Алан Брэдли
Копченая селедка без горчицы. О, я от призраков больна (сборник)

Копченая селедка без горчицы

…кружка эля без девицы – что ж, увы, это все равно что яйцо без соли или копченая селедка без горчицы.
Томас Лодж и Роберт Грин, «Зеркало для Лондона и Англии» (1592 г.)

1

   – Ты меня пугаешь, – сказала цыганка. – Никогда не видела, чтобы мой хрустальный шар наполнялся таким мраком.
   Она накрыла шар ладонями, словно чтобы защитить мои глаза от ужасов, плавающих в темных глубинах. Когда ее пальцы стиснули стекло, мне показалось, что по моему пищеводу прокатилась струйка ледяной воды.
   На краю стола мерцала тонкая свеча, ее нездоровый свет падал на покачивающиеся медные кольца-сережки цыганки, отражаясь, чтобы умереть где-то в затемненных углах палатки.
   Черные волосы, черные глаза, черное платье, нарумяненные щеки, красный рот и голос, который мог так охрипнуть только после выкуривания полумиллиона сигарет.
   Словно чтобы подтвердить мои подозрения, старуху внезапно скрутил приступ жестокого кашля, сотрясшего ее хрупкое тело и заставившего ее ужасно задыхаться в попытках вдохнуть. Казалось, будто в ее легких застряла огромная птица и теперь хлопает крыльями, пытаясь вырваться.
   – Вам плохо? – спросила я. – Я схожу за помощью.
   Кажется, я видела доктора Дарби на церковном празднике минут десять назад, он ходил от лотка к лотку, чтобы перекинуться с каждым парой слов. Но не успела я двинуться, как смуглая рука накрыла мою на черном бархате скатерти.
   – Нет, – сказала она. – Нет… не надо. Это у меня постоянно.
   И снова закашлялась.
   Я терпеливо ждала, почти боясь шелохнуться.
   – Сколько тебе лет? – наконец сказала цыганка. – Десять? Двенадцать?
   – Одиннадцать, – ответила я, и она устало кивнула с таким видом, будто и так знала.
   – Я вижу… гору, – продолжила она, выдавливая слова, – и лицо… женщины, которой ты станешь.
   Несмотря на удушающую жару в темной палатке, моя кровь похолодела. Она видит Харриет, конечно же!
   Харриет – моя мать, погибшая из-за несчастного случая в горах, когда я была совсем маленькой.
   Цыганка перевернула мою ладонь и больно ткнула большим пальцем в самый центр. Мои пальцы развернулись и снова сжались, словно отрубленная ножка цыпленка.
   Она взяла мою левую руку.
   – Это рука, с которой ты родилась, – сказала она, едва глянув на ладонь, затем уронила ее и подняла другую руку, – …а это рука, которая меняется с тобой.
   Гадалка с неприязнью смотрела на мою руку в свете мерцающей свечи.
   – Вот эта разорванная звезда на холме луны указывает на блестящий ум, обращенный сам в себя, ум, блуждающий по дорогам мрака.
   Не то, что я хотела услышать.
   – Расскажите мне о женщине, которую вы видели на горе, – попросила я. – О той, кем я стану.
   Цыганка снова начала кашлять, кутаясь в шаль, наброшенную на плечи, как будто укрываясь от ветра.
   – Посеребри руку, – потребовала она, протягивая грязную ладонь.
   – Но я дала вам шиллинг, – возразила я. – Как написано на табличке снаружи.
   – Послания из Третьего Круга стоят дороже, – прохрипела она. – Они опустошают батареи моей души.
   Я чуть не расхохоталась. Кем себя возомнила эта старая ведьма? Однако она, кажется, заметила Харриет за вуалью, и я не могу позволить скептицизму взять верх над возможностью перемолвиться хоть словечком с моей покойной матерью.
   Я покопалась в поисках последнего шиллинга, и, когда я вдавила монету в ее ладонь, темные глаза цыганки, внезапно заблестевшие, как у галки, уставились в мои.
   – Она пытается вернуться домой, – сказала она. – Эта… женщина… пытается вернуться домой из холода. Она хочет, чтобы ты помогла ей.
   Я вскочила на ноги, сильно ударившись голыми коленями о столешницу. Стол покачнулся и повалился набок, свеча покатилась и упала на ком мятых грязных занавесок.
   Сначала появился маленький огненный язычок. Он мгновенно превратился в пламя. В ту же секунду пламя посинело, затем покраснело и быстро стало оранжевым. Я в ужасе смотрела, как оно распространяется по занавескам.
   В считанные секунды запылала вся палатка.
   Жаль, что у меня не хватило присутствия духа, чтобы набросить мокрую тряпку на голову цыганке и вывести ее в безопасное место. Вместо этого я бросилась прямо сквозь кольцо огня, в которое превратился вход, и не остановилась, пока не добежала до какой-то палатки, возле которой притормозила, задыхаясь и пытаясь совладать с дыханием.
   Кто-то принес на церковный двор заведенный граммофон, из которого доносился голос Дэнни Кея [1 - Дэнни Кей (1913—1987) – американский актер, певец и комик. (Здесь и далее прим. перев.)], которому труба граммофона придала тошнотворно металлические нотки:

     Oh I've got a lovely bunch of coconuts.
     They are a-standin' in a row
     Big ones, small ones, some as big as yer 'head… [2 - О, у меня есть славная куча кокосов.Они стоят рядом,Большие, маленькие, некоторые размером с голову…]

   Я оглянулась на палатку цыганки как раз в тот момент, когда мистер Гаскинс, церковный сторож Святого Танкреда, и еще один человек, которого я не узнала, опрокинули бочонок с водой на языки пламени.
   Чуть ли не половина жителей Бишоп-Лейси глазели на вздымающийся столб черного дыма, прикрывая рты ладонями или прикасаясь кончиками пальцев к щекам, и ни единый из них не знал, что делать.
   Доктор Дарби уже медленно вел цыганку к палатке госпиталя Святого Джона, ее дряхлый скелет сотрясался от кашля. Какая она маленькая на солнце, подумала я, и какая бледная.
   – Ах вот ты где, гнусная маленькая креветка. Мы тебя повсюду искали.
   Это Офелия, старшая из моих двух сестер. Фели семнадцать, и она считает себя не ниже Пресвятой Девы Марии, хотя я готова побиться об заклад, что главное отличие между ними заключается в том, что Дева Мария не проводила двадцать три часа в сутки, разглядывая себя в зеркале и обрабатывая физиономию пинцетом.
   Когда имеешь дело с Фели, лучше всего быстро парировать резким замечанием:
   – Как ты осмеливаешься называть меня креветкой, ты, глупая сосиска? Отец не раз говорил тебе, что это невежливо.
   Фели попыталась схватить меня за ухо, но я легко уклонилась. Жизненные обстоятельства научили меня совершать молниеносные движения, и я практически довела это умение до совершенства.
   – Где Даффи? – спросила я, надеясь переключить ее злобное внимание.
   Даффи – моя вторая сестра, на два года старше меня, в тринадцать лет она уже опытная мучительница.
   – Пускает слюни на книги. Где же еще?! – Сестра указала подбородком на подкову из столов, расставленных на траве церковного кладбища, где Алтарная гильдия и Женский институт Святого Танкреда объединили силы, дабы устроить благотворительную распродажу подержанных книг и разнообразного хозяйственного барахла.
   Фели, похоже, не обратила внимания на дымящиеся остатки палатки цыганки. Как всегда, из тщеславия она оставила очки дома, хотя ее невнимательность может объясняться просто недостатком интереса. Из практических соображений энтузиазм Фели не простирался дальше ее кожи.
   – Посмотри сюда, – сказала она, поднося черные сережки к ушам. Она не могла удержаться, чтобы не похвастаться. – Французский черный янтарь. Из поместья леди Троттер. Гленда говорит, что им повезло выручить за него шестипенсовик.
   – Гленда права, – заметила я. – Французский черный янтарь – это просто стекло.
   Это правда: я недавно растворила жуткую викторианскую брошь у себя в химической лаборатории и обнаружила, что это сплошной кремний. Вряд ли Фели оставит это просто так.
   – Английский янтарь намного интереснее, – продолжила я. – Он состоит из окаменевшей смолы араукарии чилийской, видишь ли, и…
   Но Фели уже уходила, привлеченная видом Неда Кроппера, рыжеволосого помощника трактирщика из «Тринадцати селезней», который с определенной мускулистой грацией энергично бросал деревянные палки в «тетю Салли». Его третья палка расколола глиняную трубку деревянной фигуры на две равные части, и Фели оказалась рядом с ним как раз вовремя, чтобы заполучить призового медвежонка, которого ей вручил ужасно краснеющий Нед.
   – Есть что-нибудь, стоящее спасения от костра? – спросила я у Даффи, прилипшей к тому, что, судя по пожелтевшим страницам, могло оказаться первым изданием «Гордости и предубеждения».
   Хотя маловероятно. Целые библиотеки шли в утиль во время войны, и нынче мало что осталось для благотворительных распродаж. То, что не продадут до конца летнего сезона, в Ночь Гая Фокса [3 - 5 ноября – в этот день в Англии празднуют провал Порохового заговора, когда католики-заговорщики планировали взорвать парламент.] вынесут из подвала приходского зала, свалят на траву и сожгут.
   Я склонила голову набок и бросила быстрый взгляд на кучу книг, уже отложенных Даффи: «На санях и лошадях к отверженным сибирским прокаженным» [4 - «На санях и лошадях к отверженным сибирским прокаженным» – мемуары английской медсестры Кэт Марсден, которая в 1891 году совершила труднейшее путешествие в Сибирь, где ухаживала за прокаженными.], «Естественная история» Плиния, «Мученичество человека» [5 - «Мученичество человека» – самый известный труд британского философа и антрополога Уильяма Рида (1838—1875), в котором он излагает историю западной цивилизации.] и первые два тома мемуаров Джакомо Казановы – жуткая мура. Разве что за исключением Плиния, написавшего пару потрясных абзацев о ядах.
   Я медленно шла вдоль стола, проводя пальцем по книгам, расставленным корешками вверх: Этель Делл, Э. Делафильд, Уорвик Дипинг [6 - Этель Делл (1881—1939) – английская писательница, автор большого количества низкопробных любовных романов, весьма обожаемых ее неудовлетворенными современницами, но ненавидимых критикой.Э. Делафильд (1890—1943) – еще одна весьма плодовитая английская писательница, прославившаяся благодаря «Дневнику провинциальной леди».Уорвик Дипинг (1877—1950) – английский романист и автор коротких рассказов, специализировался преимущественно на исторических любовных романах.]…
   Как-то раз я заметила, что фамилии большинства великих отравителей начинались с английской буквы «С», а теперь все эти писатели начинаются на «Д». Я опять кое-что нащупала? Некую тайну вселенной?
   Я зажмурилась и сосредоточилась: Диккенс… Дойл… Дюма… Достоевский – я видела их всех в то или иное время в руках Даффи.
   Сама Даффи собиралась стать писательницей, когда вырастет. С имечком Дафна де Люс у нее не было шансов потерпеть неудачу!
   – Дафф! – начала я. – Ни за что не догадаешься…
   – Тихо! – рявкнула она. – Я же велела тебе не говорить со мной, когда я читаю.
   Моя сестра бывает весьма противной свиньей, когда захочет.
   Так было не всегда. Когда я была маленькой, например, и отец рекрутировал Даффи следить, чтобы я молилась на ночь, она научила меня читать молитвы на испорченной латыни, и мы катались на плотно набитых подушках, смеясь до упаду.
   Но с годами между моими сестрами и мной что-то изменилось.
   Немного обиженная, я потянулась к томику, лежащему наверху стопки, – «Зеркалу для Лондона и Англии». Эта книга, подумала я, понравится Фели, потому что она сходит с ума по зеркалам. Может, я сама ее куплю и сохраню до того маловероятного дня, когда мне может захотеться сделать ей подарок или приношение в знак мира. Случались и более странные вещи.
   Листая страницы, я сразу же увидела, что это не роман, а пьеса с именами персонажей и их репликами. Кто-то по имени Адам разговаривал с клоуном:
   «…кружка эля без девицы – что ж, увы, все равно что яйцо без соли или копченая селедка без горчицы».
   Какой прекрасный девиз для кое-кого, подумала я, бросая взгляд туда, где Нед слегка прикасался губами к шее моей сестры, а она делала вид, что не замечает. Не раз я видела, как Нед занимается работой по хозяйству во дворе «Тринадцати селезней» с высокой пивной кружкой, наполненной элем, – а временами еще и рядом с Мэри Стокер, дочерью хозяина. С неожиданным изумлением я осознала, что без эля или женщины поблизости Нед кажется каким-то неполным. Почему я раньше этого не замечала? Возможно, словно доктор Ватсон по радио в «Богемском скандале», временами я смотрю, но не вижу. Это надо осмыслить.
   – Твоя работа, полагаю? – внезапно сказала Даффи, отложив одну книгу и взяв другую. Она указала в сторону кучки деревенских жителей, глазевших на дымящиеся руины палатки цыганки. – Там будто написано, что это Флавия де Люс.
   – Иди к черту, – заявила я. – Я собиралась помочь тебе отнести твои дурацкие книжонки домой, но теперь будешь переть их на себе.
   – О, прекрати! – сказала она, хватая меня за рукав. – Будь добра, воздержись. Струны моего сердца играют «Реквием» Моцарта, и предательская слеза выступила на правом глазу во время нашего разговора.
   Я побрела в сторону, беззаботно насвистывая. Разберусь с ее дерзостью позже.
   – О! Перестань, Бруки! Мне больно!
   Ноющий голос доносился откуда-то со стороны церкви, и если держаться за лотерейным киоском, то можно подслушивать в безопасности. Более того, я, к своему удовольствию, обнаружила, что имею неожиданно хороший обзор сквозь дыру в грубой древесине киоска.
   Колин, которого держал за руки Бруки Хейрвуд, приплясывал, словно большая рыбина в очках, толстые стекла косо сидели на носу, грязные светлые волосы всклокочены, крупный влажный рот приоткрыт, словно от нехватки воздуха.
   – Уйди, я ничего не делал.
   Второй рукой Бруки схватил Колина за заднюю часть мешковатых брюк и повернул лицом к дымящимся остаткам цыганской палатки.
   – Кто тогда это сделал, а? – требовательно спросил он, дергаясь всем телом, чтобы подчеркнуть слова. – Где дым, там огонь. Где огонь, там спички. А где спички, там Колин Праут.
   – Вот, – сказал Колин, пытаясь запихнуть руку в карман. – Пересчитай! Ты просто сосчитай, Бруки. То же количество, что вчера. Я не использовал ни единой.
   Когда Бруки выпустил его, Колин упал на землю, перекатился на живот, залез в карман и достал коробок спичек, помахав им перед своим мучителем.
   Бруки поднял голову и принюхался, словно в поисках указаний. Грязная кепка и каучуковые сапоги, длинное молескиновое пальто и, несмотря на теплую летнюю погоду, шерстяной шарф, обвивший его бульдожью шею, словно алая змея, придавали ему вид крысолова из романа Диккенса.
   Не успела я подумать, что делать, как Колин поднялся на ноги, и они оба неторопливо пошли по церковному кладбищу, Колин отряхивался и усердно пожимал плечами, будто ему ни до чего нет дела.
   Полагаю, мне следовало бы выйти из-за киоска, признаться, что я виновата в пожаре, и потребовать, чтобы Бруки отпустил мальчика. Если бы он отказался, я бы легко могла сбегать за викарием или позвать кого-то из крепких мужчин в пределах слышимости. Но я этого не сделала. По простой причине, которую я осознала с легким холодком: я боюсь Бруки Хейрвуда.
   Бруки – отброс общества в Бишоп-Лейси.
   – Бруки Хейрвуд? – презрительно фыркнула Фели, когда миссис Мюллет предложила нанять Бруки, чтобы он помогал Доггеру засеивать огород и подстригать изгороди в Букшоу. – Но он же эмигрант на пособии, разве не так? За наши жизни никто не даст и двух пенсов, если он будет тут шататься.
   – Что значит эмигрант на пособии? – спросила я, когда Фели вылетела из кухни.
   – Не знаю, детка, – ответила миссис Мюллет. – Его мать – та леди, что рисует в Мальден-Фенвике [7 - Фели, видимо, имела в виду, что Бруки живет за счет матери. Эмигрант на пособии (remittance man) – специальный термин в Англии (теперь устаревший), обозначавший эмигрантов, которые жили на пособие, присылаемое с родины.].
   – Рисует? – переспросила я. – Красит дома?
   – Дома? Господь с тобой. Нет, кувшины там всякие. Господ верхом на лошадях. Может, даже когда-нибудь и вас нарисует. Тебя, мисс Офелию и мисс Дафну.
   При этих словах я пренебрежительно фыркнула и вылетела из кухни. Если меня соберутся нарисовать маслом, покрыть лаком и поставить в раму, я буду позировать только в лаборатории и ни в каком другом месте.
   Окруженная мензурками, стеклянными колпаками и коническими колбами Эрленмейера, я подниму нетерпеливый взгляд от микроскопа, примерно так, как мой покойный двоюродный дедушка Тарквин де Люс на своем портрете, висящем в галерее Букшоу. Как дядя Тар, я приму раздраженный вид. Никаких лошадей и господ, нет уж, спасибо.
   Легкая пелена дыма до сих пор висела над церковным кладбищем. Теперь, когда большинство зевак ушли, обугленные, тлеющие остатки палатки были хорошо видны рядом с тропинкой. Но меня интересовало не столько это пепелище, сколько то, что находилось за ним – ярко разрисованный цыганский фургон.
   Масляно-желтый, с малиновыми ставнями, реечными боками, под нависающей закругленной крышей, он казался буханкой хлеба, вылезшей из формы для выпечки. От веретенообразных желтых колес до изогнутого жестяного дымохода, от цветных окон до затейливых резных деревянных консолей по каждую сторону двери, он словно с грохотом выкатился из сна. В довершение всего среди покосившихся надгробий в дальнем конце церковного кладбища живописно пасся дряхлый конь с искривленной спиной.
   Цыганская порода. Я узнала ее сразу же по фотографиям, которые видела в «Сельской жизни». Из-за пушистых ног и хвоста и длинной гривы, свешивающейся на морду (из-под которой он жеманно косился, словно Вероника Лейк), жеребец выглядел гибридом клайдесдейла [8 - Порода лошадей-тяжеловозов.] и единорога.
   – Флавия, детка, – раздался голос за моей спиной. Это был Дэнвин Ричардсон, викарий Святого Танкреда. – Доктор Дарби будет тебе очень обязан, если ты сбегаешь и принесешь ему кувшин свежего лимонада из кухни.
   Мой сердитый взгляд, должно быть, заставил его почувствовать себя виноватым. Почему так, почему с одиннадцатилетними девочками вечно обращаются как со служанками?
   – Я бы сам сходил, видишь ли, но добрый доктор опасается, что бедняжку оттолкнет мой пасторский воротник и тому подобное, так что…
   – С удовольствием, викарий, – жизнерадостно сказала я, и вполне искренне. Роль носительницы лимонада даст мне доступ в палатку «скорой помощи» Святого Джона.
   Я вприпрыжку вбежала в кухню приходского зала («Простите! Медицинская необходимость!»), выскочила с кувшином ледяного лимонада и была уже в тусклом свете госпитальной палатки, наливая напиток в треснувший бокал без ножки.
   – Надеюсь, вы в порядке, – сказала я, протягивая его цыганке. – Простите за палатку. Я заплачу, разумеется.
   – Ммм, – произнес доктор Дарби. – Нет необходимости. Она уже объяснила, что это был несчастный случай.
   Жуткие покрасневшие глаза женщины осторожно наблюдали за мной, пока она пила.
   – Доктор Дарби, – сказал викарий, просовывая голову между полотнищами палатки, словно черепаха, и стараясь не показать пасторский воротник. – Найдется у вас минутка? Миссис Пизли на площадке для кегельбана… Говорит, что почувствовала себя плохо.
   – Ммм, – отозвался доктор, закрывая свой черный чемоданчик. – Что вам требуется, милая, – сказал он цыганке, – так это хороший отдых. – И обратился ко мне: – Побудь с ней. Я ненадолго. А дождя так и нет, – заметил он в никуда, выходя из палатки.
   – Я заплачу за палатку, – повторила я. – Пусть даже это несчастный случай.
   Она снова закашлялась, и даже мне было очевидно, что пожар собрал свою дань с ее и без того слабых легких. Я беспомощно ждала, когда она перестанет задыхаться.
   Когда, наконец, это произошло, снова повисло долгое нервирующее молчание.
   – Женщина, – сказала цыганка. – Женщина на горе. Кто она?
   – Это была моя мать, – ответила я. – Ее звали Харриет де Люс.
   – А гора?
   – Где-то в Тибете, полагаю. Она погибла там десять лет назад. Мы нечасто говорим об этом в Букшоу.
   – Что точное «букшоу»?
   – Это место, где я живу. Рядом с деревней, – объяснила я, неопределенно махнув рукой.
   – А! – сказала она, уставившись на меня пронзительным взглядом. – Большой дом. С двумя крыльями, уходящими назад.
   – Да, он, – согласилась я. – Неподалеку от излучины реки.
   – Да, – сказала женщина. – Я там останавливалась. Но не знала, как называется место.
   Останавливалась там? Я не могла поверить.
   – Леди разрешила моему рому и мне разбить лагерь в роще у реки. Ему требовалось отдохнуть…
   – Я знаю, где это, – сказала я. – Это называется Изгороди. Там старые кусты и…
   – Ягоды, – добавила она.
   – Но постойте! – воскликнула я. – Леди? В Букшоу нет никаких леди с тех пор, как погибла Харриет.
   Цыганка продолжала, как будто не слышала моих слов:
   – Красивая леди, вот какой она была. Но похожа на тебя, – добавила она, рассматривая меня вблизи, – теперь, когда вижу тебя на свету.
   Затем ее лицо омрачилось. То ли это мое воображение, то ли ее голос наливается силой с каждым словом.
   – Затем нас вышвырнули, – сердито сказала она. – Сказали, что больше не хотят, чтобы мы были там. Тогда-то и умер Джонни Фаа.
   – Джонни Фаа?
   – Мой ром. Муж. Умер посреди пыльной дороги, хватаясь за грудь и проклиная гаджо – англичанина, – который прогнал нас.
   – И кто это был? – спросила я, со страхом предчувствуя ответ.
   – Не спрашивала его имени. Прямой, словно аршин проглотил, негодяй.
   Отец! Я уверена! Это отец после гибели Харриет выставил цыган из своего поместья.
   – А Джонни Фаа, ваш муж… он умер из-за этого, вы говорите?
   Цыганка кивнула, и по печали в ее глазах я поняла, что это правда.
   – Потому что ему надо было отдохнуть?
   – Надо было отдохнуть, – шепотом повторила она, – и мне тоже.
   И тогда меня осенило. Не успела я передумать, как выпалила:
   – Вы можете прийти в Букшоу. Оставайтесь сколько хотите. Все будет хорошо… обещаю.
   Произнося эти слова, я знала, что грядет великая ужасная ссора с отцом, но почему-то это не имело значения. Харриет однажды предоставила этим людям убежище, и моя кровь вряд ли позволит мне поступить иначе.
   – Мы припаркуем ваш фургон в Изгородях, – предложила я, – в кустах. Никто не узнает, что вы там.
   Ее быстрые черные глаза изучали мое лицо. Я, желая подбодрить, протянула ей руку.
   – Ммм, давай, милая. Отдых будет очень кстати. – Это был доктор Дарби, тихо проскользнувший обратно в палатку. Он едва заметно подмигнул мне. Доктор был старым другом отца, и я знала, что он тоже предвидит неизбежную битву. Он мысленно обозрел поле и взвесил шансы, перед тем как заговорить. Мне захотелось обнять его.
   Он поставил черный чемоданчик на стол, покопался в его недрах и достал заткнутую пробкой бутылку.
   – Принимайте это от кашля, когда будет нужно, – сказал он, протягивая бутылку цыганке. Она с сомнением посмотрела на нее. – Ну да, – он настаивал, – берите. Страшное невезение преследует того, кто отказывает лицензированному практикующему врачу, знаете ли. Я помогу с лошадью. У меня она когда-то была.
   Теперь, когда он снова занялся рутинным делом старого сельского доктора, я поняла, что мы вне подозрений.
   Группки людей наблюдали, как доктор провожал нас к фургону. Быстро он запряг коня цыганки в упряжку, и мы обе уселись на деревянную подставку, служившую одновременно подножкой к двери и сиденьем для кучера.
   Старуха цокнула, и деревенские жители расступились в стороны, когда фургон тронулся с места и медленно покатился по тропинке через церковное кладбище. Со своего высокого места я видела множество поднятых вверх лиц, но Фели и Даффи среди них не было.
   Хорошо, подумала я. Вероятнее всего, они сидят в какой-нибудь палатке, перемазав свои тупые физиономии сконсами и взбитыми сливками.

2

   Мы громыхали по центральной улице, вымощенной булыжником.
   – Как его зовут? – спросила я, показывая на дряхлую клячу.
   – Грай.
   – Грей?
   – Грай. «Конь» по-цыгански.
   Я припрятала этот странный клочок знаний на будущее, с нетерпением ожидая, когда смогу вывалить его перед сестрой-всезнайкой Даффи. Разумеется, она притворится, что и раньше знала.
   Должно быть, грохот, производимый нашей ездой, заставил мисс Кул, деревенскую разносчицу новостей, подбежать к витрине ее кондитерской лавки. Когда она увидела меня рядом с цыганкой, ее глаза расширились, и она прикрыла рот рукой. Несмотря на толстое зеркальное стекло в окнах ее магазина и разделявшую нас улицу, я почти услышала, как у нее перехватило дыхание. Зрелище того, как младшую дочь полковника Хэвиленда де Люса увозят в цыганском фургоне, как бы весело он ни был раскрашен, должно быть, стало для нее ужасным шоком.
   Я помахала рукой, смешно растопырив пальцы веником, как будто говоря: «Как весело!» Чего я хотела на самом деле, так это вскочить на ноги, принять соответствующую позу и заорать какую-нибудь бодрую песню вроде тех, что всегда звучат в музыкальных фильмах, но я подавила желание и удовлетворилась ужасной улыбкой и прищелкиванием пальцев.
   Новость о моем похищении скоро запорхает повсюду, словно птица, выпущенная в соборе. Деревни – они такие, и Бишоп-Лейси не исключение.
   «Мы все живем в одном ботинке, – любила говорить миссис Мюллет, – в точности как старая матушка Хаббард [9 - Миссис Мюллет имеет в виду знаменитый детский стишок о матушке Хаббард и ее псе, очень популярный в Англии XIX века.]».
   Резкий кашель вернул меня к реальности. Цыганка согнулась пополам, прижимая руки к ребрам. Я забрала у нее поводья.
   – Вы приняли лекарство, которое дал вам доктор? – спросила я.
   Она отрицательно покачала головой, и ее глаза вспыхнули двумя красными угольями. Чем скорее я доставлю этот фургон в Изгороди и эта женщина сможет лечь в кровать, тем лучше.
   Теперь мы проезжали мимо «Тринадцати селезней» и Коровьего переулка. Чуть дальше на восток дорога поворачивает к Доддингсли. До Букшоу и Изгородей еще долго ехать.
   Сразу за последним рядом домов узкая тропинка, которую местные называют Канавой, уходит под углом направо – просевшая в землю каменистая дорога окаймляла западный склон холма Гуджер и срезала путь через поля к южному углу Букшоу и Изгородям. Почти не думая, я потянула поводья и направила голову Грая в сторону узкой тропинки.
   После относительно гладкой четверти мили фургон начал опасно крениться. Мы ехали, подпрыгивая на острых камнях, и путь становился все более узким и колеистым. По бокам были высокие насыпи, оплетенные вышедшими на поверхность спутанными корнями старых деревьев, так что как бы фургон ни качался, он не мог опрокинуться.
   Прямо перед нами, словно шея гигантского зеленого лебедя, над дорогой выгнулась опутанная мхом огромная ветка древнего бука. Под ней едва можно было проехать.
   – Воровской насест, – рассказала я. – Здесь разбойники с большой дороги когда-то захватывали почтовые кареты.
   Цыганка ничего не ответила, похоже, ей было неинтересно. А по мне, выражение «воровской насест» было очаровательным образчиком местного фольклора.
   В XVIII веке Канава была единственной дорогой между Доддингсли и Бишоп-Лейси. Заносимая снегами зимой, затопляемая потоками воды весной и осенью, она приобрела сохранявшуюся вот уже двести лет репутацию довольно неприятного места, если не сказать опасного.
   «Населенная призраками истории» – так однажды сказала мне Даффи, нанося ее на карту Букшоу и окрестностей, которую она рисовала.
   С такого рода рекомендацией Канава должна была бы стать одним из моих любимых мест в Бишоп-Лейси, однако нет. Только один раз я почти целиком проехала ее на «Глэдис», моем верном велосипеде, когда особенное тревожное ощущение в затылке заставило меня оглянуться. День был мрачный, дул сильный порывистый ветер, лил ледяной дождь, и низко нависли тучи, в такой день…
   Цыганка выхватила поводья у меня из рук и резко дернула.
   – Тпру! – хрипло крикнула она и заставила лошадь остановиться.
   Высоко на увитой мхом ветке восседал ребенок, решительно засунув палец в рот.
   По рыжим волосам я определила, что это один из Буллов.
   Цыганка перекрестилась и пробормотала что-то вроде «Хильда Мюир».
   – Джа! – добавила она, щелкая поводьями. – Джа!
   Грай стронул фургон с места. Когда мы медленно проезжали под веткой, ребенок опустил ноги и забарабанил пятками по крыше фургона, издавая жуткие гулкие звуки.
   Будь моя воля, я бы залезла наверх и как минимум устроила бы маленькому поросенку хорошую выволочку. Но один взгляд на цыганку научил меня, что временами лучше молчать.
   Грубые кусты ежевики цеплялись за фургон, подпрыгивающий и качающийся из стороны в сторону, но цыганка, казалось, ничего не замечала.
   Она ссутулилась над поводьями, решительно уставившись водянистыми глазами куда-то за горизонт, как будто здесь и сейчас осталась только ее оболочка, а остальное скрылось в каком-то далеком туманном краю.
   Дорога чуть-чуть расширилась, и через секунду мы медленно проехали мимо полуразрушенного частокола. За ним находился обветшалый дом, который, казалось, был собран из выброшенных дверей и старых ставней, по засыпанному песком огороду был разбросан всякий хлам, в том числе допотопная печь, старомодная детская коляска с двумя недостающими колесами, большое количество ископаемых автомобилей, и все вокруг устилал слой пустых жестянок. Там и сям грудились покосившиеся строения – навесы, сколоченные из сгнивших, заросших мхом досок, рассыпаны пригоршни гвоздей.
   Над этим всем висела серая пелена едкого дыма, поднимающаяся от множества тлеющих куч мусора, из-за чего это место напоминало жуткий ад с гравюр викторианской Библии. В ванне посередине грязного двора сидел маленький ребенок, он вынул палец изо рта, как только увидел нас, и разразился громким ревом.
   Все казалось покрытым ржавчиной. Даже рыжие волосы ребенка усиливали впечатление, что мы заблудились в незнакомой, пришедшей в упадок земле, где царило окисление.
   Окисление, я никогда не уставала напоминать себе, – это то, что происходит под воздействием кислорода. Оно разрушает мою собственную кожу в этот самый момент и кожу сидящей рядом со мной цыганки, хотя легко увидеть, что она зашла по этому пути куда дальше, чем я.
   Мои ранние химические опыты в лаборатории в Букшоу подтвердили, что в некоторых случаях, например, когда железо воспламеняется в атмосфере чистого кислорода, окисление – это волк, разрывающий пищу так жадно, что железо сгорает. То, что мы называем огнем, – в действительности не более чем наш старый друг окисление, работающий под накалом страстей.
   Но, когда окисление пожирает медленнее – более нежно, по-черепашьи – мир вокруг нас, мы зовем его ржавчиной и порой редко замечаем, как оно делает свое дело, уничтожая все – от шпилек для волос до целых цивилизаций. Иногда я думаю, что если бы мы могли остановить окисление, мы бы остановили время и, возможно, смогли бы…
   Мои приятные размышления прервал пронзительный крик.
   – Цыгане! Цыгане!
   Крупная рыжеволосая женщина в домашнем платье с пятнами пота под мышками выбежала, размахивая руками, из дома и устремилась через двор к нам. Рукава платья были закатаны, обнажая костлявые локти, как будто она готовилась к драке.
   – Цыгане! Цыгане! Убирайтесь! – завопила она, и ее лицо стало таким же красным, как волосы. – Том, а ну иди сюда! Цыгане у ворот!
   Каждый в Бишоп-Лейси отлично знал, что Том убрался давным-давно и вряд ли вернется. Женщина блефовала.
   – Это вы украли моего ребенка, и не надо мне говорить, что не вы! Я видела, как вы тут шатались в тот день, и повторю эти слова в любом суде!
   Исчезновение маленькой дочки Буллов несколько лет назад удивило всех, но постепенно неразгаданное происшествие отступило на задние страницы газет и стерлось из памяти.
   Я бросила взгляд на цыганку, чтобы увидеть, как она держится под нападками громогласной обвинительницы. Она неподвижно сидела на своем месте, уставившись вперед, глухая ко всему миру. Эта реакция, кажется, привела крикунью в еще большее неистовство.
   – Том, а ну иди сюда… и принеси топор! – завизжала она.
   До этого времени женщина, похоже, не замечала меня, но теперь внезапно уставилась мне в глаза, и впечатление было драматическое.
   – Я знаю тебя! – заорала она. – Ты из этих девиц де Люс из Букшоу, да? Я везде узнаю их холодные голубые глаза.
   Холодные голубые глаза? Это стоит обдумать. Хотя отец часто замораживал меня на месте взглядом, я ни разу, ни на миг, не подумала, что и сама обладаю этим смертоносным оружием.
   Я осознавала, конечно, что мы оказались в затруднительном положении, которое может вмиг стать угрожающим. Очевидно, что на цыганку нельзя было рассчитывать. Выпутываться из опасной ситуации придется мне.
   – Боюсь, вы ошибаетесь, – сказала я, задирая подбородок и прищуривая глаза для пущего эффекта. – Меня зовут Маргарет Воул, и это моя двоюродная бабушка Джильда Дикинсон. Может, вы видели ее в кино? В «Алом коттедже»? В «Королеве луны»? Ну разумеется, как глупо с моей стороны: вы не признали ее в цыганском наряде, не так ли? И с толстым слоем грима? Простите, я, кажется, не расслышала ваше имя, мисс…
   – Б-булл, – заикаясь, ответила женщина, слегка захваченная врасплох. – Миссис Булл.
   Она уставилась на нас с крайним замешательством, как будто не верила своим глазам.
   – Приятно познакомиться, миссис Булл, – сказала я. – Надеюсь, вы окажете нам содействие? Мы совершенно потерялись, видите ли. Мы должны были присоединиться к съемочной группе несколько часов назад в Мальден-Фенвике. Мы обе вполне беспомощны, когда дело касается направлений, не так ли, тетя Джильда?
   От цыганки не было ответа.
   Рыжеволосая женщина уже начала приглаживать влажные пряди волос.
   – Идиоты вы, кто бы вы там ни были, – сказала она, указывая. – В этих местах нельзя развернуться. Тропинка слишком узкая. Вам придется ехать прямо до Доддингсли и затем возвращаться через Тенч.
   – Ужасно благодарна, – произнесла я с непревзойденными интонациями деревенской дурочки, взяв поводья у цыганки и щелкнув ими.
   – Джа! – крикнула я, и Грай сразу же тронулся.
   Мы отъехали примерно на четверть мили, когда цыганка вдруг заговорила.
   – Ты врешь прямо как мы, – заметила она.
   Вряд ли я могла ожидать подобное замечание. Должно быть, она заметила удивленное выражение на моем лице.
   – Ты лжешь, когда на тебя нападают ни за что… за цвет глаз?
   – Да, – ответила я. – Полагаю, да. – Я никогда не думала об этом.
   – Так что, – заявила она, внезапно оживившись, – ты врешь, как мы. Ты врешь, как цыганка.
   – Это хорошо? – поинтересовалась я. – Или плохо?
   Она медленно ответила:
   – Это значит, что ты проживешь долгую жизнь.
   Уголок ее рта изогнулся, как будто вот-вот должна была появиться улыбка, но она ее быстро подавила.
   – Несмотря на разорванную звезду на моем холме луны? – не смогла удержаться я.
   Ее трескучий смех застал меня врасплох.
   – Мумбо-юмбо. Гадательная ерунда. Ты не купилась на нее, ведь так?
   Смех спровоцировал очередной приступ кашля, и мне пришлось ждать, пока она восстановит дыхание.
   – Но… женщина на горе… женщина, которая хочет вернуться из холода…
   – Послушай, – сказала цыганка утомленно, как будто не привыкла говорить, – твои сестры подрядили меня на это дело. Намекнули о тебе и Харриет. Сунули мне пару шиллингов, чтобы я напугала тебя до смерти. Вот и все.
   У меня кровь похолодела. Как будто кран, питающий мой мозг, внезапно переключили с горячего на холодный. Я уставилась на нее.
   – Извини, если сделала тебе больно, – продолжила она. – Я вовсе не хотела…
   – Без разницы, – сказала я, механически пожав плечами. Но мне было не все равно. Мысли завертелись. – Уверена, я найду, как им отплатить.
   – Может, я смогу помочь? – предложила она. – Месть – это моя работа.
   Она морочит мне голову? Разве эта женщина только что не призналась, что она мошенница? Я пытливо посмотрела в ее черные глаза в поисках знака.
   – Не надо на меня так смотреть. Я сказала, что мне жаль, разве не так? И я правду сказала.
   – Неужели? – спросила я довольно нахально.
   – Не надо дуться. В мире и так довольно обиженных, ни к чему пополнять их число.
   Она права. Хоть я пыталась удержать уголки рта внизу, они дернулись и начали подниматься. Я засмеялась, и цыганка засмеялась вместе со мной.
   – Ты напомнила мне то создание, которое было в палатке перед тобой. Настоящая грозовая туча. Сказала ей, что в ее прошлом что-то похоронено; сказала, что оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили. Она вышла белая как мел.
   – Почему? Что ты увидела? – спросила я.
   – Деньги! – сказала она со смешком. – То же, что всегда. Парочку соверенов, если я правильно раскину карты.
   – И ты это сделала?
   – Пф! Проклятый шиллинг – вот что она мне оставила, и ни пенни больше. Я говорила, она вышла вся покрытая мурашками, когда я ей это сказала. Выскочила из моей палатки, будто сидела на чертополохе.
   Некоторое время мы ехали молча и вскоре почти достигли Изгородей.

   Для меня Изгороди были неким утраченным и забытым уголком рая. В юго-восточной части поместья Букшоу, под пышным пологом зеленых ветвей, река аккуратным изгибом поворачивала к западу, образуя тихий болотистый участок, почти остров. Здесь восточный берег был чуть выше западного, а западный более болотист, чем восточный. Если точно знать, куда смотреть, среди деревьев можно до сих пор разглядеть симпатичные арки маленького каменного моста, датировавшегося временем основания Букшоу, елизаветинского особняка, который в 1600-х годах сожгли разъяренные жители деревни, сделавшие неверное предположение о религиозной лояльности нашей семьи.
   Я повернулась к цыганке, желая поделиться с ней своей любовью к этому месту, но она, кажется, уснула. Я внимательно понаблюдала за ее веками, чтобы проверить, не притворяется ли она, но не увидела ни единого подергивания. Откинувшись на стенку фургона, она время от времени посапывала, так что я знала, что она еще дышит.
   Почему-то я ощутила недовольство ее легкой дремой. Я прямо чесалась от желания развернуть перед ней, словно экскурсовод, некоторые из самых интересных страниц истории Букшоу. Но придется оставить это при себе.
   Изгороди, как мы их называли, были прибежищем Никодимуса Флитча, портного, который в XVII веке основал религиозную секту хромцов. Так их называли потому, что они как-то по-особенному двигались, собираясь на свои молитвы. Верования хромцов основывались на очень нестандартных идеях вроде той, что небеса удобно расположены в шести милях над поверхностью земли и что Никодимус Флитч персонально выбран Богом в качестве его глашатая и в качестве такового получил привилегию проклинать души навечно, когда ему взбредет в голову.
   Даффи рассказывала мне, что однажды, когда Флитч проповедовал в Изгородях, он призвал гнев Господень на голову одного нечестивца и тот упал замертво на месте – и что если я не начну немедленно орудовать вилкой над баночкой лакричного ассорти, присланного на мой день рождения тетушкой Фелисити, она призовет то же самое проклятие на мою голову.
   «И не думай, что я не могу, – зловеще добавила она, постукивая указательным пальцем по книге, которую читала. – Инструкции прямо на этой странице».
   Смерть нечестивца была совпадением, сказала я ей, и вероятнее всего, причиной стал сердечный приступ. Он, скорее всего, умер бы в любом случае, даже если бы решил остаться в этот день дома в постели.
   «Не будь так в этом уверена», – проворчала Даффи.
   В последние годы Флитч, изгнанный из Лондона с позором и уступающий позиции более привлекательным религиозным сектам вроде рантеров, шейкеров и квакеров, диггеров, левеллеров, слайдеров, сваддлеров, тумблеров, данкеров, танкеров и даже неиспорченников [10 - Флавия смешала тут в кучу коней, людей и бог знает еще кого, то бишь секты, политические движения и вымысел. К тому же основная часть упомянутых организаций уже не существовала на момент действия в романе.На самом деле Брэдли этой фразой точно цитирует один из выпусков газеты «Политический реестр» – памфлет Уильяма Кобблетта (1763—1835).Рантеры – пантеистическая секта, существовавшая в Англии в XVII веке, проповедовавшая то, что Бог в каждом создании, и поэтому отрицавшая церковные институты.Шейкеры – американская секта, зародившаяся в Англии, проповедовавшая социальное равенство и отказ от секса; считали их главу Энн Ли новым воплощением Христа.Квакеры – конфессия, возникшая среди радикальных пуритан; утверждали ненасилие и гуманизм.Диггеры – движение сельской бедноты против частной собственности, возникшее в 1649 году.Левеллеры – радикальное политическое движение против монархии, появившееся в 1647 году.Свадлеры – презрительное прозвище, данное ирландскими католиками методистам (англ. swaddle – пеленать).Данкеры – христианская конфессия, организовавшаяся в Германии в 1708 году, проповедовавшая непротивление и принимавшая в качестве священной книги только Новый Завет.Танкеры – то же, что и данкеры, исходное немецкое наименование, трансформировавшееся, когда конфессия распространилась в США.Слайдеры, тумблеры и неиспорченники – неведомы зверюшки.], направил стопы в Бишоп-Лейси, где в этой самой излучине реки начал крестить обращенных в свою диковинную веру.
   Миссис Мюллет, оглянувшись за оба плеча и понизив голос до вороватого шепота, однажды сказала мне, что странное вероучение Никодимуса Флитча до сих пор, говорят, исповедуют в деревне, хотя теперь исключительно за закрытыми дверями и с опущенными занавесками.
   «Они окунают детей в воду, держа их за пятки, – рассказывала она, широко открыв глаза. – Словно Киллеса за пятку в Стинкс [11 - Образованный читатель наверняка догадался, что не испорченная эрудицией миссис Мюллет имела в виду Ахиллеса, которого мать искупала в реке Стикс, держа за пятку, чтобы он стал неуязвимым.], говорит миссис Уоллер, ей сказал Берт. Не вздумай связываться с хромцами. Они пустят твою кровь на колбасу».
   Тогда я ухмыльнулась, и теперь я тоже улыбалась, вспоминая ее слова, и одновременно вздрогнула, подумав об Изгородях и о тенях, поглощавших солнечный свет.
   Последний мой визит на этот островок был весной, когда там цвел первоцвет – «пейгл», как его называет миссис Мюллет, – и примулы.
   Сейчас рощица, должно быть, скрыта высокими кустами бузины, растущими вдоль речного берега. Сезон, когда можно было вдыхать нежный аромат бузины, уже миновал. Ее белые цветки, словно толпа японских зонтиков, покоричневели и исчезли с июньскими дождями. Но радовала мысль о том, что пурпурно-черные ягоды скоро придут им на смену, повиснув идеальными гроздьями.
   Это в Изгородях, во времена кого-то из первых Георгов, речку Ифон отклонили, чтобы образовать декоративное озеро и питать фонтаны, остатки которых усеивают лужайки и террасы Букшоу. Во время сооружения это чудо подземного гидравлического искусства спровоцировало бесконечную неприязнь между моей семьей и местными землевладельцами, так что один из моих предков, Люциус де Люс, впоследствии стал известен половине окрестностей как Протекающий де Люс. На портрете, висящем в картинной галерее Букшоу, он со скучающим видом смотрит на северо-западную часть озера с Причудой, фонтанами и – давно развалившимся – греческим храмом. Люциус опирается костлявыми костяшками пальцев одной руки на стол, на котором разложены компас, карманные часы, яйцо и угломерный инструмент, предназначенный для определения направлений и измерения и именуемый «теодолит». В деревянной клетке – канарейка с открытым клювом. Она то ли поет, то ли пищит о помощи.
   Мои жизнерадостные мечтания были прерваны лающим кашлем.
   – Дай сюда, – сказала цыганка, выхватывая поводья из моих рук.
   Ей краткий сон, должно быть, помог, подумала я. Несмотря на кашель, на ее смуглых щеках появился слабый румянец, и глаза, казалось, горели ярче, чем когда-либо.
   Цокнув Граю, с быстротой и непринужденностью, выдававшей ее знакомство с этим местом, она направила фургон в сторону с узкой дорожки, под густой лиственный покров и к маленькому мостику. Через несколько секунд мы остановились на опушке.
   Цыганка тяжело слезла со своего места и начала распрягать Грая. Пока она занималась стариком-конем, я воспользовалась возможностью полюбоваться окрестностями.
   Островки маков и крапивы росли там и сям, освещенные падающими косыми лучами послеполуденного солнца. Зелени более яркой просто не могло быть.
   Грай это тоже заметил и, довольный, пасся в высокой траве.
   Фургон внезапно накренился, и раздался звук, будто кто-то споткнулся.
   Я спрыгнула и обежала фургон с другой стороны.
   Было очевидно, что я неправильно оценила состояние цыганки. Она сползла на землю и изо всех сил цеплялась за спицы высокого деревянного колеса. Когда я подошла к ней, она снова закашлялась, еще ужаснее, чем раньше.
   – Вы измучились, – сказала я. – Вам надо лечь.
   Она что-то пробормотала и закрыла глаза.
   Вмиг я запрыгнула на оглобли фургона и открыла дверь.
   Но, каковы бы ни были мои ожидания, они не оправдались.
   Внутри фургон был сказкой на колесах. Хотя я успела только окинуть его быстрым взглядом, я заметила изящную чугунную плиту в стиле королевы Анны, а над ней – полку с синим фарфором с ивовым рисунком. Горячая вода и чай – предметы первой необходимости во всех чрезвычайных обстоятельствах. Кружевные занавески висели на окнах, давая возможность использовать их в качестве бинтов в случае необходимости, и пара серебряных керосиновых ламп с красным стеклом обеспечивали постоянный свет, немного тепла и пламя для стерилизации иголок. Моя подготовка в организации девочек-скаутов, какой бы короткой она ни была, не прошла совсем даром. В задней части находилась пара полуоткрытых резных деревянных панелей, демонстрируя просторную двухъярусную кровать почти во всю ширину фургона.
   Я помогла цыганке подняться на ноги, закинув ее руку себе на плечо.
   – Я опустила ступеньки, – сказала я ей. – Помогу вам добраться до кровати.
   Как-то я умудрилась довести ее до передней части фургона, подталкивая и затаскивая, и, положив ее руки на нужные опоры, я наконец сумела устроить ее. Во время этих манипуляций она, казалось, не осознавала, ни где находится, ни кто я. Но, оказавшись в кровати, она вроде немного ожила.
   – Я пойду за врачом, – сказала я. Поскольку на празднике я оставила «Глэдис» у задней стены приходского зала, мне придется позже сходить за ней пешком из Букшоу.
   – Нет, не надо, – сказала она, решительно хватая меня за руку. – Сделай мне чашку чаю и иди. Мне просто надо хорошенько поспать.
   Должно быть, она увидела скептическое выражение моего лица.
   – Давай лекарство, – сказала она. – Попробую его. Ложку в чай.
   Сначала – главное, подумала я, найдя среди беспорядочно расставленного столового серебра подходящую плошку и наливая в нее патокообразный сироп от кашля.
   – Открой ротик, птичка, – произнесла я с улыбкой. Это формула, которую миссис Мюллет использовала, чтобы заставить меня глотать эти противные тоники и масла, которые отец требовал, чтобы давали его дочерям. Уставившись мне в глаза (это мое воображение или ее взгляд чуть-чуть потеплел?), цыганка послушно открыла рот и позволила мне влить полную до краев ложку.
   – Глотай, глотай, улетай, – сказала я, произнося заключительные слова стишка и обращая внимание на прелестную маленькую плиту. Ненавижу признаваться в собственном невежестве, но я понятия не имела, как ее зажечь. С тем же успехом можно было попросить меня разогреть паровой котел времен королевы Елизаветы.
   – Не здесь, – сказала цыганка, заметив мое замешательство. – Снаружи. Разведи костер.
   Спустившись по ступенькам, я остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности.
   Кусты бузины, как я уже говорила, росли повсюду. Я потянула за пару веток, пытаясь оторвать их, но это была нелегкая задача.
   Слишком полные жизни, подумала я, слишком упругие. Позанимавшись чем-то вроде перетягивания каната, только после энергичного прыгания на парочке нижних веток я сумела разжиться несколькими.
   Через пять минут я набрала достаточно хвороста и веток, чтобы развести приличный костер посреди опушки.
   Полная надежды, бормоча молитву девочек-скаутов («Гори, черт тебя дери!»), я зажгла одну из спичек, найденных в шкафчике в фургоне. Как только пламя коснулось хвороста, оно зашипело и погасло. То же самое и со второй спичкой.
   Поскольку я не славлюсь терпением, я позволила себе слегка выругаться.
   Если бы мы были дома в химической лаборатории, я бы могла поступить как цивилизованная личность и воспользоваться бунзеновской горелкой, чтобы вскипятить воду для чая, вместо того чтобы ползать на коленях с охапкой дурацких зеленых веток.
   Правда, перед тем, как я довольно неожиданно покинула организацию девочек-скаутов, я научилась разжигать походные костры, но поклялась, что никогда больше не окажусь в ситуации, когда надо добыть огонь с помощью спички и шнурка от туфли или двух сухих палок, которые надо тереть друг о друга.
   Как упоминалось, у меня были все ингредиенты для пылающего костра – все, кроме одного.
   Там, где есть керосиновые лампы, поблизости должен быть керосин. Я опустила прикрепленную крючками боковую панель фургона, и там, к моей радости, был галлон с этой штукой. Я открыла крышку банки, плеснула чуть-чуть на ожидающие дрова, и не успели бы вы сказать «Баден-Пауэлл», как чайник весело кипел.
   Я была горда собой. Правда.
   «Флавия изобретательная, – думала я, – Флавия – разносторонняя умница».
   И тому подобное.
   Я забралась по крутым ступенькам фургона с чаем в руках, балансируя на носках, словно канатоходец.
   Подала чашку цыганке и наблюдала, как она глотает дымящуюся жидкость.
   – Ты шустрая, – заметила она.
   Я скромно пожала плечами. Нет необходимости говорить ей о керосине.
   – Ты нашла сухие щепки в ящике? – спросила она.
   – Нет, – сказала я, – я…
   Ее глаза расширились от ужаса, и она вытянула руку с чашкой.
   – Только не кусты! Ты не трогала кусты бузины?
   – Что ж, да, – честно сказала я. – Это было совсем не сложно, я…
   Чашка выскользнула из ее рук, и обжигающий чай брызнул во всех направлениях. Она спрыгнула с кровати с поразительной прытью и забилась в угол.
   – Хильда Мюир! – Она завела жуткий отчаянный плач, усиливавшийся и ослабевавший, словно воздушная сирена. – Хильда Мюир! – Она указывала на дверь. Я оглянулась, но там никого не было.
   – Уходи от меня! Убирайся! Убирайся! – Ее рука дрожала, словно мертвый лист.
   Я стояла ошеломленная. Что я сделала?
   – О Боже! Хильда Мюир! Мы все мертвы! – застонала она. – Теперь мы все мертвы!

3

   В юго-западном крыле располагается будуар Харриет, тихий заповедник, который сохраняется точно в таком виде, как в тот ужасный день десять лет назад, когда новость о ее трагической гибели достигла Букшоу. Несмотря на итальянское кружево на окнах, внутри комната представляет собой удивительно стерильное помещение, как в Британском музее, когда команда безмолвных, одетых в серое уборщиков приходит в ночи вымести все признаки жизни вроде паутины или пыли.
   Хотя мне кажется это маловероятным, мои сестры считают, что это отец хранит святилище Харриет. Однажды, прячась под лестницей, я подслушала, как Фели рассказывает Даффи: «Он делает уборку ночью во искупление своих грехов».
   «Кровавые пятна и всякое такое», – драматически прошептала Даффи.
   Я слишком сгорала от любопытства, чтобы уснуть, и поэтому долго лежала в постели с открытыми глазами и думала, что же она имела в виду.
   В юго-восточном крыле дома верхние окна моей химической лаборатории отражают медленно плывущие облака. Они дрейфуют по темному стеклу, словно жирные овцы на голубом лугу, не давая ни малейшего намека внешнему миру на то, какой дворец наслаждений таится внутри.
   Я радостно взглянула на окна, обвив себя руками и думая о сверкающих колбах и ретортах, готовых доставить мне удовольствие. Снисходительный отец моего двоюродного дедушки Тарквина де Люса построил эту лабораторию для своего сына во время правления королевы Виктории. Дядюшку Тара выгнали из Оксфорда в разгар какого-то скандала, не уточнялось, какого именно – по крайней мере в моем присутствии, – и именно здесь, в Букшоу, он начал свою славную, хоть и отшельническую карьеру химика.
   После смерти дяди Тара лаборатория осталась наедине со своими секретами, запертая и позабытая людьми, которых больше интересовали налоги и канализация, чем стеклянные сосуды затейливой формы.
   Пока не пришла я и, так сказать, не предъявила на нее права.
   Я наморщила нос, с удовольствием воспоминая, как это произошло.
   Приблизившись к кухонной двери, я возгордилась тем, что сообразила использовать наименее заметный вход. Помня о Даффи и Фели, которые вечно строят козни и заговоры против меня, осторожность не может быть чрезмерной. Но возбуждение от праздника и доставки фургона цыганки в Изгороди заставило меня забыть об обеде. Прямо сейчас даже ломтик вызывающего бурление в животе пирога с кабачками миссис Мюллет, вероятно, пришелся бы кстати, если выпить стакан ледяного молока, чтобы заморозить вкусовые рецепторы. В это время дня миссис Мюллет должна уже уйти домой, и кухня будет предоставлена мне.
   Я открыла дверь и вошла внутрь.
   – Попалась! – проскрежетал голос мне на ухо, и все вокруг потемнело, когда мне на голову натянули мешок.
   Я сопротивлялась, но безуспешно. Мои руки и ладони оказались бесполезны, когда отверстие мешка туго завязали вокруг бедер.
   Не успела я закричать, как нападавшие – которых было двое, я была вполне уверена, судя по количеству ладоней, схвативших мои конечности, – перевернули меня вверх тормашками. Теперь я стояла на голове, и кто-то держал меня за щиколотки.
   Я задыхалась, мои легкие наполнились острым земляным запахом картошки, хранившейся в мешке. Кровь прилила к голове.
   Проклятье! Мне следовало раньше сообразить, что надо пинаться. Теперь уже слишком поздно.
   – Шуми сколько хочешь, – прошипел второй голос. – Никто тебя не спасет.
   С отчаянием я поняла, что это правда. Отец уехал на день в Лондон на филателистический аукцион, и Доггер отправился с ним, чтобы купить секаторы и крем для обуви.
   Мысль о грабителях в Букшоу была неправдоподобна.
   Оставались Даффи и Фели.
   Странное ощущение, но я пожалела, что это не грабители.
   Я припомнила, что в целом доме только одна дверная ручка, которая скрипит: на двери, ведущей на лестницу в подвал.
   Она скрипнула.
   Через миг, словно подстреленного оленя, меня взгромоздили на плечи моих пленителей и поволокли вперед головой в подвал.
   Внизу меня грубо повалили на плитки, и я ударилась локтем, мой крик боли отразился эхом от сводчатых потолков, и следом послышалось чье-то тяжелое дыхание.
   Чьи-то туфли шаркнули по камню недалеко от того места, где я лежала.
   – Молю о молчании! – прокаркал замогильный голос, прозвучавший искусственно, будто исходил от жестяного робота.
   Я издала еще один вопль и, боюсь, могла даже не сдержать всхлип.
   – Молю о молчании!
   То ли от неожиданного шока, то ли от липкого холода подвала, я не уверена, но я начала дрожать. Примут ли они это за проявление слабости? Говорят, что некоторые маленькие животные инстинктивно притворяются мертвыми в случае опасности, и я осознала, что я такая же.
   Я делала неглубокие вдохи и старалась не шевелить ни единой мышцей.
   – Освободи ее, Гарбакс!
   – Да, о Трехглазая!
   Иногда мои сестры развлекались, внезапно примеряя роли неких эксцентричных созданий, еще более эксцентричных, чем они были в повседневной жизни. Они обе знали, что это развлечение почему-то особенно меня расстраивает.
   Я уже узнала, что сестринские отношения, словно Лох-Несс, таят в себе нечто необъяснимое, но полагаю, что только сейчас я осознала, что из всех невидимых связей, объединивших нас троих, темные – наиболее сильные.
   – Прекрати, Даффи! Прекрати, Фели! – закричала я. – Вы меня пугаете!
   Я несколько раз убедительно по-лягушечьи дернула ногами, как будто была на грани припадка.
   Мешок неожиданно сдернули, перевернув меня лицом вниз, на камни.
   Единственная свеча, стоящая на деревянном бочонке, прерывисто мерцала, ее бледный свет отбрасывал темные тени, танцующие среди каменных арок подвала.
   Когда мои глаза приспособились ко мраку, я увидела лица сестер, гротескно светившиеся в тенях. Они нарисовали черные круги вокруг глаз и ртов горелой пробкой, и я сразу же поняла послание, которое они должны были передать: «Берегись! Ты в руках дикарей!»
   Теперь я видела, откуда взялся искаженный голос робота, который я слышала: Фели говорила в отверстие пустой банки из-под какао.
   – Французский черный янтарь – просто стекло, – плюнула она, швырнув банку на пол. – В точности твои слова. Что ты сделала с маминой брошью?
   – Это была случайность, – неубедительно заныла я.
   Ледяное молчание Фели придало мне немного уверенности.
   – Я уронила ее и наступила. Если бы это был настоящий янтарь, он бы не раскололся.
   – Дай ее сюда.
   – Не могу, Фели. Ничего не осталось, кроме мелких осколков. Я растворила их на окалину.
   На самом деле я расколотила эту штуку молотком и превратила в черный песок.
   – Окалину? Зачем тебе окалина?
   Было бы ошибкой рассказывать ей, что я работаю над новым видом керамической колбы, которая сможет выносить температуры, производимые сверхнасыщенной кислородом бунзеновской горелкой.
   – Ни зачем, – ответила я. – Я просто дурачилась.
   – Довольно странно, но я тебе верю, – сказала Фели. – Это то, что вам, подменышам эльфов, удается лучше всего, не так ли? Дурачиться.
   Должно быть, замешательство на моем лице было очевидным.
   – Подменыши, – продолжила Даффи потусторонним голосом. – Эльфы приходят ночью и похищают здорового ребенка из колыбельки. Взамен оставляют уродливого сморщенного подменыша вроде тебя, и мать впадает в отчаяние.
   – Если не веришь, – добавила Фели, – посмотри в зеркало.
   – Я не подменыш, – возразила я, начиная сердиться. – Харриет любила меня больше, чем вас двоих, идиотки!
   – Правда? – презрительно усмехнулась Фели. – Тогда почему она оставляла тебя спать у открытого окна каждую ночь, в надежде, что эльфы принесут обратно настоящую Флавию?
   – Она этого не делала! – крикнула я.
   – Боюсь, что делала. Я там была. Видела. Помню.
   – Нет! Это неправда!
   – Да, правда. Я, бывало, цеплялась за нее и плакала: «Мама! Мама! Пожалуйста, заставь эльфов вернуть мою крошку-сестру!»
   – Флавия? Дафна? Офелия?
   Отец!
   Его голос, громкий, как у сержанта на плацу, донесся со стороны кухонной лестницы, усиленный каменными стенами и эхом от арки к арке.
   Наши три головы повернулись вбок как раз вовремя, чтобы лицезреть, как сначала появляются его ботинки, потом брюки, потом верхняя часть тела и, наконец, лицо, по мере того как он спускается по лестнице.
   – Что все это значит? – спросил он, окидывая нас взглядом в полумраке. – Что вы с собой сделали?
   Тыльными сторонами ладоней и предплечьями Фели и Даффи уже пытались стереть черные отметины с лиц.
   – Мы просто играли в «Креветки и треножник», – нашлась Даффи, пока я не успела ответить. И обвиняюще указала на меня. – Она устраивает нам хорошенькую взбучку, когда ее очередь играть бегуму [12 - Бегума – знатная дама в Индии.], но, когда очередь наша, она…
   Хорошая работа, Дафф, подумала я. Я бы и сама не смогла сочинить лучшее объяснение в спешке.
   – Я удивлен тобой, Офелия, – произнес отец. – Я бы не подумал…
   И тут он умолк, не в состоянии подобрать нужные слова. Временами казалось, будто он… Как это сказать? Боится мою старшую сестру.
   Фели терла лицо, жутко размазывая жженую пробку. Я чуть громко не рассмеялась, но вовремя поняла, что она творит. В попытке вызвать сочувствие она растерла краску так, что получились темные театральные круги под глазами.
   Мегера! Как актриса, гримирующаяся прямо на сцене, смелое, нахальное представление, которым я не могла не восхититься.
   Отец завороженно смотрел. Как человек, зачарованный коброй.
   – Ты в порядке, Флавия? – спросил он, все еще стоя на третьей ступеньке снизу.
   – Да, отец, – ответила я.
   Я чуть было не добавила «Спасибо, что спросил», но вовремя остановилась, боясь перестараться.
   Отец молча окинул печальным взглядом каждую из нас по очереди, как будто в мире не осталось подходящих слов.
   – В семь часов будет совещание, – наконец сказал он. – В гостиной.
   Бросив последний взгляд на нас, он развернулся и медленно побрел по лестнице вверх.

   – Дело в том, – говорил отец, – что вы, девочки, просто не понимаете…
   И он был прав: мы не больше понимали его мир, чем он наш.
   Его мир был миром конфетти: ярко раскрашенная вселенная королевских профилей и живописных видов на липких клочках бумаги; мир пирамид и линкоров, шатких висячих мостов в отдаленных уголках земного шара, глубоких гаваней, одиноких сторожевых башен и изображений голов знаменитых людей. Проще говоря, отец был коллекционером марок, или филателистом, как он предпочитал себя именовать и чтобы его именовали другие.
   Каждый миг своего бодрствования он тратил на то, чтобы всматриваться в клочки бумаги через увеличительное стекло в вечном поиске дефектов. Открытие единственной микроскопической трещинки на эстампе, из-за чего на подбородке королевы Виктории мог появиться нежеланный волосок, приводило его в восторг.
   Сначала будет официальное фотографирование и экстаз. Он принесет из кладовки и установит в кабинете треногу, древний пластиночный фотоаппарат с особенным приспособлением, именуемым макроскопической линзой, позволяющей ему снимать крупный план образца. В результате после проявки получалось изображение, достаточно большое, чтобы занять целую книжную страницу. Иногда, пока он радостно проделывал эти манипуляции, мы, бывало, улавливали напевы из «“Пинафора” ее величества» или «Гондольеров» [13 - «“Пинафор” ее величества» и «Гондольеры» – комические оперы известного английского дуэта-композитора А. Салливана и либреттиста У.С. Гилберта, впервые поставленные в 1878 и 1889 годах, обе имели оглушительный успех.], дрейфующие по дому, словно беженцы.
   Затем наступал черед письма, которое он отсылал в журнал «Лондонский филателист» или аналогичные места, и вместе с ним приходил черед кое-каких чудачеств. Каждое утро отец начинал приносить к столу кучи писчей бумаги, которые усердно исписывал, страницу за страницей, бисерным почерком.
   Неделями он бывал недоступен и оставался таковым до того момента, пока не дописывал последнее слово на тему «лишних усов» королевы.
   Однажды, когда мы валялись на южной лужайке, глядя в голубой свод идеального летнего неба, я сказала Фели, что отцовские поиски несовершенств не ограничиваются марками, а временами распространяются на его дочерей.
   «Захлопни свой грязный рот!» – отрезала она.
   – Дело в том, – повторил отец, возвращая меня к настоящему, – что вы, девочки, не понимаете серьезность ситуации.
   Главным образом он имел в виду меня.
   Фели, конечно же, донесла на меня, история о том, что я растворила одну из жутких викторианских брошей Харриет, журчала из ее уст так же радостно, как гомон ручья.
   – Ты не имела права брать ее из гардеробной твоей матери, – произнес отец, и на миг его холодные голубые глаза устремились на мою сестру.
   – Прости, – ответила Фели. – Я хотела надеть ее в церковь в воскресенье, чтобы произвести впечатление на Дитера. Это неправильно с моей стороны. Мне следовало бы попросить разрешения.
   «Неправильно с моей стороны»? Я услышала то, что услышала, или у меня слуховые галлюцинации? Скорее солнце и луна пустятся в веселую джигу в небесах, чем одна из моих сестер извинится. Просто неслыханно.
   Дитер, о котором упомянула Фели, – это Дитер Шранц с фермы «Голубятня», бывший немецкий военнопленный, решивший остаться в Англии после прекращения военных действий. Фели имела на него виды.
   – Да, – сказал отец. – Тебе следовало бы.
   Когда он снова обратил внимание на меня, я не могла не заметить, что складки во внешних уголках его глаз – складки, которые, как я часто думала, придают ему аристократичность, – были еще тяжелее, чем обычно, делая его печальным.
   – Флавия, – произнес он усталым, невыразительным голосом, ранившим меня сильнее, чем острое оружие.
   – Да, сэр?
   – Что с тобой делать?
   – Извини, отец. Я не хотела разбивать брошь. Я уронила ее и случайно наступила, и она просто раскололась. Боже, должно быть, она была очень старая, раз оказалась такой хрупкой!
   Он почти незаметно вздрогнул, и за этим последовал один из тех взглядов, которые подразумевают, что я коснулась темы, закрытой для обсуждения. С долгим вздохом он посмотрел в окно. Что-то в моих словах заставило его сознание улететь куда-то в холмы.
   – Хорошо ли ты съездил в Лондон? – отважилась я. – Имею в виду на филателистическую выставку?
   Слово «филателистическая» быстро вернуло его к реальности.
   – Надеюсь, ты нашел несколько приличных марок для своей коллекции?
   Он издал еще один вздох, на этот раз напоминающий предсмертный хрип.
   – Я ездил в Лондон не покупать марки, Флавия. Я ездил продавать.
   Даже у Фели перехватило дыхание.
   – Наши дни в Букшоу, возможно, подходят к концу, – сказал отец. – Как вы хорошо знаете, дом принадлежал вашей матери, и когда она умерла, не оставив завещания…
   Он развел руки в жесте беспомощности, напомнив мне наколотую на булавку бабочку.
   Из него так внезапно вышел воздух, что я едва могла в это поверить.
   – Я надеялся отвезти ее брошь к кому-нибудь, кого я знаю…
   Несколько минут его слова не могли до конца дойти до меня.
   Я знала, что в последние годы содержание Букшоу стало довольно разорительным, не говоря уже о нависшем налоге на наследство и прочих налогах. Годами отец умудрялся отчаянно защищаться от «рычащих налоговых инспекторов», как он их именовал, но теперь волки, должно быть, снова выли у порога.
   Время от времени были намеки на наше затруднительное положение, но угроза всегда казалась нереальной, не более чем далекое облачко на летнем горизонте.
   Я вспомнила, что одно время отец возлагал надежды на тетушку Фелисити, свою сестру, живущую в Хэмпстеде. Даффи предположила, что многие из его так называемых «филателистических поездок» были на самом деле визитами к тетушке с целью выпросить у нее денег взаймы – или умолить ее раскошелиться на остатки фамильных драгоценностей.
   В итоге его сестра, должно быть, дала от ворот поворот. Совсем недавно мы собственными ушами слышали, как она говорила ему, чтобы он подумал о продаже своей филателистической коллекции. «Этих нелепых почтовых марок», как она назвала их, если быть точной.
   – Что-нибудь подвернется, – жизнерадостно заметила Даффи. – Так всегда бывает.
   – Только у Диккенса, Дафна, – сказал отец. – Только у Диккенса.
   Даффи перечитывала «Дэвида Копперфилда» в энный раз. «Зубрю информацию о ломбардах», – ответила она, когда я спросила ее зачем.
   Только теперь до меня дошло, что отец намеревался отвезти брошь Харриет – ту, что я уничтожила, – в ломбард.
   – Можно мне выйти? – спросила я. – Мне вдруг стало нехорошо.
   Это была правда. Я, должно быть, уснула, как только моя голова коснулась подушки.
   Теперь, несколько часов спустя, я проснулась. Стрелки будильника, которые я аккуратно покрасила фосфоресцирующей краской собственного изобретения, показывали начало третьего.
   Я лежала в постели, наблюдая, как темные тени деревьев без устали изгибаются на потолке. С того времени, как территориальный спор между двумя моими далекими предками закончился горьким безвыходным тупиком – и черной линией, проведенной посередине вестибюля, – это крыло дома оставалось неотапливаемым. Время и погода собрали свою дань, из-за чего обои почти в каждой комнате – в моей они были горчично-желтые, с алыми червяками – отставали большими участками, а на потолке обои болтались огромными неряшливыми гирляндами, о содержимом которых, вероятно, лучше не думать.
   Временами, особенно зимой, я любила притворяться, что живу под айсбергом в Северном Ледовитом океане, что холод – это не более чем сон и что, когда я проснусь, в покрытом ржавчиной камине будет гореть яркий огонь и горячий пар будет подниматься из оловянной ванны, стоящей в углу комнаты.
   Разумеется, этого никогда не происходило, но на самом деле мне не на что жаловаться. Я спала здесь по собственному выбору, а не из необходимости. Здесь, в восточном крыле – так называемом «крыле Тара», – в химической лаборатории, – я могла работать в свое удовольствие сколько угодно. Поскольку окна выходили на юг и восток, свет, горящий в них, не виден никому снаружи – никому, за исключением разве что лис и барсуков, населявших остров и развалины Причуды посреди декоративного озера, или, может быть, случайных браконьеров, их следы и использованные гильзы я иногда находила, блуждая по Изгородям.
   Изгороди! Чуть не забыла!
   Нападение Фели и Даффи в дверях кухни, последовавший затем плен в подвале, позор перед отцом и, наконец, усталость – все это заставило меня начисто выбросить цыганку из головы.
   Я соскочила с кровати, несколько удивившись тому, что полностью одета. Ничего себе, как я устала!
   С туфлями в руках я прокралась по большой витой лестнице в вестибюль, где остановилась посреди бескрайней глади из черно-белой плитки и прислушалась. Наблюдателю с верхних галерей я, должно быть, показалась бы пешкой в какой-нибудь великой готической шахматной партии.
   Пешкой? Фи, Флавия! Признай, наверняка ты нечто большее, чем пешка!
   В доме царила абсолютная тишина. Отец и Фели, я знала, спят и видят сны: отец – о перфорированных клочках бумаги, а Фели – о замке, построенном исключительно из зеркал, в которых она без конца разглядывает свои отражения во всех мыслимых ракурсах.
   Хотя наверху, в дальнем конце западного крыла, Даффи может еще не спать, таращась в свете свечи, как она любит, на гравюры Гюстава Доре в «Гаргантюа и Пантагрюэле». Я обнаружила этот пухлый томик в обложке из телячьей кожи под ее матрасом, когда обыскивала ее комнату в поисках упаковки жевательной резинки, которую Фели подарил американский военный. Она наткнулась на него однажды утром, когда шла в деревню отправить письмо. Его звали Карл, и он был из Сент-Луиса в Америке. Он сказал ей, что она вылитая Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Фели, конечно же, пришла домой гордая и спрятала резинку, как она всегда поступает с подобными подношениями, в бельевом ящике, откуда Даффи ее утащила. А теперь была моя очередь.
   Неделями после этого было слышно: «Карл то», «Карл сё», Фели без конца щебетала о мутной Миссисипи, ее длине, изгибах и поворотах и как правильно написать название реки, не выставив себя дурочкой. У нас появилось отчетливое ощущение, что именно Фели лично задумала и создала эту великую реку, а Бог беспомощно стоял на подхвате, немногим более чем помощник водопроводчика.
   Я улыбнулась при мысли об этом.
   И вдруг я услышала это – металлический щелчок.
   Пару ударов сердца я стояла совершенно неподвижно, пытаясь определить, с какого направления он донесся.
   Из гостиной, подумала я и тут же начала красться на цыпочках в том направлении. Босиком я могла двигаться абсолютно бесшумно, прислушиваясь к малейшим звукам. Хотя временами я проклинала болезненно острый слух, который унаследовала от Харриет, это был не тот случай.
   Когда я черепашьим шагом ползла по коридору, в щели под дверью гостиной внезапно появился свет. Кто может быть там в это время суток? Кто бы это ни был, определенно это не де Люс.
   Надо ли мне позвать на помощь или самой поймать незваного гостя?
   Я взялась за дверную ручку, повернула ее как можно медленнее и открыла дверь – рискованный поступок, полагаю, но, в конце концов, разве я не у себя дома? Нет смысла позволять Даффи или Фели приписать себе заслугу в поимке взломщика.
   Привыкшие к темноте, мои глаза были несколько ослеплены светом старой керосиновой лампы, которую держали на случай отключения электричества, так что сначала я никого не увидела. На самом деле мне потребовалась секунда, чтобы понять, что кто-то – незнакомец в резиновых сапогах – согнулся у камина, касаясь рукой медной подставки для дров, отлитой в форме шпаг.
   Белки его глаз сверкнули, когда он взглянул вверх в зеркало и увидел, что я стою за его спиной в дверном проеме.
   Он вскочил на ноги и быстро обернулся. Я заметила на нем молескиновое пальто и алый шарф.
   – Ну надо же, девчонка! У меня из-за тебя чуть сердечный приступ не случился!
   Это был Бруки Хейрвуд.

4

   Мужчина был пьян. Я сразу же это заметила. Даже с того места, где я стояла, я чувствовала запах алкоголя – и еще сильный рыбный запах, который сопровождает человека, носящего рыбную корзину так же горделиво, как другой может носить килт и спорран [14 - Спорран – кожаная сумка мехом наружу с кисточками, часть национального костюма шотландского горца.].
   Я тихо прикрыла дверь за своей спиной.
   – Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я, принимая наисуровейший вид.
   На самом деле я думала, что Букшоу в предрассветные часы, в сущности, становится вокзалом Паддингтон. Не прошло и пары месяцев с тех пор, как я стала свидетельницей горячей ночной ссоры Горация Бонепенни и отца. Что ж, Бонепенни теперь в могиле, но на его место пришел другой незваный гость.
   Бруки поднял кепку и потянул себя за прядь волос, спадающих на лоб, – древний знак подчинения сильнейшему. Если бы он был собакой, это все равно что распластаться на земле брюхом кверху.
   – Отвечайте, пожалуйста, – сказала я. – Что вы здесь делаете?
   Он повозился немного с ивовой корзиной на бедре, перед тем как ответить.
   – Вы поймали меня на горячем, мисс, – сказал он, стреляя в меня обезоруживающей улыбкой. К своему вящему раздражению, я заметила, что у него идеальные зубы.
   – Но я не хотел никому навредить. Признаюсь, я пришел в усадьбу в надежде разжиться кроликом-другим. Ничто не может быть лучше для слабой груди, чем горшок со славным тушеным кроликом, не так ли?
   Он стукнул себя кулаком в грудь и выдавил кашель, который не обманул меня ни на миг, поскольку я и сама его часто имитирую. Браконьерские речи тоже не ввели меня в заблуждение. Если, как утверждала миссис Мюллет, мать Бруки – светская художница, он, вероятно, учился в Итоне или в аналогичном месте. Голос с надрывом должен был вызвать сочувствие к нему. Тоже старый фокус. Я сама его использовала и поэтому терпеть его не могла.
   – Полковник не охотник, – продолжал он, – и это знает весь мир. Так что какой вред в том, чтобы прочесать это место на предмет вредителей, которые лишь объедают ваш сад и выкапывают ямы в кустарнике? Какой вред, а?
   Я обратила внимание, что он повторяется, – почти верный признак того, что лжет. Я не знала, как ответить на его вопрос, так что продолжала молчать, скрестив руки.
   – Но потом я заметил свет в доме, – говорил он. – «Эй! – сказал я себе. – Что это, Бруки? Кто может быть на ногах в эту несусветную рань? – так я сказал. – Может, кто-то болен?» Я знаю, что полковник не водит машину, видишь ли, и тогда я подумал: «Что, если кому-то понадобится сбегать в деревню за доктором?»
   В его словах была правда. Старый «роллс-ройс» Харриет – «Фантом II» – хранился в каретном сарае, словно некая личная часовня, место, куда уходили отец и я – хотя никогда одновременно, конечно же, – когда мы хотели сбежать от того, что отец называл «тяготами повседневной жизни».
   Он имел в виду, само собой, Даффи и Фели – и временами меня.
   Хотя отцу ужасно не хватало Харриет, он никогда о ней не говорил. Его горе было настолько глубоким, что имя Харриет было поставлено на первое место в черном списке Букшоу – списке вещей, о которых никогда нельзя упоминать, если тебе дорога жизнь.
   Сознаюсь, что слова Бруки сбили меня с толку. Не успела я сформулировать ответ, как он продолжил:
   – Но потом я подумал: «Нет, это не просто так. Если в Букшоу кто-то болен, горело бы больше огней. Был бы свет на кухне – кто-то грел бы воду, кто-то суетился…»
   – Мы могли бы позвонить по телефону, – возразила я, инстинктивно сопротивляясь попытке Бруки сплести свою паутину.
   Но он говорил дело. Отец презирал телефон и позволял им пользоваться только в крайних случаях. В полтретьего утра было бы быстрее съездить на велосипеде – или даже сбегать – в Бишоп-Лейси, чем будить мисс Рансиман на телефонном узле и просить ее дозвониться спящему доктору Дарби.
   К тому времени, как эта нудная игра в «кнопка-кнопка-кто нажал на кнопку» будет закончена, мы все можем умереть.
   Как будто это он был владельцем, а я непрошеным гостем, Бруки широко расставил ноги в резиновых сапогах и сцепил руки за спиной, заняв положение перед камином, посередине между двумя медными шпагами, принадлежавшими деду Харриет. Он не опирался локтем на каминную полку, но с него бы сталось.
   Не успела я сказать и слова, как он бросил быстрый нервный взгляд направо и налево и понизил голос до хриплого шепота:
   – «Но погоди, Бруки, старик, – подумал я. – Постой, Бруки, дружище. А вдруг это знаменитая Серая леди из Букшоу?» В конце концов, мисс, все знают, что временами здесь виден свет, природу которого нельзя легко объяснить.
   Серая леди из Букшоу? Никогда не слышала о таком привидении. Эти деревенские жители суеверны до смехотворности! Или он делает из меня идиотку?
   – Или фамильный призрак не упоминается в приличном обществе?
   Фамильный призрак? У меня внезапно возникло ощущение, будто на мое сердце опрокинули ведро ледяной воды.
   Может, Серая леди из Букшоу – это призрак моей матери Харриет?
   Бруки рассмеялся.
   – Глупо, не так ли? – И продолжил: – Какие еще призраки, нет уж, спасибо! Скорее всего, это домушник, положивший глаз на серебро полковника. В наше время таких много, с тех пор как война закончилась.
   – Думаю, вам лучше уйти, – сказала я дрожащим голосом. – Отец спит очень чутко. Если он проснется и обнаружит вас здесь, нет сомнений, что он сделает. Он спит с боевым оружием на ночном столике.
   – Что ж, тогда я пойду, – беспечно ответил Бруки. – Рад, что в вашей семье все в порядке. Мы очень о вас беспокоимся, все мы в деревне. Трудно сказать, что может случиться, когда вы так далеко, отрезанные…
   – Спасибо, – произнесла я. – Мы очень благодарны, разумеется. А теперь, если не возражаете…
   Я открыла перед ним французскую дверь.
   – Спокойной ночи, мисс, – сказал он и с ухмылкой исчез в темноте.
   Я медленно сосчитала до десяти – и последовала за ним.

   Бруки нигде не было видно. Тени поглотили его целиком. Несколько секунд я прислушивалась, стоя на террасе, однако ночь была сверхъестественно тихой.
   Над головой звезды мерцали, словно миллион крошечных лампочек, и я узнала созвездие Плеяды, Семь Сестер, названное так в честь девушек в греческой мифологии, которые так опечалились из-за участи своего отца – он был знаменитым Атласом, которого приговорили держать на плечах небесный свод, – что совершили самоубийство.
   Я вспомнила о дождливом дне, который провела в оранжерее с Доггером, помогая ему отрывать глазки у небольшой горы картофеля и слушая историю, которую передавали из уст в уста тысячи лет.
   «Какая глупость! – сказала я. – Зачем они убили себя?»
   «Греки – народ, склонный к драматизму, – ответил Доггер. – Они придумали драму».
   «Откуда ты все это знаешь?»
   «Сведения плавают у меня в голове, – сказал он, – словно дельфины». И затем он погрузился в привычное молчание.
   Где-то на той стороне лужайки ухнула сова, вернув меня из прошлого в настоящее. До меня дошло, что я до сих пор держу туфли в руках. Какой дурочкой, должно быть, я показалась Бруки Хейрвуду!
   За моей спиной, если не считать керосиновую лампу, до сих пор горевшую в гостиной, Букшоу был погружен во мрак. Слишком рано для завтрака и слишком поздно, чтобы возвращаться в кровать.
   Я зашла обратно в дом, обула туфли и прикрутила фитиль лампы. Цыганка, должно быть, уже отдохнула и справилась со страхом. Если мне повезет, я смогу заполучить приглашение на цыганский завтрак на открытом огне. Если мне повезет еще больше, я, может, даже узнаю, кто такая Хильда Мюир и почему мы все мертвы.

   Я помедлила на краю Изгородей, ожидая, пока глаза приспособятся к глубокому мраку между деревьями.
   Лесистая опушка в темноте – зловещее место, подумала я, место, где может случиться что угодно.
   Эльфы… Хильда Мюир… Серая леди из Букшоу…
   Я мысленно встряхнула себя. «Прекрати, Флавия!» – сказал внутренний голос, и я последовала его совету.
   Фургон оставался на том же месте, я видела ступеньки и кусочек Млечного Пути, отраженный в занавешенном окне. Звук чавканья в темноте сказал мне, что Грай пасется поблизости.
   Я медленно приблизилась к фургону.
   – При-вет! – пропела я осторожно, с учетом недавнего расположения духа цыганки. – Это я, Флавия. Тук-тук. Кто-нибудь дома?
   Ответа не было. Я подождала секунду, затем обошла вокруг фургона. Когда я прикоснулась к его деревянному боку, чтобы успокоиться, моя рука намокла от холодной росы.
   – Есть кто-нибудь? Это я, Флавия. – Я легко постучала костяшками пальцев.
   В заднем окне был слабый свет – такой свет, какой бывает, когда лампу приглушают на ночь.
   Внезапно что-то мокрое, ужасное и слюнявое коснулось моей щеки. Я отпрыгнула, размахивая руками.
   – Ой! – вскрикнула я.
   Послышался хруст, и горячее дыхание, за которым последовал сладковатый запах влажной травы, обдало мой затылок.
   Затем Грай ткнулся носом мне в ухо.
   – Подкрадываешься, Грай! – сказала я, оборачиваясь. – Подкрадываешься!
   Я прикоснулась к его теплой морде в темноте и обнаружила, что это странным образом успокаивает, намного сильнее, чем я могла бы предположить. Я прислонилась лбом к его боку, и несколько секунд, пока мое сердце утихомиривалось, мы так стояли, общаясь способом, намного более древним, чем слова.
   Если бы ты только умел разговаривать, подумала я. Если бы только умел.
   – При-вет! – снова окликнула я, последний раз похлопав Грая по морде и поворачиваясь к фургону. Но ответа так и не было.
   Фургон слегка покачнулся на рессорах, когда я встала на оглобли и полезла вверх на место кучера. Резная ручка двери похолодила ладонь, когда я повернула ее. Дверь распахнулась – она не была заперта.
   – Ау?!
   Я вошла и потянулась к керосиновой лампе, слабо светившейся над плитой. Повернула фитиль, и стекло засияло жутким липким красным блеском.
   Кровь! Повсюду была кровь! Плита и занавески были забрызганы кровью. Абажур тоже был в крови – и мои руки теперь тоже.
   Что-то капнуло c потолка мне на лицо. Я дернулась с отвращением – и, возможно, с долей испуга.
   И затем я увидела цыганку – она лежала у моих ног: черный ворох тряпок, совершенно неподвижно скорчившийся в луже крови. Я чуть не наступила на нее.
   Я встала на колени рядом с ней и взяла ее запястье большим и указательным пальцами. Может ли это шевеление быть пульсом?
   Если да, мне нужна помощь, и быстро. Промедление не доведет до добра.
   Я уже собиралась выйти, когда что-то остановило меня. Я понюхала воздух, острый от металлического запаха крови.
   Кровь, да, но не только кровь. Что-то, не соответствующее месту. Я снова принюхалась. Что бы это могло быть?
   Рыба! Фургон вонял кровью и рыбой.
   Цыганка ловила и готовила рыбу в мое отсутствие? Вряд ли, нет никаких признаков огня и рыболовных принадлежностей. Кроме того, подумала я, она была слишком слабая и уставшая, чтобы заниматься этим. И в фургоне определенно не было запаха рыбы, когда я уходила отсюда.
   Я вышла наружу, закрыла за собой дверь и спрыгнула на землю.
   Бежать назад в Букшоу за помощью смысла нет. Слишком долго. Пока я смогу разбудить кого надо и вызвать доктора Дарби, цыганка может умереть – если еще не умерла.
   – Грай! – окликнула я, и старый конь, волоча ноги, подошел ко мне. Без дальнейших размышлений я вскочила ему на спину, обвила руками шею и ласково толкнула его пятками в ребра. Через несколько секунд мы пробежали рысью через мост, затем повернули на север, в Канавы.
   Несмотря на темноту, Грай шел уверенно, как будто знал эту изборожденную тропу. Сидя верхом, я быстро наловчилась сохранять равновесие на его костлявой спине, пригибаясь, когда ветки нависали слишком низко, и жалея, что я не оказалась настолько дальновидной, чтобы захватить свитер. Я забыла, какими холодными бывают ночи в конце лета.
   Мы бежали и бежали, конь цыганки превзошел самого себя. Возможно, предвкушал сытную еду в конце пути.
   Вскоре мы минуем полуразрушенное обиталище Буллов, и я знала, что мы не останемся незамеченными. Даже в разгар дня путешественники на этой узкой тропе были редкими. Посреди ночи непривычный цокот копыт наверняка услышит кто-то из полубезумной Булловой семейки.
   Да, вот оно, прямо перед нами по правой стороне. Я ощущала носом. Даже в темноте я видела серую пелену дыма, висящую над этим местом. Там и сям во дворе тлели кучи мусора, сиявшие в ночи, словно красные глаза. Несмотря на столь поздний час, в окнах дома горел свет.
   Не стоит просить о помощи здесь. Миссис Булл не церемонилась, демонстрируя ненависть к цыганам.
   Захватив в горсть густую гриву Грая, я ласково потянула. Как будто его с рождения обучали этим примитивным способам управления, старый конь замедлил ход. При этом одно из его копыт стукнуло по камню на дороге.
   – Шшш! – прошептала я ему на ухо. – На цыпочках!
   Я знала, что мы должны продолжать двигаться. Цыганка отчаянно нуждается в помощи, и дом Буллов – не то место, где ее можно получить.
   Хлопнула дверь, когда кто-то вышел во двор.
   Грай немедленно остановился и отказался двигаться дальше. Я хотела прошептать ему на ухо, чтобы он продолжал идти, что он хороший конь, замечательный конь, но я едва осмеливалась дышать. А Грай стоял на тропинке так же неподвижно, как если бы он был чистокровным пойнтером. Может ли конь цыганки быть хитрее, чем я? За годы странствий по неприветливым дорогам он усвоил больше уловок, чем я за свою жизнь?
   Я взяла на заметку подумать об этом, когда мы окажемся вне опасности.
   Судя по звукам, человек во дворе копался в куче старых горшков, что-то бормоча себе под нос, когда они переставали грохотать. Свет из дома, я знала, погружает меня в еще большую темноту. Хотя лучше стать кем-то менее заметным, чем всадник на лошади.
   Я подождала, когда горшки снова загремят, и бесшумно соскользнула на землю. Прикрываясь Граем как щитом, я пригнулась, чтобы мое белое лицо не было заметно в темноте.
   Когда вы в затруднительном положении, время замедляется и еле ползет. Я не удержалась и начала гадать, сколько времени мы стоим, застыв на одном месте; вероятно, несколько минут. Я неловко переносила вес с одной ноги на другую и дрожала в темноте, в то время как Грай, старичок, по-видимому уснул. Он не шевелил ни единой мышцей.
   И тут шум резко прекратился.
   Неужели человек во дворе заметил наше присутствие? Вдруг кто-то лежит и выжидает, готовый к прыжку?
   Время утекало из рук. Я не могла пошевелиться. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось невозможным, чтобы кто бы там ни был во дворе Буллов не услышал нас.
   Должно быть, они просто затаились… прислушиваются, как и я.
   Внезапно моих ноздрей достиг резкий запах горящей спички: узнаваемая едкая вонь фосфора, вступающего в реакцию с хлоратом калия. Следом я уловила запах зажженной сигареты.
   Я улыбнулась. Миссис Булл отдыхала от своих дурно воспитанных детей.
   Но недолго. Дверь хлопнула, и темная фигура засуетилась за занавешенным окном.
   Я сразу же двинулась по тропинке, сначала медленно, потом все быстрее. Грай тихо шел рядом со мной. Когда мы достигли деревьев в дальнем конце владений, я забралась ему на спину и начала подгонять.
   – Кабинет доктора Дарби, – сказала я ему. – Мигом!
   Как будто он понял.

   Кабинет доктора располагался на центральной улице прямо за углом после Коровьего переулка. Я приподняла дверной молоток – медную змею на палке – и громко постучала. Почти сразу же, или мне так показалось, окно наверху распахнулось с резким деревянным треском, и появилась голова доктора Дарби с взъерошенными со сна седыми тонкими волосами.
   – Колокольчик, – сварливо сказал он. – Пожалуйста, пользуйтесь колокольчиком.
   Я символически нажала на кнопку большим пальцем, и где-то в глубине дома приглушенно зазвонило.
   – Это цыганка! – крикнула я ему наверх. – Та, что с праздника. Кажется, кто-то пытался ее убить.
   Окно захлопнулось.
   Прошло не больше минуты, потом входная дверь открылась, и доктор Дарби вышел на улицу, на ходу надевая пиджак.
   – Моя машина сзади, – сказал он. – Пойдем.
   – Но как насчет Грая? – спросила я, указывая на старого коня, спокойно стоявшего на улице.
   – Отведи его за угол в конюшню, – сказал он. – Эскулап будет рад его обществу.
   Эскулап был дряхлой клячей, возившей легкий экипаж доктора Дарби до того, как десять лет назад доктор наконец уступил давлению пациентов и купил усталый старый «моррис» с бычьей мордой – открытый двухместный автомобиль, который Даффи именовала «Крушением “Гесперуса”».
   Я обняла шею Грая, когда он вошел в стойло с еле слышным вздохом.
   – Быстро, – сказал доктор Дарби, бросая чемоданчик назад, за сиденья.
   Через несколько секунд мы свернули с центральной улицы в Канаву.
   – Изгороди, говоришь?
   Я кивнула, держась изо всех сил. Один раз мне показалось, что доктор Дарби украдкой бросил взгляд на мои окровавленные руки, но что бы он ни подумал, он оставил это при себе.
   Мы неслись по узкой тропинке, передние фары «морриса» освещали зеленый туннель из деревьев и изгородей. Мы пролетели мимо владений Буллов так быстро, что я едва успела это заметить, хотя мой мозг сумел зарегистрировать факт, что дом теперь был погружен в полную темноту.

   Когда мы летели по каменному мостику, «моррис» чуть не оторвался от земли. Наконец доктор Дарби резко затормозил. Мы были в нескольких дюймах от фургона цыганки. Его знание дорог Бишоп-Лейси и окрестностей впечатляло.
   – Оставайся тут, – рявкнул он. – Если мне понадобится твоя помощь, я позову.
   Он распахнул водительскую дверь, быстро обошел фургон и скрылся.
   Оставшись одна в темноте, я невольно вздрогнула.
   Если быть абсолютно честной, в животе у меня слегка крутило. Я не обращаю внимание на смерть, но раны заставляют меня нервничать. Все зависит от того, что доктор Дарби найдет в фургоне.
   Я беспокойно ерзала в «моррисе». Интересно, цыганка мертва? Мысль об этом повергала в ужас.
   Смерть и я не были старыми друзьями, нас связывало поверхностное знакомство. Два раза в жизни я сталкивалась с трупами, и каждый дал мне…
   – Флавия! – Доктор был в дверях фургона. – Принеси отвертку. Она в багажнике, в коробке с инструментами.
   Отвертку? Какую отвертку?
   Опять меня отвлекли от размышлений.
   – Быстро. Неси ее сюда.
   В другой раз я бы могла заартачиться в ответ на такую наглость, когда мне приказывают, словно лакею, но я прикусила язык. На самом деле я даже почти простила.
   Пока доктор Дарби ослаблял шурупы на дверных петлях, я не могла не думать, насколько у него сильные руки для такого пожилого мужчины. Если бы он не использовал их для спасения людей, мог бы стать чудесным плотником.
   – Открути последние винты, – сказал он. – Я придержу дверь. Вот так… умница.
   Даже не зная, что мы делаем, я была его послушной рабыней.
   Пока мы трудились, я бросала взгляды на цыганку и внутренности фургона. Доктор Дарби переложил ее с пола на кровать, где она лежала без движения с забинтованной головой. Я не могла определить, жива она или мертва, а спросить было неловко.
   Наконец дверь высвободилась из проема, и доктор Дарби поднял ее перед собой, словно щит. В моем мозгу промелькнул образ крестоносца.
   – Легче, кладем ее сюда.
   Он осторожно опустил тяжелую дверь на пол фургона, где она заняла все место между плитой и мягкими креслами, не оставив ни дюйма. Затем, взяв две подушки с кровати, он положил их вдоль двери, закутал цыганку в простыню и как можно бережнее переложил ее с койки на импровизированные носилки.
   Я снова поразилась, сколько силы заключено в его компактном теле. Женщина, должно быть, весит почти столько же, сколько и он.
   – Теперь быстро, – сказал он. – Мы должны отвезти ее в больницу.
   Ага! Цыганка жива. Планы смерти нарушены, по крайней мере на этот раз.
   Сняв вторую простыню с кровати, доктор Дарби порвал ее на длинные полоски, ловко просунул их под дверь и привязал цыганку, после чего закрепил концы серией умелых узлов.
   Он уложил ее ногами к дверному проему, и теперь я наблюдала, как он аккуратно выбирается из фургона и соскакивает на землю.
   Я услышала, как заводится «моррис». Мотор зарычал, и через несколько секунд я увидела, как доктор сдает задом к фургону.
   Он снова забрался внутрь.
   – Возьми за этот конец, – сказал он, указывая на ноги цыганки. – Он легче.
   Он пролез мимо меня, взялся за конец двери у нее под головой и начал двигать его к выходу.
   – На правое сиденье, – сказал он. – Вот так… осторожно.
   Я внезапно поняла, что он пытается сделать, и, когда доктор Дарби приподнял изголовье, я направила ноги в пространство между пассажирским сиденьем и приборной панелью.
   С удивительной легкостью наша задача была выполнена.
   С цыганкой, жестко зафиксированной в машине, маленький «моррис» напоминал деревянный параплан, а сама цыганка выглядела словно мумия, привязанная к борту.
   Не самое удачное сравнение, но сойдет.
   – Тебе придется остаться здесь, – сказал доктор Дарби, втискиваясь за руль. – Здесь нет места для троих, в этом старичке. Побудь здесь и ничего не трогай. Я пришлю полицию, как только смогу.
   Что он имел в виду, конечно же, так это то, что я была в меньшей физической опасности, оставаясь на месте, чем рискуя наткнуться на напавшего на цыганку, пока буду идти одна в Букшоу.
   Я без энтузиазма продемонстрировала доктору поднятые большие пальцы. Большее проявление чувств будет неуместным.
   Он выжал сцепление, и машина со своим жутковатым грузом медленно тронулась по опушке. Когда она проезжала по горбатому мостику, я в последний раз взглянула на цыганку, ее лицо было мертвенно-бледным в свете луны.

5

   Теперь я была действительно одна.
   Или нет?
   Не шевелился ни единый листик. Что-то булькнуло в воде поблизости, и я затаила дыхание. Может, выдра? Или кое-что похуже?
   Может, напавший на цыганку до сих пор в Изгородях? До сих пор прячется… следит… откуда-то между деревьев?
   Глупая мысль, и я сразу это поняла. Я довольно рано в жизни узнала, что ничто разум не любит больше, чем нервировать себя странными историями, как будто наши извилины – не более чем отряд маленьких пухленьких девочек-скаутов, собравшихся над походным костром в темноте черепа.
   Тем не менее я слегка вздрогнула, когда луна скользнула за облако. Было довольно прохладно, когда я первый раз пришла сюда с цыганкой, холодно, когда я ехала верхом на Грае в деревню за доктором Дарби, а теперь я адски замерзла.
   Свет в фургоне приветственно горел теплым оранжевым пятном на фоне синего мрака. Если бы из каминной трубы поднимались клубы дыма, пейзаж был бы как на отрывных гравюрах, которые печатают в еженедельных журналах и которые можно повесить в рамку, например, «Цыганская луна».
   Это доктор Дарби оставил лампу включенной. Надо ли мне забраться внутрь и потушить ее?
   Туманные мысли насчет экономии керосина промелькнули у меня в голове, и еще более туманные мысли о том, что надо быть хорошим гражданином.
   Святые на лыжах! Я ищу предлог, чтобы залезть в фургон и хорошенько рассмотреть сцену преступления. Почему не признать это?
   «Ни к чему не прикасайся», – сказал доктор Дарби. Что ж, я не стану. Я буду держать руки в карманах.
   Кроме того, мои следы уже есть повсюду на полу. Какой вред причинят еще несколько отпечатков? Сможет ли полиция отличить кровавые следы, оставленные с разницей менее часа? Посмотрим.
   Забираясь на подножку, я поняла, что должна пошевеливаться. Доехав до больницы в Хинли, доктор Дарби вскоре позвонит в полицию – или проинструктирует кого-то позвонить туда.
   Нет ни секунды лишней.
   Быстрый осмотр показал, что цыганка живет скромной жизнью. Насколько я обнаружила, нет ни личных бумаг, ни документов, ни писем, ни книг – даже Библии. Я видела, как она перекрестилась, и мне показалось странным, что в ее доме на колесах нет ни единого экземпляра Священного Писания.
   В корзине рядом с плитой находился запас грязных овощей, по виду которых можно было предположить, что их скорее торопливо насобирали на поле какого-нибудь фермера, чем купили отмытыми на деревенском рынке: картофель, свекла, репа, лук – все вперемешку.
   Я сунула руку в корзину и покопалась на дне. Ничего, кроме покрытых землей овощей.
   Я не знаю, что ищу, но пойму, если найду. Если бы я была цыганкой, подумала я, дно овощной корзины запросто могла бы использовать как тайник.
   Теперь мои руки были перемазаны не только высохшей кровью, но и землей. Я вытерла их грязным полотенцем, висевшим на ближайшем гвозде, но сразу же увидела, что этого недостаточно. Я повернулась к оловянной раковине, взяла с полки кувшин, разрисованный розами с шипами, и по очереди полила водой свои грязные руки. Частицы земли и свернувшейся крови быстро превратились в красную грязь.
   Мурашки побежали по моему телу, и меня пробрала дрожь. Красные кровяные клетки, вспомнила я из своих химических экспериментов, – на самом деле не более чем супчик из воды, соды, калия, хлорида и фосфора. Соедините эти вещества в нужных пропорциях, и они образуют вязкое жидкое желе: желе с загадочными свойствами, содержащее в своих алых переплетениях не только благородство, но и предательство.
   Я снова вытерла руки полотенцем и собралась было высыпать содержимое корзины на траву перед фургоном, как меня осенило: не будь идиоткой, Флавия! Ты оставляешь хвост улик, такой же очевидный, как рекламное объявление на щите!
   Инспектор Хьюитт будет в ярости. И у меня нет никаких сомнений, что это он – в четыре утра или нет – ответит на телефонный звонок доктора.
   Если его спросят, доктор Дарби наверняка вспомнит, что я не смывала и не вытирала кровь с рук в его присутствии. И, разве что меня выдадут улики, я едва ли смогу сознаться, что не послушалась его приказа не входить в фургон после его отъезда.
   Словно канатоходец, я, покачиваясь, сошла с оглоблей фургона, держа корзину перед собой на вытянутых руках, словно подношение.
   Я дошла до реки, опустила корзину и расшнуровала ботинки. Порча еще одной пары обуви сведет отца с ума.
   Босиком я забрела в воду, морщась от внезапного холода. Ближе к середине, где вялое течение становилось чуть сильнее, – самое безопасное место для того, чтобы опустошить корзину: если сделать это ближе, могут остаться предательские следы на травянистом берегу, и первый раз в жизни я вознесла благодарность за удобство короткой юбки.
   По колено в проточной воде, я опустила корзину и позволила течению смыть предательские следы. Когда окровавленное содержимое соединилось с рекой и уплыло бог знает куда, я с облегчением вздохнула. Улики – по крайней мере их часть – теперь за пределами досягаемости инспектора Хьюитта и его людей.
   Выбираясь на берег, я налетела на подводный камень и ушибла палец на ноге. Я чуть не упала лицом в воду и удержалась только благодаря неуклюжему размахиванию руками. Корзина тоже сыграла роль противовеса, и я, запыхавшись, но не упав, добралась до берега.
   Но постойте! Полотенце! Отпечатки моих грязных окровавленных рук по всему полотенцу!
   Я рванулась обратно к фургону. Как я и полагала, на полотенце была пара замечательно четких отпечатков ладоней Флавии. Поразительное везение.
   Еще один поход к реке; еще один заход в холодную воду, где я терла и полоскала полотенце несколько раз, корча гримасы, когда на удивление яростно выжимала его. Только когда вода, стекавшая обратно в речку, стала идеально чистой в лунном свете, я вернулась на берег.
   Вернув полотенце в целости и сохранности обратно на гвоздь, я начала нормально дышать. Даже если полиция сделает анализ хлопковых нитей, они не найдут ничего необычного. Я удовлетворенно фыркнула.
   Посмотрите на меня. Вот она я, веду себя как преступница. Наверняка полиция никогда не заподозрит меня в нападении на цыганку. Или заподозрит?
   В конце концов, разве не меня последнюю видели в ее обществе? Наш отъезд с праздника так же бросался в глаза, как цирковой парад. И потом эта стычка в Канаве с миссис Булл, которая, как я подозревала, будет только счастлива сфабриковать улики против члена семьи де Люс.
   Что там она сказала? «Ты из этих девиц де Люс из Букшоу. – В моих ушах до сих пор звучал ее грубый голос. – Я везде узнаю их холодные голубые глаза».
   Резкие слова, однако. Какую обиду она могла затаить на нас?
   Мои мысли прервал отдаленный звук – шум автомобиля, ударяющегося брюхом о каменную дорогу. За этим последовал механический скрежет, как будто понижали передачу.
   Полиция!
   Я соскочила на землю и побежала к мосту. Было достаточно времени – но впритык, – чтобы принять позу преданного высматривания. Я залезла на каменный парапет и устроилась так, будто позировала для статуи Венди из «Питера Пэна»: приняла важный вид, слегка подалась вперед, якобы в ожидании, прижала ладони к камню для опоры, обеспокоенно нахмурила брови. Надеюсь, я выгляжу не слишком подобострастно.
   Как раз вовремя. Передние фары машины уже вспыхивали между деревьев слева от меня, и через несколько секунд синий «воксхолл» резко затормозил у моста.
   Оказавшись в луче яркого света, я повернула лицо в их сторону, при этом подняв руку, чтобы прикрыть глаза от пронзительных безжалостных фар.
   Я не могла не думать, как это выглядит со стороны инспектора.
   Повисла нервирующая пауза, очень похожая на те, которые бывают после того, как выключают освещение зрительного зала, а оркестр еще не заиграл первые ноты увертюры.
   Тяжело хлопнула дверь, и инспектор Хьюитт медленно вышел на свет фар.
   – Флавия де Люс, – произнес он невыразительным сухим голосом: слишком невыразительным, чтобы можно было определить, он просто удивлен или недоволен, обнаружив, что я жду его на месте преступления.
   – Доброе утро, инспектор, – сказала я. – Очень рада вас видеть.
   Я отчасти надеялась, что он скажет что-нибудь приятное в ответ, но нет. Недавно я помогла ему в одном запутанном расследовании. По правилам ему следует пузыриться благодарностью, и где она?
   Инспектор остановился на самой середине горбатого мостика.
   – Ты оставила свои следы, – заметил он.
   Я посмотрела туда же, куда он, и таки да: в низком свете фар «воксхолла», хотя следы доктора Дарби и колес его машины немного поблекли, каждый мой шаг отпечатался четко на мокрой серебристой траве опушки, ведя прямо к дверям фургона.
   – Мне надо было сходить по нужде, – сказала я. Классическая женская отговорка, и ни один мужчина никогда не подвергал ее сомнению.
   – Ясно, – произнес инспектор и оставил эту тему.
   Позже я быстро сбегаю пописать за фургон на всякий случай. Никто ничего не поймет.
   Повисло молчание, мы оба ждали, полагаю, что скажет другой. Это словно игра: кто первый заговорит, тот дурак.
   Им оказался инспектор Хьюитт.
   – У тебя мурашки, – сказал он, внимательно глядя на меня. – Лучше иди сядь в машину.
   Он уже перешел мостик, когда обернулся:
   – В багажнике есть одеяло, – сказал он и скрылся в тени.
   Я начала сердиться. Вот этот человек – человек в обычном деловом костюме, даже без значка полицейского – прогоняет меня с места преступления, которое я начала считать своим собственным. В конце концов, разве не я первая обнаружила это?
   Марию Кюри тоже прогоняли после открытия полония? Или радия? Кто-то говорил ей: иди побегай?
   Это просто нечестно.
   Сцена преступления, конечно же, не сравнится с открытием расщепления атома, но инспектор мог бы по крайней мере сказать спасибо. В конце концов, разве нападение на цыганку произошло не на территории Букшоу, моего фамильного дома? Разве ее жизнь спасена не благодаря моей верховой экспедиции в ночи?
   Наверняка я заслужила хотя бы кивок. Но нет…
   – Иди садись в машину, – повторил инспектор Хьюитт, и тут, когда я с сосущим чувством обиды осознала, что закону неведомо значение слова «благодарность», мои пальцы медленно сжались в кулаки.
   Хотя он был на месте всего ничего, я знала, что между нами все кончено. Если этот человек хочет сотрудничества с Флавией де Люс, ему придется чертовски потрудиться.

6

   Вот наглец!
   Я решила ничего ему не рассказывать.
   На опушке, по ту сторону горбатого мостика, я видела, как его тень медленно двигается за занавешенным окном фургона. Я представляла, как он осторожно ступает между кровавыми пятнами на полу.
   К моему удивлению, свет погас, и через несколько секунд инспектор подошел к мосту.
   Он, кажется, удивился, увидев меня на том же месте, где оставил. Не говоря ни слова, он подошел к багажнику, достал шотландский плед и обернул его вокруг моих плеч.
   Я сбросила ткань и протянула обратно ему. К моему удивлению, мои руки дрожали.
   – Мне не холодно, спасибо, – ледяным голосом сказала я.
   – Может, и не холодно, – сказал он, снова закутывая меня в плед, – но у тебя шок.
   Шок? У меня никогда раньше не было шока. Это что-то новенькое.
   Держа меня одной рукой за плечо и второй – за предплечье, инспектор Хьюитт подвел меня к машине и открыл дверь. Я упала на сиденье как камень и внезапно затряслась как лист.
   – Лучше отвезти тебя домой, – сказал он, забираясь на водительское сиденье и включая зажигание. Когда поток горячего воздуха из печки окутал меня, я, кажется, удивилась, как он мог согреться так быстро. Наверное, это особая модель, изготавливаемая исключительно для полиции… что-то, специально сделанное, чтобы вводить в ступор. Может быть…
   И я ничего больше не помнила, пока мы не затормозили перед главным входом в Букшоу. Я не могла припомнить, как меня везли по Канаве, затем вдоль центральной улицы, мимо Святого Танкреда. Но мы здесь, значит, мы проехали все это.
   Доггер, как ни странно, был в дверях – как будто провел на ногах всю ночь. С преждевременно поседевшими волосами, освещенными сзади огнями из вестибюля, он казался мне суровым святым Петром у жемчужных врат [15 - Жемчужные врата – это врата рая.], приветствующим меня.
   – Я бы могла дойти пешком, – сказала я инспектору. – Здесь не больше полумили.
   – Конечно, могла, – ответил инспектор Хьюитт. – Но эта поездка – за счет его величества.
   Он меня дразнит? Дважды за последнее время инспектор подвозил меня домой и в каждом случае давал понять, что, когда дело касается расхода бензина, казна короля не бездонная.
   – Вы уверены? – спросила я, странно одурманенная.
   – Прямо из его личного кошелька для мелочи.
   Как будто во сне, я обнаружила, что тяжело тащусь вверх по ступенькам к входной двери. Когда я добралась до верха, Доггер засуетился, поправляя плед вокруг моих плеч.
   – Идите в кровать, мисс Флавия. Я сейчас приду с горячим питьем.
   Утомленно поднимаясь по витой лестнице, я услышала, как Доггер и инспектор обменялись парой слов, но не смогла ничего расслышать.
   Наверху, в восточном крыле, я вошла в спальню и, даже не сняв шотландский плед его величества, упала лицом вниз на постель.

   Я рассматривала чашку с какао на прикроватном столике.
   Когда я сосредоточила взгляд на густой коричневой пенке, образовавшейся на поверхности, словно лед на грязном пруду, во рту появился неприятный привкус, и желудок перевернулся. Не так много вещей на свете я терпеть не могу, но пенка на молоке – главнейшая из них. Ненавижу ее страстно.
   Даже мысль о чудесном химическом изменении, формирующем эту гадость, – молочные белки вспениваются и разрываются на части жаром от кипячения и снова собираются по мере остывания в желеобразную пенку – недостаточна для того, чтобы меня утешить.
   Конечно, сейчас какао остыло, как вода в канаве. По различным сложным причинам, тянущимся в прошлое моей семьи, восточное крыло Букшоу, как я говорила, не отапливается, но я вряд ли могу жаловаться. Я заняла эту часть дома по выбору, а не по необходимости. Доггер, должно быть…
   Доггер!
   Вмиг все события минувшего дня ворвались в мое сознание, словно неуправляемый удар грома, и, словно те яростные острые вспышки молнии, которые, как говорят, ударяют с земли в небо, так и мысли пришли в странно обратном порядке: сначала инспектор Хьюитт и доктор Дарби, Канава и потом кровь – кровь! Мои сестры Даффи и Фели, цыганка и Грай, ее конь и, наконец, церковный праздник – все это громоздилось одно на другое рваными, но тем не менее остро режущими подробностями.
   Меня ударила молния? Вот почему я чувствую себя такой странно наэлектризованной, словно расческа, натертая папиросной бумагой?
   Нет, дело не в этом – но что-то в моем мозгу уклонялось само от себя.
   О, ладно, я перевернусь и продолжу спать.
   Но не получилось. На утреннее солнце, лившееся в окно, было больно смотреть, и глаза пекло, будто в них насыпали ведро песка.
   Возможно, ванна взбодрит меня. Я улыбнулась при мысли об этом. Даффи остолбенела бы, если бы узнала, что я принимаю ванну без угроз. «Грязнуля Флавия» – так она меня называла, по крайней мере когда отца не было поблизости.
   Сама Даффи больше всего любила лежать в дымящейся ванне с книжкой, оставаясь там, пока вода не остывала.
   Я не разделяла ее энтузиазма.
   Легкий стук в дверь прервал мои размышления. Я плотно закуталась в шотландский плед и, как пингвин, пошлепала по комнате.
   Это был Доггер со свежей чашкой дымящегося какао в руке.
   – Доброе утро, мисс Флавия, – сказал он. Он не спросил, как я себя чувствую, но тем не менее я ощущала его испытующий взгляд.
   – Доброе утро, – ответила я. – Пожалуйста, поставь на столик. Прости за ту чашку, что ты принес ночью. Я слишком устала, чтобы ее выпить.
   Кивнув, Доггер поменял чашки.
   – Полковник желает видеть вас в гостиной, – сказал он. – С ним инспектор Хьюитт.
   Проклятье и двойное проклятье! Я не успела ничего обдумать. Что я собираюсь рассказать инспектору и о чем умолчать?
   Не говоря уже об отце! Что он скажет, когда услышит, что его младшая дочь отсутствовала дома всю ночь, шляясь вся в крови цыганки, которую он когда-то выгнал из поместья?
   Доггер, должно быть, почувствовал мою неловкость.
   – Полагаю, инспектор зашел узнать о вашем здоровье, мисс. Я скажу им, что вы сейчас спуститесь.
   Искупавшись и нарядившись в полосатое платье, я медленно сошла по лестнице. Фели повернулась от зеркала в фойе, в котором изучала свое лицо.
   – Ну теперь ты получишь, – сказала она.
   – Отвали, – любезно ответила я.
   – Половина полицейских Хинли у тебя на хвосте, и у тебя все равно есть время хамить сестре. Надеюсь, ты не ожидаешь, что я буду навещать тебя, когда тебя посадят за решетку.
   Я проплыла мимо нее со всем достоинством, которое смогла изобразить, пытаясь собраться с мыслями. В дверях гостиной я остановилась, чтобы быстренько помолиться: «Благослови меня Господь и сохрани меня, и пусть его лик воссияет надо мной; пусть он наполнит меня великой привлекательностью и молниеносной сообразительностью».
   Я открыла дверь.
   Инспектор Хьюитт поднялся на ноги. Он сидел в мягком кресле, где Даффи обычно сидела, свесив ноги набок, с книгой. Отец стоял перед камином, затемненная сторона его лица отражалась в зеркале.
   – А, Флавия, – сказал он. – Инспектор как раз рассказывал мне, что жизнь женщины была спасена благодаря твоей расторопности. Хорошая работа.
   Хорошая работа? Хорошая работа?
   Это что, мой отец говорит? Или кто-то из старых богов просто использует его как чревовещатель куклу, чтобы передать мне персональную благодарность с горы Олимп?
   Но нет, отец – весьма маловероятный посланец. Ни разу за одиннадцать лет я не могла припомнить, чтобы он меня хвалил, и, когда сейчас он это сделал, я понятия не имела, как реагировать.
   Инспектор спас меня от неудобной ситуации.
   – Хорошая работа, и правда, – сказал он. – Мне сказали, что, несмотря на жестокость нападения, она отделалась лишь трещиной в черепе. В ее возрасте, разумеется…
   Отец перебил его:
   – Доктор Дарби звонил, чтобы передать благодарность, Флавия, но Доггер сказал, что ты спишь. Я сам принял сообщение.
   Отец по телефону? Я не верила своим ушам! Отец позволил «инструменту», как он называл телефон, находиться в доме, недвусмысленно обозначив, что он должен использоваться только в самых крайних случаях, например, если наступит конец света.
   Но доктор Дарби был другом отца. В надлежащее время, я знала, доктору прочитают суровую лекцию по поводу нарушения домашнего регламента, но он переживет, чтобы потом рассказать об этом.
   – Тем не менее, – продолжил отец, слегка нахмурившись, – тебе следует объяснить, почему ты бродила по Изгородям посреди ночи.
   – Та бедная цыганка, – сказала я, меняя тему. – Ее палатка сгорела во время праздника. Ей некуда было идти.
   Говоря, я наблюдала за лицом отца в поисках признаков каких-то чувств. Разве не он, в конце концов, выгнал Джонни Фаа с земель Букшоу? Он забыл об этом происшествии? Он почти наверняка не осознавал, что его поступок привел к смерти мужа цыганки посреди дороги, и я не собиралась об этом рассказывать.
   – Я вспомнила проповедь викария, ту, что о христианском милосердии…
   – Да-да, Флавия, – сказал отец. – Весьма похвально.
   – Я сказала ей, что она может остановиться в Изгородях, но только на одну ночь. Я знала, ты…
   – Спасибо, Флавия, вполне достаточно.
   – …одобришь.
   Бедный отец: его обошли с флангов и поймали в западню. Мне почти было жалко его.
   Он согнул палец и по очереди разгладил подстриженные усы, сначала правый ус, потом левый – разновидность сдержанного нервного прихорашивания, которую, вероятно, практикуют военные с незапамятных времен. Готова поспорить, что если бы у Юлия Цезаря были усы, он бы разглаживал их точно так же.
   – Инспектор Хьюитт хочет переговорить с тобой. Поскольку пойдет конфиденциальный разговор о людях, с которыми я не знаком, я оставлю вас наедине.
   Кивнув инспектору, отец вышел из комнаты. Я услышала, как дверь его кабинета открылась и затем закрылась. Он нашел убежище среди почтовых марок.
   – Итак, – приступил инспектор, открывая записную книжку и снимая колпачок с ручки «Биро». – С самого начала.
   – Я не могла уснуть, видите ли, – начала я.
   – Не с этого начала, – сказал инспектор Хьюитт, не поднимая глаз. – Расскажи мне о церковном празднике.
   – Я пошла в палатку цыганки, чтобы она предсказала мне будущее.
   – И она предсказала?
   – Нет, – соврала я.
   Последнее на земле, чем я хотела бы поделиться с инспектором, так это женщина на горе – женщина, которая хочет вернуться домой с холода. Также я не собиралась рассказывать ему о женщине, которой я стану.
   – Я опрокинула ее свечку и не успела ничего понять, как я… я…
   К моему превеликому удивлению, моя нижняя губа задрожала при воспоминании.
   – Да, мы слышали об этом. Викарий смог предоставить нам подробный отчет, и доктор Дарби тоже.
   Я сглотнула, думая, доложил ли ему кто-нибудь о том, как я пряталась за киоском, пока палатка цыганки не сгорела дотла.
   – Бедняжка, – ласково сказал он. – Тебе изрядно досталось, не так ли?
   Я кивнула.
   – Если бы я только знал, через что ты уже прошла, я бы отвез тебя прямо в больницу.
   – Все в порядке, – сказала я храбро. – Я буду в порядке.
   – Правда? – переспросил инспектор.
   И внезапно из меня полилось все: от праздника до Изгородей, включая кипятившуюся миссис Булл; от откровенно сфабрикованного рассказа о пробуждении посреди ночи и беспокойстве о здоровье цыганки до того, как я обнаружила ее в луже крови на полу фургона, я не упустила ни единой подробности.
   За исключением Бруки Хейрвуда, конечно же.
   Я приберегла его для себя.
   Это был великолепный спектакль, если можно так сказать. Как мне пришлось узнать еще в нежном возрасте, нет лучшего способа замаскировать ложь, чем завернуть ее в эмоциональный поток правды.
   Все это время «Биро» инспектора Хьюитта порхало над страницами, покрывая каждый сантиметр бумаги записями. Должно быть, он изучал какую-то из систем стенографии, лениво думала я, пока он писал свои каракули. Позже он приведет эти записи в более развернутый, аккуратный и разборчивый вид.
   Возможно, он надиктует их своей жене Антигоне. Я познакомилась с ней незадолго до кукольного спектакля в приходском зале. Помнит ли она меня?
   Мысленно я увидела, как она сидит перед печатной машинкой за кухонным столом в коттедже, обставленном с большим вкусом, выпрямившись, с идеальной осанкой, ее пальцы выжидательно зависли над кнопками. На ней серьги-кольца и шелковая блузка устрично-серого цвета.
   «Флавия де Люс? – скажет она, глядя большими темными глазами на мужа. – Это ведь та очаровательная девочка, которую я видела в Святом Танкреде, дорогой?»
   В уголках глаз инспектора Хьюитта появятся морщинки.
   «Та самая, любовь моя, – ответит он, покачивая головой при воспоминании обо мне. – Та самая».
   Мы добрались до конца моих показаний, до того, как инспектор сам приехал на место происшествия в Изгороди.
   – Пока достаточно, – сказал он, захлопывая блокнот и убирая его во внутренний карман пиджака. – Я попросил сержанта Грейвса зайти попозже и взять у тебя отпечатки пальцев. Простая рутина, конечно же.
   Я нахмурила брови, но в глубине души не могла сильнее обрадоваться. Детектив-сержант с ямочками, подмигиваниями и улыбками стал одним из моих любимцев в полицейском участке Хинли.
   – Полагаю, они будут повсюду, – услужливо сказала я. – Мои и доктора Дарби.
   «И того, кто напал на цыганку», – мог бы добавить он, но не стал. Вместо этого он поднялся и протянул мне ладонь для рукопожатия так официально, как будто мы были на королевском приеме.
   – Спасибо, Флавия, – сказал он. – Ты очень помогла мне… Впрочем, как всегда.
   Как всегда? Это что, колкость?
   Но нет, его рукопожатие было твердым, и он взглянул мне прямо в глаза.
   Боюсь, я самодовольно ухмыльнулась.

