Чей он сын… Чей внук…»
   Проходя мимо него к двери, она поцеловала его в темя. Он почувствовал, как ее дыхание колеблет его волосы, когда она сказала:
   – Я не увижу, как Энн будет жить замужем. Решать тебе. Ты исполнил последнее желание своего отца. И я всегда буду благословлять тебя за это…
   Джон схватил ее руку и попытался поднести к губам. Но пальцы все еще плохо его слушались. Она высвободила руку и вышла из комнаты.
//-- * * * --//
   Снег повалил гуще и больше походил на крупу, хотя возможно, решил Джон, его опять подводит зрение. Но ветер, безусловно, усилился. Он слышал его свист среди труб и в садах. Совсем забыв о затемнении, он не опустил шторы в кабинете и продолжал смотреть наружу, как и до прихода матери. За полоской света, падавшей из его окна, повсюду смыкалась непроницаемая тьма – черная, как сердце ведьмы, и столь же жалостливая. В такой вечер даже лисица из норы не высунется. Но как странно контрастировала непогода снаружи с непонятным спокойствием в его душе. Джон попытался увидеть произошедшее в трагическом свете и не сумел. Он понимал, как должна была воспринять это его мать: вполне естественно, что сначала она расстроилась, но в основном он видел ситуацию глазами своей дочери. Энн полюбила, и, если это так, главное для него – ее счастье. Нельзя, чтобы ей помешали стать счастливой. Какое отношение его дочь имеет к той давней трагедии? Да ни малейшего. Как и сын Флер. Достаточно того, что в жертву были принесены Флер и он…
   Джон утешился мыслью, что его мать, конечно, смягчится, когда увидит все как есть. Она же любит Энн не меньше, чем он. Ее страх порожден прошлым, и она должна понять, что будущее никак прямо не связано с этими давними событиями. Но ее последние слова смущали его, хотя он и старался не думать о них. Когда он почему-либо волновался, зрение у него словно бы ухудшалось – вот как сейчас после ухода его матери.
//-- * * * --//
   Когда Пенни Робертс, воспользовавшись горячими полотенцами и щеткой для волос в спальне Ирэн, остановилась в дверях кабинета Джона, она растерялась, увидев, что он протягивает к ней руку. Он все еще сидел у окна спиной к комнате и смотрел в незанавешенное окно на снежные вихри, как и десять минут назад, когда она вошла в дом. И он не обернулся к ней, а только протянул ей руку за спиной. Пенни знала, что поднималась по лестнице бесшумно – на случай, если он задремал, – и сначала решила было, что он просто потягивается, вздремнув.
   Но тут он произнес ее имя:
   – Пенни?
   – Я же тихо как мышка! – сказала она, подходя к нему. – Как вы догадались, что это я?
   Джон по-прежнему продолжал смотреть в окно и не обернулся к ней.
   – Снежинки, – ответил он. – Я сейчас совершенно четко различаю их. Вот я и узнал, что это вы.
   Пенни собралась с духом, вспомнила совет, полученный днем, и легонько положила руку ему на плечо. Как очарованная, она увидела, что Джон берет ее руку в свои бедные обожженные ладони и подносит к губам. В ответ она наклонилась и поцеловала его в темя.

Глава 12
Занавес опускается

   Апрель. Холодная весна, торопящая завершение войны в Европе. Не сегодня, так завтра, говорили все, и – что было куда важнее – почти все верили, что наконец-то это и правда так. Уже скоро!
   Но Флер все еще не открывала карты. Джон выздоравливал – пока ее заботило только это. И лишь когда в конце месяца узнала, что он окончательно вернулся в Грин-Хилл, она решила позвонить. Если трубку снимет его мать – пусть! Она без колебаний и не без темного удовольствия скажет точно, из-за чего звонит.
   «Пожалуйста, передайте ему, что дело касается свадьбы моего сына!»
   Как ни больно ей было в первый момент, когда Кит сказал ей, этой женщине будет больнее! Немезида подвела итог. Флер приурочила свой звонок к последнему дню апреля – первому по-настоящему теплому весеннему дню. Она нервно стояла у телефона и ждала ответа, слушая, как в трубке отдается стук ее сердца.
   – Уонсдон, два-семь…
   Не его мать? Кто-то молодой… его дочь?
   – Могу я поговорить с мистером Джоном Форсайтом?
   – Извините (с запинкой), но он сейчас не может подойти к телефону.
   Звонкий голос, но напряженный. Что, если у Джона рецидив?
   – …надеюсь, он здоров?
   – Да… благодарю вас…
   Снова запинка, потом девушка продолжала:
   – Что-нибудь ему передать?
   Ну, нет. Что сказать? «Передайте вашему отцу, что я звоню по поводу вашего брака?» И вообще это может быть вовсе не она. У Флер создалось впечатление, что где-то она уже слышала этот голос.
   – Нет, ничего. Если я позвоню позднее?..
   – Лучше не надо. Видите ли…
   Что-то случилось! О чем ей не говорят?
   – …его мать скончалась ночью.
   У себя в гостиной на Саут-сквер Флер рухнула в кресло.
   – О! – сумела она выговорить, прежде чем положила трубку на рычаг, – извините, что побеспокоила вас…
//-- * * * --//
   Когда в конце недели Флер прочла в газете извещение о смерти Ирэн, она вновь испытала почти то же, что и прежде у телефона. В сердце у нее словно цветок распустилась безумная надежда, но в глубине цветка затаилась неясная угроза чего-то ужасного. Словно нюхаешь розу, опасаясь найти среди лепестков клопа. Дважды смерть лишала ее почти одержанной победы. В первый раз отказаться от нее Джона понудила смерть отца. Смерть ее собственного отца привела к ее собственной капитуляции. И вот теперь – смерть женщины, которую любили оба их отца. Пожалуй, круг замкнулся. Глупо ли, бессмысленно ли надеяться, что судьба теперь вернет Джона к исходной точке? Для Флер (и кровь отца в ее жилах подсказывала ей, что это лишь здравый смысл) все, кто в то или иное время стоял между Джоном и ею, были мертвы. Их отцы, его жена, его мать – кто остался, чтобы сказать им «нет»?
   Флер владела собой еще три дня. В понедельник после похорон (если положиться на дату, указанную в газете, – в церкви вблизи от Робин-Хилла, – заметила она с кислой улыбкой) Флер снова позвонила в Суссекс. На этот раз она сидела у телефона. Теперь она была совершенно спокойна и терпеливо слушала гудки в трубке. Судьба сдала ей старших козырей. Она предложит свои соболезнования, сочувствие, поддержку – и заставит Джона поверить в ее искренность. Потом она спросит о том, что он думает об устройстве свадьбы. (Кит не назвал даты, видимо, предоставив решать это девушке.) Возможно, он не захочет обсуждать это так скоро после… а возможно, для него это явится облегчением. Она сумеет сразу распознать его настроение, а частности значения не имеют в любом случае. Главное, не теряя времени, восстановить контакт с ним, когда ей представился такой шанс. Доверие его к себе она уже вернула, и это открывает ей возможность разыграть свои карты. Теперь они встретятся наедине, а не в окружении попечителей. Остается только все подготовить, а остальное (никаких сомнений она не допускала) последует само собой.
   У нее над ухом юношеский голос произнес название дома.
   – Пожалуйста, мистера Джолиона Форсайта.
   Она употребила его полное имя, выражая уважение к обстоятельствам. На этот раз – ни единого фальшивого хода! Она с удивлением услышала тот же молодой голос:
   – Я у телефона.
   Конечно же! Его сын!
   – В таком случае я хотела бы поговорить с вашим отцом.
   Без обмана!
   – Его здесь нет.
   – Не могли бы вы сказать, когда он вернется?
   – Боюсь, нет. Может быть, моя…
   Флер различила на заднем плане другой голос, и возле трубки что-то зашуршало.
   – Простите, кто говорит?
   Джун! Флер пустила в ход свои благотворительные интонации.
   – Джун? Это вы?
   – Флер?
   – Да. Я позвонила выразить Джону мои соболезнования. Его нет дома?
   – Нет.
   – Он уехал в Лондон? В таком случае я…
   – Нет, то есть не думаю…
   В голосе ее старенькой родственницы слышалось возбуждение, необычное даже для нее. Инстинктивно Флер нащупала слабое место.
   – Вы не знаете, где он?
   – Ах, моя дорогая, у меня сердце надрывается!
   Попала в цель без всяких усилий! Флер обрадовалась чуткости своей интуиции. Верный знак, что она поступила правильно, начав действовать сейчас. И что Джун подошла к телефону, тоже большая удача. Холли выдержала бы любой натиск. Она продолжала тонко зондировать:
   – Но что случилось, Джун? У вас такой голос, словно он пропал без вести.
   – Нет… ну… не совсем так. Просто уехал один на машине, не предупредив никого.
   Флер не поняла, что тут такого ужасного, но Джун продолжала:
   – Его глаза, понимаете? Он теперь не всегда видит ясно – зрение у него то нормализуется, то снова портится. Ему нельзя водить машину.
   Флер чуть было не поддалась панике Джун, но здравый смысл взял верх.
   – Но он бы никуда не поехал, не убедившись, что видит хорошо.
   – Будем надеяться, деточка.
   – Когда он уехал?
   – Примерно час назад.
   – И ничего не сказал?
   – Нет. Со мной он вообще не говорил. – Последние слова прозвучали с напряжением. – А моему племяннику сказал, что хочет побыть где-нибудь один и подумать.
   Флер успокоилась. Много шума из ничего, и подняла его, конечно, Джун. Эта маленькая старуха была настоящей возмутительницей спокойствия!
   – Ну, полагаю, он вернется через час-другой. Вы ему передадите, что я звонила?
   – Да. Разумеется! До свидания!
   Тон Джун был само совершенство. Точно ее обвинили в мелкой краже. Флер улыбнулась и положила трубку. Она откинулась в глубоком кресле, скрестила ноги и начала покачивать туфлей. Отлично. Многообещающее начало, и особенно что Джун подошла к телефону. Что она сказала, когда в последний раз была здесь?
   «Я всегда была на вашей стороне!»
   Флер решила, что позаботится, чтобы старушка не изменила эту ею же самой объявленную позицию. Она испустила вздох, настолько счастливый, насколько это было возможно, пока ее заветное желание еще не осуществилось. Но теперь… ах, теперь победа выглядела такой близкой!
   Она выпрямилась в кресле так резко, что уронила с ноги туфлю на персидский ковер.
   «Побыть одному… подумать…»
   Ну, конечно. Совершенно ясно, куда поехал Джон. Надев туфлю, она распорядилась, чтобы подали автомобиль, и через пять минут уже мчалась туда же.
//-- * * * --//
   Джон с трудом различал шоссе – встречные машины то и дело ему сигналили, но в целом он справлялся не хуже – хотя и не лучше – любого начинающего шофера. Его влекла угрюмая интуиция, вел давно невостребованный инстинкт, безошибочно находящий путь к родному дому. Добравшись до места, он оставил машину на вершине длинного склона между стен живых изгородей, открыл калитку и пошел через луг к церкви, огибая лесок, уже голубевший колокольчиками. На дом он смотреть не хотел и выбрал тропинку, от которой дом прятался за тополями. Но не подумал, что и тополя могло повалить. Невольно он посмотрел в ту сторону – и даже больными глазами увидел слишком много. Робин-Хилл лежал в развалинах, только стены напоминали о доме, некогда сосредотачивавшем в себе самое его существование – все, что он любил в мире. Он торопливо направился к маленькому кладбищу и остановился там, где были похоронены его отец и дед, а теперь покоилась и его мать в могиле между ними, – еще не поблекшие и не осыпавшиеся цветы усыпали и ее холмик, и оба соседние.
   Стоя там между тремя надгробиями – совсем новым и двумя мшистыми со следами прошедших лет (там же, где три дня назад он стоял с сыном и дочерью), Джон почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть горя и одиночества. Он потерял ту, что любила его больше всего на свете, а он… Платил ли он ей любовью, которую она заслуживала? На похоронах он вопреки опасениям не испытывал беспощадного горя, а только тупую пустоту, и думал больше о детях, чем о себе. А теперь на него нахлынуло страдание, такое же ощутимо реальное, как физическая боль, еще недавно терзавшая его.
   «Как наши грехи преследуют нас!» – сказала она, когда он заговорил о помолвке Энн, когда в ту последнюю их субботу они сидели вдвоем в гостиной.
   «Нет! – страстно возразил он. – Ты ни в чем не грешна. Не твоя вина, что…»
   «Моя, Джон. Вина моя. Я вышла замуж без любви и сознавая это. Вот мой грех».
   Джон тогда покачал головой, испуганный не столько ее словами, сколько тоном. Она словно отъединилась от окружающего – и от него. Как всегда, она положила возле себя пяльцы, но ни разу за вечер не взяла их, подумал он. И с нездешним спокойствием она продолжала:
   «Несчастный брак губит столько жизней – и не только тех, кто влачит его бремя. Я испытала столько печали, на сколько у меня хватило сил. Джон, милый, мне так горько, что это отозвалось и на тебе. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?»
   Джон, чья вездесущая совесть всегда заставляла его испытывать чувство вины, не нашел ответа. Она сидела напротив него по ту сторону камина, отгороженная таким тихим спокойствием, таким достоинством и святостью, что казалась выше любых его заверений. Потом она встала, подошла к нему, поцеловала в лоб и пригладила его волосы, как делала когда-то, когда он был ребенком. А потом поднялась к себе в спальню. Его последний разговор с ней! Если бы он знал тогда!
   Стоя у могилы, он почувствовал, что на его ресницах повисают слезы. Если отсюда и вел путь к иной, лучшей жизни, он его не увидел… И утратил надежду обрести.
//-- * * * --//
   Когда Флер увидела машину на вершине холма, она сразу поняла, что это машина Джона. Предчувствие… инстинкт… интуиция! Ее переполняла уверенность, руководя ее поступками, обостряя ум. Когда на упавшем стволе между лиственницами она никого не увидела, это задержало ее лишь на секунду. Пойти к развалинам дома – не там ли он? Нет! Она останется ждать здесь! Это место, сыгравшее такую роль в их жизни, в их любви, это колдовское место… Он, возвращаясь к машине, обязательно пройдет мимо… да нет, он придет сюда, не может не прийти! Она опустилась на бревно, и все вокруг ей виделось с кристальной ясностью. Пришел ее час – в этом она готова была поклясться своей жизнью.
   Не услышав и шороха, Флер все равно сразу поняла, что он пришел. Скорее даже именно беззвучность создала ощущение присутствия, сказала ей, что он здесь. Лиственницы вдруг окутала тишина, птицы замолкли, даже ветерок словно замер. Но она не обернулась: у Джона не должно возникнуть и тени подозрения, что она искала его. И она словно в рассеянности провела рукой по старому стволу, по шероховатостям коры. Когда, несколько секунд спустя она обернулась, удивление на ее лице не было чисто притворным. В последний раз она видела Джона в бинтах без сознания и ожидала увидеть теперь Джона, снова ставшего прежним. И испытала настоящий шок. Он стал совсем другим… Измученным, покалеченным – с раной где-то глубоко внутри, незаживающей раной.
   – Извини, – сказал он глухо. – Я не буду тебе мешать.
   Он попятился.
   – Нет! Не уходи, – сказала она быстро. – Не надо!
   Джон остался стоять где стоял.
   – Если хочешь, посиди со мной, – предложила она, будто ей было все равно.
   И слова и тон были выбраны верно. Словно послушный ребенок, Джон подошел к стволу и сел, положив руки на колени и свесив кисти. Взгляд, устремленный прямо перед собой на деревья, был пустым. Их вновь окутало безмолвие.
   – Мне не следовало приходить сюда непрошено, – сказал он затем.
   – Да нет же! – ответила она. – Ты – непрошеный? Прошлое исключает такое.
   – Прошлое! – Джон повторил это слово вполголоса с каким-то шипением, и Флер увидела, как судорожно сжались его руки, хотя взгляд был по-прежнему устремлен в никуда. Где-то неподалеку застучал дятел – дробно и глухо. Вокруг них тесно поднимались стволы и было пусто, как в храме.
   Чувствуя, что ей необходимо сказать что-то, чтобы удержать его возле себя, и не откладывая, Флер объяснила:
   – Я приехала сюда, чтобы посидеть в тишине и подумать… – Наградой ей было легкое изумление на лице Джона. Он слегка повернулся к ней, и она продолжала, глядя в никуда по его примеру, будто и правда в задумчивости: – Об Энн и Ките.
   Она услышала его вздох.
   – Иронично, не так ли? – добавила она.
   – Да…
   – Ты не подумал… Ведь они могли бы родиться…
   – Да!
   Ей не потребовалось договаривать «братом и сестрой». Четверть века назад ее отцу не потребовалось сказать больше его матери в доме, который теперь лежал в развалинах у них за спиной.
   – Мы не должны им мешать, правда?
   – Да.
   Флер решила, что другого ответа не получит. И не глядя, она знала, что на лице Джона появилось его «львиное» выражение, всегда предшествовавшее молчанию. Но на этот раз он продолжал – и его слова заставили ее затрепетать от надежды.
   – Да, – повторил он, – на этот раз причины нет.
   – Твоя мать?.. – рискнула она, наклонив к нему лицо и благоговейно прошептав эти два слова, будто священнику, принимая причастие.
   Джон кивнул, и Флер почувствовала, как по его телу пробежала дрожь.
   – Она всегда хотела только счастья Энн.
   – И твоего.
   – Моего? – Джон вздохнул. – Мне кажется, я забыл, что такое счастье.
   Вот оно! Как долго она ждала и искала возможности начать… И все получилось само собой! На мгновение ее охватила паника. Одно неверное слово…
   – Ты вспомнишь, Джон… если подождешь, – произнесла она таким нежным голосом, что обворожила бы и ангелов. – И если позволишь, чтобы тебе помогли.
   Джон буркнул что-то отрицательное. Если он не видит впереди утешения, тем лучше. Его утешением станет она – его плечом, губами, грудью, словом – чем угодно в час его нужды. Надо только сказать это… предложить. И без промедления!
   – Я бы помогла, если бы ты разрешил.
   Ее сердце преисполнилось неизъяснимой радости – он взял ее руку и нежно задержал в своих. Ветерок ласково веял для нее, шурша в юной зелени, опушившей деревья. Проходящие секунды сливались в единой вневременной протяженности. Казалось, в мире есть лишь они.
   – Ты была мне другом, Флер, – сказал он и поднес ее руку к губам.
   Флер чудилось, будто все происходит в замедленном темпе, именно так, как она надеялась, гораздо лучше, чем она планировала. Кончики ее пальцев согрел легкий поцелуй, и у нее вырвалось:
   – Я могу стать больше, чем…
   Она видела его слишком близко, слишком поддавшись мечтам, и не замечала, что ему только теперь стало ясно, к чему она вела. Последние ее слова подействовали на него как удар тока. Лицо его вдруг изменилось, и он выронил ее руку, точно обжегшись.
   – Нет, Флер! – воскликнул он, вскочив с бревна. – Это не может начаться вновь! Не должно!
   Флер в полном ошеломлении растерянно обвела взглядом поляну.
   – Не должно? – повторила она недоверчиво, словно про себя, а потом встала перед ним, и ее голос окреп, когда она увидела его лицо совсем близко. – Не должно? Но кто теперь может сказать нам это, Джон? Теперь это касается только нас двоих. Не осталось никого, кто мог бы встать между нами, если мы сделаем свой выбор. Ведь никого?
   Ей почудилось, что в глазах у него мелькнуло что-то, не касавшееся того, что он затем сказал с грустью:
   – Нет. Пожалуй, никого. Только прошлое.
   – Прошлое? – Немыслимо: они кружили, кружили… такими же бессмысленными кругами, какими двигались теперь по рощице. – Ты говоришь о том, что когда-то произошло между нашими родителями?
   – Да. Оно осталось, когда умер мой отец, и остается теперь, когда моя мать… – Джон поднес руку к лицу, резко провел ладонью по лбу и по глазам.
   – Но ведь это стояло между ними, не между нами! – не отступала она. – А их больше нет…
   Джон вцепился себе в волосы и умоляюще посмотрел на нее.
   – О Флер, я знаю! Но это вынудило меня отказаться от тебя… Вынудило меня перестать…
   – Любить меня? Не верю. Неужели ты можешь, глядя мне в глаза, сказать, что был способен?..
   Она упрямо смотрела ему в глаза, и наконец он чуть качнул головой.
   – Я знала, знала, что ты не отречешься! Не здесь, не в этой роще. А к тому же… – она внезапно прищурила ресницы, по-балетному откинула голову и упрямо выставила подбородок, – …ты сам мне сказал, что никогда меня не разлюбишь.
   Она пошла с самого сильного своего козыря. Верно ли она оценила эту карту? Остальные либо закрепят выигрыш, либо уже ничему не помогут.
   – Я? – Он запнулся. – Но это было столько лет назад…
   – Нет! – перебила она и по его выражению, по смятению на его лице убедилась в том, о чем давно подозревала. – Значит, тебе ничего не рассказали о… о ночи, когда ты был контужен?
   Джон прислонился к лиственнице, словно ожидая новой атаки на свою совесть.
   Флер снова опустилась на бревно и как могла спокойнее, почти не запинаясь (до заключительных фраз), описала ему, как он попал в свой старый дом. Окончив, она поняла, что выиграла очень много. Джон был явно глубоко тронут. Стоя перед ней, он порывался что-то сказать и не мог произнести ни слова. Флер молчала. Нет, помогать ему теперь она не станет. Наконец он с трудом выговорил:
   – Как я хотел бы хоть чем-нибудь отплатить тебе.
   – Правда? Но ты можешь!
   – Но, Флер, я в долгу у тебя за свою жизнь.
   – Нет-нет! Не за свою, а за мою, Джон!
   Ну вот! Это сказано. Шесть коротеньких слов, которые навсегда останутся между ними. Но чем? Мостом или стеной?
   Джон понурился.
   – Да, – сказал он угрюмо. – Наверное, так оно было и есть.
   Услышав это, она кинулась к нему на шею и прижала щеку к его щеке.
   – О Джон! Джон! Теперь все будет хорошо! Обязательно! Обещаю тебе…
   Джон разжал ее руки и отвел от своей шеи.
   – Нет, Флер.
   Они стояли друг против друга, схватившись за руки, точно борясь, точно партнеры в каком-то безумном танце: она отчаянно старалась, чтобы он не вырвался, а он столь же отчаянно удерживал ее в шаге от себя.
   – Но почему? – вскрикнула она. – Почему? Не из-за этой же старой истории? Ты не можешь…
   – Да, да! – лихорадочно твердил он. – Как ты не понимаешь? Это всегда было и будет с нами. Ничего не изменилось. Моя мать, твой отец…
   – Но, Джон, с тех пор прошло пятьдесят лет. Даже больше. Даже будь он убийцей, она не могла бы ненавидеть его сильнее.
   Тут Флер ощутила в Джоне какую-то слабость, словно она нанесла ему сокрушительный удар, и он пошатнулся. Теперь они держались за руки уже не так судорожно – карикатура на влюбленную парочку.
   – Но что он сделал такого ужасного?
   – Возможно, было бы лучше, если бы он ее просто убил, – страдальчески ответил Джон. – Флер, неужели ты правда не знаешь? Нет, скажи, что тебе это известно!
   Она покачала головой, скользнула руками к его плечам и стиснула их, чтобы он не мог уклониться от ее взгляда. Но он словно бы и не пытался, а, наоборот, внимательно всматривался в ее лицо, пока говорил, и она почувствовала у себя под мышками его ладони, словно он на всякий случай нежно ее поддерживал.
   – Флер, он изнасиловал ее… когда она безумно любила другого, того, кто построил этот дом. И когда она собралась уйти от него, твой отец изнасиловал ее… будто она была его рабыней!..
   Флер зажмурилась и отвернула голову от лица Джона, еще не веря, цепляясь за его рукав, как ребенок в непреходящем кошмаре.
   – Нет…
   Но когда она опять посмотрела на Джона, выражение его лица осталось прежним, только стало еще печальнее, и тогда она поверила. Клоп в розе! Уродливость факта, угнездившаяся в красоте правды. Древнее торжество похоти – бездумное, абсолютно непростительное насилие, посеявшее ядовитые семена задолго до того, как родились они. Гнусная подробность, остававшаяся неизвестной ей. Гнусная и такая… такая несправедливая!
   И все-таки Флер продолжала стоять перед ним, продолжала держаться за его плечи, будто верила, что ей каким-то образом удастся перечеркнуть эту убежденность в его душе. И вновь сквозь материю пиджака она ощутила, как его мышцы расслабились под ее пальцами. Он опустил руки, и она разжала пальцы. В последнем исступленном усилии она удержала его взгляд, напрягая всю свою волю в безмолвном ожидании, что он скажет что-то… что угодно. Наконец он заговорил, и в его глазах она увидела бесконечную нежность, полную страдания столь мучительного, что он просто не мог навлечь подобную боль на кого-то еще – не на нее, и только не Джон! И одно обманчивое мгновение ей казалось, что какая-то надежда все-таки есть.
   – Милая Флер, – начал он и растерянно умолк.
   Она увидела улыбку на его лице, такую ласковую, такую нежную, что перестала дышать, будто пробуя остановить свое сердце. И поглядела на него сквозь слезы… и увидела слезы в его глазах. Когда он заговорил, в его голосе была страшная безысходность.
   – Все кончено. Да. Поверь мне. Кончено.
//-- * * * --//
   Флер подбежала к пустым машинам, открыла дверцу и только тогда заметила, что это не ее машина, а Джона. Смутно осознав свою ошибку, она с глухим рыданием попробовала захлопнуть дверцу, но у нее не хватило сил, и, спотыкаясь, она кое-как добрела до своей машины, забралась внутрь и в оцепенении оперлась о рулевое колесо, чувствуя только свинцовую тяжесть осознания реальности. Кончено. Она потерпела полное поражение в миг предвкушения верной победы. И понимала, что больше ничего сделать нельзя. Надежда, так долго ее питавшая, умерла у нее в сердце. После самой важной сцены в ее жизни, занавес опустился навсегда. Она машинально включила мотор, но продолжала сидеть, не ощущая боли – слишком огромной. Мимо проехал на велосипеде какой-то мужчина и приподнял шляпу. Флер его не увидела. Она смотрела только внутрь себя сквозь призму долгих лет: значит, Джон всегда был не для нее. Невыносимо горько, но правда. В первый момент их встречи – в маленькой галерее Джун – этот рок уже тяготел над ними, пути их звезд уже разошлись.
   Наконец она сняла тормоз и тоскливо тронулась с места. И не помнила, как добралась до Лондона. Жизнь, казалось, оборвалась.
   В холле на Саут-сквер Флер прижала лоб и ладони к гладкой прохладной поверхности двери, и ей на полсекунды стало легче, что она еще способна ощущать что-то вне себя. Женщины Гогена у нее за спиной все так же томно протягивали руки к своим сочным островным плодам, вкусить которых ей никогда дано не будет, наконец поняла она.
   Позади нее раздался шорох, она обернулась и увидела Майкла на пороге гостиной. На его лице был странный испуг и в то же время глубокое сочувствие, словно он каким-то образом узнал о ее скорби и пытался хоть чуть-чуть облегчить ее.
   – Родная, – сказал он, – ты знаешь, что все кончено, все позади?
   Она не могла сдвинуться с места. Майкл подошел к ней и обнял, точно ребенка, который больно ушибся.
   – Бедняжечка моя, вот все и кончилось!
   У нее вырвался тихий стон, и внезапно она разрыдалась у него на плече. Он касался щекой ее волос, и вдруг Флер поняла, о чем говорил ее муж.
   Кончилась война!

Глава 13
Envoi [75 - Здесь: посылка – заключительные четыре строки баллады (фр.).]

   Утром на следующий день, презрев моросящий дождичек, опираясь на руку горничной Миллер и на трость с набалдашником в виде лебединой головы, Уинифрид Дарти прошла от своего дома на Грин-стрит всю длину Мейфэра по выщербленным тротуарам до Пиккадилли. По дороге ей предлагали купить (а она не купила) картонный нос на резинке, полицейский шлем, несколько флагов и свисток, из которого, когда в него свистели, выскакивало красное перо. А Миллер так даже расцеловали. Всем этим злоключениям вопреки они устроились в полной безопасности на ступеньках перед дверью Летти Мак-Эндер в конце Беркли-стрит: оттуда можно было без помех любоваться толпами, не превращаясь в их часть. А Летти у себя в деревне никогда про это не узнает, не говоря уж о том, как она позеленеет от досады, что ничего этого не видела.
   Но какая толпа! Словно весь город высыпал на улицы праздновать. Люди заполняли все свободное пространство, двигаясь в каком-то едином внутреннем ритме. И нигде не единого автомобиля или автобуса – только колышущаяся масса лиц, обнаженных голов, раскрытых ртов с кривыми зубами, а то и с дырками вместо них – смех, пенье, веселое шествие неизвестно куда.
   – А не вернуться ли нам, мэм? – спросила Миллер минут через пять. – Такая давка, а ваша нога…
   – Моя нога? Вздор! Я ни за какие сокровища мира не упустила бы возможность увидеть все это! Да и вам следует поглядеть!
   С этими словами она решительно встала перед горничной, которая была ниже ее ростом на несколько дюймов.
   Снизу, с тротуара в десятке шагов от них, до Уинифрид донесся пронзительный голос, какой-то неуместный и очень знакомый.
   – Будьте любезны не толкать меня!
   Поглядев туда, Уинифрид разглядела жуткую шляпку, примостившуюся на пучке оранжеватых волос.
   – Боже мой, Джун! Это ты, дорогая?
   Да, это была она. С помощью племянницы она недавно оборудовала себе квартирку над своей галереей на Корк-стрит и оттуда другими боковыми улочками направилась было в парк, но толпа захлестнула ее и увлекла в сторону Пиккадилли. Услышав свое имя, она оглянулась.
   – Уинифрид!
   Джун пробралась к ступенькам Летти Мак-Эндер и встала на две ниже своей кузины.
   – Ну-ну! – произнесла она без обиняков, глядя на Уинифрид снизу вверх. – Никак не думала, что когда-нибудь еще тебя увижу.
   – Я тоже, – ответила Уинифрид искренне, тщетно поискала, что бы сказать такого приятного, и не нашла. Некоторое время они следили за толпой со своих разных ступенек, а потом Джун сказала:
   – Какой чудесный народ! Столько лет лишений и горя, а посмотри на них теперь!
   Уинифрид, которая как раз подумала, что для низших сословий война, видимо, была не так уж и тяжела, если у них осталось столько сил праздновать ее окончание, решила, что проще будет согласиться.
   – Должна признаться, удивительное зрелище! – Затем по аналогии, покосившись вниз на Джун, она добавила: – А как ты теперь?
   – Прекрасно, благодарю тебя. А ты сама?
   – О да!
   Наступила новая пауза, в которую ворвалось нестройное пение толпы: «Когда опять зажгутся фонари!», и затихло, и снова зазвучало.
   – Я слышала о… – начала Уинифрид, именно когда Джун додумалась спросить:
   – А ты слышала?..
   Обе осеклись, не произнеся следующего слова – Ирэн.
   – По-моему, ей было восемьдесят, – сказала Уинифрид.
   – Восемьдесят один.
   – Гм.
   Уинифрид, которой шел восемьдесят седьмой год, не знала, усмотреть в этом утешение или нет. Она вновь покосилась на кузину. Ей никак не меньше семидесяти пяти! Но раз уж они заговорили на семейные темы, Уинифрид сделала новую попытку.
   – Ты знаешь про сына Флер и эту девочку?
   – Про мою племянницу, имеешь ты в виду. Да, знаю.
   – Полагаю, она милая молодая…
   – Да!
   – Ну, надеюсь, они будут счастливы. Эта старая история теперь мертвое прошлое.
   Уинифрид перехватила яростный взгляд, который Джун метнула уголком глаза, и осознала, что эпитет выбрала очень неудачно. Они еще минуту-другую наблюдали за толпой, а затем Джун вдруг объявила, что ей пора.
   – Как хочешь, дорогая, – ответила Уинифрид, нисколько не жалея, что она уходит, но и удивляясь, куда в такой день сумеет добраться даже такая неуемная и нетерпеливая старуха, как Джун.
   А та сошла на тротуар, и тут же даже ее шляпка скрылась в толпе. Уинифрид несколько минут смотрела ей вслед, вернее, в том направлении, где она исчезла, размышляя, насколько верны ее собственные слова. Эта старая история – такой клубок с Ирэн в центре, в самом центре семейной вражды. Смутно припомнив что-то из классиков о каких-то двух братьях, воевавших из-за жены одного из них, Уинифрид оборвала на этом свои мысленные изыскания, не желая вспоминать подробности давних ссор. Все-таки, может быть, это и правда мертвое прошлое, навсегда теперь похороненное… может быть… И эта юная парочка – сын Флер и дочь Джона – сумеет устроить свою жизнь. И все же – сын Флер и дочь Джона, что там ни говори! Что сказали бы на это Старые Форсайты!
   И тут Уинифрид внезапно – словно впервые – осознала горький факт: теперь Старые Форсайты – это она сама и Джун, ее кузина, только что с ней расставшаяся!
   Когда после похорон ее старшая тетка объявила, что намерена оставить свой временный приют у них в Грин-Хилле и обосноваться в квартире над своей галереей, Энн настояла, что будет ей помогать. Она была добрая девочка и, вполне вероятно, предложила бы свою помощь в любом случае. Тетя Джун заметно сдала, хотя и не хотела этого признавать, и вечно носилась с новыми замыслами, которые могли оказаться ей не по силам. Но случай не был любым, и, против обыкновения, побуждения Энн не были чисто альтруистичными. Лондон, который она знала плохо и недолюбливала, означал Кита, которого она любила. Они договорились встретиться на Пиккадилли-серкес под Эросом ровно в двенадцать в день окончания войны. Сообщение они услышали по радио в Грин-Хилле накануне. В нем говорилось, что официально первым днем мира будет следующий день – восьмое мая, четверг. Они с теткой еще слушали радио, когда вернулся ее отец. Как всегда никого и ничего не замечая, Джун объявила, что хочет сейчас же вернуться в Лондон, но он выглядел совсем измученным, словно во время поездки ему пришлось пережить что-то ужасное. У Энн сжалось сердце: как сказать ему, что она уедет на несколько дней с Джун? Но именно сердце настаивало, и Холли, отправившаяся, по обыкновению, пополнить припасы, отвезла их под вечер в Лондон.
   После тревожной ночи на старом диване в квартирке на Корк-стрит Энн все утро помогала тетке, как и обещала, скрывая волнение, в котором не могла признаться, и стараясь придумать, как ускользнуть.
   К половине двенадцатого Джун загорелась желанием посмотреть, что происходит на улицах, и предложила немного пройтись: дождик как будто кончается. Энн замялась – ей предоставлялся шанс, но она еще ничего не успела придумать. Однако сослалась на головную боль и сказала, что, может быть, пойдет попозже, когда совсем прояснится. Уловка чуть было не оказалась роковой: Джун, почуяв возможность взять кого-то под крылышко, предложила остаться с ней, а потом пойти вместе. Головную боль пришлось определить как самую легкую, а затем дать полунамеками понять, что это всего лишь предлог, чтобы немножко побыть одной. Наконец Джун поддалась на уговоры и ушла. Энн из окна наблюдала, как она повернула в сторону парка на запад, и выждала целую минуту, прежде чем натянула плащ и поспешила на юг к Пиккадилли.
   Толпы! Казалось невероятным, что улицы не лопаются по швам и не проваливаются! Подхваченная толпой Энн неожиданно для себя свернула на Виго-стрит и совсем растерялась, когда затем оказалась на широкой дуге Риджент-стрит. И вспомнила, как еще до войны ее привезли сюда на Рождество посмотреть иллюминацию. Она сориентировалась, направилась к Эросу… и не обнаружила его!
   Встав на цыпочки и вытянув шею, она увидела шагах в пятидесяти от себя что-то вроде огромного бугра, состоявшего из десятков и десятков людей. Как она разглядит среди них всех Кита? У нее упало сердце – и его падение, должно быть, отразилось на ее лице, потому что ее тут же окружила компания молоденьких солдат, шедших навстречу.
   – Потерялась, красуля? – спросил один.
   – Сразу видно, что потерялась, – добавил другой.
   Она покачала головой, но отделаться от них оказалось не так-то просто. Когда она попыталась пойти дальше, они встали перед ней, улыбаясь, ухмыляясь, зараженные духом разыгрывавшегося вокруг всеобщего братания. Но Энн не хотела участвовать в этом – она хотела одного: найти Кита. Она увидела часы, висевшие перед входом в магазин. Уже первый час! Что, если Кит решил, что она раздумала приходить! Что, если он не стал ждать!..
   – Посторонитесь, пожалуйста, – сказала она настойчиво. – Мне не видно…
   – Не видно, красуля? Так не пойдет!
   – Что же ты сразу не сказала?
   И не успела она даже понять, что происходит (а уж тем более воспротивиться), как они подняли ее к себе на плечи. Энн попыталась спрыгнуть, но солдатики держали ее крепко и – что самое страшное – понесли ее назад!
   – Не надо… ну, пожалуйста!
   – Эй, вы там, олухи! – раздался властный голос где-то над ней. – Отпустите ее, это моя девушка!
   Солдаты, инстинктивно почувствовав, что команда в этом веселом море относится именно к ним, разом повернулись к ближайшему фонарю. Энн откинула голову и увидела на столбе Кита, взявшегося неведомо откуда.
   – Кит!..
   – Ребята, несите ее сюда, да пошевеливайтесь!
   После почти шести лет службы привычка беспрекословно выполнять приказы оказала действие и в этот бесшабашный день. Солдаты просто передали Энн Киту, назвали его «командир авиационного крыла» и со смехом пошли своей дорогой.
   Энн понятия не имела, как вопреки законам тяготения сумела не упасть, а примоститься на колене Кита, который так ее обнял, что она почти перестала дышать, но это ее не заботило. Это был почти полет – висеть над толпой, не ощущая собственного веса. Кит притянул ее еще ближе к себе и крикнул ей в ухо, перекрывая шум:
   – …К Эросу мы так и не пробились. Ты очень огорчена?
   – Нет!
   – …И у меня уйдет парочка месяцев на демобилизацию – прежде чем мы сможем пожениться. Ты не против ждать так долго?
   – Нет!
   – …Тебе хорошо?
   – Да!
   – …Еще любишь меня?
   – Да! – И она поцеловала его между небом и землей.

Монтовская интерлюдия
Конец лета

     О, как чиста она,
     Притом красива и правдива,
     И ничему не помешал
     Ее солидный капитал.

