Януш Корчак
Как любить ребенка

   Janusz Korczak
   JAK KOCHAĆ DZIECKO

   © И. Е. Адельгейм, составление, перевод, 2014, 2024
   © Издание на русском языке, оформление
   ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
   Издательство Азбука®
//-- * * * --//

Молитва воспитателя

   Я не возношу к Тебе долгих молитв, о Господи. Не обращаю бесчисленных вздохов… Не бью поклонов, не совершаю богатых жертвоприношений во славу Твою и хвалу. Не пытаюсь завоевать Твою величайшую милость, не добиваюсь щедрых даров.
   Мысли мои не имеют крыльев, которые вознесли бы песнь мою к небесам.
   Слова мои бесцветны, не благоуханны, серы. Устал я, безжизнен.
   Взгляд затуманен, а спину согнуло бремя забот.
   И все же я обращусь к тебе, Господи, с сердечной просьбой. Ибо обладаю сокровищем, которое не хочу доверить брату-человеку. Опасаюсь, что человек не поймет, не почувствует, пренебрежет, высмеет.
   Я, всегда бывший рядом с Тобой смиренной тенью, здесь буду страстно настаивать.
   Я, всегда шептавший Тебе, здесь заговорю непреклонным голосом.
   Повелительный взор свой устремлю в высь небесную.
   Выпрямившись во весь рост, потребую, ибо не для себя.
   Ниспошли детям светлую долю, помоги их усилиям, благослови их труды.
   Не самым легким из путей поведи их, но самым прекрасным.
   А в залог этой просьбы прими единственное мое сокровище – печаль.
   Печаль и труд.

Как любить ребенка

Ребенок в семье

   1. Как, когда, сколько, почему?
   Я предвижу много вопросов, которые ждут ответа, и сомнений, нуждающихся в разъяснении.
   И отвечаю:
   – Не знаю.
   Всякий раз, когда, отложив книгу, ты начинаешь раздумывать, книга достигла цели. Если же, быстро листая страницы, ты станешь искать предписания и рецепты, досадуя, что их мало, знай: если и есть тут советы и указания, это вышло само собою, вопреки воле автора.
   Я не знаю и не могу знать, как неизвестные мне родители могут в неизвестных мне условиях воспитывать неизвестного мне ребенка, подчеркиваю – «могут», а не «хотят», а не «обязаны».
   В «не знаю» для науки – первозданный хаос, рождение новых мыслей, все более близких истине. В «не знаю» для ума, неискушенного в научном мышлении, – мучительная пустота.
   Я хочу научить понимать и любить это дивное, полное жизни и ярчайших неожиданностей творческое «не знаю» современной науки о ребенке.
   Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной зоркой мысли и внимательного наблюдения.
   Часто можно встретить мнение, что материнство облагораживает женщину, что лишь как мать она созревает духовно. Да, материнство ставит огненными буквами вопросы, охватывающие все стороны внешнего и внутреннего мира, но их можно и не заметить, трусливо отодвинуть в далекое будущее или возмущаться, что нельзя купить их решение.
   Велеть кому-нибудь дать тебе готовые мысли – это поручить другой женщине родить твое дитя. Есть мысли, которые надо самому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, воспитаешь как человек или как самка, станешь руководить, или повлечешь на ремне принуждения, или, пока ребенок мал, будешь играть им, находя в детских ласках дополнение к скупым или немилым ласкам супруга, а потом, чуть подрастет, бросишь без призора или захочешь переламывать.

   2. Ты говоришь: «Мой ребенок».
   Когда тебе и говорить это, как не во время беременности?
   Биение крохотного, словно персиковая косточка, сердца – эхо твоего пульса. Твое дыхание несет кислород и ему. Одна кровь течет и в нем и в тебе – и ни единая алая капля крови еще не знает, останется она твоей, или его, или прольется и умрет, как дань, взимаемая таинством зачатия и родов. Кусок хлеба, который ты жуешь, – материал ему на созидание ножек, на которые он встанет и побежит, кожицы, которая их покроет, глаз, которыми он будет смотреть, мозга, в котором вспыхнет мысль, ручонок, которыми он к тебе потянется, и, улыбаясь, назовет: «мама».
   Вместе вам переживать решающий момент; сообща станете испытывать общую боль. Но пробьет час – знак:
   – Готов.
   И одновременно он, ребенок, скажет: «Хочу жить своей жизнью», а ты, мать, скажешь: «Живи теперь своей жизнью».
   Сильными спазмами ты станешь его выталкивать из своего чрева, не считаясь с его болью; мощно и решительно он станет пробиваться, не считаясь с твоей болью.
   Зверский акт.
   Нет – и ты, и он подвластны сотне тысяч неуловимых, легких и дивно точных импульсов, дабы, забирая свою долю жизни, вы не взяли больше, чем принадлежит вам по праву, всеобщему и извечному.
   «Мой ребенок».
   Нет, даже в долгие месяцы тягости и часы родов ребенок не твой.

   3. Ты говоришь: «Мой ребенок».
   Нет, это ребенок общий – матери и отца, дедов и прадедов.
   Чье-то отдаленное «я», спавшее в веренице предков, – голос истлевшей, давно забытой гробницы вдруг заговорил в твоем ребенке.
   Три сотни лет тому назад, в военное или в мирное время, кто-то овладел кем-то (в калейдоскопе скрещивающихся рас, народов, классов) – с согласия или насильно, в минуту ужаса или любовной истомы, – изменил или соблазнил. Никто не знает кто и где, но Бог записал это в книгу судеб, а антрополог пытается разгадать по форме черепа и цвету волос.
   Бывает, впечатлительный ребенок фантазирует, что он в доме родителей – подкидыш. Да: тот, кто породил его, умер столетия назад.
   Ребенок – это пергамент, сплошь покрытый иероглифами, лишь часть которых ты сумеешь прочесть, а некоторые сможешь стереть или только перечеркнуть – и вложить свое содержание.
   Страшный закон? Нет, прекрасный. В каждом твоем ребенке он видит первое звено бессмертной цепи поколений. Поищи в своем чужом ребенке эту дремлющую свою частицу. Быть может, и разгадаешь, быть может, даже и разовьешь.
   Ребенок и беспредельность.
   Ребенок и вечность.
   Ребенок – пылинка в пространстве.
   Ребенок – момент во времени.

   4. Ты говоришь: «Он должен… Я хочу, чтобы он…»
   И выбираешь для него, каким должен стать, – жизнь, какую желала бы.
   Ничего, что кругом скудость и заурядность. Ничего, что кругом серость.
   Люди суетятся, хлопочут, стараются – мелкие заботы, тусклые стремления, низменные цели…
   Несбывшиеся надежды, мучительные сожаления, вечная тоска.
   Всюду несправедливость.
   Цепенеешь от бездушия, задыхаешься от лицемерия.
   Имеющее клыки и когти нападает, тихое уходит в себя.
   И не только страдают люди, а и марают душу…
   Кем должен быть твой ребенок?
   Борцом или только работником? Командующим или рядовым? Или только счастливым?
   Где счастье, в чем счастье? Знаешь ли к нему путь? Да и есть ли такие люди, которые знают?
   Справишься ли.
   Как предвидеть, как оградить?
   Мотылек над пенным потоком жизни… Как придать прочность крыльям, не снижая полета, закалять, не утомляя?
   Собственным примером, помогая советами, словом и делом?
   А если отвергнет?
   Лет через пятнадцать он обращен к будущему, ты – к прошлому. У тебя воспоминания и привычки, у него поиски нового и дерзновенная надежда. Ты сомневаешься, он ждет и верит, ты боишься, а он бесстрашен.
   Юность, если она не глумится, не проклинает, не презирает, всегда стремится переделать несовершенное прошлое.
   Так и должно быть. И все ж…
   Пусть ищет, лишь бы не плутал, пусть взбирается, лишь бы не сорвался, пусть искореняет, лишь бы не разбил в кровь руки, пусть борется, только осторожно-осторожно.
   Скажет:
   – Я другого мнения. Довольно опеки.
   – Значит, не доверяешь?
   – Не нужна я тебе?
   – Тяготишься моей любовью?
   – Неосмотрительное мое дитя, не знаешь ты жизни, бедное, неблагодарное!

   5. Неблагодарное.
   Благодарна ли земля солнышку, что ей светит? Дерево – зерну, что из него выросло? Поет ли соловушка матери, что выгрела его грудью?
   Отдаешь ли ребенку то, что взяла у родителей, или лишь одалживаешь, чтобы получить обратно, тщательно записывая и высчитывая проценты?
   Заслуга ли любовь, что ты требуешь плату?
   «Мать-ворона мечется как безумная, почти садится на плечи парнишке, цепляется клювом за его палку, и, повиснув над ним, точно молотом бьет головой по стволу, отгрызая небольшие веточки, и каркает хриплым, натужным, сухим голосом отчаяния. А когда мальчик сбросит птенца, она кидается наземь и, волоча крылья, раскрывает клюв, хочет закаркать – голоса нет, – так она машет крыльями и скачет – смешная, ошалевшая – в ноги парнишке. Когда же перебьют всех ее детей, мать-ворона взлетает на дерево, забирается в пустое гнездо и, кружа по нему, все думает» (Жеромский) [1 - Стефан Жеромский (1864–1925) – известный польский писатель и драматург. Цитируется отрывок из рассказа «Забвение». – Примеч. ред.].
   Материнская любовь – стихия. Люди ее переделали на свой лад. Весь цивилизованный мир, за исключением народных масс, которых не коснулась культура, занимается детоубийством. Супруги, у которых двое детей, хотя могло быть двенадцать, – убийцы десятерых неродившихся, а среди них был один, именно он – «их ребенок». Быть может, среди нерожденных они убили самого ценного.
   Так что же делать?
   Воспитывать не этих детей, которые не родились, а этих, которые рождаются и будут жить.

   6. «Здоров ли»
   Еще так странно, что он уже больше не она сама. Еще недавно в их двойной жизни боязнь за ребенка была частицей боязни за саму себя.
   Она так желала, чтобы это уже кончилось, так сильно хотела, чтобы эта минута уже была позади. Думала, будет свободна от забот и тревог.
   А сейчас?
   Странная вещь: раньше ребенок был ей ближе, более свой, в его безопасности она была больше уверена, лучше его понимала. Думала, что она знает, сумеет… С момента, когда забота о нем перешла в чужие руки, опытные, оплачиваемые и уверенные, мать – одинокая, отодвинутая на задний план – испытывает беспокойство.
   Мир его уже у нее отнимает.
   И в долгие часы вынужденного бездействия мать спрашивает себя: «Что я ему дала, чем наделила, чем наградила?»
   Здоровый? Так почему плачет?
   Почему худенький, плохо сосет, не спит, спит так много, отчего у него такая большая головка, ножки скрючены, стиснуты кулачки, красная кожица, белые прыщики на носу, косят глазки, почему он икает, чихнул, давится, охрип?
   Так и должно быть? А может, ее обманывают?
   И она смотрит на это маленькое, беспомощное существо, не похожее ни на одно из точно таких же маленьких и беспомощных существ, которые она видела на улице или в парке.
   Неужели и он через три-четыре месяца?..
   А может, они ошибаются?
   Может, проглядели?
   Мать с недоверием слушает врача, изучая его взглядом: она желает понять по глазам, пожатию плечами, поднятой брови, нахмуренному лбу: говорит ли он правду и достаточно ли сосредоточен.

   7. «Красив ли? А мне все равно». Так говорят неискренние матери, желая подчеркнуть свой серьезный взгляд на цели воспитания.
   Красота, грация, приятный голос – капитал, переданный тобой ребенку; как ум и как здоровье, он облегчает жизненный путь. Но не следует переоценивать красоту: не подкрепленная другими достоинствами, она может принести вред. (И тем более требует зоркой мысли.)
   Красивого ребенка надо воспитывать иначе, чем некрасивого. А раз воспитания без участия в нем самого ребенка не существует, не надо стыдливо утаивать от детей значение красоты, ибо это-то и портит.
   Это псевдопрезрение к человеческой красоте – пережиток Средневековья. Человеку, чуткому к прелести цветка, бабочки, пейзажа, – как остаться равнодушным к красе человека?
   Хочешь скрыть от ребенка, что он красив? Если ему не скажет об этом никто из домашних, скажут чужие люди: на улице, в магазине, в парке, всюду – восклицанием, улыбкой, взглядом, взрослые или ровесники. Скажет злая доля детей некрасивых и безобразных. И ребенок поймет, что красота дает особые права, как понимает, что это его рука и она ему служит.
   Как слабый ребенок может развиваться благополучно, а здоровый – попасть в катастрофу, так и красивый – оказаться несчастным, а одетый в броню непривлекательности – невыделяемый, незамечаемый – жить счастливо. Ибо ты должен, обязан помнить, что жизнь, заметив каждое ценное качество, захочет купить его, выманить или украсть. Это равновесие тысячных отклонений рождает неожиданности, изумляющие воспитателя мучительными многократными «почему?».
   – А мне все равно, красивый или некрасивый.
   Ты начинаешь с ошибки и лицемерия.

   8. «Умен ли»
   Вначале мать задается этим вопросом с тревогой, вскоре она будет требовать.
   Ешь, хотя и сыт, хотя бы с отвращением; ложись спать, хотя бы со слезами, даже если заснешь лишь через час. Должен, требую, чтобы ты был здоров.
   Не играй с песком, не ходи растрепой: требую, чтобы ты был красив.
   «Он еще не говорит… Он старше на… несмотря на это, еще… Он плохо учится…»
   Вместо того чтобы наблюдать, изучать и знать, берется первый попавшийся «удачный» ребенок и предъявляется требование своему: вот на кого ты должен быть похож.
   Нельзя, чтобы ребенок состоятельных родителей стал ремесленником. Пусть уж лучше будет человеком падшим и несчастным. Не любовь к ребенку, а родительский эгоизм, не благо личности, а тщеславие толпы, не поиски пути, а путы шаблона.
   Ум бывает активный и пассивный, живой и вялый, настойчивый и безвольный, покладистый и своенравный, творческий и подражательный, показной и глубокий, конкретный и абстрактный, ум математика, естественника, писателя; блестящая и посредственная память; ловкая манипуляция случайными знаниями и честная нерешительность; врожденные деспотизм, вдумчивость, критицизм; преждевременное и запоздалое развитие; односторонность или разносторонность интересов.
   Но кому какое до этого дело?
   «Пусть хоть четыре класса окончит», – опускают руки родители.
   Предчувствуя блистательный ренессанс физического труда, я вижу кандидатов для него во всех классах общества. А до тех пор – борьба родителей и школы с каждым исключительным, нетипичным, слабым или неровным по своим способностям ребенком.
   Не «умен ли вообще», а скорее «какого склада у него ум?».

   Наивный призыв к семье добровольно принести тяжелую жертву. Пристальное изучение способностей ребенка обуздает эгоистичные амбиции родителей. Разумеется, это песнь отдаленного будущего [2 - Здесь и далее в разделе «Ребенок в семье» выделен текст, включенный автором во второе издание цикла «Как любить ребенка» спустя пятнадцать лет после написания книги. – Примеч. ред.].

   9. Хороший ребенок.
   Надо остерегаться смешивать «хороший» с «удобный».
   Мало плачет, ночью нас не будит, доверчив, спокоен – хороший.
   А плохой капризен, кричит без явного к тому повода, доставляет матери больше неприятных эмоций, чем приятных.
   Ребенок может быть более или менее терпелив от рождения, независимо от самочувствия. С одного довольно единицы нездоровья, чтобы дать реакцию десяти единиц крика, а другой на десяток единиц недомогания реагирует одной единицей плача.
   Один вял, движения ленивы, сосание замедленно, крик без острого напряжения, четкой эмоции.
   Другой легко возбудим, движения живы, сон чуток, сосание яростно, крик вплоть до синюхи.
   Зайдется, задохнется, надо приводить в чувство, порой с трудом возвращается к жизни. Я знаю: это болезнь, мы лечим от нее рыбьим жиром, фосфором и безмолочной диетой. Но болезнь эта позволяла младенцу вырасти человеком могучей воли, стихийного натиска, гениального ума. Наполеон в детстве заходился плачем.
   Все современное воспитание направлено на то, чтобы ребенок был удобен, последовательно, шаг за шагом стремится усыпить, подавить, истребить все, что является волей и свободой ребенка, стойкостью его духа, силой его требований.
   Вежлив, послушен, хорош, удобен, а и мысли нет о том, что будет внутренне безволен и жизненно немощен.

   10. Крик ребенка – неприятный сюрприз для молодой матери.
   Знала, дети плачут, но, думая о своем, проглядела: ждала одних пленительных улыбок.
   Станет соблюдать все необходимое, воспитывать будет разумно, современно, под наблюдением опытного врача. Ее ребенок не должен плакать.
   Но наступает ночь, когда она, ошеломленная (живы еще отзвуки тяжких часов, длившихся столетия), едва ощутив сладость усталости без забот, лени без самобичевания, отдыха после завершенной работы, отчаянного напряжения, первого в ее изнеженной жизни; едва уступив иллюзии, что все кончилось, ибо оно, дитя – этот другой – уж само дышит; умиленная, способная задавать лишь полные таинственных шепотов вопросы природе, не требуя даже ответа…
   …вдруг слышит…
   …деспотичный крик ребенка, который чего-то требует, на что-то жалуется, домогается помощи, а она не понимает!
   Бодрствуй!
   «Но если я не могу, не хочу, не знаю как!»
   Этот первый крик при свете ночника – предвестник борьбы сдвоенной жизни: одна, зрелая, которую заставляют уступать, отрекаться и жертвовать, защищается; другая, новая, молодая, завоевывает свои права.
   Сегодня ты не винишь его; он не понимает, страдает. Но есть на циферблате времени час, когда скажешь: «И я чувствую, и я страдаю».

   11. Бывают новорожденные и младенцы, которые мало плачут, – тем лучше. Но есть и такие, у которых от крика взбухают на лбу вены, выпячивается темечко, багровая краска заливает личико и головку, губы синеют, беззубый ротик дрожит, животик вздувается, судорожно стискиваются кулачки, ножки колотят по воздуху. Вдруг он умолкает без сил, с выражением полной покорности глядит «с упреком» на мать, жмурит глаза, моля о сне, и после нескольких поспешных вдохов и выдохов опять подобный, а может и еще сильнее, приступ крика.
   Неужто выдержат это маленькие легкие, крохотное сердце, юный мозг?
   На помощь, врача!
   Проходит вечность, прежде чем врач появляется и выслушивает со снисходительной улыбкой ее опасения, такой чужой, неприступный, профессионал, для него этот ребенок – один из тысячи. Появляется, чтобы через минуту уйти к другим страданиям, слушать иные жалобы, появляется сейчас, днем, когда на душе повеселело: солнце, на улице люди; появляется, когда ребенок как раз заснул, видно изнуренный часами без сна, и еле заметны следы кошмарной ночи.
   Мать слушает, иногда слушает невнимательно. Мечты о враче-друге, советчике, проводнике в тяжелом странствии развеялись безвозвратно.
   Она вручает гонорар и опять остается одна в печальном убеждении, что доктор – безучастный чужой человек, который не поймет. Да он и сам колеблется, ничего не сказал определенно.

   12. Знай она, как важны эти первые дни и недели, и не столько для здоровья ребенка сейчас, сколько для будущности их обоих!
   А уж как легко упустить!
   Вместо того чтобы примириться с мыслью, что если врачу ее ребенок интересен лишь тем, что приносит доход или льстит тщеславию, так и для мира он ничто, и дорог лишь ей…
   Вместо того чтобы примириться с современным состоянием науки, которая догадывается, старается узнать, изучает и делает шаг вперед – знает, но не уверена, помогает, но не дает гарантий…
   Вместо того чтобы мужественно установить: воспитание ребенка – это не милая забава, а дело, требующее капиталовложений – тяжких переживаний, забот бессонных ночей и много, много мыслей…
   Вместо того чтобы переплавить все это в огне чувств на честное знание без иллюзий, без детского фырканья и эгоистичной горечи, она способна перевести ребенка вместе с няней в дальнюю комнату, потому что «не может смотреть» на мучения крошки, «не может слышать» его жалобных призывов; способна опять и опять вызывать врачей, не приобретая никакого опыта, – прибитая, отупевшая, одуревшая.
   Как наивна радость матери, что она поняла первую неясную речь ребенка, угадала путаные, недоговоренные слова!
   Лишь сейчас?.. Лишь это?.. И не больше?..
   А язык плача и смеха, язык взгляда и губ сковородочкой, язык движений и сосания?..
   Не отрекайся от этих ночей! Они дают то, чего не даст книга и ничей совет. Ценность этих ночей не только в знании, но и в глубоком душевном перевороте, который не позволяет вернуться к бесплодным размышлениям: «Что могло бы быть, что должно бы быть, как было бы хорошо, если бы, а учит действовать в условиях, которые налицо.
   В эти ночи может родиться дивный союзник, ангел-хранитель ребенка – интуиция материнского сердца, ясновидение, которое состоит из пытливой воли, зоркой мысли, неомраченных чувств.

   13. Бывало и так: вызывает меня мать.
   – Ребенок здоров, с ним все в порядке. Но я хотела бы, чтобы вы его посмотрели.
   Осматриваю, даю несколько указаний, отвечаю на вопросы. Да здоров же, милый, веселый!
   – До свидания!
   И в тот же вечер или на другой день:
   – Доктор, у ребенка жар.
   Мать заметила то, чего я, врач, не сумел прочесть при поверхностном осмотре во время краткого визита.
   Часами склоненная над малышом, не владея методом наблюдения, она не знает, что именно она заметила, и, не доверяя себе, не смеет признаться в сделанных ею тонких наблюдениях.
   А она заметила, что у ребенка хрипоты нет, но голос глуховатый. Лепечет чуть меньше или тише. Раз вздрогнул во сне, несколько сильнее, чем обычно. Рассмеялся, когда проснулся, но потише. Сосал чуть медленнее, может быть с более длительными передышками, как бы рассеянно. Улыбнувшись, скривился, а может, это только показалось? Любимую игрушку бросил в гневе – отчего?
   Сотней симптомов, которые заметили ее глаз, ухо, сосок, сотней микрожалоб ребенок сказал: «Мне нездоровится. Нехорошо мне сегодня».
   Мать не верила в то, что она заметила, потому что в книжке ни об одном таком симптоме не читала.

   14. В бесплатную поликлинику мать-рабочая приносит двухмесячного младенца.
   – Не сосет. Еле возьмет сосок, бросает. С ложечки пьет. Иной раз во сне, а то и не во сне, как вскрикнет вдруг…
   Осматриваю рот, горло – ничего не вижу.
   – Дайте ему, пожалуйста, грудь.
   Ребенок хватает сосок, сосать не хочет.
   – Вот ведь какой стал!
   Наконец ребенок берет грудь, быстро, как бы в отчаянии, делает несколько сосательных движений и с криком выпускает.
   – Вы поглядите, у него что-то на десне.
   Осматриваю во второй раз, покраснение, но странное: только на одной стороне.
   – Вот тут что-то чернеется, зубик, что ли?
   Вижу что-то твердое, желтоватое, овальное, с черным ободком. Приподнимаю, подается, под ним – маленькое красненькое углубление с кровяным краем.
   Наконец это «что-то» у меня в руках: конопляная шелуха!
   Над люлькой висит клетка с канарейкой. Канарейка бросила шелуху, та упала на губу, проскользнула в рот и впилась в десну.
   Ход моих мыслей: stomatitis catarrhalis, soor, stomatitis aphtosa, gingivitis, angina [3 - Stomatitis catarrhalis (лат.) – воспаление слизистой оболочки рта; soor (лат.) – молочница; stomatitis aphtosa (лат.) – афтозный стоматит; gingivitis (лат.) – воспаление десен, гингивит; angina (лат.) – ангина.] и т. д.
   А мать: больно, что-то во рту.
   Я два раза производил осмотр… А она?

   15. Если иногда врача удивляет точность и дотошность материнских наблюдений, то, с другой стороны, он с равным удивлением устанавливает, что зачастую мать не умеет не то что понять, а даже заметить самый наипростейший симптом.
   Ребенок от рождения плачет, мать ничего больше не увидела. Плачет и плачет…
   Возникает ли плач внезапно, сразу достигая вершины, или жалобное хныканье постепенно переходит в крик? Быстро ли младенец успокаивается, сразу после выделения кала или мочи или после того, как вырвало (или сам выплюнул)? Вдруг ли разревется во время купания, одевания, вставания или, словно жалуясь, плачет протяжно, без внезапных вспышек? Какие при этом делает движения? Трется головкой о подушку, чмокает губами? Успокаивается ли, если носить, а распеленаешь и положишь на животик, часто ли меняет положение? Засыпает после плача крепким сном и надолго или просыпается при любом шорохе? Плачет до или после сосания, больше утром, вечером или ночью?
   Успокаивается ли во время сосания? Надолго? Или не хочет сосать? Как не хочет? Бросает сосок, чуть взял в рот, или при глотании? Сразу или спустя некоторое время? Решительно не желает или можно склонить на сосание? Как сосет? Отчего не сосет?
   Если насморк, то как будет сосать? Жадно и сильно, потому что хочется пить, а потом частыми небольшими глотками и неровно, делая передышки, потому что не хватает дыхания? А если и дальше глотание болезненно, то что будет?
   Плачут не только с голоду и от болей в «животике», но и когда болят губы, десны, язык, горло, нос, палец, ухо, кости; от боли в поцарапанном клизмой заднем проходе, при болезненном выделении мочи, при тошноте, жажде, перегревании, зуде кожи, на которой еще сыпи нет, но появится через месяц-другой; плачут из-за жесткой тесемки, складки на пеленке, ворсинки ваты, которая встала в горле, шелухи от семечка из канарейкиной клетки.
   Вызови врача на десять минут, но и сама наблюдай все двадцать часов.

   16. Из-за книг с их готовыми формулами притупилось зрение и обленилась мысль. Живя чужим опытом, наблюдениями и взглядами, люди настолько утратили веру в себя, что не хотят смотреть своими глазами. Будто печатное слово – откровение, а не результат наблюдений – только чьих-то, а не моих, вчерашних, а не сегодняшних, над чьим-то, а не над моим ребенком.
   А школа выработала трусость, страх выдать, что не знаю.
   Сколько раз мать, записав на листке вопросы, которые хочет задать врачу, не решается их высказать. И как исключительно редко даст ему этот листок, потому что она там «написала глупости».
   Сама скрывая то, чего она не знает, сколько раз она заставит и врача скрыть сомнения и колебания, ответить определенно! Как неохотно принимает широкая публика ответы условные, как не любит, когда врач размышляет вслух над колыбелью! Как часто врач, вынужденный быть пророком, становится шарлатаном!
   Порой родители не хотят знать то, что они уже знали, и видеть то, что они уже увидели.
   Роды в кругах, где царит фанатизм удобств, являются чем-то столь редким и злостно-исключительным, что мать категорически требует от природы щедрой награды. Если мать согласилась на лишения, на неприятности, недомогания беременности и муку родов, ребенок должен быть таким, каким она его придумала.
   Хуже того: привыкнув, что на деньги можно купить все, она не хочет смириться с фактом, что есть что-то, что может получить нищий и чего не подадут, как ни проси, магнату.
   Сколько раз в поисках того, что снабжено на рынке общей этикеткой «здоровье», родители покупают фальсификаты, которые или не помогают, или приносят вред.

   17. Младенцу – грудь матери, все равно, родился он потому, что Бог благословил супругов или девица потеряла стыд; шепчет мать: «Мое сокровище» – или вздыхает: «Как мне быть, горемыке»; почтительно поздравляют ее светлость или бросят деревенской девчине: «Тьфу, потаскуха».
   Проституция, которая служит мужчине, находит свое социальное дополнение в институте кормилиц, который служит женщине.
   Следует глубоко осознать: это освященное традицией кровавое злодеяние по отношению к ребенку бедняка даже не на благо ребенку богатых. Ведь кормилица могла бы кормить и двоих зараз: своего и чужого. Молочная железа даст столько молока, сколько от нее потребуют. У кормилицы тогда пропадает молоко, когда ребенок выпивает молока меньше, чем дает грудь.
   Формула: молочная грудь, слабый ребенок – молоко пропадает.
   Странная вещь: в менее серьезных случаях мы склонны обращаться за советами ко многим врачам, а в столь важном: может ли мать сама кормить грудью – довольствуемся одним, подчас неискренним, подсказанным случайными людьми.
   Каждая мать может кормить, у каждой достаточное количество молока; и только незнание техники кормления лишает ее этой врожденной способности.
   Боли в груди, трещины на сосках являются некоторым препятствием. Но страдание окупается сознанием, что мать вынесла всю тягость, не переложив ничего на плечи купленной рабыне. Ибо кормление – это продолжение беременности, «только ребенок переместился наружу и, отрезанный от последа, взял грудь и пьет не красную, а белую кровь».
   Пьет кровь? Да, материнскую – это закон природы, а не убиенного молочного брата – что узаконили люди.

   Отголосок интенсивной борьбы за право ребенка на грудь. Сегодня во главе угла стоит жилищный вопрос. А что будет завтра? Как правило, интересы определяются текущим моментом.

   18. Может, и я сочинил бы медицинский «Египетский сонник» для матерей.
   «Вес три с половиной кило при рождении означает здоровье, благополучие».
   «Испражнения зеленые, слизистые: беспокойство, неприятное известие».
   Может, и я составил бы «Любви зерцало», сборник советов и указаний.
   Но я убедился, что нет предписания, которого не довела бы до абсурда некритичная крайность.
   Старая система:
   Грудь тридцать раз в сутки, попеременно с «касторочкой». Младенец переходит из рук в руки, его качают, «тетешкают» все перепростуженные тетки. Подносят к окну, к зеркалу, хлопают в ладоши, гремят погремушками, поют песенки – ну просто ярмарка!
   Новая система:
   Каждые три часа грудь. Ребенок при виде приготовлений проявляет нетерпение, сердится, плачет. Мать смотрит на часы: еще четыре минуты. Ребенок спит, мать его будит – пора кормить, голодного отнимает от груди – время истекло. Лежит – не надо трогать. Не приучать к ношению на руках. Выкупанный, сухой, сытый ребенок должен спать. Не спит. Надо ходить на цыпочках, завесить окна. Больничная палата, морг.
   Не мысль работает, а предписание приказывает.

   19. Не «как часто кормить», а «сколько раз в сутки». Такая постановка вопроса развязывает матери руки; пусть сама устанавливает часы, как лучше ей и ребенку.
   Сколько раз в сутки должен сосать ребенок?
   От четырех раз до пятнадцати.
   Как долго держать у груди ребенка?
   От четырех минут до сорока пяти и дольше.
   Мы встречаем: грудь легко и трудно отделяющую молоко, с обильным и скудным молоком, с хорошо выраженными сосками и невыраженными, с тугими и ранимыми. Мы встречаем детей сильно, неровно и лениво сосущих. Поэтому единого рецепта нет.
   Сосок слабо выражен, но прочный; новорожденный активный; пусть он сосет часто и подолгу, чтобы «разработать» грудь.
   Молочная мать, ребенок слабый. Может, лучше перед кормлением отцедить часть молока и заставить ребенка напрягаться? Не может справиться? Дать грудь, а оставшееся молоко отцедить.
   Грудь туговата, ребенок вялый. Он начинает пить минут через десять.
   На одно глотательное движение может приходиться от одного до пяти сосательных. Количество молока в одном глотке может быть больше или меньше.
   Берет грудь, сосет, но не глотает; редко, часто глотает.
   «По подбородку течет». Может, потому, что молока много, а может, и потому, что молока мало, ребенок изголодался, сильно втянул в себя и поперхнулся – но только первыми глотками.
   Как можно, не зная ребенка и матери, давать предписания?
   «Кормить по десять минут пять раз в сутки» – это схема.

   20. Без весов нет техники кормления грудью. Все, что мы ни сделаем, будет игрой в жмурки!
   Кроме взвешивания, нет иного способа узнать, высосал ребенок три ложки молока или десять.
   А от этого зависит, как часто он должен сосать, как долго, из обеих или из одной груди.
   Весы могут быть непогрешимым советчиком, если видеть то, что есть на самом деле, и могут стать тираном, если мы захотим получить схему «нормального» роста ребенка. Как бы нам один предрассудок – о зеленых испражнениях – не сменить на другой – об идеальных кривых!
   Как взвешивать?
   Следует отметить, что бывают матери, которые убили много сотен часов на гаммы и этюды, а ознакомиться с весами им в тягость. Взвешивать до и после кормления? Такая возня! Бывают и другие, которые не отмахиваются от весов, а окружают их вниманием – этого любимого домашнего врача.
   Дешевые весы для грудных детей, такое распространение весов, чтобы «забрели под соломенную стреху», – это социальный вопрос. Кто его поднимет?

   21. Как это происходит, что одно поколение детей выросло под лозунгом: молоко, яйца, мясо, – а другое получает каши, овощи, фрукты?
   Я мог бы ответить: прогресс химии, исследования в области обмена веществ.
   Нет, суть изменений ищи глубже.
   Новая диета является выражением доверия науки к живому организму, уважением к его воле.
   Когда давались белки и жиры, хотели стимулировать развитие организма, специально подбирая диету, а сейчас мы даем все: пусть живой организм сам выбирает, что ему надо, что приносит пользу, пусть сам управляет своими силами, активом унаследованного здоровья и потенциальной энергией развития.
   Не что мы даем ребенку, а что он усваивает. Каждое насилие и излишество – это балласт, каждая односторонность – возможная ошибка.
   Даже будучи близки к истине, мы можем сделать ошибку, а повторяя ее последовательно из месяца в месяц, мы наносим вред организму или усложняем ему работу.
   Когда, как и чем прикармливать?
   Тогда, когда ребенку не хватает высосанного им литра молока; не сразу, а постепенно и всегда дождавшись реакции организма; прикармливать всем, в зависимости от ребенка, его ответа.

   22. А кашки?
   Следует отличать науку о здоровье от торговли здоровьем.
   Жидкость для выращивания волос, эликсир для зубов, пудра, которая омолаживает кожу, кашки, облегчающие прорезывание зубов, – зачастую это позор для науки и никогда – ее гордость, взлет, достижение.
   Фабрикант обеспечит кашками и нормальный стул, и эффектный вес, даст то, что мать тешит, а ребенку по вкусу. Но ребенок станет водянистым, рыхлым, раскормленным, может быть – вялым, может быть – с пониженной жизнеспособностью.
   И всегда фабрикант дискредитирует грудь, правда осторожно, пробуждая сомнения, потихоньку подкапываясь, искушая и потакая слабостям толпы.
   Кто-нибудь скажет: ученые со всемирно известными именами выразили одобрение. Но и ученые – люди: и среди них есть более проницательные и менее проницательные, осмотрительные и легкомысленные, честные и фальсификаторы. Сколько их, генералов науки не силой гения, а оборотливостью или привилегией богатства и рождения! Наука нуждается в дорогостоящих лабораториях, а их дают не только за подлинные достоинства, но и за притворство, и за потворство, и за интриги.
   Я присутствовал на заседании, где наглая самоуверенность присваивала плоды двенадцати лет добросовестного исследовательского труда. Я знаю открытие, сфабрикованное к известному международному съезду. Питательный препарат, значение которого подтвердили несколько десятков светил, оказался фальсификатом; был судебный процесс; скандал быстро замяли.
   Не кто похвалил кашку, а кто не хотел ее хвалить, несмотря на все старания агентов и фабрикантов. А они-то уж умеют домогаться и добиваться. Предприятия-миллионеры обладают большим влиянием; это сила, перед которой не каждый устоит.

   Многие моменты в этих разделах – отголоски моего бракоразводного процесса с медициной. Я видел и отсутствие опеки, и халтурность медицинской помощи. (Каменьского [4 - Станислав Каменьский (1860–1913) – польский врач-педиатр, специалист в области детской физиологии и гигиены. – Примеч. ред.] недооценивали, Брудзиньский [5 - Йозеф Брудзиньский (1874–1917) – польский врач-педиатр и нейролог. – Примеч. ред.] первым сумел потребовать и добиться равноправия для педиатрии.) На нищете и запустении стала нахально наживаться иностранная промышленность медицинских препаратов. Сегодня у нас есть пункты опеки, фабричные ясли, летние колонии, детские здравницы, школьные медицинские пункты, больничные кассы. Еще беспорядок и нехватки, но мы дожили: видим начало. Теперь можно верить в кашки и лекарства: их задача не подменять гигиену и социальное обеспечение, а помогать им.

   23. У ребенка жар, насморк.
   Ему ничто не угрожает? Когда он выздоровеет?
   Наш ответ – равнодействующая ряда суждений на основе того, что мы знаем и сумели заметить.
   А значит, сильный организм преодолеет слабую инфекцию в два-три дня. Если инфекция сильнее или ребенок слабее, недомогание продлится неделю. Посмотрим.
   Либо недомогание легкое, но ребенок очень мал. Катар у младенцев часто переходит со слизистой носа на гортань, трахею, бронхи. Увидим.
   Наконец, на сто подобных случаев девяносто оканчиваются быстрым выздоровлением, в семи – болезненное состояние затягивается, в трех – развивается осложнение и может наступить смерть.
   Примечание: а может, за легкой простудой скрывается другое заболевание?..
   Но мать не хочет предполагать, она хочет иметь полную уверенность.
   Можно диагноз уточнить, исследуя выделения носа, получить анализы мочи, крови, спинномозговой жидкости, можно сделать рентгеноскопию, вызвать специалистов. Возрастет процент безошибочности в диагностике, прогнозировании и даже лечении. Но уравновесит ли этот плюс вред многократных осмотров и присутствие большого числа докторов, каждый из которых может внести в волосах, складках одежды, при разговоре более опасную инфекцию?
   Где ребенок мог простудиться?
   Можно было этого избежать.
   А не вырабатывает ли эта легкая инфекция иммунитет против более сильной, с которой ребенок столкнется через неделю, через месяц, и не совершенствует ли она защитный механизм: в термическом центре мозга, железах, составных частях крови? И можем ли мы изолировать ребенка от воздуха, которым он дышит, а один кубический сантиметр его содержит тысячи бактерий?..
   Не явится ли это новое столкновение того, к чему мы стремимся, с тем, перед чем вынуждены отступить, еще одной попыткой вооружить мать не образованием, а разумом, без которого ей не воспитать правильно ребенка?

   24. Пока смерть косила рожениц, не очень-то думали о новорожденном. Его заметили, когда асептика и техника медицинской помощи научились сохранять жизнь матери. Пока смерть косила младенцев, все внимание науки должно было направляться на бутылочку и пеленку. Теперь, может быть, уже недолго – и наряду с вегетативным обликом ребенка мы четко разглядим психический склад, его жизнь и развитие до года. То, что сделано до сих пор, даже еще не начало работы.
   Бесконечный ряд психологических проблем и проблем на грани физиологии и психологии младенца.
   Наполеон страдал родимчиком. Бисмарк был рахитиком, и, уж бесспорно, каждый пророк и преступник, герой и предатель, большой и малый, атлет и замухрышка был младенцем, прежде чем стать взрослым человеком. Если мы хотим изучать амебы мыслей, чувств и стремлений до того, как они развились, дифференцировались и сложились, мы должны обратиться к младенцу.
   Только безграничное невежество и поверхностность взгляда могут позволить недоглядеть, что младенец представляет собой некую строго определенную индивидуальность, состоящую из врожденного темперамента, силы интеллекта, самочувствия и жизненного опыта.

   25. Сто младенцев. Я склоняюсь над кроваткой каждого. Вот они, чья жизнь исчисляется неделями или месяцами, – разного веса и с разным прошлым своей кривой, больные, выздоравливающие, здоровые и с трудом цепляющиеся за жизнь.
   Встречаю разные взгляды, от угасших, словно подернутых пеленой, без выражения, и от упорных, болезненно-сосредоточенных до оживленных, приветливых и даже задорных. И улыбка приветствия, внезапная, дружеская, или улыбка после внимательного наблюдения, лишь в ответ на мою улыбку и ласковое слово, – поощрение.
   Что сразу мне показалось случайностью, повторяется в течение многих дней. Я записываю, выделяя доверчивых и недоверчивых, спокойных и капризных, веселых и мрачных, неуверенных, боязливых и враждебных.
   Всегда веселый: улыбается до и после кормления, разбуди его – сонный, разомкнет веки, улыбнется и уснет. Всегда мрачный: с беспокойством встречает тебя, уже готовый заплакать, за три недели улыбнулся, и то мельком, лишь раз…
   Осматриваю горло. Живой, бурный, страстный протест. Или лишь досадливо сморщится, нетерпеливо мотнет головой и уже добродушно улыбается. Или подозрительно насторожен при каждом движении чужой руки, впадает в гнев раньше, чем испытал боль…
   Массовая прививка оспы: по пятьдесят детей в час. Это уже эксперимент. И опять – у одних немедленная и энергичная реакция, у других – постепенная и слабая, а у третьих – безразличие. Один младенец довольствуется удивлением, другой доходит до беспокойства, третий бьет тревогу; один быстро приходит в равновесие, другой долго помнит, не прощает…
   Кто-нибудь скажет: возраст. Да, но только до известной степени. Быстрота ориентации, память пережитого. О, мы знаем детей, которые приобрели горький опыт знакомства с хирургом; знаем, что есть дети, которые не хотят пить молоко, потому что им давали белую эмульсию с камфорой.
   А разве психический облик зрелого человека складывается из чего-то другого?

   26. Один младенец.
   Родился, уже примиренный с холодом воздуха, жесткой пеленкой, беспокойством звуков, работой сосания. Сосет трудолюбиво, расчетливо и смело. Уже улыбается, уже агукает, уже владеет руками. Растет, совершенствуется, ползает, ходит, лепечет, говорит. Как и когда это произошло?
   Спокойное, безоблачное развитие…
   Второй младенец.
   Прошла неделя, прежде чем научился сосать. Ряд тревожных ночей. Неделя без хлопот, однодневная буря. Развитие несколько вялое, прорезывание зубов тяжелое. В общем, бывало по-разному, но теперь уже все в порядке: спокойный, милый, потешный.
   Быть может, прирожденный флегматик и недостаточно продуманная опека, недостаточно хорошая грудь, развитие благополучное.
   Третий младенец.
   Стремительный. Весел, легко возбудим, испытывая неприятные впечатления, начало которых в его организме или вне организма, борется отчаянно, не щадя сил. Живые движения, неожиданные смены, сегодняшний день не похож на вчерашний. Усваивает и забывает попеременно. Развитие скачкообразное, с резкими подъемами и падениями. Неожиданности от самых приятных до мнимо грозных. Невозможно определить.
   Наконец: легко возбудим, раздражителен, сила, но капризная; может быть, представляет собой большую ценность…
   Четвертый младенец.
   Если сосчитать солнечные и дождливые дни, первых окажется немного. Недовольство как основной тон. Нет болей, так есть неприятные ощущения; не ворчит, так куксится. Было бы хорошо, да… Никогда безоговорочно.
   Это ребенок с предрасположением к некоторым заболеваниям, неразумно воспитываемый…
   Температура комнаты, сто граммов молока лишних, сто граммов питьевой воды недостает – все это оказывает влияние не только гигиеническое, но и воспитательное. У младенца, которому предстоит столько всего изучить, додумать, узнать, освоить, полюбить и возненавидеть, разумно защищать и завоевывать, – должно быть хорошее самочувствие независимо от врожденного темперамента и быстрого или вялого ума.

   Вместо навязанного неологизма: «osesek» я употребляю старое выражение: «niemowlę». Греки говорили: «нéпиос», римляне: «infans». Если таково было желание польского языка, к чему нам переводить некрасивое немецкое «Säugling»? Нельзя произвольно хозяйничать в словаре старых и важных слов.

   27. Зрение. Свет и тьма, ночь и день. Во сне мало что происходит, наяву больше; случается что-то хорошее (грудь) или плохое (боль). Новорожденный смотрит на лампочку. И не смотрит: глазные яблоки то сходятся, то расходятся. Позже, водя взглядом за медленно передвигаемым предметом, поминутно улавливает его и теряет из виду.
   Контуры тени, первые наметки линий, и все это без перспективы. Мать на расстоянии одного метра – уже другая тень, чем когда склоняется над ним вблизи. Сбоку ее лицо – словно серп месяца, и только подбородок и губы – если смотреть снизу, лежа у матери на коленях; то же лицо – с глазами, и еще по-другому – с волосами, когда сильнее нагнется. А слух и обоняние говорят, что все это одно и то же.
   Грудь – это светлое облако, вкус, запах, теплота, доброта. Младенец выпускает грудь и смотрит, изучая взглядом то удивительное что-то, которое появляется над грудью и откуда плывут звуки и веет теплом дыхания. Младенец не знает, что грудь, лицо, руки составляют единое целое – мать.
   Кто-то чужой протягивает руки. Обманутый знакомым движением, знакомой картиной, ребенок переходит в эти руки. И тут только замечает ошибку. На этот раз руки отдаляют его от знакомой тени, приближая к чему-то чужому, вселяющему страх. Внезапным движением ребенок поворачивается к матери и, уже в безопасности, смотрит и удивляется или, чтобы избежать опасности, уткнется матери в грудь.
   Наконец лицо матери перестает быть тенью, оно изучено руками. Младенец многократно хватал мать за нос, трогал удивительный глаз, который попеременно то блестит, то, матовый, прикрыт веком, и изучал волосы. А кто из нас не видал, как он отгибает губу, осматривает зубы, заглядывает в рот, сосредоточенный, суровый, важный! Только ему мешает пустая болтовня, поцелуи и шутки – то, что у нас называется «забавлять» ребенка. Это мы забавляемся, он изучает. У него уже есть очевидные для него истины, предположения и вопросы в стадии исследования.

   28. Слух. Все, начиная с далеких отголосков – уличного шума за окном, тиканья часов, разговоров и стука – и кончая обращенным непосредственно к ребенку шепотом и словами вслух, – все это создает хаос раздражений, которые он должен классифицировать и понять.
   Сюда следует добавить звуки, которые издает сам ребенок, а значит, крик, агуканье, бормотанье. Прежде чем он узнает, что это он сам, а не кто-нибудь, кого не видно, агукает и кричит, пройдет много времени. Когда он лежит и бубнит свое «абб, аба, ада», он слушает и исследует ощущения, которые он испытывает, шевеля губами, языком, гортанью. Не зная еще себя, он устанавливает лишь произвольность одоления звукотворчества.
   Когда я говорю младенцу на его собственном языке: «аба, абб, ада», он с удивлением присматривается ко мне – таинственному существу, издающему хорошо известные ему звуки.
   Вдумайся мы глубже в сущность сознания младенца, мы нашли бы там значительно больше, чем нам сперва представлялось, только не то и не в таком виде, как нам это представлялось. «Бедная моя малявочка, бедная моя голодная крошка, она хочет ам-ам, хочет маляко». Младенец прекрасно понимает, он ждет, когда кормящая расстегнет лиф и подложит ему под подбородок платочек, и злится, если очень уж задержат ожидаемое угощение. И все-таки всю эту тираду мать произнесла самой себе, а не ребенку. Он легче закрепил бы в памяти те звуки, которыми хозяйка скликает домашнюю птицу: «цып-цып-цып» или «утя-утя».
   Младенец мыслит ожиданием приятных впечатлений и боязнью впечатлений неприятных; о том, что он мыслит не только зрительными, но и звуковыми образами, можно судить хотя бы по заразительности крика; крик возвещает несчастье, или крик автоматически приводит в движение аппарат, выражающий неудовольствие. Внимательно приглядитесь к младенцу, когда он слушает плач.

   29. Младенец упорно стремится овладеть внешним миром: желает одолеть окружающие его злые, враждебные силы и заставить служить на благо себе добрых духов. У него есть два заклятия, которыми он пользуется, прежде чем завоюет третье чудесное орудие воли: свои руки. Эти два заклятия – крик и сосание.
   Если вначале младенец кричит, потому что его что-то беспокоит, то потом он научится кричать, чтобы предупредить возможное беспокойство. Оставь его одного – плачет; заслышав шаги, успокаивается; хочет сосать – плачет; увидев приготовления к кормлению, перестает плакать.
   Младенец действует в пределах сведений, которые у него имеются (а их мало), и средств, которыми он располагает (а они невелики). Совершает ошибки, обобщая отдельные явления и связывая два следующие друг за другом факта как причину и следствие (post hoc, ergo propter hoc) [6 - После этого, а значит, вследствие этого (лат.).]. Не в том ли источник интереса и симпатии, которые вызывают у него башмачки, что он приписывает башмакам свою способность ходить? Так и пальтецо является тем волшебным ковром из сказки, который переносит его в мир чудес – на прогулку.
   Я вправе делать подобные предположения. Если историк литературы вправе строить догадки, что хотел сказать Шекспир, создавая «Гамлета», то и педагог вправе делать, пусть даже ошибочные, предположения, когда они, за неимением иных, дают все же практические результаты.
   Итак.
   В комнате душно. У младенца сухие губы, слабо отделяется тягучая, густая слюна, младенец капризничает. Молоко – пища, а ему хочется пить, значит дать ему воды. Но он «не хочет пить»; вертит головой и выбивает из рук ложку. Нет, он хочет пить, только еще не умеет. Ощутив на губах желанную жидкость, он мотает головой, ища сосок. Придерживаю ему голову левой рукой и прикладываю ложку к верхней губе. Он не пьет, а сосет воду, жадно сосет – выпил пять ложек и спокойно засыпает. Если я ему раз-другой неумело подам жидкость с ложечки, он поперхнется, испытает неприятное чувство и тогда уже на самом деле не захочет пить с ложки.
   Второй пример.
   Младенец, постоянно капризничающий, недовольный, успокаивается во время кормления грудью, когда его пеленают, купают, вообще при частой смене положения. Этого младенца беспокоит сыпь. Мне отвечают, что сыпи нет. Нет, так, наверное, будет. Через два месяца сыпь-таки появляется.
   Третий пример.
   Младенец сосет кулачки, когда ему что-то мешает, все неприятные ощущения, а значит, и беспокойство нетерпеливого ожидания он желает смягчить благодетельным, хорошо знакомым ему актом сосания. Сосет кулачки, когда хочется есть, пить, когда перекормлен и неприятный осадок во рту, когда что-нибудь болит, когда перегрет, когда чешется кожа или десны. Отчего это бывает: врач предсказывает зубы, ребенок явно испытывает неприятные ощущения в челюсти или деснах, а зубы не показываются в течение нескольких недель? Не раздражает ли прорезывающийся зуб мелких нервных волокон уже в самой кости? Добавлю, что и теленок, прежде чем у него вырастут рога, страдает подобным образом.
   И тут путь таков: инстинкт сосания, сосание, чтобы не страдать, сосание как удовольствие или привычка.

   30. Повторяю: основным тоном и содержанием психической жизни младенца является стремление овладеть неведомыми стихиями, тайной окружающего его мира, откуда исходит добро и зло. Желая овладеть, младенец стремится познать.
   Повторяю: хорошее самочувствие облегчает объективное изучение, а всякие неприятные ощущения, причина которых лежит внутри его организма, а значит, в первую очередь боль, затмевают его шаткое сознание. Чтобы убедиться в этом, надо присматриваться к младенцу, когда он здоров, страдает или болен.
   Ощущая боль, младенец не только кричит, но и слышит свой крик, чувствует этот крик в горле, видит его сквозь полуприкрытые веки в виде расплывчатых образов. Все это – сильное, враждебное, грозное, непонятное. Ребенок должен хорошо помнить эти минуты и бояться их; а не зная еще себя, связывает их со случайно возникшими перед ним картинами. Это и есть, наверное, источник многих непонятных симпатий младенца, антипатий, страхов и странностей.
   Изучать развитие интеллекта младенца неимоверно трудно, ибо младенец по многу раз усваивает и забывает: это и движение вперед, и затишье, и отступление. Быть может, изменчивость самочувствия играет в этом важную, а может, и главную роль.
   Младенец изучает свои руки. Распрямляет, водит ими вправо или влево, отдаляет, приближает, расставляет пальцы, сжимает в кулачок, что-то говорит им и ждет ответа, правой рукой хватает левую и тянет, берет погремушку и смотрит на странно изменившийся вид руки, перекладывает погремушку из одной руки в другую, сует в рот, тут же вынимает и опять разглядывает – внимательно, не спеша. Бросает погремушку, хватается за пуговицу на одеяле, изучает причину полученного отпора. Младенец не играет, имейте же, черт подери, глаза на лбу и заметьте его усилие воли, чтобы постичь! Это ученый в лаборатории, ищущий решение проблемы величайшей важности, которое от него ускользает.
   Младенец навязывает свою волю криком. Потом мимикой лица и движением рук и, наконец, – речью.

   31. Раннее утро; скажем, пять часов утра.
   Проснулся, улыбается, лепечет, двигает ручонками, садится, встает на ножки. Матери хочется еще поспать.
   Конфликт двух хотений, двух потребностей, двух столкнувшихся эгоизмов; третий момент одного и того же процесса: мать страдает, а ребенок рождается для жизни; матери хочется отдохнуть после родов, а ребенок требует пищи; хочется вздремнуть, а ребенок желает бодрствовать. И таких конфликтов будет без конца. Это не пустяк, а проблема; будь отважна в своих чувствах и, отдавая ребенка наемной нянюшке, скажи себе прямо: «не хочу», хотя бы тебе врач и сказал, что не можешь, ибо он всегда скажет так на втором этаже с окнами на улицу и никогда – на чердаке.
   Бывает и так: мать отдает ребенку свой сон, но требует за это плату, а значит, целует, ласкает, прижимает к себе теплое, розовое, шелковистое тельце. Будь начеку: это сомнительный акт экзальтированной чувствительности, скрытой, затаившейся в любви материнского тела, а не сердца. Знай, что ребенок охотно прильнет к тебе, раскрасневшись от сотни поцелуев, с блестящими от радости глазами, то есть твой эротизм находит в нем отклик.
   Значит, отказаться от поцелуя? Этого я не могу требовать, считая разумно дозированный поцелуй ценным воспитательным фактором; поцелуй успокаивает боль, смягчает резкое замечание, будит раскаяние, награждает усилия, является символом любви, как крест – символом веры, и действует как таковой. Я говорю: является символом любви, а не что должен являться символом любви. А впрочем, если это странное желание прижимать к себе, гладить, обонять, впитывать в себя ребенка не вызывает у тебя сомнений – делай как знаешь. Я ничего не запрещаю и не предписываю.

   32. Когда я смотрю на младенца, как он открывает и закрывает коробочку, кладет в нее и вынимает камешек, встряхивает и прислушивается; когда годовалый ребенок тащит скамеечку, сгибаясь под ее тяжестью и пошатываясь; когда двухлетний, услышав, что корова – это «му-у», прибавляет от себя «ада-му-у», а «Ада» – это имя их собаки, то есть делает архилогичные языковые ошибки, которые следует записывать и оглашать…
   Когда среди разного хлама у ребенка постарше я вижу гвозди, веревочки, тряпочки, стеклышки, потому что это «пригодится» для осуществления сотни замыслов; когда дети пробуют, кто дальше «скакнет»; мастерят, возятся, затевают игру; спрашивают: «Когда я думаю о дереве, то у меня в голове маленькое дерево?»; дают нищему не двушку, чтобы видели и похвалили, а двадцать шесть грошей, все свое состояние, ведь он такой старый и бедный и скоро умрет…
   Когда подросток, поплевав на ладонь, приглаживает волосы, потому что должна прийти подруга сестры; когда девушка пишет мне в письме, что «мир подлый, а люди звери», и умалчивает почему; когда юнец гордо бросает бунтарскую, но такую избитую, лежалую мысль – вызов…
   О, я целую этих детей взглядом, мыслью и спрашиваю: вы, дивная тайна, что несете? Целую усилием воли: чем могу вам помочь? Целую их так, как астроном целует звезду, которая была, есть и будет. Этот поцелуй должен быть равно близок экстазу ученого и покорной молитве. Но не изведает его чар тот, кто в поисках свободы потерял в давке Бога.

   33. Ребенок еще не говорит. Когда он заговорит?
   Правда, речь – показатель развития ребенка, но не единственный и не главный. Нетерпеливое ожидание первого слова – это ошибка, доказательство воспитательной незрелости родителей.
   Если новорожденный в ванночке вздрогнет и взмахнет руками, теряя равновесие, он как бы говорит: «Боюсь» – крайне любопытен этот рефлекс страха у существа, столь далекого от понимания опасности. Даешь грудь – не берет, как бы говорит: «Не хочу». Протягивает руку к желаемому предмету: «Дай». Перекошенным от плача ртом и оборонительным жестом говорит: «Я тебе не доверяю», иногда спрашивает мать: «Можно ли ему довериться?»
   Чем является пытливый взгляд младенца, как не вопросом: «Что это?» Тянется за чем-нибудь, с трудом достает и глубоко вздыхает – этим вздохом облегчения он говорит: «Наконец-то». Попробуй отнять, десятком оттенков поведения он скажет тебе: «Не отдам». Поднимает голову, садится, встает: «Действую». Чем является улыбка рта, глаз, как не: «О, как хорошо мне на свете!»?
   Языком мимики говорит, языком зрительных образов и памяти чувств мыслит.
   Мать надевает на него пальтецо, ребенок рад, поворачивается всем корпусом в сторону двери, выражая нетерпение, подгоняя. Мыслит картинами прогулки и воспоминанием об испытанных тогда приятных ощущениях. Младенец питает к доктору дружеские чувства, но, завидев у него в руках ложку, сразу распознает в нем врага.
   Младенец понимает язык не слов, а мимики и интонаций.
   – Где у тебя носик?
   Не понимая ни одного из этих четырех слов, он по голосу и по движению губ знает, какого от него ждут ответа.
   Не умея еще говорить, он умеет вести весьма сложную беседу.
   – Не тронь, – говорит мать.
   Несмотря на это, он протягивает ручонку и берет запрещенный предмет, мило склоняет головку, улыбается, проверяя, не возобновит ли мать еще строже запрещение или, обезоруженная изощренным кокетством, уступит, разрешит.
   Еще не сказав ни одного слова, ребенок лжет, беспардонно лжет. Желая освободиться от несимпатичной особы, он подает условный знак, грозный сигнал и, сидя на известном сосуде, взглядывает издевательски и с торжеством на окружающих.
   Попробуй подшутить над ним, протягивая и тут же отдергивая требуемый предмет, ребенок не всегда рассердится, подчас только обидится.
   Ребенок и без слов умеет быть деспотом, приставать неотвязно, тиранить.

   34. Очень часто, когда врач спрашивает, когда именно ребенок начал говорить и ходить, мать, смутившись, дает робко приблизительный ответ: «Рано, поздно, нормально».
   Она считает, что дата столь важного факта должна быть точной и что любое сомнение представит ее в дурном свете; я упоминаю об этом, чтобы показать, как непопулярна у населения мысль, что даже точное научное наблюдение лишь с трудом дает приблизительную линию развития ребенка, и как повседневно школярское желание скрыть свое незнание.
   Как отличить, когда младенец вместо «ам, ан, ама» впервые сказал «мама», а вместо «аб-ба» – «баба»? Как определить, когда слово «мама» уже тесно связано в его сознании с образом матери, и ничьим другим?
   Ребенок прыгает на коленях у матери, стоит, поддерживаемый ею или сам, опершись о край сетки у кроватки; стоит какой-то момент без посторонней помощи; сделал несколько шагов по полу и много шагов в воздухе; барахтается, ползает, ходит на четвереньках; толкает перед собой стул, не теряя равновесия; четверть хождения, полухождение, три четверти хождения, прежде чем наконец начнет ходить. Да и тут – и вчера, и всю неделю ходил, а опять не умеет. Чуть устал, пропало вдохновение. Упал и перепугался, боится, двухнедельная пауза…
   Головка, бессильно опущенная на плечо матери, – еще не доказательство тяжелой болезни, так бывает при всяком недомогании.
   Ребенок в любом своем новом движении подобен пианисту, которому нужны хорошее самочувствие и душевный покой, чтобы с успехом исполнить трудное музыкальное произведение; даже исключения из этого правила схожи. Бывало, рассказывает мать, ребенку «уже нездоровилось, но он не поддавался и еще пуще, может быть, ходил, играл, говорил»; тут следует самообвинение: «Я думала, мне только кажется, что он нездоров, и пошла с ним гулять»; самооправдание: «Такая была хорошая погода» – и вопрос: «Это ему могло повредить?»

   35. Когда ребенок должен уже ходить и говорить? Тогда, когда он ходит и говорит. Когда должны прорезываться зубки? Именно тогда, когда прорезываются. И темечко как раз тогда должно зарастать, когда зарастает. И спать младенец должен столько часов, сколько ему надо, чтобы выспался.
   Ну да, мы знаем, когда это в общем происходит. В каждой популярной брошюре даны эти прописные истины для детей вообще, оборачивающиеся ложью для одного, твоего.
   Потому что бывают младенцы, которым требуется больше сна и меньше сна; бывают ранние, а уже гнилые, еще когда прорезываются, зубы и поздние здоровые зубы здоровых детей; темечко зарастает и на девятом месяце жизни, и на четырнадцатом у здоровых детей; глупышки иногда начинают лепетать рано, а умные подолгу не говорят.
   Номера пролеток, рядов в театре, сроки уплаты за квартиру – все то, что для порядка придумали люди, можно соблюдать; но кто умом, воспитанным на полицейских указах, захочет объять живую книгу природы, тот обрушит на себя всю тяжесть беспокойства, разочарований и неожиданностей.
   Я вменяю себе в заслугу, что на поставленные выше вопросы я ответил не рядом цифр, которые я зову «маленькими правдами». Ведь важно не то, прорезываются сперва нижние или верхние зубы, резцы или клыки (это может заметить каждый, у кого глаза есть и календарь), а чем является живой организм и что ему нужно, – вот она, «великая истина», доступная лишь исследователю.
   Даже у честных врачей должны быть две нормы поведения: с разумными родителями врачи – естествоиспытатели, они сомневаются, предполагают, решают трудные проблемы и ставят интересные вопросы; с неразумными – чопорные гувернеры: отсюда досюда – и знак ногтем на букваре.
   «Каждые два часа по ложечке. Яичко, полстакана молока и два сухарика».

   36. Внимание! Или мы с вами сейчас договоримся, или навсегда разойдемся во мнениях! Каждую стремящуюся ускользнуть и притаиться мысль, каждое слоняющееся без призора чувство надлежит призвать к порядку и построить усилием воли в шеренгу!
   Мы дали слишком обильную или неподходящую пищу: чересчур много молока, несвежее яйцо, – ребенка вырвало. Дали неудобоваримые сведения – не понял, неразумный совет – не усвоил, не послушался. Это не пустая фраза, когда я говорю: счастье для человечества, что мы не в силах подчинить детей нашим педагогическим влияниям и дидактическим покушениям на их здравый рассудок и здравую человеческую волю.

   У меня еще не выкристаллизовалось понимание того, что первое, неоспоримое право ребенка – высказывать свои мысли, активно участвовать в наших рассуждениях о нем и в приговорах. Когда мы дорастем до его уважения и доверия, когда он поверит нам и сам скажет, в чем его право, – загадок и ошибок станет меньше.

   37. Бытует мнение, что чем выше смертность среди детей пролетариата, тем крепче поколение, которое выживает и вырастает. Нет: плохие условия, убивающие слабых, ослабляют сильных и здоровых. Зато мне кажется правдой, что чем больше мать из состоятельных кругов страшится мысли о возможной смерти ребенка, тем меньше у него условий стать хоть сколько-нибудь физически развитым и духовно самостоятельным человеком. Всякий раз, когда я вижу в выкрашенной белой масляной краской комнате, среди белой полированной мебели, в белом платьице, с белыми игрушками, бледного ребенка, я испытываю неприятное чувство: в этой хирургической палате, а не детской комнате должна воспитаться малокровная душа в анемичном теле.
   «В этом белом салоне с электрической лампочкой в каждом углу можно заболеть эпилепсией», – говорит Клодина [7 - Клодина – героиня романа Колетт «Клодина в Париже» (1901). – Примеч. ред.].
   Может быть, тщательные исследования покажут, что перекармливание нервов и тканей светом равно вредно, как и отсутствие света в темном подвале.
   Есть два слова: свобода и воля. Свобода, мне кажется, – это право владеть собой, располагать собой. А в слове «воля» присутствует элемент воли – действия, порождаемого стремлением. Наша детская комната с симметрично расставленной мебелью и наши прилизанные городские сады не являются местом для проявления личной свободы ребенка, ни той мастерской, где найдет для себя инструменты его деятельная воля.
   Комната маленького ребенка возникла из акушерской клиники, а той диктовала предписания бактериология. Смотрите, как бы, оберегая от бактерий дифтерита, не поместить ребенка в атмосферу, перенасыщенную затхлостью скуки и безволия. Сегодня нет спертого воздуха от сушеных пеленок, зато есть запах йодоформа.

   Очень много перемен. Уже не только белый лак мебели, но и пляжи, экскурсии, спорт, скаутизм. Также лишь начало. Чуть больше свободы, однако жизнь ребенка по-прежнему тусклая, душная.

   38. «Ку-ку, бедная детусенька, где у тебя бо-бо?»
   Ребенок с трудом отыскивает чуть видные знаки позавчерашних царапин, показывает место, где, ушибись он сильнее, был бы синяк, доходит до совершенства в нахождении коросточек, пятнышек и следов.
   Если каждое «бо-бо» взрослого сопровождают тон, жест, мимика бессильной покорности и безнадежного смирения, детские «фи», «бяка», «нехороший» сочетаются с проявлениями отвращения и ненависти. Надо видеть, как младенец держит перепачканные в шоколаде руки, пока мама не вытрет их батистовым платочком, все его отвращение и беспомощность, чтобы задать вопрос: «Не лучше ль было бы, если бы ребенок, ударившись лбом о стул, давал ему пощечину, а во время мытья, с глазами, полными мыла, плевался и пинал няньку?..»
   Двери – прищемит палец, окно – высунется и упадет, косточка – подавится, стул – опрокинет на себя, нож – порежется, палка – выколет глаз, поднял с пола коробок – заразится, спичка – ай, пожар, горит!
   «Сломаешь руки, попадешь под машину, укусит собака. Не ешь слив, не пей сырую воду, не ходи босой, не бегай на солнце, застегни пальто, завяжи шарфик. Вот видишь, не послушался. Гляди – хромой, гляди – слепой. „На помощь“ – кровь! Кто дал ему ножницы?»
   Ушиб – это не синяк, а боязнь сотрясения мозга; рвота – не засорение желудка, а боязнь скарлатины. Всюду ловушки и опасности, все грозное, зловещее.
   И если ребенок поверит и не съест украдкой фунт незрелых слив и, обманув бдительность старших, не зажжет с сильно бьющимся сердцем где-нибудь в углу спичку, если послушно, пассивно, доверчиво подчинится требованию избегать всяких опытов, отказываться от попыток и отрекаться от каждого усилия воли – что предпримет он, когда в себе, в своем духовном существе, почувствует что-то, что грызет, жжет, ранит?
   Есть ли у вас план, как возносить ребенка с младенчества через детство в период созревания, когда, подобно удару молнии, поразят ее менструации, его – эрекции и поллюции?
   Да, ребенок еще сосет грудь, а я уже спрашиваю, как будет рожать, ибо это проблема, над которой и два десятка лет думать не слишком много.