7

   – Доггер! – сказала я. – Полиция придет, чтобы взять у меня отпечатки пальцев.
   Доггер оторвался от обширного ассортимента серебряных столовых приборов, которые он полировал на кухонном столе. Секунду его взгляд был непонимающим, и затем он ответил:
   – Надеюсь, они вернут вам их в целости и сохранности.
   Я моргнула. Доггер пошутил? Я отчаянно понадеялась, что так оно и есть.
   Доггер пережил ужаснейшие лишения на Дальнем Востоке во время войны. Теперь его разум, как иногда казалось, представлял собой безумную мешанину из поврежденных подвесных мостов, соединяющих прошлое и будущее. Если он и шутил когда-то раньше, я ни разу этого не слышала. Что ж, это может быть единичный случай.
   – О! Ха-ха-ха! – Я рассмеялась слишком громко. – Очень хорошо, Доггер. Вернут мне в целости и сохранности… Я должна запомнить, чтобы пересказать миссис Мюллет.
   Я вовсе не собиралась делиться этой репликой с нашей кухаркой, но подчас лесть не знает, когда остановиться.
   Доггер изобразил слабую улыбку, положив одну вилку на место и взяв другую. Столовое серебро де Люсов хранилось в темном створчатом ящике, и когда его открывали, на свет являлся впечатляющий ассортимент вилок для рыбы, черпаков для пунша, старинных чайных ложек с дырочками [16 - Речь идет о специальной разновидности чайных ложек, производившихся в Англии до 70-х годах XVIII века и служивших для того, чтобы отмеривать необходимое количество заварки для чайника. В те годы чай был очень грубым и плохо отсортированным, поэтому, чтобы избежать попадания в чай пыли и грязи из упаковки, использовали специальную мерную ложку с дырочками (англ. mote spoon, mote – пылинка, соринка).], лопаточек для извлечения костного мозга, ложек с зубчиками для лобстеров, щипцов для сахара, ножниц для винограда и лопаток для пудинга – все разложено ступеньками, словно косяк серебряных лососей, выпрыгнувших на каменную лестницу из ручья цвета виски где-то в Шотландии.
   Доггер приволок этот ящик на кухонный стол для ритуальной чистки столового серебра, кажущегося бесконечным процесса, за которым я никогда не уставала наблюдать.
   Миссис Мюллет любила рассказывать, как однажды, когда я была маленькой, меня нашли на столе, где я сидела и играла в куклы, которых соорудила, нацепив на семейство серебряных вилок свернутые салфетки. Их одинаковые лица – длинные носы и круглые щеки – были слегка намечены выгравированными буквами «Д» и «Л» на верхушке каждой ручки, и требовалась приличная доля воображения, чтобы отличить их одну от другой.
   «Семья Мампетеров» – так я их именовала: мама Мампетер, папа Мампетер и три маленькие дочки, которых я заставляла ходить, танцевать и весело петь на столе, несмотря на наличие у них трех или четырех ног.
   Я до сих пор помнила Гриндльстика, трехногого бродягу, которого я сделала из вилки для солений (которую отец именовал трифидом, то есть трехногим), он исполнял невероятные акробатические трюки, пока я не засунула одну из его ног в трещину и не отломала ее.
   «Лучше, чем на ипподроме, вот как это было, – говаривала миссис Мюллет, утирая слезы от смеха. – Бедное создание».
   Я так и не знаю, она подразумевала Гриндльстика или меня.
   Теперь, глядя, как Доггер работает, я подумала, знал ли он о Мампетерах. Скорее всего, знал, потому что миссис Мюллет, когда дело доходило до сплетен, могла сравниться только со «Всемирными новостями».
   Я знала, что лучшего времени для добычи информации не будет: миссис М. ушла со своего привычного поста на кухне, а Доггер казался на пике адекватности. Я сделала глубокий вдох и решительно приступила к делу.
   – Я наткнулась на Бруки Хейрвуда прошлой ночью в гостиной, – сказала я. – Точнее, это было в два часа утра.
   Доггер закончил полировать нож для грейпфрута, затем положил его и идеально выровнял по отношению к его товарищам на ленте зеленого сукна.
   – Что он делал? – спросил он.
   – Ничего. Просто стоял у камина. Нет, погоди! Он нагнулся и трогал подставку для дров.
   Эти железные шпаги, служившие подставкой, принадлежали Харриет, и хотя на них были разные фигурки, и там и там были изображены хитрые лисьи мордочки. Харриет пользовалась ими в качестве главных героев для историй на ночь, которые она сочиняла для Даффи и Фели: факт, который они никогда не уставали мне припоминать.
   Если уж быть совсем честной, я горько негодовала, что моя мать придумала так много историй о воображаемом мире для моих сестер, но не для меня. Она умерла до того, как я стала достаточно большой, чтобы получить свою долю.
   – Какую из двух шпаг он трогал? – уточнил Доггер, вставая.
   – Лису Салли, – ответила я. – Ту, что справа.
   Лиса Салли и Шоппо – это имена, которые Харриет дала хитрой парочке, пускавшейся в веселые приключения в воображаемом мире – мире, утраченном вместе со смертью Харриет. Время от времени Фели и Даффи, пытаясь оживить теплоту и счастье минувших дней, сочиняли собственные истории о двух хитроумных лисах, но в последние годы почему-то этого не делают. Возможно, они стали слишком взрослыми для волшебных сказок.
   Я пошла следом, когда Доггер вышел из кухни в вестибюль и направился в гостиную в западном крыле.
   Он на миг остановился, прислушиваясь у дверей, затем растворился между деревянными панелями, словно клубок дыма, как это умеют делать многие старые слуги.
   Он подошел прямо к Лисе Салли, разглядывая ее так торжественно, как будто он священник, пришедший провести последний ритуал. Закончив, он передвинулся на несколько футов влево и повторил ту же процедуру с Шоппо.
   – Весьма странно, – заметил он.
   – Странно?
   – Весьма странно. Вот эта, – сказал он, указывая на Лису Салли, – отсутствовала несколько недель.
   – Отсутствовала?
   – Вчера ее здесь не было. Я не проинформировал полковника, поскольку знал, что он будет беспокоиться. Сначала я подумал, что мог переложить ее куда-то во время одного из моих… моих…
   – Приступов задумчивости, – подсказала я.
   Доггер кивнул.
   – Благодарю, – сказал он.
   Доггер страдал от периодических приступов паники, во время которых его сознанием завладевали невидимые силы, швыряя его в неведомую жуткую бездну. В такие времена его память снова переживала былые зверства, он снова оказывался в обществе старых собратьев по оружию, и его любовь к ним возвращала к жизни их беспокойные души.
   – Месяц назад то же самое было с Шоппо – он пропал и потом снова появился. Я думал, что мне мерещится.
   – Ты уверен, Доггер?
   – Да, мисс Флавия, вполне.
   Секунду я обдумывала идею, не сказать ли ему, что я брала шпаги, но не смогла заставить себя произнести эту ложь. Что-то в Доггере требовало правды.
   – Может, Даффи позаимствовала их для очередного сеанса живописи?
   Периодические карандашные наброски Даффи всегда начинались довольно хорошо, но затем часто приобретали неожиданный поворот. У Девы Марии внезапно вырастали торчащие зубы, например, или отец на импровизированном эскизе, сидящий за обеденным столом, превращался в человека без глаз. Когда такое случалось, Даффи откладывала рисунок и возвращалась к чтению. Потом мы долго натыкались на выдранные из альбома страницы, засунутые в щели дивана-честерфильда и под подушки кресел в гостиной.
   – Может, – сказал Доггер, – а может, и нет.
   Я думаю, что именно в этот момент, не осознавая того, я начала догадываться, в чем тут дело.
   – Миссис Мюллет сегодня здесь?
   Я точно знала, что она здесь, но я не видела ее на кухне.
   – Она во дворе, говорит с Симпкинсом, молочником. Что-то насчет деревянной щепки в масле.
   Мне придется дождаться, когда Доггер отложит серебро. Потом я смогу приняться за миссис Мюллет.
   Я хочу поговорить с ней наедине.
   – Этим продавцам на все наплевать, – с отвращением говорила миссис Мюллет, ее руки по локоть были испачканы мукой. – Правда, так и есть. Один раз – муха в свернувшихся сливках, другой раз… Ох, лучше тебе этого не слышать, дорогуша. Но одно ясно как день. Если спустишь им это с рук, неизвестно, что они притащат в следующий раз. Промолчи насчет зубочистки в сегодняшнем масле, и в другой раз найдешь дверную ручку в сыре. Мне это не нравится, дорогуша, но так устроен мир.
   Как же, подумала я, мне незаметно перевести беседу с продавцов на Бруки Хейрвуда?
   – Может, нам следует есть больше рыбы? – предположила я. – Некоторые рыбаки в деревне продают свежую рыбу. Например, Бруки Хейрвуд.
   Миссис Мюллет бросила на меня резкий взгляд.
   – Пф! Бруки Хейрвуд? Да он просто браконьер! Я удивлена, что полковник не выставил его из Изгородей. Это вашу рыбу он продает!
   – Полагаю, ему надо зарабатывать на жизнь.
   – На жизнь? – Она ощетинилась, продолжая вымешивать большую гору теста на хлеб. – Ему надо зарабатывать на жизнь, не больше, чем птичкам небесным. Не тогда, когда эта его мать из Мальден-Фенвика регулярно присылает ему чеки, чтобы он держался от нее подальше. Он бездельник, самый настоящий, вот он кто, и жулик к тому же.
   – Эмигрант на пособии? – уточнила я.
   Даффи однажды рассказала мне о паршивой овце, сыне наших соседей, Блэчфордов, которые платили ему, чтобы он держался подальше, в Канаде. «Два фунта десять шиллингов за каждую милю в год, – сказала она. – Он живет на островах Королевы Шарлотты, чтобы увеличить свое пособие».
   – Мигрант или нет, он плохой человек, и это факт, – сказала миссис Мюллет. – Он связался с нехорошими типами.
   – С Колином Праутом? – предположила я, вспомнив, как Бруки стращал мальчика на празднике.
   – Колин Праут тут ни при чем, во всяком случае я так слышала. Нет, я говорю о Реджи Петтибоуне и его дружках из лавки на главной улице.
   – Антикварной лавки?
   Лавка «Антиквариат и качественные товары» Петтибоуна находилась через несколько дверей от «Тринадцати селезней». Хотя я часто ходила мимо, внутри я ни разу не была.
   Миссис Мюллет засопела.
   – Антиквариат, черт побери! – воскликнула она. – Прости, дорогуша, вот что я скажу. Этот Реджи Петтибоун заплатил нам два фунта шесть шиллингов за стол, который мы купили новым в «Арми энд нейви» [17 - Сеть универмагов, основанная в Лондоне в 1871 году группой офицеров армии и флота. Изначально здесь могли делать покупки только военные и их жены.], когда только поженились. Через три недели глядь – он стоит в витрине с серебряными ручками за пятьдесят пять гиней! И табличка: «Георгианский стол для виста от Чиппендейла». Мы знали, что это наш, потому что Альф признал выжженную отметину на одной ножке, он ее сделал кочергой, когда пытался выудить уголек, что вывалился из камина и закатился под стол, когда наша Агнес была совсем малюткой.
   – И Бруки в деле вместе с Петтибоуном?
   – Полагаю, да. Закадычные дружки. Близкие, как половинки щипцов для орехов, эти двое.
   – Интересно, что его мать думает об этом?
   – Пф! – сказала миссис Мюллет. – Очень оно ей надо. Ей с ее красками и кистями! Она рисует лошадей и гончих, ну знаешь, всякое такое. Неплохо зарабатывает на этом, держу пари. Бруки и его тайные делишки не принесут ей ничего, кроме позора. Как по мне, ей все равно, чем он тут занимается, пока он держится подальше от Мальден-Фенвика.
   – Спасибо, миссис Мюллет, – поблагодарила я. – Люблю с вами разговаривать. Вы всегда рассказываете такие интересные вещи.
   – Имей в виду, я ничего не говорила, – сказала она приглушенным голосом, подняв палец. – Мои губы запечатаны.
   И в некотором странном роде в том, что она сказала, была правда. С тех пор как я вошла на кухню, я ждала, что она спросит меня о цыганке или о том, зачем полиция приезжала в Букшоу, но она так и не спросила. Возможно ли, чтобы она не знала об этих событиях?
   Маловероятно. Из болтовни миссис Мюллет с молочником у кухонной двери можно почерпнуть больше секретных сведений, чем из разговора лорда Гав-Гав [18 - Лорд Гав-Гав – прозвище нескольких ведущих на англоязычном пропагандистском радио, транслировавшемся нацистами в Великобритании и США с 1939 по 1945 год.] с Матой Хари.
   Я уже пересекла кухню и положила руку на дверь, когда она сказала:
   – Не уходи слишком далеко, дорогуша. Этот славный офицер – тот, который с веснушками, – скоро придет взять у тебя отпечатки пальцев.
   Черт бы побрал эту женщину! Она что, подслушивает под каждой дверью в Букшоу? Или она настоящая ясновидица?
   – О да, – вежливо ответила я. – Спасибо, что напомнили, миссис М. Я почти забыла о нем.

   Звонок в дверь раздался неожиданно. Я сделала спринтерский рывок, но Фели меня обскакала.
   Я затормозила на шахматной плитке как раз в тот момент, когда она распахнула дверь, за которой оказался детектив-сержант Грейвс с маленьким черным чемоданчиком в руке и челюстью, отвисшей до самого пола.
   Должна признать, что Фели никогда не выглядела такой красивой: блузка цвета лосося, шалфейно-зеленый мохеровый джемпер (то и другое, насколько я знала по собственным шпионским вылазкам, она стащила из гардеробной Харриет), идеальные медово-золотистые волосы, сияющие голубые глаза (разумеется, она оставила свои очки в черной оправе, как обычно, под подушками честерфильда).
   Она это спланировала, ведьма!
   – Сержант Грейвс, я полагаю? – произнесла она низким хрипловатым голосом, которого я у нее прежде не слышала. – Входите. Мы вас ждали.
   Мы? В какие игры играет эта старая мумия?
   – Я сестра Флавии, Офелия, – говорила она, протягивая украшенное кораллами запястье и длинную белую ладонь, на фоне которой пальцы леди из Шалота [19 - «Леди из Шалота» – знаменитая картина художника-пре-рафаэлита Дж. У. Уотерхауса, посвященная поэме А. Теннисона «Волшебница Шалот».] показались бы мясными крюками.
   Убить бы ее!
   Какое право имела Фели вторгнуться, вот так, бесцеремонно, между мной и человеком, пришедшим в Букшоу, исключительно чтобы взять мои отпечатки пальцев? Непростительно!
   Тем не менее не следует забывать, что я не раз мечтала, что бодрый маленький сержант женится на моей старшей сестре и они поселятся в увитом цветами домике, куда я смогу заезжать на послеобеденный чай для веселой профессиональной беседы о преступных отравителях.
   Сержант Грейвс наконец достаточно собрался с мыслями, чтобы сказать «да» и неуклюже войти в вестибюль.
   – Чашку чаю и печенье, сержант? – предложила Фели, умудрившись изобразить такую интонацию, будто бедный гость перетрудился, устал как собака и недоедает.
   – Да, меня мучает жажда, должен сказать, – выдавил он с застенчивой улыбкой. – И голод, – добавил он.
   Фели отступила, пропуская его в гостиную.
   Я пошла следом, словно брошенная гончая.
   – Вы можете расположить ваше оборудование вот здесь, – сказала ему Фели, указывая на стол эпохи Регентства, стоявший подле окна. – Как ужасно трудна, должно быть, жизнь полицейского. Оружие, преступники, подбитые гвоздями сапоги.
   Сержант Грейвс оказался достаточно учтив, чтобы не ударить ее. На самом деле, похоже, ему это даже нравилось.
   – Это трудная жизнь, мисс Офелия, – сказал он, – по крайней мере большую часть времени.
   Его улыбка с ямочками на щеках давала понять, что сейчас у него один из более легких периодов.
   – Я позову миссис Мюллет, – сказала Фели, потянувшись к бархатному шнуру, висевшему около камина и не использовавшемуся, вероятно, с тех пор, когда Георг III еще пузыри пускал. У миссис Мюллет почки откажут, когда на кухне у нее прямо над головой зазвонит колокольчик.
   – Как насчет пальцев? – поинтересовалась я. Эту фразочку я подцепила у Филиппа Оделла, частного детектива по радио. – Инспектор Хьюитт умирает от желания взглянуть на них.
   Фели рассмеялась смехом, напоминающим звон серебряного колокольчика.
   – Вы должны простить мою маленькую сестричку, сержант, – сказала она. – Боюсь, что ее слишком часто оставляют одну.
   Оставляют одну? Я чуть не засмеялась в ответ на эти слова. Что бы сказал сержант, если бы я рассказала ему об инквизиции в подвале Букшоу? О том, как Фели и Даффи засунули меня в вонючий мешок из-под картошки и швырнули на каменный пол?
   – Пальцы, да, точно, – сказал сержант, открывая защелки и распахивая чемоданчик. – Полагаю, ты захочешь бросить взгляд на химикаты и всякое такое, – добавил он, подмигивая мне.
   Если бы это зависело от меня, я бы канонизировала его сей же момент: святой детектив-сержант Грейвс. Если подумать, я даже не знаю его имя, но сейчас не время спрашивать.
   – Это, – сказал он, доставая первый из двух маленьких флакончиков, – порошок для отпечатков пальцев.
   – На основе ртути, я полагаю? Достаточно тонкий, чтобы давать четкие очертания петель и завитков и тому подобного?
   Это я тоже узнала от Филиппа Оделла. И запомнила из-за связи с химией.
   Сержант заулыбался и вытащил второй флакончик, более темный, чем первый.
   – Продолжай, – сказал он. – Посмотрим, сможешь ли ты догадаться, что здесь.
   «Догадаться? – подумала я. – Бедный обманутый человек!»
   – На основе графита, – сказала я. – Более грубый, чем ртуть, но лучше работает на некоторых поверхностях.
   – Высший балл! – объявил сержант.
   Я отвернулась, делая вид, что вытряхиваю песчинку из глаза, и показала Фели язык.
   – Но наверняка то и другое для посыпания поверхностей, – возразила я, – и не требуется для того, чтобы взять отпечатки?
   – Верно, – ответил сержант. – Я просто подумал, что тебе будет интересно посмотреть.
   – О да, разумеется, – быстро сказала я. – Спасибо вам за это.
   Я не думаю, что вежливо будет упомянуть, что наверху, в химической лаборатории, у меня достаточно ртути и графита, чтобы обеспечить нужды полицейского участка в Хинли на ближайшие сто лет как минимум. Дядюшка Тар помимо прочих своих достоинств был еще и запасливым.
   – Ртуть, – произнесла я, прикасаясь к флакончику. – Подумать только!
   Теперь сержант Грейвс доставал из защитного чехла прямоугольник из простого стекла, за которым быстро последовала бутылочка с чернилами и ролик.
   Он ловко капнул пять-шесть капель чернил на поверхность, затем распределил роликом, так что поверхность оказалась целиком покрыта черной липкой жидкостью.
   – Теперь, – сказал он, беря меня за правое запястье и расправляя мои пальцы над стеклом, – расслабься и дай мне сделать мою работу.
   Легким нажатием он опустил кончики моих пальцев в чернила, один за другим, перекатывая подушечки пальцев слева направо.
   Затем, пододвинув мою ладонь к белой карте, расчерченной на десять квадратов – один для каждого пальца, – он взял отпечатки.
   – О, сержант Грейвс! – сказала Фели. – Вы должны взять и у меня тоже!
   «О, сержант Грейвс! Вы должны взять и у меня тоже!» Я ее чуть не стукнула.
   – С радостью, мисс Офелия, – сказал он, беря ее за руку и отпуская мою ладонь.
   – Лучше смажьте стекло чернилами еще раз, – заметила я, – иначе можете получить нечеткие отпечатки.
   Уши сержанта слегка порозовели, но он упорно продолжил. Мгновенно покрыл стекло свежим слоем чернил и взял Фели за руку так, словно прикасался к священному предмету.
   – Вы знаете, что в Святой земле есть отпечатки пальцев архангела Гавриила? – спросила я, отчаянно пытаясь снова обратить его внимание на себя. – По крайней мере были. Доктор Роберт Ричардсон и граф Белмор видели их в Назарете. Помнишь, Фели?
   До того как мы последний раз подрались, Даффи читала нам за столом во время завтрака странную книгу доктора «Путешествия по Средиземному морю и прилегающим землям», и кое-какие из ее чудес были еще свежими в моей памяти.
   – Ему еще показали кухню Девы Марии, в часовне Воплощения. Там до сих пор сохранились угли, каминные инструменты, столовые приборы…
   Что-то на задворках моего разума думало о наших собственных каминных инструментах – о шпагах Лисе Салли и Шоппо, когда-то принадлежавших Харриет.
   – Вполне достаточно, спасибо, Флавия, – перебила меня Фели. – Можешь принести мне тряпку вытереть пальцы.
   – Сама принеси, – набросилась я на нее и величественно выплыла из комнаты.
   По сравнению со мной Золушка – испорченная лентяйка.

8

   Наконец-то одна!
   Когда я в обществе других людей, часть меня чуть-чуть съеживается. Только когда я в одиночестве, я могу в полной мере наслаждаться собственным обществом.
   Из оранжереи я взяла свой старый верный скаутский велосипед. Когда-то он принадлежал Харриет, которая назвала его «Ласточкой» – словом, так сильно напоминавшем мне о рыбьем жире, что я переименовала его в «Глэдис». Кто, ради бога, захочет ездить на велосипеде с прозвищем, как у сиделки из госпиталя?
   И «Глэдис» была ближе к жизни, чем «Ласточка»: предприимчивая дама с шинами «Данлоп», тремя скоростями и непритязательным нравом. Она никогда не жаловалась и не уставала, и в ее обществе я тоже.
   Я крутила педали, медленно виляя по краю декоративного озера. Слева от меня простирался обширный плоский участок под названием Висто, который был расчищен сэром Джорджем де Люсом в середине XIX века, чтобы служить, как он написал в дневнике, «удобным наблюдательным пунктом»: поросшая травой равнина, с которой, как предполагалось, следовало созерцать синие складчатые холмы.
   Теперь, однако, Висто превратился в огромное пастбище для коров, буйно зарос крапивой, колючим кустарником, и здешний наблюдатель рисковал изодрать свою одежду в клочья. Это тут Харриет держала «Голубого призрака», свой двухместный самолет, на котором регулярно летала в Лондон на встречи с друзьями.
   Все, что осталось от тех счастливых дней, – это три железных кольца, ржавеющих где-то в траве, к которым некогда привязывали «Голубого призрака».
   Однажды, когда я спросила отца, как выглядит Букшоу с воздуха, кожа на его висках напряглась.
   «Спроси тетю Миллисент, – угрюмо сказал он. – Она летала».
   Я взяла на заметку сделать это.
   От Висто заросшая травой тропинка вела на юг, там и сям ее пересекали давно заброшенные лужайки и изгороди, далее сменявшиеся подлеском и кустарником. Я поехала по узкой дорожке и вскоре добралась до Изгородей.
   Фургон цыганки стоял там, где я его оставила, хотя на земле было множество отпечатков «сапог, подбитых гвоздями», как их назвала Фели.
   Что привело меня сюда? – подумала я. Причина в том, что цыганка находилась под моей защитой? В конце концов, я предложила ей убежище в Изгородях, и она согласилась. Если следовало заплатить компенсацию, я собиралась сделать это по собственной воле, а не потому, что меня принуждало чувство стыда.
   Грай довольно пасся около кустов бузины в дальнем конце опушки. Кто-то привел его обратно в Изгороди. Ему даже принесли охапку свежего сена, и он расправлялся с ним. Он взглянул на меня без любопытства и вернулся к еде.
   – Кто у нас тут хороший мальчик? – спросила я, осознавая, пока произносила эти слова, что они больше подходят для обращения к попугаю. – Хороший Грай. Чудесный конь.
   Грай не обращал на меня ни малейшего внимания.
   Что-то на стволе одного из деревьев около моста привлекло мой взгляд: это была белая деревянная дощечка примерно в шести футах над землей. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть ее.
   «Полицейское расследование – вход воспрещен – полицейский участок Хинли».
   Табличка была обращена к востоку, в противоположную сторону от Букшоу. Явно она предназначалась для того, чтобы отпугнуть толпы любопытных бездельников, слетающихся в места, где пролилась кровь, словно вороны на зимний дуб.
   Я, в конце концов, была в собственных владениях. Вряд ли я могла считаться нарушителем. Кроме того, я всегда могу заявить, что не увидела табличку.
   Я осторожно поставила ногу на оглобли фургона и, расставив руки в стороны для сохранения равновесия, словно воздушный гимнаст, медленно переступала с пятки на носок вверх к месту кучера. Дверь вернули на место.
   Я постояла, собираясь с мыслями, сделала глубокий вдох, затем открыла дверь и вошла внутрь.
   Кровь вытерли, я сразу это заметила. Пол недавно мыли, и острый чистый запах мыла «санлайт» [20 - «Санлайт» – британская компания по производству мыла, которая первой начала продавать мыло в таких упаковках, которые мы знаем сейчас (до этого мыло продавалось длинными брусками).] все еще висел в воздухе.
   В фургоне не было темно, но и светло тоже не было. Я сделала шаг в глубь фургона и тут же замерла на месте.
   На кровати кто-то лежал!
   Внезапно мое сердце заколотилось как сумасшедшее, и глаза чуть не выскочили из орбит. Я едва осмеливалась дышать.
   В тени опущенных занавесок я видела, что это женщина – нет, не женщина, а девочка. Может, на несколько лет старше меня. У нее были иссиня-черные волосы, смуглая кожа, и она закуталась в бесформенную черную креповую ткань.
   Пока я неподвижно стояла, уставившись ей в лицо, она медленно открыла темные глаза и взглянула на меня.
   Быстрым сильным прыжком она соскочила с кровати, схватив что-то с полки, и я внезапно обнаружила, что меня резко прижали к стене, завернув руку за спину и приставив нож к горлу.
   – Отпусти! Мне больно! – сумела выдавить я сквозь боль.
   – Кто ты? Что ты здесь делаешь? – прошипела она. – Говори, пока я не перерезала тебе глотку!
   Я чувствовала лезвие ее ножа на своем горле.
   – Флавия де Люс, – выдохнула я.
   Черт побери! Я была на грани того, чтобы заплакать.
   Я поймала свое отражение в зеркале: ее рука у меня под подбородком… мои выкатившиеся глаза… нож – нож!
   – Это же нож для масла, – выдавила я.
   Это был один из тех моментов, которые впоследствии могут показаться забавными, но не сейчас. Я дрожала от страха и злости.
   Моя голова дернулась, когда она отодвинулась, чтобы взглянуть на клинок, и затем меня оттолкнули.
   – Убирайся отсюда, – грубо заявила она. – Убирайся немедленно, пока я не взялась за бритву!
   Мне не требовалось второго приглашения. Девочка явно спятила.
   Спотыкаясь, я дошла до двери и спрыгнула на землю. Взяла «Глэдис» и была уже на полпути к деревьям, когда…
   – Постой!
   Ее голос эхом разнесся по опушке.
   – Ты сказала, тебя зовут Флавия? Флавия де Люс?
   Я не ответила, но притормозила на краю рощи, убедившись, что «Глэдис» находится между нами, словно импровизированный барьер.
   – Пожалуйста, – сказала она, – подожди. Извини. Я не знала, кто ты. Мне сказали, ты спасла Фенелле жизнь.
   – Фенелле? – выдавила я дрожащим голосом, еще глухим от страха.
   – Фенелле Фаа. Ты привела к ней доктора… сюда… прошлой ночью.
   Должно быть, я выглядела полной идиоткой, когда стояла, открыв рот, словно рыба. Моему мозгу требовалось время, чтобы воспринять то, что девочка внезапно перескочила от угроз ножом к извинениям. Я не привыкла к извинениям, и это – вероятно, первое, которое я услышала в жизни, – застало меня врасплох.
   – Кто ты? – спросила я.
   – Порслин, – ответила она, выпрыгивая из фургона. – Порслин Ли, Фенелла – моя бабушка.
   Она шла ко мне по траве, как-то по-библейски вытянув руки.
   – Дай я обниму тебя, – сказала она. – Я должна поблагодарить тебя.
   Боюсь, я слегка съежилась.
   – Не беспокойся, я не кусаюсь, – произнесла она и внезапно набросилась на меня, крепко обнимая и упираясь острым подбородком в мое плечо. – Спасибо тебе, Флавия де Люс, – прошептала она мне на ухо, как будто мы были лучшими друзьями. – Спасибо.
   Поскольку я продолжала ожидать, что мне вот-вот воткнут клинок между лопаток, боюсь, я не стала обнимать ее в ответ, а сохраняла натянутое молчание, вроде как часовой в Букингемском дворце, притворяющийся, что он не замечает вольностей, которые позволяет себе излишне взволнованный турист.
   – Не за что, – выдавила я. – Как она? Фенелла, имею в виду.
   Мне было нелегко произнести имя цыганки. Несмотря на то что мы с Даффи всегда говорили о нашей матери как о Харриет (только Фели как старшая, похоже, имеет право называть ее мамой), мне все равно казалось весьма нахальным называть бабушку незнакомки по имени.
   – С ней будет все в порядке, спасибо. Но пока еще рано говорить. Если бы не ты…
   На ее темных глазах выступили слезы.
   – Не стоит, – неловко сказала я. – Ей нужна была помощь. Я оказалась рядом.
   Было ли это действительно так просто? Или под этим крылось что-то еще?
   – Как ты узнала об этом? – спросила я, махнув рукой в сторону опушки.
   – Копы вычислили меня в Лондоне. Нашли мое имя и адрес на клочке бумаги в ее сумке. Я уговорила водителя грузовика подвезти меня, и он подбросил меня аж до Доддингсли. Остальную часть пути я прошла пешком. Пришла сюда всего лишь час назад.
   Четыре золотые звезды инспектору Хьюитту и его людям, подумала я. Поискать в фургоне сумку Фенеллы Фаа не пришло мне в голову.
   – Где ты остановилась? В «Тринадцати селезнях»?
   – Чтоб мне провалиться! – сказала она, имитируя акцент кокни. – Вот так шуточка!
   Должно быть, я выглядела обиженной.
   – Я бы не смогла найти два шиллинга, даже если бы от этого зависела моя жизнь, – сказала она, эмоционально махая руками в сторону опушки. – Так что, полагаю, я остановлюсь прямо здесь.
   – Здесь? В фургоне?
   Я с ужасом взглянула на нее.
   – Почему нет? Он же принадлежит Фенелле? Это значит, все равно что мне. Все, что мне надо, – это найти шишку, которой принадлежит этот клочок зелени, и…
   – Это называется Изгороди, – перебила я, – и они принадлежат моему отцу.
   На самом деле нет: они принадлежали Харриет, но я не считала необходимым объяснять наши семейные сложности с наследством незнакомке-оборванке, которая только что угрожала мне.
   – О-о! – сказала она. – Прости. Я не подумала.
   – Но ты не можешь здесь оставаться, – продолжила я. – Это место преступления. Разве ты не видела табличку?
   – Конечно, видела. А ты?
   Я решила проигнорировать эту ребяческую реакцию.
   – Кто бы ни напал на твою бабушку, он может до сих пор шататься в округе. Пока полиция не узнает, кто и почему, здесь небезопасно оставаться после наступления темноты.
   Это была часть, но не вся правда.
   Помимо важности обеспечить безопасность Порслин я внезапно ощутила потребность исправить ошибку и компенсировать семье Фенеллы Фаа старое зло, причиненное моим отцом. Первый раз в жизни мной завладела наследственная вина.
   – Так что тебе придется остановиться в Букшоу, – выпалила я.
   Вот! Я это сделала. Прыгнула. Но уже произнося эти слова, я знала, что пожалею.
   Отец, например, придет в ярость.
   Даже когда его любимая Харриет пригласила цыган остановиться в Букшоу, отец выставил их. Если она потерпела поражение, у меня тем более нет шансов.
   Возможно, именно поэтому я решилась.
   – Мой отец довольно эксцентричен, – сказала я. – Во всяком случае, у него есть кое-какие странные идеи. Он не допускает гостей в Букшоу, если не считать его сестру. Мне придется провести тебя тайком.
   Порслин явно заволновалась от этой мысли.
   – Я не хочу причинять неудобства.
   – Чепуха, – сказала я с интонациями тетушки Фелисити, парового катка в человеческом обличье. – Никаких неудобств. Никто никогда не заходит в восточное крыло дома. Они даже не узнают о твоем присутствии. Неси свои вещи, – распорядилась я.
   До этого момента я не обращала внимания, как плохо одета Порслин. В платье из черного крепа и с темными кругами под глазами, она как будто собиралась на маскарад в костюме Мрачной Смерти.
   – У меня ничего нет, – ответила она. – Только то, что ты видишь. – Она сконфуженно потянула себя за тяжелый подол. – Это платье Фенеллы. Мне пришлось постирать свои вещи в ручье сегодня утром, и они еще не высохли.
   Постирать вещи? Зачем ей это понадобилось? Поскольку я этим никогда не занималась, я не спросила; возможно, позже мне подвернется повод поинтересоваться этим.
   – Ну тогда пошли, – сказала я, пытаясь говорить жизнерадостно. – Букшоу ждет.
   Я покатила «Глэдис» рядом с собой. Порслин брела в нескольких шагах позади, опустив глаза.
   – Это не очень далеко, – через некоторое время заметила я. – Полагаю, ты будешь рада немного поспать.
   Я обернулась и увидела, как она кивнула в ответ, но ничего не ответила. Она шаркала за моей спиной, опустошенная, и даже статуи дельфинов в фонтане Посейдона не могли привлечь ее внимание.
   – Они сделаны в XVIII веке, – сказала я ей, – так что они довольно старые. Когда-то у них из пастей текла вода.
   Снова кивок.
   Мы срезали путь через Трафальгарский газон – вереницу заброшенных террас, расположенных к юго-востоку от дома. Сэр Джордж де Люс, спроектировавший его в честь адмирала Нельсона и его победы над испанцами, разбил его в то же время, что и Висто.
   С помощью простых приспособлений подключившись к более ранним подземным водопроводным сооружениям Люциуса Протекающего де Люса, сэр Джордж планировал запустить эти роскошные фонтаны в качестве сюрприза для своей невесты.
   Так что он начал было работать над шедевром ландшафтного дизайна, долженствующим сравниться или даже превзойти зрелище декоративного озера, но спекуляции во время железнодорожной мании [21 - Железнодорожная мания – в 1840-х годах в Англии случился железнодорожный бум, повсюду строились железные дороги, но этот бум в итоге обернулся кризисом.] истощили его состояние. После того как он утратил большую часть капиталов, все, что должно было стать величественной аллеей фонтанов, было заброшено и отдано на волю стихий.
   Дожди и снега, солнце и ветер жители деревни, под покровом темноты таскающие камни для заборов, сделали свое дело. Трафальгарский газон и его статуи напоминали свалку скульптора. Фрагменты каменных херувимов, заросших мхом тритонов и морских нимф, разбросанные повсюду, были, словно каменные пловцы, потерпевшие кораблекрушение и ожидающие, когда их спасут из земного моря.
   Уцелел только Посейдон, развалившийся со своим неводом на постаменте, нависая над своей разрушенной семьей, его трезубец, словно громоотвод, торчал вверх, туда, где могли быть древнегреческие небеса.
   – Это старый Посейдон, – сказала я, втаскивая «Глэдис» на очередной пролет осыпающейся лестницы. – Его фотография была в «Сельской жизни» пару лет назад. Он величественный, не так ли?
   Порслин внезапно резко остановилась, прикрыв рот рукой, ее ввалившиеся глаза уставились наверх, широкие и глубокие, словно колодцы. Затем она вскрикнула, как испуганный зверек.
   Я посмотрела следом за ней и сразу же увидела то, что заставило ее застыть на месте.
   С Посейдонова трезубца, словно пугало на крючке для одежды, свисала темная фигура.
   – Это Бруки Хейрвуд, – сказала я, еще не увидев его лица.

9

   Один из зубцов трезубца проткнул длинное молескиновое пальто Бруки в районе шеи, и он слегка покачивался на ветру, производя довольно легкомысленное впечатление в своей кепке и алом шарфе, как будто катался на карусели в парке развлечений.
   На миг я подумала, что он упал. Возможно, под действием избыточных алкогольных паров он попытался забраться на статую. Может быть, соскользнул с головы Посейдона и упал на трезубец.
   Однако, эта идея оказалась недолговечной. Я почти сразу же заметила, что его руки связаны за спиной. Но это еще не самое худшее.
   Когда я обошла статую, чтобы увидеть его спереди, солнце ярко сверкнуло на какой-то штуке, торчащей изо рта Бруки.
   – Оставайся здесь, – сказала я Порслин, хотя видела, что она и так застыла на месте.
   Я прислонила «Глэдис» к нижней из трех чаш в форме раковин, образующих фонтан, затем забралась на ее трубчатую раму, встала на сиденье, откуда смогла залезть на грубый каменный край.
   Чаша бассейна была наполнена отвратительной жижей из черной воды, мертвых листьев и плесени – результат столетия заброшенности, и пахло это отвратительно.
   Стоя на краю, я смогла забраться на среднюю раковину и, наконец, на верхнюю. Я оказалась на уровне коленей Бруки, уставившись в его невидящие глаза. Его лицо было жуткого оттенка белого рыбьего брюха.
   Разумеется, он был абсолютно мертв.
   После первоначального шока от осознания того, что кого-то, с кем я говорила лишь несколько часов назад, больше нет среди живых, я ощутила странное возбуждение.
   Я не боюсь мертвых. В действительности мой скудный опыт показал, что они вызывают у меня чувство, совершенно противоположное страху. Мертвое тело – более захватывающее, чем живое, и мне довелось узнать, что трупы – лучшие рассказчики. Мне повезло уже увидеть несколько; Бруки на самом деле был третьим.
   Покачиваясь на краю скульптурной каменной раковины, я смогла ясно разглядеть, что сверкало на солнце. Из одной ноздри Бруки – не изо рта – торчал предмет, который сначала показался мне круглым серебряным медальоном: плоский диск с отверстиями и приделанной к нему ручкой. На конце повисла капля крови Бруки.
   На диске было выгравировано изображение лобстера, а на ручке – монограмма де Люсов.
   «ДЛ».
   Это была серебряная ложка для лобстеров – из набора, принадлежащего Букшоу.
   Последний раз, когда я видела наши столовые приборы, Доггер натирал их полиролью для серебра на кухонном столе.
   Рабочая часть ложки, насколько я помнила, заканчивалась двумя маленькими зубцами, торчащими, словно рожки у улитки. Эти острия, предназначенные, чтобы доставать розовое мясо из трещин в панцире вареного лобстера, теперь прочно вонзились глубоко в мозг Бруки Хейрвуда.
   Смерть от фамильного серебра, подумала я, не успев отключить эту часть мозга.
   Слабый стон снизу напомнил мне, что Порслин еще здесь.
   Ее лицо было почти таким же белым, как у Бруки, и я увидела, что она трясется.
   – Бога ради, Флавия, – сказала она дрожащим голосом, – слезай, давай уйдем отсюда. Кажется, меня сейчас стошнит.
   – Это Бруки Хейрвуд, – отозвалась я и вознесла безмолвную молитву за упокой браконьерской души.
   Защити его, Господи, и пусть небеса изобилуют для него ручьями с форелью.
   Мысль о форели напомнила мне о Колине Прауте. Я почти забыла о мальчике. Вздохнет ли Колин с облегчением, когда услышит, что его мучитель мертв? Или опечалится?
   Мать Бруки окажется в таком же затруднительном положении. А вместе с ней, дошло до меня, и почти каждый в Бишоп-Лейси.
   Я поставила ногу на колено Посейдона и подтянулась вверх, уцепившись за его могучий локоть. Теперь я оказалась чуть выше Бруки, рассматривая что-то, привлекшее мое внимание. В выемке между двумя остриями трезубца было сияющее пятнышко размером с шестипенсовик, как будто кто-то отполировал бронзу тряпкой.
   Я запомнила форму этого пятна и начала медленно спускаться вниз, очень стараясь не прикасаться к телу Бруки.
   – Пойдем, – сказала я Порслин, встряхивая ее за руку. – Надо убраться отсюда, пока не решили, что это мы сделали.
   Я не стала говорить ей, что затылок Бруки превратился в кровавое месиво.

   Мы на секунду остановились за одной из розовых изгородей, которые в это время года второй раз цвели. Со стороны кухонного огорода доносился скрип лопатки, которой Доггер соскребал старую землю с цветочных горшков. Миссис Мюллет, насколько я знала, уже ушла.
   – Оставайся тут, – прошептала я, – пока я разведаю обстановку.
   Порслин, казалось, едва меня слышит. Белая от страха и усталости, она столбом стояла среди роз, словно статуя в Букшоу, на которую шутки ради набросили старое черное платье.
   Я пронеслась, незамеченная, как я надеялась, по траве и гравиевой дорожке к кухонной двери. Прильнув к ней, я прижалась ухом к тяжелому дереву.
   Как я уже говорила, я унаследовала от Харриет почти невероятный острый слух. Любой стук горшков и сковородок или шум разговора я сразу же услышу. Миссис Мюллет без конца разговаривала сама с собой за работой, и, хотя я знала, что она уже должна была уйти домой, осторожность никогда не помешает. Если Фели и Даффи планируют очередное нападение, наверняка смешки и хихиканье их выдадут.
   Но я ничего не услышала.
   Я открыла дверь и вошла в пустую кухню.
   Моим самым важным делом было провести Порслин в дом и спрятать ее в безопасном месте, где ее присутствие останется незамеченным. После я смогу позвонить в полицию.
   Телефон в Букшоу держали вне поля зрения, в маленьком шкафчике в узком коридоре, соединявшем вестибюль с кухней. Как я говорила, отец презирал «инструмент», и всем нам в Букшоу запрещалось им пользоваться.
   Когда я кралась на цыпочках по коридорчику, я услышала, как кто-то в кожаной обуви идет по плитке. Вероятнее всего, это отец. Туфли Фели и Даффи более женственны и производят более нежный, более скользящий звук.
   Я нырнула в шкафчик с телефоном и тихо прикрыла за собой дверцу. Я сяду на маленькую восточную скамейку в темноте и подожду.
   В вестибюле шаги замедлились – и остановились. Я задержала дыхание.
   После того что показалось мне двумя с половиной вечностями, шаги двинулись прочь, в сторону западного крыла и отцовского кабинета, как я предположила.
   В этот миг – прямо у моего локтя! – зазвонил телефон… потом опять.
   Через несколько секунд шаги вернулись, приближаясь к вестибюлю. Я подняла трубку и крепко прижала ее к груди. Если звонки внезапно прекратятся, отец подумает, что звонивший повесил трубку.
   – Алло? Алло? – Я слышала металлический голос, говоривший мне в грудную клетку. – Вы слышите?
   Снаружи, в вестибюле, шаги остановились – и снова отступили.
   – Вы слышите? Алло? Алло? – Приглушенный голос теперь кричал, довольно разгневанно.
   Я поднесла трубку к уху и прошептала в микрофон:
   – Алло! Это Флавия де Люс.
   – Это констебль Линнет из Бишоп-Лейси. Инспектор Хьюитт пытается с вами связаться.
   – О, констебль Линнет, – выдохнула я голосом в стиле Оливии де Хэвиленд. – Я как раз собиралась с вами связаться. Я так рада, что вы позвонили. В Букшоу только что произошло нечто ужасное!
   Покончив с этим неприятным делом, я совершила быстрое отступление в розовые кусты.
   – Пошли, – сказала я Порслин, стоявшей точно в такой же позе, в какой я ее оставила. – У нас нет времени!
   Меньше чем через минуту мы украдкой пробрались по широкой лестнице в восточное крыло Букшоу.

   – Черт возьми, – заметила Порслин, увидев мою спальню. – Да это же чертова площадь для парадов!
   – И такая же холодная, – отозвалась я. – Забирайся под пуховое одеяло. Я принесу горячую грелку.
   Быстрое путешествие в лабораторию, пять минут в обществе бунзеновской горелки, и я наполнила красную резиновую грелку кипятком, собираясь засунуть ее под ступни Порслин.
   Я приподняла край матраса и достала коробку конфет, которую утащила с кухонного крыльца, где Нед, влюбленный помощник трактирщика, вечно оставлял подношения Фели. Поскольку мисс Носовой Платок никогда не знала, что они поступают, ей вряд ли могло их не хватать, не так ли? Я напомнила себе сказать Неду, когда я увижу его в следующий раз, как высоко оценили его подарок. Я просто не стану говорить ему, кто именно оценил.
   – Угощайся, – сказала я, срывая целлофан с коробки. – Они, может, не такие свежие, как майские цветы, но по крайней мере не кишат личинками.
   Доходы Неда могли позволить только те конфеты, которые пролежали в витрине четверть столетия или больше.
   Порслин замерла с конфетой на полпути ко рту.
   – Ешь, – сказала я ей. – Я пошутила.
   На самом деле нет, но не стоит расстраивать девушку.
   Намереваясь задернуть занавески, я подошла к окну, где остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности. Никого не было видно.
   За лужайками виднелся краешек Висто и Посейдон! Я совсем забыла, что могу видеть фонтан из окна спальни.
   Возможно ли… Я протерла глаза и снова посмотрела туда.
   Да! Там он и был – Бруки Хейрвуд, с расстояния он казался просто темной куклой, болтающейся на трезубце морского бога. Я легко смогу сбегать туда еще раз до появления полиции. И даже если они приедут, когда я буду там, я скажу, что ждала их, присматривала за Бруки, чтобы никто ничего не трогал. И так далее.
   – У тебя измученный вид, – сказала я, поворачиваясь к Порслин.
   Ее веки уже подрагивали, когда я задернула занавески.
   – Спи крепко, – сказала я, но не думаю, что она меня услышала.
   В дверь позвонили, когда я спустилась по лестнице. Вот крысы! Стоило мне подумать, что я одна. Я сосчитала до десяти и открыла дверь – в тот момент, когда звонок снова зазвонил.
   За дверью стоял инспектор Хьюитт, его палец все еще прижимался к звонку, на лице было слегка растерянное выражение, будто он маленький мальчик, которого застали врасплох, когда он играл в «звони-звони-убегай».
   Они явно не теряют времени зря, подумала я. Не прошло и десяти минут с тех пор, как я разговаривала с констеблем Линнетом.
   Инспектор, кажется, слегка был ошеломлен, увидев меня в дверях.
   – А, – произнес он, – вездесущая Флавия де Люс.
   – Добрый день, инспектор, – сказала я самым что ни на есть медоточивым голосом. – Войдете?
   – Спасибо, нет, – ответил он. – Я понял, что произошел еще один… инцидент.
   – Инцидент, – подыграла я ему. – Это Бруки Хейрвуд. Самый быстрый путь к Трафальгарскому газону – здесь, – добавила я, показывая рукой. – Следуйте за мной, я вам покажу.
   – Притормози, – сказал инспектор Хьюитт. – Ничего такого ты не сделаешь. Я хочу, чтобы ты держалась как можно дальше от этого дела. Понимаешь, Флавия?
   – Это наша собственность, инспектор, – сказала я, просто чтобы напомнить, что он разговаривает с одной из де Люсов.
   – Да, и мое расследование. Хоть один твой отпечаток на месте преступления – и я выдвину против тебя обвинение. Ясно?
   Что за наглость! Эти слова не заслуживают ответа. Я могла бы сказать: «Мои отпечатки и без того на месте преступления, инспектор», но не стала. Я развернулась на каблуках, захлопывая дверь перед его носом.
   Внутри я быстро прижалась ухом к панели и изо всех сил прислушалась.
   Хотя то, что я услышала, больше напоминало сухой смешок, я предпочитаю думать, что это был легкий возглас разочарования, оттого что инспектор так глупо лишился услуг первоклассного ума.
   Черти бы побрали этого человека и утащили в ад! Он пожалеет о своем высокомерии. О да, именно так, он пожалеет!
   Я побежала вверх по лестнице в химическую лабораторию. Открыла тяжелую дверь, вошла в комнату и почти сразу же расслабилась. На меня снизошло чувство глубокого умиротворения.
   В этом месте было что-то особенное: в том, как нежно падал свет сквозь высокие створки окон, в мягком медном блеске микроскопа Лейтца, когда-то принадлежавшего дядюшке Тару, а теперь, к моему удовлетворению, ставшего моим, в резком – почти жаждущем – сиянии лабораторных склянок, в шкафах, полных аккуратно подписанных флакончиков с химикатами (включая некоторые выдающиеся яды), и в многочисленных рядах книг – все это придавало помещению нечто, что я могу описать только как ощущение успокоения.
   Я взяла высокий лабораторный табурет и поставила его на конторку возле окна. Затем из нижнего ящика стола – поскольку там хранились дневники и документы Тара де Люса, я все еще считала его собственностью дяди – я добыла немецкий бинокль. Его линзы, как я узнала из одной книжки, сделаны из особого песка, который встречается только в Тюрингском лесу около деревни Мартинрода. Благодаря содержанию окиси алюминия в песке изображение приобретает необыкновенную четкость. Именно это мне и надо!
   Повесив бинокль на шею, я воспользовалась стулом, чтобы забраться на конторку, затем влезла на табурет, беспокойно покачиваясь на своей импровизированной наблюдательной башне и головой почти касаясь потолка.
   Одной рукой держась за оконную раму для равновесия, другой прижимая бинокль к глазам, я свободными пальцами отрегулировала настройки.
   Когда изгороди, окаймлявшие Трафальгарский газон, обрели необходимую резкость, я поняла, что вид из лаборатории, и именно с этого угла, будет намного лучше, чем из окна спальни.
   Да, вот он, Посейдон, уставившийся на невидимый океан, не замечая темный сверток, висящий на его трезубце. Но теперь у меня был отличный вид на весь фонтан.
   Мощные линзы поглотили расстояние, и я увидела, как инспектор Хьюитт появился из-за фонтана, поднял руку, чтобы прикрыть глаза от солнца, и начал рассматривать тело Бруки. Он поджал губы, и я почти услышала вырвавшийся у него легкий присвист.
   Интересно, знает ли он, что за ним наблюдают?
   Изображение в окулярах внезапно исчезло, потом снова появилось – и опять пропало. Я отвела бинокль от глаз и поняла, что внезапное облачко затмило солнце. По тени, накрывшей пейзаж, я могла сказать, что надвигается гроза.
   Я снова подняла бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть, что инспектор смотрит прямо на меня. Я задохнулась, затем до меня дошло, что это оптический фокус; конечно, он не видит меня. Он, должно быть, смотрит на грозовые облака, собирающиеся над Букшоу.
   Он отвернулся, потом снова повернулся в мою сторону, казалось, будто он с кем-то говорит, так оно и было. На моих глазах из-за постамента статуи вышел детектив-сержант Вулмер с тяжелым чемоданчиком, за ним следовали доктор Дарби и детектив-сержант Грейвс. Должно быть, они приехали в одной машине, подумала я, объехали кругом через Канаву и Изгороди.
   Не успели бы вы сказать «Джек Робинсон», как сержант Вулмер расставил свою складную треногу и установил на нее тяжелую камеру. Я восхищалась тем, как ловко его грубые пальцы управляли тонкими настройками и как быстро он сумел измерить экспозицию.
   Внезапно вспыхнула ослепительная молния, за которой почти сразу же послышался оглушительный удар грома, и я чуть не свалилась с табурета. Я отпустила бинокль, повисший у меня на шее, и уперлась обеими ладонями в оконную раму, чтобы восстановить равновесие.
   Что там Даффи однажды сказала мне во время летнего ливня?
   «Держись подальше от окон во время грозы, ты, глупая ослица».
   И вот она я, молнии колошматят во фрамугу, а я распростерлась на стекле, словно бабочка на карточке в Национальном музее.
   «Даже если молния не попадет в тебя, – добавила она, – звук грома высосет дыхание из твоих легких, и тебя вывернет наизнанку, словно красный носок».
   Молнии вспыхивали снова и снова, грохотал гром, а теперь стеной обрушился дождь, ударяя по крыше, словно по литаврам. Поднялся внезапный сильный ветер, и деревья в парке бешено клонились под его порывами.
   На самом деле это выглядело довольно воодушевляюще. Черт бы побрал Даффи, подумала я. Если я немного попрактикуюсь, то даже научусь любить гром и молнию.
   Я выпрямилась, восстановив равновесие, и поднесла бинокль к глазам.
   Передо мной развернулась сцена из ада. В водянистом зеленоватом свете, атакуемые ветром и освещенные изменчивыми вспышками молний, трое полицейских снимали тело Бруки с трезубца. Они протянули веревку ему под мышками и медленно, почти нежно опускали на землю. Возвышающийся над ними на фоне дождя Посейдон, словно чудовищный каменный Сатана с вилами наготове, продолжал смотреть на свой водный мир, как будто пресытился до крайности жалкими кривляниями простых смертных.
   Инспектор Хьюитт потянулся к веревке, чтобы облегчить спуск тела, дождь приклеил ему волосы ко лбу, и на миг у меня возникло ощущение, будто я наблюдаю какую-то чудовищную мистерию.
   И, возможно, так оно и было.
   Только когда сержант Вулмер достал кусок брезента из чемоданчика и прикрыл тело Бруки, мужчины наконец подумали об укрытии и для себя.
   Хотя это была символическая защита, доктор Дарби поднял медицинский чемоданчик над головой и стоял неподвижно, с несчастным видом под дождем.
   Инспектор Хьюитт развернул маленький прозрачный дождевик и набросил его на свою промокшую до нитки одежду. Я подумала, не прекрасная ли жена инспектора Антигона тихонько положила его в карман мужу на всякий случай.
   Сержант Вулмер неподвижно стоял под ливнем, как будто его мощное тело само по себе было достаточной защитой от ветра и дождя, а сержант Грейвс, единственный из всех, чьи размеры позволяли это, уютно забился под нижнюю чашу фонтана с подветренной стороны, где сидел на корточках, сухой, как утка.
   Затем внезапно, так же быстро, как началась, гроза закончилась. Темная туча поплыла на восток, снова появилось солнце, и запели птицы.
   Сержант Вулмер снял водонепромокаемую накидку, которую набросил на камеру, и снова начал фотографировать фонтан со всех мыслимых углов. Когда он приступил к крупным планам, в поле зрения появилась «скорая помощь», подпрыгивая по грубой земле между Изгородями и Трафальгарским газоном.
   Перекинувшись несколькими словами с водителем, доктор Дарби помог переложить накрытое тело на носилки и забрался на пассажирское сиденье.
   Когда «скорая помощь» медленно тронулась с места, петляя, чтобы объехать наполовину ушедшие в землю статуи, я заметила, что появилась радуга. Неземной желтый свет озарил пейзаж, придавая ему вид кричащего рисунка сумасшедшего художника.
   На дальней стороне Трафальгарского газона, возле деревьев, что-то шевельнулось. Я чуть-чуть повернулась и быстро перенастроила бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть фигуру, исчезающую между деревьями.
   Еще один браконьер, подумала я, следил за полицией и не хотел, чтобы его заметили.
   Я снова поймала «скорую» в бинокль и наблюдала за ней, пока она не пропала за далекой изгородью. Когда она скрылась из виду, я спустилась на пол и заперла лабораторию.
   Если я хочу обыскать берлогу Бруки до того, как туда заявится полиция, надо пошевеливаться.

10

   Единственная проблема заключалась в том, что я понятия не имела, где жил Бруки.
   Можно совершить еще одну вылазку в шкафчик с телефоном, но в вестибюле я рискую столкнуться с отцом или, что хуже, с Даффи или Фели. Кроме того, очень маловероятно, чтобы бездельник вроде Бруки был упомянут в телефонном справочнике.
   Вместо того чтобы рисковать тем, что меня поймают, я украдкой пробралась в картинную галерею, занимавшую почти весь первый этаж восточного крыла.
   Армия предков де Люсов смотрела на меня, когда я шла мимо, в их лицах я с неловкостью узнавала свои черты. Я бы невзлюбила большинство из них, подумала я, и большинство из них невзлюбили бы меня.
   Я сделала колесо, просто чтобы показать им, что мне наплевать.
   Тем не менее, поскольку старик это заслуживал, я отдала портрету Тара де Люса короткий скаутский салют, пусть даже меня выставили из этой организации, довольно несправедливо, как я считала, и это сделала женщина, совершенно лишенная чувства юмора. «Честно говоря, мисс Пэшли, – я бы сказала ей, если бы у меня было хотя бы полшанса, – гидроксид железа был просто шуткой».
   В дальнем конце галереи находилась кладовка, которая в дни славы Букшоу использовалась, чтобы помещать в рамы и реставрировать портреты и пейзажи, составляющие семейную коллекцию искусства.
   Пара полок и рабочая скамья в кладовке до сих пор были заставлены грязными баночками из-под краски и лака, содержимое которых высохло еще во времена королевы Виктории, там и сям из них торчали ручки кистей, словно хвосты окаменевших крыс.
   Все, кроме меня, похоже, забыли, что у этого помещения есть одна весьма полезная особенность: поднимающееся окно, которое легко открывается изнутри и снаружи, – и стало еще легче открываться, когда я взяла на себя труд смазать его раму салом, которое слямзила из чулана.
   На наружной стене, прямо под оконной рамой и на полпути к земле, в стене был наполовину осыпавшийся кирпич – его медленное разрушение, признаюсь, отчасти стимулировалось позаимствованной у Доггера лопаткой: идеальная опора для ноги, на случай если кто-то захочет уйти или вернуться в дом, не привлекая ненужного внимания.
   Выбравшись из окна и спрыгнув на землю, я чуть не наступила на Доггера, стоявшего на коленях в мокрой траве. Он встал на ноги, приподнял шляпу и вернул ее на место.
   – Добрый день, мисс Флавия.
   – Добрый день, Доггер.
   – Славный дождик.
   – Ага, славный.
   Доггер бросил взгляд на золотое небо и продолжил выпалывать сорняки.
   Самые лучшие люди, они такие, да. Они не пристают к тебе, как липучки для мух.

   Шины «Глэдис» радостно жужжали, когда мы пронеслись мимо Святого Танкреда и въехали на главную улицу. Она наслаждалась днем так же, как и я.
   Впереди слева, через несколько дверей от «Тринадцати селезней», находилась антикварная лавка Реджи Петтибоуна. Я мысленно взяла на заметку зайти сюда попозже, и в этот момент распахнулась дверь и на дорогу выскочил мальчик в очках.
   Колин Праут!
   Я свернула вбок, чтобы не наехать на него, и «Глэдис» содрогнулась, затормозив длинным скользящим движением.
   – Колин! – крикнула я, остановившись. Я чуть не полетела вверх тормашками.
   Но Колин уже пересек центральную улицу и скрылся в Болт-элли, узком вонючем проходе, ведущем к дороге за магазинами.
   Не стоит и говорить, что я поехала за ним, вознеся очередную хвалу за изобретение трехскоростного рычага переключения Старми-Арчера.
   Я примчалась на дорогу, но Колин уже скрывался за углом в дальнем конце. Через несколько секунд, описав неровный круг, он снова окажется на центральной улице.
   Я была права. К тому времени, когда я снова его увидела, он торопился прямиком в Коровий переулок, как будто по его следам неслись все гончие ада.
   Вместо того чтобы поехать за ним, я нажала на тормоза.
   Там, где Коровий переулок заканчивается у реки, я знала, Колин повернет налево и пойдет по старому бечевнику позади «Тринадцати селезней». Он не рискнет идти другой дорогой, опасаясь, что его загонят в угол.
   Я повернулась в противоположную сторону и поехала туда, откуда пришла, описав широкую дугу в сторону Сапожной улицы, где в последнем доме жила мисс Пикери, новая библиотекарша. Я затормозила, слезла с велосипеда и, прислонив «Глэдис» к ее забору, быстро перебралась по ступенькам и тихонько заняла позицию за одним из высоких тополей, окаймлявших бечевник.
   Как раз вовремя! Вот и Колин спешит ко мне, все время нервно оглядываясь через плечо.
   – Привет, Колин, – сказала я, заступая ему дорогу.
   Колин остановился, как будто наткнулся на кирпичную стену, но бегающие тусклые глаза, увеличенные, словно устрицы, толстыми линзами, сигнализировали, что он готов броситься прочь в любой момент.
   – Полиция тебя ищет, ты это знаешь? Хочешь, чтобы я сказала им, где ты?
   Это была откровенная ложь – одна из моих специализаций.
   – Н-н-нет.
   Его лицо стало бледным, как папиросная бумага, и я на миг подумала, что он вот-вот зарыдает. Но не успела я закрутить гайки, как он выпалил:
   – Я этого не делал, Флавия! Честно! Что бы они там ни думали, я этого не делал!
   Несмотря на его путаницу со словами, я знала, что он имеет в виду.
   – Что не делал, Колин? Что ты такого не делал?
   – Ничего. Я ничего не делал.
   – Где Бруки? – небрежно поинтересовалась я. – Мне надо его видеть по поводу пары каминных шпаг.
   Мои слова возымели желаемый эффект. Колин замахал руками, словно крыльями флюгера, указывая пальцами на север, юг, запад, восток. Наконец он остановился на последнем направлении, показывая, что Бруки следовало искать где-то за «Тринадцатью селезнями».
   – Последний раз, когда я видел его, он разгружал свой фургон.
   Свой фургон? У Бруки есть фургон? Почему-то эта мысль казалась смехотворной – все равно что увидеть Страшилу из любимой детской книжки за рулем грузовика фирмы «Бедфорд», но тем не менее…
   – Ужасно тебе благодарна, Колин, – сказала я. – Ты чудо.
   Изо всех сил потерев глаза и дергая себя за волосы, он перебрался через ступеньки и побежал на Сапожную улицу, словно кружащийся дервиш. И скрылся из виду.
   Не сделала ли я только что колоссальную ошибку? Может, да, но я вряд ли могу заниматься расследованием, когда кто-то вроде Колина пускает слюни на моем плече.
   Только затем ледяной ужас одной мысли проскользнул в мой мозг. Что, если…
   Но нет, если бы на одежде Колина была кровь, я бы наверняка ее заметила.
   Когда я возвращалась за «Глэдис», меня захватила замечательная, прекрасная идея. Во всем Бишоп-Лейси есть лишь несколько фургонов, и большинство из них я знаю на вид: торговца скобяными изделиями, мясника, электрика и так далее. На боках каждого бросающимися в глаза буквами написано имя владельца; каждый фургон уникален и безошибочно узнаваем. Быстрый бросок по главной улице установит местонахождение каждого из них, и незнакомый фургон окажется как бельмо на глазу.
   Так я и поступила.
   Через несколько минут я крутила педали, безрезультатно описывая зигзаг по деревне. Но, завернув за угол в восточном конце главной улицы, я не могла поверить своим глазам.
   Перед Ивовым особняком был припаркован сомнительного вида зеленый фургон, и хотя его ржавые бока были чистыми, но сверху было написано: «Бруки Хейрвуд».
   Ивовый особняк получил свое уместное прозвище, потому что целиком скрывался под свисающими ветвями гигантского дерева и не стал заметнее даже тогда, когда его выкрасили в жуткий оранжевый цвет. Этот дом принадлежал Тильде Маунтджой, с которой я познакомилась пару месяцев назад при не самых веселых обстоятельствах. Мисс Маунтджой раньше работала главной библиотекаршей в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси, где, как говорили, ее боялись даже книги. Теперь, имея кучу свободного времени, она стала священным ужасом без постоянного ангажемента.
   Хотя я не стремилась возобновлять наше знакомство, деваться было некуда, я открыла калитку, пробралась сквозь паутину свисающих веток, хлюпая по мху под ногами и готовясь бросить вызов дракону в его логове.
   Под каким предлогом? Я скажу, что, катаясь на велосипеде, почувствовала внезапную слабость. Увидев фургон Бруки, я подумала, что, возможно, он будет так добр, что погрузит «Глэдис» в заднюю часть и отвезет меня домой. Отец, я уверена, будет вечно ему благодарен… и т. д. и т. п.
   Под сенью ивовых веток крыльцо заросло лишайником, и воздух был прохладным и влажным, словно в мавзолее.
   Я уже подняла проржавевший медный дверной молоток в форме линкольнского бесенка, когда дверь распахнулась, и на пороге появилась мисс Маунтджой – вся в крови!
   Я не знаю, кто из нас больше испугался при виде другой, но на секунду мы обе застыли совершенно неподвижно, широко открытыми глазами уставившись друг на друга.
   Передняя часть ее платья и рукава серого кардигана промокли от крови, а лицо представляло собой открытую рану. Несколько свежих алых капель упали на пол, перед тем как она подняла окровавленный носовой платок и прижала его к лицу.
   – Кровь из носа, – сказала она. – У меня это часто бывает.
   Испачканная льняная ткань, закрывавшая ее рот и нос, приглушила слова, прозвучавшие как: «Вонь из коса. Мня тосто вает», но я знала, что она имеет в виду.
   – Боже, мисс Маунтджой! – воскликнула я. – Позвольте, я вам помогу.
   Я схватила ее за руку, и не успела она возразить, как я повела ее к кухне по темному коридору, по бокам которого стояли тяжелые тюдоровские буфеты.
   – Садитесь, – сказала я, пододвигая стул, и, к моему удивлению, она послушалась.
   Мой опыт по части носовых кровотечений был ограниченным, но практическим. Я вспомнила, как на одной вечеринке по случаю дня рождения Фели нос Шейлы Фостер забрызгал кровью крокетную лужайку, а Доггер остановил кровотечение с помощью чьего-то носового платка, окунув его в раствор сульфата меди из оранжереи.
   Ивовый особняк, однако, не производил впечатление места, где есть запасы медного купороса, как называется этот раствор, хотя я знала, что, если бы у меня было полчашки разбавленной серной кислоты, пара пенни и батарейка из велосипедного фонаря «Глэдис», я бы смогла на скорую руку сделать достаточное количество этого вещества, чтобы получить, что надо. Но времени на химию не оставалось.
   Я схватила декоративный железный ключ, висевший на гвозде у камина, и быстро приложила его к затылку мисс Маунтджой в качестве холодного компресса.
   Она вскрикнула и чуть не слетела со стула.
   – Тихо, – сказала я, как будто обращалась к лошади (в моем сознании промелькнуло, как я цеплялась за гриву Грая во мраке). – Тихо.
   Мисс Маунтджой сидела неподвижно, ссутулив плечи. Время пришло.
   – Бруки здесь? – непринужденно поинтересовалась я. – Я видела снаружи его фургон.
   Голова мисс Маунтджой откинулась назад, и я почувствовала, как под моей рукой она напряглась еще сильнее. Она медленно отняла окровавленный платок от носа и произнесла с идеально холодной ясностью:
   – Ноги Хейрвуда больше не будет в этом доме.
   Я моргнула. Мисс Маунтджой просто изъявляет решительность или в ее словах есть что-то более зловещее? Она знает, что Бруки мертв?
   Когда она оглянулась, чтобы посмотреть на меня, я увидела, что кровотечение прекратилось.
   Я позволила молчанию затянуться – полезный приемчик, который я позаимствовала у инспектора Хьюитта.
   – Этот человек вор, – наконец сказала она. – Мне не следовало доверять ему. Не знаю, о чем я думала.
   – Может, вам что-нибудь принести, мисс Маунтджой? Стакан воды? Влажную салфетку?
   Наступил подходящий момент втереться к ней в доверие.
   Не говоря больше ни слова, я пошла к раковине и намочила полотенце для рук. Отжала его и протянула ей. Пока она стирала кровь с лица и рук, я скромно отвела взгляд, пользуясь удобным случаем рассмотреть кухню.
   Это была квадратная комната с низким подоконником. В углу к полу прижалась маленькая зеленая плита марки «AGA», кроме нее был еще простой стол из досок с одним-единственным стулом – тем самым, на котором сейчас сидела мисс Маунтджой. Узкая полка для посуды занимала две стенки комнаты, на ней располагался ассортимент синих и белых тарелок и блюдец – преимущественно стаффордширских, судя по рисунку: большей частью это были сельские пейзажи и сценки. Я насчитала одиннадцать плюс пустое место размером примерно в полтора фута там, где когда-то, должно быть, стояла двенадцатая тарелка.
   Отфильтрованный сквозь ивовые ветки снаружи, слабый зеленый свет, просачиваясь сквозь два маленьких окошка над раковиной, придавал тарелкам странный водянистый оттенок, вызвавший у меня в памяти вид Трафальгарского газона после дождя, после того как тело Бруки сняли с фонтана Посейдона.
   У выхода в узкий коридор, через который мы попали на кухню, располагался деревянный потрескавшийся застекленный шкафчик, наверху которого стояли несколько одинаковых бутылок медицинского вида.
   Только прочитав их этикетки, я почувствовала запах. Как странно, подумала я, обычно обоняние срабатывает мгновенно, зачастую быстрее, чем зрение или слух.
   Но сомнений больше не оставалось. Все помещение – даже сама мисс Маунтджой – пропахло рыбьим жиром.
   Вероятно, до этого момента зрелище носового кровотечения мисс Маунтджой и ее забрызганная кровью одежда подавили мое обоняние. Хотя сначала я ощутила рыбный запах, когда увидела ее, как мне показалось, истекающую кровью, в дверях, и опять, когда приложила холодный ключ к ее затылку, мой мозг, должно быть, отметил этот факт как не самый важный и приберег его для последующих размышлений.
   Мой опыт по части рыбьего жира был обширным. Значительную часть жизни я провела, убегая от наступавшей миссис Мюллет, которая с открытой бутылкой и ложкой размером с огородную лопату преследовала меня по коридорам и лестницам Букшоу – даже в моих снах.
   Кто в здравом уме захочет проглотить нечто, по виду похожее на переработанный бензин и выжатое из рыбьих печенок, оставленных гнить на солнце? Эту гадость использовали для дубления кожи, и я не могла не думать, что же она творит с человеческими внутренностями.
   «Открой ротик, дорогуша, – слышала я голос миссис Мюллет, катившейся следом за мной. – Это полезно для тебя».
   «Нет! Нет! – вопила я. – Не надо кислоту! Пожалуйста, не заставляйте меня пить кислоту!»
   И это правда, я не придумываю. Я проанализировала эту штуку в лаборатории и обнаружила, что в ней содержится целый список кислот, в том числе олеиновая, маргариновая, уксусная, масляная, холевая и фосфорная, не говоря уже об окисях, кальции и натрии.
   В результате я заключила сделку с миссис М.: она разрешает мне принимать рыбий жир в одиночестве в моей комнате перед сном, а я перестаю вопить, как пытаемая банши, и пинать ее по щиколоткам. Я поклялась могилой матери.
   У Харриет, разумеется, нет могилы. Ее тело где-то в снегах Тибета.
   Обрадовавшись освобождению от трудного и тягостного задания, миссис Мюллет сделала вид, что возмущена, но охотно отдала мне бутылку и ложку.
   Мои мысли резко дернулись в настоящее, словно мячик на резинке.
   – Проблемы с антиквариатом? – услышала я свои слова. – Вы не одиноки в этом, мисс Маунтджой.
   Хотя я чуть не упустила это, ее молниеносный взгляд вверх, к тому месту, где висела недостающая тарелка, сказал мне, что я попала в точку.
   Она заметила, что я проследила за ее взглядом.
   – Это эпоха первого императора династии Мин. Он сказал мне, что знает человека…
   – Бруки? – перебила я.
   Она кивнула.
   – Он сказал, что знает кого-то, кто может оценить тарелку честно и за приемлемые деньги. После войны жизнь стала трудной, и я подумала…
   – Да, я знаю, мисс Маунтджой, – сказала я. – Я понимаю.
   В свете финансовых трудностей отца и при огромном скоплении просроченных счетов, которые приходили с каждой почтовой доставкой и были предметом праздной болтовни в Бишоп-Лейси, ей не было необходимости объяснять мне ее собственную бедность.
   Ее взгляд образовал связь между нами. «Партнеры по долгам», – казалось, говорил он.
   – Он сказал мне, что ее разбили в поезде. Он запаковал тарелку в солому, как он сказал, и положил в бочонок, но каким-то образом… разумеется, он не застраховал посылку, стремясь сократить расходы… стараясь не отягощать меня дополнительными… а потом…
   – Кто-то заметил ее в антикварной лавке, – выпалила я.
   Она кивнула.
   – Моя племянница Джулия. В Пимлико. Она сказала: «Тетушка, ты никогда не догадаешься, что я сегодня видела – близнеца твоей Мин!» Она стояла прямо на том месте, где сейчас ты, и, точно как ты, взглянула вверх, увидела пустое место на полке. «О, тетушка, – сказала она. – О, тетушка!» Мы пытались вернуть тарелку, конечно же, но тот человек сказал, что получил ее от кого-то, живущего на соседней улице. Не мог назвать имя по причине конфиденциальности. Джулия настаивала на том, чтобы обратиться в полицию, но я напомнила ей, что дядя Джеймисон, который принес эту посуду в дом, не всегда был образцом честности. Жаль, что мне приходится рассказывать тебе эту историю, Флавия, но я всегда считала нужным быть скрупулезно честной.
   Я кивнула и бросила на нее разочарованный взгляд.
   – Но Бруки Хейрвуд, – сказала я. – Как он смог украсть у вас тарелку?
   – Потому что он мой жилец. Он живет у меня в каретном сарае.
   Бруки? Здесь? В каретном сарае мисс Маунтджой? Вот это новость.
   – О да, – сказала я. – Конечно же. Я забыла. Что ж, мне лучше уйти. Думаю, вам следует немного полежать, мисс Маунтджой. Вы еще довольно бледная. Носовые кровотечения так обессиливают, не так ли? Железо и тому подобное. Вы, должно быть, чувствуете слабость.
   Я провела ее в маленькую гостиную, которую заметила в передней части дома, и помогла откинуться на канапе, обитое конским волосом. Я укрыла ее вязаным шерстяным покрывалом, она вцепилась в него бледными пальцами.
   – Я найду выход, – сказала я.

11

   Словно актер в пантомиме, с грехом пополам выбирающийся из-за занавеса, я пролезла сквозь свисающие ивовые ветки и вышла из зеленого сумрака на слепящий свет солнца.
   Времени было в обрез. Инспектор Хьюитт и его люди наверняка в нескольких минутах отсюда, а моя работа едва началась.
   Поскольку фургон Бруки прямо передо мной, начну с него. Я окинула всю улицу насквозь быстрым взглядом. Никого не видно.
   Одно окно фургона было полностью открыто, видимо, так его оставил Бруки. Мне везет!
   Отец вечно разглагольствовал на тему того, как важно всегда носить с собой носовой платок, и на этот раз он оказался прав. Открыв дверь, я оставлю на никелированной ручке отпечатки пальцев. Чистый кусок льна – то что надо.
   Но ручка не шевельнулась, хотя издала тревожный скрип, указывающий на обширный слой ржавчины под ней. Чего мне точно не надо, так это того, чтобы дверь фургона грохнулась прямо на дорогу.
   Я поднялась на подножку (снова металлический скрип) и с помощью локтей подтянулась. Когда мой живот оказался на уровне нижней части окна, я смогла просунуть верхнюю половину туловища в фургон, оставив ноги торчать в воздухе для противовеса.
   Обернув ладонь носовым платком, я нажала на кнопку бардачка и, когда крышка отскочила, засунула руку внутрь и вытащила маленький пакетик. Это были, как я и предполагала, документы на фургон.
   Я чуть не вскрикнула от радости. Теперь я узнаю настоящий адрес Бруки, сомневаюсь, чтобы это был Ивовый особняк.
   Эдвард Сэмпсон, было написано в документе. Рай-Роуд, Ист-Финчинг.
   Я довольно хорошо знала, где Ист-Финчинг: он находится в пяти милях к северу от Бишоп-Лейси.
   Но кто такой Эдвард Сэмпсон? Помимо того что он владелец фургона, из которого нижняя часть моего тела торчала, наверное, как клешня лобстера из ловушки, больше ничего не приходило мне в голову.
   Я засунула бумаги обратно в бардачок и толкнула на место крышку.
   Теперь каретный сарай.
   – Поехали, «Глэдис», – сказала я, поднимая ее с того места, где она ждала. Нет смысла выдавать мое присутствие, оставляя ее у всех на виду.
   Владения мисс Маунтджой раскидывались как-то очень причудливо, и каретный сарай располагался в конце огороженной изгородями тропинки. Я спрятала «Глэдис» за самшитовой изгородью и двинулась дальше пешком.
   Приблизившись к строению, я увидела, что слова «каретный сарай» – не более чем вежливое название. На самом деле чуть ли не насмешка.
   Здание было квадратным, нижний этаж кирпичный, второй – деревянный. Грязные окна свидетельствовали о заброшенности и паутине; о таких окнах говорят, что они смотрят на тебя.
   Дверь когда-то была покрашена, но краска вздулась пузырями и обнажила серое обветшавшее дерево, из таких же некрашеных досок был верхний этаж.
   Я обернула ладонь носовым платком и подергала ручку. Дверь была заперта.
   Окна первого этажа располагались слишком высоко, чтобы через них можно было влезть внутрь, а переплетение ивовых веток – слишком хрупким, чтобы по нему можно было забраться. Шаткая лестница устало прислонилась к стене, слишком опасная, чтобы ею воспользоваться. Я решила обойти дом сзади.
   Надо быть осторожной. Только покосившийся деревянный забор отделял заднюю сторону каретного сарая от плакучей ивы мисс Маунтджой: мне придется пригнуться и бежать, как спецназовцу на пляже.
   В конце забора находилось проволочное сооружение, из которого донеслось, когда я приблизилась, возбужденное кудахтанье. Там сидел самый большой петух, которого я когда-либо видела, настолько крупный, что он сутулился, переступая по клетке.
   Стоило птице увидеть меня, как она бросилась к проволоке, разделявшей нас, с ужасающим треском хлопая мне в лицо крыльями. Моим первым побуждением было рвануть со всех ног, но тут я заметила умоляющий взгляд его мармеладных глаз.
   Да он же голоден!
   Я взяла пригоршню корма из коробки, прибитой к каркасу загона, и бросила сквозь ячейки. Петух набросился на еду, словно волк на русского путешественника; его красный, словно бумажный мак, гребешок деловито и с энтузиазмом задергался вверх-вниз.
   Пока он пировал, я обратила внимание на дверцу в дальнем конце загона, открывавшуюся в каретный сарай. Размером она была не более чем с петуха, но мне подойдет.
   Я бросила еще пару пригоршней корма. Загон был всего семь футов в высоту, но это слишком много, чтобы я могла подпрыгнуть и ухватиться за верхнюю перекладину. Я попыталась полезть по ячейкам, но туфли не могли зацепиться.
   Не сдаваясь, я села и сняла туфли и носки.
   Когда я приступлю к написанию автобиографии, надо будет не забыть записать, что мелкая проволочная сетка загона для кур может быть покорена босоногой девочкой, но только той, которая жаждет претерпеть ужасные муки во имя удовлетворения своего любопытства.
   Карабкаясь, я просовывала пальцы ног в восьмиугольные отверстия сетки, проволока которой была острой, как лезвие сырного ножа. К тому моменту, как я добралась до верха, мои ноги, казалось, принадлежали Скотту из Антарктики [22 - Роберт Фалькон Скотт (1868—1912) – британский полярный исследователь, один из первооткрывателей Южного полюса в 1912 году. О его знаменитой экспедиции в 1948 году был снят фильм «Скотт из Антарктики».].
   Когда я спрыгнула на землю внутри загона, петух бросился ко мне. Поскольку я не сообразила захватить с собой корм, чтобы умиротворить оголодавшую птицу, я оказалась в ее власти.
   Когда петух подскочил к моим голым коленям, я нырнула в дверцу.
   Она была очень узкой, и я могла пробраться в нее, только извиваясь, пока разъяренная птица яростно клевала мои ноги, – но через несколько секунд я оказалась внутри каретного сарая: все еще в пределах огороженного участка, но внутри.
   И петух тоже, он последовал за мной и теперь наскакивал на меня, словно воплощенная мстительная ярость.
   Охваченная внезапным приступом вдохновения, я присела на корточки, поймала взгляд птичьих глаз и затем с громким шипением резко выпрямилась во весь рост, покачивая головой и высовывая туда-сюда язык, будто королевская кобра.
   Сработало! В скудном умишке петуха некий древний инстинкт прошептал ему без слов ужасную историю о цыпленке и змее, и он вылетел в дверцу, как покрытое перьями пушечное ядро.
   Я просунула пальцы в ячейки и повернула деревянную рейку, служившую засовом, затем вышла в коридор.
   Полагаю, моя голова полнилась картинами грязных стойл, иссохшей сбруи, свисающей с деревянных колышков, скребниц и скамеек, воображение рисовало давно забытый фаэтон [23 - Фаэтон – четырехколесная открытая коляска.], притаившийся в каком-нибудь темном углу. Вероятно, я подумала о нашем каретном сарае в Букшоу.
   Но как бы там ни было, я оказалась совершенно не готова к тому, что увидела.
   Под низким балочным потолком бывшей конюшни, словно автобусы на Пикадилли-Серкус, столпились диваны, обитые зеленым и розовым шелком. Кувшины и вазы – некоторые явно веджвудские – стояли там и сям на столах, старое дерево которых сияло даже в тусклом свете. Резные шкафчики и изящно инкрустированные столики скрывались в тенях, тогда как ближайшие стойла были переполнены роял-альбертовскими кувшинами [24 - «Роял Альберт» – знаменитая марка английского фарфора, появившаяся в конце XIX века и славившаяся своей утонченностью. Существует до сих пор.] и восточными ширмами.
   Это же склад, и, подумала я, отнюдь не заурядный!
   У стены, почти скрытой массивным буфетом, стояла георгианская каминная полка тонкой работы, перед которой, наполовину свернутый, лежал богатый, роскошный ковер. О каком-то очень похожем мне не один раз талдычила Шейла Фостер, подружка и подхалимка Фели, умудрявшаяся приплетать свой ковер в самой обыкновенной беседе: «Архиепископ Кентерберийский заезжал на этих выходных, знаешь ли. Ущипнув меня за щеку, он уронил кусочек кекса «Данди» [25 - Кекс «Данди» – шотландский десерт, кекс из цукатов и сухофруктов, традиционное рождественское лакомство в англоязычных странах.] на наш старый добрый обюссон [26 - Обюссон – французский город, где находилась знаменитая одноименная ковроткацкая мануфактура, отличавшаяся уникальной техникой и в 1665 году получившая статус королевской.]».
   Едва я сделала шаг вперед, чтобы поближе рассмотреть эту штуку, когда кое-что привлекло мой взгляд: блеск в темном углу около каминной полки. Я судорожно втянула воздух, ибо здесь, в каретном сарае мисс Маунтджой, стояли Лиса Салли и Шоппо – каминные шпаги Харриет!
   Что, черт побери… – подумала я. Как это может быть?
   Я видела эти шпаги несколько часов назад в гостиной Букшоу. Маловероятно, чтобы Бруки Хейрвуд мог пробраться обратно в дом и украсть их, потому что Бруки был мертв. Но кто еще мог принести их сюда?
   Мог это сделать Колин Праут? В конце концов, Колин – марионетка Бруки, и я наткнулась на него, шатающегося по соседству, лишь несколько минут назад.
   Колин живет здесь с Бруки? Мисс Маунтджой упомянула, что Бруки – ее жилец, что наверняка подразумевает, что он здесь жил. Я не видела ничего, напоминающего кухню или спальню, но, возможно, они находились где-то за обширной выставкой мебели или наверху на втором этаже.
   Когда я вернулась в центральный коридор тем же путем, что и пришла, на улице снаружи хлопнула дверь машины.
   Засада! Это вполне может быть инспектор Хьюитт.
   Я нырнула вниз и пробралась к окну, где прижалась к спинке массивного кресла черного дерева, из-за которого я могла выглянуть, не рискуя обнаружить себя.
   Но тот, кто шел к двери, не был инспектором Хьюиттом: это был натуральный бульдог на двух ногах. Рукава рубашки незнакомца были закатаны до локтя, обнажив руки, которые не только отличались чрезвычайной волосатостью, но и размером были с пару рождественских окороков. Грудь, видневшаяся сквозь расстегнутый ворот, поросла лесом черных жестких волос; целеустремленно направляясь к двери, он сжимал и разжимал кулаки.
   Кто бы он ни был, ясно, что он чем-то недоволен. Этот мужчина достаточно силен, чтобы разорвать меня, как пачку сигарет. Я не могу допустить, чтобы он меня здесь нашел.
   Нервное это было занятие – прокладывать путь обратно сквозь мешанину мебели. Дважды я дергалась из-за движения поблизости, которое при ближайшем рассмотрении оказывалось моим отражением в неприкрытом зеркале.
   Мужчина уже открывал дверь, когда я добралась до птичьего загончика. Я скользнула к выходу – слава богу, что у меня босые ноги, а на полу солома! – опустилась на четвереньки, затем легла лицом вниз и поползла сквозь узкое отверстие наружу.
   Чертова птица набросилась на меня, словно бойцовый петух-чемпион. Я ползла, стараясь ладонями защитить лицо, но петушиные шпоры были острыми, как бритва. Не успела я миновать половину пути, как мои запястья покрылись кровью.
   Я полезла вверх по проволочной сетке, а петух снова и снова бросался на мои ноги. У меня даже не оставалось времени подумать, что проволочные ячейки сделают с моими ступнями и пальцами на ногах. Наверху я перевалилась через деревянную планку и тяжело рухнула на землю.
   Но теперь, чтобы добраться до меня, ему тоже придется лечь на землю и ползти на брюхе, а сейчас он даже не увидит меня за загоном.
   Ему придется вернуться к машине, затем обойти вокруг каретного сарая по тропинке.
   Я услышала звуки его шагов, ступающих по деревянному полу.
   Я повторила свой бросок вдоль обваливающегося забора в обратном направлении – но постойте! Я забыла носки и туфли!
   Я вернулась за ними, дыхание мое ускорилось и стало болезненным. Снова вдоль ограды – и я нырнула за изгородь, где оставила «Глэдис».
   Как раз вовремя. Я замерла позади изгороди, стараясь не дышать, когда бульдог в образе человека, тяжело ступая, прошел мимо.
   – Кто здесь? – снова спросил он, и я услышала, как петух бросился на проволочную сетку с безумным кукареканьем.
   Еще несколько хриплых ругательств, и мой преследователь ушел. Я не готова повторить его точные слова, но настанет день, когда смогу найти им хорошее применение.
   Я подождала еще минуту-другую на всякий случай, затем вытащила «Глэдис» из кустов и покатила домой.
   Крутя педали, я изо всех сил старалась выглядеть добропорядочной английской девочкой, которая выехала на оздоровительную прогулку на свежем воздухе.
   Но я как-то сомневалась, что мои попытки убедят хоть кого-нибудь: ладони и лицо у меня грязные, запястья и лодыжки кровоточат, колени исцарапаны до костей, а одежду придется выбросить в мусорное ведро.
   Отец этому не порадуется.
   И что, если за время моего отсутствия они нашли Порслин в моей спальне? Что, если она проснулась и побрела вниз по лестнице? Или в отцовский кабинет?
   Хотя я никогда еще не сжималась от ужаса на велосипеде, сейчас я это сделала.

   – Я застала ее, когда она лезла в окно в картинной галерее, – сказала Фели. – Словно заурядная домушница. Можете себе представить? Я пришла поизучать картину Маггса «Аякс», и тут…
   Маггс был художником-головорезом, жившим в окрестностях Бишоп-Лейси в эпоху Регентства, а Аякс – конем, которого по какой-то прихоти купил один из моих предков, Флоризель де Люс. Аякс вознаградил нового хозяина тем, что выиграл достаточно гонок, чтобы Флоризеля избрали в администрацию какого-то отвратительного городишки.
   – Благодарю, Офелия, – сказал отец.
   Фели потупила глазки и выплыла за дверь, где она умостится в кресле в коридоре и будет со всеми удобствами подслушивать мое унижение.
   – Ты знаешь, какой сегодня день, Флавия? – начал отец.
   – Воскресенье, – ответила я без колебаний, хотя вчерашний праздник в Святом Танкреде казался таким же отдаленным во времени, как последний ледниковый период.
   – Именно, – заметил отец. – И что мы делаем по воскресеньям с незапамятных времен?
   – Ходим в церковь, – ответила я, как дрессированная макака.
   Церковь! Я совсем забыла об этом!
   – Я думал было о том, чтобы позволить тебе отлежаться этим утром и прийти в себя после ужасного происшествия в Изгородях. И следующее, что я узнаю, – это что инспектор у дверей и у тебя хотят взять отпечатки пальцев. Затем мне сообщают, что на Трафальгарской лужайке труп, а ты шастаешь по деревне, задавая неподобающие вопросы.
   – Мисс Маунтджой? – осмелилась я.
   Давай мало, учись многому. Это будет мой девиз месяца. Не забыть бы записать его в дневник.
   Но постойте! Как мисс Маунтджой могла узнать о трупе на лужайке? Если только…
   – Мисс Маунтджой, – подтвердил отец. – Она позвонила поинтересоваться, добралась ли ты домой.
   Старая гарпия! Должно быть, она встала с канапе и глазела сквозь болтающиеся водоросли-ветки ивы, шпионя за моими столкновениями с петухом и человеком-бульдогом.
   – Как мило с ее стороны, – заметила я. – Надо не забыть послать ей открытку.
   Я отправлю ей открытку, точно. Там будет туз пик, и я пошлю его анонимно откуда-то не из Бишоп-Лейси. Филипп Оделл, детектив из радиопередачи, однажды расследовал подобный случай, и это была превосходная история – одно из его лучших приключений.
   – А твое платье! – продолжал отец. – Что ты сотворила со своим платьем?
   Мое платье? Разве мисс Маунтджой не описала ему во всех подробностях то, что видела?
   Постой-ка, может, она ничего такого не делала. Возможно, отец до сих пор не в курсе, что произошло в каретном сарае.
   Боже, благослови тебя, мисс Маунтджой! – подумала я. Пребывай вечно в обществе тех святых и мучеников, которые отказались выдать, где спрятано церковное золото и серебро.
   Но разве отец говорит не о моих порезах и царапинах?
   По всей видимости, нет.
   И именно в этот момент, полагаю, меня осенило – поистине снизошло озарение, – что есть вещи, которые никогда не должно упоминать в приличном обществе, несмотря ни на что; что голубая кровь гуще красной; что манеры и внешний вид и жесткая верхняя губа более важны, чем собственно жизнь.
   – Флавия, – повторил отец, подавляя желание заломить руки, – я задал тебе вопрос. Что ты сделала со своим платьем?
   Я опустила глаза и посмотрела на свое платье, как будто первый раз заметила ущерб.
   – С платьем? – произнесла я, разглаживая его и удостоверяясь, что отец хорошенько рассмотрел мои окровавленные запястья и колени. – О, прости, отец. Небольшая проблема с велосипедом. Неприятность, но я постираю его и заштопаю сама. Все будет в лучшем виде.
   Мой острый слух уловил звук хриплого смешка в коридоре.
   Но я предпочитаю верить, что то, что я увидела в глазах отца, было гордостью.

12

   Порслин спала мертвым сном. Я напрасно беспокоилась.
   Я стояла и смотрела, как она лежит на моей кровати практически в той же позе, как я ее оставила. Темные круги под глазами, кажется, посветлели, и дыхание почти не слышалось.
   Через две секунды все взорвалось водоворотом яростного движения, и я была прижата к кровати, а большие пальцы Порслин давили мне на дыхательное горло.
   – Дьявол! – прошипела она.
   Я боролась, чтобы высвободиться, но не могла пошевелиться. В мозгу вспыхивали яркие звезды, когда я цеплялась за ее руки. Мне не хватало кислорода. Я пыталась отстраниться.
   Но я была ей не соперница. Она больше и сильнее, чем я, а я уже слабела и утрачивала интерес к сопротивлению. Как легко было бы сдаться…
   Ну нет!
   Я перестала сражаться с ее руками и вместо этого большим и указательным пальцами зажала ее нос. Из последних сил я яростно крутанула его.
   – Флавия!
   Она внезапно удивилась при виде меня – как будто мы старые друзья, неожиданно столкнувшиеся перед прекрасным Вермеером в Национальной галерее.
   Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля.
   – Что ты делаешь? – спросила она, удивленно осматриваясь.
   – Ты что делаешь? – прохрипела я. – Ты раздавила мне гортань!
   – О боже! – сказала она. – Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой-то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это…
   – Что?
   Она отвела взгляд в сторону.
   – Я… прости, я не могу сказать тебе.
   – Я никому не скажу, обещаю.
   – Нет, все равно. Я не должна.
   – Что ж, ладно, – объявила я. – Не надо. На самом деле я запрещаю тебе рассказывать мне.
   – Флавия…
   – Нет, – сказала я совершенно серьезно. – Я не хочу знать. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
   Я знала, что если выжду, то, что скрывает Порслин, выскочит из нее, как свиной фарш из мясорубки миссис Мюллет.
   Это сравнение напомнило мне о том, что я не ела целую вечность.
   – Ты голодна? – спросила я.
   – Ужасно. Ты, наверное, слышишь, как у меня урчит в животе.
   Я не слышала, но притворилась, что слышу, и благоразумно кивнула.
   – Оставайся здесь. Я принесу что-нибудь из кухни.

   Десять минут спустя я вернулась с миской продуктов, похищенных из кладовой.
   – Иди за мной, – сказала я. – В следующую дверь.
   Порслин, широко распахнув глаза, осматривалась, когда мы вошли в химическую лабораторию.
   – Что это за место? Нам можно здесь находиться?
   – Конечно, можно, – сказала я ей. – Здесь я провожу эксперименты.
   – Волшебные? – спросила она, рассматривая мензурки и пробирки.
   – Да, – ответила я, – волшебные. Теперь возьми вот это…
   Она подпрыгнула при звуке вспыхнувшей бунзеновской горелки, когда я поднесла к ней спичку.
   – Держи их над огнем, – сказала я, протягивая ей пару сосисок и никелированные зажимы для мензурок. – Но не слишком близко, тут очень горячо.
   Я разбила шесть яиц в боросиликатную испаряющую емкость и помешала стеклянной палочкой над второй горелкой. Почти сразу же лаборатория наполнилась вызывающими слюнотечение запахами.
   – Теперь тосты, – сказала я. – Можно делать по два за раз. Воспользуйся зажимами. Поджарь с одной стороны, потом переверни.
   Из необходимости я стала довольно опытным лабораторным поваром. Однажды, совсем недавно, когда отец приговорил меня к домашнему аресту в моей комнате, я даже умудрилась приготовить себе «Пятнистый Дик» [27 - «Пятнистый Дик» (Spotted Dick) – английский десерт, пудинг с сухофруктами, традиционно готовившийся на основе почечного жира. Варится на пару.], сварив на пару почечное сало из кладовой в колбе Эрленмейера с широким горлышком. И поскольку вода кипит при 212 градусах по Фаренгейту, в то время как нейлон не плавится, пока его не нагреешь до 417 [28 - Как, должно быть, догадался проницательный читатель, 212 градусов Фаренгейта – это 100 градусов Цельсия. А 417 – это 213.] градусов, я подтвердила свою теорию, что из драгоценного чулка Фели получится отличная форма для пудинга.
   Если и есть что-то более вкусное, чем сосиска, поджаренная на открытой бунзеновской горелке, я не могу себе представить, что это. Разве что чувство свободы, возникающее, когда ешь ее прямо руками, капая жиром куда попало. Порслин и я набросились на еду, как каннибалы после длительной миссионерской голодовки, и вскоре не осталось ничего, кроме крошек.
   Когда в стеклянной мензурке закипела вода на две чашки чая, я взяла с полки, где он хранился в алфавитном порядке, между мышьяком и цианидом, аптечную банку с этикеткой «Камелия китайская».
   – Не беспокойся, – сказала я. – Это просто чай [29 - Камелия китайская (Camellia sinensis) – как ни странно, действительно научное название чайного куста.].
   Теперь между нами повисло молчание, какое бывает, когда два человека начинают узнавать друг друга: еще не теплое и дружелюбное, но уже не холодное и настороженное.
   – Интересно, как дела у твоей бабушки, – наконец сказала я. – То есть у Фенеллы.
   – Полагаю, неплохо. Она твердая старушка.
   – Крепкая, ты имеешь в виду.
   – Я имею в виду твердая.
   Она намеренно выпустила стеклянную колбу, с которой игралась, и наблюдала, как она разлетелась на осколки на полу.
   – Но ее не сломают, – добавила она.
   Мне страшно хотелось высказать свою точку зрения, но я придержала язык. Порслин не видела свою бабушку в таком виде, как я, распростершуюся в луже собственной крови.
   – Жизнь может убить тебя, только если ты позволишь. Так она, бывало, говорила.
   – Должно быть, ты ужасно ее любила, – сказала я, осознав еще в момент произнесения этих слов, что говорю так, будто Фенелла уже умерла.
   – Да, временами очень, – задумчиво отозвалась Порслин, – а временами вовсе нет.
   Должно быть, она заметила мое изумление.
   – Любовь – это не широкая река, которая течет и течет себе вечно, и если ты в это веришь, ты дура бестолковая. Ее может запрудить плотина, и тогда ничего не останется, кроме тонкой струйки…
   – Или она совсем иссякнет, – добавила я.
   Она не ответила.
   Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного. Через некоторое время мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Кто ненавидел его настолько, чтобы убить, призадумалась я, и повесить на трезубце Посейдона? Или причиной смерти Бруки стал скорее страх, чем ненависть?
   Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого-то – ближайшего родственника – просят опознать тело.
   Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется.
   Я знаю, как это происходит: видела в кино.
   И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден-Фенвике.
   Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой.
   Я так погрузилась в размышления, что не услышала, как заговорила Порслин.
   – …но никогда летом, – говорила она. – Летом она все это бросала и отправлялась странствовать с Джонни Фаа без единого пенни в кармане. Как парочка детей – вот какими они были. Джонни работал лудильщиком, когда был помоложе, но бросил это занятие и никогда не объяснял почему. Тем не менее он довольно легко заводил друзей и говорил почти на всех языках на свете. Они жили на то, что Фенелле удавалось заработать, предсказывая судьбу глупцам.
   – Я была одним из этих глупцов, – заметила я.
   – Да, – сказала Порслин. Она не собиралась разделять мои чувства.
   – Ты путешествовала с ними? – спросила я.
   – Один или два раза, когда была маленькой. Луните не особенно нравилось, когда я проводила с ними время.
   – Луните?
   – Моей матери. Она их единственный ребенок. Цыгане любят большие семьи, видишь ли, но у них была только она. Их сердца разбились, когда она сбежала с горджи – с англичанином из Танбридж-Уэллса.
   – Твоим отцом?
   Порслин печально кивнула.
   – Она часто говорила мне, что мой отец был принцем, ездил на белоснежном коне быстрее ветра. Носил жилет из золотых нитей и рубашку из тончайшего шелка. Умел говорить с птицами на их языке и становиться невидимым по собственному желанию. Кое-что из этого правда, он был особенно хорош по части невидимости.
   Пока Порслин говорила, в моем мозгу пронеслась мысль, столь же неожиданная и непрошенная, как падающая звезда в ночном небе: поменялась бы я с ней отцами?
   Я отмахнулась от нее.
   – Расскажи мне о своей матери, – попросила я, может быть, чуть-чуть слишком жадно.
   – Нечего рассказывать. Она была сама по себе. Не могла вернуться домой, если это можно так назвать, потому что Фенелла и Джонни – в основном Фенелла – не приняли бы ее. Ей надо было заботиться обо мне, и у нее не было ни единого друга в целом мире.
   – Как ужасно, – сказала я. – Как же она справлялась?
   – Делая единственное, что умела. У нее был талант к картам, так что она предсказывала будущее. Иногда, когда дела шли плохо, она ненадолго отсылала меня к Фенелле и Джонни. Они хорошо обо мне заботились, но, когда я бывала с ними, никогда не спрашивали о Луните.
   – А ты им никогда не рассказывала.
   – Нет. Но, когда пришла война, все стало по-другому. Мы жили в жуткой комнате в Мургейте, где Лунита гадала на картах за занавеской, висевшей посреди комнаты. Тогда мне было всего четыре года, поэтому я мало что помню, разве только паука, жившего в дыре в стене ванной. Мы провели там… ммм… наверное, около четырех лет, и в один прекрасный день на окне пустого дома по соседству появилась табличка, и хозяйка сказала Луните, что его переделывают в клуб для военнослужащих. И внезапно Лунита начала зарабатывать больше денег, чем могла потратить. Думаю, она чувствовала себя виноватой из-за всех этих канадцев, американцев, новозеландцев и австралийцев и даже поляков, приходивших в нашу комнатушку, чтобы на них раскинули карты. Она не хотела, чтобы кто-то подумал, что она наживается на войне. Я никогда не забуду день, когда нашла ее плачущей в туалете. «Бедные парни! – помню, рыдала она. – Они все задают один вопрос: вернутся ли домой живыми?»
   – И что она им отвечала?
   – «Вы вернетесь домой с почестями», – она говорила всем одно и то же, каждому из них, за полкроны за раз. Был один офицер, все время ходивший в этот клуб: высокий парень со светлыми усиками. Я часто видела его на улице, когда он приходил и уходил. Неразговорчивый, казалось, он все время что-то высматривает. Однажды, просто шутки ради, Лунита пригласила его погадать. Не взяла с него ни пенни, потому что было воскресенье. Через день-другой она уже работала на «MI-чего-то там» [30 - «MI» – английская военная разведка, ее разные отделения имеют разные номера – «MI-5», «MI-6» и т. д.]. Они ей не сказали, но, похоже, то, что она увидела в его картах, попало прямо в точку. Какой-то знаток в Уайтхолле пытался вычислить, каким будет следующий шаг Гитлера, и до него дошел слух о цыганке из Мургейта, раскидывающей карты. Они взяли и пригласили Луниту на ланч в «Савой». Сначала это была просто игра. Может, они хотели, чтобы прошел слух, будто они в таком отчаянии, что возлагают надежды на цыганку. Но опять то, что она говорила, было так близко к их самой секретной информации, что они не могли поверить своим ушам. Они никогда не слышали ничего подобного.
   Сначала они подумали было, что она шпионка, и вызвали ученого из Блетчли-Парка [31 - Блетчли-Парк – поместье в городе Блетчли, графство Букингемшир, где во время Второй мировой войны располагалось главное шифровальное подразделение Великобритании – Правительственная школа кодов и шифров.], чтобы он допросил ее. Не успел он войти в дверь, как она сказала, что ему повезло, что он жив: болезнь спасла ему жизнь. И это была правда. Он был назначен офицером связи к американцам, когда внезапный приступ аппендицита помешал ему принять участие в репетиции «Дня Д» – операции «Тигр» [32 - «День Д» – американское военное обозначение дня начала какой-либо операции. Операция «Тигр» – операция союзных войск по высадке в Нормандии 6 июня 1944 года.], как она называлась. Дело было сделано плохо, сотни людей погибли. Все это замалчивалось, конечно же. В то время никто об этом не знал. Не стоит и говорить, что парень был поражен. Лунита прошла цветовой тест [33 - Цветовой тест Люшера – тест, позволяющий определить психологические характеристики личности с помощью реакции человека на разные цвета.], и через несколько дней мы уже жили в собственной роскошной квартире в Блумсбери.
   – Должно быть, у нее выдающиеся способности, – сказала я.
   Тело Порслин обмякло.
   – Были выдающиеся, – тускло ответила она. – Она погибла через месяц. Ракета Фау-1 на улице рядом с министерством авиации. Шесть лет назад. В июне.
   – Соболезную, – сказала я, и это было правдой. Наконец у нас появилось что-то общее, у Порслин и у меня, пусть даже это матери, погибшие слишком молодыми и оставившие нас расти в одиночестве.
   Как я жаждала рассказать ей о Харриет, но почему-то не могла. Печаль в этой комнате принадлежала Порслин, и я почти сразу же поняла, что слишком эгоистично лишить ее этого.
   Я начала собирать разбитое стекло от колбы, которую она уронила.
   – Ой, – сказала она, – это должна делать я.
   – Все в порядке, – успокоила ее я. – Я привыкла.
   Одно из тех надуманных извинений, которые я презираю, но как я могла сказать ей правду: что я не хотела делить с кем-то сбор осколков?
   Это скоротечное проявление моей женской сути? – подумала я.
   Надеюсь, да… и в то же время нет.

   Мы сидели на моей кровати, Порслин прислонилась спиной к изголовью, а я скрестила ноги в противоположном конце.
   – Полагаю, ты захочешь навестить бабушку, – сказала я.
   Порслин пожала плечами, и я подумала, что понимаю ее.
   – Полиция еще не знает, что ты здесь. Мне кажется, нам лучше сказать им.
   – Пожалуйста.
   – Давай отложим это до утра, – предложила я. – Я слишком устала, чтобы думать.
   И это была правда: мои веки словно налились свинцом. Я слишком измучилась, чтобы решать насущные проблемы. Самая большая из них – сохранить в тайне присутствие Порслин в доме. Последнее, что мне надо, – беспомощно наблюдать, как отец выставляет из дома внучку Фенеллы и Джонни Фаа.
   Фенелла лежит в больнице в Хинли, и, насколько я знаю, она может уже быть мертва. Если я собираюсь докопаться до причин нападения на нее в Изгородях – и, полагаю, убийства Бруки Хейрвуда, – мне следует привлекать как можно меньше внимания.
   Это лишь вопрос времени, когда инспектор Хьюитт заявится сюда выпытывать подробности того, как я нашла тело Бруки. Мне нужно время обдумать, какие факты я ему расскажу, а о каких умолчу. Или не умолчу?
   Мысли крутились водоворотом. Хей-хо! – подумала я. Какая классная штука – мир Флавии де Люс.
   Следующее, что я осознала, – то, что наступило утро и в окна льется солнечный свет.

13

   Я перекатилась и моргнула. Я лежала, распростершись в изножье кровати, больно упираясь головой в спинку. В изголовье Порслин укуталась в мое одеяло, положила голову на мою подушку и дрыхла изо всех сил, словно какая-нибудь восточная принцесса.
   На миг во мне начало подниматься раздражение, но, когда я вспомнила ее вчерашний рассказ, раздражение растаяло и превратилось в жалость.
   Я бросила взгляд на часы и, к своему ужасу, увидела, что проспала. Я опоздала к завтраку. Отец настаивал, чтобы блюда приносили и уносили со стола с военной точностью.
   Очень стараясь не разбудить Порслин, я быстро переоделась, пригладила волосы щеткой и прокралась вниз к завтраку.
   Отец, как обычно, был погружен в свежий выпуск «Лондонского филателиста» и, похоже, едва ли заметил мой приход: верный знак, что на носу очередной филателистический аукцион. Если наше финансовое состояние столь прискорбно, как он утверждает, ему надо быть в курсе текущих цен. За едой он делал заметки на салфетке огрызком карандаша, мысленно уйдя в другой мир.
   Когда я проскользнула на свое место, Фели воззрилась на меня холодным неподвижным взглядом, который отработала, наблюдая за королевой Мэри в новостях.
   – У тебя прыщ на лице, – бесстрастно сказала я, наливая молоко в хлопья.
   Она притворилась, что не слышит меня, но не прошло и минуты, как я была вознаграждена зрелищем, как ее рука автоматически поднялась к щеке и начала ощупывать ее. Все равно что наблюдать за тем, как краб медленно ползет по дну моря в цветных короткометражках в кино – в «Живом океане» или вроде того.
   – Осторожно, Фели! – заметила я. – Он вот-вот лопнет.
   Даффи подняла взгляд от книги – «Зеркала для Лондона и Англии», которую я присмотрела на празднике. Она сама ее купила, свинья!
   Я взяла на заметку утащить ее попозже.
   – Что имеется в виду, когда говорится, что копченая селедка без горчицы? – спросила я, указывая на книгу.
   Даффи хваталась за любую возможность продемонстрировать свои обширные познания.
   Я уже освежила в мозгу то, что знала о горчице, – прискорбно мало. Я знала, например, что она содержит, помимо прочего, олеиновые кислоты – эруковую, бегеновую и стеариновую. Я знала, что стеариновая кислота содержится в говяжьем и бараньем жире, потому что однажды подвергла жирное воскресное жаркое миссис Мюллет химическому анализу и обнаружила, что эруковая кислота получила название от греческого слова, обозначающего «рвать, блевать».
   – Копченая селедка в XVI и XVII веках считалась блюдом для низших слоев общества, – ответила Даффи, одарив меня особенно испепеляющим взглядом на слове «низших».
   Я глянула на отца, проверить, смотрит ли он на нас, но он не смотрел.
   – Николас Бретон называл ее хорошей плотной едой для грубого желудка, – продолжила она, изгибаясь и прихорашиваясь в кресле. – Он также сказал, что старая морская щука – это вид рыбы, на случай если ты не знаешь, – все равно что камзол без геральдической эмблемы, что означает слугу, который не носит герб своего хозяина.
   – Дафна, пожалуйста… – произнес отец, не поднимая глаз, и она уступила.
   Я знала, что они имеют в виду – и думают, что я не понимаю, – Доггера. Военные действия в Букшоу таковы – невидимые и временами безмолвные.
   – У Фостеров новый корт для бадминтона, – внезапно сказала Фели, ни к кому конкретно не обращаясь. – Шейла собирается использовать старый для парковки своего «даймлера».
   Отец что-то проворчал, я видела, что он больше не слушает.
   – Она такая стильная штучка, – продолжила Фели. – Заставила Копли вынести десертные тарелки на южную лужайку, но вместо мороженого сервировали улиток-эскарго! Мы ели их сырыми, как устриц. Так захватывающе!
   – Ты бы лучше побереглась, – заметила я. – Сборщики улиток иногда по ошибке подбирают пиявок. Если проглотишь пиявку, она вылезет из твоего желудка наружу.
   Лицо Фели побелело, как стена.
   – Было что-то такое в «Хрониках Хинли», – с энтузиазмом добавила я, – недели три назад, если я верно припоминаю, о мужчине из Святой Эльфриды – это недалеко отсюда, кстати, – который проглотил пиявку, и пришлось…
   Но Фели отшвырнула кресло и вылетела прочь.
   – Ты снова провоцируешь сестру, Флавия? – спросил отец, подняв глаза от журнала и заложив указательным пальцем место, где читал.
   – Я пытаюсь обсуждать текущие события, – ответила я. – Но ее, похоже, это не очень интересует.
   – А, – сказал отец и продолжил читать о дефектах в печатных формах двухпенсовых синих марок 1840 года.
   Когда отец присутствовал за столом, мы вели себя хотя бы наполовину прилично.
   Я удалилась почти без затруднений.

   Миссис Мюллет на кухне пытала труп цыпленка бечевкой.
   – Их не пожарить как следует, если хорошенько не связать, – сказала она. – Так мне говаривала миссис Чедвик из Нортон-Олд-Холла, а она должна знать. Это она меня научила. Напоминаю тебе, что это было во времена леди Рекс-Уэллс, задолго до твоего рождения, дорогуша. «Перевяжи их три раза по три, – говаривала она, – и они никогда не разнесут твою духовку». Над чем это вы смеетесь, мисс?
   Нервный смешок вырвался у меня, когда в мозгу промелькнула внезапная мысль о том, что именно таким образом совсем недавно меня связывали мои единокровные сестры.
   Одна мысль об этом напомнила мне, что я еще не отомстила. Разумеется, была эта маленькая шуточка насчет пиявок, но это просто разогрев, не более чем прелюдия к возмездию. Дело в том, что я просто была слишком занята.
   Пока миссис Мюллет засовывала обреченную птицу в утробу открытой «AGA», я воспользовалась удобным случаем, чтобы утянуть баночку клубничного варенья из буфета.
   – Три раза по три, – сказала я с ужасной гримасой и жутким подмигиванием миссис Мюллет, как будто называю пароль тайного общества, куда входим только она и я. В то же время я изобразила жест победы Уинстона Черчилля, сложив пальцы правой руки буквой «V», чтобы отвлечь ее внимание от баночки в левой.
   Вернувшись наверх, я открыла дверь спальни как можно тише. Нет нужды тревожить Порслин, я оставлю ей записку, что вернусь позже, вот и все. Не стоит объяснять, куда я ухожу.
   Но в записке не было необходимости. Кровать была идеально застелена, и Порслин ушла.
   Проклятье! Разве она не понимает, что должна сидеть в моей комнате, подальше от чужих глаз? Я считала, что дала ей это ясно понять, но, видимо, нет.
   Где же она сейчас? Блуждает по коридорам Букшоу, где ее наверняка застигнут? Или вернулась в фургон в Изгородях?
   Я намеревалась сопровождать ее в полицейский участок в Бишоп-Лейси, чтобы она сообщила о своем приезде констеблю Линнету. Будучи на месте, я бы не только выполнила свой долг, но и оказалась бы в идеальной позиции, чтобы услышать все, что произойдет между Порслин и полицейскими. Полицейский констебль Линнет в свою очередь проинформирует вышестоящих в Хинли, которые передадут известие инспектору Хьюитту. А я получу от него благодарность.
   Это могло быть так просто. Чертова девица!
   Я снова прошла через кухню, подмигнув миссис Мюллет и пробормотав: «Три раза по три».
   «Глэдис» ожидала меня у стены огорода, а Доггер был в оранжерее, сосредоточившись на работе.
   Но, крутя педали, я почувствовала его глаза на своей спине.