Роберт Браунинг

   – Ну, будь, Кэткин!
   Ясные голубые глаза Астрид блеснули слезами, а нижняя губа дрогнула, прежде чем она понеслась обычным карьером:
   – Не делай того, чего не сделала бы я, а сделаешь, садись и пиши мне длиннющее письмо со всеми-всеми подробностями. Потискались!
   Кэт потискала и была в свой черед чуть не задушена. На мгновение волосы девушек смешались, дисгармонируя на пределе, какой способна выдержать только самая задушевная дружба: волны темно-каштановых кудрей и прямые «морковные» пряди, лишь слегка загибающиеся на концах.
   – Чемодан-то отправили, мисс Бигби?
   Привратник высунул голову из сторожки и уставился на девушек, которые стояли обнявшись на широком тротуаре перед главными воротами колледжа.
   – Да, Корниш, спасибо. Брат забрал его утром.
   Привратник задержался в маленькой сводчатой калитке на секунду дольше, чем требовалось, потом приложил палец ко лбу, где, по преданию, прежде имелась прядь вроде тех, за которую в Средние века полагалось себя дергать в знак почтения.
   – Вот и хорошо, мисс. Кланяйтесь от меня молодому милорду.
   Он вернулся на свой пост в сторожке, и Астрид тоже постучала себя по лбу.
   – Черт! Вот это я называю тонким намеком.
   Она кинулась следом за привратником, на ходу дергая молнию сумки. Полминуты спустя она вернулась к Кэт.
   – Повилять хвостиком перед обслуживающим персоналом никогда не бывает лишним, как говаривала моя святая бабушка. Последние мои десять шиллингов! И это при растущей стоимости жизни.
   – Это ведь он выручил Джайлса в День восьмерок?
   – Верно. Я скажу Джайлсу, что мне это обошлось в фунт, и взыщу с него.
   Она просунула руку под руку Кэт и потерлась щекой о ее щеку. Их гривы снова смешались – словно пара многообещающих жеребят резвилась в лучах предвечернего солнца. Они стояли плечом к плечу, глядя на север вдоль Вудсток-роуд, и не замечали, что притягивают взгляды прохожих.
   Девушки составляли как будто нарочно подобранную и в то же время странно не сочетающуюся пару. Кэт была на пол-ладони выше, но шея Астрид казалась длиннее. («С зобиком», как выразилась бабушка Эм, когда познакомилась с ней.) Если нос Кэт был тонким и прямым, как у ее матери, то у Астрид он выглядел чуть более вздернутым, чем допускалось демократическим вкусом. Глаза Астрид, ясной властной голубизны, имели обыкновение часто вспыхивать, рот был тонко очерченным и очень английским. У Кэт льдисто-зеленые глаза осенялись темными ресницами и словно о чем-то таинственно спрашивали. Свой рот, совсем не английский, она с удовольствием изменила бы, если бы могла, – полные, пухлые губы с опущенными вниз уголками придавали ей взволнованный вид, когда она бывала совершенно спокойна. Ей говорили, что она напоминает девушек Россетти. Цвет лица у обеих был бледный, что особенно подчеркивалось эффектностью их волос, но только у Кэт он намекал на душевную деликатность. И наконец, – к вечному огорчению Астрид – у Кэт не было ни единой веснушки.
   Бесспорно, обе девушки обладали «стилем» в том смысле, в каком употребил бы этот термин знаток породистых лошадей, – хорошие кости под упругой плотью. Это становилось особенно ясно, едва ветер прижимал пышные юбки их летних платьев к двум парам породистых ног. И взгляды прохожих становились еще целеустремленней.
   Они ждали, когда подъедет брат Астрид и заставит их окончательно проститься перед долгими каникулами. Миновали еще две минуты, и из-за больницы выехал Джайлс. Увидев их, он замахал над ветровым стеклом двухместной машины и затрубил в свой исторический гудок.
   – Ну что же, цыпленок, – со вздохом сказала Астрид, когда машина притормозила, – это был наш последний блаженный семестр. Мы чудно провели время, верно? Одни развлечения и никакой работы. Осенью все будет совершенно наоборот.
   – М-м-м, да. Печально, как сказала бы моя святая бабушка.
   Джайлс проехал мимо них, все еще трубя, и лихо свернул в ворота. Он вскочил с низкого сиденья сильным и ловким движением, напомнившим о его недавнем триумфе на реке, и подчеркнуто отсалютовал. Девушки подошли к нему.
   – Если не ошибаюсь, – сказала Астрид, – ты уже имела несчастье познакомиться с моим братом, седьмым урожденным идиотом Пенникрайка?
   Джайлс обладал чуть менее броским вариантом фамильных глаз и волос, демонстрируемых его сестрой, а также принципиально меньшим количеством веснушек. Он был на четыре года старше Астрид, но лишь курсом старше (гуманитарные науки в Тринити) из-за войны. Из-за войны же, которая оставила их сиротами, когда бомба упала на «Кафе де Пари», брат и сестра были ближе друг другу, чем даже близнецы, и, естественно, не находили доброго слова друг для друга.
   – Привет, Монти! – Джайлс одарил Кэт самой обаятельной своей улыбкой, оставив жалкий огарочек для сестры. – Привет, язва, барахло при тебе?
   – Нет, при тебе, если ты не посеял мои драгоценности после завтрака. – В голосе Астрид прозвучала задорная властность, присущая сестрам.
   Жутко пародируя американского киногероя, который ничего плохого ему не сделал и заслуживал лучшего, Джайлс заявил:
   – Твои драгоценности – это я, беби. Заруби себе на носу.
   Он распахнул дверцу перед ней, и она состроила ему гримасу.
   – Печально, но факт, – произнесла она, усаживаясь рядом с ним. – Булыжничек, зато мой собственный.
   Кэт захлопнула ее дверцу, и Астрид сказала:
   – Обещай навестить нас en Ecosse [76 - В Шотландии (фр.).]! Мы проторчим там все каникулы взаперти с жуткими дядюшками. Если ты не приедешь, я совсем завяну!
   – Попробую. Мы, кажется, поживем во Франции.
   – Черт, что значит наличные! Тогда я приеду погостить у тебя. Скажи своим, что я новая горничная, или придумай еще что-нибудь.
   Джайлс переключил передачу. Астрид продемонстрировала потребность в последнем объятии, и Кэт быстро нагнулась к ней.
   – Ну, хватит, вы, двое! Брейк! Монти, ты уверена, что тебя никуда не надо подвозить? Сзади на этот случай есть откидное сиденье.
   Кэт выпрямилась и помотала головой.
   – Спасибо. Через полчаса должен приехать мой отец.
   Девушки переглянулись и сглотнули, борясь с поднимающимся в горле комком. Они были неразлучны с первого семестра – целую жизнь, как казалось теперь. И с каждыми новыми каникулами расставания давались все труднее, все больнее было рвать особые узы. Только присутствие Джайлса удерживало их от слез.
   – Во всяком случае, звони. Обещаешь?
   – Обещаю! – ответила Кэт.
   – И пожалуйста, не слишком уж блистай в своем каникулярном эссе. «Тьма в «Гамлете», так?
   – «Мрак и свет в «Отелло». См. Уилсона Найта.
   – Видишь! Ты уже заблистала. Ну, будь!
   Джайлс рванул с места, немилосердно рявкнув глушителем. Астрид послала воздушный поцелуй, и Кэт увидела, что машет вслед багажнику и запаске, которые внезапно оказались уже у дальнего перекрестка.
//-- * * * --//
   Свернув под арку главных ворот, Кэт прошла через Восточный двор, где цветы на клумбах – в основном красная и белая герань, кое-где перемежающаяся голубыми оксфордскими лобелиями, – выглядели теперь поникшими. Ее чемоданы были упакованы и стояли у двери, библиотечные книги были все сданы, делать было абсолютно нечего, разве что найти солнечное местечко на главном дворе и скоротать благословенные последние полчаса.
   Она прошла под окном комнаты, которую выбрала для своего заключительного года. С октября, работая за своим письменным столом, она будет любоваться этим видом на сторожку. Астрид права – предстоит одна работа и никаких развлечений до самой Троицы, до сдачи экзаменов на бакалавра. Кэт невольно улыбнулась, вспомнив, как Астрид поклялась купить черное кружевное белье и надеть его под чинный костюм – «на счастье!».
   Когда Кэт проходила под второй из трех арок главного двора, ее окликнули. Ее нагонял Корниш, размахивая листком бумаги, точно Чемберлен – Мюнхенским соглашением.
   – Вам телефонограмма, мисс Монт. Только сейчас передали! – Он вручил ей листок, вновь прикоснулся к невидимой пряди и пошел назад.
   От ее отца. Привратник записал карандашом, как одно предложение: «Задерживаюсь на два часа прости копушу отца поужинаем по дороге любящий престарелый родитель».
   Вот так! Последние полчаса превращались в два с половиной часа, если не больше. Столько не просидеть, а все остальные ее подруги уехали даже раньше Астрид – самой близкой и дорогой из них. Впрочем, Кэт и не хотелось ни с кем разговаривать. Слишком много было прощаний, слишком остро она осознавала, что миновал еще год ее краткого пребывания в древнем университете, к которому она прикипела душой и сердцем. «И так недолговечно лето наше!» [77 - Строка из сонета 18 Шекспира. Перевод С.Я. Маршака.]
   Чем заняться? Ее комната без ее вещей перестала быть прежним приютом, и комната Астрид рядом стояла пустая… В колледже она рискует, что ее втянут в разговор те, кто задержался с отъездом.
   Она решила проехаться на велосипеде. Забежав к себе в комнату, она забрала сумочку, авторучку и тонкую тетрадь в телячьем переплете. Можно будет посидеть у реки и дописать дневник. Решив не надевать шляпу, она заперла дверь, прошла назад по выцветшей оранжево-красной дорожке по коридору, совсем пустому, и спустилась по двум лестничным маршам. Она забрала свой велосипед с его места из рядов позади здания и выехала через ворота из колледжа.
   Блаженство! Среди многих хорошо документированных особенностей Оксфорда была одна, обнаружить которую было можно только с седла велосипеда.
   Назад ускользнул каменный фронтон Сент-Джайлса, желтовато-кремовый в косых лучах солнца. Мимо Мемориала Мучеников – «Мучного Мешка», как двоюродная бабушка Уинифрид в свое последнее посещение назвала его на давно забытом жаргоне, – Кэт свернула в центральный проезд и покатила за своей длинной тенью к Дому Совета. Там, примерно через год, она – если будет усердна и поймает ветер удачи – преклонит колени перед полностью оперившимся бакалавром в опушенной кроликом мантии.
   И тогда она будет знать все, что только можно узнать.
   С пьедесталов, мимо которых она проезжала, ей ухмылялись удлиненные лица цезарей. Они, несомненно, презирали ее легкомыслие, ну и, естественно, ее латинское произношение. (Будь они живы, то, наверное, восхитились бы тем, как ее волосы золотисто-медным флагом развеваются на ветру.) Она снова повернула у библиотеки, проехала по Кэтл-стрит, спешилась, чтобы перейти Хай-стрит, и покатила вниз по Мэгпай-лейн.
   На Мертон-стрит, подчиняясь внезапному капризу, она соскочила с велосипеда, прислонила его к стене колледжа Корпус-Кристи и заглянула в калитку. Каменный пеликан в крохотном переднем дворике пребывал в полном одиночестве в миниатюрной чаше, но из окна над ним доносились голоса и звуки патефона. Из пасти третьей лестницы слева появился студент, перекинув мантию через плечо. С другого плеча свисал рюкзак. Кэт смотрела, как он торопливо пересек дворик и скрылся под аркой. Нокс-Гордон Т. Дж. Г., подумала она. Или Бэгали Д. Но, во всяком случае, не Феррар, высокород. Р., поскольку у нее была причина, чтобы узнать его, а этот тип был ей абсолютно неизвестен. Эти три фамилии она однажды мимоходом заметила, поднимаясь на самый верх этой третьей лестницы. Странно, как эти подробности запомнились ей наравне с другими, куда более важными и теснее связанными с этим местом, где разыгралась первая шарада того семестра.
//-- * * * --//
   За три дня до того весеннего семестра, во время так называемой «пустой» недели Кэт начала подниматься по этой лестнице в Корпус-Кристи согласно приглашению в записке, которую она нашла в своей почтовой ячейке. Колючим торопливым почерком было написано:

   «Мисс Монт,
   Был бы рад видеть вас у меня в к.К.К. завтра в 11 утра, чтобы обсудить занятия в приближающемся семестре и представиться Вашим покорным слугой.
Бойд».

   Односложная фамилия была буквально вдавлена в бумагу, как и черта под ней.
   Бойд Э.Л., вспомнила она, доктор филологических наук (степень, присужденная где-то), еще звания (присвоенные в других местах). Новый преподаватель поэзии XVII века, в годовом отпуске из какого-то американского университета (она запомнила только, что и название односложное – по фамилии основателя: Смит, Браун, Джонс или еще какая-то такая же). Во время зимнего семестра его предварительно характеризовали одним словом: «хорош», но обязательно добавляли еще два: «но труден». И после такого предупреждения Кэт в пасхальные каникулы потрудилась ознакомиться с его монографией – единственной его работой, опубликованной в Англии на интересующую ее тему.
   «Чувственные пейзажи Донна». У нее просто открылись глаза. Она уже решила, что назовет монографию «откровенной и проникновенной», если ей при встрече понадобится заход. Затем, когда почтенный заезжий профессор отвергнет ее оценку с вежливо замаскированным пренебрежением, которое она привыкла ожидать от ученых мужей в мужских колледжах, можно будет изложить ее собственную теорию о «новообретенной земле» поэта. В двадцать лет дочь Флер быстро училась тому, как воевать с инстинктивным предубеждением, которое пробуждало в мозгу и других жизненно важных органах лиц противоположного пола наличие бесспорно первоклассного ума в сочетании с лицом, бесспорно способным обеспечить победу на конкурсе красоты.
   Минуя таблички с Бэгали, Нокс-Гордоном и Ферраром, Кэт добралась до верхней площадки. Там по сторонам узкого окна с частым переплетом в глубокой нише были втиснуты две двери. Прохладные лучи весеннего солнца ложились на половицы под косым углом. Первая дверь у края ступенек стояла открытая. При беглом осмотре за ней оказался неосвещенный чуланчик с грязной раковиной и обрывком полотенца на валике над ней. Смутно она различила внутреннюю дверь, тоже открытую, с инициалами, означающими «ватерклозет». Во тьме внутри побулькивал медленно наполняющийся бачок. Удобства! Если она не спутала лестницы, то ей нужна была левая дверь, выходившая на маленькую площадку.
   Однако дверь эта была распахнута, и Кэт потянула ее на себя, потому что она загораживала почти все окно и не позволяла прочесть фамилию на стене. Она увидела прямоугольничек голубой краски, чуть поярче и посвежее размытых пестрин на стенах лестницы, – явный признак, что нынешний жилец водворился сюда совсем недавно. На прямоугольничке служитель колледжа с помощью трафарета начертал: «ПРОФ. Э.Л. БОЙД». А на самой обитой зеленой бязью двери Кэт увидела карточку, вставленную в латунную рамку. Только «Бойд» тем же угловатым торопливым почерком и черта снизу. То же перо вдавилось в карточку на черте. За тесным тамбуром с полками справа и слева внутренняя дверь была тоже полуоткрыта, но не настолько, чтобы заглянуть внутрь. Кэт постучала со спокойствием второкурсницы, которая уже закалилась в индивидуальных занятиях с несколькими преподавателями и была готова ко всем дальнейшим. Она выждала. Ответом была тишина, и она постучала еще раз. С тем же успехом. Взглянув на свои часики, она убедилась в том, в чем не сомневалась: она пришла точно в назначенный час, опоздал преподаватель.
   На лестнице послышались шаги, и Кэт поглядела в пролет, ожидая увидеть американского профессора. Но вверх по ступенькам мчался совсем молодой человек, явный студент. Не Бэгали ли? Увидев ее на площадке, он как будто не удивился. Собственно, он даже толком не посмотрел на нее, а сразу нырнул в чуланчик и закрыл за собой дверь. Она услышала, как открылась внутренняя дверь, и несколько секунд спустя до нее донеслись приглушенные звуки, каких следовало ожидать.
   Кэт, не желая услышать, как будет спущена вода, вошла в обшитый темными панелями кабинет профессора.
   Никогда еще она не видела такого количества книг не на полках. Они грудами валялись у ящиков с выдранными крышками, словно из каждого необходимо было без промедления извлечь важнейший том, упакованный на самом дне. Открытые ящики, казалось, покачивались на других, еще не открытых. И вообще далеко не все были ящиками, но картонками с названиями разных неслыханных напитков. Три картонки, громоздившиеся у стола, некогда содержали один и тот же – «Ветхий Адам – лучшее кукурузное виски Кентукки». Это было единственное знакомое ей название, так как во время войны полковник Уилмот прилежал этому виски. Она вспомнила, какое поднялось волнение, когда он привез вот такую картонку к ним на Саут-сквер, объясняя, что выписал себе запасец. Ее отец высказал опасение, что такой подарок заметно уменьшит этот запас, и спросил, сколько, собственно, ящиков он получил, полковник Уилмот ответил «на первое время достаточно», и ее родители засмеялись. Ей тогда рассказала про это Тимс, но она тогда не поняла, что тут было смешного.
   Кэт поиграла с мыслью, что напечатанное название и выразительные рисунки бутылок на этих трех ящиках точно соответствуют их содержимому, тем более что они, как она заметила теперь, стояли в стороне от остальных. В конце-то концов, вполне понятное пристрастие для человека, который сумел набрать десять тысяч слов для чувственности terra nova [78 - Новая земля (лат.).] Донна. «Хмель лучше Мильтона бы мог…» [79 - Строка из поэмы английского поэта А.Э. Хаусмана «Парень из Шропшира». Следующая читается: «Все оправдать, что сделал Бог».] – припомнилась ей чья-то строка. Она села в кресло у письменного стола, на котором тоже валялись груды книг и бумаг, и постаралась выбросить из головы все посторонние мысли, чтобы за остающиеся несколько минут до появления ее нового наставника сосредоточиться исключительно на поэтах-метафизиках.
   Число нескольких минут неуклонно возрастало – и достигло двадцати пяти, когда она поглядела на часики в третий раз. Кэт даже усомнилась, не спутала ли она день или час, порылась в сумочке и перечитала записку. Нет, ни даты ни часа она не спутала. В отличие, видимо, от профессора. Оставалось только сидеть тут и ждать.
   За двадцать минут до истечения часа Кэт, которую окружающая тишина заметно убаюкала, внезапно очнулась, услышав шум, доносившийся от подножия лестницы. В первый момент ее уши восприняли его как нечто единое, но затем, подобно Юлию Цезарю, она установила, что шум этот, как Галлия, разделялся на три части, и принялась их анализировать. Первый звук, казалось, был порожден падением человека крупного сложения, который споткнулся стальным носком ботинка, и, возможно, одетого в пальто, поскольку нечто захлопало наподобие встряхиваемого одеяла и приглушило удар. Второй звук, хоть и неуместный, поддавался расшифровке сразу: произвести его могли только яблоки и апельсины, высыпавшиеся из сумки и запрыгавшие по ступенькам. Перед умственным взором Кэт тут же возник (несомненно, навеянный метафизиками) образ средневекового алхимика, неуклюже экспериментирующего с левитацией – идея, которую отнюдь не рассеял третий звук: громкое ругательство, произнесенное тоном, который указывал на привычку к таковым, и с неумолимостью богов, упомянутых всуе. Вместе все это было слегка комично.
   К тому времени когда Кэт завершила свой анализ, ботинки со стальными пластинками уже выбивали дробь, поднимаясь через две ступеньки на третью. Кэт успела еще вообразить сапоги-скороходы.
   Затем свет на маленькой площадке потускнел. Кэт повернула лицо в ожидании, готовясь объяснить свое вторжение фигуре, возникшей из сумрака тамбура. На мгновение фигура эта вырисовалась в дверном проеме на фоне бледного солнечного света, точно обведенная сиянием, как фигуры святых на картинах.
   – А! – сказал вошедший хрипловатым басом и откашлялся. – Мисс Монт, если не ошибаюсь. Вы пришли раньше.
   – Нет… – начала Кэт отработанное объяснение, но он перебил ее.
   – Значит, я пришел поздно, – признал он просто и посмотрел на нее, и Кэт обнаружила, что не способна определить выражения его длинного, скорее худого лица. Он стоял на пороге в этом намеке на ореол и выглядел словно бы дружелюбным. Но полной уверенности у нее не было. В его белесых глазах ей почудились насмешливые огоньки, какой-то вызов.
   – «Без толку тратя время и меня», – сказал он и вошел в комнату.
   И только тут Кэт осознала его гигантский рост. Входя, он машинально, как бы по давней привычке, пригнул голову, хотя притолока была расположена на несколько дюймов выше его головы. С его появлением обшитый панелями кабинет, прежде вполне просторный, вдруг словно съежился.
   Развинченной походкой он широким шагом прошелся по комнате, словно сосредоточившись на самом себе. Кэт даже удивилась, как точно она представила себе его одежду и покупки. Несмотря на время года, он был облачен в пальто, напоминавшее ей русскую кавалерийскую шинель из темно-серого сукна. Грозного вида серая в пятнах меховая подкладка опушала и поднятый воротник, обрамлявший его голову. Волосы его были зачесаны со лба и падали на шею так, что их седина, слагавшаяся, как бывает у мужчин, из темных и совсем белых прядок, мешала различить, где кончаются они и начинается мех.
   «Возможно, разницы нет никакой», – подумала Кэт.
   Под мышкой он держал порванный бумажный пакет с фруктами – яблоками, апельсинами и парочкой-другой чего-то экзотического – ямсов или папайи. Он уронил пакет на письменный стол, скинул пальто и бросил его на диван под окном подкладкой вверх, и оно распростерлось там, точно полуручной волк.
   Кэт не находила, что сказать. Но почему-то казалось, что он и не ждет от нее никаких слов. У нее возникло ощущение, что он просто перестал замечать ее присутствие.
   Наконец он сел в кресло за письменным столом. Уперся локтем в рассыпанные бумаги и подпер щеку рукой с очень длинными пальцами.
   – Итак, мисс Монт, – сказал он, небрежно взяв карандаш, уставился на нее и начал что-то чертить в записной книжке, – мне предстоит заняться с вами поэзией семнадцатого века в этом семестре?
   Кэт кивнула, на секунду вздернув подбородок. Ее волосы защекотали ей шею, а он скосил глаза куда-то в сторону. Потом снова устремил на нее вызывающий взгляд откуда-то из глубины своих белесых глаз и чуть улыбнулся, продолжая рассеянно водить карандашом.
   – Из-за вас я чувствую себя шарлатаном, – сказал он вдруг.
   Если такой была его манера выражать академическое презрение, для нее это оказалось чем-то абсолютно новым. Ни единого привычного симптома. А он продолжал тем же тоном:
   – Мне следовало бы предложить вам прерафаэлитов. Ваши волосы…
   – А, они!
   – Да, они.
   – Мне это уже говорили.
   – Жаль, что я не первый.
   Отбросив карандаш, он откинулся на спинку кресла и несколько секунд созерцал потолок. Вновь Кэт почувствовала, что он погрузился в себя. Затем он опять посмотрел на нее. Насмешливые огоньки исчезли.
   – С чего начнем?
   Кэт было сочла вопрос риторическим, но он приподнял брови.
   – С Мильтона? – предложила она безопаснейший вариант.
   – Осмотрительный выбор. Зодчий стихосложения. Но что он воздвиг? Не расскажете ли вы мне на следующей неделе?
   Кэт снова кивнула и снова увидела, как его глаза скосились на ее волосы.
   Он рывком поднялся с кресла и прошел через комнату. Сигнал, чтобы она ушла? Решить было трудно, и она осторожно следила за ним, полуопустив ресницы. Несмотря на его рост и объемность, движения его были скользящими. Он умудрялся выглядеть небрежным, даже томным, но с самого начала она подметила в нем какую-то неутолимую потребность. Не слишком приятное сочетание, и Кэт усомнилась, что сможет выдержать целый семестр.
   В его одежде была та же режущая дисгармония. Клетчатый норфолкский пиджак с неизбежными кожаными латками на локтях, под ним топкий джемпер цвета старого портвейна, а под джемпером голубая, плохо выглаженная рубашка. Клетчатый галстук-бабочка довершал наряд вверху, а внизу были зеленые вельветовые брюки и коричневые башмаки на толстой подошве. Не верилось, что такой ансамбль мог возникнуть случайно, но еще больше не верилось, что кто-то одевался так сознательно.
   Он открыл шкафчик, вделанный в одну из пустых книжных полок. Кэт увидела отблеск стекла и не успела отказаться, как он уже налил две стопки хереса из полупустой бутылки. В этот момент одни из многих университетских курантов, опережая остальные, начали отбивать три четверти двенадцатого. В шкафчике задняя стенка была зеркальной, и она увидела, как он взглянул в ее сторону. Его выражение показало ей, что у нее, видимо, был недоумевающий вид. Эти чертовы пухлые губы всегда ее выдавали!
   – Не тревожьтесь, мисс Монт, – сказал он негромко. – «Солнце уже спустилось за рею… – где-нибудь в мире».
   Он протянул ей стопку с необычно бледным хересом. Белесым, как его глаза, подумала она и удивилась сама себе.
   – Увы, не совсем тот «чистый дух», – сказал он и поднял стопку, словно в знак извинения.
   Потом отошел к дивану у окна и, глядя наружу, медленно, меланхолично, но очень красиво продекламировал:

     Пришпоривает слава чистый дух,
     Презревши негу, дни отдать трудам…

   Умолкнув, он залпом допил херес и, не оборачиваясь, сказал:
   – В любом случае, вы же придете на мою лекцию в понедельник?
   Несколько минут спустя Кэт, вставая, чтобы попрощаться, увидела в записной книжке набросок женской головки с прерафаэлитскими волосами и пухлыми губами.
   Лекцию он так и не прочел. На рассвете в воскресенье Кэт разбудил настойчивый сигнал машины «скорой помощи» во дворе Рэдклиффской больницы. Звук был в общем-то привычным – больница соседствовала с ее колледжем, но почему-то она проснулась. А потом снова заснула.
   На следующее утро объявление на двери лекционного зала сообщало, что цикл лекций «Великое искупление – Великий спор, истолкование «Потерянного рая» отменяется. «К большому сожалению, внезапное заболевание вынудило профессора Э.Л. Бойда покинуть университет».
   …Вновь, прервав ее воспоминания, появился Нокс-Гордон и исчез за калиткой. Кэт села на велосипед и поехала дальше на юг, выбрав пыльную дорожку вдоль Мертона, которая вела к лугу Крайст-Черч и реке.
   У реки Кэт мало-помалу овладела грусть. Всюду вокруг нее семестр неумолимо завершался, и лучшая часть лета ускользала – сотни отъездов из каждого колледжа истощили его энергию. Оставались лишь последние обрывки, истертые, уже обветшалые. Дневник она не открыла – слишком уж реальным было все это.
   За изгородью на лугу коровы жевали листья лопуха и безнадежно взмахивали хвостами, отгоняя вялых мух. Возле паслись две лошади, явно седлавшиеся слишком редко. Берег густо зарос ивняком и крапивой, зеленоватая вода стояла низко. При виде нее к берегу подплыла стайка уток, и Кэт пожалела, что не сообразила захватить для них булку. Они тут же бросились врассыпную при появлении перегруженной плоскодонки, на которой компания студентов, отталкиваясь шестами, направлялась к пристани у моста Фолли на обратном пути после последнего буйного пикника в ознаменование завершившихся экзаменов.
   Кэт вспомнила, как они с Астрид радостно вопили до потери сознания в тот день, когда восьмерка Тринити обошла восьмерку Нью-Колледжа и первой пришла к финишу. Джайлс выбрался на берег после ритуального обмакивания, ухмыляясь как сумасшедший.
   – Все гребли быстро, а он вдвое быстрее, – поддразнила его Кэт, но эта бородатая шутка не могла задеть ликующего победителя.
   А ночью на крыше Мейтленда были установлены скрещенные весла. По слухам, распространившимся за завтраком на следующее утро, под веслами лежало «континентальное» (то есть нецензурированное) издание последнего великого романа Лоуренса. Декан тут же распорядилась их убрать и написала декану Тринити, выразив все свое негодование. Джайлса от неминуемого временного отчисления спасла лояльность Корниша, который заверил декана, что на веслах, кроме цветов Тринити, не было ничего. (Джайлс еще в самом начале занятий позаботился украсить рукоятки гербом Бигби с девизом: «Semper grate, semper gratis» [80 - Всегда благодарный, всегда бескорыстно (лат.).].)
//-- * * * --//
   Выбрав самый дальний путь к мосту, обратно Кэт отправилась кратчайшей дорогой. Проехала по Корн, заглядывая в витрины, вновь обогнула Мемориал с подветренной стороны и вновь добралась до Сент-Джайлса. Взглянув на вывеску «Орла и ребенка» – трактира, больше известного под куда более грубым названием, она вспомнила вторую шараду семестра.
   Как-то вечером Джайлс пригласил ее на тайное свидание в «Кроличью нору». Он сказал, что никак не придумает, какой подарок сделать сестре на день рождения, так не подскажет ли Кэт ему чего-нибудь? Она дала ему несколько указаний – все содержали шелк или сахар, два ингредиента, которые Астрид особенно ценила. Джайлс рассыпался в благодарностях и направился к стойке взять им что-нибудь выпить.
   В алькове напротив расположилась компания острословов из дискуссионного клуба. Пока Джайлс ждал своей очереди у стойки, Кэт рассеянно прислушивалась к их болтовне. Душой компании явно был чернобородый субъект с очень смуглым лицом, чья внешность сразу привлекала внимание. Причем даже не элегантностью его костюма и манер, сразу выделявшей его из окружения, но белоснежным шелковым тюрбаном, намотанным столь искусно, что он казался отлитым по форме. Под тюрбаном поблескивали угольно-черные глаза. Кэт уже видела его и знала, что зовут его Правин – «Божественный Правин», как его прозвали. Учился он в колледже Крайст-Черч, как будто блистал в юриспруденции и на этот семестр был выбран председателем студенческого союза. Еще говорили, что он вроде бы какой-то принц.
   Компания выбрала темой Индию и обменивалась анекдотами о временах британского владычества, словно оно принадлежало давнему прошлому, затерявшемуся в тумане времен. Речь зашла о жене молодого английского офицера, изменявшей мужу направо и налево.
   – Как будто у твоего брата, Феррар, были какие-то недоразумения по этой части? – спросил молодой человек, сидевший рядом с Правином. – По слухам, дамы, уезжавшие на лето в горы, очень там скучали.
   Первый придворный, подумала Кэт. С правом пробного выстрела.
   – Брось! – резко ответил Феррар.
   Кэт узнала в нем студента, который воспользовался профессорскими удобствами на верхней площадке.
   – Ну-ну, – произнес Правин с манерной томностью, которая вызывала восхищенное преклонение в студенческом союзе. – Если милому Ральфу неприятно обсуждать с нами домашние дела своего брата, мы должны уважать его сдержанность. – Он помолчал, поглаживая бороду. – В любом случае, – продолжал он затем, – по моим сведениям, виноват исключительно некий окружной инспектор. Жуткий ходок по дамской части, от посягательств которого не была гарантирована ни единая мемсахиб – ни даже благоуханная невестка нашего благородного друга.
   Феррар, казалось, был благодарен и за такое вмешательство, пусть явно злокозненное. Иначе ему пришлось бы грубо нарушить этикет их кружка, подразумевавший всеосведомленность Правина. Но Кэт заметила, что он задет. Ответил он не Правину, а первому придворному:
   – Если тебе уж так надо знать, он пытался принудить ее силой. Подонок чуть ей руку не сломал, прежде чем отпустил.
   Правин издал неодобрительный возглас, будто нравственное падение мира лежало на его плечах тяжким бременем.
   – Подумать только! Гиммлер Симлы, – вставил остряк по ту сторону стола.
   Феррар угрюмо удалился к стойке, чуть не столкнувшись с возвращавшимся Джайлсом. А Правин словно погрузился в размышления, поглаживая и поглаживая бороду – ухоженную и глянцевитую. Потом он устремил взгляд в пространство и медленно продекламировал:

     Сказал Феррару некий Монт:
     «А вы б снесли такой афронт?
     Она упиралась,
     Вот ей и досталось,
     И не берите меня на понт!»

   Раздался смех, который Правин принял благосклонно, как положенную дань. Гуру просветил верных учеников. И почти сразу же они ушли.
   Услышав свою фамилию, Кэт была ошеломлена. Что такое «понт», она вообще не поняла, а Джайлс, который, несомненно, слышал весь стишок, ничего не пожелал объяснить, а сказал только, что это, видимо, их личный жаргон. Они заговорили о другом и с тех пор ни словом не упоминали про случившееся – в чем уже что-то крылось.
   И вот теперь, крутя педали, Кэт взвешивала, не спросить ли отца… С другой стороны, Монт – фамилия не такая уж редкая: не исключено, что Кит тут абсолютно ни при чем. Он уже больше года как оставил службу и завел плантацию…
   И все же, сестринской лояльности вопреки, она не могла отогнать подозрения, что Кит здесь даже очень при чем.
   Поставив свой велосипед «на хранение», Кэт наконец добралась туда, куда намеревалась прийти еще два часа назад, – она опустилась на скамью в главном дворе, в углу между старой липой и увитой розами стеной библиотеки.
   Она сидела и смотрела, как медленно меркнет свет в квадрате неба между зданиями колледжа, на неторопливо проплывающие розоватые облака. Как утром она упаковывала свои вещи, так теперь упаковывала воспоминания – отдельно каждое. Мысли появлялись и исчезали, появлялись и исчезали колдовской процессией. Потом они иссякли, были все упакованы, и ее сознание воспринимало только окружающие звуки и запахи. Воздух был не теплым, не прохладным, а точно температуры ее кожи, веял легкий ветерок, окутывая ее душистым, напоенным розами забвением. Где-то прогромыхал поезд, зазвонил колокол, пробили куранты, а с крыш и карнизов перекликались птицы – голуби с парапета центрального здания, певчий дрозд с библиотеки, сорока с часовни. А в промежутках царила глубокая тишина, словно она осталась последним живым существом в мире.
   Ее переполняло ощущение вневременного покоя, медленной волной поднимаясь в ней от земли. И это чувство было не чем иным, как любовью. Она любила колледж и свою жизнь в его стенах. Покой, страсть, пробуждение, которые он ей подарил. Ее жизнь здесь была такой невыразимо чудесной, такой беспредельно ей дорогой, такой изысканной, что в этот миг осознания она почти перестала дышать.
   На часовню начали ложиться розовые отблески заката, переходя в оранжевые, всюду вокруг зазвонили колокола, призывая к вечерне, а она по-прежнему сидела на скамье. По траве вперевалку прошла одна сорока. «Одна сорока – к печали». Кэт вдруг вспомнился профессор Бойд, и она мимоходом подумала: а что с ним сталось?
   Позади нее захрустели песком шаги. Она обернулась.
   – Вещи все собраны?
   – Папа!
   Сорока, чей покой был безвозвратно нарушен, вспорхнула на крышу часовни к своей подруге.