   39. Из страха, как бы смерть не отняла у нас ребенка, мы отнимаем ребенка у жизни; не желая, чтобы он умер, не даем ему жить.
   Сами воспитанные в деморализующем пассивном ожидании того, что будет, мы беспрерывно спешим в волшебное будущее. Ленивые, не хотим искать красы в сегодняшнем дне, чтобы подготовить себя к достойной встрече завтрашнего утра: завтра само должно нести с собою вдохновение. И что такое это «хоть бы он уже ходил, говорил», что, как не истерия ожидания?
   Ребенок будет ходить, будет обивать себе бока о твердые края дубовых стульев. Будет говорить, будет перемалывать языком сечку серых будней. Чем это сегодня ребенка хуже, менее ценно, чем завтра? Если речь идет о труде, сегодня – труднее.
   А когда наконец это завтра настало, мы ждем новое завтра. Ибо в принципе наш взгляд на ребенка – что его как бы еще нет, он только еще будет, еще не знает, а только еще будет знать, еще не может, а только еще когда-то сможет – заставляет нас беспрерывно ждать.
   Половина человечества как бы не существует. Жизнь ее – шутка, стремления – наивны, чувства – мимолетны, взгляды – смешны. Да, дети отличаются от взрослых; в жизни ребенка чего-то недостает, а чего-то больше, чем в жизни взрослого, но эта их отличающаяся от нашей жизнь – действительность, а не фантазия. А что сделано нами, чтобы познать ребенка и создать условия, в которых он мог бы существовать и зреть?
   Страх за жизнь ребенка соединен с боязнью увечья; боязнь увечья сцеплена с чистотой, залогом здоровья; тут полоса запретов перекидывается на новое колесо: чистота и сохранность платья, чулок, галстука, перчаток, башмаков. Дыра уже не во лбу, а на коленках брюк. Не здоровье и благо ребенка, а тщеславие наше и карман. Новый ряд приказов и запретов вызван нашим собственным удобством.
   «Не бегай, попадешь под лошадь. Не бегай, вспотеешь. Не бегай, забрызгаешься. Не бегай, у меня голова болит».
   (А ведь в принципе мы даем детям бегать: единственное, чем даем им жить.)
   И вся эта чудовищная машина работает долгие годы, круша волю, подавляя энергию, пуская силы ребенка на ветер.
   Ради завтра пренебрегают тем, что радует, печалит, удивляет, сердит, занимает ребенка сегодня. Ради завтра, которое ребенок не понимает и не испытывает потребности понять, расхищаются годы и годы жизни.
   «Мал еще, помолчи немножко. – Время терпит. Погоди, вот вырастешь… – Ого, уже длинные штанишки. – Хо-хо! Да ты при часах! – Покажись-ка: у тебя уже усы растут!»
   И ребенок думает:
   «Я ничто. Чем-то могут быть только взрослые. А вот я уже ничто чуть постарше. А сколько мне еще лет ждать? Но погодите, дайте мне только вырасти…»
   И он ждет – прозябает, ждет – задыхается, ждет – притаился, ждет – глотает слюнки. Волшебное детство? Нет, просто скучное, а если и бывают в нем хорошие минуты, так отвоеванные, а чаще краденые.

   Ни слова о всеобщем обучении, сельских школах, городах-парках, харцерстве [8 - Харцерство – польская организация детей и юношества, созданная в 1909–1911 гг. – Примеч. ред.]. Так все это было безнадежно далеко и потому несущественно. Книга, ее содержание зависят от того, какими категориями переживаний и опыта оперирует автор, каковы были поле его деятельности и творческая лаборатория, – какова была почва, вскормившая его мысль. Вот почему мы встречаем наивные суждения у авторитетов, и тем более иностранных.

   40. Стало быть, все позволять? Ни за что: из скучающего раба мы сделаем изнывающего со скуки тирана. А запрещая, закаляем как-никак волю, хотя бы лишь в направлении обуздания, ограничения себя, развиваем изобретательность, умение ускользнуть из-под надзора, будим критицизм. И это чего-то да стоит, как – правда, односторонняя – подготовка к жизни. Позволяя же детям «все», бойтесь, как бы, потакая капризам, не подавить сильных желаний. Там мы ослабляли волю, здесь отравляем.
   Это не «делай что хочешь», а «я тебе сделаю, куплю, дам все, что хочешь, ты только скажи, что тебе дать, купить, сделать. Я плачу за то, чтобы ты сам ничего не делал, я плачу за то, чтобы ты был послушный».
   «Вот съешь котлетку, мама купит тебе книжечку. Не ходи гулять – нá тебе за это шоколадку».
   Детское «дай», даже просто протянутая молча рука должны столкнуться когда-нибудь с нашим «нет», а от этих первых «не дам, нельзя, не разрешаю» зависит успех целого и огромнейшего раздела воспитательной работы.
   Мать не хочет видеть этой проблемы, предпочитает лениво, трусливо отсрочить, отложить на после, на потом. Не хочет знать, что ей не удастся, воспитывая ребенка, ни устранить трагичную коллизию неправильного, неисполнимого, не проверенного на деле хотения и проверенного на деле запрета, ни избежать еще более трагичного столкновения двух желаний, двух прав в одной области деятельности. Ребенок хочет взять в рот горящую свечку – я не могу ему этого позволить; он требует нож – я боюсь дать; он тянется к вазе, которую мне жалко, хочет играть со мной в мяч – а я хочу читать. Мы должны разграничивать его и мои права.
   Младенец тянется за стаканом – мать целует ручонку, не помогло – дает погремушку, велит убрать с глаз соблазн. Если младенец вырывает руку, бросает на пол погремушку, ищет взглядом спрятанный предмет, а затем сердито смотрит на мать, спрашиваю: кто прав? Обманщица-мать или младенец, который ее презирает?
   Кто не продумает основательно вопроса запретов и приказов, когда их мало, тот растеряется и не охватит всех, когда их будет много.

   41. Деревенский мальчишка Ендрек. Он уже ходит. Держась за дверной косяк, осторожно переваливается через порог в сени. Из сеней по двум каменным ступенькам сползает на четвереньках. У избы встретил кошку: оглядели друг друга и разошлись. Споткнулся о ком сухой грязи, остановился, глядит. Нашел палочку, сел, ковыряет в песке. Валяются очистки от картофеля, берет в рот, песок во рту, морщится, плюет, бросает. Опять встал на ноги, бежит прямо на собаку; дрянная собака его опрокидывает. Сморщился, вот-вот заревет, да нет, вспомнил что-то и тащит метлу. Мать по воду пошла; ухватился за подол и бежит уже увереннее. Кучка ребят постарше, с тележкой, – он глядит; прогнали его – встал в сторонку, глядит. Дерутся два петуха – глядит. Посадили Ендрека на тележку, везут, вывалили. Мать позвала. И это лишь одна, первая половина шестнадцатичасового дня.
   Никто не говорит ему, что мал; сам чувствует, когда не под силу. Никто не говорит ему, что кошка царапается, что он не умеет сходить по ступенькам. Никто не учит, как относиться к большим ребятам. «По мере того как Ендрек подрастал, прогулки уводили его все дальше от хаты» (Виткевич) [9 - Станислав Игнаций Виткевич (1885–1939) – польский писатель, художник и философ. Цитируется отрывок из его рассказа «Ендрек Чайка». – Примеч. ред.].
   Часто путает, ошибается; в результате – шишка, в результате – большая шишка, в результате – шрам.
   Да нет, я вовсе не хочу заменить чрезмерную заботу отсутствием всякой заботы. Я лишь показываю, что деревенский годовалый ребенок уже живет, тогда как наш зрелый юноша еще только будет когда-то жить. Боже мой, да когда же?

   42. Бронек хочет открыть дверь. Двигает стул. Останавливается и отдыхает, помощи не просит. Стул тяжелый, Бронек устал. Теперь тащит попеременно то за одну, то за другую ножку. Работа идет медленно, но становится легче. Стул уже от двери близко; Бронеку кажется, что дотянется, вскарабкивается, встал на ноги. Я придерживаю слегка за платьице. Пошатнулся, испугался, слез. Придвигает к самой двери, но ручка осталась в стороне. Вторая неудачная попытка. Ни тени нетерпения. Опять трудится, лишь дольше передышки. Взбирается в третий раз: нога – вверх, рывок рукой, упор на согнутое колено, повис, ищет равновесия, новое усилие, рука цепляется за край стула, лег на живот, пауза, бросок тела вперед, встал на колени, выпутывает ноги из платья – стоит. Бедные вы мои лилипутики в стране великанов! Голова у вас вечно задрана вверх, чтобы что-нибудь да увидеть. Окно где-то высоко, как в тюрьме. Чтобы сесть на стул, надо быть акробатом. Напряжение всей мускулатуры и всех сил ума, чтобы достать наконец дверную ручку…
   Дверь открыта, Бронек глубоко вздохнул. Этот глубокий вздох облегчения мы видим уже у младенцев после каждого усилия воли, длительного напряжения внимания. Когда кончаешь интересную сказку, ребенок тоже вздыхает. Я хочу, чтобы это поняли.
   Такой глубокий отдельный вздох доказывает, что до этого дыхание было замедленное, поверхностное, недостаточное; затаив дыхание, ребенок смотрит, ждет, следит, силится вплоть до полного исчерпания кислорода, до отравления тканей. Организм шлет сигнал тревоги в дыхательный центр; наступает глубокий вздох, который восстанавливает кислородный обмен.
   Если вы умеете определять радость ребенка и ее силу, вы должны знать, что самая высокая радость – преодоленной трудности, достигнутой цели, раскрытой тайны, радость триумфа и счастье самостоятельности, овладения и обладания.
   – Где мама? Нет мамы. Ищи.
   Нашел! Почему так смеется?
   – Убегай, мама сейчас тебя поймает! Ой, не может догнать!
   Ох и счастлив же!
   Почему хочет ползать, ходить, вырывается из рук? Обычная сценка: семеня ножонками, ребенок отходит от няньки, видит – нянька гонится, он давай убегать и, забыв об опасности, летит очертя голову, в экстазе свободы – и/или растягивается во весь рост на земле или, пойманный, вырывается, пинается ногами и визжит.
   Скажете: избыток энергии? Это физиологическая сторона, а я ищу психофизиологическую.
   Спрашиваю: почему ребенок хочет, когда пьет, сам держать стакан, чтобы мать даже не притрагивалась; почему, когда уже и не хочется есть, ест, если позволили самому черпать ложкой? Почему с такой самозабвенной радостью гасит спичку, волочит комнатные туфли отца, несет скамеечку бабушке? Подражание? Нет, нечто значительно большее и ценнейшее.
   – Я сам! – восклицает ребенок тысячи раз жестом, взглядом, смехом, мольбой, гневом, слезами.

   43. – А ты умеешь сам открывать дверь? – спросил я у пациента, мать которого предупредила меня, что он боится докторов.
   – Даже в уборной, – поспешно ответил он.
   Я рассмеялся. Мальчуган смутился, а я еще больше. Я вырвал у него признание в тайном торжестве и осмеял.
   Нетрудно догадаться, что было время, когда все двери уже стояли перед ним настежь, а дверь от уборной не поддавалась его усилиям и была целью его честолюбивых стремлений; он походил в этом на молодого хирурга, который мечтает провести трудную операцию.
   Он не доверялся никому, зная, что в том, что составляет его внутренний мир, он не найдет отклика у окружающих.
   Быть может, не раз его обругали или обидели недоверием: «И чего ты там все вертишься, чего ты там ковыряешься? Оставь, испортишь. Сию же минуту марш в комнату!»
   Так он украдкой, тайком трудился и наконец… открыл!
   Обратили ли вы внимание, как часто, когда раздается в передней звонок, вы слышите просьбу: «Я отворю?»
   Во-первых, замок у входных дверей трудный; во-вторых, чувство, что там, за дверью, стоит взрослый, который сам не может сладить и ждет, когда ты, маленький, поможешь…
   Вот какие небольшие победы празднует ребенок, уже грезящий о дальних путешествиях; в мечтах он – Робинзон на безлюдном острове, а в действительности рад-радехонек, когда позволят выглянуть в окошко.
   – Ты умеешь сам влезать на стул? Умеешь прыгать на одной ножке? А можешь левой рукой ловить мячик?
   И ребенок забывает, что не знает меня, что я стану осматривать ему горло и пропишу лекарство. Я затрагиваю то, что в нем берет верх над чувством смущения, страха, неприязни, и он радостно восклицает:
   – Умею!
   Видали ли вы, как младенец долго, терпеливо, с застывшим лицом, открытым ртом и сосредоточенным взглядом снимает и натягивает чулочек или башмачок? Это не игра, не подражание, не бессмысленное битье баклуш, а труд.
   Какую пищу дадите вы его воле, когда ему исполнится три года, пять лет, десять?

   44. Я!
   Когда новорожденный сам себя царапает; когда младенец, сидя, тащит в рот ногу, валится назад и сердито ищет вокруг виновника; когда, дернув себя за волосы, морщится от боли, но возобновляет опыт; когда ударяет себя ложкой по голове и смотрит вверх: что там такое, чего он не видит, но чувствует? – он не знает себя.
   Когда изучает движения рук; когда, сося кулачок, внимательно рассматривает его; когда во время кормления бросает сосать и сравнивает ногу с грудью матери; когда, семеня ножонками, останавливается и глядит вниз, выискивая то, что поддерживает его совсем иначе, чем материнские руки; когда сравнивает правую ногу, в чулке, с левой, без чулка, – он стремится познать и знать.
   Когда, купаясь, исследует воду, отыскивая во многих не осознающих себя каплях себя, каплю сознающую, он предугадывает великую истину, которую заключает короткое слово «я».
   Лишь художник-футурист может изобразить нам младенца таким, каким он себя видит: пальцы, кулачок, менее четко ноги, быть может животик, быть может даже и голова, но только пунктирной линией, как на карте Заполярья.
   Работа еще не кончена: оборачиваясь, он наклоняет голову, чтобы увидеть, что таится у него сзади, изучает себя в зеркале и присматривается к фотографии, находя то углубление пупка, то возвышение родинки; а тут уже ждет его новая работа: надо отыскать себя среди окружающих. Мать, отец, какой-то дядя, какая-то тетя, одни часто появляются, другие редко – полным-полно таинственных личностей, чье происхождение неясно, а поступки загадочны.
   Едва ребенок установил, что мама у него для того, чтобы выполнять его желания или идти им наперекор, папа приносит деньги, а тети – шоколадки, как у себя в мыслях, где-то в себе он открывает новый, еще более удивительный невидимый мир.
   А дальше надо отыскать себя в обществе, себя в человечестве, себя во вселенной.
   Вот, волосы седые, а работа не кончена.

   45. Мое.
   Где таится эта простейшая мысль-чувство? Быть может, сливается с понятием «я»? Быть может, когда младенец протестует против завертывания рук, он борется за них как за «мое», а не за «я»? А забирая у него ложку, которой он стучит по столу, ты лишаешь его не собственности, а способности давать выход энергии, высказываться на особый лад, звуком?
   Рука эта – не совсем рука, а скорее послушный дух Аладдина – держит бисквит, приобретя новую ценную собственность, и ребенок эту собственность защищает.
   Каким образом понятие собственности вяжется у него с понятием повышенной мощи? Лук для дикаря был не только собственностью, но и усовершенствованной рукой, поражавшей на расстоянии.
   Ребенок не хочет отдать газету, которую рвет, ибо он исследует, тренируется, ибо это материал, как рука – инструмент, который звука не издает и в еду не годится, но в соединении с погремушкой – говорит, а в соединении с булочкой придает сосанию добавочное приятное ощущение.
   И лишь потом приходят подражание, соперничество, желание выдвинуться. Ибо собственность вызывает уважение, повышает цену, дает власть. Без мяча он остался бы незамеченным, а с мячом может занять в игре видное положение независимо от заслуг; с игрушечной саблей становится офицером, с вожжами – кучером; а рядовой, лошадка – тот, кто ничем не владеет.
   «Дай мне, позволь, уступи» – просьба, которая щекочет самолюбие.
   «Захочу – дам, а не захочу – не дам», в зависимости от каприза, потому что это «мое».

   46. Хочу иметь – имею, хочу знать – знаю, хочу мочь – могу, – вот три разветвления общего ствола воли, корни которой – два чувства: удовлетворения и неудовлетворения.
   Младенец старается понять себя и окружающий его мир, живой и мертвый, – с этим связано его благополучие. Спрашивая словами или взглядом: «Что это?» – он требует не название, а оценку.
   – Что это?
   – Фи, брось, это бяка, это нельзя брать в руки.
   – Что это?
   – Цветочек. – И улыбка, и ласковое выражение лица – разрешение.
   Бывает, спрашивая о предмете нейтральном и получая название без эмоциональной мимической оценки, ребенок не знает, что делать с ответом, и, удивленно и как бы разочарованно глядя на мать, повторяет, растягивая, название. Чтобы понять, что, кроме желаемого и нежелаемого, есть еще мир нейтральный, ему надо иметь опыт.
   – Что это?
   – Вата.
   – Ва-а-ата? – И ребенок всматривается в лицо матери, ожидая указания, что об этом думать.
   Путешествуй я в обществе туземца по субтропическому лесу и спроси я при виде растения с неизвестным мне плодом: «Что это?» – туземец, не зная языка, но угадывая мой вопрос, отвечал бы окриком, гримасой или улыбкой, что это яд, вкусная пища или бесполезный предмет, который не стоит класть в рюкзак.
   Детские «что это?» означают: какой? для чего служит? какая мне от него может быть польза?

   47. Обычная, но интересная картинка:
   Сошлись, семеня еще нетвердыми ножонками, два малыша; у одного мяч или пряник, а другой хочет это отнять.
   Матери неприятно, когда ее ребенок вырывает что-нибудь у другого ребенка, не хочет отдать, поделиться, «дать поиграть». То, что ребенок выходит из общепринятой нормы условных приличий, компрометирует ее.
   В сцене, о которой идет речь, ход событий может быть троякий.
   Один ребенок вырывает, другой удивленно смотрит, потом переводит глаза на мать, ожидая оценки непонятной ситуации.
   Или: один старается вырвать, но коса нашла на камень – подвергшийся нападению прячет предмет общих вожделений за спину, отталкивает нападающего, опрокидывает его. Матери спешат на помощь.
   Или: смотрят друг на дружку, боязливо сходятся, один неуверенно тянется, другой также неуверенно защищается. И только после долгой подготовки вступают в конфликт.
   Здесь играет роль возраст обоих и жизненный опыт. Ребенок, у которого есть старшая сестра или старший брат, уже многократно выступал в защиту своих прав или собственности, а подчас атаковал и сам. Но откинем все случайное – и мы увидим две отличные индивидуальности, два характерных типа: деятельный и бездеятельный, активный и пассивный.
   «Он добрый: все отдаст».
   Или:
   «Глупышка: все у себя даст забрать».
   Это не доброта и не глупость.

   48. Кротость, слабее жизненный порыв, ниже взлет воли, боязнь действия. Ребенок избегает резких движений, живых экспериментов, трудных начинаний.
   Меньше действуя, меньше и добывает фактических истин, потому вынужден больше верить и дольше подчиняться.
   Менее ценный интеллект? Нет, просто иной. У ребенка пассивного меньше синяков и досадных ошибок, и ему не хватает горького опыта; хотя приобретенный он, может быть, помнит лучше. У активного больше шишек и разочарований, и, быть может, он скорее их забывает. Первый переживает медленнее и меньше, но, может быть, глубже.
   Пассивный удобнее. Оставленный один, не выпадет из коляски, не поднимет по пустякам весь дом на ноги, поплачет и легко успокоится, не требует слишком настойчиво, меньше ломает, рвет, портит.
   «Дай» – не протестует. «Надень, возьми, сними, съешь» – подчиняется.
   Две сценки.
   Ребенок не голоден, но на блюдечке осталась ложка каши, значит должен доесть, количество назначено врачом. Нехотя открывает рот, долго и лениво жует, медленно и с усилием глотает. Другой, тоже не голодный, стискивает зубы, энергично мотает головой, отталкивает, выплевывает, защищается.
   А воспитание?
   Судить о данном ребенке по двум диаметрально противоположным типам детей – это говорить о воде на основании свойств кипятка и льда. Шкала – сто градусов, где же мы поместим свое дитя? Но мать может знать, чтó врожденное, а чтó с трудом выработанное, и обязана помнить, что все, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, – непрочно, неверно и ненадежно. И если податливый, «хороший» ребенок делается вдруг непослушным и строптивым, не надо сердиться на то, что ребенок есть то, что он есть.

   49. Крестьянин, чей взор устремлен на небо и землю, – сам плод и продукт земли – знает предел человеческой власти. Быстрая, ленивая, пугливая, норовистая лошадь, ноская курица, молочная корова, урожайная и неурожайная почва, дождливое лето, зима без снега – всюду встречает он что-то, что можно слегка изменить или изрядно подправить надзором, тяжким трудом, кнутом. А бывает, что и никак не сладишь.
   У горожанина слишком высокое понятие о человеческой мощи. Картофель не уродился, но достать можно, надо только заплатить подороже. Зима – надевает шубу, дождь – калоши, засуха – поливают улицы, чтобы не было пыли. Все можно купить, всякому горю помочь. Ребенок бледен – врач, плохо учится – репетитор. А книжка, поясняя, что надо делать, создает иллюзию, что можно всего добиться.
   Ну как тут поверить, что ребенок должен быть тем, что он есть, что, как говорят французы, экзематика [10 - То есть человека, страдающего от экземы – острым заболеванием кожи. – Примеч. ред.] можно выбелить, но не вылечить?
   Я хочу раскормить худого ребенка, я делаю это постепенно, осторожно, и – удалось: килограмм веса завоеван. Но достаточно небольшого недомогания, насморка, не вовремя данной груши – и пациент теряет эти с трудом добытые два фунта.
   Летние колонии для детей бедняков. Солнце, лес, река; ребята впитывают веселье, доброту, приличные манеры. Вчера – маленький дикарь, сегодня он – симпатичный участник игр. Забит, пуглив, туп – через неделю смел, жив, полон инициативы и песен. Здесь перемена с часу на час, там с недели на неделю; кое-где никакой. Это не чудо и не отсутствие чуда; есть только то, что было и ждало, а чего не было, того и нет.
   Учу недоразвитого ребенка: два пальца, две пуговицы, две спички, две монеты – «два». Он уже считает до пяти. Но измени порядок слов, интонацию, жест – и опять не знает, не умеет.
   Ребенок с пороком сердца: смирный, медлительные движения, речь, даже смех. Задыхается, каждое движение поживее для него – кашель, страдание, боль. Он должен быть таким.
   Материнство облагораживает женщину, когда она отказывается, отрекается, жертвует, и деморализует, когда, прикрываясь мнимым благом ребенка, отдает его на растерзание своему тщеславию, вкусам и страстям.
   Мой ребенок – это моя собственность, мой раб, моя комнатная собачка. Я щекочу его за ухом, глажу по спинке; нацепив бант, веду на прогулку, дрессирую, чтобы был смышлен и вежлив, а надоест мне:
   «Иди поиграй. Иди позанимайся. Спать пора!»
   Говорят, лечение истерии заключается в этом:
   «Вы утверждаете, что вы петух? Ну и оставайтесь им, только не пойте».
   – Ты вспыльчив, – говорю я мальчику. – Ладно, дерись, только не слишком больно, злись, но только раз в день.
   Если хотите, в этой одной фразе я изложил весь педагогический метод, которым я пользуюсь.

   50. Видишь этого мальчишку – как он носится, крича во все горло, и барахтается в песке? Он будет когда-нибудь знаменитым химиком и сделает открытия, которые принесут ему уважение, высокий пост, состояние. Да-да, вдруг между гулянкой и балом вертопрах одумается, запрется в своей лаборатории и выйдет ученым. Кто бы мог ожидать?
   Видишь другого – как равнодушно следит сонным взглядом за игрой сверстников? Зевнул, встал, – может, подойдет к разыгравшейся ребятне? Нет, опять сел. И он станет знаменитым химиком и сделает открытия. Чудеса: кто бы мог предполагать?
   Нет, ни маленький сорванец, ни соня не будут учеными. Один станет учителем физкультуры, а другой почтовым служащим.
   Это преходящая мода, ошибка, неразумие, что все невыдающееся кажется нам неудавшимся, малоценным. Мы болеем бессмертием. Кто не дорос до памятника на площади, хочет иметь хотя бы переулок своего имени – дарственную запись на вечные времена. Если не четыре столбца посмертно, то хотя бы упоминание в тексте: «Принимал деятельное участие… Оставил сожаление о себе в широких общественных кругах».
   Улицы, больницы, приюты носили когда-то имена святых патронов, и это имело смысл; позже – монархов, это было знамением времени; нынче – ученых и артистов, и в этом нет никакого смысла. Уже воздвигаются памятники идеям и безымянным героям – тем, у кого нет памятника.
   Ребенок не лотерейный билет, на который должен пасть выигрыш в виде портрета в зале магистратуры или бюста в фойе театра. В каждом есть своя искра, которая может зажигать костры счастья и истины, и в каком-нибудь десятом поколении, быть может, заполыхает он пожаром гения и спалит род свой, одарив человечество светом нового солнца.
   Ребенок не почва, вспаханная наследственностью под посев жизни; мы можем лишь содействовать росту того, что дает буйные побеги еще до первого его вздоха.
   Известность нужна новым сортам табака и новым маркам вина, но не людям.

   51. Стало быть, фатум наследственности, абсолютная предопределенность, банкротство медицины, педагогики? Фраза мечет молнии.
   Я назвал ребенка сплошь исписанным пергаментом, уже засеянной землей? Отбросим сравнения, они вводят в заблуждение.
   Существуют случаи, когда при современном уровне знаний мы бываем бессильны. Сегодня их меньше, чем вчера, но они существуют.
   Существуют случаи, когда в современных условиях жизни мы бываем беспомощны. Этих несколько меньше.
   Вот ребенок, которому самое горячее желание добра и самые упорные старания дадут мало.
   А вот другой, которому дали бы много, да мешают условия. Одному деревня, горы, море дадут немного, другому и помогли бы, да мы не можем их ему предоставить.
   Когда мы встречаем ребенка, гибнущего из-за недостатка ухода, воздуха и одежды, мы не виним родителей. Когда мы видим ребенка, которого калечат излишней заботой, перекармливают, перегревают, оберегая от мнимых опасностей, мы склонны винить мать, нам кажется, что беде легко помочь, было бы желание понять. Нет, нужно очень большое мужество, чтобы действием, а не бесплодной критикой оказать сопротивление нормам поведения, обязательного для данного класса или прослойки. Если там мать не может умыть ребенка и вытереть ему нос, здесь не может позволить ходить чумазым и в худых башмаках. Если там со слезами забирает из школы и отдает в учение к мастеру, здесь с равно мучительным чувством должна посылать в школу.
   – Пропадет мой парнишка без школы, – говорит одна, отнимая книжку.
   – Испортят мне моего ребенка в школе, – говорит другая, покупая новые полпуда учебников.

   52. Для широких кругов общества наследственность является фактом, который заслоняет собой все встречающиеся исключения, для науки – это проблема, находящаяся в стадии изучения. Существует обширная литература, стремящаяся решить один лишь вопрос: рождается ли ребенок туберкулезных родителей уже больным, только с предрасположением или заражается после рождения? Принимали ли вы во внимание, когда думали о наследственности, следующие простые факты: что, кроме передачи по наследству болезней, существует передача по наследству крепкого здоровья; что братья и сестры не являются братьями и сестрами по полученным ими плюсам и минусам, запасам здоровья и его изъянам? Не принимали? А должны были и обязаны были принимать. Первого ребенка рожают здоровые родители; второй будет уже ребенком сифилитиков, если родители заболели этой болезнью; третий – ребенком сифилитиков-туберкулезников, если родители заразились еще и туберкулезом. В этом отношении эти трое детей – чужие друг другу люди: не отягощенный тяжелой наследственностью, отягощенный, дважды отягощенный тяжелой наследственностью. И наоборот, больной отец вылечился, и из двоих детей этого отца первый ребенок – больного родителя, второй – здорового.
   Потому ли ребенок нервный, что рожден нервными родителями, или потому, что воспитан ими? Где граница между невропатичностью и утонченностью психической конституции – наследственной одухотворенностью?
   Рожает ли отец-гуляка расточителя-сына или заражает своим примером?
   «Скажи мне, кто тебя породил, и я скажу, кто ты» – но не всегда.
   «Скажи мне, кто тебя воспитал, и я скажу, кто ты» – и это не так.
   Отчего у здоровых родителей бывает слабое потомство? Отчего в порядочной семье вырастает подлец? Отчего в заурядной семье появляется знаменитый потомок?
   Кроме законов наследственности, надо параллельно изучать воспитывающую среду, тогда, может быть, не одна загадка найдет свое разрешение.
   Воспитывающей средой я называю тот дух, который царит в семье; отдельные члены семьи не могут занимать по отношению к нему произвольной позиции. Этот руководящий дух подчиняет и не терпит сопротивления.

   53. Догматическая среда.
   Традиция, авторитет, обряд, веление как абсолютный закон, необходимость как жизненный императив. Дисциплина, порядок и добросовестность. Серьезность, душевное равновесие и ясность, вытекающая из твердости, ощущения прочности и устойчивости, уверенности в себе, в своей правоте. Самоограничение, самопреодоление, труд как закон, высокая нравственность как навык. Благоразумие, доходящее до пассивности, одностороннего незамечания прав и правд, которые не стали традицией, не освятил авторитет, не закрепил механически шаблон поступков.
   Если уверенность в себе не перейдет в своеволие, а простота в грубость, эта плодородная воспитывающая среда либо сломает чуждого ей духом ребенка, либо изваяет воистину прекрасного человека, который будет уважать суровых наставников, ибо они не тешились им, а вели тяжелым путем к ясно начертанной цели.
   Неблагоприятные условия, ущемление физических потребностей не меняют духовного существа среды. Прилежание переходит в истовый труд, спокойствие – в отрешенность человека, ожесточившегося в стремлении устоять; иногда – робость и смирение, всегда – сознание своей правоты и надежда. И апатия и энергия здесь не слабость, а сила, которую тщетно пытается одолеть чужая злая воля.
   Догматом могут быть земля, костел, отчизна, добродетель и грех; могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство, борьба, а также Бог – Бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь.

   54. Идейная среда.
   Сила ее не в твердости духа, а в полете, порыве, движении. Здесь не работаешь, а радостно вершишь. Творишь сам, не дожидаясь. Нет повеления – есть добрая воля. Нет догм – есть проблемы. Нет благоразумия – есть жар души, энтузиазм. Сдерживающим началом здесь – отвращение к грязи, моральный эстетизм. Бывает, здесь временами ненавидят, но никогда не презирают. Терпимость тут не половинчатость убеждений, а уважение к человеческой мысли, радость, что свободная мысль парит на разных уровнях и в разных направлениях – сталкиваясь, снижая полет и взмывая, – наполняет собой просторы. Отважный сам, ты жадно ловишь отзвуки чужих молотов и с любопытством ждешь завтрашнего дня, его новых восторгов, недоумений, знаний, заблуждений, борьбы, сомнений, утверждений и отрицаний.
   Если догматическая среда способствует воспитанию пассивного ребенка, то идейная – хорошая почва под посев активных детей. Я полагаю, корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получать готовыми. Этого можно не увидеть, если подходить к ребенку с: «Я из тебя сделаю человека», а не с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?»

   55. Среда безмятежного потребления.
   У меня есть столько, сколько надо, а значит, мало, если я ремесленник или чиновник, или много, если я владелец обширных поместий. И я хочу быть тем, кто я есть, а значит, мастером, начальником станции, адвокатом, писателем. Работа для меня не служение чему-то, не место в жизни, не самоцель, а средство для обеспечения себе удобств, желательных условий.
   Душевный покой, беззаботность, чувствительность, приветливость, доброта, трезвости сколько надо, самосознание, какое добывается без труда.
   Нет упорства ни в желании сохранить, продержаться, ни в стремлении достичь, найти.
   Ребенок живет в атмосфере внутреннего благополучия и ленивой консервативной привычки, снисходительности к современным течениям, среди привлекательной простоты. Здесь он может быть всем, чем хочет: сам – из книжек, бесед, встреч и жизненных впечатлений – ткет себе основу мировоззрения, сам выбирает путь.
   Добавлю: взаимная любовь родителей. Редко ребенок чувствует ее отсутствие, когда ее нет, но жадно впитывает ее, когда она есть.
   «Папа на маму сердится, мама с папой не разговаривает, мама плакала, а папа как хлопнет дверью!» – это туча, которая застилает небесную синеву и сковывает ледяной тишиной радостный гомон детской.
   Я сказал во вступлении:
   «Велеть кому-нибудь дать тебе, матери, готовые мысли – это поручить чужой женщине родить твое дитя».
   Может, не один из вас подумал:
   «А мужчина? Разве не чужая женщина рожает его ребенка?»
   Нет: любимая, не чужая.

   56. Среда внешнего лоска и карьеры.
   Опять выступает упорство, но оно вызвано к жизни холодным расчетом, а не духовными потребностями. Ибо нет здесь места для полноты содержания, есть одна лукавая форма – искусная эксплуатация чуждых ценностей, приукрашивание зияющей пустоты. Лозунги, на которых можно заработать. Этикет, которому надо покоряться. Не достоинства, а ловкая самореклама. Жизнь не как труд и отдых, а вынюхивание и обхаживание. Ненасытное тщеславие, хищность, недовольство, высокомерие и раболепие, зависть, злоба, злорадство.
   Здесь детей и не любят, и не воспитывают, здесь их только оценивают, теряют на них или зарабатывают, покупают и продают. Поклон, улыбка, пожатие руки – ясное дело, все здесь подсчитано: и брак, и плодовитость. Добывается деньгами, повышением в чине, орденом, связями в высших сферах.
   Если в подобной среде вырастает нечто положительное, это лишь видимость, лишь более искусная игра, точнее, пригнанная маска. Однако и в среде распада и гангрены, в муках и душевном раздвоении вырастает иногда пресловутая «жемчужина в навозной куче». Такие случаи показывают, что наряду с общепризнанным законом о влиянии воспитания существует и другой – закон антитезы. Мы видим проявление этого закона, когда у скряги вырастает расточитель, у безбожника – человек богобоязненный, у труса – герой, чего нельзя односторонне объяснять одной «наследственностью».

   57. В законе антитезы выступает сила противопоставления себя внушениям, исходящим из разных источников и осуществляемым разными способами. Это защитный механизм сопротивления и самообороны, в некотором роде инстинкт самосохранения духовного склада, чуткий, действующий автоматически.
   Если морализаторство уже достаточно дискредитировано, то влияние примера, среды пользуется в воспитании полным доверием. Отчего тогда это влияние так часто подводит?
   Спрашиваю: почему ребенок, услышав ругательное слово, старается его повторить вопреки запретам, а уступив угрозам, хранит в памяти?
   Где источник этой с виду злой воли, когда ребенок упорствует, хотя мог бы легко уступить?
   – Надень пальто.
   Нет, хочет идти без пальто.
   – Надень розовое платье.
   А ей как раз хочется голубое.
   Не настаиваешь – послушается, станешь настаивать, просить или угрожать – заартачится и уступит лишь по принуждению.
   Почему, чаще всего в период созревания ребенка, наше банальное «да» сталкивается с его «нет»? Не есть ли это одно из проявлений того глубокого противодействия соблазнам, которые сейчас идут изнутри, а могут прийти извне?
   «Печальная ирония судьбы велит добродетели жаждать греха, а преступлению видеть непорочные сны» (Мирбо) [11 - Октав Мирбо (1848–1917) – французский писатель. Цитируется отрывок из его повести «Аббат Жюль». – Примеч. ред.].
   Преследуемая религия находит более горячий отклик. Стремление усыпить национальное самосознание успешнее его пробуждает. Я, может быть, смешал здесь факты из разных областей, но мне лично гипотеза о законе антитезы объясняет многие парадоксальные реакции на воспитательные воздействия – и удерживает от многочисленных слишком частых и энергичных попыток влиять даже в самом желательном направлении.

   Дух, который царит в семье? Согласен. Но где дух эпохи? Останавливался у границ попранной свободы; мы трусливо прятали от него ребенка. «Легенда молодой Польши» Бжозовского [12 - Станислав Бжозовский (1878–1911) – польский писатель, литературный критик, автор концепции «философии труда». – Примеч. ред.] не уберегла меня от узкого взгляда на жизнь.

   58. Что представляет собой ребенок? Что представляет хотя бы только физически? Развивающийся организм. Правильно. Но увеличение в весе и в росте – лишь одно из многих проявлений этого развития. Науке уже известно несколько частных моментов роста; он неравномерен, темп его то живой, то вялый. Кроме того, мы знаем, что ребенок не только растет, но и меняет пропорции.
   Многие родители не знают и этого. Сколько раз, бывало, мать вызывает врача, жалуясь, что ребенок побледнел, похудел, тельце сделалось вялое, личико и головка уменьшились. Она не знает, что младенец, вступая в период первого детства, утрачивает жировые складки, что с развитием грудной клетки голова скрадывается расширяющимися плечами, что как части тела, так и внутренние органы развиваются по-разному, что мозг, сердце, желудок, голова, глаза, кости конечностей растут каждый по-своему, что, не будь этого, взрослый человек был бы чудовищем с огромной головой на коротком толстом туловище и не мог бы двигаться на двух жировых валиках ног, что росту сопутствует изменение пропорций.
   Мы имеем несколько десятков тысяч измерений, десяток не вполне совпадающих графиков обычного процесса роста и не знаем ничего о значении встречающихся у детей ускорений, запозданий и отклонений в развитии. Зная с пятого на десятое анатомию роста, мы не знаем его физиологию, потому что добросовестно изучали больного ребенка и лишь недавно начали приглядываться, и то издали, к здоровому.

   59. Ребенок переменился. С ним что-то случилось. Мать не всегда умеет сказать, в чем перемена, зато у нее всегда готов ответ на вопрос, чему следует ее приписать.
   «Ребенок переменился после прорезывания зубов, после прививки от кори, после отнятия от груди, после того как выпал из кроватки».
   Уже ходил и вдруг перестал ходить; просился на горшок и опять мочится; «ничего» не ест, спит неспокойно, мало или чересчур много, стал капризен, слишком подвижен или слишком вял, похудел.
   Другой этап.
   После поступления в школу, после возвращения из деревни, после кори, после прописанных ванн, после испуга из-за пожара. Изменился сон, аппетит, изменился характер: раньше ребенок был послушный, теперь озорник; раньше прилежный, теперь рассеянный и ленивый. Бледненький, сутулится, какие-то некрасивые выходки. Может, невоспитанные товарищи, может, учеба, может, болен?
   Двухлетнее пребывание в Доме сирот и скорее разглядывание ребенка, чем изучение, позволили установить: все, что известно как неуравновешенность периода созревания, переживается ребенком на протяжении ряда лет в виде небольших и неярких переломов, равно критических, лишь менее бросающихся в глаза и потому еще не замеченных наукой.
   Стремясь к единству взглядов на ребенка, некоторые рассматривают его как организм быстро утомляющийся. Отсюда большая потребность в сне, слабая сопротивляемость болезням, уязвимость органов, малая психическая выносливость. Взгляд правилен, да не для всех этапов развития. Ребенок бывает попеременно то сильным, бодрым и жизнерадостным, то слабым, усталым и угрюмым. Если он заболевает в критический период, мы склонны думать, что организм его уже был подточен болезнью; я же считаю, что болезнь развилась на почве мимолетного ослабления, что или она притаилась и ждала наиболее благоприятных условий для нападения, или, случайно занесенная извне, расхозяйничалась, не встретив сопротивления. Если мы перестанем в будущем разбивать цикл жизни на искусственные: младенец, ребенок, юноша, зрелый человек и старик, то основанием для периодизации явятся уже не рост и внешнее развитие, а еще неизвестное нам глубокое преобразование всего организма в целом, которое Шарко [13 - Жан-Мартен Шарко (1825–1893) – французский психиатр и педагог, специалист по неврологическим болезням. – Примеч. ред.] проследил в лекции об эволюции артрита на двух поколениях от колыбели и до могилы.

   60. Между первым и вторым годом жизни ребенка часто меняют домашнего врача. В это время ко мне поступали пациенты – дети матерей, разобиженных на моего предшественника, который якобы не проявил должной компетенции, и наоборот, матери бросали меня, обвиняя, что то или иное нежелательное явление возникло по моей оплошности. И те и другие правы постольку, поскольку врач считал младенца здоровым, как вдруг выплывал не предусмотренный им ранее незаметный изъян. Но стоит терпеливо переждать критический момент – и ребенок, слегка отягощенный наследственностью, восстановит мимолетно нарушенное равновесие, а в состоянии более сильно отягощенного наступит улучшение и дальнейшее развитие юной жизни опять протекает спокойно.
   Если в этот первый – как и во второй, школьный, – период нарушенных функций применять определенные меры, улучшение приписывается именно им. И если сегодня нам уже известно, что улучшение при воспалении легких или тифе наступает после завершения цикла болезни, тут неурядица должна продолжаться до тех пор, пока мы не установим этапы развития ребенка и не наметим особые кривые развития для детей разного типа.
   В кривой развития ребенка есть и весны, и затишья осени, периоды и напряженного труда, и отдыха в целях доделки, завершения выполненной в спешке работы и предварительного сбора запасов для дальнейшего построения организма. Семимесячный плод уже способен жить, а ведь еще два долгих месяца (почти четвертую часть беременности) он дозревает во чреве матери!
   Младенец, утраивающий за год исходный вес, имеет право на отдых. Молниеносный путь, который проделывает его психическое развитие, дает ему также право забыть кое-что из того, что он уже умел или знал и что мы преждевременно записали в прочные завоевания.

   61. Ребенок не хочет есть.
   Простенькая задачка по арифметике.
   Ребенок родился 8 фунтов с лишним, через год он утроил свой вес и весит уже 25 фунтов. Продолжай он расти в том же темпе, к концу второго года он весил бы 25 ф. × 3 = 75 ф.
   К концу третьего года: 75 ф. × 3 = 225 ф.
   К концу четвертого года: 225 ф. × 3 = 675 ф.
   К концу пятого года: 675 ф. × 3 = 2025 ф.
   Чтобы прокормить это пятилетнее чудовище, весящее 2000 фунтов и потребляющее ежедневно количество пищи, равное -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

– -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

своего веса, как это имеет место у младенцев, требовалось бы ежедневно 300 фунтов продуктов питания.
   В зависимости от механики роста ребенок ест мало, очень мало, много, очень много. Кривая веса поднимается медленно или внезапно, а то и не меняется месяцами. Она неумолимо последовательна: недомогая, ребенок в течение нескольких дней теряет в весе, зато в последующие на столько же и прибавляет, повинуясь внутреннему голосу, говорящему: «столько, и не больше». Когда здоровый, но недокармливаемый по бедности ребенок переходит на нормальную диету, он за неделю восполняет недостачу и достигает своего веса. Если каждую неделю взвешивать ребенка, через некоторое время он уж угадывает, прибыл в весе или убыл:
   «На прошлой неделе я убыл на триста граммов; видно, нынче прибавлю на пятьсот. – Сегодня я вешу меньше, я не ужинал. – Опять я на пятьсот прибавил, спасибо…»
   Ребенок хочет угодить родителям: неприятно огорчать мать, выполнение родительской воли приносит ему неисчислимую пользу. А значит, если не съест котлетку и не выпьет молоко, это оттого, что не может. Если же заставлять, повторяющееся через определенные промежутки времени расстройство желудка с соответствующей диетой отрегулируют нормальное увеличение в весе.
   Принцип: ребенок должен есть столько, сколько хочет, не больше и не меньше. Даже при усиленном питании больного ребенка меню можно составлять лишь при его участии и вести лечение лишь под его контролем.

   62. Заставлять детей спать, когда им не хочется спать, – преступление. Таблица, устанавливающая, когда и сколько часов спать ребенку, – абсурд. Определить необходимое для данного ребенка количество часов сна легко, если есть часы: надо определить, сколько он проспит не просыпаясь – и проснется выспавшимся. Я говорю: «выспавшимся», а не «бодрым». Бывают периоды, когда ребенку требуется больше сна, и такие, когда ребенок, хотя и устал, хочет не спать, а просто полежать в постели.
   Период утомления: вечером неохотно ложится – не хочется спать; утром неохотно поднимается – не хочется вставать. Вечером делает вид, что не спится, а то не позволят вырезать, лежа в постели, картинки, играть в кубики или в куклы, погасят свет и запретят разговаривать. Утром делает вид, что спит, а то велят сейчас же вставать и умываться холодной водой. С какой радостью приветствует он кашель или жар, которые позволяют оставаться в постели!
   Период безмятежного равновесия: быстро заснет, но проснется ни свет ни заря, полон энергии, потребности движения, озорной инициативы. Его не остановят ни пасмурное небо, ни холод в комнате: босой, в одной рубашке, разогреется, прыгая по столу и стульям. Что делать? Класть поздно спать, даже, о ужас, в одиннадцать часов. Позволить играть в постели. Спрашивается, почему разговоры перед сном должны «перебивать сон», а нервничанье, что поневоле приходится быть непослушным, не «перебивает сон»?
   Принцип – не важно, правильный ли, – рано ложиться, рано вставать – родители ради собственной выгоды сознательно исказили; получилось: чем больше сна, тем полезнее для здоровья. К ленивой дневной скуке добавляют нервирующую скуку вечернего ожидания сна. Трудно вообразить более деспотичный, граничащий с пыткой приказ:
   – Спи!
   Люди, которые поздно ложатся спать, бывают больны потому, что ночью они пьянствуют и распутничают, а должны ходить на работу рано, и они недосыпают.
   Неврастеник, который как-то встал на рассвете и чувствовал себя прекрасно, поддался внушению.
   Что ребенок, рано ложась спать, меньше находится при искусственном освещении – не такой уж большой плюс в городе, где нельзя с зарей выбежать на лужайку, и он валяется при опущенных шторах в постели, уже обленившийся, уже мрачный, уже капризный – дурное предзнаменование для начинающегося дня…
   Я не могу здесь в нескольких десятках строк развить тему (это относится ко всем затронутым в книге проблемам). Моя задача – пробуждать бдительность…

   63. Что представляет собой ребенок как отличная от нашей душевная организация? Каковы его особенности, потребности, каковы скрытые, не замеченные еще возможности? Что представляет собой эта половина человечества, живущая вместе с нами, рядом с нами в трагичном раздвоении? Мы возлагаем на нее бремя завтрашнего человека, не давая прав человека сегодняшнего.
   Если поделить человечество на взрослых и детей, а жизнь – на детство и зрелость, то детей и детства в мире и в жизни много, очень много. Только, погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы их не замечаем, как не замечали раньше женщину, крестьянина, закабаленные классы и народы. Мы устроились так, чтобы дети нам как можно меньше мешали и как можно меньше догадывались, что мы на самом деле собой представляем и что мы на самом деле делаем.
   В одном из парижских детдомов я видел два ряда перил у лестницы: высокие для взрослых, низкие для малышей. Этим да еще школьной партой и исчерпал себя гений изобретателя. Мало, очень мало! Взгляните на нищенские площадки для ребят со щербатой кружкой на ржавой цепи у бассейна в магнатских парках европейских столиц.
   Где дома и сады, мастерские и опытные поля – орудия труда и знания для детей, людей завтрашнего дня? Еще одно окно да тамбур, отделяющий класс от клозета, – архитектура дала лишь столько; клеенчатая лошадка и жестяная сабля – столько дала промышленность; яркие картинки да рукоделия на стенах – немного; сказка? – не мы ее выдумали.
   На наших глазах из наложницы возникла женщина-человек. Веками играла она насильно навязанную роль, воплощая тип, выработанный самовластием и эгоизмом мужчины, который не желал замечать женщину-труженицу, как не замечает и сейчас труженика-ребенка.
   Ребенок еще не заговорил, он все еще слушает.
   Ребенок – это сто масок, сто ролей способного актера. Иной с матерью, иной с отцом, с бабушкой, с дедушкой, иной со строгим и с ласковым педагогом, иной на кухне и среди ровесников, иной с богатыми и с бедными, иной в будничной и в праздничной одежде. Наивный и хитрый, покорный и надменный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и шаловливый, он умеет так до поры до времени затаиться, так замкнуться в себе, что вводит нас в заблуждение и использует в своих целях.
   В области инстинктов ему недостает лишь одного, вернее, он есть, только пока еще рассеянный, как бы туман эротических предчувствий.
   В области чувств ребенок превосходит нас силой, ибо не отработано еще торможение.
   В области интеллекта он по меньшей мере равен нам, ему недостает лишь опыта.
   Оттого так часто человек зрелый бывает ребенком, а ребенок – взрослым.
   Вся же остальная разница в том, что ребенок не зарабатывает деньги и, будучи на содержании, вынужден подчиняться.

   Детские дома теперь уже меньше похожи на казармы и монастыри – это почти больницы. Гигиена есть, зато нет у них улыбки и радости, неожиданности и шаловливости; они серьезны, если не суровы, только по-другому. Архитектура их еще не заметила; «детского стиля» нет. Взрослый фасад, взрослые пропорции, старческий хлад деталей. Французы говорят, что Наполеон колокол монастырского воспитания заменил барабаном, – правильно; я добавлю, что над духом современного воспитания тяготеет фабричный гудок.

   64. Ребенок неопытен.
   Приведу пример, попытаюсь объяснить.
   – Я скажу маме на ушко.
   И, обнимая мать за шею, бормочет таинственно:
   – Мамочка, спроси доктора, можно мне булочку (шоколадку, компот).
   При этом поглядывает на доктора, кокетничая улыбкой, чтобы подкупить, вынудить позволение.
   Старшие дети шепчут на ухо, младшие говорят обычным голосом…
   Был момент, когда окружающие признали, что ребенок достаточно созрел для морали:
   «Есть желания, которые нельзя высказывать. Эти желания бывают двоякие: одни вовсе не следует иметь, а если уж они есть, их надо стыдиться; другие допустимы, но только среди своих».
   Нехорошо приставать; нехорошо, съев конфетку, просить вторую. А иногда вообще нехорошо просить конфетку: надо ждать, когда сами дадут.
   Нехорошо делать в штанишки, но нехорошо и говорить: «Хочу пись-пись», будут смеяться. Чтобы не смеялись, надо сказать на ухо.
   Порой нехорошо вслух спрашивать:
   – Почему у этого дяди нет волос?
   Дядя засмеялся, и все засмеялись. Спросить можно, да только шепотом, на ухо.
   Ребенок не сразу поймет, что цель говорения на ухо – чтобы тебя слышало лишь одно доверенное лицо; и ребенок говорит на ухо, но громко:
   – Я хочу пись-пись, я хочу пирожное.
   А если и тихо говорит, все равно не понимает. Зачем скрывать то, о чем все присутствующие и так от мамы узнают?
   У чужих ничего не надо просить, почему тогда у доктора можно, да еще вслух?
   – Почему у этой собачки такие длинные уши? – спрашивает ребенок тихим-претихим шепотом.
   Опять смех. Можно было и вслух спросить, собачка не обидится. Но ведь нехорошо спрашивать, почему у этой девочки некрасивое платье? Ведь и платье не обидится?
   Как объяснить ребенку, сколько здесь скверной зрелой фальши?
   И как потом растолковать, отчего вообще нехорошо говорить на ухо?

   65. Ребенок неопытен.
   Смотрит с любопытством, жадно слушает и верит.
   «Яблоко, тетя, цветочек, коровка» – верит!
   «Красиво, вкусно, хорошо» – верит!
   «Бяка, брось, нельзя, не тронь» – верит!
   «Поцелуй, поздоровайся, поблагодари» – верит!
   «Ушиблась, детусенька, дай мамочка поцелует; уже не больно».
   Ребенок улыбается сквозь слезы, мамочка поцеловала, уже не больно. Ушибся – бежит за лекарством-поцелуем.
   Верит!
   – Любишь меня?
   – Люблю…
   – Мама спит, у мамы головка болит, маму будить нельзя.
   Так он тихонько, на цыпочках подходит к маме, осторожно тянет за рукав и шепотом спрашивает. Он не разбудит, он только задаст вопрос. А потом: «Спи, спи, мамочка, у тебя головка болит».
   – Там, наверху, Боженька. Боженька непослушных детей не любит, а послушным дает булочки-постряпушечки. Где Боженька?
   – Там, высоко, наверху.
   Идет странный человек по улице, весь белый.
   – Кто это?
   – Пекарь, он печет булочки-постряпушечки.
   – Да? Что он, Боженька?
   Дедушка умер, и его в землю закопали.
   – В землю закопали? – удивляюсь я. – А есть ему как дают?
   – А его выкапывают, – отвечает ребенок, – топором выкапывают.
   – Коровка дает молочко.
   – Коровка? – спрашивает недоверчиво. – А откуда коровка берет молочко?
   И сам себе отвечает:
   – Из колодца.
   Ребенок верит, ведь всякий раз, когда сам хочет что-нибудь придумать, он ошибается – приходится верить.

   66. Ребенок неопытен.
   Уронил стакан на пол. Вышло что-то очень странное. Стакан пропал, зато появились совсем другие предметы. Ребенок наклоняется, берет в руки осколок, порезался, больно, из пальца течет кровь. Все полно тайн и неожиданностей.
   Двигает перед собой стул. Вдруг что-то мелькнуло перед глазами, дернуло, застучало. Стул стал другой, а сам он сидит на полу. Опять боль и испуг. Полно на свете чудес и опасностей.
   Тащит одеяло, чтобы извлечь из-под него себя. Теряя равновесие, хватается за материну юбку. Встав на цыпочки, дотягивается до края кровати. Обогащенный опытом, стаскивает со стола скатерть.
   Опять катастрофа!
   Ребенок ищет помощи, потому что сам не способен справиться. При самостоятельных попытках терпит поражение. Завися же от других, раздражается.
   И если даже и не доверяет или не совсем доверяет – его много раз обманывали, – ему все равно приходится следовать указаниям взрослых, так же как неопытному работодателю – терпеть недобросовестного работника, без которого он не может обойтись, или как паралитику – сносить грубости санитара.
   Подчеркиваю, всякая беспомощность, всякое удивление незнания, ошибка при использовании опыта, неудачная попытка подражать и всякая зависимость напоминают ребенка, несмотря на возраст индивида. Мы без труда находим детские черты у больного, у старика, солдата, заключенного. Крестьянин в городе, горожанин в деревне удивляются, как дети. Профан задает детские вопросы, человек несветский делает детские промахи.

   67. Ребенок подражает взрослым.
   Лишь подражая, ребенок учится говорить и осваивает большинство бытовых форм, создавая видимость, что сжился со средой взрослых, которых он не может постичь, которые чужды ему по духу и непонятны.
   Самые грубые ошибки в наших суждениях о ребенке происходят именно потому, что истинные его мысли и чувства затеряны среди перенятых им у взрослых слов и форм, которыми он пользуется, вкладывая в них совершенно иное, свое содержание.
   Будущее, любовь, родина, Бог, уважение, долг – все эти окаменевшие в словах понятия рождаются, живут, растут, меняются, крепнут, слабеют, являясь чем-то иным в каждый период жизни. Надо сделать над собой большое усилие, чтобы не смешать кучу песка, которую ребенок зовет горой, со снежной вершиной Альп. Кто вдумается в душу употребляемых людьми слов, у того сотрется разница между ребенком, юношей и взрослым, невеждой и мыслителем; перед ним предстанет человек интеллектуальный независимо от возраста, класса, уровня образования и культуры, существо, мыслящее в пределах большего или меньшего опыта. Люди разных убеждений (я говорю не о политических лозунгах, подчас насильно внедряемых) – это люди с разным опытом.
   Ребенок не понимает будущего, не любит родителей, не догадывается о родине, не постигает Бога, никого не уважает и не знает обязанностей. Говорит «когда вырасту», но не верит в это, зовет мать «самой-самой любимой», но не чувствует этого; родина его – сад или двор. Бог для него добрый дядюшка или надоеда-ворчун. Ребенок делает вид, что уважает, уступая силе, воплощенной для него в том, кто приказал и следит. Надо помнить, что приказать можно не только с помощью палки, но и просьбой и ласковым взглядом. Подчас ребенок угадывает будущее, но это лишь моменты, своего рода ясновидение.
   Ребенок подражает? А что делает путешественник, которого мандарин [14 - Мандарин – китайский чиновник. – Примеч. ред.] пригласил принять участие в местном обряде или церемонии? Смотрит и старается не отличаться, не вызывать замешательства, схватывает суть и связь эпизодов, гордясь, что справился с ролью. Что делает человек несветский, попав на обед к знатным господам? Старается приспособиться. А конторщик в имении, чиновник в городе, офицер в полку? Не подражают ли они речью, движениями, улыбкой, манерой стричься и одеваться патрону?
   Есть еще одна форма подражания: когда девочка, идя по грязи, приподнимает короткое платьице, это значит, что она взрослая. Когда мальчик подражает подписи учителя, он проверяет до известной степени свою пригодность для высокого поста. Эту форму подражания мы легко найдем и у взрослых.

   68. Эгоцентризм детского мировоззрения – это тоже отсутствие опыта.
   От эгоцентризма личного, когда его сознание является средоточием всех вещей и явлений, ребенок переходит к эгоцентризму семейному, более или менее длительному в зависимости от условий, в которых воспитывается ребенок; мы сами укореняем его в заблуждении, преувеличивая значение семьи и дома и указывая на мнимые и действительные опасности, угрожающие ему вне досягаемости нашей помощи и заботы.
   – Оставайся у меня, – говорит тетя.
   Ребенок со слезами на глазах льнет к матери и ни за что не остается.
   – Он ко мне так привязан.
   Ребенок с удивлением и испугом смотрит на чужих мам, которые даже ему не тети.
   Но настает минута, когда он начинает спокойно сопоставлять то, что видит в других домах, с тем, что есть у него. Сначала ему хочется только такую же куклу, сад, канарейку, но у себя дома. Потом замечает, что бывают другие матери и отцы, тоже хорошие, а может, и лучше?
   – Вот если бы она была моей мамой…
   Ребенок городских задворков и деревенской избы приобретает соответствующий опыт раньше, познавая печаль, которую никто с ним не делит, радость, которая веселит лишь домашних, понимает, что день его именин – праздник лишь для него самого.
   «А мой папа, а у нас, а моя мама» – это столь часто встречающаяся в детских спорах похвальба своими родителями скорее полемическая формула, а подчас и трагичная защита иллюзии, в которую хочешь верить, но начинаешь сомневаться.
   – Погоди, вот я скажу папе…
   – Очень я твоего папу боюсь.
   И правда, папа мой страшен только для меня самого.
   Эгоцентричным я назвал бы и взгляд ребенка на текущий момент – по отсутствию опыта ребенок живет одним настоящим. Отложенная на неделю игра перестает быть действительностью. Зима летом кажется небылицей. Оставляя пирожное на завтра, ребенок отрекается от него поневоле. Ребенку трудно понять, что испорченный предмет может стать не сразу негодным к употреблению, а лишь менее прочным, быстрей поддающимся износу. Рассказ о том, как мама была девочкой, – интересная сказка. С удивлением, граничащим с ужасом, смотрит ребенок на чуждого пришельца, который зовет его отца – товарища своих детских лет – по имени.
   – Меня еще не было на свете…
   А юношеский эгоцентризм: все на свете начинается с нас?
   А партийный, классовый, национальный эгоцентризм? Многие ли дорастают до сознания места человека в человечестве и вселенной? С каким трудом люди примирились с мыслью, что Земля вращается и является лишь планетой! А глубокое убеждение масс, вопреки всякой действительности, что в XX веке ужасы войны невозможны?
   Да и наше отношение к детям – не проявление ли эгоцентризма взрослых?

   Я не знал, что ребенок так крепко помнит и так терпеливо ждет. Многие наши ошибки происходят оттого, что мы имеем дело с детьми принуждения, рабства и крепостничества, исковерканными, обиженными и бунтующими; приходится с трудом догадываться, какие они на самом деле есть и какими могут быть.

   69. Наблюдательность ребенка.
   На экране кинематографа потрясающая драма. Вдруг раздается звонкий возглас ребенка:
   – Ой, собачка…
   Никто не заметил, а он заметил.
   Подобные возгласы слышишь подчас в театре, в костеле, во время многих торжеств; они вызывают переполох среди ближних и улыбки в публике.
   Не охватывая целого, не вдумываясь в непонятное содержание, ребенок, счастливый, приветствует знакомую, близкую деталь. Но ведь и мы радостно приветствуем в многочисленном чужом и стеснительном для нас обществе случайно встреченного знакомого…
   Не будучи в состоянии жить бездеятельно, ребенок заберется в любой уголок, заглянет в каждую щель, сыщет и спросит; ему интересно все: и движущаяся точечка – букашка, и блестящая бусинка, и услышанное слово или фраза. Как же похожи мы на детей в чужом городе, в необычный среде!..
   Ребенок знает окружающих, их настроения, повадки, слабости, знает и, можно добавить, умело их использует. Угадывает расположение, чувствует лицемерие, схватывает на лету смешное. Читает по нашим лицам так, как крестьянин по небу, какую оно сулит погоду. Ведь и ребенок годами всматривается и изучает, и в школах, и в интернатах; эта работа по вниканию в нас ведется у них коллективно, общими усилиями. Только мы не хотим замечать и, пока они не нарушат нам наш драгоценный покой, предпочитаем обольщаться, что – наивный – ребенок не знает, не понимает, легко дает себя обмануть видимости. Иная точка зрения поставила бы перед нами дилемму: или открыто отречься от права на мнимое совершенство, или искоренить в себе то, что унижает нас в их глазах, делает посмешищем, обедняет.

   70. Говорят, ребенок в поисках все новых эмоций и впечатлений ничем не может долго заняться, даже игра ему быстро надоедает: час тому назад друг – уже ему враг, чтобы через минуту опять стать закадычным приятелем.
   Наблюдение, в общем, правильное: в поезде ребенок капризничает, посадишь в саду на скамейку – сердится, в гостях – пристает, любимая игрушка заброшена в угол, на уроке вертится, даже в театре не усидит спокойно.
   Учтем, однако, что в вагоне он был возбужден, устал, на скамейку его взгромоздили против воли, в гостях смущался, игрушку и товарища ему выбрали, учиться заставили, а рвался он в театр в твердой вере, что приятно проведет время.
   Как часто похожи мы на ребенка, когда он, нацепив кошке бантик, потчует ее грушей, дает поглядеть картинки и удивляется, что негодяйка хочет тактично улизнуть или, отчаявшись, царапнет!
   В гостях ребенку хотелось бы посмотреть, как открывается коробка, которая стоит на подзеркальнике, и что там блестит в углу, и есть ли в большой книжке картинки, хотелось бы поймать золотую рыбку в аквариуме и съесть много-много шоколадок. Но он ничем не выдаст своих желаний, ведь это некрасиво.
   – Пойдем домой, – торопит дурно воспитанный ребенок.
   Ему обещали забаву: флажки, фейерверки, спектакль, он ждал и разочаровался.
   – Ну как, весело тебе?
   – Очень, – отвечает он, зевая или подавляя зевоту, чтобы не обидеть.
   Летние колонии. Рассказываю в лесу сказку. Во время рассказа поднимается и уходит один мальчик, затем другой, третий. Это меня удивило, назавтра спрашиваю их: один положил под куст палку, вспомнил про нее, когда я рассказывал, и испугался, как бы не взяли; у второго болел порезанный палец, а третий не любит вымышленных историй. Не уйдет ли и взрослый из театра, если пьеса его не занимает, докучает боль или оставил в кармане пальто портсигар?
   У меня есть много доказательств того, что ребенок может неделями, месяцами заниматься одним и тем же и не желать перемены. Любимая игрушка никогда не теряет очарования. Одну и ту же сказку выслушает много раз с неослабным интересом. И наоборот, у меня есть доказательства того, что матерей раздражает однообразие интересов ребенка. Сколько раз, случалось, матери просят врача «разнообразить диету, кашки и компоты ребенку уже надоели».
   – Вам они надоели, а не ребенку, – приходилось мне им объяснять.

   71. Скука – тема для солидных исследований.
   Скука – одиночество, отсутствие впечатлений; скука – избыток впечатлений, шум, гам, суматоха. Скука – нельзя, погоди, осторожно, нехорошо. Скука нового платья, скованности и смущения, наказов и заказов и обязанностей.
   Полускука балкона и выглядывания из окошка, прогулки, визиты, игры со случайными и неподходящими товарищами.
   Скука – острая, как болезнь с высокой температурой, и хроническая, с рецидивами и осложнениями.
   Скука – дурное самочувствие ребенка: значит, чрезмерная жара, холод, голод, жажда, переедание, сонливость и часы принудительного сна, боль и усталость.
   Скука – апатия, безразличие, малоподвижность, неразговорчивость, понижение жизненного тонуса. Ребенок лениво подымается, ходит сгорбившись, шаркая ногами, потягивается, отвечает мимикой, односложно, тихим голосом, досадливо морщась. Нетребователен, но каждое обращенное к нему требование встречает в штыки. Отдельные непонятные и слабомотивированные внезапные взрывы.
   Скука – усиленная подвижность. Ни минуты не усидит на месте, ничем не займется, капризен, недисциплинирован, злобен; обижает, задирает, досаждает, плачет и злится. Подчас нарочно идет на скандал, видя в ожидаемом наказании желанное сильное ощущение.
   Часто мы видим сознательное упорство злой воли там, где существует банкротство воли, и избыток энергии там, где отчаяние усталости.
   Скука приобретает иногда черты массового психоза. Не умея организовать игру или стесняясь, не подходя друг другу по возрасту и характеру или в необычных условиях, дети впадают в неистовство бессмысленного крика и шума.
   Кричат, толкаются, опрокидывают и тянут за ноги, кружатся до потери сознания, падая на пол; взаимно подзадоривая друг друга, закатываются ненатуральным смехом. Чаще всего «игру» (и это раньше, чем назреет естественная реакция) прерывает катастрофа: драка, порванная одежда, сломанный стул, ушиб посильней, а значит, замешательство и взаимные обвинения. Порой настроение крика и шума гаснет; раздается чье-нибудь «бросьте дурить» или «постыдились бы, что вы делаете», инициатива переходит в энергичные руки – и сказка, хоровое пение, беседа.
   Боюсь, эти не слишком частые патологические состояния массовой, действующей на нервы скуки некоторые воспитатели склонны считать нормальной игрой детей, «предоставленных самим себе».