   Мальден-Фенвик располагался к востоку от Бишоп-Лейси, чуть дальше Чипфорда.
   Хотя раньше я никогда здесь не была, место выглядело знакомым, и неудивительно. «Самую красивую деревню в Англии», как его иногда называли, нафотографировали до умопомрачения. Елизаветинские и георгианские домики, деревянные, с крытыми соломой крышами, со штокрозами и ромбовидными оконными рамами, утиным прудом и крошечными амбарами, не только появлялись в сотнях книг и журналов, но и служили декорациями для нескольких известных фильмов вроде «Меда на продажу» и «Мисс Дженкс идет на войну».
   «Шпалерные террасы», как это называла Даффи.
   Здесь мать Бруки Хейрвуда жила и работала в своей студии, хотя я понятия не имела, какой из коттеджей принадлежит ей.
   Зеленый экскурсионный автобус был припаркован перед пабом, пассажиры выходили на главную улицу с фотоаппаратами наготове, размахивая руками во всех направлениях, словно банда стрелков.
   Несколько пожилых жителей деревни, застигнутых в своих садиках, начали украдкой взбивать волосы и поправлять галстуки, когда защелкали затворы объективов.
   Я прислонила «Глэдис» к древнему вязу и обошла автобус.
   – Доброе утро, – обратилась я к леди в шляпе от солнца, как будто я помогала организовывать чай. – Добро пожаловать в Мальден-Фенвик. Откуда вы?
   – О, Мел, – сказала она, поворачиваясь к мужчине рядом с ней. – Послушай, какой у нее акцент! Разве она не восхитительна? Мы из Йонкерса в штате Нью-Йорк, детка. Готова поспорить, ты не знаешь, где это.
   На самом деле я знала: Йонкерс был родиной Лео Бакеланда, бельгийского химика, неожиданно открывшего полиоксибензилметиленгликолангидрид, более известный как бакелит, работая над производством синтетической замены шеллаку, который до появления бакелита получали из выделений лаковых червецов.
   – О да, – ответила я. – Кажется, я слышала о Йонкерсе.
   Я пошла следом за Мелом, вооружившимся камерой и направлявшимся к побеленному коттеджу, держась позади, с расслабленными мыщцами и потупленными глазами, – надутая дочь, сытая по горло трансатлантическим перелетом.
   Переступая с ноги на ногу, я ждала, пока он отщелкает пару кадров с седой женщиной в твидовом костюме, восседавшей на шаткой лестнице и подстригавшей розовый куст.
   Когда Мел отошел в поисках новых впечатлений, я постояла секунду у ворот, делая вид, что восхищаюсь садом, и затем, будто пробудившись от неглубокого транса, изобразила мой лучший американский акцент:
   – Скажите, – окликнула я, указывая в сторону деревенской лужайки, – не здесь ли живет… как там ее зовут? Художница?
   – Ванетта Хейрвуд. Коттедж «Глиб», – жизнерадостно ответила женщина, взмахнув секатором. – Последний справа.
   Это было так легко, что мне почти стало стыдно.
   Так вот как ее имя – Ванетта. Ванетта Хейрвуд. Определенно, это подходит тому, кто рисует аристократов с гончими и лошадьми.
   Вторжение к только что понесшей утрату матери, вероятно, не лучшее проявление воспитания, но есть вещи, которые мне надо знать до того, как их узнает полиция. Я должна это Фенелле Фаа и, в меньшей степени, моей семье. Почему, например, я обнаружила сына Ванетты Хейрвуд в гостиной Букшоу посреди ночи прямо перед тем, как его убили?
   Я не ожидала, что его мать знает ответ на этот вопрос, но ведь она может, вероятно, дать мне каплю информации, которая позволит мне выяснить это самой?
   Как сказала женщина с секатором, коттедж «Глиб» был последним справа. Он в два раза превосходил по размеру остальные – как будто два коттеджа составили вместе, как половинки домино, чтобы сделать один большой. В каждой половинке был свой парадный вход, окно в свинцовом переплете и собственная каминная труба; каждая половина дома представляла собой зеркальное отражение другой.
   Калитка, однако, была только одна, и на ней висела маленькая медная табличка с выгравированной надписью: «Ванетта Хейрвуд, портретист».
   Мои мысли улетели к весеннему вечеру, когда Даффи во время одного из обязательных литературных вечеров отца читала нам вслух выдержки из книги Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона, доктора права», и я припомнила, что Джонсон объявил портретную живопись неподходящим занятием для женщины. «Публично практиковать любой вид искусства и пристально смотреть в лица мужчин – очень неделикатно со стороны женщины», – сказал он.
   Что ж, я видела лицо доктора Джонсона на фронтисписе книги и не могу представить себе кого-нибудь, мужчину или женщину, кто бы захотел хоть сколько-нибудь долго пристально смотреть на него – это ж натуральная жаба!
   За калиткой сад коттеджа «Глиб» являл собой скопление цвета электрик; высокие дельфиниумы во втором цветении, казалось, поднимаются на цыпочках из-за шалфея, отчаянно пытаясь первыми коснуться неба.
   Доггер однажды сказал мне, что хотя дельфиниумы можно заставить цвести повторно, низко обрезав их после первого цветения, ни одному честному садовнику не придет в голову так поступить, потому что это ослабляет стебли.
   Кем бы она ни была, Ванетта Хейрвуд явно не честная садовница.
   Я прикоснулась пальцем к фарфоровой кнопке звонка и надавила на нее. В ожидании, пока кто-нибудь ответит, я отступила и с интересом уставилась в небо, поджав губы, как будто собиралась небрежно засвистеть. Никогда не знаешь: кто-то может подглядывать из-за занавесок, и важно казаться безвредной.
   Я подождала и затем снова нажала на кнопку. В доме кто-то закопошился, послышался скрежет прямо за дверью, как будто кто-то передвигал баррикаду из мебели.
   Когда дверь открылась, я едва сдержала возглас. Передо мной стояла мускулистая женщина в бриджах для верховой езды и лавандовой блузке. Ее короткие седые волосы тесно прилегали к голове, словно алюминиевый шлем.
   Она вставила монокль в черепаховой оправе в глаз и уставилась на меня.
   – Да?
   – Мисс Хейрвуд?
   – Нет, – сказала она и захлопнула дверь перед моим носом.
   Что ж, ладненько!
   Я вспомнила, как однажды отец заметил, что если грубость не относится на счет невежества, ее можно воспринимать как верный признак принадлежности к аристократии. Я снова нажала на звонок. Попрошу указаний.
   Но на этот раз дверь осталась закрытой, и дом сохранял молчание.
   Но постойте! У коттеджа два парадных входа. Я просто выбрала не тот.
   Я стукнула сама себя по голове и подошла к другой двери. Подняла дверной молоток и постучала.
   Дверь сразу же распахнулась, и там опять стояли Бриджи-для-верховой-езды, испепеляюще глядя на меня, хотя на этот раз не через монокль.
   – Могу я поговорить с миссис Хейрвуд? – отважилась я. – Это насчет…
   – Нет! – громко перебила она. – Убирайся!
   Но не успела она захлопнуть дверь, как откуда-то из глубины дома донесся голос:
   – Кто там, Урсула?
   – Какая-то девица что-то продает, – крикнула она через плечо и затем обратилась ко мне: – Уходи. Нам не нужны никакие печенья.
   Я увидела свой шанс и ухватилась за него.
   – Миссис Хейрвуд! – закричала я. – Это насчет Бруки!
   – Впусти ее, Урсула, – произнес голос.
   Когда я проскользнула мимо Урсулы в узкий коридор, она не пошевелила ни единой мышцей.
   – Сюда, – сказал голос, и я двинулась на звук.
   Полагаю, я наполовину ожидала увидеть угасающую мисс Хэвершем, цепляющуюся за свои заплесневелые сокровища в занавешенной пещере гостиной. Обнаружила я совершенно другое.
   Ванетта Хейрвуд стояла в луче солнечного света в эркере и повернулась, протягивая руки, ко мне, когда я вошла.
   – Спасибо, что ты пришла, – сказала она.
   Она выглядела, по моим прикидкам, лет на сорок пять. Но наверняка ей должно быть намного больше. Как же такое прекрасное создание могло быть матерью этого бездельника средних лет, Бруки Хейрвуда?
   Она была одета в изящный темный костюм с восточным шелковым платком на шее, а ее пальцы сверкали бриллиантами.
   – Я должна извиниться за Урсулу, – произнесла она, беря меня за руку, – но она энергично меня защищает. Вероятно, слишком энергично.
   Я молча кивнула.
   – В моей профессии приватность превыше всего, видишь ли, а теперь, из-за всего этого…
   Она сделала широкий жест, будто охватывая весь мир.
   – Я понимаю, – сказала я. – Мои соболезнования по поводу Бруки.
   Она повернулась взять сигарету из серебряного портсигара, прикурила ее серебряной зажигалкой, которая вполне могла быть моделью лампы Аладдина, и выпустила длинную струйку дыма, который, как ни странно, в солнечном свете тоже казался серебряным.
   – Бруки был хорошим мальчиком, – заметила она, – но не вырос в хорошего человека. У него был роковой дар заставлять людей ему верить.
   Я не была уверена, что она имеет в виду, но все равно кивнула.
   – Его жизнь не была легкой, – задумчиво продолжила она. – Не такой легкой, как могло показаться. – И затем, довольно неожиданно: – Теперь скажи, зачем ты пришла?
   Ее вопрос застал меня врасплох. Зачем я пришла?
   – О, не надо замешательства, дитя. Если ты пришла выразить сочувствие, ты это уже сделала, за что я тебя благодарю. Можешь уйти, если хочешь.
   – Бруки был в Букшоу, – выпалила я. – Я обнаружила его в гостиной посреди ночи.
   Ну чего мне стоило отрезать себе язык! Нет никакой необходимости его матери знать это – совершенно никакой, а мне не следовало говорить.
   Но часть меня знала, что это совершенно безопасно. Ванетта Хейрвуд – профессионал. Она не больше хочет огласки полуночных похождений своего сына… чем я.
   – Я хочу попросить тебя о большом одолжении, Флавия. Скажи полиции, если ты должна, но если ты считаешь, что это несущественно…
   Она отошла обратно к окну и остановилась, погрузившись в прошлое.
   – Видишь ли, у Бруки есть… были свои демоны, так сказать. Если нет необходимости делать их общеизвестными, тогда…
   – Я никому не скажу, миссис Хейрвуд, – сказала я. – Обещаю.
   Она обернулась и медленно прошлась по комнате.
   – Ты удивительно умная девочка, Флавия, – заметила она. И затем, подумав несколько секунд, добавила: – Пойдем, я хочу кое-что показать тебе.
   Мы направились вниз по лестнице, а потом вверх, в часть дома, куда я постучала первый раз. Низкие обшитые деревом потолки заставляли ее раз за разом сутулиться, когда мы переходили от комнаты к комнате.
   – Студия Урсулы, – сказала она, махнув рукой на комнату, заполненную прутьями и ветками. – Плетеные изделия, – объяснила она. – Урсула – поклонница традиционных искусств. Ее ивовые корзины получали призы и здесь, и на континенте. По правде говоря, – она перешла на конфиденциальный шепот, – запах ее химических препаратов временами выгоняет меня из дома, но ведь это все, что у нее есть, у бедняжки.
   Химических препаратов? Мои уши зашевелились, как у старого боевого коня при звуке горна.
   – Преимущественно сульфур, – продолжила она. – Урсула использует его пары для отбеливания ивовых прутьев. Они становятся белыми, как полированная кость, видишь ли, но бог мой, что за запах!
   Я уже предвидела, что мне светит ночное копание в книгах в химической лаборатории дяди Тара. Мой мозг уже бросился обдумывать химические свойства салицина (С -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Н -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

О -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

), обнаруженного в коре ивы в 1831 году Леру, и старого доброго сульфура (S). По личному опыту я знала, что ивовые сережки, если их несколько недель подержать в закрытой коробке, начинают издавать жутчайший запах дохлой рыбы – факт, который я взяла на заметку для дальнейшего использования.
   – Сюда, – сказала миссис Хейрвуд, ныряя, чтобы не ушибиться головой об особенно низкую балку. – Осторожно голову, и смотри под ноги.
   Ее студия была великолепным местом. Ясный северный свет наполнял ее сквозь угловые окна с фрамугами над головой, из-за чего возникало впечатление, будто комната внезапно привела на лесную опушку.
   Большой деревянный мольберт стоял на свету, и на нем был наполовину законченный портрет Флосси, – сестры Шейлы Фостер, подружки Фели. Флосси сидела в большом, обитом тканью кресле, поглаживая огромного белого персидского кота, устроившегося у нее на коленях. Кот выглядел почти человеком.
   Вообще-то, Флосси тоже выглядела неплохо. Не то чтобы я особенно ее любила, но и зла я на нее не держу. Портрет идеально уловил, как не смог бы даже фотоаппарат, ее тщательно отрепетированную вялость.
   – Ну, что скажешь?
   Я окинула взглядом тюбики с краской, измазанные краской ковры и изобилие кисточек из верблюжьей шерсти, топорщившихся вокруг меня из жестянок, стаканов и бутылочек, словно тростник на болоте в декабре.
   – Очень милая студия, – сказала я. – Вы это хотели показать мне?
   Я указала пальцем на портрет Флосси.
   – Господи, нет! – ответила она.
   Сначала я не заметила, но в дальнем конце студии, подальше от окон, имелись два темных угла, где примерно дюжина полотен без рам были прислонены лицом к стене, а тыльными сторонами, заклеенными бумагой, к комнате.
   Ванетта (к настоящему моменту я скорее думала о ней как о Ванетте, чем о миссис Хейрвуд) склонилась над ними, перебирая их, словно папки в огромной картотеке.
   – А! Вот она! – наконец произнесла она, вытаскивая большой холст.
   Держа его тыльной стороной ко мне, она поднесла картину к мольберту. Переставив Флосси на ближайший деревянный стул, она повернула холст и водрузила на место.
   Она отступила, не говоря ни слова и предоставляя мне беспрепятственный вид на портрет.
   Мое сердце остановилось.
   Это была Харриет.

14

   Харриет. Моя мать.
   Она сидит на ящике для растений на подоконнике в гостиной Букшоу. У ее правой руки моя сестра Офелия в возрасте семи лет играет в «веревочки» из красной шерсти, нитки болтаются между ее пальцев, словно тонкие алые змейки. Слева от Харриет вторая моя сестра Дафна, хотя еще слишком маленькая, чтобы уметь читать, указательным пальцем отмечает место в большой книге – «Сказках братьев Гримм».
   Харриет с нежностью смотрит вниз, с легкой улыбкой мадонны на губах, на белый сверток, который держит на согнутой левой руке: ребенок – младенец, завернутый в белые пышные кружева, – это крестильное платьице?
   Я хотела посмотреть на мать, но мои глаза все время возвращались к ребенку.
   Разумеется, это была я.
   – Десять лет назад, – говорила Ванетта, – я приехала в Букшоу зимой.
   Сейчас она стояла рядом со мной.
   – Как хорошо я это помню. Тем вечером был убийственный мороз. Все было покрыто льдом. Я позвонила твоей матери и предложила перенести на другой день, но она и слышать об этом не хотела. Она сказала, что уезжает и хочет оставить этот портрет в качестве подарка отцу. Она хотела сделать ему сюрприз, когда вернется.
   У меня кружилась голова.
   – Разумеется, она так и не вернулась, – мягко добавила Ванетта, – и, откровенно говоря, с тех пор у меня не хватило мужества отдать ему портрет, бедняге. Он так горюет.
   Горюет? Хотя я никогда не формулировала это именно такими словами, это правда. Отец действительно горюет, но делает это в уединении и преимущественно в тишине.
   – Картина, полагаю, принадлежит ему, потому что твоя мать заплатила за нее авансом. Она была очень доверчивым человеком.
   Правда? – хотела сказать я. Не знаю. Я не так хорошо знаю ее, как вы.
   Внезапно мне захотелось выбраться из этого дома – выйти на улицу, где я снова смогу дышать.
   – Думаю, пусть лучше она остается у вас, миссис Хейрвуд, по крайней мере пока что. Я бы не хотела расстраивать отца.
   Постой-ка! – подумала я. Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы расстраивать отца – или по крайней мере идти против его желаний. Почему сейчас меня переполнило неожиданное стремление успокоить его и чтобы он меня обнял?
   Не то чтобы он это делал, конечно же, потому что в реальной жизни мы, де Люсы, подобными вещами не занимаемся.
   Но тем не менее какая-то неведомая часть вселенной изменилась, будто одна из четырех черепах, которые, как утверждают, держат мир на спинах, внезапно перенесла вес с одной лапы на другую.
   – Мне пора идти, – сказала я, пятясь к двери. – Мне очень жаль насчет Бруки. Я знаю, в Бишоп-Лейси у него было много друзей.
   На самом деле ничего такого я не знала. Зачем я это говорю? Как будто моим ртом завладел кто-то и я не в состоянии остановить поток слов.
   Все, что я действительно знала о Бруки, – то, что он был бездельником и браконьером и что я застала его, когда он рыскал в нашем доме посреди ночи. Это его слова о Серой леди из Букшоу.
   – До свидания, – попрощалась я.
   Когда я вышла в коридор, Урсула торопливо отвернулась и скрылась из виду с ивовой корзиной в руке. Но не настолько быстро, чтобы я не успела заметить взгляд чистой ненависти в мой адрес.

   Направляясь на велосипеде в сторону Бишоп-Лейси, я размышляла об увиденном. Я ездила в Мальден-Фенвик в поисках ключа к поведению Бруки Хейрвуда – наверняка это он напал на Фенеллу Фаа в Изгородях, потому что кто еще мог шататься в Букшоу в ту ночь? Но вместо этого я ушла с новым образом Харриет, моей матери, при этом мне было грустно.
   Почему, например, мое сердце так грызло зрелище того, как Фели и Даффи, как две довольные гусеницы, наслаждались безопасностью и купались в ее сиянии, тогда как я лежала беспомощная, закутанная, словно маленькая мумия, в белую ткань, представляя не больший интерес, чем сверток из магазина?
   Любила ли меня Харриет? Мои сестры вечно утверждали, что нет, что на самом деле она меня презирала, что впала в депрессию после моего рождения – депрессию, которая, вероятно, стала причиной ее гибели.
   И тем не менее в картине, должно быть, написанной прямо перед тем, как она уехала в свое последнее путешествие, не было ни следа несчастья. Глаза Харриет смотрели на меня, и выражение ее лица давало понять, что ей весело.
   Что-то в портрете изводило меня, что-то полузабытое, неуловимое, пока я смотрела на мольберт в студии Ванетты Хейрвуд. Но что это?
   Как я ни пыталась, не могла уловить это.
   Расслабься, Флавия, сказала себе я. Успокойся. Подумай о чем-то другом.
   Давным-давно я обнаружила, что, когда слово или формула отказываются приходить на ум, лучше всего подумать о чем-то другом – о тиграх, например, или овсянке. И когда ускользающее слово меньше всего этого ожидает, я внезапно опять сосредоточу на нем все свое внимание, поймав нарушителя лучом моего мысленного прожектора, перед тем как он успеет ускользнуть во мрак.
   «Выслеживание мысли» – так я называла эту технику и гордилась собой за ее изобретение.
   Я отпустила свои мысли, позволив им уплыть к тиграм, и первым мне вспомнился тигр из поэмы Уильяма Блейка, тот, ужасный пылающий огонь в лесах ночи.
   Однажды, когда я была еще совсем маленькой, Даффи довела меня до истерики, когда завернулась в ковер из тигровой шкуры, который висел в оружейной галерее Букшоу, и прокралась в мою спальню посреди ночи, цитируя стихи низким ужасным рыком: «Тигр, о тигр, светло горящий…» [34 - Стихотворение «Тигр» У. Блейка в переводе С. Маршака.]
   Она так и не простила меня за то, что я швырнула в нее будильником. Шрам на подбородке остался до сих пор.
   А теперь я думала об овсянке: зима, огромные дымящиеся черпаки с кашей, серой, будто лава, выплеснувшаяся из вулкана ночью, и миссис Мюллет по распоряжению отца…
   Миссис Мюллет! Конечно же!
   Что-то она мне сказала, когда я спросила насчет Бруки Хейрвуда. «Его мать рисует лошадей и гончих и всякое такое».
   «Может, она и вас нарисует в свое время», – добавила миссис Мюллет. «В свое время».
   Значит, миссис Мюллет знает о портрете Харриет! Должно быть, она была в доме во время тайных сеансов.
   – Тигр! – крикнула я. – Ти-и-игр!
   Мои слова отразились эхом от изгородей по обе стороны узкой тропинки. Что-то впереди меня бросилось в укрытие.
   Может, животное? Олень? Нет, не животное – человек.
   Это Порслин. Я уверена. Она все еще одета в черное креповое платье Фенеллы.
   Я резко затормозила «Глэдис».
   – Порслин! – окликнула я. – Это ты?
   Ответа не было.
   – Порслин? Это я, Флавия.
   Что за глупость! Порслин спряталась за изгородью, потому что это я! Но почему?
   Хотя я ее не видела, наверняка она настолько близко, что можно коснуться. Я чувствовала ее взгляд на себе.
   – Порслин! Что такое? В чем дело?
   Загадочное молчание затянулось. Словно на одном из тех спиритических сеансов в светских гостиных, когда ждешь, чтобы доска Уиджи начала двигаться.
   – Ладно, – наконец сказала я, – подумай. Я буду сидеть тут и не пошевелюсь, пока ты не выйдешь.
   Последовало еще одно долгое ожидание, затем кусты зашуршали, и Порслин вышла на тропинку. Выражение ее лица давало понять, что она на пути к гильотине.
   – В чем дело? – спросила я. – Что случилось?
   Когда я шагнула к ней, она отпрянула, сохраняя между нами безопасную дистанцию.
   – Полиция отвезла меня к Фенелле, – дрожащим голосом сказала она. – В больницу.
   О нет! – подумала я. Она умерла от ран. Пусть это будет неправда.
   – Мне очень жаль, – сказала я, делая еще шаг. Порслин отступила и подняла руки, будто защищаясь от меня.
   – Жаль? – произнесла она чужим голосом. – Что тебе жаль? Нет! Стой где стоишь!
   – Мне жаль, что с Фенеллой это случилось. Я сделала все, что могла, чтобы помочь ей.
   – Ради бога, Флавия! – закричала Порслин. – Прекрати! Чертовски ясно, что это ты пыталась убить ее, и ты это знаешь! А теперь ты хочешь убить меня!
   Ее слова ударили меня, словно кулаком, и я задохнулась. Я не могла дышать, голова закружилась, и в мозгу будто зашевелилась стая саранчи.
   – Я…
   Но бесполезно – я была не в состоянии говорить.
   – Фенелла мне все рассказала. Ты и твоя семья ненавидели нас годами. Твой отец выставил Фенеллу и Джонни Фаа из поместья, и поэтому Джонни умер. Ты отвезла ее обратно на место прежнего лагеря, чтобы докончить работу, и тебе почти удалось, не так ли?
   – Это безумие, – выдавила я. – С чего бы мне хотеть…
   – Только ты знала, что она здесь.
   – Послушай, Порслин, – заговорила я. – Я знаю, ты расстроена. Я понимаю. Но, если бы я хотела убить Фенеллу, с какой стати я бы обратилась к доктору Дарби? Разве я не оставила бы ее просто умирать?
   – Я… я не знаю. Ты приводишь меня в замешательство. Может, ты хотела иметь оправдание на случай, если не убила ее?
   – Если бы я хотела ее убить, я бы ее убила, – сердито сказала я. – Я бы оставила все как есть до конца. Я бы не стала портить дело. Понимаешь?
   Ее глаза расширились, но я видела, что доказала свою правоту.
   – И насчет того, что только я была там той ночью… А как же Бруки Хейрвуд? Он слонялся по Букшоу – я даже застала его в нашей гостиной. Ты думаешь, его тоже я убила? Ты думаешь, что человек весом меньше пяти стоунов [35 - 1 стоун = 6,34 кг.] убил Бруки, который весит, наверное, все тринадцать, и повесил его, как стираное белье, на трезубец Посейдона?
   – Ну…
   – О, перестань, Порслин! Я не думаю, что Фенелла видела нападавшего. Если бы да, она не обвинила бы меня. Она тяжело ранена и сбита с толку. И позволила своему воображению заполнить недостающее.
   Она стояла на тропинке, пристально глядя на меня, как будто я кобра в корзине заклинателя змей, внезапно начавшая говорить.
   – Давай, – сказала я, – пошли. Вернемся в Букшоу и найдем что-нибудь пожрать.
   – Нет, – ответила она. – Я возвращаюсь в фургон.
   – Там небезопасно, – заметила я. Возможно, если я назову вещи своими именами, то смогу заставить ее передумать. – Кто бы ни проломил Фенелле череп и не воткнул ложку для лобстеров в нос Бруки, он все еще бродит здесь. Пойдем.
   – Нет, – повторила она. – Я тебе сказала, я возвращаюсь в фургон.
   – Почему? Ты меня боишься?
   Ее ответ прозвучал быстрее, чем мне хотелось бы.
   – Да, – ответила она, – боюсь.
   – Ну что ж, – мягко сказала я. – Будь дурочкой. Увидишь, мне наплевать.
   Я поставила ногу на педаль и приготовилась стартовать.
   – Флавия…
   Я обернулась и взглянула на нее через плечо.
   – Я передала инспектору Хьюитту то, что мне рассказала Фенелла.
   Чудесно, подумала я. Просто чудесно.

   Кто-то однажды сказал, что музыка своим волшебством может успокоить. Не помню кого. Может быть, речь шла о звере? Даффи знает точно, но поскольку я с ней не разговариваю, то вряд ли могу спросить.
   Но, по мне, музыка и наполовину так хорошо не успокаивает, как месть. С моей точки зрения, сведение счетов оказывает настолько успокаивающий эффект на психику, что может дать музыке изрядную фору. После стычки с Порслин я пыхтела, как кабан в стойле, и мне требовалось время, чтобы остыть.
   Войти в дверь моей лаборатории – все равно что получить убежище в тихой церкви: ряды бутылочек с химикалиями – мои витражи, лабораторный стол – мой алтарь. В химии больше богов, чем на горе Олимп, и здесь, в уединении, я могла мирно молиться величайшим из них: Жозефу Луи Гей-Люссаку (который, обнаружив, что юная продавщица в магазине тканей тайком читает книгу по химии, пряча ее под прилавком, быстренько бросил невесту и женился на этой девушке), Уильяму Перкину (нашедшему способ получения пурпурной краски для императорских мантий без использования выделений моллюсков) [36 - Имя Уильяма Перкина носили два выдающихся английских химика-органика, сын и отец; честь изобретения одного из первых синтетических красителей мовеина (пурпурной краски, о которой упоминает Флавия) принадлежит старшему.] и Карлу Вильгельму Шееле, который открыл кислород и – еще более волнующий факт – цианид водорода, мой личный выбор в качестве последнего слова среди ядов.
   Я начала с мытья рук. Я всегда совершаю этот ритуал, но сегодня мне потребуются сухие руки.
   Я захватила в лабораторию предмет, обычно пристегнутый к сиденью «Глэдис». «Глэдис» приехала с завода полностью оборудованной, с набором для ремонта, и вот эту жестяную коробку с надписью «Данлоп» я водрузила на лабораторный стол.
   Но сперва я закрыла глаза и сосредоточилась на предмете моего внимания – моей возлюбленной сестре Офелии Гертруде де Люс, чьим делом жизни было возрождение испанской инквизиции со мной в качестве единственной жертвы. С попустительства Даффи недавние пытки в погребе стали последней каплей. И ныне ужасный час возмездия наступал!
   Величайшей слабостью Фели было зеркало: когда дело касалось тщеславия, Бекки Шарп по сравнению с моей сестрой выглядела сестрой ордена Святого смирения Марии – ордена, с которым она вечно меня сравнивала (неудачно, должна я сказать) [37 - Женский монашеский орден Святого смирения Марии, основанный во Франции в XIX веке и затем перебравшийся в Америку, занимался помощью сиротам, видимо, поэтому злобная Фели своим сравнением пытается внушить Флавии, что она не родная дочь.].
   Она была способна часами изучать себя в зеркало, отбрасывая волосы, скаля зубы, возясь с прыщами и оттягивая внешние уголки глаз, чтобы они аристократично опускались, как у отца.
   Даже в церкви, уже прихорошившись до кончиков ногтей, Фели вечно смотрится в маленькое зеркальце, которое она прячет в «Гимнах, древних и современных», чтобы наблюдать за цветом лица, в то же время притворяясь, что освежает в памяти слова гимна № 573 «Все яркое и красивое».
   Кроме того, она отличалась религиозным снобизмом. Для Фели утренняя служба была драмой и она сама – ее благочестивой звездой. Она всегда вскакивала первой, чтобы получить причастие, так, чтобы, когда она возвращалась к нашей скамье, как можно больше прихожан увидели ее скромно потупленные очи и сложенные на талии длинные белые пальцы.
   Эти факты я проанализировала, перед тем как спланировать следующий шаг, и теперь время настало.
   С маленькой белой Библией, которую миссис Мюллет подарила мне в день конфирмации, в одной руке и набором для ремонта в другой я направилась к спальне Фели.
   Это не так сложно, как может показаться. Если идти по паутине пыльных темных коридоров, держась верхнего этажа, можно добраться из восточного крыла Букшоу в западное, минуя по пути большое количество заброшенных спален, не используемых с тех пор, как королева Виктория в последние годы правления отказалась нанести де Люсам визит. Она заметила своему личному секретарю сэру Генри Понсонби, что ей «вероятно, не хватит воздуха в таком крошечном обиталище».
   Сейчас эти комнаты напоминали морги для мебели, населенные только остовами кроватей, комодами и креслами, прикрытыми простынями, высохшими от старости и временами издававшими тревожные скрипы в ночи.
   Но в данное время, когда я миновала последние из покинутых спален и подошла к двери, которая вела в западное крыло, все было тихо. Я приложила ухо к зеленому сукну, но по ту сторону царила тишина. Я со скрипом открыла дверь и всмотрелась в коридор.
   Снова ничего. Словно в могиле.
   Я улыбнулась, когда по западной лестнице полились звуки 147-й кантаты Баха «Радость человека желающего»: Фели занялась музицированием в гостиной, и я знала, что меня не побеспокоят.
   Я вошла в ее спальню и закрыла дверь.
   Эта комната не была мне незнакомой, поскольку я часто приходила сюда стянуть шоколадные конфеты и порыться в шкафах. По планировке она очень похожа на мою: огромный старый ангар с высокими потолками и большими окнами, место, на первый взгляд, более подходящее, чтобы устроить самолет, чем чью-нибудь тушку на ночь.
   Главным отличием наших спален было то, что в комнате Фели не было пузырящихся влажных обоев на стенах и потолке: во время ливней вода просачивалась и превращала мой матрас в сырое болото. В таких случаях мне приходилось уходить с кровати и проводить ночь, завернувшись в халат, в пропахшем мышами «крылатом» кресле, стоявшем в единственном сухом углу комнаты.
   Спальня Фели, в противоположность моей, как будто возникла из кино. Стены покрывал изящный цветочный орнамент (кажется, моховая роза), а высокие окна обрамляли занавески из кружев.
   Кровать с пологом на четырех столбиках казалась маленькой в столь огромной комнате и, почти незаметная, стояла в углу.
   Слева от окон, на почетном месте, располагался исключительно элегантный комод эпохи королевы Анны, его изогнутые ножки были такие же стройные и изящные, как у танцовщиц на картинах Дега. Над ним на стене висело чудовищных размеров зеркало в темной раме, слишком большое для грациозных ножек внизу. Это очень напоминало Шалтая-Болтая: неприлично огромная голова на теле с ножками эльфа.
   Я воспользовалась расческой Фели, чтобы открыть Библию на крышке комода. Из набора для ремонта шин я добыла гидроокись силиката магния, более известную как французский мел, или тальк. Это вещество предназначалось для того, чтобы предотвращать прилипание камеры к внутренней стороне покрышки, но это не то применение, которое я собиралась ему найти.
   Я окунула одну из кисточек из верблюжьего волоса для макияжа в тальк и, последний раз заглянув в Библию для справки, написала краткое послание на зеркале жирными буквами: «Второзаконие. 28:27».
   Сделав это, я вытащила платок из кармана и аккуратно стерла написанные слова. Сдула остатки просыпавшегося талька с крышки комода и стерла следы на полу.
   Готово! Остальная часть моего плана гарантированно осуществится сама собой.
   Она развернется благодаря неизбежным законам химии, а мне не придется пошевелить и пальцем.
   Когда Фели в следующий раз устроится перед зеркалом и придвинется поближе, чтобы рассмотреть свою отвратительную шкурку, влага ее дыхания сделает видимыми слова, которые я написала на стекле. И послание крупно проступит прямо перед ней:
   Второзаконие. 28:27.
   Фели придет в ужас. Она бросится к Библии, чтобы прочитать абзац (на самом деле, может, и нет: поскольку эта цитата имеет отношение к внешнему виду, вполне может быть, что она и так знает ее наизусть). Но если она таки начнет ее искать, вот что обнаружит:
   Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться…
   Как будто проказы недостаточно, еще речь идет о почечуе, то есть геморрое, – идеальный штрих, я полагаю.
   И если я знаю свою сестру, она не сможет удержаться, чтобы не прочитать следующие строфы:
   …поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца.
   И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя.
   Ха-ха!
   Увидев, как эти слова материализуются прямо на глазах, Фели поверит, что это послание от Бога, клянусь Старым Гарри [38 - Старый Гарри – английское прозвище дьявола.], как она пожалеет!
   Я прямо видела эту картину: она бросится ниц на ковер, обуреваемая мыслями, испуганная и шокированная, не в состоянии произнести ни звука.
   Я фыркнула, прыгая вниз по лестнице. Не могу дождаться.
   У подножия лестницы, в вестибюле, стоял инспектор Хьюитт.

15

   Инспектор выглядел подавленным.
   Доггер, только что впустивший его, молча закрыл дверь и привычно испарился.
   – Вам следует поразмыслить над тем, чтобы открыть дополнительный полицейский участок здесь, в Букшоу, – по-дружески сказала я, пытаясь подбодрить его. – Вы определенно сэкономите на бензине.
   На инспектора не подействовало.
   – Давай поболтаем, – сказал он, и у меня создалось впечатление, что он не особенно пытается сделать так, чтобы я чувствовала себя в своей тарелке.
   – Конечно. Я в вашем распоряжении.
   Я могу быть любезной, когда у меня есть настроение.
   – Насчет твоей находки у фонтана, – начал он.
   – Имеете в виду Бруки Хейрвуда? Да, ужасно, не так ли?
   Инспектор был поражен.
   Черт! Десять секунд в игре, и я уже совершила серьезную ошибку.
   – Значит, ты его знаешь?
   – О, все знают Бруки, – сказала я, быстро взяв себя в руки. – Он один из самых заметных типов в деревне. Во всяком случае, он был таковым.
   – Ты его знала?
   – Мне доводилось его видеть. В разных местах, понимаете. В деревне. И тому подобное.
   Я плела невидимую сеть из правды и лжи – искусство, которым я особенно горжусь. Одна из хитростей этого дела – выдавать новую информацию до того, как у спрашивающего будет время задать очередной вопрос. Так что я продолжила:
   – Я вернулась в Изгороди, видите ли, потому что беспокоилась о Грае. Грай – так зовут коня цыганки. Я хотела убедиться, есть ли у него еда.
   Это была не совсем правда: Грай мог бы неделями жить, щипля траву на опушке, но благородные мотивы никогда не подвергаются сомнению.
   – Очень похвально, – заметил инспектор. – Я попросил констебля Линнета снести туда немного сена.
   Перед моими глазами возник мимолетный образ полицейского констебля Линнета, сносящего яйцо в сене, но я быстро прогнала его, чтобы сдержать улыбочку.
   – Да, я заметила, когда пришла туда, – сказала я. – И, конечно, я наткнулась на Порслин. Она сказала, что вы нашли ее в Лондоне.
   Пока я говорила, инспектор достал записную книжку, открыл ее и начал записывать. Мне надо быть осторожной.
   – Я не думала, что ей безопасно оставаться в фургоне. Не тогда, когда напавший на ее бабушку слоняется где-то в округе. Я настояла на том, чтобы она отправилась со мной в Букшоу, и вот на пути туда мы наткнулись на тело.
   Я не сказала «тело Бруки», потому что не хотела произвести впечатление, что общалась с ним, что могло привести только к лишним вопросам о нашем знакомстве.
   – В котором часу это было?
   – О, дайте подумать… Вы пришли сюда, когда я встала, в районе завтрака, – это было около половины десятого, где-то так.
   Инспектор отлистал несколько страниц в записной книжке и кивнул. Я на правильном пути.
   – Прямо после этого пришел сержант Грейвс за моими отпечатками пальцев – в полдесятого, может быть, в десять? В любом случае, – продолжала я, – констебль Линнет наверняка скажет, в котором часу я звонила, чтобы сообщить, как мы нашли тело на фонтане.
   Я толкла воду в ступе – тянула время, оттягивая момент, когда он неминуемо спросит о моем так называемом нападении на Фенеллу. И решила броситься на амбразуру.
   – Порслин думает, что это я напала на ее бабушку, – прямо сказала я.
   Инспектор Хьюитт кивнул.
   – Миссис Фаа совершенно дезориентирована. Такое часто случается при травмах головы. Я полагал, что достаточно прояснил этот вопрос ее внучке, но, вероятно, мне следует поговорить с ней еще…
   – Нет! – перебила я. – Не надо. Это не имеет значения.
   Инспектор пронзительно посмотрел на меня, затем сделал очередную пометку в записной книжке.
   – Вы ставите букву «Я» вместо моего имени?
   Это был нахальный вопрос, и я пожалела о нем, как только задала его. Однажды, во время другого расследования, я видела, как он написал букву «Я» рядом с моим именем в блокноте. К моему раздражению, он отказался объяснить мне, что она значит.
   – Невежливо спрашивать об этом, – заметил он с легкой улыбкой. – Никогда не следует выпытывать у полицейского его секреты.
   – Почему?
   – По тем же причинам, по которым я не выпытываю твои.
   Как я обожаю этого человека! Вот мы здесь, вдвоем, погружены в интеллектуальную шахматную игру, и каждому известно, что другой обманывает.
   Повторяю, как же я обожаю этого человека!

   И тем дело кончилось. Он задал мне еще пару вопросов: видела ли я кого-нибудь еще, слышала ли звук машины и тому подобное. И потом ушел.
   Был миг, когда мне захотелось рассказать ему больше, просто ради продления удовольствия от его общества. Он был бы очень взволнован, если бы услышал, как я застала Бруки Хейрвуда в нашей гостиной, например, не говоря уже о моих визитах к мисс Маунтджой и в берлогу Бруки. Я могла бы даже признаться, что нашла в доме Ванетты Хейрвуд в Мальден-Фенвике.
   Но я не стала.
   Пока я стояла, задумавшись, в вестибюле, мое внимание привлек легкий скрип туфель по плитке, и я подняла взгляд, увидев, что Фели наблюдает за мной с пролета второго этажа. Она была там все время!
   – Маленькая мисс Полезность, – усмехнулась она. – Ты думаешь, что такая умная.
   По ее поведению я определила, что она еще не смотрелась в зеркало в спальне.
   – Некоторые пытаются помочь, – сказала я, небрежно стряхивая легкие следы талька с платья.
   – Ты думаешь, ты ему нравишься, не так ли? Ты думаешь, что нравишься многим, но это не так. Никто тебя не любит. Может быть, кое-кто притворяется, но на самом деле – нет. Такая жалость, что ты этого не видишь.
   Усиленный панельной обшивкой в вестибюле, ее голос эхом отразился от разрисованных херувимами досок на потолке. Я почувствовала, будто я пленник за решеткой, а она – мой обвинитель.
   Как всегда бывает, когда кто-то из моих сестер набрасывается на меня, я ощущаю странное бурление в груди, как будто какое-то первобытное болотное существо пытается выбраться из моих внутренностей. Это чувство я никогда не могла понять, это что-то за пределами разума. Что такого я сделала, чтобы они так меня ненавидели?
   – Почему бы тебе не пойти мучить Баха? – набросилась я на нее, но не от всего сердца.

   Меня всегда удивляет, когда после очередной семейной ссоры я обнаруживаю, что мир остался прежним. В то время как страсти и эмоции, накапливающиеся в доме, словно ядовитые газы, как будто конденсируются и пристают к стенам, как старая копоть, на улице такого не может быть. Природа, кажется, не способна аккумулировать человеческое излучение. Может быть, ветер уносит гнев.
   Я думала об этом, пока шла к Трафальгарской лужайке. Если Порслин предпочитает верить, что это я чудовище, проломившее череп ее бабушке… Кстати, чем?
   Когда я обнаружила Фенеллу на полу фургона, его интерьер был в абсолютном порядке, если не считать кровь: никакого окровавленного орудия, оставленного нападавшим, – ни палки, ни камня, ни кочерги. Что странно.
   Если только самое орудие не имело ценности, зачем преступник решил унести его?
   Я остановилась на миг посмотреть на фонтан Посейдона. Старик Нептун, как его именовали римляне, весь сплошные мышцы и живот, равнодушно взирал вдаль, как гость на банкете, пустивший ветры и пытающийся сделать вид, что это не он.
   Его трезубец все еще торчал, как скипетр (в конце концов, он ведь царь морей), и сети грудой лежали у его ног. От Бруки Хейрвуда не осталось и следа. Трудно поверить, что лишь несколько часов назад Бруки висел здесь трупом и его тело было зловещим дополнением к пейзажу.
   Но почему? Зачем его убийца взял на себя труд подвесить тело в такую сложную позицию? Может, это послание – как морской сигнальный флажок, например?
   То немногое, что я знала о Посейдоне, было почерпнуто из «Мифологии» Буллфинча, экземпляр которой имелся в библиотеке Букшоу. Это была одна из любимых книг Даффи, но, поскольку там не было ничего о химии или ядах, она не особенно меня заинтересовала.
   Посейдон, как говорилось, повелевал водами, поэтому легко понять, почему его выбрали для украшения фонтана. Другие водоемы, до которых рукой подать от этого Посейдона, – река Ифон в Изгородях и декоративное озеро в Букшоу.
   Бруки подвесили на трезубец очень похоже на то, как сорокопут, птица-кладовщик, накалывает певчую птичку на колючку для последующего употребления – хотя маловероятно, подумала я, что убийца Бруки собирался потом его съесть.
   Тогда это предупреждение? Если да, то кому?
   Мне нужно несколько часов побыть в обществе моей записной книжки, но сейчас не время. Надо разобраться с Порслин.
   Я еще не закончила с Порслин. В качестве жеста доброй воли я не окажусь в замешательстве из-за ее ребячливого поведения и обижаться не стану. Я прощу ее, понравится ей это или нет.
   Не могу утверждать, что Грай был счастлив видеть, как я приближаюсь, хотя он действительно на миг оторвался от щипания травы. Свежий стог сена, рассыпанный поблизости, сказал мне, что инспектор Линнет на работе, но Грай, похоже, предпочитал зеленый салат из травинок, росших вдоль берега реки.
   – Эй! – Я крикнула в сторону фургона, но ответа не было. Чуткий инструмент, которым был мой затылок, подтвердил, что опушка покинута.
   Я не помнила, чтобы Порслин запирала фургон, когда мы уходили, но сейчас он был заперт. Либо она вернулась и нашла ключ, либо это сделал кто-то другой.
   Но кто-то здесь побывал, и если я могу верить своему обонянию, совсем недавно.
   Согретая солнцем, деревянная дверь издавала запах, не свойственный этому месту. Как я делала в лаборатории с химикалиями, я сложенными чашей пальцами зачерпнула воздух, направляя его к ноздрям.
   Никаких сомнений: определенный запах, сохранившийся у двери фургона, запах, которого совершенно точно не было в этом месте прежде, – запах рыбы.
   Запах моря.

16

   – Ты загораживаешь мне свет, – сказала Даффи.
   Я намеренно встала между ее книгой и окном.
   Будет нелегко просить мою сестру о помощи. Я сделала глубокий вдох.
   – Мне нужна помощь.
   – Бедняжка Флавия!
   – Пожалуйста, Дафф, – сказала я, презирая себя за мольбу. – Это касается человека, чей труп я нашла на фонтане.
   Даффи озлобленно отшвырнула книгу.
   – Зачем втягивать меня в твои мерзкие маленькие игры? Ты очень хорошо знаешь, как они меня огорчают.
   Огорчают ее? Дафф? Игры?
   – Я думала, ты любишь преступления, – заметила я, указывая на ее книгу. Это был сборник детективных историй об отце Брауне Г.К. Честертона.
   – Да, – ответила она, – но не в реальной жизни. От твоих нелепых выходок меня тошнит.
   Это новость для меня. Я запомню ее, чтобы воспользоваться в дальнейшем.
   – И от заявлений отца тоже, – добавила она. – Знаешь, что он сказал за завтраком, перед тем как ты спустилась? «Флавия нашла очередной труп». Как будто он этим гордился.
   Отец это сказал? Едва могу поверить.
   Откровения следовали одно за другим! Мне надо было поговорить с Даффи раньше.
   – Это правда, – сказала я. – Я его нашла. Но я избавлю тебя от подробностей.
   – Благодарю, – тихо ответила Даффи, и я подумала, что, может, она действительно чувствует благодарность.
   – Посейдон, – сказала я, пользуясь частичной оттепелью. – Что ты знаешь о Посейдоне?
   Вызов был брошен. Даффи знала все обо всем, и я была в курсе, что она не сможет сопротивляться желанию продемонстрировать свою сверхъестественную эрудицию.
   – Посейдон? Он был грубияном, – произнесла она. – Хулиганом и грубияном. И еще бабником.
   – Как бог может быть грубияном?
   Даффи проигнорировала мой вопрос.
   – Он был тем, что в наше время назвали бы святым покровителем моряков, и по весьма веской причине.
   – Что это значит?
   – Что он делал не больше того, что должен был. Теперь беги.
   В другой раз я бы затаила обиду за то, что меня так властно выставили (я люблю это выражение – «затаить обиду», это из «Дэвида Копперфилда», где тетя Дэвида Бетси Тротвуд затаила обиду из-за его рождения), но не в этот раз, напротив, я ощутила странное чувство благодарности сестре.
   – Спасибо, Дафф! – сказала я. – Я знала, что могу рассчитывать на тебя.
   В этих словах был подтекст, но я честно была рада. И Даффи, думаю, тоже. Когда она взяла книгу, сквозь страницу я заметила, что уголки ее губ приподнялись.

   Где-то глубоко в душе я ожидала найти Порслин в моей комнате, но, разумеется, ее не было. Я почти забыла, что она обвинила меня в попытке убийства.
   Начну с нее.

   ПОРСЛИН (записала я в записной книжке) – вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?

   БРУКИ ХЕЙРВУД – вероятнее всего, был убит тем же человеком, который напал на Фенеллу. Или нет? Или это Бруки ударил Фенеллу? Он был в тех краях в этот момент.

   ВАНЕТТА ХЕЙРВУД – зачем ей убивать собственного сына? Она платила ему, чтобы он держался подальше.
   УРСУЛА (?) – не знаю ее фамилии. Она возится с отбеливателями и ивовыми прутьями, и Ванетта сказала, что она энергичная защитница. Мотив?

   КОЛИН ПРАУТ – Бруки его запугивал, но что Колин мог иметь против Фенеллы?

   МИССИС БУЛЛ – угрожала Фенелле топором, утверждала, что видела ее по соседству, когда пропал младенец Буллов.

   ХИЛЬДА МЮИР – кто бы она ни была… Фенелла упомянула это имя дважды: один раз, когда увидела ребенка Буллов на дереве в Канаве, и снова, когда я срезала ветки бузины в Изгородях. «Теперь мы все мертвы!» – крикнула Фенелла. Это Хильда Мюир на нее напала?

   МИСС МАУНТДЖОЙ – была хозяйкой Бруки. Но зачем ей убивать его? Кража антикварной тарелки вряд ли может быть достаточной причиной.

   Я провела линию и под ней написала:

   СЕМЬЯ
   ОТЕЦ – очень маловероятно (хотя он однажды выставил Фенеллу и Джонни Фаа с территории Букшоу).

   ФЕЛИ, ДАФФИ, ДОГГЕР И МИССИС МЮЛЛЕТ – нет мотива ни для одного из преступлений.
   Но постойте! Как насчет загадочной личности, судьбу которой Фенелла предсказала на церковном празднике? Что она сказала о ней?
   «Настоящая грозовая туча». Я почти слышала ее голос. «Сказала ей, что в ее прошлом что-то кроется… сказала, что оно хочет выйти наружу… хочет, чтобы все исправили».
   Увидела ли Фенелла в хрустальном шаре что-то, что решило ее участь? Хотя я помнила, как Даффи насмехалась над гадалками («фиглярами», как она их называла), не каждый разделял ее мнение. Разве Порслин, например, не утверждала, что ее собственная мать Лунита обладала таким великим даром второго зрения, что военное министерство финансировало ее гадания с магическим кристаллом?
   Если Лунита действительно имела такие силы, не требуется сильно напрягать воображение, чтобы догадаться, что она унаследовала их от Фенеллы, своей матери.
   Если Фенелла и Лунита обе обладали даром второго зрения, будет ли необоснованным предположение, что Порслин тоже может видеть за гранью настоящего?
   Может ли быть такое, что Порслин увидела в моем прошлом то, что я сама не могу видеть?
   Или она заглянула в мое будущее?
   Слишком много вопросов и недостаточно фактов.
   Мои плечи вздрогнули, но я встряхнулась и продолжила делать заметки.

   ИЗГОРОДИ
   Это место вызывает чувства, которые нелегко объяснить. Для моего предка Люциуса де Люса, должно быть, это было похоже на Великий Потоп, когда реку отвели из русла, чтобы образовать декоративное озеро. До того здесь был тихий изолированный лесок, куда Никодимус Флитч и хромцы приходили, чтобы проводить крещения и гулянья. Позже цыгане приспособили его под привал во время своих странствий. Харриет поддерживала их, но после ее смерти отец это запретил. Почему?

   РЫБА
   1) Когда я застала Бруки врасплох в гостиной Букшоу, помимо алкоголя он (или его корзина для рыбы) вонял рыбой.

   2) Также чувствовался рыбный запах в фургоне, когда я нашла избитую Фенеллу на полу. К тому времени, как следующим утром я нашла здесь спящую Порслин, вонь исчезла – но вернулась снова сегодня, на этот раз снаружи фургона. Вопрос: запахи могут уходить и появляться? Как актеры в пьесе?

   3) Мисс Маунтджой тоже пахла рыбой – рыбьим жиром, судя по огромным запасам этой гадости, которые она хранит в Ивовом особняке.

   4) Бруки был убит (я полагаю) ложкой для омаров, которую вонзили ему через нос в мозг. Ложкой для омаров из Букшоу. (Внимание: омар – не рыба, а ракообразное, но тем не менее…) Его тело повесили на статую Посейдона, бога морей.
   5) Когда мы нашли Бруки, лицо его было белым, как рыбье брюхо, – не то чтобы это значило что-то еще помимо того, что он провисел на фонтане некоторое время. Возможно, всю ночь. Наверняка тот, кто это сделал, сотворил свое дело под покровом ночи, когда шансы быть замеченным минимальны.

   Вероятно, есть люди на земле, которые в этот самый момент испытали бы соблазн пошутить: «Да, это дело с душком».
   Но я к ним не отношусь.
   Как знает любой химик, достойный своего хлорида кальция, не только рыба пахнет рыбой. Экспромтом я могу припомнить несколько веществ, которые издают вонь тухлой макрели, среди них пропиламин.
   Пропиламин (открытый великим французским химиком Жан-Баптистом Дюма) – третий из спиртовых радикалов, что может звучать действительно скучно, если не подумать вот о чем: если взять спирт и нагреть его с аммиаком, происходит замечательная трансформация. Это словно игра в атомные музыкальные стулья [39 - «Музыкальные стулья» – детская игра, в которой участников на один больше, чем стульев. Пока играет музыка, участники ходят среди стульев, а когда она умолкает, все пытаются сесть. Один выбывает. Затем убирают один стул, все повторяется, и так до победного конца, пока не останется один человек.], когда у водорода, участвующего в образовании аммиака, один или несколько стульев (то есть атомов) занимают радикалы спирта. В зависимости от того, когда и где умолкает музыка, может образовываться большое количество новых веществ под названием амины.
   С помощью некоторой доли терпения и бунзеновской горелки в лаборатории можно произвести кое-какие поистине омерзительные запахи. В 1889 году, например, в Германии пришлось эвакуировать целый город Фрайбург, когда химики допустили утечку тиоацетона. Говорили, что даже в нескольких милях от эпицентра людей тошнило от запаха и лошадям становилось плохо на улицах.
   Как жаль, что меня там не было, чтобы посмотреть на это!
   Если другие субстанции, например более простые алифатические кислоты, можно легко подвергнуть воздействию, чтобы получить любой запах – от прогорклого масла до потной лошади или от гниющей канализации до бутсов игрока в регби; эти низшие амины – дефектные дети аммиака – обладают совершенно уникальным и любопытным признаком: как я сказала, они воняют тухлой рыбой.
   Фактически пропиламин и триметиламин могут, без преувеличения, носить титул принцев вонищи, и я это точно знаю.
   Поскольку мать природа дала нам так много способов воспроизведения этих дурнопахнущих чудес, я знаю, что она любит хорошую вонь так же сильно, как и я. Я с любовью вспоминала тот раз, когда получила триметиламин (для очередной безвредной проказы в отряде девочек-скаутов), выделив его с помощью соды из целой корзины гусиных лапок (Chenopodium olidum), ужасно пахнущего растения, в изобилии произрастающего на Трафальгарской лужайке.
   Что снова привело меня к Бруки Хейрвуду.
   Одно, в чем я была вполне уверена, так это вот в чем: что загадка смерти Бруки будет решена не камерами, записными книжками и рулетками у фонтана Посейдона, а скорее в химической лаборатории.
   И сделать это должна буду я.
   Я продолжала думать о загадках, пока съезжала по перилам в вестибюль. Детские стишки-загадки были такой же частью моего детства, как и любого другого.

     Thirty wild horses upon a red hill
     Now they tramp, now they champ
     Now they stand still [40 - Тридцать белых лошадей на красном холме,То топчут, то чавкают,То стоят смирно.].

   «Зубы!» – бывало, кричала я, потому что Даффи мухлевала и шептала ответ мне на ухо.
   Это, разумеется, происходило в те времена, когда мои сестры еще не начали меня ненавидеть.
   Позже был более мрачный стишок:

     One’s joy, two’s grief,
     Three’s marriage; four’a death [41 - Одна – радость, две – печаль,Три – свадьба, четыре – смерть.].

   Ответом была «сорока». Мы видели, как четыре птицы уселись на крышу во время пикника на лужайке, и сестры заставили меня выучить эти строчки наизусть перед тем, как подпустили меня к моей порции клубники.
   Тогда я еще не знала, что такое смерть, но от этого стишка у меня появились ночные кошмары. Полагаю, что именно эти короткие строки, которые я выучила в раннем детстве, приучили меня разгадывать загадки. Недавно я пришла к выводу, что детские стишки-загадки – базовая форма детективной истории. Это тайна, избавленная от всего, за исключением существенных фактов. Возьмите вот эту, например:

     As I was going to St. Ives,
     I met a man with seven wives.
     Each wife has seven sacks
     Each sack has seven cats
     Each cat has seven kits.
     Kits, cats, sacks, wives
     How many were going to St. Ives? [42 - По пути в Сент-ИвсЯ встретил человека с семью женами.У каждой жены было семь мешков,В каждом мешке было семь кошек,У каждой кошки было семеро котят.Котята, кошки, мешки, жены –Сколько идет в Сент-Ивс?]

   Обычный ответ был, разумеется, «один». Но когда ты начинаешь думать об этом, понимаешь, что здесь кроется что-то намного большее. Если, например, случится так, что рассказчик стихотворения обгонит человека со странствующим зверинцем, действительное количество – включая мешки – достигнет почти трех тысяч!
   Все зависит от того, как вы смотрите на вещи.
   Миссис Мюллет пила чай у окна. Я угостилась стимулирующим пищеварение печеньем.
   – Хромцы, – приступила я, нырнув с головой. – Вы сказали, что они пустят мою кровь на колбасу. Почему?
   – Держитесь от них подальше, мисс, я вам уже говорила.
   – Я думала, что они исчезли?
   – Они ничем не отличаются от других людей. Так что их не узнаешь, если кто-то не скажет.
   – Но как я могу держаться от них подальше, если я не знаю, кто они?
   Миссис Мюллет понизила голос и оглянулась через оба плеча.
   – Вот эта Маунтджой, к примеру. Бог знает, что творится у нее на кухне.
   – Тильда Маунтджой? Из Ивового особняка?
   Я не могла поверить в свое везение!
   – Та самая. Ну да, не далее чем сегодня утром я видела ее в Канаве – она в Изгороди шла, как пить дать. Они до сих пор ходят туда делать кое-что с водой – отравлять ее, насколько я знаю.
   – Но постойте, – заметила я. – Мисс Маунтджой не может быть из хромцов, она ведь посещает Святого Танкреда.
   – Чтобы шпионить, скорее всего! – фыркнула миссис Мюллет. – Она сказала моей подруге миссис Уоллер, что это из-за органа. У хромцов ведь нет органов, видишь ли. «Люблю звук хорошего органа», – сказала она миссис Уоллет, а та передала мне. Тильда Маунтджой родилась и воспитана как хромец, так же как и ее родители. Это в крови. Не важно, в какие коллекционные тарелки она вкладывает свои шестипенсовики, она хромец с головы до пят, ты уж мне поверь.
   – Вы видели ее в Канаве? – уточнила я, мысленно делая заметки с сумасшедшей скоростью.
   – Собственными глазами. С тех пор как миссис Ингльби угодила в беду, мне приходится все ноги стаптывать ради яиц. Аж к Роулингам ходить, хотя я должна сказать, что их желтки лучше, чем у Ингльби. Уж не знаю почему. Естественно, если уж я дошла туда, нет смысла брести кружным путем назад, не так ли? Так что я иду по Канаве, несу яйца и все такое и срезаю дорогу через Изгороди. Тут-то я ее и увидала, прямо около булловских костров, там она и была, на расстоянии броска камнем впереди меня.
   – Она с вами заговорила?
   – Нет, моя девочка. Как только я увидела, кто там, я отступила назад, села на берег реки и сняла туфлю. Сделала вид, что камешек попал.
   По-видимому, миссис М. шла в том же направлении, что и мисс Маунтджой и вот-вот бы обогнала ее – в точности как тот человек из стишка о Сент-Ивсе.
   – Отлично! – сказала я, хлопая руками от возбуждения и удивленно качая головой. – Что за супер-идея!
   – Не говорите «супер», дорогуша. Вы знаете, что полковник это не любит.
   Я сделала жест, как будто застегиваю молнию на губах.
   – О-о е-е?
   – Простите, дорогуша. Не понимаю, что вы говорите.
   Я расстегнула молнию.
   – Кто еще? Другие хромцы, имею в виду?
   – Ну, не стоило бы мне говорить, но, к примеру, этот Реджи Петтибоун. Его жена тоже. Думает, она фифа такая, в Женском институте и всякое такое.
   – У ее мужа антикварная лавка?
   Мисс Мюллет мрачно кивнула головой, и я поняла, что она снова переживает утрату стола из «Арми энд нейви».
   – Благодарю вас, миссис М., – сказала я. – Я думаю над написанием исследования по истории Букшоу. Упомяну вас в сносках.
   Миссис Мюллет поправила волосы указательным пальцем, пока я шла к кухонной двери.
   – Держитесь от них подальше, помните.

17

   Как у некоторых магазинов в Бишоп-Лейси, у лавки Петтибоуна был георгианский фасад с маленькой крашеной дверью, зажатой между парой створчатых окон в эркерах.
   Я медленно прокатилась на велосипеде мимо, затем остановилась и небрежно двинулась к магазину с таким видом, будто только что его заметила.
   Я прижалась носом к оконному стеклу, но внутренности были слишком темные, чтобы рассмотреть что-то помимо стопки старых тарелок на пыльном столе.
   Без предупреждения, из ниоткуда появилась рука и повесила что-то прямо перед моим лицом – написанную от руки табличку.
   «Закрыто», – гласила она, еще продолжая покачиваться, когда я бросилась к двери. Я схватила ручку, но в тот же миг пара бестелесных ладоней вцепилась в нее изнутри, отчаянно стараясь помешать мне повернуть ее и пытаясь задвинуть засов, чтобы не дать мне войти.
   Но удача была на моей стороне. Мой энергичный толчок оказался сильнее, чем руки, пытавшиеся удержать ручку, и я влетела в магазин с несколько большей скоростью, чем хотелось бы.
   – О, спасибо, – сказала я. – Я подумала, может, вы закрыты. Я насчет подарка, видите ли, и…
   – Мы закрыты, – произнес надтреснутый металлический голос, я резко обернулась и увидела необычного маленького человечка с выражением неодобрения на лице.
   Он был похож на ручку зонтика, вырезанную в форме попугая: крючковатый нос, белые волосы, плотно прилегающие и кудрявые, словно напудренный парик, и красные, будто нарисованные круги на щеках. Лицо было белым как мел и губы слишком алыми.
   Он так нетвердо стоял на крошечных ногах, тревожно покачиваясь вперед-назад, что у меня возникло ощущение, будто он вот-вот упадет с насеста.
   – Мы закрыты, – повторил он. – Вам следует прийти в другой раз.
   – Мистер Петтибоун? – уточнила я, протягивая руку. – Я Флавия де Люс из Букшоу.
   У него не было особого выбора.
   – Приятно познакомиться, – сказал он, беря два моих пальца в миниатюрный кулачок и слабо пожимая их. – Но мы закрыты.
   – Это все мой отец, видите ли, – продолжила я, запыхавшись. – Сегодня его день рождения, и мы хотели – мои сестры и я – сделать ему сюрприз. Он очень интересовался чем-то в вашем магазине, и мы надеялись… Простите, что я так поздно, мистер Петтибоун, но я сворачивала бинты в больнице Святого Джона…
   Я позволила своей нижней губе слегка задрожать.
   – И о каком предмете… идет речь?
   – О столе, – выпалила я. Это первое, что пришло мне на ум, и очень хорошо, что я об этом подумала. В подобном месте наверняка дюжины столов, и я смогу хорошенько пошарить тут, пока буду выбирать подходящий.
   – Не могли бы вы… описать его?
   – Да, – сказала я. – Разумеется. У него четыре ножки и столешница.
   Я видела, что это его не убедило.
   – Стол для марок, понимаете. Отец – филателист, и ему нужно что-то, где можно разложить то, над чем он работает… под лампой. Его глаза уже не такие, как прежде, и мои сестры и я…
   Он уже теснил меня к двери.
   – О, минутку. Думаю, это он, – сказала я, показывая на довольно жалкий образчик мебели, притулившийся в темноте под позолоченными часами с оловянными толстопузыми лошадьми. Подойдя поближе, чтобы потрогать его, я проникла на шесть-восемь футов в глубь магазина. – О нет, этот слишком темный. Я думаю, тот был из красного дерева. Нет, постойте! Это тот, что там!
   Я устремилась внутрь магазина, в тень. Петтибоун бросился на меня, словно волк на скотину, и я осознала, что теперь отрезана от выхода на свободу.
   – Во что это ты играешь? – произнес он, внезапно пытаясь схватить меня за руку. Я отпрыгнула подальше.
   Неожиданно ситуация стала опасной. Но почему? В лавке есть что-то, что Петтибоун не хочет мне показывать? Он подозревает, что я знаю о его темных делишках с антиквариатом?
   Какой бы ни была причина его агрессивности, мне следует действовать быстро.
   Справа от меня в футе от стены стоял массивный шкаф. Я скользнула за него.
   На какое-то время я была в безопасности. Он слишком большой, чтобы пролезть за эту штуку. Может, я не смогу выбраться, но у меня есть секунда спланировать следующий шаг.
   Но затем Петтибоун вернулся с веником. Он ткнул прутиками меня в ребра и толкнул. Но я не сдвинулась с места.
   Тогда он перевернул веник и начал яростно тыкать в меня ручкой, как человек, поймавший мышь в ловушку за кухонным буфетом.
   – Ай! – вскрикнула я. – Прекратите! Прекратите! Мне больно!
   На самом деле мне не было больно, но я не хотела, чтобы он это знал. Я смогла продвинуться достаточно далеко вдоль стены, чтобы он не мог до меня дотянуться веником.
   Когда он обошел шкаф, чтобы повторить попытку с другой стороны, я скользнула к дальнему краю.
   Но я знала, что я в ловушке. Эта игра кошки с мышкой может продолжаться весь день.
   Теперь шкаф начал двигаться, его фарфоровые колесики заскрипели. Петтибоун прижался плечом к углу и отодвигал его от стены.
   – Ой! – завопила я. – Вы меня раздавите!
   Деревянная стена перестала двигаться, и атака сменилась паузой, во время которой я слышала его тяжелое дыхание.
   – Реджинальд!
   Голос – женский – пронзил магазин, словно падающая сосулька. Я услышала, как Петтибоун что-то пробормотал.
   – Реджинальд, иди сюда немедленно! Ты меня слышишь?
   – Эй, наверху! – заорала я. – Это Флавия де Люс!
   Повисло молчание, и затем голос произнес:
   – Иди сюда, Флавия. Реджинальд, проведи ее.
   Это прозвучало словно команда собаке.
   Я выскользнула из-за шкафа, потирая локти, и бросила ему укоризненный взгляд.
   Его глаза метнулись в сторону узкой лестницы с одного бока магазина, и не успел он передумать, как я двинулась туда.
   Я могла бы броситься к двери, но не стала. Возможно, это мой единственный шанс изучить это место. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж», как говаривала миссис Мюллет.
   Я поставила ногу на первую ступеньку и начала медленно подниматься вверх к ожидающей меня судьбе.
   Комната на втором этаже оказалась совершенным сюрпризом. Вместо череды маленьких кроличьих нор, как я представляла, здесь оказалось на удивление большое помещение. По-видимому, все внутренние стены снесли, чтобы образовать просторную мансарду такого же размера, как лавка под ней.
   И какой контраст по сравнению с лавкой она являла! Никакого хаоса; за единственным исключением: в комнате вообще ничего не было.
   В центре стояла огромная квадратная кровать, застеленная белым льняным покрывалом, и на ней, поддерживаемая грудой подушек, возлежала женщина с лицом, которое вполне могло быть высечено из глыбы льда. На лице и руках угадывался слабый синюшный оттенок, на первый взгляд указывающий на то, что она может быть жертвой либо одноокиси углерода, либо отравления серебром, но, разглядывая ее, я начала понимать, что ее кожа окрашена не ядом, а косметикой.
   Ее кожа имела оттенок снятого молока, которое вынесли в кувшине из ледника и прикрыли кухонным полотенцем. Губы, как и ее мужа (я предположила, что попугаистый мужчина ее муж), были окрашены в поразительно красный оттенок, и, будто она была сохранившейся звездой немого кино, ее волосы спадали вокруг лица массой серебристых завитков.
   Только когда я вобрала детали комнаты и ее обитательницы, я позволила своему вниманию переключиться на саму кровать – из черного дерева, с пологом, на четырех резных ножках в виде ангелов.
   Несколько матрасов, должно быть, положили один на другой, чтобы получилась такая высота, и сбоку приделали несколько ступенек вроде лестницы у стога сена.
   Медленно ледяное привидение в постели поднесло лорнет к глазам и холодно уставилось на меня сквозь линзы.
   – Флавия де Люс, говоришь? Одна из дочерей полковника де Люса из Букшоу?
   Я кивнула.
   – Твоя сестра Офелия выступала перед нами в Женском институте. Замечательно одаренная пианистка.
   Мне следовало бы знать! Этот окруженный сушей айсберг – подруга Фели!
   В других обстоятельствах я бы сказала какую-нибудь грубость и гордо вышла из комнаты, но я была умнее. Расследование убийства, насколько я начинала понимать, может потребовать великой личной жертвы.
   А вообще, женщина сказала правду. Фели первоклассная пианистка, но нет смысла это обсуждать.
   – Да, – сказала я, – она довольно талантлива.
   До этого момента я не осознавала, что Реджинальд прямо за моей спиной, стоит на второй или третьей ступеньке сверху.
   – Ты можешь идти, Реджинальд, – произнесла женщина, и я повернулась посмотреть, как он спускается, в непонятном молчании, в лавку. – Теперь, – заявила она, – говори.
   – Боюсь, я должна извиниться перед вами и мистером Петтибоуном, – сказала я. – Я солгала ему.
   – О чем?
   – Что пришла купить стол для отца. Что я на самом деле хотела, так это иметь возможность спросить вас о хромцах.
   – О хромцах? – переспросила она с неловким смешком. – Что заставляет тебя думать, что я знаю хоть что-то о хромцах? Они перестали существовать еще во времена напудренных париков.
   Несмотря на ее отрицание, я видела, что мой вопрос застал ее врасплох. Возможно, я смогу воспользоваться ее удивлением.
   – Я знаю, что их основал в XVII веке Никодимус Флитч и что Изгороди в Букшоу играли важную роль в их истории, в крещениях и тому подобном.
   Я сделала паузу, чтобы увидеть, как это будет воспринято.
   – И какое отношение это имеет ко мне? – спросила она, откладывая лорнет и затем снова его поднимая.
   – О, кто-то упоминал, что вы принадлежите к этой… вере. Я разговаривала с мисс Маунтджой, и она…
   Довольно правдиво – я разговаривала с мисс Маунтджой. Пока я не скажу прямо, что это она мне сказала, я не совершу никакого особенного греха. Если не считать грех умолчания. Фели вечно разглагольствует по поводу грехов проступка и умолчания, пока глаза не начинают крутиться, как приманка для рыбы.
   – Тильда Маунтджой… – произнесла она после долгой паузы. – Ясно… Говори дальше.
   – Ну, я просто делала кое-какие записи по истории Букшоу, видите ли, и когда я просматривала кое-какие старые бумаги в отцовской библиотеке, я наткнулась на некоторые довольно ранние документы.
   – Документы? – требовательно спросила женщина. – Что за документы?
   Она попалась на наживку! Ее мысли были написаны на ее лице так же ясно, как если бы были вытатуированы на щеках.
   Старые документы, связанные с Никодимусом Флитчем и хромцами? – думает она. Вот моя возможность выдернуть ковер из-под дорогой, невыносимо скучной старой Тильды с ее невнятными документами в журнале Исторического общества хромцов. Бывшая библиотекарша будет посрамлена! Я покажу ей, что может вынести на свет настоящее исследование.
   И так далее.
   – О, просто старые клочки и отрывки, – сказала я. – Письма к одному из моих предков, Люциусу де Люсу, о том, о сём… Просто большое количество имен и дат, – добавила я. – Ничего особенно интересного, боюсь.
   Это была вишенка на сахарной глазури, но я сделаю вид, будто отмахиваюсь от нее как от чего-то неважного.
   Она уставилась на меня сквозь линзы, словно орнитолог, неожиданно натолкнувшийся на редкого пятнистого коростеля.
   Теперь пришел момент полного молчания. Если мои слова не воспламенили до крайности ее любопытство, то ничто не поможет.
   Я почти ощущала жар ее взгляда.
   – Есть что-то большее, – произнесла женщина. – Что это? Ты не говоришь мне всю правду.
   – Что ж, – выпалила я, – на самом деле я думала попросить вас, чтобы мне позволили обратиться в хромцы. Мы, де Люсы, вовсе не англиканцы, видите ли, много лет мы были католиками, но Фели рассказывала мне, что хромцы были нон… нон…
   – Нонконформистами?
   – Да, точно – нонконформистами, и я подумала, поскольку я и сама нонконформист… Что ж, почему бы не присоединиться?
   В этом было зерно истины: я припомнила, что один из моих героев, Джозеф Пристли, первооткрыватель кислорода, одно время был священником секты диссентеров в Лидсе, и если это было достаточно хорошо для достопочтенного Джозефа…
   – Было много дебатов, – задумчиво произнесла хозяйка, – нонконформисты мы или диссентеры [43 - Нонконформисты – не согласные по ряду вопросов с англиканской церковью (баптисты, методисты и др.). Диссентеры – в Англии одно из наименований лиц, отклонившихся от официально принятого вероисповедания; этот термин применялся для тех, кто подвергался преследованиям со стороны государственной церкви. Чаще всего к диссентерам относили пуритан.], что касается нашего воссоздания…
   – Значит, вы хромец!
   Она изучала меня долго и сурово, как будто раздумывая.
   – Есть те, – сказала она, – кто трудится, чтобы сохранить устои, которых придерживались наши праотцы. Это не всегда легко в теперешние времена…
   – Не имеет значения, – заявила я. – Я бы отдала все что угодно, чтобы стать хромцом.
   И отчасти это была правда. Я представила, как радостно хромаю по тропинке, вытянув руки для сохранения равновесия, и покачиваюсь, словно канатоходец, сильно шатаясь от одной изгороди к другой.
   «Я хромец!» – буду кричать я каждому, кто пройдет мимо.
   Словно я хромаю в Сент-Ивс…
   – …чрезвычайно любопытно, – говорила женщина, когда я вернулась к реальности. – И твой отец в курсе твоих побуждений?
   – Нет! – в ужасе ответила я. – Пожалуйста, не говорите ему! Отец очень незыблем в своих обычаях и…
   – Я понимаю, – сказала она. – В таком случае это будет наш маленький секрет. Никто, кроме тебя и меня, не будет ничего знать.
   Опля!
   – О, благодарю вас, – выдохнула я. – Я знала, что вы поймете.
   Пока она трещала про Акт о веротерпимости [44 - Акт о веротерпимости – закон 1689 года, позволявший нонконформистам свободно исповедовать свою веру, иметь свои учреждения и учителей, если они принесут клятву верности. Касался только нонконформистов и диссентеров, но не католиков.], Акт о пяти милях [45 - Акт о пяти милях – закон, принятый английским парламентом в 1665 году и запрещавший священникам жить в пределах пяти миль от приходов, из которых их исключили, если они не принесут клятву никогда не сопротивляться королю, не пытаться изменить правительство, церковь или государство.], графиню Хантингдон [46 - Графиня Хантингдон участвовала в организации кальвинистской методистской церкви.] и связи с кальвинистами, я воспользовалась возможностью осмотреть комнату.
   Осматривать особо было нечего. Кровать, конечно же, которая, теперь, когда у меня появилось время подумать об этом, напомнила мне Великое ложе из Вейра [47 - Великое ложе из Вейра – чудовищных размеров (десять на одиннадцать футов) кровать под балдахином на четырех столбиках, на ней спокойно могли разместиться пятнадцать человек. Сделана плотником Джонасом Фосбруком в 1590 году, покрыта узорами и инкрустациями по мотивам европейского Ренессанса; долго использовалась и хранилась в городе Вейре в графстве Хартфоршир; в 1931 году была куплена музеем Виктории и Альберта.] в музее Виктории и Альберта. В дальнем углу возле окна стоял маленький столик с электрическим звонком и маленьким чайником для кипячения, заварочным чайником «Браун Бетти» [48 - «Браун Бетти» – вид заварочного чайника, круглый и покрытый марганцевой коричневой глазурью. Его начали делать в 1695 году в Сток-он-Тренте из местной красной глины, хорошо сохранявшей тепло.], коробочкой печенья и чашкой с блюдцем. Реджинальд Петтибоун явно не имел обыкновения завтракать со своей женой.
   – Хочешь печенья? – спросила она.
   – Нет, спасибо, – ответила я. – Я не употребляю сахар.
   Ложь, но отличная.
   – Ты такое необычное дитя, – заметила она и, взмахнув рукой в сторону коробочки, добавила: – Тогда, может быть, ты не против принести мне штучку? У меня нет таких правил.
   Я подошла к окну и потянулась к коробочке. Поворачиваясь, я случайно бросила взгляд наружу – вниз, на огороженную территорию за задней дверью магазина.
   Там стоял ржавый зеленый фургон с открытыми дверями, и я сразу же поняла, что это тот самый, что я видела около Ивового особняка.
   Пока я наблюдала, откуда-то снизу в поле зрения появился мощный мужчина в рубашке с короткими рукавами. Это был человек-бульдог – тот, который чуть не поймал меня в каретном сарае!
   Разве что я жестоко ошибаюсь, должно быть, это Эдвард Сэмпсон с Рай-Роуд в Ист-Финчинге, чье имя я нашла в бумагах, лежавших в бардачке.
   Пока я стояла, не в состоянии двинуться с места, мужчина забрался в заднюю часть фургона и вытащил оттуда пару тяжелых предметов. Он повернулся и, возможно, почувствовав мой взгляд, посмотрел прямо вверх на окно, где я стояла.
   Моей немедленной реакцией было отдернуться, отойти от стекла, но я обнаружила, что не могу пошевелиться. Какая-то отдаленная часть моего мозга уже заметила деталь, и это открытие начало медленно просачиваться в сознание, и, боюсь, я не сдержалась и судорожно втянула воздух.
   Предметы, которые сжимал в руках человек-бульдог, – это каминные шпаги Харриет, Лиса Салли и Шоппо!

18

   – Что такое? – спросила женщина. Ее голос, казалось, донесся откуда-то издалека.
   – Там… там…
   – Да, детка, что там?
   Именно «детка» резко вернуло меня к реальности. «Детка» и «дорогуша» – для меня все равно что пуля в мозг. Я зарезервировала лучшие места в аду для людей, которые так ко мне обращаются.
   Но я прикусила язык.
   – Там… Просто у вас такой потрясающий вид из окна, – сказала я. – Река… Ферма Мальплакетов… Вся дорога до Ист-Финчинга и холмы за ней. Кто бы мог подумать, идя по главной улице, что такой…
   Послышался сотрясший пол грохот снизу, когда уронили какой-то тяжелый предмет. Парочка приглушенных проклятий донеслась сквозь половицы.
   – Реджинальд! – крикнула женщина, и в глубинах повисло неловкое молчание. – Мужчины! – произнесла она, достаточно громко, чтобы ее услышали этажом ниже. – Ветряные мельницы на ногах.
   – Думаю, мне пора идти, – сказала я. – Меня ждут дома.
   – Очень хорошо, дорогуша, – ответила она. – Беги. И не забудь насчет писем. Принеси их, как сможешь.
   Я ничего ей не сказала, вместо этого изобразила крошечный шутливый книксен, развернулась и начала спускаться по узкой лестнице.
   Внизу я бросила взгляд в заднюю часть лавки. Реджинальд Петтибоун и владелец фургона стояли и смотрели на меня из теней. Никто из них не шелохнулся и не сказал ни слова, но я женским чутьем поняла, что они говорили обо мне.
   Я повернулась к ним спиной и пошла к двери, остановившись только, чтобы небрежно написать свои инициалы на пыли, покрывавшей буфет из черного дерева. Я не боялась, но теперь знала, что чувствует дрессировщик, когда поворачивается спиной к парочке диких тигров.
   Хотя «Глэдис» ничего не сказала, она выглядела так, будто обрадовалась мне. Я оставила ее под деревом через дорогу от лавки Петтибоуна.
   – Мне предстоит грязная работенка, – сказала я ей. – Костями чую.
   Мне надо срочно попасть домой и проверить камин в гостиной.

   Деревья отбрасывали длинные послеполуденные тени, когда я проехала сквозь ворота Малфорда и выкатилась на каштановую аллею. Скоро обед, и мне надо будет иметь приличный вид – это не прибавляло мне хорошего настроения.
   Когда я открыла кухонную дверь, до моего слуха донеслись звуки сонаты Шуберта.
   Успех! Я сразу же поняла, что моя психологическая ловушка сработала.
   Фели всегда играет Шуберта, когда она расстроена, и начало сонаты си-бемоль мажор для фортепиано, когда особенно в смятении.
   Я представляла себе ее душевное состояние, пока звуки рояля проносились мимо моих ушей, словно птицы, улетающие от лесного огня. Сначала – тщательно сдерживаемый гнев с угрозами раскатов грома (как я люблю гром!), затем гроза – ах, от мощного таланта Фели у меня перехватывает дух.
   Я подкралась поближе к гостиной, чтобы лучше слышать этот замечательный выплеск эмоций. Это почти так же хорошо, как читать ее дневник.
   Мне надо быть осторожной, чтобы она не заметила меня до обеда, когда присутствие отца спасет мою шкуру. Если Фели все-таки подозревает, что это я ответственна за призрачное послание на зеркале, на ковер прольются ведра крови, а на лампах повиснут внутренности.
   Гостиную отложим на потом.
   Я не осознавала, насколько я устала, пока не почувствовала это, волоча себя вверх по ступенькам. День был длинный и еще не закончился.
   Возможно, подумала я, мне стоит вздремнуть.
   Приблизившись к лаборатории, я резко остановилась. Дверь была открыта!
   Я заглянула за угол – там стояла Порслин, все еще одетая в черное платье Фенеллы, поджаривая ломтик хлеба над бунзеновской горелкой. Я не могла поверить своим глазам!
   – Привет! – сказала она, поднимая взгляд. – Хочешь тост?
   Как будто она только что не обвинила меня в том, что я проломила череп ее бабушке.
   – Как ты вошла?
   – Воспользовалась твоим ключом, – сказала она, показывая. Ключ все еще торчал в замке. – Я подсмотрела, как ты прячешь его в пустую ножку кровати.
   Это была правда. Я давным-давно обнаружила тайник дяди Тара для ключей и других вещей, которые он хотел сохранить в секрете. Когда-то моя спальня принадлежала ему, и со временем все его секреты, или большинство, были раскрыты.
   – Ты чертовски наглая, – заметила я. От мысли о том, что кто-то вторгся в мою лабораторию, у меня кожа покрылась пупырышками, как будто армия красных муравьев поползла вверх по рукам на плечи и к затылку.
   – Прости, Флавия, – сказала она. – Я знаю, что это не ты напала на Фенеллу. Я не могла думать разумно. Была в замешательстве. Устала. Я пришла извиниться.
   – Тогда приступай, – разрешила я.
   Я не собиралась смягчиться – разве не это слово Даффи использовала, когда сказала мне то же самое: смягчиться? – лишь от пары символических извинений. Бывают времена, когда одного «прости» недостаточно.
   – Извини, – сказала она. – Мне правда жаль. Это все так грустно. Чересчур.
   Внезапно она расплакалась.
   – Сначала Фенелла – теперь они меня к ней не пускают, видишь ли. Констебль сидит на стуле и наблюдает за дверьми в ее палату. Потом это ужасное происшествие с мужчиной, которого мы нашли на твоем фонтане…
   – Бруки Хейрвудом, – уточнила я. Я почти забыла о Бруки.
   – И теперь еще этот последний труп, который они выкопали в… Как ты называешь это место? В Изгородях.
   – Что?
   Еще один труп? В Изгородях?
   – Это слишком много, – сказала она, утирая нос плечом. – Я возвращаюсь в Лондон.
   Не успела я сказать ни слова, как она покопалась в кармане и достала пятифунтовую банкноту.
   – Вот, – сказала она, раскрывая мои пальцы и вдавливая банкноту в ладонь. – Это чтобы кормить Грая, пока Фенеллу не выпишут из больницы. И… – Она посмотрела мне прямо в глаза, продолжая стискивать мою ладонь. – Если она не поправится, он твой. Фургон тоже. Я пришла извиниться перед тобой, и я это сделала. А теперь я ухожу.
   – Постой! Что ты сказала насчет еще одного трупа?
   – Спроси своего дружка-инспектора, – сказала она и повернулась к двери.
   Я рванулась к ключу и захлопнула дверь. Мы боролись за дверную ручку, но я ухитрилась схватить ключ, воткнуть его в замок с внутренней стороны и яростно повернуть.
   – Дай его сюда. Выпусти меня.
   – Нет, – сказала я. – Пока не расскажешь, что видела в Изгородях.
   – Перестань, Флавия. Я не играю в игры.
   – Я тоже, – заявила я, скрестив руки.
   Как я и предвидела, она попыталась внезапно выхватить ключ. Старый приемчик, часто используемый Даффи и Фели, и, полагаю, мне следует быть им благодарной за науку. Будучи готовой к следующему шагу, я могла держать ключ в вытянутой руке, подальше от нее.
   И тут Порслин сдалась. Просто так. Я увидела это в ее глазах.
   Она отбросила волосы с лица и, подойдя к одному из лабораторных столов, оперлась о него расставленными пальцами, как будто удерживала себя от падения.
   – Я вернулась в фургон собрать вещи, – произнесла она медленно и взвешенно, – а там снова была полиция. Они не подпустили меня и близко. Что-то поднимали из ямы в земле.
   – Что поднимали?
   Она уставилась на меня с чем-то вроде вызова.
   – Поверь мне, не золото.
   – Скажи мне!
   – Бога ради, Флавия!
   Я помахала перед ней ключом.
   – Говори!
   – Это было тело. Завернутое в коврик или что-то вроде этого, не очень большое. Ребенок, я полагаю. Я видела только ступню… или то, что от нее осталось. Сверток старых позеленевших костей, – добавила она.
   Она прижала руку ко рту, и ее плечи поднялись.
   Я терпеливо ждала продолжения, но если еще и были какие-нибудь интересные подробности, Порслин оставила их при себе.
   Мы смотрели друг на друга, казалось, вечность.
   – Фенелла была права, – наконец произнесла она. – Здесь мрак.
   Я протянула ей ключ, и она взяла его двумя пальцами с моей открытой ладони, как будто он – или я – были отравлены.
   Не говоря больше ни слова, она отперла замок и вышла.
   Что я должна чувствовать? – думала я.
   Если быть совершенно честной, полагаю, я бы очень хотела, чтобы Порслин следовала за мной по пятам, пока я расследую нападение на Фенеллу и убийство Бруки Хейрвуда. Я даже думала о том, чтобы спускать ее с поводка по возможности, когда я буду бродить по деревне, добывая информацию. И, вероятно, я слишком предвкушала, как она будет сидеть рядом со мной, а я буду терпеливо разматывать перед ней клубок улик и объяснять, каким образом они указывают на преступника – или преступников.
   Но теперь, уйдя, она лишила меня всего этого.
   Я снова одна.
   Как это было вначале, есть сейчас и будет всегда, без конца. Аминь.
   Не с кем поговорить, кроме самой себя.
   И Доггера, разумеется.
   Доггер сидел под последними лучами солнца в саду. Он принес старый деревянный стул из оранжереи и, усевшись на край, вколачивал гвозди в тонкую оловянную полоску, закрывавшую деревянный ящик из-под чая, который лежал перед ним в траве.
   Я опустилась на тачку, стоящую поблизости.
   – Они нашли еще один труп, – сказала я. – В Изгородях.
   Доггер кивнул.
   – Знаю, мисс Флавия.
   – Это ребенок Буллов, не так ли?
   Доггер снова кивнул и отложил молоток.
   – Я бы очень удивился, если нет.
   – Ты услышал об этом от миссис Мюллет?
   Хотя я знала, что не следует расспрашивать одного слугу о другом, но выбора у меня не было. Я не могу просто позвонить инспектору Хьюитту и выпытать у него подробности.
   – Нет, – сказал он, примериваясь, чтобы вбить очередной гвоздь. – Мне сказала мисс Порслин.
   – Порслин? – переспросила я, делая жест в сторону восточного крыла – в сторону окна моей спальни. – Ты знал о Порслин? Что она здесь?
   – Да, – ответил Доггер и умолк.
   Через несколько секунд я расслабилась, и между нами повисло то роскошное молчание, которое является частью наших бесед с Доггером: молчание настолько долгое, глубокое и драгоценное, что кажется непочтительным нарушать его.
   Доггер повернул чайный ящик и начал прибивать оловянную ленту к другому краю.
   – У тебя очень красивые руки, – наконец заметила я. – Они как будто принадлежат концертирующему пианисту.
   Доггер положил молоток и начал рассматривать обе стороны каждой ладони, как будто никогда прежде их не видел.
   – Могу уверить вас, что они мои собственные, – сказал он.
   На этот раз не могло быть никаких сомнений. Доггер пошутил. Но вместо того, чтобы снисходительно рассмеяться, я поступила правильно и с умным видом кивнула, как будто я и так это знала. Я научилась тому, что между друзьями улыбка может быть лучше хохота.
   – Доггер, – произнесла я. – Мне надо кое-что узнать. Насчет носовых кровотечений.
   У меня возникло впечатление, будто он бросил на меня резкий взгляд – хотя он этого не делал.
   – У вас кровотечения из носа, мисс Флавия?
   – Нет, – ответила я. – Вовсе нет. Ни у кого в Букшоу. Я говорю о мисс Маунтджой из Ивового особняка.
   И я описала ему то, что увидела тогда.
   – А, – заметил Доггер и погрузился в молчание.
   Через некоторое время он снова заговорил, медленно, как будто доставал слова, одно за другим, из какого-то глубокого колодца.
   – Рецидивирующие носовые кровотечения – эпистаксис – могут происходить по ряду причин.
   – Например? – подстегнула его я.
   – Генетическая предрасположенность, – сказал он. – Гипертензия, или высокое кровяное давление… беременность… лихорадка Денге… рак носоглотки… опухоль надпочечников… цинга… некоторые болезни пожилых людей, например утолщение артерий. Также это может быть симптом отравления мышьяком.
   Конечно же! Я знала! Как я могла забыть?
   – Тем не менее, – продолжал Доггер, – судя по тому, что вы мне рассказали, дело не в этом. Носовые кровотечения мисс Маунтджой, вероятнее всего, вызваны чрезмерным употреблением рыбьего жира.
   – Рыбьего жира? – должно быть, я произнесла это вслух.
   – Полагаю, она принимает его из-за артрита, – договорил Доггер и продолжил забивать гвозди.
   – Бу-э-э-э! – сказала я, корча гримасу. – Ненавижу запах этой гадости.
   Но Доггер на это не повелся.
   – Разве не странно, – упорно продолжала я, – что природа поместила одинаковую вонь в печень рыбы, в растение вроде гусиной лапки и в иву, растущую около воды?
   – Гусиная лапка? – произнес Доггер, глядя на меня в замешательстве. И добавил: – Ах да, разумеется. Метиламины. Я забыл о метиламинах. Тогда…
   – Да? – сказала я, слишком быстро и слишком жадно.
   Временами память Доггера, когда-то совершенно блестящая, снова начинала работать прекрасно, словно старый потрепанный «оксфорд» [49 - «Оксфорд» – модель автомобиля английской марки «Моррис».] викария, хорошо ездивший только в дождь.
   Я скрестила пальцы и лодыжки и ждала, прикусив язык.
   Доггер снял шляпу и уставился на нее так, будто его память спрятана в ее подкладке. Он нахмурился, утер брови предплечьем и нерешительно продолжил:
   – Думаю, в «Ланцете» [50 - «Ланцет» – английский медицинский журнал, один из старейших и самых уважаемых в мире. Издается с 1823 года до сих пор.] за последние сто лет описывалось несколько случаев, когда пациент издавал рыбный запах.
   – Может, они были рыбаками? – предположила я.
   Доггер покачал головой.
   – Ни в одном случае пациент не был рыбаком и ни в одном случае не имел контакта с рыбой. Даже после мытья рыбный запах возвращался, часто следуя за приемом пищи.
   – Рыбы?
   Доггер меня проигнорировал.
   – Есть еще, конечно, история в «Бхагавадгите» о принцессе, источавшей рыбный запах…
   – Да? – сказала я, устраиваясь поудобнее в предвкушении сказки.
   Где-то в отдалении негромко грохотал работающий комбайн, садилось солнце. Какой прекрасный день, подумала я.
   – Но послушай! – сказала я. – Что, если его тело вырабатывало триметиламин?
   Эта мысль так взволновала меня, что я соскочила с тачки.
   – Не сказать, чтобы об этом совсем не знали, – задумчиво произнес Доггер. – Шекспир, наверное, думал о чем-то подобном, когда написал: «Это что такое? Человек или рыба? Мертвое или живое? Рыба. Воняет рыбой. Так и несет старой, тухлой рыбой» [51 - Цитируется по переводу Т.Л. Щепкиной-Куперник.].
   По моей спине пробежал холодок. Доггер заговорил громким и уверенным голосом актера, читавшего этот текст уже много-много раз.
   – «Буря», – спокойно добавил он. – Акт второй, сцена вторая, если я не ошибаюсь. Тринкуло, если припоминаешь, говорит о Калибане.
   – Откуда ты выкапываешь эти вещи? – восхищенно поинтересовалась я.
   – По радио, – ответил Доггер. – Мы слушали эту постановку несколько недель назад.
   Это правда. В Букшоу по вторникам вечера были посвящены принудительному слушанию радио, и недавно нас заставили слушать «Бурю» и не ерзать.
   Помимо великолепных звуковых эффектов – самой бури, мне мало что запомнилось, в отличие от Доггера.
   – Есть ли название для подобного рыбного нарушения? – спросила я.
   – Насколько я знаю, нет, – ответил он. – Оно крайне редко встречается. Полагаю…
   – Продолжай, – жадно сказала я.
   Но, когда я взглянула на Доггера, свет в его глазах потух. Он сидел, уставившись на свою шляпу, которую сжимал дрожащими руками, с таким выражением лица, будто никогда ее не видел.
   – Полагаю, мне лучше пойти в мою комнату, – произнес он, медленно поднимаясь на ноги.
   – Все в порядке, – сказала я. – Думаю, мне тоже. Хороший сон перед обедом пойдет нам обоим на пользу.
   Но я не уверена, что Доггер меня услышал. Он уже тащился к кухонной двери.
   Когда он ушел, я обратила внимание на деревянный ящик, который он заколачивал. В углу была наклеена бумажная этикетка, на которой чернилами было написано: «Этой стороной вверх. Содержимое – серебряные столовые приборы де Люсов из Букшоу».
   Столовое серебро? Доггер упаковал сюда и Мампетеров? Матушку и отца Мампетеров? Крошку Гриндльстик и ее серебряных сестер?
   Вот почему он их снова полировал?
   Зачем же он это сделал? Мампетеры – игрушки моего детства, и одна мысль о том, чтобы кто-то…
   Но разве Бруки Хейрвуд не был убит предметом из этого набора? Что, если полиция…
   Я посмотрела на противоположный бок ящика – тот самый, который Доггер отвернул от меня, когда я приблизилась.
   Когда я читала слова, написанные ужасными трафаретными черными буквами на этом боку ящика, в моем горле начала подниматься какая-то мерзкая горечь.
   «“Сотби”, Нью-Бонд-стрит, Лондон. Без оплаты», – гласила надпись.
   Отец отсылает фамильное серебро на аукцион.

19

   Обед был мрачным мероприятием.
   Хуже всего оказалось то, что отец вышел к столу без «Лондонского филателиста». Вместо того чтобы читать, он с настойчивой заботой передавал мне горох и интересовался, как я провела день.
   Это едва не разбило мне сердце.
   Хотя отец несколько раз говорил о финансовых сложностях, это никогда не производило впечатления угрозы – не более чем далекая тень, правда, как война или смерть. Ты знаешь, что это есть, но не тратишь свое время на беспокойство по этому поводу.
   Но теперь, когда Мампетеров заколотили в ящик, чтобы увезти на поезде в Лондон и отдать в лапы чужаков в аукционных залах, реальность отцовских затруднений ударила меня с силой тайфуна.
   И отец – золотой человек – пытался защитить нас от реальности оживленной застольной болтовней.
   Слезы собирались у меня в глазах, но я не осмеливалась зарыдать. К счастью, Даффи, сидящая напротив меня, ни разу не подняла взгляда от книги.
   Слева от меня, в дальнем конце стола, сидела Фели, уставившись на собственные колени, с бледным лицом, стиснув бесцветные губы в тонкую жесткую линию. Темные круги под глазами напоминали синяки, волосы повисли безжизненными прилизанными прядями.
   Единственное определение, которое ей подходило, – как в воду опущенная.
   Мое химическое волшебство сработало!
   Доказательством этого было то, что Фели надела очки, и это говорило мне, что она, без сомнения, провела весь день, в ужасе рассматривая призрачное послание, материализовавшееся на ее зеркале.
   Несмотря на периодические приступы жестокости – а может, благодаря им, – Фели отличалась набожностью и то и дело заключала сделки то с одним, то с другим святым по поводу хорошего цвета лица или того, чтобы случайный луч солнечного света упал на ее золотистые волосы, когда она опустится на колени у алтаря для причастия.
   В то время как я преимущественно верила в химию и радостный танец атомов, Фели верила в сверхъестественное, и этой верой я воспользовалась.
   Но что я натворила? Я не рассчитывала на такую реакцию.
   Часть моего разума требовала, чтобы я вскочила с места и подбежала к ней, обняла и сказала, что это просто французский мел, а не Бог стал причиной ее несчастья. А потом мы бы вместе рассмеялись, как бывало в старые времена.
   Но я не могла: если я так поступлю, мне придется сознаться в моей шалости на глазах у отца, а я хотела избавить его от дополнительных огорчений.
   Кроме того, более чем вероятно, что Фели захочет прибить меня до смерти тем, что под руку подвернется, несмотря на белую скатерть.
   Отсюда мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Как странно! За обедом не было сказано ни слова об убийстве. Или убийствах, во множественном числе?
   Именно тогда, полагаю, я и обратила внимание на столовые приборы. Привычное серебро заменили ножами и вилками с желтыми ручками, хранившимися в кухне для слуг.
   Я больше не могла сдерживаться. Со скрипом отодвинула стул, пробормотала какие-то извинения и выбежала. К тому времени, как я оказалась в вестибюле, слезы хлынули, как дождь по черно-белой плитке пола.

   Я бросилась на кровать и спрятала лицо в подушках.
   Почему месть так остро ранит? Бессмыслица какая-то. Это неправильно. Месть должна быть сладкой – как и победа!
   Распластавшись на постели, я услышала безошибочно узнаваемое шарканье кожаных подошв отца в коридоре.
   Не могу поверить своим ушам. Отец в восточном крыле? Первый раз с тех пор, как я переехала сюда, он ступил в эту часть здания.
   Отец медленно вошел в комнату, подволакивая ноги, и я услышала, что он остановился. Секунду спустя кровать слегка прогнулась под его весом, когда он сел рядом со мной.
   Я продолжала вжимать лицо в подушки.
   После того, что показалось вечностью, я почувствовала его руку на моей голове – но только на миг.
   Он не гладил меня по волосам, не говорил, и я рада, что он этого не делал. Его молчание избавило нас обоих от замешательства и незнания, что сказать.
   И потом он ушел, так же тихо, как пришел.
   И я уснула.

   Утром мир показался мне другим.
   Я насвистывала в ванной. И даже вспомнила, что надо потереть мочалкой локти.
   Ночью мне пришло в голову, кажется, во сне, что я должна извиниться перед Фели. Так вот просто.
   Во-первых, это ее обезоружит. Во-вторых, впечатлит отца, если Фели рассказала ему, что я наделала. И наконец, мой приз – теплое чувство самодовольства от того, что поступила честно.
   Кроме того, если я сыграю правильно, я также смогу выжать из Фели сведения о Ванетте Хейрвуд. Конечно, я не стану рассказывать об утраченном портрете Харриет.
   Идеальное решение.

   Нет ничего прекраснее звука пианино в соседней комнате. Небольшая дистанция придает инструменту сердце – по крайней мере, на мой чувствительный слух.
   Пока я стояла у дверей в гостиную, Фели упражнялась в чем-то из Рамо – «Дикари», кажется. Иногда эта пьеса заставляла меня думать о залитой лунным светом лесной опушке, может быть, об Изгородях, где племя дикарей безумно отплясывает в кругу – намного более приятная вещь, подумала я, чем вялая нуднятина на аналогичную тему у Бетховена.
   Я выпрямила спину и расправила плечи. Фели вечно говорит, чтобы я выпрямилась, и я подумала, что ей будет приятно видеть, что я помню об этом.
   В тот миг, как я открыла дверь, музыка прекратилась, и Фели подняла взгляд от клавиатуры. Она училась играть без очков и сейчас как раз была без них.
   Я не могла не обратить внимание, как она красива.
   Ее глаза, которые, как я ожидала, должны были напоминать угольные шахты, сияли холодным голубым блеском в утреннем свете. Все равно как если бы отец изучал меня ледяным взглядом.
   – Да? – произнесла она.
   – Я… я пришла извиниться, Фели, – объявила я.
   – Ну так делай это.
   – Я только что это сделала, Фели!
   – Нет, не сделала. Ты констатировала факт. Ты сказала, что пришла извиниться. Можешь приступать.
   Похоже, это будет более унизительно, чем я полагала.
   – Извини, – сказала я, – за то, что я написала на твоем зеркале.
   – Да?
   Я сглотнула и продолжила:
   – Это была плохая и неразумная выходка.
   – Это уж точно, ты, гнусная гусеница.
   Она поднялась с табурета и подошла ко мне – с угрожающим видом, подумала я. Я чуть-чуть отступила.
   – Разумеется, я сразу поняла, что это твоих рук дело. Второзаконие? Проказа египетская? Почечуй? Короста и чесотка? От этого за милю разило Флавией де Люс. Ты с тем же успехом могла подписаться, как художник на картине.
   – Это неправда, Фели. Ты была в шоке, я видела круги у тебя под глазами за обедом!
   Фели откинула голову назад и расхохоталась.
   – Косметика! – похвасталась она. – Французский мел! В эту игру могут играть двое, ты, глупая ослица. Чуть-чуть талька и щепотка пепла из камина. Я полдня провозилась, чтобы получить нужный оттенок. Ты бы видела свое лицо! Даффи сказала, что чуть не оконфузилась, пытаясь сдержать смех!
   Мое лицо запылало.
   – Верно, Дафф?
   Из-за моей спины раздался смешок, и я резко повернулась, увидев, что в дверь входит Даффи, блокируя мне путь к побегу.
   – «Это была глупая и неразумная выходка», – передразнила она меня скрипучим фальцетом.
   Она подслушивала мои извинения из коридора!
   Но теперь, вместо того чтобы с яростью наброситься на нее, как я могла бы поступить еще вчера, я собрала остатки внутренней силы и атаковала ее новым, неиспытанным оружием: чистым, холодным спокойствием.
   – Кто такая Хильда Мюир? – спросила я, и Даффи застыла, как изображение на фотокарточке.
   Обращение к высшему знанию. Сработало!
   Смиренно придя к одной сестре и сохранив самообладание с другой, я за несколько минут получила не одно, а целых два новых оружия.
   – Что?
   – Хильда Мюир. Она имеет какое-то отношение к Изгородям.
   «Хильда Мюир», – сказала Фенелла, когда мы первый раз наткнулись на рыжего мальчишку Булла в Канаве. «Хильда Мюир, – повторила она, когда я принесла к фургону ветки бузины. – Теперь мы все умрем!»
   – Кто такая Хильда Мюир? – снова спросила я своим новым, раздражающе спокойным тоном.
   – Хильда Мюир? Изгороди? Ты, наверное, имеешь в виду хильдемоера. Это не человек, дурища. Это дух бузиновых веток. Он приходит наказать людей, которые срубают его ветки, не спросив разрешения. Ты не срезала ветки бузины, нет? – Раздался еще один смешок.
   Даффи, должно быть, заметила, какое впечатление произвели на меня ее слова.
   – Очень надеюсь, что нет. Они иногда втыкают ветки в могилу, чтобы указать, счастлив ли человек в загробном мире. Если бузина растет, все в порядке. Если нет…
   В загробном мире? – подумала я. Порслин ведь видела, как полиция выкопала тело ребенка в том самом месте или рядом, где я рвала бузину для костра.
   – Хильдемоер – это эльф, – продолжила Даффи. – Помнишь, мы тебе рассказывали про эльфов? Ради бога, Флавия, это было пару дней назад. Эльфы – это те ужасные создания, которые украли бесценное дитя Харриет и оставили тебя вместо него.
   Мой разум превращался в ад. Гнев вздымался, словно Красное море после прохода иудеев.
   – Надеюсь, ты не срезала ветки бузины с чьей-то могилы, – добавила она. – Потому что если да…
   – Спасибо, Даффи, – перебила я. – Ты очень помогла.
   Не говоря больше ни слова, я протиснулась мимо нее и вышла из гостиной.
   Насмешливый хохот моих дорогих сестриц все еще звенел у меня в ушах, отражаясь эхом, когда я бежала по коридору.

20

   В лаборатории я заперла дверь и подождала, куда устремятся мои руки.
   Я всегда так делаю. Если расслабиться и не слишком напрягать мозг, великий бог химии сам поведет меня.
   Через некоторое время, не знаю почему, я потянулась за тремя бутылочками и поставила их на лабораторный стол.
   Воспользовавшись пипеткой, я отмерила пол-унции прозрачной жидкости из первой бутылочки в градуированную мензурку. Из второй отмерила три унции другой жидкости в маленькую колбу. Соединив вещества с несколькими унциями дистиллированной воды, я зачарованно следила, как прямо на моих глазах жидкость приобрела красноватый оттенок.
   Presto chango [52 - Presto (итал.) – быстро, быстрый, а под загадочным словом chango Флавия, должно быть, имеет в виду cangio (итал.) – перемена.]! Aqua regia… В переводе с латыни – королевская вода [53 - На русском эту жидкость называют царской водкой.].
   Древние алхимики дали ей это название, потому что она может растворять золото, которое они считали королем металлов.
   Должна признаться, что производство этого вещества никогда не перестает волновать меня.
   На самом деле королевская вода не красная, а скорее гранатового оттенка, если я правильно помню. Да, гранаты, именно.
   Я однажды видела эти экзотические фрукты в окне магазина на центральной улице. Мистер Хьюз, зеленщик, завез их на пробу, но они пролежали в витрине до тех пор, пока не почернели и не съежились, словно сгнившие грибы-дождевики.
   «Бишоп-Лейси еще не готов для гранатов, – сказал он миссис Мюллет. – Мы их не заслуживаем».
   Я всегда восхищалась, как три прозрачные жидкости – азотная кислота, соляная кислота и вода – соединяясь, словно по волшебству, образуют цвет, и не просто цвет, а оттенок пламенеющего заката.
   Кружащиеся оттенки оранжевого в пробирке идеально иллюстрировали мысли, вертевшиеся у меня в мозгу.
   Все так чертовски запутано: нападение на Фенеллу, ужасная смерть Бруки Хейрвуда, внезапное появление и такое же внезапное исчезновение Порслин, каминные шпаги Харриет, оказавшиеся не в одном, а в трех разных местах, странная антикварная лавка противных Петтибоунов, мисс Маунтджой и хромцы, давно утраченный портрет Харриет кисти Ванетты Хейрвуд и над этим всем, словно грохот заевшей трубы органа, постоянный низкий фон надвигающегося отцовского банкротства.
   От этого и архангел бы начал плеваться.
   В емкости королевская вода становилась темнее с каждой минутой, как будто тоже нетерпеливо ожидала ответов.
   И внезапно меня осенило.
   Я зажгла бунзеновскую горелку и поставила под емкость. Буду медленно подогревать кислоту, перед тем как перейти к следующему шагу.
   Из буфета я достала маленькую деревянную коробочку, на боку которой дядя Тар написал карандашом слово «платина», и сдвинула крышку. Внутри лежала примерно дюжина пластинок серебристо-серого металла размером не больше ногтя. Я выбрала кусочек, весивший примерно четверть унции.
   Когда королевская вода достигла нужной температуры, я взяла кусочек платины щипцами и поднесла к горлышку пробирки. Если не считать шипение газа, в лаборатории было так тихо, что я действительно услышала едва уловимый хлопок, уронив платину в жидкость.

   Секунду ничего не происходило.
   Но теперь жидкость в пробирке была темно-красной.
   И тут платина начала корчиться.
   Вот эту часть я любила больше всего!
   Как будто в агонии, кусочек металла полз к стеклянной стенке пробирки, пытаясь сбежать от пожирающих его кислот.
   И вдруг – пуфф! Платина исчезла.
   Я почти слышала, как королевская вода облизывается: «Еще, пожалуйста!»
   Не то чтобы платина вступила в нечестную схватку, на самом деле все честно. Важный момент, напомнила я себе, состоит в том, что платину не может растворить ни одна кислота!
   Нет, платину не растворит одна только азотная кислота, и она просто весело рассмеется в лицо соляной. Только в сочетании они могут одолеть платину.
   В этом заключался урок – точнее, даже два урока.
   Первый: я – это платина. Нужен не один противник, чтобы одолеть Флавию Сабину де Люс.
   Что осталось в пробирке – это дихлорид платины, который сам по себе будет полезен для опытов, для какого-нибудь будущего эксперимента, возможно, для определения наличия никотина или калия. Более важен тот факт, что, хотя кусочек платины исчез, образовалось что-то новое – нечто с совершенно новым комплексом свойств.
   И затем, довольно неожиданно, я поймала отражение своего лица в стекле. С широко открытыми глазами я наблюдала за тем, как мутноватая жидкость в пробирке, неуклюже подрагивая, приобрела болезненно-желтоватый оттенок плавающих туманов в хрустальном шаре цыганки.
   Я поняла, что мне надо делать.

   – Ага! Флавия! – сказал викарий. – Нам не хватало тебя в церкви в воскресенье.
   – Извините, викарий, – ответила я. – Боюсь, я переутомилась в субботу, праздник и так далее.
   Поскольку добрые дела в общем-то не требуют афиширования, я не посчитала необходимым упомянуть мою помощь Фенелле. И, как оказалось, я была права, придержав язык, потому что викарий быстро сам переключился на эту тему.
   – Да, – сказал он. – Твой отец говорит, что тебе разрешили провести воскресенье в роскошном безделье. Правда, Флавия, с твоей стороны было очень мило сыграть роль доброй самаритянки, так сказать. Очень мило.
   – Не стоит упоминания, – изобразила я подобающую скромность. – Я была счастлива помочь.
   Викарий распрямился и потянулся. Он подрезал кухонными ножницами пучки травы, росшей вокруг деревянного указателя на Святого Танкреда.
   – Божья работа принимает много странных форм, – сказал он, увидев, что я усмехаюсь при виде его занятия. – Я навещал бедную душу в больнице, – продолжил он, – сразу после утренней молитвы.
   – Вы с ней говорили? – изумилась я.
   – О боже, нет. Ничего подобного. Уверен, она даже не осознавала мое присутствие. Сестра Дугган сказала мне, что она еще не пришла в сознание – цыганка, разумеется, не сестра Дугган, и что она – цыганка имею в виду, – провела беспокойную ночь, то и дело вскрикивая о чем-то спрятанном. Бредила, конечно.
   О чем-то спрятанном? Что могла иметь в виду Фенелла?
   Это правда, она упомянула о женщине, которой предсказывала будущее передо мной, о том, что в ее прошлом что-то спрятано, но об этом ли речь? Надо попытаться выяснить.
   – Ужасно, не так ли? – сказала я, покачав головой. – Ее палатка была самой популярной на празднике, пока не случился пожар. Она рассказывала мне, как испугала кого-то – женщину, заходившую прямо передо мной, кажется, – когда смогла правильно угадать что-то о ее прошлом.
   Мне показалось, или по лицу викария действительно пробежало облачко?
   – О ее прошлом? О, сомневаюсь. Женщина, которой гадали до тебя, – миссис Булл.
   Миссис Булл? Будь я проклята! Я готова была поклясться, что первое столкновение миссис Булл с Фенеллой за последние годы произошло в моем присутствии в субботу в Канаве, после праздника.
   – Вы уверены? – переспросила я.
   – Вполне, – ответил викарий. – Я стоял около палатки с кокосами, разговаривая с Тедом Сэмпсоном, когда миссис Булл попросила меня несколько минут присмотреть за ее малышами. «Я ненадолго, викарий, – сказала она. – Но я должна узнать свою судьбу, убедиться, что у меня больше не будет этих маленьких вредителей». Разумеется, она шутила, но все равно это были очень странные слова с учетом обстоятельств, – викарий покраснел. – О боже, боюсь, я был неосторожен. Ты должна забыть мои слова немедленно.
   – Не беспокойтесь, викарий, – сказала я. – Я не обмолвлюсь ни словом.
   Я изобразила, как зашиваю губы иголкой и очень длинной ниткой. Викарий поморщился от моих гримас.
   – Кроме того, – добавила я, – это не то же самое, как если бы Буллы были вашими прихожанами.
   – То же самое, – возразил он. – Благоразумие есть благоразумие, ему неведомы религиозные преграды.
   – Миссис Булл хромец? – внезапно спросила я.
   Он нахмурился.
   – Хромец? С чего ты взяла? Бог мой, эта своеобразная вера, если я не ошибаюсь, была подавлена в конце XVIII века. Ходили слухи, конечно, но мы не должны…
   – Точно? – перебила я. – Имею в виду, точно ли ее подавили?
   Может ли быть такое, чтобы хромцы настолько хорошо ушли в подполье, что даже викарий Святого Танкреда не верил в само их присутствие в Бишоп-Лейси?
   – Кому бы ни принадлежала ее верность, – продолжил викарий, – мы не должны судить других за их верования, не так ли?
   – Полагаю, нет, – сказала я, и тут до меня дошел смысл его предыдущих слов. – Вы сказали, что разговаривали с мистером Сэмпсоном? Мистером Сэмпсоном из Ист-Финчинга?
   Викарий кивнул.
   – Тедом Сэмпсоном. Он до сих пор приходит помочь с палатками и киосками. Занимается этим с детства, уже двадцать пять лет. Говорит, так он чувствует себя ближе к родителям – они оба похоронены здесь, на церковном кладбище, понимаешь. Конечно, он живет в Ист-Финчинге с тех пор, как женился на…
   – Да? – произнесла я. Если бы у меня были усы, как у кошки, они бы подрагивали.
   – О боже, – сказал викарий. – Боюсь, я наговорил лишнего. Извини, у меня дела.
   Он опустился на колени и продолжил подрезать траву, и я поняла, что наша беседа закончена.

   Шины «Глэдис» шуршали по бетону шоссе, когда мы неслись к Ист-Финчингу. Сначала дорога была легкой, но потом, когда она начала подниматься и изгибаться круг за кругом по окрестным холмам, мне пришлось нажимать на педали изо всех сил.
   К тому времени, когда я добралась до Бедняцкого колодца на верхушке холма Дэнхем, я тяжело дышала, как собака. Я слезла с велосипеда и, прислонив «Глэдис» к каменному основанию колодца, бросилась на колени попить воды.
   Бедняцкий колодец был скорее не колодцем, а природным родником – вода вытекала из какого-то подземного источника еще до того, как римляне впервые припали здесь к ледяной освежающей воде.
   Родниковая вода, насколько я знала, представляет собой выдающийся химический бульон: кальций, магний, калий, железо и разнообразные соли и сульфаты. Я схватила старую помятую жестяную кружку, висевшую на цепочке, набрала журчащей воды и пила, пока не взбодрилась.
   Вода еще стекала по моему подбородку, когда я поднялась и окинула взглядом окрестности. За моей спиной, как кукольный городок, расстилался Бишоп-Лейси. Сквозь него лениво извивалась река Ифон, перед тем как так же неспешно повернуть к Букшоу.
   Теперь, почти две недели после сбора урожая, большая часть полей сменила летнюю зелень на более светлый, сероватый оттенок, как будто мать-природа, слегка кивнув, позволила краскам поблекнуть.
   В отдалении, словно черный жук, трактор тащил борону по фермерскому полю, жужжание его двигателя четко доносилось до моих ушей.
   Отсюда я могла видеть Изгороди, зеленый оазис в излучине реки. И Букшоу, камни которого тепло светились в солнечном свете, словно это были драгоценные топазы, отполированные рукой мастера.
   Дом Харриет, подумала я вдруг, и к горлу подкатил комок. Должно быть, дело в колодезной воде. Я подняла «Глэдис» с того места, где ее оставила, и тронулась в сторону Ист-Финчинга.
   С этого места весь путь шел под гору. После нескольких сильных толчков, чтобы набрать скорость, я положила ноги на руль, и мы с «Глэдис» устремились вниз, словно гончие. По пыльной дороге мы неслись на главную улицу Ист-Финчинга.
   В отличие от своих соседей, Мальден-Фенвика и Бишоп-Лейси, Ист-Финчинг не был осколком старой доброй Англии. Никаких наполовину каменных, наполовину деревянных домов, никакого буйства цветов во дворах. Мне на ум пришло слово «неряшливый».
   По меньшей мере у половины магазинов на главной улице были заколочены окна, а те, которые, по-видимому, еще оставались в деле, имели довольно печальный и пораженческий вид.
   В витрине табачной лавки на углу висела кривая реклама: «Сегодяшние газеты».
   Колокольчик над дверью резко звякнул, когда я ступила внутрь, и седовласый мужчина в старомодных квадратных очках оторвал взгляд от газеты.
   – Ну? – спросил он, как будто я застала его в ванной.
   – Простите, – сказала я, – возможно, вы сможете мне помочь? Я ищу мистера Сэмпсона, Эдварда Сэмпсона. Не могли бы вы сказать, где он живет?
   – И что тебе от него надо? Печенье продаешь, что ли?
   Его рот исказился в отталкивающей ухмылке, обнажив три жутких зуба, как будто выточенных из гнилого дерева.
   То же самое сказала мне гнусная Урсула в дверях Ванетты Хейрвуд: плохая шутка, циркулировавшая по окрестностям, как это бывает.
   Я прикусила язык.
   – Печенье продаешь, да? – повторил он, как комик из мюзик-холла, эксплуатирующий одну и ту же шутку.
   – Нет, – ответила я. – Родители мистера Сэмпсона похоронены на церковном кладбище Святого Танкреда в Бишоп-Лейси, и недавно мы основали фонд для поддержания могил. Война, видите ли… Мы подумали, что, может быть, он захочет…
   Человек скептически воззрился на меня поверх очков. Мне надо сочинить что-нибудь получше.
   – О да, чуть не забыла. Еще я пришла передать благодарность от викария и дам из Женского института и Алтарной гильдии мистеру Сэмпсону за помощь на празднике в субботу. Успех был потрясающий.
   Думаю, это Женский институт и Алтарная гильдия сработали. Продавец с отвращением сморщил нос, приподнял очки чуть повыше и ткнул большим пальцем в сторону улицы.
   – Желтый забор, – сказал он. – Скупка трофеев, – и вернулся к чтению.
   – Спасибо, – поблагодарила я. – Вы очень добры.
   И я была почти искренна.