Форсайтская интерлюдия
Разорванные паруса

   Чувства – ненадежный проводник.
Лорд Теннисон

   Когда лайнер компании «Ориент» входил в порт, лил дождь, но Энн Монт, стоявшей в одиночестве на шлюпочной палубе, погода казалась ласковой, как улыбка младенца. Свинцово-серые тучи, которые по прогнозу должны были висеть над Саутгемптоном до конца недели и отнюдь не радовали тех, кого уже можно было различить на пристани, Энн представлялись чудесными, и она не стала бы возражать, если бы они затягивали небо вечно. В английском дожде чудилась доброта.
   С тех пор как она видела этот берег в последний раз, прошло семнадцать месяцев. После того как она сочеталась браком почти семь лет назад на борту такого же судна, она приезжала в Англию лишь трижды: на свадьбу отца весной сорок шестого года; когда в сорок восьмом ее брат совершил истинно олимпийский подвиг, с высшим отличием окончив Оксфорд «по юриспруденции», как выражался он один; и спустя два года, в пятьдесят первом, на исходе лета – просто потому, что не могла дольше выносить разлуку. И каждый раз она приезжала одна – по причинам, которые устраивали все заинтересованные стороны. Но теперь все заинтересованные стороны знали, что она намерена остаться здесь насовсем.
   Энн глубоко вдохнула ветер, ударивший ей в лицо. Острый соленый запах моря, две недели щекотавший ей ноздри, исчез, сменившись более тонкими запахами суши, – мокрой земли, набухших от дождя веток, гниловатого дыхания зимнего побережья, а также дизельного топлива на верфях и железной дороге. А вон и папа! Она поискала взглядом Пенни, но не нашла ее. Отец стоял один, заметно горбясь, и помахивал зажатой в руке трубкой над головами встречающих. Как тактичны ее близкие!
   Энн затянул обычный водоворот высадки. Сонное оцепенение плаванья мгновенно преобразилось в бешеное метание носильщиков, чемоданов, зонтиков и встречающих родственников. Она разыскала в этой толпе своего и несколько минут укрывалась в его объятиях, уткнув лицо ему в шею над грубым твидовым воротником его пальто. С полей его шляпы ей на волосы стекали струйки дождевой воды, но она их не замечала. Она вернулась на родину.
   В машине по дороге от моря до Грин-Хилла они говорили только о пустяках. Отчасти из-за присутствия шофера, хотя стекло между передними и задними сиденьями было поднято, но в основном потому, что Энн, едва обретя дар речи, предупредила отца:
   – Папа, я ничего не буду говорить и знаю, ты не спросишь, но я вернулась насовсем. И ужасно тебя люблю.
   Он зажал ее озябшую худую маленькую руку между своими ладонями, такими родными и теплыми. Так они и ехали – не говоря ничего, чувствуя многое, упрямо сдерживаясь. Энн повернулась к окну и миля за милей жадно впитывала мелькающие снаружи залитые дождем пейзажи, будто истосковавшееся по влаге завядшее растение.
   Только один раз она решила спросить:
   – Почему всюду звонят колокола? Сегодня же не воскресенье.
   Заметила она это, только когда город остался далеко позади, но звон доносился словно бы со всех деревенских колоколен.
   – Король, – ответил ее отец. – Король скончался.
//-- * * * --//
   Прошло три недели, прежде чем Энн хоть немного описала свое положение, но это было очень короткое описание. Разговаривала она с мачехой, а не с отцом и ничего касаться не собиралась.
   Они были вдвоем на кухне – у них вошло в привычку пить полуденный кофе там, чтобы никого не беспокоить. Под «никем» подразумевалась кухарка Грин-Хилла, реликт детства Энн, почти достигшая теперь возраста, который наивное ребячье воображение приписывало ей тогда. После водворения там Пенни старушка по безмолвному соглашению была избавлена от хлопот с обедом, а потому после приготовления завтрака и до приготовления ужина она коротала время у себя в комнате. В этот день – вторник первой недели Великого поста – к кофе предполагались оладьи, и Энн почти с детской радостью предвкушала, как будет помогать мачехе поджаривать их. Кухня вопреки большим размерам была уютной – от старой чугунной плиты у дальней стены днем и ночью веяло теплом. Снаружи был ветреный холодный день, яблони, лишенные листвы, выглядели истерзанными, а внутри, где они устроились на уголке чисто выскобленного деревянного стола, нежащее тепло убаюкивало, подталкивало к задушевным признаниям.
   – По-моему, Пенни, вы с папой очень счастливы. Я рада.
   – Да, Энн, очень. Это правда.
   – Сразу заметно, особенно по папе. А как его глаза? Он никогда о себе не говорит.
   Пенни взглянула на нее с легкой улыбкой, словно напоминая, что это их семейная черта.
   – К счастью, ухудшения нет. Иногда он утверждает, что видит лучше, но, по-моему, такое впечатление создает знакомая обстановка. Она помогает.
   – Но он же сразу увидел меня с пристани, и я решила, что…
   Пенни снова улыбнулась и покачала головой.
   – Думаю, дорогая, он высмотрел тебя сердцем. Оно тоже помогает.
   Энн посмотрела на яркую молодую женщину, которую могла считать сестрой, но никак не матерью, и подумала, каким утешением отцу, конечно, служила Пенни в годы, пока она сама жила в Индии. И тотчас подумала, что, возможно, он будет еще больше нуждаться в этом утешении теперь, когда она вернулась, и, почти наверное, ее тревоги последуют за ней сюда. Вторая жена ее отца с пылающими волосами и удивительно симпатичным лицом была его вторым шансом, началом новой жизни для него. И Энн еженощно молилась, чтобы ее возвращение не внесло смуты в эту жизнь.
   – Он тревожится за тебя, Энн.
   – Знаю. И очень хотела бы убедить его, что для этого нет никаких причин.
   – Мне кажется, ему помогло бы, если бы ты хоть немножко что-нибудь объяснила. Сам он никогда не спросит, ты знаешь, но он очень хотел бы стать тебе поддержкой.
   – Боюсь, я не представляю, как. После маминой смерти мы были очень близки, и я искренне считала, что всегда буду способна поделиться с ним всем. Но теперь заговорить о таком…
   – Энн, он ведь не изменился оттого, что женился снова…
   – Конечно. Изменилась я, одна я. После того как вышла замуж. Теперь я знаю: есть вещи, о которых я никогда никому не скажу.
   Внезапно Энн охватила усталость, хотя было еще утро. После возвращения спала она плохо и будто все время слышала пронзительные крики индийских птиц, назойливое жужжание тропических насекомых.
   Как часто ей казалось, что она обречена слушать эти звуки вечно! Но тут, просыпаясь ночью, она слышала только успокоительное уханье совы у амбара да мышиную возню за плинтусом. И просыпалась она в постели одна. Благословенное одиночество!
   – Пожалуй, я поднимусь к себе и прилягу. Смешная слабость, верно?
   – Вовсе нет. Дело в кофе. Я никак не привыкну, что теперь его можно варить крепким. – Пенни опять улыбнулась своей быстрой улыбкой, но глаза у нее остались тревожными. Энн знала, что вид у нее измученный, что она исхудала. – Иди приляг, я позову тебя, когда обед будет готов.
   Энн открыла было рот, но Пенни предвосхитила ее просьбу.
   – Не беспокойся, я ничего не скажу.
//-- * * * --//
   В своей еще с детства комнате Энн легла на покрывало и уставилась в окно. Из земли в ящике не проглядывали ростки, и на плетях плюща, царапающих стекла снаружи под холодным февральским ветром, не было листьев, но ее радовало все. В этой комнате ее окружали тепло, уют, безопасность. Надолго ли? Ее молчание ведь не меняло сути. Как скоро явится Кит и начнет прощупывать возможность примирения? Как скоро он начнет распространять свою версию событий? И то и другое, она знала по опыту, он умел делать с большой убедительностью. Главный его талант! А чтобы избежать кошмара обеих этих возможностей и обрести свободу, ей надо прервать молчание… Возможно, в суде. При этой мысли ее сердце оледенело. Она задрожала и укрылась покрывалом. Она расскажет Джонни. Ему она может довериться – ему, но не отцу, как это ни больно. Он даст ей совет – и брата, и юриста. Энн прижалась щекой к подушке. Приняв решение, она почувствовала себя легче.
   Несколько минут спустя она уже спала, и ей снились трубные крики журавлей в зимнем небе над Симлой, всегда возвещавшие наступление прохладной погоды.
//-- * * * --//
   На следующее утро Энн отправилась на поезде в Лондон под благовидным предлогом новых платьев. Поскольку была суббота, ей не совсем поверили, но, по обыкновению, вслух ничего не сказали.
   Ее брат побывал в Грин-Хилле сразу же после ее приезда, но потом больше выбраться не сумел. Он прошел стажировку у Хэринга и стал с тех пор младшим партнером в фирме. Энн чувствовала, что Джонни создан для юридической работы. Он уже обрел профессиональную солидность – и особенно в области талии.
   Он занимал квартиру на верхнем этаже симпатичного старого дома на Слоун-стрит. Добираться до нее приходилось по лестнице – лифт почему-то ходил только до четвертого этажа, – но это компенсировалось просторностью. Энн догадалась, что платить за нее ему помогает отец.
   – Что скажешь о моей симпатичной pied-a-terre [81 - Холостяцкая квартирка (фр.). Буквально: «Нога на земле».]? – спросил он, забирая ее пальто и перчатки. Шляпу она снимать не собиралась, но понукающий взгляд брата намекнул, что теперь так не делают. Да, конечно, она отстала от моды, ее манеры еще не освободились от легкого налета колониального провинциализма. Ей надо будет многое усвоить заново.
   – Больше смахивает на симпатичную ножку в небе! Ты тут не страдаешь из-за разреженности воздуха? – Она подошла к окну и посмотрела сквозь идеально чистые тюлевые занавески. Видимо, отец подбросил еще и приходящую прислугу. Умение вести дом в число талантов Джонни никогда не входило.
   – Но вид восхитительный.
   Джонни встал у нее за спиной.
   – Бесспорно. На все еще не застроенные пустыри, оставленные бомбами отсюда и до Биг Бена. В ясный день ты можешь даже увидеть Ламбет, если у тебя вдруг появится такое желание. Вопрос номер один: не выпьешь ли хереса прежде, чем мы перекусим?
   Энн покачала головой.
   – Пока нет. Но скоро. Когда я освоюсь с высотой.
   Ей на плечо легла ладонь брата.
   – Вопрос номер два, который у меня не было возможности задать при нашей первой встрече. У тебя все в порядке?
   – И да и нет. Я перестала выискивать муравьев в сахарнице, так что, видимо, прогрессирую в лучшую сторону, но, боюсь, этого еще мало.
   – Я могу помочь?
   – Не знаю. – Она обернула к нему лицо. – Собственно, я ради этого и приехала. Так как же? Поможешь?
   – Ca depend [82 - Это зависит от обстоятельств (фр.).]. Как твой брат, я имею естественное право переломать пару-другую костей во имя благого дела. Ну а как подающий надежды младший партнер… я жду, что скажешь мне ты.
   Энн знала, что ей остается только это. Уклониться было невозможно. Она глубоко вздохнула и сказала:
   – Вопрос номер первый: ваша фирма занимается разводами?
   – Да, и очень успешно. Вопрос номер два?
   – Можно мне хереса?
   Когда миновал час, а бутылка сухого «амонтильядо» убыла наполовину, Энн твердо уверилась, что ее брат заслужил партнерство в фирме одной лишь манерой держаться, не говоря уж о прочем. Он выслушал все, что она говорила (это была лишь пена с поверхности, но тем не менее достаточно мерзкая), ни разу не переменившись в лице, не приподняв брови, а его тон, когда он задавал вопросы, был безупречно корректным.
   – Это еще сильно сокращенная версия. Не слишком приятная?
   – Да, не очень. А как у тебя с аппетитом?
   Энн решила, что вопрос этот, как и предыдущие, вызван ее рассказом.
   – Пока еще так себе, но улучшается.
   – Отлично. Если я предложу тебе три блюда – и ни единого под пряным соусом, не продолжим ли мы разговор за едой? Тут на площади есть очень симпатичное бистро.
//-- * * * --//
   Пришла весна и сменилась летом, и с каждым миновавшим днем к Энн возвращалась еще одна капля ее внутреннего спокойствия, ее прежнего «я».
   «Хэринг» занялся разводом. Фирма обменивалась документами с «Кэткотом, Кингсоном и Форсайтом». В первый раз увидев этот адрес, Энн растерялась, но затем сообразила, что Джонни был не единственным Форсайтом, избравшим юридическое поприще. Наконец все приготовления завершились, и судебное разбирательство намечалось на конец года.
   Все это время Грин-Хилл был ее заповедным убежищем, где ее не могли коснуться никакие невзгоды, а все юридические моменты, требовавшие ее внимания, всегда достигали ее только через заботливое посредничество Джонни. Она знала, что самого отвратительного ей не избежать, но время для этого еще не настало.
   А пока она гуляла, читала, немножко играла, иногда ездила в Уонсдон, помогала в яблоневых садах и на ферме, спала лучше, ела больше и уже выглядела молодой женщиной, чья жизнь мало-помалу входила в положенную колею.
   Бродя в одиночестве по окрестностям, она только один раз побывала там, где когда-то кончался забор. База давно была закрыта, поле возвращено. А дерево изгибалось все так же лихо, запечатлев характер того, кто тогда прислонялся к нему.
   Внезапно Энн вспомнила, как ее закружили под охотничьей луной.
   «Я же тебя люблю, ты знаешь!» Потребовалось прожить годы и годы с Китом, чтобы понять, насколько слова эти были лишь hapax legomena [83 - Сказанное случайно, один раз (греч.).].
   Неважно! Теперь она вернулась домой. Ее сердце и жизнь исцеляются под английским солнцем.
   И когда на исходе августа отец спросил, не поедет ли она с ним и Пенни в Лондон на решающий крикетный матч, она согласилась.
   Но утром у нее сдали нервы. Нет, просто безумие вообразить, что ей будет по силам выдержать крикетный матч: энтузиазм зрителей, благопристойные возгласы одобрения, споры о тонкостях игры. Не слушая уговоров отца, она извинилась:
   – Мне самой жаль, но я не в силах. А вы поезжайте спокойно, я отлично проведу время здесь.
   – Не подвезти ли тебя в Уонсдон? Холли будет страшно рада.
   – Нет, папа. Не надо затрудняться.
   – Какие же затруднения? Ведь нам это прямо по дороге.
   – Папа…
   – Джон…
   – О… Ну как хочешь.
   Энн проводила их до машины. Пока Джон шел к своей дверце, Пенни сказала:
   – Боюсь, я отпустила всех на день. Думала, ты тоже поедешь. Но в кладовой полно всякой еды, так что не мори себя голодом, хорошо?
   – К вашему возвращению я потяжелею минимум на два фунта.
   Пенни села рядом с мужем, и машина укатила.
   Энн вернулась в дом. Взяла газету, налила себе на кухне стакан молока и отправилась с ним в гостиную. Молоко она поставила в уголок пустого камина рядом с диваном, устроилась среди подушек, поджала ноги и начала читать.
   А ведь там ей казалось, что и этого она лишилась навсегда. Чтение превратилось в средство заполнять время, а не коротать его, оно служило примерно той же цели, что и выцарапывание рисунков на стене тюремной камеры.
   Она не сомневалась, что перечитала все книги в библиотеке Симлы. От «Девушек в гараже» до «Пути богов», от «Брильянтов мисс Рейберн» до «Проказ леди Эйснат» (иллюстрированное издание). Энн исчерпала их все.
   «Обычно Малютка Нина умела ловко избегать его амурных посягательств, но на этот раз она промедлила…»
   Энн начинала опасаться, что это они исчерпали ее всю.
   Но теперь она у себя дома в Англии, и та библиотека, старая горная станция и новая плантация остались в тысячах миль отсюда. Британской империи настал конец. И даже отголоскам колониализма места в ее жизни больше нет. Короче говоря, больше она не «мемсахиб», а если верить этой газете, то теперь принадлежит к «новоелизаветницам». Она продолжала читать, радостно пережевывая каждое слово, запивая их молоком.
   Она добралась до кроссворда и уже подумывала, не перекусить ли, когда услышала, что к дому подъехал автомобиль. Она встала, умудренно улыбаясь. Сто против одного – тетя Холли. Конечно, папа завернул к ней и намекнул, что она могла бы «случайно» заехать к ним…
   Энн побежала к двери, торопясь поймать тетушку врасплох. И открыла дверь с улыбкой. И увидела другую улыбку. Похолодев, она вспомнила, какой чудесной когда-то считала ее. Но, пришла ей в голову странная мысль, она действительно чудесная.
   – Вот так жене и следует встречать мужа! Ты ждала меня, маленькая Энн из Грин-Хилла?

   Книга третья
   1952–1953
   Еще одна история любви

     Я твой слуга, твой раб навеки,
     И я тебя люблю,
     Мое последнее дыханье тебе я отдаю…
     …любовь, мой summus jus… [84 - Высший закон (лат.).]

Роберт Браунинг

Глава 1
Лицо в тумане

   В конце ноября 1952 года, холодным, как милостыня, и непроглядным от густого тумана днем, за десять минут до конца двухчасового обеденного перерыва, Кэтрин Монт – по-прежнему Кэт для друзей и родных – застегнула на себе все, что только можно застегнуть, положила под блюдце сдачу с двух с половиной крон для официантки, которая принесла ей еду, не стоящую и четырех шиллингов, и приготовилась выйти из теплой духоты кафе на Сент-Мартинз-лейн в густой ледяной туман, сковавший Лондон.
   Но не успела открыть дверь, как ее окликнули:
   – Мисс, постойте!
   Она обернулась и увидела официантку, размахивающую книжечкой.
   – Вам начальство голову оторвет – вы расчеты свои забыли!
   Книга, которую Кэт оставила на столе, была и в самом деле небольшим черным гроссбухом с ярко-красным корешком и уголками и такой же ярко-красной закладкой, но ни к ее работе, ни тем более к бухгалтерскому учету отношения не имела, хотя, возможно, некую оценку Кэт в ней и производила. Она купила гроссбух неожиданно для самой себя в начале недели на распродаже залежалых товаров в магазине канцелярских принадлежностей. И в нем, на его голубых страницах, которые должны обмануть всех, она начала писать; так, ничего особенного, она это понимала своим ясным умом, ничего яркого и интересного она пока не сказала, но все равно это было начало.
   Кэт взяла у официантки гроссбух, поблагодарила и про себя порадовалась, что унаследовала отцовскую слабость давать щедрые чаевые. В выражении ее матово-бледного лица, на котором уголки губ порой печально опускались, а зеленые глаза вдруг вспыхивали жадным интересом, так необычно сочетались простодушие и тайна, потребность в защите и независимость, что официантку кольнуло чувство вины – зря она пожадничала и принесла барышне так мало хлеба и сливочного масла к ее заказу.
   Положив гроссбух в сумочку, Кэт еще раз поблагодарила официантку и ушла.
   Несмотря на все принятые меры предосторожности, она задохнулась, едва оказавшись на улице, в легкие рванулся холодный, колючий воздух. Ядовитый туман, который всю неделю клубился по столице, свиваясь змеиными кольцами, казался чуть ли не живым существом, хитрым и коварным. Он скапливался на набережных в самых неожиданных местах, вдруг неожиданно отползал и совершенно рассеивался, но лишь для того, чтобы сгуститься где-то еще. И Кэт подумалось, что все трудности этого огромного, мрачного города – выхлопные газы легковых автомобилей и автобусов, дым, выбрасываемый высоко в небо трубами электростанций и заводов, и трубами не столь высокими на крышах многоквартирных домов и особняков, дыхание миллионов людей, снующих мимо друг друга, навстречу друг другу и потом прочь, порождают какую-то особую стихию. Отец считал, что этот «гороховый суп» показывает состояние здоровья столицы, точно язык пациента. И горячо выступал в парламенте за борьбу с ним, надеясь, что палата общин еще до Рождества примет закон о «чистом воздухе».
   Кэт спрятала нос в опушку капюшона на своем пальто, стараясь дышать через мех и не впускать липкий густой туман прямо в легкие. Полоска темной норки – мама ее откуда-то отпорола и хотела выбросить за ненадобностью, а Кэт пришила себе – очень естественно разделяла два оттенка красного: ярко-алого цвета ее пальто и более темного, каштаново-медного цвета волос, которые она скручивала большим узлом-раковиной на затылке.
   Кэт быстро шагала в послеполуденном потоке пешеходов от одного мутного конуса желтого света вокруг едва различимых в тумане уличных фонарей к другому. Свернув в проход за очередным театриком, который только что поставил новую пьесу Агаты Кристи и уже получил одобрительные рецензии, Кэт срезала угол и напрямик вышла на Чаринг-Кросс-роуд, затем снова повернула направо и пошла вдоль длинного ряда букинистических магазинчиков к зданию издательства «Мессенджер и К», где с нынешнего сентября зарабатывала себе на жизнь в должности, обозначаемой расплывчатым определением «помощник редактора».
   Закопченные фасады магазинов, мимо которых она шла, казались лавками древностей из прошлых столетий. «Гиббон. «Закат и падение Римской империи» (отдельные тома)», – прочитала она в витрине. Довоенные «Уитекеры», «Пикчер пост», все старые номера начиная с 1938 года… В букинистических магазинах и не должно быть ничего нового, размышляла Кэт, однако это отсутствие новизны было симптомом болезни, которой страдало нынешнее время. Война уничтожила прошлое – эпоху, мир, образ жизни – так в один голос твердили политические деятели, однако ничего нового до сих пор не возникло, вот в чем беда.
   Еще в одной витрине, совсем уж бедной и, судя по всему, освещенной газом, было выставлено затрепанное, с выцветшей обложкой первое издание «Бесплодной земли» [85 - Поэма Т.С. Элиота (1888–1965), написанная в 1922 году.].
   «Ну уж нет, мистер Элиот», – подумала Кэт и заторопилась, хотя и так ее длинные ноги шагали довольно быстро, – прошу прощения, но вы ошибаетесь. Жесточайший месяц в году не апрель, а ноябрь».
   Ей, в сущности, не было никакой надобности выходить в такую погоду из обшарпанного помещения редакции «Мессенджера» (Parce nuncio ad et cetera [86 - Здесь: изредка посылаемый к… (лат.). Игра слов: messenger по-английски – «курьер», «посланник».]). В кладовой на лестничной площадке между этажами всегда имелся запас чая и печенья – самого дешевого, потому что карточную систему до сих пор не отменили, казалось, она будет существовать вечно, как и смог. Кэт часто довольствовалась таким ленчем; она была хоть и высокая, но хрупкого сложения, и когда еды было мало, не страдала от голода. Но сегодня ее выгнал в густой туман не голод, а необходимость установить некоторую дистанцию между собой и одним из своих коллег – молодым редактором, которому она была назначена помогать.
   Кэт надеялась, что ошибается, но в глубине души знала, что нет. Джайлс Бигби, брат Астрид, в нее влюбился. Ему было двадцать семь лет, на четыре года больше, чем ей, но она считала его просто мальчишкой. Он был ей симпатичен, иногда казался забавным, но то, что он… как бы сказать… неравнодушен к ней, выводило из себя. Конечно, Джайлс джентльмен, даже аристократ, если на то пошло, хотя она считала титул пережитком, и вел он себя по отношению к ней безупречно при встречах в тесных коридорах «Мессенджера» и когда заходил в кабинет, где вместе с ней работала одна из секретарш. К счастью, он часто отлучался из редакции, хотя и непонятно куда, ведь как младший партнер он должен быть всегда на месте. Но едва он входил в кабинет, где она сидела, и устремлял на нее по-собачьи преданный взгляд, как над ней нависала угроза. Сегодня он остался есть бутерброды в редакции и потому отлучиться пришлось ей – в эдакий-то туманище!
   Вот и здание «Мессенджера»…
   Раскрасневшаяся от быстрой прогулки, она подошла к двери, которая открывалась прямо на тротуар, и посетитель, ступив за порог, сразу же оказывался перед высоким, в полтора марша, пролетом шаткой лестницы. Редакция занимала два этажа здания над книжным магазином, где продавались политические карикатуры. Кэт подняла руку к кнопке звонка в дверном косяке, чтобы ее впустили, но дверь сама собой с грохотом распахнулась, так что Кэт едва успела отскочить; из темной прихожей вылетел высоченный мужчина и пронесся мимо нее в туман.
   Она обернулась ему вслед – и от ошеломившей ее неожиданности, и от обиды, которую, как ей казалось, нанесли лично ей. Мужчина стоял возле ближнего фонаря и с выражением бешенства на лице смотрел куда-то вдаль, придерживая за лацканы накинутое пальто. Кэт почему-то подумала, что глаза его ничего не видят, хотя разглядеть что-то в таком тумане можно было лишь в пределах нескольких футов. Тусклый, пробивающийся сквозь зыбкий туман свет прорисовывал его лицо. Выпуклый высокий лоб, нос, выступающий подбородок с короткой седоватой бородкой были землисто-желтого цвета. Впалые щеки, покрытые неухоженной щетиной, и глаза, в которых злобно горели белые блики, казались по контрасту сине-черными. Кисть экспрессиониста, решила она по странной прихоти фантазии. Неожиданно возникший темный, загадочный портрет. Кто его мог бы написать – Жорж Брак? Или Андре Дерен? Мужчина вдруг резким движением водрузил на голову огромную шляпу, словно материализовавшуюся из тумана, и лицо его исчезло в темноте. По его виду нельзя было угадать, заметил ли он Кэт вообще и обратил ли внимание на то, что чуть не сбил ее с ног; скорее всего он ничего не видел. Она смотрела, как он уходит прочь; полы тяжелого, из грубой ткани пальто били его сзади по ногам, быстрые шаги отдавались гулким эхом, голова высоко поднята – это удивляло, ведь он и без того был высоченный, – чуть ли не откинута назад, и казалось, ему не хочется идти туда, куда несут его ноги.
   Первое, что услышала Кэт, поднявшись наверх, были жалобные причитания Джайлса. Он стоял посреди пустого холла с таким видом, будто случилось непоправимое.
   – Все рухнуло, конец! Надо же, так не повезло!
   Он схватился одной рукой за голову, в другой у него была пачка каких-то бумажек, и разговаривал сам с собой.
   – Ты идиот, Бигби, – продолжал он, – полный законченный кретин!
   Кэт сняла пальто.
   – Неприятности?
   – Катастрофа! Погиб в расцвете лет!
   – Кстати, и я чуть не погибла, когда подошла к входной двери…
   – Ах, Монти, Монти, перед тобой конченый человек, это ясно как день.
   Кэт терпеть не могла это «Монти» – Джайлс называл ее так еще со студенческих лет, но сейчас он был до того расстроен, что она решила не делать ему выговора. Что стряслось, о чем это он? Она ничего не могла понять.
   – Пожалуйста, Джайлс, объясни толком. Я только что с улицы, а в дверях меня кто-то чуть не сбил с ног…
   – Ты хочешь сказать, что видела его? И не попыталась остановить?
   – Нет… – Она сняла перчатки и, сунув их в карман пальто, пошла к дамской комнате. Джайлс понуро поплелся за ней. – Кого остановить?
   – Как кого? Великого писателя, конечно.
   Этот эпитет ничего не прояснил. Кэт работала в редакции уже больше двух месяцев и хорошо понимала главное правило игры: все без исключения писатели великие – даже если издатель так не считает, в этом убеждены они сами.
   – Этих великих писателей не перечесть, имя им легион. – Она кивнула головой на табличку на двери; Джайлс понял и наконец-то сообразил, что дальше идти за ней нельзя.
   Вернувшись к своему столу – после того как провела расческой по волосам и освежила губы слоем бледной помады, – она увидела в смежном кабинете Джайлса, который все с тем же горестным видом сидел за письменным столом. Подперев рукой подбородок, он тыкал в промокашку кончиком пера. Кэт вошла к нему и закрыла за собой дверь.
   – Раз уж мне платят за то, что я должна тебе помогать, так и быть – на сей раз спрошу, в чем дело, но не вводи это в привычку. Итак, о чем ты говорил?
   Джайлс с тоской посмотрел на нее.
   – Я сам во всем виноват, нашел когда назначить встречу – во время ленча. Он еще перед тем как сюда прийти, выхлестал пару бутылок виски, уверен. По-моему, уже ничего не соображал.
   Кэт по-прежнему ничего не понимала, но продолжала слушать Джайлса.
   – Монти, дорогая, перед тобой несостоявшийся издатель. Просто гром среди ясного неба, удар в самое сердце. Блестящая карьера загублена.
   – Перестань молоть чепуху, Джайлс. Как можно загубить то, что никогда не существовало?
   На Джайлса ее ехидное замечание не оказало никакого воздействия.
   – Провались все в тартарары… И что же теперь делать представителю рода Бигби?
   – Представитель рода Бигби может для начала рассказать своей неоценимой помощнице, какого писателя он так непростительно, по его мнению, оскорбил.
   – Ни много ни мало месье Эйвери Лерера Бойда. Представляешь?
   Она видела это имя в списке их новых авторов, и тогда оно ей ничего не сказало. Но сейчас ей послышалось что-то знакомое, словно эхо откликнулось в глубине памяти. Необычно высокий рост встреченного внизу мужчины, что-то в его лице, возможно, сосредоточенное выражение, начали связываться с его именем.
   – Это… уж не профессор ли Бойд?
   – Он самый, – подтвердил Джайлс. – Вздорный, сумасшедший профессор Бойд. Не удержался ни в Брауновском университете, ни в Оксфорде, ни в Сорбонне. А теперь, как выясняется, не сумел договориться и с «Мессенджер и К».
   Он мрачно усмехнулся и снова принялся тыкать пером в промокашку.
   Кэт с трудом верилось, что встреченный ею в тумане призрак и есть ее бывший научный руководитель. Не назови Джайлс его имени, ей бы никогда не догадаться, что это один и тот же человек. Ей вспомнилась небрежная, торопливая подпись «Бойд» под запиской, которую он написал ей в начале второго триместра в Тринити-колледже.
   – Не знала, что он еще и писатель.
   – Сомневаюсь, что он и сам это знает, иначе не вел бы себя так вызывающе. Ему на редкость повезло, что его тут вообще кто-то согласен печатать после всего того, что он издавал во Франции.
   – А что он издавал во Франции?
   – Как тебе сказать… – Джайлс замялся. – Ну в общем, такие книги, которые обертываются в суперобложки без названия…
   И Джайлс умолк, не обладая смелостью продолжать объяснения, которые показались бы неподобающими в устах джентльмена, а то и откровенно грубыми. Он кашлянул и с надеждой посмотрел на Кэт.
   – А! – воскликнула она с преувеличенно понимающим видом. – Вроде тех, что участники гребных гонок подбрасывают в женские колледжи?
   – М-м… – уклончиво протянул Джайлс. – Что-то похожее.
   – Джайлс, ты пытаешься мне сказать, что профессор Бойд пишет то, что называется «современной литературой»?
   Джайлс кивнул.
   – Писал. Последние года два… В Париже.
   – И «Мессенджер» собирается это печатать?
   – Э-э… нет. Босс договорился с ним, что все будет благопристойно – что-то вроде нравственной цензуры. У него чутье на гениев, и он умеет неплохо на них зарабатывать, если держать их в узде. Из-за этого сейчас и разгорелся весь сыр-бор… – Джайлс перевел дух и продолжал рассказывать. – Пока ели ветчину с горчицей, все шло как по маслу, Бигби проявил блестящий талант дипломата, но вдруг наш друг Бойд ни с того ни с сего взвивается и заявляет, что он художник и диктовать, как он должен творить, никому не позволит, а потому никакого договора не подпишет. И спрашивает – нет, ты только представь! – какая у меня ученая степень, я ему сказал, и он тут же обрушил на меня цитату из Эсхила!
   – Из какой трагедии? – спросила Кэт, но Джайлс оказался не в состоянии почувствовать комизм ситуации.
   – По-моему, из «Прометея прикованного». Сначала спросил, неужели я и вправду хочу заковать его в цепи и заставить писать; когда же ответил, что это не столько мое желание, сколько приказ начальства, он улыбнулся своей безумной улыбкой, произнес: «Пренебречь повелением Зевса – тяжкое преступление!» – и вылетел вон. Клинический психопат.
   Кэт не удалось скрыть усмешки. Ее всегда привлекал апломб, особенно интеллектуальный, а у бедняги Джайлса был сейчас такой потерянный вид.
   – Вот, значит, как. Серьезный прогресс после чтений лекций о Мильтоне. Est-il, peut-tre, le Byron de nos jours? [87 - Может быть, он современный Байрон? (фр.)]
   – Скорее уж Дон Жуан. Ходят слухи, что и репутация у него соответствующая – avec les femmes [88 - Среди женщин (фр.).].
   – Он нам с Астрид читал курс поэзии семнадцатого века – вернее, должен был читать…
   – Да, верно. Знаешь, Монти, никто и подумать не мог, что у него хватит наглости снова появиться здесь после того скандала в Оксфорде.
   – Что за скандал? Кажется, он пробыл там меньше недели, ему пришлось уйти, потому что он заболел…
   Джайлс усмехнулся и снисходительно взглянул на нее. Кэт выражать обиду не стала, главное – добиться, чтобы такое случалось как можно реже, в этом она полагала часть своих обязанностей в роли помощника редактора.
   – Это была официальная версия, и ты ей поверила! Ничего он не заболел, во всяком случае, обычной болезнью это назвать нельзя. Этот тип решил свести счеты с жизнью – крепкий коктейль из виски и снотворного, как рассказывали. Служитель нашел его, и ему промыли желудок в библиотеке Рэдклифа. Когда он очнулся, его тут же и прогнали.
   Теперь уже Кэт слушала серьезно. Она с удивительной ясностью вспомнила ту свою единственную встречу с профессором. Он показался ей тогда погруженным в себя, озабоченным, задумчивым, но не более того. «Что довело его до крайней степени отчаяния, да еще так быстро?» – подумала она. Потом из ниоткуда выплыли мильтоновские строки – он читал ей кусок его элегии «Люсидас»:

     Но в миг, когда нам цель уже видна,
     Слепая фурия рукой узлистой
     Нить краткой жизни обрывает… [89 - Перевод Ю. Корнеева.]

   – и последние сказанные им слова.
   – Весь ужас в том, Монти, – заключил Джайлс проникновенным тоном, который гораздо раньше заставил бы ее насторожиться, не углубись она на минуту в воспоминания, – весь ужас в том, что если этот тип не подпишет договор до завтрашнего дня, когда явится босс, мне конец. И я подумал… ars mulieris [90 - Женское обаяние (лат.).] и так далее… а ты с ним знакома…
//-- * * * --//
   Из здания на другом конце Трафальгарской площади, что стояло против издательства, где трудилась Кэт, вышел, окончив свой трудовой день, ее отец сэр Майкл Монт. После выборов 1945 года, когда он стал независимым кандидатом, хотя за все это время ему удалось сократить число голосующих за него всего на несколько сотен, ему пришлось покинуть свой кабинет в Вестминстере, и теперь он работал неподалеку от Уайтхолла. Баронет не сетовал. «За независимость надо платить», – любил повторять он, и сейчас его вполне устраивало, что он находится вдали от кипения страстей большой политики. «Мое поле деятельности – периферия», – думал он с ироническим смирением, если не с горечью. Быстро приближающийся к шестидесяти Майкл стал среди политических деятелей окончательно rara avis [91 - Редкая птица (лат.).], как однажды назвал его Юстэйс Дорнфорд, друг и муж одной из кузин Флер, то есть он не считал, что член парламента «может и невинность соблюсти, и капитал приобрести».
   В конце войны у Майкла появилось сильное желание выйти из игры. Но потом он понял, что от этого жеста никому не будет «ни жарко, ни холодно» – это выражение он перенял у гостившего у них в то время американца, – и решил своих избирателей не бросать, но из партии выйти. Переход под другое знамя не прошел без комментариев, особенно в кругу родных и близких. Юстэйс сказал, что это безумие так рисковать доверием своих избирателей, однако пожелал Майклу успеха. Его мать, увы, утратившая с годами свойственную ей дипломатичность, заметила, что если его изберут, потому что уже столько раз подряд избирали, придется ему начать носить брюки с намертво заглаженной стрелкой.
   Жена всего лишь спросила: «Независимый от чего?» В парламенте как недоумевали, так и остались недоумевать. Сейчас, после еще двух выборов, когда ненадолго взошедшее на западе солнце социализма закатилось, скорее над Иерихоном, а не над Новым Иерусалимом, а старик Черчилль снова водворился на Даунинг-стрит, 10, Майкл наконец-то нашел ответ. Он независим от всей этой публики, он не с ней, не в ее рядах, и даже не рядом, ее поддержка ему не нужна, отныне и навсегда он совершенно свободен от «старой гвардии». Аминь.
   Положившись на слух, который уловит шум приближающихся автомобилей скорее, чем их увидят глаза, он ступил на мостовую, надеясь благополучно перейти дорогу. «Вот трус!» – подумал он про себя, однако дошел только до островка в середине улицы, где стоит Кенотаф [92 - Памятник британцам, погибшим в Первой мировой войне; памятник Неизвестному Солдату (архитектор Эдвин Лаченс).]. Услышав рев двух приближающихся автобусов, Майкл остановился и стал ждать, пока смутные силуэты проплывут мимо. Сняв шляпу, отчего сразу стало холодно, Майкл принялся рассматривать обелиск, вернее, ту его часть, что была видна, и горы венков на ступеньках, возложенных еще в поминальное воскресенье. В зыбком тумане темно-красные маки словно слегка трепетали, и казалось, что постамент мемориала медленно заливает волна крови.

   ПАВШИМ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ, —

   прочитал он и с горечью опустил глаза туда, где были выбиты даты теперь уже двух войн. Закинул голову и посмотрел вверх, насколько мог различить глаз. Казалось, обелиск уходит бесконечно ввысь. А почему бы ему и в самом деле не уходить? Его можно построить высотой в тысячу миль, и все равно никогда не дождаться конца войн. Больше сорока миллионов погибло во время этой войны, около десяти миллионов в прошлой, скольким еще предстоит погибнуть, если так и дальше все пойдет?
   Мелькнула приятная эгоистическая мысль – по крайней мере его сын не погиб в этой бойне, ему, в отличие от множества бедняг, судьба позволила остаться в живых и даже утвердиться в этой жизни за границей. Эту мысль, как ее продолжение, сменила другая, менее эгоистичная и уж вовсе не приятная: сын вернулся в Англию, чтобы не дать своей жене развода! Процесс обещает быть вполне скандальным, у обеих сторон большой запас снарядов и зажигательной смеси. Для инстинкта самосохранения это будет серьезное испытание, размышлял Майкл, как удачно, что во время лондонского блица у него была своя рука в верхах!
   Вдруг Майкл почувствовал, что он на островке не один. Какой-то высокий мужчина возник из тумана и остановился в нескольких футах от него. Баронет слегка повернул в его сторону голову – так смотрят в церкви на человека, севшего на твою скамью. Мужчина глядел на обелиск и, казалось, был поглощен собственными мыслями. Майкл деликатно перевел взгляд на памятник. Но через минуту снова обернулся. Что-то в облике этого мужчины неприятно удивило Майкла – что-то, кроме необычно высокого роста. Вот в чем дело, этот тип не потрудился снять шляпу.
   – Позвольте напомнить вам, сэр… по-моему, вы забыли…
   Незнакомец резко повернул к Майклу голову в широкополой шляпе. В его глазах было такое предельное недоумение, что Майкл тут же подумал – он не понимает английского.
   – …снять шляпу? – договорил Майкл и легким движением указал на свою.
   Лицо с короткой бородкой медленно озарилось пониманием, мужчина виновато улыбнулся. И смахнул с головы шляпу длиннющей рукой.
   Майкл одобрительно кивнул. Они постояли немного молча, потом мужчина неожиданно произнес:
   – Зачем нам насморк и кашель, довольно душевной простуды…
   Баронет не успел должным образом выразить своего изумления, как мужчина водрузил шляпу на голову и зашагал прочь; туман тут же заполнил место, где он стоял.