   72. Даже игры детей, как нечто несерьезное, не дождались солидных клинических исследований.
   Следует помнить, что играют и взрослые, не только дети; что не всегда дети играют охотно; что не все, что мы зовем игрой, на самом деле игра; что многие детские игры – подражание серьезной деятельности взрослых; что игры на вольном просторе одни, а в стенах города или дома другие и что мы можем рассматривать детские игры лишь с точки зрения места, которое они занимают в современном обществе.
   Мяч.
   Погляди на усилия самого маленького поднять мяч с земли и проковылять по полу в задуманном направлении.
   Погляди на изнурительные упражнения старшего, как он старается научиться ловить правой и левой рукой, заставить отскочить несколько раз от земли, от стены, подбить лаптой, попасть в цель. Кто дальше всех, кто выше всех, кто метче всех, кто больше всех. Соревнование, познавание путем сравнения своей ценности, победы и поражения, совершенствование.
   Неожиданности часто комического характера. Уже был в руках – и выскользнул, отскочил от одного и попал прямо в руки к другому; ловя мяч, стукнулись головами; улетел под шкаф и сам оттуда покорно выкатывается.
   Треволнения. Мяч падает на траву, поднять – значит рисковать. Потерялся – поиски. Едва не выбил стекло. Залетел на шкаф, как достать? Совещание. Ударил или не ударил? Кто виноват: кто криво бросил или кто не поймал? Оживленный спор.
   Индивидуализация, внесение разнообразия. Ребенок обманывает: делает вид, что бросает; целится в одного, кидает в другого; ловко прячет мяч, будто у него его нет. Бросил и дунул на мяч, чтобы быстрей летел; ловит и падает понарошку; пытается поймать ртом; ему бросили мяч, а он делает вид, что боится; притворяется, что мяч его ушиб. Колотит мячик: «Ты, мячик, я тебе дам!» «Там, в мячике, что-то стучит», – трясет и слушает.
   Есть дети, которые сами не играют, а любят смотреть, подобно тому как смотрят взрослые на играющих в бильярд или в шахматы. И в игре в мяч бывают интересные, неверные и гениальные движения.
   Целесообразность движений – лишь одна из многих сторон, которые делают этот вид спорта приятным.

   73. Игры не столько стихия ребенка, сколько единственная область, где мы предоставляем ему более или менее широкую инициативу. Лишь в играх ребенок чувствует себя до некоторой степени независимым. Все остальное – мимолетная милость, временная уступка, на игру же у ребенка есть право.
   Играя в лошадки, войну, сыщиков-разбойников, пожарных, ребенок дает выход своей энергии в мнимо целенаправленных движениях, на какой-то миг поддается иллюзии или сознательно убегает от подлинной жизни. Потому-то так ценят дети участие ровесников с живым воображением, разносторонней инициативой, большим запасом почерпнутых из книг мотивов и так покорно подчиняются их часто деспотичной власти – благодаря им легче облечь туманные грезы в видимость действительности. В присутствии взрослых и чужих дети стесняются, стыдятся своих игр, сознавая их ничтожность.
   Сколько в ребячьих играх горького сознания недостатков подлинной жизни, сколько мучительной по ней тоски!
   Палка для ребенка не лошадь, но, не имея настоящей лошади, приходится мириться и с деревянной. И если дети плывут на перевернутом стуле по комнате – это не катание на лодках на озере…
   Когда у ребенка в плане дня купание без ограничений, лес с ягодами, удочки, птичьи гнезда высоко на деревьях, голубятня, куры, кролики, сливы в чужом саду, цветник перед домом, игра становится ненужной или меняет в корне характер.
   Какой ребенок сменяет живую собаку на игрушечную, на колесиках? Какой ребенок отдаст настоящего пони за коня-качалку?
   Ребенок обращается к игре поневоле, спасаясь от злой скуки, прячась от ужасающей пустоты, скрываясь от холодного долга. Да, ребенок лучше уж будет играть, чем зубрить грамматические правила или таблицу умножения.
   Ребенок привязывается к кукле, щеглу, цветку в горшке, потому что пока еще у него ничего больше нет; узник или старик привязываются к тому же самому, потому что у них уже ничего нет. Ребенок играет во что попало, лишь бы убить время, не зная, что с собой делать, не имея другого выбора.
   Мы слышим, как девочка преподает кукле правила хорошего тона, как пугает ее и отчитывает; и не слышим, как жалуется ей в постели на окружающих, поверяет шепотом заботы, неудачи, мечты.
   – Что я тебе скажу, куколка! Только никому не повторяй.
   – Ты добрый песик, я на тебя не сержусь, ты мне не сделал ничего плохого.
   Это одиночество ребенка наделяет куклу душой.
   Жизнь ребенка не рай, а драма.

   74. Пастушонок охотнее будет играть в карты, чем в мячик: довольно набегался, гоняясь за коровами. Маленький продавец газет или мальчик на побегушках носятся вовсю лишь поначалу; быстро учатся размерять усилия, раскладывая их на целый день. Не играет в куклы ребенок, которому приходится нянчить младенца; наоборот, бежит от неприятной обязанности.
   Значит, дети не любят работать? Труд детей бедняков утилитарен, не воспитывает, не рассчитан на их силы и индивидуальные склонности. Было бы смешно выдавать жизнь нищих детей за пример для подражания: и здесь скука, зимняя скука тесной лачуги и летняя – двора или придорожной канавы, скука лишь в иной форме. И ни родители, ни мы не можем заполнить ребенку дня так, чтобы ряд их, логично связанных друг с другом, раскрывал красочное содержание жизни, от вчера через сегодня к завтра.
   Многочисленные игры ребят – работа.
   Если вчетвером строят шалаш: копают обрезком жести, стеклом, гвоздем землю, вбивают колья, связывают их, накрывают крышей из веток и выстилают пол мхом, работая то напряженно и молча, то вяло, но зато проектируя улучшения, строя дальнейшие планы, делясь результатами добытых наблюдений, – это не игра, а неумелая работа несовершенными орудиями над недостаточным материалом, стало быть, малоплодотворная, но организованная так, что каждый в зависимости от возраста, сил и умения вносит столько усилий, насколько его хватает.
   Если детская комната, вопреки нашим запретам, так часто бывает мастерской и складом хлама, а значит, складом материалов для предполагаемых работ, не в этом ли направлении обратить нам поиски? Быть может, для комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а воз полезного для здоровья желтого песку, изрядная вязанка палок и тачка камней? Быть может, доска, картон, фунт гвоздей, пила, молоток и токарный станок были бы более желанным подарком, чем игра, а учитель труда полезнее, чем преподаватель гимнастики или игры на пианино? Но тогда пришлось бы изгнать из детской больничную тишину, больничную чистоту и боязнь порезанных пальцев.
   Разумные родители с неприятным чувством приказывают: «Играй» – и с болью слышат в ответ: «Все только играй и играй». А что поделаешь, коли нет ничего другого?

   Многое изменилось. Игры и развлечения не только допускаются с пренебрежением, а введены уже в школьную программу; все громче требование школьных участков. Перемены с часу на час; психика среднего отца семейства и воспитателя не поспевает.

   75. Вопреки тому, что сказано выше, бывают дети, которым и одиночество не слишком надоедает, да и в деятельности они не нуждаются. Этих тихоньких, которых чужие матери ставят в пример, дома «не слышно». Они не скучают, сами себе выдумают игру, в которую, прикажи, станут играть, прикажи, послушно бросят. Это пассивные дети; они хотят немного и не сильно, а потому легко уступают, и вымысел заменяет им действительность, тем более что этого-то и желают взрослые.
   В толпе такие ребята теряются, страдают от холодного безразличия, не поспевают за ее бурным потоком. Вместо того чтобы понять, и здесь матери стремятся переделать, насильно навязать то, что лишь медленно, осторожно удается выработать изнурительным усилием, опытом многих неуспехов, неудачных попыток, мучительного унижения. Всякий неосмотрительный наказ ухудшает положение вещей. «Поди поиграй с ребятами» оскорбляет одного так же, как другого «поиграли, и хватит».
   Как же их легко узнать в толпе!
   Например, хоровод в саду. Несколько десятков ребятишек поют, держась за руки, двое на первых ролях в середине.
   – Ну ступай же, поиграй с ними!
   Девочке не хочется, она не знает игры, детей; когда раз как-то пробовала, ей сказали: «Нам не нужно, у нас и так много» – или: «Да ты растяпа». Быть может, завтра или через неделю она и попробует опять… Но мать не хочет ждать, силком выталкивает. Робея, девочка нехотя берет за руки соседок, хочет, чтобы ее не замечали, и так и будет стоять – быть может, и заинтересуется постепенно, быть может, и сделает первый шаг к примирению с новой коллективной жизнью… Тут мать совершает новую бестактность – думает приохотить ее более живым участием:
   – Девочки, почему у вас все одни и те же в кругу? Вот эта еще не была, выберите ее!
   Одна из коноводок отказывает, две другие соглашаются, но неохотно.
   Бедная дебютантка оказывается в недоброжелательном коллективе.
   Сцена эта кончилась слезами девочки, гневом матери, замешательством среди участников хоровода.

   76. Хоровод в саду как практическое упражнение в наблюдательности для воспитателя: количество подмеченных моментов. Общее наблюдение (трудное, всех занятых в игре детей), индивидуальное (одного произвольно выбранного ребенка).
   Инициатива, начало, расцвет и распад игры. Кто подает сигнал, организует, ведет за собой, чей выход из игры – конец сборищу? Кто выбирает соседей, а кто берет за руку двух случайных ребят? Кто охотно разлучается, чтобы дать место новому участнику, и кто протестует? Кто часто меняет место и кто придерживается одного? Кто в перерывах терпеливо ждет и кто торопит: «Ну скорее! Ну давайте начинать!»? Кто стоит неподвижно и кто переминается с ноги на ногу, размахивает руками, громко смеется? Кто и зевает, да не уходит и кто бросает играть: потому ли, что неинтересно, потому ли, что обиделся; кто пристает, пока не получит главную роль? Мать хочет втолкнуть в хоровод совсем маленького ребенка. «Нет, он еще мал», а другой: «Ну чем он помешает, пускай себе стоит».
   Если бы игрой руководил взрослый, он ввел бы очередность, поверхностно справедливое распределение ролей и, считая, что помогает, внес бы принуждение. Двое, и все одни и те же, бегают (кошка и мышка), играют (в волчок), выбирают (при танце), а остальные, видно, скучают? Один смотрит, другой слушает, третий поет – про себя, вполголоса, а то и в голос, четвертый и хочет вступить в круг, да не решается, а сердце так и стучит… А десятилетний заправила-психолог быстро оценивает, захватывает и распоряжается.
   При каждой коллективной деятельности, а значит, и в игре ребята, делая одно и то же, отличаются друг от друга хотя бы одним мелким штрихом.
   И мы узнаем, чем ребенок является в жизни, среди людей, в действии, какова его не истинная, а рыночная цена, что впитывает в себя и что сам способен дать и как смотрит на это толпа, какова его самостоятельность, сопротивляемость массовому внушению. Из дружеской беседы мы узнаем, к чему он стремится, а наблюдая в толпе, что способен осуществить; здесь – каково его отношение к людям, там – скрытые мотивы этого отношения. Если мы видим ребенка только одного, мы будем знать его односторонне.
   Если имеет авторитет – как его приобрел, как использует; если не имеет – хочет ли иметь, страдает ли, оттого что не имеет, злится ли, дуется ли, завидует ли пассивно, добивается или отступает? Часто спорит или редко, справедливо или несправедливо, руководствуясь самолюбием или капризом, тактично или грубо навязывает свою волю? Избегает вожаков или льнет к ним?
   «Послушайте, давайте делать вот так! Подождите, так, может, лучше! А я не играю! Ладно, скажи, как ты хочешь?»

   77. Что такое спокойные игры детей, как не беседа, обмен мнениями, мечты на избранную тему, драматизированная греза о могуществе? Играя, дети высказывают свои истинные взгляды, подобно тому как автор в романе или пьесе развивает главную мысль. Поэтому часто видишь здесь бессознательную сатиру на взрослых: дети играют в школу, наносят визиты, принимают гостей, угощают кукол, покупают и продают, нанимают и увольняют прислугу… Пассивные игру в школу принимают всерьез, хотят, чтобы похвалили; активные предпочитают роль озорников, и часто их выходки вызывают общие протесты – не выдают ли они невольно свое подлинное отношение к школе?
   Не имея возможности выйти хотя бы в сад, ребенок тем охотнее путешествует по необитаемым островам и океанам; у него нет даже Полкана, который слушался бы его, но он лихо командует полками. Будучи ничем, хочет быть всем. Но только ли ребенок? А политические партии? По мере приобретения влияния на общественные события не меняют ли они воздушные замки на ржаной хлеб реальных завоеваний?
   Мы недолюбливаем некоторые детские игры, исследования и опыты. Ребенок ходит на четвереньках и лает, чтобы понять, как справляется с этим собака, пробует хромать, подражает горбатому старику, косоглазит, заикается, качается, как пьяный, изображает увиденного на улице сумасшедшего, ходит закрыв глаза (слепой), затыкает уши (глухой), ложится неподвижно, удерживая дыхание (умер), смотрит через очки, затягивается папиросой, тайком пробует завести часы, обрывает у мухи крылья (как она полетит?), притягивает магнитом перо, интересуется строением уха (что там за барабанная перепонка?), горла (что там за миндалины?), предлагает девочке играть в доктора, надеясь, что увидит, как там у нее, бежит с зажигательным стеклом на солнце, слушает шум в раковине, бьет кремнем о кремень.
   Все, в чем можно убедиться самому, он хочет увидеть, проверить, испытать; и так столько еще остается, чему надо верить на слово!
   Говорят, месяц только один, а ведь везде его видно.
   – Слушай, я встану за забором, а ты в огороде.
   Закрыли калитку.
   – Ну что, есть в огороде месяц?
   – Есть.
   – И здесь есть.
   Переменились местами, проверили вторично: теперь точно знают, что месяцев – два.

   78. Особое место занимают игры, цель которых – проверка силы, познание своей цены; а это удается достичь, лишь сравнивая себя с другими.
   Поэтому – у кого больше шаг, сколько шагов пройдет с закрытыми глазами, кто дольше простоит на одной ножке, не моргнет, не рассмеется, глядя в глаза, кто может дольше не дышать? Кто громче крикнет, дальше плюнет, выше пустит струю мочи или бросит камень? Кто соскочит с большего количества ступенек, прыгнет выше и дальше, дольше выдержит боль при стискивании пальцев? Кто скорее добежит, кто кого поднимет, перетянет, повалит?
   «Я могу. Я умею. Я знаю».
   «А я могу лучше. А я знаю больше. А у меня лучше».
   А потом:
   «Мои папа и мама, они могут, у них есть».
   Так приобретается уважение, занимается соответствующее положение в своей среде. А следует помнить, что благополучие детей зависит не исключительно от того, как их расценивают взрослые, но и – это в равной, а быть может, и в большей степени – от мнения сверстников, у которых иные, но тем не менее твердые правила оценки членов своего ребячьего общества и их прав.
   Пятилетний ребенок может быть допущен в общество восьмилетних, а тех могут, в свою очередь, принять к себе десятилетние, которые уже выходят одни на улицу и у которых есть пенал с ключиком и записная книжка. Такой, старше тебя на два класса, мальчик разрешит многие сомнения, за полпирожного или даже даром просветит и обучит:
   Магнит притягивает железо, потому что он намагничен. Самые лучшие лошади – это арабские, у них тонкие ноги. У королей кровь голубая, а не красная. И у льва, и у орла, наверное, тоже голубая (надо про это еще у кого-нибудь спросить). Если мертвец схватит за руку, то уж не вырвешь. В лесу бывают женщины, у которых вместо волос на голове змеи; он сам видел на картинке и даже в лесу видел, только издали, потому что вблизи как взглянет такая женщина, так человек превращается в камень (врет небось?). Он видел утопленника, знает, как родятся дети, и умеет из бумаги сделать кошелек.
   И не только говорит, что умеет, но и сделал бумажный кошелек, а мама этого не умеет.

   79. Не относись мы к ребенку, его чувствам, стремлениям, а значит, и к играм свысока, мы понимали бы, что он правильно делает, когда с одним охотно общается, а другого избегает, встречается поневоле и неохотно играет. Можно подраться с самым лучшим приятелем и скоро помириться, а с немилым и без ссор не захочешь водиться.
   С ним нельзя играть: чуть что – в плач, сразу обижается, жалуется, кричит и беснуется, хвастает, дерется, хочет верховодить, сплетничает, обманывает – фальшивый, нескладный, маленький, глупый, грязный и некрасивый.
   Этакая одна пискля неотвязная портит всю игру. Посмотри, как остальные дети стараются его обезвредить! Старшие ребята охотно примут в игру и малыша, и он может сгодиться, только пусть будет доволен второстепенной ролью, пусть не мешает.
   «Дай ему, уступи, позволь: он ведь маленький».
   Неправда: взрослые тоже детям не уступают…
   Почему он не любит ходить туда в гости? Ведь там есть дети, с которыми он охотно играет.
   Охотно, да только у себя или в парке. А там есть один человек, который кричит, там насильно целуют, прислуга обидела его, старшая сестра дразнится, и там собака, которую он боится. Самолюбие не позволяет ему назвать истинную причину, а мать считает, что капризничает.
   Ребенок не хочет идти в парк. Почему? Большой мальчик грозился избить, гувернантка одной девочки обещала пожаловаться, и, когда он шел по газону за мячиком, садовник погрозил палкой; обещал принести мальчику марку, а она куда-то задевалась.
   Бывают капризные дети, я перевидал их на врачебных приемах много десятков. Эти дети знают, чего хотят, только им этого не дадут: им нечем дышать, они задыхаются под тяжестью нежной заботы. Но если взрослые с патологически капризными детьми холодны, дети их презирают и ненавидят. Детей можно истязать неразумной любовью; закон должен взять их под защиту.

   80. Мы выдали детям мундир детства и верим, что они любят нас, уважают и доверяют и что они невинны, легковерны и благодарны. Безупречно играем роль бескорыстных опекунов, умиляемся мысли о приносимых нами жертвах, и, можно сказать, нам с детьми хорошо – до поры до времени. Дети сначала верят, потом сомневаются, стараются откинуть коварно закрадывающиеся подозрения, иногда пробуют с ними бороться, а увидев бесплодность борьбы, принимаются нас обманывать, подкупать и эксплуатировать.
   Выманивают просьбами, очаровательными улыбками, поцелуями, шуточками, послушанием, покупают за уступки, изредка тактично дают понять, что обладают некоторыми правами, подчас вынудят приставаниями, порой прямо спрашивают: «А что я за это получу?»
   Сто разновидностей покорных и взбунтовавшихся рабов.
   «Нехорошо, вредно, грешно… Учительница говорила в школе… Ой, если бы мамочка узнала».
   «Не хочешь, как хочешь… Твоя учительница такая же умная, как и ты… Ну и пусть мама знает, что она мне сделает?»
   Нам не нравится, когда ребенок, которого мы отчитываем, бормочет что-то себе под нос, в гневе с языка слетают искренние слова, а они нас не интересуют.
   У ребенка есть совесть, только в мелких будничных стычках ее голос не слышен, зато выплывает наружу тайная ненависть к деспотичной (а значит, несправедливой) власти сильных (а значит, безответственных) мира сего.
   Если ребенок любит веселого дядюшку, так за то, что благодаря ему он на какой-то момент свободен, что тот вносит жизнь, принес подарок. А подарок тем дорог, что удовлетворил давно лелеянную мечту. Ребенок намного меньше ценит подарки, чем мы думаем, и неохотно принимает от людей несимпатичных. «Ишь, купил!..» – кипятится униженный.

   81. Взрослые не умные: не умеют пользоваться свободой, которой они обладают. Ведь такие счастливые, могут покупать все, что хочется, все им можно, а всегда на что-нибудь злятся и из-за чего-нибудь да кричат.
   Взрослые не все знают; часто отвечают лишь бы отделаться, или в шутку, или так, что нельзя понять; один говорит одно, другой другое, и неизвестно, где правда. Сколько звезд в небе? Как по-негритянски тетрадка? Как человек засыпает? А вода живая? И откуда она знает, что на улице из нее должен сделаться лед? Где ад? Как этот человек сделал, что в шляпе из часов поджарил яичницу: и часы не испортились, и шляпа цела – это чудо?
   Взрослые не добрые. Правда, родители дают детям есть, но они и должны давать, а то мы умерли бы. Они ничего детям не позволяют: скажешь им, а они в смех, и, вместо того чтобы объяснить, нарочно еще дразнятся. И они не справедливые, их обманывают, а они верят. Любят, чтобы к ним подлизывались. Если они в хорошем настроении, так все можно, а сердятся – все мешает.
   Взрослые лгут. Неправда, что от конфет бывают глисты и что, когда не ешь, снятся цыгане; что, когда балуешься с огнем, ночью будешь рыбу ловить, а болтаешь ногами, так черта качаешь. Они не держат слова: обещают, а потом забывают, или увиливают, или не позволяют якобы за провинность, а ведь все равно не позволили бы.
   Велят говорить правду, а скажешь, так обижаются. Неискренние: в глаза одно, а за глаза другое. Не любят кого-нибудь, а притворяются, что любят. Только и слышится: «Пожалуйста, спасибо, извините, всего хорошего», – можно подумать, что и в самом деле.
   Усиленно прошу обратить внимание на выражение лица ребенка, когда он весело подбежит к взрослому и скажет в запале или сделает что-либо неполагающееся, а его резко и грубо одернут.
   Отец пишет; вбегает ребенок с каким-то сообщением и тянет отца за рукав. Откуда ребенку знать, что на важном документе может сесть клякса? Отец взбешен, ребенок смотрит с недоумением: что вдруг случилось?
   Опыт нескольких неуместных вопросов, неудачных шуток, выданных секретов, опрометчивых излияний учит ребенка относиться ко взрослым как к прирученным диким зверям, на которых никогда нельзя вполне положиться.

   82. Кроме пренебрежения и неприязни, в отношении детей к взрослым можно усмотреть и некоторое отвращение.
   Колючая борода, шершавое лицо, запах сигары отталкивают ребенка. После каждого поцелуя он добросовестно утирает лицо – пока не запретят. Большинство детей не терпит, чтобы их брали на колени; если взять ребенка за руку, то он мягко и постепенно ее высвобождает. Толстой заметил эту черту у деревенских ребят, она присуща всем: не растленным, не отупевшим от муштры.
   О смраде пота и сильном запахе духов ребенок с омерзением говорит: «Воняет», пока ему не объяснят, что это гадкое слово, духи пахнут хорошо, только он пока не разбирается.
   Все эти дяди и тети, у которых отрыжка, у которых все кости ломит, давление, горько во рту, сквозняк, сырость им мешает, боятся есть на ночь, кашель их душит, нет зубов, трудно подниматься по лестнице, красные, толстые, запыхавшиеся, – все это такое противное.
   Эти их ласковые словечки, поглаживания, потискивания и похлопывания, эта их фамильярность, бессмысленные вопросы, смех непонятно над чем.
   «На кого она похожа? Ого, какой большой! Поглядите, вырос-то как!»
   Конфузясь, ребенок ждет, когда же это кончится…
   Им нипочем сказать при всех: «Эй, штаны потеряешь» – или: «Рыбу будешь ночью ловить». Они неприличные…
   Ребенок чувствует себя более чистым, лучше воспитанным, более достойным уважения.
   «Боятся есть! Боятся сырости! Трусы: я вон вовсе не боюсь. Боятся, ну и пускай сидят себе на печи; нам-то чего запрещают?»
   Дождь – выскочит из-под навеса, постоит под ливнем и со смехом бежит обратно, приглаживая волосы. Мороз – согнет руки в локтях, подымет плечи, старается не дохнуть, пальцы коченеют, губы синие, а сам смотрит на похороны или на уличную драку, а потом бегом, чтобы разогреться: «Брр, замерз. Здорово!»
   Бедные эти старенькие, все не по ним, все им мешает.
   И пожалуй, едва ли не единственное доброе чувство, которое ребенок постоянно к нам испытывает, – это жалость.
   Видно, что-то им да мешает, раз они такие несчастные.
   Папа, бедный, все работает, мама слабая, скоро умрут, бедные, не надо их огорчать.

   83. Оговорка. Наряду со всеми этими чувствами, которые ребенок, несомненно, испытывает, наряду с возникающими у него и своими собственными мыслями, у ребенка есть понимание долга; он не освобождается полностью от навязываемых ему нами взглядов и внушаемых чувств. Активный – ярче и раньше, пассивный – позже и в смягченной форме, переживают конфликты раздвоения личности. Активный размышляет самостоятельно, пассивному «открывает глаза» товарищ по недоле и неволе; ни тот ни другой не систематизируют, как это сделал я. Душа ребенка равно сложна, как и наша, полна подобных противоречий, в тех же трагичных вечных борениях: стремлюсь и не могу, знаю, что надо, и не умею себя заставить.
   Воспитатель, который не сковывает, а освобождает, не подавляет, а возносит, не комкает, а формирует, не диктует, а учит, не требует, а спрашивает, переживает вместе с ребенком много вдохновенных минут, не раз следя увлажненным взором за борьбой ангела с Сатаной, где светлый ангел побеждает.
   Солгал. Взял потихоньку цукат с торта. Задрал девочке платье. Бросал камнями в лягушек. Смеялся над горбатым. Разбил статуэтку и составил, чтобы не было видно. Курил папиросы. Разозлился и проклял про себя отца.
   Поступил плохо и чувствует, что это он не в последний раз, что опять на чем-нибудь споткнется, – самого потянет или подговорят.
   Бывает, ребенок делается вдруг тихим, покорным, услужливым. Взрослые это знают: «Верно, совесть нечиста». Нередко этой странной перемене предшествует целая буря чувств, плач в подушку, раскаяние и торжественная клятва. Бывает, мы готовы простить, получить бы лишь заверение – ах, не гарантию – иллюзию, что проступок больше не повторится.
   «А я не буду другим. Не могу я этого обещать».
   Эти слова диктует честность, а не обязательно упрямство.
   – Я понимаю то, что вы говорите, только я этого не чувствую, – сказал двенадцатилетний мальчик.
   Эту достойную всяческого уважения честность мы встречаем и у ребят с дурными наклонностями:
   – Я знаю, воровать не надо, это стыдно, грешно. Я не хочу воровать! Но я не знаю, украду я еще или не украду. Я в этом не виноват!
   Воспитатель переживает мучительные минуты, видя в беспомощности ребенка собственное бессилие.

   84. Мы находимся во власти иллюзии, что ребенка может долго удовлетворять блаженное мировоззрение, где все просто, добро и разумно, что сумеем утаить от него наше незнание, слабость, противоречия, поражения и падения – и отсутствие формулы счастья. Наивно предписание педагогических самоучек воспитывать детей последовательно: чтобы отец не критиковал поступков матери, взрослые не говорили при детях о своих делах, а прислуга не лгала, что «хозяев нет дома», когда стучится нежеланный гость.
   А почему зверей мучить нельзя, а мухи – сотнями! – гибнут в таких муках на липучке? Почему мама покупает красивое платье, а говорить про платье, что красивое, нехорошо? А кошка обязательно должна быть «притворчивая»? Сверкнула молния, няня перекрестилась – это Бог, говорит, а учительница говорит, что это электричество. А за что надо взрослых уважать? И вора тоже? Дядя сказал: «Аж брюхо подвело», а так нехорошо говорить. Почему «сукин сын» – ругательство? Кухарка верит в сны, а мама нет. Почему говорится «здоров как бык», ведь и быки болеют? Утопленнику везет? А почему некрасиво спрашивать, сколько стоит подарок?
   Как утаить, как разъяснить, не углубляя непонимания?
   Ох, эти наши ответы…
   Мне дважды довелось выслушать, как объясняли ребенку перед витриной магазина, что такое глобус.
   – Что это за мячик? – спрашивает ребенок.
   – Да такой уж мячик, – объясняет няня.
   А в другой раз:
   – Мама, что это за шар?
   – Это не шар, а земля. Там и домики есть, и лошадки, и мамуся…
   – И мамуся-а-а? – ребенок взглянул на мать с сочувствием и испугом и не возобновил вопроса.

   85. Мы видим детей в бурных проявлениях радости и печали, когда дети отличаются от нас, и не замечаем внешне резко не выраженных настроений: тихой задумчивости, глубокой растроганности, горького недоумения, мучительного подозрения и унизительного сомнения, в которых на нас похожи. «Настоящим» ребенок бывает не только тогда, когда скачет на одной ножке, но и когда задумывается над сказкой жизни. Надо только исключить действительно «ненатуральных» детей, бессмысленно твердящих заученные или перенятые у взрослых фразы. Ребенок не может думать «как большой», но может по-своему, по-детски вникать в серьезные проблемы взрослых; недостаток знаний и опыта заставляет его мыслить иначе.
   Я рассказываю сказку: волшебники, драконы, злые феи, заколдованные королевны, – вдруг раздается с виду наивный вопрос:
   – А это правда?
   И слышу, кто-то тоном превосходства поясняет:
   – Вы ведь говорили, что это сказка.
   И персонажи и действия правдоподобны; все это могло бы быть, но всего этого нет, потому что мы предупредили: в сказках все неправда.
   Человеческая речь, которая должна была развеять ужасы и чудеса окружающего мира, наоборот, углубила и увеличила незнание. Раньше крохотная текущая жизнь личных потребностей нуждалась лишь в некотором количестве решительных ответов, теперь новая большая жизнь слова погрузила детей сразу во все вчерашние и завтрашние, отдаленные и отдаленнейшие проблемы. Нет времени не то что все разрешить, но и просто рассмотреть. Теоретические знания отрываются от повседневной жизни и становятся вне проверяемости.
   Темпераменты – активный или пассивный – выражаются в складе ума: практическом или умозрительном.
   Ребенок с практическим складом ума верит или не верит в зависимости от воли авторитета: верить удобнее, выгоднее; с умозрительным – расспрашивает, делает выводы, отрицает, бунтует и в мыслях, и в действиях. Бессознательную фальшь первого мы противопоставляем стремлению к истине второго; это ошибка, которая затрудняет диагностику и делает менее эффективной воспитательную терапию.
   В психиатрических клиниках стенографист записывает монологи и беседы пациентов. То же самое предстоит будущим педологическим клиникам [15 - Педология – популярное в начале двадцатого века течение в педагогике, которое изучало ребенка комплексно и рассматривало физическое и психическое развитие как процесс, определяющийся биологическими факторами и средой. – Примеч. ред.]. Сегодня у нас есть лишь материал детских вопросов.

   86. Жизнь – сказка. Сказка о мире животных.
   В море рыбы, которые глотают людей. Эти рыбы больше корабля? А если она проглотит человека, человек задохнется; а если проглотит святого? А когда ни один корабль не разбился, что они едят? Такую рыбу можно поймать? А как могут жить в море простые рыбы? А почему тех рыб не выловят? Их много, миллион, да? А из такой рыбы можно лодку сделать? Это допотопные рыбы? У пчел есть королева, а почему короля нет? Он умер? Если птицы знают, как лететь в Африку, то они умнее людей, ведь они не учились. Почему ее называют сороконожкой, если у нее не сорок ног, а сколько их у нее? Все ли лисы хитрые? Могут они исправиться и почему они такие? Если кто-либо мучает и бьет собаку, то она все равно верная? А почему нельзя смотреть, когда собака вскакивает на собаку? А набитые звери раньше жили и можно ли набить человека? Очень ли неудобно улитке; а если вынуть ее, она умрет? Почему она такая мокрая, она рыба? Она понимает, когда говоришь: «Улитка, улитка, высунь рога»? Почему у рыб холодная кровь? Почему змее не больно, когда она меняет кожу? О чем муравьи разговаривают? Почему человек умирает, а звери подыхают? Если порвать пауку паутину, он подохнет? Откуда он возьмет нитки на вторую паутину? Как из яйца может сделаться курица, яйцо надо в землю закопать? Страус ест камни и железо, так какие у него какашки? Откуда верблюд знает, на сколько дней запасать воду? Попугай нисколечко не понимает, что он говорит, умнее ли он собаки? Почему собаке нельзя подрезать язык, чтобы она заговорила? Робинзон первый научил попугая говорить, трудно ли научить и как это сделать?
   Дерево живет, дышит, умирает. Из маленького желудя вырастает дуб. Из цветка делается груша, это можно увидеть? Рубашки растут на деревьях? Учительница нам так в школе говорила (побожился), правда это? Отец ответил: «Не болтай вздор», мама – что не на деревьях, лен в поле растет, а в школе учительница сказала, что на уроке арифметики об этом нельзя говорить, она потом объяснит. Значит, это не враки; хоть бы одно такое деревцо посмотреть!
   Ну и что по сравнению с этими чудесами дракон? Драконов нет, но могли бы и быть. Как Кракус [16 - Кракус (Крак) – легендарный польский князь, основатель города Кракова. – Примеч. ред.] мог убить дракона, если его не было? Если сирен нет, так почему их рисуют?

   87. Сказки о народах.
   Негр черный, хоть не знай как мойся. А язык у него не черный, и зубы тоже не черные. Это не черт: ни рогов, ни хвоста у него нет. И дети их тоже черные. Негры ужас какие дикие: едят людей. И в Бога не верят, а верят в лягушек. А до этого верили в деревья, глупые были; а греки тоже верили во всякие глупости, но были умные; так почему верили? Негры ходят на улице раздетые, и им вовсе не стыдно. Вставляют себе в нос раковины и думают, что красиво; почему им никто не скажет, чтобы они так не делали? Счастливые негры: едят фиги, финики и бананы, и обезьяны у них есть, и не учатся вовсе, маленький мальчишка, а сразу на охоту идет.
   У китайцев косы, это очень смешно. Французы умнее всех, а так смешно говорят: «нон-бон-пон». А немцы – «дердидас», капуста и квас. Евреи всего боятся, кричат «ай-вай» и обсчитывают. Еврей хоть не знай что, а должен обсчитать; они распяли Иисуса Христа. В Америке тоже есть поляки. Что они там делают, для чего им ломают ноги и велят просить милостыню или отдают в цирк? А приятно, должно быть, выступать в цирке! А если раз вывернуть руки, так всегда уже можно делать разные штуки? А бывают на свете гномы? А почему не бывают, а если не бывают, то откуда люди знают, какие они? Шел по улице маленький человечек, и все оглядывались; лилипуты уже никогда не вырастут, это они в наказание маленькие? Были ли финикийцы волшебниками: как они могли из песка делать стекло? А это трудно? Ходят ли горцы и по таким горам, которые огнедышащие? А моряки – народ? А могут они жить в воде? А кем труднее быть – водолазом или моряком, и кто важнее?
   Подчас вопрос вызывает у вас беспокойство:
   – А если я весь-весь вымазался бы чернилами, негры меня узнали бы?
   Ребенок с трудом мирится со сведениями, которые он не может применить на деле. Он тоже хотел бы так сделать, попробовать на вкус или по крайней мере увидеть вблизи.

   88. Человек – сказка.
   А бывают люди с глазами из стекла, могут ли их вынимать и можно ли ими видеть? Для чего парики и почему люди смеются, если кто-нибудь лысый? А есть люди, которые говорят животом, они говорят пупком? А зачем бывает пупок? Барабаны в ушах настоящие? Почему слезы соленые и почему море соленое? Почему у девочек волосы длинные, у них и там все по-другому? А на сердце грибы растут? Почему тогда на первоапрельских открытках грибы на сердце? А умирать обязательно? Где я был, когда меня не было на свете? Прислуга говорит, что можно так взглянуть, что захвораешь, а если три раза плюнешь, то не захвораешь. Что делается в носу, когда чихаешь? Сумасшедший – это больной? Пьяный – это больной? И что хуже: пьяный или сумасшедший? А почему я сейчас не могу узнать, как родятся дети? Буря оттого бывает, что леший помер? Лучше быть слепым или глухим? Почему дети умирают, а старики живут? Когда надо больше плакать: когда умрет бабушка или братик? Почему канарейка не может попасть на небо? Мачеха обязательно должна бить детей? А грудное молоко тоже коровье? Когда снится что-нибудь, это на самом деле так или только кажется? Отчего волосы рыжие? Почему нельзя иметь ребенка без мужа? Что лучше: съесть ядовитый гриб или чтобы тебя змея ужалила? Правда, если стоять под дождем, то скорее вырастешь? Что такое эхо, почему оно в лесу? Если сложить руку трубочкой и посмотреть, весь дом видно: как он там поместился? Что такое тень, почему от нее нельзя убежать? Правда, если поцеловать усами девочку, у нее вырастут усы? Правда это, что на зубах червячки, только их нельзя увидеть?

   89. Сказка об авторитете.
   У детей много богов, полубогов и героев.
   Авторитеты делятся на видимые и невидимые, одушевленные и неодушевленные. Иерархия их неимоверно сложна. Мама, отец, бабушка, дедушка, тетя, дядя, прислуга, полицейский, солдат, король, доктор, старшие вообще, ксендз, учитель и более опытные товарищи.
   Авторитеты видимые, неодушевленные: крест, свиток Торы, молитвенник, иконы, портреты предков, памятники великих людей, чужие фотографии.
   Авторитеты невидимые: Бог, здоровье, душа, совесть, усопшие, волшебники, дьяволы, ангелы, духи, волки, дальние родственники, которых часто вспоминают.
   Авторитеты требуют послушания, что ребенку, увы, понятно, мучительно понятно. Авторитеты требуют любви, а с этим управиться уже гораздо труднее.
   – Я люблю больше папу и маму.
   Маленькие кокетничают непонятным ответом на непонятный им вопрос. Ребенок постарше терпеть не может этого вопроса: он унижает его и смущает. Он то очень любит, то так себе, раз уж это необходимо; а иногда ненавидит, да, это ужасно, но что поделаешь, коли ненавидишь.
   Уважение – это столь сложное чувство, что ребенок не имеет своего мнения, полагаясь на опыт старших.
   Мама приказывает прислуге, прислуга маму боится. Мама и на бонну сердилась. Мама должна просить у доктора разрешения. Полицейский может маму оштрафовать. А товарищу не нужно мою маму слушаться. На папу на службе рассердился начальник, поэтому папа такой невеселый.
   Солдат боится офицера, офицер – генерала, а генерал – короля. Здесь все понятно, и, может, поэтому мальчиков и занимают военные ранги; может, поэтому в школе дети так точно дозируют уважение – по классам, – что это тоже легко понять.
   Очень достойны уважения посредники между видимыми и невидимыми авторитетами. Ксендз беседовал с Богом, доктор на дружеской ноге со здоровьем, солдат знаком с королем, а прислуга много знает о чарах, дýхах и кикиморах.
   Но бывают моменты, когда самым достойным уважения оказывается пастух, который вырезает ножиком фигурку из дерева; этого ни мама, ни генерал, ни доктор не сумеют.

   90. Почему от фруктов, если они неспелые, болит живот? А здоровье в животе или в голове? Здоровье – это душа? Почему собака может жить без души, а человек умирает? Хворают ли врачи, умирают ли и почему? Почему все великие люди умерли? Правда ли, что есть люди, которые пишут книжки и живут? Все короли умирают, не жильцы они на этом свете. У королевы есть крылья? Мицкевич был святым? А ксендз видел Бога? Может ли орел долететь до неба? А Бог молится? Что делают ангелы, спят ли, едят ли, играют ли в мячик, кто им шьет платье? А дьяволам очень больно? Это дьяволы сделали ядовитые грибы ядовитыми? Если Бог прогневался на разбойников, то почему велит за них молиться? Когда Моисей увидел Бога, он Его очень испугался? Почему папа не молится, Бог ему разрешил? Гром – это чудо? Воздух – это Бог? Почему нельзя видеть воздух? Сразу ли воздух входит в пустую бутылку или понемножку, откуда он знает, что там уже нет воды? Почему бедные проклинают? Если дождик не чудо, то почему никто не может сделать дождик? Из чего сделаны тучи? А эта тетя, которая далеко живет, живет в гробу?
   Сколь наивна надежда родителей (только не называйте их прогрессивными), что, сказав детям: «Бога нет», они облегчают им понимание окружающего мира. Если Бога нет, то это что значит? Кто все это сделал, что будет, когда я умру, а откуда взялся первый человек? Это правда, что если не молишься, то живешь как скотина? Папа говорит, что ангелов нет, а я их своими собственными глазами видел. Если не грешно, то почему нельзя убивать? Ведь и курице больно?
   Те же сомнения и тревожные вопросы.

   91. Мрачная сказка, таинственная нищета.
   Почему он голодный, почему он бедный, почему ему холодно, почему он не купит, почему у него нет денег, почему ему «так» не дадут?
   Ты говоришь ребенку:
   «Дети бедняков грязные, употребляют нехорошие слова, в голове у них насекомые. Дети бедняков хворые, от них можно заразиться. Они дерутся, бросают камни и глаза выбивают. Во двор ходить нельзя, и в кухню нельзя: ничего интересного там нет».
   А жизнь заявляет:
   «Вовсе не хворые, весь день бегают, веселятся, пьют воду из колодца и покупают вкусные-превкусные разноцветные конфетки. Ловко орудуя метлой, мальчишка подметает двор или снег чистит, а это очень приятно. И никаких насекомых у них нет, неправда это, и камнями не бросаются, и глаза целы, и не дерутся, а борются. Нехорошие слова смешные, а на кухне во сто раз приятнее, чем в комнатах».
   Ты говоришь:
   «Бедных надо любить, уважать, они добрые и много работают. Надо быть благодарным кухарке, она готовит обед, и сторожу, он смотрит за порядком. Поиграй с детьми сторожа».
   А жизнь:
   «Кухарка зарезала курицу, завтра мы ее будем есть, и мама будет есть, ведь курицу сварили и ей не больно, а вот кухарка так резала ее живую, мама даже смотреть не могла. Сторож утопил щенят, а такие они были хорошенькие! У кухарки шершавые руки, всё в грязной воде полощется. От мужика воняет, от еврея воняет. Про торговку не говорят „госпожа торговка“, а просто „торговка“, и про сторожа – просто „сторож“. Бедные дети грязные, что ни покажи им, сразу: „Дай мне“, а не дашь, шляпу сдернут и хохочут, а один даже плюнул, в лицо плюнул…»
   Ребенок еще и не слышал про злых колдунов, а уже со страхом подходит к старику-нищему подать грошик.
   Ребенок знает, что и здесь ему всего не говорят, что и здесь кроется что-то нехорошее, чего ему не хотят или не могут объяснить.

   92. Чудачества светской жизни и хороших манер.
   Нехорошо класть палец в рот, ковырять в носу, шмыгать носом. Нехорошо просить, говорить: «Я не хочу», отодвигаться, когда тебя целуют, говорить: «Неправда». Нехорошо громко зевать, говорить: «Мне скучно». Некрасиво сидеть, опираясь локтями на стол, первому подавать руку взрослым. Некрасиво болтать ногами, держать руки в карманах, оглядываться на улице. Нехорошо делать вслух замечания и показывать пальцем.
   Почему?
   Эти запрещения и распоряжения имеют разные истоки, дети не могут уловить их суть и связь.
   Нехорошо бегать в одной рубашке и нехорошо плевать на пол.
   Почему нехорошо отвечать на вопросы взрослым сидя? И даже с отцом на улице надо здороваться? А что делать, когда говорят неправду? Например, дядя говорит: «Ты девочка», а он мальчик; или: «Ты моя невеста», или: «Я тебя у твоей мамы купил» – ведь это ложь!
   – Почему с девочками надо быть вежливым? – спросил у меня ученик.
   – Это объясняется исторически, – ответил я.
   – Почему ты написал «огорот», через «т»? – спросил я несколько минут спустя.
   – Это объясняется исторически, – отвечал он со злой ухмылкой.
   На тот же вопрос одна мать ответила:
   – Видишь ли, девочке придется потом рожать детей, она будет болеть и т. д.
   Вскоре брат и сестра опять поссорились.
   – Ну, мамочка, ну какое мне дело, как она будет рожать детей! Я хочу, чтобы она не была плакса, она плакса.
   Наименее удачным кажется мне чаще всего встречающееся объяснение:
   – Над тобой станут смеяться.
   Правда, оно удобное, эффективное, ребенок боится всего смешного.
   Но станут смеяться и над тем, что он обо всем говорит матери и что собирается в будущем не играть в карты, не пить водку, не ходить в публичный дом.
   Да и родители из боязни всего смешного делают нелепые ошибки. И самую вредную ошибку: скрывают пороки ребенка и упущения в его воспитании; ребенок до поры до времени изображает перед гостями за щедрую плату хорошо воспитанного, а потом мстит.

   93. Родной язык – это не нарочно подобранные для ребенка правила и нравоучения, а воздух, которым дышит его душа наравне с душой всего народа. Правда и сомнения, вера и обычаи, любовь и недоброжелательность, резвость и важность, всевозможное достоинство и низость, богатство и бедность – все, что создал в порыве вдохновения поэт и изрыгнул в пьяном трепе бандит, столетия истового труда и мрачные годы рабства.
   Кто думал о том, кто писал, кто исследовал, как убивать бактерии и насыщать эту стихию кислородом? Быть может, оказалось бы, что не здоровое простонародное «обосрался», а салонное «согрешил» содержит в себе зародыши разложения?
   «Бог помочь. Бог его покарал. Черт меня дернул. Сущий рай. На седьмом небе. Дома ад. С Богом. Как у Христа за пазухой. Бог подаст. Читает как пономарь. Святоша. Богомаз. Ни копейки за душой. Душа в пятки ушла. Черту душу продал бы. Грешки за ним водятся. Седина в бороду, бес в ребро. Морковкино заговенье.
   На здоровье. Твое здоровье. В пятницу дело пятится. Икота, кто-то вспоминает. Влюблена, пересолила суп. Нож упал, голодный мужик торопится. Типун тебе на язык. Одной ногой в могиле.
   Китайские церемонии. Цыганский пот. Русское авось. Барская милость. Хамская морда. Сиротская доля.
   Старый зануда. Старый дурак. Старая кочерга. Сопляк, пигалица, щенок, желторотый, молоко на губах не обсохло.
   Слепой? Нет, незрячий. Старый? Нет, древний. Калека? Нет, убогий.
   Собачья погода. Собачья смерть. Сукин сын, сукина дочь. Со злости бесится. Мечется как угорелая кошка. Волчий аппетит. Я из тебя котлету сделаю.
   Пустая голова. У него голова трухой набита. Втирает очки. Шариков не хватает. Лопну со смеху. Сухим из воды выйдет. Знает как свои пять пальцев. Будет из нее штучка. Отравляет мне жизнь».
   – Что это? Откуда взялось? Почему так говорят?
   – «Бутылка» – имя существительное, «бутылка» – подлежащее. «Пробка» – имя существительное…
   – Но почему: глуп как пробка? А этот человек, который выдумал грамматику, был умный?

   94. Дети не любят непонятных выражений, порой пытаются поразить ими окружающих. Дети не без выбора усваивают язык взрослых и некоторым нашим ходовым оборотам оказывают явное сопротивление. «Слушай, дай мне. Эй, слышь, одолжи. Послушай, покажи».
   «Слушай», «послушай» соответствуют нашему «пожалуйста». Просить – это «просить милостыню» (нищий просит милостыню). Ребенок не любит это унизительное выражение.
   «Думаешь, я тебя просить буду! Не проси его! Стану я его там просить! Подожди, ты еще у меня напросишься!»
   Я знаю один лишь особо торжественный оборот:
   – Эх ты какой, а я тебя так прошу!
   Выражением «видишь ли» ребенок заменяет не менее неприятное «прости, пожалуйста».
   «Видишь ли, я это нечаянно. Видишь ли, я не хотел этого. Видишь ли, я не знал».
   А богатство средств выражения, цель которых убедить, предостеречь, не допустить бурных сцен?
   «Перестань, оставь, лучше не трогай, отстань, уйди. Да брось же! Я тебе добром говорю, перестань! Прошу тебя, перестань (просьба здесь – категорическое приказание). Да уйдешь ты? Слушай, перестанешь ты наконец?»
   Угроза:
   «Хочешь получить? Схлопочешь! Вот увидишь, пожалеешь. Заревешь ты у меня!»
   Пренебрежительное сдваивание слов:
   «Ладно, ладно… Знаю, знаю… Погоди, погоди…»
   Мы заставляем ребенка бояться.
   «Очень я боюсь! Думаешь, испугался! Буду я его там бояться!»
   Каждая собственность ребенка спорна: нельзя отдать, не спросив, нельзя портить, у него лишь право пользования (и тем более ценит он нераздельное обладание).
   – Это твоя лавка, твой стол?
   – Мой (или: А может, твой?).
   – Я первый!
   «Первый» занял место, начал играть, копать. Заботясь о своем покое, взрослые очень поверхностно решают споры ребят.
   «Это он начал! Он первый начал! Стою я, а он…»
   Любопытна отрицательная форма:
   «Как я не двину ему! Как я не брошусь бежать! Как мы не примемся хохотать!» [17 - Перевожу дословно – в русском языке аналогичный оборот в детской речи не отмечен. – Примеч. перев.]
   Содержание этих рассказов – озорство; может быть, «не» является отголоском запретов.
   «Ну помни, не надуй. Ты ведь слово дал. Нарушил слово!»
   Кто не сдержал обещания, тот свинья. Взрослые обязаны это помнить.
   Богатый материал для изучения.

   95. Ребенок, не вконец восстановленный против бедных людей, любит кухню, и любит не потому, что там сушеные сливы и изюм, а потому, что в кухне что-то происходит, а в комнатах ничего не происходит; и сказка там интереснее, и, кроме сказки, услышит рассказ из всамделишной жизни, да и сам что-нибудь расскажет, и его выслушают с интересом, потому что на кухне он человек, а не собачонка на атласной подушке.
   «Так сказку тебе сказать? Да уж ладно, скажу. Как это там было-то? Дай вспомню».
   Прежде чем сказка начнется, у ребенка есть время принять удобную позу, оправить платье, откашляться, приготовиться к долгому слушанию.
   «Идет она, идет по лесу. А в лесу темно, ничего не видать: ни дерева, ни зверя, ни камня. Темнешенько. Страшно ей, ух как страшно! Перекрестилась она раз – страх-то и поубавился, перекрестилась другой, дальше идет».
   Я пробовал так рассказывать. Нелегкое это дело! Нам не хватает терпения, мы торопимся, мы не уважаем ни сказки, ни слушателя. Ребенок не успевает за темпом наших рассказов.
   Умей мы так рассказать о полотне, которое делают изо льна, быть может, ребенок не думал бы, что рубашки растут на деревьях, а на полях золу сеют…
   А вот и подлинное происшествие:
   – Утром встаю я, а в глазах у меня все двоится: вижу всего по два. Смотрю на печку – две печки, смотрю на стол – два стола. Я знаю, стол один, а вижу два. Протираю глаза – не помогает. А в голове так и стучит, так и стучит…
   Ребенок ждет разрешения загадки, и, когда наконец дело доходит до незнакомого названия «тиф», он уже готов принять это новое слово.
   – Доктор говорит: тиф…
   Пауза. Рассказчик отдыхает, отдыхает и слушатель.
   – Так вот, заболел я этим самым тифом…
   Повествование продолжается.
   Простой рассказ о том, что в деревне был мужик, который ни одной собаки не боялся, и что побился он раз об заклад и злого как волк пса взял на руки и понес, словно теленка, превращается в эпос. И как на свадьбе один бабой переоделся и никто не узнал. И как мужик искал украденную лошадь.
   Немного заботливого отношения – и, быть может, на эстрадах появятся сказочники в сермягах и научат нас рассказывать детям так, чтобы они нас слушали. Заботиться надо, а мы все хотим запрещать.

   96. А это правда?
   Надо понять суть этого вопроса, который мы не любим и считаем лишним.
   Если мама или учительница говорили, значит это правда.
   Ан нет! Ребенок уже убедился, что каждый человек обладает лишь частью знания, и, например, кучер знает о лошадях даже больше, чем папа. А потом ведь не всякий скажет, даже если и знает. Порой просто не хотят, иногда подгоняют правду под детский уровень, часто утаивают или сознательно искажают.
   Кроме знания, есть также вера; один верит, а другой нет; бабушка верит в сны, а мама не верит. Кто прав?
   Наконец, ложь-шутка и ложь-похвальба.
   – Правда ли, что Земля – шар?
   Все говорят, что правда. Но если кто-нибудь один скажет, что неправда, останется тень сомнения.
   – Вот вы были в Италии; правда это, что Италия как сапог?
   Ребенок хочет знать, сам ли ты видел или знаешь от других – откуда ты это знаешь; хочет, чтобы ответы были короткие, уверенные, понятные, одинаковые, серьезные, честные.
   Как термометр измеряет температуру?
   Один говорит – ртуть, другой говорит – живое серебро (почему живое?), третий – что тела расширяются (а разве термометр тело?), а четвертый – что после узнаешь.
   Сказка про аиста обижает и сердит детей, как каждый шутливый ответ на серьезный вопрос, не важно, будь это «откуда берутся дети?» или «почему собака лает на кошку?».
   «Не хотите – не помогайте, но зачем мешаете, зачем насмехаетесь надо мной, что хочу знать?»
   Ребенок, мстя товарищу, говорит:
   – Я что-то знаю, но раз ты такой, я тебе не скажу.
   Да, он в наказание не скажет, а вот взрослые за что ребенка наказывают?
   Привожу еще несколько детских вопросов:
   «Этого никто на свете не знает? Этого нельзя знать? А кто это сказал? Все или только он один? А это всегда так? А это обязательно так должно быть?»

   97. Можно?
   Не позволяют, потому что грешно, нездорово, некрасиво, потому что он слишком мал, потому что не позволяют, и конец.
   И тут не все ясно и просто. Подчас что-нибудь вредно, когда мама сердится, а подчас позволят и малышу, раз отец в хорошем настроении или гости.
   – Почему запрещают, чем бы это им помешало?
   К счастью, рекомендуемая теорией последовательность на практике не осуществима. Ну как вы хотите ввести ребенка в жизнь с убеждением, что все правильно, справедливо, разумно мотивировано и неизменно? Теоретизируя, мы забываем, что обязаны учить ребенка не только ценить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не только подчиняться, но и бунтовать.
   Часто мы встречаем зрелых уже людей, которые возмущаются, когда достаточно пренебречь, и презирают, где следует проявить участие. В области негативных чувств мы самоучки; обучая азбуке жизни, взрослые учат нас лишь нескольким буквам, а остальные утаивают. Удивительно ли, что мы читаем неправильно?
   Ребенок чувствует свою неволю, страдает из-за оков, тоскует по свободе, но ему ее не найти, потому что форма воспитания меняется, а содержание – запрет и принуждение – остается. Мы не можем изменить свою жизнь взрослых, так как мы воспитаны в рабстве, мы не можем дать ребенку свободу, пока сами мы в кандалах.
   Если я выкину из воспитания все, что прежде времени отягощает мое дитя, оно встретит суровое осуждение и у ровесников, и у взрослых. Необходимость прокладывать новый путь, трудность пути против течения не явятся ли для него еще более тяжким бременем? Как мучительно расплачиваются в школьных интернатах вольные птицы сельских усадеб за эти несколько лет относительной свободы в поле, в конюшне и в людской…

   Я писал эту книгу в полевом госпитале под грохот пушек, во время войны; одной терпимости было мало.

   98. Почему девочка в нейтральном возрасте уже так сильно отличается от мальчика?
   Обездоленная детством, она подвержена дополнительным ограничениям, как женщина. Мальчик, лишенный прав как ребенок, обеими руками ухватился за привилегии пола и не выпускает их, не желая делиться с ровесницей.
   «Мне можно, я могу, я мальчик».
   Девочка в кругу мальчиков – незваный гость. Из десятерых всегда один спросит:
   «А она зачем с нами?»
   Возникни спор – мальчики все уладят между собой, не задевая самолюбия, не угрожая изгнанием; а для девочки у них в запасе резкое:
   «Не нравится тебе – ну и иди к своим».
   Общаясь охотнее с мальчиками, девочка становится подозрительной личностью в своем кругу.
   «Не хочешь, ну и иди к своим мальчишкам».
   Обида на презрение отвечает презрением: рефлекс самозащиты атакуемой гордости.
   Лишь совершенно исключительная девочка не опускает рук, не принимает всерьез общего мнения, стоит выше толпы.
   В чем выражается враждебность ребячьего общества к девочкам, которые упорно играют с мальчиками? Может, я не ошибаюсь, утверждая, что эта враждебность породила беспощадный жестокий закон:
   «Девочка опозорена, если мальчик у нее увидит штанишки».
   Этот закон в той форме, какую он принял среди детей, придуман не взрослыми.
   Девочка не может свободно бегать – если она упадет, прежде чем успеет привести в порядок платьице, она уже слышит злобный возглас:
   «Ой, штаны!»
   «Неправда» – или вызывающе: «Ну и что тут такого?» – говорит она, вспыхнув, смущенная, приниженная.
   Пусть она только попробует подраться, этот возглас сразу остановит ее и обезоружит.
   Почему девочки менее ловкие и, значит, менее достойные уважения не дерутся, зато обижаются, ссорятся, жалуются и плачут? А тут еще старшие требуют девочек уважать. С какой радостью дети о взрослом-то говорят:
   «Очень мне надо его слушаться».
   А девчонке он, мальчик, должен уступать, почему?
   До тех пор пока мы не избавим девочек от «не пристало», корни которого в их одежде, тщетны усилия девочек стать товарищами мальчику. Мы решили задачу иначе: обрядили мальчика в длинные волосы и опутали равным количеством правил благопристойного поведения, и вот дети играют вместе; вместо мужественных дочерей мы удвоили число женоподобных сыновей.

   Короткие платья; купальные костюмы, спортивная одежда; новые танцы – смелая попытка по-новому решить проблему. Сколько в законах моды кроется размышлений? Верю, что не по легкомыслию.
   Нельзя критиковать и раздражаться; при рассмотрении так называемых щекотливых тем сохраним благоразумную осторожность.
//-- * * * --//
   Я не возобновлял бы попытку рассмотреть все этапы развития детей в небольшой брошюре.

   99. Ребенок, который сперва радостно скользит по поверхности жизни, не зная ее мрачных глубин, коварных течений, скрытых чудищ и затаившихся вражеских сил, доверчивый, очарованный, улыбаясь красочной новизне, вдруг пробуждается от голубого полусна и с остановившимся взглядом, затая дыхание, шепчет дрожащими губами в страхе:
   – Что это, почему, зачем?
   Пьяный еле держится на ногах, слепой нащупывает посохом дорогу, эпилептик падает на тротуар, вора ведут, лошадь подыхает, петуха режут.
   – Почему? Зачем все это?
   Отец говорит сердитым голосом, а мама плачет, плачет… Дядя поцеловал прислугу, та ему в ответ погрозила, и они улыбаются и смотрят друг другу в глаза. Говорят, возмущаясь, о ком-то, что он темная личность и кости ему надо поломать.
   – Что это, почему?
   Ребенок не смеет спрашивать.
   Чувствует себя маленьким, одиноким и беспомощным перед лицом таинственных сил.
   Он, который раньше царил и чьи желания были законом – вооруженный слезами и улыбками, богатый тем, что у него есть мама, папа и няня, – замечает, что он у них только для развлечения, что это он для них, а не они для него.
   Чуткий, словно умная собака, словно королевич в неволе, он озирается вокруг и заглядывает в себя.
   Взрослые что-то знают, что-то скрывают. Сами они не то, чем себя выставляют, и от него требуют, чтобы он был не тем, что он есть на самом деле. Хвалят правду, а сами лгут и ему велят лгать. По-одному говорят с детьми и совершенно по-другому – между собой. Они над детьми смеются!
   У взрослых своя жизнь, и взрослые сердятся, когда дети захотят в нее заглянуть: желают, чтобы ребенок был легковерным, и радуются, если наивным вопросом выдаст, что не понимает.
   Смерть, животные, деньги, правда, Бог, женщина, ум – во всем как бы фальшь, дрянная загадка, дурная тайна. Почему взрослые не хотят сказать, как это на самом деле?
   И ребенок с сожалением вспоминает младенческие годы.

   100. Второй период неуравновешенности, о котором я могу сказать определенно лишь то, что он существует, я назвал бы школьным. Название это – увиливание, незнание, отступное, одна из многих этикеток, которые пускает в оборот наука, создавая видимость у профанов, что она знает, тогда как еле начинает догадываться.
   Школьная неуравновешенность – не перелом на грани между младенчеством и первым детством и не период созревания.
   Физически – это изменение к худшему во внешности, сне, аппетите, пониженная сопротивляемость болезням, проявление скрытых наследственных изъянов, плохое самочувствие.
   Психически – это чувство одиночества, душевный разлад, враждебное отношение к окружающим, предрасположенность к моральным инфекциям, бунт врожденных склонностей против навязываемого воспитания.
   «Что с ним случилось? Я его не узнаю» – вот характеристика, которую дает мать.
   А иногда:
   «Я думала, это капризы, сердилась, выговаривала ему, а он, видно, уже давно болен».
   Для матери тесная связь замеченных физических и психических изменений неожиданна:
   «А я это приписывала плохому влиянию товарищей».
   Да, но отчего среди многих детей он выбрал плохих, отчего они так легко нашли отклик, оказали влияние?
   Ребенок, с болью отрываясь от самых близких, слабо еще сросшись с ребячьим обществом, тем сильнее обижается, что ему не хотят помочь, что не с кем посоветоваться, не к кому приласкаться.
   Когда встречаешь эти небольшие изменения в интернате со значительным числом ребят, когда из сотни ребят сегодня один, завтра другой «портится», делается вдруг ленивым, неуклюжим, сонным, капризным, раздражительным, недисциплинированным и лживым, чтобы через год опять выравняться, «исправиться», трудно сомневаться в том, что эти массовые перемены связаны с процессом роста, известное знание законов которого дают объективные и беспристрастные измерительные приборы: весы и ростомер.
   Предчувствую минуту, когда весы, ростомер и, может быть, другие изобретенные человеческим гением приборы станут сейсмографом скрытых сил организма и позволят не только опознавать, но и предвидеть.

   101. Неправда, что ребенку подавай то стекло из окошка, то звезду с неба, что его можно подкупить потачками и уступками, что он врожденный анархист. Нет, у ребенка есть чувство долга, ненавязываемое извне, любит он и расписание, и порядок и не отказывается от обязанностей и соблюдения правил. Требует лишь, чтобы ярмо не было слишком тяжелым, не натирало холку и чтобы он встречал понимание, когда не устоит, поскользнется или, обессилев, остановится перевести дух.
   «Давай попробуй, а мы проверим, поднимешь ли, сколько шагов сделаешь с таким грузом и одолеешь ли столько ежедневно» – вот основное правило ортофрении [18 - Ортофрения – лечебная педагогика для отсталых в развитии детей. – Примеч. ред.].
   Ребенок хочет, чтобы с ним обходились серьезно, требует доверия, советов и указаний. Мы же относимся к нему шутливо, безустанно подозреваем, отталкиваем непониманием, отказываем в помощи.
   Мать, придя к врачу на консультацию, не хочет приводить фактов, предпочитает общую форму:
   – Нервная, капризная, непослушная.
   – Факты, многоуважаемая, симптомы.
   – Укусила подругу. Просто стыдно сказать. А ведь любит ее, всегда с ней играет.
   Пятиминутная беседа с девочкой: ненавидит «подругу», которая смеется над ней и ее платьями, а маму назвала «тряпичницей».
   Другой пример: ребенок боится спать один в комнате, мысль о приближающейся ночи приводит его в отчаяние.
   – Почему же ты мне об этом не говорил?
   – А вот именно, что говорил.
   Мать не посчиталась: стыдно, такой большой и боится.
   Третий пример: плюнул на бонну, вцепился ей в волосы, с трудом его оторвали.
   Бонна брала его ночью к себе в постель и велела прижиматься; грозила, что положит его в сундук и бросит в речку.
   Потрясающе одиноким может быть ребенок в своем страдании.

   102. Положительный период – безмятежное затишье. Даже «нервные» дети делаются опять спокойными. Возвращается детская живость, свежесть, гармония жизненных функций. Есть и уважение к старшим, и послушание, и хорошие манеры; нет вызывающих тревогу вопросов, капризов и выходок. Родители опять довольны. Ребенок внешне усваивает мировоззрение семьи и среды; пользуясь относительной свободой, не требует больше того, что получает, и остерегается выявлять те из взглядов, про которые знает, что их плохо примут.
   Школа с ее прочными традициями, шумной и яркой жизнью, распорядком, требовательностью и заботами, поражениями и победами и друг-книжка – вот содержание его жизни. Факты не оставляют времени на бесплодное копание.
   Ребенок теперь уже знает. Знает, что не все на свете в порядке, что есть добро и зло, знание и незнание, справедливость и несправедливость, свобода и зависимость. Не понимает так не понимает, какое ему, в конце концов, до этого дело? Он смиряется и плывет по течению.
   Бог? Надо молиться, в сомнительных случаях к молитве добавить милостыню, так делают все. Грех? Придет раскаяние, и Бог простит.
   Смерть? Надо плакать, траур носят, вспоминают со вздохом – все так делают.
   Требуют, чтобы был примерным, веселым, наивным и благодарным родителям? Пожалуйста, к вашим услугам!
   «С удовольствием, спасибо, простите, мамочка кланяется, желаю от всего сердца (а не от половинки)» – так это просто, легко, а приносит похвалу, обеспечивает покой.
   Знает, когда, к кому, как и с какой обратиться просьбой, как половчее вывернуться из неприятного положения, как, кому и чем угодить, надо лишь взвесить, «стоит ли.
   Хорошее душевное самочувствие и физическое благополучие делают его снисходительным и склонным к уступкам: родители, по существу, добряки; мир вообще симпатяга; жизнь, опуская мелочи, прекрасна.
   Этот этап, который может быть использован родителями для подготовки и себя и ребенка к ожидающим их новым задачам, – время наивного покоя и беспечного отдыха.
   «Помогли мышьяк или железо, хорошая учительница, каток, пребывание на даче, исповедь, материнские наставления».
   И родители и ребенок тешат себя иллюзией, что уже столковались, преодолели трудности, тогда как столь же важная, как и рост, но наименее покорная современному человеку функция размножения начнет вскоре трагично осложнять все еще длящуюся функцию развития индивида – смутит душу и пойдет в атаку на тело.

   103. И опять лишь старание обойти правду, маленькое облегчение в понимании этой правды и опасность ошибиться, что постиг истину, когда она лишь еле вырисовывается.
   И период неустойчивости и уравновешенности – не объяснение явления, а лишь его популярное название. Тайны разгаданные мы пишем как объективные математические формулы; другие же, перед которыми беспомощно остановились, пугают нас и сердят. Пожар, наводнение, град – катастрофы, но лишь с точки зрения наносимых убытков; мы организуем пожарную охрану, строим плотины, страхуем, оберегаем. К весне и к осени мы приспособились. С человеком же боремся безрезультатно, ибо, не зная его, не умеем согласовать наши жизни.
   Сто дней ведут к весне. Еще нет ни единой былинки, ни единой почки, а в земле и в корнях уже чувствуется наказ весны, которая таится в укрытии, пульсируя, выжидая, крепчая под снегом, в нагих ветвях, в морозном вихре, чтобы вдруг вспыхнуть расцветом. Лишь поверхностное наблюдение видит непорядок в изменчивой мартовской погоде – там, в глубине, есть что-то, что логично с часу на час зреет, накапливается, строится в ряды; только мы не обособляем железного закона астрономического года от его случайных мимолетных скрещений с законами менее известными или даже вовсе неизвестными.
   Нет пограничных столбов между разными периодами жизни, это мы ставим их, так же как раскрасили в разные цвета карту мира, установив искусственные границы государств и меняя их каждые несколько лет.
   «Он из этого вырастет, это переходный возраст, это еще изменится». – И воспитатель ждет со снисходительной улыбкой, вывезет же счастливый случай!
   Каждый исследователь любит свой труд за муки поисков и упоение битвы, но добросовестный и ненавидит его – из страха перед ошибками, которыми он чреват, и лживостью результатов, к которым приводит.
   Каждый ребенок переживает периоды стариковской усталости и бурлящей полноты жизненной деятельности; это не значит, что следует уступать и оберегать, но и не значит, что следует перебарывать и закалять. Сердце не поспевает за ростом, стало быть, дать ему покой или, может быть, побуждать к более живой деятельности, чтобы окрепло? Эту проблему можно решить лишь для данного случая и момента; надо, однако, чтобы мы завоевали расположение ребенка, а он заслуживал доверия.
   А прежде всего надо, чтобы знание знало.