   Это место было сложно пропустить. Высокий деревянный забор того оттенка желтого, который выдавал использование излишков авиационной краски, выгибался в разные стороны вокруг большого участка.
   Было очевидно, что забор поставили в попытке скрыть с улицы уродство бизнеса по скупке трофеев, но с незначительным успехом. За ним кучи ржавого металла торчали в воздухе, словно диковинные гигантские существа.
   На заборе большими красными буквами, явно рукой любителя, было написано: «Сэмпсон. Скупка трофеев, металлолома. Лучшие цены. Запчасти для машин».
   Железный брус подпирал двустворчатые ворота, закрывая их. Я пристроилась к щели и заглянула внутрь.
   К моему раздражению, я мало что увидела – с угла, под которым я смотрела, обзор загораживал поломанный грузовик, перевернутый и со снятыми колесами.
   Бросив быстрый взгляд направо и налево по улице, я сдвинула брус, потянула ворота, чуть-чуть приоткрывая, сделала глубокий вдох и просочилась внутрь.
   Прямо передо мной табличка с кроваво-красными буквами на остове мебельного фургона предупреждала: «Осторожно, собак», как будто упомянутое животное перегрызло художнику горло до того, как он успел дописать «а».
   Я тут же замерла и прислушалась, но никаких признаков собаки не было. Возможно, это предупреждение лишь для того, чтобы отвадить незнакомцев.
   На одной стороне двора стоял приличных размеров ниссеновский барак [54 - Ниссеновский барак (по имени автора конструкции – подполковника П. Ниссена) – сборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, во времена Первой мировой войны использовался в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки.], который, судя по следам шин, ведущих к его двустворчатым дверям, регулярно использовался. Справа от меня, напоминая ряд железных сушилок для хмеля, те самые груды утиля, которые я заметила с улицы, уходили в заднюю часть двора. Из ближайшей ко мне кучи торчало нечто, наверняка бывшее хвостовой частью «спитфайра», как будто только что потерпевшего крушение и закопавшегося в землю. Красные, белые и синие знаки Королевских военно-воздушных сил были такими же свежими и яркими, как будто их нанесли вчера.
   Забор скрадывал размеры этого места – должно быть, оно занимало пару акров. За горами мусора там и сям в траву печально осели десятки разбитых машин, и даже в задней части участка, где дом постепенно уступал место фруктовому саду, пятна цветного металла, сверкавшие среди деревьев, сигнализировали, что там тоже есть останки.
   Пока я осторожно двигалась по гравиевой дорожке между кучами искалеченного металла, скрытые детали время от времени издавали ржавый хруст, как будто пытаясь согреться на солнце и вернуться к жизни – но без особого успеха.
   – Есть здесь кто-нибудь? – окликнула я, отчаянно надеясь, что ответа не будет. И его не было.
   В конце Г-образного изгиба гравиевой дорожки стояло кирпичное сооружение, очень напоминающее прачечную, с круглой трубой, выступающей футов на тридцать над плоской крышей.
   Окна были так плотно покрыты слоем въевшейся грязи, что, даже потерев стекло кулаком, я ничего не смогла рассмотреть. Вместо ручки дверь была оборудована чем-то вроде самодельного засова, собранного из железных обломков.
   Я положила большой палец на язычок этой штуки и нажала. Засов отскочил, дверь распахнулась, и я вошла в темноту.
   Внутренности оказались неожиданно голыми. У одной стены стояла большая камера сгорания, открытая дверь которой демонстрировала дно, усыпанное остывшим пеплом и золой. Сбоку было прикреплено нечто вроде воздухозаборника, работающего от мотора.
   Точно такая же, как четыреста или пятьсот лет назад, подумала я. Если не считать электрического вентилятора, мало что отличало это устройство от тигелей алхимиков, заполнявших страницы нескольких рукописей на веленевой бумаге из библиотеки дядюшки Тара.
   По существу, эта печка не сильно отличалась от газовой топки, которую дядя Тар установил в лаборатории Букшоу, разве что была значительно больше.
   На каменной плите перед печкой, рядом с длинным стальным ковшом, лежало несколько поломанных литейных форм: деревянные ящики, наполненные песком, в который вдавливались предметы, чтобы сделать отпечаток и затем залить в него расплавленное железо. Железная подставка для дров в камин, судя по виду, подумала я. Все для отливки железных прутьев.
   Или каминных шпаг…
   И я поняла, хотя не имела возможности проверить, что именно здесь, в литейной мастерской Эдварда Сэмпсона, расположенной в прачечной, были отлиты копии Лисы Салли и Шоппо – копии, которые, судя по всему, сейчас находились вместо оригиналов в гостиной Букшоу.
   Но где оригиналы Харриет? Это те каминные шпаги, которые я видела в каретном сарае мисс Маунтджой, старинном складе, где Бруки Хейрвуд хранил свои сокровища? Или это те, что я видела в руках Сэмпсона, человека-бульдога, у черного входа в антикварную лавку Петтибоуна? Я содрогнулась при этой мысли.
   Однако я многое сделала из того, что должна была. Оставалось только обыскать ниссеновский барак на предмет бумаг. Если мне повезет, может всплыть знакомое имя.
   И в этот самый момент я услышала звук мотора во дворе.
   Я быстро окинула взглядом комнату. Кроме как нырнуть в холодную печку, прятаться больше было негде. Единственная альтернатива – броситься в дверь и бежать со всех ног.
   Я выбрала печку.
   Мысли о Гензеле и Гретель пришли мне на ум, когда я прикрыла за собой тяжелую дверцу и скрючилась, пытаясь стать как можно меньше.
   Еще одно испорченное платье, подумала я, и еще одна лекция отца под сопровождение печальных взглядов.
   Тут я услышала шаги по каменному полу.
   Я не осмеливалась дышать, звук дыхания отразится гротескным эхом в кирпичной печке, где я съежилась.
   Шаги остановились, как будто человек снаружи прислушивался.
   Снова двинулись… опять замерли.
   Раздалось металлическое клацанье, когда что-то прикоснулось к дверце всего в нескольких дюймах от моего лица. И потом, медленно, так медленно, что я чуть не закричала от напряжения… дверца открылась.
   Первое, что я увидела, – это сапоги, огромные, грязные, изношенные. Потом штанина рабочего комбинезона.
   Я подняла глаза и посмотрела в лицо.
   – Дитер!
   Это был Дитер Шранц, рабочий с фермы «Голубятня», единственный оставшийся в Бишоп-Лейси военнопленный, выбравший жизнь в Англии после окончания военных действий.
   – Это правда ты?
   Выбравшись из печки, я начала отряхиваться. Даже когда я распрямилась и встала в полный рост, Дитер продолжал возвышаться надо мной, как башня, голубые глаза и светлые волосы придавали ему вид школьника-переростка.
   – Что ты здесь делаешь? – поинтересовалась я, демонстрируя глупую улыбку.
   – Позволено ли мне спросить о том же самом? – произнес Дитер, обводя помещение взмахом руки. – Если только это место не стало частью Букшоу, я должен заметить, что ты далеко от дома.
   Я вежливо улыбнулась его шуточке. Дитер немного помешан на моей сестре Фели, но если не принимать это в расчет, он хороший малый.
   – Я играла в игру «Заяц и гончие», – сказала я, быстренько сочиняя правила и торопливо их излагая. – Ист-Финчинг считается дважды из-за двойного названия, а Сэмпсон идет за три «С» – Сэмпсон, скупка и скрап [55 - Скрап – металлический лом и металлические отходы производства, идущие на переплавку.], понятно? Я получила бы дополнительное очко, если бы подвернулся кто-нибудь с библейским именем, но сегодня не суббота, так что это не считается.
   Дитер серьезно кивнул.
   – Очень сложные эти английские правила, – заметил он. – Я никогда не мог до конца их понять.
   Он двинулся к выходу, обернувшись, чтобы убедиться, что я иду следом.
   – Пошли, – сказал он. – Я еду в ваши края. Подвезу тебя.
   Я не была готова уйти, но знала, что деваться некуда. Кто, в конце концов, может провести полный обыск, когда бывший военнопленный шести с лишним футов ростом следит за каждым твоим шагом?
   Я моргнула, когда мы вышли на солнечный свет. У дальнего конца дорожки стоял и жужжал сам с собой старый серый трактор «фергюсон» Дитера, будто слон, случайно наткнувшийся на кладбище слонов, слегка шокированный от того, что внезапно оказался среди костей предков.
   Закрыв ворота, я забралась на сцепку между двумя задними колесами и затащила «Глэдис» к себе. Дитер отпустил сцепление, и мы покатили, из-под высоких шин «ферги» брызгали камешки.
   Мы неслись, словно ветер, купаясь в сентябрьском солнце и втягивая свежий осенний воздух, так что только когда мы наполовину миновали южный склон холма Дэнхем, я призадумалась.
   Спиной я крепко прижималась к задней части «ферги», а ногами упиралась в лязгающую сцепку. Мы быстро ехали, и земля подо мной казалась размытым черно-зеленым пятном.
   Но с чего бы фермеру так далеко отъехать от дома, без прицепа, без плуга, без бороны? В этом просто нет никакого смысла.
   Я ощетинилась.
   – Кто тебя послал? – прокричала я сквозь свистящий ветер и рев фергюсоновского двигателя.
   – Что?
   По своему опыту я поняла, что он тянет время.
   – Что? – переспросил он, как будто не расслышал, и от этого меня охватила внезапная необъяснимая ярость.
   – Это отец, да?
   Я еще не успела произнести эти слова, как поняла, что ошибаюсь. Вероятность, что отец позвонит Дитеру, так же велика, как вероятность того, что человек на Луне вызовет крысолова.
   – Инспектор Хьюитт!
   Я цепляюсь за соломинки. У инспектора есть собственный служебный транспорт, и он никогда не отправит гражданского по своим рабочим делам.
   Дитер отпустил педаль газа, и трактор сбавил ход. Он съехал на маленькую придорожную площадку для остановки автомобилей, где стояла деревянная платформа, нагруженная контейнерами для молока.
   Он повернулся ко мне не улыбаясь.
   – Это была Офелия, – сказал он.
   – Фели? – завизжала я. Моя сестрица отправила Дитера следить за мной? Весь день?
   Как она посмела! Будь она неладна! Произвол!
   То, что мне помешала – оторвала меня, буквально похитила от важного расследования – моя собственная сестра, привело меня в ярость.
   Дикую ярость.
   Не говоря ни слова, я спрыгнула со сцепки трактора, поставила «Глэдис» на дорогу и покатила ее вниз по холму, высоко подняв голову и встряхивая косичками.
   Отойдя достаточно далеко, чтобы начать соображать, я поставила ногу на педаль, оседлала велосипед, пошатнулась, отталкиваясь, но достаточно совладала с собой, чтобы приступить к оскорбленному, однако исполненному достоинства спуску.
   Через несколько секунд я услышала, что трактор заработал на повышенных оборотах, но не обернулась.
   Дитер ехал рядом со мной, сохраняя точно такую же скорость, как я.
   – Она беспокоилась о тебе, – сказал он. – Хотела, чтобы я проверил, что ты в порядке.
   Фели беспокоилась обо мне? Не могу поверить. По пальцам можно сосчитать, сколько раз она хорошо со мной обращалась за последнюю пару лет.
   – Шпионил за мной, ты имеешь в виду, – выстрелила я в ответ.
   Плохие слова, но я их сказала. Я довольно хорошо отношусь к Дитеру, но мысль о том, что он под каблуком моей сестрицы, приводит меня в ярость.
   – Ну давай, запрыгивай, – сказал Дитер, останавливая трактор. – И велосипед поднимай.
   – Нет, большое спасибо. Мы предпочитаем остаться одни.
   Я начала быстрее крутить педали, чтобы укатить подальше от трактора. Полагаю, можно было отъехать, подождать и потом сесть на трактор, изящно приняв предложение подвезти меня в деревню.
   Но к тому времени, как я об этом подумала, я уже миновала половину центральной улицы.

   К своему разочарованию, я не застала Доггера за работой в оранжерее. Такое удовольствие – проскользнуть внутрь, тихо сесть рядом с ним и погрузиться в легкую беседу, словно два старичка на скамейке перед утиным прудом.
   Второй вариант, когда мне нужна информация, – это миссис Мюллет, но, зайдя на кухню, я обнаружила, что она уже ушла домой.
   Я бы отдала что угодно, чтобы выжать из Даффи сведения о хромцах, но что-то удержало меня от дальнейших расспросов на эту тему. Я еще не воздала ей по заслугам за участие в инквизиции в чулане, пусть даже я дважды нарушила свое оскорбленное молчание, чтобы спросить ее о Посейдоне и о Хильде Мюир, или хильдемоере, если точнее, и об эльфах.
   Мне кажется, что вряд ли можно выиграть войну, если то и дело ходить к противнику за советами. Кроме того, братание – или как назвать это, когда дело касается сестер, – с врагом выхолащивает решимость двинуть в зубы.
   Моя голова пошла кругом от информации, и времени на то, чтобы разобраться с ней, мало.
   Кое что интересное уже начало складываться в картину у меня в голове, скапливаясь и сгущаясь очень похоже на то, как хлорид серебра (старый добрый AgCl) образует разновидность химического сыра, когда растворимый хлорид добавляется к нитрату серебра.
   Растворимый! Вот ключевое слово. Смогу ли я когда-нибудь растворить эту сложную путаницу загадок?
   Одна вещь была ясна прямо сейчас: мне надо знать больше, намного больше о хромцах, и очевидно, что ни один хромец из моих ближайших знакомых не собирается облегчить мне жизнь, проговорившись.

21

   Я проснулась от грохота воды по черепичной крыше и в водосточных трубах – так звучит Букшоу во время дождя.
   Еще до того, как открыть глаза, я слышала, что весь дом проснулся. Но не так, как в сухую погоду, – глубокие влажные вдохи и выдохи, как будто после безумного рывка сквозь столетия усталый старый дом только что проскочил финишную линию.
   В коридорах образуются легкие ветерки, знала я, и неожиданные холодные сквозняки будут вырываться из отдаленных уголков. Несмотря на размер, Букшоу предоставлял комфорт подводной лодки.
   Я закуталась в одеяло и пошлепала к окну. Снаружи лило как из ведра, потоки воды словно нарисовали с помощью карандаша и линейки. Это не такой дождь, который может быстро закончиться, этот будет лить часами.
   Отец приветствовал мой приход к завтраку коротким кивком. По крайней мере он не пытается завести оживленную беседу, подумала я и вознесла молитву благодарности.
   Фели и Даффи, как обычно, изо всех сил притворялись, что я не существую.
   В дождливые дни атмосфера за нашим столом становится мрачнее обычного, и сегодня не исключение.
   Наше сентябрьское меню для завтраков вступило в силу почти две недели назад, и у меня появился неприятный привкус во рту, когда миссис Мюллет вынесла к столу то, что заставило меня обозвать наш дневной рацион О. Я. Ф. Т. – омерзительная ядовитая тухлая фигня.
   Овсянка.
   Яблочный сок.
   Финики.
   Тосты.
   Финики тушеные, сервируемые с холодными комковатыми сливками, были очередным кулинарным злодеянием миссис Мюллет. На вкус и на вид они производили такое впечатление, будто их похитили из гроба в полночь на церковном кладбище.
   «Сойдет за труп», – обычно говаривала Даффи, не поднимая глаз от книжки, и отец устремлял на нее сверкающий взгляд, пока свежий филателистический журнал снова не привлекал его внимание своими страницами – это занимало обычно две и три четверти секунды.
   Но сегодня Даффи ничего не сказала, автоматически протянув руку и положив несколько ложек мерзкой гадости себе в тарелку.
   Фели еще не спустилась, так что мне удалось сбежать с относительной легкостью.
   – Могу я уйти? – спросила я, и отец согласно проворчал.
   Через несколько секунд я уже была в вестибюле, доставала из гардеробной желтый непромокаемый плащ.
   «Когда ездишь на велосипеде под дождем, – сказал мне Доггер, – важнее быть заметным, чем сухим».
   «Ты имеешь в виду, что я всегда могу высушиться, но не оживу, если столкнусь с бампером “даймлера”?» – спросила я полушутливо.
   «Именно», – ответил Доггер с едва заметной улыбкой и снова сосредоточился на смазывании воском отцовских сапог.
   Дождь продолжал хлестать, когда я совершила рывок в оранжерею, где оставила «Глэдис». «Глэдис» не особенно любила дождь, потому что он ее сильно пачкал, но она никогда не жаловалась.
   Я проложила курс к Рукс-Энд с особой осторожностью, избегая и Канавы, и дома жуткой миссис Булл.
   В желтом макинтоше, крутя педали по дороге к Бишоп-Лейси, я вспомнила слова Доггера о заметности. Несмотря на туман, висевший изношенными серыми простынями над мокрыми полями, меня наверняка видно за милю. И тем не менее, в другом смысле, меня скрывает самый лучший плащ-невидимка в мире.
   Я вспомнила тот раз, когда миссис Мюллет водила меня на «Человека-невидимку». Мы поехали на автобусе в Хинли, чтобы купить мне новое пасхальное платье вместо того, что я угробила во время весьма любопытного, хоть и провалившегося эксперимента, касавшегося серной и соляной кислот.
   После тошнотворного часа в «Модном доме Элинор», магазине на главной улице, витрины которого были заклеены бумажными баннерами жутких розовых и светло-голубых оттенков: «Самые модные пасхальные платья для юных мисс!», «Новинки из Лондона», «Время для Пасхи!», миссис Мюллет сжалилась надо мной и предложила зайти в ближайшую чайную «A. B. C.» [56 - «А. В. С.» (Aerated Bread Company) – «Аэрированная хлебная компания», английское предприятие, просуществовавшее с 1862 года по 1980-е годы, прославившееся новыми, более полезными технологиями выпечки хлеба и сетью чайных комнат самообслуживания. Забавно, что в викторианскую эпоху, когда леди не могла выйти из дома без сопровождения, чтобы не нанести ущерб своей репутации, чайные были единственным местом, куда женщина могла прийти одна.].
   Там мы просидели три четверти часа за столиком у окна, наблюдая за проходившими мимо по тротуару людьми. Миссис М. очень разговорилась и, вероятно, забыв, что я не ее подруга миссис Уоллер, проболталась о нескольких вещах, которые на тот момент были маловажными, но, возможно, окажутся полезными, когда я стану старше.
   После чая и выпечки, с учетом того что большая часть дня была еще впереди («Ты была настоящим стойким оловянным солдатиком на примерке, дорогуша, несмотря на этих двух ведьм с сантиметрами и булавками!»), миссис М. решила доставить мне удовольствие походом в кинотеатр, который она заметила на узкой улочке рядом с чайной.
   Поскольку миссис Мюллет видела «Человека-невидимку» несколько лет назад, она проболтала весь фильм напролет, толкая меня локтем в ребра и ежеминутно объясняя: «Он их видит, а они его нет».
   Хотя меня позабавила идея безумного ученого сделать укол сильного отбеливателя, чтобы сделать себя невидимым, что меня действительно шокировало, так это то, как он обращался с лабораторным оборудованием.
   «Это ж просто фильм, дорогуша», – сказала миссис Мюллет, когда я вцепилась ей в руку: в тот момент он крушил стекло.
   Но в общем, подумала я, оглядываясь назад, развлечение оказалось неудачным. Невидимость не была мне в новинку. Это искусство, которое я была вынуждена изучить с того дня, как сделала первый шаг.
   Видимая и невидимая: трюк в том, чтобы одновременно присутствовать и отсутствовать.
   – При-и-ве-е-ет! – завопила я, ни к кому конкретно не обращаясь, когда с брызгами проносилась мимо Святого Танкреда на центральную улицу.
   В дальнем конце деревни я повернула на юг. Сквозь пелену дождя я могла разглядеть на расстоянии только Джека O’Лантерна, черепообразную скалу, нависавшую над моим пунктом назначения, Рукс-Эндом.
   Сейчас я ехала параллельно и в полумиле от Канавы, и прошло немного времени, как я уже скользила по краю одной из огромных лужаек, протянувшихся в трех направлениях.
   Я уже была в Рукс-Энде один раз, навещала старого школьного директора доктора Киссинга. Тогда я нашла его на обветшавшей застекленной террасе в доме престарелых и не особенно хотела снова входить в этот частный мавзолей.
   Но, к моему удивлению, когда я соскочила с «Глэдис» перед входной дверью, в кресле-каталке под большим весело разрисованным зонтиком, установленным на лужайке, сидел старый джентльмен собственной персоной.
   Он помахал, когда я пошлепала к нему по мокрой траве.
   – Ха! Флавия! – сказал он. – «День не может считаться плохим, если он приводит юного гостя к моей калитке». Гораций, разумеется, или это Катулл?
   Я улыбнулась, как будто знала, но забыла.
   – Здравствуйте, доктор Киссинг, – сказала я, протягивая ему пакетик «Плейерс» [57 - «Плейерс» – английская табачная фирма, основанная в Ноттингеме в 1877 году и в настоящее время являющаяся частью Imperial Tobacco Group, четвертого в мире по величине производителя табака. «Плейерс» прославилась, в частности, тем, что продавала готовые сигареты, в то время как до нее табак продавался россыпью и из него потом надо было самостоятельно скручивать сигареты.], который я утащила из бельевого ящика Фели. Фели купила его, чтобы произвести впечатление на Дитера. Но Дитер высмеял ее. «Нет, спасибо, – сказал он, когда она предложила ему сигарету. – Это губит грудь», – и она отложила пачку неоткрытой. Фели необычайно гордится своей грудью.
   – А, – произнес доктор Киссинг, извлекая коробок спичек как будто ниоткуда и умело зажигая одну, одновременно открывая пачку сигарет. – Как мило с твоей стороны подумать о моей большой слабости.
   Он глубоко вдохнул, задерживая дым в легких чуть ли не целую вечность. Затем выпустил дым и заговорил, глядя куда-то вдаль, как будто обращался к кому-то другому:

     – Thus he ruins his Health, and his Substance destroys,
     By vainly pursuing his fanciful Joys,
     Till perhaps in the Frolic he meets with his Bane
     And runs on the weapon by which he was slain? [58 - И так он разрушает свое здоровье и губит состояниеВ тщеславном поиске удовольствий до тех пор,Пока посреди веселых забав не повстречается со своей погибельюИ не столкнется с оружием, которым будет убит.(К сожалению, переводчик не смог найти, откуда цитата. По-видимому, собственное сочинение высокообразованного доктора.)]

   «Столкнется с оружием, которым будет убит»?
   Кровь застыла в жилах, когда он продекламировал последнюю строчку. Он подразумевал курение – или странную смерть Бруки Хейрвуда?
   Беседа с доктором Киссингом, я знаю, – это шахматная игра. Никаких легких путей.
   – Хромцы, – сказала я, делая первый шаг.
   – Ах да. – Он улыбнулся. – Хромцы. Я знал, что ты меня спросишь о хромцах. В противном случае я был бы разочарован.
   Могли мистер или миссис Петтибоун рассказать ему о моем интересе? Как-то это маловероятно.
   – Разумеется, ты не подозреваешь, что я один из них?
   – Нет, – сказала я, стараясь держаться наравне с ним. – Но я знаю, что ваша племянница…
   До этого момента у меня совсем вылетело из головы, что доктор Киссинг – дядя мисс Маунтджой.
   – Моя племянница? Ты думаешь, что Тильда информировала меня о твоих… Бог мой, нет! Она ничего не говорит – ни мне, ни кому-то еще. Даже Господь Бог не ведает, что творит ее левая рука в эти дни.
   Он заметил мое замешательство.
   – Не надо далеко заглядывать, – сказал он.
   – Миссис Мюллет?
   Доктор Киссинг издал хриплый кашель, неприятно напомнивший мне о Фенелле, и утешил себя очередной сигаретой.
   – Общеизвестно, что ты обитаешь, так сказать, в непосредственной близости от достойной миссис Мюллет. Остальное – просто догадка. – Он продолжил: – Я не общался лично с доброй женщиной. Но я полагаю, что она широко и далеко известна своей склонностью… э-э…
   – …стирать грязное белье на людях, – закончила я.
   Он слегка поклонился верхней частью туловища.
   – Твои описательные способности повергают меня в трепет, – сказал он.
   Я легко могла бы полюбить этого человека.
   – Я знаю о Никодимусе Флитче, – поведала я ему, – и о том, что он принес свою веру в Бишоп-Лейси. Я знаю, что в окрестностях еще остались несколько практикующих хромцов и что они временами собираются в Изгородях.
   – Чтобы проводить крещения.
   – Да, – сказала я. – Крещения.
   – Раньше это был привычный обряд, – сказал он. – Сейчас осталось мало хромцов детородного возраста.
   Я попыталась сообразить, кто они. Наверняка не Тильда Маунтджой и не миссис Петтибоун.
   – Полагаю, бедная миссис Булл была последней, – заметил он, и я обратила внимание, что он наблюдает за мной краешком глаза.
   – Миссис Булл?
   Миссис Булл – хромец?
   – Миссис Булл, которая живет в Канаве? – уточнила я. – Та, чьего ребенка украли цыгане?
   Я не могла удержаться. Пусть я в это не верила, но ужасные слова вырвались у меня, не успела я подумать.
   Доктор Киссинг кивнул.
   – Так говорят.
   – Но вы в это не верите.
   Теперь я была в хорошей форме и улавливала все оттенки значений в словах старика.
   – Должен сознаться, что не верю, – сказал он. – И полагаю, ты захочешь, чтобы я объяснил тебе почему.
   Я смогла только выдавить глупую улыбку.
   Хотя дождь еще колотил по зонтику монотонной барабанной дробью, в укрытии царили удивительные покой и тепло. На противоположной стороне лужайки жуткое строение под названием Рукс-Энд прижалось к земле, словно гигантская каменная жаба. В высоком окне комнаты, которая когда-то, наверное, была бальным залом, две старые дамы в нелепых старомодных нарядах танцевали величавый менуэт. Я видела эту пару в мой прошлый визит к доктору Киссингу, они исполняли свои бесконечные па под деревьями, и теперь они, по всей видимости, заметили меня.
   Пока я наблюдала за ними, та, которая была ниже ростом, сделала паузу на достаточно долгое время, чтобы помахать мне рукой в перчатке, а другая, увидев приветствие партнерши, подошла ближе к стеклу и присела в глубоком изысканном реверансе.
   Когда я снова переключила внимание на доктора Киссинга, он закуривал очередную сигарету.
   – До прошлого года, – сказал он, наблюдая, как дым исчезает в дожде, – я еще мог забраться на верхушку Джека О’Лантерна. Для молодого человека в превосходной физической форме это не более чем приятная прогулка, но для ископаемого в инвалидной коляске это мучение. Но все же для старика даже мучение может быть желанным облегчением после скуки, так что я часто совершал это восхождение просто от злости. С верхушки можно видеть окрестности, словно из корзины воздушного шара. В отдалении находится школа Грейминстер, место моих величайших триумфов и моей самой горькой неудачи. Видно Изгороди и под ними Букшоу, дом твоих предков. Так случилось, что именно в Изгородях я однажды предложил милой Летиции Хамфри руку и сердце, и именно в Изгородях Летиции хватило здравого смысла сказать «нет».
   – Готова поспорить, что она пожалела об этом, – галантно сказала я.
   – Она жила без сожалений. В итоге Летиция вышла замуж за человека, сколотившего состояние, подмешивая в пшеничную муку костяную пыль. Мне пришлось понять, что они сделали друг друга очень счастливыми.
   Облачко табачного дыма четко обозначило его вздох во влажном воздухе.
   – Вы сожалели об этом? – спросила я. Невежливый вопрос, но я хотела знать.
   – Хотя я больше не взбираюсь на Джека О’Лантерна, – сказал он, – дело не только в моей немощи, а скорее из-за все более и более глубокой печали, видной с вершин, – печали, которая не так заметна с низин.
   – Изгороди?
   – Было время, когда я любил смотреть сверху вниз на этот древний изгиб реки, словно с высоты моих лет. Я этим занимался и в тот день в апреле, два с половиной года назад, когда пропал младенец Буллов.
   Моя челюсть, должно быть, упала на грудь.
   – С моего наблюдательного пункта я видел, как цыгане ушли со своей стоянки, а позже я заметил, как миссис Булл толкала коляску с младенцем вдоль Канавы.
   – Постойте, – сказала я. – Наверняка это была другая дорога.
   – Это было именно так, как я описал. Цыганка запрягла коня и повела фургон по Канаве. Некоторое время спустя появилась миссис Булл, она везла ребенка в противоположную сторону, к Изгородям.
   – Возможно, коляска была пуста, – предположила я.
   – Отличная мысль, – сказал доктор Киссинг, – если не учитывать тот факт, что я видел, как она подняла ребенка, когда доставала потерянную бутылочку из-под одеял.
   – Но тогда Фенелла не могла похитить ребенка.
   – Очень хорошо, Флавия. Как ты, возможно, осознала, я давным-давно пришел к этому же выводу.
   – Но…
   – Почему я не сообщил полиции?
   Я тупо кивнула.
   – Я задавал себе этот вопрос снова и снова. И каждый раз отвечал, что отчасти потому, что полиция никогда меня не спрашивала. Но этого недостаточно, не так ли? Нельзя отрицать факт, что когда человек достигает определенного возраста, он колеблется, взваливать или не взваливать на себя новый груз забот. Как будто, испытав определенное количество горя в жизни, получаешь отпущение грехов для Великого Директора на небесах. Понимаешь?
   – Думаю, да, – ответила я.
   – Вот почему я оставил это при себе, – сказал он. – Но, как ни странно, это причина, почему я сейчас тебе это рассказываю.
   Молчание между нами нарушалось только звуком льющегося дождя.
   Затем неожиданно с противоположной стороны лужайки донесся крик:
   – Доктор Киссинг! Что вы себе думаете?
   Это была Белый Призрак, та самая сиделка, которую я видела во время предыдущего визита в Рукс-Энд, она выглядела курьезно в белой униформе и огромных черных галошах, спеша неровным шагом по траве к нам сквозь ливень.
   – Что вы себе думаете? – повторила она, ступив под зонтик. Я заметила, что деспотические люди вроде Белого Призрака часто повторяют свои слова дважды, как будто у них квота.
   – Я думаю, сестра Хэммонд, – сказал доктор Киссинг, – о печальном упадке английских манер после недавней войны.
   Его слова были встречены безмолвным фырканьем, она сжала ручки его инвалидной коляски и торопливо покатила ее по лужайке.
   Когда она притормозила, чтобы открыть дверь в оранжерею, до моих ушей донеслись слова доктора Киссинга:
   – Ату, Флавия!
   Призыв к охоте.
   Я замахала как сумасшедшая, чтобы показать ему, что я поняла, но было слишком поздно. Он уже вкатился внутрь и скрылся из виду.

22

   Я думаю, что мужество – это способность решиться на что-то.
   Может быть, дело просто в своенравности «Глэдис», но мы неожиданно свернули с главной дороги и въехали в Канаву.
   Я ехала кружным путем через деревню, избегая неприятную миссис Булл, примерно так, как муха в доме уклоняется от сложенной газеты. Но Канава – короткий путь в Букшоу, и сейчас ничуть не хуже любого другого времени.
   Хотя черную краску «Глэдис» забрызгала грязь, она была так же резва, как будто ее только что начистили щеткой и отполировали до совершенства. Во всяком случае, ее никелированный руль сверкал на солнце.
   – Тебе это нравится, правда, старушка? – спросила я, и она легко скрипнула от удовольствия.
   Будет ли миссис Булл стоять на страже у ворот? Мне снова придется изображать из себя Маргарет Воул, племянницу вымышленной, но любимой старой характерной актрисы Джильды Дикинсон?
   Мне не стоило беспокоиться. Миссис Булл нигде не было видно, хотя колеблющийся дым над кучами мусора мешал хорошенько рассмотреть участок.
   Ее рыжий мальчик – тот, который сидел на ветках, когда я ехала по Канаве с Фенеллой, – теперь восседал в канаве на краю дороги, пытаясь прокопать путь в Китай ложкой.
   Я плавно затормозила «Глэдис» и поставила ноги на землю.
   – Привет, – сказала я довольно глупо. – Как тебя зовут?
   Не самое блестящее начало, но я не привыкла разговаривать с детьми и понятия не имела, как к этому подступиться. В любом случае это не имело значения, потому что маленький негодник не обратил на меня внимания и продолжил производить земляные работы.
   Трудно было определить его возраст, ему могло быть от четырех до семи. Большая голова неуклюже болталась на длинном и тонком тельце, он производил впечатление довольно большого ребенка или маленького взрослого.
   – Тимофей, – проквакал он, когда я уже собиралась тронуться.
   – Тимоти?
   Повисла еще одна неловкая пауза, во время которой я растерянно переминалась с ноги на ногу.
   – Тимофей.
   – Твоя мама дома, Тимофей? – спросила я.
   – Не знаю, да, нет, – сказал он, бросив на меня косой осторожный взгляд, и вернулся к раскопкам, яростно тыкая в землю ложкой.
   – Выкапываешь сокровище, да? – спросила я, обретая общительность. Я прислонила «Глэдис» к насыпи и забралась в ров. – Давай помогу.
   Я небрежно сунула руку в боковой карман и сомкнула пальцы вокруг мятного леденца.
   Быстрым рывком я устремилась к ямке, которую он выкапывал, и сделала вид, что достаю оттуда лакомство.
   – О, Тимофей! – воскликнула я, хлопая в ладоши. – Посмотри, что ты нашел! Хороший мальчик! Тимофей нашел конфетку!
   Хотя это резало мне слух, я не могла заставить себя обращаться к нему иначе, чем он себя назвал.
   Когда я протянула ему мятный леденец, он схватил его молниеносным движением и засунул в рот.
   – Кокровище! – сказал он, мерзко хрустя.
   – Да, сокровище, – заворковала я. – Тимофей нашел спрятанное сокровище.
   С мятным леденцом, торчащим из уголка его рта, словно градусник, Тимофей отложил свой копательный инструмент и атаковал яму голыми руками.
   Мое сердце подпрыгнуло, когда до меня дошло, что лежит на виду в грязи: серебро… зубцы… изображение омара, выгравированное на ручке… монограмма де Люсов…
   Ребенок копал ложкой для омаров, принадлежащей де Люсам! Но как это может быть? Доггер уже отправил столовое серебро на аукцион «Сотби», и единственный предмет, который он мог пропустить, вероятно – это тот, которым прикончили Бруки Хейрвуда. И он, если я не ошибаюсь, до недавних пор торчал в ноздре Бруки Хейрвуда, вонзившись в мозг. Как он мог проделать путь оттуда в руки мальчишки, копающегося в канаве? Или это копия?
   – Послушай, – сказала я, – давай я тебе помогу. Я больше и быстрее. Найдем еще конфеты.
   Я делала копательные движения ладонями, словно барсук.
   Но Тимофей схватил ложку для омаров и держал ее подальше от меня.
   – М-мье! – промямлил он с мятным леденцом во рту. – Мое! Тимофей нашел это!
   – Хороший мальчик, – сказала я. – Дай посмотреть.
   – Нет!
   – Ну и ладно, – заявила я. – Не очень-то хотелось.
   Если и есть кто-нибудь на земле, кто понимает ход детских мыслей, так это я, Флавия де Люс, потому что я не так давно сама была ребенком.
   Говоря, я залезла в карман и достала еще один мятный леденец – на этот раз последний. Я любовно посмотрела на него и подставила лучам солнца, любуясь его золотым блеском, облизнула губы…
   – Дай сюда! – потребовал ребенок. – Хочу!
   – Вот что я тебе скажу, – отозвалась я. – Я обменяю конфету на твою дурацкую копалку. Тебе не нужно это старье. Оно грязное.
   Я скорчила жуткую гримасу и сделала вид, будто меня тошнит, сопровождая это звуковыми эффектами.
   Он ухмыльнулся и сунул зубцы ложки себе в ноздрю.
   – Тимофей, нет! – сказала я самым командирским голосом, который только смогла изобразить. – Оно острое, ты поранишься. Дай сюда. Немедленно! – резко сказала я, добавляя в голос властности, как делает отец, когда хочет, чтобы ему тотчас же повиновались.
   Я протянула руку, и Тимофей робко положил серебряную ложку для омаров мне на линию жизни – ту самую часть ладони, которую цыганка Фенелла – это было всего лишь три дня назад? – держала в руке и сказала, что видит мрак.
   – Хороший мальчик, – сказала я, моя голова закружилась, когда я сомкнула пальцы вокруг орудия убийства. – Где ты это взял?
   Я протянула ему мятный леденец, и он жадно схватил его. Я засунула руку в пустой карман, как будто копаюсь в бездонной сумке с лакомствами.
   Я посмотрела ему в глаза, в первый раз заметив странную прозрачность его радужек. Я не отведу взгляд, подумала я, пока…
   – В мармане Поппи, – внезапно ответил он, коверкая слова из-за конфеты.
   В мармане Поппи? В кармане Поппи, разумеется! Я была горда собой.
   Но кто такой Поппи? Это не может быть ребенок – ребенок недостаточно взрослый, чтобы у него были карманы. Есть ли у миссис Булл сын постарше?
   Мой мозг гудел от вариантов, когда я убирала ложку для омаров в карман. Это была моя ошибка.
   – Ма-ам! – завопил ребенок. – Ма-а-ам! Ма-а-а-ам! Ма-а-а-а-ам! – каждый раз громче и выше.
   Я выскочила из канавы и бросилась к «Глэдис».
   – Ма-а-ам! Ма-а-а-ам! Ма-а-а-а-ам!
   Маленький мерзавец вопил, словно пожарная сирена.
   – Ты! – донесся голос из дыма, и внезапно появилась миссис Булл, она шла ко мне, возвышаясь над дымящимися кучами, словно ночной кошмар. – Ты! – снова крикнула она, вытягивая голые руки. Как только она до меня дотронется, я знала, мне конец. Эта женщина достаточно велика, чтобы разорвать меня на части, как крысу.
   Я схватила «Глэдис» и оттолкнулась, мои ступни то и дело соскальзывали с педалей, когда я подалась всем телом вперед, чтобы набрать скорость.
   Как ни странно, думала я довольно ясно. Стоит ли мне попытаться отвлечь ее, закричав «Пожар!» и указав на ее дом? Поскольку он окружен дымящимися кучами мусора, это казалось одновременно и хорошей и плохой идеей.
   Но времени на тактику не было – миссис Булл надвигалась с пугающей скоростью.
   – Ма-а-ам! Ма-а-а-ам! Ма-а-а-а-ам! – дико вопил Тимофей из канавы.
   Огромные руки женщины попытались схватить меня, когда наши пути пересеклись. Мне надо проехать мимо нее, чтобы оказаться в безопасности. Если она сможет вцепиться хотя бы мне в рукав, мне крышка.
   – Яру-у-у! – Крик вырвался у меня довольно неожиданно, но я сразу поняла, что это. Это боевой клич дикаря – яростный бесстрашный рев, поднявшийся откуда-то из глубины веков, как будто ожидавший своего часа. – Яру-у-у! – снова завопила я просто ради удовольствия. Хорошо!
   Миссис Булл не остановилась, но заколебалась, споткнулась, и я пролетела мимо нее.
   Я оглянулась через плечо и увидела, что она стоит на дороге с трясущимися кулаками и красным лицом, искаженным от ярости. Она крикнула: «Том, а ну иди сюда! И принеси топор!»
   Я сидела на берегу реки, охлаждая ноги в воде. В Изгородях царила нереальная тишина, и я слегка вздрогнула при мысли о том, что произошло за последние несколько дней. Сначала нападение на Фенеллу, за которым почти сразу же последовало убийство Бруки Хейрвуда. Потом, как рассказала мне Порслин перед тем, как исчезнуть, полиция нашла труп ребенка – вероятно, младенца Буллов, – прямо в этой роще. Полагаю, мне следовало бы посочувствовать матери. Она, должно быть, вне себя от горя, судя по всему. Возможно, мне следовало взять себя в руки и выразить соболезнования.
   Но жизнь никогда не бывает легкой, не так ли? Если бы только можно было повернуть время вспять, как случается в короткометражках в кино, когда взорванные динамитом трубы фабрик снова складываются и восстанавливаются и осколки стекла слетаются обратно в вазу…
   В таком мире я бы могла, если бы захотела, поехать на велосипеде обратно в Канаву, слезть с «Глэдис» и обнять ту женщину. Сказать ей, что мне очень жаль, что труп ее младенца нашли здесь, в Изгородях, и что если бы я могла хоть чем-то помочь, ей надо только попросить.
   Я вздохнула.
   На той стороне реки, среди деревьев, недалеко от места, где был припаркован фургон Фенеллы, я увидела горку свежей земли. Должно быть, это здесь нашли тело.
   Помимо того что Порслин увидела детскую ступню, «завернутую в ковер или что-то вроде того», как она сказала, «сверток позеленевших костей», других подробностей она мне не поведала. И теперь слишком поздно, Порслин уехала.
   Я вряд ли могу поинтересоваться у инспектора Хьюитта насчет найденного тела, и, пока мне не подвернется возможность вызнать у миссис Мюллет, что говорят в деревне, я предоставлена сама себе. Переберусь-ка я вброд через реку и посмотрю.
   В этом месте река не очень глубокая. Хромцы, в конце концов, столетиями приходили сюда крестить своих детей. Воды было как раз достаточно, чтобы хорошенько окунуться, а я находилась не больше чем в ста футах от потревоженного места, где полиция, по всей видимости, совершила свое печальное открытие.
   Я подоткнула подол платья повыше и двинулась вперед.
   Даже всего в нескольких футах от берега вода стала заметно холоднее, особенно на дне. Я медленно брела к середине реки, расставив руки для сохранения равновесия и очень стараясь не потерять опору под ногами в усиливающемся течении.
   Вскоре я дошла до середины. Уровень воды начал опускаться и оказался ниже моих колен, когда я наступила на что-то твердое, споткнулась, потеряла равновесие и полетела в воду. Полное погружение.
   – Вот гадство! – сказала я, злясь на саму себя. Почему я не взяла «Глэдис» и не покатила ее по маленькому мостику? – Дважды гадство!
   Я встала на ноги и осмотрела себя. Платье промокло насквозь.
   Отец будет в ярости.
   «Черт возьми, проклятье, Флавия!» – скажет он, как всегда делает, и затем между нами повиснет молчание, которое может продлиться несколько дней, пока один из нас не забудет обиду. «Быть на ножах» – так это называет Даффи, и теперь, стоя по колено в воде, я пыталась представить, что внезапно оказалась в северных канадских лесах, где лесорубы с ножами в зубах проплывают мимо меня по течению.
   Но практичность вернула меня назад, в Бишоп-Лейси. Я знала, что, придя домой в Букшоу, я должна проскользнуть незамеченной, подняться наверх и привести платье в порядок.
   В воде маленькое облачко ила, поднятое моими ногами, быстро оседало.
   Странно, хотя я ясно видела свои ступни на дне реки, никаких камней видно не было. И тем не менее я точно наткнулась на что-то твердое. Я чуть не сломала палец о чертову штуку. Как у меня уже было!
   Я постояла секунду, чувствуя прохладу сентябрьского воздуха.
   Что-то в реке шевельнулось – пузырек, рябь на воде, блеск.
   Я медленно наклонилась и осторожно провела руками в глубине воды.
   Чуть глубже… немного дальше налево. Хотя я не видела это, мои пальцы сомкнулись вокруг чего-то твердого. Я ухватила его покрепче и потянула вверх.
   Когда предмет оказался ближе к поверхности, он стал видимым. Сверхъестественно.
   Твердый… прозрачный… невидимый в воде… становится заметным, когда оказывается в воздухе.
   У меня засосало под ложечкой, и мое сердце почувствовало, что это за штука, до того, как поняла голова, и то и другое запульсировало, когда я осознала, что предмет, который я держу в руках, – это хрустальный шар Фенеллы – шар, которым неизвестный ударил ее по черепу, шар, которым кто-то пытался убить ее.
   Эта штука пролежала на дне реки несколько дней, прозрачность делала ее невидимой в воде, хотя она лежала на самом виду. Неудивительно, что полиция ее не заметила!
   Только если бы они бродили по мелководью и только если бы случайно наступили на нее, как я, они бы обнаружили предмет своих поисков.
   Разумеется, я отвезу его инспектору Хьюитту сразу же.
   Выходя обратно на берег, я заметила, что в Изгородях повисла совершенная тишина, как будто птицы боялись даже пикнуть.
   Хрустальный шар холодил мои ладони, отражая искаженные образы земли, деревьев и неба, водоворот оттенков был словно краска, которую капнули в воду.
   Если бы не стекло, я бы могла пропустить вспышку голубого среди деревьев – цвета, который не был свойствен этому месту.
   Я тут же остановилась, будто бы по делу. Не смотри прямо туда, подумала я.
   Я бесполезно выкрутила подол платья, как будто пытаясь выжать его, затем соорудила небольшой гамак из ткани и спрятала там хрустальный шар.
   Оставят ли мои мокрые руки отпечатки пальцев? Кто знает? Я делала, что могла.
   – Черт бы все побрал! – громко сказала я, скорее для пущего эффекта, давая понять, будто я думаю, что одна здесь.
   Периферическим зрением я видела пятно цвета среди кустов. Слегка отведя взгляд в сторону, я увидела, что это шарф – украшенный цветочными узорами шарф.
   Может, это эльф, о которых мне рассказывали Даффи и Фели, – один из тех злобных водяных духов, которые крадут детей? Может, это тот самый, который похитил ребенка миссис Булл? Но нет… эльфы не существуют. Или существуют?
   Я медленно посмотрела направо.
   Довольно резко, как будто по волшебству, образ стал четким. Словно оптическая иллюзия в «Девичьем ежегоднике», когда силуэт из двух лиц в профиль внезапно оказывается подставкой для яйца.
   Седые волосы… серые глаза, уставившиеся прямо на меня… шарф на шее… бриджи для верховой езды, даже монокль, висящий на шее на черном шнурке.
   Это компаньонка Ванетты Хейрвуд Урсула неподвижно стояла среди кустов, рассчитывая, что, сохраняя неподвижность останется невидимой для меня, – Урсула, собирающая ивовую лозу на берегу реки, чтобы плести свои жуткие корзины.
   Я позволила своим глазам посмотреть в ее, затем отвела взгляд, как будто не заметила ее. Я взглянула направо от нее, налево и, наконец, поверх нее, вяло приоткрыв рот.
   Я почесала голову и потом, боюсь, живот.
   – Я иду, «Глэдис»! – прокричала я. – Это просто белка!
   И с этими словами я двинулась к мостику, бормоча что-то себе под нос, словно безумная дочь эксцентричного сквайра.
   Проклятье! – подумала я. Я же не смогла изучить место полицейских раскопок.
   Тем не менее день оказался в высшей степени продуктивным. В кармане у меня лежала серебряная де люсовская ложка для омаров, которой, я была в этом вполне уверена, убили Бруки Хейрвуда, а в юбке – хрустальный шар, который почти наверняка был тем предметом, которым ударили Фенеллу. В конце концов, если это не так, зачем его бросили в реку?
   В моей голове начала обретать форму идея.
   Разумеется, я немедленно передам эти предметы инспектору Хьюитту, так я и планировала с самого начала.
   Но, кстати, призадумалась я, можно ли получить отпечатки пальцев с предмета, который пролежал в проточной воде несколько дней?

23

   Я успела подняться не больше чем на дюжину ступеней, когда откуда-то из вестибюля раздался голос отца:
   – Флавия…
   Меня засекли!
   Я остановилась, повернулась и спустилась на одну ступеньку из уважения. Он стоял у входа в западное крыло.
   – В мой кабинет, будь добра.
   Он развернулся и ушел.
   Я побрела вниз по ступенькам и хвостом последовала за ним, стараясь держаться подальше.
   – Закрой дверь, – сказал он и сел за стол.
   Это серьезно. Отец обычно читает нотации, стоя у окна и глядя на землю.
   Я взгромоздилась на краешек стула и попыталась изобразить внимание.
   – Мне звонила сестра Хэммонд по… – Он сделал жест в примерном направлении телефона, но не мог заставить себя произнести слово. – …по инструменту. Она говорит, что ты вывезла доктора Киссинга под дождь.
   Вот ведьма! Я ничего такого не делала.
   – Он не был под дождем, – запротестовала я. – Он сидел под зонтиком на лужайке и уже был там, когда я приехала.
   – Без разницы, – сказал отец, поднимая руку, как полицейский, регулирующий дорожное движение.
   – Но…
   – Он старый человек, Флавия. Нельзя нарушать его уединение бессмысленными нежданными визитами.
   – Но…
   – Эти блуждания по окрестностям должны прекратиться, – заявил он. – Ты делаешь из себя отъявленную приставалу.
   Приставалу! Ну, погоди!
   Я чуть не плюнула на ковер.
   – Я много думал об этом в последнее время, – продолжил он, – и пришел к выводу, что у тебя слишком много свободного времени.
   – Но…
   – Отчасти это моя вина, признаю. За тобой нет достаточного присмотра, и в результате твои интересы стали довольно… нездоровыми.
   – Нездоровыми?
   – Следовательно, – настойчиво нудел отец, – я решил, что тебе надо больше бывать среди людей, в обществе твоих сверстников.
   О чем он говорит? С одной стороны, я слишком много брожу по деревне, а с другой – мне не хватает общества других людей. Это звучало примерно так, как можно было бы говорить о бродячей овчарке.
   Но не успела я возразить, как отец снял очки, очень аккуратно сложил черные паукообразные заушники вдоль стекол и убрал в твердый футляр. Это знак, что разговор подходит к концу.
   – Викарий говорит, что хору не хватает нескольких голосов, и я уверил его, что ты будешь счастлива внести свой вклад. Они назначили дополнительную репетицию сегодня вечером, ровно в шесть тридцать.
   Я так изумилась, что не нашлась что сказать.
   Позже я сообразила.

   – Пошевеливайся, – сказала Фели, когда мы шли по полям к церкви.
   Ее пригласили заменить, как иногда бывало, мистера Колликутта.
   – Где же старый Коки? – поинтересовалась я и умолкла в ожидании неизбежного ответа.
   Фели, я думаю, наполовину влюблена в этого красивого молодого человека, которого недавно назначили органистом в Святом Танкреде. Она зашла так далеко, что присоединилась к хору, потому что с места возле алтаря открывался превосходный вид на его подпрыгивающие светлые кудряшки.
   Но Фели не кусалась, напротив, она была странно подавлена.
   – Он в жюри музыкального фестивала в Хинли, – сказала она, как будто я задала обычный вежливый вопрос.
   – До, ре, ми, фа, со-о… Как там дальше? – Я пропела громко и специально фальшиво.
   – Оставь это для грешников, – мило предложила Фели, и мы проделали остаток пути в молчании.
   С полдюжины мальчиков в скаутской форме, почти все – члены хора Святого Танкреда, толкались на церковном кладбище, играя в подобие футбола чьей-то шляпой. Одним из них был Колин Праут.
   Фели засунула указательный палец и мизинец в рот и издала на удивление пронзительный и не подобающий леди свист. Игра тут же прекратилась.
   – Внутрь, – распорядилась Фели. – Сначала гимны, потом возня.
   Поскольку вожатый скаутов и часть мальчиков были членами хора, отряд не мог объединиться до окончания репетиции.
   Раздались несколько анонимных вздохов и шепотков, но мальчики послушались. Колин попытался торопливо пробежать мимо меня, не отводя взгляда от земли.
   – Эй, Колин, – сказала я, преграждая ему дорогу. – Я и не знала, что ты скаут.
   Он опустил голову, сжал руки в кулаки в карманах шортов и обошел меня. Я последовала за ним в церковь.
   Старшие члены хора уже заняли свои места и весело болтали в ожидании органиста, мужчины по одну сторону алтаря, женщины напротив них по другую.
   Мисс Кул, которая была по совместительству почтальоном и владелицей кондитерской в Бишоп-Лейси, выстрелила в меня сияющей улыбкой, и мисс Паддок, Лавиния и Аврелия, державшие чайную Святого Николаса, одинаково помахали мне пальцами.
   – Добрый вечер, хор, – сказала Фели. Это была традиция, уходившая далеко в глубь христианской истории.
   – Добрый вечер, мисс де Люс, – ответили они автоматически.
   Фели заняла место на скамье перед органом и, гавкнув через плечо: «Гимн триста восемьдесят третий», – приступила к первым тактам «Мы пашем поля и сеем», заставив меня лихорадочно листать сборник церковных гимнов в поисках нужной страницы.
   Мы запели:

     – We plow the fields and scatter,
     the good seed on the land,
     but it is fed and watered
     by God’s almighty hand;
     He sends the snow in the winter,
     the warmth to swell the grain,
     the breezes and the sunshine,
     and soft refreshing rain. [59 - Мы пашем поля и сеемдобрые семена в землю,но их кормит и поитвсемогущая рука Господа;Он посылает снег зимой,тепло, чтобы зерно набухло,ветры и солнечный свет,и нежный освежающий дождь.]

   Пока я пела, я размышляла о теле Бруки, висевшем на трезубце Посейдона под проливным дождем. Конкретно в этой грозе не было ничего освежающего, на самом деле это был адский ливень.
   Я бросила взгляд поверх алтаря на Колина. Он пел с сосредоточенным усердием, закрыв глаза и подставив лицо последним лучам дневного света, сочившимся сквозь темнеющее витражное стекло. Я разберусь с ним позже.

     – He only is the Maker
     of all things near and far;
     He paints the wayside flower,
     He lights the evening star;
     the winds and waves obey Him… [60 - Только Он – Творецвсех вещей, ближних и дальних,Он раскрашивает придорожный цветок,Он зажигает вечернюю звезду;ветра и волны повинуются Ему…]

   Орган внезапно взвизгнул на середине ноты и умолк, как будто его кто-то придушил.
   – Де Люс, – кисло произнес голос, и я осознала, что это Фели.
   Она обращается ко мне!
   – Голос не может звучать, когда рот закрыт.
   Головы повернулись в мою сторону, было несколько улыбок и смешков.
   – Итак, опять, с «ветра и волны повинуются Ему»…
   Фели взяла первую ноту, орган с ревом вернулся к жизни, и мы снова запели.
   Как она осмелилась выделить меня таким образом? Ведьма! Ну погоди, Офелия Гертруда де Люс, ну погоди, черт тебя дери!
   Мне казалось, что репетиция хора длится вечность, вероятно, потому, что нет никакого удовольствия в том, чтобы просто издавать звуки – на самом деле это удивительно тяжкий труд.
   Но наконец она закончилась. Фели собирала ноты и весело переговаривалась с Синтией Ричардсон, женой викария, чей клуб поклонниц не включал меня. Я воспользуюсь возможностью, чтобы незаметно выскользнуть и поймать Колина во дворе, задать ему парочку любопытных вопросов, пришедших мне на ум.
   – Флавия…
   Вот дерьмо!
   Фели прервала свою беседу и надвигалась на меня. Слишком поздно притворяться, что я ее не услышала.
   Она схватила меня за локоть и яростно сдавила.
   – Не смей удирать, – сказала она шепотом, второй рукой радостно махая на прощание Синтии. – Отец придет через несколько минут, и он специально просил, чтобы ты его дождалась.
   – Отец будет здесь? Зачем?
   – О, прекрати, Флавия, ты прекрасно это знаешь, так же, как и я. Сегодня вечер кино, и отец был совершенно прав, когда сказал, что ты попытаешься уклониться.
   Она была права оба раза. Хотя у меня вылетело это из головы, отец несколько недель назад внезапно заявил, что мы недостаточно выходим в люди семьей – ситуация, которую он намеревается исправить, принимая участие в предложенных викарием киновечерах в приходском зале.
   Так и есть, вот и отец с Даффи у дверей церкви, пожимает руку викарию. Слишком поздно бежать.
   – А, Флавия, – сказал викарий, – спасибо, что ты добавила свой голос к нашему маленькому хору ангелов, так сказать. Я только что говорил вашему отцу, как рад был видеть Офелию за органом. Она так хорошо играет, ты согласна? Какое удовольствие видеть, как энергично она управляет хором. «И дитя поведет их», как говорит нам пророк Исайя… Не то чтобы Офелия была маленьким ребенком, боже упаси, нет! Вовсе нет. Но пойдемте, «Бижу синема» ждет!
   Когда мы шли по церковному кладбищу к приходскому залу, я заметила Колина, он двигался от одного надгробия к другому, явно погруженный в какую-то сложную игру собственного изобретения.
   – Я беспокоюсь об этом мальчике, – я услышала, как викарий признается отцу. – У него нет родителей, и теперь, когда Бруки Хейрвуда больше нет, некому, так сказать, присматривать за ним… Но я разболтался… А, вот мы и пришли. Давайте войдем?
   В приходском зале было уже чересчур тепло. В подготовке к кинопоказу черный занавес опустили, чтобы преградить путь вечернему свету, и пространство уже наполнилось духотой, какую производит слишком много перегретых тел в ограниченном пространстве.
   Я довольно четко различила многие запахи Бишоп-Лейси, среди них разные духи и лосьоны для бритья; тальк (викарий); аромат бергамота (обе мисс Паддок); раздражающий запах алкоголя (наш сосед Максимилиан Брок); вареные кабачки (миссис Делани); пиво «Гиннес» (мистер Данби) и голландский трубочный табак (Джордж Кэрью, деревенский плотник).
   Поскольку мисс Маунтджой с ее надоедливым запахом рыбьего жира нигде не было видно, я медленно бродила по залу, ненавязчиво принюхиваясь в поисках малейшего душка рыбы.
   «О, здравствуйте, мистер Спирлинг. Рада вас видеть. (Вдох.) Как поживает миссис Спирлинг со своим вязанием? Бог мой, это ведь такой труд, не так ли? Не знаю, где она время находит».
   В центре помещения мистер Митчелл, владелец фотомагазина на главной улице, сражался с извивающимися змеями из черной кинопленки, пытаясь запихать их в утробу проектора.
   Я не могла не припомнить, что последний раз, когда была в приходском зале, – это было кукольное представление Руперта Порсона, на этой самой сцене, спектакль «Джек и бобовое зернышко». Бедный Руперт, подумала я, вздрогнув.
   Но времени на смакование не было, надо держать нос по ветру, так сказать.
   Я присоединилась к отцу и Фели в тот самый момент, когда погасли огни рампы.
   Не стану цитировать вводные замечания викария на тему «растущей важности кино в образовании молодежи» и тому подобное. Он не упомянул ни смерть Бруки, ни нападение на Фенеллу, хотя, возможно, сейчас было не время и не место.
   Потом мы на некоторое время погрузились во мрак, и затем на экране вспыхнул первый фильм – черно-белый мультфильм, в котором хор жутко ухмыляющихся котов в шляпах-котелках подпрыгивал, мяукая в унисон: «Разве нам не весело?» – под резкую музыку джазового ансамбля.
   Слава богу, это длилось недолго.
   В коротком перерыве, во время которого включили свет и меняли пленку, я заметила, что пришла миссис Булл с Тимофеем и младшим ребенком. Если она и увидела меня среди зрителей, то не подала виду.
   Следующий фильм, «Саскачеван: житница всего мира», был документальным и показывал огромные комбайны для сбора урожая, которые ползли по плоскому лицу канадских прерий, затем реки зерна, которые текли в железнодорожные грузовые вагоны и открытые люки ожидающих танкеров.
   В перерыве я оглянулась, чтобы бросить взгляд на Колина Праута, – да, вот он, в самом конце зала, спокойно смотрит на меня. Я помахала ему, но он не отреагировал.
   Третий фильм, «Ремонт авиационных двигателей: часть III», должно быть, остался со времен войны, и его показали просто потому, что он оказался в той же коробке, что и другие. В свете экрана я заметила, как отец и Фели обменялись удивленными взглядами, перед тем как продолжить смотреть с умным видом.
   Последней частью программы был документальный фильм под названием «Многогранный лимон», который, если не считать упоминания рассказчика о том, что когда-то лимоны использовались в качестве противоядия от многих ядов, был кошмарной нуднятиной.
   Я смотрела его с закрытыми глазами.

   Новая луна светилась серебром на небе, когда мы возвращались домой через поля. Отец и Фели шли немного впереди, а я брела позади них, погрузившись в размышления.
   – Пошевеливайся, Флавия, – сказала Фели терпеливым, слегка насмешливым голосом, приводившим меня в неистовство. Она демонстрировала его при отце.
   – Дрянь! – отозвалась я, замаскировав это слово чихом.

24

   Всю ночь меня мучили сны о серебре. Серебряный конь на серебряной опушке жевал серебряную траву серебряными зубами. Серебряный человек на луне сиял в небе над серебряным фургоном. Серебряные монеты образовали крест в руке трупа. Сверкала серебряная река.
   Когда я проснулась, мои мысли сразу же переключились на Фенеллу. Жива ли она? Пришла в себя? Порслин утверждала, что да, в то время как викарий говорил, что нет.
   Что ж, есть только один способ узнать.

   – Прости, старушка, – сказала я «Глэдис» в сером мутном свете раннего утра, – но мне придется оставить тебя дома.
   Я видела, что она разочарована, пусть даже держится молодцом.
   – Мне надо, чтобы ты выступила в качестве подсадной утки, – прошептала я. – Когда тебя увидят рядом с оранжереей, решат, что я еще сплю.
   «Глэдис» заметно просветлела при мысли о конспирации.
   – Если я потороплюсь, то успею перейти поля и поймать первый автобус на Хинли по эту сторону холма Оакшотт.
   В углу огорода я повернулась и беззвучно произнесла:
   – Не делай ничего такого, чего бы я не сделала.
   И «Глэдис» просигналила, что она не будет.
   Я унеслась со скоростью пули.

   Туман висел над полями, когда я спешила по вспаханной земле, ловко перепрыгивая с одного кома на другой. Сев в автобус на проселочной дороге, я останусь не замеченной никем, кроме уже сидящих пассажиров, и можно не опасаться, что кто-то из них доложит отцу, поскольку они все будут направляться прочь от Бишоп-Лейси.
   Как только я перебралась через последний забор, в поле зрения показался автобус из Коттсмора, грохоча и хлопая крыльями, словно большая взъерошенная птица. Его подбрасывало на дороге по пути ко мне.
   Он остановился с сердитым вздохом, и ниточка дыма потянулась вверх из-под его никелированного радиатора.
   – Садись! – сказал водитель Эрни. – Давай-давай, смотри под ноги.
   Я протянула ему деньги за проезд и скользнула на сиденье в третьем ряду. Как я и предполагала, в этот час пассажиров было совсем мало: парочка пожилых женщин, сидевших рядом в задней части салона и слишком увлеченных сплетнями, чтобы обратить на меня хоть малейшее внимание, и фермерский работник в комбинезоне с мотыгой, печально уставившийся в окно на темные, укрытые туманом поля. Солнце взойдет только через четверть часа.
   Больница в Хинли находилась в конце крутой улицы, поднимавшейся в гору за рыночной площадью, ее окна мрачно смотрели на черные булыжники мостовой, все еще мокрые после ночного дождя. За высокой кованой калиткой на домике сторожа висела табличка с деловой надписью: «Все посетители регистрируются».
   Не мешкай, что-то подсказало мне, и я последовала совету.
   Покрытая грязью каменная арка вела в узкий проход, в котором несколько квадратных газовых светильников мерцали нездоровым светом.
   «Только для катафалков», – гласила скромная надпись, и я поняла, что я на правильном пути.
   Хотя я пыталась идти тихо, мои шаги эхом отражались от влажных булыжников и подтекающих каменных стен. В дальнем конце проход открывался в маленький дворик. Я остановилась прислушаться.
   Ничего, за исключением моего дыхания. Я осторожно выглянула за угол…
   – Бек! – раздался громкий голос почти у меня над ухом.
   Я отдернулась и распласталась по стене.
   – Бек, а ну иди сюда. Человек из «Квенча» вот-вот придет, и мы должны быть готовы отдать ее. Ты так же хорошо, как и я, знаешь, что случается, когда мы заставляем их ждать.
   «Эллис и Квенч», насколько я знала, – самая большая и самая старая контора ритуальных услуг в Хинли, широко известная своими сверкающими катафалками марки «Роллс-ройс» и сияющими «даймлерами» для сопровождающих.
   «Уж “Эллис и Квенч” хоронят так хоронят», – однажды сказала мне миссис Мюллет. Легко могу поверить, что они не любят ждать.
   – Экономка свои панталоны узлом завяжет, – продолжал голос, – если мы не сделаем все тип-топ по последней моде. А когда экономка несчастна, я тоже несчастен, а когда я несчастен, ты тоже несчастен. Бек? А ну дуй сюда, живо!
   Донесся звук шаркающих по деревянным доскам ботинок, и затем голос – удивительно юный голос, наверное, голос мальчика – сказал:
   – Простите, мистер Мартин. Я забыл вам сказать. Они звонили минут двадцать назад. Сказали, что задерживаются. У них вызов в старый изолятор.
   – Ах, задерживаются, да? Жулики! Мы для них все равно что листья на ветру, пока они раскатывают по округе на своих чертовых «бентли». Что ж, я пошел в котельную выпить чашку чаю, «Квенч» там или не «Квенч».
   Я ждала, пока не услышала звук закрывающейся тяжелой двери.
   Я сделала глубокий вдох, потянула ручку и вошла в слабо освещенный коридор.
   Мраморные полы, крашеные стены – первые четыре фута над полом коричневые, а выше отвратительного зеленого цвета, до самого потолка, выглядевшего так, будто его последний раз белили в прошлом веке.
   Справа от меня находились три крошечных отсека, один занимала каталка, на которой под простыней лежало нечто. Не требовалось особого воображения, чтобы догадаться, что там. Вот оно, самое настоящее тело!
   Я умирала от любопытства заглянуть под простыню, но сейчас не время.
   Кроме того, часть меня не хотела знать, не Фенелла ли это.
   Не сейчас. Не таким путем.
   С того места, где я стояла, я могла видеть весь коридор, простиравшийся довольно далеко. Он казался бесконечным.
   Я начала медленно двигаться, переставляя поочередно ноги: правая… левая… С одной стороны коридора была двустворчатая дверь с надписью «Прачечная». Оттуда доносился приглушенный гул стиральных машин и женский смех.
   Левая… правая… с носка на пятку…
   Следующая дверь вела на кухню: стук тарелок, разговаривающие голоса и сильный, стойкий запах жирного кабачкового супа.
   Суп на завтрак? До меня дошло, что я не ела со вчерашнего дня, и в животе закрутило.
   Следующую дюжину шагов стены оказались необъяснимо зеленого мшистого цвета, а потом, совершенно неожиданно, сменили оттенок на тошнотворный горчично-желтый. Кто бы ни выбирал краску, решила я, он хотел, чтобы те, кто вошел в больницу не больным, точно заболели до того, как уйдут.
   Следующий ряд дверей слева, судя по концентрированному запаху формалина, вел в морг. Я слегка вздрогнула, проходя мимо, не от страха, а скорее от удовольствия.
   Еще одна комната была помечена табличкой «Рентген», а дальше по обе стороны коридора – открытые двери с номерами на каждой. В каждой комнате кто-то спал или ворочался. Кто-то чихал, кто-то стонал, и мне показалось, что я услышала звук женского плача.
   Палаты, подумала я, на втором и третьем этажах должны быть еще.
   Но как я найду Фенеллу? До этого момента я не задумывалась на эту тему. Как можно быстро найти иголку в стоге сена?
   Уж точно не разглядывая каждую соломинку!
   Я уже дошла до дверного проема, открывавшегося в просторное фойе, в середине которого закутанная в черный шерстяной свитер женщина внимательно изучала разложенные перед ней на столе игральные карты. Она не слышала, как я подошла.
   – Простите, – сказала я, – но вы можете положить пятерку бубен на черную шестерку.
   Женщина чуть не упала со стула. Она вскочила на ноги и обернулась ко мне.
   – Никогда, – сказала она, и ее лицо налилось свекольным цветом, – никогда не смей… – Ее кулаки конвульсивно сжимались и разжимались.
   – Извините, если я вас напугала, – произнесла я. – Я не хотела, правда…
   – Что ты здесь делаешь? – требовательно спросила она. – Никаких посещений до полвторого, а сейчас только… – Она бросила быстрый взгляд на крошечные наручные часы.
   – Я жду кузину, – объяснила я. – Она только что проскользнула, чтобы принести бабушке немного…
   Я сделала глубокий вдох и напрягла мозги в поисках вдохновения, но в голову приходило только одно – вернее, в ноздри – тошнотворный запах, все еще сочившийся из кухни по коридору.
   – …супа! – сказала я. – Мы принесли бабушке немного супа.
   – Суп? – Интонации женщины – и ее брови – изобразили перевернутую букву «V». – Вы принесли суп? Сюда? В больницу?
   Я кротко кивнула.
   – Кто ваша бабушка? – спросила она. – Как ее зовут? Она здешняя пациентка?
   – Фенелла Фаа, – без колебаний ответила я.
   – Фаа? Цыганка? – уточнила она, втягивая воздух.
   Я молча кивнула.
   – И твоя кузина, как ты говоришь, принесла ей суп?
   – Да, – сказала я, показывая наугад, – она пошла туда.
   – Как тебя зовут? – спросила женщина, хватая отпечатанный листок со стола.
   – Флавия, – ответила я. – Флавия Фаа.
   Это было достаточно невероятно, чтобы сойти за правду. Фыркнув, как лошадь, женщина унеслась по широкому коридору.
   Я пошла следом за ней, но не думаю, что она заметила. Тем не менее я держалась подальше, надеясь, что она не обернется. Мне повезло.
   Не посмотрев назад, она скрылась во второй комнате слева, и я услышала звук отдергиваемой занавески. Один взгляд обнаружил Фенеллу на дальней кровати с перебинтованной головой.
   Я спряталась под накрытой тканью тележкой, стоявшей у стены.
   – А ну-ка, выходи оттуда! – услышала я голос женщины, за которым последовал стук открывающейся двери – вероятно, в туалет при палате.
   Повисло молчание, потом тихое бормотание под нос. Она разговаривает с Фенеллой или сама с собой?
   Единственное слово, которое я четко расслышала, было «суп».
   Еще одна короткая пауза, и затем звук шагов женщины, удаляющихся по коридору.
   Я сосчитала до трех, затем мышкой проскользнула в палату Фенеллы, закрыв за собой дверь. Душок эфира сказал мне, что это, должно быть, операционная.
   Фенелла неподвижно лежала на спине с закрытыми глазами. Она выглядела такой хрупкой, как будто простыни высосали из нее последние соки.
   – Здравствуйте, – прошептала я, – это я, Флавия.
   Ответа не было. Я потянулась и взяла ее за руку.
   Медленно-медленно ее глаза открылись и попытались сфокусироваться.
   – Это я, Флавия, – повторила я. – Помните?
   Ее морщинистые губы сжались, и высунулся кончик языка. Казалось, голова черепахи выбралась из-под панциря после длинной зимы на дне пруда.
   – Лгунья… – прошептала она, и я улыбнулась так глупо, как будто только что выиграла первый приз на летнем празднике цветов.
   Вяло облизнув губы, Фенелла повернула ко мне лицо, в ее черных ввалившихся глазах неожиданно появилось выражение мольбы.
   – Срета, – довольно отчетливо произнесла она, сжимая мне руку.
   – Простите, – сказала я, – не понимаю.
   – Срета, – повторила она. – Пуфф.
   Меня осенило.
   – Сигарету? – уточнила я. – Вы это говорите?
   Она кивнула.
   – Срета. Пуфф.
   – Простите, – сказала я, – я не курю.
   Ее глаза умоляюще уставились в мои.
   – Вот что, – решила я. – Я найду вам сигарету, но сначала мне надо задать вам несколько важных вопросов.
   Я не дала ей времени поразмыслить.
   – Первый: вы правда думаете, что это я с вами сделала? Я умру, если да.
   Ее брови вытянулись в ниточку.
   – Это сдел-ла?
   – Отправила вас сюда, в больницу. Пожалуйста, Фенелла, мне надо знать.
   Я не хотела называть ее по имени, просто оно само вырвалось у меня. Момент оказался подходящий. Даффи однажды сказала мне, что знание и использование имени дает власть над человеком.
   Не было никаких сомнений, что, во всяком случае в этот момент, я обладала властью над этим бедным покалеченным созданием, пусть даже это власть отказать в сигарете.
   – Пожалуйста, Фенелла! – взмолилась я.
   Если это власть, мне она не нужна. Ощущения ужасные.
   Не отводя от меня глаз, она медленно покачала головой.
   – Нет, – наконец прошептала она, отвечая на мой вопрос.
   Нет? Это не тот ответ, которого я ожидала. Если Фенелла не думает, что это я на нее напала, значит, Порслин солгала!
   – Тогда кто же это был? – требовательно спросила я, так грубо, что сама удивилась. Это дикое рычание вырвалось из моего горла? – Кто это? Кто это сделал с вами?
   По какой-то необъяснимой причине мне хотелось схватить ее и вытрясти ответ. Прежде я никогда не чувствовала такого гнева.
   Фенелла испугалась. Я видела это в ее одурманенных глазах.
   – Красный Бык, – ответила она, подчеркивая каждое слово. – Это был… Красный Бык.
   Красный Бык? Бессмыслица какая-то.
   – Что здесь происходит?
   Голос донесся из дверей в палату. Я резко обернулась и увидела медсестру. Белые униформа и колготки выдавали ее профессию. Еще на ней была голубая накидка с красной подкладкой и кантом.
   – Флавия?
   Знакомый голос застал меня врасплох.
   Это была Флосси Фостер, сестра Шейлы, подруги Фели!
   – Флосси? Это правда ты?
   Я и забыла, что Флосси стала медсестрой. Это был один из тех пустяков, которые Фели упоминает за обеденным столом, в промежутке между салатом и булочками с сосисками, и который вылетает из головы еще до того, как унесут тарелки.
   – Конечно, это я, ты, бестолочь. Какого черта ты тут делаешь?
   – Я… э-э… пришла навестить знакомую, – сказала я, взмахнув рукой в сторону Фенеллы.
   – Но посещения разрешены только после обеда. Если экономка тебя поймает, она съест тебя без соли.
   – Послушай, Флосси, – сказала я. – Сделай мне одолжение. Мне нужна сигарета, и нужна быстро.
   – Ха! – воскликнула Флосси. – Мне следовало бы знать! Маленькая сестричка Фели – заядлая курильщица!
   – Вовсе нет, – возразила я. – Пожалуйста, Фели, обещаю тебе что угодно!
   Флосси засунула руку в карман и вытащила пачку «Дю Морье» и эмалевую зажигалку с монограммой.
   – Теперь зажги ее, – велела я.
   Удивительно, но она послушалась, хотя слегка с вороватым видом.
   – Мы курим только в чайной комнате медсестер, – объяснила она, протягивая мне сигарету. – И только когда экономки нет поблизости.
   – Это не для меня, – сказала я, указывая на Фенеллу. – Дай ей.
   Флосси уставилась на меня.
   – Ты, должно быть, сошла с ума, – заявила она.
   – Дай ей… или я скажу экономке, что у тебя было во фляжке на бедре на вечеринке в саду викария.
   Я только дразнилась, но не успела я улыбнуться, как Флосси воткнула сигарету в сухие губы Фенеллы.
   – Ты тварь, – сказала она. – Совершенно ужасная тварюга!
   Я видела, что она хочет залепить мне пощечину, когда я торжествующе ухмыльнулась.
   Но вместо этого мы обе повернулись взглянуть на Фенеллу. Ее глаза были закрыты, и изо рта поднимались клубы дыма, словно сигналы со стоянки апачей. Они вполне могли символизировать блаженство.
   Именно в этот момент в палату вплыла экономка.
   В продуманно надетом набекрень чепце и накрахмаленном белом нагруднике она выглядела Наполеоном – только очень большим.
   Она оценила ситуацию за секунду.
   – Сестра Фостер, я жду вас в кабинете.
   – Нет, постойте, – услышала я свой голос. – Я могу объяснить.
   – Слушаю.
   – Сестра только что вошла сказать нам, что курить запрещено. Она не имеет к этому отношения.
   – Неужели!
   – Я слышала, что вы идете, – сказала я, – и засунула сигарету этой бедной женщине в рот. Это было глупо с моей стороны. Извините.
   Я выхватила то, что осталось от сигареты, изо рта Фенеллы и ткнула себе в рот. Сделала глубокую затяжку и выдохнула, держа сигарету между указательным и третьим пальцем в континентальной манере, как делал в кино Шарль Буайе [61 - Шарль Буайе (1899—1978) – американский киноактер французского происхождения, четырежды номинированный на «Оскар». Играл с самыми известными кинозвездами своего времени – Гретой Гарбо, Кэтрин Хэпберн, Марлен Дитрих, Ингрид Бергман и др.], одновременно пытаясь подавить желание закашляться.
   – Тогда как ты это объяснишь? – спросила экономка, поднимая зажигалку Флосси с одеяла Фенеллы и обвиняюще протягивая ее мне.
   – Это моя, – сказала я. – «Ф» – это Флавия. Флавия де Люс. Это я.
   Мне показалось, что я засекла почти незаметное прищуривание – или это скорее было подмигивание?
   – Де Люсы из Букшоу?
   – Да, – сказала я. – Это подарок отца. Он считает, что сигарета время от времени защищает легкие от испарений из канализации.
   У экономки не то чтобы перехватило дыхание, но она уставилась на меня так, будто у меня выросли клюв и перья.
   Затем внезапно и без предупреждения она вдавила зажигалку мне в ладонь и вытерла пальцы о юбку.
   Из коридора донеслось шарканье кожаных туфель, и в палату спокойно вошел доктор Дарби.
   – А, Флавия, – произнес он. – Рад тебя видеть. Это, – сказал он, обращаясь к экономке, – та самая юная леди, чьи своевременные действия спасли жизнь миссис Фаа.
   Я так быстро протянула руку, что старая дракониха была вынуждена пожать ее.
   – Приятно познакомиться, – объявила я. – Очень о вас наслышана.

25

   – Ну, как она? – спросила я. – Имею в виду Фенелла? Честно?
   – Она справится, – сказал доктор Дарби.
   Мы ехали домой в Бишоп-Лейси, докторский «моррис» весело пыхтел между изгородями, словно швейная машинка в выходной день.
   – У нее трещина в черепе, – продолжил он, не услышав от меня ответа. – Вогнутая мыщелковая затылочная трещина, как мы, шарлатаны, это именуем. Звучит-то как, да? Благодаря тебе мы смогли доставить ее в операционную вовремя, чтобы извлечь сломанный кусочек без лишних проблем. Думаю, она, скорее всего, полностью поправится, но надо подождать и посмотреть. Ты в порядке?
   Он заметил, что я втягиваю утренний воздух большими глубокими вдохами, пытаясь очистить организм от сигаретного дыма и ужасных запахов больницы. Формалин в морге был не так уж плох, скорее даже приятен, можно сказать, но вонища от кабачкового супа из кухни могла вызвать тошноту даже у гиены.
   – У меня все хорошо, спасибо, – сказала я, боюсь, с довольно болезненной улыбкой.
   – Твой отец будет очень гордиться тобой, – продолжил он.
   – О, пожалуйста, не говорите ему! Пообещайте, что не станете!
   Доктор бросил на меня озадаченный взгляд.
   – Просто у него так много поводов для беспокойства…
   Как я говорила, финансовые проблемы отца не были тайной в Бишоп-Лейси, особенно среди его друзей, одним из которых был доктор Дарби (второй – викарий).
   – Понимаю, – сказал доктор. – Но новость все равно разойдется, ты же знаешь.
   Я не могла придумать ничего лучше, кроме как сменить тему.
   – Кое-что поставило меня в тупик, – заметила я. – Полиция приводила внучку Фенеллы Порслин проведать бабушку в больнице. И она утверждает, что Фенелла сказала ей, что это я ударила ее по голове.
   – Ты это сделала? – лукаво поинтересовался доктор.
   – Позже, – продолжила я, игнорируя его поддразнивания, – викарий сказал мне, что он тоже нанес визит, но Фенелла еще не пришла в сознание. Кто из них говорил правду?
   – Викарий – чудесный человек, – сказал доктор Дарби. – Просто чудесный. Он приносит мне цветы из своего сада время от времени, чтобы оживить мой кабинет. Но, когда нас загоняют в угол, должен признать, что иногда в больнице нам приходится говорить выдумки. Незначительную ложь в белом халате. На благо пациенту, разумеется. Уверен, ты понимаешь.
   Если есть на свете то, что я понимаю лучше всего, так это утаивание избранных отрывков правды. Не будет преувеличением сказать, что я достопочтенный великий магистр этого искусства.
   Я скромно кивнула.
   – Он очень предан делу, – сказала я.
   – Так получилось, что я присутствовал и при визите внучки, и при визите викария в больницу. Хотя викарий не входил в палату, миссис Фаа была в полном сознании во время его прихода.
   – А Порслин?
   – А во время визита Порслин – нет. Пациенты с трещинами в черепе, видишь ли, могут отключаться и приходить в сознание так же легко, как мы с тобой переходим из одной комнаты в другую, – любопытный феномен, когда начинаешь размышлять об этом.
   Но я почти не слушала. Порслин солгала мне.
   Ведьма!
   Нет ничего более ненавистного лжецу, чем обнаружить, что ему солгал другой лжец.
   Но почему она обвинила меня?
   Должно быть, эти слова вырвались у меня. Я не собиралась думать вслух.
   – А, – сказал доктор Дарби. – «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Имею в виду, что люди могут вести себя странно в состоянии тяжелого стресса. Она непростая молодая женщина, твоя подруга Порслин.
   – Она мне не подруга! – заявила я довольно резко.
   – Ты приняла ее и кормила, – заметил доктор Дарби с веселым взглядом. – Или, возможно, я неправильно понял?
   – Мне было ее жаль.
   – А. Просто жаль?
   – Мне хотелось, чтобы она мне понравилась.
   – Ага! Почему?
   Ответ, конечно, заключался в том, что я надеялась обзавестись другом, но я вряд ли могла признаться в этом.
   – Мы всегда хотим любить тех, кого благодетельствуем, – заметил доктор, преодолевая резкий изгиб дороги с поразительным водительским мастерством, – но это не необходимо. Иногда даже это невозможно.
   Внезапно мне захотелось исповедаться этому благородному человеку, признаться ему во всем. Но я не могла.
   Лучшее, что можно сделать, когда слезы подступают к глазам без особых причин, – это сменить тему.
   – Вы когда-нибудь слышали о Красном Быке?
   – О Красном Быке? – переспросил он, маневрируя, чтобы не задавить терьера, с лаем выскочившего на дорогу. – Какого именно Красного Быка ты имеешь в виду?
   – Он не один?
   – Их много. В первую очередь на ум приходит «Красный Бык» в Святой Эльфриде.
   На его лице появилась улыбка, как будто он припоминал приятный вечер за игрой в дартс и парочкой пинт пива.
   – И?
   – Что ж, дай подумать… Был Красный Бык – бог девяти сотен демонов… «Красный Бык» Борджиа – флаг, на золотом поле… Пресловутый театр «Красный бык», сгоревший во время Великого пожара в Лондоне в 1666 году… Мифический Красный бык Англии, встретившийся с Черным быком Шотландии в смертельной схватке… И конечно, во времена, когда священники занимались медициной, они, бывало, пользовались шерстью красного быка в качестве лекарства от эпилепсии. Я ничего не упустил?
   Маловероятно, чтобы хоть один из упомянутых имел отношение к Красному Быку, напавшему на Фенеллу.
   – Почему ты спрашиваешь? – спросил он, увидев мое явное замешательство.
   – О, так просто, – ответила я. – Где-то услышала… вероятно, по радио.
   Я видела, что он мне не поверил, но он был слишком джентльмен, чтобы настаивать.
   – Вот и Святой Танкред, – сказала я. – Можете высадить меня у кладбища.
   – А, – произнес доктор Дарби, нажимая на тормоза «морриса». – Время для молитвы?
   – Что-то вроде того, – ответила я.

   На самом деле мне надо было подумать.
   Размышления и молитва вообще-то очень похожи, если призадуматься. Только молитва возносится, а мысль снисходит – или так кажется. Насколько я могу судить, это единственная разница.
   Я думала об этом, пока шла по полям в Букшоу. Мысли о Бруки Хейрвуде, убийстве и его причинах – в действительности это еще один способ помолиться за его душу, не так ли?
   Если так, я только что установила прямую связь между христианским милосердием и расследованием преступления. Не могу дождаться, чтобы поделиться с викарием!
   В четверти мили впереди и чуть-чуть сбоку была узкая дорожка и изгородь, где Порслин пряталась в кустах.
   Почти не осознавая этого, я обнаружила, что мои ноги сами идут туда.
   Если ее заявление насчет Фенеллы было ложью, она не могла на самом деле меня бояться, – просто притворялась. Должно быть, была другая причина, по которой она нырнула за изгородь, – причина, о которой я не подумала в то время.
   Если дело в этом, она меня успешно обдурила.
   Я перебралась по ступенькам через ограждение и оказалась на тропинке. Примерно здесь она скользнула в кусты. Я постояла секунду в молчании, прислушиваясь.
   – Порслин? – произнесла я, чувствуя, как бегут мурашки по коже.
   Что заставило меня думать, что она до сих пор тут?
   – Порслин?
   Ответа не было.
   Я сделала глубокий вдох, осознавая, что он вполне может быть последним. Когда имеешь дело с Порслин, так легко обнаружить, что она приставила тебе нож к горлу.
   Еще один глубокий вдох – на всякий случай, – и я шагнула в изгородь.
   Я сразу же увидела, что там никого нет. Легкая примятость и несколько растоптанных растений ясно показывали, где Порслин вчера сидела на корточках.
   Я согнулась под ветками и присела в той же позе, в которой, должно быть, была она. Я попробовала поставить себя на ее место и поглядеть на мир ее глазами. И когда я это сделала, моя рука коснулась чего-то твердого…
   Это было спрятано под покровом травы. Я сомкнула пальцы вокруг предмета и потянула его к себе.
   Он был черный и круглый, возможно, чуть больше трех дюймов в диаметре, и сделан из какого-то темного экзотического дерева – может быть, эбенового. По его окружности были вырезаны знаки зодиака. Я медленно провела указательным пальцем по выгравированному изображению пары рыб, лежащих валетом.
   Последний раз я видела это деревянное кольцо на празднике. Оно лежало на столике в палатке Фенеллы, поддерживая хрустальный шар.
   Нет сомнений, что это Порслин утащила подставку для хрустального шара из фургона и собиралась сбежать с ней, когда я застала ее врасплох на тропинке.
   Но почему? Это память о чем-то? С этим связано что-то сентиментальное?
   Порслин просто приводила меня в ярость. Ничто из ее поступков не имело смысла.
   Находка напомнила мне о шаре, спрятанном на самом видном месте среди лабораторного стекла и ожидающем тщательного изучения.
   Я намеревалась исследовать его на предмет отпечатков пальцев, пусть даже большинство следов, вероятно, смыло водой. Я вспомнила, как Филипп Оделл, детектив на радио, однажды заметил инспектору Хэнли, что железистые выделения ладоней и пальцев состоят преимущественно из воды и водорастворимых веществ.
   «Так что, инспектор, – сказал он, – роковой ошибкой Гарвина стало то, что он провел пальцами по волосам. Цирюльник нанес на них бриллиантин, содержащий лавровое масло, которое, разумеется, растворяется в спирте, но не в воде. Даже пробыв всю ночь в потоке воды от мельничного колеса, отпечатки пальцев на рукоятке ножа были достаточно четкими, чтобы отправить его злодейскую шею в петлю».
   Кроме Филиппа Оделла у меня имелись собственные идеи насчет подводных отпечатков. Например, есть довольно легкодоступная субстанция, используемая в хозяйстве, которая способна зафиксировать и укрепить любые следы остаточной грязи, которую могли оставить руки убийцы. Имея время, я проведу лабораторный опыт, опишу его и преподнесу инспектору Хьюитту на серебряной тарелочке. Он, разумеется, немедленно отнесет мою бумагу домой и покажет жене Антигоне.
   Но сейчас на это не было времени. Репетиция хора в Святом Танкреде и принудительный киновечер, за которыми последовал мой визит к Фенелле в больницу, похитили у меня возможность провести необходимые исследования.
   Я поспешу домой и приступлю немедленно.
   Не успела я высунуть ногу из кустарника, как услышала звук приближающегося автомобиля. Я нырнула обратно в укрытие, не забыв на всякий случай отвернуть лицо, когда машина проносилась мимо. К тому времени, когда я сочла безопасным выбраться наружу, автомобиль исчез в направлении Букшоу.

   Я не видела «воксхолл» инспектора Хьюитта, пока не миновала грифонов на воротах Малфорда. Он был припаркован под каштанами, и инспектор терпеливо кого-то ожидал, прислонившись к машине.
   Слишком поздно, чтобы разворачиваться и бежать. Придется выжать из ситуации максимум пользы.
   – О, инспектор, – сказала я, – я как раз собиралась позвонить вам и рассказать, что я нашла!
   Я отдавала себе отчет, что веду себя неискренне, но ничего не могла с собой поделать. Я протянула ему деревянную подставку.
   – Это было в кустах у тропинки. Думаю, это часть хрустального шара Фенеллы.
   Он извлек шелковый носовой платок из нагрудного кармана и принял деревянную букву «О» из моих рук.
   – Тебе не следовало касаться ее, – сказал он. – Ты должна была оставить это там, где нашла.
   – Я понимаю, – ответила я. – Но было слишком поздно. Я дотронулась до нее раньше, чем увидела, вовсе не собираясь это делать. Оно оказалось спрятано в траве. Я просто зашла в кусты на секундочку…
   Выражение его лица сказало мне, что я иду по тонкому льду: я уже использовала «зов природы» в качестве предлога и не стоит повторяться.
   – Вы меня видели, не так ли? Вот почему вы остановились и ждали меня здесь.
   Инспектор проигнорировал этот отточенный образчик дедуктивной мысли.
   – Садись, пожалуйста, – сказал он, открывая заднюю дверь «воксхолла». – Надо поговорить.
   Сержант Грейвс обернулся и выстрелил в меня быстрым насмешливым взглядом с водительского сиденья, но не улыбнулся. Только теперь я поняла, насколько серьезны мои проблемы.
   Мы подъехали к парадному входу в Букшоу в молчании.

   Это была моя вторая полная исповедь за последние дни.
   Мы сидели в гостиной – все, за исключением отца, стоявшего у окна и рассматривавшего декоративное озеро с таким видом, будто от этого зависит его жизнь.
   Он настоял на том, чтобы мы все присутствовали, и вызвал Фели и Даффи, которые примчались раздражающе быстро и теперь чопорно сидели рядышком на диване, покрытом цветочным узором, словно парочка жаб, зашедших на чай.
   – Прискорбно, – вещал инспектор Хьюитт, – что наше расследование так сильно скомпрометировано. Места преступлений потревожены… улики испорчены… решающая информация утаивается… С трудом представляю, с чего начать.
   Разумеется, он говорил обо мне.
   – Я пытался донести до Флавии серьезность этих вопросов, но без особого успеха. Посему, опасаюсь, я должен настаивать, полковник де Люс, чтобы до завершения нашей работы вы заперли ее в Букшоу.
   Я не могла поверить своим ушам. Запереть в Букшоу? Почему бы не отправить меня в Австралию и так решить вопрос?
   Что ж, порадовались и хватит репетиций в хоре и киновечеров. Покончено с отцовским постановлением, что мы должны больше выходить семьей.
   Отец пробормотал что-то и перевел взгляд с декоративного озера на далекие холмы.
   – После этого, – продолжал инспектор, – мы переходим к настоящей причине нашего присутствия.
   Настоящей причине? Мое сердце ушло в пятки, как будто знало что-то, чего еще не знала я.
   Инспектор извлек свой блокнот.
   – Были взяты показания у мисс Урсулы Випонд, которая говорит, что была свидетельницей, как из реки достал то, что она описала как… – Он открыл блокнот и перелистнул несколько страниц. – …стеклянную сферу…
   Мои глаза расширились.
   – …ребенок, которого, как она имеет причины полагать, зовут Флавия де Люс.
   Будь проклята эта женщина! Я сразу же поняла, что эта назойливая особа не кто иная, как троллиха Урсула, обитающая в коттедже Ванетты Хейрвуд в Мальден-Фенвике. Я внесла это гнусное существо в свою записную книжку, но не знала ее фамилии.
   Она стояла, притаившись, среди кустов в Изгородях и наблюдала, как я подняла хрустальный шар Фенеллы из реки.
   – Ну и?
   По тону я определила, что инспектору невтерпеж.
   – Я собиралась отдать его вам прямо сейчас, – сказала я.
   – Где он? – спросил инспектор.
   – В моей лаборатории. Я пойду принесу и…
   – Нет! Оставайся на месте. Сержант Грейвс займется этим.
   Удивленный, сержант перестал глазеть на Фели и вскочил на ноги.
   – Секунду, сержант, – сказала она. – Я провожу вас.
   Предательница! Змея! Даже когда ее младшая сестра под угрозой, Офелия может думать только об ухаживаниях!
   – Постойте, – вмешалась я. – Лаборатория заперта. Мне надо принести ключ.
   Не успел никто остановить меня, как я проскочила мимо Фели и сержанта и была уже на середине вестибюля.
   Правда заключалась в том, что ключ лежал у меня в кармане, но они могли узнать об этом только одним путем – перевернуть меня вверх тормашками и потрясти.
   Я взлетела по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, как будто все злые духи Аида неслись за мной по пятам. Я вбежала в восточное крыло и поспешила по коридору.
   Резко толкнула дверь, она распахнулась, и я чуть не оказалась в объятиях… Порслин!

26

   – Что ты здесь делаешь? – прошипела я, мое сердце еще колотилось, как падающий молот. – Я думала, ты в Лондоне.
   – Я могла бы быть там, – ответила Порслин, – но что-то заставило меня вернуться и извиниться.
   – Ты это уже сделала, – сказала я. – Я могу прожить без твоих так называемых извинений.
   – Я знаю, – произнесла она, – прости меня. Я не сказала тебе правду насчет Фенеллы. Она была без сознания, когда я пришла в больницу. И она не говорила, что ты напала на нее. Я все это выдумала, чтобы сделать тебе больно.
   – Но зачем?
   – Не знаю. Хотела бы знать, но не знаю.
   Внезапно она разрыдалась так, будто у нее вот-вот сердце разорвется. Не раздумывая я подошла к ней, обняла и положила ее голову себе на плечо.
   – Все хорошо, – сказала я, хотя на самом деле это было не так.
   Но что-то внутри меня внезапно сдвинулось, как будто неожиданно переставили мебель, и я со странным новым спокойствием поняла, что мы все уладим позже.
   – Будь здесь до моего возвращения, – сказала я. – Отец внизу, и я не должна заставлять его ждать.
   Что вообще-то правда.

   Когда я вошла обратно в гостиную, сержант Грейвс все еще стоял рядом с Фели с разочарованным выражением лица.
   – Я положила его сюда, – объяснила я, подавая инспектору Хьюитту картонную коробку, – чтобы как можно меньшее количество предметов контактировало со стеклянной поверхностью.
   Я не стала объяснять, что утащила коробку, поскольку она была самого подходящего размера, из спальни Фели.
   Инспектор нетерпеливо приподнял плоскую крышку и заглянул внутрь.
   – Вы увидите кольцо слабых пятен на стекле, – подсказала я. – Вероятнее всего, это то, что осталось от отпечатков…
   – Спасибо, Флавия, – бесстрастно произнес он, передавая коробку сержанту Грейвсу.
   – …и, по-видимому, там несколько моих, – добавила я.
   – Отвезите это прямо сержанту Вулмеру в Хинли, – сказал инспектор, проигнорировав мои слова. – Вернетесь за мной позже.
   – Да, сэр, – ответил сержант Грейвс, – в Хинли.
   – Постойте минуту, – вмешалась я. – Есть кое-что еще.
   Я осторожно вынула из кармана один из вышитых платков Фели.
   – Это, – объявила я, – может быть копией серебряной ложки для омаров, которой убили Бруки Хейрвуда. Либо это оригинал. На ней монограмма де Люсов. Один из детей Буллов копался ею в земле. Если на ней есть отпечатки помимо его и моих, вы, вполне вероятно, обнаружите, что они совпадают с теми, что на хрустальном шаре.
   Я окинула взглядом комнату, чтобы пронаблюдать за реакцией окружающих, когда протянула ложку инспектору Хьюитту.
   Как однажды сказала миссис Мюллет, можно было услышать, как булавка падает.
   – Бог мой! – воскликнул отец, делая шаг вперед и протягивая руку к ложке, пока инспектор еще разворачивал платок.
   Я чуть не выпалила, что остаток фамильного серебра на пути в «Сотби», но что-то заставило меня прикусить язык. Какой тяжелый удар для отца, если я не сдержусь.
   – Пожалуйста, полковник, не трогайте это, – сказал инспектор. – Боюсь, с этим надо обращаться как с уликой.
   Отец уставился на серебряную ложку для омаров, как змея, неожиданно оказавшаяся лицом к лицу с мангустом.
   Даффи резко выпрямилась на диване, взглянув на меня с тем, что я приняла за ненависть, – как будто она считала меня виновной в несчастьях отца.
   Фели прикрыла рот рукой.
   Все эти подробности на миг застыли, как будто сработала вспышка фотографа и навеки сохранила краткий и неловкий отрезок времени. Молчание в комнате можно было резать ножом.
   – Убили Бруки Хейрвуда? – наконец произнес инспектор Хьюитт, поворачиваясь ко мне. – Этой ложкой для лобстеров? Пожалуйста, объясни, что ты имеешь в виду?
   – Она была у него в носу, – сказала я, – когда я обнаружила тело на фонтане Посейдона. Наверняка вы ее видели?
   Теперь настала очередь инспектора с недоверием уставиться на предмет в его руке.
   – Ты точно уверена? – спросил он.
   – Определенно, – ответила я, немного раздраженная тем, что он усомнился во мне.
   – Мы не видели никакой ложки на месте преступления и ничего не находили впоследствии.
   Ложки не было на месте преступления? Что за нелепость! Это все равно что отрицать солнце на небе! Эта штука была там, ясно как день, воткнутая в нос Бруки, словно дротик в пробковую доску.
   Если бы ложка упала под действием силы гравитации, например, полиция нашла бы ее в фонтане. Факт, что этого не случилось, мог означать только одно: кто-то ее забрал. И этим кем-то, вероятнее всего, был убийца Бруки.
   В промежуток времени между тем, когда мы с Порслин ушли от фонтана, и тем, когда приехала полиция, – не больше, скажем, двадцати минут – убийца прокрался назад, залез на фонтан и вытащил орудие убийства из носа Бруки. Но зачем?
   Инспектор продолжал внимательно меня разглядывать. Я ощущала, как у него вертятся шестеренки в мозгу.
   – Наверняка вы не думаете, что это я убила Бруки Хейрвуда? – выдохнула я.
   – Нет, – ответил инспектор Хьюитт, – но что-то подсказывает мне, что ты знаешь кто.
   Я не пошевелила ни мускулом, но мысленно распушила перья.
   Подумать только! Наконец-то признание!
   Я бы хотела обнять этого человека, но не могла. Он был бы оскорблен, а позже – но только потом, разумеется, – и я.
   – У меня есть подозрения, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос не соскользнул в верхний регистр.
   – А, – заметил инспектор, – тогда ты должна как-нибудь поделиться с нами. Что ж, спасибо вам всем. Это многое объяснило.
   Он сделал знак сержанту Грейвсу бровями и направился к двери.
   – И еще, полковник, – произнес он, оборачиваясь. – Вы запрете Флавию дома?
   Отец не ответил, и поэтому я тут же решила, что его имя навечно будет занесено в мою личную книгу святых и мучеников.
   И затем, в официальной суматохе, полицейские ушли.
   – Ты думаешь, я ему нравлюсь? – поинтересовалась Фели, придвигаясь как можно ближе к зеркалу над камином.
   – Полагаю, да, – ответила Даффи. – Он все глаза проглядел, словно чудовищная каракатица из «Двадцати тысяч лье под водой».
   С озадаченным выражением лица отец покинул комнату.
   Через несколько минут, знала я, он погрузится в свою коллекцию марок, наедине с теми кальмарами и каракатицами, которые могут населять глубины его разума.
   И в этот момент я вспомнила о Порслин.

   Нелегко мне далось постучать в дверь моей собственной лаборатории, но я таки постучала. Не стоит пугать Порслин и рисковать, что мне перережут горло от уха до уха.
   Но, когда я вошла внутрь, лаборатория была пуста, и я начала злиться. Черти бы ее побрали! Разве я не велела ей оставаться тут до моего возвращения?
   Но, когда я открыла дверь спальни, она была там, сидела со скрещенными ногами на моей кровати, словно недокормленный Будда, и читала мой дневник.
   Это уж чересчур.
   – Чем, по-твоему, ты занимаешься?! – завопила я, подбегая к ней и выхватывая дневник из ее рук.
   – Читаю о себе, – ответила она.
   Признаюсь, у меня перед глазами все заволокло красной пеленой.
   Нет, это не совсем верно: сначала передо мной все побелело – окрасилось в безмолвный белый сверкающий цвет, который стер все, словно атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Только после того, как этот смертоносный взрыв цветочных лепестков начал охлаждаться и увядать, сменившись желтым и потом оранжевым, он наконец сгустился до красного.
   Я и раньше, бывало, впадала в ярость, но на этот раз разразился апокалипсис. Может, в характере де Люсов есть некий тайный изъян, впервые во мне проявившийся?
   До сих пор моя злость всегда напоминала веселые карибские карнавалы, которые мы видели в фильмах о путешествиях, – шумный взрыв цвета и жара, неуклонно ослабевавший с течением дня. Но сейчас это внезапно выразилось ледяным холодом: застывшая пустыня, где я была недостижима. Именно в этот момент, думаю, я начала понимать отца.
   Одно было ясно: мне надо уйти, побыть одной, пока не уляжется прилив.
   – Извини, – сказала я резко, удивив даже саму себя, и вышла из комнаты.

   Я немного посидела на ступеньках, не спускаясь и не поднимаясь.
   Порслин действительно нарушила мою частную жизнь, но моя реакция напугала меня. На самом деле я до сих пор немного тряслась.
   Я лениво перелистывала страницы дневника, не сосредоточиваясь на написанном.
   Что читала Порслин, когда я прервала ее? Она читала о себе или, во всяком случае, так утверждала.
   Я не могла вспомнить, что я написала. Я быстро нашла это место.

   ПОРСЛИН – вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?

   Ответ на этот вопрос оставался загадкой, но если бы Порслин вернулась, чтобы укокошить меня, она бы это уже сделала.
   Закрыв дневник, я вспомнила, что это мои последние заметки. Я еще не написала о Петтибоунах. Я обещала королеве пчел принести кое-какие бумаги из Букшоу, касающиеся Никодимуса Флитча и хромцов.
   Тот факт, что я выдумала эти аппетитные документы под влиянием момента, не имел на самом деле никакого значения: в библиотеке вроде той, что в Букшоу, могут вполне найтись документы, которые удовлетворят явную жажду этой женщины.
   Если в библиотеке никого нет, я могу приняться за поиски прямо сейчас.
   Я почувствовала себя лучше.

   Я прислушивалась, приклеившись ухом к двери. Если Даффи внутри и читает, как она обычно делает, я могу проглотить гордость и спросить ее мнения, возможно, под личиной оскорбления, а это почти всегда приводило к тому, что она ловилась на наживку.
   Если это не сработает, всегда остается торжественный договор. Согласно ему я должна, войдя в комнату, сразу же упасть на одно колено и продекламировать: «Pax vobiscum», и если Даффи ответит: «Et cum spiritu tuo» [62 - Цитата из Евангелия от Луки: «Мир вам». – «И духу твоему» (лат.).], прекращение огня вступит в силу на пять минут по каминным часам, и в это время ни одной из нас не позволяется проявлять невежливость по отношению к другой.
   Если же она швырнет чернильницу, значит, трубка мира отвергнута и дело не сладилось.
   Но по ту сторону двери не было ни звука. Я открыла дверь и осмотрелась.
   Библиотека была пуста.
   Я вошла и закрыла за собой дверь. В целях безопасности я задвинула засов, и, хотя им, скорее всего, не пользовались последние сто лет, он скользнул на место в полной тишине.
   Старый добрый Доггер, подумала я. Он отличался умением замечать важные вещи, о которых следует позаботиться.
   Если бы кто-нибудь спросил меня, я бы ответила, что почувствовала некоторую усталость и надеялась немного вздремнуть, не будучи потревоженной.
   Я повернулась и окинула библиотеку внимательным взглядом. Прошли века с тех пор, как я была одна в этой комнате.
   Полки возвышались до потолка уровнями, как будто образовались геологическим путем, сдвигом земли вверх.
   Близко к полу, под рукой, стояли книги, принадлежавшие теперешнему поколению де Люсов. Над ними, вне досягаемости руки, были запасы викторианских обитателей дома, а еще выше, под потолком, располагался хлам, оставленный георгианцами: сотни и сотни томов в кожаных переплетах с тонкими, изъеденными червями страницами и таким мелким шрифтом, что глаза можно сломать.
   Как-то раз я просматривала некоторые из этих реликтов, но обнаружила, что они посвящены преимущественно жизнеописаниям и проповедям горстки старых высохших тупиц, которые жили и умерли, пока Моцарт еще ползал в подгузнике.
   Если где-то и было кладбище религиозных биографий, это было оно.
   Я буду работать методично, подумала я, по одной стене за раз, сначала вершина одной стены, потом другой и так далее.
   Книги о диссентерах не стояли в Букшоу на самом видном месте. Кроме того, я точно не знала, что ищу, но знала, что, вероятнее всего, найду это ближе к потолку.
   Я подкатила библиотечную лестницу и полезла вверх: выше, выше, выше, я ступала все осторожнее с каждым шагом.
   Такие библиотеки, подумала я, должны быть оборудованы бутылками с кислородом начиная с определенного уровня, на случай боязни высоты.
   Это заставило меня вспомнить о Харриет, и меня охватила внезапная печаль. Когда-то эти книжные полки покоряла Харриет. После того как я однажды наткнулась на книгу по химии в этой самой комнате, моя жизнь изменилась.
   «Перестань, Флавия, – произнес строгий голос внутри меня. – Харриет мертва, а у тебя есть дело».
   Я лезла вверх, наклонив голову под неудобным углом, чтобы читать названия на переплетах книг, стоящих на нижних уровнях. К счастью, на этой высоте старые тома имели разумные, серьезные горизонтальные названия, глубоко впечатанные в корешки золотыми буквами, что производило ощущение трехмерности и позволяло довольно легко разбирать их в постоянном сумраке под потолком.
   «Жизнь Симеона Хоукси», «Записки о Септуагинте», «Молитва и покаяние», «Размышления с кафедры о благочестии», «Астрономические принципы религии, природные и разоблаченные», «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», «Поликарп из Смирны» и так далее.
   Прямо над этими книгами располагалась гидравлика и гидростатика – без сомнения, наследство Люциуса Протекающего де Люса. Я взяла книгу с полки и открыла. Естественно, там был экслибрис Люциуса – фамильный герб де Люсов с его именем, написанным внизу удивительно детским почерком. Ему принадлежала эта книга, когда он был ребенком?
   Титульный лист был почти полностью густо исписан расчетами: суммами, углами, алгебраическими уравнениями – все они неразборчиво, торопливо, стесненно заполняли страницу. Вся книга была какая-то неровная, будто когда-то намокла.
   Между страниц был засунут сложенный лист, когда я его развернула, он оказался нарисованной от руки картой – но картой, не похожей на другие, которые я когда-либо видела.
   По странице были разбросаны круги разных размеров, каждый соединялся с другим линиями, одни из которых шли прямо к цели, в то время как другие следовали прямоугольными и кружными путями. Некоторые линии были толстыми, другие тонкими. Одни были одинарными, другие двойными, и несколько были заштрихованы разными способами.
   Сначала я подумала, что это карта железной дороги, настолько густыми были ее пути, – может быть, честолюбивые планы расширения полустанка поблизости от Букшоу, где когда-то останавливались поезда, чтобы высадить гостей и выгрузить товары для огромного дома.
   Только когда я опознала в фигуре внизу карты декоративное озеро и безошибочные очертания самого Букшоу, до меня дошло, что на самом деле это вовсе не карта, а диаграмма: план подземных коммуникаций Люциуса Протекающего де Люса.
   Интересно, подумала я, но не стала останавливаться на этой мысли. Я засунула лист в карман для дальнейшего изучения и возобновила поиск книг, в которых могли содержаться какие-то упоминания о хромцах.
   «Проповеди для моряков», «Божий план для Индий», «Остатки Александера Нокса, эсквайра».
   И внезапно вот она: «Английские диссентеры».
   Должна сказать, это было откровение.
   Полагаю, я ожидала сухого, как пыль, отчета о преданных адскому огню священниках и вялых прихожанах. Но то, на что я наткнулась, оказалось найденным кладом зависти, клеветы, тщеславия, похищений, душераздирающих ночных побегов, повешений, увечий, предательства и колдовства.
   Какое бы кровопролитие ни происходило в Англии в XVII—XVIII веках, в его центре оказывались диссентеры. Я взяла на заметку утащить некоторые из этих томов в спальню, почитать ужасы перед сном. Наверняка они окажутся более занимательными, чем «Ветер в ивах» [63 - Жутко поучительная классическая детская книжка шотландского автора Кеннета Грэма, впервые изданная в 1908 году. Была неоднократно переиздана, поставлена в театре и экранизирована.], прописавшийся на моем прикроватном столике с тех пор, как тетя Миллисент прислала мне его на Рождество, притворившись, что считает это историей телесных наказаний.
   С «Английскими диссентерами» в руке я спустилась по лестнице, плюхнулась в обитое тканью «крылатое» кресло, которое обычно занимала Даффи, и начала листать страницы в поисках хромцов.
   Поскольку примечаний не было, я вынуждена была двигаться медленно, выискивая слово «хромцы» и стараясь не очень отвлекаться на яростный религиозный текст.
   Только ближе к концу книги я нашла то, что искала. Вдруг внизу страницы обнаружилась сноска, отмеченная звездочкой, похожей на раздавленного паука и напечатанной в своеобразной старомодной манере.
   «Вред крещения младенцев, – гласила она, – проистекает из нововведения в изначальной практике церкви: одно из искажений второго или третьего века. Более того, оно часто становится проявлением греха или превращается в фарс, как, например, в обычае секты, известной как хромцы, окунание в проточную воду младенца, которого держат за пятку, следует понимать как не более чем диковинный, если не сказать варварский, пережиток греческого мифа об Ахиллесе».
   Мне потребовалось несколько минут, чтобы вникнуть.
   Миссис Мюллет была права!