Глава 2
Договоры

   На седьмом небе от радости, что Кэт согласилась провести операцию по спасению его карьеры, Джайлс нечаянно сунул в руку своей помощнице вместо одного фунта пятифунтовую банкноту, чтобы она доехала до дома великого писателя на такси, а дом его находился на одном из бульваров в некогда фешенебельной части Южного Кенсингтона. Благодарность Джайлса была поистине безмерна: он даже сказал, чтобы она не возвращала ему сдачу, хотя имел в виду фунт, а не пять.
   Вернувшись на Чаринг-Кросс-роуд уже без четверти пять, Кэт решила, что ехать на такси бессмысленно, хотя могла бы заплатить водителю в два или даже в три раза больше. Почти стемнело, двигались чуть ли не медленнее пешеходов; если она возьмет такси, то наверняка придется идти впереди него. Отвергнув по той же причине автобус, она спустилась в метро и выбралась из переполненного вагона на Глостер-роуд, где толпе пассажиров на платформе что-то объявляли из громкоговорителей. Сквозь треск помех и гул эха она разобрала, что станцию закрывают, потому что на следующей остановке поезд сошел с рельсов.
   Кэт спросила дорогу у газетного киоскера, который уже складывал свои газеты, и вскоре нашла нужную улицу, руководствуясь не столько его указаниями, сколько собственной решимостью. Высокие дома, все до единого построенные в расцвете викторианской эры, – входная дверь на крыльце с пятью ступеньками между двух колонн, некогда величественные и полные чувства собственного достоинства, сейчас, даже полускрытые мглой тумана, являли собой крайнюю степень упадка. Облупившаяся штукатурка на фасадах и выцветшая краска были наглядной иллюстрацией того, что может произойти, когда стирается грань между знатью и торговцами. Кэт переходила от крыльца к крыльцу и смотрела на номера домов, которые уменьшались от южного угла площади, если идти слева направо. Посреди площади темнел окутанный туманом сквер, казалось, он уходит в бесконечную даль, словно заколдованный лес; Кэт шла и шла мимо него и наконец отыскала нужный дом.
   На крыльце, где не горел фонарь, она стала нажимать все кнопки одну за другой, готовясь спросить: «Это квартира номер девять?» – если ей ответят. Но никто не ответил. Она посмотрела на свои часики в свете уличного фонаря. Десять минут шестого – те, кто работает, еще не успели вернуться домой из своих контор, что уж говорить о непредсказуемом гении, который растворился в тумане и неведомо когда вспомнит о доме. Но придется его подождать, и она надеялась, что не окоченеет, стоя на крыльце. Тут у нее за спиной что-то негромко загудело и щелкнуло: в доме в конце концов решили отпереть дверь. Она быстро ее открыла, боясь, что замок снова защелкнется, сказала панели «спасибо» на случай, если ее благодетель слушает, и вошла.
   Нащупав на стене выключатель, Кэт увидела на площадке прямо перед собой на первом этаже две квартиры – номер один и номер два. Посмотрела вверх в широкий лестничный пролет и вычислила, что девятая квартира должна находиться на пятом этаже, на самом верху. Лифта не было, и Кэт, откинув капюшон, стала подниматься по лестнице, не надеясь застать хозяина квартиры дома.
   Она поднималась и слышала какое-то слабое тиканье. Поняла она, что это за тиканье, только на площадке третьего этажа, когда вдруг оказалась в полной темноте. Счетчик электричества! Только этого не хватало для полноты абсурда. Она принялась обеими руками обшаривать стены, но в кромешном мраке нашла выключатель далеко не сразу. Слава богу, свет наконец-то зажегся, и снова затикал счетчик. Она побежала наверх и, прежде чем искать дверь девятой квартиры, нашла следующий выключатель, чтобы обеспечить себе еще несколько секунд электрического освещения. Потом увидела, что на последнем этаже только одна дверь. На двери была медная цифра девять, и дверь была приоткрыта, за ней виднелись коридор и полуосвещенная комната.
   «Надо же, как все в жизни повторяется», – только и подумала она и дважды стукнула в дверь. Помня обстоятельства их первой встречи, Кэт почти и не ожидала, что ей ответят: ей в самом деле не ответили.
   – Ну что ж, – сказала она себе, – начнем все с начала… – и ступила за порог.
   За маленькой прихожей была просторная комната, явно приспособленная под жилое помещение из чердака. Артистическая мансарда, подумала Кэт, и конечно, такая же убогая, как во всех знаменитых романах. Тонкий деревянный карнизик отделял нижнюю часть стен, обшитых чем-то вроде панелей, от верхней части, которая была покрашена клеевой краской; в свете притененной газетой электрической лампочки казалось, что это не краска, а старые выцветшие газеты. Горел также газовый камин у дальней стены, из горелки с легким шипением вырывалось лилово-оранжевое пламя. Комната была одновременно и гостиной, и кабинетом, и столовой; в середине стоял обеденный стол, старый и дешевый, покрытый темно-коричневой плюшевой скатертью; два или три книжных шкафа – без единой книги, как ей бросилось в глаза, хотя и ящиков с книгами тоже не было; кухонный столик со старинным «Ремингтоном» и настольной лампой; перед камином дряхлое кресло со скамеечкой для ног, на потолке абажур с бахромой, два венских стула – один у стола, другой у стены – вот и вся мебель в комнате. Поглядев налево, Кэт обнаружила в двух шагах от себя альков, полузадернутый вылинявшим шелковым пологом, за которым можно было разглядеть платяной шкаф и медную спинку кровати.
   Больше ничего в квартире не было, здесь царили опрятность и нищета, ни малейшего намека на уют, как будто и не предполагалось, что в этих стенах кто-то будет жить. Судя по всем признакам, хозяина дома не было, и Кэт подумала: наверное, это у него просто такая привычка – никогда не запирать дверь.
   И только она сделала такое заключение, как неожиданно раздался шум, она быстро обернулась. За занавеской, висящей в дальнем конце комнаты на медном карнизе, что-то разбилось. Кто-то громко чертыхнулся, отчего Кэт перенеслась словно бы на полжизни назад, в то солнечное весеннее утро, когда она пришла в общежитие в Оксфорде.
   Занавеска резко отдернулась, звякнув медными кольцами, и из крошечного закутка, где, судя по всему, находилась кухня, вышел профессор, как до сих пор мысленно называла его Кэт. Одет он был так же небрежно, как и в последний раз, когда она его видела, правда, чуть менее ярко, – сейчас на нем был зеленовато-серый твидовый костюм. Держа под мышкой ящик с пустыми бутылками, профессор сделал несколько шагов и только потом увидел Кэт.
   Встретив взгляд его светлых глаз, увидев худое, с седоватой бородкой лицо, Кэт почувствовала, как от волнения у нее засосало под ложечкой. Какую вопиющую бестактность она сейчас совершила – явилась без приглашения, а ведь они сейчас не в Оксфорде!
   – Дверь была открыта, – пролепетала она, чувствуя, что начало получилось на редкость неудачным. – Я стучала…
   – «Стучали в залитую лунным светом дверь…» [93 - Уолтер де ла Мэр (1873–1956) – английский поэт, стихотворение «Безмолвные».], – проговорил он своим глубоким, чуть с хрипотцой голосом, который она хорошо помнила. – И что же, вас пригласили войти?
   Что Кэт могла на это ответить?
   Он внимательно вгляделся в ее лицо и сделал легкое движение свободной рукой, словно отмахиваясь от пустяка, не стоящего внимания. Прошел мимо с ящиком пустых бутылок и вернулся, оставив все на лестничной площадке. Кэт слышала, как он захлопнул дверь. Вернувшись в комнату, он встал против нее и принялся рассматривать.
   – Я вас где-то видел раньше.
   – Видели.
   – В другом мире, надо полагать.
   – Я из журнала «Мессенджер».
   – А-а.
   – Джайлс Бигби просил меня…
   – Сделать то, что ему не удалось?
   Она кивнула.
   – Он сожалеет, что ему не хватило… толики лукавства.
   Его светло-золотистые глаза вызывающе блеснули, как тогда, в захламленной книгами квартирке общежития Корпус-Кристи в Оксфорде.
   – «Кто ангелов опутал…»
   Он прервал цитату на полуслове и, вскинув свои резко очерченные брови, посмотрел на нее.
   – «…тот весьма лукав» [94 - Дж. Мильтон «Потерянный рай», книга IX. Перевод А. Штейнберга.], – закончила Кэт, как будто и в самом деле была его студенткой; она почувствовала и облегчение, и радость, когда он коротко, отрывисто засмеялся.
   – Но ведь вы у меня никогда не учились, верно?
   Он задал этот вопрос риторически и, не дожидаясь ответа, качнул головой.
   – Не училась.
   – Я так и думал. Жаль. Если бы вы у меня занимались, я бы лучше вас запомнил. Как вас зовут?
   – Кэтрин Монт.
   В его глазах что-то мелькнуло, он словно бы вспомнил.
   – Ну что же, мисс Монт, – сказал он, протягивая огромную ручищу в сторону стола, – входите, милости прошу.
   – «…я вами славно закушу», – вырвалось у Кэт прежде, чем она успела прикусить язычок.
   И скорее испугалась, чем успокоилась, когда он снова засмеялся, вернее, даже не засмеялся, а как-то безрадостно хмыкнул. Он указал движением руки на ее пальто, и Кэт позволила ему взять его. Он небрежно повесил его рядом со своим собственным пальто на стоячую вешалку с наброшенной на верхушку широкополой шляпой, так что она казалась похожей на чучело, охраняющее дверь. Подошел к столу и поставил ей стул. Она села.
   И тут он, не сказав ни слова, ушел, скрылся за занавеской в кухне. Кэт воспользовалась его отсутствием, чтобы снять перчатки и придумать, что она ему скажет, когда он вернется. Вернулся он быстро – она еще ничего не успела придумать – с двумя эмалированными кружками, свисающими с большого пальца, и бутылкой виски, которую он держал в той же руке. Не американский кукурузный бурбон, как она увидела на этикетке, а вполне приличная марка шотландского многосолодового виски. «Надолго хватит», – вспомнилось ей, и она с надеждой подумала, что вторую кружку он принес не для нее. Свободной рукой он подхватил второй стул как пушинку и поставил к столу против нее.
   И всей тяжестью упал, вернее, рухнул на этот стул, так что сидящая по ту сторону стола Кэт вздрогнула. Так же тяжело, с размаху, поставил он на стол бутылку и две кружки – одна была черная, другая белая, обе одинаково оббитые. Скатерть от резкого движения сдвинулась.
   Кэт вспомнила, как два часа назад Джайлс счел его «основательно нагрузившимся»; сейчас ей так не показалось. У нее было впечатление, что он трезв как стеклышко, однако еще более непредсказуем, чем вдребезги пьяный.
   – Вы, надо полагать, пришли по поводу договора?
   – Да. Простите, что потревожила вас дома…
   – Ошибаетесь.
   Она не поняла, что означает его ответ: то ли она его не потревожила, то ли это не его дом.
   – …но дело в том, что если Джайлс, то есть Бигби, не предъявит к завтрашнему дню договора с вашей подписью старшему партнеру, у него будут страшные неприятности.
   Кэт вынула из сумочки договор, смятый рукой Джайлса, когда тот в расстройстве чувств комкал его, и положила на середину стола. Бойд схватил его своей ручищей, с презрительной насмешкой глянул и бросил на стол.
   – Он что, ваш друг – этот без году неделя издатель? – брови его высоко взлетели.
   – Я его помощница, – объяснила Кэт, но брови не опустились, и ей пришлось добавить: – Мы вместе учились в Оксфорде.
   – В Оксфорде! – крикнул Бойд куда-то вверх так громко, как будто где-то взорвалась электрическая лампочка. – Я был прав – вы у меня не учились.
   – Верно, – подтвердила она. – Но должна была учиться.
   Он внимательно посмотрел на нее, словно пытаясь понять по ее лицу, что ей известно о том эпизоде из его жизни. Ей по его выражению не удалось определить, к какому заключению он пришел.
   – Я забыл ваше имя… – сказал он, Кэт хотела возразить, что это не имеет решительно никакого значения, но он ее перебил: – …но не забыл ваши волосы.
   Он задержал взгляд на ее лице. Кэт решила не заметить комплимента – если это был комплимент – и сказала небрежно:
   – Это было так давно, три с половиной года назад. Думаю, я изменилась.
   – Нет, мисс Монт, вы ничуть не изменились. Изменилось мое восприятие, только и всего. Да еще вот это… – Он поскреб свой подбородок.
   – Да… Я удивилась, когда увидела вас с бородой.
   – «Свирепый бородач»?
   – Мм…
   – «Рубака, бабник, пьяный богохульник…» [95 - Шекспир. «Как вам это понравится», акт II, сцена 7. Перевод В. Левика.] – И он улыбнулся такой открытой, обезоруживающей улыбкой, показав красивые ровные, хоть и чуть длинноватые зубы, что Кэт и сама в первый раз за все время улыбнулась в ответ. Она почувствовала себя так, будто прошла первый тур какого-то непонятного экзамена.
   Профессор схватил бутылку виски, о которой, казалось, на какое-то время забыл, и принялся вытаскивать пробку. Пробка никак не поддавалась; он перехватил бутылку поудобнее и снова взялся за дело.
   – Зачем вы там работаете? – последовал неожиданный вопрос. А она-то думала, что профессор полностью сосредоточился на бутылке.
   Не желая поддерживать его попытку вернуть разговор к личным темам, она вежливо переспросила:
   – Вы про «Мессенджер»?
   – Ну да. Зачем вы работаете в «Мессенджере»? – настойчиво повторил он.
   Именно таким тоном преподаватели задают каверзный вопрос. Но Кэт не попадется в ловушку. Совершенно ни к чему произносить верноподданническую речь в защиту издательства, и уж тем более сообщать, что тамошний начальник – близкий друг ее отца.
   – Зачем люди вообще работают? – Она пожала плечами.
   – Вот об этом-то я вас и спрашиваю. – Он спросил неожиданно серьезно, чуть ли не со страстью, как показалось ей, и его светлые глаза потемнели. – Зачем вы вообще работаете? Ведь у вас нет необходимости зарабатывать на жизнь?
   Какой он разный! То обескуражит, то обезоружит, только что был холоден и равнодушен, а через минуту взволнованно вспыхнул, и все без перехода, без объяснения! Кэт подумала, что ей трудно было бы выдержать такое целый семестр, но выдержит ли она сейчас?
   – Ведь нет? – повторил он.
   – Да, но…
   И опять он отмахнулся от ее замешательства, как от пустяка, не стоящего внимания.
   – Не спорьте, вы же все понимаете, – сказал он, заглядывая ей в глаза, сначала в один, потом в другой, как будто они были разного цвета.
   Кэт и не пыталась спорить, но тут он сказал:
   – Почему вы не пишете?
   Вспыхнув, Кэт вспомнила о своих недавних попытках и вдруг почувствовала, что он читает у нее в душе. Опасный человек!
   – Вы покраснели… – заметил он тоном знатока и ценителя вин, который обнаружил, что последняя бутылка в ящике еще лучше первой… – А тогда не писали, готов поклясться. Сколько же в вас, в оксфордских барышнях, гордыни!
   И здесь он угадал. В университете у нее этого недостатка не было, краснеть она начала только, попав из студенческого мирка в мир взрослых мужчин.
   – О чем можно писать? – с вызовом спросила она, пламенно желая, чтобы румянец на ее щеках погас.
   – Ага, – сказал он таким тоном, словно желал наслаждаться своим открытием один. – Достаточно взрослая, чтобы задать этот вопрос, но еще слишком юная, чтобы найти ответ. Но вы его найдете, я уверен.
   – Это звучит как проклятие из уст оракула.
   – Верно… – Он глядел на нее невидящим взглядом. – …оно самое и есть.
   Кэт почувствовала, что в этот миг между ним и ею что-то произошло. Если не лукавить, она знала, что он пытался ей сказать, вернее, что он сумел сказать, хотя произносить слова только что родившегося между ними языка не осмеливалась.
   Он снова перенес внимание на бутылку виски.
   – Когда вы начали писать? – спросила Кэт, понимая, что надо плыть по течению, иначе не удержаться на поверхности.
   – Писать никто никогда не начинает, – процедил он сквозь зубы, и Кэт подумала, что обидела его, но потом поняла, что он просто пытается вытащить пробку, которая никак не поддается. – Вы просто вдруг осознаете, что пишете!
   Пробка наконец выскочила, и он с облегчением откинулся на спинку стула. Привычной рукой плеснул в обе кружки виски и подвинул одну кружку Кэт. Она вежливо дотронулась до нее кончиками пальцев и повернула ручкой в сторону.
   – На чем вы пишете? – спросил он с таким интересом, как будто от ее ответа зависело что-то очень для него важное.
   Кэт с удивлением посмотрела на него.
   – Мм? – мягко настаивал он. – Расскажите. Вы, я думаю, купили какую-нибудь тетрадь в переплете и где-то ее прячете…
   Нет, с ним надо держать ухо востро! Он словно открыл ее сумочку прямо у нее на глазах и принялся в ней рыться в поисках потайного отделения.
   – Вряд ли вы стали бы писать на клочках и обрывках, вы слишком… – он посмотрел на нее поверх своей кружки – он взял себе черную, – выпил залпом виски, поставил кружку на стол и показал в усмешке длинноватые зубы, чувствуя, как спиртное начало действовать, – …слишком разборчивая.
   Наконец-то он нашел для нее определение.
   – Так что же?
   – В бухгалтерской книге, – нехотя призналась Кэт.
   – Грандиозно! – воскликнул он и засмеялся горловым смехом. – Великие замыслы зреют в маленькой комнатке! Вы ведь у себя в комнате пишете, верно? Но не в постели? Ради бога скажите, что вы пишете не в постели…
   Если раньше, когда он обескуражил ее у двери в квартиру, она не нашлась с ответом, то сейчас просто не могла не ответить на его вопрос.
   – У меня есть письменный стол.
   – Без сомнения, секретер. Bouheur-du-jour [96 - Письменный столик (фр.).].
   Он что, издевается над ней? До чего неуловим. Кэт решительно не знала, что можно на это сказать, и, не желая говорить, перевела взгляд на свою руку, спокойно лежащую на столе.
   Когда он снова заговорил, то она почувствовала, что он улыбается, и голос его теперь звучал гораздо мягче.
   – Да, конторка для дельца, секретер для юной дамы, ром для молодца-удальца…
   Наступило долгое молчание.
   – Неплохое виски, правда? – спросил он наконец.
   Кэт не притронулась к кружке, даже к губам не поднесла.
   – Превосходное, – ответила она и посмотрела на него.
   И тут на краткий миг завеса, за которой он прятал свои глаза, приоткрылась. Движение было неуловимым, как будто открылись и закрылись створки фотоаппарата, что-то слабо блеснуло и погасло, но Кэт его почувствовала. Казалось, изгой отступил на шаг от края пропасти.
//-- * * * --//
   Когда тем же самым туманным лондонским вечером, но немного позже, во все еще «классической» гостиной Флер зазвонил телефон, она почувствовала и облегчение, и досаду. Досаду, потому что она, как ей казалось, почти загнала сына в угол и теперь он будет вынужден дать ей ясный, четкий ответ, не сможет отвертеться; облегчение, потому что догадывалась, каким будет этот его ясный, четкий ответ.
   Она поднялась, услышав звонок, и прошла мимо сына, который стоял возле камина со свойственным ему выражением невозмутимой уверенности; «очень молодой» Роджер сидел на одном из кресел с высокой спинкой перед чайным подносом, и вид у него был не столь спокойный и не столь уверенный. Когда Флер взяла трубку, то не услышала гудочков, какие бывают, когда звонят из автомата, потому что звонивший нажал кнопку, соединившись сначала с Тиммз.
   – Здравствуй, родная… Правда?.. Не придешь?.. А, у Астрид… нет, нет, пожалуйста… жуткий туман, что и говорить!.. Хорошо, детка… До свидания!
   Флер положила трубку.
   – Кэт не может вернуться домой из-за тумана, – сказала она не столько потому, что это было кому-то интересно, сколько желая оттянуть возвращение к обсуждаемой теме. – Она останется ночевать у Астрид Бигби, на Бедфорд-сквер.
   – Что ж, мама, приятно знать, что у тебя есть хотя бы один разумный ребенок. В наши дни один к двум совсем неплохое соотношение.
   Флер пронзила сына быстрым взглядом ясных глаз и снова села на кушетку. «Ребенку», который произнес эти слова, скоро будет тридцать! «Очень молодой» Роджер смотрел на горящий в камине огонь и жалел, что у него нет с собой нюхательного табака. Он хотел заглянуть к Флер на минуту по дороге домой и занести бумаги, но согласился выпить чаю и остался. Это была ошибка; когда клиенты сидят у него в конторе, неважно, родственники или совершенно посторонние люди, они не позволяют себе так открыто пикироваться.
   – Я не говорила, что твое предложение неразумно, – ответила Флер, – просто все это окажется впустую, только и всего. Не понимаю, как ты хочешь выиграть процесс, не имея убедительной аргументации.
   – У меня есть убедительная аргументация, – невозмутимо ответствовал Кит, – во всяком случае, скоро появится.
   – Аргументация, которую ты скрываешь от всех, даже от собственного адвоката. Как, по твоему представлению, он должен вести дело, если ты таишь от него половину обстоятельств?
   – Этим я ему только помогаю, – чем безнадежнее он считает мое дело, тем изворотливее будет работать его ум. Как бы там ни было, ведь этот Хабедэшер считается асом, верно?
   Кит посмотрел на своего родственника и поверенного, и тот понял намек.
   – О, без всякого сомнения. Один из двух лучших королевских адвокатов по бракоразводным делам нашего времени, – отозвался Роджер, умолчав о не слишком приятной подробности, что второго аса, некоего Боумена, тоже королевского прокурора, удалось заполучить адвокатской конторе Херринга.
   – Очень может быть; скользкий тип, как мне показалось.
   – Не стану спорить, но в зале суда ему мало равных. Он из тех, кто расстреливает пленных.
   Кит чуть заметно улыбнулся довольной улыбкой.
   – Не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы Роджер подал встречное ходатайство «о восстановлении в правах, вытекающих из брачных отношений», пока еще не поздно, – сказала Флер. – По-моему, это именно так формулируется. – И, не получив ответа, добавила: – В конце концов, это она оставила тебя.
   «Очень молодой» Роджер уклонился от обязанности поверенного объяснить тонкую разницу между «оставлением» и «оставлением ввиду невыносимого поведения оставляемого», как она определена в «Законе о бракоразводных процессах» 1950 года.
   Кит ответил матери не сразу.
   – Она все еще моя жена.
   Это был и ответ, и в то же время не вполне ответ, и произнес его Кит со свойственной ему бесстрастностью. Флер было бы гораздо легче, если бы ее сын взорвался, только бы не это его ледяное спокойствие. Но он не снисходил до проявления страсти, хотя страсть, как она сама знала, может быть и тайной. Например, страсть к обладанию.
   – Все под контролем, мама, ты не волнуйся.
   Но Флер не могла не волноваться, хоть и сердилась за это на себя; у нее со времен войны развилось болезненное неприятие поражения. И что, как не поражение, ждет ее сына, который надеется выиграть в Высоком суде защиту по делу об измене с помощью всего лишь вежливого, официального извинения, как все это сейчас понимают?
   Когда Роджер собрался уходить, к ним спустилась Эм. Майкл убедил ее продать дом на Маунт-стрит, который пустовал десять месяцев в году, и теперь, приезжая в Лондон, она жила на Саут-сквер. Флер представила их друг другу.
   – Очень приятно. Вам нужно усилить звукоизоляцию. Они без конца взрывают эти атомные бомбы. В газетах пишут, мы тоже проводим испытания. Так тревожно!
   Когда несколько минут спустя десятый баронет пришел домой, вынырнув из омерзительного липкого тумана, его мать, жена и сын увлеченно беседовали исключительно о погоде.

Глава 3
Прогулка в парке

   Проспав ночь в совершенно непривычной обстановке чуть ли монашеской кельи, Кэт проснулась – ей снился мистер Рочестер, который сидел в кресле возле двери в комнату Джейн Эйр, – увидела незнакомое ей мансардное окно и почувствовала такой знакомый запах. Кофе! Где-то его варили, и вместе с запахом кофе плыл замечательный аромат теплого хлеба. Под действием таких стимулов ее чувства проснулись быстрее, чем ум. Смутно припомнился Париж, где она прожила у своей бабушки год после окончания университета; бесчисленные тамошние кафе со столиками на тротуарах, все такие похожие друг на друга и все равно такие разные и незабываемые, и кофе во всех был превосходный, а разламываемые круассаны дышали на тебя теплом; яркие афиши, только что наклеенные или полусорванные; забавные маленькие прилавки книготорговцев; серый цвет, которым во Франции окрашено все, даже небо…
   Кэт резко приподнялась на локтях, и не сдерживаемые шпильками волосы упали на плечи. Она не в Париже, серый рассвет пробивается не в мансардное окно atelier [97 - Мастерская художника (фр.).] – она провела ночь на кровати с медными спинками в приспособленном под жилище чердаке в Саут-Кенсингтоне! Она вспомнила безупречно убедительные причины, почему физически не могла вернуться домой вчера вечером, – туман стал совсем как гороховый суп; пробираться в нем на Саут-сквер было просто опасно, хотя бывший преподаватель предложил проводить ее; им слишком долго пришлось брести в ресторанчик на соседней улице, где она убедила его позволить Джайлсу накормить их ужином из данных им пяти фунтов; еще дольше они возвращались обратно, к его дому, – и сердце ее стало биться немного ровнее. Понимая, что все без исключения сочтут ее поступок странным, более того, недопустимым, Кэт стала убеждать себя, что да, она оказалась в щекотливом положении, ну и что, в жизни всякое случается: люди оказываются в совершенно немыслимых обстоятельствах, и нужно вести себя мудро, по-взрослому, именно это «взрослое» качество она и продемонстрировала, позвонив для отвода глаз маме из автомата на углу Кенсингтон-сквер, потому что в мансарде телефона не было.
   Она выскользнула из-под одеяла и поспешно оделась за пологом. Неслышно вышла в комнату, но никого в ней не было, зато из-за кухонной занавески доносились звуки. На плюшевой скатерти стояли две вчерашние кружки и бутылка виски, которого существенно поубавилось с прошлого вечера. На кресле, как она заметила, лежал смятый дорожный плед.
   – Пожалуйста, мисс Монт, не волнуйтесь. Мне не впервой проводить ночь в кресле…
   Поверить ему почему-то было легко.
   Она вышла из ванной, где оказалось на удивление много горячей воды, свежая после умывания, с напудренным носиком и свернутыми в узел волосами, и увидела, что стол накрыт. Скатерть исчезла, на одном углу стояли два прибора, корзиночка с бриошами, масло и джем на тарелках. Кэт улыбнулась, увидев скромное угощение: и где только он все это раздобыл в такой ранний час – этот очаровательный французский завтрак в таком унылом английском антураже!
   – Отлично! – услышала Кэт и, обернувшись, увидела Бойда: откинув занавеску одной рукой, он держал в другой кофейник и с улыбкой смотрел на нее. – Не совсем «Де Маго» [98 - Знаменитое кафе в Париже на площади Сен-Жермен, где раньше любили встречаться поэты и художники.], но я рад, что вы довольны. Давайте пить кофе, пока не остыл.
   И не мешкая стал наливать ее чашку.
   Как и накануне вечером, они стали говорить о Париже, делились воспоминаниями и впечатлениями об одних и тех же местах и событиях, и Кэт только диву давалась: сколько раз в тот год ее жизни в Париже они чуть не встретились, их разделяли всего лишь несколько минут или несколько шагов. Он такой переменчивый и непредсказуемый, а разговаривать с ним было удивительно легко и просто.
   – Я иногда жалею, что не осталась там дольше, – говорила она, – жила бы у бабушки или сняла бы маленькую квартирку. Там было так хорошо. Все дни в Париже такие… насыщенные… каждый день происходило что-то новое, интересное.
   – Это потому что французы народ практичный, они живут в настоящем времени. Каждый день начинают жизнь сначала.
   – А англичане сентиментальны и живут прошлым?
   – Если вы склонны к сентиментальности, то Англия – единственное место, где вам ничего не грозит. В Лондоне каждый завтрашний день все больше и больше похож на вчерашний.
   Именно об этом она думала не далее как вчера.
   – Этим вас и привлекает Лондон? – спросила она.
   – Трудно сказать. – Он вдруг помрачнел, но тут же улыбнулся и добавил: – Может быть, вы сможете, если вычислите в вашем гроссбухе.
   К тому времени как они покончили с завтраком, уже совсем рассвело. В маленькие оконца квартиры под самой крышей были видны облетевшие макушки лип в парке и ясное небо.
   – Ночью туман рассеялся, – сказал он, и она засомневалась, ложился ли он вообще спать в свое кресло. Ей представилось, что он бредет по темным улицам, точно зверь. – У вас найдется время пройтись по парку?
   Кэт растерялась, услышав его вопрос, и, желая выиграть время, взглянула на свои часики. Но часики остановились, она забыла завести их вечером, ложась спать.
   – Думаю, да, – ответила она, и ей снова пришлось посмотреть на него. Кажется, он искренне обрадовался ее согласию, и она услышала свои слова: – Спасибо. С удовольствием.
//-- * * * --//
   Осень из последних сил цеплялась за Кенсингтонские сады. Кэт и Бойд вошли со стороны Пэлас-Гейт и свернули направо, в широкую извилистую каштановую аллею; они шли рядом на приличествующем расстоянии, стальные набойки его ботинок мерно цокали по дорожке, и этот звук почему-то казался странно успокаивающим. Деревья почти совсем облетели, листья лежали ковром на траве, похожие на стружки, медленно падали на дорожку, но на концах черных веток, сомкнувшихся через аллею над их головами, они кое-где еще держались, похожие на руку с растопыренными желтыми пальцами. Что касается птиц и прочей живности, сейчас здесь остались только самые неприхотливые и выносливые – голуби, скворцы, воробьи и вороны; над Круглым прудом носились чайки с пронзительными жалобными криками – верный признак грядущей суровой зимы. Какой-то отважный дрозд издал трель, когда они проходили мимо балюстрады, на которой он сидел. На земле среди опавшей листвы белки искали припрятанные запасы, деловито работая лапками, нюхая землю, поднятые вверх пушистые хвосты вздрагивали. Несколько любителей вставать пораньше выгуливали собак.
   Вспыхнув черно-бело-синим оперением, на дорожку перед ними опустилась одинокая сорока.
   – Одна птица – это к несчастью, – вырвалось у Кэт, и она тут же пожалела об этих словах.
   – Нет, нет! – горячо прошептал Бойд, словно желая утешить огорченного ребенка. Он остановился и чуть приподнял шляпу, кланяясь птице.
   – Доброе утро, сударь… – Птица наклонила голову и посмотрела на него глазом-бусинкой. – …Как поживает ваша супруга?
   Бойд тронул Кэт за рукав и указал на одно из деревьев. Кэт посмотрела туда сквозь меховую опушку своего красного капюшона. Из-за ствола каштана вышла еще одна сорока.
   – Видите, их две, а две к счастью, – тихо поправил ее он.
   Чуть поодаль, возле закрытой на зиму «ракушки» для оркестра черный пес залаял на ворону, усевшуюся на молоденькой рябине. Большая черная птица сердито каркнула на пса с ветки, и началась оглушительная перепалка. Кэт с Бойдом остановились и стали наблюдать за сценкой.
   – Можно понять, откуда произошло слово «пустобрех», – заметил Бойд.
   – И все нелестные сравнения с вороньим карканьем.
   Пес не унимался, но и ворона не сдавала позиций, тогда он принялся яростно наскакивать на ствол дерева.
   – А также выражение «птичьи мозги».
   – Птиц этой метафорой несправедливо обидели, скорее уж она применима к собакам.
   И тут, как поняла Кэт, они в первый раз засмеялись вместе, и его смех показался ей гораздо более добродушным, чем раньше.
   – По-моему, лучше всего гулять в парке с собакой, – сказала она.
   – Да. С собакой… или с любимой женщиной.
   Хозяин собаки пристегнул к ее ошейнику поводок, и наши зрители пошли дальше. Кэт подумала: «Интересно, какие воспоминания заставили его произнести последние слова – радостные или печальные?»
   – До войны мы с братом часто ходили сюда с нашей собакой.
   – А какая у вас была собака?
   – Далматин… по имени Тигра.
   – Тигра?
   Брови Бойда комично взлетели; ободренная, Кэт стала рассказывать дальше.
   – Щенка выбрал брат, поэтому мне позволили дать ему имя: всему миру известно, что в английских детских царит справедливость. Я была тогда еще очень маленькая, и несовместимость пятен и полосок меня не смутила. Бедный старенький Тигра, он был такой глупый, но я его очень любила…
   Поддавшись неосознанному порыву и чувствуя лишь, что для нее это самая естественная вещь на свете, Кэт стала рассказывать Бойду о своей любимой собаке, самом близком друге в ее безмерно одиноком детстве, и тем самым дала возможность своему проницательному собеседнику узнать о себе гораздо больше, чем того хотела.
   – Ему было четырнадцать лет, когда он умер, он не мог наступать на одну лапу… это случилось как раз перед тем, как я поступила в Оксфорд. Больше мы потом собак никогда не заводили.
   Кэт искоса взглянула на Бойда из-под своего капюшона и увидела, что он смотрит на нее со странной полуулыбкой. Она резко оборвала себя и почувствовала, как лицо опять залил жаркий румянец. Они уже прошли мимо ступенек Мемориала принца Альберта и приближались к Колбрук-Гейт – она болтала почти четверть мили!
   – Простите ради бога, – спохватилась она.
   – За что?
   – Я вас совсем заговорила. Это со мной редко случается, моя лучшая подруга обычно болтает и за меня, и за себя. Вы, наверное, умираете со скуки.
   Бойд покачал головой и снова устремил рассеянный взгляд вперед, ни на что особенно не глядя.
   – Ничуть. Это было замечательно. – Он повернул к ней голову и как само собой разумеющееся спросил: – Куда теперь?
   – Мне пора. – И она указала в сторону Кенсингтон-Гор. – Втиснусь в десятый номер и поеду на работу. Мне бы очень хотелось еще погулять…
   – И мне тоже.
   – …но нельзя опаздывать.
   – Конечно, нельзя, – согласился он, и тон его стал более серьезным. – Вы не должны позволять мне задерживать вас… такого пункта в моем договоре нет.
   – Ой, что же я! Договор!
   Он снова улыбнулся и, сунув руку во внутренний карман пальто, достал оттуда сложенную пачку бумаг и протянул ей. Она вопросительно взглянула на него.
   – Все подписано, и число поставлено – вчерашнее. Можете сказать своему приятелю Бигби, что неприятности ему больше не грозят.
   – Спасибо, скажу. – И она взяла договор. – Он будет вам вечно благодарен.
   – Может не утруждать себя. Мне его благодарность так долго не понадобится.
   Он сорвал с головы шляпу и протянул руку. Кэт подала ему свою, и ее рука исчезла в его руке, утонула, он крепко сжал ее, словно хотел снять с нее слепок.
   Кэт не знала, как его назвать, и поэтому просто сказала:
   – До свидания!
   – До свидания, мисс Монт.
   Она шла к автобусной остановке и все время чувствовала на себе взгляд его глаз цвета светлого хереса.
//-- * * * --//
   В жизни каждой женщины случаются периоды, когда переживаемое ею настолько интимно и настолько лично, что поделиться им она могла бы только с матерью, лучшей подругой или доктором. У Энн Монт, которая безвыездно жила в Грин-Хилле, по-прежнему называясь Энн Форсайт, не было ни матери, ни подруги, только доктор, но он был семейным доктором и пользовал всех Форсайтов и Дарти, а потому Энн в ее нынешних обстоятельствах не могла к нему обратиться. Она решила найти другого и стала звонить по телефону, выбирая такие минуты, когда ее никто не мог подслушать.
   И вот, сказав как-то вечером во время ужина, что она давно не виделась с Джун, Энн согласилась, чтобы ее молоденькая мачеха отвезла ее на следующее утро на станцию к поезду девять двадцать… В вагоне, где ехали в основном коммивояжеры в костюмах в тонкую полосочку и сельские дамы в мехах, она поставила дорожную сумку на верхнюю полку рядом с кейсами и сложенными зонтами и села в уголок возле двери. Поезд тронулся и покатил, а Энн никак не могла избавиться от мысли, что Пенн знает: ее желание повидаться с Джун лишь предлог. Прощаясь, мачеха сказала Энн:
   – Если тебе когда-нибудь захочется поговорить… поделиться чем-то личным… ты всегда можешь довериться мне, всегда и во всем.
   Энн чувствовала на себе взгляд ее голубых глаз все то время, пока шла от машины к поезду…
   Выйдя из поезда на вокзале Виктория и сразу же окунувшись в столичную сутолоку, Энн снова почувствовала, что в этой анонимности толпы никто не вторгнется в ее уединение. Она должна была встретиться с Джун за ленчем, но прежде ей предстояло еще кое-где побывать, и, поймав такси, она назвала водителю всем хорошо известную улицу и номер дома.
   Как всегда, столица показалась ей огромной и неведомой, в чем она и призналась своему водителю. Помня о тумане, который так недавно рассеялся и который отнял у него столько заработка, водитель сочувственно поддакнул, что отлично ее понимает, и сообразил, что у него появилась прекрасная возможность «показать достопримечательности» Лондона своей пассажирке.
   Энн глядела в окошко и почти ничего не замечала: памятник королеве Виктории перед Букингемским дворцом, величественная перспектива Пэлл-Мэлл, плавный поворот на Риджент-стрит – и всюду между фонарями веселые гирлянды рождественской иллюминации, правда еще не включенные (здесь она повернула голову и посмотрела в заднее стекло кабины на восстановленного Эроса [99 - Разговорное название памятника известному филантропу графу Шафтсбери, который был установлен в 1893 г.]); вот элегантный простор Кавендиш-сквер, поворот на стерильно чистую улицу, где обитают только люди одной профессии… Наконец они уже остановились в конце этой улицы возле нужного дома.
   Выйдя в строгую приемную по этому адресу, Энн назвала свое настоящее имя – ей и в голову не пришло, что его можно скрыть, и услышала, что пришла на сорок пять минут раньше – назначено в двенадцать. Решив, что лучше немного пройтись, чем ждать, так она будет меньше волноваться, Кэт сказала секретарше, что вернется через полчаса, и, выйдя на улицу, пошла к Риджент-парку – она еще раньше обратила внимание на указатель.
   Оказавшись в этом по-зимнему неприветливом убежище, Энн впервые за все время путешествия почувствовала себя немного спокойнее. Она медленно шла мимо свежевскопанных клумб, на которых не было ни цветов, ни листьев, и старалась ни о чем не думать, особенно о причинах, вынудивших ее предпринять эту поездку. После не столь уж неожиданного появления Кита в Грин-Хилле во время последнего международного турнирного крикетного матча – Энн о его визите никому не рассказала – она жила в предельном нервном напряжении, у нее расстроился желудок и вообще все, что может в организме расстроиться. И потому ей сейчас не хотелось ни думать, ни чувствовать, пока все не прояснится. Энн села на скамейку, запахнула поплотнее пальто и стала смотреть на чаек, которые с криками носились в холодном небе над лодочным прудом неподалеку; и в этом уединении к ней пришло что-то сродни печальному утешению. Но уединение ее длилось не дольше пяти минут. В том состоянии отрешенности, в которое удалось погрузиться, она вздрогнула, когда кто-то довольно бесцеремонно плюхнулся на другой конец скамейки.
   Энн с досадой посмотрела поверх поднятого воротника на нежеланного соседа – в парке полно пустых скамей – и увидела молодую женщину своего возраста, тоже блондинку, хотя и довольно вульгарную; женщина сидела в такой же позе, что и Кэт, закутавшись в потертую коричневую шубейку то ли из выдры, то ли из нутрии, и вытирала глаза таким же скомканным носовым платочком. Пальцы, сжимавшие мокрый платочек, были унизаны кольцами, на ногтях красный лак. Отметив взглядом все эти детали, Энн вдруг словно при яркой вспышке увидела, как сильно изменилась она за последние годы, насколько меньше после всего пережитого ее трогают людские страдания. Всего год или два назад она немедленно, не раздумывая спросила бы женщину, чем она так расстроена и как ей можно помочь. Но сейчас она и пальцем не пошевельнет. Словно желая испытать ее решимость, женщина глухо зарыдала, уткнувшись в носовой платок. Энн пробрала дрожь. Застегнув пальто на все пуговицы, она встала и пошла туда, где ей был назначен прием.
   Прием, за который Энн полностью заплатила наличными, продолжался ровно двадцать две минуты, по истечении которых она услышала от врача, каков, по его мнению, будет результат нескольких анализов, то есть именно то, чего она так боялась, а сестра сообщила, что все данные будут посланы в конверте без обратного адреса примерно через неделю. Потом Энн долго стояла на тротуаре возле дома, все так же кутаясь в пальто, и думала, что никогда уже ей не собрать себя воедино, никогда не почувствовать исцеленной. Она с пронзительной ясностью осознала то, что понимала, но о чем не хотела думать раньше. Какой позор, какое невыразимое унижение, что она в очередной раз поддалась бредовой прихоти мужа, от которого хотела избавиться, за которого ей вообще никогда не надо было выходить. Она дрожала в своем пальто, вспоминая, как в то роковое утро два месяца назад она решила, что ей будет легче всего избавиться от него, если она уступит. «Надо соблюдать правила игры». Что ж, она по ним и сыграла – но в последний раз. Развод положит всему конец. Только по этой единственной причине она и могла еще несколько недель назад выносить мысль о бракоразводном процессе – он обещал ей свободу. Было невыносимо тяжело рассказывать сейчас обо всем этом совершенно чужому человеку – доктору, но повторять все в подробностях перед еще двенадцатью чужими людьми, «мудрыми и беспристрастными» присяжными, в зале суда, куда набьются любопытные и бог знает кто еще… брр! Омерзительно!
   Энн так и стояла у перил, глядя вдаль невидящими глазами и смутно представляя, как будет складываться ее будущее, и в это время какая-то женщина в коричневом перешла дорогу и приблизилась к ней. Это оказалась ее соседка по скамейке в шубейке из выдры; она направлялась к той же двери, откуда только что вышла Энн. У порога женщина остановилась, шагнула было вперед, снова остановилась и вдруг быстро сбежала вниз по ступенькам. И так горько зарыдала, что Энн просто не могла еще раз пройти мимо трагедии, это было выше ее сил.
   Она протянула женщине свой носовой платок, который ей самой не понадобился, потому что она твердо решила, что не прольет ни слезинки. На этом платке, заказанном сразу после ее замужества, были вышиты инициалы «А.М.». С какой радостью она раздала бы все, на чем стоит эта монограмма! Женщина посмотрела на нее полными слез глазами с черными подтеками от туши. Щеки ее были покрыты несколькими слоями современного изделия, реклама которого обещала «естественное сияние здоровой кожи».
   – Пожалуйста, не расстраивайтесь так, – стала убеждать незнакомку Энн, не зная, кого она хочет успокоить – ее или себя. – Все обойдется, я уверена.
   Покрытые «Расцветающим пионом» губы сложились в жеманную улыбку. Женщина высморкалась в тонкий батист.
   – Спасибо, милочка. Я знаю, нельзя так распускаться на улице… позволять себе такое. Но я ужасно волнуюсь, иду сейчас к незнакомому доктору… Я записана к нему на прием, Бенион зовут, а я его сроду в глаза не видела.
   Всхлипывающая женщина назвала имя врача, у которого только что была Энн. Ей вдруг стало жалко незнакомку – судя по ее виду, гонорар доктору стоил не меньше недельного жалованья, а попытки прихорошиться для визита в столь респектабельное место показались почти трогательными.
   – Вы совершенно напрасно волнуетесь, – сказала Энн, чувствуя, что к ней вернулась утраченная было потребность бросаться на помощь, и призналась: – Он на редкость деликатен. Я только что была у него.
   При этих словах на лице женщины мелькнуло странное выражение, словно птица ухватила червяка.
   – Ах, милочка, вы такая добрая. Я так рада, что вы это сказали. Огромное вам спасибо.
   И, сунув в карман носовой платочек Энн, она засеменила по ступенькам в скрылась в дверях.
//-- * * * --//
   Кэт не стала садиться в автобус номер десять, как говорила Бойду, она решила истратить то, что осталось от данных Джайлсом Бигби пяти фунтов, на такси, и ей хватило времени заскочить домой на Саут-сквер и переодеться – так же быстро, как она переодевалась в школе, – а потом попасть в редакцию «Мессенджера», опоздав всего на несколько минут, но все же – и это главное! – раньше секретарши. Джайлс сидел на ее письменном столе и ждал.
   – Ну что?
   Он вскочил и, когда она села, наклонился к ней. Надежда на его добродушной веснушчатой физиономии готова была смениться отчаянием.
   – Что «ну что?», Джайлс?
   – Господи, Монти, перестань мучить человека. Ты принесла?
   – Что принесла, Джайлс?
   – Договор!
   – Вот ты о чем.
   – Да, именно об этом!
   – Принесла.
   – Принесла? Серьезно? Не может быть!
   Кэт вынула договор из сумочки.
   – Как, неужели подписал?
   Она кивнула.
   – Умница ты моя! Да как же тебе удалось его уломать?
   «Так я тебе и рассказала!» – чуть не сорвалось с языка Кэт. Она протянула ему договор через стол, и Джайлс взял его с таким благоговением, будто это один из свитков Мертвого моря. В миг высшего торжества и радости он прижал договор к губам.
   – Я спасен! Псих он или нет, но я буду вечно ему благодарен.
   – Он уже сказал мне, что ему твоя благодарность не потребуется. А вот мне потребуется, и ты, Джайлс, изволь это помнить.
   – Все, что угодно! Когда угодно! Монти, дорогая, я перед тобой в неоплатном долгу!
   Послав ей звонкий воздушный поцелуй, Джайлс ушел в свой кабинет и закрылся там, чего никогда раньше не делал. Немного погодя из его кабинета за матовым стеклом двери раздалось довольное и на редкость немузыкальное мурлыканье.
   Кэт улыбнулась про себя. В конце концов Джайлс всего лишь безобидный дурачок. И он не подозревает, что уже оказал ей услугу, обеспечив алиби на прошлую ночь, которую она провела в весьма странных обстоятельствах. Они с Астрид вместе снимали квартиру на Бедфорд-сквер, а поскольку Астрид была «на задании» и до субботы не появится, ни ему, ни ей совершенно не нужно знать, как удачно они ее выручили!
   Все утро она радовалась своему успеху на обоих фронтах и с таким же чувством радости пошла перекусить в ресторанчик, где всегда обедала.
   Когда Кэт вернулась в редакцию, ей сообщили о посылке, которая ждет ее на столе. Она села и увидела лежащий на своем ежедневнике картонный цилиндр с адресом «Мессенджера» и ее именем. Она легонько потрясла цилиндр, но никаких звуков не услышала. Тогда она сняла колпачок сверху и увидела одну-единственную белую розу! Кэт взяла ее за кончик стебелька. Роза, полураспустившаяся, белая и свежая, как июньское утро, – в ноябре! Кэт долго любовалась ее красотой, потом поднесла к носу и вдохнула аромат и только тут догадалась, кто ее прислал. Она тотчас встала, чтобы идти к Джайлсу: надо поставить его на место, а то вообразит себе бог знает что относительно «благодарности» – розу прислал, тоже мне волшебник! Но тут на столе зазвонил телефон, и она снова села и сняла трубку.
   – Издательство «Мессенджер». Вас слушает мисс Монт… алло?
   Сначала ничего не было слышно, только слабый шум и легкое потрескивание на линии. Потом очень явственно и где-то совсем близко кто-то сделал глотательное движение и вдохнул воздух:
   – Алая роза ликует: «Она здесь, она пришла!»
   Белая роза рыдает: «Нет, она далеко…» [100 - А. Теннисон (1837–1895). Монодрама «Мод» (1855), часть I, ст. 22.]
   Она тотчас узнала низкий, чуть надтреснутый голос Бойда.
   – «Она опоздала!» – негромко засмеялась Кэт, радуясь, что так хорошо помнит Теннисона, но еще больше остроумной выдумке профессора. Стало быть, розу прислал он, он – волшебник, сотворивший ее зимой!
   – Всего на четыре минуты, – добавила она, – за них мне не грозит выговор.
   – А вашему гроссбуху – новые строчки?
   – Тоже нет.
   – Отлично. Давайте опять погуляем с вами в парке?
   Она замялась, отчасти потому, что не знала, что ответить, отчасти потому, что секретарша Полли только что вернулась в кабинет после обеденного перерыва.
   Но Бойд настаивал:
   – В субботу?
   В субботу… Эта суббота у нее уже была занята. Она подумала было предложить воскресенье, но решила не проявлять инициативу.
   – Не знаю… я…
   – Пожалуйста, согласитесь!
   – Ну хорошо. Где?
   Кэт видела, что ее вопрос заставил Полли насторожиться – она зачем-то подошла к картотеке за спиной Кэт и принялась что-то искать.
   – Аптекарский сад Челси… на Набережной. В три?
   – Да.
   И Кэт снова услышала в трубке быстрый вздох.
   Дельфиниум счастлив: «Я слышу, я слышу».
   Лилия шепчет: «Я жду» [101 - А. Теннисон (1837–1895). Монодрама «Мод» (1855), часть I, ст. 22.].
   Раздался щелчок, и связь оборвалась.