   104. Надо подвергнуть коренному пересмотру все то, что мы приписываем сегодня периоду созревания, с которым мы серьезно считаемся, и правильно, что считаемся, только не преувеличенно ли, не односторонне ли, а главное – дифференцируя ли обусловливающие его факторы? Не позволит ли знакомство с предыдущими этапами развития объективнее присмотреться к этому новому, но одному из многих, периоду детской неуравновешенности (который обладает общими с ними чертами), лишая его нездоровой, таинственной исключительности? Не обрядили ли мы (несколько искусственно) созревающую молодежь в мундир неуравновешенности и беспокойства, так же как детей – в мундир душевной ясности и беззаботности, и не поддалась ли она внушению? Не повлияла ли наша беспомощность на бурность процесса? Не слишком ли много о пробуждающейся жизни, заре, весне, порывах и мало фактических данных?
   Что перевешивает: явление общего буйного роста или развитие отдельных органов? Что зависит от изменений в кровеносной системе, сердце и сосудах и от недостаточного или качественно измененного окисления и питания тканей мозга и что от развития желез?
   Если некоторые явления сеют среди молодежи панику, больно раня и собирая богатую жатву жертв, ломая ряды и сокрушая, – это не потому, что так должно быть, а потому, что так бывает в теперешних социальных условиях, где все благоприятствует такому ходу вещей на этом отрезке жизненной орбиты.
   Легко поддается панике усталый солдат; еще легче, когда с недоверием смотрит на начальство или подозревает измену; еще легче, когда, раздираемый беспокойством, не знает, где он, что перед ним, с боков и за ним; но легче всего, когда атака обрушивается нежданно-негаданно. Одиночество благоприятствует панике; сомкнутый строй, плечом к плечу, крепит спокойную отвагу.
   Утомленная ростом, одинокая, блуждающая без разумного руководства в лабиринте жизненных проблем молодежь вдруг сталкивается с врагом, будучи слишком высокого мнения о его сокрушительной мощи, не зная, откуда он взялся и как укрыться и обороняться.
   Еще один вопрос:
   Не смешиваем ли мы патологии периода созревания с физиологией, не обоснован ли наш взгляд врачами, видящими лишь maturitas difficilis [19 - Трудное взросление (лат.).], созревание трудное, ненормальное? Не повторяем ли мы ошибок столетней давности, когда все нежелательные явления у детей до трех лет приписывались прорезыванию зубов? Быть может, то, что осталось нынче от легенды про «зубки», останется через сто лет и от легенды о «половом созревании».

   105. Исследования Фрейда сексуальной жизни детей запятнали детство, но не очистили ли тем самым юность? Любимая иллюзия о непорочной чистоте ребенка рассеялась и помогла рассеяться другой, но уже мучительной иллюзии: вдруг «в нем проснется животное и утопит в клоаке». Я привел это ходовое выражение, чтобы тем сильнее подчеркнуть, как фаталистичен наш взгляд на эволюцию полового влечения, которое связано с жизнью, как и рост.
   Нет, не позорное пятно – этот туман ощущений, которым лишь осознанная или безотчетная развращенность придает преждевременно определенную форму; не позорное пятно и то смутное «что-то», которое постепенно, в течение ряда лет, все более явно окрашивает чувства двух полов, чтобы с наступлением зрелости полового влечения и полной зрелости половых органов привести к зачатию нового существа, преемника ряда поколений.
   Половая зрелость: организм готов без вреда для себя дать здорового потомка.
   Зрелость полового влечения: четко оформившееся желание нормального совокупления с индивидом другого пола.
   У юношей половая жизнь начинается иногда даже раньше, чем созреет влечение; у девушек осложняется в зависимости от замужества или изнасилования.
   Трудная проблема, но тем неразумнее беспечность, когда дитя ничего не знает, и недовольство, когда о чем-то догадывается.
   Не затем ли мы грубо отталкиваем его всякий раз, когда его вопрос вторгается в запретную область, чтобы не отваживался обращаться к нам в будущем, когда начнет не только предчувствовать, но и чувствовать?

   106. Любовь. Ее арендовало искусство, приделало крылья, а поверх них натянуло смирительную рубашку и попеременно преклоняло колени и давало в морду, сажало на трон и велело на перекрестке завлекать прохожих – совершало тысячи нелепостей обожания и посрамления. А лысая наука, нацепив на нос очки, тогда признавала ее достойной внимания, когда могла изучать ее гнойники. Физиология любви имеет одностороннее назначение: «служить сохранению вида». Маловато! Бедновато! Астрономия знает больше, чем то, что солнце светит и греет.
   И вышло, что любовь в общем грязна и сумасбродна и всегда подозрительна и смешна. Достойна уважения лишь привязанность, которая всегда приходит после совместного рождения законного ребенка.
   Поэтому мы смеемся, когда шестилетний мальчуган отдает девочке половинку своего пирожного; смеемся, когда девочка вспыхивает в ответ на поклон соученика. Смеемся, подкараулив школьника, когда он любуется «ее» фотографией; смеемся, что кинулась отворить дверь репетитору брата.
   Но морщим лоб, когда он и она как-то слишком тихо играют или, борясь, повалились, запыхавшись, на пол. Но впадаем в гнев, когда любовь сына или дочки расстраивает наши планы.
   Смеемся, ибо далека, хмуримся, ибо приближается, возмущаемся, когда опрокидывает расчеты. Раним детей насмешками и подозрениями, бесчестим чувство, не сулящее нам дохода.
   Поэтому дети прячутся, но любят друг друга.
   Он любит ее за то, что она не такая маменькина дочка, как все, веселая, не ссорится, носит распущенные волосы, что у нее нет отца, что какая-то такая славная.
   Она любит его за то, что не такой, как все мальчики, не хулиган, за то, что смешной, что у него светятся глаза, красивое имя, что какой-то такой славный.
   Прячутся и любят друг друга.
   Он любит ее за то, что похожа на ангела с картины в боковом крыле алтаря, что она чистая, а он нарочно ходил на одну улицу посмотреть на «такую» у ворот.
   Она любит его за то, что согласился бы жениться при единственном условии: никогда не раздеваться в одной с ней комнате. Целовал бы ее два раза в год только в руку, а раз по-настоящему.
   Испытывают все чувства любви, кроме одного, грубо заподозренного, что звучит в резком:
   «Вместо того чтобы романами заниматься, лучше бы ты… Вместо того чтобы забивать себе любовью голову, лучше бы ты…»
   Почему выследили и травят?
   Разве это плохо, что они влюблены? И даже не влюблены, а просто очень, очень любят друг друга? Даже больше, чем родителей? А быть может, это-то и грешно?
   А случись кому умереть?.. Боже, но ведь я прошу здоровья для всех!
   Любовь в период созревания не является чем-то новым. Одни влюбляются еще детьми, другие еще в детском возрасте издеваются над любовью.
   – Она твоя милка? Она уже тебе показала?
   И мальчик, желая убедить, что у него нет милки, подставляет ей ногу или больно дергает за косу.
   Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы тем самым преждевременный разврат?

   107. Период созревания – словно все предшествующие не были постепенным созреванием, то медленным, то побыстрее. Приглядимся к кривой веса, и мы поймем усталость, неловкость движений, леность, полусонную задумчивость, воздушность, бледность, вялость, безволие, капризы и нерешительность, характерные для этого возраста, скажем, большой «неуравновешенности» в отличие от прежних малых.
   Рост – это работа, тягчайший труд организма, однако условия жизни не позволяют пожертвовать ему ни одним часом в школе, ни одним днем на фабрике. А как часто рост протекает почти как заболевание – преждевременный, слишком бурный, с отклонением от нормы!
   Первая менструация для девочки – трагедия, ее выучили бояться вида крови. Развитие груди ее печалит, ее научили стыдиться своего пола, а грудь разоблачает, все увидят, что она девочка.
   Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ожидает первого пушка над губой, это ему сулит, предвещает многое, и если он и стыдится пускать петуха и жердеобразных рук, то потому, что еще не готов, должен ждать.
   Вы замечали у обездоленных девочек зависть и неприязнь к привилегированным мальчикам? Да, раньше, когда ее наказывали, была хотя бы тень вины, а сейчас чем она виновата, что она не мальчик?
   Девочки раньше формируются и радостно начинают демонстрировать это свое единственное преимущество.
   «Я почти взрослая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой».
   Любимому товарищу детских игр посылается презрительная улыбка.

   108. Давнишняя тайная неприязнь к окружающим взрослым получает фатальную окраску.
   Столь частое явление: ребенок провинился, разбил окно. Он должен чувствовать, что виноват. Когда справедливо ему выговариваешь, реже встречаешь раскаяние, чаще бунт – гневно насупленные брови, взгляд исподлобья. Ребенку хочется, чтобы воспитатель именно тогда проявил доброту, когда он виноват, когда он плохой, когда его постигло несчастье. Разбито стекло, пролиты чернила, порвано платье – все это результаты неудачных начинаний, которые затевались, может быть даже несмотря на предупреждения. Ну а взрослые, просчитавшись и потеряв на сделке, как воспримут претензии, гнев и брань?
   Эта неприязнь к суровым беспощадным господам существует и тогда, когда ребенок считает взрослых высшими существами.
   «Ага, значит, это так, значит, вот она, ваша тайна, значит, вы скрывали, и ведь есть чего вам стыдиться».
   Ребенок слышал и раньше, но не верил, сомневался, его это не касалось. Теперь он желает твердо знать, и у него есть у кого узнать, эти сведения ему нужны для борьбы с ними, взрослыми, наконец, он чувствует, что и сам уже замешан в это дело. Раньше было так: «Это я не знаю, а то знаю наверняка», а теперь ему все ясно.
   «Значит, можно и хотеть, да не иметь детей, значит, и у девушки может быть ребенок, значит, можно не рожать, если не хочешь, значит, за деньги, значит, болезни, значит, все?!»
   А они живут, и ничего, они между собой не стыдятся.
   Их улыбки и взгляды, запреты и опасения, смущение и недомолвки – все, ранее неясное, становится теперь понятным и потрясающе выразительным.
   «Ладно, ладно, сочтемся».
   Учительница польского языка глаз не сводит с математика.
   «Поди сюда, я тебе что-то скажу на ухо».
   И смех злобного торжества, и подглядывание в замочную скважину, и изображение сердца, пронзенного стрелой, на промокашке или классной доске.
   Старушка вырядилась. Старикан заигрывает. Дядя берет за подбородок и говорит: «Э-э, еще молодо-зелено…»
   Нет, уже не молодо-зелено, а «я знаю».
   Они, взрослые, еще притворяются, еще пытаются лгать, – значит, преследовать, разоблачать обманщиков, мстить за годы рабства, за краденое доверие, за вынужденные ласки, за выманенные признания, принудительное уважение.
   Уважать?! Нет, презирать, насмехаться и помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.
   «Я не ребенок. Что думаю – мое дело. Не надо было меня рожать. Завидуешь мне, мама? Взрослые тоже не такие уж святые».
   Или прикидываться, что не знаешь, пользоваться тем, что прямо сказать они не посмеют, и лишь насмешливым взглядом, полуулыбкой говорить: «Знаю», когда уста произносят: «Я не знаю, что в этом плохого, я не знаю, что вы от меня хотите».

   109. Следует помнить, что ребенок недисциплинирован и зол не потому, что он «знает», а потому, что страдает. Мирное благополучие снисходительно, а раздражительная усталость агрессивна и мелочна.
   Было бы ошибкой считать, что понять – это значит избежать трудностей. Сколько раз воспитатель, сочувствуя, должен подавлять в себе доброе чувство; должен обуздывать детские выходки ради поддержания дисциплины, чуждой его духу. Большая научная подготовка, опыт, душевное равновесие подвергаются здесь тяжкому испытанию.
   «Я понимаю и прощаю, но люди, мир не простят».
   «На улице ты должен вести себя прилично – умерять слишком бурные проявления веселья, не давать воли гневу, воздерживаться от замечаний и осуждения, оказывать уважение старшим».
   Даже при наличии доброй воли и стараний понять бывает трудно, тяжело; а всегда ли встречает ребенок в отчем доме беспристрастное отношение?
   Его шестнадцать лет – это родительских сорок с лишним, возраст печальных размышлений, подчас последний протест собственной жизни, минуты, когда баланс прошлого показывает явную недостачу.
   – Что я имею в жизни? – говорит ребенок.
   – А я что имела?
   Предчувствие говорит нам, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, а у него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая – равнодушный, – что нас хоронит.
   Помните, когда вас разбудил рано утром лепет ребенка? Тогда вы заплатили себе за труды поцелуем. Да, да, за пряник мы получали сокровища признательной улыбки. Пинетки, чепчик, слюнявчик – так все это было дешево, мило, ново, забавно. А теперь все дорого, быстро рвется, а взамен ничего, даже доброго слова не скажет… А сколько сносит подметок в погоне за идеалом и как быстро вырастает из одежды, не желая носить на рост!
   – Нá тебе на мелкие расходы…
   Ему надо развлечься, есть у него и свои небольшие потребности. Но принимает сухо, принужденно, словно милостыню от врага.
   Горе ребенка отзывается на родителях, страдания родителей необдуманно бьют по ребенку. Раз конфликт так силен, насколько он был бы сильнее, если бы ребенок, вопреки нашей воле, сам своим одиночным усилием не подготовил себя исподволь к тому, что мы не всемогущи, не всеведущи и не совершенны.

   110. Если внимательно вглядеться не в собирательную душу детей этого века, а в ее составные части, не в массы, а в индивиды, мы опять видим две прямо противоположные душевные организации.
   Мы находим того, кто тихо плакал в колыбели, не скоро стал сам приподниматься, без протеста расставался с пирожным, смотрел издали на игры сбившихся в круг ребят, а теперь изливает свои бунт и боль в слезах, которые ночью никто не видит.
   Мы находим того, кто кричал до синюхи, ни на минуту его нельзя было оставить со спокойной душой одного, вырывал у сверстника мяч, командовал: «Ну, кто играет? Возьмитесь за руки, быстро», – а теперь навязывает свою программу бунта и активное беспокойство сверстникам и всему обществу.
   Я усиленно искал объяснение мучительной загадке: отчего и среди молодежи, и взрослых так часто честная мысль должна скрываться и убеждать вполголоса, а спесь задает шик и криклива? И почему доброта – синоним глупости или бессилия? Как часто толковый общественный деятель и честный политик, сами не зная почему идя на попятную, нашли бы объяснение этому в словах Елленты [20 - Цезарий Еллента (1861–1935) – польский писатель. – Примеч. ред.]:
   «Я недостаточно дерзок на язык, чтобы отвечать на их остроты и ехидства, и говорить, рассуждать с теми, у кого на все готов наглый ответ альфонса, не умею».
   Что делать, чтобы в соках, движущихся в собирательном организме, присутствовали на равных правах активные и пассивные личности, свободно циркулировали элементы всех воспитывающих сред?
   «Я этого не прощу. Уж я знаю, что я сделаю. Хватит с меня всего этого», – говорит активный бунт.
   «Брось. Ну зачем тебе это? Может, тебе это только кажется».
   Эти простые слова, выражение честного колебания или простодушного смирения, действуют успокоительно, обладая большей силой убеждения, чем искусная фразеология тирании, которую вырабатываем мы, взрослые, желая закабалить детей. Сверстника не стыдно послушаться, но дать себя убедить взрослому, а уж тем более растрогать – это дать себя провести, обмануть, расписаться в своем ничтожестве; к сожалению, дети правы, не доверяя нам.
   Но как, повторяю, защитить раздумье от алчного честолюбия, спокойное рассуждение – от крикливого аргумента; как научить отличать «идею» от «внешнего лоска и карьеры»; как оградить догмат от издевательства, а молодую идею – от многоопытной предательской демагогии?
   Ребенок, шагнув вперед, вступает в жизнь – не в половую жизнь! – он созревает, но не в одном половом отношении.
   Если ты понимаешь, что никакого вопроса тебе не решить самому, без их участия; если ты им выскажешь все, что тут сказано, а после окончания собрания услышишь: «Ну, пассивные, пошли домой! – Не будь такой активный, а то схлопочешь. – Эй, ты, догматическая среда, ты мою шапку взял…», – не думай, что они над тобой насмехаются, не говори: не стоит.

   111. Мечты.
   Игру в Робинзона сменили мечты о путешествии, игру в разбойники – мечты о приключении.
   Опять жизнь не удовлетворяет, мечта – это бегство от жизни. Нет пищи для размышлений – появляется их поэтическая форма. В мечте находят выход скопившиеся чувства. Мечты – это программа жизни. Умей мы их расшифровывать, мы увидели бы, что мечты сбываются.
   Что толкает молодежь к богеме? Одних – развязность, других притягивает экзотика, третьих – напористость, честолюбие, карьера; и только этот, один-единственный, любит искусство, он один в этом артистическом мире на самом деле художник и не предаст искусства; и умер он в нищете и безвестности, но ведь и мечтал он не о злате и почестях, а о победе. Прочитайте «Творчество» Золя; жизнь куда более логична, чем мы думаем.
   Она мечтала о монастыре, а очутилась в доме терпимости; но и там оставалась сестрой милосердия, которая в неприемные часы ухаживает за больными товарками по недоле, утоляя их печаль и страдание. Другую влекло к веселью, и она полна им в приюте для больных раком – даже умирающий улыбается, слушая ее болтовню и следя угасающим взглядом за светлым личиком…
   Нищета.
   Ученый о ней думает, изучая, предлагая проекты, выдвигая теории и гипотезы; а юноша мечтает, что он строит больницы и раздает милостыню.
   В детских мечтах есть Эрос, но до поры до времени нет Венеры. Односторонняя формула, что любовь – это эгоизм вида, пагубна. Дети любят людей одного с ними пола, любят стариков и тех, кого они и в глаза не видели, даже кого вообще нет на свете. Даже испытывая половое влечение, дети долго любят идеал, не тело.
   Потребность борьбы, тишины и шума, труда и жертв; стремление обладать, потреблять, искать; амбиция, пассивное подражательство – все это находит выражение в мечте, независимо от ее формы.
   Жизнь воплощает мечты, из сотен юношеских мечтаний лепит одну статую действительности.

   112. Первая стадия периода созревания. Знаю, но еще сам не чувствую, чувствую, но сам еще этому не верю, осуждаю то, что делает с другими природа; страдаю, ибо нет уверенности, что сам избегну этого. Но я невинен; презираю их, опасаюсь за себя.
   Вторая стадия: во сне, в полусне, в мечтах, в момент возбуждения игрой, несмотря на внутренний протест, отвращение и голос совести, все чаще и четче прорезывается чувство, которое к мучительному конфликту с внешним миром добавляет тяжесть конфликта с самим собой. Гонишь мысль, а она пронизывает тебя, как предвестник болезни – первый озноб. Существует инкубационный период сексуальных ощущений, которые сначала удивляют и пугают, а затем вызывают ужас и отчаяние.
   Эпидемия разговоров шепотом по секрету и хихиканья угасает, будоражащие пикантности теряют прелесть – ребенок вступает в период взаимных признаний; крепнет дружба – прекрасная дружба заблудившихся в чаще жизни сирот, которые клянутся друг другу, что не покинут, не оставят, не расстанутся.
   Ребенок, сам несчастный, уже не встречает, с тревогой и угрюмым удивлением, заученной фразой чужое несчастье, страдание и лишение, а горячо им сочувствует. Слишком занятый и озабоченный собой, не может долго плакаться о других, но он найдет время для слезы о соблазненной и покинутой девушке, побитом ребенке, узнике в кандалах.
   Каждый новый лозунг, идея находят в нем внимательного слушателя и горячего сторонника. Книги он не читает, а глотает и молит Бога о чуде. Детский боженька – сказка, потом – Бог, виновник всех бед, первоисточник несчастий и преступлений, тот, кто может и не хочет – становится для него Богом великой тайны, Богом-всепрощением, Богом-разумом превыше человеческой мысли, Богом-пристанью во время бури.
   Раньше: «Если взрослые заставляют молиться, значит и молитва – вранье; если критикуют приятеля, видно, он-то и укажет мне путь», ибо как можно им верить? Теперь все иначе: враждебная неприязнь уступает место состраданию. Определения «свинство» недостаточно: здесь кроется что-то бесконечно более сложное. Но что? Книга только на первый взгляд, на минуту рассеивает сомнения, а ровесник сам слаб и беспомощен. Бывает момент, когда можно вновь обрести ребенка – он ждет, он хочет тебя выслушать.
   Что ему сказать? Только не про то, как оплодотворяются цветы и размножаются гиппопотамы и что онанизм вреден. Ребенок чувствует, что тут дело в чем-то значительно более важном, чем чистота пальцев и простыни, тут решается судьба его духовной основы – ответственности перед жизнью в целом.
   Ах, снова стать невинным ребенком, который верит и доверяет, не размышляя!
   Ах, стать наконец взрослым, убежать от переходного возраста и быть таким, как они, как все.
   Монастырь, тишина, благочестивые размышления.
   Нет, слава, героические подвиги.
   Путешествия, смена впечатлений.
   Танцы, игры, море, горы.
   Лучше всего умереть; к чему жить, к чему мучиться.
   Воспитатель, в зависимости от того, что он приготовил к этой минуте за те годы, когда он внимательно приглядывался к ребенку, может наметить ему план действий – как познать себя, как побеждать себя, какие приложить усилия, как искать свой путь в жизни.

   113. Буйное своеволие, пустой смех, веселье юности.
   Да, радость, что всем скопом, торжество во сне снившейся победы, взрыв неискушенной веры в то, что наперекор действительности мы перевернем мир.
   Сколько нас, сколько юных лиц, сжатых кулаков, сколько здоровых клыков, не поддадимся!
   Рюмка или кружка рассеивает оставшиеся сомнения.
   Смерть старому миру, за новую жизнь, ура!
   Не замечают того, чей насмешливый прищур глаз говорит: «дурачье», не видят другого, в чьем печальном взгляде читаешь: «несчастные», не видят и третьего, который, пользуясь моментом, хочет положить чему-то начало, принести клятву, дабы благородное возбуждение не потонуло в оргии, не расплескалось в бессодержательных возгласах.
   Часто массовое веселье мы считаем избытком энергии, тогда как это лишь проявление раздраженной усталости, которая на какой-то момент, не чувствуя преград, приходит в обманчивое возбуждение. Вспомни веселье ребенка в железнодорожном вагоне, когда ребенок, не зная, как долго будет ехать и куда, вроде бы и довольный новыми впечатлениями, капризничает от их избытка и ожидания того, что наступит, и веселый смех кончается горькими слезами.
   Объясни, почему присутствие взрослых «испортит игру», стесняет, вносит принужденность…
   Празднество, помпезность, у всех приподнятое настроение, взрослые так умело взволнованы, так вчувствовались в роль. А два этаких переглянулись и задыхаются, помирают со смеху, аж слезы текут от старания не прыснуть, и не могут удержаться от каверзного желания подтолкнуть локтем, шепнуть язвительное словечко, приближая опасность скандала.
   «Только, чур, не смеяться. Только ты не смотри на меня. Только ты меня не смеши».
   А после праздника:
   «А какой у нее был красный нос! А у него галстук перекосился. Покажи: у тебя это так хорошо выходит».
   И бесконечное повествование о том, как это было смешно.
   И еще одно:
   «Они думают, мне весело. И пускай себе думают. Еще одно доказательство, что они нас не понимают…»
   Вдохновенный труд юности. Какие-нибудь приготовления, огромные усилия, действия с ясно очерченной целью, когда нужны быстрота рук и изобретательный ум. Здесь молодежь в своей стихии, здесь увидишь ты здоровое веселье и ясное возбуждение.
   Планировать, принять решение, выложить всего себя и выполнить, а затем смеяться над неудачными попытками и преодоленными трудностями.

   114. Юность благородна.
   Если вы зовете это отвагой, когда ребенок не боится высунуться из окна пятого этажа; если вы зовете это добротой, когда ребенок подает хромому нищему золотые часы, которые мама оставила на столе; если вы зовете преступлением, что ребенок кинул в брата ножом и выбил глаз, – хорошо, я согласен: молодежь благородна, не имея опыта в таких областях – широчайших, широтой в полчеловеческой жизни, – как работа по найму, социальная иерархия и законы общества.
   Люди неопытные считают, что можно проявлять дружелюбие или неприязнь, уважение или презрение в зависимости от испытываемых чувств.
   Люди неопытные считают, что можно добровольно завязывать и порывать отношения, мириться или не считаться с общепринятыми формами, соблюдать или нарушать правила общежития.
   «А мне начхать, плевать, какое мне дело, и пусть себе говорят, не хочу – и баста, а мне-то что?»
   Еле дух перевел, хоть отчасти вырвался из-под родительской власти, ан глядь, новые путы, эхма!
   Потому, что кто-то богат или сиятелен, потому, что где-то кто-то может что-то подумать или сказать?
   Кто из нас учит молодежь, какие компромиссы – жизненная необходимость, а какие можно избежать и какой ценой? Какие заставляют страдать, но не марают душу – и какие развращают? Кто указывает границы, в которых лицемерие – приличие (вроде неплевания на пол и невытирания носа о скатерть), а не преступление?
   Мы говорили ребенку: люди будут смеяться.
   Надо теперь добавить: и заморят голодом.
   Вы говорите: идеализм молодежи. Иллюзия, что всегда можно убедить и исправить.
   А что вы делаете с этим благородством? Вырываете его у своих детей с корнем, отираясь сладострастно об идеализм, веселье, свободу безымянной «молодежи», как прежде о невинность, обаяние, любовь своих детей. И создается иллюзия, что идеал такая же возрастная болезнь, как свинка или ветряная оспа, – этакая невинная обязанность вроде посещения картинной галереи во время свадебного путешествия.
   «И я был Фарисом [21 - Фарис – благородный герой одноименной поэмы польского поэта Адама Мицкевича (1798–1855).]. Я видел Рубенса».
   Благородство не может быть утренней мглой, оно сноп лучей. Если нас на это еще не хватает, давайте пока воспитывать просто честных людей.

   115. Счастлив автор, который, кончая свой труд, сознает, что сказал в нем то, что знал, вычитал и оценил согласно принятым образцам. Сдавая такой труд в печать, он испытывает чувство спокойного удовлетворения, что дал жизнь зрелому жизнеспособному детищу. А бывает и иначе: автор не видит читателя, который требует от него рядовых знаний с готовыми рецептами и указанием способа их применения. Творческий процесс здесь иной: вслушивание в собственные неустановленные и недоказанные, внезапно рождающиеся мысли. Окончание труда здесь – холодный итог, мучительное пробуждение. Каждая глава взирает с упреком: «Покинул, прежде чем закончил!» Последняя мысль в книге не завершает целого, а удивляет: «Как, уже? И больше ничего?»
   Стало быть, дополнить? Это значило бы еще раз начать, отбросив то, что уже знаю, столкнуться с новыми проблемами, о которых лишь догадываюсь; написать новую книгу, равно не законченную.
//-- * * * --//
   Ребенок вносит в жизнь матери дивную песнь молчания. От количества часов, которые мать проводит подле него, когда он сам еще ничего не добивается, а живет, от мыслей, которыми трудолюбиво его окутывает, зависит ее содержание, программа, сила и творчество; мать в тихом созерцании зреет для вдохновения, которого требует труд воспитания.
   Не из книжки, а из себя. Тогда каждая книжка падет в цене, а моя, если убедила в этом, выполнила свою задачу.
   В мудром одиночестве бодрствуй…

Интернат

   1. Я желаю написать книгу о городском интернате, где под наблюдением небольшого числа воспитателей, в собственном здании, при немногочисленном техперсонале воспитывается сто человек сирот – мальчиков и девочек школьного возраста.
   Эта тема не может похвастать богатой литературой. Обычно встречаешь или труды исключительно по гигиене, или страстную критику самого принципа массового воспитания детей.
   В роли воспитателя я узнал яркие и мрачные тайны интерната – спальни, умывалки, зала, столовой, двора, уборной. Я знаю детей в будничном домашнем платье, а не в парадной школьной форме.
   Эта книга может заинтересовать не только воспитателя тюрьмы-казармы, какой является интернат, но и тюрьмы с одиночками, какими для современных детей являются семьи.
   Как в интернате, так и в семье детей истязают; более энергичные пытаются обмануть надзор, вырваться из-под неусыпного контроля – упорно и безнадежно борются за свои права.
   Боюсь, читатель захочет мне слепо поверить, тогда эта книга принесет ему вред. Поэтому предупреждаю: путь, который я избрал, стремясь к своей цели, не самый короткий, не самый удобный, но для меня самый лучший, раз это мой – собственный – путь. Я нашел его не без труда, не без мук и лишь когда понял, что все прочитанные книги – чужой опыт и чужие мнения – лгали.
   Издатели печатают подчас золотые мысли великих людей; насколько было бы полезнее составить свод ложных высказываний классиков правды и знания. Руссо начинает своего «Эмиля» [22 - Упоминается роман французского писателя и философа Жан-Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762). Первая фраза романа: «Все выходит хорошим из рук Творца, все вырождается в руках человека». – Примеч. ред.] фразой, которую опровергает вся современная наука о наследственности.

   2. Книга эта должна быть как можно короче, потому что я предназначаю ее в первую очередь моему юному товарищу, который попал в круговорот труднейших педагогических проблем, сложнейших жизненных обстоятельств и, ошеломленный и огорченный, взывает о помощи.
   У бедняги нет времени на учебу. Ночью его два раза будили: у ребенка болел зуб, ребенок заплакал – пришлось утешать и лечить. Едва воспитатель уснул, будит второй; этому приснился страшный сон: мертвецы, разбойники… хотели убить, бросили в реку; воспитатель опять успокаивает, убаюкивает…
   Человек сонный не может читать на ночь толстых педагогических трудов, у него слипаются глаза, а если он не выспится, то станет раздражаться, выходить из себя и не сможет проводить в жизнь спасительные идеи ученой книги. Я буду краток, чтобы не лишать воспитателя его ночного отдыха.

   3. Днем у него нет времени на учебу. Только он сел за книжку, подходит ребенок с жалобой, что он писáл, а его подтолкнули и вышла клякса, и теперь он не знает, то ли начать все сначала, то ли оставить так, то ли вырвать страницу. Другой ребенок хромает: в башмаке гвоздь, не может ходить. Третий спрашивает, можно ли взять домино. Четвертый просит ключ от шкафа. Пятый подает носовой платок: «Нашел вот, а чей – не знаю». Шестой дает на хранение четыре гроша, которые получил от тетки. Седьмой прибегает за платком: «Это мой платок, я его только на минутку положил на окно, а он уже взял!»
   Там, в углу, маленький недотепушка играет ножницами – насорит, порежется, – кто ему их дал? Посредине комнаты горячий спор, готовый перейти в драку, – надо вмешаться. Тот, у кого вчера болел зуб, носится теперь как угорелый и того и гляди опять кого-нибудь подтолкнет или опрокинет чернила, а ночью снова, может быть, у него разболится зуб.
   Воспитатель должен очень захотеть, чтобы осилить хотя бы маленькую книжку.

   4. Но он не очень хочет, потому что не верит.
   Любой автор с помощью многочисленных цитат докажет свою ученость. Еще раз повторит то, что общеизвестно. Все те же благочестивые пожелания, согревающая душу ложь, невыполнимые советы: «Воспитатель обязан… обязан… обязан…» А в конечном счете во всех мелких и важных делах воспитатель вынужден поступать как знает и как умеет, а главное – как может.
   – Это хорошо в теории, – печально утешает себя воспитатель.
   И испытывает неприязнь к автору за то, что тот, сидя в тишине, за удобным письменным столом, диктует предписания, не обязанный сам непосредственно соприкасаться с подвижной, крикливой, надоедливой, непослушной оравой, рабом которой становится каждый, кто не хочет быть ее тираном, и из которой то один, то другой так основательно отравляют тебе изо дня в день жизнь, что с трудом скрашивают остальные.
   К чему дразнить его миражем глубоких знаний, серьезных задач, высоких идеалов, когда он есть и должен остаться педагогической Золушкой и батраком?

   5. Он чувствует, что утрачивает энтузиазм, который возникал в нем самопроизвольно, независимо от чьих-либо приказов. Раньше его тешила мысль, что вот, мол, он организует игру, приготовит детям сюрприз. Он желал внести новую радостную струю в серую однообразную жизнь интерната. А теперь доволен, если отметит у себя «все по-старому». Если никого не рвало, не били стекол и сам он не получил нагоняя, значит день прошел хорошо.
   Он утрачивает энергию: на мелкие проступки смотрит сквозь пальцы, старается меньше замечать, меньше знать – только самое необходимое.
   Утрачивает инициативу: раньше, когда он получал конфеты, игрушки, у него сразу уже был план, как их лучше всего использовать. Теперь он быстро раздает лакомства: пускай уж поскорее съедят, а то опять не оберешься ссор, жалоб, претензий. Новая мебель или вещь – значит опять надо смотреть, следить, как бы не сломали, не попортили. Какие-нибудь цветы на окно, картинка на стену – сколько всего можно сделать, а он не знает, не хочет или не может. И просто уже не замечает.
   Теряет веру в себя. Раньше дня не пройдет, чтобы он не подметил что-нибудь новое в детях или в себе. И дети к нему льнули, а теперь сторонятся. Да и любит ли он их еще? Бывает резок, иногда груб.
   Может быть, он станет скоро похож на тех воспитателей, для кого хотел быть примером и к кому питал неприязнь за их холодность, пассивность и недобросовестность?

   6. Он в обиде на себя, на окружающих, на детей.
   Неделю тому назад он получил письмо: больна сестра. Ребята узнали и отнеслись к его горю с уважением: легли спать тихо. Он был благодарен им.
   А назавтра поступил новый воспитанник. Ребята выманили у него все привезенные из дома конфеты, и пенал, и картинки, пригрозив, что, если пожалуется, изобьют, а участие в этой грязной истории принимали и те, кого он считал честными.
   Ребенок закинет ему ручонки на шею, скажет «люблю» – и попросит новое платье.
   Ведь тот же самый ребенок то умиляет тебя необыкновенным тактом, глубиной чувств, то оттолкнет хищным двуличием.
   То «я хочу, я должен, я обязан», а то безнадежное «да стоит ли.
   Теоретические посылки и личный каждодневный опыт так смешались, что воспитатель потерял нить и чем дольше думает, тем меньше понимает.

   7. Он не понимает, что вокруг него происходит.
   Старается свести наказы и запреты к самым необходимым, дает детям свободу, – недовольные, дети требуют еще.
   Хочет вникнуть во все их заботы. Подходит к парнишке, который против обыкновения стоит в сторонке, тихий и равнодушный. «Что с тобой? Почему ты такой грустный?» – «Ничего… я не грустный», – отвечает тот неохотно. Воспитатель хочет погладить его по голове – мальчик резко отстраняется.
   Вот оживленно беседует кучка ребят. Воспитатель подходит – молчание. «О чем говорили?» – «Ни о чем».
   Ему кажется, дети его любят. И знает, что над ним смеются. Доверяют ему – и всегда что-нибудь да скроют. Как будто его словам верят, а охотно прислушиваются к сплетням.
   Воспитатель не понимает, не знает ребят – чуждых, враждебных. Плохо ему.
   А ты лучше порадуйся, о воспитатель! Ты уже отбрасываешь предвзятое сентиментальное представление о детях. Ты уже знаешь, что ты не знаешь. Это не так, как ты думал, значит как-то по-другому. Сам того не понимая, ты уже на правильном пути. Сбился? Помни, блуждать в огромном лесу жизни – не зазорно. Даже плутая, гляди по сторонам с интересом и увидишь мозаику прекрасных образов. Страдаешь? Истина рождается в муках.

   8. Будь самим собой, ищи собственный путь. Познай себя прежде, чем захочешь познать детей. Прежде чем намечать круг их прав и обязанностей, отдай себе отчет в том, на что ты способен сам. Ты сам тот ребенок, которого должен раньше, чем других, узнать, воспитать, научить.
   Одна из грубейших ошибок считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке.
   Вспыльчивый ребенок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребенка выманили игрушку; у взрослого – подпись на векселе. Легкомысленный ребенок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет – есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем.
   Не достигшие зрелости!
   Спроси старика, он тебя и в сорок лет считает не созревшим. Да что там, целые классы общества не созрели, не вошли в силу. Целые народы нуждаются в опеке, они тоже не достигли зрелости, у них нет пушек!
   Будь самим собой и присматривайся к детям тогда, когда они могут быть самими собой. Присматривайся, но не предъявляй требований. Тебе не заставить живого, задорного ребенка стать сосредоточенным и тихим; недоверчивый и угрюмый не сделается общительным и откровенным; самолюбивый и своевольный не станет кротким и покорным.
   А ты сам?
   Если ты не обладаешь внушительной осанкой и здоровыми легкими, ты напрасно будешь призывать галдящих ребят к порядку. Но у тебя добрая улыбка и терпеливый взгляд. Не говори ничего: может быть, они сами успокоятся? Дети ищут свой путь.
   Не требуй от себя, чтобы ты уже сразу был степенным, зрелым воспитателем с психологической бухгалтерией в душе и педагогическим кодексом в голове. У тебя есть чудесный союзник – волшебная молодость, а ты призываешь брюзгу – дряхлый опыт.

   9. Не то, что должно быть, а то, что может быть.
   Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам – обязанный добросовестно выполнять предписанную работу – должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются и должны быть на тебя в обиде.
   Ты хочешь, чтобы они были искренни и хорошо воспитаны, тогда как формы светской жизни лживы и искренность – это дерзость. Знаешь, что думал мальчик, которого ты вчера спрашивал, почему он грустный? Он подумал: «Да отстань ты от меня». Он уже не искренний, не сказал, что думает, а только недовольно отстранился – и даже это тебя задело.
   Жаловаться не положено, ябедничать скверно – а как же постичь их дела, страдания, грехи?
   Не наказывать, не награждать. А должны быть и режим, и сигнал, которого дети слушались бы. По звонку все должны собраться к обеду. Ну а если опоздают, не придут, не захотят прийти?
   Ты должен быть для них образцом, а куда ты денешь свои пороки, недостатки и смешные стороны? Попробуешь скрыть. Наверное, тебе это удастся: ведь чем старательней ты будешь скрывать, тем старательней дети станут притворяться, что не видят, не знают, и потешаться над тобой, только самым тихим шепотом.
   Трудно тебе, даже очень трудно – согласен! Но трудности есть у каждого, а вот разрешать их можно по-разному. Ответ будет лишь относительно точен. Ведь жизнь не задачник по арифметике, где ответ всегда один, а способов решения самое большее два.

   10. Обеспечить детям свободу гармонического развития всех духовных сил, высвободить всю полноту скрытых возможностей, воспитать в уважении к добру, к красоте, к свободе… Наивный, попробуй! Общество дало тебе маленького дикаря, чтобы ты его обтесал, выдрессировал, сделал удобоваримым, и ждет. Ждут государство, церковь, будущий работодатель. Требуют, ждут, следят. Государство требует официального патриотизма, церковь – догматической веры, работодатель – честности, а все они – посредственности и смирения. Слишком сильного сломает, тихого затрет, двуличного порой подкупит, бедному всегда отрежет дорогу – кто? Да никто – жизнь!
   Ты полагаешь, ребенок – это пустяки, сирота-птенец, выпавший из гнезда, умри он – и никто не заметит, порастет могилка травой? Попробуй испытай, и ты убедишься, что это не так, и заплачешь. Прочти историю приюта Прево в свободной республиканской Франции [23 - Приют Прево – сиротский дом во Франции, основанный в 1853 г. – Примеч. ред.].
   Ребенок имеет право желать, домогаться, требовать, имеет право расти и созревать, а достигнув зрелости, приносить плоды. А цель воспитания: не шуметь, не рвать башмаки, слушаться и выполнять приказания, не критиковать, а верить, что все они ему во благо.
   Нет, заповедь «люби ближнего своего» – это гармония, простор, свобода. Глянь вокруг – улыбнись!

   11. Новый воспитанник.
   Ты его остриг, обрезал ему ногти, вымыл, переодел, и вот он уже похож на всех.
   Он уже даже умеет кланяться, не говорит «я хочу», а «пожалуйста», знает, что, когда входит кто-нибудь чужой, надо поздороваться. Он уже на школьном вечере прочитает стишок, вытрет грязные ноги; не плюнет на пол, пользуется носовым платком.
   Не обольщайся, что ты вычеркнул из его памяти тяжелые воспоминания, дурные влияния, горький опыт. Эти чистые и чисто одетые дети долго еще останутся душевно смятыми, облинявшими, больными; есть нечистые раны, которые приходится терпеливо лечить месяцами, да и то еще остаются рубцы, всегда готовые опять загноиться.
   Интернат для сирот – это клиника, где встречаются всякие недомогания души и тела при слабой сопротивляемости организма, где отягощенная наследственность мешает, задерживает выздоровление. И если интернат не будет моральным курортом, есть угроза, что он станет очагом заразы.
   Ты запер двери интерната на все запоры, но тебе не сделать так, чтобы не просачивался вредный уличный шепот и не врывались непрофильтрованные свирепые голоса, которых не заглушить моральному песнопению. Воспитатель может опустить глаза и притвориться, что не знает, но тем пагубнее будут знать дети.

   12. Ты говоришь: я иду на компромиссы, принимаю тот детский материал, который дает жизнь, и склоняю голову перед неизбежными условиями работы, хотя они и очень тяжелы; но я требую свободы в деталях и помощи и облегчений в самой технике работы.
   Наивный, ты ничего не можешь требовать.
   Начальник поставит тебе в упрек, что на полу валяются бумажки, что маленький увалень набил себе шишку, что фартучки недостаточно чистые, а постели недостаточно гладко застланы.
   Ты хочешь удалить ребенка из интерната, считая это необходимым для блага остальных. Тебя просят не исключать: а может, исправится?
   В комнатах холодно, у большинства твоих анемичных детей поморожены пальцы. Уголь, тепло – дороги, но ведь холод заставляет детей свертываться и физически и духовно. Нет, надо детей закалять.
   Ты удивляешься, что из двух яиц выходит неполная ложка яичницы. Ты слышишь грубый ответ, что это не твое дело.
   Твой товарищ по работе, наверное, знал, где ключ от шкафа; может быть, сам спрятал и нарочно заставил искать. По вечерам он уходит, оставляя спальню без присмотра, но «не позволит лезть не в свое дело» – в его спальню, к его ребятам.
   Деспотический каприз и неосведомленность начальства, нечестность администрации, недоброжелательность и недобросовестность товарища по работе. Добавь: грубость техперсонала, скандал с прачкой из-за утерянной якобы тобой простыни, с кухаркой – из-за подгоревшего молока, со сторожем – из-за натоптанной лестницы.
   Если воспитателю удается найти более приличные условия работы, его счастье. Если же именно такие, пусть не удивляется и не возмущается, а трезво рассчитает свои силы и энергию на более длительный срок, чем несколько первых месяцев.

   13. Интернат с высоты птичьего полета.
   Гомон, движение, юность, веселье.
   Этакое славненькое государство наивных маленьких человечков.
   Сколько детей, а так чисто.
   Гармония форменной одежды, ритм хорового пения.
   Сигнал – и все умолкают. Молитва – ребята садятся за стол. Ни драк, ни ссор.
   Мелькнет славная мордашка, блеснут веселые глазки. Этакая бедненькая крохотулька.
   Воспитатель добрый, спокойный. Кто-то подбежал с вопросом – ответил. Шутливо погрозил кому-то пальцем – тот понял и послушался. Кучка самых преданных окружает вас тесным кольцом.
   – Вам тут хорошо?
   – Хорошо.
   – Вы любите своего воспитателя?
   Кокетливо потупившись, улыбаются.
   – Некрасиво не отвечать, когда вас спрашивают. Любите?
   – Любим.
   Приятный труд, благородная задача. Малые заботы, незначительные потребности – детский мирок.
   – Нате пряники, это вам.
   Ребята вежливо поблагодарили. Ни один не протянул руки первым.

   14. Случайный гость, взгляни лучше на тех ребят, что стоят в стороне.
   Где-то в темном углу один хмурый такой, палец обвязан тряпочкой. Двое постарше о чем-то шепчутся с иронической улыбкой, внимательно провожая вас взглядом. Несколько ребят заняты и даже не замечают, что пришел кто-то посторонний. Кто-то делает вид, что читает, чтобы к нему не обратились с трафаретным вопросом. Кто-то, пользуясь тем, что воспитатель занят, потихоньку удирает, чтобы безнаказанно нахулиганить.
   Есть такой, который с нетерпением ждет, когда ты уйдешь, так как хочет что-то спросить у воспитателя. Другой нарочно подходит, чтобы его видели. Еще один притаился, желая подойти последним и побыть с вами наедине; он знает, тогда воспитатель скажет: «Это наш певец, это наша маленькая хозяйка, это жертва трагического случая». Под одинаковой одеждой бьется сто разных сердец, и каждое – особая трудность, особый характер работы, особые хлопоты и опасения.
   Сто детей – сто людей, которые не когда-то там, не еще… не завтра, а уже… сейчас… люди. Не мирок, а мир, не малых, а великих, не «невинных», а глубоко человеческих ценностей, достоинств, свойств, стремлений, желаний.
   Вместо того чтобы спрашивать, любят ли, спроси лучше, чем это достигается, что они слушаются, что в интернате мир, программа, порядок.
   – Нет наказаний…
   – Ложь.

   15. Каковы твои обязанности? – Быть бдительным.
   Если хочешь быть надзирателем, можешь ничего не делать. Но если ты воспитатель, у тебя шестнадцатичасовой рабочий день без перерывов и без праздников, день, состоящий из работы, которую нельзя ни точно определить, ни заметить, ни проконтролировать, – и из слов, мыслей, чувств, имя которым – легион. Внешний порядок, кажущаяся воспитанность, дрессировка напоказ требуют только твердой руки и многочисленных запретов. И дети всегда мученики страха за их мнимое благополучие; страх этот – источник тягчайших несправедливостей.
   Воспитатель, так же как и надзиратель, хорошо знает, что, если ударить по глазу, ребенок может ослепнуть, что ему постоянно угрожает перелом руки или вывих ноги, но помнит и многочисленные случаи, когда ребенок едва не лишился глаза, чуть не выпал из окна, сильно ушиб, а мог сломать, ногу, что действительные несчастья относительно редки, а главное – застраховать от них невозможно.
   Чем ниже духовный уровень воспитателя, бесцветнее его моральный облик, больше забот о своем покое и удобствах, тем больше он издает приказов и запретов, диктуемых якобы заботой о благе детей.
   Воспитатель, который не хочет неприятных сюрпризов и не желает нести ответственность за то, что может случиться, – тиран.

   16. Тираном станет и воспитатель, неумело заботящийся о нравственности детей.
   Болезненная подозрительность может зайти так далеко, что уже не детей разного пола и не любых двоих уединившихся ребят, а собственные руки ребенка мы будем считать врагами.
   Когда-то, где-то, кто-то безымянный продиктовал запрет: не держать руки под одеялом.
   «А раз мне холодно, а раз мне страшно, а раз я не могу заснуть?»
   Если в комнате тепло, ребенок не только руки, он весь раскроется. И если он сонный, он через пять минут спит. И сколько еще подобных бессмысленных подозрений, основанных на незнании ребенка!
   Раз я заметил, как несколько старших мальчиков, таинственно пошептавшись, повели малышей в уборную. Малыши возвращались в сильном смущении. Мне стоило больших усилий усидеть на месте и продолжать писать. А забава была невинная. Один из ребят (он работал у фотографа) накрыл фартуком коробку из-под сигар; желающих сниматься он устанавливал у стенки, под краном, и, когда малыши с приятным выражением лица ждали, что их сейчас снимут, им по счету «три» пускали на голову струю холодной воды.
   Превосходный урок разумной осторожности для малышей! Облитые водой, они уже не пойдут в уборную по первому таинственному приглашению.
   Воспитатель, слишком односторонне следящий за нравственностью детей! Боюсь, у тебя самого не все благополучно.

   17. Теоретик делит детей на категории согласно темпераментам, типам интеллекта и склонностям, практик знает прежде всего детей «удобных» и «неудобных»: обычных, с которыми не приходится возиться, и исключительных, на которых идет уйма времени.
   «Неудобные» дети: самый младший, ниже обычного возраста; самый старший, критически настроенный и своенравный; вялый, несобранный и хилый; и горячий, настырный.
   Ребенок, который перерос интернатскую дисциплину, которому она в тягость, которого унижает режим спальни, столовой, молитвы, игры, прогулки.
   Ребенок, у которого из уха течет гной, вскочил чирий, сошел ноготь, слезятся глаза, болит голова, жар, кашель.
   Ребенок, который медленно одевается, умывается, причесывается, ест. Последним стелет постель, последним вешает полотенце, тарелку его и стакан всегда приходится дожидаться, задерживает уборку спальни и со стола и отправку посуды на кухню.
   Ребенок, который поминутно обращается к тебе с вопросами, жалуется, требует, плачет, клянчит, который не любит общества других детей и назойливо тянется к тебе, вечно чего-нибудь не знает, что-нибудь да просит, в чем-либо нуждается, хочет сказать что-то важное.
   Ребенок, который грубо ответил, обидел кого-нибудь из техперсонала, поссорился, подрался, бросался камнями, нарочно что-то сломал или порвал, отвечает на все «не хочу».
   Ребенок впечатлительный и капризный, которому больно от пустяшного замечания, хмурого взгляда, для которого холодное безразличие – наказание.
   Симпатичный шалунишка, который заткнет тебе камешками умывальник, покатается на дверях, открутит кран, закроет вьюшку, отвинтит звонок, запачкает стену синим карандашом, исцарапает гвоздем подоконники, вырежет на столе буквы. Убийственно изобретательный и неутомимый.
   Вот похитители твоего времени, тираны твоего терпения, ферменты твоей совести. Ты борешься с ними, а знаешь, что это не их вина.

   18. В шесть часов утра дети встают. Тебе нужно только сказать: «Дети, вставать!» – ничего больше.
   На самом же деле, если ты велишь сотне ребят встать, восемьдесят «удобных» встанут, оденутся, умоются и будут готовы к новому сигналу «завтракать». Восьмерым же ты должен повторить это дважды, пятерым – трижды. На троих тебе придется прикрикнуть. Двоих разбудить. У одного болит голова: хворает или, может быть, притворяется?
   Девяносто ребят одеваются сами, двоим же ты должен помочь, а то не успеют. У одного потерялась подвязка, у другого отморожен палец и башмак не надевается. Еще у одного на шнурке сделался узелок. Кто-то кому-то мешает стелить постель. Кто-то не дает мыло, еще кто-то толкается, или брызгается, умываясь, или перепутал полотенца, или льет на пол. Одел правый башмак на левую ногу, не может – оборвалась пуговица – застегнуть фартук; кто-то, видно, взял блузу – минуту назад была! Кто-то плачет: «Это мой тазик, я всегда в нем умываюсь», – но ведь тот сегодня первый пришел.
   Восемьдесят ребят ты напитал пятью минутами своего времени, десять ребят поглотили у тебя по минуте, а с двумя ты провозился почти полчаса.
   То же самое будет и завтра, только не этот, а тот потеряет, заболеет, плохо постелит постель.
   То же самое будет и через месяц, и через год, и через пять лет.

   19. Ты должен был только сказать: «Ребята, вставать!» – и все. А ведь ты не успел бы.
   Не успел бы, не найди один из «удобных» ребят пропавшую подвязку или блузу, не принеси другой ребенку с отмороженным пальцем запасных башмаков, не развяжи узелка третий.
   Ведь за подвязкой надо было лезть под кровать, башмаки принести из дальней комнаты, а над узлом изрядно попотел твой заместитель, орудуя сначала ногтями, потом зубами, потом найденным вчера гвоздем и, наконец, одолженным с этой целью вязальным крючком.
   Ты не можешь не заметить, что один ребенок чаще теряет, а другой чаще находит, один делает узлы, а другой развязывает. Один часто болеет, а другой всегда здоров. Один требует помощи, а другой сам тебе помогает. Предположим, ты не испытываешь нерасположения к первым и благодарности ко вторым.
   Но вот сегодня с трудом встает тот, который вчера долго разговаривал, лежа в постели. Младший стелет постель лучше, чем старший. Тот, у кого болит горло, пьет воду из-под крана, хотя ты и предупредил, что вода холодная, а он потный. Сам подумай, что ты тогда скажешь, хотя ты и знаешь, и понимаешь, и со всем миришься и прощаешь.
   Чем больше этих «неудобных», тем больше из твоих шестнадцати рабочих часов уйдет на возню, беготню, воркотню и тем меньше останется времени на «высокое», «чистое» (читай раздел «Воспитатель обязан»).
   И меньше времени, и меньше сил…

   20. Помощь, которую дети оказывают воспитателю, может быть совершенно бескорыстной. Ребенок помогает, раз ему хочется, помогает, раз сегодня хочется, а за завтра он не отвечает.
   Но такой капризный, самолюбивый и честный помощник возьмется не за каждую работу. Он легко остынет, повстречайся неожиданная трудность; обидится, вырази воспитатель неудовольствие; сомневается, спрашивает, нуждается в проверке и в указаниях. Сам он навязывать тебе свою помощь не будет; его надо найти, поощрить, ободрить; попроси – сделает это охотно, прикажи – не захочет. Полагаться на него нельзя, он может подвести, когда более всего нужен.
   Надзиратель легко найдет среди ребят помощника другого типа. Ловкий, энергичный, наглый, двуличный и корыстный, он сам навяжет свою помощь; прогони его – он вернется, нужен – вырастет как из-под земли, по глазам увидит, чего ты хочешь, выполнит любое поручение, возьмется за все.
   Если выполнит плохо – вывернется, наврет. Отчитай его – прикинется тише воды, ниже травы. Такой всегда рапортует: «Все в порядке».
   Если недобросовестный, неспособный или просто вымотавшийся воспитатель, не входя в малые ребячьи дела и заботы, передоверит такому дежурному свою власть, тот его выручит, легко заменит. И из ребенка, который отыщет, позовет, принесет, уберет, присмотрит, напомнит, знает, слышал, скажет, он скоро превратится в настоящего заместителя.
   Это не невинная школьная подлиза, это грозный фельдфебель интерната-казармы.

   21. Дежурному легче справиться с ребятами, чем взрослому. Надзиратель и ударит, так не изо всей силы, пригрозит сдержанно, накажет, так за провинность. А надзиратель из ребят ударит не по мягкому месту, а по голове или в живот, ведь это больнее, пригрозит не наказанием, а с виду наивным: «Погоди, вот зарежу тебя ночью складным ножом»; хладнокровнейшим образом обвинит невинного и заставит признаться в несовершенном преступлении: «Скажешь, что съел, взял, сломал», – и малыш, трепеща, повторяет: «Это я сломал, это я украл».
   Основная масса детей боится его больше, чем воспитателя, ведь дежурный все знает, он с ними все время вместе. Непослушные дети ненавидят, редко мстят, чаще подкупают.
   Теперь у маленького тирана завелись уже помощники, заместители. Он уже ничего не делает сам, только командует, доносит на противников и отвечает за все перед начальством.
   Нужно хорошо различать: это не фаворит, не любимчик, это настоящий помощник, доверенный слуга – наушник. Он заботится об удобствах хозяина, хозяин его терпит и, хотя и знает, что он врет, обманывает и наживается на нем, не может без него обойтись – а впрочем, ждет местечка получше.

   22. Таинственные угрозы исподтишка заменяют явные и шумные запрещенные драки:
   «Погоди вот, я скажу воспитателю. Погоди, уж и задам же я тебе ночью» – вот магические заклятия, которыми ловкий и двуличный заставит молчать, поддаться, смириться младшего, глупенького, более слабого и честного.
   Уборная и спальня – вот два места, где свободно обмениваются тайнами и где концентрируется конспиративная жизнь интерната. Воспитатели ошибаются, полагая, что спальня и уборная требуют лишь односторонней бдительности.
   Я знаю случай, когда мальчик подполз ночью к кровати врага и щипал его, драл за уши, таскал за волосы, предупреждая: «Тише! Крикнешь, разбудишь воспитателя, и тебя исключат».
   Я знаю случай, когда мальчику нарочно наливали ночью в постель воды, чтобы надзиратель подложил позорную клеенку.
   Я знаю случай, когда дежурный коротко, до самого мяса, обстригал ногти нелюбимым товарищам. Другой дежурный нарочно приготовил холодную ванну мальчику, с которым был в ссоре.
   В интернате может укорениться террор злых сил, отравляя атмосферу, ширя моральные эпидемии, калеча и опустошая. В этой атмосфере лжи, принуждения, укрывательств, гнета, насилия, тайных расправ, ложных доносов, страха и молчания – в атмосфере, насыщенной миазмами морального гниения, вспыхивают эпидемии онанизма и уголовных преступлений.
   Воспитатель, попав в подобную клоаку, бежит прочь, а если не может убежать, обо всем утаивает.

   23. Дети быстро подметят, что надзиратель скрывает от начальства – что те ребята, кого похвалили, пользуются у него симпатией, а те, из-за кого пришлось выслушать замечание, ему антипатичны.
   Между надзирателем и детьми заключается немое соглашение: будем делать вид, что все превосходно, а случись «что-нибудь такое» – скроем.
   И до главного руководителя в его укромной канцелярии уже доходит немногое, за стены же учреждения не выходит ничего. Дети совершают ряд недозволенных, заслуживающих наказания поступков, а он по недомыслию или по преступной небрежности все покрывает.
   Может, поэтому-то интернатские дети такие неразговорчивые и отвечают охотно лишь на самые банальные вопросы: «Тебе хорошо здесь? А ты послушный?» – и молчат, когда могут «засыпаться». Может, поэтому-то на интернате лежит печать каких-то дурных тайн, и разговор с ребенком, который то и дело переглядывается с воспитателем, стесняет и неприятен?
   В третьей части этой книги я расскажу, как при организации Дома сирот мы обеспечили себе детскую помощь, не опасаясь каких-либо дурных последствий, потому что ввели гласность.

   24. Будни с их хлопотами и возней имеют своих «удобных» и «неудобных» детей; дни торжественных ярмарок, дни показов – своих.
   Для воспитателя, который ведет уроки пения, таким «удобным» будет ребенок с самым звонким голосом; для воспитателя – преподавателя гимнастики – самый ловкий гимнаст. Первый думает о показательном хоре, второй – о публичном состязании.
   Дети способные, воспитанные, смелые принимают гостей во время парадного визита, выставляя в выгодном свете учреждение, хорошо свидетельствуя о воспитателе. Миловидный ребенок преподнесет букет достойной особе.
   Разве воспитатель может не быть им за это благодарным? Но что из того, что ребенок спел, сыграл на скрипке, ловко провел свою роль в комической пьеске? Это не его заслуга. И, полный укоров совести, честный воспитатель старается подавить приятное волнение.
   Правильно ли это? И может ли притворное равнодушие обмануть ребенка, а если обманет, то не обидит ли? Для ребенка это важный, торжественный, памятный день; немного ошеломленный, а больше всего испуганный присутствием многочисленных сановников и вообще посторонних, ребенок подбежит к тому, кто ему близок, потому что ценит прежде всего его похвалу, ждет ее, имеет на то право…
   Не позволяй им зазнаваться, но отличить их ты должен…
   А что тогда будет с положением о безусловном равенстве всех детей? Но это положение – ложь.

   25. У воспитателя-практика всегда есть дети, которые вызывают в нем приятное чувство, вознаграждая за потраченный труд, – дети воскресных дней его души, – он любит их независимо от подлинной их цены и пользы, которую они приносят.
   Славные, потому что миловидные; славные, потому что ясноглазые, веселые, подвижные, улыбающиеся; славные, потому что тихие, серьезные, сосредоточенные, хмурые; славные, потому что маленькие, беспомощные, отвлекающиеся; славные, потому что критически настроенные, смелые, склонные к бунту.
   В зависимости от духовного облика и идеалов воспитателя разным воспитателям близки и дороги разные дети.
   Один импонирует своей энергией, другой трогает добродушием, третий будит воспоминания о твоем собственном детстве, четвертый вызывает искреннее беспокойство за его судьбу, в пятом боишься его порыва ввысь, в шестом – пугливой покорности.
   А среди всех этих многочисленных славных ребят ты любишь одного как самое близкое существо, кому желаешь всего самого лучшего, чьи слезы причиняют самую сильную боль, чьего расположения стремишься добиться и кем не хотел бы быть забытым.
   Как это случилось, когда? Ты не знаешь. Чувство пришло внезапно, без всякого повода, неожиданно, как любовь.
   Не скрывай: тебя выдадут улыбка, голос, взгляд.
   А остальные дети? Не бойся, они не обидятся: и у них есть любимцы.

   26. Молодые и чувствительные воспитатели склонны любить этого самого тихого и запуганного, с печальными глазами и с тоской на душе. К этим забытым в тени и обращают они свое горячее чувство, хотят завоевать их доверие, ждут признаний: что чувствует, о чем думает этот ангел с утомленно опущенными крыльями?
   Все ребята удивляются: «За что его любить, ведь он такой глупый?» И ребята, которые раньше обходили твоего любимца, считая круглым нулем, или, самое большее, толкали, если стоял у них на дороге, теперь сознательно, планомерно его преследуют. Ребята ревнуют, потому что выбор сделан неудачно.
   Воспитатель вступает в неравную борьбу за любимца – и проигрывает. Поняв ошибку, воспитатель старается его полегоньку, незаметно от себя отстранить. Тот понял и отошел, печально глядя, как бы с упреком, своими влажными глазами. Воспитатель страдает и сердится и на себя, и на ребят.
   Поэт, если бы ты знал, что в больших, осененных длинными ресницами глазах этого поэтичного ребенка скрыта одна только тайна – тайна наследственного туберкулеза, – ты, может быть, вместо признаний скорее ожидал бы приступов кашля и не целовал бы его, а поил рыбьим жиром с гваяколом [24 - Гваякол – бесцветный порошок, применявшийся для лечения легочных заболеваний. – Примеч. ред.]. Ты избавил бы и его, и себя, и остальных ребят от многих тяжелых минут.

   27. Бывает, что ты полюбил ребенка без взаимности. Ему хочется играть в мяч, в войну, бегать наперегонки, а тебе хочется погладить, прижать к себе, приласкать. Это его сердит, раздражает, унижает, и он или отодвигается, или обвивает ручонками шею и просит новое платье. В этом виноват ты, а не он.
   Бывает, что несколько человек из персонала добиваются расположения одного и того же ребенка; тогда маленький фаворит искусно лавирует, стараясь никого не обидеть. Ведь ты позволяешь ему позже ложиться спать, экономка сменит рваные чулки, а кухарка угостит яблоками или изюмом.
   Бывает, что чувственный или уже развращенный ребенок находит в ласке удовольствие. Он любит погладить твою руку, она такая мягкая! Скажет, что твои волосы приятно пахнут, поцелует в ухо, или в шею, или по очереди каждый любимый пальчик. Смотри правде в глаза: это сладострастная ласка.
   В ребенке заложены эротические чувства. Все живое должно расти и размножаться: этот закон природы охватывает людей, животных и растения. Половое чувство не появляется вдруг и из ничего; оно еще дремлет, но его тихое дыхание уже слышно. У детей есть явно или скрыто чувственные движения, объятия, поцелуи, игры.
   Но воспитателю нет надобности воздевать очи к небу, разводить в недоумении руками, открещиваться с возмущением.
   Сообщи жизни ребенка размах, чтобы он не скучал, позволь ему бегать, и шуметь, и спать сколько хочет – и половое чувство пустит ростки спокойно, не марая и не принося вреда.

   28. Пытливое око науки обнаружило сексуальное начало и в родительском чувстве. От него не свободны ни мать, кормящая грудью младенца, ни отец, прижавший к губам холодную руку умершего ребенка.
   Потрепать по щечке, погладить по головке, подоткнуть одеяльце, даже помолиться за счастье своего дитяти, когда оно спокойно спит в колыбели, – все это нормальное проявление здорового эротического чувства, а бросать ребенка на прислугу и находить высочайшее удовольствие в пустой болтовне в кафе – его извращение.
   Для извращенной, притупленной чувственности эти ощущения слишком слабы и уже неуловимы. Здесь мать должна осыпать поцелуями ножки, спинку и животик ребенка, чтобы испытать чувство, которое здоровая мать получает от легкого прикосновения. Простой честной чувственности мало, нужно сладострастие.
   Ты удивляешься и, может быть, не хочешь мне верить? А может, я сказал то, что ты уже сам предчувствовал, подозревал, но с гневом отвергал?
   Ибо ты не знаешь, что инстинкт размножения в его разнородных проявлениях колеблется от возвышенных творческих порывов до низменнейшего преступления.
   Ты обязан дать себе отчет в чувстве, которое испытываешь к детям, и следить за ним, ибо дети могут растлить и тебя, своего воспитателя и воспитанника.
   За четырьмя стенами дома, школы, интерната скрыты мрачные тайны. Иногда их на миг осветит молния уголовного скандала. И опять тьма.
   Указанное насилие над детскими душами, которое допускается современным воспитанием, рабство, тайна и безапелляционная власть неизбежно таят в себе и произвол и преступления.

   29. «Воспитатель – апостол… Будущее народа… Счастье будущих поколений…»
   Но где в этом моя собственная жизнь, мое собственное будущее, мое собственное счастье, мое собственное сердце?
   Я раздаю мысли, советы, предостережения, чувства, раздаю щедро. Когда поминутно подходит все новый и новый ребенок с новым и новым требованием, просьбой или вопросом, отнимая время, мысль, чувство, ты иногда с болью видишь, что ты, солнце этой толпы, сам остываешь и, светя им, теряешь за лучом луч.
   Все детям, а что же мне?
   Дети набираются знаний, опыта, моральных принципов; они обогащаются – я теряю. Как же мне дальше распоряжаться запасом душевных сил, чтобы не оказаться банкротом?
   Допустим, у воспитателя нет молодости, предъявляющей свои права, семьи, сковавшей по рукам и ногам, одолевающих материальных забот, замучивших физических недомоганий. Отдав себя целиком святому делу воспитания, воспитатель не должен отказываться от чувств.
   Как уберечь их от крушения?
   Когда он возвращается в дом, который должен быть его домом, и не может сердечно приветствовать всех, разве не вправе он улыбнуться одному? Когда он покидает вечером спальню и не может нежно попрощаться со всеми, разве не вправе он одного или двоих выделить отдельным: «Спи, сынок, спи, баловник»? Или, распекая за мелкие провинности и произнося суровые слова, прощать взглядом?
   Если даже он ошибается и выбрал не самого стоящего, ну что из этого? Приятное чувство от общения с ним покроет ряд неприятных; полученной от любимого улыбкой воспитатель одарит многих.
   Быть может, и есть воспитатели, которым все дети одинаково безразличны или ненавистны, но таких, которым все до одного были бы одинаково милы и дороги, нет.