27

   Я понеслась вверх по восточной лестнице, сжимая «Английских диссентеров» в руке.
   Я не могла сдержаться.
   – Послушай, – сказала я, врываясь в спальню. Порслин сидела точно в той позе, в которой я ее оставила, и смотрела на меня как на сумасшедшую.
   Я зачитала ей вслух сноску о крещении младенцев, слова беспристрастно вылетали у меня изо рта.
   – И что? – спросила она без всякого интереса.
   – Миссис Булл! – выпалила я. – Она лгала! Ее ребенок утонул! Фенелла не имеет к этому никакого отношения!
   – Я не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Порслин.
   Конечно, она не понимает! Я не рассказывала ей о стычке с разъяренной миссис Булл в Канаве. Эти жуткие, полные ненависти слова до сих пор звучали у меня в ушах.
   «Цыгане! Цыгане! Убирайтесь! – кричала она на Фенеллу. – Это вы украли моего ребенка! Том, а ну иди сюда! Цыгане у ворот!»
   Стараясь пощадить чувства Порслин, я в двух словах пересказала историю о пропаже младенца Буллов и яростной вспышке матери, направленной на Фенеллу.
   – Подруга миссис Мюллет говорила ей, что хромцы окунают детей в воду, держа их за пятку, как Ахиллеса окунали в реку Стикс. Она не совсем так выразилась, но имела в виду именно это. Так что видишь, – торжествующе закончила я, – Фенелла не имеет к этому отношения.
   – Разумеется, не имеет, – с издевкой произнесла Порслин. – Она безобидная старая женщина, а не похитительница. Не говори мне, что ты веришь этим бабкиным россказням, будто цыгане крадут детей.
   – Разумеется, не верю, – ответила я, но была не совсем искренна. В глубине души я до этой самой минуты верила в то, во что вынуждают верить каждого ребенка в Англии.
   Порслин снова начала обижаться, а я не хотела еще одной вспышки, ни от нее, ни, что еще хуже, от себя.
   – Она – эта рыжая, да? – внезапно спросила Порслин, возвращая разговор к миссис Булл. – Та, что живет на дороге?
   – Да, – ответила я. – Откуда ты знаешь?
   – Я видела кое-кого похожего… поблизости, – уклончиво сказала Порслин.
   – Где? – требовательно спросила я.
   – Поблизости, – ответила она, уставившись мне в глаза и бросая вызов, кто кого переглядит.
   Правда ударила меня по лицу, как пощечина.
   – Во сне! – сказала я. – Это была она! Во сне ты видела, что она стоит над тобой в фургоне, правда?
   Это абсолютно логично. Если Фенелла действительно могла видеть прошлое и будущее, а ее дочь Лунита впечатлила министерство ВВС своими силами, нет причин полагать, что Порслин не в состоянии увидеть столь неприятную женщину во сне.
   – Это не походило ни на один сон, который я видела прежде, – сказала Порслин. – О, боже мой! Лучше бы я его не видела!
   – Что ты имеешь в виду?
   – Он не был похож на сон. Я уснула на кровати Фенеллы, даже не потрудившись раздеться. Должно быть, меня разбудил шум – где-то рядом, в фургоне.
   – Тебе снилось, что ты спишь?
   Порслин кивнула.
   – Это и было самое ужасное. Я не шевелила ни мускулом. Лишь продолжала делать глубокие вдохи-выдохи, будто сплю, ну и на самом деле спала, естественно. О, черт! Это так сложно объяснить.
   – Продолжай, – сказала я. – Я знаю, что ты имеешь в виду. Ты была в моей кровати и видела сон, что спишь в кровати Фенеллы.
   Она бросила на меня благодарный взгляд.
   – Не было ни звука. Я долго прислушивалась, потом подумала, что они ушли, и приоткрыла глаза – совсем чуть-чуть и…
   – И?
   – Лицо! Большое лицо совсем рядом, в нескольких дюймах! Чуть не касалось моего!
   – Господи боже!
   – Так близко, что я не могла сфокусировать взгляд, – продолжала Порслин. – Я умудрилась выдавить слабый стон, как будто мне что-то снится, слегка приоткрыла рот…
   Должна признать, я была полна восхищения. Надеюсь, что, пусть даже во сне, я буду иметь достаточно присутствия духа, чтобы сделать то же самое.
   – Лампа едва светила, – рассказывала она. – Свет падал сквозь волосы. Я рассмотрела только волосы.
   – Которые были рыжими, – подсказала я.
   – Которые были рыжими. Длинными и вьющимися. Буйными, короче. И тогда я открыла глаза…
   – Да-да! Продолжай!
   – И это должно было оказаться твое лицо, не так ли? Но нет! Это было лицо рыжеволосого мужчины. Вот почему я набросилась на тебя и чуть не задушила!
   – Постой, – сказала я. – Рыжеволосого мужчины?
   – Он был омерзителен… Весь измазан сажей. Выглядел, будто спал в стоге сена.
   Я покачала головой. Неким странным образом это все имело смысл, подумала я, то, что во сне Порслин превратила миссис Булл, которую могла случайно видеть в Канаве, в рыжеволосого буйного мужчину. Даффи не так давно читала книгу профессора Юнга и вдруг заявила, что сны – это символы, таящиеся в подсознании.
   Обычно я отмахивалась от снов, как от мусора, но моя жизнь недавно наполнилась необъяснимыми примерами обратного.
   Сначала было видение Фенеллы – в хрустальном шаре, – что Харриет хочет, чтобы я помогла ей вернуться домой из холода, и, хотя Фенелла утверждала, что Фели и Даффи подбили ее на это, вся эта история потрясла меня; на самом деле я раздумывала, что если ее признание не было ложью?
   Потом рассказ Бруки о беспокойной Серой леди из Букшоу. Я так и не решила, не надул ли он меня с этой так называемой легендой, но у меня просто не было времени разузнать получше.
   Тем не менее я должна признать, что все это сверхъестественное где-то глубоко в моем мозгу весьма нервировало меня.
   – Почему ты мне раньше это не рассказала?
   – О, я не знаю, все так сложно. Часть меня недостаточно тебе доверяла. И я знала, что ты доверяешь мне не больше.
   – Я не была уверена насчет твоей одежды, – сказала я ей. – Я думала, почему тебе пришлось стирать ее в реке?
   – Да, ты написала об этом в дневнике, верно? Ты думала, что она могла намокнуть от крови Фенеллы.
   – Ну, я…
   – Ну же, Флавия, признайся. Ты думала, что я проломила череп Фенелле, чтобы… чтобы… унаследовать фургон или еще что-то.
   – Что ж, было такое предположение, – сказала я с улыбкой, надеясь, что она окажется заразительной.
   – Дело в том, – продолжила она, взъерошивая волосы, затем накручивая длинную прядь на указательный палец, – что женщина вдали от дома иногда чувствует потребность кое-что прополоскать.
   – О, – произнесла я.
   – Если бы ты потрудилась спросить меня, я бы сказала тебе.
   Если даже это не было приглашением задавать прямые вопросы, я расценила его именно так.
   – Ладно, – сказала я. – Тогда разреши мне спросить тебя вот о чем: когда мужчина в фургоне наклонился над тобой во сне, ты заметила что-нибудь, кроме его волос?
   Я думала, что знаю ответ, но не хотела озвучивать его вместо нее.
   Порслин сдвинула брови и поджала губы.
   – Не думаю… Постой! Было кое-что еще. Такое отвратительное, что я, должно быть, забыла, когда ты меня неожиданно разбудила.
   Я жадно подалась вперед.
   – Да? – сказала я. Мой пульс ускорился.
   – Рыба! – договорила она. – Жутчайшая вонь дохлой рыбы. Фу-у-у!
   Я могла бы обнять ее. Положить ей руку на талию и – если бы не эта чудная чопорность в крови де Люсов, удерживающая меня на невидимой привязи, – протанцевать с ней по комнате.
   – Рыба, – произнесла я. – Точно как я думала.
   Мой мозг закипел, самыми крупными пузырями были: Бруки Хейрвуд и его воняющая рыба, Урсула Випонд и гниющие ивовые прутья и мисс Маунтджой с ее пожизненным запасом рыбьего жира.
   Проблема заключалась вот в чем: ни у кого из них не было рыжих волос.
   До сих пор единственными рыжеволосыми в моем расследовании были Буллы: миссис Булл и ее двое детей. Малыши были вне подозрений – они слишком малы, чтобы напасть на Фенеллу или убить Бруки.
   Оставалась только отвратительная миссис Булл, которая, несмотря на прочие свои недостатки, не пахла рыбой, насколько я знала. Если бы пахла, миссис Мюллет не смогла бы удержаться и не упомянуть об этом.
   Рыба или не рыба, но миссис Булл затаила обиду на Фенеллу, полагая, что та украла ее ребенка.
   Но кто бы ни оставил рыбный запах в фургоне, не обязательно это тот же человек, кто проломил Фенелле череп хрустальным шаром.
   И тот, кто сделал это, не обязательно убил Бруки.
   – Я рада, что не размышляю так же напряженно, как ты, – заметила Порслин. – Твой взгляд где-то далеко, и ты сама на себя не похожа, выглядишь старше. Зрелище пугающее.
   – Да, – сказала я, хотя для меня это была новость.
   – Я пыталась, – продолжила она, – но это не работает. Я не могу представить, кто бы мог захотеть навредить Фенелле. И этот человек – которого мы нашли на фонтане, – по какой причине его убили?
   В этом и заключался вопрос. Порслин попала в точку.
   Вся история свелась к тому, что инспектор Хьюитт именует «мотивом». Бруки был помехой для своей матери и воровал у мисс Маунтджой. Насколько я знала, он не был связан с Петтибоунами, если не считать то, что он поставлял им ворованные вещи. Было бы странно, если бы эти два антикварщика убили его. Без помощи мужа миссис Петтибоун в жизни бы не смогла втащить Бруки туда, где мы с Порслин его нашли. Даже с помощью мужа – старик Петтибоун такой хрупкий – потребовался бы подъемный кран.
   Или помощь их друга Эдварда Сэмпсона, владевшего тоннами ржавых механизмов в Ист-Финчинге.
   – Мне в голову приходит только один человек, – сказала я.
   – И кто это может быть?
   – Боюсь, я не могу тебе сказать.
   – Вот и все доверие, – невыразительно произнесла Порслин.
   – Вот и все доверие.
   Больно так от нее отделываться, но у меня свои причины, одна из которых заключается в том, что она может проболтаться инспектору Хьюитту. Я не могу позволить, чтобы кто-то вмешался, когда я так близка к разгадке.
   Вторая заключалась в том, что убийца Бруки и напавший на Фенеллу еще на свободе и я не могу ставить Порслин под угрозу.
   Она в относительной безопасности здесь, в Букшоу, но как долго я смогу сохранять ее присутствие в тайне?
   Об этом я размышляла, когда раздался легкий стук в дверь.
   – Да? – отозвалась я.
   Через секунду в комнату вошел отец.
   – Флавия, – начал он и остановился.
   Порслин соскочила с кровати и попятилась в угол комнаты.
   Отец на секунду уставился на нее, потом на меня, потом снова на Порслин.
   – Извините, – сказал он. – Я не знал…
   – Отец, – вмешалась я, – разреши представить тебе Порслин Ли.
   – Как поживаете? – произнес отец после едва заметной паузы и первый протянул руку, не дожидаясь ее реакции. Он явно был взволнован.
   Порслин сделала несколько нерешительных шагов вперед и один раз встряхнула его руку – вверх-вниз.
   – Прекрасная погода в наших краях, не так ли? – продолжил отец. – Разумеется, когда нет дождя.
   Я увидела шанс и воспользовалась им.
   – Это на бабушку Порслин, миссис Фаа, напали в Изгородях, – заметила я.
   По лицу отца пронеслась тень, и это показалось мне вечностью.
   – Я был опечален, услышав об этом, – наконец сказал он. – Но мне сообщили, что она полностью поправится.
   Никто из них не знал, что сказать дальше, они стояли, уставившись друг на друга, потом отец произнес:
   – Вы присоединитесь к нам за ужином, не правда ли?
   Я так изумилась, что меня можно было бы свалить с ног изъеденным солью перышком.
   Мой добрый старый папочка! Как я его обожаю! Хорошее воспитание и природная галантность превратили то, что могло обернуться неловкой ситуацией, в совершенный триумф, и моя спальня, вместо того чтобы стать полем битвы, внезапно оказалась залом для приемов.
   Порслин опустила глаза, демонстрируя согласие.
   – Отлично! – воскликнул отец. – Значит, договорились.
   Он повернулся ко мне.
   – Миссис Мюллет вернулась десять минут назад забрать кошелек. Забыла в кладовой. Если она еще тут, я спрошу, не возражает ли она… Полагаю, она еще на кухне.
   И с этими словами он ушел.
   – Ну надо же! – протянула Порслин.
   – Быстро, – сказала я. – Нет ни одной лишней минуты! Ты наверняка хочешь принять душ и переодеться во что-то более… свежее.
   Она уже несколько дней ходила во вдовьем черном платье Фенеллы и выглядела, откровенно говоря, продавщицей цветов с Ковент-Гарден.
   – Мои вещи тебе не подойдут, – продолжила я, – но одежда Даффи или Фели сгодится.
   Я поманила ее за собой и повела по скрипящим половицам коридоров на втором этаже.
   – Это комната Даффи, – показала я, когда мы дошли до западного крыла дома. – А это – Фели. Бери что надо, я уверена, они не будут возражать. Увидимся за ужином. Спускайся вниз, когда ударит гонг.
   Не знаю, что заставляет меня делать подобные вещи, но в глубине души я не могла дождаться, как мои сестрицы отреагируют, когда Порслин спустится к ужину в одном из их любимых нарядов. На самом деле у меня пока не было возможности отплатить им хорошенько за унижение в погребе. Треклятое зеркало жестоко выстрелило в меня бумерангом, но теперь совершенно неожиданно дорогая старушка судьба подсунула мне второй шанс.
   Более того, очень кстати подвернулась миссис Мюллет, что давало мне идеальную возможность задать ей вопрос, который, вполне вероятно, может поставить на дело штамп «Закрыто».
   Я слетела вниз по лестнице и впрыгнула в кухню.
   Аллилуйя! Миссис Мюллет одна!
   – Жаль, что вы забыли кошелек, – сказала я. – Если бы я знала, принесла бы его вам. Это не доставило бы мне никаких проблем.
   Это называется «зарабатывать хорошую репутацию» и работает по тем же принципам, что индульгенции в римско-католической церкви или то, что лондонские магазины называют резервированием [64 - Резервирование – способ покупки, особенно популярный до появления кредитных карт и заключавшийся в том, что покупатель платил за товар частями, в то время как товар резервировался за ним и выдавался после совершения последнего платежа.].
   – Спасибо, дорогуша, – сказала миссис М., – но хорошо, что я вернулась. Полковник попросил меня приготовить кое-что для стола, и я совсем не возражаю, поскольку Альф сегодня на встрече братства, а мне особенно нечего делать, разве что вязать и дрессировать попугайчика. Мы учим его говорить: «О-о-о, это была адская боль, Айви!» Слышала бы ты, дорогуша! Альф говорит это так забавно.
   Говоря, она сновала по кухне, готовясь сервировать ужин.
   Я сделала глубокий вдох и прыгнула.
   – Бруки Хейрвуд был хромцом? – спросила я.
   – Бруки? Не могу сказать тебе, дорогуша. Только то, что, когда последний раз я видела, как он шнырял вокруг церкви, я сказала викарию, что ему лучше бы запирать ризницу. Вот что я сказала: «Лучше вам запереть ризницу, пока туда не забрался какой-нибудь проныра».
   – А как насчет Эдварда Сэмпсона? Вы что-нибудь о нем знаете?
   – Теда Сэмпсона? А как же. Сводный брат Реджи, тот еще тип. У него пункт сбора утильсырья в Ист-Финчинге, и Альф говорит, что через его ворота проходит не только металлолом. Мне не следует говорить тебе это, дорогуша. Нежные уши и все такое.
   Я безупречно заполняла свои пустые ячейки. Петтибоун и его дружки под прикрытием тихого магазинчика и отдаленного пункта по сбору металлолома и эксцентричной религии занимаются воровством антиквариата и подделками. Хотя некоторое время я уже это подозревала, до сих пор я не видела, как это все сходится.
   По существу дела, Бруки воровал, Эдвард копировал, а Реджинальд продавал сокровища, похищенные из усадеб. Находчивость подхода заключалась в том, что после того, как оригинальные предметы копировались, они возвращались на место, так что их владельцы редко замечали пропажу, если вообще ее замечали.
   Или оригиналы заменялись копиями? У меня еще не было времени выяснить это, но, когда оно появится, я начну с того, что проведу химический анализ металла Лисы Салли и Шоппо. Изначально я собиралась начать с ложки для омаров де Люсов, которую обнаружила в руках Тимоти – или Тимофея – Булла, но теперь это невозможно.
   Набивший рот сладостями, Тимофей говорил крайне неразборчиво.
   Я улыбнулась, вспомнив, как ребенок возился на дороге.
   «В кармане Поппи», – ответил он, когда я спросила, где он взял такую славную лопатку. В ретроспективе он был почти мил.
   – А миссис Булл, конечно же? Она тоже хромец?
   – Не могу сказать, – произнесла миссис Мюллет. – Мне говорили, что Тильда Маунтджой – одна из них, но я никогда не слышала того же о Маргарет Булл, хотя они не разлей вода! Эти хромцы расхаживают по домам друг друга по воскресеньям, поют свои гимны, кричат и катаются по полу, как будто пытаются потушить огонь в неприличных местах, и занимаются бог знает чем еще.
   Я попыталась представить, как мисс Маунтджой катается по полу в судорогах религиозного экстаза, но мое воображение, несмотря на свою живость, не могло с этим справиться.
   – Чудные они, – продолжала миссис Мюллет, – но никто из них не пустит Маргарет Булл и на порог. Даже если месяц будут одни воскресенья! Больше никогда!
   – Почему же?
   – Что-то случилось, когда пропал этот их младенец. С тех пор она больше не была такой, как прежде, – не то чтобы и раньше она была чудом.
   – А как насчет ее мужа?
   – Тома Булла? Он с трудом это пережил. Чуть не поубивал их, говорят. И вскоре после этого уехал, и моя подруга миссис Уоллер говорит, что его жена ей сказала, что он больше не вернется.
   – Может, он уехал в поисках работы? Доггер рассказывает, что много мужчин так делали после окончания войны.
   – У него было полно работы. Работал на сводного брата Петтибоуна.
   – Теда Сэмпсона?
   – Того самого, о ком мы говорили. Он литейщик, и хороший, как говорят, пусть даже у него проблемы с полицией. Но, когда пропала его малышка, что-то с ним случилось, внутри у него как будто что-то умерло. Вскоре после этого он исчез.
   Как мне хотелось выпалить ей в лицо, что тело новорожденной дочери Тома Булла нашли в Изгородях, но я не осмелилась вымолвить ни словечка. Эта новость еще не достигла деревни, и я не хотела, чтобы меня обвинили в утечке информации, которую полиция предпочитала держать при себе – во всяком случае сейчас.
   – Тебе лучше пойти освежиться перед ужином, дорогуша, – внезапно заявила миссис Мюллет, нарушая мои размышления. – Полковник говорит, у вас гости, и он бы не хотел видеть грязные руки за столом.
   Я прикусила язык. В обычных обстоятельствах я бы возмутилась по поводу такого несправедливого замечания, но сегодня у меня было новое оружие.
   – Вы правы, миссис Мюллет, – услышала я свои слова. И сразу же послушно пошлепала к двери.
   У выхода я остановилась, драматически повернулась и своим лучшим голосом невинного ягненка произнесла:
   – О, кстати, миссис Мюллет, Ванетта Хейрвуд показала мне портрет Харриет.
   Стук тарелок прекратился, и несколько минут в кухне висело каменное молчание.
   – Я знала, что этот день придет, – сказала миссис Мюллет неожиданно странным голосом. – Я ожидала его.
   Она внезапно рухнула на табурет у стола, спрятала лицо в передник и залилась горькими слезами.
   Я беспомощно стояла, не зная, что делать.
   Наконец я вытащила стул с другой стороны, села за стол и наблюдала за ней, пока она рыдала.
   Слезы меня особенно завораживают. Химический анализ моих собственных и чужих слез открыл мне, что слезы – это чудесный богатый бульон, главные ингредиенты которого – вода, калий, белки, марганец, разнообразные дрожжевые энзимы, жиры, масла и воски плюс добрая щепотка хлорида соли, добавленная, видимо, для вкуса. В достаточных количествах они могут быть мощным очистителем.
   Не такое уж большое отличие, подумала я, от куриного бульона миссис Мюллет, на который она набрасывалась при малейшем чихе.
   Миссис Мюллет уже потихоньку успокаивалась и сказала мне, не отнимая передник от лица:
   – Подарок, вот что это было. Она хотела подарить его полковнику.
   Я потянулась через стол и положила руку ей на плечо. Я не произнесла ни слова.
   Медленно передник опустился, обнаружив ее искаженное болью лицо. Она сделала прерывистый вдох.
   – Она хотела сделать ему сюрприз. О, как она намучилась! Она была так счастлива. Собирала вас, маленьких ангелочков, и ехала в Мальден-Фенвик позировать и приглашала эту женщину, Хейрвуд, сюда, в Букшоу, когда полковник отсутствовал. Тогда было ужасно холодно. Ужасно.
   Она утерла глаза, и внезапно мне стало плохо.
   Зачем я вообще упомянула об этой картине? Только для того, чтобы шокировать миссис Мюллет? Увидеть ее реакцию? Надеюсь, нет.
   – Я так хотела рассказать полковнику о полотне, – тихо продолжала миссис Мюллет, – но не могла. Не мое это дело. Думать, что оно пролежало в ее студии все эти годы и никто об этом не знал, – это разбивает мое сердце. Вот именно, разбивает мое сердце.
   – И мое тоже, миссис Мюллет, – сказала я, и это была правда.
   Когда она встала на ноги со все еще влажным и красным лицом, в моей памяти что-то зашевелилось.
   Красное.
   Рыжие волосы… Тимофей Булл… Его рот, набитый конфетами, и серебряная ложка для омаров в руке.
   «В кармане Поппи, – сказал он, когда я спросила, где он ее взял. – В кармане Поппи».
   И я неправильно его поняла.
   В кармане папы!
   Рыжее и серебро. Вот что было во сне и что пытался сказать мне мой здравый смысл!
   Мне внезапно показалось, будто по моему позвоночнику медленно ползет змея.
   Возможно ли, что Том Булл до сих пор в Бишоп-Лейси? Возможно ли, что он до сих пор втайне живет в дыму, накрывающем его дом в Канаве?
   Если да, это вполне мог быть он, тот, кто курил, когда я кралась с Граем мимо его дома в темноте. Возможно, это он наблюдал из леса, как инспектор Хьюитт и его люди снимали тело Бруки с фонтана Посейдона, это он забрал ложку из носа Бруки, когда Порслин и я…
   Бог мой!
   И Тимофей нашел ложку для омаров в кармане своего отца, что могло означать только то, что…
   В этот самый момент прозвенел гонг в вестибюле, объявляя ужин.
   – Лучше поспеши, дорогуша, – сказала миссис Мюллет, приглаживая волосы указательным пальцем и последний раз утирая лицо полотенцем. – Ты знаешь, как твой отец относится к опозданиям. Мы не должны заставлять его ждать.
   – Да, миссис Мюллет, – ответила я.

28

   Все домашние были созваны, и мы стояли в ожидании в вестибюле.
   Я сразу же поняла, что отец решил сделать событием присутствие Порслин в доме, возможно, предположила я, потому что чувствовал раскаяние от того, как обращался с ее бабушкой и дедушкой. Он до сих пор не знал, конечно же, о трагической смерти Джонни Фаа.
   Я стояла внизу лестницы, немного в стороне от остальных, вбирая, возможно в первый раз, печальное великолепие родовой усадьбы де Люсов.
   Были времена, когда Букшоу звенел смехом, или, во всяком случае, так мне рассказывали, но, откровенно говоря, я не могла это представить. Дом, казалось, застыл в окостеневшем неодобрении, отражая только звуки шепота – накладывая неотчетливые, но суровые рамки на жизни всех нас, обитавших в его стенах. Помимо отцовской горгоны-сестры, тетушки Фелисити, совершавшей ежегодные экспедиции с целью побранить его, в Букшоу не было гостей за все то время, что я помню.
   Даффи и Фели стояли в раздражающе изящных позах по обе стороны отца, обе отшлифованные до внушающего омерзение совершенства, будто хорошо воспитанные, но довольно вялые дочери местного сквайра в мелодраме. Ну погодите, сейчас вы увидите Порслин!
   Доггер топтался на месте, почти невидимый на фоне темных панелей, если не считать бледное лицо и седые волосы – будто бестелесная голова парит во мраке.
   Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись.
   Он нервничает!
   Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны.
   Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где-то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы.
   У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру.
   Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» – эта фотография наделала много шума, который помнили до сих пор.
   Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно-белой фотографии на столе Харриет.
   Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах.
   Харриет – все эти вещи принадлежали Харриет!
   Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение.
   Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным.
   Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно бесплотный дух – может быть, эльф, ошеломленно подумала я. Или королева Маб собственной персоной!
   Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда-либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее.
   Ни одна королева – даже сама царица Клеопатра – никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью.
   Когда она порхнула мимо меня, спустившись с лестницы, она наклонилась к моей шее, чуть не коснувшись губами моего уха.
   – Как я выгляжу? – прошептала она.
   Ей не хватало только розы в зубах, но я вряд ли осмелилась бы это сказать.
   Отец сделал шаг вперед и предложил ей руку.

   – Миндальное печенье! – воскликнула Порслин. – Обожаю его!
   Миссис Мюллет просияла.
   – Я дам вам рецепт, дорогуша, – сказала она. – Это сгущенное молоко дает дополнительный привкус.
   Я чуть не подавилась, но несколько ловких взмахов салфетки обеспечили аккуратное прикрытие.
   Даффи и Фели, надо отдать им должное, если не считать их первоначального изумления, и глазом не моргнули на одолженный наряд Порслин, хотя они не могли отвести от нее глаз.
   За столом они задавали любопытные вопросы – в основном насчет ее жизни в Лондоне во время войны. В целом и вопреки всему мои сестрицы были очаровательны до невероятия.
   И отец… дорогой отец. Хотя внезапное явление Порслин в наряде Харриет наверняка глубоко его поразило, он как-то умудрился сохранить совершенное самообладание. На самом деле эти несколько часов прошли так, будто Харриет вернулась к нему из мертвых.
   Он улыбался, он внимательно слушал и один раз даже рассказал довольно забавную историю о пожилой леди и пасечнике.
   Как будто на несколько часов Порслин заколдовала нас всех.
   Был только один неловкий момент, ближе к концу вечера.
   Фели только что доиграла милое переложение для фортепиано «Цыганских песен» Антонина Дворжака, опус 55-й, «Песни, которым меня научил прадедушка», – одну из своих любимых вещей.
   – Что ж, – произнесла она, вставая из-за рояля и обращаясь к Порслин: – Что вы думаете? Я всегда хотела услышать мнение настоящей цыганки.
   Молчание в этот миг можно было резать ножом.
   – Офелия… – сказал отец.
   Я задержала дыхание, испугавшись, что Порслин может обидеться, но мне не стоило беспокоиться.
   – Местами превосходно, – заметила она, одаряя Фели ослепительной улыбкой. – Разумеется, я цыганка только наполовину, поэтому наслаждалась только наполовину.

   – Я думала, она выскочит из-за рояля и выцарапает мне глаза!
   Мы вернулись в мою спальню после того, что для нас обеих было суровым испытанием.
   – Фели бы так не поступила, – заметила я. – Во всяком случае не в присутствии отца.
   О Бруки Хейрвуде не упоминали, и, если не считать вежливого вопроса отца («Надеюсь, ваша бабушка выздоравливает?»), ничего не говорили о Фенелле.
   Это было прекрасно, потому что я не имела желания отвечать на неудобные, а то и смущающие вопросы о моих недавних занятиях.
   – Они довольно милые, твои сестры, правда, – заметила Порслин.
   – Ха! – ответила я. – Ты просто плохо их знаешь. Я их ненавижу!
   – Ненавидишь? Я думала, ты их любишь.
   – Конечно, люблю, – сказала я, вытягиваясь во весь рост на кровати. – Вот почему мне так хорошо удается их ненавидеть.
   – Думаю, ты хочешь меня надуть. Что такого они могли тебе сделать?
   Поняв, что безраздельно завладела ее вниманием, я перекатилась на живот так, чтобы видеть ее.
   Разговаривать с кем-то в одежде моей матери было довольно странно, тем более о пытках, которым меня подвергали мои сестры.
   – Они, между прочим, пытали меня.
   – Пытали тебя? – переспросила она. – Как? Расскажи мне.
   Долгое время слышался только тик-так медного будильника на прикроватном столике, нарезавшего долгие минуты на поддающиеся контролю секунды.
   Затем из меня хлынул поток. Я обнаружила, что рассказываю ей о мучениях в подвале: как они стащили меня по ступенькам, швырнули на каменный пол и пугали жуткими голосами, как говорили мне, что я подменыш, которого оставили эльфы в обмен на настоящую Флавию де Люс.
   Пока я не услышала, как рассказываю все это Порслин, я не осознавала, как сильно потрясло меня мучение в подвале.
   – Ты веришь мне? – спросила я, отчаянно ожидая «да».
   – Я бы хотела, – ответила она, – но тяжело представить, чтобы такие воспитанные юные леди устроили тюрьму в подвале.
   Воспитанные юные леди? Боюсь, я с трудом сдержала слово, которое шокировало бы и портового грузчика.
   – Пойдем, – сказала я, вскочив на ноги и потянув ее за руку. – Я покажу тебе, чем занимаются воспитанные юные леди, когда никто не смотрит.

   – Боже мой! – воскликнула Порслин. – Настоящий склеп!
   Несмотря на электрические лампочки, висящие на старых проводах там и сям, подвалы представляли собой море мрака. Я захватила из кладовой оловянный подсвечник, который хранился для тех нередких случаев, когда в Букшоу отключался ток, и держала его над головой, поводя мерцающим огоньком из стороны в сторону.
   – Видишь? Вот мешок, который они надели мне на голову. И смотри, – сказала я, поднося подсвечник к плитам. – Вот их отпечатки в пыли.
   – Многовато для пары воспитанных юных леди, – скептически заметила Порслин. – И они слишком большие, – добавила она.
   Она была права. Я сразу же это поняла.
   Отчетливо различимые следы вели в темноту, слишком большие, чтобы принадлежать Даффи, мне или Фели. Не были они и отцовскими: он не спускался до низа лестницы, и даже если бы спустился, кожаные подошвы его туфель оставляют четкие отпечатки, которые я прекрасно знаю.
   Следы Доггера тоже нельзя перепутать ни с чьими другими: длинные и узкие, они идут один перед другим, в точности как у краснокожего индейца.
   Нет, это отпечатки не отца и не Доггера. Если мои подозрения верны, они принадлежат кому-то в резиновых сапогах.
   – Давай посмотрим, куда они ведут, – сказала я.
   Присутствие Порслин стимулировало мою смелость, и я была готова следовать за отпечатками, куда бы они нас ни привели.
   – Ты думаешь, это разумно? – спросила она, белки ее глаз сверкали в огне свечи. – Никто не знает, что мы здесь. Если мы упадем в колодец или что-то вроде этого, мы можем умереть до того, как нас найдут.
   – Здесь нет колодцев, – ответила я. – Просто много старых подвалов.
   – Ты уверена?
   – Конечно, я уверена. Я здесь сто раз была.
   Что было ложью: до экзекуции в погребе я приходила сюда только однажды, с Доггером, когда мне было пять лет, мы искали пару алебастровых ваз XVIII века, спрятанных в начале войны, чтобы уберечь их от возможных мародеров.
   Высоко подняв подсвечник, я двинулась в один из черных коридоров. Порслин могла только пойти за мной или остаться на месте во мраке среди редких электрических лампочек.
   Не стоит и говорить, что она пошла за мной.
   Я уже сформулировала теорию, что эти отпечатки оставил Бруки Хейрвуд – покойный Бруки Хейрвуд, но не стоило сообщать об этом Порслин, которая, наверное, умрет от страха при одной мысли о том, чтобы идти по следу мертвеца.
   Но что, черт возьми, Бруки мог делать в подвалах Букшоу?
   «Браконьеры знают все короткие пути», – однажды сказал отец и, вероятно, снова был прав.
   Когда мы прошли под низкой каменной аркой, я мысленно вернулась к ночи, когда застала Бруки шныряющим в нашей гостиной. Трудно поверить, что это было лишь пять дней назад.
   Я до сих пор четко помнила наш странный разговор, закончившийся предупреждением Бруки насчет взломщиков, которые могут положить глаз на отцовское серебро. «В наше время таких много, с тех пор как война закончилась», – сказал он.
   И потом я открыла французскую дверь и дала ясно понять, что хочу, чтобы он ушел.
   Нет, постой-ка! Сначала я отперла дверь!
   Дверь была заперта, когда я вошла в гостиную. И не было ни единой разумной причины для Бруки закрывать ее за собой, если он вломился в дом с террасы. Он бы предпочел держать ее наготове на случай быстрого побега, если он будет застигнут.
   Разумно, следовательно, предположить, что Бруки вошел в дом каким-то другим путем, например через погреба.
   И вот теперь я вижу отпечатки – довольно четкие следы рыбацких резиновых сапог, подтверждающие мое предположение.
   – Пошли, – сказала я Порслин, почувствовав, что она заколебалась. – Держись поближе ко мне.
   Вроде бы я услышала слабое хныканье, но, возможно, мне показалось.
   Мы миновали последнюю электрическую лампочку и оказались в сводчатом проходе, по обе стороны которого стояли горы разваливающейся мебели. Здесь отпечатки – след был уже не один, но все они были оставлены одной и той же парой обуви, – показывали, что в Букшоу заходили не один раз. Самые свежие отпечатки были очень четкими, тогда как более старые смягчились под непрестанным воздействием пыли.
   – Что это? – вскрикнула Порслин, больно вцепившись мне в плечо.
   Впереди проход блокировал какой-то занавешенный предмет.
   – Не знаю, – ответила я.
   – Я думала, ты здесь сто раз была, – прошептала она.
   – Да, – сказала я, – но не в этом проходе.
   Пока она не начала задавать мне лишних вопросов, я приблизилась, взялась за край ткани и сдернула покров.
   Поднялись клубы пыли, ослепив нас обеих, мы закашлялись, будто оказались посреди песчаной бури.
   – Уфф! – заныла Порслин.
   – Это всего лишь пыль, – сказала я, хотя тоже задыхалась.
   И тут свеча замигала и погасла.
   Я выругалась про себя и полезла в карман.
   – Подержи, – сказала я, найдя в темноте ее руки и прижимая ее пальцы к подсвечнику. – Сейчас зажгу.
   Я покопалась в кармане. Гадство!
   – Невезуха, – сказала я. – Похоже, я оставила спички в кладовой.
   Я почувствовала, что подсвечник сунули обратно мне в руки. Спустя краткий миг послышался шаркающий звук, и ярко вспыхнула спичка.
   – Хорошо, что я сообразила захватить их, – произнесла Порслин, поднося спичку к фитилю. Когда пламя стало выше и ровнее, я увидела предмет, который был прикрыт простыней.
   – Посмотри! – сказала я. – Это же портшез!
   Эта штука напоминала ранний закрытый автомобиль, у которого украли колеса. Деревянные панели покрашены в светло-зеленый цвет с вручную нарисованными цветами по углам. Золотой медальон на двери – это герб де Люсов.
   Внутри портшеза ирисовая бумага была ободрана и свисала длинными языками на зеленый бархат сиденья.
   Портшез странно пах чем-то несвежим, и это были не только мыши.
   Подумать только, кто-то из моих предков сидел в этом самом паланкине и его носили другие люди по улицам какого-нибудь города в XVIII веке!
   Я ужасно хотела забраться внутрь и почувствовать себя частью семейной истории. Просто посидеть, и ничего больше.
   – Это принадлежало женщине, – произнесла Порслин медленным незнакомым голосом, очень напоминавшим заклинание. – Шелковое платье… напудренный парик… набеленное лицо и черная мушка, словно звездочка, на щеке. Она хочет…
   – Прекрати! – закричала я, резко оборачиваясь к ней. – Я не желаю играть в твои дурацкие игры!
   Порслин стояла абсолютно неподвижно, черные глаза дико сверкали на белом лице. Она вся покрылась пылью, огненное платье Харриет стало пепельно-оранжевым в свете мерцающей свечи.
   – Посмотри на себя, – сказала она голосом, в котором мне послышалось обвинение. – Только посмотри на себя!
   Я не могла отделаться от мысли, что я в обществе призрака моей матери.
   В этот момент из коридора впереди донесся металлический лязг, и мы обе подпрыгнули.
   Звук был такой, будто железо ударилось о железо, будто цепи протащили сквозь прутья клетки.
   – Пойдем, – сказала Порслин, – давай уберемся отсюда.
   – Нет, постой, – возразила я. – Я хочу выяснить, что там.
   Она выхватила подсвечник у меня из руки и поспешила назад к лестнице.
   – Либо пошли со мной, либо оставайся тут в темноте.
   Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.

29

   Огненный цвет начал становиться ярче, как только я засунула ткань в сосуд.
   – Видишь? – сказала я. – Работает.
   – Что это за штука? – спросила Порслин.
   – Средство для сухой чистки, – ответила я, аккуратно тыкая в платье Харриет стеклянной палочкой и нежно помешивая. – Четыреххлористый углерод на самом деле.
   Я не могла произнести это название, не вспомнив с удовольствием, что это вещество было впервые синтезировано в 1839 году французом по имени Анри Виктор Реньо, обойщиком, получившим четыреххлористый углерод с помощью реакции между хлором и хлороформом. Одним из первых применений его изобретения было обеззараживание бочек для продуктов, в которых обитали разнообразные неприятные насекомые; позже его стали использовать для зарядки огнетушителей.
   – Отец пользуется им, чтобы тщательно рассмотреть водяные знаки на почтовых марках, – объяснила я.
   Я не стала упоминать, что недавно стянула бутылочку из его серванта для эксперимента с комнатными мухами.
   – Взгляни на платье. Видишь, какое оно теперь чистое? Еще несколько минут, и оно станет как новенькое.
   Порслин, закутанная в мой старый халат, взирала с благоговейным ужасом.
   Я переоделась в чистое платье и оставила грязное отмокать в лабораторной раковине. Позже я повешу его над газовой лампой сушиться.
   – Вы, де Люсы, очень странные, – сказала Порслин.
   – Ха! Меньше двух часов назад ты думала, что по крайней мере две из нас – благовоспитанные юные леди.
   – Это было до того, как ты показала мне подвалы.
   Я обратила внимание, что наш краткий поход в комнату ужасов переменил ее мнение.
   – К вопросу о подвалах, – сказала я ей, – меня не так легко испугать, но меня немного нервируют эти выдумки о леди – хозяйке портшеза.
   – Это не выдумки. Я сказала тебе, что видела.
   – Видела? Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты видела женщину в напудренном парике и шелковом платье?
   Человеку с научным складом ума вроде меня было тяжело это проглотить. Я до сих пор не решила, как относиться к Серой леди из Букшоу, о которой говорил Бруки Хейрвуд, или к женщине из холода, желавшей вернуться домой, о которой упоминала Фенелла. Не говоря уже об эльфах. То ли меня принимают за легковерную идиотку, то ли действительно существуют иные миры за пределами нашего зрения?
   – В некотором роде да, – ответила Порслин. – Я видела ее мысленно.
   Это я могу понять – во всяком случае отчасти. Я и сама могу видеть вещи мысленно: например, то, как получить триметиламин путем размножения бактерий на образце из картофельного пюре миссис Мюллет, оставленного на жаре в летний полдень. Получающиеся в результате кроваво-красные пятнышки, которые в Средние века были известны как Wunderblut, или чудесная кровь, и которые в течение целой недели в 1819 году появлялись на различных продуктах в Падуе, издают не только запах аммиака, но также несомненное зловоние триметиламина.
   Если поразмыслить, полагаю, разница между призраками и невидимыми мирами химии не так уж велика.
   Я обрадовалась, вспомнив старый добрый триметиламин, моего химического друга с рыбным запахом. Несколько дней назад я обсуждала это с Доггером и пришла к кое-каким выводам, которые пока что не имела возможности проверить.
   Пришло время потянуть за кое-какие ниточки и пойти туда, куда они могут привести.
   – Я устала, – сказала я Порслин, широко зевая.
   Пять минут спустя мы уже лежали в кровати, и одна из нас быстро погружалась в забытье.
   Я подождала, пока она уснет, затем тихо выскользнула из постели.
   Только что пробило полночь, когда я приоткрыла дверь спальни и тихо прокралась вниз по изогнутой лестнице.
   Я вспомнила, что Доггер держит мощный фонарь в кладовке дворецкого для того, что он именует «полуночными непредвиденными случаями», и мне потребовалась лишь секунда, чтобы найти его.
   На этот раз никаких хилых свечей, подумала я, в моих руках достаточно энергии, чтобы осветить пристань в Брайтоне, и я надеялась, что этого хватит.
   В подвалах казалось холоднее, чем я помнила. Мне следовало надеть свитер, но уже слишком поздно.
   Я быстро добралась до того места, где заканчивались электрические лампочки – за ними глухая и глубокая темнота, ведущая незнамо куда.
   Я включила фонарь и осветила проход. Далеко впереди я видела очертания портшеза. Меня больше не грела мысль о том, чтобы забраться внутрь и вспомнить минувшие дни; на самом деле я успокоюсь, только когда пройду мимо.
   – Нет там никакой леди, – произнесла я вслух, и, к моему облегчению, там никого не было.
   Передо мной коридор слегка изгибался вправо. Поскольку я изначально двигалась вправо от кухонной лестницы, я направляюсь на восток – теперь чуть-чуть к юго-востоку, в сторону Висто и фонтана Посейдона.
   Идти по следу резиновых сапог теперь было легко, поскольку их не перекрывали отпечатки мои и Порслин. Пар следов было несколько, заметила я, три входили и две выходили. Если, как я подозревала, они принадлежат Бруки, первый раз он явился, чтобы украсть одну из каминных шпаг, второй – вернуть ее и уйти с другой. Во время последнего посещения он ушел через французскую дверь.
   Мимо пролетел внезапный холодный ветерок. Хорошо, что я захватила фонарь, свечу бы наверняка задуло.
   С порывом ветра донесся тяжелый влажный запах – запах, который я не смогла сразу опознать, но который напоминал о резервуарах в заброшенных туалетах: зеленая ржавчина с добавлением цинка.
   Что ж, подумала я, цинка я не боюсь, а зеленая ржавчина всегда меня интересовала.
   Я продолжила идти.
   Когда мы приходили сюда с Порслин, я расслышала определенное металлическое звяканье, но сейчас коридор, начавший сужаться, был тихим, как могила.
   Передо мной была сводчатая арка с открытой дверью, за которой вроде бы находилась комната.
   Я сделала два осторожных шага в помещение и обнаружила себя в окружении металлических труб всех размеров – цинковых, свинцовых, железных, бронзовых, медных, они шли во всех направлениях, соединенные под прямыми углами огромными металлическими болтами, то там, то сям попадались гигантские вентили, напоминавшие руль автомобиля.
   Я в самом сердце подземных водопроводных коммуникаций Люциуса де Люса!
   И тут я это услышала – металлическое звяканье, разнесшееся эхом по помещению.
   Признаюсь, я застыла.
   Еще раз звякнуло.
   – Ау, – окликнула я дрожащим голосом. – Кто там?
   Откуда-то донесся другой звук – животного происхождения, хотя я не смогла определить, человеческого или нет.
   Что, если в туннель забралась лиса? Или барсук?
   Если дело в этом, они, скорее всего, убегут от человека с фонарем… Но что, если нет?
   – Ау! – снова окликнула я. – Есть здесь кто-нибудь?
   Еще один приглушенный звук, более слабый. Он теперь дальше, или мне кажется? Одно ясно наверняка: он может доноситься только откуда-то из-за гигантской трубы, выступавшей из камня, потом идущей горизонтально, изгибающейся под прямым углом и уходящей к дальней стене помещения.
   Я забралась на нее, секунду постояла, расставив ноги, и спрыгнула по ту сторону.
   Коридор, в который вела труба, был ниже, уже и влажнее. Влага собиралась каплями на стенах, а на полу между кирпичами была сырая земля.
   Прямо передо мной туннель блокировала железная калитка, скованная цепью и запертая по другую сторону большим старомодным железным висячим замком.
   Я потрясла калитку, но она стояла мертво. Без ключа нет шансов преодолеть ее.
   – Проклятье! – сказала я. – Проклятье и дважды проклятье!
   – Флавия! – кто-то прокаркал.
   Должна признаться, что я была очень близка к тому, чтобы опозориться.
   Я посветила лучом фонаря сквозь прутья калитки и увидела фигуру, скорчившуюся на земле.
   Всю свою жизнь я буду помнить это белое лицо, уставившееся на меня, ослепленное светом. Он умудрился где-то потерять очки, и его светлые глаза, ослепшие и мигающие, были глазами новорожденного крота, которого внезапно вытащили из норы на дневной свет.
   – Колин? – спросила я. – Колин Праут?
   – Выключи эту штуку! – взмолился он резким голосом, отворачиваясь от света.
   Я отвела луч в сторону, и коридор по ту сторону калитки снова погрузился почти в полную темноту.
   – Помоги мне, – жалобно попросил Колин.
   – Не могу. Калитка заперта.
   Я потрясла массивную решетку одной рукой, надеясь, что она откроется, возможно, благодаря какой-то еще не открытой магии – но нет.
   – Попробуй со своей стороны, – предложила я. – Может, там есть щеколда…
   Произнося эти слова, я уже знала, что там ничего нет, но попытаться стоило.
   – Не могу, – ответил Колин, и даже в темноте было видно, что он едва сдерживает слезы. – Я связан.
   – Связан? – Это казалось невозможным, хотя один или два раза я сама оказывалась в подобном положении.
   – Но у меня есть ключ. В кармане.
   Слава богу, подумала я. Наконец-то повезло.
   – Ползи к решетке, – сказала я. – Я попытаюсь достать ключ.
   Повисло болезненное молчание, потом он сказал:
   – Я… я к чему-то привязан.
   И он всхлипнул.
   От этого и святой начал бы плеваться!
   Но постой-ка! Висячий замок на стороне Колина, ведь так? Я заметила это, но не уделила должного внимания.
   – Ты сам себя запер? – спросила я.
   – Нет, – Колин шмыгнул носом.
   – Тогда как ты там очутился?
   – Мы прошли через дверь в фонтане.
   Дверь в фонтане? Мы?
   Я решила сначала задать самый важный вопрос:
   – Кто «мы», Колин? Кто это с тобой сделал?
   Я слышала его тяжелое дыхание в темноте, но он не ответил.
   Я вдруг осознала тщетность всего этого. Я не собираюсь провести остаток жизни, выпытывая ответы у пленника, от которого меня отделяет железная решетка.
   Меня приводила в ярость мысль о необходимости спрашивать у чужака о потайной двери в Букшоу. Подобные тайны наверняка должны передаваться от одного члена семьи к другому устно, а не выпытываться у почти незнакомого человека, крадущегося по окрестностям в обществе браконьера.
   – Носок Сидона, – сказал Колин.
   – Что? Ты несешь чушь.
   Звук рыданий дал мне понять, что от него больше ничего не добиться.
   – Оставайся тут, – велела я, хотя в моих словах не было никакого смысла. – Я вернусь мигом.
   – Нет, постой! – закричал он. – Дай мне фонарь. Не оставляй меня одного!
   – Я должна, Колин. Мне нужен фонарь, чтобы освещать путь.
   – Нет, пожалуйста! Я боюсь темноты!
   – Вот что я тебе скажу, – произнесла я. – Закрой глаза и сосчитай до пятисот пятидесяти. Когда глаза закрыты, не так темно. Когда закончишь, я вернусь. Давай я помогу тебе начать. Один… два… три…
   – Не могу, – перебил меня Колин. – Я не умею считать сотнями.
   – Ладно, тогда давай петь. Ну же, споем вместе:

     God save our gracious King.
     Long live our noble King,
     Long may he… [65 - Боже, храни короля,Да здравствует наш благородный король,Пусть он…(Начало английского гимна.)]

   – Эй, Колин, да ты же не поешь.
   – Не знаю слова.
   – Ладно, тогда пой то, что знаешь. Пение заставит меня скорее вернуться.
   Повисла длинная пауза, и он запел надтреснутым дрожащим голосом:

     – Лондонский мост…. падает….
     Падает…. падает….
     Лондонский мост падает….

   Я повернулась и начала осторожно пробираться обратно по коридору, звук голоса Колина вскоре превратился в слабое эхо. Оставить его там, одного в темноте, было одним из самых тяжелых решений, которые мне когда-либо доводилось принимать, хотя я не могу сказать почему. Жизнь полна сюрпризов.
   Обратный путь показался бесконечным. Время наверняка замедлилось, пока я возвращалась под низкими сводчатыми потолками в подвалы.
   Вверх по ступенькам я поднялась в кухню. Хотя в доме царила полная тишина, я все равно остановилась прислушаться у двери.
   Ничего.
   Технически, я знала, я не веду себя непослушно. Мне запретили покидать дом, и я не собиралась это делать. А фонтан Посейдона находится в пределах Букшоу.
   Я тихо выскользнула из задней двери, оставив ее незапертой, в кухонный огород. Над головой звезды мерцали миллионом безумных глаз, а луна, уже на полпути к первой четверти, висела обломком серебряного ногтя в ночном небе.
   Обычно, хотя до фонтана Посейдона недалеко, я брала с собой «Глэдис». Просто за компанию. Но сейчас, когда один ее взволнованный скрип или постукивание могут разбудить домочадцев, я просто не могла рисковать.
   Я быстро пошла по мокрой траве в сторону Висто. Где-то ухнула сова, и что-то крохотное прошуршало по мертвым листьям.
   Затем внезапно, почти без предупреждения, надо мной навис Посейдон, странные изгибы его металлической анатомии ловили свет звезд, как будто какая-то древняя часть галактики упала на Землю.
   Я взобралась по ступенькам к основанию. Что там сказал Колин?
   «Носок Сидона». Да, это, но что он имел в виду?
   Конечно же! Носок Посейдона!
   Должно быть, он услышал это название от Бруки и исковеркал.
   Я залезла на нижнюю чашу фонтана. Теперь гигантская ступня Посейдона оказалась почти перед моим лицом, его большой палец отгибался вверх, будто кто-то щекотал ему живот.
   Я протянула руку, прикоснулась к пальцу и надавила изо всех сил. Палец шевельнулся, будто им управляла скрытая пружина, и откуда-то снизу послышался различимый металлический щелчок.
   – Носок Сидона, – произнесла я вслух, улыбаясь и покачивая головой, гордая тем, как я решила загадку.
   Я спустилась на землю и – да! Вот оно! Одна из больших скульптурных композиций в виде водяных нимф, образующих декоративное основание фонтана, слегка отъехала от остальных.
   Как дьявольски умно было со стороны старика Протекающего де Люса спрятать снятие блокировки замка в ступне статуи, где ее не так легко найти.
   Створка со стоном отодвинулась, и я осторожно вошла в основание фонтана. Как я и подозревала, из одного грота выступала одна-единственная свинцовая труба и резко изгибалась, питая водой фонтан. Большой защитный клапан явно предназначался для регулировки напора воды, и, хотя толстый слой паутины дал мне понять, что им не пользовались много лет, вокруг меня раздавались звуки капающей воды, отдающиеся нервирующим эхом во влажном узком помещении.
   Дюжина шатких ступенек вела в широкий прямоугольный колодец на дне фонтана.
   Они были забрызганы кровью!
   На краю нижней ступеньки было большое пятно, и уменьшающиеся капли отмечали ступеньки выше.
   Кровь была тут уже какое-то время, что очевидно, если судить по ее коричневому, хорошо окислившемуся цвету.
   Должно быть, именно здесь Бруки встретил свою смерть.
   Избегая пятен, я осторожно пробиралась на дно.
   Колодец оказался на удивление просторным.
   С одной стороны над головой, сквозь железную решетку, виднелись полоски ночного неба: звезды до сих пор ярко сияли, давая столько света, что даже были видны возвышающиеся очертания самого Посейдона. Глазея вверх с этой неизвестной точки зрения, я умудрилась не туда ступить и подвернула лодыжку.
   – Проклятье! – сказала я, поднося фонарь к земле, чтобы увидеть, обо что я споткнулась.
   Это оказалась веревка, она лежала, свернутая кольцом, в луче света, как самодовольная гадюка, греющаяся на солнце после особенно плотного обеда.
   Не могу сказать, чтобы я сильно удивилась, потому что я уже пришла к выводу, что веревка должна быть. Я просто забыла о ней, пока не споткнулась об эту чертову штуку.
   Что удивительно, тем не менее, так это то, что полиция сама не обнаружила столь важную улику – удивительная оплошность, не только для меня, но и для них.
   Лучше ее не трогать, подумала я. Лучше оставить ее на месте для людей инспектора Хьюитта. Кроме того, я и так знаю все, что мне надо, об этом следе преступления.
   Прихрамывая, я двинулась к открытому туннелю.
   Но постой-ка! Какой из этих коридоров приведет меня обратно к Колину?
   Тот, что слева, прикинула я, хотя нельзя быть уверенной. План Люциуса де Люса показывал приводящий в замешательство лабиринт подземных водных коммуникаций, и только сейчас я вспомнила, что сунула сложенную карту в свой карман.
   Я ухмыльнулась при мысли о том, что помощь прямо здесь, под кончиками пальцев. Но когда я потянулась в карман, он оказался пустым.
   Еще бы! Я же сменила грязное платье на чистое, и мысленно выругалась, осознав, что бесценная, нарисованная от руки карта в этот самый момент отмокает до полной бесцветности в лабораторной раковине!
   Делать нечего, придется следовать инстинктам и выбирать туннель – тот, что слева.
   Здесь, в восточной оконечности, коридор был не только ниже и уже, но и находился в ужасающем состоянии. Каменные стены и части потолка местами отвалились, усыпав пол разбитой крошкой.
   Осторожно, подумала я. Пол может провалиться, и…
   Что-то шлепнуло меня по лицу – что-то, свисающее с потолка, словно мертвая белая рука. Я взвизгнула и остановилась.
   Корень! Меня испугал дурацкий корень, оставшийся, должно быть, с тех пор, когда давно исчезнувшие деревья окаймляли аллеи Висто.
   Даже когда я нырнула под эту штуку, ее склизкий палец сумел погладить меня по лицу, как будто умирал от желания человеческого общества.
   Я похромала дальше, луч фонаря дико метался передо мной.
   Здесь, по обе стороны туннеля, валялись в ассортименте грязные лестницы, веревки, ведра, лейки и оцинкованные воронки, как будто смотритель, пользовавшийся ими, ушел на войну и так и не вернулся.
   Внезапная вспышка красного заставила меня остановиться. Кто-то написал на стене. Я медленно провела лучом света по нарисованным буквам: «Х. де Л.»
   Харриет де Люс! Моя мать была здесь до меня, шла через тот же самый туннель, стояла на этих самых камнях, нарисовала свои инициалы на стене.
   Меня охватила дрожь. Кругом знаки присутствия Харриет. Как, никогда не знав ее, я могу так сильно по ней скучать?
   Затем издалека до моего слуха донесся голос – пение:
   – Лондонский мост падает… Моя прекрасная леди…
   – Колин! – завопила я, и внезапно мои глаза наполнились слезами. – Колин! Это я, Флавия!
   Я бросилась вперед, спотыкаясь о валяющиеся камни, чувствуя влагу в туфлях из-за протечек в коридоре. Руки кровоточили от того, что я цеплялась за грубые стены в поисках опоры.
   А вот и он…
   – Моя прекрасная ле-е-еди, – пел он.
   – Все хорошо, Колин. Можешь прекратить. Где ключ?
   Он моргнул на свету, затем уставился на меня странным обиженным взглядом.
   – Сначала развяжи меня, – хрипло сказал он.
   – Нет, сначала ключ, – возразила я. – Чтобы ты не сбежал с ним.
   Колин охнул, медленно перекатываясь на левый бок. Я залезла в его карман – уфф! – и достала железный ключ.
   Когда Колин переворачивался, я увидела, что его запястья крепко связаны у него за спиной и прикручены веревкой к железной трубе, поднимавшейся вертикально перед тем, как исчезнуть в крыше.
   Бедный мальчик, вполне может быть, просидел тут несколько дней!
   – Должно быть, ты в шоке, – сказала я, и он снова посмотрел на меня с таким откровенным замешательством, что я подумала, знает ли он значение этого слова.
   Я сражалась с узлами. Усилия Колина освободиться и влага из сочащихся водой стен ужасно стянули веревку.
   – У тебя есть нож?
   Колин покачал головой и отвел взгляд.
   – Что? Нет ножа? Ну же, Колин, бойскауты рождаются с ножами.
   – Они забрали его у меня. «Можешь пораниться» – вот что они сказали.
   – Ладно. Наклонись вперед. Я попробую ключом.
   Поставив фонарь на землю, так чтобы его свет отражался от стены, я набросилась на узлы рабочей частью ключа.
   Колин постанывал, всхлипывая каждый раз, когда я прикладывала усилие к путам. Несмотря на сырую прохладу в туннеле, у меня со лба на веревку, и без того пропитанную влагой, капал пот.
   – Держись, – сказала я ему. – Я почти справилась.
   Последний узел распутан, и Колин свободен.
   – Вставай, – сказала я. – Тебе надо подвигаться.
   Он перекатился, не в состоянии подняться на ноги.
   – Держись, – я протянула ему руку, но он покачал головой. – Надо восстановить циркуляцию крови. Потри руки и ноги изо всех сил. Давай я помогу.
   – Ничего не выйдет, – сказал он. – Я не могу.
   – Разумеется, можешь, – возразила я, растирая его еще более резкими движениями. – Надо, чтобы кровь нормально циркулировала в пальцах рук и ног.
   Его нижняя губа задрожала, и я почувствовала острый приступ жалости.
   – Вот что я тебе скажу. Давай отдохнем.
   Даже в полумраке его благодарность нельзя было не заметить.
   – Теперь, – сказала я, – расскажи мне о крови на ступеньках фонтана.
   Может, это нечестно, но я должна знать.
   При слове «кровь» Колин в ужасе съежился.
   – Я этого не делал, – прокаркал он.
   – Что не делал, Колин?
   – Не убивал Бруки. Не втыкал эту тыкалку ему в нос.
   – Он жестоко с тобой обращался, так ведь? Не оставил тебе выбора?
   – Нет, – сказал Колин, как-то ухитрившись встать на ноги. – Не так. Все было совсем не так.
   – Расскажи мне, что произошло, – попросила я, удивляясь собственной невозмутимости в такой мудреной ситуации.
   – Мы были приятелями, Бруки и я. Он рассказывал мне истории, когда мы не занимались металлоломом.
   – Истории? Что за истории?
   – Ну, знаешь, король Артур и всякое такое. Мы весело болтали, так вот. Он часто говорил о старом Никодимусе Флитче и о том, как он мог наслать смерть на грешника по своему желанию.
   – Бруки был хромцом? – спросила я.
   – Конечно, нет! – Колин фыркнул. – Но он жалел об этом. Ему нравилась их жизнь, он часто говаривал.
   Так вот оно как. Мне следовало расспросить Колина с самого начала.
   – Ты рассказывал мне о тыкалке, – сказала я, пытаясь аккуратно вернуть Колина к моменту смерти Бруки.
   – Он мне ее показал, – сказал Колин. – Такая красивенькая… серебряная… как пиратское сокровище. Откопал ее за твоим домом, вот как. Собирался понаделать дюжины таких же, вот что он сказал. Чтобы хватило для приема в Букингемском дворце.
   Я не осмеливалась прервать его.
   – «Дай мне ее, – сказал я ему. – Взглянуть хочу. Хоть на минуточку. Я верну». Но он не дал. «Можешь пораниться», – сказал он. Посмеялся надо мной. «Эй, ты обещал, – сказал я. – Ты сказал, что мы будем напарниками, если я достану ту штуку с лисой». Я схватил ее… ничего такого не хотел… только посмотреть, и все. Он дернул ее назад, и с такой силой! Я отпустил ее слишком быстро, и…
   Его лицо выражало чистейший ужас.
   – Я не делал этого, – сказал он. – Нет, не делал.
   – Понимаю, – отозвалась я. – Это был несчастный случай. Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе, но скажи мне вот что, Колин. Кто тебя связал?
   Он издал такое стенание, что у меня кровь в жилах чуть не застыла, хотя я уже знала ответ.
   – Это Том Булл, верно?
   Глаза Колина стали круглыми, как блюдца, и он уставился поверх моего плеча.
   – Он возвращается! Он сказал, что вернется.
   – Чепуха, – возразила я. – Ты здесь уже бог знает сколько.
   – Вернется прикончить меня, Том Булл, потому что я видел, что он натворил в фургоне.
   – Ты видел, что он натворил в фургоне?
   – Ну слышал, какая разница. Слышал крики. Потом он вышел и бросил что-то в реку. Он убьет меня.
   Глаза Колина расширились.
   – Он тебя не убьет, – сказала я. – Если бы собирался, уже бы это сделал.
   И тут я услышала звук сзади из туннеля.
   Глаза Колина стали еще больше, чуть не выскочив из орбит.
   – Он тут!
   Я резко обернулась с фонарем в руке и увидела громадину, спешащую к нам, словно гигантский краб, настолько большую, что она закрывала собой почти весь проход от пола до потолка и от стены до стены, фигуру, согнувшуюся почти вдвое, чтобы преодолеть узкий туннель.
   Это может быть только Том Булл!
   – Ключ! – завопила я, и тут до меня дошло, что я держу его.
   Я подскочила к замку и подергала его.
   Черт бы побрал все механические штуки! Замок проржавел насквозь!
   В какой-то дюжине шагов огромный мужчина надвигался на нас по туннелю, теперь его хриплое дыхание ясно слышалось, копна рыжих волос торчала во все стороны, как у яростного безумца.
   Внезапно меня оттолкнули в сторону. Колин выхватил ключ из моей руки.
   – Нет, Колин!
   Он воткнул ключ в замок, яростно дернул, и дужка отскочила. Через секунду он распахнул калитку и протолкнул меня в нее.
   Он захлопнул решетку, закрыл замок и оттолкнул меня подальше от прутьев.
   – Осторожно, – сказал он. – У него длинные руки.
   Секунду мы с Колином стояли там, тяжело дыша и в ужасе глядя на налитое кровью лицо Тома Булла, яростно смотревшего на нас через решетку.
   Его огромные кулаки вцепились в прутья и потрясли в попытке вырвать из пазов.
   Красный Бык!
   Фенелла была права!
   Я в страхе отпрыгнула к влажной стене, и тут моя растянутая лодыжка снова подвернулась, и я уронила фонарь.
   Я бросилась на колени, ощупывая пол расставленными пальцами.
   – Держись подальше от решетки, – прошептал Колин. – Он схватит тебя!
   Не ориентируясь в направлениях, я ползала по полу, боясь, что в любой момент меня схватят за запястье.
   Прошла целая вечность, когда моя ладонь скользнула по фонарю. Я сомкнула пальцы вокруг него… подняла… надавила на выключатель большим пальцем… ничего.
   Я встряхнула его, постучала ладонью… ничего.
   Фонарь сломался.
   Я была готова разрыдаться.
   Рядом со мной во мраке раздалось шуршание. Я не осмеливалась шелохнуться.
   Я сосчитала до десяти.
   Послышался скребущий звук – и загорелась спичка.
   – Были у меня в кармане, – гордо похвастался Колин. – Все время.
   – Иди медленно, – сказала ему я. – Вон туда. Следи, чтобы спичка не погасла.
   Когда мы пятились прочь от калитки в туннеле и лицо Тома Булла начало таять в темноте, его рот зашевелился и он пробормотал единственные слова, которые я когда-либо от него слышала:
   – Где моя детка?
   Его слова отлетели, словно ножи, от каменных стен.
   В ужасающем молчании, которое последовало за этим, мы дальше и дальше двигались по туннелю. Когда догорела первая спичка, Колин зажег следующую.
   – Сколько их у тебя? – спросила я.
   – Еще одна, – ответил он и зажег последнюю.
   Мы преодолели часть пути, но до подвалов еще было далеко.
   Колин высоко держал последнюю спичку и медленно шел впереди.
   – Умница, – сказала я. – Ты нас спас.
   Внезапный порыв холодного воздуха погасил спичку, и мы снова погрузились в черноту.
   – Продолжай идти, – подстегнула его я. – Вдоль стены.
   Колин замер.
   – Не могу, – сказал он. – Боюсь темноты.
   – Все в порядке. Я с тобой. Я не позволю ничему случиться.
   Я толкнула его в спину, но он не сдвинулся с места.
   – Нет, – отозвался он. – Не могу.
   Я бы могла пойти без него, но была не в состоянии бросить его здесь одного.
   И вдруг я осознала, что каким-то образом даже в темноте слабо вижу белое лицо Колина. Секунду спустя я обратила внимание, что коридор наполнется усиливающимся светом.
   Я увидела Доггера с большим фонарем над головой. Из-за его спины боязливо выглядывала Порслин. Когда увидела, что я в безопасности, она бросилась ко мне и чуть не раздавила в объятиях.
   – Ох, я донесла на тебя, – сказала она.

30

   И Доггер, видите ли, уже запер дверь в фонтане. Она открывается только снаружи, так что Том Булл не мог выбраться.
   – Хорошая работа, Доггер, – заметил отец. Доггер улыбнулся и уставился в окно гостиной.
   Даффи неловко поерзала на диване-честерфильде. Отец оторвал ее от книги, настояв на том, чтобы она и Фели присутствовали при беседе. Это выглядело почти так, будто он гордится мной.
   Фели стояла у камина, притворяясь, что ей скучно, и то бросала быстрые жадные взгляды на себя в зеркало, то жеманничала перед сержантом Грейвсом.
   – Все это дело с хромцами такое интригующее, – заметил инспектор Хьюитт. – Твои записи оказались в высшей степени полезными.
   Я слегка надулась.
   – Я верно понял, что они проводили крещения в Канаве примерно с XVII века?
   Я кивнула.
   – Миссис Булл хотела окрестить своего ребенка на старый манер, а ее муж, вероятно, запретил ей.
   – Так и было, – вмешался сержант Грейвс. – Он рассказал нам.
   Инспектор бросил на него сердитый взгляд.
   – Она отправилась в Канаву с мисс Маунтджой, доктор Киссинг видел их вместе. Могли присутствовать и другие хромцы. Я точно не знаю. Но что-то пошло не так. Они окунули ребенка, держа за пятку, как требует традиция хромцов, когда случилось что-то ужасное. Ребенок выскользнул и утонул. Они похоронили его в Изгородях и поклялись хранить тайну. Во всяком случае, думаю, что так и было.
   Сержант Грейвс кивнул, и инспектор бросил на него такой взгляд!
   – Миссис Булл сразу же придумала обвинить Фенеллу. В конце концов, она тогда проходила мимо фургона на дороге. Она вернулась домой и сказала мужу Тому, что их ребенка украли цыгане. И он поверил ей и верил до сих пор.
   Я сделала глубокий вдох и продолжила:
   – Фенелла гадала миссис Булл на празднике на прошлой неделе, сказала ей обычную чепуху, какую говорит всем: что в ее прошлом что-то похоронено и это что-то хочет выйти наружу.
   Только в этот момент, когда я произносила эти слова, в мое сознание обрушились слова Фенеллы: «Сказала ей, что в ее прошлом что-то похоронено; сказала, что оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили». На самом деле я записала эти слова в свой дневник, не понимая их значения.
   Она могла узнать о предполагаемом похищении ребенка Буллов лишь позже, потому что уехала из Канавы до того, как начался трагический обряд крещения.
   Миссис Булл, для подтверждения своей лжи, должно быть, подала заявление в полицию. Том из-за своих сомнительных делишек наверняка держался подальше от полиции. Миссис Мюллет ведь проболталась, что у него были проблемы с законом.
   Как жаль, что я не могу попросить инспектора подтвердить мою гипотезу, особенно в части, касающейся Тома Булла, но я знаю, он не захочет – не сможет – сказать мне. Может, в другой раз…
   В любом случае Фенеллу почти наверняка выследили и допросили власти, расследуя пропажу ребенка: выследили, допросили и обелили. Это кажется очевидным.
   Так что, когда миссис Булл на празднике неожиданно забрела в ее палатку, должно быть, это было все равно как если бы судьба прислала ее туда для правосудия.
   «В вашем прошлом что-то похоронено; оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили», – сказала ей Фенелла, но она имела в виду не ребенка, она подразумевала обвинение миссис Булл в похищении!
   «Месть – это моя работа», – сказала Фенелла.
   Воистину месть!
   Но не без цены.
   Наверняка эта женщина узнала фургон Фенеллы на празднике. Что могло заставить ее войти в палатку?
   Мне в голову приходила только одна причина: чувство вины.
   Возможно, по мнению миссис Булл, ее ложь мужу и полиции начинала рушиться… Возможно, каким-то странным образом она верила, что новая стычка отразит любые растущие подозрения со стороны Тома насчет ее вины.
   Что сказал мне доктор Дарби? «Люди могут вести себя странно в состоянии тяжелого стресса».
   – Что ж, – сказал инспектор, нарушив мои размышления. Он ждал продолжения.
   – Что ж, миссис Булл, конечно, предположила, что Фенелла посмотрела в хрустальный шар и увидела утопление. Она, должно быть, пошла прямо домой и сказала мужу, что цыганка, забравшая их ребенка, снова разбила лагерь в Изгородях. Том пошел к фургону той же ночью и попытался убить ее. Вероятнее всего, он до сих пор верит жене, – добавила я. – Пусть даже тело его младенца нашли, готова поспорить, он продолжает обвинять цыган.
   Я взглянула на сержанта Грейвса, но его лицо было каменным.
   – Как ты можешь быть так уверена, что он был в фургоне? – спросил инспектор Хьюитт, переворачивая очередную страницу в своем блокноте.
   – Потому что Колин Праут видел его там. И если бы этого было недостаточно, еще запах рыбы, – ответила я. – Думаю, вы обнаружите, что у Тома Булла болезнь, из-за которой его тело источает рыбный запах. Доггер говорит, что такие случаи были описаны.
   Брови инспектора Хьюитта слегка приподнялись, но он ничего не сказал.
   – Вот почему, когда болезнь усилилась, он вынужден был сидеть дома. Весь последний год или даже дольше. Миссис Булл рассказывала сказки, что он уехал, все это время он был прямо тут, в Букшоу, и работал после наступления темноты. Он литейщик, вы знаете, и, вероятно, довольно искусный. Потому что отливает из металлолома поддельный антиквариат.
   – Да, – сказал инспектор Хьюитт, удивив меня. – Не секрет, что когда-то он работал у Сэмпсона в Ист-Финчинге.
   – И до сих пор работает, – предположила я. – По крайней мере ночами.
   Инспектор Хьюитт закрыл блокнот и встал.
   – Очень рад сообщить вам, полковник, что ваши каминные шпаги вскоре вернутся на место. Мы обнаружили их в каретном сарае, где Хейрвуд хранил антиквариат.
   Я была права! Лиса Салли и Шоппо в доме Бруки – это вещи Харриет! Заменив их копиями, Бруки просто ждал возможности продать оригиналы в Лондоне.
   – Об очень изощренных ворах и изготовителях фальшивок, полагаю, в должное время вы прочитаете в газетах.
   – А что насчет мисс Маунтджой? – выпалила я. Мне было очень жаль бедную Тильду Маунтджой.
   – Ей может быть выдвинуто обвинение в соучастии, – сказал инспектор. – Это дело главного констебля. Непростая задача.
   – Бедный Колин, – добавила я. – У него нелегкая жизнь, не так ли?
   – Могут обнаружиться смягчающие обстоятельства, – сказал инспектор Хьюитт. – Кроме этого, я ничего не могу сказать.
   – Я точно поняла, что он замешан, когда нашла веревку.
   Не успев произнести эти слова, я уже пожалела об этом.
   – Веревку? Что за веревка?
   – Веревка, которая упала сквозь решетку в фонтане Посейдона.
   – Вулмер? Грейвс? Что мы об этом знаем?
   – Ничего, сэр, – ответили они в унисон.
   – Тогда, возможно, вы сделаете милость и немедленно отправитесь к фонтану, чтобы ликвидировать эту оплошность?
   – Да, сэр, – ответили они и с красными лицами промаршировали из гостиной.
   Инспектор снова сосредоточил на мне пристальное внимание.
   – Веревка, – сказал он. – Расскажи мне о веревке.
   – Без нее было не обойтись, – объяснила я. – Бруки был слишком тяжелым, его мог поднять на фонтан только очень сильный человек. Или бойскаут с веревкой.
   – Благодарю, – сказал инспектор Хьюитт. – Достаточно. Уверен, мы сможем заполнить пробелы.
   – Кроме того, – добавила я, – потертость на трезубце довольно ясно показывает, что без веревки не обошлось.
   – Спасибо. Полагаю, мы уже это заметили.
   Что ж, подумала я, вам некого винить, кроме самих себя, если вам не пришло в голову поискать веревку, которая оставила этот след. Временами представители власти ставили меня в тупик.
   – Один последний момент, – заключил инспектор, потирая нос. – Возможно, ты будешь так добра, что просветишь нас по поводу маленького вопроса.
   – Я к вашим услугам, инспектор, – ответила я.
   – Зачем же Колин повесил Бруки на фонтане? Почему не оставил там, где он был?
   Я начала издалека.
   – Они дрались за ложку для лобстеров внутри основания фонтана. Когда Колин внезапно отпустил ее, Бруки по инерции изо всех сил воткнул ее себе в нос. Несчастный случай, конечно же.
   Хотя именно так рассказал мне Колин, я должна признаться, что изрядно приукрасила историю для инспектора. В версию Колина я не верила абсолютно. Смерть Бруки, по моему мнению, была местью Колина за годы жестокого обращения. Это было убийство, самое настоящее.
   Но кто я такая, чтобы судить? У меня нет намерения еще больше отягощать положение Колина.
   – Бруки упал спиной на каменные ступени. Должно быть, именно это его и убило.
   О Боже, прости мне эту маленькую ложь во спасение!
   – Колин захватил веревку из туннеля и вздернул его на трезубец Посейдона. Ему пришлось связать запястья Бруки, чтобы его руки не выскользнули из пальто. Он не хотел рисковать, что тело упадет.
   Инспектор бросил на меня взгляд, который я могу охарактеризовать только как скептический.
   – Бруки, – продолжала я, – говорил Колину о верованиях хромцов, что рай прямо над головой. Видите ли, он хотел дать Бруки, так сказать, рывок на старте.
   – Бог мой! – воскликнул отец.
   Инспектор Хьюитт почесал нос.
   – Гмм, – протянул он. – Производит впечатление притянутости за уши.
   – Вовсе нет, инспектор, – возразила я. – Именно так Колин все объяснил мне. Уверена, что когда доктор Дарби и викарий разрешат вам допросить его…
   Инспектор печально кивнул, как будто подозревал это с самого начала.
   – Благодарю, Флавия, – сказал он, вставая и закрывая блокнот. – И вам спасибо, полковник де Люс. Вы были более чем великодушны, помогая нам разобраться в этом деле.
   Он пошел к двери гостиной.
   – О, Флавия, – произнес он довольно застенчиво, оборачиваясь. – Я чуть не забыл. Я пришел сегодня отчасти как посланец. Моя жена Антигона будет рада, если ты придешь на чай в среду… Если ты свободна, разумеется.
   Антигона? Чай? И тут до меня дошло.
   О, чудный день! Урла-лап! Кур-ла-ла! [66 - Урла-лап! Кур-ла-ла! – цитата из стихотворения Л. Кэрролла «Верлиока» в переводе Т.Л. Щепкиной-Куперник (также известно в переводе Д. Орловской под названием «Бармаглот»).] Эта сияющая богиня Антигона призвала меня, Флавию Сабину де Люс, в свой увитый лозами дом!
   – Благодарю, инспектор, – чинно ответила я. – Я проверю календарь и посмотрю, смогу ли я найти немного времени.
   Я летела вверх по ступенькам. Не могла дождаться, чтобы рассказать Порслин!
   Мне следовало бы догадаться, что она ушла.
   Она вырвала чистый лист из моего дневника и приколола его к подушке булавкой:

   Спасибо за все. Заходи, когда будешь в Лондоне.
   Твоя подруга
   Порслин.

   И все, и больше ничего.
   Сначала меня охватила печаль. Я никогда не встречала никого, похожего на Порслин Ли. Я уже по ней скучаю, несмотря на все наши разногласия.

   Оказалось, мне сложно написать о портрете Харриет.
   Оставить портрет в студии Ванетты Хейрвуд стоять лицом к стене – это даже не обсуждалось. Она, в конце концов, предложила его мне, и, поскольку Харриет сполна заплатила за работу, картина принадлежала Букшоу.
   Я повешу ее тайком, решила я, в гостиной. Сдерну полог перед моим семейством со всеми церемониями, которые я способна изобразить. Не могу дождаться.
   В конце концов, привезти картину оказалось не очень сложно. Я попросила миссис Мюллет перекинуться словечком с Кларенсом Мунди, владельцем единственного такси в Бишоп-Лейси, и Кларенс согласился «осуществить доставку», как он выразился.
   Темным дождливым днем в конце сентября мы подъехали к воротам коттеджа в Мальден-Фенвике, и Кларенс проводил меня до двери, держа огромный черный зонт.
   – Входите, – сказала Ванетта Хейрвуд. – Я вас ждала.
   – Простите, мы немного опоздали, – извинилась я. – Дождь и тому подобное…
   – Никаких проблем, – ответила она. – По правде говоря, я нахожу, что дни нынче тянутся дольше обычного.
   Кларенс и я ждали в прихожей, когда сердитая Урсула появилась с большим предметом, завернутым в коричневую бумагу.
   – Не промочите его, – сказала Ванетта. – Это моя лучшая работа.
   Так мы привезли портрет Харриет в Букшоу.
   – Подержи зонт, – попросил Кларенс, готовясь извлечь сверток с заднего сиденья машины. – Мне потребуются обе руки.
   Прикрывая пакет от косого дождя, мы бросились к двери, словно неуклюжие трехногие бегуны.
   Я расплатилась с Кларенсом и была на середине вестибюля, когда внезапно из кабинета появился отец.
   – Что ты притащила в дом на этот раз? – поинтересовался он, и я не нашла в душе сил солгать.
   – Это картина, – ответила я. – Она принадлежит тебе.
   Отец прислонил картину к стене и вернулся в кабинет, откуда вышел с ножницами, чтобы перерезать суровую нитку, перевязывающую пакет в нескольких местах.
   Бумага упала.
   Это произошло две недели назад.
   Портрет Харриет и троих ее детей больше не в вестибюле, но и не в гостиной. До сегодняшнего дня я обыскивала дом напрасно.
   Но этим утром, открыв дверь лаборатории, я обнаружила, что картина висит над камином.
   Я никому об этом не сказала.
   Отец знает, что она здесь, и я знаю, что она здесь, и это все, что имеет значение.

Заметка для читателей

Чтобы обеспечить достаточно драматическое освещение для этой истории, должен признаться, я кое-где слегка подправил фазы луны, хотя читатель может спать спокойно, потому что, закончив, я все вернул в точности на место.

Благодарности

   Написание книги – это, помимо прочего, длительное путешествие с друзьями, что-то вроде паломничества. В пути мы делили пищу и обменивались рассказами, идеями, шутками и мыслями, иногда расставались, опять встречались. Таким образом, эти друзья неразрывно вплелись в ткань книги.
   Моя сердечная благодарность
   доктору Джону Харланду и Джанет Харланд, которым посвящена эта книга, за многие годы дружбы и бесчисленные блестящие предложения;
   Норе и Дону Айви, не только открывшим для меня свой дом, но и лично проконтролировавшим осуществление мечты моей жизни;
   моим редакторам: Биллу Мэсси из «Орион Букс» в Лондоне, Кейт Мисиак из «Рэндом Хаус» в Нью-Йорке и Кристин Кочроун из «Даблдей Канада» в Торонто. И особенная благодарность Лорен Новек и Кони Мунро из «Рэндом-Хаус», Нью-Йорк, техническому редактору и литературному редактору соответственно, спокойно трудившимся за кулисами, сделав многое из того, за что хвалят меня;
   Денизе Буковски, моему агенту, и Сьюзан Моррис из агентства «Буковски», бесстрашно жонглирующим с удивительной результативностью горами деталей;
   Брэду Мартину, генеральному директору «Рэндом-Хаус Канада», за его неизменную веру;
   Сьюзан Коркоран из «Рэндом-Хаус», Нью-Йорк, и Шарон Кляйн из «Рэндом-Хаус», Торонто, за их феноменальную поддержку;
   Натали Брейн, Джейд Шендлер, Джульетт Эверс, Джессике Пурдью и Хелен Ричардсон из «Орион Букс», Лондон, избавившим меня от множества треволнений;
   Дженнифер Херман и Майклу Болла за то, что сделали мое путешествие коротким и безопасным;
   Кену Бойчуку и его авторской серии «Гримсби» за весьма запомнившийся вечер;
   моему старому другу Роберту Нильсену из «Потлатч пабликейшенс», напечатавшему некоторые из моих ранних произведений и так же искренне обрадовавшемуся, увидев меня снова, как и я;
   Теду Баррису, писателю и давнему другу, собранность и энергия которого всегда так вдохновляет;
   Марион Мистерс из «Сыщика с Бейкер-стрит» в Торонто и Венди Шарко из «Заядлого читателя» в Кобурге, приветствовавшим меня, когда я вернулся на место рождения и в родной город соответственно;
   Рите и Хэнку Шеффер, нянчившимся со мной в Монреале;
   Андреасу Кессарису из книжного магазина «Параграф» в Монреале;
   «Вестминстерским леди» из «Рэндом-Хаус»: Черил Келли, Лори Зук, Шерри Дречслер, Пэм Кауфман, Джуди Полхаус, Камилл Марчи, Шерри Вирц, Стейси Карлинии, Эмили Бейтс, Эмми Уингфилд и Лорен Громлович, с которыми я разделил тонну книг и две тонны веселья;
   Ким Монахан, Рэндаллу Кляйну и Дэвиду Уэллеру из «Рэндом-Хаус» в Нью-Йорке;
   Тони Боргу, Мэри Роуз Грима, доктору Джо Рапа, Дорис Вела и доктору Реймонду Ксерри, которые вряд ли когда-нибудь поймут, сколько пользы они принесли. Их доброта и любезность во время написания этой книги никогда не забудутся;
   Мэри Джо Андерсон, Стэну Ашеру, Андреа Бэйли, Тиму Белфорду, Ребекке Брэйтон, Арлен Байнон, Стивену Клэйру, Ричарду Дэвису, Энн Лагейс Доусон, Майку Данкану, Ванессе Гейтс, Кэтлин Хей, Эндрю Кристаллу, Шерил Маккэй, Хьюберту О’Хирну, Марку Перцелю, Дэвиду Петерсону, Рику Петерсону, Крейгу Ринтулу, М. Дж. «Майку» Стоуну, Скотту Уокеру, Лизе Уинстон и Кэролин Йейтс, облегчившим мне жизнь, задавая правильные вопросы;
   Скипу Ричардсу и Джорджу Таттерсфильду из «Ингрэм Бук компании» в Лаверни, Теннесси, и Клэр Таттерсфильд, оказавшей мне большую честь, прогуляв школу, чтобы получить мой автограф, и Робину Гленнону за организацию очень запомнившегося дня;
   Коллегам-писателям Аннабел Лайон, Майклу Маккинли, Чаку Паланику и Даниэль Труссони за то, что разделили со мной часть пути;
   Полу Ингрэму из «Прейри Лайтс Букс» в городе Айова, штат Айова, и Уэсу Калигеру. Несмотря на то что им пришлось развлекать президента Обаму накануне моего приезда, встреча была такой, о какой мечтает каждый автор;
   моей «злой двойняшке» Барбаре Питерс из «Отравленного пера» в Скоттсдейле, Аризона, оставляющей удивительнейшие идеи на моем автоответчике, которые мне очень пригодились;
   памяти моего дорогого друга Дэвида Томпсона из «Убийства по книге» в Хьюстоне, Техас, чья шокирующе ранняя смерть в сентябре 2010 года лишила мир детективной литературы одного из своих авторов. Известный своими энциклопедическими познаниями в области детектива, Дэвид пользовался всеобщей любовью писателей и читателей;
   и жене Дэвида, Маккенне Джордан из «Убийства по книге», и матери Маккенны, Бренде Джордан, за доброту и ласку;
   Дэну Мейеру и Робу Вайтраку из «Барнс энд Нобл», Нью-Йорк; Эллен Кларк, Ричарду Хорсману, Дэйну Джексону и Эрику Цай из «Бордерс», Энн-Арбор, Мичиган;
   Барб Хадсон, Дженни Тернер-Коллинз и Майклу Фрейзеру из «Джозеф-Бет Букселлерс» в Цинциннати, Огайо, и Кэти Тиршек, безопасно доставившей меня туда, куда мне надо было попасть;
   с любовью к Брайсонам: Джину, Биллу, Барбаре, Джону, Питеру и Дэвиду, которые всегда были рядом;
   банде с Болл-стрит: Бобу и Пэт Баркерам, Лиллиан Баркер Хосельтон, Джейн Маккейг, Джиму Томасу и Линде Хатселл-Мэннинг – снова вместе спустя полвека. Томас Вулф был не прав: домой можно вернуться снова;
   Эвелин и Ли Палмер и Роберту Брюсу Томпсону, помогавшим мне с химией. Все оставшиеся ошибки – мои.
   Я также должен признать, что я особенно в неоплатном долгу перед книгами, вдохновившими меня на придумывание особой секты хромцов: «История и антиквариат диссентерских церквей и молитвенных домов в Лондоне, Вестминстере и Саутварке; включая жизни их священников, от подъема нонконформизма до настоящего времени» Уолтера Гибсона, Лондон, 1814 г. и «История крещения» Роберта Робинсона, Бостон, 1817 г.
   И наконец, как всегда, с любовью к моей жене Ширли, облегчающей мне жизнь, жизнерадостно делающей то, что я не делал, и, кроме того, выполняющей роль моего личного компьютерного мастера. Никто не умеет лучше чинить дряхлые клавиатуры и при этом избавляться от крошек.

О, я от призраков больна

   Посвящается Ширли

   Проскачет рыцарь на коне,
   Её не видит он во сне,
   Волшебницу Шалот.

   Но всё растёт узор немой,
   И часто, в тихий час ночной,
   За колесницей гробовой
   Толпа тянулась в Камелот.
   Когда же, лунных снов полна,
   Чета влюблённых шла, нежна,
   «О, я от призраков – больна!» —
   Печалилась Шалот. [67 - Перевод К. Бальмонта.]
Альфред Теннисон «Волшебница Шалот»

1

   Завитки сырого тумана поднимались надо льдом, будто агонизирующие души, покидающие тела. В холодном воздухе парила полупрозрачная волнообразная дымка.
   Я носилась взад-вперед по длинной галерее, и серебряные лезвия моих коньков издавали печальный скрип, как будто нож мясника энергично точили о камень. Под поверхностью льда был четко виден затейливый узор паркета, хотя цвета несколько потускнели из-за дифракции.
   Над головой огоньки двенадцати дюжин свечей, которые я стянула из кладовой дворецкого и воткнула в старинные канделябры, сумасшедше подергивались от потока воздуха, создаваемого моим стремительным движением. Я носилась по комнате – взад-вперед, туда-сюда. Набирала полные легкие колючего воздуха и выдыхала маленькие серебристые облачка конденсата.
   Когда наконец я затормозила скользящим движением, осколки льда взлетели в воздух ломкой волной крошечных разноцветных бриллиантов.

   Затопить картинную галерею было довольно просто: резиновый садовый шланг, просунутый сквозь открытое окно с террасы и оставленный течь всю ночь, сделал свое дело – он и сильный холод, который последние две недели держал всю округу леденящей хваткой.
   Поскольку все равно никто никогда не приходит в неотапливаемое восточное крыло Букшоу, никто не заметит мой импровизированный каток – по крайней мере до весны, когда он растает. Никто, вероятно, кроме моих написанных маслом предков, ряд за рядом они сейчас кисло смотрели на меня из тяжелых рам с ледяным неодобрением того, что я натворила.
   Я громко выразила им свое презрение, эхом разнесшееся по галерее, и снова оттолкнулась в холодный туман, нагнувшись, словно конькобежец, правой рукой разрезая воздух, левую убрав за спину, с развевающимися косичками и с таким небрежным видом, как будто я вышла прогуляться по окрестностям в воскресный день.
   Как было бы мило, подумала я, если бы какой-нибудь модный фотограф вроде Сесила Битона оказался здесь сейчас с фотоаппаратом, дабы увековечить сей момент.
   «Продолжай в том же духе, дорогая, – сказал бы он. – Представь, что меня здесь нет». И я бы снова летала, как ветер, по просторам старинной картинной галереи, обшитой панелями, и мои движения время от времени замирали бы в свете неяркой фотовспышки.
   Потом, через неделю-другую, я бы оказалась на страницах «Сельской жизни» или «Иллюстрированных лондонских новостей», захваченная в движении, навеки застывшая, решительно и целеустремленно пригнувшись.
   «Восхитительная… очаровательная… де Люс, – гласил бы заголовок. – Одиннадцатилетняя фигуристка – поэзия в движении».
   «Господи! – воскликнет отец. – Это Флавия! Офелия! Дафна! – крикнет он, размахивая страницей в воздухе, словно флагом, затем снова взглянет на нее, просто на всякий случай. – Быстро идите сюда! Это Флавия, ваша сестра!»
   При мысли о сестрах я не сдержала стона. До сих пор меня не особенно беспокоил холод, но теперь он вцепился в меня с неожиданной силой атлантического шторма: сильный, пронизывающий, парализующий холод зимнего конвоя – холод могилы.
   Я содрогнулась с головы до ног и открыла глаза.
   Стрелки бронзового будильника показывали четверть седьмого.
   Высунув ноги из-под одеяла, я нащупала тапочки кончиками пальцев, затем, завернувшись в простыни, одеяла, вывалилась с кровати и, согнувшись, словно огромная гусеница, поползла к окну.
   Во дворе было еще темно, разумеется. В это время года солнце взойдет только через часа два.
   Спальни в Букшоу такие же огромные, как парадные площади, – холодные, продуваемые сквозняками помещения с далекими стенами и тенями по периметру, и из них всех моя, расположенная в дальнем южном углу восточного крыла, – самая дальняя и самая унылая.
   По причине долгого и ожесточенного спора между двумя моими предками, Энтони и Уильямом де Люсами, о достойности применения некой военной тактики во время Крымской войны Букшоу был разделен на два лагеря и в вестибюле провели черную линию: линию, которую запрещалось пересекать в обе стороны. Так что по разным причинам, некоторые из которых довольно скучны, другие откровенно эксцентричны, при короле Георге V, когда остальные части дома реставрировались, восточное крыло осталось практически неотапливаемым и заброшенным.
   Превосходная химическая лаборатория, построенная отцом моего двоюродного дедушки Тарквина, или Тара, де Люса для сына, стояла забытая и заброшенная, пока я не обнаружила ее сокровища и не присвоила их. Благодаря тщательным и детальным записным книжкам дядюшки Тара и дикой страсти к химии, с которой я, должно быть, родилась, мне удалось приобрести неплохие навыки в перестановке того, что я любила именовать кирпичиками вселенной.
   «Неплохие навыки?» – сказала часть меня. Просто неплохие? «Довольно, Флавия, старушка! Ты просто чудо, и ты это знаешь!»
   Большинство химиков, признают они это или нет, питают особую склонность к тому или иному разделу своей науки, которому постоянно уделяют внимание, и мой раздел – это яды.
   Хотя я до сих пор не без удовольствия вспоминаю, как покрасила трусики сестрицы Фели в ярко-желтый цвет, прокипятив их в растворе ацетата свинца, после чего хорошенько вымочив их в растворе хромата натрия, но что действительно заставляет мое сердце прыгать от радости, так это способность быстро изготовить доступный яд из ярко-зеленой медянки, которую я соскребла с медного поплавка в одном из викторианских туалетов Букшоу.
   Я поклонилась себе в зеркало, расхохотавшись при виде жирного белого слизня, поклонившегося в ответ.
   Я быстро натянула холодную одежду, надев поверх всего мешковатый серый кардиган, который слямзила из нижнего ящика в шкафу отца. Этот безобразный мешок, испещренный ромбами цвета хаки и красно-коричневыми, ему связала на прошлое Рождество сестра, тетушка Фелисити.
   «Очень заботливо с твоей стороны, Лиззи», – сказал отец, ловко уклоняясь от похвалы непосредственно жуткому творению. Когда в августе я заметила, что он так ни разу его не надел, то сочла этот нелепый наряд своей честной добычей, и с тех пор, по причине холодной погоды, он стал моим любимым.
   Кардиган, само собой, был мне велик. Даже с закатанными рукавами я выглядела мешковатой обезьяной, собирающей бананы. Но, как по мне, зимой хорошо греющая шерсть бьет ледяную моду одной левой.
   Я всегда помнила о том, что не надо просить одежду на Рождество. Если ты наверняка так и так ее получишь, зачем тратить желание?
   В прошлом году я попросила Деда Мороза [68 - В авторском варианте Father Christmas.] подарить мне кое-какие очень нужные лабораторные изделия из стекла и даже потрудилась составить по пунктам список мензурок, реторт и мерных стаканов, аккуратно спрятав его под подушкой, и, слава богу, он их принес!
   Фели и Даффи не верят в Деда Мороза, и, полагаю, именно поэтому он всегда приносит им такие никчемные подарки: в основном душистое мыло, халаты и тапочки, с виду и на ощупь как будто скроенные из турецкого ковра.
   Дед Мороз, неустанно повторяли они, – для детей.
   «Это не более чем жестокая мистификация, сочиненная родителями, которые хотят сделать подарки противным отпрыскам, не прикасаясь к ним, – утверждала Даффи в прошлом году. – Это миф. Поверь мне. Я, в конце концов, старше тебя и знаю».
   Поверила ли я ей? Не знаю. Оставшись одна и поразмыслив об этом без слез, я приложила все свои незаурядные дедуктивные способности к решению этого вопроса и пришла к выводу, что мои сестры лгут. Кто-то, в конце концов, принес ведь мензурки, не так ли?
   Есть только несколько возможных кандидатур. Отец, полковник Хэвиленд де Люс, беден и поэтому отпадает, моя мать, Харриет, тоже – она погибла в горах, когда я была совсем маленькой.
   Доггер, правая рука отца, просто не обладает достаточными умственными, физическими и денежными ресурсами, чтобы тайком в ночи притаскивать роскошные дары в продуваемую ветрами сельскую усадьбу. Доггер был военнопленным на Дальнем Востоке и пережил такое, что его разум остался связанным с теми ужасами невидимой эластичной пуповиной – пуповиной, за которую порою дергал жестокий рок, причем обычно в самые неподходящие моменты.
   «Ему приходилось есть крыс! – рассказывала мне на кухне миссис Мюллет, широко распахнув глаза. – Крыс, подумать только! Им приходилось их жарить!»
   Поскольку все домочадцы были по той или иной причине дисквалифицированы в роли дарителя, оставался только Дед Мороз.
   Он снова придет меньше чем через неделю, и, дабы утрясти сей вопрос на веки вечные, я давным-давно составила план, как поймать его в ловушку.
   Научным путем.

   Птичий клей, как скажет вам любой практикующий химик, можно легко получить путем вываривания коры падуба в течение восьми-девяти часов, затем двухнедельного выдерживания под камнем и потом, после выкапывания, промывания и растирания в проточной воде и последующего ферментирования. Это вещество столетиями использовали продавцы певчих птиц, размазывая его по ветвям деревьев, чтобы поймать птиц, которых они потом продавали на улицах города.
   Великий сэр Фрэнсис Гальтон описал метод получения птичьего клея в своей книге «Искусство путешествовать, или Хитрости и уловки, доступные в диких странах», экземпляр с автографом я обнаружила среди стопки густо исчерканных его работ в библиотеке дядюшки Тара. Я скрупулезно соблюла все инструкции сэра Фрэнсиса – приволокла домой охапки веток падуба из леса Джиббет, на бунзеновской горелке в лаборатории прокипятила их обломки в казане, который одолжила – без ее ведома – у миссис Мюллет. В финальных стадиях я применила парочку собственных химических ухищрений, чтобы придать растертой резине намного больше липкости, чем предполагал оригинальный рецепт. Теперь, шесть месяцев спустя, мое зелье стало достаточно мощным, чтобы на месте остановить габонскую гориллу, и у Деда Мороза – если он существует – не оставалось ни шанса. И если веселый дедушка не носит при себе бутылочку серного эфира, (С2Н5)2О, чтобы растворить птичий клей, он приклеится к каминной трубе навечно – или до тех пор, пока я не решу его освободить.
   Блестящий план. Интересно, почему никто раньше не подумал об этом?
   Выглянув из-за занавесок, я увидела, что всю ночь шел снег. Ведомые северным ветром, белые хлопья безумно крутились в свете кухонного окна этажом ниже.
   Кто на ногах в такое время? Для миссис Мюллет слишком рано, она еще не могла прийти из Бишоп-Лейси.
   И потом я вспомнила!
   Сегодня ведь должны приехать незваные гости из Лондона. Как я могла забыть?
   Прошло больше месяца с того дня – 11 ноября, того серого и тоскливого осеннего дня, когда все в Бишоп-Лейси безмолвно оплакивают погибших в войнах, – когда отец собрал нас в гостиной и объявил мрачные новости.
   «Боюсь, я должен сказать вам, что случилось неизбежное, – наконец произнес он, отвернувшись от окна, в которое до этого угрюмо смотрел минут пятнадцать. – Нет необходимости напоминать о наших прискорбных финансовых обстоятельствах…»
   Он сказал это, забыв о том, что напоминает нам ежедневно – иногда дважды в день – об истощающихся резервах. Букшоу принадлежал Харриет, и, когда она погибла, не оставив завещания (кто, в конце концов, мог представить, что человек, настолько полный жизни, как она, найдет свой конец на горе в далеком Тибете?), начались трудности. Вот уже десять лет отец обменивается учтивыми па «танца смерти», как он это называет, с серыми людьми из министерства налогов ее величества.
   Тем не менее, невзирая на растущую кипу счетов на столике в вестибюле и несмотря на учащающиеся телефонные звонки с требованиями от хриплоголосых людей из Лондона, отец кое-как умудрялся сводить концы с концами.
   Как-то раз, из-за его фобии по отношению к «инструменту», как он именовал телефон, я сама ответила на один такой звонок, и это оказалось довольно забавно, потому что я притворилась, что не говорю по-английски.
   Когда телефон снова зазвонил через минуту, я схватила трубку и начала елозить по ней пальцем.
   «Алло! – кричала я. – Алло! Алло! Извините, не слышу вас. Ужасная связь. Перезвоните позже».
   В третий раз я сняла трубку и плюнула в микрофон, который сразу же затрещал.
   «Пожар, – произнесла я слабым монотонным голосом. – Дом в огне… стены и пол… Боюсь, я должна положить трубку. Простите, но пожарники разбивают окна».
   Сборщик налогов больше не перезванивал.
   «Мои встречи в комитете по земельным делам, – продолжал отец, – ни к чему не привели. Все кончено».
   «Но тетушка Фелисити! – запротестовала Даффи. – Наверняка тетушка Фелисити…»
   «Ваша тетушка Фелисити не имеет ни средств, ни намерения облегчить ситуацию. Боюсь, она…»
   «Приезжает на Рождество, – перебила Даффи. – Можно спросить у нее, когда она будет тут!»
   «Нет, – печально ответил отец, покачивая головой. – Все способы оказались неудачными. Танец кончен. В результате я был вынужден отдать Букшоу…»
   У меня перехватило дыхание.
   Фели подалась вперед, нахмурив брови. Она грызла ноготь – неслыханная вещь для такой тщеславной штучки.
   Даффи смотрела из-под полуопущенных век, непроницаемая, как всегда.
   «…киностудии, – продолжил отец. – Они приедут за неделю до Рождества и будут распоряжаться здесь, пока не закончат съемки».
   «Но как насчет нас? – спросила Даффи. – Что будет с нами?»
   «Нам позволено остаться в наших владениях, – ответил отец, – при условии, что мы будем держаться своих комнат и никоим образом не вмешиваться в работу кинокомпании. Прошу прощения, но это лучшие условия, на которых я смог договориться. В обмен мы получим достаточное вознаграждение, чтобы продержаться на плаву – во всяком случае до следующего Женского дня [69 - Женский день – третий день королевских скачек в Аскоте (проходят ежегодно в середине июня), когда дамы по традиции демонстрируют лучшие наряды.]».
   Мне следовало предполагать что-то подобное. Всего пару месяцев назад нас навестила пара молодых людей в шарфах и фланелевых костюмах, которые провели два дня, фотографируя Букшоу под всеми мыслимыми углами, снаружи и внутри. Они звались Невилль и Чарли, и отец был крайне туманен насчет их намерений. Предположив, что это просто очередное фото в «Сельскую жизнь», я выбросила произошедшее из головы.
   Отец снова повернулся к окну и устремил взгляд на свои злосчастные владения.
   Фели поднялась и с небрежным видом подошла к зеркалу. Наклонилась вперед, разглядывая свое отражение.
   Я знала, что у нее на уме.
   «Есть предположения, о чем он? – поинтересовалась она не совсем своим голосом. – Имею в виду фильм».
   «Очередная дурацкая мелодрама, полагаю, – ответил отец не поворачиваясь. – Я не потрудился спросить».
   «Известные актеры?»
   «Никто из тех, кого я знаю, – сказал отец. – Агент трещал о ком-то по фамилии Уиверн, но мне это ничего не говорит».
   «Филлис Уиверн? – Даффи пришла в возбуждение. – Не Филлис Уиверн?»
   «Да, точно, – отец просветлел, но не надолго. – Филлис. Имя было знакомое. Так зовут председательницу Гемпширского филателистического общества. Только она Филлис Брамбл, – добавил он, – не Уиверн».
   «Но Филлис Уиверн – величайшая кинозвезда в мире! – изумленно произнесла Фели. – В галактике!»
   «Во вселенной, – торжественно добавила Даффи. – “Дочь сердитого сторожа” – она играла Минну Килгор, помнишь? “Анна из степей”… “Любовь и кровь”… “Облаченная для смерти”… “Лето тайны”… Она должна была играть Скарлетт О’Хара в “Унесенных ветром”, но подавилась персиковой косточкой перед пробами и не могла говорить».
   Даффи была в курсе всех последних киносплетен, поскольку пролистывала журналы в газетном киоске Бишоп-Лейси.
   «Она приезжает в Букшоу? – уточнила Фели. – Филлис Уиверн?»
   Отец изобразил подобие пожатия плечами и продолжил мрачно смотреть в окно.

   Я поспешила вниз по восточной лестнице. Столовая была погружена во мрак. Когда я вошла в кухню, Даффи и Фели подняли кислые взгляды от лоханок с кашей.
   – О, вот и ты, дорогуша, – сказала миссис Мюллет. – Мы только что говорили о том, что надо отправить поисковую партию, чтобы узнать, жива ли ты. Давай-ка поторопись. Эти киношники будут здесь, не успеешь и глазом моргнуть.
   Я проглотила завтрак не жуя (комковатую кашу и подгоревший тост с лимонным йогуртом) и собиралась сбежать, когда кухонная дверь открылась и вместе с порывом холодного свежего воздуха появился Доггер.
   – Доброе утро, Доггер, – сказала я. – Будем сегодня выбирать дерево?
   Сколько я себя помнила, по традиции за неделю до Рождества сестры и я вместе с Доггером отправлялись в лес в восточной части Букшоу, где серьезно изучали деревья, оценивая каждое по высоте, форме, густоте и общему виду, перед тем как наконец выбрать победителя.
   На следующее утро, словно по волшебству, избранное дерево появлялось в гостиной, прочно зафиксированное в ведерке для угля и предоставленное нашим заботам. Мы все, за исключением отца, проводили день в ворохе древней мишуры, серебряных и золотых гирлянд, разноцветных стеклянных шаров и маленьких ангелочков, трубящих в картонные трубы, растягивая как можно дольше выполнение наших маленьких поручений до тех пор, пока, к нашему сожалению, дело не было сделано.
   Поскольку это единственный день в году, когда мои сестрицы ведут себя по отношению ко мне чуть менее мерзко, чем обычно, я нетерпеливо жду его с едва сдерживаемым волнением. Один-единственный день – или, по крайней мере, несколько часов – мы будем вести себя друг с другом аккуратно-вежливо, поддразнивая и шутя, иногда даже смеясь вместе, как будто мы бедная, но жизнерадостная семья из романов Диккенса.
   Я уже улыбалась в предвкушении.
   – Боюсь, нет, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Полковник распорядился оставить дом как есть. Таковы пожелания людей из съемочной группы.
   – О, к черту съемочную группу! – воскликнула я, вероятно, слишком громко. – Они не могут помешать нам отпраздновать Рождество.
   Но по печальному выражению лица Доггера я тут же поняла, что могут.
   – Я поставлю маленькое деревце в оранжерее, – сказал он. – В холодном воздухе оно простоит дольше.
   – Но это будет не то же самое! – запротестовала я.
   – Будет, – признал Доггер, – но мы сделаем, что можем.
   Не успела я придумать ответ, как в кухню вошел отец, сердито глядя на нас, как будто он управляющий банком, а мы предатели-вкладчики, как-то ухитрившиеся проникнуть сквозь преграды до открытия банка.
   Мы сидели, опустив глаза, пока он не открыл «Лондонского филателиста» и не приступил к намазыванию тоста бледным маргарином.
   – Хороший снежок выпал ночью, – жизнерадостно заметила миссис Мюллет, но по ее обеспокоенному взгляду в сторону окна я поняла, что она неискренна. Если ветер продолжит дуть с такой силой, когда она закончит работу, ей придется пробираться домой сквозь сугробы.
   Конечно, если погода будет очень сурова, отец велит Доггеру вызвать Кларенса Мунди с его такси, но с таким сильным встречным ветром никогда не знаешь, сможет ли Кларенс проехать по глубоким сугробам, которые неизбежно образовались между зазорами в изгородях. Как всем нам известно, иногда до Букшоу можно добраться только пешком.
   Когда Харриет была жива, пользовались санями с колокольчиками и одеялами – на самом деле сани до сих пор стоят в темном углу в гараже, позади «роллс-ройса» «Фантом II», принадлежавшего Харриет, то и другое было памятником покойной хозяйке. Увы, лошадей давно не было: их продали с аукциона после ее смерти.
   В отдалении что-то загромыхало.
   – Послушайте! – сказала я. – Что это было?
   – Ветер, – ответила Даффи. – Ты будешь последний тост, или я его съем?
   Я схватила ломтик хлеба и проглотила его всухомятку, выбегая в вестибюль.

2

   Порыв холодного ветра швырнул мне в лицо шквал снежных хлопьев, когда я с трудом открыла тяжелую входную дверь. Я обхватила себя руками, дрожа, и выглянула наружу, в зиму.
   В первом свете дня окрестности казались черно-белой фотографией – обширные пространства заснеженных лугов с чернильно-черными силуэтами нагих безлиственных каштанов, окаймляющих подъездную аллею. Там и тут на лужайках к земле приникли кусты под снежными шапками, как будто сгибаясь под тяжелой ношей.
   Из-за валившего снега Малфордские ворота было не разглядеть, но там что-то двигалось.
   Я стерла растаявшую влагу с глаз и снова всмотрелась.
   Да! В поле зрения появилась маленькая цветная точка, потом еще одна! Впереди катил огромный мебельный фургон, его алый цвет становился все ярче по мере того, как он приближался ко мне сквозь падающий снег. Следом за ним громыхали фургоны поменьше, словно процессия заводных слонов… Два… три… четыре… пять… Нет, шесть!
   Когда мебельный фургон совершил последний медленный неуклюжий поворот и въехал во двор, я смогла прочитать надпись на его боку. «Илиум филмс», – гласили большие, объемно нарисованные кремовые и желтые буквы.
   Грузовики поменьше имели такие же надписи и выглядели впечатляюще, окружив «вожака».
   Дверь фургона распахнулась, и вниз спустился массивный мужчина с песочного цвета волосами. Он был одет в комбинезон, на голове плоская шапка, шея закутана красным платком.
   Когда он побрел по снегу по направлению ко мне, я внезапно поняла, что рядом стоит Доггер.
   – Так это правда, – сказал человек, морщась от ветра.
   Недоверчиво качая головой, он приблизился к Доггеру и протянул покрасневшую мясистую ладонь.
   – Макналти, – представился он. – «Илиум филмс». Транспортный отдел. Мастер на все руки и старший над всеми.
   Доггер пожал его огромную руку, но ничего не ответил.
   – Надо отвезти весь этот цирк за дом, подальше от северного ветра. Генератор Фреда начинает буянить, когда становится слишком холодно. За ним нужно ухаживать, за генератором Фреда. Как тебя зовут, крошка? – внезапно спросил он, поворачиваясь ко мне и нагибаясь. – Маргарет Роуз, готов поспорить. Так точно… Маргарет Роуз. Ты Маргарет Роуз, как пить дать.
   Мне очень хотелось отправиться в лабораторию, прихватить мензурку с цианидом, схватить за нос этого олуха, запрокинуть его голову, влить эту штуку ему в глотку, и плевать на последствия.
   К счастью, хорошее воспитание удержало меня от этого.
   Маргарет Роуз, подумать только!
   – Да, верно, мистер Макналти, – сказала я, выдавив удивленную улыбку. – Маргарет Роуз меня зовут. Как только вы догадались?
   – Это шестое чувство, которым я одарен, – ответил он с отработанным пожатием плеч. – Ирландская кровь, да, – добавил он, изображая ирландский акцент, и с нахальным видом дотронулся до своей шапки, выпрямляясь. – Итак, – он повернулся к Доггеру, – их светлости прибудут к полудню на автомобилях. Они будут голодны как волки после поездки из Лондона, так что живей! Убедись, что у вас везде стоят ведра с икрой.
   Лицо Доггера абсолютно ничего не выражало.
   – Эй, я пошутил, парень! – сказал Макналти, и в течение одной ужасной секунды я думала, что он сейчас ткнет Доггера в ребра. – Шучу, понимаешь? Мы путешествуем со своим буфетом.
   Он ткнул большим пальцем в сторону одного из грузовиков, терпеливо ожидавших во дворе.
   – Пошутил, – произнес Доггер. – Понятно. Если вы будете так любезны снять сапоги и пройти за мной…
   Когда Доггер закрыл за нами дверь, Макналти замер в изумлении. Судя по всему, особенно его восхитили две величественные лестницы, ведущие на второй этаж.
   – Вот это да! – сказал он. – Люди и правда живут в таких местах?
   – Я пришел к выводу, что да, – ответил Доггер. – Сюда, прошу вас.
   Я следовала по пятам, пока Доггер устраивал Макналти обзорный тур: столовая, музей огнестрельного оружия, Розовая комната, Голубая комната, Утренняя комната…
   – В гостиную и кабинет полковника запрещено входить, – сказал Доггер, – согласно предварительной договоренности. Я прикрепил маленький белый кружок к этим дверям в качестве напоминания, чтобы никто не нарушал… их приватность.
   Он чуть не сказал «нашу приватность». Я уверена.
   – Я передам всем, – сказал Макналти. – Никакого беспокойства. Мы тоже довольно замкнуты.
   Мы прошли по восточному крылу и оказались в картинной галерее. Я наполовину ожидала, что она окажется как в моем сне: покрытой льдом пустыней. Но помещение оставалось таким, каким было с незапамятных времен: длинная запутанная череда сердитых предков, которые, за несколькими исключениями (например, графиня Дейзи, как говорили, приветствовала гостей Букшоу, делая сальто на крыше в халате из китайского шелка), коллективно и постоянно пребывали в дурном расположении духа, которое никого не могло порадовать.
   – Использование картинной галереи обсуждалось… – начал Доггер.
   – Но чтобы никаких подкованных гвоздями сапог! – перебил его голос миссис Мюллет.
   Уперев руки в боки, она окинула Макналти собственническим взглядом и добавила более мягко:
   – Прошу прощения, Доггер, но полковник собирается отбыть в Лондон на филателистическое собрание. Он желает видеть тебя насчет консервированной говядины и тому подобного до отъезда.
   «Консервированная говядина» – это кодовая фраза, означающая, что отец хочет одолжить денег на поезд и такси. Я обнаружила это, подслушивая под дверью отцовского кабинета. Лучше бы я этого не знала.
   – Разумеется, – сказал Доггер. – Извините.
   И он исчез, как обычно.
   – Вам придется постелить брезент здесь на пол, – продолжила миссис Мюллет. – Паркет – кажется, так они его называют: вишневое дерево, красное дерево, орех, береза, шесть разных видов дуба. Нельзя позволить рабочим топтать такой пол, понимаете?
   – Поверьте мне, миссис….
   – Мюллет, – сказала миссис Мюллет. – Первая буква «М».
   – Миссис Мюллет. Меня зовут Макналти – первая буква тоже «М», кстати. Патрик Макналти. Могу заверить вас, что команду «Илиум филмс» наняли за их аккуратность. На самом деле могу вам признаться, зная, что дальше это не пойдет, что мы только что снимали эпизод в одной королевской резиденции и не услышали ни единого слова жалобы от сами-знаете-кого.
   Глаза миссис Мюллет расширились.
   – Вы имеете в виду…
   – Именно, – сказал Макналти и приложил палец к губам. – Вы очень проницательны, миссис Мюллет. Я это сразу понял.
   Она слабо улыбнулась, словно Мона Лиза, и я поняла, что ее преданность купили. Скользкий тип этот Патрик Макналти.
   Доггер вернулся с лицом, ничего не выражающим, кроме внимания. Я последовала за ним, когда он повел нас наверх в западное крыло.
   – Комната в южном конце коридора – это будуар мисс Харриет. Он под строгим запретом, и туда не должны входить ни при каких обстоятельствах.
   Он произнес это так, будто Харриет только что вышла на пару часов нанести несколько светских визитов в округе. Он не сказал Макналти, что моя мать умерла десять лет назад и что отец берег ее апартаменты как святилище, где никто, как он полагал, не слышит его плача.
   – Понятно, – сказал Макналти. – Несомненно.
   – Эти две спальни принадлежат мисс Офелии и мисс Дафне, которые на время вашего пребывания будут жить в одной комнате. Выберите любую, какая вам больше подходит для декораций, и они обоснуются в другой.
   – Как великодушно с их стороны, – заметил Макналти. – Вэл Лампман выберет. Он наш режиссер.
   – Все остальные спальни, гостиные и гардеробные, включая те, что в северной части, могут использоваться, если потребуется, – продолжил Доггер, и глазом не моргнув при упоминании самого знаменитого режиссера в Англии.
   Даже я знала, кто такой Вэл Лампман.
   – Я лучше вернусь к съемочной группе, – сказал Макналти, взглянув на часы. – Мы переставим грузовики и займемся разгрузкой.
   – Как пожелаете, – ответил Доггер, и мне послышалась нотка печали в его голосе.
   Мы спустились по лестнице, Макналти не стесняясь ощупывал перила и выгибал шею, глазея на резные панели.
   – Вот это да, – бормотал он вполголоса.

   – Никогда не догадаешься, кто режиссер этого фильма! – объявила я, врываясь в гостиную.
   – Вэл Лампман, – скучающим голосом сказала Даффи, не поднимая глаз от книги. – Филлис Уиверн теперь больше ни с кем не работает. С тех пор как…
   – С каких пор?
   – Ты слишком мала, чтобы понять.
   – Вовсе нет. Как насчет Боккаччо?
   Даффи недавно читала нам вслух за чаем избранные истории из «Декамерона» Боккаччо.
   – Это вымысел, – ответила она. – Вэл Лампман – реальная жизнь.
   – Где это сказано? – возразила я.
   – В «Киномире». Это было на первой полосе.
   – Что было?
   – О, ради бога, Флавия! – сказала Даффи, отбрасывая книгу. – С каждым днем ты все больше напоминаешь попугая: «С каких пор?», «Кто сказал?», «Что было?».
   Она жестоко передразнила мой голос.
   – Надо научить тебя говорить: «Кто тут наша хорошенькая птичка?» или: «Полли хочет печенья». Мы уже заказали тебе клетку: славная золотая решеточка и миска для воды, в которой можно плескаться, – не то чтобы тебе пришлось когда-нибудь это делать.
   – Иди к черту!
   – Сама иди, – ответила Даффи, изображая, будто вытягивает в руке невидимый щит.
   – Нет, ты иди! – сказала я, копируя ее жест.
   – Ха! У тебя медный щит. Медь ничего не отражает. Ты это знаешь так же, как и я.
   – Отражает!
   – Нет!
   В этот момент в то, что до сих пор было абсолютно цивилизованной дискуссией, вмешалась Фели.
   – К вопросу о попугаях, – заметила она. – До твоего рождения у Харриет был миленький попугайчик – хорошенькая птичка, жако по имени Синдбад. Прекрасно его помню. Он умел спрягать по-латыни глагол «любить» и пел строки из «Лорелеи».
   – Ты выдумываешь, – заявила я.
   – Помнишь Синдбада, Даффи? – сказала Фели, рассмеявшись.
   – «И пловец тоскою страстной поражен и упоен» [70 - «Лорелея» Г. Гейне цитируется по переводу Каролины Павловой.], – подхватила Даффи. – Бедолага Синдбад, помнится, забирался на насест, когда кричал эти слова. Чудесно!
   – Тогда где же он сейчас? – поинтересовалась я. – Он должен быть еще жив. Попугаи живут больше ста лет.
   – Он улетел, – запнувшись, ответила Даффи. – Харриет расстелила одеяло на террасе и вынесла тебя подышать свежим воздухом. Ты как-то умудрилась открыть дверцу клетки, и Синдбад упорхнул. Разве ты не помнишь?
   – Я этого не делала!
   Фели уставилась на меня взглядом вовсе не сестринским.
   – О нет, делала. Впоследствии она часто говорила, что лучше бы это ты улетела, а Синдбад остался.
   У меня в груди что-то начало закипать, как в паровом котле.
   Я сказала запрещенное слово и чопорно вышла из гостиной, поклявшись отомстить.
   Временами старый добрый стрихнин – именно то, что надо.
   Я пойду наверх в химическую лабораторию и приготовлю лакомство, которое заставит моих ненавистных сестричек молить о милосердии. Да, так и сделаю! Я приправлю их сэндвичи с яичным салатом чуточкой рвотного ореха. Это заставит их неделю держаться подальше от приличного общества.

   Я преодолела половину лестницы, когда раздался звонок в дверь.
   – Проклятье! – сказала я. Больше всего на свете ненавижу, когда меня прерывают в тот момент, когда я собираюсь сотворить нечто прекрасное с химикалиями.
   Я спустилась обратно и сердито распахнула дверь.
   Передо мной, глядя сверху вниз, стоял шофер в ливрее: светло-шоколадного цвета мундир, отороченный шнуром по краю, расклешенные книзу бриджи, заправленные в высокие желто-коричневые сапоги, фуражка и пара мягких коричневых кожаных перчаток, которые он с преувеличенной небрежностью держал в идеально ухоженных руках.
   Он мне не понравился, и, по здравому размышлению, я ему тоже не понравилась.
   – Де Люс? – спросил он.
   Я не шевелилась, ожидая подобающего обращения.
   – Мисс де Люс?
   – Да, – неохотно ответила я, бросая взгляд за его спину, как будто в кустах могли прятаться еще такие, как он.
   Фургон и грузовики уехали со двора. Путаница отпечатков шин подсказала мне, что их переставили на задний двор. На их месте, безмолвно растянувшись под порывами снежного ветра, стоял черный лимузин «даймлер», отполированный до нереального блеска, будто катафалк.
   – Войдите и закройте дверь, – сказала я. – Отец не очень любит снежные заносы в вестибюле.
   – Прибыла мисс Уиверн, – торжественно объявил он.
   – Но… – выдавила я, – их не ждали раньше полудня.
   Филлис Уиверн! Мысли в моей голове завертелись. В отсутствие отца наверняка никто не ожидает, что я…
   Я видела ее на голубом экране, конечно же, не только в «Гомоне», но и в маленьком кинотеатре на задворках Хинли. И еще один раз, когда викарий нанял мисс Митчелл, управляющую фотостудией в Бишоп-Лейси, показать «Жену пастора» в приходском холле Святого Танкреда в надежде, я полагаю, что эта история пробудит сочувствие в душах нас, прихожан, к его крысинолицей – и с крысиной душой – жене Синтии.
   Само собой, желаемого эффекта это не возымело. Несмотря на то что пленка была очень старая и поцарапанная и во многих местах склеенная встык, из-за чего изображение на экране временами прыгало, словно на веревочках, Филлис Уиверн была великолепна в роли отважной и благородной миссис Уиллингтон. В конце, когда зажегся свет, даже киномеханик был в слезах, хотя он видел этот фильм уже сотню раз.
   И никто не взглянул на Синтию Ричардсон второй раз; я видела, как после этого она в одиночестве шла домой по кладбищу.
   Но как говорить с богиней лицом к лицу? Что надо сказать?
   – Я позову Доггера, – сказала я.
   – Я займусь этим, мисс Флавия, – сказал Доггер, который уже был рядом.
   Не знаю, как он это делает, но Доггер всегда появляется в самый нужный момент, как одна из тех фигурок, что выскакивают из дверцы в швейцарских часах.
   И вот он уже идет к «даймлеру», шофер легко скользит перед ним, стремясь добраться первым, чтобы открыть дверь машины.
   Доггер победил.
   – Мисс Уиверн, – заговорил он, и его голос ясно донесся до меня в холодном воздухе. – От лица полковника де Люса приветствую вас в Букшоу. Это радость для нас. Полковник просил меня передать его сожаления, что он не может приветствовать вас лично.
   Филлис Уиверн оперлась на протянутую руку Доггера и выступила из машины.
   – Осторожнее, мисс. Сегодня утром довольно скользко.
   Я отчетливо видела каждый ее выдох в холодном воздухе, когда она взяла Доггера под руку и поплыла к парадному входу. Поплыла! Нельзя было назвать это другим словом. Несмотря на скользкую дорогу, Филлис Уиверн плыла ко мне, как привидение.
   – Мы ожидали вас не раньше полудня, – говорил Доггер. – Сожалею, что дорожки еще не полностью расчищены и не везде натоплено.
   – Не беспокойтесь об этом, мистер…
   – Доггер, – подсказал Доггер.
   – Мистер Доггер. Я обычная девушка из Голдерс-Грин. Хаживала по снегу и раньше, и, полагаю, мне доведется делать это и впредь. Ой! – Она захихикала, сделав вид, будто поскользнулась, и уцепилась за его руку.
   Я не верила своим глазам, какая же она маленькая, ее голова едва достигала его плеча.
   На ней был надет облегающий черный костюм с белой блузкой и черно-желтым шарфом из «Либерти» [71 - «Либерти» – дорогой магазин в Лондоне на Риджент-стрит.], и, несмотря на серость дня, ее лицо напоминало цветом сливки на залитой летним солнцем кухне.
   – Привет! – сказала она, остановившись передо мной. – Я уже видела это лицо. Ты Флавия де Люс, если не ошибаюсь. Я надеялась, что ты здесь.
   У меня остановилось дыхание, но мне было наплевать.
   – Твоя фотография была в «Дейли миррор». Это ужасное происшествие со Стонепенни или Бонепенни, или как там его звали.
   – Бонепенни, – сказала я. – Гораций Бонепенни.
   Я оказала помощь полиции в этом деле, когда они зашли в абсолютный тупик.
   – Точно! – Она схватила меня за руку, будто мы сестры. – Бонепенни. Я оплачиваю подписку на «Полицейскую газету» и «Настоящее преступление» и не пропускаю ни единого выпуска «Всемирных новостей». Просто обожаю читать о великих убийцах: утопленные жены [72 - 1 Имеется в виду дело британского серийного убийцы Джорджа Джозефа Смита (1872—1915), утопившего трех своих жен в ванной ради получения страховки.], излингтонский убийца [73 - 2 Излингтон – район в Лондоне. Филлис немного запуталась. Излингтонский убийца – это доктор Харви Криппен (1862—1910), американский врач, убивший свою жену-актрису и так изуродовавший тело, что его долго не могли опознать. Дело доктора Криппена было очень нашумевшим, легло в основу ряда художественных произведений (в том числе «Излингтонской загадки») и даже мюзикла.], майор Армстронг [74 - Герберт Р. Армстронг (1869—1922) – английский солиситор, осужденный за убийство жены (отравил ее мышьяком). Также пытался с помощью мышьяка избавиться от своего конкурента.], доктор Криппен… Это так драматично! Заставляет задуматься, не так ли? Чем была бы жизнь, в конце концов, без озадачивающей смерти?
   «Именно!» – подумала я.
   – А теперь, думаю, нам надо войти и не держать бедного мистера Доггера на морозе.
   Я бросила взгляд на Доггера, но выражение его лица можно было сравнить разве что с мельничным прудом.
   Когда она прошла мимо меня, я не смогла удержаться от мысли: «Я дышу одним воздухом с Филлис Уиверн!»
   Внезапно мой нос наполнился ее духами – ароматом жасмина.
   Вероятно, они были сделаны в какой-нибудь парфюмерной лавке, подумала я, из фенола и уксусной кислоты. Фенол, припомнила я, был открыт в середине XVII века немецким химиком Иоганном-Рудольфом Глаубером, хотя его смог выделить только почти двести лет спустя его земляк, Фридлиб-Фердинанд Рунге, получивший его из угольной смолы и окрестивший «карболовой кислотой». Я синтезировала это весьма ядовитое вещество с помощью процесса, включавшего неполное окисление бензола, и с удовольствием припоминаю, что это самое мощное бальзамирующее средство, известное человечеству, его используют, когда тело должно храниться долго-долго.
   Также оно встречается в некоторых сортах шотландского виски.
   Филлис Уиверн прошелестела мимо меня в вестибюль и теперь с восторженным видом описывала по нему круг.
   – Какой мрачный старый дом! – сказала она, хлопая в ладоши. – Он идеален! Совершенно идеален!
   К этому времени шофер принес багаж и теперь составлял его аккуратной горкой рядом с дверью.
   – Оставь вещи тут, Энтони, – распорядилась она. – Кто-нибудь о них позаботится.
   – Да, мисс Уиверн, – ответил он, устраивая целое представление из выполнения приказа. Только что каблуками не щелкнул.
   В нем было что-то смутно знакомое, но я никак не могла сообразить, что именно.
   Он стоял там довольно долго, совершенно неподвижно, будто ожидал чаевых, – или он ждал, что его пригласят выпить и выкурить сигару?
   – Можешь идти, – объявила она довольно резко, и чары были нарушены. Вмиг он превратился в не более чем хориста в «Шоколадном солдате» [75 - «Шоколадный солдат» (1908) – оперетта Оскара Штрауса по пьесе Бернарда Шоу. В 1941 году по ней был снят одноименный фильм.].
   – Да, мисс Уиверн, – ответил он, и, когда он отвернулся от нее к двери, я заметила на его лице выражение… Что это было? Презрение?