Глава 4
Встреча с профессором

   На идеально уложенных волосах Астрид сидела шляпка, похожая на листок герани, – такого же цвета и формы и почти такой же величины, – и Астрид не проявляла ни малейшего намерения ее снять, хотя приехала в свою квартиру на Бедфорд-сквер сегодня утром из аэропорта без сколько-то десять, а сейчас было уже двенадцать, и она стояла перед зеркалом в одном белье. Эти два часа она провела в своей спальне, демонстрируя Кэт новые приобретения. Джайлса, обладавшего сверхтонким чутьем ко всему, что касалось его сестры, дома не было.
   – Дамасская роза – это твой цвет, котенок. – Астрид со вздохом приложила вечерний туалет к груди Кэт. – Тебе бы только рыцаря на лихом коне – et voilà – La Belle Dame Sans Merci [102 - И готово: ты – «Прекрасная дама, не знающая жалости» – баллада английского поэта-романтика Д. Китса. Перевод В. Левика.]. Надо же иметь такие изумительные волосы! – И она снова вздохнула. – А с моими волосами беда, я скорее похожа на «Волшебницу Шалотт» – когда уже зеркало разбилось [103 - Картина Джона Уильямса Уотерхауса (1849–1917), написанная в 1911 г. и посвященная «Волшебнице Шалотт», героине одноименной поэмы А. Теннисона.]. Возьми платье себе.
   Кэт взяла платье и посмотрела на себя в стоящее на полу высокое зеркало, которое они притащили из комнаты Джайлса, хотя в спальне Астрид имелись два больших зеркала на стенах и еще два внутри дверец гардероба. Астрид не ошиблась – платье было Кэт удивительно к лицу. Кэт повернулась, и юбка таинственно зашелестела, разлетаясь.
   – Неужели они в самом деле дают тебе все это «в знак благодарности»?
   Астрид открыла очередную коробку и зашуршала папиросной бумагой.
   – Разумеется! А иначе разве им дождаться от меня хвалебной статьи? Пусть не надеются.
   «Да разве кому-то дождаться, что Астрид вообще что-то напишет, если ее не поощрять!» – с нежностью подумала Кэт. Унаследованное ею по одной линии предков чувство долга, доходящее чуть ли не до религиозного рвения, и трезвые деловые качества, унаследованные по другой, сформировали ее отношение к работе. Она была непоколебимо убеждена: для того чтобы хорошо платили, надо хорошо трудиться, тогда у нее будет право высказывать свое мнение там, где она работает. Она почувствовала бы величайшую неловкость, предложи ей, скажем, «Мессенджер» – что совершенно невероятно – договор на написание книги или подари библиотеку только за то, что она будет выполнять свои нынешние обязанности. Астрид же, чье происхождение поставило ее на более высокую ступень социальной лестницы, чем Кэт, считала себя выше подобных предрассудков и без тени сомнения приняла бы оба предложения да еще потребовала гонорар авансом! Хорошенькое личико, стройная фигурка, громкий титул и свойство, которое не столь привязанные к ней люди назвали бы беспардонностью, ничуть не мешали ей добиваться успеха в новый Елизаветинский век.
   – Да смотри же!
   Кэт посмотрела. На бедрах Астрид была узкая светло-зеленая юбочка едва ли двадцати дюймов длиной, скорее даже короче, она обрисовывала все контуры и изгибы ее тела.
   – Господи… а колени?
   – Диор, дорогая! Сногсшибательно, правда? Этой весной снова возвращаются короткие юбки!
//-- * * * --//
   Они обедали в ресторанчике, на который еще не успела упасть тень от Британского музея, сидели у окна, и их столик заливало такое яркое солнце, что просто не верилось, как это на улице может быть сорок градусов. Диор проявил мудрость, решив дождаться весны и только потом укоротить юбки. Кэт радовалась, что в третий раз за эту неделю ей выпала возможность поговорить о Париже, хотя Париж Астрид был совсем не тот, который они вспоминали с профессором два дня назад. Астрид с ее голубой кровью были неинтересны простые, всем доступные удовольствия бульвара Сен-Мишель и Латинского квартала. Par du tout! [104 - Нет, нет и нет! (фр.)] Номер в отеле «Георг V» и самый дорогой repas plus complet [105 - Завтрак и полный набор услуг (фр.).], какой только мог позволить себе модный журнал, в котором она работала. Неудивительно, что Астрид так нравилась ее бабушке Аннет – именно о такой внучке она мечтала!
   – Comment-a-va, chez la grandemère? [106 - Как бабушка? (фр.)] – спросила Кэт.
   – Tout va bien – elle ètait très élégante, comme d’habitude, mais en plus l’embonpoint, je crois… [107 - Хорошо, она очень элегантна, как всегда, но, на мой взгляд, немножко пополнела…]
   – О ужас, кошмар!
   И Кэт шутливо выставила коготки, как кошка.
   – Конечно, кошмар, но тебе-то, котенок, опасаться нечего. Ты внучка, нашему поколению полнота не грозит, – кстати, и твоей маме тоже, вон как она выглядит – идеал женщины двадцатого века. А вот бабушка словно сошла с портрета Гойи. Давай закажем пудинг – журнал заплатит.
   – Нет, я не буду, уже и так объелась. Будем помнить о калориях и о том, что через семнадцать лет мне стукнет сорок. И вообще мне уже пора.
   Астрид надулась.
   – Бросаешь меня и бежишь к кому-то еще?
   – Я еще раньше договорилась встретиться…
   – Договорилась? – Ясные голубые глаза Астрид широко распахнулись. – Свидание! И не ври, что нет, вон как покраснела! С кем?
   – Ты его не знаешь, – честно ответила Кэт. – Но только это вовсе не свидание…
   – «Сказала она, напустив на себя равнодушный вид». Что же получается, я уезжаю на три дня, а ты!.. Как его зовут? Он до неприличия богат?
   – Знаешь, Астрид, твой журнал должен отдать светскую хронику в твое полное распоряжение. У тебя просто необузданная фантазия.
   – Ты права, я уже говорила об этом начальству. А пока мне там такой возможности не дали, я практикуюсь на своих друзьях. Расскажешь мне обо всем вечером в театре – ты ведь идешь в театр, не раздумала?
   – Конечно, иду.
   – Ладно, пока. Принеси с собой пальто, у нас переоденешься – я хочу, чтобы ты надела то платье.
//-- * * * --//
   «Зачем, о рыцарь, бродишь ты печален, бледен, оди-нок?» [108 - Дж. Китс, баллада «La Belle Dame Sans Merci» («Прекрасная дама, не знающая милосердия»). Перевод В. Левика.] – вспомнила Кэт, увидев Бойда, который сидел в небольшом садике под холодным зимним солнцем. Шляпы на нем не было, зато была шинель, которую она помнила еще со времен Оксфорда. Мех поднятого воротника был такого же цвета, как его волосы с проседью и бородка, и было трудно понять, где что начинается и где кончается. Он глядел прямо перед собой, на раскинувшуюся ширь реки, но Кэт показалось, как и раньше, что его слегка сощуренные глаза видят что-то гораздо дальше.
   Она подошла сбоку, не желая нарушать его задумчивости, и тихонько села на другой конец скамьи. Он не шевельнулся, и сначала она подумала, что он так глубоко погружен в свои мысли, что и не заметил ее; но минуту спустя повернулся к ней. И без всякого предисловия, словно продолжая разговор, сказал:
   – Как же вы были правы.
   – Я рада.
   – Да.
   – В чем я была права?
   Он строго посмотрел ей в глаза, потом его выражение смягчилось, и он невесело засмеялся.
   – Да почти во всем, как мне кажется. В частности, насчет Лондона, где каждый следующий день все больше похож на вчерашний.
   – Это сказали вы, а не я.
   – А вы меня к этой мысли подвели. Давайте пройдемся! – Он встал и предложил ей согнутую в локте руку. – Мисс Монт?
   В ее ушах вдруг прозвучала догадка Астрид: «Свидание!» – и она, продолжая мысленно противиться догадке подруги, поднялась и осторожно взяла его под руку.
   – Благодарю вас… профессор Бойд?
   – Формально да, профессор, но поскольку я на самом деле уже не веду никакого курса, кроме разве собственной жизни, да и то от случая к случаю, – это чистейшее самозванство. Меня устроит любое из моих имен.
   Не желая брать на себя ответственность в выборе имени на этой стадии знакомства, Кэт перевела разговор:
   – А меня, увы, не устраивает ни одно из моих. Когда я слышу, как меня называют в журнале, мне хочется убежать. Для домашних я Кэт – как это вам?
   Он ничего не ответил, но прижал локоть к боку, а вместе с локтем и ее руку.
   Они вышли из сада и перешли набережную у светофоров возле Моста Альберта.
   – Что, сегодня мы в Баттерси-парк? – спросила она, увидев на противоположном берегу поверх желтеющего массива деревьев высокий шпиль одного из аттракционов Фестивал-Гарденз.
   – Да, кстати, вы были правы и еще в одном.
   Вот и все реплики, которыми они обменялись, идя по парку, к немалому удивлению Кэт. Она шагала рядом с Бойдом, словно приклеенная к его руке, и от головы до колен чувствовала себя более или менее целой и невредимой, а вот ниже колен ноги у нее были как ватные, будто дорожка шла резко под уклон или она только что ступила на землю из лодки. В этом человеке сочеталось столько самых неожиданных качеств, что просто идти рядом с ним казалось увлекательнейшей авантюрой. «Увлекательнейший – прилагательное в превосходной степени», – подумала она и, пытаясь сохранить ясность мыслей, стала сама с собой играть в игру, которую они с Астрид придумали, готовясь к экзаменам. «Положительная степень – увлекательный; сравнительная степень – более увлекательный; значение: вызывающий интерес, занимательный; волнующий, влекущий, манящий; вызывающий симпатию, располагающий, привлекательный. Существительное: увлечение… Глагол: увлекать…»
   Они дошли до главной аллеи в дальнем конце парка и остановились на тротуаре, дожидаясь, когда можно будет перейти дорогу. Электростанция за железной дорогой была похожа на перевернутый вверх ножками викторианский стол с откидными досками на концах. Бойд перевел ее еще через несколько дорог, и наконец Кэт увидела, куда они идут, – к собачьему приюту, хотя этот приют скорее напоминал хоспис, где предоставляли последний шанс нескольким счастливчикам, которым, однако, могло и не повезти. Здесь содержали бездомных собак.
   Бойд вошел первым, ведя ее за собой, и при их появлении собаки залаяли громче, их надежды, хоть и слабые, ожили. Кэт почувствовала, что ее глаза наполняются слезами, и эти слезы пролились через несколько шагов вдоль проволочной сетки первого вольера, где находилось десятка два, а может быть, и больше животных, которые бросились к ним. Эти молящие глаза, взволнованно трепещущие хвосты, немой единодушный крик: «Возьмите меня!.. Меня!.. Меня!..» – Для Кэт это было невыносимо.
   – Простите, – сказала она, остановилась и, отвернувшись, вытерла слезы пальцем в перчатке. – Это слишком тяжело.
   – Не вам одной, – тихо проговорил Бойд и положил руку ей на плечо. – Им тоже.
   – Я хочу взять их всех.
   – Во всяком случае, одного возьмем.
   Она вопросительно посмотрела на него. До этой минуты она думала, что это была просто его причуда – прийти с ней сюда, как приходят в зоопарк, в Музей восковых фигур или еще на какую-нибудь выставку.
   – Вы сказали, что приятнее всего гулять в парке с собакой, – сказал он. – Вот почему мы здесь.
   – Хотите взять себе собаку?
   – Нет…
   – Нет?
   Она видела, что Бойд всматривается в ее лицо, и чувствовала, что ее глаза и губы, в особенности губы, ее выдали. Она заметила, как в его светло-карих глазах мелькнуло то самое загадочное выражение, словно он во власти каких-то чар, которое она видела, когда они подошли к Колбрук-Гейт в Кенсингтонских садах.
   – …не я. Вы. Собаку мне выберете вы.
   – Есть очень славные маленькие щенки, мисс, – сказал подошедший к ним служитель, очень точно рассчитавший время. – Судя по внешнему виду, помесь йоркширского терьера и кавалер-кинг-чарлз-спаниеля. Такие симпатяги.
   И он вынул из кармана куртки одного из этих симпатяг. Черно-рыжий пушистый комочек зашевелился на его ладони.
   – Мы их выхаживаем уже две недели – всего-то их пять, – забот хватает, скажу я вам.
   Кэт сняла перчатку и прикоснулась мизинцем к крошечному носику. Щенок начал сосать ее палец. У нее перехватило горло, но она знала, что об этом и думать нельзя.
   – Кто-нибудь ведь их возьмет, правда? Таких прелестных крошек?
   – Надеюсь, мисс. Щенков мы почти всегда пристраиваем. Почти всех.
   Боясь, как бы не сорвался голос, Кэт быстро кивнула и снова повернулась к проволочной сетке. Возле нее осталось всего три претендента, остальные признали преимущество маленьких щенков и отступили. Один из оставшихся псов был молодой джек-рассел-терьер с густой жесткой шерстью, темными пятнами вокруг глаз и торчащим вверх хвостом-загогулиной – все как полагается этой породе.
   – Его надо назвать Бандитом, – сказала она и позвала: – Бандит, Бандит!
   Услышав эти слова, пес сделал кувырок в воздухе, ошалев от радости при воспоминании о своей прежней жизни, и его глаза-пуговки заблестели. Кэт невольно тронула Бойда за руку и почувствовала, как он в ответ сжал ее пальцы.
   – А это кто? – спросил он, показывая ее рукой на второй уткнувшийся в сетку нос.
   Крепкий рыжий дворняга, о чьем происхождении было невозможно догадаться хотя бы отдаленно, стоял перед ними, широко расставив лапы, и доверчиво махал хвостом.
   – Ни за что не угадать, даже пытаться не буду.
   – Это собака номер семнадцать, мисс, – с готовностью сообщил служитель, не отстававший ни на шаг. – Им всем дают номера, как только они к нам поступают.
   – Семнадцать – для кого-то это счастливое число?
   Третья собака отвернулась и пустилась было прочь.
   – Нет-нет, дружок, вернись, – позвала его Кэт. – У тебя еще есть шанс.
   Пес, голубой кокер-спаниель, довольно старый, повернул к ней свою серую морду и пристально смотрел на нее покрасневшими глазами. На темени у него торчал длинный белый вихор, точно вопросительный знак. Купированный хвост не торчал вверх, но и не был опущен, он замер в ожидании, как и собачья душа.
   «Жизнь меня обходит, – казалось, хотел сказать пес. – Ну что ж… я все равно живу».
   – Этот парень знает, чего хочет. Номер девять. Возраст у него солидный, но псина энергичная, бодрая.
   Кэт посмотрела на Бойда.
   – Выбирать вам, – сказал он.
   Она оглядела трех собак, стараясь быть беспристрастной, но сердце ее уже сделало выбор. К тому же коротенький хвост затрепетал.
   – Может быть, вы хотите собаку помоложе…
   – Выбираете вы.
   Она глубоко вздохнула и показала на спаниеля.
   – Это очень милосердно с вашей стороны, мисс, – сказал служитель. – Пожилых собак мало кто берет. Люди не хотят отдавать свою любовь на такой короткий срок.
   «Да хоть на несколько дней, все равно оно того стоит», – подумала Кэт.
   За собаку заплатили сколько положено, причем в эту сумму входила стоимость ошейника и поводка. Уже на выходе из приюта хозяин сказал им:
   – Признаюсь вам, я рад, что вы его взяли, завтра истекал его срок, уж так его было жалко.
   Когда они снова оказались в Баттерси-парке, Бойд снял с пса ошейник и вместе с поводком бросил в урну.
   – Разве вы не боитесь, что он убежит?
   Бойд ничего не ответил, присел на корточки, взял собачью голову в руки и стал смотреть псу в глаза. – Кэт не могла не отметить, что именно с таким выражением он раза два смотрел в глаза ей.
   Пес тоже глядел ему в глаза своими слезящимися красными глазами, казалось, это длится бесконечно долго, потом он отвел взгляд. Бойд отпустил его голову, и пес поднял пятнистую лапу. Договор – наверное, это можно назвать договором – был заключен.
   Небо начало темнеть, холодное желтое солнце опустилось совсем низко: на обратном пути по аллеям парка Кэт по-прежнему держала Бойда под руку, а черно-белый лохматый спаниель трусил следом за ними, отбегая время от времени к стволам деревьев.
   Выйдя снова на Челси-Эмбанкмент, они нашли скамейку и сели; солнце наконец закатилось у них на глазах, и небо на западе стало окрашиваться зеленовато-серым.
   – У меня были кое-какие планы на нынешний вечер, – сказал он вдруг, прервав долгое молчание, – но я с удовольствием от них откажусь, если вы свободны.
   – Нет, я не свободна… мне очень жаль.
   Он по-прежнему глядел на закатное небо.
   – Мне тоже.
   Он сказал это так искренне, что Кэт захотелось объяснить – что с ней случалось очень редко, – почему она сегодня занята.
   – Я договорилась пойти в театр.
   – С вашим добрым другом Бигби?
   Он сделал чуть заметный упор на имени Бигби.
   – С моими добрыми друзьями Бигби. Мы с его сестрой близкие подруги… а Джайлс вечно за нами увязывается.
   – В таком случае у него гораздо больше здравого смысла, чем я предполагал.
   Спаниель, который все это время сидел возле их ног и неотрывно глядел на своего нового хозяина, беспокойно переступил передними лапами и тоненько заскулил.
   – Он хочет домой, – сказала Кэт, – хоть еще и не знает, где этот самый дом.
   – Но он все равно верит.
   – Как вы его назовете?
   – Придумайте вы.
   – Нет, нет! Нельзя ущемлять права детей! Я его выбрала, а вы должны дать ему имя.
   Бойд и спаниель смотрели друг на друга. Два серых зверя оценивают силы друг друга, подумалось Кэт. Кто же возьмет верх?
   – Ну что ж, – произнес наконец Бойд, – у него такой вид, будто он где-то когда-то преподавал. Давайте назовем его так, как больше не называют меня. – И он позвал собаку: – Профессор!
   Тяжелые черные висячие уши изо всех сил попытались встать торчком, пятнистые лапы стали переступать быстрее. Они договорились.
   – Можно нам с Профессором проводить вас домой? – спросил ее Бойд.
   – Мне придется поймать такси, иначе не успею.
   Бойд остановил машину и распахнул перед ней дверцу. Кэт села, и пес рванулся было за ней.
   – Нет, Профессор, ты останешься со своим хозяином! – И она отстранила его. – Будь умницей!
   Они быстро захлопнули дверцу, чтобы пес снова не попытался вскочить в машину. Кэт опустила стекло, чтобы попрощаться, и Бойд нагнулся к ней.
   – Что вы будете смотреть? – спросил он.
   – Новую пьесу Агаты Кристи в театре «Амбассадор».
   – Вот как. – И он снова посмотрел на нее долгим и совершенно непонятным ей взглядом. – Тогда я не должен вас задерживать.
   – Я рада, что провела сегодня с вами такой приятный день.
   – И я рад. Уверен, что вечер вы проведете еще более приятно.
   – Надеюсь, мы с вами еще встретимся… – начала Кэт и тут же осеклась. Она хотела всего лишь сказать, что они могут увидеться в редакции журнала, но сообразила, что ее слова можно истолковать иначе.
   – Обязательно, – отозвался он и улыбнулся, – и даже скорее, чем вы думаете. До свидания, Кэт!
   – До свидания.
//-- * * * --//
   Идя по театральному фойе, Астрид краем глаза ловила свое отражение во всех золоченых зеркалах.
   – Зря я надела эту накидку – я в ней похожа на Триумфальную арку.
   Кэт тоже так подумала, но говорить этого не стала. Сама она была в строгом черном бархатном пальто, чья золотистая подкладка из тафты так хорошо оттеняла ее платье цвета дамасской розы.
   – Ты-то, Котенок, выглядишь потрясающе. Верно, Джайлс? – И она толкнула брата локтем в бок.
   – О, просто майский букет!
   – Надо сдать пальто.
   Они оставили пальто в гардеробе, Джайлс показал капельдинеру билеты и купил программки, а его юные спутницы пошли искать свои места.
   – Замечательный у вас шеф, одаривает своих сотрудников контрамарками, – сказала Астрид, лавируя по проходу.
   – Что верно, то верно, – согласилась Кэт, подумав при этом, что, по-видимому, всем Бигби свойственно не дарить, а получать дары. Что ж, semper gratis [109 - Всегда все даром (лат.).].
   – Я не знала, что Джайлс ходит в фаворитах.
   – Он на этой неделе совершил подвиг – правда, ему немножко помогли. Старик ему очень благодарен.
   Джайлс их догнал.
   – Ряд Е, места одиннадцать и двенадцать, это здесь.
   Джайлс легонько подтолкнул сестру к проходу, чтобы она прошла первой, тогда Кэт сядет следующей, и он окажется рядом с ней. Но его план не удался, им всем пришлось вернуться обратно, потому что супружеская пара обнаружила, что их места в ряду F.
   – Извините ради бога… простите, простите пожалуйста! Нам так неловко!.. Спасибо… извините!
   – До чего же мы, англичане, любим извиняться! – с презрением фыркнула Астрид.
   – И есть за что. Ты стоишь на моей ноге!
   Джайлс показал движением руки, чтобы сестра снова шла первой, но после суеты пересаживаний ближе всех к началу ряда оказалась Кэт.
   – Нет-нет… постой! А, черт… ну ладно.
   Пока раздосадованный Джайлс топтался в центральном проходе, а перехитрившая его Кэт продвигалась между сиденьями, свет в зале начал гаснуть. Кэт сразу разгадала его маневр и умышленно пресекла его, а потому сейчас избегала его взгляда, сосредоточившись на ногах соседей и сумках на полу. Бедняга Джайлс! Если он не будет слишком навязчив, она, может быть, поменяется местами с Астрид после антракта.
   И вдруг он воскликнул:
   – Что это?.. Ну и ну!
   Что-то в тоне Джайлса заставило Кэт повернуть голову не к нему, а от него. Прямо перед ней в гаснущем свете возле кресла номер тринадцать, как она сразу же увидела, стоял безупречно элегантный, в вечернем костюме, с шапкой серебряных волос профессор Бойд.
   И в тот миг, когда свет погас, а занавес еще не открылся, он чуть слышно произнес:
   – «…Весь долгий день был только с ней…» [110 - Дж. Китс. «La Belle Dame Sans Mercy». Перевод В. Левика.]
//-- * * * --//
   – Любит ваш «Мессенджер» устраивать сюрпризы, – прошептал ей на ухо Бойд, когда состоящее из двух сцен первое действие кончилось обнаружением трупа.
   – Нам всем приходится быть постоянно настороже, – ответила Кэт, – и все равно он всегда застает нас врасплох, вот в чем его хитрость. Как Профессор?
   – Умнейший пес, очень деликатный, спит в кресле. Я сказал ему, чтобы не прикасался к виски… А, Бигби… какая встреча…
   Они вместе двинулись из зала к буфету, Джайлс и Бойд впереди, за ними Кэт и Астрид, чьи голубые глаза так и загорелись, когда ей представили Бойда.
   – С ума сойти…
   – Что? – рассеянно отозвалась Кэт, решившая взять именно этот тон.
   – Почему мне никто не сказал, что писатели выглядят так сногсшибательно стильно? Как картинка из модного журнала!
   «Сногсшибательно стильно!» Уж чего-чего, а этого Кэт о нем никогда бы не сказала. Хоть Астрид была искушена в последних тенденциях мира моды, в чем-то она так навсегда и осталась восторженной первокурсницей.
   – Может быть, потому что им платят такие мизерные авансы.
   – Это очень грустно, – согласилась Астрид, но Кэт показалось, что она прикидывает, как исправить это печальное обстоятельство. – Они все такого возраста?
   – Он – да. Другие не обязательно.
   – Слегка за сорок? Старше?
   – Понятия не имею.
   – Ладно, узнаю потом у Джайлса. Мне надо попудрить нос, побегу… разговори его пока, ладно?
   Кэт стала протискиваться сквозь густую толпу в буфете к Джайлсу, который глубокомысленно разглагольствовал перед своим новым автором.
   – Все это, конечно, очень забавно, но тиража не дает. Детективные романы не пользуются спросом… Мы заказали шампанское, выпьете с нами?
   – С удовольствием, – сказал он серьезно. – Мисс Монт!
   Джайлс пошел за ведерком со льдом, понимая, что поступает в общем-то по-свински, оставляя Кэт поддерживать разговор с этим каверзным типом. Ну да ладно, она не подкачает!
   – Итак, мисс Монт, – повторил Бойд с улыбкой в глазах, глядя вместе с Кэт вслед Джайлсу, который растворился в толпе.
   – Мистер Бойд, – произнесла она, показав своей улыбкой, что благодарна ему за официальное обращение к ней в присутствии других. Однако… как он догадался, что она ничего не рассказала Астрид об их сегодняшней встрече?
   С минуту он просто смотрел на нее и улыбался, но при этом она не чувствовала ни малейшего смущения. Наоборот, ей страшно нравилось, как все складывается; видно, и ему тоже. Она улыбнулась в ответ. Они вдруг почувствовали себя участниками заговора, и это было так увлекательно!
   – Ну и как, – сказал он, – вычислили, кто убийца?
   – Пока нет… но, думаю, это должен быть человек, которого никому не придет в голову заподозрить. Стало быть, старушка, которая все время вяжет.
   – Ага, – начал он с нежностью, – достаточно взрослая, чтобы… – и вдруг умолк.
   Она увидела, что он смотрит поверх голов куда-то в сторону. Блестящая, оживленно беседующая публика расступалась, как волны Красного моря, пропуская Астрид, которая шла к ним, картинно извиваясь, точно манекенщица на подиуме. Бойд снова обратился к Кэт и договорил, понизив голос до заговорщического шепота:
   – Достаточно взрослая, чтобы разгадать рецепт, но слишком еще юная, чтобы цинично им пользоваться.
   – Вам ведь это нравится? – так же шепотом спросила она.
   – Нравится. Бесконечно.
//-- * * * --//
   Белая роза стояла в изящной серебряной вазочке на письменном столе, рядом лежал небольшой черно-красный гроссбух, в котором еще несколько голубовато-серых страниц были исписаны летящим почерком его хозяйки. Чуть поодаль на этажерке, на страницах открытого и только что начатого романа лежала театральная программка. В дальнем углу комнаты, которая когда-то была игровой детской на Саут-сквер, с лакированного кресла свисало на зеленый ковер застывшими складками брошенное платье цвета дамасской розы.
   В своей кровати, разметав по подушке волосы, спала Кэт; она дышала тихо, как ребенок, и ей снилось, что она вытаскивает из пропасти серого волка.

Глава 5
Ответы

   Когда в Робин-Хилл пришло письмо без обратного адреса со штемпелем Лондона на имя, которое Энн носила после замужества, она машинально вскрыла конверт и достала письмо. На бланке с адресом в верхнем правом углу она увидела напечатанный на машинке текст, первый параграф начинался словами: «Рад сообщить Вам…», а второй словом «Однако…», увидев это, она резко опустила свою чашку с кофе на блюдце.
   – Не положила сахару. – Отец, тотчас извинившись, передал ей сахарницу.
   Пенни подняла на нее глаза.
   – Ты стала класть четыре ложки? Наконец-то свежий воздух оказал свое живительное действие!
   – А… значит, я просто забыла размешать.
   Какая Пенни находчивая! Будто чувствует так же, как она!
   Энн принялась увлеченно обсуждать с отцом будущее механических устройств для сбора яблок и не позволила себе встать из-за стола первой. Когда Пенни ушла, сказав, что ее не будет все утро и поцеловав мужа в макушку, Энн положила письмо в карман юбки и отправилась к себе в комнату. Там, сразу же его прочитав, она обнаружила два сообщения, по одному в каждом параграфе. В первом извещалось, что ее первоначальные опасения не имеют под собой решительно никаких оснований, вот почему и «Рад сообщить…» Из второго она узнала нечто такое, что никогда не приходило ей в голову, даже как самое невероятное подозрение, нечто, относительно чего врач сделал анализы исключительно по собственной инициативе, и то лишь самые простые. «Однако…» Однако!..
   Энн опустилась на кровать, ее внезапно охватила слабость. Несколько минут она сидела не шевелясь с письмом на коленях и глядела в окно, где облетевшие плети дикого винограда беспорядочно метались на ветру, стуча по стеклам. Ей потребовался почти целый час, чтобы собраться с силами и спуститься вниз: нужно было дождаться удобной минуты, когда поблизости от телефона никого не будет. Дозвонившись до приемной врача, она узнала, что ее смогут принять только завтра, к концу дня. Она согласилась и потом позвонила брату в его контору.
   – Пообедать завтра? Тебе повезло, Боумен только что отменил мое выступление… сообщил, что мое присутствие не обязательно. Сможешь приехать к половине первого? Отлично!
//-- * * * --//
   Адвокатская контора «Герринг и партнеры» находилась в нескольких шагах от Стрэнда, и потому они договорились встретиться в одном из многих «вполне приличных ресторанчиков», куда забегал перекусить Джонни Форсайт. Сестра заказала себе два блюда, но едва к ним притронулась и съела только булочку. В ответ на вопросительный взгляд брата Энн виновато улыбнулась.
   – У меня сейчас нервы в таком состоянии, что целой порции просто не осилить.
   – Таких нервов пожелал бы мне мой портной: «Боюсь, мистер Форсайт, нам придется проявить некоторую либеральность по отношению к вашим меркам». Не упустит случая кольнуть. Видел бы он Боумена.
   Энн вспомнился тот самый ас по бракоразводным делам, которого нашел для нее брат. Маленький, кругленький – что в высоту, что в толщину, – с неизменной жестяной коробочкой в кармане жилета, из которой он время от времени доставал леденец с запахом фиалок. Его глаза за толстыми стеклами очков, печальные и похожие на устриц, отвлекали внимание от носа и губ, а нос был острый и хитрый, губы тоже хитрые.
   Энн посмотрела на нос и глаза брата, которые были точной копией ее носа и глаз, на прекрасно вылепленный упрямый фамильный подбородок, а под ним чуть обозначившийся второй подбородок. Ей хотелось спросить его, как сообщение в письме – если только это и в самом деле правда – повлияет на исход ее дела. Но она совершенно не представляла себе, в какие слова облечь свой вопрос, даже разговаривая с Джонни. Если брат до сих пор не знает о визите Кита, как же начать рассказ о последствиях этого визита? И спросила:
   – Боумен уверен в успехе?
   – Это один из вопросов, на которые нет ответа. Прости, что осторожничаю как адвокат, но иначе нельзя. Однако будем исходить из того обстоятельства, что он никогда не возьмется за дело, если не считает, что выиграет его. Далее, Боумен известен именно тем, что выигрывает иски жен.
   Энн с нежностью смотрела на брата. «Будем исходить из того обстоятельства… далее…» – ему самому надо представлять дела в суде!
   – Однако…
   Это бесконечное «однако»!
   – Что однако?
   – Ну, во-первых, Боумен считает, что у противоположной стороны, возможно, есть что-то про запас.
   Энн принялась водить куском камбалы по тарелке.
   – Почему он так думает?
   – Потому что твое дело ясное и очевидное. Я понимаю Боумена. Ответчик соглашается с обвинениями, соответчик фактически помогает ему поднять белый флаг, но ответчик продолжает защищаться. Полная бессмыслица, разве что им известно что-то, чего не знаем мы.
   Даже если известно, все равно бессмыслица, подумала Энн.
   – Что еще?
   – Существует ряд вопросов, по которым суд, приняв принципиальное решение, может разбираться отдельно, если только нет противоречий в терминах.
   Противоречия как раз были, и весьма точно определяли то, что сейчас чувствовала Энн.
   – Например, я.
   – Боюсь, что так. Присяжные должны захотеть поверить тебе, а они, как всем известно, готовы изменить свое мнение при всяком новом свидетельстве; и только от тебя зависит не дать им такой возможности.
   – «Отвечать на все вопросы ясно и четко и сохранять достоинство и спокойствие».
   – Именно. Не допускай противоречий.
   – Мм… Прямо как на исповеди. Очень уместное сравнение.
//-- * * * --//
   Когда Энн вошла в частную клинику, ей предложили подождать в приемной, хотя она пришла в точно назначенное время, потому что не желала оставаться там ни одной лишней минуты. Врач, как выяснилось, задерживался. Перебрав подборку модных журналов со светскими сплетнями, она нашла единственный экземпляр «Пикчер пост» – «Сейчас его цена всего 4 пенса!» – и села в уголок большого зеленого кожаного дивана, каких в приемной стояло три, и на каждом сидела пациентка.
   Энн рассеянно перелистывала черно-белые страницы – мелькали пышногрудые старлетки, выходящие из элегантных, последней марки автомобилей, в огромных воронках от бомб играли истощенные дети, между ними появлялись «Наши великие соотечественники – дополнительная серия». Энн то и дело взглядывала на свои часики. И вдруг заметила руку с ярко-красным маникюром и множеством колец на пальцах. Она подняла глаза от журнала и увидела знакомую рыжую меховую шубейку. Ее обладательница, которая во время нынешнего визита держалась гораздо увереннее, широко улыбнулась и подошла к ней. Диван просел под ней, когда она уселась рядом.
   – Ну надо же, мы опять встретились! У вас все хорошо, милочка? Опять пришли к доктору Бениону?
   Энн неопределенно кивнула, но появление сестры избавило ее от необходимости вступить в столь занимательную беседу.
//-- * * * --//
   – Произошла ошибка, я уверена, – прямо призналась Энн, когда врач спросил ее, почему она сочла необходимым прийти на консультацию еще раз.
   Он с выражением холодного недоумения полистал историю ее болезни, потом взглянул на нее сквозь полуопущенные веки, словно перед ним была совершенная дурочка, посмевшая усомниться в подлинности двух десятков дипломов, развешанных в рамках по стенам кабинета.
   – Никаких сомнений быть не может, миссис Монт. Тем более что определить такую вещь совсем нетрудно. По моим подсчетам, ваш ребенок появится на свет в середине июня.
//-- * * * --//
   Энн приехала в Робин-Хилл разбитая, в полном смятении чувств, которые разрывали ее душу. В поезде она то и дело вынимала из кармана пальто письмо и вертела его в руках, как будто от этого напечатанные там слова каким-то чудом могли изменить смысл и сказать ей что-то успокаивающее. Продрогшая до костей, она прошла на кухню, и ее сразу же потянуло к старой чугунной плите, от которой исходило тепло. Она встала перед плитой, не сняв пальто, перчаток и шляпки, зная, что даже здесь, в этом тепле ей не согреться, потом снова вынула из кармана письмо. Сейчас она его сожжет и будет вопреки всему надеяться, что Бенион ошибся. А если он не ошибся, если то, что невозможно и представить, правда, все равно процесс кончится раньше, чем ее положение станет заметно. Кит ни о чем не должен узнать, не должен воспользоваться случившимся, чтобы удержать ее. Повторив в последний раз про себя как заклинание эту короткую, изменившую всю ее жизнь фразу, она наклонилась, чтобы открыть печную дверцу.
   – Энн, милая!
   Она выпрямилась и, спрятав руку с письмом за спину, повернулась к стоящей в дверях Пенни.
   Мачеха казалась еще более юной, чем была на самом деле; лицо у нее раскраснелось, как у школьницы, которая хочет рассказать какой-то важный секрет, голубые глаза сияли.
   – Я решила дождаться, пока твой папа вернется домой, но это свыше моих сил, я просто не могу. Это такая радость! Энн, милая! Я уже почти перестала надеяться, и вот наконец… Энн, у меня будет ребенок!
   Пенни обняла Энн, и та безвольно подчинилась, не зная, что ответить, лишь скомкала письмо в руке за спиной.