   30. Предположим, что существует абсолютное равенство. Нет ни «удобных», ни «неудобных», ни милых, ни немилых. Для всех одинаковые куски хлеба и порции супа, одинаковое количество сна и бодрствования, одинаковые строгости и поблажки и абсолютное тождество одежды, режима, чувств. Несмотря на явную абсурдность, допустим, что так и должно быть. Никаких привилегий, никаких исключений, никаких отличий – все это портит.
   И даже тогда воспитатель имеет право ошибаться, отвечая за последствия совершаемых им ошибок.
   Письма Песталоцци [25 - Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – швейцарский педагог. – Примеч. ред.] о его пребывании в Станце – это прекраснейшее из произведений воспитателя-практика.
   «…Один из самых больших моих любимцев злоупотребил моей верной любовью и несправедливо стал угрожать другому ребенку; это возмутило меня, и я сурово дал ему почувствовать свое негодование».
   О диво: у великого Песталоцци были любимчики, Песталоцци гневался!
   Ошибся, чересчур доверившись или захвалив, и в первую очередь был наказан сам: обманулся!
   Подчас просто недоумеваешь, как быстро, как жестоко приходится воспитателю расплачиваться за совершенные им ошибки. Пускай он их тщательно исправляет.
   К сожалению, иногда в самых важных вопросах это ему не под силу.

   31. Не шуметь!
   Ребята дают разрядку только части энергии, скопившейся у них в горле, в легких, в душе; только части крика, который живет в их мускулах. Послушные дети подавляют крик до предела возможного.
   «Тише!» – вот девиз класса.
   Нельзя шуметь за обедом.
   Не шуметь в спальне!
   Ребята шумят трогательно тихо, бегают до слез осторожно, чтобы не сдвинуть стол, обходят друг друга, уступают, только не было бы ссоры, только бы чего-нибудь не вышло, а то опять услышат ненавистное: «Только без шума».
   Нельзя кричать и во дворе – беспокоят соседей. А единственная их вина – это то, что в городе каждый метр земли стоит дорого.
   «Вы не в лесу». Циничное замечание, грубое издевательство над ребенком, что он не может быть там, где ему следует быть.
   Разрешите им рассыпаться по лужайке – и не будет никакого крика, лишь милое щебетание человечьих пташек.
   Если не все, то по крайней мере значительное большинство ребят любит двигаться и шуметь. От свободы двигаться и кричать зависит их физическое и моральное здоровье. А ты, зная это, должен одергивать:
   – Сиди спокойно и тихо.

   32. Ты всегда делаешь ошибку: борешься со справедливым упорством ребенка:
   «Я не хочу!»
   Не хочу ложиться спать, хотя часы пробили, ведь ароматный вечер улыбается мне кусочком звездного неба. Не хочу идти в школу, ведь ночью выпал первый снег и так весело на свете. Не хочу вставать, ведь холодно, грустно. Лучше не пообедать, а доиграть партию в лапту. Не буду просить прощения у учительницы, она наказала несправедливо. Не хочу готовить уроки, я читаю «Робинзона». Не надену коротких штанов, засмеют.
   Нет, ты это сделаешь.
   Бывает, отдаешь приказ сердито, но без внутреннего убеждения, так как тебе самому приказали, а не исполнить нельзя.
   Значит, слушайся уже не только меня, который взвешивает каждое распоряжение, прежде чем отдать, но и этих многочисленных безымянных, чьи законы жестоки и несправедливы.
   Учись у них, уважай их, верь!
   «Не хочу!» – это крик ребячьей души, а ты должен его подавить, ведь современный человек живет в обществе, а не в лесу.
   Нет, ты это сделаешь.
   Сделаешь, а то будет хаос.
   Чем незаметней ты сломаешь сопротивление, тем лучше, а чем скорей и основательней, тем безболезненней обеспечишь дисциплину и достигнешь необходимого минимума порядка. И горе тебе, если, слишком мягкий, ты этого не сумеешь сделать.
   В обстановке дезорганизации и расхлябанности могут нормально развиваться только немногие, исключительные дети, из десятков же не будет толка.

   33. Есть ошибки, которые ты будешь совершать всегда, потому что ты человек, а не машина.
   Грустный, усталый, больной, ты с горечью замечаешь в ребенке черту характера, которая делает взрослых плохими и вредными: лживость, холодный расчет, пошлое чванство, дрянненькую хитрость, хищную жадность; не поступишь ли ты опрометчиво?
   У меня не получается свести счет. Поминутно кто-нибудь да входит, хотя вход в канцелярию детям в какой-то мере воспрещен. Последним появляется мальчуган, неся мне в подарок букетик; букет я выбрасываю в открытое окно, а его самого вывожу за ухо за дверь.
   К чему множить примеры неразумных и грубых поступков?
   Но ребенок простит. Обидится, рассердится, а подумает и очень часто доверчиво припишет вину себе. Несколько наиболее впечатлительных ребят будут тебя избегать, когда ты злишься или занят. Но и они простят, если знают, что, в общем, им желают добра.
   Это не какая-нибудь сверхъестественная интуиция, когда ребенок знает, кто его любит, а бдительность зависимого существа, которое обязано тебя изучить, раз в твоих руках его благополучие. Так, раб-чиновник до тех пор приглядывается и мучительно думает о своем шефе, пока не изучит все его привычки, вкусы, настроения – движения губ, жесты, блеск глаз. И знает, когда попросить отпуск или повысить жалованье, порой целые недели терпеливо выжидая подходящей минуты. Дайте им независимость – и они утратят эту наблюдательность.
   Ребенок простит и бестактность, и несправедливость, но не привяжется к воспитателю-педанту или сухому деспоту. А всякую фальшь гадливо отбросит или поднимет на смех.

   34. Воспитателю не избежать ошибок, вытекающих из порочного навыка к избитым выражениям и общепринятым поступкам и из обычного отношения к детям как к существам низшим, не отвечающим за себя, забавным своей наивной неопытностью.
   Если станешь относиться к их заботам, желаниям, вопросам презрительно, шутливо или покровительственно, ты всегда кого-нибудь больно заденешь.
   Ребенок имеет право требовать уважения к своему горю, хотя бы он потерял камешек, желанию, хотя бы хотел пройтись без пальто по морозцу, к нелепому, как кажется, вопросу. Ты безучастен к его потере, коротким «нельзя» отклоняешь просьбу, двумя словами «вот дурачок» пресекаешь сомнения.
   А знаешь, почему мальчуган хотел надеть в жаркий день пелерину? На коленке, на чулке у него безобразная заплатка, а в саду будет девочка, которую он любит.
   У тебя нет времени, ты не можешь все время следить, вдумываться, искать скрытые мотивы явно нелепого желания, проникать в неисследованные тайники детской логики, фантазии, искания истины – приспособляться к стремлениям и вкусам ребенка.
   Ты будешь делать эти ошибки, потому что не ошибается только тот, кто ничего не делает.

   35. Я вспыльчив. Олимпийское спокойствие и философское равновесие духа не мой удел. Плохо. Ну что же, коли иначе я не могу?
   Когда меня, как какого-нибудь эконома, отругает хозяйка-жизнь, я злюсь, что раб-ребенок не понимает, с каким трудом я добываю для него цепи длиннее на одно звено, на грамм легче. Я вижу сопротивление там, где мне нельзя уступить, и говорю как чиновник: «Ты должен», а как естествоиспытатель: «Тебе не сделать». То я – батрак – злюсь, что скот лезет в потраву, то я – человек – радуюсь, что дети живут. Попеременно я то тюремщик – слежу за предписанным циркулярами порядком, то равный среди равных, раб среди сотоварищей-рабов, бунтую против деспота-закона.
   Когда я врезаюсь лбом в проблему и бессилен, когда я слышу о грозных событиях и не могу их отвратить, я – сам страх, само предвидение, – глядя на их доверчивость и беззаботность, испытываю гневную скорбь и беспредельную нежность.
   Когда я замечаю в ребенке бессмертную искру похищенного у богов огня – блеск непокорной мысли, гордость гнева, порыв энтузиазма, осеннюю грусть, сладость жертвы, застенчивое достоинство, энергичные, радостные, уверенные, активные поиски причин и целей, настойчивость попыток, грозный голос совести, – я смиренно преклоняю колени: я хуже тебя, я слабый, я трус.
   Что же я еще для вас, как не балласт, мешающий вольному полету, паутина на ваших ярких крыльях, ножницы, кровавая обязанность которых – срезать буйные побеги?
   Я стою у вас на дороге и беспомощно топчусь на месте, брюзжу, пристаю, замалчиваю, неискренне убеждаю – бесцветный и смешной.

   36. Хороший воспитатель от плохого отличается только количеством сделанных ошибок и причиненного детям вреда.
   Есть ошибки, которые хороший воспитатель делает только раз и, критически оценив, больше не повторяет, долго помня свою ошибку. Если хороший воспитатель от усталости поступит бестактно или несправедливо, он приложит все усилия, чтобы как-то механизировать мелкие надоедливые обязанности, ведь он знает, что все неладное – от нехватки у него времени. Плохой воспитатель свои ошибки сваливает на детей.
   Хороший воспитатель знает, что стоит подумать и над пустяшным эпизодом, за ним может стоять целая проблема – не пренебрегает ничем.
   Хороший воспитатель знает, чтó он делает по требованию торжествующих властей, господствующей церкви, в силу укоренившейся традиции, принятого обычая, под железным диктатом существующих условий. И он знает, что диктат этот имеет в виду добро детей лишь постольку, поскольку учит гнуть спины, подчиняться, рассчитывать, приучает к будущим компромиссам.
   Плохой воспитатель полагает, что дети и в самом деле должны не шуметь и не пачкать платье, а добросовестно зубрить грамматические правила.
   Умный воспитатель не куксится, когда он не понимает детей, а размышляет, ищет, спрашивает их самих. И они его научат не задевать их слишком чувствительно – было б желание научиться!

   37. «У меня наказаний нет», – говорит воспитатель, иногда и не подозревая, что не только есть, но и очень суровые.
   Нет темного карцера, но есть изоляция и лишение свободы. Поставит в угол, посадит за отдельный стол, не позволит съездить домой. Отберет мячик, магнит, картинку, пузырек из-под одеколона – значит есть и конфискация собственности. Запретит ложиться спать вместе со старшими, не позволит на праздник надеть новое платье – значит есть и лишение особых прав и льгот. Наконец, разве это не наказание, если воспитатель холоден, недружелюбен, недоволен?
   Ты применяешь наказания, ты только смягчил или изменил их форму. Дети боятся, будь это большое, маленькое или только символическое наказание. Понимаешь: дети боятся – значит наказания существуют.
   Можно высечь самолюбие и чувства ребенка, как раньше секли розгами тело.

   38. Наказаний нет, я ему только объясняю, что он плохо поступил. А как ты это объяснишь?
   Скажешь, что, если не исправится, будешь вынужден его исключить? Наивный! Ты грозишь смертью! И не исключишь: тот, кого в прошлом году исключили, был больной, ненормальный, а этот здоровый, симпатичный сорванец, из него выйдет дельный парень; ты его хочешь только попугать. Ведь и нянька не отдаст ребенка нищему и не заведет его в лес, чтобы его волки съели, и она только грозится.
   Вызовешь опекунов на беседу – еще более изощренная угроза.
   Ты грозишь, что заставишь спать в коридоре, есть на лестнице, наденешь на него слюнявчик – всегда грозишь наказанием ступенью выше тех, которые в ходу.
   Иногда угрозы бесплотны, неопределенны:
   «В последний раз тебе говорю! – Увидишь, все это плохо кончится! – Доиграешься наконец! – Больше повторять не стану, делай что хочешь. – Теперь уж я за тебя примусь всерьез!» Само разнообразие оборотов доказывает, что они широко распространены, и, добавлю, что ими злоупотребляют.
   Иногда ребенок верит всецело и всегда хотя бы наполовину.
   «И что только теперь со мной будет?»
   Правда, воспитатель пока не наказал, ну а если накажет, то когда и как? Боязнь неизвестного, неожиданного. Если ты его наказал – он уже обрел душевное спокойствие, а если ты ему только пригрозил, то, проснувшись на другой день, он готов будет тебя возненавидеть за то, что ты его так мучишь.
   Можно угрозами держать детей в полном повиновении и при отсутствии критического отношения к себе думать, что это мягкий способ воздействия, тогда как на самом деле невыполненная угроза большое наказание…

   39. Существует ошибочное, основанное на поверхностном наблюдении убеждение, что дети быстро забывают печали, обиды и обещания. Только что плакал – и уже смеется. Едва поссорились, как уже вместе играют. Час назад обещал исправиться, и снова шкодит.
   Нет, дети долго помнят обиды, они припомнят тебе оскорбление, нанесенное год назад. А не выполняет вынужденное обещание потому, что не может.
   Заразившись общим весельем, ребенок бегает и играет, но он вернется к своим невеселым думам в тиши – за книжкой или вечером перед сном.
   Порой замечаешь, что ребенок тебя избегает. Не подбежит с вопросом, не улыбнется, проходя мимо, не войдет к тебе в комнату.
   – А я думал, вы еще сердитесь, – ответит, если спросить.
   И с трудом вспоминаешь, что на прошлой неделе ты сказал ему из-за какого-то мелкого проступка что-то не совсем приятное, несколько повысив голос. И самолюбивый или впечатлительный ребенок пережил в душе незаметно для тебя много неприятных минут.
   Ребенок помнит.
   Вдова в глубоком трауре, забывшись в шутливой беседе, громко рассмеется и тут же спохватится: «Ах, я смеюсь, а мой бедный муж…» Она знает: так надо. Ты быстро научишь детей этому искусству: сделай выговор, что он веселый, а должен быть грустным и сокрушенным, и он послушается. Мне не раз случалось видеть, как принимавший живое участие в играх мальчик делал печальное лицо, поймав мой грозный взгляд. «Ох, правда, неприлично веселиться, когда на тебя сердятся».
   Помни, есть дети, которые только прикидываются, что им все равно: пусть, мол, воспитатель не думает, что они боятся, огорчены, помнят. А если цель наказания – сбить с них спесь, так это уже для них становится делом чести. И это дети, которые, пожалуй, острее всего воспринимают и долго помнят.

   40. Наказаний нет – только выговор, напоминания – слова. Ну а если под этими словами кроется желание опозорить?
   «Взгляни, как выглядит твоя тетрадка! На кого ты похож! Ну и отличился! Поглядите-ка, что он устроил!»
   А публика-товарищи обязаны иронически улыбаться и выражать удивление и презрение. Это делают не все – и чем ребята честнее, тем они сдержаннее в выражении нелестного мнения.
   Существует другой вид наказания: упорное пренебрежение, унизительное примирение с существующим положением вещей.
   «Ты еще не съел? Опять последний? Опять забыл?»
   Посмотришь укоризненно, вздохнешь с отчаянием, махнешь безнадежно рукой.
   Сознавая свою вину, правонарушитель вешает голову, а иногда, полный внутреннего бунта и неприязни, косится исподлобья на травящую его свору, чтобы при случае задать кому следует.
   «Дай мне то, дай мне это», – чаще, чем другие, повторял один мальчик.
   В довольно резкой форме я приструнил его за эту некрасивую привычку. Год спустя, записывая детские прозвища, я столкнулся с отголоском моего бестактного выступления – у этого мальчика было мучительнейшее для самолюбия прозвище: «Дай-мне-это-попрошайка».
   Высмеивание – большое и очень болезненное наказание.

   41. Ты взываешь к чувствам.
   – Так вот как ты меня любишь? Так-то ты выполняешь обещание?
   Ласковой просьбой, добродушным укором, поцелуем в залог желанного исправления ты наконец добиваешься нового обещания.
   А у ребенка тяжело на душе: признательный за доброту и великодушное прощение, беспомощный, часто не веря в исправление, он возобновил обещание, решив еще раз вступить в жестокий бой со своей вспыльчивостью, ленью, рассеянностью – с собой.
   «А что будет, если я опять забуду, опоздаю, ударю, дерзко отвечу, потеряю?»
   Порой поцелуй налагает более тяжкие оковы, чем розга.
   Разве ты не замечал, что если ребенок после данного обещания исправиться что-нибудь натворил, то уж держись: за первой провинностью следует и вторая, и третья?
   Это боль понесенного поражения и досада на воспитателя за то, что, коварно вырвав у него обещание, он принудил его к неравному бою. И если ты вторично взовешь к его совести и чувствам, он тебя резко оттолкнет.
   На гнев ты отвечаешь бурной вспышкой гнева, криком. Ребенок не слушает, он только чувствует, что ты выкидываешь его из своего сердца, лишаешь расположения. Чужой, одинокий – вокруг пустота. А ты в исступлении обрушиваешь на него все, какие есть, наказания: угрозу, упреки, насмешку и более существенные меры.
   Обрати внимание, с каким сочувствием смотрят на него товарищи, как ласково стараются утешить:
   – Это он только так говорит. Не бойся – это ничего, не горюй, он забудет.
   И все это осторожно, чтобы не досталось от воспитателя и не влетело от взбунтовавшейся жертвы.
   Всякий раз, учинив «великий скандал», я испытывал наряду с неприятным ощущением светлое чувство. Я был несправедлив к одному, но зато многих научил великой добродетели – солидарности в несчастье. Маленькие рабы знают, что такое боль.

   42. Иногда, выговаривая ребенку, ты читаешь в его взгляде тысячу бунтовщических мыслей.
   – Ты, может, думаешь, я забыл? Я все помню.
   Неумело изображая раскаяние, ребенок говорит тебе злыми глазами:
   «Я не виноват, что у тебя такая хорошая память».
   Я: – Я был терпелив. Ждал, может, исправишься.
   Он: «Эка беда. Не надо было ждать».
   Я: – Я думал, ты, в конце концов, возьмешься за ум. Я ошибался.
   Он: «Умные не ошибаются».
   Я: – Раз я прощаю, ты, поди, думаешь, что тебе все можно?
   Он: «Вовсе я так не думаю. И когда это только кончится!»
   Я: – Нет, с тобой невозможно выдержать.
   Он: «Болтай, болтай, ты сегодня зол как черт, вот и цепляешься…»
   Подчас ребенок во время нагоняя проявляет удивительный стоицизм.
   – Сколько раз я тебе повторял: не смей прыгать по кровати! – мечу я громы и молнии. – Кровать – это тебе не игрушка. Хочешь играть – играй в мячик, решай кроссворды…
   – А что это такое – «кроссворды»? – спрашивает он с любопытством.
   Вместо ответа я дал ему по рукам…
   В другой раз, после бурного разговора, у меня спросили:
   – Скажите, пожалуйста, отчего, когда кто-нибудь злится, он делается красный?
   В то время, когда я напрягал голосовые связки и ум, чтобы обратить его на стезю добродетели, он, видите ли, изучал игру красок у меня на лице! Я поцеловал его – он был очарователен.

   43. Дети правильно ненавидят огульные обвинения.
   «С вами добром нельзя… Опять вы… Если вы не исправитесь…»
   Почему за проступок одного или нескольких должны отвечать все?
   Если повод к взбучке дал маленький циник, он останется доволен: вместо полной порции гнева ему досталась лишь часть. Честный же будет слишком потрясен, видя столько невинных жертв своего преступления.
   Иногда буря разражается над определенной группой детей: «совсем никудышные мальчишки» – или наоборот: «на редкость испорченные девчонки», чаще же всего: «старшие, вместо того чтобы показать пример… смотрите, как хорошо ведут себя малыши».
   Здесь, кроме справедливого гнева невинных, мы вызываем смущение у тех, кого хвалим, которые знают за собой много грехов и помнят, как сами стояли у позорного столба. Наконец, мы даем возможность нехорошо торжествовать маленьким насмешникам: «ага… а видите… эге…»
   Однажды я хотел особо торжественно прореагировать на невыясненную кражу. Я вошел в спальню к мальчикам, когда они уже засыпали, и, стуча в такт о спинку кровати, громко заговорил:
   – Опять кража! С этим надо кончать. Жалко времени и труда на то, чтобы растить воров…
   Эту же довольно длинную речь я повторил в спальне девочек.
   На другой день между мальчиками и девочками шел такой разговор:
   – И у вас он орал?
   – Ясно, орал.
   – Говорил, что всех выгонит?
   – Говорил.
   – И стучал кулаком по кровати?
   – Да еще как, изо всей силы.
   – А по чьей он кровати стучал? У нас так по Манюськиной.
   Каждый раз, выступая с огульным обвинением, я огорчал наиболее честных, раздражал всех и делал из себя посмешище в глазах критически настроенных: «Ничего, пусть себе немножко позлится – это ему полезно».

   44. Разве воспитатель не понимает, что значительная часть наказаний несправедлива?
   Драка.
   – Он меня первый ударил.
   – А он дразнился… Взял и не отдает!
   – Я только так, ради шутки (помешал, испачкал)…
   – Это он меня толкнул, а не я.
   И ты наказал или обоих (почему?), или старшего, который должен уступить младшему (почему?), или того, кто по простой случайности ударил больнее, вреднее для здоровья. Ты наказал, драться нельзя. А жаловаться можно?
   Ребенок пролил, сломал.
   – Я нечаянно.
   Он повторяет тебе твои собственные слова: ты ведь велишь прощать, если ему причинят вред нечаянно.
   – Я не знал… Я думал, можно.
   Он опоздал, потому что… он это умеет делать, но…
   Объяснения правильные, а тебе кажутся уверткой.
   Это двойная несправедливость: ты и не веришь, хотя он говорит правду, да еще несправедливо наказываешь.
   Иногда условное запрещение случайно становится категорическим, а то и вовсе перестает быть запрещением.
   В спальне шуметь нельзя, а говорить вполголоса можно. Если тебе весело, ты и сам посмеешься над невинной проделкой, а если устал, прекратишь обычную для спальни болтовню, хотя бы только резко заметив:
   «Довольно болтать… Ни гугу… Кто скажет хоть слово…»
   В канцелярию детям входить не разрешается, но они входят. Как раз сегодня у тебя месячный отчет, тебе нужен покой. Мальчуган не знал, вошел, и ему влетело. Если бы ты его даже не вывел за ухо, если бы только сказал: «Чего прилез? Вон сейчас же» – твой гнев – незаслуженное наказание.

   45. Во время игры в мяч он разбил стекло – ты простил, стекло бьют редко, не знаешь, кто, собственно, виноват, не любишь наказывать.
   Но когда разбито уже четвертое стекло, когда разбил его хронический озорник, за которым вдобавок значится в школе плохая отметка, ты наказываешь – криком, угрозой, злостью.
   – Я нечаянно, – отвечает он смело, а по-твоему, дерзко.
   …Четвертое окно… озорник… плохой ученик… лентяй… еще дерзит… Воспитатель, уверяю тебя, ты дашь ему по рукам. А ведь ребенку не понять, да и не надо ему мириться с тем, что ты его наказал для примера, потому что, как менее впечатлительный, он удобный объект для эффектного наказания; и что ты подверг его наказанию не за один этот поступок, а за всю его деятельность в совокупности.
   Он знает только, что детям А, Б, В ты простил, а его вот несправедливо наказал…
   Допустим, ты поступил по-другому: отобрал у ребят мяч.
   – Играть в мяч нельзя.
   И это несправедливо: наказание коснулось десятка невинных ребят.
   Еще мягче: ты предупреждаешь, что, если они еще раз разобьют стекло, ты отберешь мяч, то есть применяешь несправедливо наказание – угрозу – ко всем ребятам, хотя виноваты будут только четверо.
   И из этих четверых не все виноваты, потому что один разбил стекло, на котором уже была трещина, другой разбил не целиком, а только с уголка, а третий, оно правда, и разбил, но ведь его подтолкнули, и виноват, собственно, только этот четвертый, который всегда сделает что-нибудь такое, из-за чего воспитатель злится.

   46. Ты простил безоговорочно. Ты полагаешь, ты поступил правильно? Ошибаешься.
   «Да, попробуй-ка я это сделать», – думает один.
   «Ему все можно, – думает другой, – воспитатель его любит».
   Опять несправедливость.
   Есть дети, для которых насупленные брови, резкое замечание или мягкое: «Ты меня огорчил» – достаточное наказание. Но если ты желаешь такого ребенка простить, другие должны понять, почему ты это делаешь, и он сам должен понять, что ему можно не больше, чем остальным. Иначе ты его избалуешь, распустишь и отдашь на растерзание затронутой в своих правах толпе. Ты совершишь ошибку, и он и остальные дети тебя накажут.
   Забудь на минутку о четырех выбитых стеклах, а собственно говоря, о двух, раз на одном уже была трещина, а у второго отбит только уголок. Забудь и погляди, сколько ребят, сбившись в кучки, обсуждают несчастный случай. И в каждой кто-нибудь агитирует за тебя или против.
   «Правые» утверждают, что стекло дорогое и что у воспитателя будут неприятности в правлении – слишком, мол, добрый, дети не слушаются. У него всегда непорядок: следовало наказать строже.
   «Левые» (сторонники игры в мяч):
   – Ни во что играть нельзя, все запрещают. Сделай что-нибудь – сразу в крик, и пошло: угрозы, скандалы. Нельзя же целый день сидеть, точно кукла какая.
   И только «центр» принимает все с доверием и смирением.
   Не улыбайся снисходительно – это не шутка, не мелочи; это и есть жизнь в казармах.
   Значит, раз и навсегда, принципиально и во всех случаях отказаться от наказаний, предоставив детям полную свободу? А если своеволие ребенка-единицы ограничивает права массы? Своевольный и сам не учится, и другим не дает, и свою постель не постелит, и чужую разворошит, и свое пальто запропастит, да еще чужое возьмет – что тогда?

   47. «Некрасиво жаловаться, я не разрешаю жаловаться».
   А что делать ребенку, если его обокрали, оскорбили отца или мать, наговорили на него товарищам, если ему угрожают, подбивают на плохое?
   Некрасиво жаловаться. Кто установил это правило? Дети ли переняли его от плохих воспитателей, или воспитатели от плохих детей? Потому что оно удобно только для плохих и самых плохих.
   Тихих и беспомощных будут обижать, эксплуатировать, обирать, а позвать на помощь, потребовать справедливости – нельзя! Обидчики торжествуют, обиженные страдают.
   Недобросовестному, неумелому воспитателю удобно не знать, что вытворяют ребята, он машет рукой на их споры, не умея их умно рассудить.
   «Лучше всего пускай сами мирятся». И тут, когда дело коснулось его собственного удобства, его вера в них заходит так далеко, что он полагается на их разум, опыт, справедливость и предоставляет в столь важной области свободу действий.
   Свободу? Ну нет: драться нельзя, ссориться нельзя, ты даже не разрешишь ему выйти из игры, не дашь устраниться. Ребенок поссорился и не хочет – всего-навсего – рядом спать, сидеть за столом, ходить в одной паре. Такое справедливое, естественное желание – и нельзя.
   Дети легко ссорятся? Неправда, они дружны и снисходительны. Попробуй засади человек сорок служащих в одну комнату на неудобные скамьи и держи по пять часов кряду за ответственной работой под неусыпным надзором начальника – да они глаза друг другу выцарапают!
   Вслушайся в детские жалобы и изучай их, и ты найдешь способ во многом им помочь. Сосед задел локтем тетрадку, и поперек страницы поехала некрасивая черта, или перо воткнулось в бумагу, разбрызгивая чернила. Самая частая жалоба в классе.

   48. Особый характер носят жалобы на переменах.
   «Он не дает играть, он мешает…»
   Перемена приводит некоторых ребят в дикое, полубессознательное состояние. Носятся, скачут, толкаются, бессмысленные крики, бестолковые движения, безответственные поступки. Вот он бежит куда глаза глядят, наталкиваясь на идущих, размахивая руками, издавая возгласы, наконец, ударяет первого встречного ученика. Обрати внимание, как часто тот, кого толкнули или ударили, сердито обернется и молча посторонится.
   А есть дети, которые пристанут ни за что ни про что и не отстанут. «Уйди, оставь» для них сигнал как раз не уходить. Ребята не любят таких, презирают за отсутствие самолюбия и такта и жалуются:
   «Мы играем, а он… Господин воспитатель, он всегда… Стоит нам начать играть, как он…»
   Жалобщик в гневе («вскипятился»), в голосе отчаяние. Перемена короткая, жалко каждой драгоценной минуты, а тут отравляют, крадут у тебя последние минуты свободы…
   Помни, ребенок обращается к тебе только в крайнем случае, выведенный из терпения, беспомощный, не желающий драться. Он зря теряет время и рискует получить небрежный или резкий ответ. У тебя должна быть наготове привычная фраза, это сэкономит тебе работу мысли.
   – Мешает? Позови-ка его сюда, – говорю я.
   Часто все на этом и кончается. Надо было отогнать нахала, тот, видя, что товарищ пошел жаловаться, спрятался, значит цель достигнута.
   Если жалобщик возвращается:
   – А он не хочет идти.
   Я грозно говорю тогда:
   – Скажи, чтобы немедленно явился.
   Вообще дети жалуются очень редко и неохотно. Если некоторый процент жалуется часто, надо это изучить и подумать почему. Ты никогда не узнаешь детей, пренебрегая их жалобами.

   49. «Господин воспитатель, можно? Разрешите? Вы мне позволите?»
   Мне кажется, воспитатель, который не любит жалоб, в равной мере не переносит и просьб. Желая, однако, и тут подыскать убедительную мотивировку, он ссылается на принцип, гласящий: «Все дети на равных правах. Никаких исключений, никаких привилегий».
   Справедливо ли это? Или, может быть, только удобно?
   Необходимость часто отвечать: «Нельзя. – Не позволяю. – Не разрешаю» – неприятная необходимость. Когда нам кажется, что мы свели запреты и приказы до минимума, нас сердит, если ребята требуют дальнейших уступок. Иногда мы и признаем справедливость просьбы, да запрещаем, так как одна удовлетворенная просьба вызывает целый ряд просьб других детей. Мы стремимся достичь идеала: чтобы дети знали определенные границы и большего не требовали.
   Но если ты взвалишь на себя тяжелую обязанность не просто отклонять детские пожелания, а выслушивать их, если будешь их записывать и разбивать по рубрикам, ты убедишься, что бывают желания повседневные и совершенно исключительные.
   Постоянные назойливые просьбы о перемене места за столом. Мы позволили ребятам раз в месяц меняться местами. Об этой незначительной реформе можно было бы написать обширную монографию, столько в ней положительных сторон, а обязаны мы ею исключительно неотвязным просьбам.
   Горе ребятам и воспитателю, который умеет подавить каждое не предусмотренное регламентом желание. Благодаря им, как и благодаря жалобам, ты познаешь большинство тайн детской души.

   50. Кроме детей, которые обращаются к воспитателю по своему делу, бывают просьбы через послов.
   «Он спрашивает, не разрешите ли вы ему? А можно ему?..»
   Долгое время этот вид просителей меня злил, и по многим причинам.
   Часто послами бывают дети, у которых и своих дел хватает, и уже успели тебе с ними надоесть; приходят обычно они не вовремя, когда ты торопишься, занят, не в настроении; просьбы часто такие, что ответ должен бы быть явно отрицательным; это создает впечатление протекции – а не припишет ли посол себе заслугу благоприятного решения? Наконец, в этом есть вроде как бы неуважение: «Приди-ка сам, изволь побеспокоиться, а не проси через адвоката».
   Бесплодность борьбы с такими просьбами заставляла искать более глубокую причину этого явления. И я нашел ее.
   Я обнаружил общечеловеческую, а не чисто детскую тонкость души.
   Резкий ответ не обижает просящего за другого, лично не заинтересованный проситель не видит недовольного лица, кривой усмешки, нетерпеливого жеста. Ему важен отказ как таковой.
   Мне случалось видеть, как настоящий проситель наблюдал издали, какой эффект вызовет его просьба, готовый по первому зову подойти и дать разъяснения.
   Когда мы ввели в Доме сирот систему письменного общения с детьми, количество просьб через послов значительно сократилось и у нас появился готовый ответ:
   «Пусть напишет, чего он хочет и почему».

   51. До тошноты часто повторяется ex cathedra [26 - С кафедры (лат.), т. е. особенно авторитетно, непререкаемо.] предписание отвечать детям на вопросы. И, слепо поверив в него, бедный воспитатель вступает в конфликт с совестью, потому что не может, не умеет, не обладает достаточным терпением непрерывно выслушивать вопросы и вечно давать ответы. И даже не подозревает, что чем чаще он бывает вынужден отделаться коротким «не надоедай» от маленького приставалы, тем он лучше как воспитатель.
   «Я хорошо написал, вычистил башмаки, вымыл уши?»
   Если первый спрашивает, потому что у него есть сомнения, то уже следующие желают только обратить на себя внимание, прервать начатую работу, получить лишнюю похвалу.
   Бывают вопросы трудные, на которые лучше не отвечать совсем, чем отделываться поверхностным, непонятным объяснением. Поймет, когда будет изучать физику, космографию, химию. Поймет, когда будет изучать физиологию. А вот этого никто не знает, даже взрослые, даже учитель, – никто.
   Следует принять во внимание самого ребенка: вдумчивый он или поверхностный, что побудило его спросить – беспредметное ли любопытство или желание разрешить мучающий его вопрос, тайну природы, этическую проблему – и, наконец, возможность ответа. И мое «посмотри в книжке – тебе не понять – не знаю, спроси у меня через неделю» или «не морочь мне голову» будет результатом многих правильно учтенных обстоятельств.
   Я смотрю с подозрением на воспитателя, который утверждает, что он терпеливо отвечает детям на вопросы. Коли не врет, он, возможно, настолько чужд детям, что они действительно редко и лишь в виде исключения обращаются к нему с вопросами.

   52. Если жалобы, просьбы и вопросы – ключ к познанию детской души, то сделанное шепотом признание – настежь распахнутые в нее ворота.
   Вот добровольное признание, сделанное через несколько месяцев после имевшего место факта:
   – Мы очень на вас были злы, он и я. Вот мы и уговорились, что один из нас заберется ночью через окно к вам в комнату, возьмет очки и выбросит в уборной, а потом подумали, что ведь жалко выбрасывать, что мы только спрячем. Мы не спали и ждали до двенадцати часов ночи. Когда я уже встал, чтобы идти, один мальчик проснулся и пошел в уборную. Но я потом все равно опять встал. Влез я в окно – сердце во как колотится! Очки лежали на столе. Вы спали. Я их взял и спрятал у себя под подушкой. Потом-то мы испугались. Не знали, что и делать. Потом он сказал: «Надо положить на место». А я ему сказал, чтобы он положил. А он не захотел. Тогда я опять встал, но уже в комнату не влезал, а просто положил и немножечко еще подтолкнул.
   Зная обоих, я понимаю, откуда исходила инициатива, как вырабатывался план действий и почему месть не была доведена до конца.
   Одному этому факту можно было бы посвятить целый трактат, такой это богатый материал для размышлений.

   53. Улыбаясь ребенку – ждешь в ответ улыбку. Рассказывая что-нибудь любопытное – ждешь внимания. Сердишься – ребенок должен огорчиться.
   Это значит: ты получаешь нормальную реакцию на раздражение. А бывает и по-другому: ребенок реагирует парадоксально. Ты имеешь право удивиться, обязан задуматься, но не сердись, не дуйся.
   Ты подходишь к ребенку с дружеским чувством, а он отворачивается с досадой, а то и явно тебя избегает: может быть, это ты перед ним виноват, а может быть, это он провинился, сделал что-нибудь плохое и честность не позволяет принять незаслуженную ласку. Возьми это на заметку и через неделю или месяц попроси объяснить: может быть, он забудет, может быть, скажет, а может быть, по его улыбке или смущению ты поймешь, что он помнит, только не хочет сказать. Воспитатель, отнесись к его тайне с уважением.
   Однажды я приструнил ребят:
   – Что это за шушуканья по углам? Прячетесь в классной комнате… Вы же знаете, я этого не люблю!
   Ответом мне были: стоическая покорность, злостное упрямство, своевольная ясность духа. Мое внимание должно было бы привлечь явное отсутствие раскаяния; я не понял и подозревал преступные козни наших неслухов. А это ребята в секрете репетировали комическую пьеску, которой думали нас порадовать. Еще сегодня я краснею при мысли, как я был смешон в своем ожесточении.

   54. «У моего мальчика от меня нет секретов, он делится со мной всеми своими мыслями», – говорит мать.
   Я не верю, что это так, но верю, что она этого требует, и знаю, что она делает ошибку.
   Пример.
   Мальчик видит на улице похороны. Величественная процессия, фонари, торжественность. За гробом следует ребенок: в своем отделанном черным крепом платье он участник исполненного таинственной поэзии обряда. И у мальчика мелькает мысль: должно быть, это приятно, когда мама умирает… И он с ужасом смотрит на мать. Ой, он не хочет, чтобы мама умирала, и откуда только такие мысли?
   Ну можно ли, позволительно ли такую мысль высказать? И вправе ли мы тревожить ребенка в момент грозного конфликта с совестью?
   Если ребенок поверит тебе свою тайну, радуйся, потому что его доверие – высочайшая награда. Но не принуждай его к откровенности, у него есть право на тайну; не принуждай ни просьбами, ни хитростью, ни угрозами, все способы одинаково недостойны и не сблизят тебя с воспитанником, а скорее разъединят.
   Надо убедить детей в том, что мы уважаем их тайны, что вопрос: «Не можешь ли ты мне сказать?» – не значит «ты должен». Пусть на мое «почему?» он ответит искренне, без уверток: «Я не могу вам этого сказать. – Я вам потом когда-нибудь скажу. – Никогда не скажу».

   55. Однажды я заметил, как одиннадцатилетний мальчик подошел к девочке, которую он любил, и что-то шепнул ей. В ответ она покраснела, опустила голову и недоуменно пожала плечами.
   Несколько дней спустя я спросил его, с чем он тогда к ней обратился. Никакого замешательства, искреннее желание вспомнить.
   – Ах да, я спросил у нее, сколько шестнадцатью шестнадцать.
   Я был ему так благодарен – столько он пробудил во мне хороших задушевных мыслей.
   Другой раз мне стало известно, что с одной девочкой, когда она шла вечером через сад, случилась какая-то загадочная история. Наши ребята ходят в город без провожатых и в одиночку – это входит в программу воспитания, и отказаться от этого было бы очень жаль. Мы решили удвоить бдительность. Случай в саду меня сильно беспокоил. Я потребовал, чтобы она во всем созналась, припугнув, что иначе не буду пускать одну.
   Она сказала, что, когда шла по саду, пролетавшая птичка испачкала ей шляпку: «сделала мне на голову».
   Мне кажется, из нас двоих я был более сконфужен.
   Будь мы более деликатны по отношению к детям, как часто нам приходилось бы сгорать со стыда за ту нечистоплотность жизни, которую они застали и от которой мы их не в силах уберечь.

   56. Тихий шепот признаний подчас бывает шепотом доносов.
   Не возмущайся лицемерно: ты выслушаешь доносчика, твоя обязанность выслушивать.
   – Он вас ругает, обозвал нехорошим словом.
   – Откуда ты знаешь, что он меня ругает?
   – Нас много слышало.
   Значит, услышал случайно, не подслушал.
   – Ну ладно, только зачем ты мне это говоришь?
   Смущение: ну сказал и сказал.
   – И что ты хочешь, чтобы я ему сделал?
   Смущение: не знает, что он хочет, чтобы я тому сделал.
   – Ну а знаешь ты, почему он меня ругал?
   – Разозлился, что вы…
   Суть доноса – ерундовская, цель – неясная. Наверное, думал заинтересовать воспитателя, импонировала мысль, что вот, мол, владеет великой тайной и делится ею со старшим.
   – А ты сам не ругаешься, когда злишься?
   – Иногда и ругаюсь.
   – Не делай этого, это дурная привычка.
   Не читай ему нравоучений: может быть, он хотел тебе добра, а если нет, несколько ставящих в тупик вопросов и отсутствие интереса к сообщению – достаточное наказание.

   57. Преступная цель: желал отомстить.
   – Старшие мальчики говорят разные свинства, и у них какие-то неприличные картинки есть и стихи.
   – Какие такие картинки и стихи?
   Не знает. Он спрятался и подслушивал. А говорит потому, что такие картинки иметь не разрешается. Он хочет, чтобы этих мальчишек наказали.
   – А ты, случайно, не просил показать тебе картинку?
   Просил, да они не захотели, сказали, что он мал еще.
   – А я могу им сказать, от кого я узнал?
   Нет, нельзя: они его побьют.
   – Раз ты мне не позволяешь сказать, от кого я это знаю, то я не могу им ничего сделать. Они могут подумать на кого-нибудь другого и побьют его.
   Ну ладно, он не боится: поступайте как знаете.
   – Спасибо, что сказал. При случае я поговорю с ними, попрошу больше этого не делать.
   Я говорю ему «спасибо»: он заметил то, что я сам обязан был заметить. А разговор о том, что месть уродлива, я откладываю на после. На сегодня довольно, он ожидал другого эффекта – выстрел не попал в цель.

   58. Дело, может быть, очень серьезное, цель – благая.
   «Он был в доме, где скарлатина. – Малыши забиваются в раздевалку и курят, они дом поджечь могут. – Икс подговаривает Игрека украсть. – Зет относит сторожу еду и взамен получает яблоки. – Вчера на улице какой-то господин предлагал девочке пойти в кондитерскую и прокатиться на автомобиле».
   Ребенок знает, зачем он это говорит. Заметив опасность или заслуживающий наказания поступок, он колебался, не был уверен, что делать, и вот приходит посоветоваться, потому что тебе доверяет. Ребята рассердятся, будут избегать его, – что ж, ничего не поделаешь. Он свой долг выполнил: предостерег.
   Я должен относиться к нему как к товарищу, который помог мне решить трудный вопрос. Ребенок оказал мне большую услугу. А теперь мы вместе с ним думаем, как быть дальше.
   Помни, всякий раз, когда к тебе подходит ребенок с чужой тайной, он тебя обвиняет:
   «Ты не выполнил свой долг: не знаешь. А не знаешь потому, что ты пользуешься у детей доверием, да только относительным – дети тебе доверяют, да не все».

   59. После того как ты узнал, не спеши. Не давай бесчестному доносчику торжествовать: «Я, мол, обратил внимание, я, мол, выполнил важную миссию». Твой долг защитить честного ребенка от мести – вражды. Откладывая обсуждение дела в долгий ящик, ты получаешь возможность, усилив бдительность, заметить все сам.
   Дальше: если, заметив провинность, ты немедленно бьешь тревогу, дети могут быть уверены, что, раз ты молчишь, ты не знаешь.
   «Откуда вы знаете, а когда вы это узнали, а почему вы сразу не сказали?» – вот о чем чаще всего спрашивают ребята, когда напоминаешь им старый грех.
   Еще раз: не спеши. Выжди удобный момент и поговори с ребенком, когда он дружелюбно настроен, а само дело с течением времени перестало быть важным и актуальным. Ох, это было давно, месяц тому назад. И он тебе откровенно расскажет, что его толкнуло на дурной поступок, и как он его совершил, и что чувствовал до, во время его и после.
   Дальше: не рассердишься – у тебя будет время обдумать, взвесить, подготовиться. От разумного решения зависит подчас все твое дальнейшее отношение к ребенку или к группе ребят.
   Пользуясь твоим хорошим настроением, он просит у тебя ящик с ключиком.
   – С большим удовольствием. Будешь лучше прятать свои неприличные картинки, чтобы малыши не нашли.
   Пристыжен, ошеломлен, удивлен.
   Теперь он захочет с тобой поговорить. Не спеши! Чуть остыв, он сам отдаст тебе картинку (утратит прелесть новизны), скажет, от кого получил, кому давал посмотреть. Чем ты спокойнее говоришь, тем всё проще; чем умнее, тем ближе к сути дела.

   60. Мой принцип: пусть дитя грешит.
   Не будем стараться предупреждать каждое движение, колеблется – подсказывать дорогу, оступится – лететь на помощь. Помни, в минуты тягчайшей душевной борьбы нас может не оказаться рядом.
   «Пусть дитя грешит».
   Когда со страстью борется еще слабая воля, пусть дитя терпит поражение. Помни: в конфликтах с совестью вырабатывается моральная стойкость.
   «Пусть дитя грешит».
   Ибо, если ребенок не ошибается в детстве и, всячески опекаемый и охраняемый, не учится бороться с искушениями, он вырастает пассивно-нравственным – по отсутствию возможности согрешить, а не активно-нравственным – нравственным благодаря сильному сдерживающему началу.
   Не говори ему:
   «Грех мне противен».
   Скажи лучше:
   «Не удивляюсь, что ты согрешил».
   Помни:
   «Ребенок имеет право солгать, выманить, вынудить, украсть. Ребенок не имеет права лгать, выманивать, вынуждать, красть».
   Если ребенку ни разу не представился случай выковырять из кулича изюминки и тайком съесть их, он не мог стать честным и не будет им, когда возмужает.
   – Возмутительно!
   Лжешь.
   – Я тебя презираю!
   Лжешь.
   – Никогда я от тебя этого не ожидал… Значит, даже тебе нельзя доверять?
   То-то и плохо, что не ожидал. Плохо и то, что безоговорочно доверял. Никудышный ты воспитатель: не знаешь даже, что ребенок – человек.
   Ты возмущаешься не потому, что видишь грозящую ребенку опасность, а потому, что ребенок может испортить репутацию твоего учреждения, твоей педагогической системы и лично твою; ты заботишься исключительно о себе.

   61. Позволь детям ошибаться и радостно стремиться к исправлению.
   Детям хочется смеяться, бегать, шалить. Воспитатель! Если для тебя жизнь – кладбище, позволь им в ней видеть лужайку. Сам во власянице – банкрот бренного счастья или кающийся грешник, – имей мудрую снисходительную улыбку.
   Здесь должна – должна царить атмосфера полной терпимости к шутке, проказе, насмешке и подвоху и наивному греху лжи. Здесь не место суровому долгу, каменной серьезности, железной необходимости, непоколебимому убеждению.
   Всякий раз, впадая в тон монастырского колокола, я делал ошибку.
   Верь мне, интернатская жизнь потому нам кажется мутной, что мы требуем от нее слишком высокого идейного уровня. В сотый раз повторяю: в казарменной обстановке интерната не воспитаешь ни дивно цельной честности, ни пугливой чистоты, ни девственной невинности чувств, не знающих, что зло существует.
   И не потому ли ты так любишь этих своих честных, беззаветных, кротких, что знаешь, как им будет тяжко на свете?
   Да и может ли обойтись любовь к правде без знания дорог, которыми ходит кривда? Разве ты желаешь, чтобы отрезвление пришло внезапно, когда жизнь кулаком хама смажет по идеалам? Разве, увидав тогда твою первую ложь, не перестанет сразу твой воспитанник верить во все твои правды?
   Если жизнь требует клыков, разве вправе мы вооружать детей одним румянцем стыда да тихими вздохами?
   Твоя обязанность – воспитывать людей, а не овечек, работников, не проповедников: в здоровом теле здоровый дух. А здоровый дух не сентиментален и не любит быть жертвой. Я желаю, чтобы лицемерие обвинило меня в безнравственности!

   62. Дети лгут.
   Лгут, когда боятся и знают, что правда не выйдет наружу.
   Лгут, когда им бывает стыдно.
   Лгут, когда ты их заставляешь сказать правду, которую они не хотят или не могут сказать.
   Лгут, когда им кажется, что так надо.
   – Кто это пролил?
   – Я, – признается кто-нибудь и попытается оправдаться, если знает, что ты ему за это скажешь только: «Возьми тряпочку и подотри» – и самое большее добавишь: «Разиня».
   Он признается и в серьезном проступке, если будет знать, что воспитатель станет усиленно доискиваться, решив во что бы то ни стало узнать правду. Пример: нелюбимому мальчику налили в постель воды. Никто не признается. Я предупредил, что, пока виновный не сознается, не выпущу никого из спальни. Прошел тот час, когда старшие отправляются на работу; приближается время завтрака. Завтракать ребята будут в спальне. В школу они не пойдут, и так опоздали. В спальне шепот: совещаются. Часть ребят, безусловно, не виновата, остальные в разной степени под подозрением. Ребята уже, наверное, догадываются, кто мог это сделать, возможно, уже знают, возможно, уговаривают сознаться.
   – Господин воспитатель…
   – Это ты сделал?
   – Я.
   Наказание было бы излишне: подобный проступок не повторится…
   Позволь ребенку хранить тайны: если ты дашь ему право сказать: «Знаю, но не скажу», – он не станет лгать, что не знает.
   Позволь ребенку свободно признаваться в чувстве, не отвечающем установленной заповеди.

   63. «Как вас дети любят», – говорит какая-нибудь сентиментальная особа.
   Бывает, заключенные любят снисходительных надзирателей. Но есть ли хоть один ребенок, который не был бы в обиде на своего воспитателя? Какое-нибудь неприятное распоряжение, какая-нибудь когда-то сказанная резкость, затаенное желание, которое он не откроет, «раз все равно из этого ничего не выйдет». Если ребята думают, что они любят, то потому, что старшие им говорят, что так должно быть; другие не хотят отставать; некоторые и сами в толк не возьмут, любят они или ненавидят; а все они, видя мои недостатки, хотели бы меня немножко переделать, сделать лучше. Бедняги не знают, что самая большая моя вина – это то, что я перестал быть ребенком.
   «Как вас дети любят».
   Как ребята подбежали, прильнули ко мне, обступили, когда я пришел с войны! Но разве они не больше обрадовались бы, появись в зале неожиданно белые мыши или морские свинки?
   Мать, отец, воспитатель! Если ребенок полюбил тебя глубокой, всегда одинаково бескорыстной любовью, пропиши ему водные процедуры или даже немного брома.

   64. Бывают минуты, когда ребенок тебя безгранично любит, когда ты ему нужен, как никто: когда он болен и когда он испугался ночью страшного сна.
   Помню ночь, проведенную в больнице у постели больной девочки. Время от времени я давал ей вдыхать кислород. Девочка дремала, крепко держа меня за руку. Каждое движение моей руки сопровождалось словами: «Мама, не уходи», которые она шептала в полузабытьи, не открывая глаз.
   Помню, как, весь дрожа, в приступе безнадежного отчаяния, вошел ко мне мальчик, перепуганный сном о мертвецах. Я взял его к себе в кровать. Он рассказал сон, рассказал о покойных родителях и о своем пребывании после их смерти у дяди. Мальчик говорил задушевным шепотом, может быть желая вознаградить за прерванный отдых, а может, из страха, что я усну раньше, чем от него отступятся злые видения…
   У меня есть письмо мальчика, полное жалоб на меня и на Дом сирот. Мальчик написал его на прощание. В письме он жалуется, что я не понимал его и был к нему злой и несправедливый. В доказательство, что он умеет ценить доброту, приведен пример: он, мол, никогда не забудет, что, когда у него однажды болел ночью зуб, я не сердился, что меня разбудили, и не брезговал, клал ему на зуб ватку с лекарством. За все свое двухлетнее пребывание в Доме сирот он один этот факт счел достойным сердечного упоминания. А воспитатель обязан удалять больных детей из интерната и ночью после целого дня работы спать.

   65. Не будем требовать от детей ни индивидуального, ни коллективного самопожертвования.
   Папа, у которого много работы, мама, у которой болит голова, усталый воспитатель – все это может тронуть раз или несколько раз; если же это постоянно – утомит, надоест, будет злить. Мы можем запугать детей так, что при первой же нашей гримасе боли или выражении неудовольствия они начнут говорить шепотом и ходить на цыпочках, но будут делать это нехотя, с перепугу, а не из чувства привязанности.
   Да, дети будут послушные, серьезные – у воспитателя горе. Но пусть это случается редко, как исключение.
   А разве мы, взрослые, всегда готовы уступать капризам, причудам и достопочтенным взглядам старцев?
   Я думаю, многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами. Пусть ребенок сам открывает необходимость, красоту и сладость альтруизма.
   Всякий раз, указывая детям на их обязанности по отношению к семье, младшим братьям и сестрам, я боюсь, что делаю ошибку.
   Ребята сами принесут домой выигранные в лото картинки и конфеты, потому что им приятно видеть радость братишки, – а может быть, это только самолюбие? Что и они дают – как взрослые?
   Ребенок берет в сберкассе накопленный им рубль и отдает сестре на башмаки. Прекрасный поступок! Но знает ли ребенок цену деньгам? Может быть, это просто легкомыслие?
   Не сам поступок, а побуждение характеризует нравственный облик и потенциальные возможности ребенка.

   66. Ребенок подавлен нашим авторитетом, обязанностью быть нам благодарным, уважать нас. Ребенок все это чувствует, но по-другому, по-своему.
   Ребята уважают тебя за то, что у тебя есть часы, что ты получил письмо с иностранной маркой, что имеешь право носить при себе спички, поздно ложиться спать, подписываешься красными чернилами, что ящик у тебя запирается на ключ, – за то, что ты обладаешь всеми привилегиями взрослых. Намного меньше ребята уважают тебя за образование, в котором всегда усмотрят недостатки: «А вы умеете говорить по-китайски? А считать до миллиарда?»
   Воспитатель рассказывает интересные сказки, а кухарка и сторож знают еще интереснее. Воспитатель играет на скрипке, а товарищ, играя в лапту, подкидывает мяч выше.
   Добродушным детям импонируют все взрослые; настроенные же критически не склоняют головы ни перед нашим умом, ни перед нашей нравственностью. Взрослые врут, жульничают, они неискренние, прибегают к некрасивым уловкам. Если взрослые не курят потихоньку, то только потому, что могут курить открыто, ведь они делают что хотят.
   Чем больше ты заботишься о поддержании авторитета, тем больше его роняешь; чем ты осторожнее, тем скорее его потеряешь. Если ты только не смешон до последней степени, не абсолютно туп и не стараешься по-дурацки вкрасться в доверие у ребят, заигрывая и делая поблажки, они станут тебя на свой лад уважать.
   На свой лад – это как? Я не знаю.
   Ребята будут смеяться, что ты худой и высокий – толстый – лысый, что у тебя на лбу бородавка, что, когда ты сердишься, у тебя шевелится нос, а когда смеешься, голова уходит в плечи. И станут тебе подражать, и захотят быть худыми или толстыми и шевелить носом, когда сердятся.
   Позволь им в какую-нибудь исключительную минуту в редкой задушевной беседе сказать тебе по-товарищески, что они о тебе думают.
   – Вы такой странный. Иногда я вас люблю, а иногда так просто убил бы со злости.
   – Когда вы что-нибудь говорите, кажется, что все это правда. А подумаешь и видишь, что вы ведь это только так говорите, потому что мы дети.
   – Никогда нельзя узнать, что вы о нас на самом деле думаете.
   – И выходит, что и посмеяться над вами нельзя, раз вы только иногда смешной.

   67. Никто не запротестовал, что я в повести «Слава» позволил одному из героев украсть. Я долго колебался, но не мог поступить иначе: этот паренек, с такой силой желаний и таким живым воображением, должен был один раз украсть.
   Ребенок крадет, если ему чего-нибудь так крепко хочется, что он не в силах устоять.
   Ребенок крадет, когда чего-нибудь очень много, – значит, одно можно взять. Крадет, когда не знает, кто хозяин. Крадет, если у него самого украли. Крадет, раз ему нужно. Крадет, потому что его подговорили.
   Объектом кражи может быть камушек, орех, обертка от карамельки, гвоздик, спичечная коробка, осколок красного стекла.
   Бывает, что все дети воруют, что детские кражи допускаются. Эти маленькие, не имеющие цены предметы составляют не то личную, не то общую собственность.
   – Нате вам лоскутки, играйте.
   А перессорятся – что тогда?
   – Перестаньте ссориться: вон у тебя сколько, дай и ему.
   Ребенок подает тебе найденное им сломанное перышко:
   – Возьми и выброси.
   Ребенок нашел разорванную картинку, шнурок, бусинку. Если можно выбросить, значит можно и взять себе?
   И мало-помалу перышко, иголка, кусочек резинки, карандаш, наперсток, наконец, каждый валяющийся на окне, столе или на полу предмет становится как бы общей собственностью. И если в семье из-за этого каждый день сотня ссор, в интернате их будут тысячи.
   Есть два способа: один – недостойный – не позволять детям держать у себя разный «хлам», и другой – правильный – у каждой вещи есть свой хозяин, и все, что найдено, должно быть возвращено по принадлежности. Каждую пропавшую вещь надо немедленно разыскать.
   Таким образом, ребенок получает ясное указание; остается только один, первый вид кражи; и поддаются подчас искушению украсть не самые плохие дети.

   68. Обман – это только разновидность кражи, кража замаскированная.
   Выпрашивание подарков, явно нелепые пари, азартные игры и игры в «зелень» и в «косматое», наконец, выменивание «ценных» предметов (перочинный нож, пенал, коробка из-под шоколада) на предметы, ничего не стоящие. Наконец, долги без указаний срока.
   Чаще всего воспитатель, заботясь о своем удобстве, запрещает меняться, делать подарки, играть из корыстных соображений. Этот запрет отрезает раз и навсегда пострадавшему путь к жалобе, и так уже преданной анафеме.
   Сотни наиболее жизненных, любопытных, своеобразных дел не доходят до воспитателя, а одно, очень уж броское и потому разоблаченное, позволяет ему блеснуть ораторским талантом, проповедью, полной жизненной неправды. Следует запрет еще более решительный – и опять тишь да гладь до следующего скандала. Запрет имеет силу ненадолго – жизнь сметает его.
   Сколько же этих отвратительных, деморализующих, обидных дел по поводу невыполненных обязательств, выманенных подарков, сознательно жульнических сделок!
   Ребенок, потеряв чужой мяч или перочинный ножик, может стать рабом.

   69. Воспитатель, который приходит со сладкой иллюзией, что он вступает в этакий маленький мирок чистых, нежных, открытых сердечек, чьи симпатии и доверие легко снискать, скоро разочаруется. И вместо того чтобы винить тех, кто ввел его в заблуждение, и себя самого, что поверил, он будет дуться на детей, подорвавших его веру в них. А разве они виноваты, что тебе показали заманчивые стороны работы и скрыли шипы?
   Среди детей столько же плохих людей, сколько и среди взрослых; только у детей нет то ли надобности, то ли возможности себя проявить.
   Все, что творится в грязном мире взрослых, существует и в мире детей. Ты найдешь здесь представителей всех типов людей и образцы всех их недостойных поступков. Дети подражают жизни, речам и стремлениям воспитавшей их среды, ибо имеют в зародыше все страсти взрослых.
   И если я завтра встречаю группу детей, я уже сегодня обязан знать, кто они. Там будут и ласковые, пассивные, добродушные, доверчивые ребята и вплоть до самых злостных, явно враждебных и полных двуличной инициативы или притворно уступчивых, конспиративно злостных малолетних преступников и интриганов.
   Я предвижу необходимость борьбы за режим и безопасность и бездушных и честных. Я призову к сотрудничеству положительные элементы ребячьей толпы, противопоставлю их злым силам. И только после того, как ясно представлю себе границы педагогических влияний на данном участке, разверну планомерную воспитательную работу.
   Я могу внедрить традиции правды, порядка, трудолюбия, честности, искренности, но я не в силах изменить природу ребенка. Береза так и останется березой, дуб дубом, лопух лопухом. Я могу пробудить то, что дремлет в душе ребенка, но не могу ничего создать заново. И буду смешон, если стану сердиться из-за этого на себя или на него.

   70. Я заметил у честных воспитателей нелюбовь к неискренним детям. Я хотел бы обратить внимание воспитателей на то, что рабство, в каком мы держим детей, воспитывает в них ложь, умение злоупотреблять нашим расположением, лицемерное угодничество, комедию привязанности из расчета. Поражены этим недугом в разной степени все.
   Загляни в души твоих «неискренних». Бедные дети! Иногда это самолюбивые, но без реальных к тому данных (а может, просто непонятые?); иногда это слабые физически и некрасивые, всеми гонимые; иногда это приучаемые на стороне к ханжеству, калечимые и порченные как тобой самим, который их не любит, так и теми, кто, не замечая фальши их привязанности, благодарности и образцовости, наделяет их особыми правами.
   Если такой холодный, злой ребенок подошел к тебе и приласкался, ты, хотя и знаешь, что он это сделал из расчета, не вправе его оттолкнуть. Может быть, он просто не умеет по-другому, а может, другие, которые тебя обманывают привлекательнее и ловчее, еще более лживы, ибо вошли в роль?
   Среди тех, кто вертится около тебя больше, чем тебе бы хотелось, может, есть слабые и нелюбимые, желающие, чтобы ты окружил их заботой, защитил от обид?
   Может, кто-нибудь им шепнул: будь поприветливее, дай букетик, поцелуй – и попроси. Может быть, ребенок следует указанию машинально, вопреки своей сухой, но искренней натуре, а значит, по приказу, неловко и неумело?
   Меня удивило, когда один из мальчиков, сдержанный, старчески сухой, замкнутый в себе мизантроп, стал вдруг со мной душевным – первым смеялся над моими шутками, шел впереди, прокладывая дорогу, предупреждал желания. Делал он это неловко, явно желая привлечь внимание к своим поступкам. Так продолжалось довольно долго, мне было неприятно, но я скрывал. Когда наконец он попросил принять в Дом сирот его младшего брата, я почувствовал, как на глаза мои навертываются слезы: бедняга, каких ему стоило усилий быть так долго тем, чем он по существу не был!

   71. Ребята, не любимые другими ребятами, и ребята-любимцы, коноводы. Важная тема, разработка ее дала бы ключ к загадочным жизненным успехам не за счет душевных качеств или силы, а за счет чего-то неуловимого и нам неизвестного.
   У красивых, здоровых, веселых, инициативных, смелых, талантливых ребят всегда есть товарищи, союзники, поклонники; у чересчур честолюбивых бывают и враги. Отсюда враждебные лагери. В детском коллективе случаются и мимолетные любимцы, дети возвышают их, чтобы потом порадоваться их падению.
   Неудивительно, если ребенка, который умеет организовать игры, знает сказки, любит и умеет играть, охотно принимают товарищи: он оделяет своей веселостью и задором, как другой яблоками и грушами. И в конце концов, что и любить детям, как не изобилие сластей или богатства духа, дающего им радость?
   Дети не любят размазней и надоед, но кто они, эти размазни и недоеды, как не слабые телом и бедные духом? Вот и идут они к воспитателю: ведь, ничего не давая ребятам сами, они ничего и не получают взамен.
   Так оно и должно быть, что больше всего на тебя посягают, теснее всего тебя обступают не наиболее стоящие дети. Не требуй для них всей полноты прав, они и сами немногого требуют.
   Но и не отталкивай их.

   72. Ребенок старается – а я добавлю: и имеет право – использовать все свои плюсы, все положительное, что в нем есть, чтобы обратить на себя внимание: приятную внешность, ловкость, память, хорошо подвешенный язык, звучный голос, происхождение. Если, не переубедив, мы станем ему мешать, мы вызовем у него неприязнь и он усмотрит в нашем поступке придирку, а может, и зависть.
   – Это наш певец, это наш гимнаст.
   Может быть, это неправильно? Может быть, это портит? А может быть, только придает ребенку храбрости прямо сказать то, что думает: да, он гордится, что лучше всех поет, что он самый ловкий.
   Разве не бестактнее грубо сказать:
   «Думаешь, раз хорошо поешь, раз у тебя отец войт [27 - Войт – староста или другое служебное лицо, занимающее высокую должность. – Примеч. ред.], так уж тебе все можно?»
   Или:
   «Думаешь, обманул своей улыбкой?»
   Или:
   «Ты целуешь, потому что тебе что-то надо!»
   Да, это так, но ты и сам так поступаешь.
   Разве не подменяешь ты памятью отсутствие собственных мыслей или способностью логически мыслить отсутствие памяти? Не стараешься добиться послушания с помощью улыбки, так как не умеешь или не любишь прибегать к угрозам? Не хочешь исправить, целуя?
   Разве сам ты не скрываешь своих пороков и недостатков?
   Почему ты лишаешь ребенка права, которым пользуешься сам, хотя и располагаешь колоссальными преимуществами возраста и власти?
   У огромного большинства детей еще нет ума. У них смекалка. Локк [28 - Джон Локк (1632–1704) – английский философ. – Примеч. ред.] называет смекалку обезьяной разума. Чем более благоприятные условия созревания создашь ты своим воспитанникам, тем скорее твои забавные обезьянки превратятся в людей.

   73. Дети опаздывающие – вот мерило терпения воспитателя.
   Звонок. Непосвященные не знают, сколько нужно усилий со стороны воспитателя и сколько упорства и доброго желания со стороны детей, чтобы эта сотня по данному сигналу явилась в полном составе.
   Еще только одна строка не переписанного до конца стиха, один номер в лото, одно слово неоконченного разговора, не до конца главы, а только до точки дочитанная сказка.
   Уходя из класса, ты ждешь, чтобы закрыть дверь. Крича и толкаясь, летят сломя голову все, кроме одного или двух, и ты обязан ждать, пока они в последнюю минуту чего-нибудь не наденут или не вынут.
   Выдаешь башмаки, пальто – то же самое.
   И ты стоишь и ждешь у открытого шкафа – у лампы, чтобы ее погасить, – у ванны, чтобы спустить воду, – у стола, чтобы собрать посуду, ждешь этого одного или двух, чтобы начать или закончить какую-нибудь работу. А у них вечно то затеряется шапка перед самым уходом, то сломается перо в начале диктанта.
   «Скорее! Ну пошевеливайся!.. И долго это будет продолжаться?.. Когда же ты наконец соизволишь?..»
   Не сердись, такими они и должны быть.

   74. Запрещение на первый взгляд не обременительное. Но борешься безрезультатно: ребята не слушаются. Не сердись.
   Мы запретили по вечерам разговаривать в спальне.
   – Целый день в вашем распоряжении, могли наболтаться. А теперь спать.
   Видно, что-то не позволяет подчиниться этому, казалось бы справедливому, требованию, раз ребята разговаривают вполголоса, шепотом. Стоит шум. Прикрикнешь – тишина, но ненадолго. Сегодня, завтра, вчера – то же самое. Значит, осталось только взяться за палку – применить насилие – или дознаться, в чем дело.
   – О чем ты вчера разговаривал в спальне?
   – Я ему рассказывал, как мы жили дома, когда еще папка живой был.
   – Я у него спросил, почему поляки не любят евреев.
   – Я говорил, пусть исправится, тогда вы на него не будете злиться.
   – Я говорил, что, когда я вырасту большой, я поеду к эскимосам и научу их читать и строить дома.
   Грубым окриком: «Тихо там!» – я прервал бы эти четыре разговора.
   Вместо проступка перед тобой раскрылись сокровенные думы и заботы твоих детей. В шуме и ярмарочной суете нет места тихим признаниям, печальным воспоминаниям, дружеским советам, вопросам по секрету. Тебе надоедает шум с утра и до ночи и хочется перед сном хотя бы минуту покоя – того же хотят и дети…
   По утрам ты запрещаешь им разговаривать до определенного часа? А что делать тому, кто проснулся раньше, кто каждый день просыпается раньше?
   И в этой бесцельной борьбе за утреннюю тишину в спальне одержали победу дети, а я сделал открытие, если и не решающее, то уж, во всяком случае, первостепенного значения.