3

   – Здесь больше солнца, – говорил Доггер. – Если не возражаете, мы разместим вас здесь, пока предназначенная вам спальня не будет готова.
   Мы осматривали спальни и наконец зашли в комнату Фели.
   Поскольку это время года не баловало нас солнцем, я предположила, что Доггер думает о днях минувших.
   – Она прекрасно подойдет, – сказала Филлис Уиверн, подплывая к окну. – Вид на маленькое озеро – есть… Романтические развалины – есть… Видно фургон с гардеробом. Что еще может желать ведущая актриса?
   – Могу я помочь распаковать ваши вещи? – спросил Доггер.
   – Нет, благодарю. Бан об этом позаботится. Она сейчас придет.
   – Мне не сложно, уверяю вас, – сказал Доггер.
   – Очень мило с вашей стороны, Доггер, но нет, я вынуждена настаивать. Бан – большая собственница. Она будет рвать и метать, если подумает, что кто-то притрагивался к моим вещам.
   – Понятно, – сказал Доггер. – Что-нибудь еще? Могу я попросить миссис Мюллет принести вам чайник чаю?
   – Доггер, вы бесценное сокровище. Это именно то, чего я хочу. Надену что-нибудь поудобнее и погружусь в ужасный сценарий Вэла. Чего стоит жизнь, если я не буду знать его в совершенстве к тому моменту, когда включат огни?
   – Благодарю, мисс, – сказал Доггер и ушел.
   – Забавный сухарь, – заметила она. – Он с тобой всю жизнь?
   – Отец и Доггер вместе служили в армии, – сказала я, слегка ощетинившись.
   – А, братья по оружию. Обычное дело сегодня, я понимаю. Друг за друга. Ты спасаешь мою жизнь, а я спасу твою. Может быть, ты видела меня в «Окопе в гостиной»? Примерно тот же сюжет.
   Я покачала головой.
   В этот момент распахнулась дверь и влетела Фели.
   – Что, черт побери, ты вытворяешь? – заорала она. – Я тебе уже говорила, что будет, если я снова поймаю тебя в моей комнате!
   Она не заметила, что у окна стоит Филлис Уиверн, и попыталась схватить меня.
   – Нет!
   Фели резко обернулась, чтобы посмотреть, кто говорит. Поднятая рука упала и безвольно повисла вдоль тела.
   Секунду они стояли, уставившись друг на друга, Фели – будто столкнулась с ужасным привидением, Филлис Уиверн выглядела так же, как в последних кадрах «Стеклянного сердца», когда она непокорно цеплялась за шпиль собора.
   Затем нижняя губа Фели задрожала и глаза наполнились слезами.
   Она развернулась и убежала.
   – Значит, – сказала Филлис Уиверн после продолжительного молчания, – у тебя есть старшая сестра.
   – Это Фели, – ответила я. – Она…
   – Нет нужды объяснять. Старшие сестры всего мира очень похожи: полчашки любви, полчашки презрения.
   Я сама не могла бы дать лучшего определения!
   – У меня такая же сестра, – добавила она. – На шесть лет старше?
   Я кивнула.
   – Моя тоже. Вижу, у нас намного больше общего, чем любовь к ужасным убийствам, Флавия де Люс?
   Она пересекла комнату и, подняв мой подбородок, заставила меня посмотреть ей в глаза. И обняла меня.
   Она действительно обняла меня, и я вдохнула ее жасмин – искусственный или нет.
   – Пойдем на кухню за чаем. Избавим миссис Мюллет от необходимости нести его наверх.
   Я радостно улыбнулась ей и чуть не взяла за руку.
   – А также, – добавила она, – воспользуемся шансом узнать свежие сплетни. Кухни – очаги скандала, знаешь ли.
//-- * * * --//
   – О-о-о! – сказала миссис Мюллет, когда мы вошли в кухню. Если не считать этого и изумленного взгляда, она справилась неплохо.
   – Мы решили спуститься в командную рубку, – объявила Филлис Уиверн. – Могу я чем-нибудь помочь?
   Я увидела, что она полностью обезоружила миссис Мюллет – так запросто.
   – Нет-нет-нет, – задыхаясь, ответила она, – присаживайтесь, пожалуйста, мисс. Вода почти закипела, и пирог с салом [76 - Пирог с салом (lardy cake) – праздничный пирог или хлеб, популярный на юго-западе Англии. Ингредиенты – мука, сахар, специи, изюм и свежевытопленное сало, которое должно все хорошенько пропитать.] поспевает в духовке.
   – Пирог с салом! – воскликнула Филлис Уиверн, закрывая лицо ладонями и бросая лукавые взгляды сквозь пальцы. – Господи боже! Я не ела его со времен, когда ходила с косичками!
   Миссис Мюллет просияла.
   – Я пеку его на Рождество, как делала моя мать и еще раньше ее мать. Пирог с салом объединяет семью, так сказать.
   Он и правда объединяет, но я не пророню ни слова на эту тему.
   – И вот, – сказала миссис Мюллет, доставая пирог из духовки с помощью пары прихваток и помещая его на подставку. – Посмотрите! Почти можно есть!
   Старая шутка, слышанная раз сто, но я послушно засмеялась. В ней больше правды, чем думает Филлис Уиверн, но я не хочу испортить ей удовольствие. Кто знает? Может, она найдет эту гадость съедобной.
   Если бы готовка была игрой в дартс, стряпня миссис Мюллет редко бы попадала в цель.
   Миссис Мюллет разрезала пирог на двенадцать частей.
   – По два кусочка на нос, – объявила она, бросив взгляд на Доггера, вошедшего в кухню. – Вот чему учили нас у леди Рекс-Уэллс: два кусочка на нос сберегут вас от дыры. Она имела в виду «от могилы», конечно. Старая леди говорила, что это относится к каждому, от нее самой до помощника садовника. Натуральная фурия, вот кто она была, но дожила до девяноста девяти с половиной лет, так что в ее словах что-то есть.
   – Что вы об этом думаете, Доггер? – поинтересовалась Филлис Уиверн у Доггера, который скромно пил чай, стоя в углу.
   – Хорошее сало помогает вырабатываться желчи. Хорошая желчь способствует пищеварению, что удлиняет жизнь, – неуверенно сказал Доггер, глядя в чашку. – Так я слышал.
   – И все благодаря двойной порции пирога с салом! – воскликнула Филлис Уиверн, радостно хлопая в ладоши. – Что ж, за вторую сотню лет!
   Она взяла вилку и поднесла маленький кусочек ко рту, остановившись на полпути, чтобы одарить миссис Мюллет улыбкой, должно быть, стоившей тысячу гиней.
   Она задумчиво пожевала.
   – О мой бог! – сказала она, кладя вилку на тарелку. – Боже ж ты мой!
   Даже ее великолепное актерское мастерство не помогло подавить тошноту.
   – Я знала, что вам понравится, – прокукарекала миссис Мюллет.
   – Но я должна быть жестокой и держать себя в узде, – сказала Филлис Уиверн, небрежно отодвигая тарелку и вставая из-за стола. – Я толстею, как свинья, от пирога, а уж когда речь идет о пироге с салом, достаточно дня, чтобы он изо рта перебрался на бедра. Уверена, вы понимаете.
   Миссис Мюллет убрала тарелку и поставила ее за раковину немного чересчур аккуратно.
   Я не сомневалась, что она унесет этот кусок домой, завернет в подарочную упаковку и поставит в горку между фарфоровыми солонкой и перечницей в виде собачек с надписью «Подарок из Блэкпула» и изящной стеклянной птицей, двигавшейся вниз-вверх и пьющей воду из трубочки.
   Когда в гости придет ее подруга миссис Уоллер, миссис Мюллет почтительно развернет заплесневевшие останки. «Никогда не догадаешься, кто откусил этот кусочек! – шепотом скажет она. – Филлис Уиверн! Взгляни, еще видны следы ее зубов. Смотри, только быстро, а то зачерствеет».
   Зазвонил дверной звонок, и Доггер отставил свой чай.
   – Это, должно быть, Бан, – с хитрой улыбкой сказала Филлис Уиверн. – Скажет, что опоздала на пересадку на Паддингтоне. Она всегда так.
   – Я приготовлю ей чашечку доброго чаю, – сказала миссис Мюллет. – От поезда в желудке всегда нехорошо, по крайней мере у меня. – И прошептала мне на ухо: – Проблемы по задней части.
   Через секунду вернулся Доггер, за которым следовала кругленькая маленькая женщина в очках в железной оправе и с волосами, собранными сзади в большой тугой узел, словно хвост Аякса – коня, когда-то принадлежавшего одному из моих предков, Флоризелю де Люсу. Они оба, Флоризель и Аякс, увековечены в масле и висят рядком в портретной галерее.
   – Простите за опоздание, мисс Уиверн, – сказала новая гостья. – Такси свернуло не туда, и я опоздала на пересадку на Паддингтоне.
   Филлис Уиверн торжествующе окинула взглядом всех нас, но ничего не сказала.
   Мне стало жаль коротышку, суетившуюся, как пушечное ядро.
   – Кстати, меня зовут Бан Китс, – представилась она, кивнув каждому из нас. – Личная помощница мисс Уиверн.
   – Бан – моя костюмерша, но у нее есть даже более великое призвание, – произнесла Филлис Уиверн надменным театральным голосом, и я не смогла определить, шутит ли она. – Поспеши, Бан, – добавила она. – Одна нога тут, вторая там. Мой гардероб ждет, когда его распакуют. И если мое розовое платье снова помялось, я с радостью удушу тебя.
   Она произнесла это довольно мило, однако Бан Китс не улыбнулась.
   – Вы имеете отношение к поэту, мисс Китс? – выпалила я, стремясь разрядить обстановку.
   Даффи однажды читала мне «Оду соловью», и я навсегда запомнила ту часть, которая касалась употребления болиголова.
   – Отдаленное, – ответила она и ушла.
   – Бедняжка Бан, – сказала Филлис Уиверн. – Чем больше она старается… тем больше она старается.
   – Я помогу ей, – вызвался Доггер, двинувшись к двери.
   – Нет!
   На миг – но только на миг – лицо Филлис Уиверн превратилось в греческую маску: широко открытые глаза и искаженный рот. И почти сразу же ее черты смягчились беспечной улыбкой, как будто ничего и не было.
   – Нет, – спокойно повторила она. – Не надо. Бан должна получить маленький урок.
   Я попыталась поймать взгляд Доггера, но он отошел в сторону и начал переставлять банки в кладовой.
   Миссис Мюллет усердно занялась полировкой плиты.
   Когда я потащилась наверх, дом показался мне холоднее, чем раньше. Из высоких, не прикрытых занавесками окон лаборатории я взглянула на фургоны «Илиум филмс», столпившиеся, словно слоны на водопое, вокруг красных кирпичных стен кухонного огорода.
   Члены съемочной группы делали свою работу, словно хорошо слаженный балет, – поднимали, передвигали, выгружали перевязанные веревкой коробки: всегда в нужном месте в нужное время оказывалась пара рук. Легко заметить, что они делали это много раз.
   Я согрела ладони над приветственным пламенем бунзеновской горелки, потом вскипятила в мензурке молоко и добавила хорошую ложку «Овалтина» [77 - «Овалтин» – вкусовая добавка из сахара, какао, солода и яиц в виде порошка. Кладется в молоко. Изобретена была в Швейцарии, в 1909 году была привезена в Англию, где, собственно, и получила свое название и стала пользоваться популярностью.]. В это время года, чтобы держать молоко охлажденным, холодильник не нужен: я просто хранила бутылку на полке, в алфавитном порядке, между магнезией и морфием, бутылочка которого была подписана аккуратным почерком дяди Тара.
   Дядю Тара отчислили из университета при таинственных обстоятельствах прямо накануне последних экзаменов. Его отец в целях компенсации построил выдающуюся химическую лабораторию в Букшоу, где дядюшка Тар провел остаток дней, занимаясь, как говорили, сверхсекретными исследованиями. В его бумагах я нашла несколько писем, давших понять, что он был одновременно другом и советником молодого Уинстона Черчилля.
   Потягивая «Овалтин», я устремила взгляд на картину, висящую над камином: прекрасная молодая женщина с двумя девочками и младенцем. Девочки – мои сестры, Офелия и Дафна. Младенец – я. Женщина – конечно же моя мать, Харриет.
   Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой.
   Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет.
   На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории.
   Почему? – думала я. Отец решил, что это слишком тяжело – смотреть на свою разрушенную семью?
   Нет сомнения, что он любил – и до сих пор любит – Харриет, но иногда мне казалось, что сестры и я не более чем вездесущие напоминания о том, что он потерял. Для отца мы, как однажды сказала Даффи, трехголовая гидра, каждое лицо которой – туманное зеркало минувшего.
   Даффи – романтик, но я знала, что она имела в виду: мы – мимолетные копии Харриет.
   Возможно, именно поэтому отец проводил дни и ночи среди почтовых марок: окруженный тысячами дружелюбных, успокаивающих, не задающих вопросов лиц, ни одно из которых, в отличие от лиц его дочерей, не дразнило его с утра до ночи.
   Я думала на эту тему, пока у меня мозги не начинали кипеть, но так и не поняла, почему мои сестры так меня ненавидят.
   Букшоу – некая мрачная академия, куда меня низвергла Судьба, дабы я изучила законы выживания? Или моя жизнь – игра, правила которой я должна угадать?
   Требуется ли мне определить, каким загадочным образом они меня любят?
   Я не могу придумать ни одной причины для жестокости моих сестер.
   Что я им сделала?
   Ну, конечно, я их травила ядом, но несильно и только в отместку. Я никогда, или почти никогда, не начинала ссору первой. Я всегда не виновна…
   – Нет! Осторожно! Осторожно!
   Снаружи донесся стон, сначала резкий и мучительный, потом быстро оборвавшийся. Я подскочила к окну и выглянула посмотреть, что происходит.
   Рабочие столпились вокруг человека, пришпиленного к боку грузовика опрокинувшимся ящиком.
   По красному платку на шее я опознала Патрика Макналти.
   Я слетела по лестнице, через пустую кухню выбежала на террасу, даже не побеспокоившись накинуть пальто.
   Нужна помощь. Из съемочной группы никто не знает, куда обратиться.
   – Не подходите! – сказал водитель, хватая меня за плечи. – Несчастный случай.
   Я вырвалась из его рук и протолкалась ближе.
   Дела Макналти были плохи. Его лицо приобрело оттенок сырого теста. Глаза, в которых блестела влага, встретились с моими, и губы шевельнулись.
   – Помогите, – мне показалось, он прошептал.
   Я сунула указательный и безымянный пальцы в рот и издала пронзительный свист: трюк, которому я научилась, наблюдая за Фели.
   – Доггер! – закричала я и опять свистнула – изо всех сил, молясь, чтобы Доггер оказался в пределах слышимости.
   Не отводя от меня глаз, Макналти испустил болезненный стон.
   Двое мужчин тянули ящик.
   – Нет! – сказала я громче, чем намеревалась. – Не трогайте!
   Я слышала по радио – или читала где-то? – о жертве несчастного случая, истекшей кровью, когда от его ног слишком быстро отодвинули железнодорожный кран.
   К моему удивлению, тот из двоих, который крупнее, согласно кивнул.
   – Перестаньте, – сказал он. – Она права.
   И тут появился Доггер, проталкиваясь сквозь собравшуюся толпу.
   Вокруг Доггера есть аура, которая не терпит глупостей. Она не всегда ощутима, на самом деле в большинстве случаев ее не воспринимаешь.
   Но не думаю, чтобы когда-либо я чувствовала эту его силу, чем бы она ни была, так мощно, как в этот конкретный момент.
   – Возьмите меня за руку, – Доггер обратился к Макналти, просовывая ладонь между грузовиком и ящиком, который теперь опасно потряхивало.
   Странная штука, почти библейская. Возможно, дело в его спокойном голосе.
   Окровавленные пальцы Макналти шевельнулись и переплелись с пальцами Доггера.
   – Не так сильно, – сказал Доггер. – Вы раздавите мне руку.
   Болезненная неловкая улыбка скользнула по лицу Макналти.
   Доггер расстегнул верхнюю часть толстой куртки Макналти, потом медленно просунул ладонь в рукав. Его длинная рука скользнула вдоль руки Макналти, ощупывая дюйм за дюймом пространство между опрокинувшимся ящиком и грузовиком.
   – Вы говорили, что вы мастер на все руки, мистер Макналти, – сказал Доггер. – Что вы умеете, к примеру?
   Странный вопрос, но глаза Макналти медленно переместились с меня на Доггера.
   – Плотник, – произнес он сквозь стиснутые зубы. Легко понять, что он испытывает ужасную боль. – Электрик… водопроводчик… чертежник…
   Холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу.
   – Да? – уточнил Доггер, без остановки что-то делая между тяжелым ящиком и грузовиком. – Что-нибудь еще?
   – Немного слесарь… – продолжил Макналти, потом добавил почти извиняющимся тоном: – У меня дома токарный станок…
   – Неужели! – удивился Доггер.
   – …чтобы делать модели паровых двигателей.
   – А! – сказал Доггер. – Паровые двигатели. Железнодорожные, сельскохозяйственные или стационарные?
   – Стационарные, – ответил Макналти сквозь стиснутые зубы. – Я снабжаю их… маленькими медными свистками… и регуляторами…
   Доггер снял платок с шеи Макналти и быстро и плотно затянул его вокруг верхней части придавленной руки.
   – Сейчас! – резко скомандовал он, и, казалось, сотня жаждущих помочь рук внезапно ухватилась за ящик.
   – Давай! Давай! Держи! – говорил один другому не потому, что слова нужны, а словно потому, что они просто были частью ритуала перемещения тяжелого предмета.
   И потом довольно неожиданно они отодвинули ящик с такой же легкостью, словно это игрушечный домик.
   – Носилки, – потребовал Доггер, и их тут же принесли. Должно быть, они всегда возят их с собой, подумала я.
   – Отнесите его на кухню, – скомандовал Доггер, и через считаные мгновения Макналти, закутанный в тяжелое одеяло, опирался на здоровый локоть и потягивал горячий чай из чашки, которую держала миссис Мюллет.
   Он подмигнул мне.
   – А теперь, мисс Флавия, – сказал Доггер, – не будете ли вы так добры позвонить доктору Дарби…

   – Гм… – протянул доктор Дарби, выуживая мятный леденец из бумажного пакетика, который он всегда носил в кармане жилета. – Давайте-ка отвезем вас в больницу, где я смогу хорошенько вас осмотреть. Рентген и всякое такое. Я сам отвезу вас туда, поскольку в любом случае собираюсь ехать в ту сторону.
   Макналти с трудом поднялся со стула около кухонного стола, на котором сидел, его рука висела на перевязи, забинтованная от плеча до костяшек пальцев.
   – Я сам, – проворчал он, когда множество рук протянулись, чтобы помочь ему.
   – Положите руку мне на плечо, – сказал ему доктор Дарби. – Добрые люди поймут, что в этом нет ничего такого.
   Столпившиеся в углу кухни члены съемочной группы громко расхохотались, как будто доктор превосходно пошутил.
   Я наблюдала, как Макналти и доктор Дарби осторожно идут по вестибюлю.
   – Ну вот, – пробормотал один из мужчин, когда они ушли. – И как мы будем без Пэта?
   – Его заменит Латшоу, верно? – сказал другой.
   – Думаю, да.
   – Помоги нам Бог, – сказал первый и на самом деле плюнул на кухонный пол.
   До этого момента я не осознавала, насколько замерзла. Я запоздало задрожала, что не скрылось от глаз миссис Мюллет, торопливо вышедшей из кладовой.
   – Иди-ка наверх, дорогуша, и прими ванну. Полковник будет очень зол, если увидит, что ты шатаешься по снегу почти голая, так сказать. И оторвет нам с Доггером уши. Так что иди наверх.

4

   У подножия лестницы мною овладела неожиданная, но блестящая идея.
   Даже летом принимать ванну в восточном крыле – все равно что проводить крупную военную кампанию. Доггер таскает ведра с водой из кухни или из западного крыла, чтобы наполнить оловянную сидячую ванну в моей спальне, а потом воду надо вычерпать и вылить либо в туалет в западном крыле, либо в раковины в моей лаборатории. В любом случае вся эта затея – боль в заднице.
   Кроме того, мне никогда не нравилась идея выливать грязную воду в моей святая святых. В этом есть что-то кощунственное.
   Решение оказалось довольно простым: я искупаюсь в будуаре Харриет.
   Почему мне это раньше в голову не приходило?
   Апартаменты Харриет располагали антикварной скользкой ванной, задрапированной высоким полупрозрачным белым балдахином. Словно древний паровозный двигатель, она была оборудована изрядным количеством любопытных кранов, ручек и труб, с помощью которых можно регулировать напор и температуру воды.
   Мыться – это может быть почти интересно.
   Я улыбнулась в предвкушении, идя по коридору и радуясь мысли о том, что мое замерзшее тело скоро погрузится по уши в горячую пену.
   Я остановилась и прислушалась – на всякий случай.
   Внутри кто-то пел!

     На крыльях голубиных
     Улечу далеко-далеко!
     Совью в лесу гнездо…

   Я приоткрыла дверь и скользнула внутрь.
   – Это ты, Бан? Не подашь мне халат? Он висит на двери. О, и пока ты тут, захвати стаканчик чего-нибудь горячительного. Это было бы очень кстати.
   Я стояла неподвижно и ждала.
   – Бан?
   В ее голосе послышалась слабая, но отчетливая нотка страха.
   – Это я, мисс Уиверн… Флавия.
   – Ради бога, детка, не таись, как мышь. Ты решила испугать меня до смерти? Встань туда, где я могу тебя видеть.
   Я обошла полуоткрытую дверь.
   Филлис Уиверн сидела по плечи в исходящей паром воде. Ее волосы были собраны на затылке и напоминали стог сена под дождем. Я не могла не заметить, что она совсем не выглядит той женщиной, которую я видела на киноэкране. Во-первых, на ней не было макияжа. Во-вторых, у нее были морщины.
   По правде говоря, я почувствовала, будто наткнулась на ведьму в середине перевоплощения.
   – Опусти крышку, – сказала она, указывая на унитаз. – Садись и составь мне компанию.
   Я сразу же послушалась.
   У меня не хватило духу – смелости, честно говоря, – сказать ей, что будуар Харриет под запретом. Но, конечно же, ей неоткуда было об этом знать. Доггер объяснил основные правила Патрику Макналти до ее приезда. Макналти сейчас на пути в больницу в Хинли и, вероятно, не успел объяснить правила остальным.
   Часть меня была в благоговейном ужасе от общества самой знаменитой кинозвезды на свете… в галактике… во вселенной!
   – На что ты уставилась? – неожиданно поинтересовалась Филлис Уиверн. – На мои морщины?
   Я не смогла с ходу придумать дипломатичный ответ.
   И кивнула.
   – Как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила она, взяв длинный портсигар, лежавший на краю ванны. В пару дым был незаметен.
   Я тщательно обдумала ответ. Слишком маленькая цифра укажет на лесть, слишком большая может стать катастрофой. Шансы против меня. Если только я не попаду в яблочко, я не выиграю.
   – Тридцать семь, – сказала я.
   Она выпустила в воздух струю дыма, словно дракон.
   – Благослови тебя Боже, Флавия де Люс, – заявила она. – Тридцать семь! Тридцатисемилетний фарш в пятидесятидевятилетней оболочке! Но у меня еще есть порох!
   Она гортанно засмеялась, и я поняла, почему ее обожает весь мир.
   Она погрузила большую губку в воду, потом выжала ее над головой. Вода потекла по ее лицу, капая с подбородка.
   – Взгляни! Я Ниагарский водопад! – заявила она, гримасничая.
   Я не смогла удержаться и громко захохотала.
   И тут она встала.
   В этот момент, будто в сцене одной из тех комедий в двух действиях, что ставит в приходском зале любительский драмкружок Святого Танкреда, донесся громкий голос снаружи:
   – Что, гори ты синим пламенем, ты творишь?
   Фели.
   Она бурей влетела – нет другого слова, чтобы описать это, – бурей влетела в комнату.
   – Ты знаешь так же хорошо, как и я, ты, грязная свинюшка, что никому не позволено…
   Обнаженная, если не считать пены, Филлис Уиверн стояла, уставившись на Фели сквозь клубы пара.
   На секунду время застыло.
   Мной овладела безумная мысль, будто меня внезапно бросили в картину Боттичелли «Рождение Венеры», но я быстро прогнала ее: даже если выражение лица Фели отдаленно напоминало надутую физиономию бога ветра Зефира, Филлис Уиверн – никакая не Венера, даже близко.
   Лицо Фели приобрело цвет кипятка, в котором варят свеклу.
   – Я… я… Прошу прощения, – сказала она, и я возрадовалась.
   Даже в такой неудобный момент я не могла прогнать мысль, что первый раз в жизни Фели произнесла эти слова.
   Словно придворный, удаляющийся из поля зрения королевского величества, она медленно пятилась, пока не вышла из комнаты.
   – Подай мне полотенце, – скомандовала обнаженная королева и выступила из ванны.
   – Ах вот вы где, – произнесла Бан Китс позади меня. – Дверь была открыта, и я…
   Она заметила меня и тут же заткнулась.
   – Ну-ну, – сказала Филлис Уиверн. – Нарушительница Бан наконец удостоила нас своим присутствием.
   – Простите, мисс Уиверн. Я присматривала за тем, как распаковывают вещи.
   – «Простите, мисс Уиверн. Я присматривала за тем, как распаковывают вещи». Боже, помоги нам.
   Она передразнила свою помощницу так же жестоко и оскорбительно, как Даффи меня, но в этом случае имитация была блестящая. Профессиональная.
   Я сразу же поняла, что великая актриса не может быть более великой, чем когда играет в собственной жизни.
   На глазах Бан Китс выступили слезы, но она наклонилась и начала собирать влажные полотенца.
   – Я не думаю, что эти комнаты входят в договоренность, мисс Уиверн, – сказала она. – Я уже приготовила вам ванну в северном крыле.
   – Прибери беспорядок, – распорядилась Филлис Уиверн, проигнорировав ее слова. – Вытри пол полотенцами. Нет ничего хуже мокрого пола. Кто-нибудь поскользнется и сломает себе шею.
   Я воспользовалась возможностью скрыться.

   Снаружи погода ухудшилась. Из окна гостиной я наблюдала, как снег, несомый безжалостным северным ветром, размывает очертания фургонов и грузовиков. К вечеру ветер немного стих, и в надвигающихся сумерках снег валил прямо.
   Я отвернулась от окна к Даффи, утонувшей в кресле, свесившей ноги через подлокотник. Она снова читала «Холодный дом» [78 - Роман Ч. Диккенса.].
   «Я люблю книги, в которых всегда идет дождь, – однажды сказала она. – Это так похоже на настоящую жизнь». Я не была уверена, что это не очередное ее хитрое оскорбление, поэтому не ответила тогда.
   – Снаружи идет чертова туча снега, – заметила я.
   – Снег всегда снаружи. И никогда внутри, – отозвалась она, не отрывая глаз от книги. – И не говори «чертова». Это по-плебейски.
   – Ты думаешь, отец сможет добраться домой из Лондона?
   Даффи пожала плечами.
   – Сможет – значит сможет. Нет – переночует у тетушки Фелисити. Обычно она не берет с него за ночлег и завтрак больше пары соверенов.
   Она перевернулась в кресле, давая понять, что разговор окончен.
   – Я видела Филлис Уиверн сегодня утром, – сказала я.
   Даффи не ответила, но я заметила, что ее глаза перестали скользить по строкам. По крайней мере, я привлекла ее внимание.
   – Я говорила с ней, пока она принимала ванну, – призналась я, не упоминая, что это происходило в будуаре Харриет. Как бы там ни было, я не крыса.
   Ответа не последовало.
   – Разве тебе не интересно, Даффи?
   – У нас достаточно времени, чтобы познакомиться с этими фиглярами позже. Они всегда устраивают цирк перед тем, как начать съемки. Милость тебе оказывают. Они именуют это «поболтать с деревенщиной». Кто-нибудь проведет нас, покажет их кинопричиндалы и расскажет, какое это чудо. Потом нас познакомят с актерами, начиная с мальчика, который играет героя в детстве и проваливается под лед, и заканчивая Филлис Уиверн.
   – Похоже, ты много об этом знаешь.
   Даффи слегка распушила перья.
   – Я стараюсь всегда быть в курсе, – сказала она. – Кроме того, они сняли несколько эпизодов на натуре у Фостеров, и Флосси вывалила все их грязное белье.
   – Я бы не ожидала, что там много грязи, если они только снимали натуру, – заметила я.
   – Ты бы удивилась, – мрачно ответила Даффи и продолжила читать.
//-- * * * --//
   В полпятого зазвонил дверной звонок. Я сидела на лестнице, наблюдая, как электрики прокладывают черный кабель из вестибюля в отдаленные уголки дома.
   Отец велел нам держаться своих комнат и не лезть под руку, и я изо всех сил старалась его слушаться. Поскольку восточная лестница вела в мою спальню и лабораторию, можно было считать, во всяком случае технически, что это часть моих апартаментов, и я определенно не намеревалась вмешиваться в работу команды.
   В вестибюле поставили стулья в несколько рядов, как будто планировалось собрание, и я пробралась мимо них к двери, чтобы посмотреть, кто пришел.
   Из-за шума и гама, производимого рабочими, Доггер, должно быть, не слышал звонка.
   Я открыла дверь, и там, к моему удивлению, посреди снежного вихря стоял викарий, Денвин Ричардсон.
   – А, Флавия, – произнес он, стряхивая хлопья снега с тяжелого черного пальто и топая галошами, как лошадь копытами, – рад тебя видеть. Можно войти?
   – Разумеется, – сказала я, но, когда отошла от двери, меня охватило нехорошее предчувствие. – У вас нет нехороших новостей об отце?
   Хотя викарий один из самых старых и близких друзей отца, он редко наносит визиты в Букшоу, и я знала, что неожиданный приход викария временами может быть зловещим знаком. Возможно, в Лондоне произошел несчастный случай. Может, поезд сошел с рельсов и перевернулся в снегах. Если это так, не уверена, что хочу узнать об этом первая.
   – Боже упаси, нет! – ответил викарий. – Твой отец уехал сегодня в Лондон, не так ли? На собрание филателистов или что-то в этом роде?
   Еще одно свойство викариев – они знают все на свете.
   – Войдете? – спросила я, не зная, что еще сказать.
   Входя, викарий, должно быть, увидел, как я изумленно смотрю на его старый уставший «моррис оксфорд», припаркованный во дворе и выглядевший довольно нарядно для своего возраста: слой снега на крыше и капоте делал его похожим на перемороженный свадебный торт.
   – Зимние шины и цепи, – доверительно сказал он. – Секрет каждого поистине успешного пастыря. Мне рассказал епископ, но никому не говори. Он узнал это от американских солдат.
   Я ухмыльнулась и захлопнула дверь.
   – Бог ты мой! – воскликнул он, уставившись на переплетение кабелей и лес из осветительной аппаратуры. – Я не ожидал, что это будет так.
   – Вы об этом знали? О съемках, имею в виду.
   – О, конечно да. Твой отец упоминал об этом какое-то время назад… просил меня помалкивать, и, конечно, я молчал. Но теперь, когда по Бишоп-Лейси прокатился длинный эскорт и на землях Букшоу разместился караван-сарай, больше это не секрет, не так ли? Должен признаться тебе, Флавия, с тех пор как я услышал, что здесь будет Филлис Уиверн, я строю планы. Нечасто нас дарит визитом столь августейшая… столь сверкающая… посетительница, и, в конце концов, надо молоть зерно, которое у тебя есть, – не то чтобы Филлис Уиверн могла именоваться зерном хоть в каком-то смысле, боже мой, нет, но…
   – Я встречалась с ней сегодня утром, – вызвалась я.
   – Правда? Неужели? Синтия будет ревновать, когда услышит. Ну, может, не ревновать, но самую малость позавидует.
   – Миссис Ричардсон – поклонница Филлис Уиверн?
   – Нет, не думаю. Синтия, правда, кузина Стеллы Феррарс, написавшей роман «Крик ворона», по которому будет сниматься фильм. Троюродная кузина, но тем не менее.
   – Синтия? – Я не верила своим ушам.
   – Да, трудно поверить, не так ли? Я сам едва верю. Стелла всегда была паршивой овцой в семье, знаешь ли, пока не вышла замуж за лэрда [79 - Лэрд – шотландский помещик.] и не обосновалась в вересковых пустошах Шотландии и не начала производить на свет череду халтурных романов, из которых «Крик ворона» – просто самый последний. Синтия надеялась заскочить и дать мисс Уиверн несколько наметок на тему того, как следует играть роль героини.
   Я чуть не сказала «п-ф-ф-ф!», но удержалась.
   – Так вот почему вы здесь? Повидать мисс Уиверн?
   – Ну да, – сказал викарий, – но не по этому поводу. Рождество, как ты уже не раз слышала от меня, – это всегда величайшая возможность не только получать, но и давать, и я надеюсь, что мисс Уиверн ясно видит свой путь, дабы воссоздать для нас парочку сцен из ее величайших триумфов – все во имя благого дела, разумеется. «Кровельный фонд», например, боже ж ты мой…
   – Хотите, чтобы я вас представила ей? – спросила я.
   Он чуть не рассыпался на части. Закусил губу и извлек носовой платок, чтобы протереть очки. Когда до него дошло, что он забыл взять их с собой, он высморкался.
   – Будь добра, – сказал он.
   Потом добавил, когда мы поднимались по ступенькам:
   – Надеюсь, мы не помешаем. Ненавижу быть просителем, но иногда выбора нет.
   Он имел в виду Синтию.
   – Наше последнее предприятие потерпело крах, не так ли? Так что в этот раз надо постараться.
   Теперь он, конечно же, подразумевал Руперта Порсона, покойного кукольника, чье представление несколько месяцев назад в приходском зале резко прервалось трагедией [80 - Флавия имеет в виду события, описанные в романе «Сорняк, обвивший сумку палача».].
   Бан Китс сидела на стуле наверху лестницы, подперев подбородок руками.
   – Боже мой, – сказала она, когда я представила ее викарию. – Я ужасно извиняюсь, кажется, у меня жуткая мигрень.
   Ее лицо было белым, как снежная корка.
   – Как печально, – произнес викарий, положив руку ей на плечо. – Сочувствую от всего сердца. Моя жена ужасно страдает от такого же недуга.
   Синтия? – подумала я. От мигреней? Определенно это многое объясняет.
   – Она иногда находит, – продолжал он, – что помогает теплый компресс. Уверен, что добрая миссис Мюллет с удовольствием сделает его вам.
   – Все в порядке… – начала Бан Китс, но викарий был уже на полпути вниз по лестнице. – О! – Она всхлипнула. – Мне следовало остановить его. Я не хочу никому создавать проблемы, но когда я в таком состоянии, то едва могу думать.
   – Викарий не против, – сказала я. – Он очень хороший человек. Всегда думает о других. На самом деле он зашел узнать, можно ли уговорить мисс Уиверн дать спектакль, чтобы собрать деньги в церковный фонд.
   Ее лицо стало еще белее, если это возможно.
   – О нет! – ответила она. – Он не должен ее об этом просить. У нее бзик по поводу благотворительности, терпеть ее не может. Что-то из детства, полагаю. Лучше скажите ему об этом, пока он не затронул эту тему. Иначе наверняка будет жуткая сцена!
   Викарий уже возвращался, к моему удивлению, прыгая через две ступеньки.
   – Откиньтесь назад, леди, и закройте глаза, – сказал он таким мягким голосом, которого я доселе у него не слышала.
   – Мисс Китс сказала, что мисс Уиверн нездорова, – объяснила я, когда он приложил компресс к ее лбу. – Так что, наверное, лучше не упоминать…
   – Разумеется. Разумеется, – отозвался викарий.
   Позже я придумаю какое-нибудь безвредное извинение.
   Голос позади меня произнес:
   – Бан? Черт возьми…
   Я резко обернулась.
   Филлис Уиверн, облаченная в платье цвета орхидеи и в полнейшем здравии, плыла по коридору в нашем направлении.
   – Она мучается от мигрени, мисс Уиверн, – сказал викарий. – Я только что приложил компресс.
   – Бан? О моя бедняжка Бан!
   Бан тихо застонала.
   Филлис Уиверн выхватила компресс из рук викария и снова приложила его к вискам Бан, собственноручно.
   – О моя бедная, несчастная Бан! Скажи Филли, где болит.
   Бан закатила глаза.
   – Марион! – позвала Филлис Уиверн, щелкнув пальцами, и словно из ниоткуда появилась высокая поразительная женщина в роговых очках, в прошлом, должно быть, выдающаяся красавица. – Отведи Бан в ее комнату. Скажи Доггеру немедленно вызвать доктора.
   Когда Бан Китс увели, Филлис Уиверн протянула руку.
   – Я Филлис Уиверн, викарий, – сказала она, сжимая его ладонь двумя руками и легко поглаживая. – Благодарю вас за оказанное внимание. Сегодня трудный день: сначала Патрик Макналти, теперь моя дражайшая Бан. Это так печально, мы все – такая большая счастливая семья, знаете ли.
   Меня охватило чувство дежавю: где-то я уже видела подобную сцену.
   Конечно! Это мог быть эпизод из любого фильма Филлис Уиверн.
   – Я перед вами в долгу, викарий, – продолжала она. – Если бы не вы, она могла бы упасть с лестницы и разбиться.
   Она драматизировала ситуацию: все было вовсе не так.
   – Если я могу что-то сделать для вас, чтобы продемонстрировать свою благодарность, только попросите.
   И тут у викария изо рта полилось – он вывалил почти все. К счастью, он не упомянул об обучающих уроках Синтии.
   – Видите ли, мисс Уиверн, – подытожил он, – крыша церкви Святого Танкреда находится в опасном состоянии со времен Георга IV, так что время играет существенную роль. Церковный служитель говорит мне, что недавно обнаружил воду в купели, которую не наливали туда в духовных целях, и…
   Филлис Уиверн прикоснулась к его руке.
   – Ни слова больше, викарий. Я буду счастлива закатать рукава и взяться за дело. Вот что я вам скажу, мне в голову пришла чудесная идея. Мой партнер по фильму Десмонд Дункан приедет этим вечером. Может быть, вы припоминаете, что мы с Десмондом имели некоторый успех в Вест-Энде и в кино с «Ромео и Джульеттой». Если Десмонд в игре, а я уверена, он не откажет…
   Она произнесла эти слова с шаловливым подмигиванием и блеском в глазах.
   – …тогда мы наверняка соберем кое-какие средства на ремонт крыши Святого Танкреда.

5

   Я провела так много времени, сидя на середине лестницы, что начала чувствовать себя Кристофером Робином.
   Я и сейчас там сидела, наблюдая за переполненным вестибюлем, где несколько дюжин членов съемочной группы разбились на маленькие кучки и разговаривали. Я узнала только женщину по имени Марион, которая днем увела Бан Китс. Поскольку Бан нигде не было видно, я предположила, что она все еще отдыхает в своей комнате.
   – Леди и джентльмены! – окликнул кто-то, хлопая в ладоши, чтобы привлечь внимание. – Леди и джентльмены!
   Гул разговоров смолк так же резко, как будто его обрезали ножницами.
   Бледный молодой человек с песочного цвета волосами пробрался к подножию лестницы, поднялся на пару ступенек и повернулся лицом к остальным.
   – Сейчас к вам обратится мистер Лампман.
   Чтобы усилить старомодное электрическое освещение Букшоу, принесли несколько неярких ламп.
   Откуда-то из теней за ними появился крошечный мужчина средних лет и, словно мальчик на сельской дороге, небрежным и медленным шагом пересек вестибюль, как будто в его распоряжении было все время мира. Он был одет в довольно поношенную оливково-зеленую шляпу-федору, черную водолазку и черные брюки.
   В другой одежде Вэл Лампман вполне сошел бы за эльфа.
   Он повернулся лицом к аудитории. Я заметила, что он не поднялся ни на одну ступеньку.
   – Как приятно видеть так много знакомых лиц – и новые лица также, – сказал он. – В числе последних – Том Кристи, помощник режиссера…
   Он прервался, чтобы положить руку на плечо подошедшего к нему кудрявого мужчины.
   – …который присмотрит за тем, чтобы все было в порядке и никто из вас не натыкался на стены.
   Раздался легкий, но вежливый смех.
   – Как большинство из вас в курсе, мы столкнулись с небольшим затруднением. К несчастью, Пэт Макналти получил травму, и, хотя меня заверили, что с ним будет все в порядке, нам придется обходиться без его великодушных наседкиных маневров, по крайней мере какое-то время. Технической командой до особого уведомления будет руководить Бен Латшоу, и я знаю, что вы проявите по отношению к нему любезность.
   Головы повернулись, но я не видела, на кого смотрят.
   – Я надеялся устроить прогон первой сцены с мисс Уиверн и мистером Дунканом, но, поскольку он еще не приехал, вместо этого мы отрепетируем сцену сорок два с горничной и почтальоном. Где горничная и почтальон? А! Жанетта и Клиффорд – хорошее шоу. Подойдите к мисс Тродд, и мы встретимся наверху, как только закончим здесь.
   Жанетта и Клиффорд прошли по вестибюлю по направлению к очкастой Марион, махавшей в воздухе дощечкой, чтобы показать им путь через толчею.
   Марион Тродд – так вот как ее зовут.
   – Вэл, дорогой! Прости, я опоздала.
   Голос прозвучал словно хрустальная труба, отразившись от полированных панелей вестибюля.
   Все повернулись и увидели, как Филлис Уиверн начала шествие по западной лестнице. И какое шествие! Она переоблачилась в костюм мексиканской танцовщицы – белую блузку с рюшами и юбку, напоминавшую пляжный навес над шезлонгом.
   Только банана в волосах не хватало.
   Раздались редкие аплодисменты и одинокий свист, отчего она притворилась, что краснеет, обмахивая щеки рукой.
   Ей, должно быть, ужасно холодно с короткими рукавами, подумала я. Хотя, может, работа под жаркими лампами сделала ее невосприимчивой к английской зиме.
   Один раз она остановилась, чтобы беспомощно пожать плечами и указать подбородком в сторону верхнего этажа.
   – Бедняжка Бан, – сказала она неожиданно торжественным голосом. – Я пыталась влить в нее немного супа, но она не смогла удержать его. Я дала ей кое-что, чтобы она уснула.
   Спустившись к подножию лестницы, она проплыла по вестибюлю, взяла Вэла Лампмана за руки, как будто чтобы помешать ему коснуться ее, и клюнула его в щеку.
   Даже с того места, где я сидела, было видно, что она промахнулась на милю. Она, похоже, была слегка раздраженной, подумала я, потому что он похитил ее аплодисменты.
   Пока они держали друг друга на расстоянии вытянутой руки, распахнулась входная дверь, и появился Десмонд Дункан.
   – Прошу у всех прощения, – сказал он голосом, известным всему миру. – Последний дневной спектакль в пантомиме. Представление по королевскому указу. Просто не мог вырваться.
   Он кутался во что-то вроде тяжелого мехового пальто – из буйвола или яка, подумала я. На голове – широкополая мягкая шляпа вроде тех, что носят художники на континенте.
   – Тед! – окликнул он, похлопав одного из электриков по спине. – Как твоя миссис? Продолжает собирать спичечные коробки? Я добыл один, которой ей может понравиться, – прямо из «Савоя». – И добавил, на театральный манер выразительно подмигнув: – Только двух спичек не хватает.
   Я видела Десмонда Дункана в фильме, название которого позабыла: о маленькой девочке, которая нанимает неудачника адвоката, чтобы воссоединить своих отдалившихся родителей. Еще я видела несколько его фотографий в журналах для поклонников, которые Даффи прячет на дно ящика со своим нижним бельем.
   У него был острый крючковатый нос и выступающий подбородок, из-за чего абрис его профиля напоминал молнию – профиль, узнаваемый от Гренландии до Новой Гвинеи.
   Неожиданные вздохи сзади и выше заставили меня изогнуть шею и посмотреть наверх. Могла бы догадаться! Сквозь балюстраду глазели Даффи и Фели. Должно быть, лежат на животах на полу.
   Фели делала движения ладонями, давая мне понять, чтобы я не глазела на них и не выдавала их присутствия.
   Я проскакала вверх по ступенькам и легла на пол между ними. Даффи попыталась меня ущипнуть, но я откатилась.
   – Сделай это еще раз, и я прокричу твое имя и размер лифчика, – прошипела я, и она пронзила меня ненавидящим взглядом. Даффи совсем недавно начала развиваться и еще стеснялась трубить о подробностях.
   – Взгляни на них, – прошептала Фели. – Филлис Уиверн и Десмонд Дункан на самом деле здесь, в Букшоу!
   Я бросила взгляд сквозь балюстраду как раз вовремя, чтобы увидеть, как они соприкасаются кончиками пальцев – словно Бог и Адам на потолке Сикстинской капеллы, если не считать, что из-за их одежды сверху казалось, что это большой бизон встречается с маленькой юлой.
   Десмонд Дункан уже снимал объемистое пальто, которое сразу же подхватил маленький человечек, следовавший за ним по пятам.
   – Вэл! – громко сказал он, вбирая взглядом вестибюль. – Ты снова это сделал!
   Вместо ответа Вэл Лампман натянуто улыбнулся и слишком небрежно посмотрел на часы.
   – Ну что ж, – сказал он. – Все в сборе и сосчитаны. Жанетта и Клиффорд, вы там. Можете оставаться внизу. Все-таки сегодня вечером мы займемся главными героями. Первая репетиция состоится завтра утром в полвосьмого, в костюмах – в девять пятнадцать. Мисс Тродд выдаст списки через два часа.
   – Вот твой шанс, – прошептала Даффи, толкнув Фели. – Иди спроси его!
   – Нет! Я передумала! – заявила Фели.
   – Глупая верблюдица! – сказала Даффи. – Ты хочешь, чтобы я его спросила? Я это сделаю, так и знай.
   И она прошептала мне:
   – Она хочет попасть в статисты. Зациклилась на этом.
   – Нет! – сказала Фели. – Тихо!
   – О, мистер Лампман, – довольно громко произнесла Даффи, – моя сестра…
   Вэл Лампман взглянул вверх в тени.
   Фели ущипнула Даффи за предплечье.
   – Прекрати! – прошипела она.
   Я поднялась с пола, протерла лицо ладонью, поправила одежду и подошла к лестнице так, что отец бы мной гордился.
   – Мистер Лампман, – произнесла я с лестничной площадки. – Я Флавия де Люс, из де Люсов из Букшоу. Моей сестре Офелии семнадцать лет. Она надеется, вы сможете дать ей маленькую роль. – Я сделала указывающий жест. – Это она смотрит сквозь перила.
   Вэл Лампман заслонил глаза рукой и всмотрелся в темное дерево.
   – Пожалуйста, покажитесь, мисс де Люс, – сказал он.
   Наверху Фели встала на колени, потом поднялась на ноги, отряхнулась и с глупым видом посмотрела поверх перил.
   – Вы сгодитесь, – сказал он наконец. – Подойдите к мисс Тродд утром.
   В закутке под лестницей зазвонил телефон, и, хотя я не могла видеть, я услышала размеренные шаги Доггера, приблизившегося из кухни снять трубку. После приглушенного разговора он показался в поле зрения и увидел меня на ступеньках.
   – Это викарий, – сказал он. – Мисс Фелисити позвонила ему, чтобы сообщить, что полковник де Люс останется на ночь в Лондоне.
   Должно быть, снег валит как черт знает что, довольно жестоко подумала я.
   – Странно, что тетушка Фелисити не позвонила сюда, – заметила я.
   – Она пыталась больше часа, но линия была занята. Поэтому она позвонила викарию. Так получилось, что утром он поедет в Доддингсли забрать еще несколько падубов для украшения церкви. Он любезно предложил встретить полковника де Люса и мисс Фелисити на вокзале и привезти в Букшоу.
//-- * * * --//
   – Падуб и плющ, – громко пропела я, не беспокоясь, что немного фальшивлю. – Когда они о-о-о-ба в по-о-олном цвету-у-у! Из всех ядов, что есть в лесу, падуб – король!
   Вероятно, подумала я, это потому, что он содержит теобромин, горький алкалоид, который можно также обнаружить в кофе, чае и какао и который был впервые синтезирован незабвенным немецким химиком Германом Эмилем Фишером из человеческих выделений. Теобромин в ягодах и листьях падуба – это один из цианогенных гликозидов, которые при проглатывании выделяют цианид водорода. В каких количествах – мне еще предстоит определить, но от одной только мысли о столь сладостном эксперименте я затрепетала!
   – Вы думаете об илицине, – сказал Доггер.
   – Да, я думаю об илицине. Это алкалоид в листьях падуба, он вызывает понос.
   – Полагаю, я где-то читал об этом, – сказал Доггер.
   Я могу использовать ту же охапку веток падуба, которую притащила домой для изготовления птичьего клея!
   – Будь начеку! – пропела я, прыгая вверх по лестнице с мыслями не только о захвате Деда Мороза.
   Влажные тяжелые хлопья падали прямо на землю, проносясь мимо освещенных окон моей лаборатории, и среди них не было двоих похожих, однако все они – члены одной семьи.
   В случае со снежными хлопьями семья зовется Н2О, известная непосвященным как вода.
   Как вся материя, вода может находиться в трех состояниях: при нормальной температуре – это жидкость; нагретая до 212 градусов по Фаренгейту [81 - 100 градусов Цельсия.], она превращается в газ; охлажденная ниже 32 градусов [82 - По Фаренгейту.], кристаллизуется и становится льдом.
   Из трех состояний лед – мое любимое: вода, будучи замороженной, классифицируется как минерал – минерал, чья кристаллическая форма, например в айсберге, может копировать бриллиант величиной с «Королеву Елизавету» [83 - Океанский лайнер, который в период с 1940 по 1972 год был крупнейшим пассажирским кораблем в мире.].
   Однако добавьте немного тепла – и пф! Это снова жидкость, способная легко проникать с помощью одной лишь силы гравитации в самые потаенные места. Одна только мысль о подземных местечках, куда попадает вода, вызывает у меня щекотку в животе!
   Потом поднимите температуру еще выше – и опля! – это газ, и неожиданно он может летать.
   Если это не волшебство, я не знаю, что это такое!
   Азотноватистая кислота, например, совершенно очаровывает: при температуре –4 она принимает вид бесцветных кристаллов в форме призмы; подогрейте ее до 7 градусов – и она станет прозрачной жидкостью. При 30 градусах жидкость желтеет, потом становится оранжевой, а при 82 [84 - – 4 равно –20 по Цельсию, 7 равно –14, 30 равно –1, 82 равно +28.] – закипает и превращается в коричнево-красный дым: все в пределах разницы температур в 82 градуса!
   Потрясающе, когда об этом задумываешься.
   Но вернемся к старой подруге воде, в данном случае суть заключается в следующем: не важно, горячая или холодная, в каком она состоянии, какие у нее качества или цвет, каждая молекула воды состоит всего лишь из одного атома кислорода, связанного с двумя сестринскими атомами водорода. Нужны они трое, чтобы возникли ослепляющая снежная буря, или гром, или пухлое белое облачко в летнем небе.
   О Боже, как многообразны твои труды!

   Позже, в кровати, я, выключив свет, некоторое время прислушивалась к отдаленным звукам, производимым людьми, совершающими последние приготовления к завтрашнему утру. Где-то в западном крыле они продолжат настраивать свет; где-то Филлис Уиверн будет зубрить сценарий.
   Но наконец, спустя целую вечность, дневные труды были закончены, и после нескольких неохотных похрустываний и стонов Букшоу уснул в молчании падающего снега.

6

   Я проснулась от ширканья лопаты. Гадство! Должно быть, я проспала!
   Выпрыгнув из-под стеганого одеяла, я поскорей натянула одежду, пока не замерзла.
   Мир за пределами окон моей спальни виднелся болезненной тенью не до конца проявленного снимка: пятнисто-черный и белый, под которыми виднелся едва заметный угрожающий оттенок пурпурного, как будто небо шептало: «Ну, погоди!»
   Несколько дразнящих снежинок продолжали медленно дрейфовать, словно предупреждающие записки от богов, и потряхивать крошечными замерзшими кулачками, падая за окнами.
   Примерно половина съемочной группы трудилась, расчищая проходы между фургоном и грузовиками.
   Я быстро покопалась в куче пластинок для граммофона (Даффи говорила, что я называла его «грампафоном», когда была меньше) и, выбрав искомую, вытерла ее своей юбкой.
   Это было «Утро» Эдварда Грига из сюиты «Пер Гюнт»: тот же музыкальный отрывок, который Руперт Порсон (покойный) ставил в приходском зале на открытии своего кукольного представления «Джек и бобовое зернышко».
   Это не самое мое любимое утреннее музыкальное произведение, но это бесконечно лучше, чем песенка «Давайте петь, как птицы». Кроме того, на пластинке есть красивая картинка с собакой, склонившей голову, прислушиваясь к голосу хозяина, доносящемуся из трубы, и не осознавая, что хозяин позади, рисует ее портрет.
   Я хорошенько завела граммофон и поставила иголку на поверхность крутящейся пластинки.
   – Ла-ла-ла-ла-а, ла-ла, ла-ла, ла-а-ла-ла-ла, – подпевала я, даже ставя паузы в правильных местах, до самого конца мелодии.
   Потом, поскольку мне показалось, что это будет соответствовать унылости дня, я уменьшила скорость воспроизведения, и музыка зазвучала так, будто весь оркестр внезапно одолела тошнота: словно музыкантов отравили.
   О, как я обожаю музыку!
   Я неуклюже зашлепала по комнате в такт замедленной музыке, как кукла, из которой вываливаются опилки, пока игла граммофона не одолела всю дорожку до конца, и упала на пол бесформенной кучкой.
//-- * * * --//
   – Надеюсь, ты не болталась под ногами, – сказала Фели. – Помни, что приказал нам отец.
   Мой язык медленно выполз изо рта, как земляной червяк после дождя, но усилия оказались тщетными. Фели не подняла глаз от листа бумаги, который изучала.
   – Это твоя роль? – поинтересовалась я.
   – Собственно говоря, да.
   – Дай глянуть.
   – Нет. Это не твое дело.
   – Ну давай, Фели! Я это устроила. Если тебе заплатят, я хочу половину.
   – На ЗП, ВФ горничная кладет письмо на стол, – сухо ответила она.
   – И это все? – спросила я.
   – Все.
   – Но что это значит?
   – Это значит, что на заднем плане, вне фокуса горничная кладет на стол письмо. Так, как тут написано.
   Фели делала вид, что занята, но по ее краснеющей шее я определила, что она прислушивается. Моя сестра Офелия похожа на экзотическую жабу, непроизвольно меняющую цвет кожи в целях предупреждения. Жаба пытается заставить вас подумать, что она ядовита. С Фели примерно то же самое.
   – Карамба! – сказала я. – Ты прославишься, Фели.
   – Не говори «карамба», – резко ответила она. – Ты знаешь, что отец это не любит.
   – Он вернется домой сегодня утром, – напомнила я. – С тетушкой Фелисити.
   При этих словах стол охватила всеобщая угрюмость, и мы доели завтрак в каменном молчании.
   Поезд из Лондона приходит в Доддингсли в пять минут одиннадцатого. Если бы отца и тетушку Фелисити вез Кларенс Мунди на такси, они бы доехали до Букшоу за полчаса. Но сегодня, с учетом снегопада и отработанной похоронной манеры водить, свойственной викарию, вероятнее всего, до их приезда солидно перевалит за одиннадцать.
   На самом деле получилось так, что уставший «моррис» викария, словно телега беженца, нагруженный разнообразными предметами странной формы, торчащими из окон и привязанными к крыше, остановился перед парадной дверью только в четверть второго. Как только отец и тетушка Фелисити выбрались из машины, я поняла, что они поссорились.
   – Бога ради, Хэвиленд, – говорила она, – человек, который не может отличить зяблика от юрка, не должен смотреть из окон вагона.
   – Я вполне уверен, Лиззи, что это и правда был юрок. У него был заметный…
   – Чепуха. Достаньте мою сумку, Денвин. Ту, которая с большим медным висячим замком.
   Викарий, как мне показалось, был слегка удивлен столь бесцеремонным приказом, но взял саквояж с заднего сиденья машины и передал его Доггеру.
   – Разумно с вашей стороны подумать о зимней резине и цепях, – сказала тетушка Фелисити. – Большинство духовных лиц ничего не смыслят в автомобилях.
   Я хотела было рассказать ей о епископе, но сдержалась.
   Тетушка Фелисити двинулась к парадной двери в своей привычной бульдожьей манере. Под длинным дорожным пальто, как я знала, она облачена в полное обмундирование путешественника: широкую куртку с поясом и юбку с дополнительно вшитыми карманами для ножниц, ручек, булавок, ножа и вилки (она путешествовала со своими: «Никогда не знаешь, кто ел чужими столовыми приборами», как она любила говаривать); несколькими мотками веревки, резинками в ассортименте, инструментом для обрезания кончиков сигар и с маленьким стеклянным дорожным контейнером «Услады джентльмена» [85 - Очень соленая паста из анчоусов, которую производят в Британии с 1828 года.]: «Ее нигде не найти со времен войны».
   – Видишь? – сказала она, ступив в вестибюль и окинув взглядом джунгли из съемочного оборудования. – Все, как я тебе говорила. Киномагнаты настроены принести вред в каждый благородный дом Англии. Они все коммунисты, до последнего разнорабочего. Для кого они снимают фильмы? «Для народа». Как будто надо развлекать только народ. Фу! Достаточно того, чтобы блаженные хозяева получили манну небесную.
   Я обрадовалась, что она не сказала слово «Бог», потому что это было бы святотатство.
   – Доброе утро, Лиззи! – кто-то воскликнул. – Стремишься резать правду-матку, да?
   Это оказался Тед, тот самый электрик, к которому обращался Десмонд Дункан. Стоя на лесах, он возился с огромным прожектором.
   Тетушка Фелисити оглушительно чихнула, копаясь в сумке в поисках носового платка.
   – Тетушка Фелисити, – недоверчиво спросила я, – вы знаете этого человека?
   – Встречалась с ним где-то во время войны. Некоторые люди не забывают имена и лица, знаешь ли. Выдающееся свойство, осмелюсь сказать. Во время светомаскировки, я полагаю.
   Отец притворился, что ничего не слышал, и ушел в кабинет.
   – Если это было во время светомаскировки, – заметила я, – как он мог увидеть ваше лицо?
   – Нахальных детей следует покрывать шестью слоями шеллака и ставить в общественных местах в качестве предостережения остальным, – фыркнула тетушка Фелисити. – Доггер, можешь отнести багаж в мою комнату.
   Но он уже все сделал.
   – Надеюсь, меня не поселили в одно крыло с этими коммунистами, – пробормотала она.
   Однако так и произошло.
   Ее разместили в соседней комнате с Филлис Уиверн.

   Как только тетушка Фелисити проковыляла в свои апартаменты, в вестибюль впорхнула Филлис Уиверн со сценарием в руке, проговаривая реплики, как будто заучивала особенно сложные строки.
   – Мой дорогой викарий, – улыбнулась она, заметив, что он притаился у двери. – Рада снова вас видеть.
   – Удовольствие выпало на долю Бишоп-Лейси, – возразил викарий. – Нечасто нашей уединенной деревеньке оказывает честь визитом кто-то… э-э-э… столь звездной величины. Полагаю, что первая королева Елизавета в 1578 году была последней. На церкви висит медная табличка в ее честь…
   Легко было увидеть, что он сказал то, что надо. Филлис Уиверн чуть не замурлыкала.
   – Я поразмышляла над вашим предложением… – сказала она, сделав длинную паузу с таким видом, будто викарий попросил ее руки.
   Он слегка порозовел и ангельски улыбнулся.
   – …и решила, что лучше раньше, чем позже. Бедняга Вэл столкнулся с некоторыми непредвиденными трудностями: раненый ковбой, пропавшая камера, а теперь, как мне сказали, замерзший генератор. Вряд ли в ближайшие пару дней мы будем снимать. Я знаю, что это очень короткий срок, но как вы считаете, можем мы что-нибудь устроить завтра?
   Лицо викария омрачилось.
   – Боже мой, – сказал он, – мне бы не хотелось показаться неблагодарным, но есть некоторые трудности… э-э-э… практического характера.
   – Например? – мило спросила она.
   – Что ж, говоря откровенно, в приходском холле не работает туалет. Поэтому там нельзя проводить общественные мероприятия. Бедный Дик Плюз, наш сантехник, уже несколько дней лежит с инфлюэнцей и вряд ли придет в форму в ближайшие дни. Бедолаге восемьдесят два года, видите ли, и хотя обычно он бодр, как воробей, этот ужасный мороз…
   – Вероятно, кто-то из нашего технического персонала сможет…
   – Вы очень добры. Но, боюсь, это не самое худшее. Наша печь тоже скалит зубы. Чудовище из подвала, как мы его называем. Марки «Дикон и Бромвель», сделанная в 1851 году и продемонстрированная на Великой выставке [86 - Великая выставка промышленных работ всех народов проводилась в Лондоне в 1851 году и стала вехой в истории промышленной революции.], – огромный стальной осьминог с темпераментом скорпиона. Дик сердечно привязан к этому зверю с тех пор, как еще сидел на коленях у отца. Он нянчится с ним ужасно, но в последние годы все свелось к замене деталей вручную, и, понимаете…
   Я не заметила, как отец вышел из кабинета и тихо встал рядом с нагромождением коробок.
   – Возможно, решение под рукой, – сказал он, выступив вперед. – Мисс Уиверн, добро пожаловать в Букшоу. Я Хэвиленд де Люс.
   – Полковник де Люс! Какая радость наконец с вами познакомиться! Я так много о вас наслышана. Я в большом долгу перед вами за то, что вы так любезно распахнули перед нами двери вашего прекрасного дома.
   Прекрасного дома? Она шутит? Не пойму.
   – Не за что, – продолжил отец. – Мы все в долгу перед кем-то так или иначе.
   Повисло неловкое молчание.
   – Я, например, – продолжил он, – в долгу перед моим другом викарием за то, то он встретил меня с сестрой у поезда в Доддингсли. Весьма рискованная миссия на предательских дорогах завершилась счастливо благодаря его выдающимся водительским талантам.
   Викарий что-то пробормотал про зимние шины, дополненные цепями, и позволил отцу выйти на первый план в разговоре с Филлис Уиверн.
   Они продолжали держать друг друга за руки, и отец говорил:
   – Возможно, мне будет позволено предложить использовать Букшоу для вашего представления? В конце концов, это один вечер, и я уверен, что наша договоренность не будет нарушена, если вестибюль очистят и расставят здесь стулья на несколько часов.
   – Великолепно! – воскликнул викарий. – Здесь достаточно места для всего Бишоп-Лейси – мужчин, женщин и детей, и еще останется достаточно места для локтей. Если подумать, вестибюль даже просторнее приходского зала. Как странно, что я раньше об этом не подумал! Для плакатов и рекламных листовок слишком поздно, но я попрошу Синтию распечатать билеты на гектографе. Но сначала самое важное. Ей надо организовать, чтобы дамы из телефонного кружка обзвонили всю деревню.
   – А я переговорю с нашим режиссером, – сказала Филлис Уиверн, наконец отпустив ладонь отца. – Я уверена, что все будет в порядке. В некоторых случаях Вэл Лампман не может сказать мне нет, и я позабочусь, чтобы это был один из них.
   Она очаровательно улыбнулась, но я заметила, что и отец, и викарий отвели взгляды.
   – Доброе утро, Флавия, – наконец произнесла она, но ее приветствие слишком запоздало, как мне показалось.
   – Доброе утро, мисс Уиверн, – сказала я и хладнокровно двинулась в сторону гостиной с независимым видом. Я покажу ей пару актерских приемов!

   Мои глаза чуть не выскочили из орбит. Облаченная в зеленые шелка, в которых она играла роль Бекки Шарп в постановке драматического кружка «Ярмарка тщеславия», Фели стояла перед маленьким круглым столиком, кладя письмо, поднимая его и снова кладя.
   Она делала это очень бережно, потом вздрогнув от колебаний, потом с неожиданной резкостью, как будто не могла видеть этот конверт. Она репетировала свое выступление – или, по крайней мере, выступление своих рук, – в «Крике ворона».
   – Я болтала с Филлис, – небрежно сказала я, чуть-чуть преувеличивая факты. – Она и Десмонд Дункан поставят действие из «Ромео и Джульетты» в субботу вечером, здесь в вестибюле. В целях благотворительности.
   – Никто не придет, – кисло заявила Даффи. – Во-первых, скоро Рождество. Во-вторых, мало времени на оповещение. В-третьих, если они об этом не подумали, в такую погоду никто сюда не доберется без снегоступов и сенбернара.
   – Спорим, ты ошибаешься, – сказала я. – На шесть пенсов, что соберется вся деревня.
   – Решено! – провозгласила Даффи, поплевав на ладонь и пожав мою руку.
   Это первый физический контакт с сестрой с тех пор, как несколько месяцев назад они с Фели связали меня и утащили в погреб для сурового допроса в сумраке [87 - Флавия вспоминает события из книги «Сладость на корочке пирога».].
   Я пожала плечами и пошла к двери. Быстрый взгляд напоследок дал мне знать, что рука Бекки Шарп продолжает механически поднимать и класть письмо, как заводной механизм.
   Хотя в ее действиях было что-то умиляющее, я никак не могла понять, что именно.

   На полпути по коридору до меня донеслись сердитые голоса в вестибюле. Естественно, я остановилась послушать. Я одновременно благословлена и проклята острым слухом Харриет: почти сверхъестественной чувствительностью к звукам, которую я иногда благодарю, а иногда ненавижу и никогда заранее не знаю, как будет в этот раз.
   Я сразу же узнала голоса Вэла Лампмана и Филлис Уиверн.
   – Да я плевать хотел, что ты там наобещала, – говорил он. – Ты просто должна сказать им, что ничего не будет.
   – И выглядеть идиоткой? Подумай, Вэл. Что нам это стоит? Пара часов в день, когда мы все равно не работаем. Я делаю это в свое свободное время, и Десмонд тоже.
   – Дело не в этом. Мы уже отстали от расписания, и дальше будет хуже. Патрик… Бан… И мы тут только один день. У меня просто нет ресурсов таскать ящики, чтобы ты могла изобразить из себя королеву фей.
   – Ты бессердечный негодяй, – сказала она. Ее голос был холоден, как лед.
   Вэл Лампман рассмеялся.
   – «Стеклянное сердце». Страница девяносто три, если не ошибаюсь. Ты никогда не забываешь ни строчки, да, старушка?
   Невероятно, но она засмеялась.
   – Давай, Вэл, будь молодчиной. Покажи, что твое сердце – не просто кусок мяса.
   – Прости, любовь моя, – сказал он. – Не в этот раз.
   Повисло молчание, и я пожалела, что не вижу их лица, но я не могла пошевелиться, чтобы не выдать свое присутствие.
   – Предположим, – заговорила Филлис Уиверн чуть слышно, – что я расскажу Десмонду об этом твоем интересном приключении в Букингемшире?
   – Ты не осмелишься! – прошипел он. – Прекрати, Филлис, ты не посмеешь!
   – Да ну?
   Я поняла, что она снова на коне.
   – Черт бы тебя побрал, – сказал он. – Черт, черт, черт!
   Снова повисло молчание, на этот раз более долгое, и потом Вэл Лампман неожиданно произнес:
   – Ну что ж, ладно. Ты поставишь свой маленький спектакль. Теперь пойдем наверх и присоединимся к остальным? Им не терпится.
   Я услышала звук их шагов, поднимающихся по лестнице. Подожду еще пару секунд, подумала я, просто чтобы увериться, что они ушли.
   Но не успела я пошевелиться, как кто-то выступил из тени в середину коридора.
   Бан Китс!
   Она меня не видела. Стояла ко мне спиной и выглядывала из-за угла в вестибюль. Было очевидно, что она подслушивала тот же разговор, что довелось услышать и мне.
   Если она повернется, то окажется почти лицом к лицу со мной.
   Я задержала дыхание.
   Минула целая вечность, пока она наконец медленно не пошла в вестибюль и не скрылась из виду.
   Я опять подождала, пока звук шагов стихнет.
   – Жаль, не так ли, – сказал голос почти у меня над плечом, – когда люди не ладят?
   Я чуть не выпрыгнула из кожи.
   Я резко обернулась и увидела Марион Тродд с загадочной – или страдальческой – полуулыбкой на лице. Несмотря на элегантный, хорошо скроенный костюм, темные очки в роговой оправе придавали ей вид племенной принцессы, которая втерла пепел вокруг пустых черных глаз, готовясь принести жертву в джунглях.
   Она все время была здесь. Подумать только, что я ее не видела и не слышала!
   Мы двое стояли неподвижно, уставившись друг на друга в полутемном коридоре, не зная, что сказать.
   – Извините, – произнесла я. – Я кое-что вспомнила.
   Это была правда. Вспомнила я вот что: хотя я вовсе не боюсь мертвецов, среди живых есть персоны, от которых у меня мурашки по коже, и Марион Тродд – одна из них.
   Я повернулась и быстро пошла прочь, до того как из ковра вылезет что-нибудь ужасное и засосет меня в ткань.

7

   Отец сидел за кухонным столом, слушая тетушку Фелисити. Это больше, чем что-либо другое, заставило меня осознать, как сильно – и как быстро – съежился наш мирок.
   Я молча – или мне подумалось, что молча, – скользнула в кладовую и отрезала себе ломтик рождественского пирога.
   – Это все давно в прошлом, Хэвиленд. Прошло десять лет, и я молча наблюдала, как ухудшаются ваши обстоятельства, надеясь, что однажды ты возьмешься за ум…
   Смехотворная ложь. Тетушка Фелисити никогда не упускала возможность вставить критическую шпильку в колесо.
   – …но напрасно. Это нездоровая ситуация, что дети живут в таких варварских условиях.
   Дети? Она считает нас детьми?
   – Пришло время, Хэвиленд, – продолжала вещать она, – прекратить все это и найти себе жену – предпочтительно богатую. Не подобает выводку девиц воспитываться мужчиной. Они становятся дикарями. Хорошо известный факт, что они не развиваются должным образом.
   – Лиззи…
   – Флавия, можешь выйти, – окликнула меня тетушка Фелисити, и я зашаркала на кухню, слегка устыдившись, что меня поймали за подслушиванием.
   – Понимаешь, что я имею в виду? – мрачно спросила она, тыкая в меня пальцем, ноготь которого был цвета засохшей крови.
   – Я взяла кусочек рождественского пирога для Доггера, – сказала я, надеясь, что она почувствует себя ужасно. – Он так тяжело трудится… и часто не находит времени поесть.
   Я взяла черный пиджак Доггера, висевший на двери, и накинула его на плечи.
   – А теперь прошу извинить меня… – сказала я и вышла из кухни.
   Холодный воздух щипал меня за щеки, колени и костяшки пальцев, пока я брела сквозь падающие хлопья снега. Узкая дорожка, которую кто-то расчистил лопатой, уже начинала вновь заполняться снегом.

   Доггер в рабочем комбинезоне был в оранжерее, подрезая ветки падуба и омелы.
   – Брр! – сказала я. – Холодно.
   Поскольку он не имел склонности отвечать на болтовню, он не отреагировал.
   Рождественской елки, которую нам обещал Доггер, нигде не было видно, но я подавила разочарование. У него, скорее всего, не хватило времени.
   – Я принесла тебе пирог, – сказала я, отламывая половину и протягивая ему.
   – Благодарю, мисс Флавия. Чайник закипает. Выпьете со мной чаю?
   Точно: на садовой скамейке в задней части оранжереи на маленькой электроплите старый оловянный чайник возбужденно испускал струи пара из-под крышки и из носика.
   – Надо поднять «Глэдис», – сказала я, и, пока Доггер ополаскивал две грязные чашки, я достала свой верный велосипед из угла, где он лежал, и осторожно размотала защитную упаковку, в которую после тщательного смазывания маслом Доггер убрал его на зиму.
   – Выглядишь довольно неплохо, – сказала я шутливо.
   «Глэдис» – велосипед марки BSA, когда-то принадлежавший Харриет.
   – Довольно неплохо, – подтвердил Доггер. – Несмотря на зимнюю спячку.
   Я поставила «Глэдис» на опору позади нас и пару раз нажала на звонок. Приятно услышать ее жизнерадостный голос посреди зимы.
   Некоторое время мы сидели в дружеском молчании, потом я сказала:
   – Она довольно красива, не так ли? Для своего возраста?
   – «Глэдис»?…или мисс Уиверн?
   – Что ж, обе, но я имела в виду мисс Уиверн, – сказала я, радуясь, что Доггер понял ход моей мысли. – Ты думаешь, отец на ней женится?
   Доггер сделал глоток чаю, поставил чашку и выбрал веточку омелы. Он подержал ее за основание, как будто взвешивал, потом положил.
   – Нет, если не захочет.
   – Я думала, у нас не будет украшений, – заметила я. – Режиссер не хотел тратить время на то, чтобы их убирать, когда они начнут съемки.
   – Мисс Уиверн решила иначе. Она попросила меня подобрать елку достаточных размеров для вестибюля к ее субботнему представлению.
   Мои глаза расширились.
   – Чтобы напомнить ей о елках ее детства. Она сказала, что ее родители всегда ставили елку.
   – И она попросила тебя принести ветки падуба? И омелы?
   – Да, сэр, да, сэр, три полные сумки, сэр, – улыбнулся Доггер.
   Я обвила себя руками, и не только от холода. Даже самая незначительная шутка Доггера согревала мое сердце – и, возможно, делала слишком смелой.
   – А твои родители? – спросила я. – Они ставили елку, имею в виду? И падуб, плющ и омелу, и всякое такое?
   Доггер ответил не сразу. По его лицу пробежала легчайшая тучка.
   – В той части Индии, где я жил ребенком, – наконец ответил он, – омелу и падуб нелегко найти. Кажется, я помню, что украшал манговое дерево на Рождество.
   – Манговое дерево! Индия! Я не знала, что ты жил в Индии.
   Доггер долго молчал.
   – Но это было давным-давно, – сказал он, будто очнувшись от сна. – Как вы знаете, мисс Флавия, моя память не такая, как прежде.
   – Ничего-ничего, Доггер, – ответила я, похлопывая его по ладони. – Моя тоже. Да вот, не далее как вчера я держала в руке щепотку мышьяка и куда-то положила его. И ради всего святого, не могу вспомнить, что я с ним сделала.
   – Я нашел его в масленке, – сказал Доггер. – Я позволил себе вольность положить его в каретный сарай от мышей.
   – Масло и остальное? – спросила я.
   – Масло и остальное.
   – Но не масленку?
   – Но не масленку, – сказал Доггер.
   Почему в мире больше нет таких людей, как Доггер?

   Вспомнив отцовские приказы не болтаться под ногами, я провела остаток дня в лаборатории, внося последние поправки в консистенцию моего мощного птичьего клея. Добавка нужного количества бензина не даст ему замерзнуть.
   До кануна Рождества оставалось всего сорок восемь часов, и я должна быть готова. Места для ошибки нет. У меня будет лишь один шанс пленить Деда Мороза – если он и правда существует.
   Почему я так не доверяю рассказам сестер о мифах и фольклоре? Потому ли, что опыт научил меня тому, что они обе лгут? Или потому, что я действительно хочу – возможно, даже нуждаюсь в том, чтобы верить?
   Что ж, существует Дед Мороз или нет – пока вопрос, но скоро я буду описывать в дневнике великий эксперимент: цель, гипотеза, метод, результаты, изучение вопроса, выводы.
   Так или иначе ему суждено стать классикой.
   На полях одной из записных книжек дядюшки Тара я нашла написанную от руки цитату из сэра Фрэнсиса Бэкона: «Мы должны добавлять не крылья, но свинец и балласт к пониманию, чтобы не позволить ему прыгать и летать».
   Именно это я приготовила для Деда Мороза! Порцию старого доброго клея!
   Позже, в постели, моя голова наполнилась видениями оленя, намертво приклеившегося к каминной трубе, словно гигантская муха к липкой бумаге, и я осознала, что безумно улыбаюсь в темноте. Наконец пришел сон и вместе с ним то, что могло быть звуками далекого граммофона.

8

   Я остановилась наверху лестницы.
   – Это неправильно, – ворчал голос. – Они не имеют права сваливать это на нас.
   – Лучше держи это при себе, Латшоу, – произнес другой голос. – Ты знаешь, что нам сказал Лампман.
   – Да, я знаю, что сказал его преосвященство. То же, что говорил на прошлых съемках и на съемках до того. Я слышал эту речь про жалобы столько раз, что могу процитировать ее во сне. «Если у вас есть жалобы, скажите мне», и так далее и тому подобное. С тем же успехом он мог бы обращаться к человеку на луне.
   – Макналти всегда…
   – К черту Макналти! Теперь я за главного, и как я говорю, так и есть. И вот что я говорю: они не имеют права нагружать нас дополнительной работой только для того, чтобы ее королевское величество могла дать возможность местной деревенщине поглазеть.
   Я медленно попятилась и затем снова вернулась более шумно.
   – Шшш! Кто-то идет!
   – Доброе утро! – жизнерадостно сказала я, потирая глаза и изображая деревенскую простофилю. Если бы у меня было время, я бы покрасила один из передних зубов в черный цвет растертым углем.
   – Доброе утро, мисс, – отозвался один из них, и по голосу я опознала, что Латшоу – это другой.
   – Ух какое снежное утро, да?
   Я знала, что переигрываю, но с некоторыми людьми это не имеет значения. По личному опыту я знала, что ворчуны глухи к любым голосам, кроме собственного.
   – О, как мило! – воскликнула я, спустившись по лестнице, и хлопнула в ладоши, словно старая дева, которой только что, согнув колено, вручил обручальное кольцо краснолицый сквайр.
   Южная сторона вестибюля полностью преобразилась за ночь, превратившись в вечерний итальянский дворик. Каменные стены, нарисованные на холсте, закрыли деревянные панели, и площадка на южной лестнице стала балконом в Вероне.
   Несколько искусственных деревьев стояли там и сям в горшках, ловко замаскированных и прикрытых маленькими скамеечками для вящего эффекта. Все было сделано так хорошо, что я почти чувствовала тепло итальянского солнца.
   Это здесь, знала я, через несколько часов Филлис Уиверн и Десмонд Дункан воспроизведут эпизод из «Ромео и Джульетты»: постановки, которая однажды продержала Вест-Энд на ногах за полночь и заставила актеров выходить на поклон несчетное количество раз.
   Я читала об этом в заплесневелых журналах о театре и кино, наваленных кучами в библиотеке Букшоу, по крайней мере они там валялись, пока их не убрали ради съемок.
   – Бегите скорее, мисс. Краска еще влажная. Вы же не хотите измазаться с ног до головы, не так ли?
   – Нет, если она на свинцовой основе, – выстрелила я в ответ, небрежно удаляясь прочь и с легким трепетом удовольствия вспоминая историю американского художника Уистлера, который в процессе создания знаменитой «Девушки в белом» благодаря высокому содержанию свинцовых белил в грунтовке подхватил то, что художники именуют «коликой живописца».
   Интересно, под другим названием отравление свинцом звучало бы так же сладко? Я знаю, что крысы прогрызают свинцовые трубы, потому что привыкают к сладкому вкусу этого металла. На самом деле я начала делать записки к брошюре под названием «Странности свинцизма» и с удовольствием размышляла на эту тему, когда зазвонил телефон.
   Я сразу же бросилась к нему, чтобы он не прозвонил второй раз. Если отец услышит, нам предстоит день гнева.
   – Проклятье! – сказала я, поднимая трубку.
   – Алло… Флавия? Я не вовремя?
   – О, здравствуйте, викарий, – сказала я. – Извините, я только что ушибла колено о дверной проем.
   Из «Книги золотых правил Флавии»: если тебя застали за руганью, дави на жалость.
   – Бедняжка, – сказал он. – Надеюсь, ты в порядке.
   – Буду, викарий, когда утихнет мучительная боль.
   – Что ж, я звоню сообщить, что с нашей стороны все идет чудесно. Билеты почти все проданы, хотя еще утро. Синтия и ее телефонные воины превзошли сами себя прошлым вечером.
   – Благодарю вас, викарий, – сказала я. – Я передам отцу.
   – О, Флавия, и скажи ему, что Дитер Шранц с фермы «Голубятня» предложил, если твой отец пожелает, разумеется, воспользоваться санями из вашего каретного сарая и организовать доставку наших театралов из приходского зала в Букшоу. Он говорит, что может наскоро собрать крепеж, чтобы тащить сани за трактором. Одна эта поездка должна стоить столько же, сколько спектакль, как ты думаешь?

   Отец согласился, на удивление мало поворчав, но, когда дело касается викария, он почти всегда так себя ведет. Их объединяет дружба глубокая и прочная, природу которой я не вполне понимаю. Хотя они оба посещали Грейминстер, учились они в разное время, так что это не является объяснением. Викарий проявляет к почтовым маркам не более чем вежливый интерес, а отец проявляет не более чем мимолетный интерес к небесам, так что связь между ними остается загадкой.
   Откровенно говоря, я немного завидую их легкой близости и иногда ловлю себя на сожалении, что мы с отцом не такие друзья, как он с викарием.
   Не то чтобы я не пыталась. Однажды, когда я воспользовалась его филателистическим журналом, чтобы раздуть огонь медлительной бунзеновской горелки, страницы распахнулись, и мне в глаза бросилось слово «активный кислород». Это вещество получают путем добавления формальдегида к перманганату калия, и почта использовала его для дезинфекции сумок почтальона на Средиземном море во времена, когда холера была постоянной угрозой.
   Наконец-то в филателии обнаружилось что-то действительно интересное! Мостик – пусть ненадежный – между отцовским миром и моим.
   «Если тебе когда-нибудь понадобится дезинфицировать марки, – выпалила я, – то я с удовольствием сделаю это для тебя. Могу быстренько приготовить активный кислород. Мне это совсем не трудно».
   Словно путешественник во времени, только что проснувшийся и обнаруживший себя в незнакомом доме в неожиданном столетии, отец перевел взгляд от своих альбомов на меня.
   «Благодарю, Флавия, – сказал он после нервирующей паузы. – Буду иметь это в виду».

   Даффи, как всегда, развалилась на кресле в библиотеке с открытым томиком «Холодного дома».
   – Ты никогда не устаешь от этой книги? – поинтересовалась я.
   – Конечно, нет, – отрезала она. – Она так напоминает мою собственную унылую жизнь, что я не могу отличить, когда читаю, а когда нет.
   – Тогда зачем утруждаться? – спросила я.
   – Отстань, – сказала она. – Иди надоедай кому-нибудь другому.
   Я решила попробовать другой подход.
   – У тебя синяки под глазами, – заметила я. – Ты читала вчера допоздна или совесть не дает тебе спать, потому что ты скверно обращаешься с младшей сестрой?
   «Скверно» – это слово, которое я до смерти хотела использовать с тех пор, как услышала, как Синтия Ричардсон, жена викария, бросила его мисс Кул, деревенской почтмейстерше, относительно королевской почты.
   – Иди к черту, – ответила Даффи. – Уснешь тут под эти кошачьи концерты.
   – Я не слышала никаких кошачьих концертов.
   – Это потому, что твой так называемый сверхъестественный слух накрылся. Вероятно, у тебя начинает развиваться наследственная глухота де Люсов. Она передается от младшей дочери к младшей дочери и обычно устанавливается в возрасте двенадцати лет.
   – Вздор! – сказала я. – Не было никакого кошачьего концерта. Все в твоей голове.
   Левая мочка Даффи начала подергиваться, как бывает, когда она расстроена. Я увидела, что задела ее за живое.
   – Это не в моей голове! – закричала она, отшвыривая книгу и вскакивая на ноги. – Это все проклятая Уиверн! Она всю ночь крутит старые фильмы – раз за разом, и уже хочется кричать. Если я еще раз услышу этот ее голос, говорящий: «Я никогда не забуду Ястребиный замок» – под аккомпанемент убогой музыки, меня стошнит болотной водой.
   – Я думала, она тебе нравится… Эти журналы…
   Проклятье! Я чуть не выдала себя. Предполагалось, что я не знаю, что Даффи хранит в нижнем ящике.
   Но мне не стоило беспокоиться. Она была слишком взволнованна, чтобы заметить мою оплошность.
   – Она нравится мне на бумаге, а не живьем. Она смотрит на меня так, будто я какой-то уродец.
   – Может, так и есть, – любезно предположила я.
   – Заткнись, – сказала Даффи. – Поскольку вы такие большие друзья с леди Филлис, скажи ей в следующий раз, как увидишь, чтобы она была потише. Скажи ей, что Букшоу – это не мерзкая киношка в Слау или откуда она там родом?
   – Хорошо, – ответила я, разворачиваясь на каблуках и выходя из комнаты. По какой-то странной причине я начинала жалеть Филлис Уиверн.

   В вестибюле наверху высокой садовой лестницы стоял Доггер, вешая ветку падуба над аркой.
   – Осторожно, илицин! – крикнула я. – Не облизывай пальцы!
   Разумеется, это была шутка. Однажды мне пришла в голову мысль, что в паре пригоршней красных ягод достаточно гликозидов для смертельной дозы, но держать листья в руках совершенно безопасно.
   Доггер приподнял руку и взглянул на меня из-под локтя.
   – Спасибо, мисс Флавия, – сказал он. – Я буду очень осторожен.
   Хотя о яде приятно думать в любое время года, в Рождестве есть нечто особенное, и я поймала себя на том, что широко улыбаюсь. Этим я и занималась, когда позвонили в дверь.
   – Я открою, – сказала я.
   Порыв снега ударил меня в лицо, когда я распахнула дверь. Я протерла глаза, частично от неверия, потому что во дворе стоял коттесморский автобус и из его радиатора поднимались зловещие щупальца дыма. Водитель Эрни стоял передо мной, ковыряясь в протезах медной зубочисткой.
   – Выходите! Выходите! Смотрите под ноги! – крикнул он через плечо колонне людей, спускавшихся из открытой двери автобуса. И сказал мне: – Прибыли ваши актеры.
   Они толпой прошли мимо него в вестибюль, словно туристы, вливающиеся в Национальную галерею в час открытия, их было человек тридцать, со всеми причиндалами: пальто, шарфами, галошами, ручной кладью и пакетами в яркой бумаге. Они должны были приехать на Рождество, вспомнила я.
   Последняя отставшая замешкалась на ступеньках. Эрни сделал движение помочь ей, но она оттолкнула протянутую руку.
   – Я в состоянии, – резко сказала она.
   Этот голос!
   – Ниалла! – закричала я.
   Это и правда была она.
   Ниалла Гилфойл работала помощницей Руперта Порсона, странствующего кукольника, довольно скверно кончившего свои дни в приходском зале Святого Танкреда. Я не видела ее с лета, когда в припадке раздражения она покинула Бишоп-Лейси.
   Но все это, казалось, было забыто. Вот она здесь, на ступенях Букшоу, в зеленом пальто и веселой шляпе, украшенной красными ягодами.
   – Давай-ка обними меня, – сказала она, протягивая руки.
   – Ты пахнешь Рождеством, – заметила я, в первый раз обратив внимание на большую выпуклость, разделявшую нас.
   – Восемь месяцев! – сказала она, сделав шаг назад и распахнув зимнее пальто. – Посмотри!
   – Посмотреть на Матушку Гусыню? – уточнила я, и она одобрительно рассмеялась.
   Ниалла играла роль Матушки Гусыни в кукольном спектакле покойного Руперта, и я понадеялась, что моя шуточка не вызовет несчастливые воспоминания.
   – Больше никакой Матушки Гусыни, – ответила она. – Просто-напросто Ниалла Гилфойл (мисс). Актриса на случайных ролях, комедия, трагедия, пантомима. Обращаться в агентство «Уизерс» в Лондоне. Телеграфировать УИЗАГ.
   – А кукольный театр…
   – Продан, – сказала она, – упакован, перевязан и отгружен славному парню из Бурнемута. Я выручила довольно денег, чтобы снять квартиру, и у младшего будет крыша над головой, когда он или она соблаговолит явиться на свет в январе.
   – И ты снимаешься в этом фильме? – спросила я, взмахнув рукой в сторону театрального шума-гама в вестибюле.
   – Снимаюсь – громко сказано. Я играю малозаметную роль Антеи Флайтинг, беременной дочери – в хорошем смысле слова, разумеется, – Боаза Хейзлвуда, это Десмонд Дункан.
   – Я думала, он холостяк. Разве он не ухаживает за Филлис Уиверн?
   – Да и да, но у него есть прошлое.
   – А, ясно, – сказала я, хотя мне не было ясно.
   – Дай я тебя рассмотрю, – Ниалла схватила меня за плечи и откинула голову. – Ты выросла… появился легкий румянец на щеках.
   – Это мороз, – сказала я.
   – Кстати о морозе, – смеясь, заявила она, – давай войдем внутрь, пока мы не продрогли до костей.
   – Мисс Ниалла, – произнес Доггер, когда я закрыла за нами дверь. – Приятно снова принимать вас в Букшоу.
   – Благодарю, Доггер, – ответила она, взяв его за руку. – Я никогда не забывала вашу доброту.
   – Малыш скоро родится, – сказал он. – В январе?
   – Точно, Доггер. У вас острый глаз. Двадцать пятого января, если верить моему страховому врачу. Он говорит, что работа мне не повредит, если я брошу курить, буду высыпаться, хорошо есть и держать ноги повыше, когда я не перед камерой.
   Она подмигнула мне.
   – Очень хороший совет, – сказал Доггер. – И правда очень хороший совет. Надеюсь, вам было удобно в автобусе?
   – Ну, его трясло, но это единственный транспорт, на который «Илиум филмс» мог положиться, что он довезет нас из Доддингсли. Слава богу, что эта штука такая здоровая. Она смогла держаться на дороге, несмотря на снег.
   К этому моменту Марион Тродд сопроводила остальных на верхние этажи, и в вестибюле остались только мы втроем.
   – Я покажу вам вашу комнату, – сказал Доггер, и Ниалла радостно изобразила движение пальцами на манер Лорела и Харди [88 - Лорел и Харди – американские комики, одна из самых популярных комедийных пар в истории кино.], когда он уводил ее прочь.
   Не успели они скрыться, как в дверь снова позвонили.
   Святой цианид! Мне что, предстоит провести остаток дней швейцаром?
   Еще один вихрь ледяных хлопьев и порыв холодного воздуха.
   – Дитер!
   – Привет, Флавия! Я привез стулья от викария.
   Дитер Шранц, высокий, светловолосый и прекрасный, как это называют по радио, стоял в дверях, улыбаясь мне идеальными зубами. Неожиданное появление Дитера привело меня в некоторое замешательство: это все равно, как если бы бог Тор лично доставлял мебель.
   Будучи поклонником английской литературы, особенно сестер Бронте, Дитер решил остаться в Англии, после того как его освободили из военного плена, в надежде когда-нибудь преподавать английским студентам «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр». Он также надеялся, полагаю, жениться на моей сестре Фели.
   За его спиной во дворе коттесморский автобус сменился серым трактором «фергюсон», тихонько пыхтевшим в снегу, а за ним виднелся плоский прицеп, нагруженный складными стульями, почти полностью прикрытыми брезентом.
   – Я подержу дверь, – предложила я. – Ты придешь сегодня вечером на спектакль?
   – Конечно! – широко улыбнулся Дитер. – Ваш Уильям Шекспир почти такой же великий писатель, как Эмили Бронте.
   – Да ну тебя, – сказала я. – Ты меня за нос водишь!
   Эту фразу употребляла миссис Мюллет. Никогда не думала, что сама ею воспользуюсь.
   Партия за партией, за пять или шесть ходок Дитер перенес стулья в дом и расставил рядами в вестибюле, лицом к импровизированной сцене.
   – Пойдем на кухню, отведаешь знаменитое какао миссис Мюллет, – пригласила я. – Она украшает его маленькими островками из взбитых сливок, в которые втыкает веточки розмарина, изображающие деревья.
   – Спасибо, но нет. Мне лучше вернуться. Гордон не любит, если я…
   – Я скажу Фели, что ты тут.
   Лицо Дитера расплылось в широкой улыбке.
   – Что ж, – сказал он. – Но только один островок из взбитых сливок – и все.
   – Фели! – заорала я в сторону гостиной. – Дитер пришел!
   Нет смысла понапрасну трепать драгоценную кожу туфель. Кроме того, у Фели тоже есть ноги.

9

   – Ну-ну-ну, – сказала миссис Мюллет. – Как дела на ферме «Голубятня»?
   – Очень тихо, – ответил Дитер. – Может, время года такое.
   – Да, – согласилась она, хотя каждый из нас знал, что дело не только в этом. После событий прошлого лета для семьи Ингльби нынешнее Рождество будет мрачным.
   – А миссис Ингльби?
   – Хорошо, насколько это возможно, полагаю, – ответил Дитер.
   – Я обещала Дитеру чашку какао, – сказала я. – Надеюсь, это не слишком трудно?
   – Какао – моя специальность, – сказала миссис Мюллет, – как ты прекрасно знаешь. Какао – это не слишком трудно в доме, который ведут должным образом.
   – Лучше приготовьте три чашки, – продолжила я. – Фели будет здесь через шесть… пять… четыре… три…
   Мои уши уже услышали звук ее торопливых шагов.
   Торопливых? Она неслась галопом!
   – …две… одну…
   В этот момент дверь на кухню приоткрылась и Фели прогулочным шагом вошла внутрь.
   – О! – произнесла она, удивленно распахнув глаза. – О, Дитер… Я не знала, что ты здесь.
   Боже мой, она не знала! Я вижу ее насквозь!
   Но очи Фели не могли сравниться с глазами Дитера. Он изумленно уставился на ее зеленое шелковое платье.
   – Офелия! – молвил он. – На миг я подумал, что ты…
   – …Эмили Бронте, – договорила она, довольная. – Да, я знала, что ты так подумаешь.
   Если она не знала, что он тут, подумала я, как она могла предположить, что он примет ее за свою любимую Эмили? Но Дитер, пораженный любовью, ничего не заметил.
   Я вынуждена отдать должное сестрице Фели. Она скользкая, как намазанная жиром свинья.
   Хотя я знаю, что с научной точки зрения это невозможно, мне показалось, будто миссис Мюллет кипятит молоко быстрее, чем кто-нибудь на этой планете. Благодаря тому что плита «АGA» была уже горячая, как горн алхимика, и постоянному помешиванию она смогла в мгновение ока, словно по волшебству, приготовить три чашки дымящегося какао, каждую с тропическим островом и имитацией пальмы.
   – Здесь слишком жарко, – Фели прошептала Дитеру, как будто это могло спасти ее от подслушивания с моей стороны. – Пойдем в гостиную.
   Когда я двинулась следом за ними, она выстрелила в меня взглядом, который ясно гласил: «Если ты осмелишься пойти за нами, тебе крышка».
   Естественно, я поковыляла следом.
   Черта с два! – подумала я.

   – Ты праздновал Рождество в Германии? – спросила я у Дитера. – Имею в виду до войны?
   – Конечно, – ответил он. – Дед Мороз родился в Германии. Разве ты не знаешь?
   – Знаю, – сказала я. – Но, должно быть, запамятовала.
   – Weihnachten, как мы его называем. Святой Николай, освещенная свечами елка… Святой Николай приносит детям конфеты шестого декабря, а Weihnachtsmann [89 - Weihnachtsmann – Дед Мороз (нем.).] приносит дары всем в канун Рождества.
   Он произнес это, поддразнивающе глядя на Фели, которая украдкой бросила на себя взгляд в зеркало.
   – Два Деда Мороза? – уточнила я.
   – Вроде того.
   Я мысленно вздохнула с облегчением. Даже если я смогу пленить одного из них и воспрепятствовать ему на пути, останется еще один, чтобы доделать долгую ночную работу. По крайней мере в Германии.
   Фели подплыла к пианино и опустилась на стул, будто перелетная бабочка. Она осторожно притронулась к клавишам, не нажимая их, как будто неправильная комбинация заставит мир взорваться.
   – Мне лучше вернуться, – сказал Дитер, осушая чашку до дна.
   – О, неужели ты не можешь остаться? – спросила Фели. – Я надеялась, ты переведешь мне некоторые комментарии к факсимильному изданию «Хорошо темперированного клавира» Баха.
   – Следовало бы называть его «Плохо темперированный клавир», когда ты его играешь, – заметила я. – Она ругается, как сапожник, когда фальшивит, – объяснила я Дитеру.
   Фели покраснела как рак. Она не осмелилась ударить меня при людях.
   Что-то в ее зеленом наряде и красном лице напомнило мне… где-то я видела такие же цвета. Что же это такое…
   О да! Точно!
   – Ты напоминаешь флаг Португалии, – объявила я. – Я оставляю вас наедине, чтобы вы могли попрощаться.
   Я знала, что позже поплачусь за дерзость, но сердечный смех Дитера стоил того.

   Дом, обычно такой холодный и молчаливый, внезапно превратился в пчелиный улей. Стучали плотники, маляры красили, и самые разные люди рассматривали разные части вестибюля сквозь импровизированные рамки из соприкасающихся пальцев.
   Установили поразительное количество осветительных приборов, некоторые прикрепили зажимами к скелетоподобным лесам, другие водрузили на длинные и тонкие напольные подставки. Повсюду извивались черные провода и кабеля.
   Размахивая вытянутыми руками для сохранения равновесия, я осторожно прокладывала себе путь по вестибюлю, притворяясь, что иду над ямой со спящими змеями, ядовитыми змеями, которые могут проснуться в любой момент и…
   – Эгей, Флавия!
   Я посмотрела вверх и увидела румяное лицо Гила Кроуфорда, деревенского электрика, широко улыбавшегося мне сквозь переплетение высоких лесов, охватывающих большую парадную дверь. Гил очень помог мне в возвращении к жизни некоторых франкенштейновских электроприборов из лаборатории дядюшки Тара и даже взял на себя труд научить меня безопасному обращению с кое-какими высоковольтными инструментами.
   «Всегда помни, – он научил меня повторять: – Коричневый провод – напряжение, голубой – нейтраль, зелено-желтый – заземление, чтоб не отправиться на небеса».
   Когда дело касается проволоки и небес, Гил, говорят, эксперт.
   «Он служил десантником во время войны, – однажды прошептала миссис Мюллет, потроша кролика на кухонном столе. – Их учили гавотинировать [90 - Миссис Мюллет, видимо, имеет в виду «гильотинировать».] людей струной от пианино. Вжик!»
   Она изобразила ужасную гримасу, закатив глаза и вывалив язык набок для наглядности.
   «В мгновение ока, как говорит Альф. В следующую минуту жертва обнаруживала себя на облаке с арфой в руках и удивлялась, куда, во имя всех святых, подевался мир».
   – Мистер Кроуфорд! – крикнула я Гилу. – Что вы тут делаете?
   – Помогаю потихоньку! – прокричал он в ответ, перекрывая перестук молотков.
   Я поставила ногу на перекладину сбоку лесов и начала постепенно подтягивать себя наверх.
   Там я ступила на широкие планки, образующие импровизированный пол.
   – Я часто работал с этими киношными штуковинами, когда был подмастерьем. – Гил улыбнулся с гордым видом. – Продолжаю платить взносы на всякий случай. Никогда не знаешь, что тебе пригодится, верно?
   – Как миссис Кроуфорд? – поинтересовалась я.
   Его жена Марта недавно пригласила меня на чай и во время визита выудила из ящика с ненужными электронными лампами устаревший выпрямитель электрического тока для радиочастотной флуоресцентной лампы и не захотела взять с меня ни пенни. Теперь я в неоплатном долгу.
   – Прекрасно, – ответил он, – просто прекрасно. Она присматривает за магазином, пока я тут.
   Параллельно он работал, с помощью пары зажимов прикрепляя очередной вытянутый прожектор к трубчатому поперечному элементу конструкции.
   – Самое горячее время года к тому же. Только на этой неделе продали шесть радиоприемников и три граммофона, это все она, тостер на четыре тоста и электрическое одеялко для яиц. Подумать только!
   – Должно быть, у вас отсюда прекрасный вид, – заметила я.
   – Это да, – согласился он, затягивая последний болт. – Забавно, что ты это говоришь. То же самое сказал мне тот парень с фермы «Голубятня», немец, перед уходом. «Вдали от обезумевшей толпы», – сказал он. Слишком заумный, но все равно он хороший парень.
   – Да, его зовут Дитер, – произнесла я. – Он имел в виду Томаса Харди [91 - «Вдали от обезумевшей толпы» – роман, принесший Томасу Харди (1840—1928) писательскую известность.].
   Гил почесал голову.
   – Харди? Не знаю такого. Он из здешних краев?
   – Он писатель.
   Как любая сестра книжного червя, я знала названия миллионов книг, которых не читала.
   – А! – воскликнул он с таким видом, будто это все объясняло. – Тебе лучше спуститься вниз. Если начальник поймает тебя тут, то нам достанется на орех.
   – На орехи, – поправила я. – Вы имеете в виду Латшоу?
   – Да, верно, – тихо произнес он, – на орехи.
   И занялся коробкой с цветными фильтрами.
   Я уже почти достигла последней ступеньки лестницы, когда поняла, что рядом со мной находится лицо, слишком близко, чтобы я чувствовала себя комфортно. Я спрыгнула на пол и резко обернулась, обнаружив, что чуть не наступила на носки туфель Латшоу.
   – Кто тебе разрешил туда подниматься? – спросил он, и его рыжеватые усы встопорщились.
   – Никто, – ответила я. – Я обменялась парой слов с мистером Кроуфордом.
   – Мистер Кроуфорд – временный рабочий, нанятый на период праздников, – сказал Латшоу. – У него нет времени на бездельную болтовню, не так ли, мистер Кроуфорд?
   Последние слова он прокричал достаточно громко, чтобы все в вестибюле услышали. Я сделала шаг назад и взглянула на Гила, возившегося с прожектором. Наверняка он тоже слышал.
   – Простите, – сказала я, осознав, что в вестибюле внезапно воцарилось молчание.
   – Послушайте моего совета, мисс, – сказал Латшоу, – и сидите в своей комнате. У нас нет времени на глупости.
   В моем воображении Латшоу уже извивался на полу с налившимся кровью лицом, выкатившимися из орбит глазами, держась руками за живот и умоляя дать ему противоядие от цианистого калия.
   «Помогите! Помогите! – кричал он. – Я сделаю что угодно! Что угодно!»
   «Что ж, – отвечала я, неохотно протягивая ему мензурку, в которой смешала тщательно отмеренные пропорции сульфата железа, каустической соды и порошкового оксида магния, – но в будущем вам все-таки следует научиться выбирать правильный тон».
   Возможно, Латшоу умел читать мысли, возможно, нет, но он отвернулся, неожиданно ушел и начал распекать плотника, который неправильно вбивал гвоздь.
   В этот самый миг откуда-то из верхней части дома эхом донесся леденящий кровь вопль.
   – Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Оставьте меня!
   Я сразу же узнала его.
   Все взгляды были направлены вверх, когда я пролетела мимо рабочих и понеслась по лестнице. На пролете одна из актрис попыталась остановить меня, но я оттолкнула ее и продолжила бежать вверх по ступенькам и потом по коридорам второго этажа, стук моих ног был единственным звуком в сверхъестественной тишине, внезапно упавшей на дом.
   Незнакомцы отступали с моего пути, давая мне дорогу, прикрывая рты руками, их лица застыли от… Что это? Страх?
   – Не-е-ет! Не-е-ет! Не трогайте меня! Пожалуйста! Пусть они меня не трогают!
   Голос доносился из будуара Харриет. Я распахнула дверь.
   Доггер скорчился в углу, стиснув дрожащие руки перед лицом.
   – Пожалуйста, – всхлипнул он.
   – Оставьте его! – заорала я на его призраков. – Убирайтесь отсюда и оставьте его в покое!
   И я громко захлопнула дверь.
   Я стояла совершенно неподвижно и ждала, пока хватало терпения, – секунд десять, полагаю, и потом сказала:
   – Все хорошо, Доггер, они ушли. Я их прогнала. Все в порядке.
   Доггер дрожал, прикрываясь ладонями и обратив ко мне пепельное лицо с невидящими глазами. Прошло несколько месяцев, может, полгода, с тех пор, когда он последний раз перенес такой сильный приступ ужаса, и я знала, что ему нужно время прийти в себя.
   Я медленно подошла к окну и встала там, глядя сквозь морозные узоры. Слева, под непрекращающимся снегопадом, почти скрытые толстым белым одеялом, стояли грузовики «Илиум филмс», словно устраиваясь на зимнюю спячку на исходе угасающего дня.
   За моей спиной Доггер тихо и жалобно всхлипнул.
   – Опять идет снег, – сказала я. – Подумать только.
   В тишине я почти слышала звук падающих снежинок.
   – Разве не удивительно, что такое количество снега до сих пор никого не вдохновило написать книгу под названием «Химия снега»?
   Позади меня царило молчание, но я не оборачивалась.
   – Только подумай, Доггер, обо всех этих атомах водорода и кислорода, соединивших руки и танцующих в хороводе, формируя шестистороннюю снежинку. Иногда они собираются вокруг частички пыли – так написано в энциклопедии, – и тогда имеют неправильную форму. Горбатые снежинки. Представь себе!
   Он слегка шевельнулся, и я продолжила:
   – Подумай о миллиардах триллионов снежинок и о миллиардах триллионов молекул водорода и кислорода в каждой из них. Интересно, кто написал законы для ветра и дождя, снега и росы? Я пыталась понять, но от этого у меня голова идет кругом.
   Я видела отражение Доггера в тройном зеркале трюмо Харриет, когда он медленно поднялся на ноги и выпрямился, безвольно уронив руки вдоль тела.
   Я отвернулась от окна, взяла его за руку и подвела спотыкающегося Доггера к украшенной рюшами кровати Харриет под балдахином.
   – Присядь, – сказала я. – На минутку.
   Удивительно, но Доггер послушался и тяжело опустился на край кровати. Я думала, он воспротивится от одной мысли о том, чтобы сесть в отцовском храме Харриет, но, видимо, смятение в его мозгу было так велико, что он не стал возражать.
   – Вытяни ноги, – сказала я ему, – пока я соберусь с мыслями.
   Я подложила холм из белоснежных подушек под его спину.
   С леденящей медлительностью Доггер откидывался назад, пока не принял то, что хотя бы на вид казалось удобным положением.
   – «Стылая вода», так мы можем ее назвать, – сказала я. – Имею в виду книгу. Да, вероятно, это будет более привлекательно. «Стылая вода» – мне это нравится. Полагаю, некоторые люди купят ее, думая, что это детектив, но это хорошо. Какое нам дело, верно?
   Но Доггер уже спал, его грудь тихо вздымалась и опускалась, и, если слабый изгиб уголка его рта не был признаком зарождающейся улыбки, возможно, он указывал на утихающее горе.
   Я укрыла его до подбородка шерстяным одеялом и вернулась к окну, и простояла там целую вечность, глядя в сгущающийся мрак, в холодные ветреные вселенные водорода и кислорода.

10

   Пять тридцать. Начали прибывать жители Бишоп-Лейси. Первыми оказались две мисс Паддок, Лавиния и Аврелия, хозяйки чайного магазинчика Святого Николая.
   Невероятно, эти две скрипучие развалины прошли милю по глубоким снежным заносам, и теперь их круглые лица горели красным огнем.
   – Мы не хотели опаздывать, поэтому вышли рано, – сказала мисс Лавиния, одобрительно рассматривая разукрашенный вестибюль. – Очень, очень шикарно, не так ли, Аврелия?
   Я знала, что они оценивают ситуацию и разнюхивают возможности, пригласят ли их выступить. Обе мисс Паддок с давних пор умудрялись внедряться во все публичные представления в Бишоп-Лейси, и я знала, что в этот самый момент где-то в глубинах ридикюля мисс Лавинии притаились ноты «Последней атаки Наполеона», «Бендермееровского ручья» и «Энни Лори» [92 - Внимательный читатель наверняка помнит, что «Последняя атака Наполеона» Эдвина Эллиса и «Бендермееровский ручей» Томаса Мура – это произведения, которыми обе мисс Паддок мучают жителей Бишоп-Лейси на каждом общественном мероприятии. Мы видим, что за последнее время они сумели обогатить свой унылый репертуар старой шотландской песней «Энни Лори» на стихи Уильяма Дугласа (1672—1748), в которой автор рассказывает о своей несчастной любви к некоей Энни Лори, отец которой воспрепятствовал их женитьбе не то в силу молодости невесты, не то в силу якобинских взглядов соискателя. Дуглас быстро утешился, найдя себе другую жену, что не помешало написать ему эти стихи, а сто лет спустя леди Алисия Скотт положила их на музыку.], и это как минимум.
   – Еще полтора часа, – сказала я. – Но вы, пожалуйста, садитесь. Могу я взять ваши пальто?
   Поскольку Доггер вышел из строя, я решила взять на себя обязанности швейцара. Я наверняка достаточно попрактиковалась в течение дня! Отец, разумеется, придет в ярость, но я знала, что он поблагодарит меня, когда наконец поймет. Что ж, или не поблагодарит, но по крайней мере избавит меня от очередной трехчасовой лекции.
   Но пока что отца нигде не было видно. Как будто после получения платы за пользование Букшоу его обязательства исчерпывались. Или, быть может, ему стыдно показать лицо?
   Съемочная группа делала последние приготовления на импровизированной сцене, регулируя свет и переставляя высокие корзины со свежими цветами по бокам воображаемого дворика, когда зазвонили в дверь.
   Кутаясь в свитер, я открыла дверь и обнаружила себя почти нос к носу с незнакомцем. Он был одет в шинель цвета хаки без знаков различия, по которым я смогла бы определить, какой армией она произведена.
   Невысокий, веснушчатый, он жевал резинку так, как лошадь яблоко.
   – Это Букшоу? – поинтересовался он.
   Я признала, что да.
   – Я Карл, – сказал он. – Скажи старшей сестре, что я тут.
   Карл? Старшая сестра?
   Конечно же! Это Карл из Сент-Луиса, Миссури, Карл, американец, подаривший Фели жевательную резинку, которую я стащила из ее ящика для белья, Карл, сказавший ей, что она вылитая Элизабет Тейлор в «Национальном бархате», Карл, научивший ее правильно писать слово «Миссисипи».
   Есть американцы, вспомнила я, делившие аэродром с эскадроном «спитфайров» в Литкоте, несколько человек, как Дитер, решившие остаться в Англии после окончания войны, и Карл, должно быть, один из них.
   Он держал небольшой сверток, почти невидимый под переплетениями зеленых ленточек с бело-красными леденцами-украшениями.
   – «Кэмел»? – спросил он, демонстрируя пачку сигарет и одновременно ловко открывая ее большим пальцем, как фокусник.
   – Нет, спасибо, – ответила я. – Отец не разрешает курить в доме.
   – Не разрешает, да? Что ж, тогда я придержу огонь для фокусов. Скажи Офелии, что здесь Карл Пендрака и что он готов буги-вуги!
   Господи боже!
   Карл профланировал мимо меня в вестибюль.
   – Ого, – сказал он. – Какое шикарное местечко! Как будто тут фильм снимают, я прав? Знаешь что? Я один раз видел Кларка Гейбла в Сент-Луисе. В «Шпигеле». «Шпигель» – это место, откуда вот это…
   Он тряхнул свертком.
   – Моя мама их для меня выбрала. Упаковала вместе с «Кэмелом». В тот раз в «Шпигеле» Кларк Гейбл посмотрел прямо на меня. Что ты на это скажешь?
   – Я скажу сестре, что вы тут, – ответила я.

   – Фели, – сказала я в дверях гостиной. – Пришел Карл Пендрака, и он готов буги-вуги.
   Отец поднял взгляд от страниц «Лондонского филателиста».
   – Пригласи его войти, – велел он.
   Бесенок внутри меня ухмыльнулся и обхватил себя руками в предвкушении.
   Я дошла до конца коридора и поманила Карла указательным пальцем.
   Он послушно подошел.
   – Красиво у вас тут, – сказал он, одобрительно прикасаясь к темным панелям.
   Я открыла дверь в комнату, изо всех сил стараясь копировать Доггера в роли лакея: выражением лица и позой, указывающей одновременно на крайнюю заинтересованность и крайнюю незаинтересованность.
   – Карл Пендрака, – объявила я слегка комично.
   Фели перевела взгляд со своего отражения в зеркале на отражение Карла, тем временем гость быстро подошел к месту, где сидел отец, схватил его руку и хорошенько пожал.
   Хотя отец не подал виду, я определила, что он захвачен врасплох. Даже Даффи оторвалась от книги при этом нарушении манер.
   – Семью Карла можно проследить до короля Артура Пендрагона, – сказала Фели ломким и надменным тоном, который она использует для генеалогических дискуссий.
   К своей чести, отец не выглядел ужасно впечатленным.
   – С Рождеством, мисс Офелия де Люс, – сказал Карл, протягивая ей подарок. Я видела, что Фели разрывается между столетиями хорошего воспитания и жаждой впиться в подарок, аки лев в христианина.
   – Давай, открой, – подбодрил ее Карл. – Это тебе.
   Отец быстро спрятался в своем филателистическом журнале, пока Даффи, притворяясь, что добралась до особенно захватывающего абзаца в «Холодном доме», тайком подсматривала исподлобья.
   Фели развязывала бантики и ленточки так медленно и увлеченно, как натуралист препарирует бабочку ножницами под микроскопом.
   «Сорви ее! – хотелось крикнуть мне. – Упаковки для этого и сделаны!»
   – Я не хочу испортить такую красивую бумагу, – жеманничала она.
   Клянусь пуговицами духа святого! Я бы удушила ее этой ленточкой!
   Карл явно чувствовал то же самое.
   – Давай сюда, – сказал он, забирая сверток у Фели и просовывая большие пальцы под сложенную бумагу у краев. – Из самого Сент-Луиса, Миссури – штата «Покажи мне» [93 - «Покажи мне» – шутливое название штата Миссури. Одна из легенд приписывает его появление речи 1899 года конгрессмена Уилларда Вандивера, заявившего: «Я происхожу из штата, выращивающего кукурузу и хлопок, дурнишник (растение, дающее желтую краску) и демократов, и пустое красноречие меня не убедит и не удовлетворит. Я из Миссури, так что вам придется показать мне».].
   Одна конфетка стукнулась о камин.
   – О! – воскликнула Фели, когда упаковка упала на пол. – Нейлоновые чулки! Как мило! Где ты их добыл?
   Даже Даффи была ошеломлена. Нейлоновые чулки были такой же редкостью, как помет единорога, святым Граалем среди подарков.
   Отец взлетел из кресла, как на пружине. В мгновение ока он оказался на другом конце комнаты, и чулки, выхваченные из рук Фели, повисли на его запястьях, словно гадюки.
   – Это возмутительно, молодой человек. Совершенно неподобающе. Как вы посмели?
   Он стряхнул чулки с рук в камин.
   Я следила, как нейлон съеживался, извиваясь и чернея в огне, под воздействием жара распадаясь на составляющие вещества (хлорид адипоила, знала я, и гексаметилендиамин). Я вздрогнула от удовольствия, когда чулки испустили дух в последней прекрасной вспышке огня. Их предсмертный вздох, облачко смертельно ядовитого газа цианида водорода, поднялся вверх по каминной трубе и исчез. За несколько секунд подарок Карла превратился в липкую черную каплю, пузырящуюся на большом полене.
   – Я… я не понимаю, – сказал Карл.
   Он стоял, переводя взгляд с отца на Фели и Даффи и на меня.
   – Вы, англичашки, сумасшедшие, – сказал он. – Просто чокнутые.

   – Чокнутые, – повторил Карл в вестибюле, с неверием покачивая головой.
   Фели, сотрясаясь в рыданиях, убежала в спальню, и отец в грозовом облаке разъяренного достоинства скрылся в кабинете.
   – Садитесь, – сказала я и быстро представила Карла обеим мисс Паддок, когда снова зазвонили в дверь.
   – Карл из Сент-Луиса, из Америки, – сказала я, и, когда я подошла к двери, они уже болтали, как давние друзья.
   На пороге, как будто для инспекции, стоял Нед Кроппер с подарком в руке и бриолином в волосах. В нескольких шагах за ним была Мэри Стокер.
   Если бы не румяные щеки и легкое косоглазие, стоящая на пороге на фоне снега с сияющим видом Мэри могла бы быть Мадонной в Национальной галерее.
   Это не номер в гостинице, немилосердно подумала я.
   – Нед! Мэри! – шумно обрадовалась я, чуть-чуть преувеличенно.
   Нед – помощник на постоялом дворе «Тринадцать селезней», единственной гостинице в Бишоп-Лейси, а Мэри – дочь хозяина. Я и без слов знала, что Нед принес подарок для Фели: очередную коробку просроченных конфет «Миледи», еще до войны залежавшихся в кондитерской мисс Кул и покрытых налетом плесени, которую, конечно, если у вас крепкий желудок, можно соскрести, перед тем как их слопать.
   Любовные дары Нед обычно оставлял на кухонном пороге во мраке ночи, где их брезгливо поднимала двумя пальцами миссис Мюллет.
   «Опять эти коты», – бурчала она.
   – Мне нравятся твои волосы, – сказала я Мэри. – Ты подстриглась?
   – Сама, по случаю Рождества, – прошептала она. – Тебе правда нравится?
   – Никто в этой комнате не посмотрит второй раз на Филлис Уиверн после тебя, – сказала я, сжимая ее руку.
   – Да ладно! – Она рассмеялась и стукнула меня по ладони сильнее, чем стоило.
   – Садитесь, – пригласила я. – Вы рано, так что можете выбрать места.
   Я знала, что Нед сядет в середине первого ряда, и оказалась права. Он хотел быть как можно ближе к Филлис Уиверн, насколько это в человеческих силах.
   Рычание мотора во дворе объявило, что приехал Дитер с первой порцией зрителей. Я распахнула дверь в тот момент, когда «ферги» резко остановился, на фоне падающего снега его фары отбрасывали желтоватый туманный свет в форме рога изобилия. Позади трактора, переполненные пассажирами – несколько человек осторожно восседали на полозьях, – виднелись сани Харриет.
   Тень омрачила мое сердце.
   Как печально думать, что где-то Харриет умерла в снегу вроде этого. Как подобная трагедия могла случиться посреди такой красоты?
   Тем не менее с призраками так случается: они появляются в самое странное время в самых неожиданных местах.
   Мне не пришлось долго вспоминать лицо матери; из саней уже высыпались люди, они шли к двери, смеясь и возбужденно переговариваясь.
   – Флавия! Haroo, mon vieux! Joyeux Noёl! [94 - Привет, старушка! С Рождеством! (фр.)]
   Это Максимилиан Брок, концертирующий пианист (на пенсии) ростом метр с кепкой, променявший клавиатуру и табурет на совершенно новую карьеру деревенского сплетника. Шептались (не я), что он писал и продавал в качестве литературы в романтические журналы слегка замаскированные истории о домашних скандалах, которые собирал в Бишоп-Лейси.
   «Бульварное чтиво» – так именовала их Даффи.
   – Ты уже видела Филлис Уиверн? – спросил Макс. – Как она выглядит в жизни? Ее морщины – иссохшие канавы или это низость со стороны «Болтовни»?
   – Здравствуйте, Макс, – сказала я. – Да, я ее видела, и она никогда не была более красивой.
   – А эти твои сестры? Еще растут?
   – Можете сами у них спросить, – несколько нетерпеливо ответила я. Когда Макс начинал болтать, можно было пустить корни.
   Но не успел он сформулировать еще один вопрос, как его оттеснил увесистым брюхом Банни Спирлинг из Наутилус-Олд-Холл, настолько похожий на мистера Пиквика, что у меня мурашки побежали по коже.
   Засунув большие пальцы в карманы жилета, Банни похлопывал себя по животу и раздувал розовые ноздри, как будто шел на запах пищи.
   – Флавия, – произнес он, не вкладывая в это слово ничего особенного, перед тем как пройти мимо меня удивительно легким шагом.
   После того как сани опустели, Дитер описал узкий круг на тракторе с санями по заснеженному двору и, взмахнув варежкой, потрясся в деревню за следующей партией.
   Поскольку Доггер был нетрудоспособен, я продолжала встречать новоприбывших и болтать со старыми знакомыми. Было очевидно, что никто из моей семьи не собирается появляться. Они явно решили, что вечернее представление – дело киношников и их ни к чему не обязывает. Я была предоставлена сама себе.
   Незадолго до начала появился викарий, пыхтя, сопя и тяжело ступая.
   – Такое впечатление, будто все ангелы и архангелы ощипывают цыплят, – заметил он.
   Синтия отпрянула, нахмурившись в ответ на его богохульство.
   – Констебль Линнет говорит, что все дороги в и из Бишоп-Лейси безнадежно блокированы, – продолжил он, – и, скорее всего, останутся таковыми до тех пор, пока дорожные рабочие из Хинли не расчистят свою территорию. Это цена, которую мы платим за то, что живем в глухомани, так сказать, но тем не менее это чертовски неудобно.
   Появилась Марион Тродд, протиснувшись сквозь толпу.
   – Мисс Уиверн готова, викарий, – сказала она. – Если вы будете столь любезны…
   – Разумеется, моя дорогая. Передайте ей, что я предварю ее представление несколькими замечаниями от себя по поводу кровельного фонда и в таком духе, а потом все для нее – о, и для мистера Дункана, конечно же. Боже мой, мы не должны забывать мистера Дункана.
   Когда викарий двинулся к сцене, в вестибюль медленно под предводительством тетушки Фелисити гуськом вошли отец, Фели и Даффи и заняли места в первом ряду. Поскольку Нед занял стул, который предназначался мне, я осталась сзади.
   Я помахала пальцами Ниалле, и она помахала мне в ответ, похлопав себя по животу и комично закатив глаза.
   – Леди и джентльмены, друзья и соседи и все, кого я забыл упомянуть…
   Раздалось вежливое хихиканье, вознаграждая викария за его блестящее остроумие.
   – Все мы сегодня вечером отважно встретили ревущие стихии, дабы проиллюстрировать старую добрую пословицу о том, что милосердие начинается дома. И если теперь нам тепло и уютно в фамильном доме семьи де Люс, это только благодаря доброте и любезности полковника Хэвиленда де Люса («Слышите! Слышите!») мы смогли собраться в столь суровую погоду, чтобы поддержать крышу Святого Танкреда, так сказать. Без дальнейших проволочек я с удовольствием представляю вам мисс Филлис Уиверн и мистера Десмонда Дункана. Не стоит напоминать, что мисс Уиверн – звезда театра и кино, взволновавшая наши сердца постановками «Нелли из Уайтхолла», «Лето тайны», «Любовь и кровь», «Стеклянное сердце»…
   Он сделал паузу, чтобы достать клочок бумаги из кармана, протер им очки и потом прочитал, что на нем написано:
   – «Дочь сердитого сторожа», «Тренч в гостиной», «Королева любви»… гм… «Сэди Томпсон» (парочка нервных смешков и отчетливый волчий свист) и последняя, но не менее важная – «Жена священника».
   Эти слова приветствовались в целом одобрительными восклицаниями, однако омраченными единичным свистом.
   Синтия сидела, уставившись вперед и поджав губы.
   – Мистера Дункана недавно можно было увидеть в «Кодексе войны». Так, без дальнейших проволочек мы приветствуем в Бишоп-Лейси двух великих светил экрана, мисс Филлис Уиверн при талантливой поддержке мистера Десмонда Дункана во всемирно известной интерпретации эпизода из «Ромео и Джульетты» Уильяма Шекспира.
   Занавеса, чтобы его поднять, не было, но вместо него погасили огни, и несколько секунд мы сидели во мраке.
   Затем черноту пронзил прожектор, высветив маленькую рощицу лимонных деревьев в горшках. Надпись на афише, закрепленной на деревянном треножнике, сказала нам, что это фруктовый сад Капулетти.
   Я обернулась достаточно далеко, чтобы увидеть, что яркий белый луч света исходит с верхушки лесов над дверью и что фигура, склонившаяся над одной из выступающих ламп, – Гил Кроуфорд.
   Ромео в обличье Десмонда Дункана прогулочным шагом вошел в рощицу под редкие аплодисменты. Он был одет в желто-коричневые лосины, поверх которых имелись экстравагантные красные бархатные шорты, напоминавшие скорее надутые плавки. Еще на нем была белая рубашка на сельский манер, с нарядными рюшами и кружевами у шеи и на рукавах, и кричащая плоская шляпа, украшенная длинным фазаньим пером.
   Он простер руки к аудитории и изобразил серию изысканных поклонов, перед тем как произнести первое слово.
   Давай же! – подумала я. Начинай.