Глава 6
Дела семейные

   «Люди строят дома, а потом дома начинают формировать людей. Недаром же зал суда, в котором они сидели, так напоминал церковь при привилегированной школе для мальчиков – традиционные панели темного дерева, псевдоготика, – так размышлял баронет, оглядывая помещение ироничным взглядом, в уголках его глаз в эти дни стали заметны морщинки. – Мы сидим смирно, как школьники, с чистыми шеями и в белоснежных воротничках, как того неукоснительно требует надзирательница, изо всех сил стараемся не прислониться спиной к жесткой спинке скамьи и ждем, когда начнется служба, потом стремимся уйти, как только она кончится, и ни минутой позже, при этом подсчитываем, хватит ли у нас денег, чтобы, уходя, положить в ящик для пожертвований».
   Майкл обвел взглядом тех, кто сидел в непосредственной близости от него на местах адвокатов, пытаясь составить прогноз. Кит замер в раздражающе развязной позе, положив вытянутую руку на спинку скамьи. «Очень молодой» Роджер просматривал свои бумаги; скользкий, похожий на ястреба Хабедэшер по-прежнему стоял, спрятав руки в рукава мантии и выставив в стороны локти, и оглядывал присутствующих хищным взглядом. Майкл обратил внимание, что господин королевский адвокат, как теперь его надлежит величать, занял такое положение, что ни Киту, ни Флер не было видно истицу. «Интересно, – подумал он, – это хорошо продуманная тактика? Или просто привычка всегда находиться в центре внимания?» Сам Майкл, когда смотрел в ту сторону, мог разглядеть только ее волосы – золотые волны, льющиеся из-под маленькой шляпки без полей. Рядом с ней он видел профиль молодого человека такого же возраста, как она, и той же масти, – ее поверенный от фирмы Герринга, предположил баронет, хотя он был так похож на истицу, что вполне мог быть ее братом. Другой королевский адвокат, который разговаривал с ними обоими, был низенький и круглый, как шар, субъект в тяжелых роговых очках. Вот он вынул из жилетного кармана маленькую жестяную коробочку и, взяв из нее розовый леденец, положил в рот. Тех, кто сидел за молодой женщиной – за его, Майкла, невесткой, участницей этого странного процесса, которую он почти не знал, – он и не старался рассмотреть получше. У него не было ни малейшего желания встретиться взглядом с троюродным братом Флер, которого она когда-то любила, – да и, насколько он может судить, продолжает любить и сейчас, – и с его второй женой, той самой миловидной шоферессой Фрэнсиса Уилмота! В какой запутанный клубок все сплелось – или, как выразилась о нынешней передряге Уинифрид Дарти в их последнюю встречу, «какой затянулся узел»!
   Оказавшись в такой диспозиции – Форсайты справа от него и Форсайты же слева, – Майкл почувствовал, что ему невмоготу сидеть неподвижно, и заерзал на сиденье. Жена бросила на него недовольный взгляд. Он заметил маленькую жесткую складку над переносицей и, получив предостережение, смирился. За все время, с момента их отъезда из дому, Флер не сказала и десяти слов, но ей и не надо было ничего говорить, все было понятно по выражению ее лица.
   «Развод в высшем обществе. Ответчик – сын баронета», – кричали заголовки изданий во всех газетных киосках, мимо которых их умудрился провезти исполненный сознания долга Риггз, и эти киоски им встречались чуть не на каждом шагу. Флер и Майкл сидели вдвоем на заднем сиденье, Кит предпочел приехать из своего клуба самостоятельно, но отсутствие ответчика не способствовало оживленной беседе.
   – Надо сегодня пригласить Роджера на ужин, если он захочет.
   – Да, конечно.
   – В пятницу поедем в Липпинг-холл – в субботу приедут Вивиан и Нона.
   – Очень хорошо.
   Флер отвечала с готовностью, но без эмоций. «Будто ее подвергли химчистке», – подумалось Майклу. Как удачно, что процесс проходит перед самыми рождественскими каникулами и она сможет с головой уйти в сельскую жизнь, а страсти по поводу процесса – каков бы ни был его исход – пусть кипят в городе. А потом надо будет как можно скорее вернуться к нормальной жизни.
   Когда Майкл единственный раз взглянул на Флер, пока их автомобиль полз в утреннем потоке машин, он увидел на ее лице с устремленным прямо перед собой взглядом ту же знакомую жесткую складочку. В темном меховом палантине, накинутом поверх строгого костюма, в сдвинутой чуть набок крошечной шляпке с ярким перышком и короткой вуалеткой в черных мушках она казалась иностранкой. «К сыну, которому предстоит такое тяжкое испытание, из Европы прилетела графиня…»
   Сейчас ее взгляд был тоже устремлен прямо перед собой; в свете люстр, падающем с высокого потолка, вуалетка мешала разглядеть выражение ее глаз.
   Гул голосов за спиной – чуть раньше означавший, что привлеченная готовым разразиться скандалом публика быстро наполняет зал, точно стая волков, почуявших запах крови, – мгновенно утих.
   – Встать! Высокочтимый судья Орр!
   Все послушно поднялись и снова сели на свои места, когда высокочтимый судья Орр опустился в свое архиепископское кресло и за ним и над ним сомкнулись красные шторки.
   «Буквоед!» – сразу же решил Майкл, заметив на переносице судьи пенсне со стеклами в форме полумесяца. Стекла такой формы, как он заключил, общаясь с людьми, наделенными властью, свидетельствуют о склонности их владельца выбирать жесткую линию и неотступно ей следовать.
   Присяжные прошли к своим креслам и уселись.
   – Монт против Монта…
   Майкл почувствовал, как его руку судорожно сжали. Флер… бедняжка! В голове мелькнула мысль: «А ведь когда-то это могли быть мы».
   – …и Феррар… иск супруги.
   Шарообразный адвокат – Майкл вспомнил его фамилию: Боумен – приступил к изложению дела высоким приятным голосом, какой мог быть у человека, который в свободное время поет в хоре. Имена «сторон» и сведения, где, когда и при каких обстоятельствах они вступили в брак и вели совместную жизнь, перечислялись мелодично, слезящиеся глаза за толстыми стеклами очков были устремлены в потолок.
   – В начале нынешнего года истица, получив неопровержимые доказательства того, что ее супруг нарушил супружескую клятву, вернулась в Англию, желая для начала лишь найти утешение в кругу семьи. Потом, обсудив должным образом создавшееся положение и глубоко проанализировав собственные чувства, она предприняла следующий шаг, состоящий в обращении в суд с заявлением на основании нарушения супружеской верности, которое сейчас и рассматривается.
   Едва были произнесены эти завораживающие слова, как по залу пробежал трепет, хоть никто не издал ни звука. Майкл почувствовал, что волосы на затылке зашевелились.
   Боумен изложил суть дела. Майкл подумал, что дело это простое и очевидное. Лица присяжных, в которые он внимательно вглядывался, выражали то же мнение.
   – Простив однажды, еще до нынешнего процесса, своего супруга за проступок, вследствие которого он был определен как соответчик в деле «Феррар против Феррар и Монта», каковое рассматривалось весной 1950 года без участия ответчика, истица обнаружила, что летом 1951 года отношения соответчика и ответчицы возобновились. Кульминационным пунктом сложившейся ситуации стали события, произошедшие в январе сего года – они будут в деталях изложены позже – и вынудившие подательницу искового заявления признать, как ни тяжело ей это было сделать, что ее брак перестал быть жизнеспособным во всех эффективных значениях этого слова. И на этом последнем основании данное дело представлено к рассмотрению.
   С видом искреннего сожаления по поводу того, что приходится разочаровать любопытствующую публику, Боумен сообщил суду, что вышеупомянутое третье лицо – в прошлом некая Кристабел Треффри, сохранившая титул учтивости и из уважения к детям именуемая леди Феррар, – в зале заседаний не появится. Ее показания были получены адвокатом конторы «Герринг», объяснял своим мелодичным голосом шарообразный Королевский адвокат, и, как признано, в них содержится официальное заявление соответчицы суду о «nolo contendere» [111 - Я не желаю оспаривать (лат.).] относительно обвинений, содержащихся в заявлении о разводе. Чтобы утешить публику, он добавил, что заявление это будет полностью зачитано позже.
   – Миссис Кристофер Монт.
   Истица прошла к свидетельской кафедре; как и всякая публика, чье любопытство возбуждено до крайности, а места, на которых сидят люди, далеко не самые удобные, сидящие в задних рядах зала суда воспользовались перерывом между прологом и началом действия, чтобы наконец-то откашляться, потому что многие были простужены.
   Под высоким козырьком свидетельской трибуны появилась и застыла хрупкая молодая женщина. Одетая в зеленовато-голубое с синим, в круглой шляпке, сидевшие совершенно прямо на ее прекрасных золотых волосах, с высоко поднятой головой, она была похожа на куклу. Нежно-персиковый цвет лица, который запомнил Майкл из того далекого времени, когда видел ее в последний раз, сменился фарфоровой бледностью, и от этого ее темные немигающие глаза казались огромными. «Кажется, прикоснись неосторожно, и она разобьется», – мелькнуло в голове Майкла. И сразу же за этой мыслью: «Присяжные тоже это увидят».
   Боумен задавал вопросы и получал на них ответы, которые дополняли и уточняли то, о чем он говорил во вступительном слове. Его свидетельница отвечала спокойным, ясным голосом, который не дрогнул, даже когда спросили, в каких отношениях она находилась с соответчицей.
   – Она была моя самая близкая подруга.
   Если слухом можно уловить, как уши у людей поднимаются к макушке, то Майкл это уловил. Среди присяжных пробежало легкое движение, они уселись поудобнее, готовясь к тому, что может последовать.
   – И что конкретно произошло, миссис Монт, какой именно эпизод привел вас к решению о раздельном проживании, – тот, что случился в январе сего года?
   Наступила долгая пауза, наконец прозвучал ответ:
   – Я поняла, что отношения моего мужа и соответчицы продолжаются.
   Слезящиеся глаза Боумена были устремлены на козырек над головой его свидетельницы. Ее ответ, казалось, причинил ему безмерное страдание.
   – Конкретно, миссис Монт.
   Еще одна пауза, и еще более долгая, чем раньше. Потом:
   – Я застала их обоих в постели.
   Тихий ропот негодования, смешанного с восторгом, пробежал по залу. Высокочтимый судья Орр глянул поверх своих в форме полумесяца линз, и все стихло.
   – Фактически in flagrante delicto [112 - Букв.: «в пылающем преступлении» (лат.); русский эквивалент «пойман с поличным».]?
   – Вероятно, тот самый термин.
   – И где именно произошел этот эпизод?
   – В нашем доме…
   Взгляд Боумена снова выразил, насколько важно уточнить, где именно в доме.
   – В моей спальне.
   Зал снова ахнул. Судья опять поглядел на публику. Один из присяжных высморкался.
   – Видели ли ответчик и соответчица, что вы их обнаружили?
   – Минуту или две спустя.
   – И какова была их реакция на это?
   – Они рассмеялись.
   – Господи Боже! – раздался изумленный вскрик в дальнем конце зала. Благородный зритель был, без сомнения, потрясен.
   Боумен воспользовался паузой и стал протирать стекла очков рукавом мантии, после чего водрузил их на переносицу. Этим действием он отвлек внимание всех присутствующих в зале.
   – Мой следующий вопрос, миссис Монт, будет столь же вам неприятен, сколь и необходим для данного слушания. Я обязан спросить, закончился ли означенный эпизод описанной вами реакцией?
   Тихий голос прозвучал еще тише, когда она произнесла в ответ одно-единственное слово:
   – Нет.
   – Что же затем последовало?
   – Мой муж обратился ко мне.
   – Лежа в вашей постели?
   – Да.
   – И что он сказал?
   Она не ответила. Боумену явно не хотелось давить на свою свидетельницу, но тут вмешался судья Орр.
   – Миссис Монт, вы слышали вопрос?
   – Да, милорд.
   – Тогда соблаговолите ответить.
   И опять она промолчала.
   – Суд в подобных обстоятельствах готов проявлять терпение. Мистер Боумен, будьте любезны повторить ваш вопрос для протокола.
   – Да, милорд. – И словно повторяя припев песни, Боумен пропел: – Миссис Монт, когда ваш муж, лежа в постели, обратился к вам, что он сказал?
   – Он сделал мне предложение.
   – Какого рода предложение?
   – Присоединиться к ним.
   Зал единодушно ахнул и тут же замер в трепетном ожидании.
   – И последний вопрос, миссис Монт: вы что-то ответили на упомянутое вами предложение?
   Истица неожиданно в гневе затрясла головой. Это произвело тем более сильное впечатление, что до этой минуты она стояла совершенно неподвижно.
   – Нет. Я убежала из дому.
   – Благодарю вас.
   Королевский прокурор Боумен сел на место. Со свидетельской трибуны послышался тихий ясный голос:
   – Можно попросить воды?
   Воду принесли. Майкл чувствовал, как у него на лбу выступает холодный пот. Он вынул носовой платок и увидел, что рука слегка дрожит. «Спокойно, Баркер!» [113 - Фил Баркер, один из персонажей романа Чарльза Диккенса (1812–1870) «Приключения Оливера Твиста».] – приказал он себе, но чувство юмора в этот раз ему не помогло. Когда твоего сына во всеуслышание называют в суде развратником… такой удар нелегко перенести! Сидящая рядом с ним Флер не шевельнулась.
   Вставший со своего кресла Хабедэшер нетерпеливо топтался на месте. И он, и судья ждали, когда истица поставит стакан. Она его наконец отставила, и судья Орр спросил:
   – Миссис Монт, вы готовы продолжать?
   – Да, милорд.
   – Очень хорошо. Сэр Клиффорд?
   Хабедэшер погладил свой длинный землистого цвета подбородок с таким выражением, с каким гробовщик прикидывает, подойдет покойнику гроб или нет. Голос его, когда он заговорил, оказался таким же сальным и вкрадчивым, как и манеры.
   – Миссис Монт, вы сейчас подвергаетесь тяжелому испытанию, поэтому я сведу свои вопросы к минимуму. Насколько суд понимает, вы, хотя и простили однажды своего виновного в прелюбодеянии супруга, во втором случае, который мы сейчас и рассматриваем, не согласились его простить, – суд правильно понимает суть дела?
   – Да.
   – В таком случае я хотел бы попросить вас прояснить одно обстоятельство. Когда вы простили своего супруга после процесса «Феррар против Феррар и Монта», в какую форму было облечено это прощение?
   – Боюсь, я не понимаю, что означает ваш вопрос.
   – Что же, в таком случае позвольте изменить формулировку. Когда вы простили своего супруга за нарушение супружеской верности, были ли между вами восстановлены нормальные супружеские отношения?
   – Да.
   – Вплоть до сексуальной близости?
   – Да.
   – Ведь вам известно, миссис Монт, что прощение одним из супругов прелюбодеяния, совершенного другим супругом, суд квалифицирует как потворство?
   – Да.
   – И что подобное потворство восстанавливает – прошу прощения за очередное употребление юридического термина – status quo [114 - Существовавшее положение (лат.).]?
   – Да.
   – Благодарю вас.
   Хабедэшер вернулся к своему столу.
   – У вас больше нет вопросов, сэр Клиффорд? – спросил судья, глядя на него поверх линз-полумесяцев.
   – На данную минуту нет, милорд.
   – Тогда предлагаю объявить перерыв на обед.
//-- * * * --//
   Обед прошел в молчании. Дневное заседание, посвященное рассмотрению доказательств, которые были представлены соответчицей, а также нынешними и бывшими слугами обоих домов, кончилось около четырех дня.
   Кит вернулся в свой клуб, но хотя бы согласился, чтобы его туда подвезли. Роджер отказался от ужина, однако сказал, что выпьет чаю. Сидя втроем в гостиной на Саут-сквер, они разговаривали исключительно о посторонних предметах, хотя отсутствие Эм остро ощущалось, она была в подобных обстоятельствах незаменима.
   – Как Марта? – спрашивала Флер, разливая чай. – По-прежнему играет в гольф?
   – Конечно! Сахару не надо, спасибо. Девять лунок каждый день, и никакой дождь не остановит, гольф – ее великая страсть. А меня он, если можно так выразиться, сделал вдовцом.
   – Папа начал играть в гольф, когда ему исполнилось шестьдесят девять.
   – Дядя Сомс? Вот не знал, что он так увлекся.
   – А он и не увлекался. Просто Джек Кардиган подарил ему на день рождения набор клюшек, и он не захотел, чтобы они пропали зря.
   – Семейная черта, – заметил Роджер.
   – Верно, – согласилась Флер и, протягивая чашку Майклу, добавила не без горечи: – Я и сама не слишком люблю, когда что-то зря пропадает. Возьмите еще фруктового пирога.
//-- * * * --//
   – Не надо, Майкл! Прошу тебя.
   Он положил руки на плечи Флер, которая вечером расчесывала волосы перед трельяжем, желая всего лишь ее утешить. Почувствовав, как она отпрянула от его прикосновения, Майкл мгновенно убрал руки.
   – Прости!
   Увидев безысходность в ее глазах, глядящих в центральную створку трельяжа, – она не видела своего отражения, просто тупо глядела прямо перед собой, – он вспомнил, какова истинная суть нынешнего процесса. Ей придется еще целый день присутствовать при слушании дела не «Монт против Монта», а «Форсайт против Форсайта». Ведь если бы у Флер не отняли ее любовь еще до того, как на сцене появился некий Монт, эти двое были бы брат и сестра, и никому не пришлось бы испытать этого горя. Да, они пропали; и все пропало.
   – Не знаю, хочет ли Кит на самом деле, чтобы мы там присутствовали, – неожиданно сказала Флер, выразив ту самую мысль, что пришла в голову ее мужу.
   – Свадьбы и разводы, – ответил он, пожав плечами. – И от того, и от другого тошнит. Не могу сказать, что жажду быть свидетелем смертельной травли.
   – Кит все еще считает, что выиграет он. Не понимаю, каким образом.
   Ее отражение в зеркале словно бы добавило: «И почему?»
   – Как все это нецивилизованно, – сказал Майкл, – вынуждать людей демонстрировать перед всеми свою личную жизнь.
   – А может быть, наоборот – единственно цивилизованно. Ведь грязное белье существует.
   – В таком случае истинно цивилизованным было бы выстирать свое белье перед тем, как вступаешь в брак, и потом повторять эту процедуру согласно закону каждый год.
   – Дорогой мой, кто бы тогда вообще захотел жениться?
   – Например, я.
   – Что ж, – сказала Флер, вставая с пуфа перед туалетным столиком и поворачиваясь к нему с грустной улыбкой, – нельзя от всех требовать совершенства, согласись, Майкл.
   Майкл ничего не сказал, он почувствовал, что ему словно бы поставили в вину его собственные достоинства, и ушел спать в свою гардеробную.

Глава 7
Звездный час агентства Полтид

   На следующий день, в пятницу, проезжая мимо газетных киосков, Майкл обнаружил, что отныне причислен к высшей знати. «Сына баронета застукали с лучшей подругой жены». Этот заголовок и еще один – «Я его видела», – состряпанный на потребу публике, сопровождали их до самой Кэри-стрит. «Иди к нам!» приберегли для воскресных выпусков.
   «По крайней мере этот титул обойдется даром, – поглядывая на вывески, думал Майкл, пока Ригз парковал машину, – даже если, кроме судебных издержек, ей присудят возещение. Когда попадаешь в переплет, деньги – тоже не последнее дело».
   Они вошли в зал суда, и Майкл заметил, как, прежде чем сесть, Флер окинула быстрым взглядом места адвокатов. Одно мгновение – и снова, как накануне, устремила взгляд прямо перед собой. Тяжелый темный мех, шляпа с полями – она оделась так, будто боялась продрогнуть до костей, будто вчера, одетая слишком легко, оказалась совсем незащищенной. Истица – Майкл проследил за взглядом Флер – в сером бархате, будто в кротовой шубке – ну просто куколка.
   – Если позволит ваша честь и присяжные, – начал Галантерейщик еще елейнее, чем вчера, хотя, казалось бы, елейнее уже некуда, – обвинение в супружеской измене ответчиком не оспаривается. Он настаивает на сохранении брака, мотивируя это просто тем, что его проступок истица фактически простила. По этому поводу ответчик даст показания под присягой, а я, со своей стороны, приведу данные в подтверждение. Итак, я вызываю ответчика.
   Когда Майкл увидел сына на свидетельском месте, в первый момент ему показалось, что перед ним незнакомец. Светловолосый, лет тридцати, с язвительным взглядом, загорелый, одетый с иголочки – удалой баловень судьбы, будто только что из колоний, где такие наживают состояние. Мираж рассеялся, как только ответчик, положив на поручень руку, принял свою обычную позу, а лицо его – привычное выражение: этакое «фи», настоянное на двух поколениях до него, генетически отфильтрованное, высокомерно-снисходительное.
   Наскоро покончив с формальностями, Галантерейщик приступил к вопросам:
   – Ваши отношения с соответчицей прекращены?
   – Да.
   – Когда они прекратились?
   – Летом, до моего возвращения в Англию.
   – Известно ли это вашей жене?
   – Я ей об этом сказал. Верит ли она мне – спросите у нее.
   – Совершенно верно, и поэтому вы не оспариваете обвинение в супружеской измене, предъявленное вашей женой?
   – Надо быть идиотом, чтобы его оспаривать.
   В конце зала послышались смешки. Судья устремил грозный взгляд из-под очков на задние ряды, а потом – на Кита. Бесполезно, подумал Майкл. Сам он оставил подобные попытки, когда Киту было десять!
   Галантерейщик продолжал:
   – В таком случае соблаговолите объяснить, на каком основании вы требуете отклонить иск о разводе?
   – На том основании, что между нами восстановлен, как вы это называете, «статус кво».
   Брови судьи поползли вверх. Ну и тон! Ему в его собственном суде будут объяснять, что такое закон!
   – Вы подразумеваете супружеские отношения в полном объеме? – не отставал Галантерейщик.
   – Именно.
   – Вплоть до интимных отношений?
   – В том числе!
   Зал ловил каждое слово, затаив дыхание. Пожалуй, второй день окажется похлеще первого. Вот это спектакль!
   – А теперь, мистер Монт, я попрошу вас изложить обстоятельства…
   Пока не прозвучало: «На каком основании вы требуете отклонить иск?», Энн и не задавалась этим вопросом. Услышав ответ Кита, она, судорожно стиснув лежавшие на коленях перчатки, с трудом подавила готовое вырваться «Нет!» Немыслимо! Неужели единственную ее оплошность он обернет против нее, неужели воспользуется этим, чтобы доказать свою правоту? И зачем? На что он надеется? Он ведь знает, она не вернется к нему. Неужели просто сам факт обладания значит для мужчины так много?
   А Кит уже рассказывал про то утро в Грин-Хилле, и ее отец, и брат, и мачеха слушали…
   – И вы не прибегли к какому-либо принуждению, мистер Монт?
   – В этом не было надобности.
   Не было, что правда, то правда. Но ее уступчивость была лишь средством ускорить его отъезд, и еще, если уж начистоту, это был как бы прощальный дар, в память о прошлом, а может, вдруг захотелось былого тепла… но не более. Кит не мог этого не понять.
   Джонни сунул ей записку. «Его слово – против твоего. Боумен скажет об X».
   Кит все говорил. Энн подняла глаза и вздрогнула: он смотрел прямо на нее, пока его адвокат задавал свой следующий вопрос. Будто знал, что написал ей брат, и с удовольствием играл в игру, где победа ему обеспечена.
   – Итак, вы считаете, что ваш брак может быть сохранен ради самого брака?
   – Да, – отвечал он, не сводя с нее серовато-голубых со стальным отливом глаз, – и ради будущих детей. У меня есть основания полагать, что моя жена беременна.
   – Спасибо, мистер Монт.
   Энн зажмурилась, как от ледяного ветра, ее бросило в дрожь. Тряхнув головой, она подавила внезапно охвативший ее озноб. Не мог он этого знать. Никто не знал. Никто в целом мире, кроме нее и врача. Ей привиделся доктор Беньон – не он ли расквитался с ней, раздраженный ее сомнениями в верности его заключения. Нет, он связан врачебной присягой. Конфиденциальность превыше всего – за ее нарушение врача могут лишить практики. А она, ну что ж, надо будет – она солжет и под присягой. Если другого выхода нет. Чувствуя на себе взгляды всего зала, Энн, теребя лежащие на коленях перчатки и записку Джонни, изо всех сил старалась смотреть куда-то чуть ниже судейской скамьи, где по крайней мере не было лиц.
   Галантерейщик сел. Боумен, пошептавшись немного с Джонни, поднялся, возведя очи.
   – Известно ли вам, мистер Монт, об ответственности за ложные показания?
   Галантерейщик встал.
   – Ваша честь…
   – Да, да. Мистер Боумен, я полагаю, ответчик вполне осведомлен об этом пункте закона.
   – Как будет угодно вашей чести. Был ли еще кто-нибудь в доме, кроме вас и вашей жены, мистер Монт, в момент этого, как вы утверждаете, примирения?
   – По-моему, нет.
   – Стало быть, фактически нет свидетелей, могущих подтвердить хотя бы ваше присутствие в доме в этот день?
   – Только моя жена. К сожалению, «третья сторона» в данном случае не присутствовала.
   И опять судья Орр вынужден был пресечь непочтительный смех на галерке.
   – Не будете ли вы так любезны, мистер Монт, использовать юридическую терминологию в ее прямом смысле…
   – Ваша честь.
   – Мистер Боумен…
   – У меня нет больше вопросов к ответчику, ваша честь. Боумен сунул в рот таблетку и вернулся к своему столу.
   – Вы можете сесть, мистер Монт.
   …Энн почувствовала на своей руке руку брата, а на плече – руку Пенни. Они верят ей, ей, а не Киту. Что бы они подумали, знай они правду! Сдержав глубокий вздох, она сжала губы. Не имеет значения – ничто не имеет значения, лишь бы вырваться из этого ада, только бы на свободу! Потом она объяснит им, почему лгала, почему ей пришлось солгать, – все это потом. А сейчас, пока не разрешилась эта проклятая шарада, – это всего лишь слово Кита против ее слова.
   Энн едва осознавала, что адвокат Кита снова встал, что ее адвокат опять обсуждает что-то с ее братом. Сосредоточиться не было сил. Пальцы скручивали записку Джонни, в голове вертелась только одна мысль. «Его слово против твоего…»
   – Я вызываю мисс Олив Блетсоу.
   По залу прошелестел шепот. Следующая свидетельница предстала перед судом. Энн лишь мельком взглянула на невзрачную фигуру в коричневом.
   «Его слово против твоего…»
   Галантерейщик нес что-то несусветное:
   – Мисс Блетсоу, вы – сотрудница частного сыскного агентства Полтид [115 - Примеры безупречной работы этой фирмы см.: «Форсайт против Форсайт и Форсайта» (1890) и «Корвен против Корвен и Крум» (1931). – Примеч. авт.], не так ли?
   – Совершенно верно.
   – В ваши обязанности, я полагаю, входит в основном слежка?
   – Именно так. – Голос свидетельницы выводил каждый ответ, как законченную музыкальную фразу. Вот уж кто искушен в искусстве давать показания! Будто маленькая дерзкая птичка влетела в зал и уселась на стропила. Ее трели пробудили Энн от отрешенности.
   – Значит, вы были одной из двух сотрудниц, которым, согласно инструкциям, полученным агентством Полтид от ответчика, поручалась слежка за истицей, миссис Кристофер Монт, в течение октября и ноября этого года?
   – Совершенно верно. Мне была поручена слежка в Лондоне, – тараторила свидетельница, не без удовольствия замечая, что со стороны присяжных она, пожалуй, смотрится неплохо. Как все-таки удачно расположены их места! – Стоило ей выйти из дома и отправиться на станцию, мне звонили и сообщали, мол, поезд такой-то. Ну а уж от Виктории я ее подхватывала.
   – И как часто истица ездила в Лондон за это время?
   – Всего дважды. И оба раза в одно и то же место.
   – Куда, мисс Блетсоу?
   – На Харли-стрит.
   …Энн, не отрываясь, смотрела на руку, лежащую на поручне свидетельской трибуны. Ногти, алые, как капельки крови, блестящие кольца. Она дослушала до конца – время и продолжительность ее визитов, специализация врача, каждая мелочь, – не отдавая себе отчета, звучат эти слова в ее сознании или идут извне. Самые сокровенные подробности ее жизни оглашены во всеуслышание.
   Когда в качестве вещественного доказательства был представлен забытый ею носовой платок, у нее словно земля ушла из-под ног.
   У Боумена вопросов не было, и свидетельницу отпустили. Заметив, что брат взглянул в сторону адвокатов, Энн машинально посмотрела туда же. Адвокат Кита совещался со своим поверенным. Оцепенение и полное, абсолютное бесчувствие вдруг овладели ею.
   Посовещавшись, Галантерейщик встал.
   – Ваша честь, в свете показаний последней свидетельницы я попросил бы вашего разрешения повторно вызвать истицу.
   Судья кивнул, и только тут Энн поняла, что говорят о ней. Она нерешительно поднялась, видя, что Джонни держит ее под руку, но совершенно этой поддержки не чувствуя, и на ватных ногах пошла к свидетельской трибуне.
   Услышав наконец тихий утвердительный ответ на вопрос, повторенный, как заклинание, дважды: «Верно ли, миссис Монт, что вы ждете ребенка от вашего мужа?», Флер внезапно почувствовала, как внутри у нее все сжалось. Майкл протянул ей руку, но она отдернула свою. Уйти, уйти отсюда скорее! Она поднялась, Майкл встал вслед за ней, тут она услышала глухой стук и, почти в тот же миг, голос Джона с другой стороны зала:
   – Энн!
   Это имя! Никуда ей от него не деться…
   Флер мгновенно обернулась – чтобы сквозь пелену в глазах увидеть, как, забыв обо всем на свете, ринулся Джон к опустевшей свидетельской трибуне, увидеть тревогу и боль на его лице, – и, не в силах больше смотреть, отвела глаза. Судья вызвал пристава, успокоил внезапно зашумевший зал и объяснил:
   – По-видимому, у истицы обморок.
   Не оглядываясь, крепко держа Майкла под руку, Флер вышла из зала.

Глава 8
В сельской тиши

   С неподдельным сожалением упомянув о «защитнике», попавшем в собственную ловушку, судья Орр объявил присяжным, что в настоящем деле существуют обстоятельства, которые он рассматривает как непреодолимое препятствие. Перефразируя слова известного поэта применительно к данному случаю, он объяснил, что для истицы прощение зла не прошло безнаказанным, по крайней мере с точки зрения закона. В связи с этим, заключил он, иск должен быть отклонен.
   Проводив до машины Флер и отдав Ригзу распоряжение отвезти ее на Саут-сквер, Майкл вернулся в зал как раз к объявлению решения суда. Простившись с Галантерейщиком, он отправился к выходу вместе с сыном и «очень молодым» Роджером. И тут, завернув за угол в каком-то из обшитых панелями наружных коридоров, они наткнулись на «противную сторону». Кит в упор посмотрел на жену, она тут же отвела глаза и спряталась за мачеху. Кит прошел дальше, Роджер отвел в сторону своего противника – обменяться парой слов по делу, ну а Майкл – совсем некстати – остался с глазу на глаз с Джоном Форсайтом.
   Две-три секунды, не больше; ни единого слова; и все сказано. Одни и те же чувства отразились на лицах двух мужчин: и упрек, и сожаление, и – на самом донышке глаз, голубых и серых, – усмешка.
   «Если бы не ты…»
   «Если бы не я…»
   Уинифрид Дарти нашла бы подходящее выражение – «голова кругом». Майкл лишь едва заметно кивнул и быстро пошел дальше.
   К коктейлю все семейство собралось в Липпингхолле. Развода будто не бывало – да, строго говоря, с юридической точки зрения его и не было. Обсуждение свелось к пяти минутам – выбрав время, пока Флер переодевалась для поездки за город, из своего кабинета на Саут-сквер Майкл позвонил матери. Он знал – она ждет результатов. Он рассказал ей все, выслушал ее «очень огорчительно» и вытянул из нее клятвенное обещание держать язык за зубами – даже под дулом пистолета – три дня.
   Кит из суда отправился на ленч в свой клуб, где, как говорится, «без воли Божьей» никто не посмел бы указать на него пальцем. Хотя, кто знает, было ли ему вообще до этого дело. (В действительности его победа лишь прибавила ему славы – еще бы, мужчина, которому удалось поставить жену на место!) Потом на такси он доехал до Паддингтона, и как раз вовремя, чтобы встретиться с сестрой и поспеть на поезд в четыре двадцать пять, прибывавший в Пэнгборн без чего-то шесть. В этот час Ригз встретит их на станции и отвезет в Липпинг – еще двенадцать миль.
   Вот Лондон уже позади. Кэт взглянула на брата. Тот сидел, раскинув руки по спинкам сидений. Они были одни в вагоне – толпы служащих повалят позже. Сама Кэт рано освободилась – Джайлс по-прежнему чувствовал себя перед ней в долгу из-за контракта.
   – Что скажешь? – спросила она.
   Кит пожал плечами, в точности как мать: короткое молниеносное движение – и одновременно плавно опускаются ресницы. Совершенно по-французски! Какой изысканный, яркий жест – сама она его так и не освоила.
   – Да ничего особенного, – ответил он, – иск отклонен, вот и все.
   Поздравления были неуместны, и она просто кивнула, будто на вопрос, пришла ли уже вечерняя почта. Кивнул и он.
   – Лакомый кусочек для воскресных газет.
   Громыхнув дверью, вошел кондуктор. Прокомпостировал билеты и удалился, чуть коснувшись фуражки, приветствуя главным образом Кэт, поскольку молодой джентльмен витал в облаках.
   – Останешься ненадолго?
   Странно – говорить с братом вот так – полудружески, полуотчужденно – будто с давним однокашником, случайно встреченным в поезде.
   Кит тряхнул головой.
   – Отплываю следующим кораблем – в воскресенье. Завтра на рассвете Ригз отвезет меня в город – так что не забудь пожелать мне счастливого Рождества сегодня.
   – Не забуду. А они знают?
   – Только отец.
   Кэт снова кивнула. Кит сказал отцу; отец – матери и бабушке, но каждой в отдельности. И все в курсе; et fin d’his-toire [116 - И делу конец (фр.).].
   – Когда приедешь еще?
   – Может, и раньше, чем кто-нибудь успеет по мне соскучиться. – Он криво усмехнулся. – Если удастся прилично продать имение, и летом вернусь насовсем. А там…
   Он умолк, глянул в окно. В заоконной тьме мимо проплывали желтоватые огни предместий.
   – …там посмотрим.
   Сквозь стук колес она услышала – вздох?
   – Кит, тебе хотя бы не слишком туго пришлось?
   Задавая вопрос, она и сама знала, что нет, что для брата с самого начала вся эта история не более чем легкая мигрень. По-настоящему его заботит нечто совсем другое. Не отрываясь от окна, он ответил:
   – Папа, бывало, говорил: «Считай, что это упражнение по воспитанию характера».
   Он наконец повернулся к ней, и Кэт увидела – он улыбается. Вдруг показалось – впервые за столько лет, – что старший брат снова с ней.
   – Хочешь совет, Кэтти? Если тебе придет когда-нибудь в голову надеть на себя ярмо…
   Брови ее поднялись – ну, дальше? Он широко улыбнулся.
   – …не делай этого.
   К этой теме вернулись лишь однажды.
   Позже, вечером, когда Кит, и Кэт, и бабушка уже поднялись наверх, оставшись вдвоем с Флер в библиотеке у догорающего камина, Майкл предположил:
   – Может, на сей раз он хочет преуспеть на семейном поприще – если она позволит ему вернуться.
   – Она не позволит. – Флер лениво опустила ресницы, передернув плечами.
   Майкл хотел спросить, откуда такая уверенность, но по ее глазам понял: растолковывать такому болвану, как он, эту простую арифметику – жуткая скука. И он выбрал менее скользкий путь.
   – Кит знает это, как ты думаешь?
   – Не может не знать. – Флер покачала головой, словно отметая все сомнения. – Он же видит, что она разлюбила его, – и, что бы он ни сделал, теперь это значения не имеет.
   – Но ведь предостаточно браков и без любви, правда?
   – Только если так было с самого начала. Тогда – никаких иллюзий. Разочарование – вот что фатально.
   Потрескивая, рассыпались в прах головни в камине. Руины. Майклу вдруг стало не по себе – будто он услышал приговор. Так вот почему их союз продержался эти тридцать два года – просто с самого начала чего-то в нем не было. Чего-то самого важного.
   – Во всяком случае, – продолжала Флер, вздохнув (ее терпение тоже не безгранично), – ему нужен только ребенок. Как-никак, двенадцатый баронет.
   – Боже правый!
   Упоминание о двенадцатом настолько ошеломило десятого, что он вскочил как ужаленный.
   – Послушай, я и не думал…
   Флер, в свою очередь, встала, взгляд ее из-под темных опущенных ресниц – на этот раз их движение вниз сопровождало всего лишь зевок – говорил, что реакция мужа ее ничуть не удивила.
   А Майкл уже был целиком во власти новой мысли. Теперь, в свете этого открытия, он пересматривал прежние свои заключения. Безусловно, это все меняет. Как Киту поступить, если жена не вернется к нему? Какими средствами располагает в этом случае закон? Ведь этот ребенок – наследник! Возможно ли рассмотрение в суде лорда-канцлера, пока ребенок еще не родился? Это, конечно, головоломка, и, похоже, в родословной Монтов таких заковыристых еще не было. Поговорить с Уитекером – и немедленно, иначе он не уснет. Ай да сын! Его невозмутимость в таком деле – это явно унаследовано по женской линии!
   До него дошло, что Флер собирается выйти из комнаты. Для нее с этой темой покончено. Она здесь ничего сделать не может, значит, пусть все идет своим чередом. Что поделаешь – французская кровь. Ламоты в чистом виде!
   – Ты думаешь, на самом деле его волнует только это? – спросил он напоследок, когда она была уже у двери.
   И опять плечи Флер приподнялись на мгновение.
   – Зачем толочь воду в ступе, милый. Не засиживайся долго.
   Пока Майкл сидел и грезил, камин погас. Он оградил экраном остывающее пепелище и, забыв об Уитекере, отправился наверх.
//-- * * * --//
   Спустившись на следующее утро к завтраку на полчаса позже обычного и через два с лишним часа после того, как ее брат укатил в Лондон, Кэт в полной мере ощутила себя временно исполняющей обязанности единственного отпрыска.
   – Доброе утро, все!
   – Доброе утро, соня! – отозвался отец. – Яичницу, почки, или претендуешь на остатки колбасы?
   В его тоне она различила чуть утрированное bonhommie [117 - Добродушие (фр.).]. Потерлась мимоходом щекой о его щеку.
   – Почки, пожалуйста, и кофе, если еще остался. Мама…
   – Доброе утро, дорогая. Кофе здесь, вон там – теплое молоко.
   Флер с несвойственной ей готовностью подставила дочери щеку для поцелуя. Потом Кэт подошла к Эм.
   – Ба!
   – Блоур только что принес свежее. Точен, как швейцарские часы. – Эм погладила внучку по руке. – Ты так мило целуешь, Кэт. Мне все кажется – войду в кухню и увижу, как Августина его заводит, этого Блоура. Кто сегодня охотится?
   Ответила Флер:
   – Вивиан – да, Нона – нет, стало быть, Майкл – да, а я – нет.
   – Вивиан? – сев на место, спросила Кэт.
   – Боюсь, отдохнуть от него тебе в этот уик-энд не придется. – Отец поставил тарелку перед ней, сел и поверх своей тарелки взглянул на нее, будто в голову ему пришла запоздалая мысль. – А ты случайно не разругалась с ним в офисе?
   – Да нет, ничего подобного – просто я на уик-энд пригласила Астрид и Джайлса.
   Минутное молчание.
   – Ну, класс! – выпалил отец.
   – Вот холера! – воскликнула бабушка.
   – Ты мне не сказала, – бросила мать – слишком поспешно на фоне всеобщего благостного настроения.
   – Что за выходки, Кэт?
   – Это моя вина. Кэт сказала мне об этом, когда вы оба были с Китом. Мне казалось, я вам передала, но все эти дни я какая-то вареная. Блаженство в неведении. Бигби, да? Не помню. Ох, как неловко!
   – Ну и ну! – высказавшись таким образом, баронет подумал с минуту, как бы сменить тему.
   – А как Бигби котируется сейчас в издательских кругах?
   – Сейчас – довольно высоко. Он только что заполучил нового американского автора, и ему присудили золотую звезду.
   – Слава Богу. Он охотится?
   – Да, он прирожденный охотник, пап, – Пенникрайкские пустоши…
   – А, конечно.
   – Теперь вспоминаю – дядюшка все ездил туда до мировой войны. От них потом мало что осталось, и ездить туда перестали. Потом война, а теперь их включили в Национальный фонд. Ну как я, Кэт?
   – Бесподобно, Ба. Берк тебе и в подметки не годится.
   Чело баронета просветлело.
   – Ну ладно, звучит не так уж плохо. Только умоляю, Кэт, скажи ему – пусть не вздумает подстрелить зверя, по которому промахнется Вивиан. Не стоит искушать судьбу.
   – Загородное рабочее совещание, – заключила Эм. – Не пришлось бы Блоуру обзавестись шарабаном!
//-- * * * --//
   Бигби приехали минут за сорок до Мессенджеров. Первоначальный шок, вызванный перспективой «служебного уик-энда», de facto улегся, и ленч прошел оживленно и шумно. Подкрепившись знаменитым охотничьим пирогом Августины и столь необходимым для поднятия духа отменным кларетом, суматошные послеполуденные часы провели в рощице, на чем веселье отнюдь не закончилось.
   Чай был подан на тигровой шкуре, расстеленной в большой гостиной перед камином, пылавшим так, будто Блоур, разводя его, намеревался спалить весь дом. Майкл спросил Мессенджера о последнем контракте. Успех его собственных «Военных дневников» был весьма умеренный, а провал «Мирных дневников», повествующих о начале его карьеры в стане оппозиции, оказался беспримерным. Прошло полгода, а тираж так и остался нераспроданным. Не получив от Вивиана предложения о третьем томе, Майкл счел, что лучше лишиться издателя, чем друга.
   – Говорят, у вас новый американец, Вивиан?
   – Для меня, во всяком случае, новый. Кое-где его уже отфутболили. Эвери Лерер Бойд. Как человек – исчадие ада, а как писатель, по-моему, вполне. А по-вашему, Бигби? – Вивиан позволил себе снизойти к Джайлсу, который как раз собирался приняться за третий кусок торта. – Бигби этого парня знает.
   Поколебавшись, Джайлс решил все же взять приглянувшийся кусок, но, тем не менее, приосанился. Он чуть не выпалил: «Кэт тоже его знает», – как бы переход подачи, – но вовремя сообразил, что не в его интересах признаваться, что ему пришлось прибегнуть к ее помощи.
   – А по-вашему, Бигби? – повторил Майкл.
   – По-моему – тоже, сэр. Я бы сказал, этот человек – маньяк.
   Замечание восприняли как объективное.
   – Кэт окрестила его «Le Byron du nos jours» [118 - Байрон наших дней (фр.).], – добавил Джайлс, оставив на сей раз официальный тон. Он взглянул на Кэт, ожидая, что при звуке собственного имени она посмотрит на него, но она увлеклась разговором – вполне дамским, как он тут же определил, – со Старой Дамой, Астрид и с женами хозяина и его старшего партнера.
   – Метко, – заметил Вивиан, – Кэт его с ходу раскусила. Волк у дверей.
   – А его прошлое? – вступила в разговор Флер. Это был верх изобретательности – выбрать себе место в самом центре, между дамским и мужским кружками. Все эти галереи, моды – извечные женские темы – уже изрядно наскучили. – У байронических типов всегда есть прошлое. Женщина, конечно?
   Вивиан кивнул.
   – Трагическая история. Из него слова не вытянешь, но я собрал все по кусочкам. Любовь всей жизни, и все такое. Она погибла в войну – француженка, оказалась в Америке, в тридцать девятом вернулась – участвовала в Сопротивлении, ну и убили. Бойд после этого отказался от призыва на службу.
   – Еще и отказник по убеждениям?
   – Вы только увидите его, Майкл, – сразу все поймете. Нрав изгоя и глаза больной собаки. Американцы послали его ухаживать за малярийными больными – на альтернативную службу, вместе с другими отказниками. С тех пор временами его треплет лихорадка, и тогда он пьет по-черному, ну и так далее. В промежутках пишет.
   – Прямо еретик, – отметила Флер, – или кандидат в самоубийцы.
   – И то и другое, я бы сказал, – судя по его писаниям. Не самое плохое сочетание, если есть еще и талант.
   – А он есть? – спросил Майкл. – Пишет он хорошо?
   – Как бог – когда это можно печатать.
   – Да ну, в литературе что сегодня непристойно – завтра станет классикой. Взять хотя бы моего старого друга Уилфрида Дезерта. Его разве что не канонизировали спустя двадцать лет после смерти, хотя за два года до нее пытались исключить из клуба. А с этим вашим, похоже, хлопот не оберешься.
   – Гений того стоит. Флер, дорогая, Бигби оставил что-нибудь от торта?
//-- * * * --//
   Покончив с чаем, из гостиной кто поодиночке, кто парами потянулись в свои комнаты – передохнуть часок и подготовиться к следующему раунду – неизбежному коктейлю перед ужином. Одна из первых скрылась в свое убежище Кэт. Внешне совершенно поглощенная разговором с бабушкой – Кэт развлекала ее рассказом о галереях, в которых побывала в последнее время, не упоминая, впрочем, с кем, – на самом деле она жадно ловила каждое слово о Бойде. Отчитаться о пьесе, виденной в «Амбассадоре», она великодушно предоставила Астрид. Маскировка маскировкой, но румянец на ее щеках бабушка все-таки отметила: «Очень к лицу!»
   Слишком на взводе, чтобы разобраться в своих мыслях, слишком захваченная только что услышанным, чтобы взяться за книгу, Кэт несколько минут мерила шагами комнату, потом бросилась навзничь на кровать и лежала теперь, уставив взгляд в пространство.
   «Изгой… еретик… гений… глаза больной собаки… самоубийца».
   Все эти эпитеты должны бы напугать ее, заставить по-другому взглянуть на этого человека, но она расценила их не более как «объективные замечания», как должное – и в его пользу. Думала ли она о нем как об отступнике? А ее первое впечатление о нем – надо же! – его пальто. А суть в том, что все это вторично, главное – в нем есть изюминка. И это не дает покоя – да, не дает, и еще как! А что до слухов об утраченной любви…
   За дверью послышались голоса: кто-то поднимался по лестнице. Здесь приходилось обогнуть небольшую площадку перед ее и соседней спальнями – издержки архитектуры этого крыла.
   Она услышала мать, Астрид, различила тяжелые шаги Джайлса на фоне более легких женских. Остановились на площадке. Несколько раз прозвучало ее имя – первой его произнесла мать. Кэт замерла на кровати и прислушалась.
   – Я не прошу извинения, Астрид, что поместила вас в эту келью рядом с Кэт. Я же знаю, не сделай я этого, вы с ней стали бы бегать друг к другу полночь – за полночь через весь коридор поболтать. Они сообщаются через гардеробную, вы заметили?
   И надтреснутые нотки Астрид:
   – Да, спасибо, это будет чудесно – прямо как в колледже. Нам толком и не удавалось пообщаться с тех пор, как она стала работать вместе с Джайлсом. Теперь наверстаем.
   Мать дружелюбно рассмеялась.
   – Ох, Астрид, можно подумать, вы с ней третьекурсницы – она же ночевала у вас только в конце прошлого месяца.
   – Прошу прощения – когда?
   Господи! Кэт будто воочию увидела, как воззрился на Астрид Джайлс, услышала секундную, но вполне явную запинку в голосе матери:
   – В последнюю ночь этого ужасного тумана – двадцать шестого, так ведь?
   – Но двадцать шестого я была в Париже.
   В тоне матери послышались новые нотки.
   – Астрид, вы уверены? Кэт сказала мне, что провела эту ночь на Бедфорд-сквер…
   – Ну, она…
   – Она ее там и провела, леди Монт (это вступил голос Джайлса – во всем своем рыцарском пафосе!)… но со мной.
   Теперь, уж конечно, обе пары глаз уставились на Джайлса, а он твердо продолжал:
   – Был жуткий туман – это было единственным разумным выходом. Думаю, нет необходимости добавлять, что все было безупречно.
   От Астрид – ни звука, только голос матери:
   – Разумеется. Что ж, в восемь спускайтесь выпить.
   Два щелчка – это Астрид закрыла дверь, Джайлс и мать ушли. Пройдет ли Астрид прямо к ней? Если да – что сказать? Но она не придет. Сначала она напустится на брата; а Джайлс, если она его хоть немного знает, будет отстаивать свои позиции. Ну, так или иначе, ничего не поделаешь. Если Джайлс будет держаться своей версии, ей придется все ему рассказать. Если нет – хей-хо!
   Опять голоса на лестнице.
   Теперь – отец и бабушка. Вот они поднимаются к ее двери, и, пока шаги не смолкли, Кэт снова вслушивалась, замерев, и снова не один раз прозвучало ее имя. Поначалу бабушка пересказывала отцу их разговор, путая названия картин и галерей. Вдруг – пауза. А потом, на полпролета опередив сына, Эм произнесла: «Пылающие щеки и галереи!» Внезапное открытие нахлынуло, как прилив, и, не в силах двинуться, будто чуть покачиваясь на его волнах: «Кэт влюблена!»
   Эта фраза разнеслась в ее комнате так отчетливо, будто судьбой был назначен для нее этот лестничный виток, эта причудливая акустическая ошибка Липпингхолла, и, как громом поразив, мгновенно заставила забыть все до сих пор здесь сказанное.
   «Влюблена?» – мелькнуло в первую секунду, и тут же – «Конечно!» – будто всегда это знала. За ужином, казалось, все взгляды были устремлены на нее – такое от нее исходило сияние.
//-- * * * --//
   Тишина воцарилась в доме, по крайней мере человеческие звуки стихли, а сам дом жил – постанывали старые половицы, тихонько вздыхали стены, и все эти шорохи, скрипы, всхлипы сливались в хор – хор ветшающего дома.
   Кэт долго лежала без движения, слушая мерное тиканье высоких напольных часов там, внизу. Пробило час, потом два. Пожалуй, ее ждет une nuit blanche [119 - Бессонная ночь (фр.).], ей не заснуть, если так и лежать не шевелясь. Астрид явно не удалось припереть к стене Джайлса, а то бы она непременно зашла. А теперь спит, наверно, крепким сном за стеной.
   Еще не пробило четверть третьего, как Кэт встала, сунула ноги в ночные туфли, натянула толстый свитер. Грубая шерсть покалывала сквозь шелк ночной рубашки. Освоившись, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице, ступая так легко и быстро – зная и в темноте каждый закоулок в этом доме как свои пять пальцев, – что, наткнись на нее кто-нибудь – принял бы, наверно, за привидение. Но никто на нее не наткнулся, и, никем не обнаруженная, она добралась до цели – небольшого прохода за кухней, пахшего плесенью и волглой кожей коридорчика, через который выходили на охоту. Испокон веку его называли «полевой выход».
   Здесь, в тусклом свете горелки газового котла, она сунула ноги – вместе с ночными туфлями – в отцовские резиновые сапоги, по-хозяйски сдернула с вешалки, больше напоминавшей свалку, непромокаемую куртку и шарф и обеими руками отодвинула дверной засов. Старые петли огласили ночь жалобным стоном.
   В приглушенном сиянии под ясным безлунным небом вырисовывались силуэты деревьев. Ни ветерка, ни дуновения, ничем не потревожено ледяное застывшее безмолвие, только она, не разбирая дороги, идет незнамо куда.
   «Кэт влюблена!»
   Не подслушай она случайно этот разговор, пришло бы такое ей в голову? Невероятно: слово сказано – и все сразу встало на свои места! Переполненная прежде неведомыми ощущениями, блуждала она по ледяному царству, и это новое знание согревало ее. Повсюду в полусумраке ночи мерещился он – то ступал крадучись, то на фоне серебристо поблескивающего неба мчался к ней вниз по склону – пальто нараспашку, полы разлетаются в стремительном беге, то, похрустывая гравием, брел по аллее под темными кронами аккуратно подстриженных ив, то, в ожидании ее, стоял недвижимо, как изваяние, у стены, оплетенной белесыми стеблями глициний. Куда ни взгляни – все был он, и все в нем ошеломляло: возвышенная одухотворенность, изысканность и утонченный ум. Призрак шел за ней неотступно, след в след, повинуясь малейшему движению.
   Когда-то в детстве, играя здесь, она мечтала о заморском принце в сказочной карете, – бьют копытами кони, свита в золоченых ливреях – он умчит ее в неведомые края, свою принцессу. И вот свершилось – он явился: пешком, без всякой свиты, мрачный, невозможный.
   Стоя на террасе – темная громада дома за спиной, – воздев лицо к сумрачной бездне, она вдохнула полной грудью – и холодная тайна ночи захлестнула ее с головой. Будто вступив с ней в сговор, сам воздух одарил ее своим благоуханием – пряный аромат старой липы, терпкая примесь коры дуба, смутный лимонный привкус ивы – все слилось в одуряющем мускусном дыхании ночи.
   Выдохнув, она потянулась и улыбнулась. В опаловом небе – безоблачном, безлунном, беззвездном – «первозданно-чистом», сказала бы бабушка, – Кэт почудилось его лицо. Он будто спал – или казался спящим. Она коснулась губами этих далеких сомкнутых век.