   75. Другой пример.
   Мне часто случалось задавать детям вопросы:
   «Что поделываешь, что у тебя слышно, почему ты такой невеселый, как поживают твои домашние?»
   И часто слышать в ответ:
   «Да ничего, все в порядке, я не невеселый».
   Я был доволен: на то, чтобы показать ребенку, что я им интересуюсь и к нему расположен, я тратил ничтожные доли минуты. Проходя мимо, я часто гладил кого-нибудь по головке.
   Через некоторое время я обратил внимание на то, что дети не любят ни эти ласки, ни вопросы. Одни отвечали нехотя, как бы с некоторым смущением; другие с холодной сдержанностью, а то и с иронической улыбкой. Раз ко мне обратился по довольно важному делу мальчик, всего минуту назад давший стандартный ответ на вопрос. От поглаживания по головке дети, в другое время нежные и чувствительные, явно уклонялись.
   Признаюсь, это меня раздражало, я сердился и наконец понял. В этих привычных, небрежно брошенных вопросах ребенок не видит ни искреннего интереса, ни возможности обратиться с просьбой. Он прав: подавая целую коробку конфет, ты рассчитываешь, что гость возьмет одну и не самую большую. Ты потчуешь ребенка долей минуты, он дает тебе требуемый ответ: «Все в порядке», но, исполнив долг вежливости, остается в обиде на тебя за притворный интерес к его особе, не желая, чтобы к нему обращались, чтобы только отделаться, мимоходом.
   – Ну как, вам лучше? – спрашивает врач на обходе в больнице.
   По тону голоса и движениям больной видит, что врач торопится, и нехотя отвечает:
   – Спасибо, лучше.

   76. Дети не привыкли к фальши светских условностей и, добавлю, к обычной лжи нашей разговорной речи.
   «Просто руки опускаются. – За обедом должно быть тихо, как в церкви. – На нем все так и горит. – Что ни возьмет в руки, все ломает. – Сто раз тебе говорил, больше уже я повторять не стану».
   Для ребенка все это ложь.
   И как ему только не стыдно говорить, что у него руки опускаются, раз он ими все время двигает? А в церкви вовсе не тихо. Штаны не сгорели, а порвались, когда он лез через забор, и их можно заштопать. Он очень много вещей берет в руки и не ломает, а если одна и сломалась, так это с каждым может случиться. Сто раз не говорили, а самое большее пять, и еще не раз повторят.
   – Ты что, оглох?
   Нет, не оглох. Этот вопрос – тоже ложь.
   – На глаза мне не показывайся!
   И это запрещение – ложь, ведь велят же ему обедать вместе со всеми?
   Сколько раз ребенок готов взбунтоваться, предпочитая получить несколько колотушек, «только бы это противное пиление кончилось!».
   Быть может, убежденный в том, что воспитателей надо уважать, ребенок страдает, видя, как это уважение рассыпается в прах? Ведь насколько ребенку легче подчиняться, когда он действительно убежден в их моральном превосходстве.

   77. Мы ввели в Доме сирот реформу: за завтраком, обедом и ужином ребята получают хлеба сверх нормы, сколько хотят. Нельзя только разбрасывать и оставлять недоеденным. Бери столько, сколько можешь съесть. Ребята не сразу приобретают соответствующий навык, ведь для многих свежий хлеб – лакомство.
   Вечер, ужин окончен, малышей послали спать.
   В этот момент одна из старших девочек, откусив небольшой кусочек хлеба, демонстративно швыряет остаток порции на стол, за которым я сижу, и идет дальше, шаркая ногами. Я был так изумлен, что не нашелся ничего сказать, кроме: «Гадкая, наглая девчонка». В ответ презрительное пожатие плечами – слезы, – обиженная, она направляется в спальню.
   Я удивился, когда застал ее вскоре в постели и уже спящей.
   Несколько дней спустя я понял причину этого, казалось бы, явно нелепого поступка, когда та же самая девочка заявила, что хочет ложиться спать раньше, вместе с маленькими.
   Самолюбивая, она не сразу могла решиться на такое унижение – ложиться спать вместе с малышами. И вот полусознательно или подсознательно спровоцировала меня на вспышку гнева, чтобы иметь повод обидеться, расплакаться и раньше, чем положено, лечь спать…
   Несколько слов о ее шаркающей походке.
   Ходила она не поднимая ног, а везя их по полу. Некоторым детям это нравилось, и они стали ей подражать. Эта старческая походка у ребенка казалась мне неестественной, смешной, безобразной и, добавлю, какой-то неуважительной. Несколько позже я заметил, что такая походка не только естественна, но и свойственна детям в период интенсивного развития. Это походка усталых.
   Когда я занимался частной практикой, я не раз спрашивал:
   – А вы не заметили, что у вашего ребенка изменилась походка?
   – Да-да, идет, надуется, точно принцесса какая. Ну просто беда, а иной раз и злость разбирает. Волочит ноги, словно столетняя старуха или бог весть как наработалась.

   78. Разве уже этот один пример не доказывает, как тесно связан духовный мир с его физиологической основой?
   Как ошибаются те, кто считает, что, бросив больницу ради интерната, я предал медицину! После восьми лет работы в больнице я достаточно ясно понял, что все, что не настолько случайно, как проглоченный гвоздь или сбившая ребенка машина, можно познать лишь в результате многолетнего клинического наблюдения, и притом ежедневного, в мирные периоды благополучия, а не изредка, во время болезни-катастрофы.
   Берлинская больница и немецкая медицинская литература научили меня думать о том, что мы уже знаем, и постепенно и систематически идти вперед. Париж научил меня думать о том, чего мы не знаем, но желаем, должны и будем знать. Берлин – это будничный день, полный мелких забот и усилий. Париж – это праздник завтра с его ослепительным предчувствием, могучей надеждой, неожиданным триумфом. Силу желания, боль неведения, наслаждение поисков дал мне Париж; технику упрощений, изобретательность в мелочах, гармонию деталей я вынес из Берлина.
   Великий синтез ребенка – вот о чем грезил я, когда, раскрасневшись от волнения, читал в парижской библиотеке удивительные творения французских классиков-клиницистов.

   79. Медицине я обязан техникой исследования и дисциплиной научного мышления.
   Как врач я констатирую симптомы: я вижу на коже сыпь, слышу кашель, чувствую повышение температуры, устанавливаю при помощи обоняния запах ацетона изо рта ребенка. Одни я замечаю сразу, те, что скрыты, ищу.
   Как у воспитателя у меня тоже есть свои симптомы: улыбка, смех, румянец, плач, зевок, крик, вздох. Как бывает кашель сухой, с мокротой и удушливый, так бывает и плач в три ручья, в голос и почти без слез.
   Симптомы я устанавливаю беззлобно. У ребенка жар, ребенок капризничает. Я стараюсь снизить температуру, устраняя по мере возможности причину, ослабляю напряжение каприза, насколько это удается, без ущерба для детской психики.
   Когда я не знаю, почему мое вмешательство как врача не приносит желательного результата, я не сержусь, а ищу. Когда я замечаю, что мое распоряжение не достигает цели и приказ не исполняется многими или одним, я не сержусь, а исследую.
   Иногда на первый взгляд мелкий, ничего не значащий симптом говорит о великом законе, а изолированное явление глубоко связано с важной проблемой. Как для врача и воспитателя для меня нет мелочей: я внимательно наблюдаю то, что кажется случайным и малоценным. Легкая травма иногда разрушает хорошо устроенные, послушные, но хрупкие функции организма. Микроскоп открывает в капле воды заразу, опустошающую города.
   Медицина показала мне чудеса терапии и чудеса человеческих усилий подсмотреть тайны природы. Работая врачом, я много раз видел, как человек умирает и с какой безжалостной силой, разрывая материнское чрево, пробивается в мир к жизни созревший плод, чтобы стать человеком.
   Благодаря медицине я научился кропотливо связывать распыленные факты и противоречивые симптомы в логичную картину диагноза. И, обогащенный сознанием мощи законов природы и гения научной мысли человека, останавливаюсь перед неизвестным: ребенок.

   80. Сердитый взгляд воспитателя, похвала, выговор, шутка, совет, поцелуй, сказка в качестве награды, словесное поощрение – вот лечебные процедуры, которые надо назначать в малых и больших дозах, чаще или реже, в зависимости от данного случая и особенностей организма.
   Существуют аномалии, искривления характера, которые надо терпеливо лечить у ортофренолога. Существует врожденная или благоприобретенная душевная анемия. Существует врожденная слабая сопротивляемость моральной заразе. Все это можно распознавать и лечить. Слишком поспешный и потому ошибочный диагноз и несоответствующее или чрезмерно энергичное лечение приводят к ухудшению.
   Голод и пресыщение в сфере духовной жизни так же материальны, как и в жизни физической. Ребенок, изголодавшийся по советам и указаниям, поглотит их, переварит и усвоит, а перекормленный моралью – испытает тошноту.
   Ребячья злость одна из самых важных и любопытных областей.
   Рассказываешь ему сказку – не слушает. Ты не понимаешь почему, но, вместо того чтобы удивиться, как естествоиспытатель, выходишь из себя, сердишься.
   – Не хочешь слушать, ладно… Потом и попросишь – не расскажу.
   – Ну и не надо, – отвечает ребенок.
   А и не скажет, так подумает: по жесту, по выражению лица видишь, что он не нуждается в твоей сказке.
   Целуя и обнимая маленького сорванца, я просил его исправиться. Мальчуган расплакался и сказал с отчаянием:
   – Ну разве я виноват, господин воспитатель, что вы как раз не любите озорных, а только растяп? Вон велите-ка ему стать озорным, он тоже вас не послушает.
   Его слезы не означали раскаяния. Он не протестовал против моих ласк и приторных речей, считая их заслуженным суровым наказанием за свои многочисленные прегрешения. Он только думал о своем будущем безнадежно: «Этот симпатичный, но глупый воспитатель не может понять, что я не могу быть другим. Зачем он так строго наказывает меня поцелуями, я ненавижу, когда целуют, дал бы уж лучше подзатыльник или велел бы все лето ходить в рваных штанах».

   81. Суммируя результаты, которые дало клиническое наблюдение в больнице, я спрашиваю: а что же нам дал интернат? Ничего.
   Я спрашиваю у интерната: сколько часов сна необходимо ребенку? В учебниках гигиены приводится какая-то переписываемая из книжки в книжку, неизвестно кем составленная таблица. Таблица гласит, что чем ребенок старше, тем меньше нуждается в сне, – ложь. В общем, дети требуют меньше сна, чем мы привыкли думать и, добавлю, чем мы бы хотели. Количество часов сна колеблется в зависимости от стадии развития, в какой находится ребенок: часто тринадцатилетние ложатся спать вместе с маленькими, а десятилетние в это время бодры и не слушаются книжных предписаний.
   Тот же самый ребенок сегодня не может дождаться звонка, чтобы вскочить с постели, независимо от погоды и температуры в спальне, а через год вдруг становится вялым, просыпается с усилием, потягивается, медлит и от холода в спальне приходит в отчаяние.
   Аппетит у ребенка: не ест, не хочет, отдает другим, увиливает, обманывает, только бы не есть.
   Проходит год: не ест, а просто пожирает – крадет из буфета булки.
   А любимые и ненавистные блюда?
   На вопрос, какие у него два самых сильных огорчения, мальчик отвечает: «Первое, что у меня умерла мама, а второе, что меня заставляют есть горошницу».
   А бывают дети, которые съедают и по три порции горохового супа.
   Но разве можно говорить об индивидуальных особенностях, не зная общих законов?
   А эта детская манера горбиться, когда ребята через некоторое время выпрямляются и опять сутулятся? Бледные набирают румянца и снова бледнеют. Уравновешенные становятся вдруг капризными, упрямыми, непослушными, чтобы через некоторое время опять прийти в равновесие – «исправиться».
   Сколько мышьякового распутства и ортопедического надувательства исчезло бы в медицине, знай мы весны и осени развития ребенка! Да и где детей исследовать, как не в интернатах? Задача больницы – изучать болезни, резкие изменения, яркие симптомы; вся же ювелирная отделка гигиены, микронаблюдение малейших отклонений должны вестись в интернате.

   82. Мы не знаем детей, хуже того – знаем по предрассудкам. Просто стыд берет, когда на какие-то два-три произведения, действительно писавшихся у колыбели, ссылаются все до омерзения. Просто стыд берет, когда первый попавшийся добросовестный работник становится авторитетом чуть ли не во всех вопросах. Мельчайшей детали в медицине посвящена более обширная литература, чем в педагогике целым разделам науки. Врач в интернате почетный гость, а не хозяин. Неудивительно, что кто-то съязвил, что реформа интерната – это реформа стен, а не душ. Здесь все еще царит не изучение, а нравоучение.
   Читая старые клинические работы, мы видим кропотливость исследований, которая вызывает у нас порой смех и всегда удивление: например, подсчитывалось количество сыпинок на коже при сыпных заболеваниях; врач дни и ночи не отходил от больного. Медицина теперь вправе несколько забросить клинику – возложить надежды на лабораторию.
   А педагогика, перескочив через клинику-интернат, сразу взялась за лабораторные работы.
   Я провел в интернате каких-нибудь три года (за это время можно успеть приглядеться) и не удивляюсь, что собрал целую сокровищницу наблюдений, планов и предположений; в этом эльдорадо еще никто не был, о его существовании не знают.

   83. Мы детей не знаем.
   «Ребенок дошкольного возраста», «школьный возраст» – это полицейское деление там, где существует школьная рекрутчина. Период прорезывания молочных зубов, постоянных зубов, период полового созревания. Нечего удивляться, что при современном состоянии наблюдений за ребенком мы заметили только зубы и волосы под мышками.
   Мы не умеем объяснить даже те противоречия в детском организме, которые бросаются в глаза: с одной стороны, жизнеспособность клеток, с другой – уязвимость. С одной стороны, возбудимость, выносливость, сила; с другой – хрупкость, неуравновешенность, утомляемость. И ни врач, ни воспитатель не знают, является ли ребенок существом «неутомимым» или хронически усталым.
   Сердце ребенка? Знаю. У ребенка два сердца: центральное, переутомленное, и периферийное, в эластичных сосудах. Поэтому пульс так легко исчезает, но зато и легко восстанавливается.
   Но почему у одних детей под влиянием сильного возбуждения пульс замедленный, с перебоями, а у других учащенный и без перебоев? Почему одни бледнеют, а другие краснеют? Кто прослушивал сердце у ребят, перескочивших сто раз через веревочку? Не в том ли причина кажущейся живучести, неутомимости ребенка, что у него нет опыта расходования энергии до предела? Почему пульс у девочек под влиянием сильного возбуждения более частый, чем у мальчиков; и что это значит, когда у мальчика пульс реагирует «по-девчачьи», а у девочки – «по-мальчишески»?
   Все это вопросы не интернатского врача, а интернатского врача-воспитателя.

   84. Воспитатель говорит: «Мой метод, мой взгляд». И он вправе так говорить, даже если имеет слабую теоретическую подготовку и всего несколько лет работал.
   Но пусть он докажет, что этот метод или взгляд подсказаны ему опытом работы в таких-то условиях, в такой-то области, на таком-то материале. Пусть обоснует свою позицию – приведет примеры, подкрепит аргументами.
   Даю ему право даже на то, что является самым трудным и рискованным: право предрекать, предсказывать, что выйдет из данного ребенка.
   Но пусть его никогда не покидает сознание, что он может ошибаться. Пусть ни один из его взглядов не станет ни непререкаемым убеждением, ни убеждением навсегда. Пусть сегодняшний день всегда будет только переходом от суммы вчерашних наблюдений к завтрашней, еще большей.
   Каждый вопрос и каждый факт должны рассматриваться независимо от общих воззрений. Факты противоречат друг другу, и только по количеству их там и здесь можно делать предположения об общих законах.
   Только при соблюдении всех этих условий работа воспитателя не будет ни монотонной, ни безнадежной. Каждый день принесет что-либо новое, неожиданное, необыкновенное, обогатит еще одним знанием.
   Необычная или редкая жалоба, ложь, спор, просьба, проступок, проявление непослушания, жульничества или геройства станут для него тогда столь же ценны, как для коллекционера или ученого редкая монета, окаменелость, растение, положение звезд в небе.

   85. И только тогда он полюбит каждого ребенка разумной любовью, заинтересуется его духовной сущностью, потребностями и судьбой. Чем ближе он станет ребенку, тем больше заметит в нем черт, достойных внимания. И в исследовании найдет и награду, и стимул к дальнейшему исследованию, к дальнейшим усилиям.
   Пример.
   Злая, некрасивая, приставучая девчонка. Принимает участие в игре только для того, чтобы ее расстроить. Задирает, чтобы пожаловаться, когда обидят. Проявишь внимание – наглеет. Слабое умственное развитие, стремлений нет, чувствительность отсутствует, никакого самолюбия, бедное воображение.
   Я люблю ее как естествоиспытатель, который приглядывается к какому-нибудь жалконькому злому существу: и поди ж ты, уродился этакий уродец, этакая Золушка природы!
   Я строго предупредил:
   – Чтобы ты мне не смел вставать с постели!
   И вернулся к прерванным вечерним перевязкам.
   Когда через минуту в спальне раздалось тревожное: «Господин воспитатель!» – я уже знал, что это значит.
   Ясно: не послушался и встал, чтобы свести счеты с приятелем.
   Я молча дал ему несколько шлепков по руке и, накинув ему на плечи одеяло, повел к себе в комнату.
   Раньше, полгода тому назад, он упирался бы, вырывался, хватался за спинки кроватей и дверные косяки. Сегодня у него уже есть опыт нескольких неудачных попыток, и он идет. Удивительно точно размерен шаг: чуть быстрее значило бы, что сдается, чуть помедленнее – было бы уже сопротивлением. Я слегка подталкиваю его ладонью, лишь настолько, чтобы знал, что он идет недобровольно. Он идет, а на его лице тень, словно душу его окутала черная туча и вот-вот прольется ливнем.
   …Стоит, опершись о стенку, опустив голову, не дрогнет.
   Я кончаю мелкие процедуры: мажу йодом поцарапанный палец, вазелином – потрескавшиеся губы, капля глицерина на руки, ложка микстуры от кашля…
   – Можешь идти.
   Я иду следом, – а ну как ударит по дороге? Нет, покосился только, замедлив шаг, может быть дожидаясь, – пусть только тронет, пусть скажет: «Ага, в углу стоял!»
   Дошел до своей кровати, лег, накрылся с головой одеялом; может быть, нарочно притих, чтобы я шел к себе.
   Я хожу между рядами кроватей.
   Малый был уже на пути к исправлению, а сегодня опять плохой день. Хлопнул дверью со зла, а дверь стеклянная. Стекло треснуло. А сказал, что это ветер, сквозняк, – я поверил.
   Когда прыгали через веревочку, не хотел соблюдать очередь, а не дали – обиделся, не прыгал и всем мешал. Ребята наябедничали. Ужина не съел: не понравилась булка, а дежурный не захотел обменять.
   Трудно объяснить ребятам, что ему следует больше прощать, чем им.
   Шум засыпающей спальни стихает. Особенная минута, удивительно тогда легко и хорошо думается.
   Моя научная работа.

   Кривые вéса, графическое изображение развития, данные изменения роста, прогноз соматической и психической эволюции. Столько надежд – какой же результат? А если никакого?
   А разве мало с меня испытывать чувство радостной благодарности, что дети растут и крепнут? Разве уже одно это не достаточная награда за труд? Разве не вправе я бескорыстно чтить природу: пусть зеленеют всходы?
   Вот журчащий ручей, вот нива, сад, шумящий листвой. И задавать вопросы зернам колышущихся колосьев, спрашивать капли об их назначении?
   К чему обкрадывать природу, пусть хранит свои тайны.
   Вот спят дети. И пожалуй, у каждого есть хоть один грех: например, оборвал и не пришил пуговицу. Как все это мелко в перспективе грозного завтра, когда ошибка порой мстит за себя целой разбитой жизнью.
   Такие спокойные и тихие…
   Куда мне вести вас? К великим идеям, высоким подвигам? Или привить лишь необходимые навыки, без которых изгоняют из общества? Но научив сохранять свое достоинство? Имею ли я право за эти жалкие крохи еды и заботы в течение нескольких лет требовать, приказывать и желать? Может быть, для любого из вас свой путь, пусть на вид самый плохой, будет единственно верным?
   Тишину сонных дыханий и моих тревожных мыслей нарушает рыдание.
   Я знаю этот плач, это он плачет. Сколько детей, столько видов плача: от тихого и сосредоточенного, капризного и неискреннего до крикливого и бесстыдно обнаженного.
   Неприятно, когда дети плачут, но только его рыдание – сдавленное, безнадежное, зловещее – пугает.
   Сказать «нервный ребенок» – этого мало. Как часто, не зная существа дела, мы удовлетворяемся мудреным названием. Нервный, потому что говорит во сне, нервный, потому что чувствительный, – живой – вялый – быстро утомляющийся – не по летам развитый – progénére, как говорят французы.
   Редко, но бывают дети, которые старше своих десяти лет. Эти дети несут напластования многих поколений, в их мозговых извилинах скопилась кровавая мука многих страдальческих столетий. При малейшем раздражении имеющиеся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции незначительному раздражению.
   Не ребенок плачет, то плачут столетия; причитают горе да печаль не потому, что он постоял в углу, а потому, что их угнетали, гнали, притесняли, отлучали. Я поэтизирую? Нет, просто спрашиваю, не найдя ответа.
   Чувства должны быть очень напряжены, если любой пустяк может вывести из равновесия. И должны быть негативными, раз с трудом вызовешь улыбку, ясный взгляд и никогда – громкое проявление детской радости.
   Я подошел к нему и произнес решительным, но ласковым шепотом:
   – Не плачь, ребят перебудишь.
   Он притих. Я вернулся к себе. Он не заснул.
   Это одинокое рыдание, подавляемое по приказу, было слишком мучительно и сиротливо.
   Я встал на колени у его кровати и, не обращаясь ни к какому учебнику за словами и интонациями, заговорил монотонно, вполголоса.
   – Ты знаешь, я тебя люблю. Но я не могу тебе все позволить. Это ты разбил окно, а не ветер. Ребятам мешал играть. Не съел ужина. Хотел драться в спальне. Я не сержусь. Ты уже исправился: ты шел сам, не вырывался. Ты уже стал послушнее.
   Он опять громко плачет. Успокаивание вызывает иногда прямо противоположное действие, возбуждает. Но взрыв, выигрывая в силе, теряет в продолжительности. Мальчик заплакал в голос, чтобы через минуту затихнуть.
   – Может, ты голодный? Дать тебе булку?
   Последние спазмы в горле. Он уже только всхлипывает, тихо жалуясь исстрадавшейся, обиженной, наболевшей душой.
   – Поцеловать тебя на сон грядущий?
   Отрицательное движение головы.
   – Ну спи, спи, сынок.
   Я легонько дотронулся до его головы.
   – Спи.
   Он уснул.
   Боже, как уберечь эту впечатлительную душу, чтобы ее не залила грязь жизни?

Летние колонии

   …Скажи лучше, с какими надеждами ты сюда шел, какие питал иллюзии, какие повстречал трудности, как страдал, столкнувшись с действительностью, какие делал ошибки, как, исправляя их, был вынужден отступать от общепринятых взглядов, на какие шел компромиссы…

   1. Я многим обязан летним колониям. Здесь я впервые столкнулся с детским коллективом и на практике изучил азбуку самостоятельной педагогической работы.
   Полный иллюзий, лишенный опыта, юный и сентиментальный, я думал, что, многого желая, я многого и достигну.
   Я верил, что добиться любви и доверия ребячьего мирка легко; в деревне ребятам следует дать полную свободу, мой долг – быть со всеми ровным; каждый малолетний грешник, отнесись к нему хорошо, сразу раскается.
   Я стремился сделать детям чердаков и подвалов их четырехнедельное пребывание в колонии «сплошной полосой веселья и радости», без единой слезы.
   Бедные мои милые друзья, вы, кто, как и я тогда, не может дождаться, когда наконец настанет эта минута! Мне жаль вас, если, расхоложенные с самого начала, поколебленные в самых основах, приписывая вину себе, вы не сумеете быстро восстановить душевное равновесие.
   Чужой опыт искушает вас, говоря:
   «Видишь? Не стоит! Поступай, как я: заботься о собственном удобстве, не то полетишь ко всем чертям на радость завистникам, не принеся пользы детям, которым хочешь служить. Не стоит!»
   Ты зависишь от людей опытных. Они, что ни говори, справляются со своим делом, а ты, сознайся искренне, стоишь, опустив руки, в недоумении.
   Бедняги, как мне вас жаль!

   2. Такая легкая и благодарная задача! У тебя тридцать детей (из ста пятидесяти) и никакой программы. Делай как знаешь. Игры, купание в речке, экскурсии, сказки – полная свобода инициативы. Экономка позаботится о еде, товарищи-воспитатели в случае чего помогут, прислуга присмотрит за порядком, деревня одарит вас прекрасными местами, солнышко – ласковыми улыбками.
   Ожидая с нетерпением дня отъезда, я обдумывал отдельные второстепенные детали, не предчувствуя ближайших серьезных задач. Раздобыл граммофон и волшебный фонарь, достал фейерверки, купил про запас шашки и домино, – может быть, их не окажется среди игрушек?
   Я знал, что детей придется переодеть в колонистское платье, разместить кого в спальне, кого у себя и, уж конечно, изучить фамилии и лица моих тридцати ребят, а может быть, и всех ста пятидесяти. Но я об этом совершенно не думал – сделается, мол, само собой! Думая о детях, я не задавался вопросом, кто они.
   Я поддался обаянию стоявшей передо мной задачи, наивно поверив в ее легкость.

   3. Как запомнить тридцать фамилий, подчас трудных и схожих, и тридцать лиц? Ни в одном из учебников об этом не упоминается, а без этого нет авторитета воспитателя и нельзя приступить ни к какому систематическому воспитанию.
   Здесь возникают вопросы: какие дети и какие фамилии прежде всего запоминаются? Каковы индивидуальные особенности зрительной памяти воспитателя? И как все это сказывается на судьбах детей и вообще на работе воспитателя в учреждениях со значительным количеством ребят?
   Опыт показывает, что одни дети запоминаются сами, других надо запоминать. Здесь нельзя полагаться на время, потому что, прежде чем наконец ты всех изучишь, ты наделаешь много ошибок, зачастую ставя себя в неловкое положение.
   Скорее всего запоминаются калеки и ребята с особой приметой, необычные – очень маленькие или очень высокие, самые старшие, горбатые, рыжие, на редкость красивые или безобразные. Порой фамилия привлекает внимание воспитателя еще до того, как он увидел самого ребенка. Часто успех папирос или лекарства зависит от удачного названия или упаковки, – к сожалению, то же бывает и с людьми.
   Из целого моря впечатлений мы выхватываем легче всего запоминающиеся; при оценке человеческих качеств – то, что проще всего заметить и правильно оценить.

   4. Для ребенка, обладающего некоторыми положительными качествами или умеющего в них принарядиться, важно, конечно, чтобы его знали. Ведь мы общаемся главным образом с детьми, которых мы знаем, – даем им поручения, то есть возможность сблизиться с нами, найти общий язык, отличиться. И они чувствуют себя увереннее, ближе к нам – они уже привилегированные.
   Ребенку приятнее обратиться с просьбой или вопросом к воспитателю, который его знает, да и воспитатель охотнее выслушает ребенка, о котором он слышал, кого помнит, знает в лицо. То, чего заурядному ребенку приходится добиваться, ребенку с запоминающейся внешностью или фамилией дается само собой.
   Остающиеся в тени ребята, чувствуя несправедливость или, наоборот, поверив в простоте души в свою никудышность, сторонятся тебя еще больше. Теперь, желая ближе познакомиться, ты должен суметь подойти к ним. Иначе ты их лишаешь своей помощи и совета, предоставляя в конфликтах с толпой ребят собственным силам и переживаниям.
   В каждой конторе, на каждой фабрике, в каждой казарме есть свои обездоленные судьбой потому лишь, что начальник незнаком с ними, не знает о них, не помнит. Так подчас пропадают зря ценные силы.
   И дети, быстро приобретя опыт, ждут при первой встрече с тобой: маленький Мицкевич или Собеский [29 - Ян III Собеский (1629–1696) – король Речи Посполитой, один из национальных героев Польши. – Примеч. ред.] – шутливого вопроса, красивенький – приветливой улыбки, а дурнушка-рыжик или Баран наперед знают, что от нового окружения жди новой беды. И если ты на красивенького, самоуверенного лишь подольше и повнимательнее взглянул, а злополучную фамилию прочел быстрее и тише, ты уже оправдал надежды первого и подтвердил опасения второго.

   5. На основании внутренних достоинств и недостатков скорее всего познаешь вспыльчивых или надоедливых и плохо воспитанных или воспитанных лучше, чем обычно. Сами о себе дают знать, сея тревогу, проделки озорников и плаксивые визги зануд; дети из бедных семей доставляют хлопоты своим одичанием; дети из более обеспеченных семей и подхалимы привлекают внимание хорошими манерами. Будут там, наконец, и ребята проворные и себе на уме, которые силком навяжут тебе помощь, совет, справку.
   И все эти дети: красивенькие, с громкой фамилией или из состоятельных семей – настойчиво требуют, чтобы я признал их и выдвинул на первый план из серой толпы, которая должна остаться в тени, и удивляются, если я не делаю этого сразу, и возмущаются, если я этого вообще не хочу делать, и используют все способы борьбы, какие в ходу у взрослых.
   Молоденький князь в школе для богатых, сынишка войта в народной школе если сами не додумаются и не потребуют, так их кто-нибудь подучит – требуй, а не получил, чего хотел, мсти: «Скажи, что учитель бьет, не молился, нехорошо отзывается о начальстве, плохо учит, совсем с нами не занимается». Или испачкают тебе мелом стул, загадят уборную, устроят беспорядок во время инспекторского обхода, взбунтуют бесцветных и равнодушных и втянут в некрасивую историю самых невинных, как раз тех, кого ты желаешь оградить от обид.
   Радостно ожидая дня отъезда в колонию, я по своей наивности не подозревал, сколько нужно такта и осмотрительности, чтобы овладеть грозной оравой ребят.

   6. Я не испытывал никаких опасений и тогда, когда увидел, что некоторых я должен был по нескольку раз уговаривать не высовываться из окон вагона и не выскакивать на площадку. Уже один мальчик собирался было встать в дверях и последить, а другой записывать фамилии непослушных. Я отверг оба проекта, резко заметив:
   – За собой следи, и тебе не стыдно записывать товарищей?
   – Они мне не товарищи, – презрительно буркнул мальчишка.
   Я по-детски возмутился.
   Были и такие, которые умирали от жажды; этим я терпеливо и безрезультатно объяснял, что сразу по приезде на место они напьются молока.
   Я слишком уж заботливо утешал мальчика, ревевшего потому, что его разлучили с матерью; чересчур старательно следил, как бы кто не выпал из окна, и, желая сдружиться с группой, тратил драгоценное время на пустые разговоры вроде: «А ты уже был в деревне? А тебе жалко, что с тобой не едет младший братишка?»
   Я принял от ребят деньги и открытки, стараясь поскорее покончить с этим низменным занятием: шутливо пробирая, когда кто-нибудь давал уже смятые и запачканные открытки, и успокаивая тех, кто, видя, как я бесцеремонно обращаюсь с их собственностью, предупреждал, что его открытки чистые, а сдаваемая на хранение монета новая и блестящая. Что делать с зубными щетками, которые они тоже хотели было мне отдать, я не знал: «Пускай пока побудут у вас».

   7. Покинув с чувством облегчения поезд, я гордо констатировал, что все обошлось благополучно и все ребята налицо. Оставалась еще часть пути на лошадях.
   Будь у меня крупица опыта, я мог бы предвидеть, что ребята, если их не предупредить, бросятся как попало к телегам; юркие и предприимчивые захватят самые удобные места, а неуклюжие перетеряют мешки с одеждой и с этими своими несчастными зубными щетками; ребят придется пересаживать и поднимется крик и суматоха.
   Порядок целиком зависит от умения предвидеть. Предвидя, я могу все предотвратить.
   Отправляясь на более или менее длительную прогулку, я обязан предупредить ребят, чтобы они сходили в уборную, не то шепнут мне по секрету, что им хочется в уборную, в трамвае или на улице…
   На прогулке мы подходим к колодцу с оградой. Я останавливаю ребят:
   – Встаньте парами. Будете подходить к колодцу по четыре человека.
   Не предупреди я, никакие усилия не помогли бы сохранить порядок. И выйдет ли драка, потопчут ли ребята газон или развалят ограду – виноваты не дети, а неопытность воспитателя.
   Все это мелочи; такой опыт при желании приобретается быстро, но отсутствие его сказывается моментально, определяя порой все дальнейшие взаимоотношения ребят и воспитателя.
   Путь в колонию был для меня сущей мукой. Когда первый мальчик соскочил с телеги – надоело ехать, – мне следовало велеть ему сесть обратно, а я не сделал этого. И вот дети, проделав остаток пути частью на телегах, частью пешком, отчаянно голося, толкаясь и теряя мешки и молитвенники, возбужденные и ошеломленные, вваливаются на веранду.

   8. Ни в одном учебнике педагогики не сказано, что там, где тридцать ребят переодеваются в казенную одежду, обязательно найдутся несколько таких, кому все рубашки будут длинны или узки в плечах или в вороте.
   Груды белья и верхней одежды, вертлявая разошедшаяся ребятня и отсутствие опыта у воспитателя… Переодев нескольких, и я и дети убеждаемся, что одни добрые желания не заменяют сноровки.
   С нескрываемой радостью я принял помощь экономки, которая безо всяких усилий и спешки быстро управилась не только с детьми, но и с бельем (его я успел-таки перепутать). Нескольких недовольных слишком длинными рукавами, отсутствием пуговиц или тем, что широки штаны, она успокоила, обещав завтра же все уладить.
   Секрет ее триумфа, а моего поражения состоял в том, что я хотел, чтобы все было к лицу, хорошо сидело и вдобавок было красиво, а она знала, что это невозможно; я занялся несколькими (остальные ждали в нетерпении), а она сразу раздала половину рубашек: малышам – самые маленькие, средним и самым большим – большие, предоставив собственной их инициативе более точную подборку по фигуре. То же со штанами и блузами. В результате ловкие и хозяйственные ребята оказались одетыми в свой размер, а нерасторопные и непрактичные – словно маленькие ярмарочные клоуны. Но – а это главное – когда позвонили к ужину, все ребята были переодеты, а их собственное платье упаковано в мешки, снабжено номерками и сдано в кладовую.

   9. Как рассадить детей за столом?
   Я не учел и эту проблему. В последнюю минуту я наспех решил, исходя из главного принципа – «свобода»: пускай сидят как хотят. Я не подумал, что, в сущности, только четыре угловых места особые, а все остальные одинаковые и, значит, из-за этих четырех мест будут ссоры, и тем крупнее, чем больше найдется на эти места любителей.
   Я не учел, что споры из-за этих четырех мест будут повторяться за каждой едой, что те, кто занял их первыми, станут упорствовать, ссылаясь на право первенства, а остальные – на право равенства.
   Я не учел, что при постоянной смене мест и симпатий ребята будут менять и соседей, а значит, опять ссоры при раздаче молока и супа, обладающих свойством проливаться и пропадать для еды.
   Я не учел и того, что при постоянной смене мест мне будет труднее изучить ребят.
   Я даже был так глуп, что предоставил детям самим выбрать себе кровати: где кто хочет. Ей-ей, если бы мне самому дали выбрать, я не знал бы, на чем остановиться. Распоряжение это было так явно нелепо, что я быстро его отменил, однако не настолько быстро, чтобы и тут не обошлось без крика и суматохи. Я уложил детей по списку и почувствовал огромное облегчение, когда наконец настала относительная тишина.
   Я неясно представлял причины своего поражения, но был слишком ошеломлен, чтобы искать их источники.

   10. Экономка в третий раз звала меня ужинать; остальные надзиратели давно покинули свои спальни. Я считал, что в первый вечер не следует оставлять ребят одних: ребята могут перетрусить, плакать, но опытная экономка утверждала, что они устали и уснут. И как ей было не поверить? Действительно, большинство уже спали.
   Я ушел, но ненадолго: пришлось вернуться и сделать перевязку мальчику с рассеченным пряжкой лбом; второму воителю подбили глаз: цвет синяка менялся в течение ряда дней с красного на желтый, с желтого на черный и с черного на грязно-серый.
   – Неплохо для начала сезона, – сказала экономка.
   Я нашел ее замечание резким и обидным и тем более несправедливым, что она сама уговорила меня уйти из спальни.
   Следовало учесть, что если одни дети и уснут, то другие, возбужденные переменой обстановки, не смогут уснуть и, только тронь, перессорятся и передерутся. Я готовился не мирить несогласных, а утешать тоскующих и печальных, но – о диво! – тот, кто хныкал дорогой, теперь крепко спал.
   Я не заметил главного: такой серьезный поступок, как драка, является грозным предзнаменованием, показывая, что мой авторитет пошатнулся уже в первый день моей незадачливой деятельности.
   Добавлю, что все лицо у одного из участников драки было в оспинках; вероятно, это сыграло некоторую роль в ссоре, столь фатально закончившейся для моих радужных надежд. «Ни единой слезы» стояло в программе; а слезы были уже по дороге в колонию, и теперь – кровь.

   11. Ночью я спал плохо. Кто-то из ребят, не привыкший спать на узкой кровати, съехал с набитого свежей соломой матраца и с шумом свалился на пол. Кто-то то ли стонал, то ли бормотал во сне; то опять мне представилось, что мальчик с подбитым глазом может потерять зрение. Нервы были натянуты как струны.
   Я проработал десять лет репетитором и не был ни юнцом, ни новичком на педагогической ниве, прочел массу книг о детской психике. Несмотря на это, я был бессилен постичь тайну коллективной души ребячьего общества. Что оно выдвигает какие-то новые требования, которые застали меня врасплох, не подлежало сомнению. Самолюбие мое страдало, овладевала усталость – как, уже?
   Может быть, я и тешил еще себя надеждой, что после первого, как-никак исключительного дня наступят те долгожданные, излучающие улыбку, но что делать, чтобы обеспечить себе спокойное завтра, я не знал.

   12. Основная моя ошибка была та, что я отмахнулся с досадой от помощи прошлогоднего дежурного: на первых порах он был бы незаменим. И пусть стоял бы в дверях вагона и следил, и пусть даже записывал бы, если так у них всегда было. И пусть сказал бы, как сделать, чтобы ребята не прятали от меня деньги, и как ребята обычно сидят за столом, и как спят, и куда ходят купаться.
   Анализ всех этих ошибок был бы бесконечно поучителен. К сожалению, если я и делал записи, то опуская неудачи, раны были слишком свежи и чувствительны. Теперь, четырнадцать лет спустя, я уже не помню подробностей. Знаю лишь, что ребята жаловались, что они голодные и болят ноги от хождения босиком; что на вилках песчинки и холодно без пелерин; знаю, опытный надзиратель возмущался, глядя на беспорядок и разболтанность у меня в группе, а экономка давала указания касательно благополучия моей особы, которой я, слишком усердствуя, наносил урон. Знаю, сторож жаловался, что ребята загадили лес и разрушали веранду – вытаскивали кирпичи из столбов; что моя группа, когда умывается, расходует больше всех воды, а ведь ее приходится накачивать в бак.
   Наконец, на пятый или шестой вечер, случилось самое худшее.

   13. Ребята лежали в постели в полутемной спальне, как вдруг начался кошачий концерт.
   Кто-то резко свистнул, кто-то запел, еще один залаял, зарычал, опять кто-то свистнул, и все это с некоторыми паузами, в разных углах зала.
   Я понял.
   А ведь у меня были среди них сторонники. Я беседовал с ребятами, объяснял им, обращался к ним с просьбами, встречая и понимание, и хорошее отношение. Но я не умел ни выявить, ни тем более организовать положительные элементы моей группы. И вот самолюбивые и неискренние ребята, чьи надежды я обманул, а помощь с презрением отверг, быстро стакнулись между собой, воспользовавшись моей неопытностью, и, увидя мою слабость, бросили вызов.
   Я медленно ходил между кроватями; ребята как примерные лежали с закрытыми глазами, кое-кто даже натянул на голову одеяло – и глумились напропалую, бросали вызов, бунтовали.
   В моей гимназии был учитель, вся вина которого заключалась в том, что, слишком снисходительный, он не мог справиться с классом. С ужасом вспоминаю оргии злобных выходок, которыми мы его преследовали.
   Так умеют мстить ненавистной власти лишь рабы, почуяв свою силу. И в каждой школе-деспоте всегда есть среди персонала подобная жертва, которая молча страдает, одинаково страшась начальства и детей.
   За эти несколько минут, которые длились целую вечность, я пережил многое.

   14. Так вот ответ на мое доброе отношение, энтузиазм, труд? Острая боль пронзила мое сердце. Хрустальный дворец мечты рухнул, разбившись вдребезги.
   Гнев и уязвленное самолюбие: я стану посмешищем в глазах тех, кого превосхожу чувствами, кого хотел переубедить, увлечь примером; быть может, заставить себя ценить.
   Я встал посреди зала и спокойно глуховатым голосом заявил: «Поймаю, отколочу». Сердце готово было выскочить, губы прыгали. Меня прервал свист. Я схватил свистуна и выдрал за уши, а когда он было запротестовал, пригрозил вышвырнуть на веранду, где бегала спущенная на ночь с цепи собака.
   Знаете, кого я ударил? Того, который свистнул всего один раз, в первый раз. Зачем он это сделал, он не умел объяснить.
   Какой превосходный урок дали мне дети!
   В белых перчатках, с бутоньеркой в петлице, я шел к голодным, холодным и обездоленным за приятными впечатлениями и сладкими воспоминаниями. Я хотел откупиться от своих обязанностей несколькими улыбками и дешевыми фейерверками; я даже не потрудился выучить фамилии, раздать белье, позаботиться о чистоте в уборной. Я ждал от ребят симпатии, закрывая глаза на пороки, взращенные в закутках столичной жизни.
   Я думал о развлечениях, не о работе; бунт ребят показал мне отрицательные стороны радостных каникул.
   И что же? Вместо того чтобы подвести итог своим ошибкам, я, обозлясь, науськал на парнишку собак.
   Мои коллеги пришли сюда поневоле, ради заработка; я – ради идеи; может быть, дети почуяли фальшь и покарали.

   15. Под вечер следующего дня один мальчик предупредил меня, что волнения повторятся и, вздумай я бить, ребята не дадутся – припасли палки.
   Надлежало действовать быстро и энергично. Я поставил на окно яркую лампу и сразу, как вошел, забрал палки и отнес к себе: завтра, мол, возвращу.
   Поняли ли они, что их предали, оробели ли из-за яркого света, зачеркнуло ли их планы отсутствие оружия для самообороны – не важно. Главное – я победил.
   Заговор, бунт, измена, репрессии – так ответила жизнь на мои мечтания.
   – Завтра я с вами поговорю, – гласило грозное обещание вместо сентиментального «спокойной ночи, детки», которым я потчевал их первые вечера.
   Как победитель я проявил такт.
   И опять жизнь преподала мне урок о том, что истоки нашего благополучия порой лежат там, где, как полагали мы, постигла нас катастрофа, что бурный кризис – часто начало выздоровления.
   Я не только не потерял расположения ребят, наоборот, наше взаимное доверие возросло. Для них это был мелкий эпизод, для меня – переломное событие.
   Я понял, что дети – сила, которую можно привлечь к совместной работе или оттолкнуть, сила, с которой приходится считаться. Эту истину, по странному стечению обстоятельств, я постиг благодаря палке.
   Проводя на другой день в лесу беседу, я впервые говорил с ребятами, а не ребятам, и говорил не о том, какими я хочу, чтобы они были, а о том, какими они сами хотят и какими могут быть. Возможно, именно тогда я впервые понял, что у детей можно многому научиться, что и дети требуют, ставят условия и делают оговорки, и имеют на то право.

   16. Форменная одежда тяготит детей не потому, что она одинакового покроя и цвета, а потому, что часть детей из-за несоответствующей одежды испытывает физические страдания. Сапожник не учтет особенностей ноги ребенка, если зоркий воспитатель не заметит их, не поймет и не укажет. Дайте нюне удобную обувь, и он, может быть, станет подвижным и веселым. По уставу колонии дети летом должны ходить босиком – это большая радость для тех, кто и в городе ходил босым, и пытка для некоторых с исключительно нежной кожей. Малокровным и малоподвижным ребятам нужна более теплая одежда.
   Как отличить каприз от действительной потребности в интернате, если это нелегко сделать даже в семье? Как установить границу между тем, к чему ребенок легко привыкает, что составляет мимолетное неудобство, и тем, что является особенностью его организма, индивидуальным отличием единицы в толпе?
   В интернате существует единая для всех норма сна. И тут доза сна рассчитана на среднюю детскую потребность, хотя отклонения значительны. У тебя всегда будут вечно сонные дети и такие, с которыми ты вынужден тщетно бороться за утреннюю тишину в спальне. Ведь это сущая мука для ребенка лежать в постели и не спать, как и вставать, когда он еще сонный.
   Наконец, единая для всех норма питания, которая не учитывает возраст и совершенно обходит стороной различие аппетитов детей приблизительно одного возраста.
   Вот откуда у нас в интернате несчастные дети, неудобно или недостаточно тепло одетые, вечно клюющие носом или, наоборот, нарушающие дисциплину в отношении сна, полуголодные и голодные.
   Все это вопросы первостепенной важности, решающие в деле воспитания.

   17. Нет более печального зрелища, чем голодные ребятишки, рвущиеся за добавкой или ссорящиеся из-за куска хлеба; нет фактора более деморализующего, чем торговля пищей.
   На этой почве возникают острейшие разногласия между добросовестным воспитателем и добросовестной экономкой. Воспитатель быстро поймет, что голодающего ребенка не перевоспитаешь, голод – дурной советчик.
   Родители могут сказать: «Хлеба нет» – и не потеряют из-за этого любви и уважения; воспитатель имеет право сказать так лишь в виде исключения, повторяю, лишь в виде исключения и лишь тогда, когда он сам голодает. Разницу между обычным средним детским рационом и большим аппетитом следует восполнять хлебом – кто сколько хочет и может съесть.
   Знаю, ребята станут носить хлеб в карманах, прятать под подушку, оставлять на подоконниках и топить в уборных. Так будет с неделю, при неумных воспитателях – с месяц, но не дольше. Можно наказать ребенка, который так поступает, но нельзя угрожать:
   – Мы вам перестанем выдавать хлеб.
   Более предусмотрительные тогда, опасаясь обещанных репрессий, станут делать запасы.
   Знаю, ребята будут обжираться хлебом, а нормальная еда пойдет на помойку. Наверное, там, где неопрятно приготовленная невкусная пища столкнется с не вконец изголодавшимися детьми, она будет вынуждена отступить перед не слишком заманчивым, но и не противным вчерашним хлебом.
   Знаю: объестся тот или другой дуралей – заботы, волнения; но, верьте мне, он это сделает раз, другой – не больше; не имеют опыта лишь те, за кем слишком следят.

   18. Несогласия будут даже там, где между экономкой и надзирателями царит полная гармония. Если дети сыты, часть приготовленной еды иногда остается. Жаркий день, спешка из-за экскурсии, чуть подгорело молоко – а уж экономка с попреками:
   – Половина каши не съедена, а вот хлеб, который нашли под верандой…
   Пусть воспитатель выпьет для примера полный стакан подгорелого молока; пусть предупредит ребят, что, если они не съедят суп, прогулки не будет; и пусть дает хлеба вволю, но небольшими кусками; пусть посчитается с печалями экономки, но выдача хлеба должна остаться, нельзя капитулировать, ни на один день нельзя.
   Воспитатель склонен относиться несерьезно к заботам экономки; экономка склонна видеть эту несерьезность и там, где ее нет. Но при обоюдном добром желании несогласия будут лишь такие, какие и должны быть между людьми, которые работают в одной области, но на разных участках. Надо быть тактичным, а воспитателю, который, вспылив, может забыться и сказать: «Занимайтесь лучше своими горшками и не суйтесь к детям», – я напомню, что экономка имеет полное право ответить:
   – А вы вашим ребятам получше зады подтирайте, а то прачка никак белье не отстирает.
   В самом деле, если экономка обязана следить за чистотой на кухне, то воспитатель и за чистотой белья. Добрая воля подскажет им правила тактичного поведения, вразумит, что оба они служат одному и тому же доброму делу.
   Если только она налицо, эта добрая воля.

   19. Дети уже сыты. Ты считаешь, что преодолел сопротивление, – нет, оно лишь притаилось. Возможно, суп сегодня нарочно пересолен, а рис разварился в кисель. Возможно, порции мяса нарочно большие и, кроме того, картошки вволю, а на десерт прокисшие вишни: «Пусть, мол, у него ребята расхвораются, увидит, чем это пахнет». Весь рис в помойном ведре, после соленого супа ребята набухаются воды, и крыжовник или кислое молоко довершат остальное.
   Помни, юный воспитатель, если ребенок бывает изощренно жесток, он это делает бессознательно, по подсказке. Коварство же взрослого, которому ты помехой, безгранично.
   Обездоленные и забытые мстят здесь за пережитые обиды. Обманутые в честолюбивых стремлениях тешат себя здесь бесконтрольной властью, требуя почета, милостиво принимая услуги, деспотично повелевая. Серые и неспособные, смиренные и лицемерные найдут здесь хлеб ценою молчания и самой грязной работы. Если ты мешаешь им, не надейся, что они уступят без долгой, упорной и яростной борьбы; слишком быстрая и легкая победа таит в себе зачатки поражения: враг ждет, когда ты устанешь, а тем временем старается усыпить твою бдительность или собрать против тебя улики.
   Если поздно вечером к тебе в комнату вошла молоденькая горничная с поручением от экономки, это может быть простой случайностью, а могло иметь и особую цель. Чем ты моложе и неопытнее, тем осмотрительнее ты должен поступать, осторожнее говорить и быть начеку, когда что-нибудь уж очень легко тебе дается.

   20. Хочешь ли ты плыть по течению, подчиняясь власть имущим, опираясь на ловкачей и проныр, помыкая маленькими людьми, подавляя непокорных и непослушных; хочешь ли ты во все вникать, удовлетворять каждое справедливое требование, не допускать злоупотреблений и выслушивать жалобы – у тебя должны быть враги, будь ты министр или скромный воспитатель. Если ты слишком рьяно, неосмотрительно и уверенно вступишь в бой, ты обожжешься разок-другой и, быть может, потеряешь охоту продолжать экспериментировать ценою душевного спокойствия, а подчас и ценою средств к существованию и всей своей будущности. Чем легкомысленнее взлет, тем опаснее падение…
   А впрочем, не верь мне, я лгу, я старый брюзга. Действуй, как тебе велит сердце, стремительно, напористо, без компромиссов и колебаний… Выживут тебя – придут новые, встанут на твое место, поведут дальше. С нечестным – никаких сделок, разгильдяя – прочь с дороги, подлеца – в морду. У тебя нет опыта – тем лучше. Если опыт указывает дорогу, которой ты можешь ползти всю жизнь, так ты его не захочешь: лучше час, да парить в небе… А победят тебя… что ж, не будешь достопочтенным для седых и лысых, зато для юных останешься героем.
   Не останавливайся на половине дороги.
   Брось кукситься – сам хотел…
   Не говори, что тебя не предупредили, ввели в заблуждение, обманули…

   21. Речь моя о позавчерашнем шуме была приблизительно такова: «Я побил мальчика – я поступил плохо. Я пригрозил выбросить его на веранду, где его покусает собака, – это очень гадко. Но кто виноват в том, что я совершил два гадких поступка? Виноваты ребята, которые нарочно шумели, чтобы я разозлился. Возможно, я наказал невиновного. Но кто виноват? Виноваты ребята, которые нашалили и попрятались, пользуясь темнотой. А вчера почему было тихо? Потому что горела лампа. Значит, это вы виноваты, что я поступил несправедливо. Мне очень стыдно, но пускай и вам будет стыдно. Я сознался, а теперь вы сознайтесь. Дети бывают хорошие и плохие. Каждый плохой ребенок может исправиться, коли захочет, я ему в этом охотно помогу. Но и вы помогите мне остаться хорошим, чтобы я с вами не испортился. Мне очень досадно, что у одного из вас подбит глаз, а у другого забинтована голова, что пан X вами недоволен и что на вас жалуется сторож».
   Потом каждый говорил: хороший он и послушный, или так себе, или и сам не знает, какой он; потом говорили: очень им хочется исправиться, или только немножко, или вовсе не хочется. Все это мною записывалось. Я узнал, кто правые, кто левые и кто центр в группе…
   Бывают же сборники политических и судебных речей и проповедей. А почему нет печатных речей воспитателей к ребятам? Всем кажется, что это легко – говорить с детишками. Некоторые обращения к детям я писал по неделе и больше.

   22. Мы все вместе решали, что делать, чтобы ребята не загаживали лес, не шумели за столом, не бросали куда попало хлеб и шли по сигналу купаться или к столу.
   Я продолжал делать все те ошибки, от которых желаю вас уберечь, но уже заручился у части ребят моей группы обещанием мне помогать.
   Глупости сами мстили за себя тщетностью усилий и бесполезной тратой энергии. Ребята пожимали плечами, порой старались переубедить меня; часто я уступал.
   Помню разговор об отметках по поведению. Я не хотел ставить оценок: все заслуживают пятерку, каждый старается быть хорошим, а если не может, наказывать не за что.
   – Не напишу я, что у меня пятерка, он подумает, что я плохо себя веду.
   – Вон у других воспитателей – у сорванца и то хоть тройка, да есть, а я послушный – и у меня ничего.
   – Если я сделал что-нибудь плохое и вы поставили мне отметку, я знаю, что с этим уже покончено.
   – Без оценок и слушаться не хочется, а почему, сам не знаю.
   – А я не так. Когда вы ставите отметки, а я сделал что-нибудь плохое, я думаю: и пусть ставит мне тройку. А не поставите – неприятно.
   Обдумайте каждый из доводов, и вы увидите, какие важные тут затронуты вопросы и как ясно обозначились индивидуальные особенности ребят.
   Я уступил: каждый сам называет заслуженную им отметку; некоторые с огорчением: «Не знаю».

   23. Я довольно долго придерживался ложного взгляда, что номер унижает ребенка. Я упорно не хотел ставить ребят в пары, сажать по порядку номеров за стол. А дети номерам рады: ему девять лет и у него девятый номер, у него двадцатый номер, а тетка его живет как раз в доме № 20. И разве унижает театрального зрителя, что у него номер на билете?
   Воспитатель обязан знать ребят, уметь назвать в задушевной беседе уменьшительным именем, каким зовет мама. Надо знать и семью воспитанника – спросить о больной сестренке, о дяде, оставшемся без работы.
   Если кровати закрепляются по порядку номеров, пятерым из тридцати шести захочется переменить место: одному захочется спать рядом с братишкой, другому – потому что сосед разговаривает во сне, третий хочет быть поближе к комнате воспитателя, а четвертому страшно.
   Ребята ходят купаться парами по порядку номеров; если кто-либо хочет переменить место, чтобы пойти вместе с приятелем, номер не должен служить препятствием, пусть ребенок сменит пару или место.
   Уже в первые дни пребывания в колонии номер может стать как бы фамилией, сквозь которую проглядывает личность ребенка, пока не проклюнется наконец полностью его нравственный и умственный облик. Тогда неизбежный номер не приносит вреда.

   24. Я нес свои чувства детям, а те не хотели их, плохо переносили, пугались. Я наивно считал, что за четыре недели можно исцелить любое страдание, залечить всякую рану. Я терял время попусту.
   Я окружал заботой наименее стоящих ребят, вместо того чтобы оставить их в покое.
   С умилением вспоминаю, как, идя навстречу моим просьбам, ребята принимали в игру таких, которые мешали играть, и уступали задирам, еще больше наглевшим от поблажек.
   Даю чудесный мяч не умеющему толком играть глупышу, и он носит его в кармане, ведь у всех равные права на мяч: я давал его «справедливо», по очереди.
   Я добивался от честных ребят, не желавших брать на себя невыполнимые обязательства, «добровольного» обещания исправиться.
   И радовался, что дело идет на лад, не считаясь ни с бессонными ночами, ни с шедшими на убыль силами. К ребятам, их спорам, делам и играм я относился свысока – все это были для меня тогда «мелочи».

   25. Работа в летних колониях тяжелая, но зато благодарная. Ты сразу получаешь большое число ребят; в любом же другом интернате они добавляются по одному или небольшими группами к уже имеющимся, прошедшим известную обработку. Присмотр за детьми на большой территории тоже нелегкое дело. Особенно тяжела первая, организационная неделя, да и последняя требует от воспитателя усиленной бдительности: ребята, все мысли которых обращены к городу, снова во власти городских привычек.
   Добросовестный и неопытный воспитатель может тут почти безболезненно испытать свои силы; на живой работе он быстро ознакомится с проблемами воспитания в интернате и, не отвечая за дальнейшее, может объективнее оценить свои пороки и недостатки. Осознав ошибки, он имеет возможность в следующем сезоне, с новой партией ребят, без свидетелей прошлых ошибок начать все заново, на новых основаниях.
   Ему не надо экономить силы и рассчитывать энергию и душевный подъем на большой срок. Устал – лето кончится, отдохнет.
   Приобретенный опыт в первый месяц даст ему радостное сознание наличия прогресса в следующем, он быстро заметит разницу, а это поощрит его к дальнейшим усилиям.
   Кажется лишь, что работа первого сезона потеряна невозвратно: во втором сезоне будут приятели, знакомые или родственники ребят, бывших в первом сезоне. Поговори с ними, и ты увидишь, что они уже знают тебя и твои требования: еще до того, как тебя увидеть, они уже чувствуют к тебе симпатию и готовы признать твой авторитет.

   26. Второй сезон начался под более счастливой звездой. Получив накануне отъезда список, я принялся заучивать подряд все фамилии. Некоторые внушали доверие, иные – опасения. Я не шучу, сами подумайте, как это звучит: маляр Пылища, крестьянин Улита, сапожник Недоля.
   Вооружившись тетрадью и карандашом, я записывал все, что поразило меня в ребенке при первом знакомстве. Оценками первого впечатления были плюсы, минусы или знаки вопроса против фамилии. Короткое «симпатичный, сорванец, ротозей, неряха, дерзит» – первой характеристикой, которая могла подтвердиться или не подтвердиться, но давала общее представление о ребенке.
   Так библиотекарь разбирает партию книг, с любопытством обшаривая взглядом заглавие, формат, обложку. Приятное занятие: ого, будет что почитать!
   Я отметил особо рекомендованных ребят, ребят, которых провожало много народу, у кого было много подарков в дорогу, и опоздавших. Уже есть в тетрадке первые вопросы, просьбы, советы, тем и любопытные, что они первые. Если один роняет регистрационный листок, а сосед поспешно поднимает его и подает, улыбаясь; если один быстро и громко отвечает, когда его вызывают по списку: «Здесь», а за другого отвечает мать; один отталкивает того, кто занял его место, а другой жалуется; один вежливо кланяется, а другой угрюмо озирается по сторонам – все это имеет для воспитателя громадное значение и, подмеченное и запечатленное в памяти или в записной книжке, служит ценным познавательным материалом.

   27. Забирая у ребят почтовые открытки, я кладу их в пронумерованные и сложенные вдвое листки бумаги, потому что одни открытки разлинованы, другие засалены или помяты.
   Совершенно справедливо обижались ребята в первом сезоне, что им дают, когда они пишут домой, не их открытки.
   Деньги я завертывал в пронумерованные бумажки и завязывал в носовой платок, тоже приготовленный накануне. Это вклад, чужая собственность, тем более неприкосновенный, что сделан по принуждению. Отдавая свои десять грошей, ребенок вверяет тебе все состояние: ты обязан относиться к нему серьезно.
   В дверях вагона стоял дежурный, у каждого окна – тоже. У меня было время перекинуться несколькими словами с каждым ребенком, и записная книжка опять пополнилась новыми деталями.
   Я отмечал, кто клянчил попить, ябедничал, подрался у окошка.
   В третий раз продефилировала передо мной вся группа, когда я ставил химическим карандашом номера на мешках. И тут, когда я называл фамилию, одни подходили быстро, а других приходилось выкликать по нескольку раз. Были и такие, которые, вместо того чтобы глядеть в окно, с любопытством следили, обступив меня, за тем, что я делал. И опять кто-то плакал: я послал одного мальчика его утешить, у него это лучше выйдет, а впрочем, пускай даже поплачет.

   28. Я предупредил, что на станции нас будут ждать повозки и чтобы ребята сходили в уборную сейчас, в вагоне, что нельзя помногу забираться на повозку и нельзя по дороге слезать и что, если у кого окажется не его размера одежда, завтра же ему ее обменяют. Два прошлогодних колониста помогут раздать молоко, трое других – одежду.
   Я старался завязать деловую дружбу, а не пустой флирт.
   Я отметил, у кого грязные уши, длинные ногти, грязная рубашка: если мать перед отъездом не привела ребенка в порядок, значит она не только бедна, но и небрежна; иногда такой ребенок живет самостоятельно, без надзора, а то и вовсе нет матери. Когда я переодену их и умою, эта деталь будет утрачена.
   Я соглашался на любое предложение помочь мне, в чем-либо меня выручить. Я знал, что моя задача – организация и контроль, что самому мне всего не одолеть и что я сдам экзамен на хорошего воспитателя, если у меня будет время на наиболее важные дела и на заботу о детях, исключительных по своему здоровью, темпераменту, запущенности, никудышности или большой духовной ценности.
   И когда переодетые ребята сели по порядку номеров за стол, я стал изучать лица.
   Я уже сейчас знал свою группу лучше, чем в прошлом сезоне после нескольких дней работы.

   29. Одного я узнаю по веснушкам, другого по бровям, третьего по родимому пятнышку на носу, четвертого по форме черепа. Всегда остается несколько таких, в ком ты усматриваешь несуществующее сходство и долгое время путаешь. Этих трудностей школьный учитель не знает, ученики у него закреплены неподвижно на партах; зато хорошо знают их школьный надзиратель, инспектор, директор. И легко шалить такому неприметному, коли ответ за себя и за других держат два-три козла отпущения.
   «Ага, попался, тебе не впервой».
   А настоящий виновник посмеивается втихомолку.
   Я потому так настаиваю на быстром ознакомлении со всеми ребятами, что всякие вредные предубеждения (как в пользу ребенка, так и против него) вытекают именно из этого незнания детей.
   Я не очень, кажется, удалюсь от истины, если скажу, что у миловидного, со славной рожицей ребенка есть все данные считаться хорошим, а у некрасивого или с каким-нибудь физическим недостатком – плохим. Отсюда одинаково несправедливое предубеждение некоторых воспитателей против красивых детей. Еще раз повторяю: воспитатель, который не знает хотя бы одного из своих воспитанников, безусловно и в любом случае окажется плохим воспитателем.

   30. Вечером, когда все уже были в постели, я провел беседу о ребятах предыдущего сезона.
   «Я расскажу о ребятах, которые спали на пятой, одиннадцатой, двадцатой и тридцать второй кроватях. Один из них оказался очень славным малым, другой был всегда и всем недоволен, третий очень растолстел, а с четвертым как-то ночью случилась беда: он сделал под себя, и ребята сначала нехорошо смеялись над ним, а потом убедились, что это слабый и больной мальчик, и взяли над ним шефство. И где-то они теперь и о чем думают?»
   В этих четырех взятых из жизни рассказиках были и мораль, и распорядок дня, и более сложные проблемы колонистского житья-бытья.
   Я предупредил ребят, что делать, если они ночью испугаются или слишком рано завтра проснутся.
   И все заснули – кроме двоих.
   У одного дома остался больной дедушка, и мальчик все о нем думал; а другому мать говорила на сон грядущий «спокойной ночи». Этого последнего, одного из тридцати восьми, надо было в тот вечер, чтобы он мог заснуть, поцеловать. И я подумал, что как раз его, одного из самых впечатлительных, я мог в прошлом сезоне при общей сумятице и возбуждении отругать или выдрать по ошибке за уши.
   Уже в первый вечер у меня осталось время на записи: в одной тетрадке – о первом дне в колонии, в другой – о каждом ребенке. И о доброй половине ребят я хоть что-то, хоть самую малость, а уже записал.

   31. Назавтра чуть свет я уже был в спальне и опять, прежде чем ребята разбегутся и смешаются, учился узнавать свою группу.
   В течение всего дня я спрашивал то одного, то другого, как его зовут.
   – А меня, господин воспитатель? А меня как зовут?
   Похожих друг на друга или тех, кто казался мне похожими, я ставил рядом и изучал, а ребята указывали мне приметы, по которым можно их различить.
   С каждым часом прибывали все новые детали, посвящавшие меня в личную жизнь или в ту или иную область духовной жизни ребенка.
   Быстро, словно по волшебству, под влиянием деревни и ласковой руки воспитателя смятые души сперва с удивлением и страхом, а потом все доверчивее и радостнее начинают тянуться к тому, что красиво и гармонично.
   Но существует предел возможностей воспитателя, и его не перейдешь никаким чудом. Проснется душа чуткая и богатая, уставшая от неблагоприятных условий; убогую же и вялую еле станет на болезненную гримасу. Тебе жаль? У тебя всего лишь четыре короткие недели…
   Врожденная самобытная честность жадно прильнет к новым формам светлой жизни, двуличие с досадой отвернется.
   Бывают злаки, которые оживают от одного дождя, и совсем увядшие и больные, бывают и сорняки, с трудом воспринимающие культуру.

   32. Внимательно присматриваясь к тому, как организуется ребячье общество, я понял трудности первого сезона.
   Положительные ребята еще только осматриваются на новом месте, робко и сдержанно знакомясь и сближаясь, а отрицательные силы уже успели сорганизоваться, задать тон и добиться послушания.
   Ребенок, который понимает необходимость режима, ограничений и приспосабливания, помогает работе воспитателя пассивно, не мешая ему, подчиняясь имеющей в виду общее благо программе. Тот же, который хочет использовать, злоупотребив, добрую волю, щепетильность, некоторую неуверенность, доброжелательность или слабость воспитателя, действует сразу активно и наступательно.
   Диву даешься, как может двенадцатилетний мальчишка, разлученный с семьей, в новых для него условиях, под присмотром воспитателей, среди незнакомых ребят не чувствовать ни стеснения, ни замешательства и уже в первый день требовать, оказывать сопротивление, составлять заговоры, выискивать друзей, перетягивать на свою сторону пассивных и безынициативных – объявить себя диктатором и бросить демагогический лозунг.
   Нельзя терять ни минуты, ты обязан тотчас выявить его и вступить в переговоры. Ты заранее ему враг, как каждая власть, которая требует и запрещает; убеди его, что ты не такая власть, какую он до сих пор встречал.

   33. Пример.
   В вагоне я делаю мальчику замечание, что выходить на перрон нельзя. Выходит, зову – молчит. На мой выговор отвечает с презрением: «А что тут такого? Я пить хотел». Я спрашиваю фамилию.
   – Господин воспитатель тебя записал.
   – Подумаешь, важность…
   Уже на него поглядывают с любопытством, уже у него сторонники – он уже импонирует. Чтобы узнать его, подчас довольно одного «ладно, ладно» или пожатия плечами. Если так в первый день, подумай, что будет завтра или через неделю?
   Этим же вечером я поговорил с ним. Разговор был серьезный, деловой, равного с равным: мы выработали условия его пребывания в колонии.
   В городе он продает газеты на улице, играет в карты, пьет водку, знаком с полицейским участком.
   – Хочешь здесь остаться?
   – Так себе.
   – Не нравится?
   – Еще не знаю.
   – А зачем приехал?
   – Женщина тут одна меня уговорила…
   Сказал ее имя, фамилию и на всякий случай дал неверный адрес.
   – Слушай, парень, я хочу, чтобы ты мог тут пробыть весь месяц. Об одном прошу: надоест – скажи мне, я дам тебе на билет, и ты вернешься в Варшаву; только не убегай и не подстраивай так, чтобы я отсылал тебя якобы против твоей воли. Я позволю тебе делать все, что хочешь, но порядка не нарушать и к детям не лезть. Спокойной ночи.
   И подал ему руку.
   Не пытайся обращаться с ним как с ребенком, он тебе прыснет в лицо или изобразит раскаяние, а сам отвернется и бросит что-нибудь язвительное, метко схваченное, чтобы поднять тебя на смех. Все, только не притворная сентиментальность; почувствовав к тебе презрение, он использует ее, чтобы тебя осмеять.