     Над шрамом шутит тот, кто не был ранен [95 - Здесь и далее «Ромео и Джульетта» цитируется по переводу Т. Щепкиной-Куперник.].

   Опять пауза и опять редкие аплодисменты в знак приветствия знаменитого голоса.

     Но тише! Что за свет блеснул в окне?

   Несколько жидких хлопков, показывающих, что эти строки известны.

     О, там восток! Джульетта – это солнце.
     Встань, солнце ясное, убей луну –
     Завистницу…

   Он снова умолк, глядя вверх, устремив глаза на балкон Джульетты, остающийся за пределами света прожектора, в полнейшей темноте.
   – Подсветка! – громко скомандовал голос Филлис Уиверн откуда-то сверху над головой Ромео.
   Время остановилось. Казалось, оно тянется и тянется.

     Встань, солнце ясное, убей луну… –

   снова начал Десмонд Дункан, все еще не вполне Ромео.
   Можно было услышать, как упадет булавка.
   – Подсветка, черт возьми! – резко проговорил голос прекрасной Джульетты из темноты, и позади меня послышался жуткий грохот, как будто какой-то металлический предмет упал с лесов на плитки вестибюля.

     …Луну –
     Завистницу…

   – старался Десмонд Дункан.

     …она и без того
     Совсем больна, бледна от огорченья…

   Раздался неожиданный шорох шелков, когда Филлис Уиверн прошелестела вниз по ступенькам лестницы – сначала в периметре луча Ромео появились ее ноги, следом платье.
   Ее костюм был совершенно великолепен: желтовато-коричневое творение, широкое у низа, чертовски обтягивающее на талии и с шокирующе низким декольте. Драгоценные камни, обрамляющие воротник и рукава, ярко засверкали, когда она оказалась в свете прожектора Ромео, и публика завороженно вздохнула при виде столь неожиданно материализовавшегося непривычного великолепия.
   В косу были вплетены цветы – живые цветы, судя по виду, и я прикусила губу от восхищения. Какая она молодая и прекрасная – женщина вне времени!
   Настоящая Джульетта, если таковая когда-нибудь существовала, плевалась бы от зависти.
   Она спускалась ниже и ниже и наконец оказалась на полу вестибюля, ее остроносые шлепанцы угрожающе шуршали по плитке, словно пара змей.
   Нед Кроппер съежился, когда она, задев его краем платья, прошла мимо, по направлению к входной двери.
   Она уходит! – подумала я. Она идет наружу!
   Я повернулась на стуле, заставляя себя сидеть, когда Филлис Уиверн, дойдя до лесов, ухватилась за лестницу, поставила обутую в нежную туфельку ногу на первую перекладину и начала карабкаться наверх.
   Выше и выше она поднималась, ее елизаветинское платье даже в темноте отбрасывало вспышки света, словно комета, взлетающая в небеса.
   На верхушке она ступила на дощатый пол и подошла к месту, где стоял Гил Кроуфорд, наблюдающий за ее приближением с открытым ртом.
   Одной рукой держась за перекладину, Филлис Уиверн улучила момент и влепила Гилу Кроуфорду сильную пощечину.
   Резкий звук удара отразился эхом по вестибюлю, не желая утихать.
   Рука Гила взлетела к щеке, и даже почти в полной темноте я увидела, как блестят белки его испуганных глаз.
   Она подобрала подол платья и сманеврировала обратно к лестнице, по которой умудрилась спуститься с поразительной грациозностью.
   Не глядя ни направо, ни налево, Филлис Уиверн прошествовала – для этого нет другого слова: она выглядела, будто идет в торжественной обстановке по центральному проходу Вестминстерского аббатства – она прошествовала по вестибюлю к подножию западной лестницы, поднялась на пролет, продолжая придерживать юбку рукой, и встала в позу у ограды импровизированного балкона спальни.
   После пронзительной паузы со слышным клацаньем включился второй прожектор, поймав ее в луч света, будто экзотического мотылька.
   Она прижала ладони к груди, трепетно вздохнула и произнесла первую строку:

     – О, горе мне!
     Она сказала что-то,

   – произнес Ромео.

     – О, говори, мой светозарный ангел!

   – продолжил он довольно нерешительно.

     Ты надо мной сияешь в мраке ночи,
     Как легкокрылый посланец небес
     Пред изумленными глазами смертных,
     Глядящих, головы закинув ввысь…

   Я не могла не думать о глазах Гила Кроуфорда.

   – Ромео! – ворковала она. – Ромео, о зачем же ты Ромео!

   И так далее. Остальное представление было в том же сопливо-балконном духе – куча старого гноя, правда, – и я поймала себя на том, что жалею, что они не выбрали более волнующую сцену из пьесы, например, одну из тех, что касается токсикологии, – единственную воистину достойную часть «Ромео и Джульетты».
   Нас заставили слушать эту пьесу целиком во время одного из принудительных отцовских радиовечеров по четвергам, во время которого я пришла к выводу, что, хотя Шекспир хорошо управлялся со словами, он ни капли не смыслил в ядах.
   Разница между ядами и снотворными, видимо, ускользнула от него, и он совершенно запутался, когда дело дошло до растительных и минеральных отравляющих веществ, воздействующих на головной и спинной мозг.
   Несмотря на все эти многословные фокусы-покусы с собиранием трав при лунном свете, симптомы Джульетты не указывают на использование чего-то особенно загадочного – старая добрая синильная кислота, добавленная в питьевую воду.
   Во веки веков, аминь!
   Теперь Филлис Уиверн и Десмонд Дункан кланялись. Соединив руки, словно Гензель и Гретель, они сделали несколько шагов к залу, потом отступили и снова приблизились, будто волны, бьющиеся о песок.
   Раскрасневшись от удовольствия или чего-то другого, они оба сильно вспотели, и их грим при ближайшем рассмотрении в свете прожекторов внезапно показался ужасным.
   Филлис Уиверн оказалась так близко к Неду, что его рот распахнулся, словно у камбалы на рыбном прилавке, так что Мэри пришлось толкнуть его под ребра.
   Я посмотрела наверх как раз вовремя, чтобы заметить темную фигуру, исчезающую в тенях наверху лестницы, прямо над импровизированным балконом Джульетты.
   Это был Доггер, и я вдруг поняла, что он находился там все время.

11

   Когда свет в вестибюле снова включили, у меня появилась первая возможность осмотреть всю публику.
   В заднем ряду со счастливым лицом сидел Дитер. Рядом с ним, жуя мятную конфетку, расположился доктор Дарби, а по соседству – миссис Мюллет с мужем Альфом.
   Каждый из них, казалось, погрузился в транс, глупо и недоуменно моргая, как будто с удивлением обнаружил себя в прежнем теле.
   Театр, я полагаю, – форма массового гипноза, и если дело в этом, то Шекспир, несмотря на его химические пробелы, определенно один из самых великих гипнотизеров, когда-либо существовавших.
   Я видела, как на моих глазах ткутся чары, прерванные пощечиной, затем снова сотканные с той же легкостью, как бабушка вяжет носок. Это было чудесно – на самом деле это настоящее волшебство, если поразмыслить.
   Сейчас актеры ушли смывать грим, а съемочная группа скрылась в верхней части дома делать то, что они обычно делают после представления. Они не остались и не смешались с публикой, но, вероятно, это часть волшебства.
   Внезапно в вестибюль ворвался порыв холодного ветра. Кто-то открыл входную дверь, чтобы подышать свежим воздухом, и издал изумленный возглас, послышались крики, и теперь все, включая меня, столпились у выхода.
   Всем стало очевидно, что трактор или не трактор, сани или не сани, но никто сегодня вечером не попадет домой в Бишоп-Лейси.
   Тем не менее Дитер оказался достаточно храбр, чтобы попытаться. Закутавшись в тяжелое пальто и оценив размеры белой горы, образовавшейся так внезапно, он вскоре скрылся в темноте.
   – Лучше позвонить Тому Макгалли, чтобы он пригнал снегоочиститель, – предложил кто-то.
   – Нет смысла, – донесся голос из дальнего угла, – я уже здесь.
   Прокатились нервные смешки, когда Том вышел вперед и выглянул за дверь вместе со всеми нами.
   – Чертова куча снега, – сказал он, и почему-то его слова прозвучали официально. – Чертова огромная куча снега.
   Несколько дам испуганно поднесли руки к шеям. Мужчины с ничего не выражающими лицами обменялись между собой быстрыми взглядами.
   Десять минут спустя вернулся Дитер, покрытый снегом, качая головой.
   – Трактор не заводится, – объявил он. – Аккумулятор сел.
//-- * * * --//
   Викарий, как обычно, взял на себя руководство.
   – Позвони Берту Арчеру в гараж, – сказал он Синтии. – Скажи пригнать сюда эвакуатор. Если не сможешь дозвониться до Берта, оставь сообщение Нетти Рансиман на коммутаторе.
   Синтия угрюмо кивнула и потащилась к телефону.
   – Миссис Мюллет… Я ее где-то видел… Миссис Мюллет, можно ли приготовить чаю и, может быть, немного какао для детей?
   Миссис Мюллет направилась в кухню, счастливая оттого, что оказалась одной из первых, чьей поддержкой заручились. Когда она скрылась в коридоре, вернулась Синтия.
   – Линия оборвалась, – объявила она монотонным голосом.
   – Что ж, – промолвил викарий, – поскольку мы, судя по всему, должны провести здесь некоторое время, остается только смириться с этим, не так ли?
   Было решено, на удивление почти без суматохи, что предпочтение отдается тем, кто с детьми, и что им будет разрешено разместиться на ночлег среди съемочной группы, которая уже обосновалась на втором этаже.
   Где-то посреди процесса ненадолго появился отец и парой жестов и слов викарию мобилизовал операцию, словно проводя отточенные военные учения. Потом он снова скрылся в кабинете.
   Те, кто не смог разместиться наверху, устраивались на ночлег в вестибюле. Из кладовых достали подушки и одеяла, не использовавшиеся с тех пор, когда Харриет была жива, и выдали временным постояльцам.
   – Все как в старые добрые времена, – сказал викарий, потирая руки. – Как в бомбоубежищах во время войны. Мы превратим это в удачу, в грандиозное приключение. В конце концов, как будто мы не делали это прежде.
   В его голосе явственно слышался Уинстон Черчилль.
   Викарий организовал игры для детей: в «свои соседи», жмурки, прятки, с призами победителям от доктора Дарби – конечно, мятными леденцами.
   Взрослые сплетничали и тихо смеялись в стороне.
   Спустя некоторое время более громкоголосые занятия сменились играми на угадывание.
   По мере того как вечер подходил к концу, фальшивое веселье угасало. Люди начали зевать, сначала приглушенно, потом во весь рот, и к черту утонченные манеры.
   Дети задремали, и родители скоро последовали их примеру. Вскоре большинство перемещенных жителей Бишоп-Лейси сковал сон.
   Позже, когда я свернулась калачиком под пуховым одеялом, одна в холодных амбарообразных просторах восточного крыла, до меня еще некоторое время доносился приглушенный гул разговоров, будто жужжание из далекого улья.
   Потом этот гул тоже улегся, и мои уши улавливали только единичное покашливание.
   День был долгим, очень долгим, но, несмотря на это, я не могла уснуть. В мыслях крутились укутанные тела, беспорядочно разбросанные в вестибюле: спящие курганы под одеялами, будто кочки на церковном кладбище.
   Я крутилась и вертелась, по ощущениям – часами, но тщетно. Наверняка все уже спят, и я никого не потревожу, если прокрадусь к подножию лестницы и посмотрю. С учетом очень реальной угрозы того, что отец проиграет битву с налоговым инспектором, теперь я сознательно запоминала образы для того времени, когда стану пожилой леди, – времени, когда буду перебирать свои воспоминания о Букшоу, как другой человек переворачивал бы страницы покрытого пылью альбома с фотографиями.
   «Ах, да, – скажу я дрожащим старушечьим голосом, – припоминаю время, когда нас занесло снегом в канун Рождества. Той зимней ночью, когда весь Бишоп-Лейси собрался в Букшоу».
   Я выбралась из постели и влезла в холодную одежду.
   Я кралась по коридору, время от времени останавливаясь и прислушиваясь.
   Ничего.
   Я стояла наверху лестницы, глядя вниз на импровизированное убежище.
   Возможно, потому что Рождество было так близко, в этих сгрудившихся фигурах было что-то странно трогательное, как будто я – летчик, или ангел, или даже сам Бог – смотрю сверху вниз на все эти беспомощные, спящие человеческие существа.
   Откуда-то издалека, из западного крыла, донесся едва слышный звук музыки и неестественных голосов в записи.
   Тишина в доме была настолько глубокой, что я даже сумела различить слова:
   «Я никогда не забуду Ястребиный замок».
   Филлис Уиверн снова смотрела себя на экране.
   Музыка усилилась и затем умерла.
   Внизу кто-то повернулся и захрапел. С моего места хорошо был виден Дитер, устроившийся около перил на лестничном пролете. Довольно умно выбрать место для сна повыше, подумала я, где воздух чуть-чуть теплее и пол не такой холодный, как плитка в вестибюле.
   Внизу тяжело дышала миссис Мюллет, обхватив рукой мужа, они смотрелись словно дети в лесу [96 - Флавия имеет в виду традиционную сказку «Дети в лесу» о двоих детях, заблудившихся и умерших в лесу. Это выражение перешло в английский язык, означая людей, по неведению оказавшихся в опасной ситуации и не осознающих этого.].
   Медленно я спустилась по лестнице, особенно осторожно, на цыпочках, минуя спящего Дитера.
   У стены лежала Синтия Ричардсон, во сне она была так же расслабленна, как архангел на рождественской открытке; ее лицо напоминало Флору на картине Боттичелли. Я пожалела, что у меня нет фотоаппарата, чтобы навечно запечатлеть ее в таком неожиданном образе.
   Рядом с ней, сильно нахмурившись, спал викарий.
   – Ханна, пожалуйста! Нет! – прошептал он, и на секунду я решила, что он проснулся.
   Кто такая Ханна, подумала я, и почему она мучает его во сне?
   Наверху мягко прикрыли дверь.
   Филлис Уиверн, подумала я. Закончила ночной кинопросмотр.
   Мне в голову пришла прекрасная мысль.
   Почему бы не пойти и не посмотреть, может, она хочет поговорить? Возможно, ей не спится, как и мне.
   А что, если ей одиноко? Мы могли бы славно поболтать об ужасных убийствах. То, что она так знаменита, вероятно, значит, что все ее друзья с ней ради денег или славы: ради того, чтобы иметь возможность сказать, что они на короткой ноге с Филлис Уиверн.
   Ей не с кем поговорить о том, что действительно имеет значение.
   Кроме того, вероятно, это шанс, который выпадает раз в жизни, – получить всемирно известную звезду в единоличное распоряжение, пусть даже на пару минут.
   Но погоди-ка! Что, если она устала? Что, если она еще не совладала со вспышкой раздражения, охватившей ее, когда она дала пощечину Гилу Кроуфорду? Что, если она ударит и меня? Я почти почувствовала жалящий удар ее ладони на своей щеке.
   Однако, если я скажу Фели, что провела часок, праздно болтая с Филлис Уиверн, она умрет от зависти!
   Это решило дело.
   От подножия лестницы я двинулась на цыпочках по вестибюлю, осторожно выбирая извилистый путь между спящими телами.
   Когда я была еще на середине бивуака и на полпути к западной лестнице, кто-то спустил воду в туалете.
   Я застыла.
   Неприятный факт жизни в Букшоу заключается в том, что шаткое переплетение труб, образующих водопроводно-канализационную сеть, знавало лучшие времена давным-давно. На самом деле зенит канализации пришелся на времена королевы Виктории, если можно так выразиться.
   Слив воды или поворот крана где-нибудь вызывал содрогания и стоны, распространявшиеся в самые отдаленные углы дома, будто диковинная гидравлическая сигнализация из другого века.
   Попросту говоря, никто в Букшоу не имел секретов – по крайней мере в плане водопроводно-канализационном.
   Я задержала дыхание, пока содрогания в трубах не сменились отдаленным лязгом. Нед, прислонившийся к стене, раскинув ноги, словно брошенная кукла, застонал, и Мэри, чья голова лежала у него на коленях, перевернулась во сне.
   Я сосчитала до ста на всякий случай и продолжила пробираться между спящими телами.
   По западной лестнице я поднималась, считая каждую ступеньку: десять до лестничного пролета, еще десять до коридора наверху.
   Я знала, что тринадцатая ступенька снизу тревожно скрипит, поэтому сделала большой шаг, чтобы беззвучно переступить ее, держась руками за перила и подтянувшись.
   Верхушка лестницы осталась позади, коридор был погружен во мрак, и мне пришлось идти на ощупь. Обитая сукном дверь в северное крыло бесшумно распахнулась.
   Эта часть дома была выделена для размещения съемочной группы, пыльные простыни, обычно покрывавшие мебель, убрали, и для гостей приготовили много спален.
   Я не знала, какую спальню в итоге предоставили Филлис Уиверн, но здравый смысл подсказал мне, что самую большую: Голубую комнату, которую обычно занимает тетушка Фелисити во время своих церемониальных визитов.
   Полоска света под дверью подсказала мне, что я права.
   Внутри работало что-то механическое: стрекотало, бубнило чуть громче шепота.
   Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп!
   Что же это такое?
   Я легонько постучала в дверь ногтем.
   Ответа нет.
   В комнате продолжало что-то шуметь.
   Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп!
   Возможно, она меня не слышит.
   Я снова постучала, на этот раз костяшками пальцев.
   – Мисс Уиверн, – прошептала я двери. – Вы не спите? Это я, Флавия.
   Ответа нет.
   Я опустилась на колени и попыталась заглянуть в замочную скважину, но что-то загораживало вид. Почти наверняка это ключ.
   Поднимаясь на ноги, я споткнулась в темноте и упала на дверь, которая в жутком молчании открылась внутрь.
   В дальнем конце спальни стояла большая кровать под балдахином, застеленная и помятая, но не занятая.
   Слева на трубчатой подставке в темноте работал кинопроектор, его ровный белый свет озарял поверхность экрана на треножнике в дальнем конце комнаты.
   Хотя пленка полностью вышла из аппарата, ее свободный конец, будто черный кнут, хлопал и хлопал: Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп!
   Филлис Уиверн мешковато обмякла в «крылатом» кресле, сосредоточенно уставившись невидящими глазами на пустой экран.
   Ее шею, словно ожерелье смерти, окружал кусок кинопленки, туго, но аккуратно завязанный изысканным черным бантом.
   Она была мертва, разумеется.

12

   В свои одиннадцать лет мне довелось повидать некоторое количество трупов. Каждый из них был интересен в своем роде, и этот не оказался исключением.
   Поскольку остальные были мужчинами, Филлис Уиверн оказалась первой мертвой женщиной, которую мне довелось увидеть, и в таковом качестве, по моему мнению, она заслуживала особенного внимания.
   Я сразу же заметила, как освещенный экран отражается в ее глазах, на миг создав иллюзию, что она еще жива, что ее глаза сверкают. Но пусть даже ее глаза еще не начали затуманиваться – она мертва недолго, подумала я, – ее черты уже начали смягчаться, будто лицо грунтовали перед тем, как снова загримировать.
   Кожа уже начинала приобретать желтовато-серый оттенок, и на внутренней стороне приоткрытых губ, обнажавших краешки идеальных зубов, появился очень слабый, но различимый свинцовый оттенок. В уголках рта застыли несколько пузырьков слюны.
   Она уже была одета не в костюм Джульетты, теперь на ней были довольно изящно вышитая блузка в стиле восточноевропейской крестьянки, шаль и пышная юбка.
   – Мисс Уиверн, – прошептала я, хотя знала, что это бессмысленно.
   Однако всегда есть ощущение, что мертвец вас разыгрывает и в любой момент может подскочить с воплем: «Бу-у-у!» – напугав вас до полусмерти, а мои нервы, хотя и крепкие, не совсем к этому готовы.
   Из прочитанного и услышанного я знала, что в случае внезапной смерти немедленно следует вызвать власти, полицейские или медицинские. Синтия Ричардсон сообщила, что телефон не работает, так что полиция, по крайней мере на некоторое время, не у дел, а доктор Дарби крепко спит внизу; я видела его, когда пересекала вестибюль.
   Нет сомнений, что Филлис Уиверн уже не нуждается в медицинской помощи, поэтому я с легкостью приняла решение: позову Доггера.
   Тихо прикрыв за собой дверь спальни, я пошла обратно по дому – снова на цыпочках через вестибюль – к маленькой комнатке Доггера наверху кухонной лестницы.
   Я три раза быстро стукнула в дверь, потом пауза… еще два стука… опять пауза… и еще два медленных.
   Не успела я закончить, как дверь бесшумно распахнулась и появился Доггер в халате.
   – Ты в порядке? – спросила я.
   – Вполне, – ответил Доггер после едва заметной паузы. – Спасибо.
   – Что-то ужасное случилось с Филлис Уиверн, – сказала я. – В Голубой спальне.
   – Ясно.
   Доггер кивнул и на секунду скрылся в тенях комнаты, и, когда он вернулся, на нем были очки. Должно быть, я не сумела скрыть изумления, потому что никогда не видела, чтобы он их носил.
   Вдвоем мы с Доггером тихо пошли снова наверх кратчайшим путем, через вестибюль, что подразумевало очередное путешествие среди спящих тел. Если бы ситуация не была настолько серьезна, я бы рассмеялась при виде того, как длинные ноги Доггера, словно лапы бредущей цапли, переступают между надутым животом Банни Спирлинга и вытянутой рукой мисс Аврелии Паддок.
   Вернувшись в Голубую спальню, я закрыла за нами дверь. Поскольку мои отпечатки и так есть на дверной ручке, это не имеет значения.
   Проектор продолжал производить нервирующие хлопающие звуки, когда Доггер медленно обошел вокруг тела Филлис Уиверн, приседая на корточки, чтобы заглянуть в каждое ухо и глаз. Было очевидно, что он приберегает бант из киноленты вокруг ее шеи напоследок.
   – Что ты думаешь? – наконец спросила я шепотом.
   – Удушение, – сказал он. – Взгляните сюда.
   Он извлек носовой платок из кармана и воспользовался им, чтобы оттянуть ее нижнее веко, продемонстрировав красные точки на внутренней поверхности.
   – Петехии, – сказал он. – Пятна Тардье. Асфиксия вследствие быстрого удушения. Определенно.
   Теперь он обратил внимание на черный бант из кинопленки, окружавшей ее шею, и нахмурился.
   – Что такое, Доггер?
   – Можно было бы ожидать больше синяков, – сказал он. – Это не обязательно, но в данном случае определенно должно быть больше синяков.
   Я наклонилась, чтобы рассмотреть получше, и увидела, что Доггер прав. Участков с изменившимся цветом было на удивление мало. Пленка чернела на фоне бледной шеи Филлис Уиверн, и в одном из кадров четко виднелось изображение: крупный план актрисы в крестьянской блузке с рюшами на фоне драматичного неба в барашках.
   Осознание ударило меня словно молотком.
   – Доггер, – прошептала я. – Эта блузка, шаль и юбка – тот же костюм, что она носит в фильме!
   Доггер, задумчиво рассматривавший тело, положив руку на подбородок, кивнул.
   Несколько секунд между нами царило странное молчание. До этого момента мы словно были друзьями, но внезапно, именно в этот миг, возникло ощущение, будто мы стали коллегами, возможно, даже партнерами.
   Наверное, ночь вселила в меня мужество, хотя, может, это ощущение чего-то другого. Странное чувство безвременности повисло в комнате.
   – Ты делал это раньше, не так ли? – внезапно спросила я.
   – Да, мисс Флавия, – ответил Доггер. – Много раз.
//-- * * * --//
   Я всегда подозревала, что Доггеру доводилось видеть мертвые тела. В конце концов, он пережил два года в японском лагере для военнопленных, после чего ему пришлось больше года работать на печально известной Дороге смерти в Бирме, один день на которой, должно быть, дал ему больше, чем шапочное знакомство со смертью.
   Помимо передававшихся шепотом кухонных рассказов миссис Мюллет я мало что знала о военной службе Доггера – и, если на то пошло, об отцовской.
   Однажды, наблюдая, как Доггер подрезает розовые кусты на Висто, я попыталась спросить его.
   «Вы с отцом вместе служили в армии, не так ли?» – полюбопытствовала я в настолько небрежной и бесцеремонной манере, что сразу же возненавидела себя за неумелую работу.
   «Да, мисс, – ответил Доггер. – Но есть вещи, о которых не следует говорить».
   «Даже со мной?» – хотела спросить я.
   Я хотела, чтобы он сказал: «Особенно с вами», или что-то в этом духе, что-то, о чем я могла бы с удовольствием размышлять полуночными часами, но он не сказал. Он просто потянулся к шипам и парой точных щелчков обезглавил последнюю умирающую розу.
   Доггер, он такой: его верность отцу иногда приводит в ярость.

   – Думаю, – говорил он, – вам лучше сходить вниз и разбудить доктора Дарби… если вы не против, конечно.
   – Разумеется, – ответила я и, выскользнув из комнаты, двинулась к лестнице.
   К моему удивлению, доктора Дарби не было там, где я его в последний раз видела: место, где он спал, пустовало, и в поле зрения его не было.
   Пока я думала, что делать, доктор появился из-под лестницы.
   – Неудача с телефоном, – сказал он, как будто сам себе. – Хотел позвонить Квини и дать ей знать, что я еще дышу.
   Квини – это жена доктора Дарби, прикованная к инвалидной коляске ужасным артритом.
   – Да, миссис Ричардсон пыталась воспользоваться им накануне вечером. Вы разве не помните?
   – Конечно, помню, – сварливо сказал он. – Я просто забыл.
   – Доггер спрашивает, не подниметесь ли вы наверх, – произнесла я, стараясь не выдать никаких подробностей, на случай, если кто-то из спящих на самом деле слушает нас с закрытыми глазами. – Ему нужен ваш совет.
   – Тогда веди, – сказал доктор Дарби, проявляя на удивление мало нежелания. – …сквозь мглу вокруг, – добавил он, доставая первую за этот день мятную конфетку из кармана жилета.
   Я проводила его наверх в Голубую спальню, где Доггер до сих пор сидел на корточках рядом с трупом.
   – А, Артур, – сказал доктор Дарби. – Опять я нахожу тебя на месте происшествия.
   Доггер посмотрел на нас по очереди с чем-то вроде улыбки и затем ушел.
   – Нам лучше вызвать полицию, – сказал доктор Дарби, после того как обследовал глаза Филлис Уиверн так же, как до него Доггер.
   Он пощупал ее вялое запястье и приложил большой палец к основанию челюсти.
   – Жизнь покинула тело, доктор? – спросила я. Я слышала эту фразу по радио в программе о Филиппе Оделле, частном детективе, и подумала, что она звучит намного более профессионально, чем «Она мертва?».
   Я знала, что да, но мне нравится, когда мои собственные наблюдения подтверждает профессионал.
   – Да, – ответил доктор Дарби, – она мертва. Тебе лучше разбудить этого немецкого парня – Дитера, верно? Судя по его виду, он должен хорошо управляться с лыжами.

   Пятнадцать минут спустя я была в каретном сарае с Дитером, помогая ему пристегнуть лыжи к сапогам.
   – Они принадлежали твоей матери? – спросил он.
   – Не знаю, – ответила я. – Полагаю, да.
   – Очень хорошие лыжи, – сказал он. – «Мадшус». Сделаны в Норвегии. Кто-то за ними ухаживает.
   Должно быть, это отец, подумала я. Он иногда приходит сюда посидеть в старом «роллс-ройсе» Харриет, как будто это хрустальная часовня из сказки.
   – Что ж, – наконец сказал Дитер. – Поехали.
   Я следовала за ним до самого Висто, перебираясь в своих резиновых сапогах с одного сугроба на другой. Когда мы миновали стену кухонного огорода, я заметила лицо в водительском окне одного из грузовиков. Это был Латшоу.
   Я помахала, но он не отреагировал.
   Когда снег стал слишком глубоким, чтобы я смогла дальше идти за Дитером, я остановилась и наблюдала, пока он не превратился в крошечное черное пятнышко на заснеженных просторах.
   Только потеряв его из поля зрения, я вернулась в каретный сарай.
   Мне надо подумать.
   Я забралась на заднее сиденье старого «роллс-ройса» Харриет и закуталась в автомобильный коврик. В сознании скользнули слова вроде «тепло» и «удобно».
   Когда я проснулась, часы «Фантома II» молча показывали без пятнадцати шесть утра.

   – Что, черт возьми… – сказала миссис Мюллет, явно удивившись, когда увидела, что я вхожу в кухонную дверь. – Ты замерзнешь до смерти!
   Я пожала плечами, кутаясь в кардиган.
   – Мне все равно, – сказала я в надежде на некоторую долю сочувствия и, возможно, на аванс в виде рождественского пудинга – одного из немногих блюд, которые она готовила удовлетворительно.
   Миссис Мюллет меня проигнорировала. Она с занятым видом суетилась на кухне, поставив на огонь большой, слегка мятый чайник для чая и нарезая ломти свежевыпеченного хлеба для тостов. Очевидно, об убийстве Филлис Уиверн еще не объявили всему дому.
   – Хорошо, я так много наготовила к Рождеству, верно, Альф? Мне тут целую армию кормить надо. Лежат утречком, как лорды и леди, все они – кто на твердом полу, кто нет. Так вот оно со снегом: пара дюймов – и люди беспомощны, вот так.
   Альф сидел в углу кухни, намазывая джем на экклсскую слойку [97 - Экклсская слойка (в честь английского города Экклс) – небольшая круглая булочка из слоеного теста с начинкой из смородины, посыпанная сверху нерафинированным сахаром.].
   – Беспомощны, – сказал он. – Как скажешь.
   Внезапно он спросил у меня:
   – Что Дед Мороз принес тебе в этом году? Славную куколку, наверное, с разными нарядами и всякое такое?
   Славную куколку, да уж! За кого он меня принимает?
   – На самом деле я надеялась на аппарат Киппа [98 - Аппарат Киппа – универсальный прибор для получения газов благодаря воздействию растворов кислот и щелочей на твердые вещества, изобретенный голландским фармацевтом Петером-Якобом Киппом в 1853 году.] и набор колб Эрленмейера [99 - Колба Эрленмейера – широко используемый тип лабораторных колб c плоским дном, коническим корпусом, сужающимся кверху, и градуировкой, позволяющей определять объем содержимого. Придумана немецким химиком Эмилем Эрленмейером в 1861 году.] разного размера, – ответила я. – Научных приборов не может быть слишком много.
   – Аррр, – сказал он, что бы это ни значило.
   Упоминание Альфом Деда Мороза, однако, напомнило мне о том, что сегодня воскресенье и сегодня вечером – канун Рождества.
   Перед тем как лечь спать этой ночью, мне доведется покорить крышу и камины Букшоу, дабы подготовиться к химическому эксперименту.
   – Будь осторо-о-ожен, – пропела я, прогулочным шагом выходя из кухни.
   За кухонной дверью Букшоу превратился в сумасшедший дом. Вестибюль, в частности, напоминал фойе вест-эндского театра в антракте – множество людей, притворяющихся, что им очень весело, и говорящих одновременно.
   Уровень шума для человека с таким чувствительным слухом, как у меня, был практически невыносим. Мне нужно уйти. Полиция, вероятно, будет здесь лишь через несколько часов. Еще полно времени, чтобы нанести завершающие штрихи на мои планы в канун Рождества.

   Впервые я задумалась о фейерверке задолго до того, как отец подписал договор с «Илиум филмс». Мой изначальный план заключался в том, чтобы запустить его с крыши Букшоу – представление из огней и света, которое будет видно на милю вокруг, в Бишоп-Лейси: мой рождественский подарок деревне, так сказать, презент, о котором будут говорить долго после того, как Святой Николай умчится домой на морозный север.
   Я запущу поток пламени, который заставит устыдиться северное сияние: замысловатые зонтики горячего и холодного огня всех цветов, ведомых человеку. Химия об этом позаботится!
   Подготовка к этому плану неторопливо шла месяцами, чтобы в итоге включить замысел по захвату в плен старого бородатого эльфа собственной персоной, что раз и навсегда положит конец жестоким насмешкам моих глупых сестриц.
   Теперь, подготовив химические ингредиенты, я внезапно впала в уныние. Мне только сейчас пришло в голову, что это могут счесть неуважением – устроить столь потрясающее празднование, имея в доме труп. Пусть даже, по всей вероятности, останки Филлис Уиверн уберут к тому времени, когда Дед Мороз придет нас навестить, я не хочу, чтобы меня обвинили в бесчувствии.
   – Эврика! – воскликнула я, аккуратно расставляя цветочные горшки, позаимствованные в оранжерее. – Придумала!
   Я сооружу гигантскую почетную ракету в память о Филлис Уиверн! Да, точно! Ослепительный душераздирающий финал, чтобы завершить шоу.
   В старой книге из библиотеки дядюшки Тара я обнаружила формулу, изобретенную мистером с чудесной фамилией Бигот [100 - Bigot – фанатик (англ.).]. Все, что требуется, – добавить правильное количество сурьмы и пригоршню чугунных опилок к основному рецепту.
   Двадцать минут с напильником и подходящая отопительная батарея дали возможность получить второй из этих ингредиентов, первый же был в бутылочке у меня в руках.
   Комочки из вощеной бумаги и пустая картонная труба послужили чудесной оболочкой, и не успели бы вы моргнуть, как ракета была готова.
   Теперь, когда десерт приготовлен, наступило время для главного блюда. Это опасная часть, и мне надо быть внимательной на каждом шагу.
   Из-за опасности взрыва хлорид калия следовало смешивать крайне осторожно, в емкости, где не высекаются искры.
   К счастью, я вспомнила об алюминиевом салатном наборе, который тетушка Фелисити подарила Фели на ее последний день рождения.
   «Дорогая девочка, – сказала она, – теперь тебе семнадцать. Через несколько лет – четыре-пять, если тебе повезет, – у тебя начнут выпадать зубы и ты поймаешь себя на том, что пожираешь глазами ремни в Харродсе. Ранние девушки заполучат самых энергичных женихов, не забывай об этом. Не смотри в потолок с таким бессмысленным выражением лица, Офелия. Эти алюминиевые миски изготовлены из трофейных самолетов. Они легкие, практичные и приятные глазу. Что может быть лучше, чтобы начать собирать приданое?»
   Я нашла эти миски спрятанными на высокой полке в кладовке и позаимствовала их во имя науки.
   Чтобы произвести синие вспышки, я смешала шесть частей нитрата калия, две части серы и одну трисульфида сурьмы.
   Эта формула используется в сверкающих спасательных ракетах на море, и я прикинула, что мои будут видны из Мальден-Фенвика, а может, даже из Хинли и дальше.
   К одной-двум порциям я добавила чуток дубового угля, чтобы вспышки выглядели как дождь, а к остальным – капельку ламповой сажи, чтобы получить огонь в форме шпор.
   Важно помнить о том, что зимой для фейерверка требуется другая формула по сравнению с летом. Основная идея такова: меньше серы и намного больше пороха.
   Я самолично состряпала порох из селитры, серы, угля и радостного сердца. Работая со взрывчатыми веществами, я обнаружила, что отношение – это все.
   Это я постигла тогда, когда приключилось несчастье с бедолагой мисс Гурди, нашей бывшей гувернанткой, но постойте! Об этой катастрофе больше не упоминают в Букшоу. Она в прошлом, и ее милосердно почти забыли. По крайней мере, надеюсь, что ее забыли, поскольку это одна из моих неудач в экспериментах с дуалином – веществом, содержащим опилки, селитру и нитроглицерин и печально известным своей нестабильностью.
   Я вздохнула и, изгнав бедную обожженную мисс Гурди из головы, сосредоточилась на более приятных мыслях.
   Перед тем как поместить ингредиенты в керамические горшки из-под цветов, которые я позаимствовала в оранжерее, я добавила в некоторые из них определенное количество окиси мышьяка (AS4O6), иногда называемого белым мышьяком. Хотя мысль о том, что смертельный яд породит белейший взрыв, была приятной, не поэтому я его выбрала.
   Что привлекло меня, что действительно грело мне сердце, это мысль о том, что над нашим родовым поместьем нависнет, пусть на несколько секунд, зонтик из смертельного отравляющего огня, который прольется – и внезапно исчезнет, как по волшебству, оставив Букшоу нетронутым.
   Мне все равно, разумно это или нет. Это идея, и я счастлива, что мне пришла она в голову.
   Теперь каждый цветочный горшок надо запечатать, как консервы, крышкой из тонкой гладкой бумаги, чтобы защитить химикалии от влаги. Позже вечером, перед тем как лечь спать, я отволоку их по одному вверх по узкой лестнице, которая ведет из моей лаборатории на крышу.
   И тогда займусь каминными трубами.
   Я была на середине лестницы, надеясь, что не слишком сильно пахну порохом, когда позвонили в дверь. Доггер появился, как всегда, словно из ниоткуда, и, когда я добралась до последней ступеньки, он уже открыл дверь.
   На пороге стоял инспектор Хьюитт из полицейского участка в Хинли.
   Я не видела инспектора некоторое время и нашу последнюю встречу предпочла бы не вспоминать.
   Мы стояли, уставившись друг на друга через вестибюль, словно два волка, пришедшие с разных направлений на полную овец лужайку.
   Надеюсь, инспектор Хьюитт не станет поминать старое, пересечет вестибюль, охотно пожмет мне руку и скажет, что рад снова меня видеть. В конце концов, я не раз помогала ему выбраться из затруднительных ситуаций в прошлом, не получив за это даже похлопывания по спине или пары теплых слов.
   Что ж, это не совсем правда: его жена Антигона приглашала меня на чай в октябре, но чем меньше об этом будет сказано, тем лучше.
   Вот почему я теперь стою в вестибюле, притворяясь, что ищу что-то застрявшее у меня между зубами, и разглядывая свое отражение в полированной стойке перил в конце лестницы. Только я решила смягчиться и приветствовать инспектора коротким кивком, как он повернулся и, не бросив ни единого взгляда назад, пошел к доктору Дарби, который неожиданно появился на западной лестнице.
   Тысяча проклятий! Если бы я рассуждала здраво, я бы самолично приветствовала инспектора и провела бы его наверх на место преступления.
   Но слишком поздно. Я изгнала себя из апартаментов смерти (я слышала, как это называли по радио в детективной программе), и теперь слишком поздно что-то предпринимать.
   Или не поздно?
   – О, миссис Мюллет, – сказала я, врываясь на кухню с таким видом, будто только что узнала новость. – Случилось нечто ужасное. Мисс Уиверн пала жертвой трагического происшествия, и здесь инспектор Хьюитт. Я подумала, что, учитывая жуткую погоду и так далее, он будет благодарен за чашечку вашего прославленного чая.
   Лести много не бывает.
   – Если вы имеете в виду, что она мертва, – сказала миссис Мюллет, – я уже знаю. Такие известия разносятся со скоростью ветра. Ужасно, да, но ничего не поделаешь, не так ли, Альф?
   Альф кивнул.
   – Я все поняла, как только увидала лицо доктора Дарби. Он становится такой степенный, когда смерть рядом. Я имею в виду тот раз, когда миссис Тарбел нашла свою смерть в ванной. Так всегда было и будет. С тем же успехом он мог прицепить табличку на лоб со словами: «Она мертва». Верно, Альф?
   – Табличку, – подтвердил Альф, – на лоб.
   – Я говорила Альфу, правда, Альф? «Альф, – сказала я. – Что-то не так, – сказала я. – У доктора Дарби было такое лицо, когда я только что увидела его в коридоре, и я ну прямо не знаю, но в доме труп». Так я и сказала, да, Альф?
   – Точные слова, – отозвался Альф.

   Я не потрудилась постучать в дверь Голубой комнаты. Просто явилась с таким видом, будто родилась в Скотленд-Ярде.
   Я повернула ручку и толкнула дверь спиной, маневрируя подносом в дверном проеме так, как всегда делает миссис Мюллет.
   На миг мне показалось, что инспектор пришел в раздражение.
   Он медленно отвернулся от уставившегося в никуда тела Филлис Уиверн, потратив на меня лишь один короткий взгляд.
   – Благодарю, – сказал он. – Поставь на стол.
   Я кротко повиновалась – как послушная собака, – отчаянно надеясь, что он не прикажет мне уйти. Мысленно я сделалась невидимой.
   – Благодарю, – повторил инспектор. – Очень мило с твоей стороны. Пожалуйста, передай миссис Мюллет, что мы весьма признательны.
   «Отвали» – вот что он имел в виду.
   Доктор Дарби ничего не сказал, только с шумом извлек мятный леденец из бездонного пакетика в кармане своего жилета.
   Я замерла, словно змея на охоте.
   – Благодарю, Флавия, – повторил инспектор не оборачиваясь.
   Что ж, по крайней мере он не забыл, как меня зовут.
   Повисло молчание, с каждой секундой становившееся все более неудобным. Я решила заполнить его, пока никто другой не воспользовался шансом.
   – Полагаю, вы уже заметили, – выпалила я, – что макияж был нанесен после ее смерти.

13

   К моему удивлению, инспектор тихо засмеялся.
   – Очередная твоя химическая дедукция? – спросил он.
   – Вовсе нет, – ответила я. – Просто на внутренней поверхности ее нижней губы осталась помада. Поскольку у нее слегка неправильный прикус, она бы слизала ее через несколько секунд, если бы была жива.
   Доктор Дарби наклонился поближе, чтобы рассмотреть губы Филлис Уиверн.
   – Бог ты мой! – сказал он. – Она права.
   Разумеется, я была права. Бесконечные часы, которые я провела, устанавливая и делая коррекцию брекетов в комнате пыток доктора Рики на Фаррингтон-стрит, сделали меня ведущим специалистом в выравнивании челюстей. На самом деле бывали времена, когда я воображала себя человеком-щелкунчиком. Заметить смещение нижней челюсти Филлис Уиверн мне было легче легкого.
   – И когда ты сделала это наблюдение? – поинтересовался инспектор.
   Надо отдать ему должное. Для пожилого человека у него удивительно гибкий ум.
   – Это я обнаружила тело, – объяснила я. – И сразу же пошла к Доггеру.
   – Почему? – спросил он, сразу же обнаружив упущение в моем рассказе. – В то время как доктор Дарби был не далее чем в вестибюле?
   – Доктор Дарби приехал с Дитером на санях, – объяснила я. – Я видела, как он прибыл, и знала, что он не захватил свой медицинский чемоданчик. Еще он очень устал. Я заметила, что он дремал во время спектакля.
   – И? – сказал инспектор, подняв бровь.
   – И… я испугалась. Я знала, что Доггер, скорее всего, единственный, кто не спит во всем доме, временами он плохо спит, видите ли… и я просто хотела, чтобы кто-то… извините, мои мысли не были ясными.
   Ложь, но до чего хорошая. На самом деле мысли мои были ясны, словно горный ручей.
   Я изобразила легкое дрожание нижней губы.
   – Легко было увидеть, что мисс Уиверн вполне себе мертва, – добавила я. – Это не был вопрос спасения ее жизни.
   – И при этом у тебя хватило мозгов, чтобы заметить макияж там, где его не должно быть.
   – Да, – сказала я. – Я замечаю такие вещи. Ничего не могу с этим поделать.
   «Пожалуйста, не бейте меня», – хотела я добавить, но знала, что и так слегка перегибаю палку.
   – Ясно, – заметил инспектор. – Очень любезно с твоей стороны указать нам на это.
   Я одарила его своей самой лучезарной улыбкой и грациозно удалилась.

   Я направилась прямиком в гостиную, лопаясь от желания рассказать новости Даффи и Фели. Я нашла их вместе, они склонили головы над стопкой старых выпусков «За экраном».
   – Не говори нам, – заявила Даффи, поднимая руку, когда я открыла рот. – Мы уже знаем. Филлис Уиверн убили в Голубой комнате, и полиция на месте преступления.
   – Откуда… – начала я.
   – Вероятно, поскольку ты – главный подозреваемый, нам не следует даже говорить с тобой, – вступила Фели.
   – Я? – Я изумилась. – С чего вам в головы пришла такая дурь?
   – Я видела тебя, – сказала Фели. – Та женщина и ее адский проектор опять не дали нам с Даффи уснуть. Наконец, я решила пойти и вставить ей мозги и прошла уже полкоридора, когда догадайся, кого я засекла выскальзывающим из Голубой комнаты?
   Почему я неожиданно почувствовала себя такой виноватой?
   – Я не выскальзывала, – возразила я. – Я шла за помощью.
   – Возможно, в мире найдется жалкая горстка людей, которые тебе поверят, но я не в их числе, – сказала Фели.
   – Расскажи это матросам, – добавила Даффи.
   – Так уж получилось, – высокомерно заявила я, – что я помогаю полиции в расследовании.
   – Кобылища! – сказала Даффи. – Фели и я разговаривали с детективом-сержантом Грейвсом, и он удивлялся, почему еще не видел тебя.
   При упоминании имени сержанта Фели подплыла к зеркалу и потрогала волосы, вертя головой вправо-влево. Хотя сержант не первый в ее списке ухажеров, его не следует сбрасывать со счетов – по крайней мере я на это надеюсь.
   – Сержант Грейвс? Он здесь? Я его не видела.
   – Это потому, что он не хочет, чтобы его видели, – сказала Даффи. – Ты увидишь его прямо в тот миг, когда он защелкнет на тебе браслеты.
   Браслеты? Даффи явно уделяла Филиппу Оделлу больше внимания, чем показывала.
   – Как насчет сержанта Вулмера? – спросила я. – Он тоже здесь?
   – Конечно, да, – ответила Фели. – Дитер помог ему пробраться сквозь сугробы.
   – Дитер? Он вернулся?
   – Он подумывает стать полицейским инспектором, – сказала Даффи. – Ему сказали, что без него они бы не добрались до Букшоу.
   – А как насчет Неда? – поинтересовалась я, охваченная внезапной мыслью. – И Карла?
   У Фели больше обожателей, чем ухажеров у жены Одиссея Пенелопы, – мне больше нравится слово «обожатели», чем «ухажеры», и все они по странной прихоти судьбы оказались в Букшоу в одно и то же время.
   Нед… Дитер… Карл… Детектив-сержант Грейвс… Каждый из них без ума от моей дурочки-сестры.
   Сколько времени пройдет, прежде чем они передерутся из-за нее?
   – Нед и Карл вызвались добровольцами на расчистку переднего двора. Викарий организовал снегоочистительные мероприятия.
   – Но зачем? – спросила я.
   Смысла в этом не было. Если все дороги закрыты, какой смысл расчищать дорогу перед парадной дверью?
   – Потому что, – сказал голос тетушки Фелисити за моей спиной, – хорошо известен тот факт, что, когда несколько мужчин оказываются запертыми в замкнутом пространстве более чем на час, они начинают представлять угрозу обществу. Чтобы избежать недоразумений, их надо заставить выйти на улицу и с помощью труда избавить от животных устремлений.
   Я улыбнулась при мысли о том, как Банни Спирлинг и викарий берут лопаты, чтобы избавиться от животных устремлений, но придержала язык за зубами. Интересно, слышала ли тетушка Фелисити о Филлис Уиверн?
   – Кроме того, – добавила она, – чтобы увезти останки, нужен катафалк. Вряд ли они смогут уволочь ее отсюда на нартах.
   Что ответило на мой вопрос. И вызвало еще один.

   Лестница из лаборатории – узкая и крутая. Никто не был здесь много лет, подумала я, кроме меня.
   Наверху дверь открывается на крышу – или, по крайней мере, должна открываться на крышу. Я сражалась с засовом, пока он неожиданно не подался, прищемив мне пальцы. Но теперь не открывалась дверь, вероятно, заваленная с той стороны снежным сугробом. Я уперлась в нее плечом и толкнула.
   С тем особенным ворчанием, которое производит снег, когда не хочет сдвигаться с места, дверь нехотя сдвинулась на дюйм.
   Мне оказывают сопротивление миллионы крошечных кристаллов, знала я, но сила их химических связей огромна. Если бы мы все могли быть снегом, подумала я, как бы счастливы мы были!
   Еще один толчок – еще один томительный дюйм. И еще один.
   После того, что показалось очень долгой борьбой, я смогла просочиться между дверью и косяком и ступить на крышу.
   Я сразу же оказалась по колено в снегу.
   Дрожа, я подтянула свой кардиган под подбородок и побрела к зубчатой стене, а на заднем плане в моей голове крутились ужасающие предостережения миссис Мюллет насчет пневмонии и необходимости держать грудь в тепле.
   «Она вышла на улицу лишь на минутку, – с широко открытыми глазами рассказывала она мне о миссис Милн, жене мясника. – Только чтобы повесить детские подгузники на веревку – вот и все. К четырем часам она кашляла, к семи – ее голова была горячая, как арабская пустыня, а к рассвету она была в гробу, жесткая, как доска. Пневмония, вот что. Ничто не губит так, как пневмония. От нее ты тонешь в собственных соках».
   С этого места на крыше я могла посмотреть на восток, где простирались нетронутые снежные просторы, сверкающие белизной. Если бы здесь были отпечатки ног, я бы их заметила сразу же, но ничего не было.
   Несмотря на влажный снег, набившийся в мои туфли, я заставила себя пробраться к северному фасаду, где остановилась, дрожа и рассматривая двор.
   Трактор Дитера стоял, словно ослик Иа-Иа, покрытый снегом, – серый силуэт, съежившийся под белым одеялом. За ним был синий «воксхолл», который я сразу узнала, – машина инспектора Хьюитта.
   Во дворе команда викария в пальто, перчатках и галошах отважно раскапывала снежные заносы, выдыхая облачка пара в ледяной воздух. Мужчины сумели очистить место для парковки размером чуть меньше, чем теннисный корт, но неутихающий ветер снова начал заполнять его сугробами из зернистого снега.
   Еще был узкий проход посреди подъездной аллеи, окаймленный стенами снега. Местами отчетливо виднелись отпечатки цепей, а посередине дорожки – следы шин, которые вели прямо к припаркованному «воксхоллу». Легко заключить, что полиция командировала эвакуатор с прицепленным спереди снежным плугом, чтобы очистить путь из деревни.
   Помимо затененной голубой ленты, являвшей собой пропаханную тропинку, изгибающуюся на север, все подходы к Букшоу представляли единое обширное пространство нетронутого снега.
   Поскольку я теперь стояла спиной к ветру, южная зубчатая стена была чуточку теплее, чем северная. Подо мной рядом с кухонным огородом сгрудились засыпанные снегом грузовики и фургоны «Илиум филмс», напоминавшие маленький цирк зимой. Их соединяли узкие цепочки следов, и я увидела, как мужчина в униформе вышел из кухонной двери и осторожно двинулся к грузовику поменьше. Энтони, шофер Филлис Уиверн. Я совсем о нем забыла.
   Я высунулась из-за зубчатой стены как можно дальше, рассматривая стену дома. Да, вот виднеется радиатор черного «даймлера». Похоже, его припарковали рядом с засыпанной снегом цветочной клумбой. Когда я высунулась еще на дюйм, чтобы увидеть, сидит ли кто-нибудь в машине, я зацепила глыбу снега, которая рухнула вниз и со стуком упала на крышу «даймлера».
   – Черт! – шепотом выругалась я.
   Энтони внезапно остановился, посмотрел наверх и увидел меня. Потом наступил один из тех особенных моментов, когда незнакомцы встречаются глазами, слишком далеко друг от друга, чтобы заговорить, но слишком близко, чтобы сделать вид, что ничего не произошло. Я подумала, прилично ли окликнуть его – с соболезнованиями или поздравлением с Рождеством, – но он отвернулся и побрел к трейлеру.
   Должно быть, эти кожаные сапоги для верховой езды предательски ведут себя в снегу, подумала я.
   Возвращаясь к двери, я окинула взглядом высокие каминные трубы и громоотводы Букшоу, возвышающиеся рядами на прочных постаментах, словно органные трубы из кирпича, железа и керамики. Из каминов кухни, северной и западной частей дома в свинцовое небо исходили клубы дыма, которые ветер рвал в клочья.
   Я подумала с приятным трепетом – наполовину от удовольствия, наполовину от страха, – что еще до исхода ночи мне доведется покорить эти зазубренные пики ради свидания с Дедом Морозом – эксперимента, результат которого вполне может определить ход моей будущей жизни.
   Положит ли химия конец Рождеству? Или я завтра утром найду толстого разъяренного эльфа, плотно приклеившегося к каминной трубе и извергающего проклятья?
   Должна признать, что часть меня надеется на легенду.
   Временами мне кажется, будто я стою над холодным океаном – одна нога в Новом Свете, другая в Старом. Они неуклонно разъезжаются, и мне грозит опасность разорваться пополам.

   Полчища людей в вестибюле начинали демонстрировать усталость. Они находились здесь уже больше половины суток, и было заметно, что их терпение истощается.
   Куда я ни смотрела, везде были люди с темными кругами вокруг уставших глаз, и воздух в переполненном помещении стал затхлым.
   Мне доводилось замечать, что толпа людей даже в просторном помещении заставляет почувствовать себя другим человеком. Возможно, подумала я, когда мы начинаем дышать чужим дыханием, когда неугомонные атомы их тел начинают смешиваться с нашими, мы берем что-то от их личности, как кристаллы в снежинке. Возможно, мы становимся чем-то большим и одновременно чем-то меньшим, чем мы есть.
   Я запишу это любопытное наблюдение в свой дневник при первой возможности.
   Люди, которым пришлось спать на плитках пола, разминали кости, злобно глядя на счастливчиков, которые присмотрели для себя углы, где можно было сидеть, прислонившись спиной к стене. Максимилиан Брок воздвиг вокруг своего маленького островка плиток стену из книг, и я не смогла сдержать удивления при мысли о том, где он их взял. Должно быть, он совершил набег на библиотеку в ночные часы.
   Могут ли добрые жители Бишоп-Лейси, запертые в Букшоу, так быстро превратиться в диких котов, защищающих свою территорию? Если им придется пробыть в заключении еще дольше, они скоро начнут присматривать себе участки и сажать овощи.
   Вероятно, в словах тетушки Фелисити есть доля истины. Они все, и мужчины, и женщины, в одинаковой степени выглядели так, будто им не помешала бы короткая прогулка на свежем воздухе, и я внезапно обрадовалась, что выбралась на крышу, пусть даже на пару минут.
   Но этим поступком не нарушила ли я официальный запрет?
   Хотя я не слышала это своими ушами, наверняка инспектор Хьюитт отдал приказ, чтобы никто не покидал дом. Это стандартная процедура в случаях, когда подозревают в убийстве, а смерть Филлис Уиверн не была ни естественной, ни самоубийством, ее убили из мести.
   Но как насчет Энтони, шофера? Он же свободно бродит по округе? Я видела его с крыши. И люди с лопатами во дворе? Викарий, собрав свою команду, бросил вызов закону? Маловероятно. Должно быть, он попросил разрешения. Вероятно, инспектор сам попросил его очистить двор.
   Пока я думала об этом, распахнулась входная дверь и в вестибюль, топая и тяжело дыша, ввалились люди со двора. И только через несколько минут я осознала, что кое-кого не хватает.
   – Дитер, – окликнула я, – а где викарий?
   – Уехал, – ответил он, нахмурившись. – Он и фрау Ричардсон отправились в деревню.
   Фрау Ричардсон? Синтия? В деревню?
   Я едва могла поверить своим ушам. Окинула взглядом вестибюль и увидела, что Синтии Ричардсон нигде нет.
   – Они настояли, – сказал Дитер. – Через пару часов должна состояться рождественская служба.
   – Но половина прихода здесь! – удивилась я. – Какой в этом смысл?
   – Но остальные в Бишоп-Лейси, – возразил Дитер, разводя руками. – И служителям английской церкви здравый смысл не внушишь.
   – Инспектор слетит с катушек, – сказала я.
   – Правда? – поинтересовался голос за моей спиной.
   Нет необходимости говорить, что это был инспектор Хьюитт. Рядом стоял детектив-сержант Грейвс.
   – И что заставит меня, как ты выразилась, слететь с катушек?
   Мой разум быстро перебрал возможности и увидел, что выхода нет.
   – Викарий, – ответила я. – Он и его жена отправились в Святого Танкреда. Канун Рождества.
   Чистая правда, и, поскольку вряд ли это государственная тайна, меня нельзя обвинить в болтовне.
   – Давно? – спросил инспектор.
   – Думаю, нет. Не больше пяти минут назад, наверное. Дитер может уточнить.
   – Их надо немедленно вернуть назад, – сказал инспектор. – Сержант Грейвс?
   – Сэр?
   – Попробуйте перехватить их. У них фора, но вы моложе и в лучшей форме, полагаю.
   – Да, сэр, – сказал сержант Грейвс, и внезапно ямочки на его щеках придали ему вид застенчивого школьника.
   – Скажи им, что, пока мы делаем все возможное, чтобы ускорить процесс, мои приказы нельзя нарушать.
   Как умно, подумала я: сочувствие с колкостью в хвосте.
   – А теперь, мисс де Люс, – продолжил он, – если не возражаете, мы начнем с вас.
   – Самые младшие свидетели в первую очередь? – мило поинтересовалась я.
   – Необязательно, – сказал инспектор Хьюитт.

14

   К моему удивлению, инспектор предложил провести допрос в химической лаборатории.
   «Где нас не потревожат» – так он сказал.
   Это не первый его визит в мою святая святых: он был здесь во время дела Горация Бонепенни и назвал лабораторию «невероятной».
   На этот раз, уделив Йорику, скелету на шарнирах, подаренному дядюшке Тару натуралистом Фрэнком Букландом, лишь беглый взгляд, инспектор уселся на высокую табуретку, поставил ногу на перекладину и извлек записную книжку.
   – В котором часу ты обнаружила тело мисс Уиверн? – спросил он, переходя к делу без вежливого вступления.
   – Не могу сказать точно, – сказала я. – В полночь, наверное, или в четверть первого.
   Он сидел, занеся свой «биро» над страницей.
   – Это важно, – заметил он. – На самом деле это решающий момент.
   – Сколько времени длится сцена на балконе в «Ромео и Джульетте»? – спросила я.
   Он, похоже, был захвачен врасплох.
   – В саду Капулетти? Точно не знаю. Не больше десяти минут, полагаю.
   – Это было дольше, – сказала я. – Они поздно начали, а потом…
   – Да?
   – Потом было это дело с Гилом Кроуфордом.
   Я полагала, что кто-то его проинформировал об этом, но по тому, как он сжал «биро», поняла, что нет.
   – Расскажи мне своими словами, – промолвил он, и я рассказала: о том, как прожектор не включился, чтобы высветить Филлис Уиверн при первом появлении… о том, как она спустилась с импровизированного балкона… подошла к лесам… вскарабкалась вверх в темноте… дала пощечину Гилу Кроуфорду.
   Все это вылилось из меня, и я удивилась своему сдерживаемому до сих пор возмущению. К тому времени, как я закончила, я была на грани слез.
   – Весьма печально, – заметил инспектор. – Какова была твоя реакция – в тот момент?
   Мой ответ меня шокировал.
   – Я хотела ее убить, – сказала я.
   Мы сидели в молчании, показавшемся вечностью, но на самом деле, вероятно, прошло не больше десяти секунд.
   – Вы запишете об этом в записную книжку? – наконец поинтересовалась я.
   – Нет, – сказал он другим, более мягким голосом. – Это был скорее личный вопрос.
   Слишком хорошая возможность, чтобы упустить ее. Вот наконец шанс облегчить боль, которая тревожит мою совесть с того ужасного октябрьского дня.
   – Простите меня! – выпалила я. – Я не хотела… Антигона… ваша жена…
   Он закрыл блокнот.
   – Флавия… – произнес он.
   – Это было ужасно с моей стороны, – продолжила я. – Я сказала не подумав. Антигона, миссис Хьюитт имею в виду, должно быть, так разочарована во мне.
   Я слышала, как мой голос звенит у меня в ушах.
   «Почему у вас с инспектором Хьюиттом нет детей? Наверняка вы можете себе это позволить на зарплату инспектора?»
   Это должно было прозвучать легко, почти шутливо.
   Меня воодушевили ее присутствие, красота и, вероятно, химия слишком большого количества сахара в слишком большом количестве пирожных. Я объелась.
   Я сидела и радостно смотрела на нее, словно какой-нибудь лондонский щеголь, только что сказавший превосходную шутку и ожидающий, пока ее поймут все в комнате.
   «Наверняка вы можете себе это позволить на зарплату инспектора?»
   Я чуть не произнесла это снова.
   «Мы потеряли троих», – ответила Антигона Хьюитт с бесконечным горем в голосе, взяв мужа за руку.
   «Я бы хотела вернуться домой», – резко заявила я, как будто внезапно разучилась произносить все остальные слова в английском языке.
   Инспектор отвез меня в Букшоу в молчании, которое выбрала я сама, и я выпрыгнула из его машины, даже не поблагодарив.
   – Не так разочарована, как печальна, – сказал он, возвращая меня к настоящему. – Мы не так хорошо справляемся с этим, как другие.
   – Должно быть, она ненавидит меня.
   – Нет. Ненависть – для ненавистников.
   Я поняла, что он имеет в виду, хотя не могла объяснить.
   – Вроде того, кто убил Филлис Уиверн, – предположила я.
   – Именно, – сказал он и после паузы добавил: – Итак, на чем мы остановились?
   – На Гиле Кроуфорде, – напомнила я. – И потом она продолжила играть в пьесе, как будто ничего не произошло.
   – Это было примерно в семь двадцать пять?
   – Да.
   Инспектор почесал ухо.
   – Странно, не так ли? Собрать всю деревню в такую суровую погоду ради десятиминутного представления.
   – Филлис Уиверн была лишь гвоздем программы, – сказала я. – Думаю, викарий планировал больше. Это для того, чтобы собрать средства на ремонт крыши, видите ли. Может, он планировал попросить выступить сестер Паддок, а потом закончить представление собственной декламацией, например «Альбертом и львом» [101 - «Альберт и лев» – самый известный монолог Марриота Эдгара (1880—1951), шотландского поэта, сценариста и комедианта; комическая история о том, как малыш Альберт с родителями отправился в цирк посмотреть на льва, на свою голову решил потыкать палкой ему в ухо, за что и был сожран.]. Он, наверное, дал ей возможность выступить первой, потому что это было бы неуважением – заставлять ее ждать любителей. Хотя это мои догадки. Вам следует спросить викария, когда он вернется.
   – Я так и сделаю, – сказал инспектор Хьюитт. – Возможно, ты права.
   Он отодвинул манжету указательным пальцем и взглянул на часы.
   – Еще пара вопросов, – продолжил он, – и я бы хотел, чтобы ты помогла мне с экспериментом.
   О радость! Наконец быть признанной равной ему – или что-то в этом роде. Сам Дед Мороз не мог бы придумать лучшего подарка. (С внезапным удовольствием я припомнила, что у нас со старым джентльменом есть дело, которым мне предстоит заняться через несколько часов. Возможно, я смогу поблагодарить его лично.)
   – Думаю, я справлюсь, инспектор, – ответила я, – хотя у меня довольно много дел.
   Прекрати, Флавия! – подумала я. Прекрати немедленно, пока я не откусила твой язык и не выплюнула его на ковер!
   – Что ж, хорошо, – сказал он. – Зачем ты пошла в Голубую комнату?
   – Я хотела поговорить с мисс Уиверн.
   – О чем?
   – О чем угодно.
   – Почему в такое время? Разве было не слишком поздно?
   – Я слышала, как доиграла музыка в фильме. Я знала, что она еще не спит.
   При этих словах я почувствовала холодящий ужас. Почему я не подумала об этом раньше? Может, Филлис Уиверн была уже мертва.
   – Но, возможно, – добавила я, – возможно…
   Глаза инспектора неотрывно смотрели в мои, подбадривая меня продолжать.
   – Катушка шестнадцатимиллиметровой пленки играет сорок пять минут, – сказала я. – Две катушки на фильм.
   Это факт, в котором я уверена. Я отсидела достаточно нуднятины в приходском зале, чтобы знать до секунды, сколько продлится моя пытка. Кроме того, однажды я спросила у миссис Митчелл.
   – Фильм закончился прямо перед тем, как я дошла до Голубой комнаты, – продолжила я. – Я услышала слова: «Я никогда не забуду Ястребиный замок», перед тем как начала спускаться по лестнице из своей спальни. К тому времени, как я нашла тело мисс Уиверн, конец пленки уже шлепал по катушке. Но…
   – Да? – Глаза инспектора были такими же острыми, как у хорька.
   – Но что, если она была уже мертва, когда начался фильм? Что, если это ее убийца запустил проектор?
   В моем сознании части головоломки быстро вставали на место. Более раннее время смерти объясняло, почему на теле Филлис Уиверн уже выступили пятна, когда я нашла ее. Я не сказала об этом инспектору. Пусть он хоть немного поработает.
   – Блестящая догадка, – сказал инспектор. – Помимо шлепанья пленки ты слышала что-нибудь еще?
   – Да. Дверь захлопнулась, когда я пересекала вестибюль. И в туалете слили воду.
   – До или после хлопка двери?
   – После. Дверь захлопнулась, когда я спускалась по лестнице. Бачок слили, когда я была на полпути через вестибюль.
   – Так быстро? Как странно, – сказал инспектор Хьюитт.
   Только позже я поняла, что он имел в виду.
   – Из людей, спавших в вестибюле, кого ты точно видела?
   – Викария, – ответила я. – Он вскрикивал во сне.
   – Вскрикивал? Что?
   Почему я ощущаю, будто предаю доверие? Почему чувствую себя такой болтушкой?
   – Он сказал: «Ханна, пожалуйста! Нет!» Очень тихо.
   – Больше ничего?
   – Нет.
   Инспектор что-то записал в блокнот.
   – Продолжай, – сказал он. – Кто еще спал в вестибюле?
   Я начала загибать пальцы.
   – Миссис Мюллет… и Альф, ее муж… доктор Дарби… Нед Кроппер… Мэри Стокер… Банни Спирлинг… Макс – имею в виду Максимилиана Брока, нашего соседа. Макс построил стенку из книг вокруг себя.
   – Кто-то еще?
   – Это те, кого я заметила. О, и Дитер, конечно. Он устроился на лестничном пролете. Мне пришлось красться на цыпочках мимо него.
   – Ты видела или слышала кого-то или что-то еще по пути в Голубую комнату?
   – Нет. Ничего.
   – Благодарю, – сказал инспектор Хьюитт, захлопывая блокнот. – Ты мне очень помогла.
   Простил ли он меня, подумала я, или просто вежлив?
   – Теперь, – продолжил он, – как я сказал, мне потребуется твоя помощь в маленьком эксперименте, но у меня будет время только позже.
   Я понимающе кивнула.
   – У вас есть в библиотеке экземпляр «Ромео и Джульетты»? Я бы удивился, если нет.
   – Есть экземпляр с его избранными произведениями, Даффи берет его, когда хочет выглядеть прилежной. Подойдет?
   Это была правда, но я понятия не имела, где искать эту книгу. Мне не улыбается перебирать тьму книг в канун Рождества. Мне надо, так сказать, ловить рыбку покрупнее.
   – Уверен, что да. Попробуй откопать ее, будь хорошей девочкой.
   Если бы эти слова сказал кто-то другой кроме инспектора Хьюитта, я бы вцепилась ему в глотку, но с ним я как спаниель, ждущий, что хозяин бросит ему шлепанец.
   «Так точно!» – чуть не выкрикнула я ему в спину, когда он вышел за дверь.

   Фели принимала ухаживания в гостиной, и мне больно признавать, что она как никогда выглядела прекрасно. По ее молниеносным взглядам на себя в зеркало я поняла, что она считает так же. Ее лицо сияло, будто у нее в черепе включена лампочка, и она мило хлопала ресницами в адрес Карла, Дитера и Неда, собравшихся вокруг нее обожателей, как будто она Дева Мария, а они три волхва, Каспар, Мельхиор и Бальтазар.
   На самом деле не худшее сравнение, подумала я, поскольку двое из них, насколько я знала, Нед и Карл, принесли дары. Подарок Карла, конечно, погиб в огне от рук отца, но это, похоже, не повлияло на дарителя, ссутулившегося, улыбаясь, у каминной полки, засунувшего руки в карманы и со счастливым видом размеренно жующего резинку.
   Доисторических конфет Неда нигде не было видно, скорее всего, они лежат в бельевом ящике Фели вместе со своими предшественниками.
   Детектив-сержант Грейвс, который, по всей видимости, закончил допрашивать остальных счастливых рабов Фели, сидел в углу, переписывая заметки, но по тому, как он украдкой поглядывал в сторону, я поняла, что он присматривает за своими романтическими соперниками.
   Только Дитер оказался достаточно разумным, чтобы уклониться от ладана и мирры.
   По крайней мере, я так думала, когда он сунул руку в карман и извлек крошечную шкатулочку.
   Он протянул ее Фели, не говоря ни слова.
   Вот это номер! – подумала я. – Он собирается сделать предложение!
   Фели, разумеется, устроила целое шоу. Она изучила шкатулку со всех шести сторон, как будто на каждую из них ангелы нанесли тайную надпись золотыми чернилами.
   – О, Дитер! – выдохнула она. – Как мило!
   Это просто шкатулка, ты, глупая морская свинья! Открой ее!
   Фели открывала шкатулку с мучительной медлительностью.
   – О! – сказала она. – Кольцо!
   Нед и Карл обменялись изумленными взглядами.
   – Кольцо дружбы, – добавила она, хотя, была ли она разочарована, я не поняла.
   Она взяла кольцо большим и указательным пальцами и подняла на свет. Оно было широкое и золотое, покрытое гравировкой, – кажется, это то, что называется филигранной работой, – я успела рассмотреть сердце и сверху корону, пока она не убрала его.
   – Что это значит? – спросила она, поднимая взгляд на Дитера.
   – Это значит, – ответил Дитер, – все что угодно, что ты хочешь, чтобы оно значило.
   Взволнованная Фели покраснела и убрала шкатулку в карман.
   – Не стоило, – выдавила она перед тем, как отвернуться и подойти к нашему старому фортепиано «Бродвуд», стоявшему у окна.
   Она разгладила юбку и села за клавиатуру.
   Я узнала мелодию, не успели прозвучать первые три ноты. «К Элизе» Бетховена – Ларри Б., как я любила его называть, просто чтобы рассердить Фели.
   Элизой, насколько я знала, зовут мать Дитера, живущую далеко в Берлине. Он иногда говорил о ней особенным голосом, с затаенной радостью, как будто она в соседней комнате, ждет, чтобы выйти и сделать ему сюрприз.
   Я сразу же поняла, что эта фортепианная пьеса – личное послание Дитеру, которое не поймут чужие уши, кроме моих и, вероятно, Даффи.
   Неподходящее время, чтобы издать боевой клич или пройтись по комнате колесом, так что я удовольствовалась тем, что пожала Дитеру руку.
   – С Рождеством, – сказала я.
   – С Рождеством, – ответил он с улыбкой шириной с Ла-Манш.
   Пока Фели играла, я обратила внимание, что челюсть Карла периодически двигается в такт музыке, а Нед энергично постукивает каблуком по ковру.
   Это была одна из редких счастливых домашних сцен в Букшоу, и я жадно упивалась ею глазами, ушами и даже носом.
   Дрова потрескивали и дымились в камине, пока «К Элизе» сплетала свои неотразимые чары.
   С Рождеством, Флавия, подумала я, запоминая этот момент, чтобы смаковать в будущем. Ты это заслужила.
   Даффи сидела в одиночестве в библиотеке, сложившись пополам в кресле.
   – Как дела в «Холодном доме»? – поинтересовалась я.
   Она подняла глаза от романа с таким видом, будто я неловкий кот-взломщик, только что запрыгнувший в окно.
   – Дитер подарил Фели кольцо, – сказала я.
   – И что она ответила?
   – Перестань, Даффи. Ты знаешь, что я имею в виду. Кольцо, которое носят на пальце.
   – Тем больше маринованных свиных ножек для тебя и меня. А теперь, если ты не возражаешь…
   – Жалко Филлис Уиверн, да?
   – Флавия…
   – Я думаю, что со временем могу полюбить Шекспира, – сказала я, насаживая приманку на крючок. – Ты знаешь, какую часть «Ромео и Джульетты» я люблю больше всего? Там, где Ромео говорит о том, что глаза Джульетты поменялись местами с двумя самыми яркими звездами на небе.
   – Самыми прекрасными, – поправила Даффи.
   – Самыми прекрасными, – согласилась я. – В любом случае Шекспир так это описал, что я мысленно так и вижу, как две звезды сияют на лице Джульетты, а глаза Джульетты висят в небе…
   Я взялась указательным пальцем и мизинцем за свои нижние веки и потянула их вниз, выворачивая слизистой наружу, и одновременно другой рукой нажала на кончик носа, задирая его вверх.
   – Бу-у-у! Должно быть, это до смерти напугало рыбаков у реки.
   – Не было никаких рыбаков у реки.
   – Тогда почему Ромео сказал: «О, если бы я был ее перчаткой, чтобы коснуться мне ее щуки»?
   – Он сказал «щеки».
   – Он сказал «щуки». Я сидела там, Даффи. Я слышала.
   Даффи выпрыгнула из кресла и промаршировала к книжному шкафу. Сняла с полки толстый томик и пролистала его, страницы порхали под ее пальцами, будто от ветра.
   – Вот, – сказала она через несколько секунд. – Смотри, что тут написано?
   Я склонила голову набок и рассматривала страницу так долго, как осмелилась.
   – «Чтобы коснуться мне ее щеки», – недовольно прочитала я. – Тем не менее, думаю, Дункан Десмонд сказал «щуки».
   Фыркнув, Даффи захлопнула книгу, снова забралась с ногами в кресло и через несколько секунд снова закуталась в прошлое с такой легкостью, словно в старое одеяло.
   Тихо, как библиотечная мышь, я взяла томик старого доброго Уильяма Шекспира со стола, сунула его под мышку и бочком вышла из комнаты.
   Миссия выполнена.

15

   Из ниоткуда донесся вопль, отразившись эхом от деревянных панелей вестибюля и породив лавину звука.
   – Бог мой! – воскликнул Банни Спирлинг. – Что, черт возьми, случилось?
   Люди начали осматриваться по сторонам, и обе мисс Паддок испуганно вцепились друг в друга.
   Я сбежала по одной лестнице и взлетела по другой, словно ракета. Что бы ни произошло, я не хочу ничего пропустить.
   Меня занесло на повороте за угол, и я понеслась по северному коридору. На бегу я увидела открытую дверь, и тут воздух разрезал еще один вопль. Я протолкнулась мимо костюмерши и оказалась в комнате.
   Ниалла наполовину сползла с кушетки эпохи Регентства, ее лицо было белым как мел.
   – Ребенок… – простонала она.
   Марион Тродд, похожая на удивленную сову в своих роговых очках, вышла из видимого транса на противоположном краю кушетки и сделала шаг ко мне.
   – Позови доктора, – резко сказала она.
   – Сами его позовите, – отрезала я, взяв Ниаллу за руку. – И на обратном пути попросите миссис Мюллет вскипятить побольше воды.
   Марион сначала оскалила зубы, как будто собиралась укусить меня, потом резко повернулась и вышла из комнаты.
   – Правда, Флавия, – выдавила Ниалла сквозь стиснутые зубы, – ты неисправима.
   Я пожала плечами и сказала:
   – Спасибо.
   То, что во время родов надо принести воды, я узнала из фильмов и бесчисленных пьес на радио; этот ритуал вполне мог бы быть одиннадцатой заповедью, хотя почему всегда упоминалась именно кипящая вода – это за пределами моего понимания. Вряд ли можно сбрызгивать ею будущую мать без риска серьезных ожогов, а погружать новорожденного в жидкость с температурой 212 градусов по Фаренгейту – это просто невероятно, хотя, может быть, это объясняет, почему новорожденные имеют этот цвет вареных раков, который я видела в кино.
   Хотя это немыслимо. Просто варварство.
   Одно ясно: мне еще надо многое узнать о событиях, касающихся деторождения. Надо же отделить научные факты от шарлатанства. Я возьму на заметку заняться этим более тесно, когда минует Рождество.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросила я Ниаллу, но мои слова прозвучали как-то фальшиво, как будто мы две старые леди, встретившиеся за чаем.
   – Я… ничего… спасибо… – ответила она сквозь стиснутые зубы натянуто-сладким голосом. – А ты?
   – Прекрасно, – сказала я, – просто прекрасно.
   Я сжала ее руку, и она улыбнулась.
   – Гмм, – произнес за моей спиной доктор Дарби, и, когда я повернулась, он уже снял пиджак и закатывал рукава. – Закрой за собой дверь, – велел он.
   Я восхищаюсь мужчиной, способным взять на себя руководство, когда женщина действительно в этом нуждается.
   Марион Тродд стояла в коридоре, бросая в меня взгляды-кинжалы.
   – Извините, если я показалась грубой, – сказала я. – Ниалла мой старый друг и…
   – Ну что ж, ладно. Забудь об этом, – отрезала она. – Ты прощена. В конце концов, я вполне привыкла, что меня топчут.
   Она развернулась и ушла.
   Ведьма! – подумала я.
   – Не обращай внимания на Марион, – сказал кто-то, выступая в поле моего зрения будто из теней. – Она просто переутомилась.
   Это была Бан Китс.
   «Переутомилась? Скорее перегнила», – хотела сказать я, но оставила остроту при себе.
   – Мои соболезнования насчет мисс Уиверн, – промолвила я. – Должно быть, для вас это ужасно.
   Хотя я не планировала, но, произнося эти слова, я осознавала, что выбрала верный тон.
   – Ты понятия не имеешь, – ответила Бан, и я поняла, что она говорит правду. Я действительно понятия не имею, но намереваюсь выяснить.
   – Хотите чаю? – заговорила я, когда дверь спальни открылась и появилась голова доктора Дарби.
   – Скажи Доггеру немедленно прийти, – велел он. – Скажи ему: поперечное положение. И предлежание плечика плода.
   – Ладно, – сказала я и пошла – воплощение обеспокоенной оперативности.
   – Бегом! – прорычал доктор за моей спиной, и я побежала.
   – Поперечное положение, – шепотом повторяла я, несясь по коридору. – Поперечное положение. Предлежание плечика плода.
   Но где найти Доггера? Он может быть в своей комнате… или на кухне. Он даже может быть в оранжерее или каретном сарае.
   Не стоило беспокоиться. Когда я скатилась по западной лестнице, словно чокнутая летучая мышь, Доггер обнаружился в вестибюле, он помогал викарию и Синтии снять верхнюю одежду. Они напоминали уцелевших участников экспедиции в Антарктиду, и сержант Грейвс, стоявший за ними, тоже.
   – Началась снежная буря, – хрипел викарий сквозь покрытые снегом губы. – Мы бы замерзли до смерти, если бы сержант на нас не натолкнулся.
   Синтия дрожала от явного шока.
   Вежливо или нет, я прошептала Доггеру в ухо:
   – Ты нужен доктору Дарби в комнате Теннисона. Поперечное положение. Предлежание плечика плода.
   Я собиралась побежать по лестнице впереди него, указывая дорогу, но Доггер меня обогнал. Он взлетел по лестнице, будто у него внезапно выросли крылья, и мне пришлось болтаться следом за ним.
   Доггер притормозил у двери, только чтобы сказать мне:
   – Спасибо, мисс Флавия. Такие вещи иногда происходят довольно быстро. Когда вы мне потребуетесь, я позову.
   Я упала в кресло рядом со спальней и коротала время, грызя ногти. После того что показалось мне чередой вечностей, но, вероятно, было несколькими минутами, я услышала, как Ниалла три раза резко вскрикнула, а затем раздалось что-то вроде испуганного всхлипывания.
   Что они там делают? Почему мне нельзя посмотреть?
   Даффи однажды мне рассказывала, как рождается ребенок, но ее рассказ оказался настолько нелепым, что поверить ему было невозможно. Я взяла на заметку спросить Доггера, но почему-то так и не сделала этого. Сейчас мог быть мой золотой шанс.
   Время тянулось, я рисовала на полу концентрические круги носками туфель, когда дверь открылась и Доггер поманил меня пальцем.
   – Только на секунду, – сказал он. – Мисс Ниалла устала.
   Я осторожно ступила в комнату, глядя по сторонам, как будто оттуда должно было что-то выпрыгнуть и укусить меня, и увидела Ниаллу: она лежала в кровати, опираясь на подушки, и держала в руках что-то, сначала показавшееся мне большой водяной крысой.
   Я приблизилась, и на моих глазах оно открыло рот и пискнуло, как резиновая игрушка.
   Трудно описать, что я почувствовала в тот момент. Полагаю, смесь глубокого счастья и сокрушительной печали. Я поняла, откуда счастье; откуда печаль – нет.
   Она как-то была связана с тем, что неожиданно я перестала быть последним ребенком, плакавшим в Букшоу, и я ощутила, будто у меня похитили какое-то тайное сокровище.
   – Как это было? – спросила я, не зная, что еще сказать.
   – О, дитя, – ответила она. – Ты понятия не имеешь.
   Как странно. Разве не эти же слова произнесла Бан Китс, когда я высказала соболезнования по поводу смерти Филлис Уиверн.
   – Красивый ребенок, – неискренне сказала я. – Похож на тебя.
   Ниалла взглянула на сверток в своих руках и заплакала.
   – О-о-о! – сказала она.
   Потом на моем плече оказалась рука Доггера, и меня ласково, но твердо вывели из спальни.
   Я медленно подошла к креслу в коридоре и села. Мысли били через край.
   Там, за закрытой дверью, была Ниалла с новорожденным. А там, прямо по коридору, тоже за закрытой дверью, была недавно умершая – относительно говоря – Филлис Уиверн.
   Есть ли в этом какой-то смысл или это просто дурацкие факты? Живые рождаются от мертвых или это бабушкины сказки?
   Даффи рассказывала мне об индийской девочке, которая утверждала, что она – реинкарнация старой женщины, жившей в соседней деревне, но правда ли это? Доктор Ганди определенно так считал.
   Есть ли хотя бы отдаленная вероятность, что мокрое создание в руках Ниаллы вмещает душу Филлис Уиверн?
   При мысли об этом я вздрогнула.
   Тем не менее должна признать, что из этих двоих мертвая Филлис Уиверн интереснее.
   Если уж совсем честно, намного интереснее.
   Было время, вскоре после последнего визита Ниаллы в Букшоу, когда я начала беспокоиться о своей очарованности мертвыми.
   После некоторого количества бессонных ночей и путаницы снов, включающих усыпальницы и ходячие трупы, я решила обсудить это с Доггером, который выслушал меня молча, как всегда, и только время от времени кивал, полируя отцовские сапоги.
   – Это неправильно, – договорила я, – находить удовольствие в мертвецах?
   Доггер окунул краешек салфетки в баночку с ваксой.
   – Помнится, человек по имени Аристотель однажды сказал, что мы находим радость в созерцании вещей, подобных мертвым телам, которые сами по себе причинили бы нам боль, потому что в них мы переживаем удовольствие познания, которое боль перевешивает.
   – Правда он так сказал? – переспросила я, обвивая себя руками.
   Этот Аристотель, кто бы он ни был, мне по сердцу, и я взяла на заметку почитать его при случае.
   – Насколько я помню, – ответил Доггер, и его лицо омрачила тень.
   Я размышляла об этом, когда дальше по коридору открылась дверь Голубой комнаты и монументальный детектив-сержант Грейвс начал вытаскивать свое громоздкое фотооборудование из спальни покойной Филлис Уиверн.
   Похоже, он так же удивился при виде меня, как и я.
   – Взяли пальчики и всякое такое? – любезно поинтересовалась я. – Фотографии места преступления?
   Несколько секунд сержант рассматривал меня, потом по его обычно каменному лицу расплылась улыбка.
   – Ну-ну, – произнес он. – Это же мисс де Люс. По горячим следам, да?
   – Вы ведь меня знаете, сержант, – сказала я с, надеюсь, загадочной улыбкой.
   Я профланировала в его сторону, надеясь хотя бы через его плечо бросить взгляд на тело мисс Уиверн.
   Он быстренько захлопнул дверь, повернул ключ и положил его в карман.
   – У-ху-ху, – сказал он, перебивая меня на середине мысли. – И даже не думайте о ключах миссис Мюллет, мисс. Я знаю так же хорошо, как и вы, что в старых домах вроде этого полно запасных ключей. Если вы хотя бы отпечаток пальца оставите на этой двери, я привлеку вас к ответственности.
   С учетом того, что эта угроза исходила от специалиста по отпечаткам пальцев, она была серьезна.
   – С какими параметрами вы фотографируете? – спросила я, пытаясь отвлечь его. – Выдержка – одна сто двадцать пятая и диафрагма одиннадцать?
   Сержант почесал голову – почти с удовольствием, полагаю.
   – Это нехорошо, мисс, – сказал он. – Меня уже предупреждали насчет вас.
   И с этими словами он ушел.
   Предупреждали насчет меня? Что, черт возьми, он имеет в виду?
   В голову приходило только одно: инспектор Хьюитт, предатель, по пути в Букшоу прочитал лекцию своим людям. Отдельно предупредил их насчет моей изобретательности, которая, должно быть, в прошлом раздражала их, как царапанье ногтя по доске.
   Он что, думает, что может перехитрить меня?
   Ну, погоди, мой дорогой инспектор Хьюитт, подумала я. Ну, погоди.
   Болтая с сержантом Вулмером, я поняла, что в прилегающей комнате идет тихий разговор – судя по звукам, между двумя женщинами.
   Я уверенно постучала в дверь и подождала.
   Голоса умолкли, и через секунду дверь открылась с легким скрипом.
   – Простите, что потревожила вас, – сказала я появившемуся единственному слегка покрасневшему глазу, – но мистер Лампман хочет вас видеть.
   Дверь открылась внутрь, и я увидела лицо женщины целиком. Она играла в фильме эпизодическую роль молящейся.
   – Хочет меня видеть? – переспросила она на удивление грубым голосом. – Хочет видеть меня или нас обеих? Мистер Лампман хочет нас видеть, Фло! – крикнула она в глубь комнаты, не ожидая ответа.
   Фло утерла рот и поставила тарелку, из которой ела.
   – Вас обеих, – сказала я, пытаясь добавить в голос зловещую нотку. – Кажется, он снаружи в одном из грузовиков. – И добавила: – Вам лучше одеться потеплее.
   Я терпеливо ждала, прислонившись к дверной раме, пока они не поспешили к лестнице, на ходу надевая тяжелые зимние пальто.
   Пожалуй, мне было их жаль. Бог знает, какие фантазии роились в их головах. Вероятнее всего, каждая из них молилась, чтобы ее выбрали на главную роль вместо Филлис Уиверн.
   Мне лучше приняться за дело. Они скоро вернутся и будут злы из-за моего обмана.
   Я вошла в их комнату и повернула ключ, который, как большинство ключей в Букшоу, оставался в замке изнутри комнаты.
   В противоположном конце комнаты, на внутренней стене между окном и комодом с зеркалом, висел гобелен – пережиток тех дней, когда гостевые спальни украшались, как турецкие гаремы. На нем изображались охота со слонами и тигр, невидимый среди деревьев джунглей, но готовящийся прыгнуть.
   Я отдернула гобелен в сторону, чихнув от облачка серой пыли, вылетевшего из него, и передо мной открылась маленькая, обшитая деревянными панелями дверь. Я вставила ключ и, к моему глубокому удовлетворению, услышала, как язычок с приветственным кликом скользнул в сторону.
   Я взялась за ручку двери и с силой повернула ее. Снова раздались многообещающие звуки, но дверь не пошевелилась.
   Я пробормотала не то молитву, не то ругательство. Краткая инспекция дала мне понять, что краска присохла.
   Если бы у меня были пять минут в лаборатории, я бы изготовила растворитель, который снял бы краску с военного линкора, пока вы бы произносили «румпельштицкин», но времени не было.
   Быстрый осмотр комнаты обнаружил дамскую сумочку, небрежно брошенную на кровать, и я бросилась на нее, как тигр на махараджу.
   Носовой платок… флакончик духов… аспирин… сигареты (плохая девочка!) и маленький кошелек, в котором, судя по весу и на ощупь, не больше шести шиллингов шестипенсовиками.
   Ага! Вот оно, то, что я ищу. Пилочка для ногтей. Шеффилдская сталь. Идеально!
   Мои молитвы явно услышаны и ругательства прощены.
   Я воткнула пилочку между дверной рамой и дверью и прорыла путь вокруг на манер того, как в инструкции для девочек-скаутов учат открывать походные консервные банки, и вскоре у моих ног на полу выросла изрядная куча ошметков краски.
   Итак, приступим. Еще один поворот дверной ручки и пинок в нижнюю панель, и дверь со стоном распахнулась.
   Сделав глубокий вдох, я ступила в комнату смерти.

16

   Дверь этой спальни, неиспользуемая, тоже была скрыта пыльным гобеленом, и мне пришлось выбраться из-под него, перед тем как продолжить изыскания.
   Тело Филлис Уиверн до сих пор полулежало в кресле, так, как я его обнаружила, но теперь оно было прикрыто простыней, словно статуя, создатель которой отошел пообедать.
   Полиция к настоящему моменту закончила осмотр и, вероятно, ожидала прибытия подходящего транспортного средства, чтобы увезти тело.
   Так что не будет особого вреда, если я тоже осмотрюсь.
   Я медленно приподняла простыню, заботясь, чтобы не потревожить волосы мисс Уиверн, в которые до сих пор были вплетены Джульеттины цветы, что произвело на меня впечатление последнего проявления тщеславия.
   Даже после смерти в Филлис Уиверн было что-то экзотическое, хотя через двадцать четыре часа в ее теле начались неизбежные химические процессы распада и кожа приобрела серовато-восковой оттенок.
   Ужасающая бледность кожи – если не считать загримированного лица – придавала ей вид кинозвезды из эпохи немого кино, и на секунду у меня снова появилось то же ужасное чувство, как прежде: что она изображает из себя статую, как я, бывало, делала с Фели и Даффи до того, как они стали меня ненавидеть, что через миг она чихнет или глубоко, со свистом втянет воздух.
   Но ничего подобного, разумеется, не случилось. Филлис Уиверн была неподвижна, как дверной молоток.
   Я начала осмотр снизу вверх. Подняла подол ее тяжелой шерстяной юбки и сразу же заметила, что ее лодыжки опухли и раздулись над тяжелыми черными грубыми ботинками.
   Грубые ботинки? Это явно не ее!
   Воспользовавшись носовым платком, чтобы не оставить отпечатков пальцев, я стянула один ботинок с ее ноги… медленно и осторожно, обращая особенное внимание на то, как толстый белый гольф сильно сбился в районе подъема ступни.
   Как я и подозревала, ботинки надели ей на ноги после смерти.
   С особенной осторожностью я скатала вниз гольф и сняла его. Ее ступня опухла и потемнела, покрывшись синяками из-за застоявшейся крови. Накрашенные ногти выглядели ужасно.
   Я вернула на место гольф, легко скользнувший по ее холодной плоти.
   Снова надеть обувь, однако, оказалось не так легко, как снять; одеревеневшие пальцы просто не хотели втискиваться в ботинок. Это трупное окоченение?
   Я снова стащила ботинок и засунула пальцы внутрь. Там что-то было в районе носка… похоже на бумагу.
   Станет ли кто-то столь же богатый и знаменитый, как Филлис Уиверн, покупать обувь настолько большую по размеру, что придется набивать носки бумагой, чтобы ее носить?
   Вряд ли. Пальцем я выудила шарик и развернула его.
   Это оказался обрывок бумаги с отпечатанным названием сверху: «Отель “Кора”, Аппер-Вобурн-плейс, Лондон, WC1 [102 - Western Central 1 – почтовое обозначение одного из самых престижных районов в центре Лондона.]».
   На нем красными чернилами были нацарапаны слова:

   «Должна ли я сказать Д.?»

   Черт бы побрал ее почерк (если это ее)! Или это «Должна ли я сказать Ф.»?
   Бумага была оторвана по диагонали от угла, прямо по инициалу, и последняя буква могла быть какой угодно.
   Д – Десмонд? Д – Дункан? В – Вэл? Или Б – Бан?
   Нет времени на размышления и даже на ликование от обнаружения того, что упустила полиция. Я засунула бумажку в карман кардигана для последующего исследования.
   Я снова попыталась натянуть ботинок, но из-за опухших ног это было все равно что пихать конечности слона в пуанты.
   Вспомнив Фло, или Мэв, или как там бишь ее, я бросилась в соседнюю комнату.
   Да! Точно, как я и думала, – актриса оставила тарелку с недоеденными фруктами на ночном столике. Я позаимствовала десертную ложку и вернулась к мисс Уиверн.
   Используя ложку как рожок для обуви, я сумела натянуть ботинок обратно на мертвую ступню.
   Что-то мне подсказало, что надо бы и второй проверить, и я быстро стащила второй ботинок. Может ли во втором носке тоже найтись послание?
   Не повезло. К моему разочарованию, второй ботинок был пуст, и я быстро натянула его обратно на ногу.
   Довольно с нижних конечностей.
   Следующий шаг – обнюхать ее хорошенько. Я по опыту знала, что яд может быть в основе любой кажущейся причины смерти, и не хотела рисковать.
   Я обнюхала ее губы (верхняя, как я заметила, была обведена алой помадой шире контура, вероятно, чтобы замаскировать едва заметные усики, которые были видны только при очень близком рассмотрении), затем уши, нос, ладони, декольте и, насколько смогла, не потревожив тела, подмышки.
   Ничего. Если не считать того, что она мертва, Филлис Уиверн пахла точно так же, как любой другой, кто несколько часов назад принимал ванну с ароматическими солями.
   Должно быть, она сразу после представления пришла в спальню, сняла костюм Джульетты (он до сих пор разложен на кровати), приняла ванну и… что?
   Я снова воспользовалась своим носовым платком, чтобы взять небольшую пробу грима, замеченного мною раньше, с задней части шеи. Измазавшая белый лен краска выглядела как перемолотый в пыль красный кирпич.
   Я уделила особенное внимание ее ногтям, покрытым сверкающим алым лаком, подходящим по цвету к помаде. Лунки образовывали голые серовато-белые полумесяцы, куда не был нанесен лак. Фели тоже красила так ногти [103 - Это «лунный маникюр», придуманный в двадцатые годы ХХ века, когда изобрели цветные лаки для ногтей. Сейчас он снова возвращается в моду, его носит Дита фон Тиз и модели на показах Диор.], и у меня внезапно мурашки по телу пробежали.
   Спокойно, старушка, сказала я себе. Это всего лишь смерть.
   У Филлис Уиверн определенно не было таких ярко накрашенных ногтей на сцене. Наоборот, если не считать пощечины, ее интерпретация Джульетты была известна своей подчеркнуто деревенской простотой. Настоящей Джульетте, в конце концов, было не больше двенадцати или тринадцати лет, по крайней мере так утверждала Даффи.
   «Если бы не ты, – однажды загадочно заявила она, – на мой балкон мог бы забираться Дирк Богарт прямо сейчас».
   Филлис Уиверн, по контрасту, было пятьдесят девять. Она мне сама это сказала. Как она умудрялась скрывать сорок пять лет под огнями рампы – это просто чудо.
   Лучше мне продолжить, подумала я. Актрисы могут вернуться в любой момент после своей охоты за аистом и начать ломиться в закрытую дверь.
   Но что-то зудело на краю моего сознания, какой-то непорядок. Что бы это могло быть?
   Я отступила от тела, чтобы осмотреть картину в целом.
   В крестьянской блузке и юбке Филлис Уиверн выглядела так, будто только что упала в кресло перевести дыхание, перед тем как отправиться на маскарад.
   Возможно ли, что у нее просто был сердечный приступ или внезапный смертельный удар?
   Нет, конечно! Нельзя забывать о темном декоративном банте из кинопленки, нарядно завязанном вокруг ее шеи. И кроме того, Доггер указал на петехии. Ее задушили. Это ясно. Часть моего разума, наверное, пытается уменьшить ужас от того, что должно было быть сценой насилия.
   От волос до…
   Волосы! Вот оно!
   Словно маленькие разноцветные звездочки в зимнем небе, в ее длинные золотистые волосы до сих пор были вплетены цветы Джульетты. Вряд ли они настоящие, подумала я. Если бы да, они бы уже завяли, но они выглядели такими же свежими, будто их сорвали перед моим приходом в комнату.
   Я протянула руку и пощупала одну особенно блестящую примулу.
   На ощупь сложно определить. Я дернула цветок, и – бог ты мой! – волосы Филлис Уиверн со всеми своими цветочками свалились с ее головы на пол с тошнотворным шлепком, с каким подстреленная птица падает с неба.
   Парик, разумеется, и без него она была лысая, как вареное яйцо.
   Вареное яйцо, испещренное еще большим количеством петехий, или пятен Тардье, как Доггер их назвал.
   Я ошеломленно уставилась на нее. В какой кошмар я вляпалась?
   Я подняла парик с ковра и вернула его на ее голову, но, как бы я ни пыталась, так и сяк, он все равно выглядел нелепо.
   Возможно, потому, что теперь я знаю, что под ним.
   Что ж, я не могу весь день провозиться с ее прической. Я наконец сдалась и обратила внимание на туалетный столик, уставленный ассортиментом разнообразных флакончиков и баночек: театральный кольдкрем, глицерин, розовая вода, ряды за рядами очищающих средств для лица и туалетных принадлежностей от Харриет Хаббард Айер [104 - Харриет Хаббард Айер (1849—1903) – основательница первой косметической фирмы в США. Женщина с очень сложной и интересной судьбой, она не только построила успешную косметическую империю, используя неожиданные рекламные ходы (она первая начала писать на косметических средствах свое имя), но и стала знаменитой журналисткой. В попытке отобрать у нее бизнес ее заперли в психиатрическую лечебницу, однако она сбежала, после чего и начала читать лекции и писать статьи и под конец жизни была самой высокооплачиваемой журналисткой-женщиной в США.]. Хотя столик представлял собой настоящую аптеку, кое-что явно отсутствовало: красный театральный грим, алая помада и лак для ногтей.
   Я быстро проверила ее сумочку, но помимо нескольких бумажных салфеток, кошелька, содержащего шестьсот двадцать пять фунтов и горсть мелочи, там было мало интересного: черепаховый гребень, карманное зеркальце и коробочка с мятными леденцами для освежения дыхания (из которых я угостилась одним и припрятала еще несколько на случай, если мне понадобится подкрепиться).
   Я собиралась уже закрыть застежку, когда заметила молнию, почти невидимую на фоне подкладки, аккуратно закамуфлированную мастером, который шил сумку.
   Ага! – подумала я. – Что это? Секретное отделение?
   К моему разочарованию, там не нашлось ничего особенного – комплект ключей и маленький официального вида буклет, состоящий из двух серого цвета страниц, на которых повторялась одна и та же информация.

   Графство Лондон
   Лицензия на право управления автомобилем и мотоциклом
   Филлида Лампман
   «Потемки»
   Кольер-уолк, 3,
   Южная Англия

   Выдана она была 13 мая 1929 года.
   Филлида? Лампман?
   Неужели это настоящее имя Филлис? Невероятно, чтобы она хранила водительские права незнакомого человека в сумочке.
   Но предположим, что Филлида – это Филлис или вроде того, что я могу извлечь из этого? Она была женой Вэла Лампмана? Сестрой? Невесткой? Кузиной?
   «Кузина» и «жена» определенно возможны. На самом деле она могла быть той и другой. Харриет, например, была де Люс до замужества с отцом и благодаря ему сохранила девичью фамилию.
   Если Филлис Уиверн не солгала мне насчет возраста – и к чему бы ей делать это? – ей должно было быть… прикинем… 1929 год был двадцать один год назад… тридцать восемь лет, когда она получила права.
   Сколько лет Вэлу Лампману? Трудно сказать. Он из тех гномообразных созданий с натянутой блестящей кожей и светлыми волосами, которые могут сойти за человека без возраста. К тому же шелковый шарф на шее может скрывать морщины.
   Что там говорила Даффи? Что с каких-то пор, по причине, которую я слишком мала, чтобы понять, Филлис Уиверн не работает с другими режиссерами.
   Что это за причина? С каждой минутой становилось все более ясно, что, честными способами или нет, мне нужно открыть неприветливую раковину моей сестры.
   Я бросила еще один взгляд на ногти Филлис Уиверн, и тут повернулась дверная ручка.
   Со мной чуть не приключилось непоправимое!
   К счастью, дверь оказалась заперта.
   Я впихнула водительские права обратно в сумочку и застегнула молнию. Подняла простыню с пола и, стараясь не шуршать, торопливо накрыла тело.
   Сделав это, я ощупью пробралась за гобеленом, испустившим еще одно облако удушающей пыли.
   Я сдавила свою переносицу как раз вовремя, чтобы превратить громкий чих в едва слышное, но довольно резкое восклицание.
   – Пифф!
   Будь здорова!
   Надо быть поосторожнее с дверью и раздувшейся краской на ней. Я не могла закрыть ее за собой так плотно, как хотелось бы, мне пришлось обойтись парочкой осторожных, почти беззвучных рывков. Гардины в обеих комнатах не только заглушили звук, но, вероятно, мешали всем, кроме наиболее решительно настроенного наблюдателя, вообще обнаружить наличие дверей.
   К счастью, кучка осыпавшейся краски, которую я потревожила, была на моей стороне двери, и я не могла не поздравить себя с тем, что покинула Голубую комнату, не оставив следов.
   Взяв расческу Фло – или Мэв – с туалетного столика (после того как я аккуратно вернула десертную ложечку в тарелку с фруктами) и сделав импровизированный совок из «Еженедельника кино», валявшегося на кровати, я собрала кусочки краски и осторожно спрятала их в карман моего кардигана.
   Избавлюсь от них позже. Нет смысла оставлять смущающие улики, которые отвлекут полицию.
   Я приоткрыла дверь и выглянула наружу. В поле зрения – никого.
   Когда я вышла в коридор, знакомый голос позади меня произнес:
   – Погоди.
   Я чуть не наступила на носки туфель инспектора Хьюитта.
   – О, здравствуйте, инспектор, – сказала я. – Я искала… э-э-э… Фло.
   Я сразу же поняла, что он мне не поверил.
   – Да ну? – спросил он. – Зачем?
   Черт бы побрал этого человека! Его вопросы всегда слишком по существу.
   – Это не совсем правда, – призналась я. – На самом деле я шпионила в ее комнате.
   Нет необходимости приплетать мою выдумку с вызовом Вэла Лампмана.
   – Зачем? – настаивал инспектор.
   Иногда ничего не остается, кроме как сказать правду.
   – Ну, – сказала я, лихорадочно подбирая слова, – на самом деле это у меня хобби такое. Я иногда люблю покопаться у Даффи и Фели.
   Он уставился на меня, как однажды кто-то сказал, этим ужасным глазом.
   – Я подумала, что спальни членов съемочной группы должны быть более интересны…
   – В том числе спальня мисс Уиверн?
   Я широко открыла глаза с невинным видом.
   – Я слышал, как ты чихаешь, Флавия, – сказал он.
   Дьявольщина!
   – Пожалуйста, выверни карманы, – сказал инспектор, и мне ничего не оставалось, кроме как повиноваться.
   Припомнив отцовские рассказы о его подвигах фокусника в детстве, я попыталась спрятать в ладони скомканный клочок бумаги, найденный мной в ботинке Филлис Уиверн, смяв его еще сильнее под большим пальцем и придавив платком.
   – Благодарю, – сказал инспектор, протягивая ладонь, и я, как говаривал викарий во время криббеджа, слила.
   Я отдала ему бумажку.
   – Другой карман, пожалуйста.
   – Там ничего, кроме мусора, – сказала я. – Просто куча…
   – Мне судить, – перебил он меня. – Выверни карман.
   Я уставилась ему в глаза, выворачивая карман, и маленький Везувий из обломков краски взорвался и просыпался в жутком молчании на пол.
   – Зачем ты это делаешь? – спросил инспектор абсолютно другим голосом, глядя на мусор, который я навалила на ковер. Не думаю, что я когда-либо видела его настолько расстроенным.
   – Что делаю?
   Я не смогла удержаться.
   – Врешь, – сказал он. – Зачем ты сочиняешь эти нелепые истории?
   Я частенько сама об этом размышляла, и, хотя у меня имелся готовый ответ, я не чувствовала, что должна говорить ему об этом.
   «Ну, – хотелось мне сказать, – есть среди нас те, кто создает все вокруг, ведь видимые и невидимые вещи осыпаются. Мы словно каменщики Вавилона, вечно в трудах, как сказано у Иеремии, подпираем стены града».
   Разумеется, я сказала не это.
   – Не знаю.
   – Как я могу повлиять на тебя… – начал он, одновременно разворачивая бумажку и бросая на нее взгляд. – Где ты это взяла?
   – В туфле Филлис Уиверн, – ответила я, помня, что не надо привлекать внимание к тому, что на самом деле это ботинок. – На правой ноге. Должно быть, вы просмотрели это.
   Я понимала его дилемму: вряд ли он мог сказать своим людям – или начальству, – что он сам это нашел.
   – Есть соединяющая дверь, – любезно объяснила я. – Я знала, что вы уже сделали фотографии и тому подобное, так что я просто проскользнула внутрь быстро осмотреться.
   – Ты трогала что-нибудь еще?
   – Нет, – сказала я, стоя перед ним с грязным платком, скомканным в ладони.
   Пожалуйста, Боже и святой Генезий, покровитель актеров и пытаемых, пусть он не потребует, чтобы я отдала ему платок.
   Сработало! Хвала вам обоим!
   Позже я вознесу жертвоприношение в лаборатории – маленькую пирамидку из дихромата аммиака, возможно, водопад веселых искорок…
   – Ты уверена? – спрашивал инспектор.
   – Ну, – сказала я, понижая голос и осматривая коридор в обоих направлениях, чтобы убедиться, что нас не подслушивают, – я, правда, заглянула в ее сумочку. Вы нашли водительские права на имя Филлиды Лампман, конечно же?
   Мне показалось, что инспектор сейчас снесет яйцо.
   – Это все, – отрезал он и ушел.

17

   – Мне нужен твой личный совет, – сказала я Даффи.
   Это тактика, которая никогда не подводит.
   Как всегда, она свернулась в библиотечном кресле, словно креветка, погруженная в своего Диккенса.
   – Предположим, тебе нужно найти сведения о ком-то, – продолжила я. – С чего ты начнешь?
   – С Сомерсет-хауса, – ответила она.
   Моя сестрица острила. Я знала, как и все в королевстве, что Сомерсет-хаус в Лондоне – это место, где хранятся записи о всех рождениях, смертях и свадьбах, а также документы, завещания и прочие общественные документы. Отец однажды с мрачным видом указал нам на него из окна кэба.
   – Кроме него, имею в виду.
   – Я бы наняла детектива, – кисло сказала Даффи. – Теперь, пожалуйста, уходи. Ты разве не видишь, что я занята?
   – Пожалуйста, Даффи. Это важно.
   Она продолжала игнорировать меня.
   – Я отдам тебе половину того, что у меня на сберегательной книжке.
   Я вовсе не собиралась этого делать, но попытаться следовало. Для Даффи деньги означали книги, и, хотя в Букшоу имелось больше книг, чем в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси, для моей сестры этого недостаточно.
   «Книги – словно кислород для ныряльщика, – однажды сказала она. – Отнимите их, и можно начинать считать пузырьки».
   По тому, как дернулся уголок ее рта, я поняла, что она заинтересовалась моим предложением.
   – Ладно, две трети, – сказала я.
   С плохими намерениями ставки поднимать легко.
   – Если это кто-то, – ответила она, не поднимая взгляда от книги, – то в «Книге пэров» Бурка.
   – А если нет? Если это просто известный человек?
   – В «Кто есть кто», – сказала она, ткнув пальцем в сторону книжной полки. – С тебя три фунта десять шиллингов и шесть пенсов, будь добра. Как только дороги расчистятся, я лично отведу тебя на почту и прослежу, чтобы ты не нарушила обещания.
   – Спасибо, Даффи, – поблагодарила я. – Ты чудо.
   Но было слишком поздно. Она уже начала погружаться в глубины Диккенса.
   Я неспешно двинулась к книжным полкам. «Кто есть кто» о чем-то мне напомнило. Хотя я никогда не открывала ни один из его пухлых красных томиков, их даты, простирающиеся в прошлый век, были частью библиотечного пейзажа Букшоу.
   Но как только я приблизилась, мое сердце упало. Широкая дыра в правой части второй полки показывала, что часть книг отсутствует.
   – Куда подевались 1930-е и 1940-е годы? – спросила я.
   Ответом было молчание.
   – Ну же, Даффи. Это важно.
   – Насколько важно? – поинтересовалась она, не поднимая глаз.
   – Все, – сказала я.
   – Что все?
   – Мои сбережения на книжке.
   (Обратите внимание на замечание насчет плохих намерений.)
   – Обещаешь?
   – Клянусь жизнью!
   Я старательно перекрестилась и всей душой взмолилась о том, чтобы прожить так же долго, как старый Том Парр, чью могилу мы однажды видели в Вестминстерском аббатстве и который прожил до почтенных ста пятидесяти двух лет.
   Даффи сделала вялый жест.
   – Под «честерфильдом», – сказала она.
   Я встала на колени и залезла под цветочные оборки.
   Ага! Когда я вынула руку, она сжимала издание «Кто есть кто» 1946 года.
   Я отнесла книгу в угол и открыла ее на коленях.
   Буква «Л» начиналась только почти через шестьсот страниц, в середине тома: ла Браш, Ладброк, Ламарш, Ламбтон… Да, вот оно: Лампман Лоренцо Анженье, р. 1866, ж. Филлида Гроум, 1909, ед. д. Филлида Вероника, р. 1910, ед. с. Вольдемар Энтон, р. 1911.
   Я быстро расшифровала систему аббревиатур: р. – значит родился, ж. – женился, с. и д. – соответственно, сын и дочь.
   Там было много больше. Много информации об образовании Лоренцо Лампмана (Бишоп-Лод), его военной службе (королевские уэльсские стрелки), клубах («Будлс», «Каррингтонс», «Гаррик», «Уайтс», «Ксенофоб») и его наградах (Крест за выдающиеся заслуги, Воинская медаль). Он опубликовал мемуары «С поклоном и ружьем в Калахари» и умер, утонув вместе с «Титаником» в 1912 году, ровно через год после рождения сына Вольдемара Энтона.
   Юный Вольдемар мог быть только Вэлом Лампманом, что означало, что этому коротышке, несмотря на его наружность лепрекона, было не больше тридцати девяти лет.
   Он и Филлис Уиверн – брат и сестра, и ей сорок, а не пятьдесят девять!
   Я подумала, что в ее возрасте есть что-то подозрительное.
   Я быстро перелистала книгу до конца – до буквы «У», хотя Даффи предупредила меня, что «Кто есть кто» не интересуется актерами.
   Из Уивернов здесь был упомянут только сэр Перегрин, последний в своем роду, погибший на дуэли со своим шляпным мастером в 1772 году.
   Я быстро просмотрела несколько других томов, но они были очень похожи на этот. В высших слоях время, похоже, двигалось медленнее. Если разобраться, «Кто есть кто» – не более чем каталог одинаковых старых перечниц, год за годом ковыляющих в сторону могилы.
   – Дафф, – окликнула я, озаренная внезапной идеей. – Откуда ты знала, что я спрошу про «Кто есть кто»?
   Между нами повисло затянувшееся молчание.
   – Pax vobiscum [105 - Pax vobiscum – мир вам (лат.). Литургическое обращение священника, на которое верующие отвечают: «Et cum spiritu tuo» («И духу твоему»).], – произнесла она внезапно и неожиданно.
   Pax vobiscum? Древний сигнал перемирия между сестрами де Люс, формула, которую обычно произносила я. Все, что требовалось, – дать правильный ответ: Et cum spiritu tuo, и ровно на пять минут по ближайшим часам кровь связывала нас, не давая поминать старое. Без исключений; никаких «и», «или», «но»; никаких скрещенных пальцев за спиной. Торжественный договор.
   – Et cum spiritu tuo, – сказала я.
   Даффи закрыла «Холодный дом» и выбралась из кресла. Она подошла к камину и постояла, уставившись на теплую золу и легко касаясь кончиками пальцев каминной полки.
   – Я думала… – сказала она, и правила нашего договора сковали меня запретом перебивать. – Это было больно? Я думала, – продолжила она, – поскольку это Рождество, было бы мило всего лишь один раз…
   – Да, Дафф?
   В ее позе что-то было… что-то в том, как она себя держала. На краткий миг и не более она была отцом, а потом так же быстро снова стала Даффи. Или она на миллионную долю секунды между одним и второй превратилась в Харриет, которую я видела на столь многих старых фотографиях?
   Сверхъестественно. Нет, более того – нервирующе.
   Пока Даффи и я стояли, не глядя друг на друга, и до того, как она успела снова заговорить, в дверь негромко постучали. Словно стрела, вылетевшая из лука, Даффи снова бросилась в свое мягкое кресло, так что, когда через секунду дверь медленно отворилась, она уже аккуратно устроилась, по виду глубоко погруженная в «Холодный дом».
   – Можно войти? – спросил инспектор Хьюитт, и его лицо появилось в двери.
   – Разумеется, – ответила я бессмысленно, поскольку он уже был в комнате, а следом сразу же вошел Десмонд Дункан.
   – Мистер Дункан любезно согласился помочь нам установить более точную продолжительность сцены на балконе. Итак, Флавия, кажется, ты говорила, что в библиотеке есть экземпляр избранных пьес Шекспира?
   – Он был, но она его забрала, – кисло сказала Дафна, не поднимая глаз от Диккенса.
   У меня в животе на миг возникло сосущее чувство, отчасти оттого, что Даффи, несмотря на мои усилия, заметила, как я утащила книгу, и отчасти оттого, что я совершенно не помнила, что я сделала с этой чертовой штукой. Со всей этой суетой вокруг Ниаллы и ее ребенка я, должно быть, сунула ее куда-то не думая.
   – Пойду принесу, – сказала я, мысленно давая себе пинок. Выйти из комнаты даже на пару минут означало, что я пропущу важную часть расследования инспектора Хьюитта, каждый момент которого для меня был драгоценным.
   Флавия, ну ты дурында! – подумала я.
   – Не утруждайся, – сказала Даффи, выпрыгивая из кресла и направляясь к книжным полкам. – За годы мы собрали изрядное количество Шекспира. Здесь наверняка есть еще экземпляр.
   Она провела указательным пальцем по корешкам книг – знакомый жест, свойственный всем любителям книг.
   – Да, вот она. Однотомное издание «Ромео и Джульетты». Довольно потрепанное, но сойдет.
   Она протянула его инспектору, но он отрицательно покачал головой.
   – Дайте его, пожалуйста, мистеру Десмонду, – сказал он.
   Ха! – подумала я. Отпечатки пальцев! Он одновременно возьмет отпечатки пальцев у Даффи и у Десмонда Дункана! Как хитро, инспектор!
   Десмонд Дункан взял книгу у Даффи и пролистал ее в поисках нужной страницы.
   – Довольно разборчивый шрифт, – заметил он, – и старомодная гарнитура.
   Он выудил очки в роговой оправе из внутреннего кармана и театральным жестом водрузил их на свой знаменитый нос.
   – Не то чтобы я не был привычен к чтению подобных текстов, – продолжил он, возвращаясь к титульной странице. – Просто не ожидаешь встретить подобную вещь в такой глухомани. На самом деле, если бы я…
   Знаменитость он там или нет, я высунулась у него из-за плеча, чтобы рассмотреть книгу, пока он изучал титульный лист.
   Вот что я прочитала:

   ОТЛИЧНАЯ
   представляемая трагедия
   о Ромео и Джульетте (так сказано)
   так, как ее часто (под бурные аплодисменты)
   публично ставил
   достопочтенный Л. Ханфдон
   и его слуги
   ЛОНДОН
   Отпечатано Джоном Дантером
   1597

   Наверху страницы красными чернилами по горизонтали и черными по вертикали была нарисована монограмма:
    Х
   Х д Л
    Л
   Я затаила дыхание, сразу же узнав ее. Переплетенные инициалы отца и Харриет их собственным почерком.
   Кажется, время остановилось.
   Я глянула на часы на каминной полке и увидела, что пятиминутное перемирие истекло. Несмотря на это, я обняла Даффи за плечи и быстро, резко прижала к себе.
   – Боюсь, инспектор, – наконец промолвил Десмонд Дункан, – что именно это издание не годится для наших целей. Здесь немного другой текст по сравнению с тем, что я привык исполнять. Нам придется положиться на мою память.
   И с этими словами он скромно убрал книгу в карман пиджака.
   – Что ж, тогда, – сказал инспектор Хьюитт, как будто испытав облегчение от того, что неловкий момент миновал, – возможно, мы можем поработать с без сомнения идеальной памятью мистера Дункана. Позже мы сверимся с вашим повседневным экземпляром книги. Согласны?
   Мы переглянулись и кивнули.
   – Дафна, ты не возражаешь побыть нашим таймером? – поинтересовался инспектор, снимая наручные часы и протягивая ей.
   Я думала, она сознание потеряет от важности. Без единого слова она взяла часы из его рук, забралась на кресло и уселась на спинку, вытянув руку с болтающимися в пальцах часами.
   – Готовы? – спросил инспектор.
   Даффи и Десмонд Дункан коротко кивнули, их лица посерьезнели, отражая готовность действовать.
   – Начинаем, – скомандовал он.
   И Десмонд Дункан заговорил:

     Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.
     Но тише! Что за свет блеснул в окне?
     О, там восток! Джульетта – это солнце.
     Встань, солнце ясное, убей луну –
     Завистницу: она и без того
     Совсем больна, бледна от огорченья,
     Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней.