Глава 9
Последствия

   В соответствии с весьма передовыми взглядами, которых придерживался в отношении персонала основатель и старший компаньон фирмы (тем более что и сам покутить не прочь), офисы «Мессенджера и Компании» закрывались с последнего уик-энда перед Рождеством до первого понедельника нового года. Так что прошло целых две недели с того во всех отношениях познавательного уик-энда, прежде чем Кэт снова встретилась с Джайлсом. Бойда, впрочем, она не видела еще дольше, хотя дни считать начала только после того, как бабушка открыла ей глаза. Из Липпингхолла – ultima Thule [120 - Дальний предел (лат.).], как казалось ей, – она отважилась написать в Саут-Кенсингтон: может быть, она как-нибудь зайдет на чашку чаю?
   В это утро, в понедельник, идя в офис, она и не думала о работе, вся во власти ожидания, что холодком притаилось где-то внутри – будто разом проглотила целую порцию мороженого. Что-то витало в воздухе – это она почувствовала почти сразу, как только вошла.
   На столе ждала груда писем, и она тут же схватилась за них. Внутри все оборвалось – от Бойда было письмо. Этот резкий, угловатый почерк она узнала сразу. Всего несколько слов:

   «Найдете меня у очага…
Б.».

   И только она спрятала листок в конверт, бережно, будто и то и другое представляло невероятную ценность, будто само ее имя, выведенное его рукой, – уже был знак, как в дверях появился Джайлс – и сразу пахнуло чем-то унылым.
   – Джайлс, с Новым годом!
   Он поздравил ее в ответ, но без привычной теплоты, формально как-то: пробормотал что-то, будто обращаясь к собственным ботинкам.
   – Как красотка Шотландия?
   – Передает тебе привет.
   Тут он направился к шкафу с бумагами, потом – к столу секретарши, пока не занятому, и на этом обмен приветствиями закончился.
   Еще с минуту Кэт продолжала лучезарно улыбаться ему, а он криво улыбался промокательной бумаге Полли.
   – Ладно! – в конце концов сказала Кэт. Она наклонила голову, пытаясь поймать его взгляд. Но Джайлс лишь отвернулся и отправился в свой кабинет, по дороге внимательно изучая линолеум. Дверь за ним закрылась.
   В таком духе прошло все утро. Вскоре ей стало ясно, что, если ей и не очень-то нравилось быть кумиром Джайлса, то оказаться поверженным кумиром – еще хуже. В конце концов, она уже привыкла к этому неотрывному, по-щенячьи преданному взгляду, ей будет не по себе, если теперь он станет старательно отводить глаза. И она решила идти напролом – ей ли, после стольких лет знакомства, не знать, что всякий другой подход для Джайлса чересчур деликатен!
   В полдень офис опустел, и Кэт проскользнула в кабинет Джайлса. Сцепив за спиной руки, тот стоял у окна и уныло глядел вниз, на обсаженную деревьями широкую оживленную улицу.
   Словно любимую игрушку потерял. Да так оно и есть, подумала Кэт, – право хранить ее добродетель, как ему кажется.
   – Джайлс…
   – Тебе надо поесть, – проговорил он, без враждебности, но по-прежнему глядя в окно.
   – Не уверена, что я вообще смогу когда-нибудь что-нибудь съесть после этих двух недель в Липпингхолле. Во всяком случае, мне надо с тобой поговорить.
   Спина его окаменела.
   – В этом нет необходимости!
   Эти рыцарские нотки в голосе – она уже слышала их в своей комнате, только тогда они доносились с лестницы. Кэт вдруг разозлилась. С какой стати, слишком много он на себя берет!
   – И не было бы, конечно, не будь ты таким надутым ослом!
   Джайлс повернулся от окна так театрально, будто в тексте стояла ремарка: «Подавляя гордость». Его гордость уязвлена, безусловно, и, по части эмоций, это удар беспримерный, и вот он нянчился с ним все рождественские праздники в замке Бигби и теперь исполнен героизма. Он стоял позади стола, вертел стеклянное пресс-папье, прозрачное, как и все его переживания.
   – О Джайлс, да сядь ты, в самом деле!
   Кэт подтащила к столу стул, села и смотрела на него в упор, пока не уселся и он.
   – Так вот. Мне бы взбеситься…
   Впервые за все утро он посмотрел на нее – не в глаза, а повыше, куда-то на лоб. Что-то предупредительно-заискивающее появилось в его лице – вот так, верно, смотрел он лет двадцать с лишним назад на свою няню: «Это не я!», и за этим, неизбежно: «Я больше не буду!» С трудом подавив улыбку – он-то, видно, по старой привычке и мысли не допускал, что может не сработать этот беспроигрышный прием, – она продолжала:
   – …но, принимая во внимание твою наследственность – все эти бесконечные примеси, я всего лишь рассердилась.
   – Гм!
   – Лучшее, что ты можешь сказать. Прежде всего, хочу довести до твоего сведения, что я высоко ценю твой порыв прикрыть собой амбразуру тогда, в Липпингхолле, – когда моя мать спросила о последней ночи тумана.
   Джайлс открыл уж было рот, чтобы произнести еще одно «Гм!», но передумал.
   – Астрид, наверно… – начал он вместо этого.
   – Нет, Астрид здесь ни при чем. Она мне и слова не сказала. Я подслушала ваш разговор на лестнице. Очень любезно с твоей стороны поддержать мою отговорку – тем более что нужда в ней возникла именно благодаря тебе.
   Свое коронное междометие Джайлс уже пустил в ход и теперь – по лицу было видно – силился найти другое.
   – Ах! – в конце концов вымолвил он.
   – А теперь поподробнее, пожалуйста. Не соблаговолишь ли объяснить, почему все утро ты не можешь взглянуть мне в глаза?
   Ожидаемый шквал возражений не обрушился на нее – видимо, Джайлс был вообще не в состоянии произнести еще хоть слово. Просто сидел, уставившись на свои судорожно стиснутые руки. Казалось, он совсем разбит. Англичанин в высшем смысле слова, подумала она. Уперся в частокол собственных тщательно лелеемых предрассудков – что должна и чего не должна позволять себе молодая дама из хорошей семьи, и каким образом джентльмену – аристократу к тому же! – следует на это реагировать. Да, высокая мораль – почва весьма зыбкая, вот он и увяз. Интересно, почему же ее-то все это не так уж и забавляет?
   – Понятно. Ну ладно, чтобы ты не терялся в догадках и чтоб больше не дергался – вот тебе «первоначальный вариант». Как ты догадываешься, я провела эту ночь у профессора Бойда…
   Теперь окаменело лицо Джайлса, как несколькими минутами раньше – спина. Вот тупица! По справедливости, стоило бы бросить его увязать в этой трясине – большего он и не заслуживает. Но она продолжала:
   – Как ты любезно сообщил моей матери, туман был ужасающий. Это был единственный разумный выход. А также – как ты, если помнишь, счел нужным добавить, – все было безупречно.
   – О! Я уверен!
   Невыносимое напряжение в его лице, голосе, в этих стиснутых ладонях улетучилось мгновенно. Не будь в комнате ее – он бы, наверно, пустился в пляс. Казалось, камень упал у него с души. Сущий ребенок – впрочем, трусоват. Ну как обидеть такого?
   Примирительным движением он потянулся к ней через стол, но Кэт, и глазом не моргнув, встала и направилась к двери.
   – Монти, – начал было он, – я вовсе не думал…
   У двери Кэт обернулась.
   – Нет, Джайлс. Ты думал.
   Она захлопнула за собой дверь и вернулась к своему столу. Душевная смута Джайлса переселилась теперь в нее. Вдруг пронзила мысль: ведь, помогая Джайлсу сохранить в неприкосновенности основу его миропонимания, она тем самым переступила через свое.
   Препятствие в виде входной двери этого многоквартирного дома, поставившее Кэт в тупик в тот, первый, вечер, в тумане, преодолевалось просто: всего и нужно было нажать кнопку «Квартира № 9». Это устройство установил прежний жилец мансарды, получавший чисто символическую плату за столь же символические квартирные услуги. В прошлый раз Бойд продемонстрировал ей его действие и предложил пользоваться им, когда бы она ни пришла. А позже – она уже уходила – добавил, что его дверь открыта всегда, и она унесла с собой надежду, что сказано это было не только в буквальном смысле.
   Что ж, вот и проверим…
   В этот вечер, освободившись минут на пятьдесят раньше (взамен пропущенного ленча), Кэт нажала нужную кнопку, вошла в подъезд и штурмом взяла винтовую лестницу. Сердце отчаянно колотилось от самой станции метро – вот она и летела вверх по ступеням очертя голову, чтобы хоть как-то это оправдать.
   Дверь и вправду была открыта. Молча прошла она по коридору и нашла его, как и обещано было в записке, у шипящего газового камина в старом колченогом кресле – твидовые брюки, грубые ботинки, одна нога на скамеечке, другая небрежно вытянута. Прямо у огня, совсем вплотную к рыжим сполохам, тихонько посапывал пятнистый пес, Профессор, – распластался на боку у очага, как черно-белый плетеный коврик. Только и свету, что от газовой горелки и от торшера за креслом. В полумраке оба обитателя комнаты казались спящими, пока пес, взглянув на нее, не начал повиливать черным хвостом.
   Кэт приложила палец к губам. Профессор как будто понял, во всяком случае шуметь не стал. Она повесила пальто, подошла к огню. Опустившись на пол рядом с собакой, потрепала тяжелое черное ухо. Посапывание перешло в довольное повизгивание.
   – Ш-ш-ш, – еле слышно прошептала Кэт, – хозяин спит!
   Неожиданно ее затылка коснулась рука.
   – Вот и вы!
   Она обернулась на звук его голоса, и щека ее – лишь на один краткий миг – замерла под его широкой ладонью. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди – что значит этот жест? И тут она увидела в его руке свою заколку – съехала, наверно, когда Кэт снимала шляпу. До смешного разочарованная, она все же не настолько лишилась рассудка, чтобы выдать себя. Взяв у него заколку, она поспешно скользнула на скамеечку, где все еще покоилась его нога.
   – С Новым годом! – улыбнувшись, сказала Кэт.
   Он улыбнулся в ответ, одними глазами.
   – Чаю?
   На ковре у кресла неизменная бутылка виски, на три четверти опорожненная, и стакан. Все время пьет – и никогда не пьянеет, даже ничего похожего! И как ему это удается?
   – Пока нет. Сначала согреюсь.
   – Располагайтесь. – Он убрал со скамеечки ногу и потянулся.
   Старый пес потянулся тоже, с нетерпением глядя на хозяина – а не на прогулку ли мы собрались? Но поняв, что нет, повернулся к огню другим боком и вернулся на прежние позиции.
   – Уймись, – проворчал Бойд, носком ботинка чуть поддев лохматый бок. Черный хвост просигнализировал, что замечание принято.
   – Как праздники? – повернувшись спиной к огню, спросила Кэт. Его взгляд скользнул по ее лицу. Она и не подозревала, что в ровном свете огня лицо ее в ореоле распущенных волос озарилось пурпурным сиянием.
   – А у вас?
   Второй раз он уклоняется от разговора о себе. Кэт поняла с полуслова.
   – У меня – на редкость богаты событиями. Наш секрет раскрыт.
   – У нас есть секрет?
   – Последняя ночь тумана.
   – А, – неторопливо кивнул он, – уж конечно, без Бигби не обойдется.
   Рассказывая, кто был в Липпингхолле в тот уик-энд и потом, все праздники, она ощутила мимолетное угрызение – а за прошедшие две недели сколько их пришлось испытать ей, и куда более основательных, стоило лишь подумать, что делает сейчас он. Просто пишет – представляла она – и пьет. Проклятие пророка!
   – В самом деле, он ведь кинулся спасать мою честь.
   – Достаточно необычно, чтобы уже само по себе это могло считаться событием.
   – И не без потерь. Теперь всем известно, что я провела ночь с ним наедине.
   – В таком случае честь спасти не удалось!
   Бойд холодно хмыкнул и повернулся к огню.
   – Джайлса не стоит принимать во внимание, понимаете, он абсолютно безобиден.
   – Понимаю. Я счел бы это самым большим недостатком – в ком угодно другом.
   Он обернулся, и его взгляд поверг ее в полное смятение. «Волк у дверей» – так Вивиан сказал? Седая борода, откинутые назад волосы открывают высокий выпуклый лоб. И глаза – пряного какого-то оттенка; черные, с булавочную головку зрачки устремлены на нее. Этот взгляд гипнотизировал, как бы подталкивал ее: ну, еще шаг, ну, осмелься, вот все – как на ладони, сделай вывод сама, без подсказки! Как на экзамене – нет, он просто невозможен!
   – Наверно, стоит рассказать вам, что еще говорят обо мне в нашей семье…
   Брови его изогнулись. Он по-прежнему не сводил с нее глаз.
   – В связи с предыдущим?
   – В общем, нет. Бог одарил меня бабушкой-ясновидицей – она провозгласила, что я влюблена.
   Ну вот – слово сказано. Отступать теперь некуда – но как продолжать?
   И тут пес встал и прошел между ними. Как-никак в тот холодный вечер в Бэттерси, едва не ставший для него последним, Кэт приложила руку к его вызволению – вот он, наверно, и решил, что теперь пришло время спасать спасительницу от нее же самой. Положив морду ей на колени – серая шелковистая шерсть вилась причудливыми вопросительными знаками: «а дальше?» – пес уставился на нее старческими, с красноватым ободком глазами. Обращенный к Бойду кончик хвоста многозначительно повиливал.
   – Чай! – объявил Бойд.
   Поскольку эта команда в его словарь не входила, Профессор не двинулся бы с места, благо устроился уютно и нос приятно поглаживали, но хозяин уже вставал, за ним – молодая леди, пришлось и ему. Гулять?.. Нет! Ура – на кухню!
   В узенькой, как лодчонка, кухне двоим было не развернуться – если только совсем вплотную. Бойд налил в чайник воды, поставил его на плиту и поднес спичку. Газ загорелся с мягким шипением. На полке над раковиной – довольно высоко – стояли две старые эмалированные кружки. Кэт потянулась за ними – может быть, чуть сильнее, чем требовалось, – ей втайне хотелось, чтобы он рассмотрел ее фигуру. Краешком глаза она заметила – он даже и не взглянул, он вообще смотрел в другую сторону, будто борясь с искушением, а может, боялся преступить границы. И в молчании он оставался невозможным – поскольку оставлял инициативу ей, – но они ведь уже покончили с экзаменами? Ничто в его поведении не напоминало об этом – будто и не было, и быть не могло. На что можно было надеяться? В науке любви она еще делала первые шаги, а он – он уже был отступником!
   Она достала кружки, поставила на сушку рядом с фаянсовым чайником и отыскала в ящике чайную ложку. Все необходимые манипуляции выполнены, ждали, пока закипит вода. Ненадолго воцарилось молчание, потом Бойд заговорил:
   – Пророчествуя, ваша бабушка не часто ошибается?
   – Пророчествуя – не часто, нет. Она предсказывает по многоточиям – и практически безошибочно.
   – Что ж, значит, это диагноз.
   – И я так подумала, когда услышала.
   – И верный?
   – Судя по наличию стандартных симптомов – да.
   – Хм-м.
   – Мм-м.
   – А в кого вы влюблены, она тоже сказала?
   – Нет. За пределы арифметических действий власть ее многоточий не простирается. Так, сколько будет дважды два…
   – Полагаю, будет Бигби?
   – Это они полагают.
   – Понятно. Тогда как на самом деле?..
   Что сказать? Ответить прямо – будет выглядеть как-то нелепо и немного жалко. А ей хотелось, чтобы он преступил границы. И, следуя совету Астрид, она ответила в третьем лице.
   – Тогда как на самом деле, дорогой сэр, я люблю другого!
   Она старалась говорить небрежно, в духе всего предшествующего разговора, но так и не смогла найти нужный тон. Сердце билось так громко, что заглушало даже звук ее голоса, ноги стали ватными. Она занялась чайницей, которая никак не открывалась.
   Опять молчание, а потом Кэт услышала что-то неимоверное. Совершенно обычный лондонский акцент – но из уст этого необычайного американца. Невозможно отличить, поразительный слух! Те же слова, что сказал служитель в приюте для бездомных собак, когда она выбрала старого спаниеля:
   – Как милосердно, мисс!
   Чайница открылась наконец, рука Кэт дрогнула, чай рассыпался. Кэт взяла тряпку и, держа другой рукой чайницу подальше, во избежание новых несчастных случаев, сосредоточилась на вытирании.
   И еще одну фразу служителя она услышала, только на этот раз Бойд произнес ее обычным голосом, тихо, ровно и бесконечно нежно:
   – Обычно люди стараются не привязываться к кому-то так ненадолго.
   Она прекратила вытирать стол, так как он забрал у нее тряпку, но взглянуть на него не смела, хоть и чувствовала, что он совсем рядом. Все, что ей удалось выговорить:
   – Все равно это стоит того – а надолго ли, не важно.
   Они потянулись друг к другу – кто раньше, она не смогла бы сказать. Чувствовала только, что стала вдруг невесомой, оторвалась от земли, когда Бойд обнял, обхватил ее всю, отчаянно и жадно. Приникнув к нему, она уронила чайницу, и целая кварта чая каскадом обрушилась на пол. С опаской приблизился пес – разведать, не найдется ли, чем поживиться. Борода Бойда оказалась мягче, чем на вид, Кэт ощущала ее лицом, губами. Дрожа всем телом, он прижал ее к себе – она почувствовала силу его рук. Ей так хотелось посмотреть в его глаза, но они были закрыты – в уголках глаз притаились слезинки. Она коснулась губами его век – и тут засвистел, закипая, забытый чайник, звук становился все выше и перешел в конце концов в отчаянный визг.

Глава 10
Иллюзия весны

   Зима погодой не радовала: то дождь, то туман, то оба вместе. Но Кэт была влюблена и любима – и для нее промозглая эта пора стала поистине Весной Жизни. Первая любовь случается лишь однажды – и вот это случилось с ней. Конечно, первая не может быть последней, и все же – Кэт знала – для нее будет!
   Якобы проводя время с Джайлсом, Кэт приходила к Бойду так часто, как только могла осмелиться. Дверь была открыта всегда. Единственное, что сдерживало, – она боялась помешать ему писать, а он пишет – она не сомневалась. Удивляло только, что пишет он (если пишет), так же как и пьет, – без каких-либо видимых признаков. Нигде в квартире ни машинописных текстов, ни рукописей – никаких атрибутов писательского ремесла. Она никогда и не видела его за работой, ни разу ей не случалось, придя, застать его пишущим. Обычно он сидел у огня; и она извинялась, что побеспокоила; и он отвечал, что нет. Ни разу не дал понять, что она его отвлекает, что ему некогда. Казалось, все время во вселенной – в его распоряжении.
   Никогда он не говорил о своей работе, даже в прошедшем времени. Он избегал этой темы так тщательно, почти суеверно, что Кэт почувствовала, что не ее дело – нарушать это табу. Только этой, да еще одной темы они не касались никогда, в остальном – говорили обо всем, что только можно себе представить: иногда – о музыке и поэзии, иногда – о пьесах и книгах, или восхищались совершенством беличьего гнезда, или – строением задних ног собаки. А то и вовсе молчали. Какая разница, о чем говорить, если, когда он с ней, любая малость обретает новые краски, любая мысль прозрачна и понятна.
   Все так же ходили они по галереям, в выходные и по утрам все так же гуляли с Профессором в парке, а когда парк закрывался – в сумерках, венчающих угасающий день, просто бродили вдоль окружающих сквер ветхих конюшен. Шли по булыжным мостовым, по которым некогда цокали копыта лошадей, стучали колеса черных величественных фаэтонов и элегантных ландо, а теперь мчались сверкающие разноцветные спортивные автомобили, – шли и говорили, смеялись, целовались.
   В один из таких вечеров – булыжник поблескивал после дождя, фары машин рассеивали клубы тумана – она и спросила, о чем спросить доселе не смела. Вдохнув напоенный влагой ночной воздух и задержав дыхание, пока круги не поплыли перед глазами, проговорила наконец очень тихо:
   – Расскажи о ней.
   – О ком? – не прерывая размеренного шага, спросил он.
   – О твоей погибшей любви.
   Он остановился – они проходили как раз под аркой конюшни, – будто под этой триумфальной аркой, здесь и сейчас, на него снизошло откровение, будто вопрос прозвучал в его мозгу, а не извне. Ни слова, ни взгляда – только в полном молчании повел ее обратно, к своему дому, сжав в руке ее руку, как бесценный дар. Не будь этого знака, Кэт охватил бы страх – неужели она потеряла его навсегда? – в такую темную, непроницаемую бездну поверг его внезапно ее вопрос.
   Войдя в квартиру, он направился прямо к кухонному шкафу. Открыв ящик, выхватил оттуда пачку убористо отпечатанных страниц толщиной дюйма в два-три, кое-как завернутую в коричневую бумагу и перевязанную бечевкой. Светлые глаза его засверкали горячими тревожными искрами, голос звучал отрывисто, почти с вызовом, когда он ткнул сверток ей в руки.
   – Прочти! И скажи мне!
   Провожая ее домой, Бойд сжимал ее руку так отчаянно, будто смертельно боялся потерять.
//-- * * * --//
   Туман все сгущался, обволакивал улицы все плотнее. В этот вечер, возвращаясь к ужину после заседания в парламенте, Майкл заглянул в клуб «Смена». Проходя через курительную, он поймал себя на мысли, что теперь, пожалуй, склонен согласиться с депутатом, который возразил ему сегодня, бросив через весь зал, что «найти в современном индустриальном мире уголок, где бы сохранился чистый воздух, – все равно что пытаться поймать блуждающий огонь». Да, упрекнув в ответ коллегу (промышленника с Севера, что само по себе не предосудительно) в чересчур подозрительном отношении к воздуху, который, так или иначе, и увидеть-то невозможно, Майкл, похоже, переборщил. В самом деле – она абсолютно неудобоварима, эта отравляющая смесь; возьмите две части дыма, три части бензина, побольше углекислоты, слегка перемешайте – что у вас получилось? Четыре тысячи смертей в неделю! Майкл шел к дому, мечтая об уик-энде, о кристально чистом воздухе Липпингхолла.
   Повернув на Саут-сквер, он увидел через дорогу, на углу, две слившиеся тени. И хоть стояли они под единственным негорящим из всех фонарей – уж конечно, не случайно, – их размытые сумерками очертания сомнений не оставляли. Любовники – последний поцелуй на прощанье под покровом темноты, заменившей уединение. Майкл украдкой, но и с какой-то настойчивостью задержал на них взгляд. Девушка подняла голову и опять смиренно приникла к мужчине, изогнувшись по-лебяжьи. Мужчина склонился к ней – страстно, покровительственно, ревниво. И художнику не под силу было бы так подчеркнуть эту нежность, как высветила ее случайная игра полутонов – просто фонарь разбит. Они все стояли не шелохнувшись, в той же позе, когда Майкл, поднявшись на крыльцо, оглянулся, чтобы взглянуть на них с возвышения. Любовь! Еще одна иллюзия, еще один блуждающий огонек, если они вообще существуют. А мы все гонимся за ним, манит, влечет его неверный отблеск, ищем чего-то, а находим – призрак. Девушка под взглядом Майкла выскользнула из рук любимого, и на секунду померещилось в ней что-то от его дочери – эта колышущаяся пелена волос… Возможно ли? Нет. Это не может быть Кэт – тому сотня причин, и первая то, что она всегда собирает волосы наверх, идя на работу. А еще – эта вторая тень. Даже если учесть боковой свет, мужчина слишком высокий, чтобы принять его за Джайлса Бигби. А теперь, присмотревшись, Майкл разглядел третью тень, у самой земли, будто саквояж. Но девушка шагнула к нему, и саквояж подпрыгнул. Собака! «Его, наверно, – подумал Майкл, – судя по тому, что, как и хозяин, старается охранять ее в темноте». Девушка стояла в нерешительности, и, воспользовавшись этим, мужчина вновь привлек ее к себе, и объятия возобновились. Чувствуя себя соглядатаем, хоть и находился на своей территории – на своей? – Майкл повернулся к двери и принялся искать ключ. Войдя в дом, он пошел прямо наверх.
   На третьем этаже заглянул в гостиную к матери. Она была здесь, распарывала какой-то неудачный стежок в вышивке.
   – Птички или кролики? – осведомился Майкл, не слишком утруждая себя разглядыванием картинки.
   – Кролики! Вот этот сердитый какой-то, а должен быть счастливый – весна.
   Эм предъявила работу для подробного изучения, и глазам сына предстал сельский пейзаж – вполне правдоподобный лужок, старомодно обвитый по краям плотным растительным орнаментом, вверху – довольно сносные ласточки, но на переднем плане царил до крайности раздосадованный белый кролик.
   Майкл поцеловал ее в щеку.
   – Может, опаздывает, – предположил он.
   – Это мысль! Ему нужны карманные часы.
   – И жилет – для кармана.
   – Бордовый или голубой?
   – На зеленом фоне – голубой. И побольше ласточек.
   – Сначала переделаю рот. Но, боюсь, все дело в глазах.
   – Ну, может, левый – чуть-чуть.
   Эм покосилась на канву.
   – Нет. Оба.
   – В самом деле?
   – Не у кролика – у меня. Глаза уже не те. Может быть, опять попить витамины.
   С нежностью Майкл смотрел, как мать взялась за иголку и принялась выдергивать нитки, составляющие розовую верхнюю губу белого кролика. Ох, нет, в близорукости ее никак не заподозришь. Сфинкс – да и только.
   – Говорят, для глаз – А и D. Или нужен хороший окулист.
   – Или сделать ему усы, пусть радуется. Кто сегодня обедает?
   – Думаю, только мы вчетвером, если только Флер в последний момент кого-нибудь не пригласила.
   – Кэт должна пригласить кого-то как-нибудь.
   – Осмелюсь сказать, она это и сделает – когда время придет.
   Тем самым Майкл рассчитывал мягко напомнить ей неписаное правило Саут-сквер – ни под каким видом не обсуждать личные проблемы кого-либо из членов семьи.
   – Для нас с твоим отцом время пришло через месяц. Лоренс умел подойти к людям. Ему бы она доверилась.
   С этим Майкл был согласен. Барт был бы для Кэт настоящим другом – он и был, когда она была совсем малышкой и обожала деда. Мать чуть улыбнулась. Две слезинки, одна за другой, скатились по щекам. Он протянул ей платок.
   – Витамины, – грустно сказала она. – С твоим отцом я все толстела – теперь я худею без него, Майкл. Зато кролик у меня будет толстый.
   Флер была в ванной – в нежной, пахнущей гарденией пене, волосы собраны вверх, мечтательный рассеянный взгляд устремлен куда-то вдаль. Какая красивая! До сих пор она виделась Майклу ослепительно молодой – такая стремительная в каждом движении, в каждой мысли – неподвластная Времени. Отрешенная, она и не заметила, как он приоткрыл дверь, и Майкл – как-никак, в неведении он не пребывал – понял, что застал миг, когда она, расслабившись, предавалась воспоминаниям о прежней любви. Губы слегка приоткрыты, блуждающая улыбка – перебирает в памяти былое, потом – нахмурилась, губы опять сжаты. А теперь, похоже, отбросила прочь все мысли, тряхнув головой над густой пеной. Майклу стало не по себе – вот уже и в собственном доме, как на улице только что, он выступает в роли соглядатая. Он толкнул дверь, так что она скрипнула, и лицо жены тут же приняло привычное безукоризненное выражение.
   Присев на край ванны, Майкл прижался губами к ее влажному лбу. Как только он отодвинулся, Флер мазнула кончик его носа пеной.
   – Спасибо! – сказал он и сдул пену прочь. Она улыбнулась. – Может, потереть тебе спинку?
   – Опоздал – я уже. – Улыбка превратилась в легкий зевок. – Устал?
   – Надоело.
   За секунду до этого как бы и не собираясь даже пошевелиться, Флер восстала из пены, предоставив мужу лишь мгновение любоваться этим зрелищем, и тут же завернулась в неимоверных размеров махровый халат. Присела на валик дивана, стала развязывать волосы.
   – Просто до безумия надоело, – со вздохом повторила она. – Расскажи, что нового, Майкл. Должно же быть хоть что-нибудь.
   – Да, – машинально ответил он, все еще завороженный этим мимолетным видением. – Ну, – собрался он с мыслями, – есть, конечно. – Достал из кармана сложенные машинописные листы, протянул Флер.
   – Что это?
   – Рассказик этого еретика – американца, – Вивиан дал мне сегодня в клубе. Выйдет в весеннем выпуске «Нового Вавилона» через месяц.
   – О?..
   Уже само название этого знаменитого журнала, превозносимого и хулимого в литературном мире за бунтарство, возбуждало любопытство. Теребя прядь волос, она начала просматривать страницы. Полуприкрытые бледными веками карие глаза стремительно пробегали по строчкам. Трех минут ей хватило, чтобы заключить:
   – Это то, что называют «реализмом», – и смело, в какой-то степени. Но без сердца – прочие части тела присутствуют, и внутренности на месте. Ты читал?
   Майкл кивнул. В клубе, в курительной, после ухода Вивиана он прочел гораздо больше, чем она успела наспех пробежать. У него сложилось точь-в-точь такое же мнение, как у его прозорливой и сообразительной жены, только времени ему потребовалось на это в несколько раз больше.
   – Думаю, он из «Невинного Панджоя» [121 - Упоминается «узкий круг» Марджори Феррар, известный как Панджой, члены которого с пренебрежением относились к условностям и общепринятой морали, предпочитая увеселения Они распространяли роман Персиваля Кэлвина «Шпанская мушка» (Брюссель, 1924). Через год после выхода в свет эта книга приобрела скандальную известность в связи с упоминанием ее в ходе судебного процесса о диффамации, истицей в котором выступала Марджори Феррар. – Примеч. авт.]. Перепевы «Шпан– ской мушки». Вивиан спорить готов, что возникнут проблемы с законом.
   – Естественно! Если разразится скандал, его американца камнями закидают. Вивиан этого и хочет?
   Майкл еще раз кивнул. Да – не в бровь, а в глаз!
   – Это явно из его будущего романа, о писателе, переживающем трагедию всей жизни. Нечто психологическое, автобиографическое. Вивиан считает…
   Но мысли Флер уже неслись дальше.
   – …что неплохо бы, пожалуй, здесь, у нас, разбить ритуальную бутылку шампанского о борт его изгойского ковчега. Мм… Было бы забавно.
   Он это слышал уже – почти слово в слово! – не более часа назад, в «Смене», от Вивиана. И снова – в который раз – изумился, как умудрилось это непостижимое создание столько лет мириться с ним – таким безнадежным тугодумом. Воистину – тайна сия велика есть!
   – Званый ужин, да? – Встряхнув пуховку, Флер начала пудриться, теперь в ее голосе звучал неподдельный интерес. – Может быть, Нейзинги вылезут из своей норы по такому случаю. Уолтер – прямо Великий Старец наших дней, может, раскачается и выдаст что-нибудь этакое – для печати, а то и скандальное – кто знает? А Эмебел стала совершенная американка. Возможно, удастся залучить культуратташе из посольства, если упомянуть Фрэнсиса Уилмота. Мессенджеры, конечно. Как ты думаешь, Майкл?
   «Волк у дверей», – вспомнил Майкл. Как в сказке – не забыл еще? – не пускай волка в дом, не то беды не миновать. Даже скуки ради – неужто она рискнет посадить за свой стол это чудище?
   А Флер уже опять спешила вперед.
   – И вообще насчет спиртного. Мы не давали коктейль-парти уже целую вечность – это мог бы быть первый в этом году.
   Оставив ее одеваться – и строить планы, – Майкл ретировался в кабинет, разобрать бумаги на завтра. Он уселся в старое походное кресло и, насмотревшись на карикатуры, взял блокнот и стал набрасывать волка в облике писателя, выдергивающего перышки из хвостиков принаряженных цыплят в Греческой гостиной Флер. Оторвав взгляд от своего произведения, сквозь открытую дверь на лестнице он увидел Кэт – еще в пальто, раскрасневшись с мороза, она спешила к себе. Ничего в этом не было странного, разве только то, как прижимала она к груди сверток в коричневой бумаге. А когда она поравнялась с его дверью, Майкл заметил в дочери еще две странности: во-первых – отрешенная, загадочная улыбка, а во-вторых – во-вторых, волосы ее были распущены – и развевались позади лучистой каштановой пеленой!