   34. Был и второй такой.
   В задушевной беседе с глазу на глаз, когда не глядела на него глупая, покорная и трусливая ребятня, которую он презирал, он открылся мне, расчувствовался и обещал исправиться.
   На такие беседы нельзя ссылаться и не надо требовать выполнения обещаний.
   Когда несколько дней спустя он хватил по лбу плошкой подтолкнувшего его во время еды мальчика и я бестактно, в резкой форме, напомнил о данном мне обещании, он ответил ненавидящим взглядом. Через несколько дней он выкрал одежду, переоделся в лесу и пошел на вокзал.
   Я хотел бы обратить внимание молодых работников, которые не знают детей из беднейших слоев, на одно обстоятельство: среди этих детей есть и вполне воспитанные, и совсем запущенные дети. Эти две категории детей не только взаимно избегают друг друга, не любят, не ценят. Но дети, воспитываемые в семьях, боятся детей уличных. Невдумчивый социолог не видит колоссальной разницы между нравственным и безнравственным ребенком: оба, дескать, бедные, живут в предместьях, в бедных районах, принадлежат к одной среде. А ведь поэтому первый и боится второго, поэтому он ему и опасен. И никто не вправе заставлять их дружить.
   В последнюю неделю сезона часто слышишь, как силком навязанные незадачливые друзья грозят:
   – Погоди, вернешься в Варшаву, уж я тебе отплачу.

   35. Я был свидетелем отчаянных усилий определенной группы лиц открыть детские клубы в Варшаве. Я читал и книжечку с отчетом о предпринимаемых в том же направлении попытках в Москве. Одна и та же ошибка вызывала одни и те же трудности. Когда школьники потребовали исключения хулиганов, заведующая школой сказала с упреком:
   – Мой сынишка играет с ними, а вы не желаете; нехорошо!
   Ее сынишка мог играть: его не изобьют, когда он вечером будет возвращаться домой, и ему никто не крикнет: «Эй, ты, что это за краля с тобой?» – когда пойдет в воскресенье с двоюродной сестрой в костел; к нему не пристанут: «Одолжи гривенник на папиросы».
   Если ее сынишка пойдет с мамой и тетей на прогулку и к нему подбежит маленький оборвыш, а тетя в ужасе спросит: «Откуда у твоего Антося такие знакомства?» – мама тоном превосходства ответит: «Это его товарищ по клубу» – и посмеется над богобоязненной отсталостью старой тетки.
   Но мать-работница совершенно справедливо испугается и станет остерегаться такой дружбы.
   Если взрослый рабочий вправе не желать дружить с пьяницей или вором, даже не потому, что это опасно, а просто потому, что марает доброе имя, сын рабочего вправе, более того, обязан избегать дурной компании.
   А если хулиган лишь прикидывается хорошим, чтобы благодаря случайной встрече проникнуть в среду таких ровесников, к каким он иначе не попал бы? Чтобы извлечь выгоду из знакомства?
   Допускать товарищеские отношения между детьми, совершенно разными по своим нравственным качествам и жизненному опыту, кого лишь бедность объединяет в одну среду, – это значит вовлекать какую-то часть из них в дурную компанию, легкомысленно испытывать их моральную стойкость.

   36. Я настаивал:
   – Играйте вместе.
   Подзадоривал:
   – Вас тридцать, а он один. Значит, вы все не можете исправить одного, а он один испортит вас всех?
   – А что мы должны делать, чтобы его исправить? Он не хочет с нами играть, а соглашается, так всю игру расстраивает.
   Правы были дети, не я.
   Лишь значительно позже я понял, что, если воспитатель хочет держать вместе с обычными детьми детей безнравственных, на нем лежит вся ответственность и обязанность за всем следить. Детям этот труд не под силу.
   Даже самое, казалось бы, прекрасное теоретическое положение должно быть подтверждено. Даже самая очевидная истина, если она трудно применима на практике, должна быть добросовестно, критически пересмотрена. Мы значительно опытнее детей, мы многое знаем, чего дети не знают, но что они думают и что чувствуют, они знают лучше нас.
   Если ребенку чего-либо хочется, а почему – он не говорит, он или скрывает истинную причину, или не вполне ее сознает. Искусство воспитателя в том и заключается, чтобы узнать, порой догадаться, часто доискаться этих полуосознанных мотивов.
   «Тут что-то кроется», – чем чаще воспитатель так думает, тем он быстрее будет совершенствоваться и тем вернее избежит ошибок, вытекающих из ложных теоретических положений.

   37. Я навязывал детям общество разболтанных, физически неполноценных или несимпатичных ребят.
   Это было бессмысленно.
   Ребята играют в горелки. Слабосильный ребенок не умеет ни убегать, ни ловить. А нечестный нарочно будет так убегать, чтобы его быстрее поймали, он сам хочет гореть. Если ты заставишь ребят играть с ними, ребята будут их избегать, не станут ловить.
   Да и вообще кто из взрослых сядет играть в карты с шулером или таким, который не умеет играть?!
   Вы даете мячик, но с условием, что и тот будет играть. Надо ли удивляться, что ребята неохотно идут на это? И можно ли их винить за то, что чувствуют к нему неприязнь? И не побьют ли, если из-за него проиграют, и кто тогда будет виноват?
   Забота о детях этого типа требует большого такта. Надо следить не только за тем, чтобы их не обижали, но чтобы и они никому не мешали.
   «Вечно его дожидайся. Вечно он игру расстроит. Опять из-за него воспитатель на нас сердился: что-то запретил, отобрал, чем-нибудь пригрозил».
   В первом сезоне я вел целые бои из-за какого-нибудь растяпы, во втором с умилением наблюдал, как величайший забияка взял добровольно под защиту самого тихонького мальчика.

   38. Не пренебрегай!
   Мальчишки играли в камушки. Игра эта была известна детям бедняков еще в древнем Риме. Играющий кидает на стол или на пол пять камушков. Потом он подбрасывает один из камушков и, прежде чем его подхватить, должен быстро схватить со стола один из четырех остальных. Есть несколько степеней трудности. Для этой игры нужна ловкость и пять небольших камушков.
   Жалобы, что кто-либо забрал один или все камушки, повторялись беспрестанно. Я в то время был противником жалоб.
   – Мало тебе тут камней? Найди другие.
   Три ошибки сразу.
   Во-первых, у каждого есть право на собственность, хотя бы это был самый пустяковый, не имеющий никакой цены предмет. А что убыток легко возместить, ничего не значит. Пусть тот, кто забрал мои камушки, ищет себе другие.
   Тот, кто взял их, поступил явно безнравственно, по меньшей мере несправедливо: присвоил чужую собственность.
   Я сам попробовал играть в камушки и убедился, что не все камушки одинаково удобны. Слишком круглые, когда их бросаешь на стол, чересчур разлетаются, а слишком угловатые ложатся чересчур кучно.
   Для игрока пять подобранных по форме и цвету камушков все равно что пять коней одной масти и роста, пять жемчужин в колье, пять натасканных охотничьих собак.
   Всегда найдутся свидетели, которые видели, помнят, подтвердят, чьи это камушки. Справедливость была на стороне ребят.

   39. «Он оскорбил мою мать». После длительного колебания: «Он назвал меня сукиным сыном». Как воспитатель я обязан знать, что не один отец награждает подобным эпитетом насолившего ему фабричного мастера или домовладельца, когда тот не хочет ему чинить печку.
   – Вы ведь знаете, какой он злюка.
   Раньше он со всеми дрался, а теперь только ругается – исправился. Правда, сукиным сыном зовут, когда уж очень кого хотят обидеть; зовут еще и негодяем, и мерзавцем. Чаще всего зовут со зла, подчас вовсе того не думая. Не думает же кто-нибудь всерьез, что мальчишка – мерзавец, раз не дал поиграть мячика или нечаянно подтолкнул за игрой в чижа? Просто бывают люди вспыльчивые и бывают спокойные…
   Я видел, ребята удивились, что я так громко и четко произношу это зачумленное слово. А делал я это потому, что все, что говорится шепотом, бродит, загнивает и дразнит воображение и нет ничего вреднее в воспитании, чем ложная скромность. Если есть слова, о которых ты боишься говорить, что ж тогда делать с поступками? Воспитатель не может бояться слов, мыслей и поступков ребят.
   Тот, кто хочет быть воспитателем детей бедняков, пусть помнит, что медицина различает praxis pauperum [30 - Врачебная практика среди бедняков (лат.).] и praxis aurea [31 - Практика, приносящая золото (лат.).], пусть помнит, что бывают развратники, говорящие изысканным языком, и герои-добродетели – сквернословы. Ты должен знать среду, из которой вышли твои воспитанники.

   40. Было бы слишком рискованно утверждать, что бедные дети морально устойчивее богатых. К нам поступают тревожные сигналы относительно тех и других. Мне кажется, верно лишь одно: наблюдения велись в этих человечьих клетках, в городских квартирах, где отсутствие свободного пространства, запрещение кричать и бегать, лень и скука заставляют детей обращаться к сильным, но не беспокоящим окружающих впечатлениям и эмоциям.
   На основании наблюдений над детьми в летних колониях я категорически утверждаю, что нормальный ребенок всегда предпочтет играть в мяч, бегать наперегонки, купаться, лазать по деревьям, чем забиваться тайком в угол для неведомых мечтаний.
   Можно спокойно позволить мальчикам и девочкам разбрестись по лесу и не слишком присматривать за ними: они так увлекутся земляникой и грибами, что скорее надо ждать драки из-за трофея в виде гриба или ограбления сильнейшими, чем проявлений нежности.
   Укромный закоулок городского двора в бедном районе и пространство между шкафами в богатой буржуазной квартире скрывают тайны, каким нет места на лужайке и в поле.
   Только не держите детей ради своего удобства в постелях по одиннадцать часов в сутки – дети, особенно летом, не спят больше восьми-девяти часов.

   41. Я с удивлением убедился в колонии, что дети не обижаются на приказы и запреты, цель которых – поддержание мира и порядка, и охотно подчиняются им. А если кто нарушит, то чистосердечно сознается и выразит сожаление или, самое большее, скажет:
   – Сам знаю, что плохо, да что поделаешь, коли по-другому не могу.
   Есть дети, которые ведут отчаянную борьбу с врожденными наклонностями как раз во имя этой общей гармонии. Не следует усложнять им чрезмерными требованиями эту борьбу, а то они к ней потеряют охоту или станут дичиться.
   Воспитатель обязан давать себе отчет в том, какие запреты и приказы категорические и какие допускают известные отступления.
   Категорически запрещается купаться одному в речке, в определенных случаях – лазать на деревья.
   Категорически запрещается опаздывать к обеду, в известных случаях – опаздывать, когда становятся в пары: опоздал – догонит, хоть за версту, ведь подвижный ребенок не захочет стоять и ждать, пока все соберутся.
   Детям исключительным – с общего согласия исключительные законы, – вот труднейшая и вместе с тем благороднейшая задача для воспитателя.
   Если на сто пятьдесят ребят один плавает так, что ему ничто не грозит (живет у самой Вислы, по полдня в воде, без труда переплывает реку), то ему можно с согласия ребят разрешить купаться даже одному. Ты должен иметь известную смелость и взять на себя ответственность за его жизнь.

   42. Детям свойствен социальный инстинкт. Дети могут отнестись к известному начинанию настороженно потому, что не доверяют взрослым или не поняли, но быстро одобрят его, если сами примут участие.
   Что сделать, чтобы ребята не разбрасывали хлеб по лесу, не опаздывали к обеду, не дрались и не ругались? Если даже подобные обсуждения и не помогут искоренить зло, они наверняка повысят моральный уровень многих ребят, укрепят чувство солидарной ответственности и общественного долга.
   Записывай, сколько ребят опаздывало и сколько регистрировалось драк в день до обсуждения. Регистрируй после обсуждения, вывеси график, и ты убедишься, что драки стали реже. Драки опять участились – второе обсуждение.
   Задача даже самой хорошей речи – вызвать энтузиазм, способствовать начинанию, не останавливаться на достигнутом.
   Одни слову приписывают слишком большое значение, слишком многого ждут от него, другие недооценивают, обманувшись. И те и другие заблуждаются. Одними словами ничего не сделаешь, но без слов работа станет. Слово – всегда союзник, не заместитель.
   Ты можешь ждать от слова только такого действия.

   43. Общее собрание из-за непорядка в уборной.
   – Когда пожар или наводнение, лучшие бегут на помощь, рискуя жизнью. Когда надо сделать что-нибудь трудное или неприятное, всегда впереди лучшие из лучших. Вот и нам надо выполнить трудную, неприятную работу, и мы обращаемся к нашим лучшим… Так кто из вас берется добровольно дежурить в уборной по полдня каждый?
   Понятно, записываются многие. Но это лишь начало. На первые два дня ты выбираешь энергичных, легко вдохновляющихся, но неустойчивых: труднее всего придется в первые несколько дней, а раз дело новое, ребята выполнят его с большим запалом. Объясни им, почему они первые.
   Предложение спорщика не принимаешь, боишься склок, ребята не любят его и станут делать назло.
   Отстраняешь и слишком вспыльчивого:
   – Еще подерешься, не берись-ка ты лучше за это дело.
   Серьезных назначаешь на следующие дни: знаешь, что не остынут.
   Тихонького откладываешь еще на позже:
   – Тогда уже будет легче, а завтра ты не справишься.
   Предупреждаешь дежурного, что найдется такой, который назовет его «говночистом» или «сторожем в уборной»:
   – Не обижайтесь на дуралея.

   5 июля на 30 детей 12 драк; общее собрание: не драться; назавтра лишь 3 драки, и опять 8, 10, 6 драк. Второе общее собрание (в лесу) насчет необходимости жить дружно. И опять 7, 5, 3 драки. Третье общее собрание под лозунгом: «Один день без потасовок». Как результат коллективного усилия назавтра лишь одна драка.

   Предупреждаешь, что должен делать дежурный, когда маленький недотепа загадит уборную нечаянно, и что – когда это будет сделано нарочно, назло, и как быть, если не удастся засечь виновного.
   Ты должен снабдить дежурного метлой и тряпкой. Должен сам заходить туда в часы наибольшей посещаемости (утром или после обеда) и подежурить с четверть часика, а в сомнительном случае самому взять тряпку в руки и вытереть.
   Ты напрасно сердишься, воспитатель: «Сколько раз говоришь им!» Это не помогает и не поможет. Так зачем говорить? Одни и сами поймут, что данное добровольно обещание обязывает, а недобросовестному я скажу: «А зачем обещал?» Это важный козырь. У ребенка нет цинизма взрослых, которые ответят тебе:
   – Обещанного три года ждут.

   44. Воспитателю не обойтись без помощи ребят – конечно, при условии неусыпного надзора и частой смены юных коллег (не то заважничают, ведь власть портит!). Надо мягко и осторожно объяснить, что дежурство не дает никаких особых прав, что это должность почетная.
   Дежурных по обслуживанию за столом я сменял ежедневно из-за существовавшего обычая накладывать им большие порции. Этим я усложнял работу экономки, но считал, что иначе нельзя.
   В летних колониях у меня были дежурные по постелям (по одному на каждый ряд), по подаванию тазов для мытья, по укладыванию на место игрушек, дежурный, следивший, чтобы ребята аккуратно вешали полотенца на спинках кроватей. Дежурные, задачей которых было подбирать битые стекла, чтобы ребята, бегая, не порезали себе ноги.
   При исполнении этих несложных обязанностей детей проще узнать, чем на уроках в школе: там усложняют картину способности, подготовка, случай. Здесь ребенок виден сразу: азартный он, непостоянный, самолюбивый, забияка, добросовестный или нечестный.

   45. Если присматриваться в первые дни, как дети знакомятся друг с другом, легко убеждаешься, что положительным элементам группы нужна помощь, поддержка и прежде всего неусыпная и осторожная защита от тех немногих, кому твоя система неугодна.
   Если власти обязаны охранять общество от насилия и злоупотреблений со стороны вредных элементов, то воспитатель обязан охранять ребят от кулака, угроз и оскорблений, а ребячью собственность (будь то камушек или палочка) от присвоения, а также охранять ребячью организацию (не важно, играют ли ребята в мяч или строят домики из песка).
   Раз выполнив эту большую работу, потом достаточно лишь не допускать отклонений и искривлений.
   Все сэкономленное с помощью ребят время мы можем посвятить воспитанию тех, кем мы желали бы особо заняться, потому что мы хотим или должны это делать, так как это ребята, опасные для коллектива или просто выходящие из нормы.
   А ведь бывают не только исключительные дети, но и исключительные обстоятельства, которые берут у нас много времени. Вдруг ребенок заболел; стемнело, а четверо еще не вернулись из лесу; пожаловались, что ребята кидались камнями или шишками в нищего или воровали.
   Чем больше ребят, тем больше исключительных ребят и обстоятельств.
   Гнев тут не поможет: так должно быть. Весь смысл хорошей организации в том и заключается, чтобы, несмотря на это, все шло своим чередом, мелкие дела делались сами собой и ты мог всегда сказать: «Хозяйничайте сами, я занят».

   46. Уверенность в себе и разумное предвидение светлы и снисходительны, неопытность капризна и неуравновешенна.
   На тридцать–сорок ребят у тебя всегда будет один ненормальный или аморальный, один очень запущенный, один злой, антиобщественный, со всем несогласный и всеми не любимый, один вспыльчивый, с необыкновенно яркой индивидуальностью и один болезненный или слабосильный.
   Так должно быть!
   Ты организуешь экскурсию: один заболеет, другой надуется, еще один не хочет идти, раз все хотят идти:
   – Подумаешь, экскурсия!..
   Один будет искать шапку, другой от возбуждения подерется, третьему в последнюю минуту понадобится в уборную, четвертый куда-то делся.
   Дорогой у кого-то заболят голова или ноги, кто-то порежется, кто-то разобидится, кому-то захочется пить.
   Рассказываешь сказку. Один обязательно прервет тебя:
   – Скажите, пожалуйста, а это какой червяк?
   Другой:
   – Он мне в ухо тычет соломинкой.
   Третий:
   – Ой, овцы идут!
   Юная обида в тебе грозится: «Если кто-нибудь еще раз прервет…»
   А опытная снисходительность с улыбкой пережидает, когда пройдет стадо.

   47. Небольшое, но ценное замечание. Если ты трудолюбив, добросовестен и более одарен как воспитатель, не суди товарищей строго. Не давай им почувствовать свое превосходство. Если ты желаешь детям добра, ты должен избегать всяких столкновений с коллегами.
   Я был самым усердным воспитателем в колонии, да это и не могло быть иначе. Я стосковался по работе с детьми, другим воспитателям она приелась. Меня привлекала простота деревенской жизни, они не видели очарования ни в набитых соломой матрацах, ни в простокваше.
   Как-то раз, когда с одним мальчиком случилась беда и из-за этого вышел спор с прачкой, я сам выстирал у колодца загаженную рубашку и простыню. Я видел (я на это и рассчитывал) смущение прачки, замешательство экономки, недоумение товарищей по работе. Но сделай это кто другой, он, возможно, услыхал бы презрительное:
   – И прекрасно. Пускай знает, чем это пахнет. Его мальчишка.
   Надо избегать рассчитанных на эффект красивых жестов. Если во внешне очень положительных поступках скрыта фальшь, они раздражают больше, чем слова.
   И уж никогда не следует считать своей особой заслугой, если ты в первые дни или недели работы на новом месте усердствуешь или вводишь мелкие улучшения. Будь это иначе, это свидетельствовало бы о тебе как нельзя хуже: новый работник и должен больше всех усердствовать и видеть недостатки, которые усталому и ко всему привыкшему глазу незаметны.

   48. Я уже говорил об этом во вступлении, повторял и еще раз повторю: воспитателю приходится быть и санитаром, он не может ни пренебрегать этой обязанностью, ни отказываться от нее; ребенка с ночным недержанием мочи – ребенка, которого рвет, – с нарывом в ухе – ребенка, который обмарался, – с сыпью на теле или на голове – воспитатель должен посадить на горшок, умыть и сделать перевязку. И он должен это делать без тени отвращения.
   Пусть воспитатель делает что хочет, пусть практикуется в больнице, в приюте для раковых больных, в детских яслях, но он обязан закалиться.
   Воспитатель детей бедняков должен приучить себя и к физической нечистоте. Педикулез – постоянное заболевание убогой детворы всего мира, и воспитатель должен время от времени найти вошь и у себя на одежде. Об этой болезни ему не положено говорить с возмущением или отвращением – родители, братья и сестры ребенка относятся к этому явлению спокойно и объективно; также спокойно и объективно следует и заботиться о чистоте ребят.
   Воспитатель, которого от грязных ребячьих ног тошнит, который не выносит неприятных запахов и теряет на целый день душевный покой, если – о ужас! – найдет вошь на своем пальто, – пусть идет как можно скорее работать в лавку, контору, куда хочет, только пускай больше не остается в народной школе и интернате, потому что нет ничего унизительнее, чем зарабатывать на хлеб с отвращением.
   – Я хороший воспитатель, а грязь ненавижу, – говоришь ты, пожимая плечами.
   Лжешь: он у тебя во рту, в легких, в крови – воздух, который испортили дети.
   Меня, к счастью, от этого смертного греха воспитателей избавила раз и навсегда моя врачебная практика. «Фи» для меня не существует. Быть может, именно потому мои воспитанники любят чистоту.

   49. Гениальный французский энтомолог Фабр гордится, что он произвел свои эпохальные наблюдения над насекомыми, не умертвив ни одного. Фабр наблюдал их полеты, обычаи, радости и заботы.
   Внимательно присматривался к насекомым, как они резвились в солнечных лучах, сражались и гибли в сраженье, искали еду, строили убежища, делали запасы. Мудрым взглядом прослеживал могущественные законы природы в их еле заметных проявлениях. Фабр был учителем в народной школе. Он наблюдал невооруженным глазом.
   Воспитатель, будь Фабром детского мира!

Дом сирот

   1. Техника организации жизни интерната в ее мельчайших и вместе с тем решающих деталях зависит от здания, в котором интернат размещен, и территории, где это здание построено.
   Сколько жестоких попреков обрушивается на головы детей и персонала из-за ошибок строителя, сколько ненужных затруднений, хлопот, огорчений приносит малейший недосмотр в плане строительства! А если возможна переделка, как трудно определить это и убедить в ее необходимости! А ведь бывают ошибки, которые не исправишь.
   Дом сирот был сооружен под знаком недоверия к детям и к персоналу: «Все видеть, знать, все предотвратить». Громадный рекреационный зал – это открытая площадь, рынок. Человеку бдительному достаточно одного взгляда, чтобы охватить все. То же с большими, казарменного типа спальнями. У такого здания есть значительные преимущества, оно позволяет быстро изучить ребенка; характерное для летних колоний и сборных пунктов, откуда ребята переходят в другие, построенные иначе интернаты, оно утомляет тем, что в нем нет «спокойного угла». Шум, гам, беготня, толкотня – ребята жалуются, и жалуются справедливо.
   Если можно было бы в будущем надстроить этаж, я высказался бы за гостиничную систему: коридор, а по обеим сторонам небольшие комнаты…
   Кроме изолятора для больных, необходимо выделить помещение для детей, которые временно недомогают. Ушиб ребенок ногу, голова болит, не спал ночью, перевозбужден ли – пускай у него будет укромный уголок, где он может некоторое время побыть один или с товарищем. Такой ребенок, слоняющийся между разыгравшейся ребятней и всем мешающий, обиженный и одинокий, вызывает сочувствие, а иногда и гнев у окружающих…
   Уборная для ночного пользования и писсуар должны находиться в непосредственной близости от большой спальни, если даже не в самой спальне. Отделять их тамбурами, коридорчиками нет смысла. Чем дальше упрятана уборная, тем она грязнее.
   Укромная квартира директора в стороне от ребят лишает его возможности участвовать в педагогическом процессе. Директор будет осуществлять контроль над канцелярией и бухгалтерией, переписываться с властями, представляя интересы своего учреждения, но так и останется чужаком-гостем, а не хозяином интерната. Ведь интернат – это «мельчайшие и вместе с тем решающие детали», об этом не следует забывать. Архитектор должен поместить руководителя учреждения так, чтобы он вынужден был стать воспитателем, чтобы он видел и слышал ребенка не только тогда, когда ребенок по вызову входит к нему в кабинет.

   2. Я где-то читал, что филантропия, не излечивая общество ни от одного из социальных недугов и не удовлетворяя ни одну из его потребностей, выполняет две важные задачи.
   Выявляет язвы, которые государство еще не заметило или недооценило. Филантропия изучает, начинает действовать и, видя свое бессилие, требует помощи, наконец, навязывает эту обязанность обществу или государству, которые могут оказать содействие во всей полноте.
   Другая задача – это новаторство, поиски новых путей в том, что выполняется государством схематично, косно и по дешевке.
   Кроме государственной, повсюду существует и частная опека над сиротами. Эта опека лучше: внушительнее здания, обильнее еда, не столь стесненный бюджет, гибче педагогическая система. Однако тиранию бюрократизма здесь могут заменять бесчисленные и опасные капризы влиятельного благотворителя.
   Если мы примем во внимание, что иногда вся инициатива и все усилия руководства сводятся к угождению вкусам неопытных попечителей, не знакомых ни с трудностями, ни с тайнами массового воспитания детей, мы поймем, почему более ценные личности еле снисходят до работы в благотворительных воспитательных учреждениях, а разные подонки и сухари так и льнут.
   Знай богатые покровители, какой яд для учреждений неподходящий сотрудник, они, может быть, зареклись бы раз и навсегда навязывать и даже просто рекомендовать лиц, «правда, неподходящих, но заслуживающих поддержки». Система протекций – злодеяние, преступление.
   Здесь следует сказать и о протежируемых детях.
   – Этого ребенка нужно принять. Исключительное положение.
   И вот ребенка приняли – во вред другим, без пользы для него самого. Всякое даже не принуждение, а легкий нажим на воспитателя, чтобы он взял ребенка вопреки своему убеждению, недопустимо.
   Воспитатель должен иметь право сказать: «Это вредный ребенок». И мы обязаны ему верить. Воспитатель должен иметь много разных прав, ведь интернатская работа нелегка. В вопросах воспитания голос воспитателя – решающий.
   Воспитатель должен иметь в своем распоряжении некоторую ежемесячно поступающую сумму: бывает, вещи, которые могут кому-либо показаться ненужными, крупные расходы, которые, казалось бы, можно отложить на потом, для воспитателя необходимы и безотлагательны.
   Важный момент:
   Если в интернате несколько попечителей, обязательно нужно завести книжку, в которую попечители вписывали бы свои замечания, требования и вопросы. Замечаний и требований станет меньше, попечители будут осмотрительнее, не будет противоречивых распоряжений.
   Несколько слов о почетных сотрудниках. Они приносят значительную пользу, беря на себя ту заботу, на которую у поглощенного ежедневной будничной работой персонала не остается ни времени, ни сил. Один приходит и рассказывает сказку, другой забирает детей на прогулку, еще кто-нибудь дает дополнительные уроки. Только нужно, чтобы эти люди не обременяли собой персонал, как можно точнее соблюдали режим, справлялись со всем сами, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя.

   3. Год строительства Дома сирот был знаменательным годом. Никогда я не понимал так хорошо красоты труда и реального действия. Сегодняшний квадратик на плане, то есть на бумаге, преображался завтра в зал, комнату, коридор. Я, привыкший к спорам о взглядах, принципах, убеждениях, теперь присутствовал на стройке! Каждое принятое с ходу решение подхватывалось рабочим и воплощалось навечно. Каждую идею нужно было оценить и рассчитать с точки зрения затрат, возможностей, целесообразности. И мне кажется, что воспитатель – недоучка, если он не знает, что из дерева, железа, картона, соломы, проволоки можно изготовить десятки предметов, которые облегчают, упрощают работу, экономят драгоценное время и мысль. Полочка, табличка, вбитый в соответствующем месте гвоздь разрешают многие острые проблемы…
   Дом должен быть готов в июле, но и в октябре он не был закончен. И вот в один пасмурный, дождливый полдень в дом, битком набитый рабочими, въехали шумные, прозябшие, возбужденные, дерзкие, вооруженные палками и дубинками дети из деревенского детдома. Ребятам дали поужинать и уложили спать. Бывший приют помещался во взятом в аренду и не приспособленном для этой цели здании. Случайная мебель, изношенная донельзя одежда, неумелые заботы глупой экономки и шустрой кухарки…
   Я рассчитывал: вместе с новым помещением, новыми условиями и разумной заботой дети примут и новый режим. А они – и это прежде, чем я отдал себе отчет в создавшемся положении, – объявили войну! Я полагал, опыт работы в колониях застрахует меня от неприятных неожиданностей. Я ошибся. Во второй раз я столкнулся с детьми как с опасной толпой, перед которой я был бессилен, во второй раз в муках опыта начали выковываться непреложные истины.
   По отношению к новым требованиям ребята заняли позицию абсолютного сопротивления, ее не могли сломить никакие слова, принуждение же вызывало враждебность. Новый дом, о котором мы весь год мечтали, становился ненавистным. И только значительно позже я понял привязанность ребят к их старой жизни… Ее беспорядок, цыганская нищета быта и ничтожность средств давали широкий простор инициативе, взлету отдельных мощных, но кратких усилий, вдохновенности буйных дурачеств, удальству, потребности в самозабвении и беспечности. Порядок появлялся вдруг и ненадолго благодаря авторитету нескольких ребят. Здесь же должен был быть, в силу обезличенной необходимости, постоянный порядок. Вот почему растерялись и подвели меня те дети, на помощь которых я больше всего рассчитывал. И мне кажется, воспитатель, вынужденный работать в домах, где жизнь бедна и не налажена, не должен очень уж вздыхать по идеальному порядку и комфорту – в них скрываются большие трудности, большая опасность.

   4. В чем проявлялось сопротивление детей? В мелочах, понять которые может только воспитатель. И незначительны они, и неуловимы, а докучают, так как их много. Ты говоришь ребятам, что отходить с хлебом от стола нельзя; один тебя спрашивает: «Почему?», некоторые прячут хлеб, еще один демонстративно встает: «А я не успел съесть». Нельзя ничего прятать под подушку или матрац – «Да ведь из ящика у меня возьмут». Находишь под подушкой книжку – он, дескать, думал, «книжку можно». Запираешь умывалку: «Скорее». В ответ: «Я сейчас». – «А почему полотенце не на месте?» – «Вы ведь торопите». Один обиделся, трое ему подражают. За обедом пронесся слух, что в супе червяк, – и вот заговор готов: не будут есть суп. Ты видишь двух-трех явных главарей сопротивления и упорства, угадываешь десяток тайных. Видишь, как тебе коварно портят то, что ты считал уже прочно вошедшим в быт, и встречаешь непредвиденные трудности в любом начинании. Наконец, перестаешь разбирать, где случайность, непонимание и где заведомо злая воля. Пропадает ключ. Через минуту он находится, и ты слышишь ироническое замечание: «Вы, верно, думали, что это я спрятал?» Да, думал…
   На вопрос: «Кто это сделал?» – получаешь постоянно в ответ: «Не знаем». Кто пролил, разбил, сломал? Объясняешь ребятам, что в том, что случилось, нет ничего страшного, просишь признаться. Молчат – не из страха, а как заговорщики…
   Бывало, говоришь, а голос у тебя дрожит и на глазах беспомощные слезы.
   Эти тяжелые минуты должен пережить каждый молодой воспитатель, каждый новый воспитатель. Пусть он не опускает руки, пусть не говорит прежде времени: «Не умею, нельзя работать». Слова его только с виду не оказывают действия, коллективная совесть пробуждается медленно: день ото дня будет расти число сторонников доброй воли воспитателя и его разумной системы – крепнуть лагерь приверженцев «нового курса».
//-- Воспоминание --//
   Один из наших отъявленных сорванцов разбил во время уборки довольно дорогой фаянсовый писсуар. Я не сердился. Несколько дней спустя этот же мальчуган разбил бутыль с пятью литрами рыбьего жира. И на этот раз я его только слегка пожурил.
   Помогло: союзник…
   Как легко работается, если воспитатель чувствует, что овладел оравой, и какой это ад, когда воспитатель мечется, бессильный, а ребята знают это, чувствуют и мстительно травят. Как велика угроза обратиться к системе грубейшего насилия в угоду собственной безопасности.

   5. Полсотни ребят, переведенных из бывшего приюта в Дом сирот, были для нас как-никак величиной известной; их роднили с нами общие переживания и надежды, а с панной Стефанией [32 - Стефания Вильчиньская (1886–1942) – воспитательница и педагог, коллега и соратница Януша Корчака, основавшая вместе с ним Дом сирот для еврейских детей в Варшаве (1912–1942), руководившая им в отсутствие Корчака во время Первой мировой войны и во время его путешествия в Палестину (1934, 1936), и вместе с ним и детьми погибшая в концлагере Треблинка. – Примеч. ред.], воспитательницей Дома сирот, и взаимное большое чувство. Эти ребята, хотя и сопротивлялись попыткам организовать их, были способны к организации. Вскоре были приняты пятьдесят новеньких – новые трудности. В нашем детдоме устроили школу для приходящих, что позволило мне установить, какая пропасть лежит между аристократом-учителем и замарашкой-воспитателем.
   Организационный год окончился для нас полной победой. На сто детей одна экономка, одна воспитательница, сторож и кухарка. Мы перестали зависеть от тирании случайных воспитателей и приютского техперсонала. Хозяевами, сотрудниками и руководителями дома стали дети. Все, что следует ниже, дело рук самих ребят.
//-- Доска объявлений --//
   На стене на видном месте, не высоко и не низко, висит доска, на которую прикрепляются кнопками приказы, сообщения и объявления.
   Без доски объявлений жизнь – сплошная мука. Говоришь четко и ясно:
   – Такие-то дети, скажем А, Б, В, Г, пойдут, возьмут, сделают то-то, то-то и то-то.
   Немедленно к тебе подбегают Д, Е, Ж.
   – А я тоже? А я? А он?
   Ты повторяешь, не помогает.
   Ты говоришь им:
   – Подите достаньте…
   Опять вопросы, шум, неразбериха.
   – А когда? А куда? Зачем?
   Расспросы, просьбы, толкотня выматывают тебя и выводят из терпения. Но иначе и быть не могло. Ведь не все слышали, не все поняли, не все ребята вполне уверены, что они это точно знают, наконец, и сам воспитатель в такой суматохе мог что-нибудь проглядеть.
   В хаосе текущих дел воспитателю приходится давать непродуманные, неразработанные, а значит, часто порочные распоряжения, ведь всегда в последнюю минуту что-нибудь выплывет. Доска объявлений сразу же заставляет (а потом и приучает) воспитателя заблаговременно обдумать план каждого мероприятия.
   Воспитатели не умеют общаться с детьми при помощи письма. Большая ошибка!
   Я повесил бы доску объявлений даже там, где большинство детей не умеют читать. Дети, не зная букв, научатся хотя бы узнавать свое имя, ощутят свою зависимость от тех детей, которые читают, почувствуют потребность читать.

//-- Объявления --//
   «Завтра в десять часов утра будет выдаваться новая одежда. Так как не вся одежда готова, не получат новую одежду А, Б, В, Г… Старую одежду будут принимать Е и Ж…»
   «Кто нашел или хотя бы видел ключик на черной тесемке?»
   «Кто разбил окно в умывалке, признавайся!»
//-- Сообщения --//
   «Вчера в спальне мальчиков было грязно».
   «Ребята рвут книжки и бросают ручки где попало».
   «Говорят не „маморальная вода“, а „минеральная вода“».
   «Через месяц будет Пасха. Вносите предложения, как лучше провести праздники».
   «Кто хочет переменить место в спальне (за столом), пусть придет завтра в классную комнату в 11 часов утра».

   Сообщения, предостережения и пожелания вывешивают теперь не только воспитатели, но и дети. И чего там только нет! Доска точно живая. И ты диву даешься, как это ты без нее обходился?!
   – Скажите, пожалуйста, а я тоже?..
   – Посмотри на доску объявлений.
   – Да я не умею читать.
   – Попроси того, кто умеет…
   Доска объявлений дает широкий простор для инициативы и воспитателей, и детей. Календарь, температура, важные газетные сообщения, картинка, шарада, кривая драк, список поломок и повреждений, список сбережений, вес, рост. Коли есть время и охота, ребенок останавливается перед ней, словно перед витриной магазина, и глазеет. А можно вывешивать и сведения о столицах. Какие есть столицы, сколько в каждой жителей, какие цены на продукты питания. Всего сразу и не придумать…
//-- Почтовый ящик --//
   Воспитатель, который уже признал пользу письменного общения с детьми, быстро убедится в необходимости почтового ящика.
   Доска объявлений вооружает воспитателя привычным, а значит, не требующим особого труда ответом «прочти». Почтовый ящик дает ему возможность отложить любое решение, ответив «напиши».
   Ведь часто легче написать, чем сказать. Нет воспитателя, который не получал бы писем с вопросами, просьбами, жалобами, извинениями и признаниями. Так всегда велось, почтовый ящик только закрепляет разумный обычай.
   Ты вынимаешь вечером пригоршню исписанных неумелой рукой листочков и потому, что вокруг тебя тишина и покой, читаешь внимательнее, раздумывая над тем, чему не придал бы значения по недостатку времени днем.
   «Я могу завтра пойти в город? Мамин брат приехал».
   «Ко мне ребята пристают».
   «Вы несправедливый: всем карандаши чините, а мне не хотели».
   «Я больше не хочу спать около двери, потому что мне ночью кажется, что кто-то входит».
   «Я на вас сержусь».
   «А учительница мне в школе сказала, что я уже лучше себя веду».
   «Я хотел бы с вами поговорить об одном очень важном деле».
   Иногда найдешь стишок без подписи: вспомнилось – взял и написал, а потом не знал, что с ним делать, и бросил в почтовый ящик.
   Вытащишь и анонимку с нецензурной руганью или угрозами.
   Письма бывают обычные, изо дня в день одни и те же, и крайне редкие, необыкновенные. О том, что повторяется изо дня в день, ты успеешь еще подумать не сегодня, так завтра. Над содержанием необыкновенного письма думаешь дольше.
   Почтовый ящик приучает детей:
   1. Ждать ответа. Не сразу, не по первому требованию;
   2. Отличать мелкие, мимолетные огорчения, заботы, желания, сомнения от серьезных огорчений, забот, желаний, сомнений. Чтобы написать, надо принять какое-то решение. Да и так дети часто хотят взять обратно уже опущенные в ящик письма;
   3. Думать, мотивировать;
   4. Хотеть и уметь.
   – Напиши и опусти в почтовый ящик.
   – Да я не умею писать.
   – Попроси кого-нибудь, кто умеет.
   В начале работы я сразу же совершил ошибку, от которой хочу предостеречь других: я отсылал (не без иронии) к почтовому ящику хронических надоед.
   Раскусив каверзу, они совершенно справедливо обижались и на меня, и на ящик.
   – Теперь с вами совсем нельзя говорить.
   Подобный упрек я слышал и от воспитателей: не слишком ли это официально, письменно общаться с детьми?
   Я лично утверждаю, что почтовый ящик не затрудняет, а, наоборот, облегчает словесное общение с детьми. Я выбираю детей, с которыми необходимо поговорить по-товарищески, по душам или со всей серьезностью, и могу выбрать подходящий для себя и для ребенка момент. Почтовый ящик экономит время, благодаря ему день у меня становится длиннее.
   Бесспорно, бывают дети, которые не любят писать, но, пожалуй, это исключительно те, кто рассчитывает на свое обаяние – улыбку, поцелуй, кокетство, – на особое расположение, удачный момент. Эти дети желают заставлять, а не просить. Тот, кто уверен в своей правоте и полагается лишь на нее, подает заявление и спокойно ждет решения.
//-- Полка --//
   Полка может служить дополнением к доске объявлений. В Доме сирот полки нет, но потребность в ней ощущается. Итак, на такой полке стоят: словарь, сборник пословиц, энциклопедия, план и описание города Варшавы, календарь, хрестоматии, руководства по играм: теннису, футболу и т. д. Несколько комплектов шашек для общего пользования. Библиотека ребятам необходима; выдача настольных игр в определенные дни и часы и надзор дежурного гарантируют их сохранность; а в сущности, должна же быть какая-то «опытная станция» для изучения свободно проявляемых социальных инстинктов ребенка? Ничего не поделаешь, ребята будут рвать, ломать и терять.
   На полке есть место и для детских тетрадок. Один записывает полюбившиеся ему песенки, другой шутки и прибаутки, третий загадки, четвертый сны. Тетрадь учета драк и ссор, опозданий, потерь, поломок и повреждений. Издаваемые самими ребятами выпуски типа листовок и ежемесячники: естественно-научные, туристские, литературные и общественные.
   Сюда дежурные складывают рапорты и дневники. Сюда же можно класть и дневник воспитателя. Не каждый дневник обязательно держать под замком. Мне кажется, дневник, в котором воспитатель делится пережитыми им разочарованиями, трудностями, ошибками и впечатлениями, как приятными и радостными, так и тяжелыми, может иметь большое воспитательное значение.
   Здесь место и книжке учета: кто, когда и зачем идет в город и когда возвращается, – и нотариальной книжке. Дети охотно обменивают, продают и перепродают свою мелкую собственность. Мы не должны смотреть на это как-то недоброжелательно и тем более запрещать. Если перочинный нож или ремень является собственностью ребенка, почему ему нельзя обменять их на пенал, магнит или увеличительное стекло? Если мы боимся нечистых сделок, споров, ссор, давайте введем нотариальные книжки, которые предотвратят злоупотребление. Если дети легкомысленны и неопытны, дадим им возможность приобрести опыт!
   Так как я придаю дневнику воспитателя большое значение, приведу несколько отрывков из своего дневника:

   Сегодня я несправедливо рассердился на одного из ребят. Несправедливо! Но я не мог поступить иначе. Ну что делать, если моя обязанность – стоять на страже равноправия? Что сказали бы ребята, разреши я одному делать то, за что наказываю других?..
   Вечером у меня в комнате собрались ребята старшего возраста. Мы говорили о будущем. Почему им так хочется стать взрослыми? Дети наивны, они думают, что быть взрослым – это значит делать все, что хочешь. Они не видят оков на нашей зрелой воле.
   Снова кража. Я знаю: где сто детей, обязательно один из них вор (один ли. А однако я не могу с этим смириться. Я в обиде на всех, словно все в этом замешаны.
   А вот и исправился! Я было боялся поверить раньше времени, но вот уже несколько недель внимательно приглядываюсь. Может, нашел себе хорошего товарища? Ох, если бы так и осталось!
   Опять я узнал об одной некрасивой истории. Делаю вид, что ничего не знаю. Так это неприятно – то и знай ворчать, бранить, злиться, дознаваться.
   Странный мальчик. Все мы его уважаем. Он мог бы иметь большое влияние на товарищей, а сторонится всех наших начинаний. На удивление чуждый всем и замкнутый ребенок. И это в нем не эгоизм и не враждебное отношение. Он просто не может по-другому, а жаль…
   Уж такой нынче приятный денек! Все ребята здоровые, веселые, деятельные. Все шло как-то хорошо, быстро и складно. Таких бы денечков побольше!

//-- Шкаф находок --//
   Воспитатель косо поглядывает на содержимое детских карманов и ящиков. И чего там только нет: картинки, открытки, шнурки, гвозди, камни, тряпочки, бусы, коробки, пузырьки, цветные стеклышки, марки, птичьи перья, шишки, каштаны, ленточки, засушенные листья и цветы, вырезанные из бумаги фигурки, трамвайные билеты, обломки чего-то, что уже было, завязи чего-то, что еще только чем-то станет. У каждой мелочи имеется своя, часто очень путаная история, свое особое происхождение, свое особое значение, иногда очень большое для ребячьей души.
   Тут есть и воспоминания о прошлом, и порыв к будущему. Маленькая раковинка – это мечты о морском путешествии; винтик и несколько проволочек – аэроплан, гордое стремление к полетам; глаз давно разбитой куклы – память о любимом существе, которого уже нет и не будет. Найдешь и фотографию матери, и завернутые в розовую промокашку два гроша – подарок покойного дедушки.
   Прибывают новые предметы, часть старых теряет прежнее значение. Ребенок меняет, дарит, а потом жалеет и отбирает.
   Я боюсь, что невежда-воспитатель, не понимая, а значит, ни с чем не считаясь, в гневе на то, что заедают выдвижные ящики и рвутся карманы, обозленный из-за вечных споров и беспокойства, что у ребят то все пропадает, то опять находится – понакидано, понабросано, понашвыряно, в приступе плохого настроения возьмет да и соберет все эти сокровища в кучу и выбросит весь мусор в печку. Он совершит неслыханное злоупотребление, варварское злодеяние. Как ты смеешь, дубина, распоряжаться чужой собственностью? Как ты смеешь потом требовать от детей, чтобы они что-нибудь уважали и кого-нибудь любили? Ты сжигаешь не бумажки, а любовь к традициям, мечты о красивой жизни.
   Задача воспитателя – добиваться, чтобы у каждого ребенка было что-то, что являлось бы не безымянной собственностью учреждения, а его личной собственностью, и чтобы он мог эту свою собственность хранить в безопасном месте. Когда ребенок кладет что-нибудь в свой ящик, он должен быть уверен, что у него это никто не тронет; ведь две бусинки – это для него драгоценные сережки, обертка от шоколада – акции рантье, дневник – сданный в архив секретный документ. Мало того, твой долг помочь ребенку найти потерянные им предметы.
   Так, значит, стеклянный шкаф для находок. Ведь у каждого, даже самого мелкого предмета есть свой хозяин. Закатилось ли что-нибудь под стол, забыто ли на окне или наполовину засыпано песком во дворе – все это должно попасть в шкаф.
   Чем меньше в данном интернате «ничьих» предметов, чем больше собственных мелочей, тем сильнее тебя допечет обязанность постоянно получать и выдавать находки и выслушивать жалобы на то, что «у меня пропало». А как ты поступаешь с тем, что тебе отдают как находку? Кладешь в карман: пример бесчестного отношения.
   В Доме сирот есть ящик находок. Дежурный из ящика перекладывает их в стеклянный шкаф и в определенные часы возвращает владельцам.
   В период острой борьбы за порядок я передавал в «шкаф находок» каждую валявшуюся без призора шапку, не повешенный на место фартук, забытую на столе книжку.
//-- Ларек --//
   Законные, справедливые требования ребят: тетрадка, карандаш, перо, шнурок для ботинка, иголка, наперсток, пуговица, мыло, – и так с утра до вечера. Сущее наказание! Вечно у них что-нибудь кончается, ломается, обрывается, вечно им что-то нужно – ни минуты покоя!
   Значит, ларек – маленькая комнатка или, пожалуй, скорее даже шкаф, в конце концов, может быть, даже просто ящик. Но ты выдаешь раз в день, в определенное время. Кто опоздал или забыл, должен ждать до следующего дня. О чем тут спорить?!
   Выдавая, ты записываешь, кто, что и когда получил. Если ты обвинишь ребенка в том, что он ломает перья, у тебя будет возможность подтвердить это фактами, цифрами, сравнить с другими. Некоторые предметы выдаются в ларьке бесплатно, другие продаются по низкой цене.
//-- Вешалка для половых щеток --//
   Следовало бы озаглавить: «дежурства». Я предпочел написать «вешалка для половых щеток», чтобы подчеркнуть, что дежурство ничего не даст, если мы одновременно не добьемся от ребят уважения к половой щетке, тряпке, помойному ведру, совку для мусора.
   Рабочие инструменты уже завоевали некоторое уважение. И хотя книга по-прежнему продолжает занимать привилегированное положение, молоток, рубанок, клещи вышли уже из своего убежища в темном углу или из ящика под кроватью, а швейная машина даже допущена на господскую половину.
   В Доме сирот мы извлекли щетку и тряпку из чулана под лестницей и поместили их не только на видном, но и на почетном месте – рядом с парадным входом в спальню. И странное дело, на свету все это «простонародье» облагородилось, приобрело одухотворенность и стало ласкать взоры своей эстетической внешностью.
   На две спальни у нас шесть половых щеток. Будь их меньше, сколько споров, ссор и драк прошло бы перед нашими глазами! Если мы придерживаемся взгляда, что хорошо вытертый стол равноценен старательно переписанной странице, если мы заботимся о том, чтобы труд воспитывал и формировал ребенка, а не просто хотим заменить детским трудом труд домашней прислуги, мы должны этот вопрос изучить, и не кое-как, а основательно, распределив работу между всеми, – и проверять, и наблюдать, и менять дежурных, и посвятить этому много времени и мыслей.
   Сто ребят – это сто работников, поддерживающих порядок и ведущих хозяйство, сто разных уровней, сто разных степеней силы, знаний, темпераментов или характеров, безразличия или желания быть полезным.
   Упорядочение дежурств – это не начало, а окончание организационной работы, не какая-нибудь одна беседа, а несколько месяцев напряженной работы рук и зоркой творческой мысли.
   Прежде всего надо знать работу и знать детей. Я видел в интернатах такую невероятную небрежность при распределении обязанностей, что дежурства деморализовывали, выматывали ребят, учили их ненавидеть всякую помощь интернату.
   Бывают дежурства легкие, не требующие ни физической силы, ни умения, ни особых душевных качеств, легко контролируемые, выполняемые пассивно, без применения орудий труда, например: расставить стулья, подобрать бумажки.
   Кто вытирает пыль, у того уже есть тряпочка, за которую он отвечает.
   В классах, где четверо дежурных, требуется координация действий.
   Дежурства бывают утренние и вечерние, ежедневные и еженедельные (раздача белья, купание, стрижка волос), разовые (выколачивание матрасов), летние (уборные во дворе) и зимние (уборка снега).
   Каждый месяц составляется и вывешивается новый список дежурных. Этому предшествует подача ребятами заявлений.
   Например:
   «Я хочу быть дежурным по спальне». «Я хочу убирать класс и заведовать банными простынями». «Я хочу дежурить по умывалке, а если это нельзя, то в раздевалке». «Я хочу в уборной и еще хочу быть подавальщицей за восьмым столом».
   На каждое дежурство есть свои кандидаты, которые подают заявки на вакантные должности, договариваются между собой, добиваются согласия, ведут многочисленные переговоры.
   Плохому дежурному приходится изрядно набегаться, наволноваться и наобещать, чтобы закрепить за собой место.
   «Я с тобой не хочу, ты дерешься, опаздываешь – ты ленивый».
   К сожалению, мы не учитываем и десятой доли этой большой воспитательной работы. У каждой должности есть свои плохие и хорошие стороны, и каждая работа требует умения ладить с людьми. На новом дежурстве ребенок сталкивается с неожиданными радостями и трудностями. То, что он делает что-то новое, заставляет его стараться, а чуть работа приелась, появляется необходимость напрячь энергию, чтобы завоевать облюбованное место или удержаться на старом.
   Здесь достигается полное равноправие возрастов и полов: младший, но старательный быстро продвигается по работе, мальчик слушается девочку.
   Там, где на одном участке несколько дежурных, один из них старший. На каждом этаже есть свой ответственный дежурный. В этом делении нет ничего искусственного. Заведовать работой другого – тяжелая обязанность, ответственность – неприятная вещь. Люди, не посвященные во все детали нашей работы, предъявляли нам обвинения по поводу этой градации. Каждый должен сам себя контролировать; однако не все и не всегда в жизни получается так, как оно должно быть. Некоторый процент небрежных, недобросовестных и легкомысленных встречается и среди ребят; впрочем, надо ведь не только контролировать, кто-то должен и учить, и помогать. И тут воспитатель, если он желает иметь время на более длительные беседы с отдельными детьми, обязан прибегнуть к письменной форме общения с основной массой ребят. Поэтажные и старшие дежурные по важнейшим видам хозяйства отчитываются каждый вечер в своем дежурстве, подавая дневники.
   Хотя в Доме сирот только часть дежурств платные, я лично придерживаюсь мнения, что оплачиваться должны все дежурства. Мы желаем воспитать хороших граждан, но у нас нет необходимости воспитывать идеалистов. Дом сирот заботится о детях, у которых нет родителей, не из милости и, заменяя в материальном отношении умерших родителей, не имеет права не предъявлять к детям требований. Почему мы не должны, и как можно раньше, научить ребенка понимать, что такое деньги и плата за труд, чтобы ребенок знал цену независимости, которую дает заработок; чтобы ребенок знал плохие и хорошие стороны владения собственностью? Ни один воспитатель не вырастит из сотни детей сотню идеальных людей; а объявись несколько самородков, горе им, если они не будут уметь считать. Ибо деньги дают все, кроме счастья; нет, дают даже и счастье, и разум, и здоровье, и нравственность. Но ты покажи ребенку, что деньги приносят и несчастье, и болезни, и лишают рассудка. Пусть ребенок на заработанные им деньги объестся мороженым, и пусть у него заболит живот; пусть он из-за гривенника поссорится с товарищем; пусть проиграет, потеряет, пусть у него их украдут; пусть и пожалеет, что купил; пусть польстится на доходное дежурство и убедится, что не стоило; пусть оплатит причиненный им ущерб.
//-- Опекунская комиссия --//
   Вместо объяснений привожу дневник одного из наших сорвиголов, адресованный к девочке-опекунше, вместе с ее замечаниями.

   16 апреля
   «Я хотел бы быть столяром. Когда я поеду путешествовать, я смогу тогда сделать себе сундук, и в этот сундук положу разные свои вещи и одежду и уеду, и куплю саблю и ружье. Если нападут дикие звери, я буду защищаться. Я очень люблю Гелю, но на девочке из Дома сирот я не женюсь».
   Замечание опекунши: «Геля тоже тебя любит, но не очень, потому что ты хулиган. А почему ты не хочешь жениться на девочке из нашего детдома?»
   «Я не хочу брать жену из нашего детдома потому, что мне будет стыдно. Когда я поеду путешествовать, чтобы открыть часть света, я научусь хорошо плавать даже в океане. Я поеду в Америку, буду много работать, заработаю денег, куплю себе автомобиль и поеду на этом моем автомобиле через всю Америку. А сначала я поеду к дикарям и проживу там три недели. Спокойной ночи».
   Замечание опекунши: «Спокойной ночи. А ты будешь мне писать?»
   «Я и Р. разговаривали о том, как мы жили дома. Я сказал, что у меня отец был портным, а у Р. отец сапожник. А теперь мы словно в тюрьме, потому что мы не дома. И если у кого нет ни отца, ни матери, то жизнь у него пропащая. Я рассказал ему, как отец посылал меня за пуговицами, а Р. отец посылал за гвоздями и т. д. Я забыл».
   Замечание опекунши: «Пиши разборчивее».
   «Вот как будет. Когда я вернусь из путешествия, я женюсь. Посоветуй, на ком мне жениться: на Доре, на Геле или на Мане. Я не знаю, кого взять в жены. Спокойной ночи».
   Замечание опекунши: «Дора сказала, что ты еще сопляк. Маня не соглашается, а Геля смеется».
   «Ведь я не просил тебя их спрашивать, я только написал, кого я люблю. Теперь я ужасно расстроился, мне стыдно, я ведь только тебе одной написал, кого я люблю. И что теперь будет? Ведь мне стыдно к ним подойти. Пожалуйста, скажи мне, за какой стол мне сесть, чтобы хорошо себя вести, и напиши мне какую-нибудь длинную-предлинную сказку. И пожалуйста, никому не показывай, а то я теперь боюсь писать. И мне очень хочется знать, как выглядит австралиец, какие они там».
   Замечание опекунши: «Раз ни Доре, ни Мане, ни Геле не стыдно, так и тебе нечего стыдиться. В маленькой тетрадке сказки не пишут. Если ребята тебя примут, садись за третий стол. Австралийца я постараюсь тебе показать. А твой дневник я больше не стану показывать».
   «Хоть бы мне уже исполнилось двенадцать лет! То-то было бы счастье! Когда я стану уезжать, я со всеми попрощаюсь. Я не знаю, что писать».
   Замечание опекунши: «Ты сказал, что тебе столько всего хочется написать и что ты не знаешь, хватит ли тебе бумаги, а теперь не знаешь, что писать?»
   «Пожалуйста, посоветуй мне что-нибудь, у меня страшное горе и нечистая совесть. Вот это какое горе: не знаю почему, но на уроках у меня из головы не идет один мой недостаток – и боюсь я его, – как бы я не украл. Я не хочу никого огорчать и стараюсь исправиться. И чтобы об этом моем недостатке не думать, я думаю о путешествиях. Спокойной ночи».
   Замечание опекунши: «Ты очень хорошо сделал, что написал мне об этом. Я с тобой поговорю и что-нибудь посоветую. Но когда я говорю, чур, не обижаться».
   «Я уже исправился. Я дружу с Г., и он меня уже исправил. И я очень стараюсь. А почему мне можно ходить в город только раз в две недели? Ведь я такой же, как и все, чем они меня лучше? А они ходят каждую неделю, а я раз в две недели. Я хочу быть таким, как все. Бабушка просила меня приходить каждую неделю, а мне стыдно сказать, что меня не пускают».
   Замечание опекунши: «Ты сам знаешь, почему тебе нельзя ходить в город, как все. Я попрошу, но сомневаюсь, удастся ли.
   «У меня и так были неприятности, потому что когда меня выгнали из школы, то должны были выгнать и из Дома сирот, если меня не примут обратно в школу. А теперь я уже опять хожу в школу. Я уже знаю 35 народов. И у меня есть книжка о путешествиях. Правильная книжка. Мне очень хочется какую-нибудь коробку. Пожалуйста, ответь».
   Замечание опекунши: «Я дам тебе коробку, у себя поищу или где-нибудь достану. А ты можешь мне написать, зачем тебе эта коробка?»
   «Мне эта коробка очень нужна, у меня много вещей: письма, книжки, очень много нужных вещей… Теперь я уже ни с кем не дружу, мне не с кем. А когда эта тетрадка кончится, мне дадут новую? Я некрасиво написал, на двух линейках. Я буду писать обо всем, буду записывать всякие огорчения, что я сделал плохого и о чем думаю. Мне надо написать очень много разных любопытных вещей».

   Мальчику было девять лет, опекунше – двенадцать.
//-- Общее собрание --//
   Мыслей у детей не меньше, и они не беднее и не хуже, чем у взрослых, только они другие. В нашем мышлении образы линялые, ветхие, чувства тусклые и словно покрытые пылью. А дети думают сердцем, не умом. Поэтому нам так трудно найти с детьми общий язык, поэтому нет более сложного искусства, чем умение с ними говорить. Долгое время мне казалось, что с детьми нужно говорить просто, понятно, занимательно, образно, убедительно. Теперь я думаю по-другому: мы должны говорить коротко и с чувством, не подыскивая слова и выражения, говорить искренне. Я предпочел бы теперь сказать ребятам: «Мое требование к вам несправедливо, оскорбительно, невыполнимо, но я обязан это от вас требовать», чем обосновать такое требование и ждать, чтобы ребята признали за мной правоту.
   Собрать детей, разжалобить или, наоборот, отругать их и добиться нужного тебе постановления – это не собрание.
   Собрать детей, произнести речь, разжечь их и выбрать нескольких, чтобы они взяли на себя обязательства и ответственность, – это не собрание.
   Собрать детей, сказать, что я не могу справиться, и пускай они сами что-нибудь придумают, чтобы было лучше, – это не собрание.
   Галдеж, бестолочь – голосуют, лишь бы отделаться, – это пародия на собрание.
   Частые речи и частые собрания с целью поставить или разрешить какие-либо животрепещущие вопросы опошляют этот способ вызова коллективной реакции.
   Собрание должно иметь деловой характер, замечания ребят выслушиваться внимательно и честно – никакой фальши или нажима, – решение откладывать до того момента, когда воспитатель выработает план действий. Если воспитатель может что-либо не знать, не уметь или не мочь, то и ребята имеют право не знать, не уметь или не мочь.
   И никаких невыполнимых обещаний! Обещают глупые и бездумные, а умные и честные сердятся или вышучивают.
   Чтобы найти общий язык с детьми, надо поработать. Само собой это не приходит! Ребенок должен знать, что он может взять слово, что это стоит делать, что это не вызовет гнева или неприязни, что его поймут. Мало того, он должен быть уверен, что товарищи его не высмеют и не заподозрят в желании подмазаться к воспитателю. Собрание требует чистой и достойной моральной атмосферы. Нет более бессмысленной комедии, чем нарочито подстроенные выборы и голосования с заранее известным результатом.
   Кроме того, ребята должны научиться вести собрание. Ведь совещаться всем скопом нелегко.
   И еще одно условие. Принуждать к участию в обсуждениях и голосованиях не надо. Есть дети, которые не хотят участвовать в обсуждениях. Надо ли их заставлять?
   – Болтают и болтают, а толку чуть.
   – К чему собираться, и так ведь по-своему сделаете.
   – Что это за собрание, когда никто ничего сказать не может, сразу же все смеются или сердятся.
   Пренебрегать этой критикой или объяснять вообще дурным отношением не следует. И правильно, что ребята, способные критиковать, жалуются…
   Если я теперь отношусь к собраниям со всей строгостью, то в начале своей работы в Доме сирот я переоценивал их значение, злоупотребляя словом.
   Как бы то ни было, собрания пробуждают коллективную совесть, укрепляют чувство общей ответственности – словом, оставляют след. Однако будьте осторожны. В ребячьей толпе нет и не может быть абсолютного товарищества и солидарности. С одним у меня общего только крыша над головой и звонок на подъем, с другим – школа, с третьим – одни и те же склонности, с четвертым у меня – дружба, с пятым – любовь. Дети имеют право жить группами и отдельно, своим умом и трудом.
//-- Газета --//
   Воспитательное учреждение без газеты кажется мне беспорядочным и безнадежным топтанием на месте и брюзжанием воспитателей, повторением одного и того же без определенной цели и без контроля над детьми, чем-то временным и случайным, без традиции, без воспоминаний, без перспектив.
   Газета – это прочное звено, она связывает неделю с неделей и сплачивает детей, воспитателей и техперсонал в единое целое.
   Газету читают вслух всем детям.
   В газете находит свое выражение каждое изменение, улучшение или реформа, каждый недочет, каждое пожелание.
   Можно писать о них в двух строках в хронике, в статье и в передовой. Можно только отметить:
   «А подрался с Б». Или: «Все чаще и чаще происходят драки. Вот опять имела место драка между А и Б. Мы не знаем, из-за чего они подрались, но разве обязательно каждый спор должен кончаться дракой?» Или: «Долой кулачную расправу!» Или: «С этим надо раз и навсегда покончить». Под сенсационным заголовком излагается вопрос о драках.
   Для воспитателя, который обязан понять ребенка и себя, газета – прекрасный регулятор его слов и поступков. Газета – это живая хроника его работы, усилий, ошибок, трудностей, с которыми он боролся. Газета – это подтверждение его способностей, свидетельство о его деятельности, защита перед возможными упреками. Газета – это научный документ, которому нет цены.
   Может быть, вскоре в учительских семинариях будут введены лекции по педагогической журналистике.
//-- Товарищеский суд --//
   Если я посвящаю суду непропорционально много места, то это делается в убеждении, что детский товарищеский суд может положить начало детскому равноправию, привести к конституции, заставить взрослых провозгласить декларацию прав ребенка. У ребенка есть право на серьезное отношение к его делам и на справедливое их рассмотрение. До сих пор все зависело от доброй воли и хорошего или плохого настроения воспитателя. Ребенок не имел права протестовать. Деспотизму надо положить конец!
//-- Кодекс товарищеского суда --//
   Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительнее. Если он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше уже не станет их слушать.
   Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить в надежде, что он исправится.
   Но суд обязан защищать тихих ребят, чтобы их не обижали сильные, суд обязан защищать добросовестных и трудолюбивых, чтобы им не мешали разболтанные и лентяи, суд обязан заботиться, чтобы был порядок, потому что от беспорядка больше всего страдают добрые, тихие и добросовестные люди.
   Суд – это еще не сама справедливость, но он обязан стремиться к справедливости; суд – это еще не сама истина, но он жаждет истины.
   Судьи могут ошибаться. Судьи могут наказывать за поступки, которые и им самим случается совершать, и называть плохим то, что и им самим доводится делать.
   Но позор тому судье, который сознательно вынесет несправедливый приговор.
//-- Как подавать в суд? --//
   На видном месте висит доска. На этой доске каждый может записать свое дело: свою фамилию и фамилию того, на кого он подает в суд. Можно подать в суд на себя самого, на любого ребенка, на любого воспитателя, на любого взрослого.
   Каждый вечер секретарь вписывает дела в книгу, а на следующий день собирает показания. Показания могут даваться устно или письменно.
//-- Судьи --//
   Суд собирается раз в неделю. Судьи выбираются жеребьевкой из тех ребят, на которых за всю неделю ни разу не подавали в суд. На каждые пятьдесят дел выбирается по пяти судей.
   Может получиться так, что имеется, например, сто двадцать дел. Значит, надо пятнадцать судей. А такого количества ребят, у которых не было бы на неделе ни одного дела, нет. Тогда тянут жребий все, а на группы разбиваются так, чтобы никому не приходилось вести своего дела.
   Решения принимаются согласно кодексу, причем секретарь имеет право с согласия судей передавать некоторые дела на рассмотрение судебного совета или на расширенное судебное заседание, чтобы их разбирали при всех или все всё слышали и точно знали. Секретарем суда является воспитатель. Приговоры заносятся в книгу и зачитываются перед всеми. Недовольные приговором могут подавать свои дела на повторное рассмотрение, однако не раньше чем по истечении месяца.
//-- Судебный совет --//
   Судебный совет должен состоять из воспитателя и двух судей, избираемых на три месяца тайным голосованием.
   Кроме вынесения приговоров, судебный совет занимается разработкой обязательных для всех законов.
   Поскольку у судей из совета тоже могут быть свои судебные дела, в судебный совет выбираются пять судей, судят же каждое дело только трое.
//-- Секретарь --//
   Секретарь не судит, а только собирает показания и зачитывает их на заседаниях суда. Секретарь ведет судебную доску, книгу показаний и приговоров, стенную доску поломок и повреждений, заведует фондом материальных потерь, ведет кривую приговоров и редактирует газету.
//-- Забота суда о порядке --//
   Если кто-нибудь опаздывает, шумит, мешает, не кладет вещи на место, не соблюдает очередь, сорит, разводит грязь в доме, входит туда, куда вход запрещен, пристает, ссорится и дерется, он нарушает порядок. И надо подумать, как с ним быть.
   Суд может или простить, или сказать, что обвиняемый поступает плохо, или просить совет позволить нарушителю уклониться от соблюдения режима. Совет может дать ему время подумать о своем поведении.
   Совет может позволить кому-нибудь одному делать то, что никому не разрешается. Пускай этот один будет исключением.
//-- Забота о выполнении обязанностей --//
   Кто не хочет учиться или работать и делает все небрежно, тот причиняет себе вред и никому не приносит пользы.
   Если суд не помогает, надо обратиться в совет, – может быть, этот мальчик болен, может быть, ему надо дать время привыкнуть, а может быть, совсем освободить от работы?
//-- Забота о людях --//
   Разные ребята живут у нас вместе. Этот маленький, а тот большой; один сильный, а другой слабый; этот умный, а тот не такой умный; один веселый, другой печальный; один здоровый, а у другого что-нибудь болит. Суд смотрит за тем, чтобы большой не обижал маленького, маленький не мешал старшему. Чтобы умный не эксплуатировал и не высмеивал тех, кто поглупее. Чтобы забияка не лез сам, но чтобы и его не задевали. Чтобы веселый не подстраивал глупых шуток над невеселыми.
   Суд должен следить, чтобы каждый имел то, что ему нужно, тогда не будет несчастных и озлобленных.
   Суд может простить, а может и сказать, что кто-нибудь поступил неправильно, плохо, очень плохо.
//-- Забота о собственности --//
   Сад, двор, дом, стены, двери, окна, лестницы, печи, стекла, столы, лавки, шкафы, стулья, постели, – если обо всем этом не заботиться, все будет поломано, попорчено, станет грязным и некрасивым. То же самое и с пальто, костюмами, шапками, носовыми платками, тарелками, кружками, ложками, – если их потеряют, порвут, сломают, разобьют, жалко ведь, да? То же и с книжками, ручками, игрушками – портить их не надо, их надо беречь.
   Иногда убыток невелик, а иногда и велик; иногда огорчение маленькое, а иногда и большое.
   Тот, кто принес убыток, подает на себя в суд, который решает, должен ли подававший покрыть убыток сам, или это будет сделано из судебного фонда.
   Все вышесказанное относится и к личной собственности.
//-- Забота о здоровье --//
   Болезнь, увечье и смерть – все это большие несчастья. Стекло можно вставить, мячик купить; ну а что сделаешь, если кому-нибудь глаз выбили?
   Если даже несчастья и не случилось, все равно надо помнить, что следует быть осторожным.
   Судебный совет решает, сколько висеть на судебной доске объявлению о несчастном случае или о болезни по своей вине.
//-- Неизвестно кто… --//
   Кто это сделал, неизвестно. Никто не хочет признаться. Если очень стараться, узнать всегда можно. Но так неприятно искать, следить, подозревать. Если что-нибудь случилось и неизвестно, кто это сделал, то подают в суд на неизвестного. На неизвестного заводят дело, судьи судят и вывешивают приговор на судебной доске. Если этот поступок позорит все учреждение, совет постановляет пришить на знамени учреждения черный траурный лоскут.
//-- Все так делают --//
   Если что-нибудь часто повторяется, а всех ведь под суд не отдашь, следует хорошенько подумать, как быть.
   «Все опаздывают. Никто не вешает шапку».
   Неправда, не все опаздывают, а многие. И один делает это два раза в неделю, а другой раз в месяц. Но что налицо беспорядок – да, верно.
   Совет решил вывесить график поведения и, если это понадобится, предпримет и еще что-нибудь, чтобы не было непорядка.
//-- Исключения --//
   Кто-нибудь один не может привыкнуть, кто-нибудь один нарушает режим. Перепробовали всё – не помогает. Как быть?
   Если мы позволим одному то, что всем запрещается, или освободим от того, что обязаны делать все, выйдет что-нибудь плохое или не выйдет?
   Судебный совет может сделать для кого-нибудь исключение до тех пор, пока тот сам не заявит, что больше не хочет. Совет постановляет, помещать этих «исключительных» на судебную доску объявлений или не помещать.