   Слова изливались из этого золотого горла, казалось, спотыкаясь одно об другое от нетерпения, и при этом каждое из них было кристально ясным.
   – О, горе мне! – внезапно простонала Даффи со своего насеста.
   – Она сказала что-то, – продолжил Ромео с выражением искреннего удивления на лице.
   – О, говори, мой светозарный ангел, – поощрил он ее.

     Ты надо мной сияешь в мраке ночи,
     Как легкокрылый посланец небеc…

   Лицо Даффи внезапно засияло, как лица ангелов на картинах Ван Эйка, и Десмонд Дункан, как Ромео, словно перенесся в другое царство.
   – Вот подперла рукой прекрасной щеку, – продолжал Ромео, с жадностью глядя в ее глаза.

     О, если бы я был ее перчаткой,
     Чтобы коснуться мне ее щеки!

   Мне показалось или в комнате потеплело?
   – Ромео, Ромео! – прошептала Даффи новым охрипшим голосом. – О зачем же ты Ромео?
   Между ними что-то зародилось; что-то, возникшее из ничего; что-то, чего не было прежде.
   Мир по краям начал размываться. Мои плечи сотрясла дрожь. Я видела и слышала магию.
   Даффи тринадцать лет. Идеальная Джульетта.
   И Ромео отозвался.
   Я едва осмеливалась дышать, пока их нежности проливались, будто старый и знакомый мед. Это все равно что шпионить за парочкой сельских любовников.
   Даффи знала все строки наизусть, как будто тысячу и одну ночь на сцене в Вест-Энде она произносила их перед восхищенной публикой. Неужели это прекрасное создание – моя мышка-сестрица?
   – Прости, прости, – наконец выдохнула она.

     Прощанье в час разлуки
     Несет с собою столько сладкой муки,
     Что до утра могла б прощаться я.

   И Ромео ответил:

     Спокойный сон очам твоим, мир – сердцу.
     О, будь я сном и миром, чтобы тут
     Найти подобный сладостный приют.

   – Время, – резко объявила Даффи, разрушив чары. Она поднесла часы поближе. – Десять минут тридцать восемь секунд. Неплохо.
   Теперь Десмонд Дункан пристально ее рассматривал, не то чтобы открыто уставился, но был близок к тому. Он открыл рот, будто хотел что-то сказать, но в последний момент его рот решил произнести что-то другое:
   – Вовсе не плохо, юная леди, – послышались слова. – На самом деле просто блестяще.
   Даффи скользнула обратно на сиденье кресла и перекинула ноги через подлокотник. Вернулась к воображаемой отметине в «Холодном доме» и продолжила читать.
   – Всех благодарю, – произнес инспектор Хьюитт, записывая время в блокнот. – Это все.
   Хорошо. Кое-что тяготило мой разум.

18

   Я легко стукнула в дверь тетушки Фелисити и, не дожидаясь ответа, вошла.
   Окно было приоткрыто на дюйм, и тетушка Фелисити лежала на спине, укутавшись выше подбородка шерстяным одеялом, из-под которого навстречу холодному воздуху выглядывал только кончик ее крючковатого носа.
   Я медленно наклонилась рассмотреть ее. И тут один ее глаз старой черепахи приоткрылся, а следом второй.
   – Господи боже мой, девочка! – произнесла она, приподнимаясь и опираясь на локти. – Что такое? Что случилось?
   – Ничего, тетушка Фелисити, – ответила я. – Я просто хотела кое-что спросить.
   – У меня был рот открыт? – пробормотала она, быстро выплывая на поверхность реальности. – Я разговаривала во сне?
   – Нет. Вы спали мертвым сном.
   Я не понимала, что говорю, пока не стало слишком поздно.
   – Филлис Уиверн! – сказала она, и я кивнула. – Ладно, в чем дело, девочка? – кисло спросила она, меняя тему. – Ты застала меня, когда я дремала. Регулярный кислород в организме пожилой женщины должен возобновляться с точными интервалами в двенадцать часов, черт бы побрал этих энтузиастов физической культуры. Это просто вопрос гидростатики.
   Это было не так, но я не стала ее поправлять.
   – Тетушка Фелисити, – спросила я, делая решительный шаг, – вы помните тот день прошлым летом у декоративного пруда? Когда вы мне сказали, что я должна исполнять свой долг, пусть даже это приведет к убийству?
   Мы разговаривали о Харриет и о том, как я ее любила.
   Лицо тетушки Фелисити смягчилось, и она положила руку на мою ладонь.
   – Я рада, что ты не забыла, – мягко произнесла она. – Я знала, что так и будет.
   – Мне надо кое в чем признаться, – заговорила я.
   – Вперед, – сказала она. – Я люблю секреты, как любой другой человек.
   – Я ходила в комнату Филлис Уиверн, – сказала я, – чтобы осмотреться.
   – Да?
   – Я нашла водительские права в ее кошельке. В 1929 году ее звали Филлида Лампман. Филлида, не Филлис.
   Тетушка Фелисити с трудом поднялась с кровати и на негнущихся ногах подошла к окну. Долгое время она стояла, глядя на снег, как отец.
   – Вы знали ее, правда? – выпалила я.
   – Что заставляет тебя так думать? – спросила тетушка Фелисити не оборачиваясь.
   – Ну, когда вы приехали, электрик Тед приветствовал вас как старого друга. Вэл Лампман работает с одной и той же командой на каждом фильме. И с теми же актерами – даже Филлис Уиверн. Даффи говорит, что она работает только с одним режиссером с тех пор, как случилось что-то. Когда я спросила вас о Теде, вы сказали, что он как-то видел вас во время войны – во время светомаскировки. А когда я заметила, что вам невыносимо видеть его лицо, вы сказали, что меня следует покрасить шестью слоями лака.
   Тетушка Фелисити сделала длинный вдох – такой, как сделала бы королева, перед тем как выйти вместе с королем на балкон Букингемского дворца навстречу кинокамерам и толпе.
   – Флавия, – сказала она, – ты должна мне пообещать.
   – Что угодно, – отозвалась я, удивляясь тому, что мне не надо делать серьезное выражение лица. Оно уже у меня было.
   – То, что я расскажу, нельзя повторять. Никогда. Даже мне.
   – Обещаю, – сказала я и перекрестила сердце.
   Она сжала меня за предплечье, достаточно сильно, чтобы я сморщилась от боли. Не думаю, что она ведала, что творит.
   – Ты должна понимать, что среди нас есть такие, кого во время войны просили выполнять чрезвычайно важные задания…
   – Да? – жадно спросила я.
   – Я не могу рассказать тебе, не нарушая соглашение о конфиденциальности, что повлекли за собой эти задания, а ты не должна спрашивать. Позже случалось так, что кто-то с монотонной регулярностью сталкивался со старым коллегой, которого по закону нельзя узнавать.
   – Но Тед окликнул вас.
   – Грубый промах с его стороны. Я с него кожу сдеру, когда мы будем наедине.
   – А Филлис Уиверн?
   Тетушка Фелисити вздохнула.
   – Филли, – продолжила она, – была одной из нас.
   – Одной из вас?
   – Ты никогда не должна об этом упоминать, – сказала она, сжимая мою руку еще крепче, – до конца своих дней. Если ты проболтаешься, я приду к тебе ночью с ножом для разделки мяса.
   – Но, тетушка Фелисити, я же пообещала!
   – Да, ты пообещала, – признала она, ослабляя хватку.
   – Филлис Уиверн была одной из вас, – подсказала я.
   – И самой ценной, – сказала она. – Ее слава открывала двери, недоступные простым смертным. Ее заставили играть роль более опасную, чем те, что она исполняла на сцене и на экране.
   – Откуда вы это знаете? – не удержалась я.
   – Прости, дорогуша. Не могу тебе сказать.
   – А Вэл Лампман – один из вас? Он вполне мог быть, поскольку он брат Филлис Уиверн.
   Что-то заклокотало в горле тетушки Фелисити, и на секунду я подумала, что ее сейчас стошнит пирожными к чаю, но то, что она издала, скорее напомнило вопли осла. Ее плечи задрожали и грудь затряслась.
   Моя дорогая старая калоша-тетушка смеялась!
   – Ее брат? Брат Филлис Уиверн? С чего ты взяла?
   – У нее водительские права на фамилию Лампман.
   – О, понятно, – сказала тетушка Фелисити, промакивая глаза краешком шерстяного одеяла. – Брат Филлис Уиверн? – снова произнесла она, как будто повторяя концовку шутки, рассказанной другим человеком. – Отнюдь, дорогуша, это очень далеко от истины. Она его мать.
   Моя челюсть отвисла, как у трупа, с которого сняли поддерживающую повязку.
   – Его мать? Филлис Уиверн – мать Вэла Лампмана?
   – Удивительно, не так ли? Она родила его в ранней юности, ей было не больше семнадцати лет, полагаю, а возраст Вэла, если судить по внешности, довольно… неопределенный.
   Так вот в чем дело! Вэл Лампман – действительно Вольдемар из «Кто есть кто», но он сын Филлис Уиверн, а не брат, как я предположила. Я неправильно интерпретировала запись в «Кто есть кто» [106 - Похоже, английская шпионка Филлис Уиверн запутала всех касательно своего возраста. Если верить тетушке Фелисити, ей было пятьдесят шесть лет на момент гибели. По словам самой Филлис, ей было пятьдесят девять, значит, она родила Вэла Лампмана в двадцать лет, а не в семнадцать.]. Я бы покраснела, но была слишком взволнованна.
   – У нее уже родилась дочь годом ранее, – продолжала тетушка Фелисити. – Вероника, кажется, так ее звали. Бедное дитя. Произошла трагедия, о которой никогда не говорят. Филлида, или Филлис, как она предпочитала себя называть, некоторое время была замужем за ныне покойным и не особенно оплакиваемым Лоренцо, который, несмотря на голубую кровь и значительную разницу в возрасте, активно путешествовал и занимался не то парками, не то париками, точно не помню.
   – Вероятно, париками, – высказала я догадку, – поскольку на ней был парик.
   Тетушка Фелисити бросила на меня недовольный взгляд, как будто я выболтала секрет.
   – Он упал, – объяснила я. – Я пыталась сделать так, чтобы простыня, которой ее накрыла полиция, не приводила ее волосы в беспорядок.
   Повисло молчание, настолько плотное, что в нем ложка могла бы стоять.
   – Бедная Филли, – наконец сказала тетушка Фелисити. – Она ужасно пострадала в руках агентов Аксис [107 - Переводчик остался в глубоком недоумении, каких агентов имела в виду тетушка Фелисити. Агент Аксис – это персонаж из комиксов, суперзлодей. Тетушка Фелисити могла читать эти комиксы либо перепутала Аксис с наци.]. Химикаты, полагаю. Ее волосы были ее гордостью. С тем же успехом они могли вырвать у нее сердце.
   Химикаты? Пытки?
   Доггера тоже пытали, на Дальнем Востоке. Как странно, что в мирном Бишоп-Лейси находят себе приют старые кошмары.
   – Отец об этом знает? О Филлиде Лампман имею в виду?
   – Ее режиссером во многих иностранных фильмах был Малиновский, – рассказывала тетушка Фелисити, глядя на свои руки с таким видом, будто они были руками другого человека. – Самый выдающийся фильм, конечно, – это «Анна из степей», роль в котором косвенным образом привела к тому заданию и к ее провалу. Хотя она уцелела, она пережила ужасный срыв, из-за которого у нее выработался иррациональный страх перед всеми восточными европейцами.
   – Вот почему она настаивала на том, чтобы всегда работать с той же самой британской съемочной группой, – сказала я.
   – Именно.
   Мы видели перевыпущенную версию «Анны из степей» в кинотеатре Хинли, где ее показали с английскими субтитрами под названием «Облаченная для смерти».
   Хотя сначала показалось, что это будет очередная нуднятина о русской революции, я вскоре поймала себя на том, что история захватила меня, и мои глаза были так же ослеплены резкими черно-белыми образами, как если бы я слишком долго смотрела на солнце.
   На самом деле незабываемая сцена, когда Филлис Уиверн в роли Анны, одетая в бабушкино платье и тяжелые башмаки, с аккуратно причесанными волосами, накрасившись, благоухая духами, которые привез ей из Парижа ее любовник Марсель, лежит со своим годовалым ребенком перед армадой рычащих тракторов, до сих пор вызывает у меня периодические необъяснимые кошмары.
   – Мисс Уиверн, должно быть, была очень смелой женщиной, – заметила я.
   Тетушка Фелисити вернулась к окну и выглянула наружу с таким видом, будто Вторая мировая война до сих пор бушует в полях к востоку от Букшоу.
   – Она была больше чем смелая, – сказала она. – Она была британка.
   Я позволила молчанию сохраняться до тех пор, пока оно не повисло на ниточке. И потом сказала то, что пришла сказать.
   – Должно быть, вы слышали все, что происходило. В соседней комнате.
   Внезапно тетушка Фелисити показалась измученной, старой и беспомощной.
   – Мне следовало бы, – ответила она. – Бог знает, мне следовало бы.
   – Вы имеете в виду, что ничего не слышали?
   – Я старая женщина, Флавия. И возраст дает о себе знать. Я выпила рюмочку рома перед сном и спала, прижавшись к подушке тем ухом, которое лучше слышит. Эта бедная окаянная душа всю ночь крутила фильмы. Разумеется, я знала причину, но даже сочувствие имеет пределы.
   Так ли это, подумала я, или тетушка Фелисити просто меняет тему разговора?
   – Значит, вы ничего не слышали, – в конце концов повторила я.
   – Я не сказала, что ничего не слышала. Я сказала, что слышала не все.
   Я пересекла комнату и встала рядом с ней у окна. Снаружи стемнело, и снег продолжал густо падать, как будто наступал мучительный конец света.
   – Я встала, чтобы сходить в туалет. Она с кем-то спорила. Шум фильма, видишь ли…
   – С мужчиной или женщиной?
   – Не могу сказать наверняка. Хотя они старались говорить тише, было очевидно, что они обмениваются сердитыми словами. Даже приложив ухо к стене – о, все в порядке, не смотри с таким шокированным видом, я признаю, что подслушивала, – я не смогла разобрать, что они говорят. Я сдалась и вернулась в постель, решив поговорить с ней утром.
   – До этого вы с ней не разговаривали?
   – Нет, – сказала тетушка Фелисити. – Не было возможности. Один раз я неожиданно наткнулась на нее в коридоре, но, как я тебе говорила, мы обе слишком хорошо обучены искусству изображать полных незнакомцев.
   Мой разум попеременно прыгал с одной темы на другую из того, что рассказала тетушка Фелисити. Если, например, она говорила правду, Филлис Уиверн не могла ни с кем ссориться, когда тетушка Ф. вставала в туалет, потому что уже была мертва. Я слышала звук сливающейся воды в туалете и через несколько секунд оказалась в комнате смерти. Перед этим у кого-то было достаточно времени, чтобы задушить Филлис Уиверн, переодеть ее в другую одежду (какими бы странными ни были причины этого) и выйти через одну из трех дверей: в коридор, в спальню Мэв и Фло или – в этот момент я бросила нервный взгляд через плечо – в ту самую, где я сейчас нахожусь. Спальня тетушки Фелисити – той самой тетушки Фелисити, которая только что сказала мне, что способна прийти ко мне в ночи с мясницким ножом. Если то, что она сказала, правда – пусть даже половина того, на что она намекала, было беспорядочными бреднями женщины, внезапно постаревшей в конце войны, – она способна на все. Кто знает, какую смуту могут внести старая преданность и еще более старая ревность между двумя женщинами, которые некогда были подругами?
   Или врагами?
   Мне нужно время подумать, пора уходить, чтобы собраться с мыслями.
   – Благодарю, тетушка Фелисити, – сказала я. – Должно быть, вы очень устали.
   Я всегда могу прийти к ней позже и заполнить пробелы.
   – Ты такой заботливый ребенок, – произнесла она.
   Я одарила ее скромной улыбкой.
//-- * * * --//
   Чулан под лестницей – это равносторонний треугольник, оснащенный свисающей лампочкой. Здесь, в безопасности от глаз и камер съемочной группы, хранились журналы, унесенные из библиотеки и гостиной. Старые номера «Сельской жизни», словно геологические пласты, наслаивались на старые выпуски «Иллюстрированных лондонских новостей». Высокой кучей лежали выпуски «За экраном», старые номера «Киномира» были свалены покосившимися стопками, должно быть, восходившими к временам немого кино.
   Я ступила внутрь, закрыла за собой дверь и, взяв первую стопку журналов, принялась искать.
   Я страницу за страницей пролистывала «Любопытные факты кино» и «Серебряный экран», сначала улыбаясь нелепым выходкам так называемых кинозвезд, о большинстве из которых я никогда не слышала.
   Вечеринки, торжества, премьеры, благотворительные представления: улыбающиеся лица, зубастые улыбки, цилиндры и платья с блестками, объятия в экзотических машинах – как много времени эти люди проводили фотографируясь!
   Найти Филлис Уиверн оказалось несложно. Она была повсюду, похоже, не старея год от года. Вот, например, она сидит со скрещенными ногами в парусиновом кресле, на спинке которого написано ее имя, изучает сценарий, на ее плечи наброшен кардиган, на лице выражение чрезвычайной сосредоточенности. Вот она танцует с молодым летчиком в темном ночном клубе, по виду расположенном в подземной усыпальнице в церкви. И вот снова она, на съемках «Анны из степей», стоит рядом с другой актрисой, обратив лицо в небо, перед трактором-бегемотом, и им поправляет макияж мужчина с усами и в берете.
   Может ли это быть?..
   На миг я подумала, что рядом с Филлис Уиверн была Марион Тродд. Намного более молодая Марион Тродд, чтобы быть уверенной, но тем не менее…
   Несмотря на мое возбуждение, мне сложно было фокусировать глаза на странице. Воздух в чулане стал спертым; голая лампочка выделяла удивительное количество тепла. Это и тот факт, что я устала до смерти, вызвали у меня головокружение.
   Сколько времени я провела, скорчившись, в чулане? Час? Может, два? Судя по ощущениям, дни.
   Я потерла глаза кулаками, заставляя себя внимательно прочитать крошечные буквы подписи.
   Возможно, отец не совсем не прав, настаивая на том, чтобы у всех нас были очки. Я надевала свои, только когда пыталась вызвать сочувствие или когда хотела защитить глаза во время опасного химического эксперимента. Я на миг решила было сбегать наверх за очками, но передумала.
   Я потрясла головой и снова перечитала подпись:
   «Филлис Уиверн и Норма Дюранс освежают макияж между дублями. Смотрите на птичку, девочки!»
   Какое разочарование! Должно быть, я ошиблась. На секунду я подумала, что наткнулась на что-то, но имя Норма Дюранс ничего мне не говорило.
   Если только…
   Не видела ли я это лицо в одном из предыдущих выпусков? Поскольку эта женщина не была сфотографирована с Филлис Уиверн, я не обратила на нее внимания.
   Я вернулась к пролистанным журналам.
   Да! Вот оно, в «Серебряном экране». Актриса на скотном дворе, бросающая пригоршню зерна из подобранного подола юбки куче обезумевших цыплят.
   «Хорошенькая Норма Дюранс талантливо играет роль Дориты в “Маленькой красной курочке”. Мы слышали, что она работает не за цыплячье зернышко!»
   Я подняла журнал повыше, чтобы лучше рассмотреть. Пока я внимательно изучала черты лица женщины, обложка на миг прижалась к лампочке. За секунду сухая, как трут, бумага покоричневела, потом почернела – и не успела я моргнуть, как она вспыхнула.
   Удивительно, как мозг работает в таких ситуациях. Я отчетливо помню, что первая моя мысль была: «Вот Флавия с огнем в руках в чулане, набитом легковоспламеняющимся топливом».
   Историями с похожими заголовками заполнены первые страницы «Таймс».
   «Дымящееся пепелище – все, что осталось от исторического сельского дома. Букшоу в руинах».
   И неприятная фотография, само собой.
   Я бросила горящий журнал на пол и начала топтать его ногами.
   Но из-за водоотталкивающего раствора, которым Доггер добросовестно натирал нашу обувь, – ведьминская смесь из льняного и касторового масла, а также копалового лака, – мои туфли сразу же загорелись.
   Я сорвала с себя кардиган и набросила его себе на ноги, хлопая по нему руками, пока огонь не потух.
   К этому моменту мое сердце стучало, как двигатель гоночной машины, и я обнаружила, что задыхаюсь.
   К счастью, я не обожглась. Огонь быстро и почти бесследно погас, оставив лишь кучку пепла и остатки дыма.
   Я быстро убедилась, что среди стопок бумаги не осталось искр, потом выбралась в проход, кашляя по дороге.
   Я натягивала на себя подпаленную кофту и соскребала золу с носков дымящихся туфель на доски пола, когда открылась кухонная дверь и появился Доггер.
   Он внимательно посмотрел на меня, не говоря ни слова.
   – Непредвиденная химическая реакция, – сказала я.

   Атмосфера усталости опустилась на вестибюль. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, пока я шла мимо. Повсюду жители Бишоп-Лейси сидели, глядя в пространство и погрузившись в свои мысли. В углу для допроса приспособили карточный стол с двумя стульями, и сержант Грейвс бормотал с мисс Кул, деревенской почтальоншей и владелицей кондитерской лавки.
   «Оглушенные» – так можно было описать всех остальных. Прежнее ощущение общего веселого приключения стерлось, притворство исчезло, и все ослабели, утомившись и демонстрируя свои настоящие лица.
   Букшоу превратился в бомбоубежище.
   В дальнем от полиции углу шофер Энтони посасывал сигарету, которую прятал в руке. Он взглянул вверх и поймал мой взгляд, точно как раньше, когда я обрушила небольшую снежную лавину.
   О чем он думает?
   Я с небрежным видом профланировала в сторону западного крыла, чтобы взглянуть на дедушкины часы, стоящие в коридоре рядом с кабинетом отца. Должно быть, уже поздно.
   Стрелки старых часов показывали семнадцать минут одиннадцатого! Куда девался день?
   Даже двадцать четыре часа кажутся вечностью, когда ты заперт в доме и дни самые короткие в году, но смерть Филлис Уиверн под крышей Букшоу сделала из времени неразбериху.
   Крыша Букшоу! Мое ведро с птичьим клеем!
   Время поджимает. Если я собираюсь исполнить свой план – планы! – мне лучше поторопиться. Рождество почти наступило. Скоро здесь будет Дед Мороз.
   И гробовщик.
   Бедная Филлис Уиверн. Я буду скучать по ней.

19

   Быстрый поход в одно место – все, что мне требуется. После этого я смогу сосредоточиться на своих планах.
   Ближайшие удобства находились наверху кухонной лестницы, через две двери от спальни Доггера. Когда я дошла туда и распахнула дверь…
   Мое сердце остановилось.
   На унитазе сидел голый выше пояса Вэл Лампман, неловко пытающийся сам себе забинтовать мускулистую руку. Обе его руки были ужасно исцарапаны и кровоточили. Он удивился не меньше моего, и, когда он изумленно уставился на меня, внезапно его глаза стали похожими на глаза раненого ястреба.
   – Извините, – сказала я. – Не думала, что вы здесь.
   Я пыталась не смотреть на одинаковые якоря, вытатуированные на его предплечьях.
   Он был моряком?
   – На что ты смотришь? – грубо спросил он.
   – Ни на что, – ответила я. – Вам помочь?
   – Нет, – сказал он, внезапно обеспокоившись. – Спасибо. Я пытался помочь парням передвинуть платформу одного из грузовиков, и она на меня упала. На самом деле моя вина.
   Как будто он думает, что я ему поверю! Кто в здравом уме будет передвигать декорации в кузове ледяного грузовика с голыми руками и грудью?
   – Простите, – сказала я, забирая у него бинт и разматывая его. – Вы еще грудь порезали. Наклонитесь немного, я вас перевяжу.
   Моя услужливость позволила мне хорошенько рассмотреть его раны, которые уже покрылись легкой корочкой и покраснели по краям. Не свежие, как бы то ни было, но и не старые. Навскидку были нанесены двадцать четыре часа назад.
   Ногтями, насколько я могу судить.
   Хотя меня выставили из отряда девочек-бойскаутов за отсутствие субординации, я не забыла их полезные уроки, включая мнемоническое ПДЗ: прижать, дезинфицировать, забинтовать.
   «Пэ-дэ-зэ! Пэ-дэ-зэ! Пэ-дэ-зэ!» – бывало, кричали мы, катаясь по полу приходского зала, колошматя друг друга изо всех сил и заворачивая наших жертв и себя, словно толстые белые мумии, в бесконечные рулоны из бинтов.
   – Вы помазали йодом? – спросила я, совершенно точно зная, что нет. Предательских красновато-коричневых следов от этой тинктуры нигде не было видно.
   – Да, – солгал он, и я впервые заметила в мусорном контейнере испачканные кровью повязки, которые он только что снял.
   – Так любезно с вашей стороны помогать передвигать реквизит, – мимоходом заметила я. – Не думаю, что многие режиссеры поступают так же.
   – С тех пор как пострадал Макналти, нам приходится нелегко, – сказал он. – Делаем что можем.
   – Ммм, – протянула я, стараясь звучать сочувственно и надеясь, что он расскажет что-нибудь еще.
   Но мысленно я уже мчалась по коридорам Букшоу, вверх по лестнице, обратно в Голубую спальню, обратно к телу Филлис Уиверн, обратно к ее ногтям…
   Удивительно чистым. Под ними не было остатков содранной кожи, следов крови (хотя ее алый лак для ногтей мог скрыть следы).
   Я внезапно осознала, что глаза Вэла Лампмана неотрывно смотрят в мои, намеренно гипнотически, словно у кота, загнавшего мышь в угол. Если бы у него был хвост, он бы им помахивал.
   Он читает мои мысли. Я уверена.
   Я постаралась не думать о том, что полиция могла уже извлечь остатки улик из-под ногтей Филлис Уиверн; пыталась не думать о том, что, кто бы ни убил ее, он потратил время на то, чтобы переодеть ее, накрасить ногти и в процессе этого избавиться от любых следов до нашего прихода, вычистить остатки тканей, которые могли там остаться.
   Я постаралась не думать – не думать, – но тщетно.
   Его глаза впивались в мои. Наверняка он о чем-то догадался.
   – Мне надо идти, – внезапно сказала я. – Я обещала помочь викарию с…
   Хотя я чувствовала, как мое сердце колотится и гонит кровь к лицу, я никак не могла придумать, чем завершить мою ложь.
   – …кое с чем, – слабо добавила я.
   Я уже открыла дверь и ступила одной ногой в коридор, когда он схватил меня за руку.
   – Погоди, – произнес он.
   Краем глаза я заметила, что Доггер входит в свою комнату.
   – Все в порядке, Доггер, – сказала я. – Я просто показывала мистеру Лампману, где туалет.
   Лампман ослабил хватку, и я отступила назад.
   Он стоял, неотрывно глядя на меня, бинты на его груди поднимались и опадали с каждым вдохом-выдохом.
   Я закрыла дверь перед его лицом.
   Доггер уже исчез. Старый добрый Доггер. Его воспитанность не позволяет ему вмешиваться, за исключением крайних случаев. Что ж, это не был крайний случай.
   Или был? Позже я поговорю с Доггером, когда у меня будет время все обдумать. Тем не менее время поджимает.
   Неужели я разоблачила убийцу Филлис Уиверн? Что ж, возможно, а может, и нет.
   Маловероятно, чтобы кто-то такой с виду мирный, как Вэл Лампман, задушил собственную мать, переодел ее и загримировал, чтобы она выглядела наилучшим образом, когда ее тело обнаружат.
   А эти царапины на его руках и груди? Может, он просто подрался с Латшоу, угрюмым начальником съемочной группы?
   Без сомнения, мне надо поговорить с Доггером.
   Да, так и будет, попозже мы усядемся за кипящим чайником и чашками для чая, и я пробегусь по своим наблюдениям и умозаключениям, и Доггер будет восхищаться моими успехами.
   Но до того времени мне надо многое успеть.

   На сердце у меня было радостно, когда я волокла ведро с птичьим клеем вверх по узкой лестнице. Хорошо, что я додумалась захватить щетку для одежды из чулана, чтобы вычистить снег из каминных труб, и жесткую кисть для обоев из маленькой мастерской при картинной галерее, чтобы размазать клей.
   Если и в прошлый раз дверь было открыть трудно, то теперь это оказалась чертовски сложной задачей. Я уперлась плечом и толкала, толкала, толкала, пока наконец скрипучий снег не отступил чуть-чуть с ворчанием, чтобы я смогла просочиться на крышу.
   Ветер сразу же набросился на меня, и я съежилась от холода.
   Я медленно пробиралась сквозь снежные заносы к западному крылу дома, по колено в сугробах. Дед Мороз, как всегда, будет спускаться через камин гостиной. Нет смысла тратить драгоценное тепло тела и птичий клей на то, чтобы мазать остальные трубы.
   Сметя снег с основания трех дымоходов, я смогла – хоть и непросто мне это далось – забраться, оскальзываясь и спотыкаясь, поочередно на каждую высокую кирпичную трубу, хотя я должна признаться, что обошлась с меньшими трубами, соединенными с каминами в верхних спальнях, довольно небрежно. Дед Мороз не осмелится полезть в отцовский камин, а что касается Харриет – что ж, туда нет больше смысла идти, не так ли? Я оставила себе несколько узких тропинок для маневрирования, а остальное просто замазала клеем.
   Закончив, я на миг неподвижно замерла, размышляя, на крыше под промозглым ветром, рядом с вечно показывающим неправильное направление ветра флюгером, в который когда-то ударила молния.
   Но вскоре я снова воспряла духом. Ведь через несколько часов я смогу написать заключение к моему великому эксперименту!
   Прокладывая себе обратный путь сквозь снега, я насвистывала известный мотивчик из «Падуба и плюща» [108 - «Падуб и плющ» – традиционный английский рождественский гимн.], тайно подразумевая липкую массу, которую я только что размазала по дымоходам Букшоу. Я даже пропела одну строчку:

     Восход солнца, бег оленя…

   Пришло время заняться ракетой славы.
//-- * * * --//
   – Чем ты занимаешься? – поинтересовалась Фели, когда я спустилась в лабораторию.
   Она сжимала кулаки, а ее глаза, как часто бывает, когда она сердится, стали на несколько оттенков светлее обычного голубого цвета.
   – Кто тебя впустил? – спросила я в ответ. – Тебе запрещено входить в эту комнату без моего письменного разрешения.
   – О, возьми свое письменное разрешение и приклей его себе кое-куда.
   Фели бывает весьма груба, когда хочет.
   Тем не менее «приклей» – это жутко точное описание того, чем я сейчас занималась на крыше. Надо быть поосторожнее, подумала я. Возможно, Фели, как Вэл Лампман, нашла способ читать мои мысли.
   – Отец прислал меня за тобой, – сказала она. – Он хочет собрать всех в вестибюле. Хочет кое-что сказать, и Вэл Лампман тоже.
   Она отвернулась и двинулась на выход.
   – Фели… – произнесла я.
   Она остановилась и, не глядя на меня, повернулась наполовину.
   – Ну?
   – Дафф и я заключили рождественское перемирие. Я думала, может…
   – Перемирия истекают через пять минут, что бы ни случилось, и ты это прекрасно знаешь. Нет никакого рождественского перемирия. Не пытайся втянуть меня в свои мерзкие козни.
   В моих глазах начало печь, как будто они вот-вот взорвутся.
   – Почему ты меня ненавидишь? – внезапно спросила я. – Это потому что я больше похожа на Харриет, чем ты?
   Если до сих пор в помещении было холодно, сейчас оно превратилось в скованную льдом пещеру.
   – Ненавижу тебя, Флавия? – произнесла она дрожащим голосом. – Ты действительно веришь, что я тебя ненавижу? О, как бы я хотела! Все стало бы намного проще.
   И с этими словами она ушла.

   – Приношу извинения, что мы все оказались здесь в ловушке, – говорил отец, – пусть даже в ловушке мы все вместе.
   Что, черт побери, он несет? Извиняется за погоду, что ли?
   – Несмотря на свою… э-э-э… полярную экспедицию, викарий и миссис Ричардсон немало потрудились для развлечения самых маленьких.
   Боже ж ты мой! Отец шутит? Неслыханно!
   Зимняя усталость и приезд съемочной группы наконец повредили его мозги? Он забыл, что Филлис Уиверн лежит – нет, не лежит, сидит – мертвая наверху?
   Вежливые смешки сидевших на стульях, помятых, но внимательных жителей Бишоп-Лейси приветствовали его слова. Сгрудившиеся в углу члены съемочной группы с застывшими лицами неловко перешептывались между собой.
   – Я уверен, – продолжил отец, бросив взгляд на миссис Мюллет, с сияющим видом стоящую в проходе, ведущем на кухню, – что мы сможем изготовить достаточное количество варенья и свежевыпеченного хлеба, чтобы продержаться до тех пор, пока нас не освободят из… плена.
   При слове «плен» мне вспомнился Доггер. Где он?
   Я обернулась и сразу же его засекла. Он стоял в стороне, и темный костюм, сливаясь с деревянными панелями, делал его почти невидимым. В этот момент глаза Доггера напоминали две черные ямы.
   Я поерзала на стуле, ссутуливая и распрямляя плечи, как будто чтобы облегчить напряжение, потом встала, сильно потянулась. С небрежным видом приблизилась к стене и прислонилась.
   – Доггер, – взволнованно прошептала я, – ее одели после смерти.
   Голова Доггера, окинув взглядом обширный вестибюль, медленно повернулась ко мне, в его глазах загорелся огонь, и, когда они встретились с моими, они были словно сияние маяка на скале посреди моря.
   – Думаю, вы правы, мисс Флавия, – сказал он.
   С Доггером нет нужды в пустой болтовне. Взгляд, которым мы обменялись, значил больше слов. Мы думали в одном и том же направлении, и, если не считать прискорбную смерть Филлис Уиверн, все остальное в порядке.
   Доггер наверняка, как и я, заметил, что…
   Но времени на размышления не оставалось. Я пропустила завершающие слова отца. Теперь в центре внимания оказался Вэл Лампман, трагическая фигура, цепляющаяся за осветительное оборудование ужасно побелевшими костяшками пальцев, как будто он удерживал себя, чтобы не свалиться на пол.
   – …это ужасное событие, – говорил он неуверенным голосом. – Немыслимо продолжать без мисс Уиверн, поэтому я с неохотой принял решение свернуть кинопроизводство и возвратиться в Лондон как можно скорее.
   Из того угла, где сгрудилась съемочная группа, донесся коллективный вздох, и я увидела, что Марион Тродд подалась вперед и что-то прошептала Бан Китс.
   – Поскольку мы не в состоянии связаться со студией, – продолжал Вэл Лампман, поднося к виску два пальца, как будто получал послание с планеты Марс, – уверен, вы оцените, что это вынужденное решение было сделано исключительно мной. Я проконтролирую, чтобы утром были даны соответствующие инструкции. Тем временем, леди и джентльмены, предлагаю провести остаток этого довольно грустного Рождества, вспоминая мисс Уиверн и то, что она значила для каждого из нас.
   Но я подумала не о Филлис Уиверн, а о Фели. С прекращением съемок она утратила свой шанс стать кинозвездой.
   Через века, где-то в туманном будущем, историки, изучая подвалы «Илиум филмс», обнаружат пленку с кадрами, на которых письмо осторожно кладут на стол, снова и снова. Что они подумают, интересно?
   Некоторым странным образом мне приятно думать, что эти руки на заднем плане с длинными идеальными пальцами – руки моей сестры. Фели – вот и все, что останется от «Крика ворона», фильма, умершего до рождения.
   Внезапно я вернулась к реальности.
   Отец, подняв бровь, подозвал Доггера, и я воспользовалась возможностью, чтобы убежать вверх по лестнице.
   Мне многое предстоит сделать, а времени мало.
   Но тем не менее время еще оставалось. Когда я добралась до спальни, я увидела, что еще нет одиннадцати часов.
   Миссис Мюллет всегда говорила мне, что Дед Мороз не приходит раньше полуночи или раньше того, как все в доме уснут, – точно не помню. Так или иначе проверять мою ловушку слишком рано: учитывая, что половина населения Бишоп-Лейси свободно бродит по Букшоу, старый джентльмен вряд ли станет рисковать, спускаясь по каминной трубе в гостиную.
   И тут мне в голову пришла мысль. Как Дед Мороз может спускаться – и подниматься – по миллионам дымоходов, не испачкав свой костюм? Почему утром в Рождество на ковре никогда не бывает черных следов?
   Я совершенно точно знаю по собственным опытам, что углеродистые продукты сжигания оставляют достаточно грязи даже в маленьких количествах, в которых они встречаются в лаборатории, но мысль о взрослом мужчине, спускающемся по дымоходу, покрытому слоем копоти, в костюме, немногим лучше, чем огромная щетка для прочистки труб, – невероятна. Почему я не подумала об этом раньше? Почему настолько очевидное научное доказательство никогда не приходило мне в голову?
   Если только нет невидимого эльфа, который следует за Дедом Морозом с метлой и совком или сверхъестественным пылесосом, дела обстоят погано.
   Снаружи поднимающийся ветер бился в стены дома, заставляя оконные стекла дребезжать в древних рамах. Внутри температура упала, и я задрожала.
   Заберусь-ка я в постель с дневником и карандашом. Пока не наступит время отправляться на крышу, сосредоточусь на убийстве.
   В начале чистой страницы я написала: «Кто убил Филлис Уиверн?» – и провела черту.

   ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

   Энтони, шофер (фамилию не знаю). Пронырливый субъект с лицом побитой собаки, такое ощущение, что все время наблюдает за мной. ФУ держалась с ним с виду холодно, но, возможно, все кинозвезды так ведут себя со своими водителями. Он обидчив? Показался смутно знакомым, когда появился у нас на пороге. Восточный европеец? Или дело в форме? Наверняка нет. Тетушка Ф сказала, что у ФУ был иррациональный страх перед восточными европейцами и что она настаивала на том, чтобы работать всегда с одной и той же британской съемочной группой. Может быть, Энтони снимался в одной из ее предыдущих картин? Или был на фотографии в журнале? Надо поискать, а может, даже спросить его прямо.

   Кроуфорд, Гил. ФУ унизила его перед целой деревней, влепив пощечину. Хотя он теперь мягок, как ягненок, важно помнить, что в качестве командос Гил обучился убивать тихо – душить струной от пианино!

   Дункан, Десмонд. Никаких явных мотивов помимо того, что ФУ затеняет его. Он много лет играл с ней на сцене и в кино. Соперничество? Ревность? Что-то глубже? Необходимо дальнейшее расследование.

   Китс, Бан. ФУ обращается с ней как с собачьим дерьмом на подошве бальной туфельки. Хотя ей следовало бы лопаться от обиды, похоже, ничего подобного нет. Есть ли люди, которые расцветают от плохого обращения? Или под пеплом горит пламя? Надо спросить Доггера.

   Лампман, Вэл (Вольдемар). Сын ФУ. (Трудно поверить, но тетушка Фелисити говорит, что это так.) ФУ угрожала рассказать ДД о «любопытном приключении в Букингемшире». Между ними явное напряжение (например, благотворительная постановка «Ромео и Джульетты»). Унаследует ли он состояние матери? Много ли у нее денег? Как это узнать? И как насчет его ужасно исцарапанных рук? Раны не похожи на свежие. Еще один повод поговорить с Доггером утром.

   Латшоу, Бен. Производит впечатление смутьяна. Но чего он мог добиться, остановив производство фильма? Он продвинулся благодаря ранению Патрика Макналти. Мог ли его нанять кто-нибудь из «Илиум филмс», чтобы укокошить ФУ вдалеке от студии? (Просто умозрительное предположение с моей стороны.)

   Тродд, Марион. Тайна в роговых очках. Болтается тут тихо, словно вонь из забитой канализации. Очень похожа на актрису Норму Дюранс. Но это старые фотографии. Надо бы спросить тетушку Фелисити насчет нее. N. B. Сделать это позже.

   Я почесала голову карандашом, перечитывая свои записи. Сразу видно, что они далеко не удовлетворительные.
   В большинстве криминальных расследований – и на радио, и по моему собственному опыту – есть всегда больше подозреваемых, чем ты можешь указать пальцем, но в этом случае их как-то маловато. Хотя недостатка в обидах на Филлис Уиверн нет, явной ненависти тоже не было: ничего такого, что могло бы объяснить жестокое удушение куском кинопленки, бантиком завязанным вокруг ее шеи.
   На самом деле я почти видела это: ленту из черного целлулоида на ее шее, и в каждом кадре застывший образ самой актрисы в крестьянской блузке, с непокорным лицом, сияющим, будто солнце в драматически потемневшем небе.
   Как я могла забыть, когда я так часто видела это в снах? Это же из финальной сцены «Анны из степей», она же «Облаченная для смерти», где Филлис Уиверн в роли обреченной Анны Шеристиковой простирается перед надвигающимися тракторами.
   Уставшим сознанием я вообразила, будто слышу звуки рычащих двигателей, но это только ветер, завывающий и колотящийся в дом.
   Ветер… трактор… Дитер… Фели…
   Когда мои глаза открылись, было восемь минут первого.
   Откуда-то из дома доносилось пение:

     О малый город Вифлеем,
     Ты спал спокойным сном…

   Мысленно я увидела благоговейно поднятые лица деревенских жителей.
   Я сразу же поняла, что, несмотря на все случившееся, викарий решил отпраздновать Рождество. Он попросил мужчин из деревни передвинуть наш старый рояль «Бродвуд» из гостиной в вестибюль, и Фели сейчас сидела за клавиатурой. Я поняла, что это Фели, а не Макс Брок, благодаря легкому нерешительному всхлипу, который она извлекала из инструмента, когда мелодия взмывала и начинала падать.
   Поскольку останки Филлис Уиверн до сих пор находились в доме, викарий разрешил исполнить только самые смиренные рождественские гимны.
   Я выпрыгнула из кровати и натянула на себя пару длинных хлопковых носков цвета грязи, которые отец заставлял меня носить на улице зимой. Хотя я страстно ненавижу эту гадость, я знаю, как холодно будет на крыше.
   Управившись с носками, я схватила мощный фонарь, который позаимствовала из кладовой, и тихо-тихо пошла в лабораторию, где сунула в карман кардигана кремниевую зажигалку.
   Я ласково подняла ракету славы, несколько секунд побаюкала ее, нежно улыбаясь, как в сцене рождества Христова.
   Потом я устремилась вверх по узкой лестнице.

20

   На крыше творился сущий ад. Пронзительный ветер гонял снег с места на место, швыряя мне в лицо твердые, словно замороженный песок, частицы. С тех пор как я последний раз поднималась сюда, погода стала еще хуже, и ясно было, что буран кончится не скоро.
   Теперь пришло время потрудиться. Раз за разом я ходила вниз и вверх по лестнице, перемещаясь между лабораторией и крышей, таская горшок за горшком, пока наконец приспособления для фейерверка не были расставлены вокруг дымоходов, как незажженные свечи в многоярусном торте.
   Хотя в темноте было плохо видно, я не хотела включать фонарь, пока без этого можно обойтись. Нет нужды привлекать нежелательное внимание с земли, подумала я, изображая блуждающий огонек среди темных каминных труб, вздымающихся надо мной – высокие зловещие тени на фоне снежного неба. Темные облака, повисшие надо мной наполовину сдувшимися дирижаблями, были настолько низкими, что, казалось, их можно потрогать рукой.
   Я сделала последнюю ходку, и ракета славы Филлис Уиверн тяжелым грузом легла мне на руки. Я не могла таскать ее с собой по крыше, пока не закончу остальные приготовления, и положить ее где-то здесь тоже не могла, иначе она быстро отсырела бы и стала бесполезной.
   Нет, я пристрою эту штуку на восточной стороне одного из дымоходов, где она будет защищена от штормовых порывов и готова к запуску, когда пробьет час.
   Я брела, казалось, целые мили по колено в снегу и с облегчением вздохнула, добравшись до цели – дымоходов, возвышающихся над западным крылом Букшоу. На удивление легко я установила ракету посреди цветочных горшков с пиротехникой на импровизированном треножнике, который я соорудила из пары вешалок для одежды Фели.
   Только один щелчок зажигалки – и ЖЖЖУХ! Она взлетит в ночное небо, словно пылающая комета, перед тем как взорваться с БУУУМ! – который разбудит самого Святого Танкреда, спящего под алтарем деревенской церкви уже больше пятисот лет. На самом деле я добавила дополнительную порцию пороха во внутреннюю камеру ракеты, чтобы убедиться, что Святой Тэ не останется в стороне от праздника.
   Конечно же, ракета славы станет грандиозным финалом моего пиротехнического спектакля. Сначала прольется золотой дождь и распустятся бутоны красного огня, постепенно уступая дорогу взрывам и выстрелам бенгальских бомбард.
   Я обвила себя руками, отчасти от веселья, отчасти от холода.
   Начну я с королевского салюта, изысканной, но впечатляющей воздушной демонстрации, рецепт которой я нашла в записной книжке дядюшки Тара. Изначально его изобрели знаменитые братья Руджиери для короля Георга II в 1749 году, и его должна была сопровождать музыка, специально сочиненная маэстро Генделем для королевских фейерверков.
   Поскольку от фейерверка вспыхнула большая деревянная постройка, сооруженная для королевских музыкантов, сгорев дотла, а под тяжестью большого количества зрителей в реку Темзу обрушился один пролет Лондонского моста, это первое представление не было полностью удачным.
   Кто может что сказать? Воссоздание некоторых знаменитых фейерверков может компенсировать, хотя бы отчасти, то, что в то время могло стать национальным замешательством.
   Пусть начнется спектакль!
   Я смела снег с моих водостойких цветочных горшков и полезла в карман за зажигалкой. Если ветер ослабеет хотя бы на пару секунд, одной доброй искры будет достаточно – одной-единственной искры, чтобы запустить огненное представление, о котором будут говорить, когда я стану пожилой леди, кудахчущей над своими химическими котлами.
   Я отступила на шаг назад, чтобы напоследок окинуть взглядом любовно приготовленные взрывчатые вещества.
   Возможно, из-за того, что я щурила глаза от снега, я не сразу заметила вторую пару следов, тянущихся к двери.
   Дед Мороз! – сначала подумала я. Он припарковал свои сани, прошел по крыше и вошел в дом через ту же дверь, из которой я вышла.
   Но почему? Почему он не полез сразу через дымоход, как делал сотни лет?
   Конечно же! Ясно как день! Дед Мороз – сверхъестественное существо, не так ли? Он знал о клее и обошел его! Но разве сверхъестественные существа оставляют следы на снегу?
   Почему я не подумала о такой элементарной вещи раньше и не сэкономила силы?
   Но погоди-ка! Разве я не приходила сюда сама раньше, чтобы расставить горшки с пиротехникой?
   Разумеется! Ну ты и дура, Флавия!
   Я смотрю на свои собственные следы.
   Однако… эта мысль еще не успела оформиться, но я знала, что это не может быть правдой. Последний раз я была на крыше несколько часов назад. С учетом сильного ветра и снегопада мои ранние следы наверняка исчезли в считаные минуты. Даже свежие мои отпечатки уже начинали терять четкость.
   Парой прыжков я переместилась к цепочке следов и сразу же увидела, что они идут от двери, а не к ней.
   Кто-то кроме Флавии и Деда Мороза побывал на крыше.
   И совсем недавно, если не ошибаюсь.
   Более того, если я правильно прочитала следы, он до сих пор тут, прячется где-то в сугробах.
   «Убегай изо всех сил!» – закричала древняя инстинктивная часть моего мозга, но я еще колебалась, не желая двигаться даже на дюйм, когда из-за дымохода будуара Харриет молча выступила темная фигура.
   Она была одета в длинное старомодное пальто-авиатор, наполовину закрывавшее сапоги для верховой езды, высокий воротник поднят выше ушей. Глаза закрыты маленькими круглыми зелеными линзами старого кожаного шлема вроде тех, что Харриет носила, когда управляла самолетом, а руки в длинных жестких кожаных перчатках с крагами.
   Первая моя мысль была о том, что это привидение – моя мать, и моя кровь заледенела.
   Хотя всю свою жизнь я мечтала снова быть с Харриет, я не хотела, чтобы это произошло так. Не в маске и не на обдуваемой ветрами крыше.
   Боюсь, я всхлипнула.
   – Кто вы? – выдавила я.
   «Твое прошлое», – мне показалось, что именно это прошептала фигура.
   Или это просто ветер?
   – Кто вы? – я спросила снова.
   Фигура сделала угрожающий шаг ко мне.
   Потом внезапно где-то в моей голове заговорил голос, так же спокойно, как диктор на «Би-би-си», читающий прогнозы погоды на Роколле, Шетландских и Оркнейских островах.
   «Спокойно, – говорил он. – Ты знаешь этого человека, просто еще не поняла это».
   Так оно и было. Хотя у меня была вся необходимая информация, я еще не сложила части головоломки воедино. Этот призрак – не более чем человек, одевшийся в костюм из студийного гардероба, кто-то, кто не хочет быть узнанным.
   – Это бесполезно, мистер Лампман, – сказала я, обретая твердость. – Я знаю, что вы убили вашу мать.
   Почему-то казалось неправильно называть его «Вэл».
   – Вы и ваш сообщник прикончили ее и переодели в костюм, который она носила в фильме «Облаченная для смерти» – роль, которую вы обещали своей – как вы это называете? – любовнице.
   Слова этой старой формулы, раздающиеся из моих уст, практически успокаивали меня – финальный обмен между хладнокровным убийцей и следователем, раскрывшим дело. Пришлось изрядно покопаться в «Тайнах кино» и «Серебряном экране», чтобы выяснить, как происходят эти финальные разоблачения. Я была горда собой.
   Но недолго.
   Фигура внезапно прыгнула, застав меня врасплох и чуть не опрокинув в снег. Только размахивая руками и неловко, вслепую отпрыгнув назад, я сумела остаться на ногах.
   Нападающий блокировал мне путь к лестнице, так что бежать туда не имело смысла. Лучше найти безопасность на высоте, как кошка.
   Я забралась, поскальзываясь, на подножие дымохода – то, что я не намазала клеем. Здесь я могу держаться одной рукой, а второй бить убийцу в лицо, если будет на то необходимость.
   Он не заставил себя ждать.
   С шипением разъяренной змеи нападающий вытащил из просторного кармана пальто палку, которую, полагаю, полиция именует дубинкой, и попытался ударить меня, промахнувшись на пару дюймов мимо моих ступней.
   Бух! – стукнула дубинка, – и опять бух! Удары сыпались на кирпичный выступ подножия, издавая резкие тошнотворные звуки, как будто кости ломались.
   Приходилось скакать, как горцу-танцору, чтобы мне не раздробили ноги.
   За моей спиной, помнила я, на трубе гостиной были фитили пиротехники, может быть, в десяти футах от меня. Если бы я только могла до них дотянуться… поднести зажигалку к фитилю… позвать на помощь… остальное было бы предоставлено судьбе.
   Но сейчас перчатки хватали меня за щиколотки, и я пиналась изо всех сил.
   В какой-то момент я была вознаграждена за свои усилия: кожаная подошва моего ботинка стукнула по черепу врага, и фигура отпрянула с хриплым криком боли, хватаясь за лицо.
   Воспользовавшись своим преимуществом, я перебралась к дальней стене трубы. Надеюсь, оттуда я смогу спрыгнуть на крышу незаметно.
   Надо рискнуть. Выбора нет.
   Я приземлилась легче, чем ожидала, и была уже на полпути к каминной трубе гостиной, когда нападающий засек меня и с яростным криком бросился по крыше, поднимая сапогами клубы снега по мере приближения.
   Задыхаясь, я бросилась к дымоходу, который был больше предыдущего, и забралась в безопасное место, одной рукой копаясь в кармане в поисках зажигалки.
   Фитили теперь были у меня под ногами. Если мне повезет, хватит одного щелчка.
   Я присела и щелкнула зажигалкой, придерживая крышечку.
   Клац!
   И ничего.
   Слишком поздно. Нападающий уже цеплялся за уступ, как обезумевшее животное, собираясь залезть ко мне. Если он это сделает, мне конец.
   Я ткнула в защитные очки фонариком – и промахнулась!
   Фонарик выскользнул из моей руки и начал падать, будто в замедленном кино, переворачиваясь, на крышу, где наполовину зарылся в сугроб, выстрелив лучом света под безумным углом и этим отчасти ослепив нападающего.
   Я не тратила ни секунды. Я присела и снова щелкнула зажигалкой.
   Клац! Клац! Клац! Клац!
   Как я зла! Надо было покрыть фитили слоем свечного воска, но нельзя предусмотреть все. Они явно намокли.
   Цепкие перчатки оказались неуютно близко. Это лишь вопрос времени, когда они смогут схватить меня за лодыжку и стащить на крышу.
   С этой тревожной мыслью я полезла выше по обмазанной глиной каминной трубе, двигаясь по кругу к восточной стороне.
   Нападающий следовал за мной, возможно, надеясь, что я поскользнусь и упаду. Высоко над его головой в жутком шлеме в холодном воздухе был виден каждый мой выдох, я прильнула к верхней секции дымохода, как банный лист.
   Прошла секунда, потом другая. Неожиданно я почувствовала, что становится теплее. Ветер утих или внезапно наступило лето? Может, у меня начинается лихорадка?
   Я подумала о тысяче предостережений миссис Мюллет.
   «Холод сводит в могилу, – неустанно твердила она мне. – Одевайся теплее, дорогуша, если хочешь получить поздравление от короля на свой сотый день рождения».
   Я подтянула кардиган к подбородку.
   Подо мной фигура резко повернулась и двинулась к зубчатой стене западного крыла. Странная затея, но я почти сразу же поняла причину.
   На крыше, над тем местом, где находится гостиная, между парой тонких бамбуковых шестов была натянута радиоантенна.
   Схватив ближайший шест перчатками, нападающий уперся сапогом в гнездо, где закреплен шест, и резко дернул. Вероятно, главным образом от холода, бамбук выскочил легко, как спичка. Теперь его держала только медная проволока. Быстрый поворот запястья, и она отвалилась, оставив в руках моего противника бамбуковый шест с двумя угрожающе зазубренными концами. С одного конца свисал белый фарфоровый изолятор, каким-то образом не отвалившийся вместе с проволокой.
   Я снова обнаружила, что смотрю прямо в поднятое вверх лицо нападающего. Если бы я только могла дотянуться и сорвать защитные очки с этого лица – но я не могла.
   Эти безумные глаза уставились на меня сквозь зеленое стекло с леденящей смертельной ненавистью, и меня сотрясла такая дрожь, какой прежде я не испытывала.
   Эти глаза, поняла я с неожиданно тошнотворным ощущением, не были окаймлены привычными очками в роговой оправе. Нападающий – не Вэл Лампман.
   – Меня убивает Марион Тродд! – услышала я свой крик, и это понимание, должно быть, удивило ее не меньше, чем меня.
   Должно быть, мне бы не было так страшно, если бы она что-нибудь сказала, но она молчала. Она стояла, не говоря ни слова, посреди гонимого ветром снега, уставившись на меня с этим выражением холодной ненависти.
   А потом, как будто выходя на поклон в конце пьесы, она подняла защитные очки и медленно сняла летный шлем.
   – Это были вы, – выдохнула я. – Вы и Вэл Лампман!
   Она издала тихое презрительное шипение, как змея. Не говоря ни слова, она вытянула шест и яростно ткнула меня в центр груди.
   Я издала крик боли, но как-то умудрилась изогнуться в направлении удара. И одновременно подтянулась немного выше.
   Но с тем же успехом я могла не утруждаться. Конец палки с болтающимся на нем изолятором теперь завис прямо перед моим лицом. Я просто не могла позволить ей ткнуть меня в глаза или зацепить уголок рта проволокой, словно рыбу на крючке.
   Почти не думая, я схватила конец шеста и сильно ударила его о трубу. От удивления Марион выпустила другой конец, и шест тихо упал в снег.
   Теперь, неожиданно впав в ярость, как будто желая лично разорвать меня на части голыми руками, она бросилась прямо на меня, на этот раз сумев крепко ухватиться за кирпичи выступа. Она уже наполовину подтянулась, когда вдруг дернулась и застыла в воздухе, как куропатка, подстреленная на ветру.
   До меня донеслось приглушенное проклятие.
   Птичий клей! Птичий клей! О радость – птичий клей!
   Я намазала подветренную часть дымохода гостиной дополнительной порцией клея из соображений, что Дед Мороз предпочтет выбраться из саней на защищенной стороне.
   Марион Тродд яростно дергалась, пытаясь высвободить руки из приклеившихся перчаток, но чем больше усилий прикладывала, тем больше запутывалась в сапогах и длинном пальто.
   Я лениво размышляла, когда готовила свое зелье, ослабеет ли клей от холода, но стало ясно, что нет. Даже наоборот, он стал сильнее и более липким, и с каждой минутой становилось очевиднее, что Марион может надеяться сбежать, только если разденется полностью.
   Я воспользовалась моментом и снова начала клацать зажигалкой.
   Клац! Клац! Клац!
   Будь все трижды проклято! Чертов фитиль отказывался воспламеняться.
   В последовавшем жутком молчании, пока Марион Тродд тщетно пыталась высвободиться и ее движения становились все более ограниченными, до моих ушей донеслось пение:

     Родился Тот, Кого народ
     Ждал много, много лет…

   Не знаю почему, но эти слова пробрали меня до костей.
   – Доггер! – завопила я хриплым, прерывистым от холода голосом. – Доггер! Помоги мне!
   Но в глубине души я понимала, что пока все хором поют о Вифлееме, они вряд ли меня услышат. Кроме того, от крыши до вестибюля слишком далеко, между нами слишком много кирпича и дерева Букшоу.
   Ветер вырывал слова у меня изо рта и бессмысленно смахивал их прочь, в сторону застывшего сельского пейзажа.
   И тут до меня дошло, что ведь меня ничто не удерживает от побега. Все, что мне требуется, – это спрыгнуть подальше от Марион Тродд и броситься к лестнице.
   Она почти наверняка оставила дверь открытой. В противном случае как она собиралась вернуться в дом после того, как прикончит меня?
   Она оскалила зубы и скорчила гримасу, когда я прыгнула, но не смогла высвободиться и схватить меня, когда я пролетела над ее плечом. Мои колени согнулись, когда я приземлилась на сугроб.
   Жаль, что я не смогла придумать благородную дерзкую колкость, чтобы бросить в ее рычащее лицо. Страх и сильный холод мало что оставили от меня, кроме скорчившегося дрожащего свертка.
   И тут я вмиг вскочила на ноги и побежала по крыше, будто за мной по пятам неслись все гончие ада.
   Мне повезло. Как я и предполагала, дверь на лестницу была открыта. Желтый свет лился на снег теплым гостеприимным треугольником.
   Шесть футов до безопасности, подумала я.
   Но внезапно дверной проем заслонил черный силуэт, загородив свет – и путь к побегу.
   Я сразу же узнала Вэла Лампмана.
   Я резко затормозила и попыталась развернуться, но мои ноги скользили, будто я была на лыжах.
   Я понеслась обратно по крыше, не осмеливаясь оглянуться, добралась до дымохода гостиной и снова забралась на уступ. Если Вэл Лампман меня настигнет, я не хочу этого знать.
   Может, у меня получится заманить его в ту же ловушку, что Марион Тродд. Он еще не знал о клее, а я не собиралась его предупреждать.
   Забравшись повыше на дымоход, я увидела, что он неторопливо пересекает крышу. Методично – да, вот подходящее слово.
   Похоже, он послал Марион Тродд разделаться со мной. Она последовала за мной, проскользнув на крышу во время одного из моих походов вверх-вниз. Но, когда она не вернулась, он отправился выполнить грязную работу самостоятельно.
   Он едва глянул на Марион, которая до сих пор не могла высвободиться из хватки клея, дергаясь с тем же успехом, что мошка на липкой бумаге.
   – Вэл! – завопила она. – Освободи меня!
   Первые слова с тех пор, как она появилась на крыше.
   Он повернул голову, остановился и сделал неуверенный шаг по направлению к ней.
   Вот тогда я поняла, что этим человеком двигала жажда мести Марион Тродд. Это по ее требованию он задушил собственную мать.
   Если это любовь, я не хочу иметь с ней ничего общего.
   У основания каминной трубы, не зная, к кому из нас сначала подойти, он внезапно споткнулся, пошатнулся – и упал локтями в снег!
   Я приободрилась.
   Когда он поднялся на дрожащие ноги, я увидела, что он зацепился за бамбуковый шест, невидимый в сугробе.
   – Проткни ее, Вэл! – хрипло прокричала Марион, когда он поднял эту штуку. Она уже перешла от мыслей о собственном освобождении к требованию моей головы на тарелочке.
   – Проткни ее! Сбей ее вниз! Сделай это немедленно, Вэл! Давай же!
   Он посмотрел на меня, затем на нее, его голова вертелась, и он не мог решиться.
   Потом медленно, как будто в гипнотическом трансе, он поднял шест и двинулся к месту прямо под тем, где я крепко цеплялась за дымоход.
   Не торопясь, он просунул острый конец в воротник моего кардигана, медленно провернув его, чтобы убедиться, что он плотно зацепился.
   Острое щупальце проволоки быстро запуталось в шерсти моей кофты. Я чувствовала, как оно царапает спину между лопатками.
   – Нет! – выдавила я. – Пожалуйста!
   Один яростный рывок, и я упала, приземлившись лицом в удушающий снег, не в состоянии дышать.
   Когда я перевернулась, он уже волок меня к краю крыши. Я бесполезно хваталась руками за воздух, но цепляться было не за что, мне не спастись.
   Я попыталась подняться на ноги, но не могла нащупать точку опоры. Он использовал шест, чтобы держаться подальше от моих рук, ног и зубов, и волок меня по снегу, будто рыбу на остроге.
   Теперь он подтащил меня к самому краю зубчатой стены, и его план стал совершенно ясен. Он собирается сбросить меня вниз.
   Его ноги скользили по покатой крыше, и он пытался прочно упереться для финальной части смертоносной работы с шестом.
   Как несправедливо повернулось дело, подумала я. Вернее, просто мерзко, если поразмыслить. Никто не заслуживает подобной смерти.
   Тем не менее Харриет умерла так же, верно?
   О чем была ее последняя мысль на той заснеженной горе в Тибете? Вся жизнь промелькнула перед ее глазами, как это говорят?
   Успела ли она подумать обо мне?
   «Прекрати, Флавия! – произнес голос в моей голове, внезапно и довольно отчетливо. – Прекрати это!»
   Я так удивилась, что послушалась.
   Но что я должна делать?
   «Возьмись за палку», – довольно раздраженно велел голос.
   Да! Вот оно – возьмись за палку.
   Сделать это было до нелепости легко. Терять мне нечего.
   Каким-то образом в этот момент я ухитрилась повернуться так, чтобы освободить воротник и уцепиться за конец шеста. Неожиданно это дало мне опору, необходимую для того, чтобы неуклюже подняться на ноги.
   Теперь мы стояли на самом краю пропасти, Вэл Лампман и я, словно два канатоходца, и каждый изо всех сил цеплялся за противоположный конец бамбукового шеста.
   Он резко дернул палку в свою сторону, пытаясь опрокинуть меня, но его нога поскользнулась на обледенелом каменном водосточном желобе. Он выпустил свой конец шеста и дико замахал руками, пытаясь сохранить равновесие.
   Но этого было недостаточно, чтобы спасти его.
   В полном молчании он упал на спину, и его поглотила ночь.
   Откуда-то снизу донесся тошнотворный плюх.
   Я осталась на покатом краю, шатаясь и отчаянно стараясь сохранить равновесие, но мои ступни медленно скользили к краю зубчатой стены, которая была теперь в нескольких дюймах впереди.
   В отчаянии я бросилась лицом вниз, стараясь вонзить пальцы в ледяные камни.
   Бесполезно.
   Когда моя нога наткнулась на пустое пространство, я сделала последний отчаянный рывок к пострадавшей от непогоды свинцовой водосточной трубе, пытаясь зацепиться пальцами за ее край, но она подалась, посыпалась – практически рассыпалась в моих пальцах, – и я почувствовала, что скольжу… словно безвольный манекен… в пропасть.
   И потом я падала… бесконечно… беспредельно… кажется, вечность… в темноту.

21

   Открыв глаза, я обнаружила, что смотрю прямо вверх на падающий снег. Калейдоскоп из красных и белых снежинок крутился надо мной, становясь все больше, пока они не приземлились в ужасающем слякотном молчании на замерзшую маску, которая, должно быть, была моим лицом.
   Надо мной в безумном ракурсе прорисовывались неясные очертания зубчатой стены, упирающейся в низкие рваные облака.
   Небо разорвала рассеянная вспышка, за которой последовал глубокий грохот, как будто озорные служащие катали пустые бочки в винном погребе.
   Еще одна вспышка – вспышка, которая разгоралась и затихала с каждым биением моего сердца, и за ней последовал оглушительный треск!
   Потом тишина – настолько сильная, что ушам стало больно. Только постепенно я начала ощущать обжигающий падающий снег. А потом…
   Бу-у-ух!
   Что-то, похожее на красную свечу, озарило ночь мертвенно-бледным неземным светом.
   Бу-у-ум! Бу-у-ух!
   Казалось, это продолжается целую вечность. Я утомилась смотреть.
   Какой-то голос манил меня – призыв, которому я не могла сопротивляться.
   «Кто ты? – хотела прокричать я. – Кто ты?»
   Но голоса у меня не было. Больше ничего не имело значения.
   Я прикрыла глаза от звездного сверкания и почти сразу же открыла их, когда вознеслась огромная медно-зеленая комета с хвостом мерцающих желтых искр, словно какой-то небесный дракон, поднялась в небо и взорвалась прямо над головой с сотрясшим землю грохотом.
   Ракета славы, вспомнила я, мысленно загибая пальцы и считая ингредиенты: сурьма… железные опилки… хлорат калия…
   На миг я подумала о Филлис Уиверн, адресате моего подношения, и о том, как печально, что от нее ничего не осталось, кроме череды туманных образов на катушках черной пленки.
   Еще я подумала о Харриет.
   И уснула.

   Они все собрались вокруг моей кровати, их лица нависали надо мной, будто я видела их через выпуклую линзу. Карл Пендрака предлагал мне полоску жевательной резинки «Свит сикстин», в то время как обе мисс Паддок протягивали одинаковые чашки дымящегося чая. Инспектор Хьюитт стоял, обнимая за плечи жену Антигону, молча рыдавшую в изящный кружевной платочек. В изножье кровати неподвижно стоял отец, по бокам от него – мои бледные сестры Офелия и Дафна, и все трое выглядели так, будто их долго тошнило.
   Доктор Дарби тихо разговаривал с Доггером, который покачивал головой и отводил взгляд в сторону. В углу, спрятав лицо в плечо мужа Альфа, миссис Мюллет дрожала, словно осиновый лист. За ними тетушка Фелисити перебирала какие-то бряцающие предметы в недрах крокодилового ридикюля.
   Викарий отошел от края моей кровати и прошептал в ухо своей жены Синтии что-то вроде «цветы».
   В тенях сновали и другие люди, но я не различала их. В комнате было жарко и пахло плесенью. Должно быть, кто-то открыл старый камин и разжег огонь. Запах сажи и угля – и чего-то еще – висел в перегретом воздухе.
   Что это? Порох? Селитра?
   Или я вернулась в душный чулан под лестницей и вдыхаю дым горящей бумаги?
   Я болезненно закашлялась и начала дрожать.

   Настурции, подумала я спустя долгое время. Кто-то принес мне настурции.
   Однажды Даффи сказала мне довольно снисходительным тоном, что название этих пахучих цветов означает «нос вонючий». И хотя я могла легко нанести ответный удар, сказав, что этот запах целиком и полностью объясняется тем фактом, что их эфирное масло состоит преимущественно из сульфоцианида аллила (C4H6NS), или горчичного масла, но не стала.
   Временами меня одолевают приступы застенчивости.
   Мы листали альбом с акварелями Харриет и наткнулись на букет красивых цветов с тонкими лепестками оттенков теплой радуги – оранжевого, желтого, красного и розового.
   Внизу страницы была незаметная подпись карандашом: «Настурции, Торонто, 1930, Харриет де Люс».
   Вверху, перекрывая один лепесток, стояла плотная черная печать: «Женская академия мисс Бодикот». И красным карандашом: «B —» [109 - В школах Северной Америки буквенная система оценок: А, B, C, D, F. То есть В с минусом равно 4 с минусом.].
   Мое сердце захотело выпрыгнуть из груди и стукнуть кого-нибудь по носу. Какой варвар-учитель посмел поставить моей дорогой покойной мамочке такую оценку?
   Я сделала глубокий обиженный вдох и проглотила комок во рту.
   – Легче, дорогуша, – произнесло гулкое эхо. – Все хорошо.
   Я открыла глаза, щурясь от яростного белого света, и обнаружила рядом с собой миссис Мюллет. Она быстро подошла к окну и задернула занавеску, чтобы солнце не светило мне прямо в глаза.
   Мне потребовалась пара секунд, чтобы определить, где я нахожусь. Не в своей спальне, а на диване в гостиной. Я с трудом приподнялась.
   – Лежи спокойно, дорогуша, – сказала она. – Доктор Дарби сделал тебе хорошенький горчичник.
   – Что?
   – Пластырь. Тебе надо лежать смирно.
   – Который час? – спросила я, еще дезориентированная.
   – Рождество уже минуло, голубушка, – сказала она. – Ты ушла и все пропустила.
   Я поморщилась при мысли о приклеенном пластыре у меня на груди.
   – Не трогай его, дорогуша. Ты совсем чахоточная. Доктор Дарби сказал держать его полчаса.
   – Но зачем? Я не больна.
   – Ты упала с крыши. Это одно и то же. Хорошо, что они сгребли снег в такую огромную кучу, не то ты провалилась бы прямо до Китая.
   С крыши?
   Все вернулось ко мне приливной волной.
   – Вэл Лампман! – сказала я. – Марион Тродд! Они пытались…
   – Хватит, – перебила меня миссис Мюллет. – Тебе нельзя думать ни о чем, кроме поправки. Доктор Дарби думает, что ты могла сломать ребро, и не хочет, чтобы ты ерзала.
   Она взбила мою подушку и убрала прядь влажных волос с моих глаз.
   – Но могу сказать тебе вот что, – добавила она с фырканьем. – Ее увели в наручниках на запястьях. Им пришлось буквально ее отдирать. Ты бы это видела! Как она дулась, подумать только. Прилипала ко всему, к чему прикасалась, – даже к констеблю Линнету в чистой униформе, а ему жена только что ее постирала и погладила, сказал он мне. Скорее всего, ее повесят, но никому не говори, что это я рассказала. Не предполагалось, что ты все вычислишь.
   – А как насчет Вэла Лампмана?
   Миссис Мюллет придала лицу серьезное выражение.
   – Упал, как и ты. Приземлился прямо на автомобиль мисс Уиверн. Сломал шею. Но помни, я нема как рыба.
   Я долго молчала, пытаясь разобраться, как реагировать на эту, честно говоря, не неприятную новость. Похоже, правосудие само решило, как поступить с Вэлом Лампманом.
   Внезапно мое сознание наполнили странные туманные образы искаженных лиц, плавающие в подернутой дымкой комнате, в которой я лежала беспомощная.
   – Миссис Хьюитт, – наконец произнесла я. – Антигона. Жена инспектора, она еще здесь?
   Миссис Мюллет бросила на меня удивленный взгляд.
   – Не было ее. Не знаю ничего такого.
   – Вы точно уверены? Она стояла прямо на том месте, где сейчас стоите вы, пару минут назад.
   – Тогда она тебе приснилась, не иначе. С прошлой ночи тут никого не было, кроме меня и Доггера. И мисс Офелии. Она настояла на том, чтобы сидеть с тобой и утирать тебе лицо. О, и полковник, конечно же, когда Доггер нашел тебя в сугробе и принес в дом, но это было прошлой ночью, так вот. Сегодня он еще не приходил, бедняжечка. Беспокоится ужасно, так вот. Думаю, он найдет, что тебе сказать, когда ты придешь в себя.
   – Полагаю, да.
   На самом деле я ждала этого с нетерпением. Отец и я, похоже, говорим друг с другом только в самых отчаянных обстоятельствах.
   Я не услышала, как дверь открылась, и внезапно в комнате оказался Доггер.
   – Ну что ж, – сказала миссис Мюллет. – Вот и Доггер. Я вполне могу вернуться к барашку. Они слопали весь дом, эти толпы. Нескончаемый поток, как тот ручей из псалма.
   Доггер подождал, пока за ней не закрылась дверь.
   – Вам удобно? – тихо спросил он.
   Я поймала его взгляд и по каким-то непонятным причинам чуть не разрыдалась.
   Я кивнула, боясь произнести хоть слово.
   «Плачут только иностранцы», – однажды сказал мне отец, и я не хотела его разочаровывать своими рыданиями.
   – Дело было на грани, – продолжил Доггер. – Я был бы весьма расстроен, если бы с вами что-нибудь случилось.
   Будь все проклято! Мои глаза потекли, как водопроводный кран. Я потянулась за бумажной салфеткой, оставленной мне миссис Мюллет, и притворилась, что сморкаюсь.
   – Извини, – выдавила я. – Я не хотела никому причинять неудобств. Просто я… я проводила эксперимент, касающийся Деда Мороза. Он не пришел, да?
   – Посмотрим, – сказал Доггер, протягивая мне еще одну салфетку. – Откашляйтесь.
   Я даже не заметила, что кашляю.
   – Сколько пальцев я показываю? – спросил Доггер, держа руку справа от моей головы.
   – Два, – ответила я не глядя.
   – А теперь?
   – Четыре.
   – Атомное число мышьяка?
   – Тридцать два.
   – Очень хорошо. Основные алкалоиды белладонны?
   – Это легко. Гиосцин и гиосциамин.
   – Отлично, – сказал Доггер.
   – Они были вместе, верно? Марион Тродд и Вэл Лампман имею в виду.
   Доггер кивнул.
   – Она не справилась бы с мисс Уиверн одна. Удушение целлулоидной пленкой требует исключительно сильных рук. Это чрезвычайно скользкое оружие, но с крайне высоким пределом прочности на разрыв, как вы путем химических экспериментов наверняка установили. Исключительно мужское оружие, надо сказать. Мотив, однако, остается непонятным.
   – Месть, – сказала я. – И наследство. Мисс Уиверн пыталась сказать кому-то – Десмонду или Бан, а может, тетушке Фелисити. Я не смогла выяснить. Она знала, что они собираются убить ее. Поскольку она оплачивала подписку на «Полицейскую газету», «Настоящее преступление», «Всемирные новости» и так далее, она знала все признаки. Она записывала свои мысли на клочке бумаги, когда они ее прервали. Она засунула записку в носок ботинка, который они надели ей на ногу, когда переодевали. Большая ошибка с их стороны.
   Доггер почесал голову.
   – Я позже объясню, – добавила я. – Я такая сонная, что едва могу держать глаза открытыми.
   Доггер протянул руку.
   – Можете снять горчичный пластырь. Думаю, вы достаточно согрелись. По крайней мере сейчас.
   Он подал мне серебряный поднос, и я положила на него жгучую пакость.
   – Осторожно, потускнеет, – сказала я почти в шутку.
   Хотя это правда. Едкие пары атакуют серебро 925-й пробы, не успеешь и глазом моргнуть.
   – Все в порядке, – сказал Доггер. – Этот с гальванопокрытием.
   Я с внезапным приступом смущения вспомнила, что отец отослал семейное серебро на аукцион несколько месяцев назад, и неожиданно устыдилась своего неосторожного замечания.
   Не говоря ни слова, Доггер подтянул повыше мое одеяло и подоткнул его, потом подошел к окнам и задернул занавески.
   – О, Доггер, – сказала я, когда он был на полпути к двери. – Одна мелочь: Филлис Уиверн – мать Вэла Лампмана.
   – Бог мой! – произнес Доггер.

22

   – Итак, вы понимаете, инспектор, – сказала я, – их идея заключалась в том, чтобы разделаться с ней посреди как можно большего количества подозреваемых, точно как поступили убийцы в фильме «Любовь и кровь». Должно быть, они восприняли возможность снять фильм в Букшоу как настоящую находку. Вэл Лампман сам выбирал место съемок.
   – Похоже на Агату Кристи, – сухо заметил инспектор Хьюитт.
   – Точно!
   Шел четвертый день после Рождества, двадцать девятое декабря, если точно.
   После того как я провела двое суток, плавая в жарких снах и просыпаясь только откашляться и съесть немного супа, которым меня кормила с ложечки Фели, настоявшая на том, чтобы нести вахту у моей кровати днем и ночью, доктор Дарби неохотно дал разрешение, чтобы меня допросили полицейские Хинли.
   «Два дня с горчичным пластырем и не больше пары минут с гончими его величества», – сказал он, как будто я – тарелка дымящегося жареного мяса или измученная лиса.
   – Я буду очень рад услышать твои мысли по поводу переодевания мисс Уиверн, – добавил инспектор. – Чисто из интереса, видишь ли.
   – О, это самое легкое! – сказала я. – Они переодели ее из наряда Джульетты в крестьянский костюм, который был на ней в фильме «Облаченная для смерти». Они даже принесли его с собой. Умышленность, полагаю, вы это так называете. Они ее одели и даже загримировали. Так хотела Марион Тродд. Вероятно, вы уже нашли косметику, помаду и лак мисс Уиверн в ее сумочке. Просто месть, вот и все.
   Инспектор приобрел озадаченный вид.
   – Вэл Лампман изначально обещал главную роль в «Крике ворона» Марион Тродд, но был вынужден забрать ее у нее и передать своей матери. Ему пришлось, видите ли. Марион, разумеется, была не в курсе, что мисс Уиверн мать Вэла Лампмана, а он не собирался ей рассказывать. Это все в «Кто есть кто» и старых номерах «За экраном» и «Любопытных фактах кино». В чулане под лестницей тонны старых журналов о кино.
   Только когда я договорила, мне пришло в голову задуматься, кто же покупал их столько лет назад.
   – Займитесь ими, сержант, – сказал инспектор детективу-сержанту Вулмеру, и тот закрыл блокнот, слегка покраснел и устремился в направлении к вестибюлю.
   – Итак, вы предполагаете, что Марион Тродд в прошлом была актрисой, – произнес он, когда сержант ушел. – Верно?
   – Под именем Нормы Дюранс, да. Сержант Вулмер найдет это в «Серебряном экране» за 1933 год. Сентябрьский выпуск, кажется. Боюсь, он немного обгорел, но в том, что осталось, есть довольно приличное ее фото в роли Дориты в «Маленькой красной курочке».
   «Биро» инспектора Хьюитта беспристрастно порхало над страницей, но он остановился на достаточно долгое время, чтобы бросить в меня удивленный взгляд.
   Несмотря на то что я выглядела как аэростат противовоздушной обороны, в шерстяной пижаме и халате, будто пошитом из ковра, должно быть, я заметно прихорошилась.
   – Разумеется, у них была связь, – небрежно добавила я, и глаза инспектора невольно дернулись.
   На самом деле я не вполне понимаю, что подразумевается под такого рода отношениями, вообще-то. Однажды, когда я поинтересовалась у Доггера, что означает это слово, он ответил, что оно подразумевает, что два человека стали самыми лучшими друзьями, и мне этого было достаточно.
   – Разумеется, – повторил инспектор на удивление слабым голосом, чиркая в своем блокноте. – Хорошая работа.
   Хорошая работа? Я постаралась сдержать самодовольную улыбку. Высокая похвала от человека, который при первой нашей встрече отослал меня раздобыть чаю.
   – Вы очень добры, – сказала я, изо всех сил пытаясь продлить момент.
   – Я такой и есть, – заметил он. – Считаю, что преувеличения бесполезны.
   – Я тоже, – сказала я, не вполне понимая, что это означает. Однако прозвучало это довольно умно.
   – Что ж, благодарю, Флавия, – сказал инспектор, вставая на ноги. – Очень поучительно.
   – Всегда счастлива помочь, – ответила я отнюдь не скромно.
   – Разумеется… я и сам пришел к тем же выводам, – добавил он.
   Меня охватило неожиданно нечто липкое. Сам пришел к тем же выводам? Как он мог? Как посмел?
   – Отпечатки пальцев? – холодно поинтересовалась я.
   Должно быть, они нашли отпечатки пальцев убийц в комнате, где произошло преступление.
   – Вовсе нет, – был его ответ. – Узел. Ее задушили обрезком кинопленки, к которому после ее смерти был привязан дополнительный бант. Два разных слоя и, как мы полагаем, два разных человека, один левша, второй правша. Внутренний узел, тот, что убил ее, был довольно необычным – булинь, часто используемый моряками и редко остальными. Сержант Грейвс обнаружил, заметив татуировки Вэла Лампмана, что тот некоторое время служил на королевском флоте – факт, который с тех пор мы сумели доказать.
   Я и сама это засекла, конечно же, но не имела времени размотать нить.
   – Конечно же! – сказала я. – Внешний узел был чисто декоративным! Должно быть, Марион Тродд добавила его в качестве финального аккорда, после того как поменяла костюмы.
   Инспектор закрыл записную книжку.
   – Есть узел, который флористы, завязывающие так ленты на букетах цветов, называют «дюранс», – сказал он. – Он, как ты сказала, чисто декоративный. И также ее подпись. Я не улавливал связи до теперешнего момента, когда ты любезно предоставила недостающее звено.
   Маэстро, триумфальные трубы! Что-нибудь из Генделя, будьте добры! «Музыку для королевских фейерверков»? Да, вполне подойдет.
   – «Облаченная для смерти», – сказала я с оттенком драматизма.
   – «Облаченная для смерти», – улыбнулся инспектор Хьюитт.
   – Вы не предполагаете, – спросила я, – что до того, как стать актрисой Нормой Дюранс, Марион Тродд могла работать в цветочном магазине?
   – Я бы не удивился, – ответил он. – Похоже, очень разными дорогами мы с тобой приходим к одному выводу.
   Это очередной его обоюдоострый комплимент? Я не смогла понять, поэтому отреагировала глупой улыбкой.
   Флавия Сфинкс – так он подумает. Непостижимая Флавия де Люс. Или что-то в этом духе.
   – Тебе лучше немного отдохнуть, – внезапно сказал инспектор, двинувшись к двери. – Я не хочу, чтобы доктор Дарби привлек меня к ответственности за твое затянувшееся выздоровление.
   Какой же он милый, этот инспектор! «Затянувшееся выздоровление», да уж. Как это на него похоже. Неудивительно, что его жена Антигона светится, как поисковый фонарь, когда он рядом с ней. Что напомнило мне…
   – Инспектор Хьюитт, – начала я, – пока вы не ушли, я хочу…
   – Не стоит, – сказал он, отмахиваясь. – Не стоит.
   Черт подери! Меня что, лишают возможности извиниться? Но не успела я сказать еще хоть слово, как он продолжил:
   – О, кстати, Антигона просила меня передать тебе ее комплименты по поводу довольно эффектного зрелища фейерверков. Несмотря на то что ты нарушила почти каждое положение актов о взрывчатых веществах 1875 и 1923 годов, обсуждение чего мы отложим до того, как смягчится главный констебль, она говорит, что твое представление было видно и слышно в Хинли. Несмотря на снег.

   – Несмотря на снег, – говорил отец, и в его голосе звучало – невероятно! – что-то похожее на гордость. – Друг миссис Мюллет сообщил, что видел отчетливое красноватое сияние в Ист-Финчинге, и кто-то сказал Максу Броку, что звуки взрывов были слышны даже в Мальден-Фенвике. К тому времени снегопад начал стихать, конечно, но тем не менее, если поразмыслить… это замечательно. Вспышка молнии во время снегопада – не то чтобы совсем неслыханная вещь, конечно. Я позвонил своему старому другу Таффи Кодлингу, который работает метеорологом на воздушной базе в Литкоте. Таффи говорит, что хотя этот феномен чрезвычайно редок, он был зафиксирован рано утром в Рождество, прямо перед… э-э-э… Флавия… э-э-э… несчастным случаем…
   Я не слышала, чтобы отец произносил так много слов зараз с тех пор, как он исповедовался мне, когда произошло убийство Горация Бонепенни. И тот факт, что он воспользовался телефоном, чтобы узнать о молнии! Мир слетает с катушек?
   Я вымылась и расположилась на диване в гостиной, как будто я викторианская героиня из тех, которые вечно умирают от чахотки в романах Даффи.
   Все собрались вокруг меня, словно в игре «счастливая семья», которую мы однажды достали из буфета, когда три недели лил дождь, и бесконечно играли в столовой за обеденным столом с мрачной и решительной веселостью.
   – Они думают, что молния ударила в твою пиротехнику, – говорила Даффи. – Так что вряд ли тебя можно привлечь к ответственности, не так ли? Правда, она оставила здоровую дыру в крыше. Доггеру пришлось организовать импровизированную бригаду из жителей деревни. Какое потрясное шоу! Жаль, ты его пропустила!
   – Дафна, – сказал отец, выстрелив в нее взглядом, который он приберегает для нелитературного языка.
   – Ну, это правда, – продолжила Даффи. – Ты бы видела, как мы стояли кругом по задницы в снегу и глазели, будто шайка аденоидных исполнителей рождественских гимнов!
   – Дафна…
   Викарий сжал челюсти, пытаясь подавить ангельски глупую усмешку. Но до того, как Даффи сморозила что-то еще, в дверь легко постучали, и внутрь просунулся неуверенный нос.
   – Можно войти?
   – Ниалла! – сказала я.
   – Мы просто зашли попрощаться, – театральным шепотом произнесла она, входя в комнату со спеленатым свертком на руках. – Съемочная группа уехала, и мы с Десмондом – последние, кто остался. Он собирался отвезти меня на своем «бентли», но, похоже, машина замерзла. Оказалось, доктор Дарби собирается в Лондон на встречу однокашников, и он предложил подвезти меня и ребенка до самого дома.
   – Но разве не слишком рано? – спросила Фели, заговорив впервые. – Разве вы не можете остаться ненадолго? Я даже не успела посмотреть на ребенка со всеми этими делами.
   Говоря это, она нахмурила брови в мой адрес.
   – Вы слишком добры, – ответила Ниалла, переводя взгляд с лица на лицо. – Было так мило снова вас всех увидеть, и Дитера тоже, но Бан свела меня кое с кем, кто работает над новой киноадаптацией «Рождественской песни». О, пожалуйста, не делай такое лицо, Дафна, эта работа позволит нам прокормиться, пока не подвернется что-нибудь настоящее.
   Отец пошаркал ногами и осторожно взглянул из-под бровей.
   – Я сказал мисс Гилфойл, что мы будем рады принимать ее в гостях, сколько и когда она захочет, но…
   – …но ей надо ехать, – жизнерадостно договорила Ниалла, улыбаясь ребенку, которого держала на руках, и стряхивая что-то невидимое с его подбородка.
   – Он похож на Рекса Харрисона, – заметила я. – Особенно лбом.
   Ниалла мило покраснела, бросив взгляд на викария, будто в поисках поддержки.
   – Надеюсь, он унаследовал мозги отца, – сказала она, – а не мои.
   Повисло долгое неудобное молчание из тех, во время которых ты честно молишься, чтобы никто не зашумел.
   – А, полковник де Люс, вот вы где, – раздался всемирно известный голос, и явился Десмонд Дункан походкой столь отточенной и рассчитанной на внимание, какую он когда-либо демонстрировал перед камерой или на подмостках Вест-Энда. – Доггер сказал мне, что я найду вас здесь. Я ждал удобного случая сообщить вам выдающуюся новость.
   В руке он держал экземпляр «Ромео и Джульетты», ранее взятый в библиотеке.
   – «Прекрасны ноги тех, кто приносит добрые новости», – как-то так говорил апостол Павел, цитируя Исаию, но, вероятно, имея в виду себя, в письме римлянам, – сказал викарий, ни к кому не обращаясь.
   Все посмотрели на туфли Десмонда Дункана, купленные на Бонд-стрит, но, осознав свою ошибку, внимательно уставились на потолок.
   – Этот довольно непритязательный томик, найденный в вашей библиотеке, если я не ошибаюсь, – первое кварто Шекспира. Его ценность неоспорима, и я был бы повинен в жестоком прегрешении, если бы сделал вид, что это не так.
   Он внимательно рассмотрел обложку, снял очки, бросил взгляд на отца, снова нацепил очки и открыл книгу на титульной странице.
   – Джон Дантер, – медленно и благоговейно прошептал он, протягивая книгу так, чтобы все видели.
   – Прошу прощения, сэр? – переспросил отец.
   Десмонд Дункан сделал глубокий вдох.
   – Готов поклясться, полковник де Люс, что вы владеете первым кварто «Ромео и Джульетты». Напечатанным в 1597 году Джоном Дантером. К сожалению, на ней имеется современная подпись. Но, возможно, ее смогут удалить профессионалы.
   – Сколько? – резко спросила тетушка Фелисити. – Наверное, она должна стоить немало.
   – Сколько? – Десмонд Дункан улыбнулся. – Целое состояние, вероятно. Могу сказать вам, что если сейчас выставить ее на аукцион… миллион, пожалуй. Это то, что известно как «плохое кварто», – продолжил он, едва сдерживая возбуждение. – Текст в некоторых местах несколько отличается от того, который мы привыкли слышать в постановках. Считается, что он воспроизведен по памяти со слов актеров Шекспира. Отсюда неточности.
   Как будто в трансе, Даффи медленно кралась вперед, протягивая руку к книге.
   – Вы говорите, – спросила она, – что сам Шекспир мог держать эту самую книгу в руках?
   – Вполне вероятно, – ответил Десмонд Дункан. – Это должен определить эксперт. Взгляните: здесь везде есть следы, нацарапанные чернилами, судя по виду, очень старыми. Кто-то явно делал пометки.
   Пальцы Даффи, находившиеся не более чем в дюйме от книги, внезапно отдернулись, как будто она обожглась огнем.
   – Я не могу! – заявила она. – Просто не могу.
   Отец, стоявший неподвижно, теперь механически потянулся к книге с лицом, застывшим, как церковная кочерга.
   Но Десмонд Дункан не договорил.
   – Являясь частью открытия или, по крайней мере, идентификации столь великого сокровища, я хотел бы думать, что имею некоторое преимущество, когда и если вы решите…
   В гостиной воцарилась тишина, когда отец забрал книгу из рук актера и медленно начал переворачивать страницы. Он пролистал весь кварто, как обычно люди делают с книгой, с конца к началу. Добрался до титульной страницы, и теперь она лежала перед ним открытая.
   – Как я сказал, эта современная порча может быть легко устранена экспертом, – продолжил Десмонд Дункан. – Полагаю, в Британской библиотеке работают специалисты по реставрации, которые смогут стереть эти несчастные помарки без следа. Я вполне уверен, что, когда все свершится, вы будете довольны результатом.
   С ничего не выдающим лицом отец разглядывал монограмму – инициалы свои и Харриет.
   Его палец медленно скользнул по поверхности бумаги, наконец замер на красных и черных инициалах и осторожно обвел их – Харриет, потом свои, переплетенные крестом.
   Словно по радио, я читала мысли, пролетающие у него в голове. Он вспоминал день – тот самый момент, когда были начертаны эти инициалы, красными чернилами – Харриет, черными – его.
   Возможно, они были написаны, когда они вдвоем сидели летом у залитого солнцем окна? Или укрывшись в оранжерее, пока внезапный летний дождь лил снаружи по стеклу, отбрасывая слабые водянистые тени на юные задумчивые лица?
   Двадцать лет тенью промелькнули по лицу отца, невидимые никому, кроме меня.
   А теперь он подумал о Букшоу. Шекспировское кварто, проданное на аукционе, принесет достаточно, чтобы расплатиться с долгами и с толикой благоразумного инвестирования позволит нам жить скромно, но в комфорте так долго, сколько потребуется, и – с Божьей помощью – останется даже несколько лишних фунтов время от времени побаловать себя листом марок Пенни Блэк.
   Я читала по его лицу.
   Он закрыл книгу и окинул взглядом всех нас, одного за другим… Даффи… Фели… викария… Доггера, только что вошедшего в комнату… тетушку Фелисити… Ниаллу… и меня, как будто мог найти на наших лицах инструкции, как поступить.
   А потом, довольно спокойно, он произнес, ни к кому из нас не обращаясь:

     Нередко люди в свой последний час
     Бывают веселы. Зовут сиделки
     Веселье это «молнией пред смертью»,
     Ужели это «молния» моя? –
     О ты, любовь моя, моя супруга?
     Смерть выпила мед твоего дыханья,
     Но красотой твоей не овладела.

   У Даффи перехватило дыхание. Фели побледнела как смерть, приоткрыв глаза и не сводя их с лица отца. Я узнала слова, которые Ромео говорил в склепе Джульетты.
   Отец продолжал все тише и тише, сжимая кварто в руках:

     Ты не побеждена. Еще румянец
     Красой уста и щеки озаряет,
     И смерти знамя бледное не веет…

   Он обращается к Харриет!
   Его слова, теперь едва слышные, были не громче шепота.

     Можно думать,
     Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,
     Что страшное чудовище здесь прячет
     Во мраке, как любовницу, тебя!

   Как будто она здесь…

     Так лучше я останусь здесь с тобой:
     Из этого дворца зловещей ночи
     Я больше не уйду…

   Потом он отвернулся и медленно вышел из комнаты, как будто отошел от края могилы.
   Мой отец не любит нежностей, но я так хотела обнять его. Мне хотелось побежать за ним, обвить руками и обнимать, пока неловкость не уйдет.
   Но, разумеется, я этого не сделала. Мы, де Люсы, не сентиментальничаем.
   И все же, может быть, когда будут писать финальную историю этой островной расы, посвятят главу всем этим великолепным сценам, которые проигрываются скорее в британских умах, чем телесно, и если так, отец и я будем там если не рука в руке, то хотя бы маршировать на одном параде.

Заключение

   Остальные тихо последовали за отцом из гостиной. Они растаяли так же незаметно, как второстепенные актеры после сцены большого танца, оставив меня одну наконец, и я с удовольствием вытянулась на диване, ненадолго прикрыла глаза и задумалась о будущем, которое в настоящий момент, казалось, предоставлено череде дымящихся горчичных пластырей, ведер рыбьего жира и насильного кормления омерзительным несъедобным пудингом миссис Мюллет.
   Сама мысль об этой гадости заставила мой язычок за миндалинами съежиться. Язычок – это маленький мясистый сталактит в задней части глотки, название которого, как сказал мне Доггер, происходит от латинского слова, обозначающего виноград.
   Откуда он все это знает? – задумалась я. Хотя бывали бесчисленные случаи, когда знание Доггером человеческого тела оказывалось очень кстати, до сих пор я приписывала это его возрасту. Наверняка кто-то, кто прожил на свете столько, сколько Доггер, кто-то, кто выжил в лагере для военнопленных, не мог бы не приобрести некоторого количества практической информации.
   Тем не менее, было что-то еще. Я почувствовала это инстинктивно и, внутренне содрогнувшись, поняла, что часть меня знала это всегда.
   «Ты уже делал это, не так ли?» – спросила я его, когда мы стояли над телом Филлис Уиверн.
   «Да», – ответил Доггер.
   Мой мозг переполнился. Есть так много вещей, о которых следует поразмыслить.
   Например, тетушка Фелисити. Отчет о ее военной службе, хоть и скудный, напомнил мне о переписке дядюшки Тара с Уинстоном Черчиллем, большая часть которой до сих пор лежит неизученной в ящике стола в моей лаборатории. Эти письма, конечно, слишком давние, чтобы иметь прямое отношение к делу. Дядюшка Тар мертв уже больше двадцати лет, но я не забыла, что тетушка Фелисити и Харриет часто проводили с ним лето в Букшоу.
   Определенно стоит уделить им внимание.
   А потом, остается еще Дед Мороз. Сумел ли он, несмотря на толпу, тайком пробраться в дом? Принес ли он мне стеклянные реторты и мензурки, о которых я просила, – все эти милые колбы и воронки, чаши и пипетки, упакованные в солому и аккуратно завернутые, касаясь хрустальными щеками друг друга? Они уже наверху, в моей лаборатории, сверкающие в зимнем свете, ожидающие только прикосновения моей руки, чтобы пробудить их к бурлящей жизни?
   Или старый дед, в конце концов, и правда не более чем жестокий миф, как утверждают Фели и Даффи?
   Я очень надеялась, что нет.
   Потом мне внезапно пришло в голову исключительное доказательство, начинающееся с буквы «К», и это не калий.
   Мои мысли были прерваны взрывом смеха в соседней комнате, и через секунду явились Фели и Даффи с полными руками ярких пакетов.
   – Отец сказал, что все в порядке, – сказала мне Даффи. – Рождество ты пропустила, а мы обе умираем от желания увидеть, что подарила тебе тетушка Фелисити.
   Она уронила мне на ноги сверток из чего-то, подозрительно напоминавшего пасхальную бумагу.
   – Давай, открывай.
   Мои ослабевшие от любопытства пальцы взялись за ленточку, надорвав бумагу у края пакета.
   – Дай сюда, – сказала Фели. – Ты такая неуклюжая.
   Я уже почувствовала сквозь пакет, что там что-то мягкое, и списала этот подарок со счетов. Все знают, что по-настоящему хорошие подарки всегда твердые на ощупь, и, даже не открывая пакет, было ясно, что тетушка Фелисити – никчемный человек.
   Я отдала пакет без звука.
   – О, посмотри! – воскликнула Фели с поддельным энтузиазмом, отбрасывая бумагу. – Верх от пижамы!
   Она приложила шелковый ужас к груди, словно модель. Вышитая набивными ромбами, эта гадость напоминала выброшенный из китайской джонки спасательный жилет.
   – Этот желтовато-зеленый оттенок будет прекрасно сочетаться с твоим цветом лица, – сказала Даффи. – Хочешь примерить?
   Я отвернулась к спинке дивана.
   – Следующий от отца, – сказала Фели. – Открыть?
   Я потянулась и взяла маленький пакетик из ее рук. На открытке было написано:

   Флавии
   От отца
   С Рождеством!

   И нарисована малиновка на снегу.
   Бумагу я развернула легко. Внутри была маленькая книжка.
   – Что это? – требовательно спросила Даффи.
   – «Анилиновые краски в печати британских почтовых марок: химическая история», – прочитала я вслух.
   Дорогой мой отец. Мне хотелось плакать и смеяться.
   Я показала Даффи книгу, заставляя себя вспомнить, как взволнована я была, когда впервые прочитала о том, что великий Фридрих Август Кекуле, один из отцов органической химии, изначально провидел четырехвалентный атом углерода, когда возвращался домой из Клэпхема на запряженном лошадью омнибусе. Голос кондуктора объявил: «Клэпхем-роуд!» – и прервал ход его мысли, и он забыл о своем озарении еще на четыре года.
   Кекуле ассоциировался с чернилами для печати, не так ли? Разве его друг Хьюго Мюллер не работал в «Де-ла-Рю» [110 - «Де-ла-Рю» – британская компания, основанная в Лондоне в 1821 году и существующая поныне, один из крупнейших в мире производителей ценных бумаг (банкноты, паспорта, водительские права и другие документы) и банковского оборудования. В прошлом также печатала почтовые марки и в 1860—1914 годах была практически монополистом в Британии, ее колониях и еще почти двухстах странах.], типографии, печатавшей английские почтовые марки?
   Я отложила книгу в сторону. Разберусь с путаницей в своих чувствах позже, когда останусь одна.
   – Это от меня, – сказала Фели. – Открывай. Осторожно, не сломай.
   Я аккуратно сняла бумагу с плоского квадратного пакета, по первому прикосновению догадавшись, что внутри пластинка.
   Так и оказалось: токката Пьетро Доменико Парадизи из его сонаты ля-мажор в исполнении несравненной Эйлин Джойс.
   С моей точки зрения, это величайшее музыкальное произведение, сочиненное с тех пор, как Адама и Еву выставили из рая, мелодия, журчащая, танцующая и несущаяся, будто радостные атомы натрия или магния, когда они попадают в мензурку с соляной кислотой.
   Фели иногда играла токкату Парадизи по моей просьбе, но только когда не злилась, так что мне нечасто доводилось ее послушать.
   – С-спасибо, – произнесла я, почти лишившись слов, и увидела, что Фели приятно.
   – Теперь мой, – сказала Даффи. – Мелочь, но большего ты не заслуживаешь.
   Еще один плоский тонкий пакет, перевязанный бечевкой, и надпись: «Ф. от Д.».
   Это оказалась стальная гравюра, приклеенная к кусочку картона и изображающая алхимика за работой посреди мензурок и графинов, лабораторных стаканов и реторт.
   – Я вырезала ее из книги у Форстеров, – сказала Даффи. – Они сроду не заметят пропажи. Единственные книги, которые они открывают, – это «Библиотека бадминтона», книги по рыбной ловле, охоте и тому подобное.
   – Так мило, – произнесла я. – Красивая. Я попрошу Доггера повесить ее в рамочку.
   – Если они обнаружат, что она пропала, – продолжила Даффи, – я скажу им, что это ты сперла. В конце концов, зачем мне нужен вонючий старый алхимик?
   Я показала ей язык.
   Следующий пакет был от миссис Мюллет.
   Варежки.
   – Она сказала, они потребуются тебе для обмороженных пальцев.
   – Разве у меня пальцы обморожены? – удивилась я, вытягивая руки, чтобы рассмотреть получше. – Немного щиплет, но выглядят они, как раньше.
   – О, погоди, – сказала Фели. – Еще двадцать четыре часа, и они начнут чернеть и отваливаться. Тебе придется прикрепить крюки, правда, Фели? Пять маленьких симпатичных крюков на каждой ладони. Доктор Дарби сказал, что тебе повезло. Качество протезов за последние годы стремительно улучшилось, и ты, наверное, даже сможешь…
   – Прекрати! – завопила я, поднеся к глазам дрожащие руки.
   Мои сестрицы обменялись взглядом, значение которого я когда-то знала, но теперь даже ради спасения жизни не смогла бы вспомнить.
   – Давай оставим ее одну, – предложила Даффи. – Она не годится для общества, когда она в таком состоянии.
   У двери они синхронно обернулись, как будто соединенные в талии.
   – С Рождеством! – в унисон сказали они и удалились.

   Я долго лежала в тишине, глядя в потолок.
   Моя жизнь всегда будет такой? – размышляла я. Всегда будет за одну секунду переходить от солнечного света к тени? От столпотворения к одиночеству? От яростного гнева к еще более яростной любви?
   Чего-то не хватает. Я уверена в этом. Чего-то не хватает, но я никак не могу вспомнить, чего именно.
   Я тяжело спустила ноги на пол и села. Перед глазами взорвались крошечные фейерверки, следствие многих дней, проведенных в горизонтальном положении. Я встала, непривычно хватаясь за спинку дивана в поисках поддержки. Мои ноги тряслись.
   Секунду я постояла, ожидая, пока слабость уйдет; потом, плотно закутавшись в домашний халат, пошаркала к двери. Если кто-нибудь узнает, что я ползаю по дому, суровых нотаций мне не избежать.
   Но коридоры пустовали. Жители деревни и съемочная группа уехали.
   В вестибюле звенела привычная, обрамленная темным лаком тишина. Букшоу вернулся в нормальное состояние.
   Откуда-то сверху на черно-белые плитки пола падал единственный луч солнечного света, точно попадая на черную линию, так много лет назад нарисованную Энтони и Уильямом де Люсами, дабы разделить Букшоу на два вооруженных лагеря.
   Как печально, подумала я. Их ненависть пережила их.
   Я двинулась по восточной лестнице. Наверху я остановилась отдохнуть, взгромоздившись на последней ступеньке, словно птица на ветке.
   Только здесь, в верхней части дома, я почувствовала, что освободилась от давящей ноши быть де Люс. Здесь, наверху, над всеми, я как-то стала сама собой.
   Просто Флавией.
   Флавией Сабиной де Люс. Точка.

   Через некоторое время я поднялась на ноги и неуверенно побрела к лаборатории. Прошли века с тех пор, как я была в моей святая святых.
   Я сделала глубокий вдох… открыла дверь… вошла внутрь, и широкая улыбка заставила слезы выступить на моих неверящих глазах.
   – Ару-у-у! – прокричала я, и мне было плевать, если меня кто-нибудь услышал. – Ару-у-у!

Благодарности

   Вновь моим редакторам Биллу Мэсси из «Орион Букс» в Лондоне, и Кейт Мисиак из «Рэндом-Хаус» в Нью-Йорке. Билл и Кейт, объединившись, были грозными хранителями дверей, пока я пребывал в 1950-х. Слова никогда не смогут выразить мою благодарность.
   Кристин Кочрейн и Брэду Мартину из «Даблдей Канада», чья вера во Флавию никогда не колебалась. Кристин дважды получала награды за меня: долг, который невозможно оплатить.
   Моему агенту Денизе Буковски за то, что она всегда рядом на этом пути. И Сандре Хомер, Элизабет де Франческе и Джону Гринвеллу из агентства «Буковски» за горы бумажной работы, которые они всегда преодолевают с юмором.
   Моим друзьям Джону и Джанет Харланд за их комментарии и множество ценных предложений.
   Сьюзан Коркоран, Шарон Пропсон и Шарон Кляйн из «Рэндом-Хаус», моим бесподобным специалистам по рекламе, этим супергероям издательского мира, которые делают всю самую тяжелую работу.
   Рэндаллу Кляйну из «Рэндом-Хаус», который носит так много шляп – и все на нем превосходно сидят, и моему литературному редактору Конни Мунро.
   Урбану Хофстеттеру из «Рэндом-Хаус», Германия, за редакторский труд и дружбу; Инге Кунцельман, которая провезла нас на поездах и самолетах по всей Германии, ни разу не утратив улыбки; и Себастьяну Ротфуссу за его ценную помощь в одном весьма запутанном исследовательском вопросе.
   Моим двум очаровательным ведущим Маргарет фон Шварцкопф в Берлине, Ганновере, Франкфурте и Кельне и Хендрику Вернеру в Ганновере, переводившим с великолепным стилем и чувством юмора, благодаря которым казалось, будто я знаю, о чем говорю по-немецки.
   Замечательной Анне Тальбах. Моей огромной привилегией было сидеть рядом с Анной вечер за вечером, когда она оживляла Флавию перед восхищенной аудиторией.
   Акселю Шумбруцки из книжного магазина «Хугендубель» и Флориану Крекелю из «Хаймтафен Нойкельн», которые устроили запоминающийся вечер в винтажном бальном зале 1930-х годов. Из подобных воспоминаний и состоит жизнь. Спасибо вам, Аксель и Флориан.
   Клаусу Эберицшу из книжного магазина «Лейенхаген унд Парис» в Ганновере, который празднует день рождения одновременно со мной: в тот же день того же года. Теперь мы официально братья. Дирку Эберицшу и Ине Альберт, тоже из «Лейенхаген унд Парис». Ина и Клаус стали первыми книготорговцами, бросившимися обнять меня, когда я еще только выбирался из такси на переполненной улице. Теперь я знаю, почему все любят Ганновер!
   Майку Альтвикеру из книжного магазина «Хансен и Крегер» в Кельне, который не только все организовал, но и доставил нас и забрал обратно с чрезвычайно запоминающихся чтений в замке Билштайн.
   Камилле Пошольян из «Орион Букс», мастерице по организации встреч и переездов; Майку Велла де Фремо и Фэй Бонничи из «Миллер дистрибьюторс», Мальта.
   И наконец, как всегда, с любовью, моей жене Ширли, которая провела со мной так много счастливых часов в Букшоу.

Об авторе

Алан Брэдли родился в Торонто и вырос в Кобурге, Онтарио, Канада. До своего раннего ухода в отставку в 1994 году, чтобы заняться литературой, он в течение двадцати пяти лет был руководителем отдела телеинжениринга в медиацентре университета Саскачевана. Его разносторонность принесла ему награды за его детские книги, радиотрансляции его рассказов и национальное признание за журналистику. Он также соавтор «Мистера Холмса с Бейкер-стрит», получившего огромное признание и много противоречивых отзывов. За ним последовали пикантные мемуары – «Библия обувной коробки». Первый детектив о Флавии де Люс, «Сладость на корочке пирога», получил награду за лучший дебют Ассоциации детективных авторов, первую премию за лучшую детскую книгу гильдии писателей Саскачевана, награду Дилис, награду Агаты и обе премии – Макавити и Барри – за лучший первый роман.
Брэдли живет на Мальте с женой и двумя хитрыми котами и в настоящее время работает над новым романом о Флавии де Люс.

Рецензии на романы Алана Брэдли о Флавии де Люс

   «Копченая селедка без горчицы»
   Третий роман Алана Брэдли, «Копченая селедка без горчицы», превосходит во всех отношениях, если это вообще возможно, первые два. Флавия пользуется своим фирменным коварством, чтобы свести счеты со старшими сестрами, которые только и ждут возможности ее помучить. Она спасает жизнь цыганки, устанавливает дружеские отношения с ее внучкой Порслин, разгадывает очень странное убийство, имеющее отношение к старинному религиозному культу, находит ключи, упущенные полицией, и бесстрашно бросается навстречу опасности. Она все так же мстительна и умна. Я ее обожаю. И хотя эта книга прекрасно читается во взрослом возрасте, я сожалею, что в детстве у меня не было такой ролевой модели, как Флавия. Это круто – быть умной. Это круто – быть Флавией! И это прекрасно – быть в числе легиона ее поклонников.
   Луиз Пенни, автор популярного детектива «Жестокие слова»

   Эта уникальная юная героиня продолжает очаровывать.
   The Wall Street Journal

   Считайте Флавию новым Шерлоком в процессе становления.
   Booklist

   Потрясающе… В этом удивительном водовороте причуд и загадок Флавия умудряется действовать успешно – во взрослом мире преступлений и страстей, в то же время избегая детских ловушек, которые ей устраивают ее сестры.
   Publishers Weekly

   Третья книга Брэдли об одиннадцатилетней ищейке Флавии де Люс заставит вас позабыть Нэнси Дрю.
   Publishers Weekly (Starred review)

   О, снова быть одиннадцатилетним и дружить с неотразимым чудо-ребенком Флавией де Люс…
   Kirkus Reviews (Starred review)

   Хотя этот детектив хорош сам по себе, лауреат многих наград Брэдли предлагает нечто большее… Прекрасно написанный, с полными жизни характерами… (Брэдли) закрепляет свое положение в качестве определенно талантливого писателя и сочинителя историй.
   The Globe and Mail

   Представьте себе Нэнси Дрю, только младше, сообразительнее и намного богаче, и перед вами Флавия де Люс… Не позволяйте возрасту Флавии и декорациям 1950-х годов обмануть вас: «Копченая селедка без горчицы» – отнюдь не деликатный дамский детектив. Он пронизан реальностью.
   Entertainment Weekly

   Сражается она со своими гнусными сестрицами или словесно пикируется с многострадальным инспектором Хьюиттом, наша нахальная героиня – это восторг. Полная отточенных диалогов и ярких характеров, эта серия очень понравится поклонникам Дороти Сэйерс, Глэдис Митчелл и Лео Брюса, а также читателям, которые любят в детективах остроумие.
   Library Journal (Xtarred review)

   (Флавия) сохраняет свою неотразимую привлекательность потерянной маленькой девочки.
   The New York Times Book Review

   Превосходно… Откровенная и поразительно зрелая рассказчица – сокровище.
   The Seattle Times

   Флавия, о Флавия, как я по тебе скучал!.. Если вы любите героинь сообразительных, нахальных и изобретательных, Флавия – то, что надо… Прекрасная книга, и я так погрузился в чтение, что проехал свою остановку в метро.
   Montreal Gazette

   Веселая, захватывающая и печальная, как и предыдущие книги этой приятной серии… Брэдли снова одерживает успех. А также, разумеется, и Флавия.
   BookPage

   Брэдли создал чудесный образ Флавии – очень взрослой в некоторых смыслах, очень маленькой в других, полной энергии и любопытства. Его рассказ привлечет читателей всех возрастов, кто хочет погрузиться в этот занимательный мир.
   Tulsa World

   Персонажи Брэдли, чудесные диалоги и повороты сюжета – захватывающее сочетание.
   USA Today

   «Сорняк, обвивший сумку палача»
   Флавия язвительна, резка и весела… один из наиболее выдающихся персонажей в недавних новинках.
   USA Today

   Как и его героиня, этот роман – острое, удивительное развлечение.
   Parade

   Брэдли берет все то, что вы ожидаете, и переворачивает, производя на свет остроумный, непочтительный, совершенно не слащавый детектив.
   Entertainment Weekly

   Настоящее удовольствие – это ее забавный голосок и эксцентричный склад ума… Чрезвычайно занимательно.
   People (Four stars)

   Нет ни одного читателя, который не хотел бы посмотреть, как Флавия в своей лаборатории стряпает какое-нибудь гнусное зелье.
   Kirkus Reviews

   Живая, забавная и неугомонная Флавия определенно хитра, а уютная сельская обстановка имеет достаточно острых углов, чтобы вызвать подозрения… Брэдли демонстрирует совершеннейший успех, превосходящий его и без того достойный дебют.
   Houston Chronicle

   Ее следовательские приметы одновременно удивляют и забавляют.
   Mystery Scene

   Бесконечно занимательно… Автор искусно пробуждает эпоху, но искрометное повествование Флавии – главное удовольствие в этом детективе. Комичная и непочтительная, эта манера наверняка станет в дальнейшем движущей силой действия…
   Publishers Weekly (Starred review)

   Остроумный, забавный… Его второй роман подтверждает обещания первого… Брэдли – писатель великого обаяния и проницательности, и даже второстепенных персонажей он наделяет незабываемым характером… Флавия де Люс, одновременно одиннадцатилетняя и без возраста, – это чудо и удовольствие.
   Alfred Hitchcock (Mystery Magazine)

   По-хулигански забавный, с одиннадцатилетней героиней, зловредной, как хорек, и проницательной, как змея.
   The Times-Picayune

   «Сладость на корочке пирога»
   Утонченное начало серии… Редкое удовольствие – следовать за Флавией, когда она проводит расследование в своем ограниченном, но безбрежно эмоциональном мирке.
   Entertainment Weekly

   КНИГА, ПОЛУЧИВШАЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО НАГРАД В ГОДУ!
   ПОБЕДИТЕЛЬ:
   Премии Макавити за лучший дебютный детективный роман (Macavity Award for Best First Mystery Novel)
   Премии Барри за лучший дебютный роман (Barry Award for Best First Novel)
   Премии Агаты за лучший дебютный роман (Agatha Award for Best First Novel)
   Премии Дилис (Dilys Award)
   Премии Артура Эллиса за лучший роман (Arthur Ellis Award for Best Novel)
   Премии «Пятнистая сова» за лучший роман (Spotted Owl Award for Best Novel)
   Премии «Даггер» за лучший дебют (CWA Debut Dagger Award)

   Если и был когда-либо сыщик смелый, блестящий и к тому же очаровательный, это Флавия де Люс.
   USA Today

   Озорная, остроумная история, правдивый до мозга костей и своеобразный голос и английский сельский дом летом: Александр Маккол-Смит встречается с сэром Артуром Конан Дойлом. Пожалуйста, пожалуйста, мистер Брэдли, скажите, что мы скоро снова увидим Флавию!
   Лори Р. Кинг, автор популярного детектива «Король пиратов»

   Невероятно очаровательно! Одиннадцатилетняя Флавия де Люс проявляет себя в качестве одной из самых зрелых не по годам, находчивых, да и попросту опасных героинь. Преступники и старшие сестры, держитесь!
   Лиза Гарднер, автор популярного детектива

   Впечатляющая в роли сыщика и очаровательная в качестве безумного ученого, Флавия располагает к себе – маленькая девочка, приучившаяся сама себя развлекать в большом пустынном доме.
   Мэрилин Стасио, The New York Times Book Review

   Только тем, кому не нравятся не по годам развитые юные героини с обширным словарным запасом и отвагой, может не полюбиться эта удивительно захватывающая книга. Ожидаем новых от талантливого Брэдли.
   Booklist (Starred review)

   Восхитительная новая сыщица. Сочетание Элоизы и Шерлока Холмса… Бесстрашная, нахальная, чрезвычайно скороспелая.
   The Boston Globe

   Изящный детектив.
   The Plain Dealer

Алан Брэдли Копченая селедка без горчицы. О, я от призраков больна (сборник)

Копченая селедка без горчицы

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

Заметка для читателей

Благодарности

О, я от призраков больна

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Заключение

Благодарности

Об авторе

Рецензии на романы Алана Брэдли о Флавии де Люс

Алан Брэдли
Копченая селедка без горчицы. О, я от призраков больна (сборник)