Глава 11
Приглашение

   Заглавия у рукописи не было. Закончив читать – читала она в постели, – Кэт поняла, что его и не могло быть, не нашлось бы в языке человеческом хоть мало-мальски подходящего слова. Неприкрашенно, вызывающе откровенно, беспощадно. Ее бросала то в жар, то в холод, гнула, ломала, как тростинку на ветру, безжалостно захлестывала эта мука, а отхлынув, оставила опустошенность, надлом, и все же – непостижимо! – что-то в душе ее утолила, а еще – наполнила благоговением: мыслимо ли – вынести эту боль, и выжить, и поведать о ней так искренне, так ошеломляюще достоверно.
   Она встала, собрала прочитанные листы, снова завернула их в обшарпанную коричневую бумагу и, перевязав бечевкой, засунула громоздкий сверток в ящик письменного стола. Тут ей попался на глаза ее собственный труд, вот уже несколько недель совсем заброшенный. И, как ни была она вымотана, что-то заставило ее извлечь его из небытия и взяться за перо. А когда наконец, исписав убористым почерком несколько бледно-голубых страниц, она уснула, в сквере напротив какая-то востроглазая птаха уже провозглашала неразличимый пока рассвет.
   Уик-энд пришлось провести в Липпингхолле, и снова навестить знакомый многоквартирный дом удалось лишь спустя несколько дней. На сей раз, против ожидания, в холле первого этажа она наткнулась на перебирающего почту Бойда. Пес сидел у его ног. Профессор заметил ее первым и приветствовал ее появление прерывистым «у-у-у».
   Бойд безучастно обернулся.
   – Ты будешь там?
   О чем он? Ах, вот оно что! В руке его она увидела распечатанный кремовый конверт и узнала стремительный, округлый, чуть наклонный почерк матери.
   – Коктейль-парти! И ты сможешь это вынести?
   – Нет. Но пойду.
   И, шикнув на убежавшего вперед пса, взял Кэт за руку и повел наверх.
   Сидя у огня – Бойд в кресле, Кэт у его ног на скамеечке, – они жарили тосты, подцепляя их изогнутой вилкой. Бойд переворачивал ломтики хлеба, Кэт намазывала уже поджаренные маслом. Профессор, подметая хвостом ковер, дожидался завершения обеих процедур. Потом все трое молчаливо жевали, казалось, вполне довольные жизнью. Потом Бойд спросил:
   – Прочла?
   Поверх кружки с чаем Кэт взглянула на него.
   – Да.
   – Ты понимаешь теперь?
   – Да. Кажется, да. Она – она твоя первая любовь.
   Он улыбнулся – как-то нерадостно, как показалось было Кэт, но потом сказал:
   – А ты – последняя. Иди ко мне…
   Она подчинилась. Последующие несколько минут описывать нет необходимости. Пауза. И потом:
   – Я уезжаю.
   Сидя у него на коленях, Кэт трудно было избежать его взгляда. Чтобы хоть как-то побороть охватившее ее, как ребенка, разочарование, пришлось переключить внимание на пуговицу на его рубашке – та готова была оторваться.
   – О, – на миг запнувшись, проговорила она, – обратно в Париж?
   Париж – это было бы еще не смертельно, в Париж к нему она могла бы приезжать, – но он покачал головой.
   – Нет, не в Париж, – опять он улыбался.
   – В Америку?
   – Почти, – в Мексику.
   – В Мексику!
   Конечно! Куда еще американскому писателю отправиться в добровольную ссылку! Лучшего убежища для философа-desperado [122 - Отчаянный человек, сорвиголова (исп.).] и не найти – вдали от мира, к тому же на доллар в день можно жить по-царски. Кэт почувствовала – глаза наполняются слезами, губы перекосились – как глупо! Отчаянно закусив нижнюю губу, она продолжала упорно изучать пуговицу на его рубашке, все вертела ее непослушными пальцами. Бойд пристально глядел на нее и вдруг хрипло рассмеялся. Этого Кэт вынести не могла!
   – Нет, – взмолилась она, но он только крепче прижал ее к себе, как маленькую девочку, и все смеялся, – пожалуйста, не уезжай!
   – Кэт… Кэт, – он обхватил руками ее лицо, повернул к себе, ладонью стер бежавшие по щекам слезы, – поедем со мной!
//-- * * * --//
   На следующий день, в метро, возвращаясь с работы, она все думала – как весь день до этого и всю предыдущую ночь – о предложении Бойда. Уехать – отдать ему себя полностью, без остатка, жить – одни в целом мире – с ним, с этим шквалом, с этой бурей страстей. Поцеловав его вчера на прощанье, она вдруг ощутила, как по-новому жадно обнимал он ее, как истово целовал.
   Машинально, двигаясь как автомат, она купила на станции последний номер журнала Астрид, взяла билет, втиснулась в битком набитый поезд – а в голове все крутилась эта пугающая мысль.
   В вагоне она невидящими глазами смотрела в журнал, раскрытый на статье о почетных гостях, приглашенных в Вестминстер на церемонию коронации, – меньше трех месяцев осталось. Перед этим, стоя в ожидании поезда, на который ей нужно было пересесть, на платформе на Набережной, она принималась за эту статью уже пять раз. Но мозг отказывался воспринимать даже самые простые слова, и, дожидаясь, пока поезд тронется, Кэт уткнулась в колонку светских сплетен, благо слова там куда уж проще.
   Подписано было «Болтун», заголовок броский: «Конюшня для писателя». И ниже:
   «Завсегдатаи бульвара в Саут-Кенсингтоне уже привыкли видеть некоего очень высокорослого американского писателя, прогуливающего собачку по здешним булыжным мостовым в любое время дня и ночи – предположительно, в поисках вдохновения.
   Этот писатель, чьи литературные опыты до сих пор пользовались известностью лишь на континенте, в конце прошедшего года был удостоен высшего почетного знака. И это не единственная его удача – немолодого американца в прогулках частенько сопровождает юная сотрудница его издателя в любое время дня и ночи…»
   Едва уразумев смысл прочитанного – поезд как раз рывком тронулся, Кэт почувствовала, как кто-то коснулся ее колена.
   – Попалась!
   Она подняла глаза, и взору ее предстала слегка состаренная, но куда более жизнерадостная версия ее собственной внешности.
   – Динни!
   Тетушка приветливо улыбалась, а в руках тот же номер журнала. Господи! Читала она эту заметку?
   – У тебя такой встревоженный вид, дорогая, – ты, верно, прочла, какой длины юбки будут носить этой весной.
   – Да! – тут же совладав с лицом, подхватила Кэт (нет! не читала!). – У них в отделе мод – моя приятельница. Она говорит – не дальше колена.
   – Снова длиннее – или еще короче?
   Кэт воздела палец вверх, к кожаным петлям над головой.
   – С ума сойти! – усмехнулась Динни. – Что ж, когда эта напасть грянула в первый раз, я была слишком молода для такого бесстыдства – к следующему витку, слава Богу, я буду слишком стара. Интересно, не заставят ли они нас опять надеть фижмы, со всеми этими разговорами о возрождении елизаветинских традиций. Ну, теперь, дорогая, расскажи, как ты, – мы тебя уже целую вечность не видели.
   Что верно, то верно. И мама выговаривала ей только сегодня утром. С Нового года ее почти нигде не видели – кроме Саут-Кенсингтона. И в журнале – об этом.
   – О, я была неимоверно занята – на работе.
   – А после работы? – Голубые глаза Динни смотрели ласково, но твердо. – Первая любовь тоже может быть неимоверно тяжелой работой.
   И «Болтун» не понадобился, подумала Кэт. Динни, уж конечно, держит связь с семейным оракулом.
   – Вижу, «липпингхолльское пророчество» уже и до вас дошло.
   Динни кивнула.
   – У тетушки Эм сверхъестественное чутье на такие вещи. Помню, она сразу разгадала, когда я…
   – Встретили дядю Юстэйса? – с надеждой спросила Кэт. Динни замужем – и счастливо – уже двадцать лет, и тоже за человеком намного старше ее. Может, это знамение?
   – Нет, – с грустинкой отозвалась Динни, – когда я встретила свою первую любовь.
   – О. Понимаю.
   Эта страница жизни Динни явно не удалась, иначе на месте дяди Юстэйса был бы другой. Кэт сразу потеряла интерес – слушать об этом не хотелось. Она взглянула в окно – приближался Вестминстер.
   – Моя остановка. – Наклонившись, Кэт поцеловала Динни в щеку. – Привет дяде Юстэйсу, – с какой-то неожиданной теплотой добавила она.
   – Передам. Заходи как-нибудь, ладно?
   Кивнув, Кэт встала. Поезд остановился, но двери почему-то не открывались. Кэт вздохнула – так не терпелось выскочить наружу! Динни – Кэт прекрасно знала – смотрит на нее и, уж конечно, услышала вздох.
   – Не печалься, дорогая. Все это можно пережить. И твоя мать, и я – пережили.
   Не успел до нее дойти смысл последней тетушкиной фразы, как двери вагона плавно открылись, и толпа пассажиров вынесла ее наружу.
//-- * * * --//
   На Саут-сквер собирались гости – день и час первого в этом году коктейль-парти Монтов настал. Вскоре сам воздух, казалось, искрился, переливался и вибрировал – во всем блеске «кипучей бездеятельности», по выражению Майкла. Событие приурочили к дню выхода весеннего номера «Нового Вавилона», с тем чтобы рассказ прочитать присутствующие успели – буде у них такое желание возникнет – а разгромные отзывы, шквал которых не замедлит последовать, – еще нет.
   Весь первый этаж бурлил. Гостиная и столовая распахнули двери, составив вместе с холлом Н-образное пространство, вместившее цвет интеллектуальной элиты, – каждый болтал, умствовал, улыбался. Флер удалось залучить и американского атташе, и Нейзингов – оказалось, последние частенько бывают у первого, ссылаться на Фрэнсиса Уилмота и не пришлось. Эмебел Нейзинг, приближаясь к шестидесятилетнему рубежу, все еще предпочитала платья с открытой спиной, а атташе, похоже, предпочитал стареющих дам. Уолтер оповестил хозяйку, что привел с собой «великого романиста» Гэрдона Минхо, такого древнего, что уже лет двадцать не публикуется, но ему сулят Нобелевскую премию – если только дотянет до номинации. Будущий лауреат появился в холле, двигаясь так медленно, такими мелкими шажками – вот моторизованная старая перечница! – что Майкл заключил сам с собой пари – дотянет ли он до конца вечера. С первой же фразы стало ясно, что если он еще не впал в детство, то, во всяком случае, близок к тому. Казалось, он взбудоражен уже самим фактом своего появления здесь.
   – Как мило, леди Монт, – начал он, отвечая на приветствие Флер, – что вы обо мне подумали – здесь все такие блестящие, молодые, – но, боюсь, я слишком скучен.
   Стоя рядом с Флер, Майкл изо всех сил постарался скрыть, что в этом он с гостем всей душой согласен.
   – Все мы уже немолоды, мистер Минхо, – дипломатично ответила Флер, – и мало в ком осталось хоть сколько-нибудь блеска – вы вдохнете в нас новые силы. Шампанское или коктейль?
   – О! Немного шампанского, пожалуй, если можно. Вы знаете, я был так огорчен, узнав о старой королеве.
   – Да, и моя тетушка тоже.
   – Ах, леди роялистка?
   – В общем нет – но ей скоро девяносто пять, так что для нее королева Мэри всегда была «молодой» королевой. Пойдемте, я покажу вам мою Греческую гостиную.
   Опираясь на руку Флер, старикан поплелся дальше.
   Вскоре после Нейзингов явился Певенси Блайт – бывший редактор печальной памяти еженедельника «Аванпост» [123 - Известен пропагандой фоггартизма в двадцатых годах. Особенно сокрушались о нем те, кому всегда не хватает мишени для насмешек. – Примеч. автора.] и нынешний – «Нового Вавилона», тоже, впрочем, уже на ладан дышащего. Встречал его Майкл.
   – Хелло, Пев. Сколько лет! Выпей стаканчик.
   – Майкл, – скотч? – спасибо. Янки уже здесь?
   – Придет вместе с Мессенджерами. Что-то для соратника тон у тебя не слишком радостный.
   – Отли-и-чный парень, лучше некуда, – редактор сгреб с серебряного блюда горсть соленого миндаля, – только палец не давай – отхватит всю руку.
   – Не волнуйся – у Вивиана руки подлиннее твоих.
   – Твоими бы устами! – Редактор прикончил первый стакан, как бы ради самого возлияния, и оглядел комнату. – Кто эта ослепительная девушка в розовом?
   – Моя дочь! Кэт, иди сюда, познакомься с мистером Блайтом.
   Кэт решила опять надеть платье цвета «дамасской розы» – им так восхищался Бойд. Нерешенным оставался лишь вопрос, готова ли она разделить его судьбу. «С тобою я рада весь мир обойти и плыть по морям-океанам». Сколько времени отводилось ей на принятие решения, она не знала, а спрашивать не хотелось. В глубине души она надеялась, что стрясется что-то такое, что поможет ей решиться, весь день ее не оставляло ощущение, что сегодняшний вечер все прояснит.
   Редактор все еще рассыпался в комплиментах по поводу ее платья, когда она увидела Астрид и Джайлса. Их пригласили для «придания веса», к тому же не дело, если дочь хозяев будет среди собравшихся единственной особой младше тридцати. Не последней причиной, не сомневалась Кэт, была и их с Джайлсом предполагаемая взаимная склонность.
   Отвязавшись от Певенси Блайта, Кэт подошла к своим друзьям. Хотелось увидеть Астрид, пока ту не захватило водоворотом общей болтовни, – просто посмотреть ей в глаза…
   – Кэткин!
   – Астрид, Джайлс, поднос здесь!
   Джайлса не пришлось долго упрашивать – он взял у Тимс два стакана и передал один сестре. Кэт подставила щеки для поцелуев, а сама смотрела во все глаза. Ничего – ни тени не промелькнуло в ясных голубых глазах Астрид, будто и не знает об этой заметке в журнале. Что же до Джайлса – безупречен как всегда. Но – о Боже! – поцелуи его всегда были какие-то липкие.
   Потягивая питье, Астрид поверх стакана мельком оглядела комнату.
   – Видела мою статью? – спросила она.
   Вопрос рискованный, если она лицемерит.
   – Про длину юбок? – уточнила Кэт.
   – Мм, – кивнула Астрид и отхлебнула из стакана, все еще оглядываясь, – иллюстрации неподражаемые, правда? Он здесь?
   Джайлс, на голову выше сестры, сообщил:
   – …не вижу. И Старика тоже.
   – Они придут вместе, – объяснила Кэт, заставляя себя не смотреть в сторону двери. Увести бы их из холла, пока он не пришел! – Вы ведь еще не видели маминых прерафаэлитов – говорят, я похожа на одну картину.
   Для Джайлса этого было достаточно – он умчался смотреть «Купающуюся Психею», – а Кэт повела Астрид к редактору – пусть заходит на вторую попытку.
   Дом наполнялся гостями. Прибыли уже все, кроме издателя, его жены и – главное – их нового автора. Ожидание достигло высшей точки – вот-вот приедут, с минуты на минуту. Глядя, как все время поглядывает в сторону двери Флер, Майкл и сам заразился ее волнением. Тут появился Вивиан – и Флер бросилась к нему через всю комнату.
   – Флер, ангел мой… – Мессенджер принес плохие вести.

Глава 12
Серый рассвет

   При первых же словах Вивиана оживление мгновенно спало с лица Флер. Кэт стояла достаточно близко, чтобы услышать все, и поняла – решающий момент настал.
   – Приступ малярии, – услышала она, – только что сообщил мне. Голос звучит кошмарно, но врача звать не будет. Хуже некуда. Флер, дорогая, я просто раздавлен…
   Не дожидаясь продолжения, Кэт ускользнула в свою комнату. Вернулась спустя пару минут уже в плаще, спрятав во внутреннем кармане кошелек.
   Астрид первая увидела спускающуюся по лестнице Кэт. Краешком глаза Кэт уловила ее взгляд, в первую секунду еще не прикрытый – неприятно двусмысленный, осведомленный, – и в тот же миг стало ясно – заметка в колонке светских сплетен написана ею. Вся давняя привязанность и теплота испарились мгновенно. Дружба с Астрид была одним из препятствий, удерживавших ее от решительного шага, – этого препятствия больше нет! Теперь она может бросить их всех, как Кит после войны, и глазом не моргнув – ничто не держит.
   Ее заметил и еще кое-кто из гостей – редактор, Вивиан, американский атташе, – но Кэт было не до них. Астрид, конечно, ткнула Джайлса – тот так и застыл с раскрытым ртом. Отец – он стоял перед той самой картиной, в которой находили сходство с ней, – взглянул на нее через всю гостиную, в лице – недоумение. Прямо перед ней – мать, разговаривает со старым романистом.
   – Кэт?..
   – Извини, мама, – спокойно сказала она, – я должна уйти. Вернусь позже.
   – Вернешься? Откуда?
   Но Кэт уже исчезла.
//-- * * * --//
   Зрелище было устрашающее, но приступ пошел на спад – по крайней мере Бойду полегчало, – а Кэт все не уходила, пока он не согласился, чтобы завтра утром она вернулась вместе с врачом. Был субботний вечер – больше суток прошло с ее ночного бегства с Саут-сквер.
   Все это время она была около него: кормила, мыла, переодевала с такой готовностью и сноровкой, будто уже была его женой. Звать доктора он запретил, только, выбивая зубами дробь, повторял «х-х-и-н-н-ин» и «ап-пельс-с-синовый с-с-сок» в ответ на вопрос, что сделать, чтобы ему стало легче. Все это она нашла, и в достаточном количестве, на кухне, там же, где он держал виски.
   – Лакомство богов, – пробормотал он утром, проснувшись и увидев ее, склонившуюся над ним. Чуть брезжил рассвет, и Кэт безуспешно пыталась уснуть в кресле, – как тогда, в ту, первую, ночь. Стоило ему пошевелиться, она вздрагивала и вскакивала к нему.
   Она приподняла его голову и дала ему сока. Глотнув, он откинулся на подушку, вглядываясь в клочок тусклого неба в проеме окна. До рассвета еще полчаса – за окном сумрачно и серо.
   – «В-вот он – с-серый р-рас-с-свет», – показав кивком, проговорил он, а в глазах, казалось, пробивалась улыбка.
   Кэт воспрянула: две цитаты из одного стихотворения – дело идет на лад! Лоб его стал прохладнее – жар, похоже, спадал, руки же – ледяные.
   Дождавшись, пока он уснет, она вышла погулять со старым псом. И только когда почтальон, разносивший первую в этот день почту, одарил ее удивленным взглядом, она вспомнила, как она одета. «Дамасская роза»!
   Бойду на глазах становилось легче, и к вечеру она смогла оставить его. Она возвращалась на Саут-сквер, покидая своего любимого – теперь пусть хоть весь мир знает – сидящим у газового камина, закутанным в одеяло, слабым, как котенок, но больше не трясущимся в лихорадке. Рядом с ним, как всегда, старый пес.
   Накинув плащ, Кэт втиснулась на заднее сиденье такси и попыталась придумать для родителей хоть какое-то приемлемое объяснение. Она позвонила домой только раз, прошлой ночью – к телефону подошел отец, – сказала, где она и как долго собирается там пробыть, но, прежде чем он успел засыпать ее вопросами, монетки у нее кончились. Теперь, пока такси под мерное тиканье счетчика приближалось к Саут-сквер, формулировка становилась все более и более туманной, и в конце концов она бросила это занятие. Она слишком устала, чтобы о чем-нибудь беспокоиться, и, в конце концов, что скажут, то и скажут.
   На углу она расплатилась, под вечерним небом чувствуя себя не так неловко в своем помятом вечернем платье. Открыла дверь своим ключом и, намеренно не глядя по сторонам, не желая знать, есть ли кто-нибудь в комнатах, поднялась прямо к себе, сбросила одежду и забралась в горячую ванну.
   Немного ожив после ванны – все еще усталая, но не до изнеможения, – в длинном халате, обмотав полотенцем голову, Кэт решила, что пора рубить узел. Она пошла к матери, но той не было в комнате.
   Проходя мимо отцовского кабинета, она увидела под дверью свет, тихонько постучала и, услышав его голос, вошла.
   – Вернулась! – без раздражения, скорее с какой-то тоской произнес он.
   При звуке его голоса слезы навернулись на глаза.
   – Ох, Котенок! – сказал он ласково.
   Это давнее детское прозвище! От ее решимости не осталось и следа. Отец обнял ее, усадил в свое походное кресло, а горячие слезы все катились по щекам.
   Майкл присел на край стола – спиной к Белой Обезьяне, весьма саркастически взиравшей на все происходящее, – и смотрел, как постепенно успокаивалась дочь, всхлипывала вое реже, все тише. «Бедная моя девочка! – подумал он. – Скверная это штука – любовь. Парламенту следовало бы ее отменить!»
   Первая краткая вспышка прошла, своим носовым платком отец тщательно «перекрестил» ее, как говаривал он, когда, маленькой девочкой, ей случалось расплакаться, – теперь им обоим легче было продолжать.
   Да, решил Майкл, это он должен сделать сам – пустить пробный шар – он отец.
   – Ну, скажи мне – ты очень влюблена?
   Кэт взглянула благодарно и даже чуть улыбнулась.
   – Безнадежно. Прости.
   Майкл медленно кивнул, а что дальше говорить – не знал.
   Следующий вопрос задала Кэт.
   – Что говорит мама?
   Майкл чуть шевельнулся на своем насесте.
   – Ты же знаешь, мы оба хотим только твоего счастья, Кэт.
   – Это не ответ, папа.
   – Нет. Ты хочешь дословно?
   – Да.
   – Изволь – в настоящий момент она не может себе представить, как умудрилась родить такую идиотку. Думаю, в конце концов представит.
   Кэт приглушенно рассмеялась, и сразу опять слезы ручьем – на этот раз ненадолго.
   – О Господи, – проговорила она сквозь скомканный влажный платок, – сейчас от всего этого голова кругом идет. Утро вечера мудренее.
   – Ты всю ночь была там?
   – Да!
   Такой болью исказилось лицо отца – хоть бы этого не видеть!
   – После всего этого – я должна быть с ним, папа, – должна!
   – Я понимаю.
   – Понимаешь?
   – Да – конечно. Но скажи – он тоже так считает?
   – Да.
   – Он так сказал?
   – Да.
   – Понимаю, – повторил Майкл.
   – Нет, папа, скорее всего, не понимаешь. Он просил меня уехать с ним.
   – За границу?
   Она кивнула:
   – В Мексику.
   – В Мексику!..
   Бедный папа! Кэт отчетливо представляла, что творится сейчас у него в душе, – на лице его отразились те же чувства, что охватили ее, когда она впервые услышала – куда.
   – Может быть, – добавила она, – но не обязательно. Дело в том, я думаю, что для него не так уж важно, где именно жить. Важно, чтобы я была с ним – где бы то ни было.
   – И ты будешь счастлива?
   – Я буду счастлива с ним – а это самое главное, правда?
   Кэт ждала – и, смирившись, отец коротко кивнул в ответ.
   – Мне нужно поспать, – объявила она, вставая, – давай утром договорим? Я буду лучше соображать.
   И, прежде чем выйти из комнаты, потерлась щекой о его щеку.
//-- * * * --//
   Кэт спала без снов. Вернее, видение, что над ней витало в ее тревожном забытьи, было какое-то непостижимое, недосягаемое.
   Внезапно, как от толчка, она вскочила, сердце оборвалось. Толком не проснувшись, объятая ужасом, выбралась из постели. Едва коснувшись ногой ковра, уже знала – что-то случилось, что-то страшное, очень страшное – страшнее быть не может. Зажгла свет, мгновенно оделась: юбка, блузка, кардиган – выхватив из шкафа что попало, неважно какого цвета, наскоро накинула красный плащ с капюшоном, отыскала кошелек, глянула, хватит ли на такси, и опять умчалась из дома, и опять – во тьму.
   На фоне затянутого облаками ночного неба дом возвышался, как готический замок. Кэт отдала шоферу последнюю банкноту – сдачи ждать было некогда. Поездка заняла целую вечность, сердце рвалось из груди – скорей, стрелой, туда, наверх, а такси все тарахтело, все прижимало ее к земле, не давало взлететь. Она вошла в дом – как кстати это устройство на входной двери! – и помчалась по витой лестнице, не потрудившись нащупать выключатель, не обратив внимания на сбившийся в сторону потрепанный край ковра и поцарапанную голень – каждая драгоценная секунда на счету. В кромешной тьме лишь одно ей виделось ясно – она должна быть с ним – или случится что-то чудовищное, немыслимое.
   Вот она уже на лестничной площадке, вот открывает дверь – накануне она оставила ее неплотно прикрытой, – у ног – какое-то движение. Собака! Крутится взволнованно вокруг пес, подвывает тихонько, прерывисто всхлипывает, будто знает – шуметь нельзя, но очень уж непривычно – ночной гость.
   – Хорошая собака, Профессор, – прошептала Кэт, – хорошая собака! Где хозяин?
   Пес побежал вперед, и, пройдя коридор, Кэт увидела Бойда. Он сидел в кресле, почти в той же позе, что она его оставила. Газовый камин еще горел, сброшенное одеяло валялось у скамеечки. В свете огня она увидела у кресла пустую бутылку виски. Стакана не было нигде.
   Что ж, пускай, если это помогает ему заснуть.
   Потихоньку подкралась она к креслу, посмотреть, спит ли он. Да: глаза закрыты, голова откинулась на спинку кресла, повернутое к огню лицо младенчески безмятежно. Протянула руку к поседевшим волосам, теперь снова сухим. Лоб его под ее губами показался приятно теплым – но не слишком ли близко сидит он к огню? Рука свесилась с ручки кресла. Она обхватила руками его огромную ладонь – холодна, как лед, нельзя было раскрываться! – и, положив ее на ручку кресла, повернулась за одеялом, сползшим на пол.
   И тут пес издал долгий протяжный вой, жалобный, бесконечный – как по покойнику!
   Услышав этот плач, Кэт резко обернулась – рука Бойда опять свесилась вниз. Она снова дотронулась до нее – но пес оттолкнул ее, пряча морду под ладонь хозяина, тычась в нее носом, будто отчаянно просил хоть какого-го отклика.
   Страшная догадка сжала сердце – слишком зловещая, чтобы признаться в ней, слишком пугающая, чтобы отбросить ее прочь. Она опять взяла его руку – со странной бесчувственностью глядя, как движется ее собственная, будто непостижимый давешний сон стал наконец явью, а пес все сопел, все перебирал лапами в безумном волнении.
   Рука писателя остывала – ледяная, безжизненная. Отрешенно, будто сама превратилась в неодушевленный предмет, Кэт терпеливо, но тщетно пыталась прощупать пульс.
   Кое-как она преодолела препятствия, уготованные ей телефонной будкой – тяжелая красная дверь все не открывалась – руки вдруг ослабли, потом набирала номер непослушными, закоченевшими пальцами, потом говорила каким-то чужим голосом, прося их – неизвестно зачем – поторопиться.
   – Крепитесь, мисс, – прозвучал в трубке деловитый голос, – высылаем машину.
   Машина, казалось, появилась в тот же миг, сирена зазвучала сначала в ее мозгу, а уж потом послышалась на улице. На самом деле прошло почти десять минут – участок находился через улицу, – но, упав в обморок у запертой входной двери дома, Кэт потеряла представление о времени. Над ней склонилось лицо молодого мужчины, сильная рука помогла подняться.
   – Это вы звонили нам, мисс? Мисс? Вы меня слышите?
   Кэт кивнула, попыталась выдавить «да», но так и не смогла. Голоса не было – только какой-то намек на него.
   – У вас есть ключ?
   – Нажмите, – выговорила она почти беззвучно и услышала, как неровно звучит голос, – звонок. Квартира девять.
   – Шок, сержант, – сказал молодой кому-то, кого она не видела.
   Дверь открылась прежде, чем Кэт сумела объяснить, кто ответил бы на звонок в квартиру мертвеца. Какой-то жилец услышал, как подъехала полицейская машина. Началась суматоха, гомон, вокруг, задевая ее, сновали люди, двое офицеров поднимались по лестнице легкими решительными шагами. Молодой человек остался с ней, задавал вопросы – будто с того света.
   Постепенно постигая смысл происходящего – будто в этом вообще был какой-то смысл! – Кэт монотонно, односложными словами отвечала на вопросы.
   Да… (она его знала). Нет… (они не родственники). Монт… (ее фамилия). Бойд… (его фамилия). Нет… (у него нет семьи). Да… (они могут связываться с ней). Саут-сквер…
   Приехала «скорая» – еще двое промчались мимо нее по лестнице с носилками. Она вдруг поняла, что ей нужно еще раз подняться туда. Покачиваясь, встала и стала подниматься по лестнице. Молодой офицер попытался было ее остановить, но что-то в ее лице до боли взволновало его – и заставило уступить. Поддерживая под руку, он повел ее по витой лестнице наверх.
   Его, должно быть, пытались оживить, когда Кэт еще раз ступила в эту единственную в квартире комнату, где камин еще хранил тепло, где стояло пустое кресло и отгороженная ширмой кровать. Она посоветовала бы им не трудиться напрасно, знай она, что они станут возвращать его к жизни. Она сказала бы им, что все зря – с таким же успехом они могли бы попытаться заставить забиться вновь ее собственное застывшее сердце!
   – Нигде никакой записки, – это сержант обращался к коллеге, но смысла слов она не поняла, – похоже, у него был рецепт на снотворное. Значит, – вероятно, несчастный случай.
   Кэт проследила взглядом за его рукой, он указывал куда-то в сторону кресла. Только теперь она заметила несколько полуразвернутых листочков бумаги. «Чудный коктейль» – невесть откуда всплыло в мозгу – «виски и снотворное». Нет! – ради Бога! Теперь слова сержанта обрели смысл. Никакой записки – значит, просто несчастный случай – несчастный, несчастный случай!
   Как загробный дух, Профессор – привязанный теперь обрывком веревки к ножке кровати – снова испустил леденящий душу вой.
   – Можно мне забрать его? – вдруг спросила Кэт, обращаясь все равно к кому.
   – Не сейчас, мисс, – ответил молодой офицер, о чьем существовании она успела начисто забыть, – пока мы подержим его у себя, но, если никто претендовать на него не будет – семья, я имею в виду, – вы сможете его забрать.
   – Сколько времени это займет?
   – Точно не знаю – думаю, месяц или около того.
   Она взглянула на пса – тот, сидя на задних лапах, перебирал передними в воздухе, тянулся к ней, будто прося о помощи. Внезапно она почувствовала, что не может больше ни минуты оставаться здесь, в этой маленькой неопрятной квартирке, где смерть лежала под простыней и старый пес молил ее вернуться.
   – Мне надо идти, – сказала она.
   – Домой, мисс?
   – Да – домой. Где бы он ни был – дом…
   – Может быть, вас подвезти?
   Она тряхнула головой уже у двери.
   – Нет, спасибо – я пройдусь.
//-- * * * --//
   Кэт вышла на улицу, в мутную предрассветную мглу, ступая быстро, будто с каждым шагом отдаляясь от этого места, она и сердце свое отдаляла, спасала от боли. Боли не было пока, и она поняла – той частью мозга, которая управляла ею, когда она набирала телефонный номер, когда отвечала на вопросы молодого офицера, – что это шок и что некоторое время еще она ничего ощущать не будет.
   Вдыхая полной грудью – в эти предутренние часы, пока на Лондон не обрушился шквал автомобилей, воздух еще довольно свеж – и чувствуя, как от ходьбы кровь быстрее побежала по жилам, она на удивление отчетливо воспринимала происходящее. Так вот как это бывает! Читаешь в романах о трагической развязке великой любви – она-то читала чуть не с колыбели – и не задумаешься никогда, что в Жизни может быть как в Искусстве. Даже нелепый какой-то финал – он ушел, сколько к нему ни взывай, ушел от нее навсегда. Заморский принц из детской сказки, превратившийся во вполне реального американца, ее любимого, исчез, как мечта, из которой она его создала. Безупречно, в своем роде. Мечты мечтами, а живое – тленно…
   Она шла дальше, прислушиваясь к себе – когда до нее дойдет, достанет до сердца? Тротуары пусты, почти нет машин. Ранним утром город так тих, лишь чуть слышный, глубокий, отдаленный гул – будто дремлющий исполин вот-вот проснется.
   От прямого пути на Саут-сквер она уже отклонилась. Ускорила шаги, сворачивала наугад, прошла по Бромптон-роуд, Понт-стрит, Элизабет-стрит и Букингем-палас-роуд. Все больше машин появлялось на улицах, близился рассвет.
   Вдруг неожиданный звук послышался позади. Зацокали копыта по мостовой, заскрипели колеса. Не прерывая шагов, она оглянулась – ничего. Но звук близился, нарастал. Кэт остановилась, повернулась, и – расступился невнятный сумрак, и явил ей сказочную карету из детских грез – вот он примчался за ней, заморский принц!
   Кэт замерла, онемев, а дивная золотая карета медленно приближалась. Все сбылось, все, до мелочей – бьют копытами кони, кучер в ливрее. Вот она, сказка, – а Кэт и слова вымолвить не может!
   И тут из серого уличного небытия вынырнула совсем не сказочная фигура. Полисмен – ну вылитый жирный тюлень!
   – Вернитесь, мисс! – окликнул он ее, – королевский экипаж!
   Ну конечно – коронация! Они бы каждого вымуштровали, лишь бы все прошло без задоринки. Как было приказано, она отступила на тротуар, только теперь сообразив, что оказалась посреди дороги.
   – Вот и отлично, мисс. Все гоняетесь за журавлем в небе? Как бы синицу не упустить!
   Экипаж прогрохотал мимо и покатил прочь.
   Кэт все стояла, глядя вслед своей сказочной карете, пока та не исчезла вдали. Так то был журавль в небе? Да разглядит ли она теперь какую-то синицу?
   Она направилась на восток, к дому. Светлело. Сумрак отступал. Все четче контуры домов. Первые лучи нехотя забрезжили над горизонтом. Утро. Да, вот он. Серый рассвет.

Зулейка Доусон Форсайты

Вместо предисловия

Книга первая 1939 Отзвук песни

Часть первая

Глава 1 Хитрая Флер Монт

Глава 2 Встреча в парке

Глава 3 Встреча на набережной

Глава 4 Ужин в доме на Саут-Сквер

Глава 5 Письмо в газету «Таймс»

Глава 6 Утро

Глава 7 Три завтрака

Глава 8 Послеобеденные часы

Глава 9 И, наконец, вечер

Глава 10 Уинифрид навещает прошлое

Глава 11 Майкл наносит визит

Глава 12 Смерть в семье

Глава 13 Флер продолжает думать

Глава 14 Задумывается и Майкл

Глава 15 Джун

Глава 16 На «бирже» Форсайтов

Глава 17 Крикет

Глава 18 «Шевелюра плюс характер»

Часть вторая

Глава 1 Вниз по течению

Глава 2 Спокойный уик-энд

Глава 3 Наследие Форсайтов

Глава 4 Что такое истинный Дарти

Глава 5 Отъезды

Глава 6 Родной очаг

Глава 7 Другая страна

Глава 8 Сны

Глава 9 Пробуждения

Глава 10 Миг неверия

Глава 11 Флер делает следующий шаг

Глава 12 …и нация

Книга вторая 1940–1945 Черные тучи

Часть первая

Глава 1 Подарок из прошлого

Глава 2 Прошлое в настоящем

Глава 3 Монумент Босини

Глава 4 Новый Великий Старец

Глава 5 Кит не является на перекличку

Глава 6 Лепта Джун

Глава 7 И Джон хотел бы

Глава 8 На форсайтской бирже

Глава 9 Возвращение дома

Глава 10 Исполнение желаний

Глава 11 «Виновен!»

Часть вторая

Глава 1 Те также служат

Глава 2 Здесь

Глава 3 И там

Глава 4 Встреча

Глава 5 Игроки собираются

Глава 6 Прием на Саут-Сквер

Глава 7 Охотничья луна

Глава 8 Голос в ночи

Глава 9 Посещение

Глава 10 Некоторые объяснения

Глава 11 И еще некоторые

Глава 12 Занавес опускается

Глава 13 Envoi [75 - Здесь: посылка – заключительные четыре строки баллады (фр.).]

Монтовская интерлюдия Конец лета

Форсайтская интерлюдия Разорванные паруса

Книга третья 1952–1953 Еще одна история любви

Глава 1 Лицо в тумане

Глава 2 Договоры

Глава 3 Прогулка в парке

Глава 4 Встреча с профессором

Глава 5 Ответы

Глава 6 Дела семейные

Глава 7 Звездный час агентства Полтид

Глава 8 В сельской тиши

Глава 9 Последствия

Глава 10 Иллюзия весны

Глава 11 Приглашение

Глава 12 Серый рассвет

Зулейка Доусон
Форсайты

Книга первая
1939
Отзвук песни

Глава 1
Хитрая Флер Монт

Глава 2
Встреча в парке

Глава 3
Встреча на набережной

Глава 4
Ужин в доме на Саут-Сквер

Глава 5
Письмо в газету «Таймс»

Глава 6
Утро

Глава 7
Три завтрака

Глава 8
Послеобеденные часы

Глава 9
И, наконец, вечер

Глава 10
Уинифрид навещает прошлое

Глава 11
Майкл наносит визит

Глава 12
Смерть в семье

Глава 13
Флер продолжает думать

Глава 14
Задумывается и Майкл

Глава 15
Джун

Глава 16
На «бирже» Форсайтов

Глава 17
Крикет

Глава 18
«Шевелюра плюс характер»

Глава 1
Вниз по течению

Глава 2
Спокойный уик-энд

Глава 3
Наследие Форсайтов

Глава 4
Что такое истинный Дарти

Глава 5
Отъезды

Глава 6
Родной очаг

Глава 7
Другая страна

Глава 8
Сны

Глава 9
Пробуждения

Глава 10
Миг неверия

Глава 11
Флер делает следующий шаг

Глава 12
…и нация

Книга вторая
1940–1945
Черные тучи

Глава 1
Подарок из прошлого

Глава 2
Прошлое в настоящем

Глава 3
Монумент Босини

Глава 4
Новый Великий Старец

Глава 5
Кит не является на перекличку

Глава 6
Лепта Джун

Глава 7
И Джон хотел бы

Глава 8
На форсайтской бирже

Глава 9
Возвращение дома

Глава 10
Исполнение желаний

Глава 11
«Виновен!»

Глава 1
Те также служат

Глава 2
Здесь

Глава 3
И там

Глава 4
Встреча

Глава 5
Игроки собираются

Глава 6
Прием на Саут-Сквер

Глава 7
Охотничья луна

Глава 8
Голос в ночи

Глава 9
Посещение

Глава 10
Некоторые объяснения

Глава 11
И еще некоторые

Глава 12
Занавес опускается

Глава 13
Envoi [75 - Здесь: посылка – заключительные четыре строки баллады (фр.).]

Монтовская интерлюдия
Конец лета

Форсайтская интерлюдия
Разорванные паруса

Книга третья
1952–1953
Еще одна история любви

Глава 1
Лицо в тумане

Глава 2
Договоры

Глава 3
Прогулка в парке

Глава 4
Встреча с профессором

Глава 5
Ответы

Глава 6
Дела семейные

Глава 7
Звездный час агентства Полтид

Глава 8
В сельской тиши

Глава 9
Последствия

Глава 10
Иллюзия весны

Глава 11
Приглашение

Глава 12
Серый рассвет