   Ст. 1–99
   Существует девяносто девять статей оправдывающих или таких, где говорится: суд дела не разбирал. После такого суда все остается так, словно суда и вовсе не было, или – и это единственное следствие проступка – нарушителя обязуют стараться больше так не делать.

   Ст. 100
   Суд не говорит, что он виновен, не объявляет ему порицания, не сердится на него. Но, рассматривая статью сотую как самое маленькое наказание, суд включает это наказание в кривую судебных приговоров.

   Ст. 200
   Статья двухсотая гласит: «Он поступил неправильно».
   Ничего не поделаешь. С каждым может случиться. Мы просим его больше так не делать.

   Ст. 300
   В статье трехсотой говорится: «Он поступил плохо».
   Суд осуждает.
   Если при статьях сотой и двухсотой суд просит, чтобы этого больше не было, при трехсотой суд требует, чтобы это больше не повторилось.

   Ст. 400
   Статья четырехсотая – большая провинность.
   В статье четырехсотой говорится: «Ты поступил очень плохо» – или: «Ты поступаешь очень плохо».
   Статья четырехсотая – это последняя попытка, последнее желание избавить виновного от стыда, последнее предостережение.

   Ст. 500
   В статье пятисотой говорится: «Кто совершил такой поступок, кому до такой степени нет дела до наших просьб и требований, тот или не уважает себя, или не думает о нас. Поэтому и мы его больше не можем щадить.
   Приговор с именем и фамилией опубликовывается в газете на первой странице».

   Ст. 600
   Суд вывешивает сроком на неделю приговор на судебной доске объявлений и опубликовывает его в газете.
   Если кто-нибудь получил шестисотую статью за то, что поступает так постоянно, можно вывесить кривую его поведения и на более долгий срок, но тогда вместо полных имени и фамилии ставятся инициалы.

   Ст. 700
   Кроме того, что несет за собой статья шестисотая, по статье семисотой о содержании приговора оповещают семью.
   Может быть, виновного придется исключить. Значит, надо предупредить семью. Если сразу скажешь: «Забирайте его домой» – родные могут обидеться, что, мол, не предупредили, скрыли.

   Ст. 800
   Статья восьмисотая как бы говорит: «Суд не помогает. Может быть, наказания, какие раньше применялись в воспитательных учреждениях, и помогли бы, но у нас таких наказаний нет.
   Даем виновному неделю на размышление. За эту неделю ни он не может подавать на кого-нибудь в суд, ни на него никто не будет подавать в суд. Посмотрим, исправится ли он и надолго ли.
   Приговор опубликовывается в газете, вывешивается на доске объявлений, оповещается семья.

   Ст. 900
   Статья девятисотая гласит:
   «Мы потеряли надежду, что он может исправиться сам, без посторонней помощи».
   Приговор этот как бы говорит:
   «Мы ему не верим».
   Или:
   «Мы его боимся».
   И наконец:
   «Мы не хотим иметь с ним никакого дела».
   Другими словами, по статье девятисотой виновный исключается из интерната. Однако он может и остаться, если кто-нибудь возьмет на поруки. И, уже исключенный, может вернуться, если найдет себе опекуна.
   Опекун отвечает перед судом за все его провинности.
   Опекуном может быть воспитатель или кто-нибудь из ребят.

   Ст. 1000
   Тысячная статья гласит:
   «Исключаем».
   Каждому исключенному предоставляется право по истечении трех месяцев ходатайствовать об обратном принятии в интернат.
//-- Кривая приговоров --//
   Как в больнице у каждого больного есть своя кривая температуры, так и на судебной доске объявлений висит график морального здоровья интерната, и по нему можно узнать, как идут дела – плохо или хорошо.
   Если на заседании суда вынесено четыре приговора по статье сотой (100 × 4 = 400), шесть приговоров по статье двухсотой (200 × 6 = 1200) и один по статье четырехсотой, то всего будет: 400 + 1200 + 400 = 2000, и мы отмечаем в графике, что за эту неделю обвинительные приговоры дали цифру две тысячи.

Моменты воспитания

Предварительные замечания

   В основе медицины лежит искусство распознавания. Студент, обследуя пациента за пациентом, учится видеть, а подметив симптомы – объяснять их, связывать и делать выводы.
   Если педагогика намерена двигаться по пути, проторенному медициной, ей следует выработать воспитательную диагностику, основанную на распознавании симптомов.
   Улыбки, слезы, румянец для воспитателя – то же, что температура, кашель, рвота для врача. Любой симптом важен. Все следует записывать и продумывать – отбрасывать случайное, связывать родственное, искать закономерности. Не как требовать и чего требовать от ребенка, не как приказывать и запрещать – а чем он обделен и чем перегружен, в чем нуждается и что может дать.
   Интернат и школа – поле для исследований, педагогическая клиника.
   Почему один ученик, приходя в класс, всюду сует нос, со всеми болтает и лишь звонок с трудом заставляет его усесться на свое место? А другой сразу идет к своей парте и даже на перемене неохотно ее покидает? Что это за личности, что должна дать им школа и чего может требовать взамен?
   Почему один, когда его вызываешь отвечать, идет охотно, с поднятой головой и победной улыбкой, энергично вытирает доску, пишет крупно и размашисто, сильно нажимая на мел? А другой нерешительно встает, откашливается, поправляет одежду, нога за ногу, потупившись, плетется к доске, вытирает ее, только если скажут, и пишет маленькими бледными буковками?..
   Кто выбегает на перемене из класса первым, а кто – последним?
   Кто часто тянет руку (знает, умеет, хочет ответить), кто – редко, а кто – никогда?
   Если на уроке тихо, кто первым поднимает шум, а кто в общем гомоне хранит молчание?
   Кто (и почему) занял это, а не другое место на первой или на последней парте, рядом именно с этим одноклассником?
   Почему одни возвращаются домой в одиночку, а другие – парами или гурьбой? Кто часто меняет друзей, кто хранит верность?
   Почему дети не смеются там, где вроде бы должны, и почему хохочут, когда мы ждем, что они расчувствуются? Сколько раз ученики зевали во время первого и последнего урока? Им неинтересно – почему?
   Вместо обид – мол, получилось вопреки нашим справедливым ожиданиям – объективное исследование: почему? Без него нет опыта, нет творчества, движения вперед – нет знания.
   Эта брошюра – не образец подобного анализа, она – документ, свидетельство того, как трудно «сфотографировать» словами происходящее и насколько плодотворным может быть комментарий, даже ошибочный, к подмеченному и запечатленному на лету моменту – симптому индивидуальному (воспитанника) или коллективному (группы).
   Лучшие педагоги начинают вести дневники, но вскоре бросают, ибо не владеют техникой ведения записей, не приобрели в училище твердой привычки фиксировать свой труд. Слишком требовательные к себе, они утрачивают доверие к собственным силам; слишком многого ожидая от дневника, теряют веру в его ценность.
   Одно меня радует, другое печалит, удивляет, беспокоит, сердит, расхолаживает. Что записывать, как записывать?
   Не научили. Воспитатель вырос из дневника, который подросток прячет от папы под матрас, но не дорос до летописи, которой можно делиться с коллегой, обсуждать на собраниях и съездах. Может, его и учили записывать чужие лекции и чужие мысли – но не свои.
   С какими трудностями и неожиданностями ты столкнулся, какие совершил ошибки, как исправлял их, какие терпел поражения, какие праздновал победы? Каждую неудачу стоит осознать – это поможет другим.
   Куда уходят часы твоей жизни, на что ты тратишь запас молодой энергии? Если горел в твоей душе огонь, а с годами потух – не помог ли он что-то разглядеть, выковать?
   Опыт – из чего он складывается?
   Это уже не для науки, не ради других – ради тебя самого.
   Ты ничего не сумеешь дать родине, обществу, будущему, если не трудишься над обогащением собственной души. Только берущий способен отдавать, только взращивающий свой внутренний мир способен помогать расти. В записях – семена, из которых произрастают лес и нива; из капель образуется родник. Вот чем кормлю я, пою, тешу, укрываю от зноя.
   Записи дают возможность подвести итоги жизни. Это свидетельство того, что ты не промотал ее зря. Жизнь всегда высвобождает лишь часть сил, позволяет достичь лишь доли того, о чем мечталось. Был молод – не знал, дожил до седин – знаешь, но сил уже недостает. Записи – твоя защитная речь перед совестью: почему так мало, почему не так, как следовало…

Городская школа: первый класс

   Запись. Ему нечем писать…
   Комментарий. Как быть? Должен ли педагог иметь несколько запасных ручек и одалживать их ученикам? Кто именно часто забывает?
   Записывать, сколько раз, но не преувеличивать: «Вечно ты забываешь».
   Может быть, утром, перед первым уроком: «Кто что забыл?»

   Запись (пятиминутное наблюдение под конец урока арифметики). Болек трет подбородок, тянет себя за ухо, вертит головой, смотрит в окно, ерзает на скамейке, скрещивает руки на груди, раскачивается, меряет ширину стола тетрадкой, потом рукой, листает тетрадку, свешивается со скамейки, замирает, машет рукой, поглаживает скамейку, трясет головой, смотрит в окно (идет снег), грызет ногти, подкладывает под себя руки, трогает ботинок, поправляет, обмахивается тетрадкой, сует руки в карманы, потягивается, нетерпеливо ерзает, потирает руки… «Можно я пойду к доске?»
   Учитель: «Пишите!» Схватил ручку, помахал в воздухе, подул и с размаху окунул в чернильницу. Крутится на месте. «Ну пожалуйста, можно я?! Ой-ой-ой!» Хлопает себя по лбу, вскакивает.
   Учитель задает сложить 332 и 332. Моментально решает пример – и оглядывается: «А ты сделал?» – и вполголоса: «Быс-с-стро, как ветер-р-р…» – щелкает языком и вздыхает…
   Комментарий. Так ребенок защищается, так разряжает накапливающуюся и не находящую выхода энергию, так борется с собой, стараясь не нарушить ход занятий, так просит занять его чем-нибудь, проявляет досаду, набрасывается на орудие труда, так, наконец, в поэтическом сравнении, сам того не сознавая, выражает скрытую тоску – «как ветер-р-р».
   Понаблюдай за мучениями подвижного, возбудимого ребенка – как разумно он ведет себя, чтобы, не вызывая неудовольствия учителя, дать выход своей энергии в полу– и четвертьдвижениях, сколько стараний прилагает, пока в конце концов не нарывается на «Сиди спокойно!». И до чего же «повезло» апатичному, сонному ребенку!

   Запись. «Тихо!» – сколько раз за урок?
   Комментарий. Бывает по-разному: а) окрик учителя «Тихо!» излишен – тишину обеспечивает дисциплина (читай «кулак»); б) возгласы «Тихо!» звучат часто, без внутренней убежденности и эффекта не имеют; в) учитель позволяет шуметь – в ущерб учебе; г) учителю удается договориться с детьми. Итак: полная тишина, относительная тишина…
   Что нарушает тишину – вопрос, просьба, замечание, непрошеный ответ, смех, разговор с соседом? Когда и насколько ты это разрешаешь? По настроению? Насколько ты сам это осознаешь? А если осознаешь, следует помочь разобраться в этом детям.

   Запись. Неуверенные ответы на простейшие вопросы, слишком краткие ответы.
   Комментарий. Редко бывает, чтобы учитель хоть чем-то не дополнил даже правильный ответ ученика: «Побыстрее», «Помедленнее», «Громче», «Повтори», «Хорошо», «Продолжай»…
   «Трое девочек…» – «Не трое, а три». Не всегда ученик понимает: он неправильно посчитал или неправильно выразился? Ему кажется – ошибся, плохо ответил.
   Невозможно ведь работать (тем более головой), когда кто-то стоит над душой и бубнит – мешает.
   Бывает так. Учитель: «Так сколько же у него осталось фунтов?» Ученик: «Пять». Учитель: «Полным предложением». Ученик (гадая): «Шесть». Может, лучше дать ученику закончить, а потом уже поправлять?
   Важный вопрос.

   Запись. «Колдуний не бывает», – говорит учитель. Тихоня Збышек, подумав, шепчет себе под нос: «Нет, бывают колдуньи…»
   Комментарий. Как часто авторитет семьи сталкивается с авторитетом школы! Иногда авторитет детей постарше перевешивает авторитет взрослых.

   Запись. Насколько больше шумят дети на переменках после первого, второго, третьего урока – количество драк, ссор, жалоб? Насколько беспокойнее класс, если судить хотя бы по количеству замечаний – коллективных и индивидуальных?
   Комментарий. Для ребенка просидеть четыре часа за неудобной, не по росту партой – такая же пытка, как ходить подолгу в неудобной, тесной обуви.

   Запись. «Подождите, пока не пишите»; «Быстрее, поторопись, тебя все ждут».
   Комментарий. «Быстрее», «не так быстро» – таким образом учитель пытается привести весь класс к общему знаменателю. Увы, ни «быстрее», ни «медленнее» не оправдывают себя, они сбивают с толку детей – повисают в воздухе.

   Запись. Учитель: «Ну, сколько получается?» Ученик не знает. Класс подсказывает: «Сорок восемь». Учитель: «Ну так сколько же» Ученик молчит.
   Комментарий. Чрезвычайно любопытное явление. Зачем учитель требует уже бесполезного ответа и почему ученик – вполне логично – отказывается его дать? Кто из учеников не любит пользоваться подсказками?

   Запись. Учитель: «Какая это книга?» (Он ждет от ученика прилагательных.) Ученик: «С картинками».
   Реакция учителя?

   Запись. Все уже рисуют, Адась еще только готовится. Звонок: все закончили, он неохотно прерывает работу.

   Запись. «Покажи свои рисунки». Смущенная улыбка – медлит, неохотно показывает.
   Комментарий. Заметил ли учитель, как рисующий ребенок серьезнеет, как увлеченно старается и как мучительно падает духом?
   «Почему ты так нарисовал?» – «Потому что это красиво, мне так придумалось».
   Янинка нарисовала что-то вроде раскидистого кактуса – на каждой колючке сидит птичка. «Что это?» – «У нас (в интернате) одна девочка так нарисовала».

   Запись. Тому, кто сидит возле двери на балкон, холодно (там дует).
   Комментарий. Обстоятельство, рассеивающее внимание. Если в классе холодно, а дети легко одеты – один делается менее подвижным, замирает, другой пытается согреться, часто меняя позу («вертится»).

   Запись. Что-то во рту ему мешает, все время проверяет языком, – наверно, качается зуб.
   Комментарий. Фактор, рассеивающий внимание.

   Запись. Сокровище детского кармана – пенал.
   Комментарий. По настоянию учителя в школу перестали приносить мячи, кукол, магниты, увеличительные стекла. Но пенал разрешен.
   Содержимое пенала тоже рассеивает внимание. Однако неясно: ребенок не может сосредоточиться, потому что играет с пеналом, или, наоборот, он играет с пеналом, потому что внимание ослабело? И, отдохнув за этой игрой, удовлетворив потребность отвлечься от урока, скорее ли он вернется в рабочее состояние или останется по-прежнему невнимателен? А может, наоборот: не будь пенала, ребенок надолго бы погрузился в бездумную апатию?

Приготовительный и нулевой класс частного пансиона

   Запись. Дежурная вытирает доску. Малгося нарочно (назло) пачкает ее мелом. Странно.
   Комментарий. Порой нас поражает какое-то действие ребенка. Понятно, если б это сделал Икс, но Игрек-то с какой стати?..
   В результате мы вдруг начинаем сомневаться в своей прежней оценке ребенка. В адресованном ему упреке прозвучит: «Ах вот ты как! А я-то думал… значит, ошибся… уж теперь-то я…» – и т. д.
   Мы оскорблены и обижены: нас обманули. А ведь это, возможно, случайность: Игрек просто кому-то подражает – решил разок сказать или сделать то, что говорят и делают другие.
   Малгося видела, как вчера или неделю назад кто-то изводил дежурную – кто-то, кто ей импонирует, на кого она хочет быть похожа.

   Запись. «Девочки, не болтайте, пожалуйста».
   Комментарий. Почему такие замечания в школе для «хороших детей» действуют? Наказание вежливым замечанием, нетерпеливым жестом, удивленным взглядом, пожатием плеч… Наказание иронической репликой: не розгой хлестать по ягодицам, но словом задеть самолюбие. «Некрасиво, так не делают».
   Резкое замечание – режет.
   Быть может, я случайно нащупал важное. Где взращивается эта жуткая зависимость человека от чужого мнения, парализующий страх показаться смешным – вплоть до паранойи: что подумает официант, швейцар в гостинице?

   Запись. Не выучил – надо ли его спрашивать?
   Комментарий. Ребенок не выучил урок (немецкие слова). Вот бы сфотографировать его поведение! Тупой взгляд, поза, выражающая покорность, бледная улыбка, или злость, бунт в сведенных бровях, или же бормочет, привирая, безмолвно шевелит губами (выучил, но не помнит; выучил, вот сейчас скажет; сам не понимает, почему никак не получается). А учительница продолжает спрашивать. Наблюдать за этой пыткой мучительно.

   Запись. Кроме детей опаздывающих стоит поговорить и о приходящих слишком рано – для школы это не меньшее неудобство.

   Запись. Кто предпочитает сидеть за первой партой, кто – за последней?

   Запись. «Олек, отдай ластик». Отдает, но кладет ластик не на парту, а приятелю на голову. Это же так скучно – просто положить ластик на стол.

   Запись. «Снова не знаешь? Я столько раз повторяла. Тебе должно быть стыдно…»
   Комментарий. Ну что поделаешь – не знает. Вместо упрека – задаться вопросом: почему?
   А вот если бы врач – пациенту: «Стыдись – выпил целую бутылку лекарства, а по-прежнему кашляешь, пульс слабый, стула нет…»

   Запись. Входит в класс Владзя, кладет книги – и начинается: подходит к доске, к картинкам на стене, к учительскому столу, снова к доске, к своей парте, к последней парте, повисает на руках в проходе, садится, размахивает ногами.
   Входит Янка, подходит к окну – замирает, смотрит. Суета, передвигают парты. Она оборачивается – нетерпеливая морщинка на лбу, никакого участия; потом вдруг бросается к своей парте. (Надо сказать, некоторые ученики привязываются к своему месту, словно узник к камере.)

   Запись. Стася: восьмиминутное наблюдение. 1) Побежала к чужой парте. 2) Встала на коленки на свою скамью. 3) Снова к другой парте (шепчется с кем-то). 4) На свое место. 5) Разговаривает с соседкой, та выходит из-за парты, Стася садится на ее место. 6) У учительского стола. 7) Возвращается, в проходе повисает на руках, сильно нагибается. 8) Навалившись на парту, вполголоса разговаривает с двумя одноклассниками. 9) Смех, разговор с пятью одноклассниками. 10) Бегом к четвертой парте с какой-то новостью. 11) Возвращается на место. 12) Возвращается, заглядывает в книжку соседки.

   Запись. «Вы не хотите думать, вы невнимательны» (с беспомощным, безнадежным отчаянием).
   Комментарий. В этой клетке вместе с детьми заперта и учительница: она принуждает не только их, но и себя, мучая их, мучается сама. Быть может, раньше она пробовала, искала. Если нет – значит не знала, не умела, так сложились обстоятельства. Возможно, ошиблась в выборе профессии. Кто виноват?

   Запись. Владзя поднимает руку (мелькает мысль – не записывать, ведь это нарушает мою прежнюю концепцию).
   Комментарий. Неохотно записал, что Владзя – легкомысленная, вертушка – хочет ответить. Почему? А вот как раз потому, что я недооцениваю ее как ученицу, а поднятая рука противоречит моему образу, – хотя мне бы обрадоваться этому факту и старательно занести в тетрадку.
   Владзя, какой мне удобно ее видеть, должна не поднимать руку, а радоваться, что ее не трогают, не вызывают к доске. В том-то и заключается мое преступление, что я хочу, чтобы она была такой, какой показалась мне сперва. В то время как я обязан узнавать ее такой, какая она есть на самом деле, обязан стремиться заметить как можно больше, проанализировать ее как можно всестороннее. Но я ленив, я хочу, чтобы разобраться во Владзе было просто: прилепил этикетку – и готово. Поднятая рука – факт новый, требующий пересмотра прежних наблюдений, новых мыслительных усилий, более глубокого анализа.
   Я нетерпелив – спешу. «Разобравшись» в ней (простой случай), я поспешно перехожу к другим детям, более сложным. Наскоро отделываюсь от пациента поверхностным диагнозом – другие ведь ждут.
   Я самолюбив – защищаю свой диагноз, может, именно потому, что поставлен он абы как, сляпан халтурно; я не уверен, и меня охватывает опасение, как бы новые факты не повредили моим походя навешанным ярлыкам, на которые я столь щедр.
   Мне неприятно признать, что я полуграмотен, еле-еле – долго, усердно – разбираю буквы симптомов, прежде чем кое-как, сбивчиво, сумею прочитать целое. Сидит во мне чванливый раздутый авторитет, который «этого сопляка» распознаёт с лету, видит насквозь. Живет во мне развращенный халтурщик, чье понимание подлинного долга познания извращено работой в школе. Эта поднятая рука маленькой Владзи – протест живого существа, не позволяющего отделаться от него походя, не соглашающегося носить ярлык, этикетку. Она твердит: «Ты не знаешь меня!»
   Что же я знаю о Владзе? Что она непоседлива? Учительница бросила мимоходом: «Лентяйка» – мне понравилось, и я подхватил.
   А может, Владзя – не лентяйка. Возможно, следует отказаться от поверхностного диагноза, признать свою ошибку – и получить в награду несколько самокритичных замечаний. Чуткая Владзя, быть может, способна живо на это отреагировать, – быть может, она борется с предубеждением учительницы. Эта поднятая рука может означать: «А вот и знаю, а вот и не такая я, какой вы меня считаете» или же «Когда мне действительно что-то интересно, я учу и хочу отвечать».
   Ну а может, она и вправду «лентяйка» – сегодня утром приняла решение исправиться, начать новую жизнь? Может, это результат разговора с матерью, с подругой? Помочь ли Владзе в ее усилиях или просто запомнить и подождать, что будет дальше – завтра, через неделю?
   Да, это не замурзанная ручка приготовишки, а вопрос, на который у меня нет ответа.

   Запись. Беседа: мышь и т. д. (тут же – крыса, пчела и пр.).
   Комментарий. Не существует книги, в которой излагалась бы техника ведения с детьми беседы, разговора (не болтовни).
   Мы, быть может, потому не умеем, что нам это кажется совсем простым.
   Я храню в памяти чудесные разговоры в летних лагерях, вечерние – в интернате: все через это проходили, каждый воспитатель это знает. Возможно ли подобное в школе?
   Мышь; принесли кота, чтобы ловил; рассказ о противостоянии собаки и кошки; крыса на тетиной подушке; однажды в рыбе обнаружили мышь; крысы плавают; в ванне плавали рыбки; бывают золотые рыбки; когда плывешь на корабле, можно увидеть рыб; бывают ядовитые цветы; папу укусила пчела; у бабушки есть ульи.
   Тема: хотят говорить несколько человек, все разом. Один рассказывает мне, другой начинает рассказывать соседу – класс распадается на группы. Начинается гомон, словно дали команду «Вольно!» – и пропало дело. А до звонка еще десять минут. Как быть?
   Если установить порядок (пускай говорят по очереди), они начинают стесняться: не привыкли, вроде бы нечего сказать.
   Как сохранить интереснейший, но совершенно не исследованный язык детского рассказа?
   Пример (не из школы – из детского сада) – рассказ пятилетнего Мариуша.
   – Где ты видел яблоки?
   – Яблоки… я видел яблоки… такие маленькие… деревья большие такие… можно лежать и качаться… там был такой пес… а одно яблоко как упадет… а он лежит, спит… мама идет… я хотел сам пойти… а там еще стул… там пес… ну какой-то пес… как укусит… о-о-острые зубы у него… так он когда спал, тот его укусил… надо пса отлупить за то, что укусил… там тетя… у него такие зубы… я забыл, как его зовут… а, Фокс… укусил и кр-р-ровь… он кость грыз… Фокс, пошел, пошел вон… а он как посмотрит да как укусит… кость бросил и укусил… я кинул этому пёсу яблоко… а тот, когда с дерева сорвал яблоко и бросил далеко… такое твердое яблоко… сладкое, прямо как не знаю что… он только понюхал… а потом пришел солдат… бабах в песика… бабах… такой красивый… красивый… красивый…
   Я записал сколько сумел, не прибегая к стенографии.
   Сравните «о-о-острые», «кр-р-ровь» Мариуша с «ветер-р-р» Болека.

Хелька

   Место наблюдения – детский сад. Большая комната, в углу – рояль. Вдоль стен – плетеные креслица и столики. Посреди комнаты – шесть столиков, вокруг каждого – по четыре креслица. Возле двери – шкаф с игрушками и пособиями Монтессори. Дети: Хелька – три с половиной года, Юрек и Крыся – тоже трехлетние, Ханя – пять лет, Нини – шесть лет. Период наблюдения – два дня по два-три часа.
   Хелька самолюбива, привыкла к восторгам окружающих, кокетливо демонстрирует ум и обаяние; они со старшим братом – очаровательная пара здоровых, живых детей, притягивающих взгляды и сердца.
   С Юреком я познакомился раньше, в домашних условиях; может, это пока еще и не законченный тиран, но все же я невольно воспринимаю его предубежденно, на основании собственного впечатления-диагноза; репутация у него уже подмочена – замахнулся на мать кнутом, скандалил, петушился.
   Крыся – тут мешает медицина. У таких детей мне не нравится корь и коклюш. Есть в них что-то мечтательное, меланхолическое, какие-то печальные предчувствия; они изящны, серьезны, сосредоточенны и вызывают тревожную нежность и уважение. Обычно я прописываю таким рыбий жир и целу́ю ручку.
   Ханя – как ее описать? Сообразительна, немало повидала, ее на кривой козе не объедешь, та еще штучка. Знает, что и до какой степени дозволено. Я бы сказал, что она лишена обаяния, но, пожалуй, это неуместно: вырастет, скорее всего, толковым человеком.
   Нини охарактеризовать трудно. Я замечаю в ней склонность к детской конспирации, которая вызывает настороженность. Она предпочитает проводить время со своим братом-ровесником и с детьми помладше.

   Наблюдения я начал без программы, без плана, экспромтом – вот так: чем малыши заняты?
   Первая моя запись – карандашом:

   Хелька (глядя на картинку):
   – У нее (у собаки) красный язык. Почему?
   Нини:
   – Потому что это собачка.
   – А у собачек бывает красный язык? Иногда?
   (Рассказ Хельки о собаке, которая лаяла, хотя «мы ее не трогали».)

   Крыся играет в мяч.
   Нини:
   – О, Крыся тоже играет. Одной рукой.

   Что ребенок, глядя на картинку, станет рассматривать по отдельности хвост, уши, язык и зубы – детали, на которые взрослый не обратит внимания, – я могу понять. Мы не воспринимаем это всерьез, картинки ведь детские, – но, приходя в музей, поступаем точно так же. Удивляясь наблюдательности детей, мы, по сути, недооцениваем их, удивляемся тому, что они – люди, а не куклы.
   На мой взгляд, вопрос Хельки, почему у собачек красный язык, означал, что она готова разговаривать с Нини о чем угодно: на иерархической лестнице та стоит выше нее (трехлетняя Хелька – и запросто разговаривает – болтает – с шестилетней девочкой). Ключом для меня явилось слово «иногда», которое здесь ни к селу ни к городу. Так, бывает, человек простой в разговоре с кем-то более образованным вставляет ученое слово – просто чтобы показать, что он тоже не лыком шит.
   Фраза, что Крыся играет, причем «тоже», означает удивление Нини: она впервые видит Крысю за игрой.

   Нини про мячик:
   – Я одной рукой – а ты так умеешь?
   X. (быстро):
   – Нет.
   – Я даже вверх умею.

   Крыся меняется мячиками – отдает хороший, берет плохой.
   Нини:
   – Э-э, не будем больше меняться, ладно?
   Крыся сжимает старый мячик, выпуская из него воздух.

   Здесь я запечатлел два момента. Благородную искренность Хельки я отмечал уже неоднократно. Если она и соврет, то из самолюбия. Соврет, защищая свое достоинство. Ей обидно признаться, что она не умеет одной рукой, поэтому она поспешно сообщает об этом – явно желая сменить тему.
   Второй момент касается Нини. Крыся отдает хороший мячик в обмен на плохой. Нини хватает мяч и смеется – вот-вот скажет: «Дурочка, этот мячик дырявый, никуда не годный – он не прыгает». И вдруг соображает: лучше промолчать, ведь ей это выгодно. И – быстро: «Не будем больше меняться».
   Излишняя предосторожность: Крыся довольна обменом – экспериментирует с дырявым мячиком, играть больше не хочет.
   Как Хелька не соврала, торопливо пробормотав, что не умеет ловить мячик одной рукой, так и Нини, в сущности, не обманула Крысю. Такими расплывчатыми часто бывают границы человеческих недостатков (достоинств), поступков, преступлений.

   На полу кубики.
   Нини:
   – Я буду для вас корабль строить… печку… да, печку… печку на корабле.
   X.:
   – А ты можешь такой корабль построить?
   Нини (не глядя):
   – Могу.
   Крыся и Хелька – поезд.

   Шестилетняя Нини, играя с малышами, смотрит на них свысока. Она строит не для себя – для них. Хелька не может с этим смириться, не желает признать авторитет Нини – задает бестактный вопрос, получает пренебрежительный ответ.
   Умеет ли Нини строить так, как Хелька? Нини даже не смотрит: ясное дело, умеет.

   Нини рассказывает сказку о гадюках.
   – Смешной ведь конец?
   Хелька:
   – Нет.

   Дописываю по памяти. Нини борется за свой авторитет – рассказывает сказку о гадюках. Хелька не знает, что такое гадюка, сказка ее не заинтересовала. Нини предчувствует поражение, задает неосторожный вопрос, получает обидный ответ. Тут я (впрочем, напрасно) задаю Нини несколько вопросов о гадюках. «Гадюка – она как нитка и может съесть двести человек». Хелька мрачно смотрит на Нини: отношения напряженные, атмосфера накаляется. Случайная встреча двух таких разных личностей: неискренний разговор, вынужденный контакт; потом разойдутся, недовольные друг другом.

   Кубики – долго – замок.
   X.:
   Вы умеете так строить? Красиво?
   Нини – 22.
   Крыся – 0.
   Хелька – 14.

   Снова строят. За короткое время Нини произносит двадцать два слова, Хелька – четырнадцать, Крыся – ни одного. Замечу, что в десять с лишним минут непринужденной игры поместились 1) картинки, 2) мяч, 3) кубики, 4) сказка, 5) кубики.

   Эмуляция зависти.
   Хелька, все настойчивее:
   – Красиво, а ты так умеешь?
   Разваливает домик Нини.
   – Сама буду строить.
   Нини:
   – Я для Крыси буду строить.
   (Шепчет Крысе на ухо.)
   Крыся оборачивается, разваливает домик Хельки.
   [Пробел в записях.]

   Я забыл сказать, что строят они на полу.
   Это борьба за Крысю, за этого хоть и маленького, но спокойного, молчаливого, серьезного человека, который, когда берет мяч, всех удивляет.
   Затаив дыхание слежу за развитием драмы. Хелька страдает, ее терзает обида, она сердится на Нини, хочет добиться расположения Крыси, однако догадывается, что старания ее напрасны: Крыся наблюдает, как Нини строит.
   Месть. Хелька разрушает домик Нини. Нини в ответ презрительно молчит: не пристало ей выяснять отношения со слабым противником; она только подчеркивает, что Крыся принадлежит ей.
   Как много тут не записано! Дополняю по памяти: после вызывающего поступка Хельки Крыся слегка придвигается к Нини, спокойно встречает возмущенный взгляд Хельки, отворачивается к Нини. Это продолжается десятую, сотую долю секунды: Нини командует, Крысина рука быстро сметает постройку Хельки. Хелька молчит: понимает, что сама виновата, чувствует свою беспомощность перед Крысей.
   Пробелы в моих записях показывают, как сильно затронула меня эта сцена. Чего тут только нет, каких человеческих проявлений! Не помню столь сильных чувств со времен моих наблюдений за младенцами.

   Хелька нашла общий язык с Нини (как?).

   Не знаю. Не помню. Я упустил целый ряд интересных моментов. И не слишком доверяю записям, в которых отсутствуют пробелы и искренние признания в том, что наблюдатель не помнит, не заметил, забыл.

   Подходит Ханя – к Нини.
   Юрек садится на стульчик Хельки.
   Хелька смотрит долгим взглядом (я жду) – ничего!
   Ханя берет кубик из домика Хельки.
   Хелька смотрит долгим взглядом:
   – Ханя, пожалуйста, не бери мои кубики.
   Ханя продолжает забирать кубики. Хелька бьет ее кубиком по голове.
   Хелька судорожно хватает последний и отдает Юреку:
   – На-на-на.
   Юрек мне:
   – Этой девочке нечего строить. Она не будет строить.
   Я:
   – Что? (Грубо, жестким голосом.)
   – Она все у нее забрала.
   Хелька смотрит на Юрека (Юрек – на Хельку).
   – Она… та послушная девочка.
   Ханя отдает Хельке восемь кубиков, Юрек добавляет свой, девятый.
   Ханя, увлекшись, добавляет еще.
   – Я ей все уже отдала, Юрек, все уже ей отдала.
   (У меня слезы на глазах.)

   Начинаю со своего «Что?» – единственного мною произнесенного слова, жесткого, чужого – и по духу, и по звучанию – всему происходящему. Дети друг друга понимали, я притворялся, что не понимаю; клетки моего мозга, голосовые связки, весь я со всем своим, таким богатым, прошлым – все было воплощением грязи и фальши рядом с чудесной мистерией звуков, легких, серебряных тонов. Нет здесь места научным рассуждениям, есть настроение, есть сокровенная беседа чувств, которых не должна касаться наука. Размышлять я буду, но этим только врежу́ себе…
   Юрек уселся в креслице Хельки, за ее столик. Хелька смотрит на Юрека. Она не думает, нет, – она лишь чувствует. Сожалеет о долгих минутах, когда сидела за этим столиком одна, вдали от детей, наблюдая за ними. Но все это уже прошло и не вернется. Она покинула свое тихое гнездышко. Сколько пришлось перетерпеть! – но и это позади. Теперь там сидит Юрек, тот самый Юрек, который толкнул ее на днях. Хелька его прощает, уступает ему свою тихую гавань, свое убежище. Ей жаль того, что больше не вернется.
   Они отнимают у нее кубики: Хелька робко возражает, зная, что жизнь жестока и все напрасно, но бежать не хочет. Здесь важны не слова, а тихий и грустный голос, выражение лица, поза. Никакой актрисе не удалось бы так убедительно молить о помощи, пощаде и сострадании. До чего же гениальна природа, которая способна превратить трехлетнего ребенка в олицетворение просьбы. А слова? Такие прямодушные: «Ханя, пожалуйста, не бери мои кубики».
   Ханя-жизнь не знает жалости – хватает кубики. Последним оставшимся кубиком Хелька бьет Ханю по голове. Боится, что та даст ей сдачи. Обратите внимание на драматические ноты в троекратном «На-на-на!», когда она сует кубик Юреку. Так умирающий знаменосец отдает знамя случайному солдату – лишь бы уберечь от рук врага.
   Юрек, пассивный свидетель этой сцены, взывает ко мне – охрипшим от переизбытка чувств голосом. Он вступается за девочку, у которой отобрали все, которую обидели, а он, держа ее последний кубик, пребывает в полной растерянности. Обращаясь ко мне, Юрек дает понять Хельке, что сочувствует ей, поддерживает ее и осуждает Ханю.
   Ханя поняла. Получив кубиком по голове, она только легонько потирает ушибленное место – и даже не помышляет о том, чтобы дать сдачи. Чувствует себя виноватой – возвращает кубики, отдает больше, чем взяла, и извиняется перед Юреком.
   В записи я предпочел опустить жесты, движения (да и попробуй их передать), записывая только слова, чудесные в своей простоте и с такой выразительностью повторяемые.
   Хелька трижды повторяет «на», отдавая Юреку кубик, Юрек дважды повторяет, что Хелька теперь не может строить, Ханя дважды – что отдала кубики. Мне кажется, автор и актер достигают большего драматизма повторением одного возгласа, нежели длинной тирадой. «Мама, мама!», «У меня нет дочери, больше нет дочери!», «Я невиновна, абсолютно невиновна!» – это способно произвести сильное впечатление. Думаю, стоит обратить особое внимание на повторы в детской речи. Они наверняка очень часты.
   Сцена эта порождает во мне множество мыслей.
   1) В мире чувств дети гораздо богаче нас – они думают чувствами.
   2) Если даже описывая эту сцену, я совершаю над собой насилие, чем было бы мое вмешательство? «Ханя, отбирать нехорошо – отдай», «Хелька, драться нехорошо – извинись»…
   3) Какая же замечательная школа жизни для детей – наш детский сад!

   Хелька:
   – Ты умеешь так строить?
   Нини:
   – Мы с тобой не разговариваем.
   Юрек хочет взять, Хелька его отталкивает, Юрек не протестует.
   Хелька:
   – Я вам дам (кубики).
   Нини:
   – Не надо… не надо.
   Ханя:
   – Я красивый замок построила.
   Хелька:
   – Некрасивый, некрасивый!
   [Пробел]
   Хелька:
   – Ты умеешь так строить?
   Молчание.
   – (?) без тебя обойдемся.
   Хелька мне:
   – Я красиво построила?
   Я:
   – Красиво.
   Хелька:
   – А вы умеете?
   Я:
   – Умею.

   Лишь теперь, отвергнутая, униженная, она обратила на меня внимание, заговорила. Бедняжка!

   Хане болтливость Нини отчасти импонирует, отчасти докучает.
   Хелька поправляет сдувшийся мячик:
   – Вот как надо – видите?
   Юреку:
   – Дай мне коробку.
   Юрек – защитное движение [33 - Защитным я называю движение, когда ребенок, не желая отдавать какой-то предмет, поднимает руку, в которой его держит, прячет за голову, отводит руку в сторону. – Примеч. авт.].
   Хелька гладит его по лицу. Он не дает, отходит. Хелька грубо отнимает, убегает, садится рядом со мной.
   [Пробел]
   Хелька:
   – Ты умеешь так строить?
   Юрек:
   – Нет. Бзз… взз… взз… вззы… бззззы…
   Наконец-то… Но в какой карикатурной форме – я бы не удивился, если б она вздохнула.

   Эти записи выдают усталость. Я продолжаю их вести, потому что понимаю ценность такого дневника, но я устал, бесконечно устал, а потому халтурю. Прокомментирую последнюю сцену (уже не доверяю памяти): Хелька, которой так хотелось услышать, что они не умеют того, что умеет она, наконец-то достигла своей цели. Юрек не умеет, Юреку обидно признаться, что он не умеет, так что «бзз-взз-взз» – пренебрежительная реакция на вопрос, попытка сменить тему. Точно так же недавно поступила сама Хелька.

   Воспитательница:
   – À sa place! [34 - По местам! (фр.)]
   Хелька – Нини:
   – Что такое «пляс»?

   Хелька обращается к Нини, а не ко мне.

   Молитва: участвуют Ханя и Крыся. Хелька, подавленная, после молитвы – решительно – Юреку:
   – Это мое место, мое!
   Юрек уступает, пересаживается.
   После круга [35 - Круг в системе Монтессори – занятие с группой, когда дети под музыку ходят по линии и повторяют движения за ведущим. – Здесь и далее, кроме отмеченных особо, примеч. перев.] Ханя сгоняет Юрека с его креслица, тот послушно пересаживается на другое.
   Хелька на своем месте колотит ногами по столику, стучит столиком, хлопает по столику ладошкой.
   [Пробел]
   У Хельки кубики; она вынимает один, со стуком кладет на стол (движения вялые), подпирает голову руками. Начинает строить – ворота замка, как у Хани; не получается; треугольная верхушка падает с основания снова и снова – в третий раз, в четвертый. Хелька убирает кубики обратно в коробку.

   Пробелы – свидетельство моего поражения. Я всего на миг отвернулся, оставил ее возбужденной, одинокой. И нашел расстроенной, несчастной. А на столике уже коробка с кубиками; когда она вынула ее из шкафа, как? Ничего не знаю. Устал и проглядел.

   Перечитал записи. Плохо. Мне-то понятно, но читатель разберется, лишь внимательно прочитав текст несколько раз. Таких читателей будет мало. Нужно писать проще – доступнее. На второй день решаю действовать по-новому, иначе. Сначала все записи подряд, затем изложение хода событий, образующих сюжет, и в самом конце – комментарии.
   Вот план для студента педагогического училища.
   1. Характеристика наблюдаемого ребенка.
   2. Условия наблюдения:
   а) место наблюдения – описание и план;
   б) о себе: в который раз проводит наблюдение, откуда знаком с ребенком, что о нем знает, слышал, подметил, запомнил, прежде чем начал наблюдать;
   в) собственное психическое состояние – охотно ли взялся за наблюдение, целенаправленно или случайно занялся этим, здоров ли, в добром ли расположении духа и т. д.
   3. Записи in crudo [36 - В сыром виде (лат.), то есть в первоначальной форме.] – с пометками «пробел» (в наблюдении). Знак вопроса в скобках, если не удалось расшифровать запись. Важно: сохранить сокращения.
   4. Ход событий в кратком изложении.
   5. Комментарии к записям.
   6. Личное – собственные переживания и размышления.
   Мне кажется, что этого плана, пусть не вполне осознанно, я в общем и придерживался. Это напоминает отчасти рассказ о спектакле, отчасти – сочинение о классической драме. Туманность моего повествования объясняется тем, что, читая сочинение о драме Шекспира или Софокла, я имею представление о Гамлете или Антигоне, мой же читатель не знаком ни с героиней – Хелькой, ни с самой пьесой.
   Записи первого дня я оставляю в таком виде, в каком их сделал, как неудачный образец, плохой пример. Не уверен, что второй день окажется лучше.
   (NB. Пишу я не в день наблюдения, а спустя четыре дня: наблюдения вторника комментирую в субботу, и это сбивает с толку.)

   Второй день наблюдения
   Записи:

   Хелька даже не взглянула на свой столик.
   Крыся играет с Маней.
   Хелька пытается заговорить со Стасей – никакой реакции.
   Хелька пытается заговорить с Янеком – долго.
   Хелька зевает.
   Хелька и Вика:
   – Мне восемь лет.
   – Владеку тоже восемь лет.
   Вика идет проверять, Хелька сомневается.
   X.:
   – Владек, тебе сколько лет?
   Владек:
   – Семь с половиной.

   Крыся за столиком старших. Хелька наблюдает за ней.
   Молитва, круг. Хелька громко, вызывающе:
   – Ой, халат! Мамочка сказала халат…
   Бежит. Опрокидывает скамейку.
   Громко – воспитательнице:
   – Перевернулась.
   Мне:
   – Рукава вывернулись.
   Некрасивая. В следующее мгновение – очаровательная. Полностью погрузилась в свое занятие – пытается застегнуть сзади пуговку халата.
   – Пожалуйста…
   Хочу помочь, но:
   – Я сама, сама…
   Тянет вперед и пальцем раздвигает края петельки.
   – Пожалуйста, застегните.
   Протягиваю руку – отодвигается. Снова пробует; последнее усилие, как бывает у взрослых, – а вдруг в последний момент удастся; последняя попытка.
   [Пробел]
   Застегиваю:
   – Попробуй расстегнуть, это легче.
   Не хочет. К столику с буквами – к Крысе.
   Учится уважать реальные достижения.
   Хелька – буквы – мечты о величии.
   Я за столиком; она обращается к пани Н.
   Копается в буквах:
   – Правильно?
   – Нет!
   (До чего же все-таки деморализуют детей восторги взрослых!)
   Мне:
   – Правда ведь, вот так надо складывать?
   – Нет.
   – Ну посмотрите!
   – Нет.
   Перекладывает одну букву.
   – Посмотрите!
   – Неправильно.
   Не хочет, чтобы я ей показывал.
   Я бросаю оскорбительную реплику (потому что сержусь на нее):
   – Ты еще маленькая.
   Отходит – показывает пани Н., что столик сломан, потом куклу:
   – Правда она некрасиво одета?
   Перечисляет, во что кукла одета.
   – А у меня что-то есть в кармане. Вот что у меня есть?
   – Не знаю, откуда я могу знать. А ты знаешь, что у меня есть?
   – А вот и знаю. (Заглядывает.)
   Буквы:
   – Ну пожалуйста, посмотрите (пани Н.), – правильно?
   – Нет.
   (Не хочет смириться с тем, что это работа.)
   Пани Н. показывает, как складывать, – Хелька не смотрит: ей хочется очаровывать, царить, а не трудиться.
   Спрашивает меня:
   – А теперь?
   – Нет!
   Снова к сломанному столику, показывает Янеку. Беседа с пани Н.
   Книжка с картинками; разглядывая, напевает одну из песенок детского сада – «Полишинель».
   – Вы можете кота нарисовать? А я могу.
   (Дома умеет то, чего «не умеют» взрослые.)
   Разговаривает с Тадеком, что-то ему запрещает.
   Скучает.
   – Возьми кубики, строй домики, как Ханя.
   – Как Кры-ы-ыся?
   – Нет, как Ханя.
   – Не хочу. Это просто. А вы можете халат пошить?
   – Нет.
   – А я могу.
   – Ты даже застегнуть не можешь.
   – Могу.
   – Нет.
   – Могу. (Дразним друг дружку.)
   – А вы можете коляску нарисовать?
   – Нет.
   – А я могу.
   – А кота?
   – Могу.
   Даю ей карандаш, бумагу:
   – Нарисуй.
   – А я умею карандаш рисовать.
   Рисует утку (как рисуют трехлетки). Сдержанно, без лишних восторгов, признаю, что получилось хорошо.
   – А вы можете?
   – Да.
   Смотрит удивленно, рисует.
   – Ну что это?
   – Не знаю.
   – Ну что это, у кого столько ногов?
   Я рисую утку.
   – Дайте бумагу, я мисочку нарисую.
   – Рисуй на этой.
   – У-у-у… – но рисует.
   Вместо мисочки – девочка с корзинкой.
   – Ты хотела мисочку нарисовать.
   – А красивая мисочка?
   – Спроси Крысю.
   Разговор Крыси с Хелькой – короткий.
   – Что Крыся сказала?
   – «А это хорошая корзинка?» – «Плохая».
   Я рисую:
   – Твоя лучше или моя?
   Пальцем:
   – Эта. (Показывает на мою.)
   Мне ее жалко:
   1) восхищение;
   2) неприязнь, гнев;
   3) сочувствие.
   Я объединяюсь с Хелькой против Крыси. Хелькой восхищаются, Крысю обожают. Крыся старается быть первой на круге. Хелька хочет взять свое сразу, наскоком. Крыся ждет, пока само придет. Крыси:
   1) пассивные, не расходуют энергию;
   2) тихой сапой всюду проникнут, высмотрят, у кого что лучше получается, – долго лишь наблюдают;
   3) побеждают без борьбы – внезапным рывком, одним махом.
   Хочу помочь Хельке – научить.
   – Дай мелок.
   Она не знает где. Знает Крыся – приносит.
   Рисую на доске домик. Хелька тоже пытается – плохо. Пририсовывает к моему домику окна. Мимо проходит Ляля.
   Хелька:
   – Вот, смотри – красиво?
   Ляля:
   – Красиво ты рисуешь.
   X.:
   – Вот, видишь – окна.
   Хелька понимает, что произошло недоразумение, ей стыдно.
   Деревья рисует – не хочет вытирать тряпочкой, вытирает обрывком бумаги. Стирает рукой, смотрит на меня, улыбается упрямо.
   X.:
   – Пожалуйста, нарисуйте что-нибудь.
   Я рисую человека – она дорисовывает ему пальцы, исправляет.
   Просит нарисовать еще что-нибудь. Рисую птицу.
   X.:
   – Это птица или жаворонок. (Ждет моих восторгов по поводу нового слова.)
   Отхожу на минутку к Крысе – та клеит.
   Хелька за мной – оттаскивает от Крыси (ревность).
   Теряет мелок, долго ищет – находит.
   Мелок упал, сломался. Удивленный взгляд; пишет на доске обломком, специально снова бросает на пол и смотрит (экспериментирует).
   Хочет, чтобы я нарисовал еще.
   Рисую цветок. Она дорисовывает.
   – Что это?
   – Очки.
   – Зачем?
   – Чтобы лучше видеть.
   – А это зачем?
   – Это чтобы держалось.
   – Можно гвоздиками.
   – Гвоздиками будет больно.
   Снимаю очки, показываю. Она мажет меня мелом.
   – Ты меня испачкаешь, Хелька.
   – А это новая одежда?
   – Нет, старая.
   – А у меня новая. Зося сшила.
   – А кто такая Зося?
   – Человек – с головой, с руками, со лбом…
   – А почему усы на лице? – через минуту.
   Выясняем, что папа бреется. А я не могу – не на что. Она советует сделать из фольги или из бумаги. Вырезаю под ее руководством из бумаги. На листке остаются две дырки. Хелька прикладывает листок к лицу, пугает. (Ждет моего: «Ой, страшно, ой, боюсь!») Я молчу.
   – Страшно?
   – Нет.
   Даю ей зеркальце, чтобы посмотрела: страшно?
   Спрашиваю Крысю, страшно ли.
   – Нет.
   Хелька рисует что-то на маске, чтобы получилось страшно.
   – Теперь страшно?
   – Нет.
   Она гримасничает.
   – А теперь?
   – Нет.
   Я:
   – А что, кто-нибудь этого пугался?
   Не отвечает. Примеряет маску мне, пытается примерить Крысе.
   Завтрак. X. громко:
   – А я уже знаю, где моя бутылочка! (С молоком.)
   NB. Крыся вместо «к» произносит «т», – может, этот дефект речи и делает ее немногословной, застенчивой; воспитатель должен о таких вещах помнить, предотвращать последствия.
   (Не Хельку я два дня наблюдал, а законы природы, человека.)

   В детском саду только две малышки – Хелька и Крыся. По нашему настоянию – «играйте вместе» – им приходится играть, но, если их не трогать, тянутся, скорее, к старшим: это для них нечто большее, чем просто игра. Маня больше всего любит разговаривать, опекать малышей; Крыся это замечает, Маню тоже, очевидно, привлекает немногословная, спокойная, серьезная Крыся. Хелька пока в поисках.
   Подходит к Стасе – плохой выбор, к Янеку – удачно: тот всего неделю в саду, еще не освоился, стесняется, мало кого знает. Это уравнивает их, несмотря на разницу в возрасте; они разговаривают. Но Хелька нетерпелива. Пристает к Вике – неловко: сообщает, сколько лет брату, но не уверена, что правильно сказала (восемь), и смущается.
   У Хельки любое непосредственное чувство, всякий порыв сковывается и тормозится опасением показаться смешной. Поэтому она не участвует в молитве, в круге, в зарядке. Страдает, но боится – не может преодолеть. Пока дети маршируют под звуки рояля, она, желая обратить на себя внимание, подчеркнуто громко говорит про халат – и переворачивает скамейку: позор! Сообщает об этом удивленным тоном, с притворным смехом и, поскорее сменив тему, говорит мне, что рукава халата вывернулись наизнанку. Поправляет рукава, надевает халат; не может застегнуть. Я хочу ей помочь – отказывается. Думает, что все дело в слишком узкой дырочке (халат застегивается сзади). Сама просит помочь, но в последний момент внезапно отстраняется и пробует еще раз. Снова просит помочь, но пуговицу не отпускает – еще попытка.
   Так часто бывает не только с малышами, но и с детьми постарше, и со взрослыми. Когда я студентом работал в больнице, то наблюдал такую сцену: практикант должен вырвать пациенту зуб, у него не получается. Зовет врача, тот подходит. Но студент не отдает клещи, пытается еще разок – зуб ломается.
   Буквы азбуки лежат каждая в своей ячейке, как литеры в типографской кассе. Утром все разбросано; складывают их дети, не знающие букв: подобное к подобному. Крыся знает буквы, Хелька хочет сделать вид, что работает. Я догадываюсь: дома начеркает что-то на бумаге и говорит, что написала, а поскольку взрослые это подтверждают – верит, что умеет писать.
   Если трехлетнему ребенку кажется, что читать (бормотать под нос), рисовать, писать легко, то неудивительно, что шестилетнему будет неохота прилагать усилия. Хелька настойчиво, сердито добивается, чтобы признали: она правильно сложила буквы; не хочет, чтобы ей объясняли, показывали, помогали. Хочет сама! По ее постоянным вопросам: «А вы умеете?», «А ты умеешь?» – легко догадаться, что дома взрослые притворяются, будто не умеют того, что умеет она.
   Сколько раз я это видел – в самых разных вариантах. Трехлетка спрыгивает со ступеньки: «Я умею»; дядя-весельчак притворяется, что не умеет, боится, падает, паясничает; ребенок смеется, толкает его, упрямо подначивает – нехорошая игра, насмешка, фальшь. Трехлетка накалякал что-то на бумажке: «Это лошадка». Дядя потрясен: какая красивая, он бы так не смог; пытается нарисовать, берет карандаш, рисует не тем концом, потом роняет карандаш, бумагу. Ребенок объясняет, как надо, теряет терпение, иногда шлепает дядю.
   Если бы дядюшка-весельчак знал, что ребенок смеется от возбуждения – знает, что игра закончится качанием на коленях, объятиями, поцелуями, а другой ребенок по той же причине сердится и раздражается; если бы он заметил сходство возбужденного смеха и радостного блеска в глазах первого малыша и удивленно-гневного взгляда второго с разнузданностью девки в кабинете и сопротивлением барышни в будуаре, – возможно, впредь был бы осторожнее. Когда так ведут себя няни, – возможно, они научились этому как раз от дядюшек-весельчаков; ведь не из деревни же, не из избы они это вынесли – в деревне, я видел, к ребенку относятся серьезно, уважительно.
   Гнев, выплеснувшийся в оскорбительной для Хельки реплике «Ты еще маленькая», был явно адресован, скорее, дядям-весельчакам (да и тетям), которые не в состоянии воспринимать красивого двухлетнего малыша без полуосознанной или неосознанной мысли о том, какая пикантная вырастет из него штучка. Так попадает зараза в детскую, так калечат маленьких детей, искривленные души которых потом, в детском саду, болезненно выправляются, однако доверие к взрослым и привязанность к дому утрачены навсегда.
   «Нет», «А вот и нет», «А вот и знаю», «А вот и умею» – это тоже из репертуара дядей-весельчаков. Дядя говорит: «А я тебя у мамы куплю», «У тебя глазки некрасивые» – о, их изобретательность не знает границ! Ребенок говорит: «Неправда, а вот и нет; мамочка, правда ведь нет?» – «А вот и да!» – «А вот и нет!» Называется это кокетством. Одни дети терпеть не могут, а другие любят эти шутки, когда злость, неприязнь, страх образуют пряный коктейль эмоций.
   Хелька обещает нарисовать мисочку, но понимает, что получается совершенно непохоже, поэтому пускай это будет «девочка с корзинкой»: взрослые такие глупые, что всему поверят. Два раза меняет тему неприятного для нее разговора. Честно признает, что у меня корзинка получилась лучше, но, когда Ляля нарисованный мною на доске домик принимает за Хелькин, не решается объяснить, что вышло недоразумение…
   Эпизод с мелком интересный. Хелька не ожидала, что мелок, упав, сломается. Когда падает стакан, он разбивается, а карандаш ломается – ими больше нельзя пользоваться. Мелок тоже сломался. Хелька осторожно пробует: им можно писать, как раньше. Бросает еще раз: что будет? Теперь она знает – и будет знать всю жизнь. (Несколько дней назад другая девочка пробовала писать мокрым мелком.)
   Каждый из нас в свое время задавался вопросом, куда девается брошенный в чай сахар. Если нам объясняли, что он «растворяется», то к непонятному явлению прибавлялось непонятное слово. Лишь эксперименты с сахаром, солью что-то потихоньку проясняли; я помню, как выставлял соленую воду на солнце, чтобы увидеть, образуется ли в бутылке снова сухая соль, но не дождался – и ответа так и не получил. Ребенок любит сам размешивать сахар ложечкой, но мамы не разрешают – стакан в этих случаях часто переворачивается.
   Разговор об очках. Тут не только стеклышки, через которые лучше видно, но и железки – зачем? Если стекла не держатся, можно прибить гвоздиками. Отвечаю, что нельзя, но она не смеется. Стеклышки, через которые лучше видно, приспосабливали к глазам по-разному – монокль, бинокль, лорнет; не так-то просто оказалось придумать цеплять проволоку за уши. Трехлетней Хельке неведомо то, что коллективными усилиями изобретали на протяжении столетий ученые люди, – и это не смешно. А вот что я на сороковом году жизни, только после вопроса Хельки, впервые об этом задумался – позор.
   Иронизируя над ребенком, который чего-то не знает, ты убиваешь в нем желание узнать. Кто признается, что не читал «Фауста», не видел Рубенса, не знает, кем был Песталоцци? И мы читаем для приличия, смотрим для приличия, все наши знания поверхностны: цивилизацию создают личности, политику делают партии, а основная масса народа – дурни, которыми манипулируют: умрут, но не признаются, что не знают, лишь бы не выглядеть смешно. Смеяться над трехлетним ребенком, предлагающим прибить стеклышки к глазам гвоздиками, – предательство и бесстыдство.
   Хелька не знает, как держатся очки, но у нее новое платьице. Вот к чему мы в конце концов пришли.
   Разговор о деньгах – золотых и бумажных; обрывки подслушанных житейских разговоров. Я по Хелькиной указке прорезаю в листе бумаги две дырки (деньги). Хелька замечает сходство листка с маской, которой добрый дядя имеет обыкновение пугать детей. Запутавшись в теме финансов, хочет выйти из положения, не обнаружив своей неосведомленности. Прикладывает к лицу «маску» и пытается пугать меня и Крысю. Не получается. Наверное, маска плохая – надо скорчить рожу. Не помогает.
   Мне кажется, что Хелька начинает понимать: домашние шутят, играют, притворяются, лгут; все совсем не так, как ей казалось. Ей и странно, и притягательно это новое – настоящая жизнь, требующая усилий и борьбы, где ценятся заслуги, а не обаяние, где больше равнодушных взглядов, чем улыбок, больше ловушек, чем спасителей. Домашние не помогают ей, а мешают.

   Получилось не так, как я хотел. Я хотел дать студенту педагогического училища образец: как записывать наблюдения и комментировать их. А в результате написал образец для себя самого: как от подмеченного мелкого факта, от детского вопроса переходить к разнообразным проблемам общего характера. Это доказывает, как ограничивают независимое мышление любые рамки, планы, образчики.

Стефан

   Мне всегда казалось, что серьезным препятствием на пути разумного воспитания конкретного ребенка оказывается не всегда осознаваемая, но неизменно присутствующая мысль: «Не стоит». Имея сотню воспитанников, я обременен обостренным чувством ответственности, ведь каждое мое слово отзывается в сотне умов, за каждым движением следят сто пар внимательных глаз; если мне удается растрогать или убедить, побудить к действию, мои любовь, вера, энергия возрастают стократно; сколько бы детей ни подвело, хоть кто-нибудь – не сегодня, так завтра – непременно докажет, что понял меня, прочувствовал, что мы вместе.
   Воспитывая сотню детей, не знаешь одиночества и не боишься полного поражения. Если же я отдаю часы, дни, месяцы своей жизни одному ребенку, то что имею в итоге? Ценой одной моей жизни я строю тоже всего одну жизнь. Отказывая себе, питаю лишь одного. Мне легче побороть досаду, усталость, плохое самочувствие, начать рассказывать, если меня слушает сотня ребят.
   Сталкиваясь с воспитательницами, которые ради одного-двух детей оставили коллектив – иными словами, предпочли место частного педагога работе в приюте или интернате, – я полагал, что ими движет не любовь к своей профессии, а стремление к выгоде, к труду более комфортному и необременительному.
   Всего две недели я провел с одиннадцатилетним Стефаном – и убедился, что наблюдение за одним ребенком дает не менее богатый материал, приносит не меньше забот и радостей, чем работа с группой детей. В этом одном ребенке ты замечаешь намного больше, тоньше чувствуешь и глубже продумываешь каждый факт.
   Мне кажется, воспитатель, уставший от большого коллектива, вправе – а быть может, даже обязан – применить «севооборот»: на некоторое время уйти от толпы в тишину, чтобы затем вновь вернуться к работе с группой. Насколько я знаю, такой традиции нет: одни педагоги специализируются на индивидуальном, другие – на групповом обучении и воспитании.
   Эти записи имеют форму дневника – так я их вел и в таком виде оставляю. Они могут представлять ценность как документ – несмотря на необычные условия, время и место.
   NB. Я был тогда ординатором полевого госпиталя. Во время затишья я взял к себе мальчика из приюта; он хотел учиться ремеслу, а при госпитале имелась столярно-плотницкая мастерская. Мы провели вместе всего две недели: я заболел и уехал, мальчик еще какое-то время оставался при госпитале, потом начались военные действия, и денщик отвез его обратно в приют.

   Четверг, 8.3.1917
   Он у меня уже четвертый день. Я хотел сразу начать записывать. К сожалению, с дневниками всегда так: когда есть что записать, нет времени. Это многих расхолаживает. Мне жаль удивительных чувств, что остались незапечатленными. Я уже привык к присутствию мальчика.
   Его зовут Стефан. Мать умерла, когда ему было семь лет, имени ее Стефан не помнит. Отец на войне или в плену, а может, убит. Семнадцатилетний брат – в Тернополе. Сначала Стефан жил с братом, потом у солдат, теперь, уже полгода, в приюте. Приюты открывает городское самоуправление, руководить ими доверяют кому попало. Правительство то разрешает обучение, то запрещает. Это не интернат, а помойка, куда сбрасываются отходы войны, печальные жертвы дизентерии, сыпного тифа и холеры, унесших родителей (точнее, матерей – отцы сражаются за новый передел мира). Война – не преступление, это триумфальный марш, ликование обезумевших на пьяном сатанинском пиру.
   Я спросил, хочет ли Стефан поехать со мной, – и тут же пожалел о сказанном.
   – Не сейчас – я приеду за тобой в понедельник. Спроси завтра брата, позволит ли он. Посоветуйся, подумай.
   Едем; луна, снег. О чем он думает? Глядит с любопытством: костел, вокзал, вагоны, мост. Бесхитростное лицо. Говорят, трудолюбив; при госпитале есть плотницкая мастерская – отдам его в обучение Дудуку.

   Экзаменую: читать не разучился.
   Задача по арифметике.
   – Сколько тебе сейчас лет?
   Вижу, не понимает, что такое «сейчас».
   – Сей час? Ну как и раньше – одиннадцать.
   Не поправляю.

   Получил от брата пятьдесят копеек, купил пирожки с повидлом, конфеты, у нас ел холодный зельц – шедевр Пласки; вечером у него разболелся живот. Боль в области слепой кишки. Это плохо: я хотел, чтобы он ел из солдатского котла, пока не решит, останется он тут или нет. Хотел, чтобы с самого начала у него был четкий распорядок дня.
   Валентий вздыхает:
   – И надо вам это?

   У Стефана врожденное чувство порядка: после занятий он складывает книжки стопкой, ручку кладет рядом с чернильницей. Повесил полотенце, один конец длиннее другого – поправил.
   Зачем на пятьдесят копеек накупил сластей?
   – А чего я буду деньги жалеть?
   Это слова не его, а кого-то для него авторитетного – Назарки или Климовича (Климович красиво рисует).
   – Отец вернется, – говорю я.
   – Вернется – хорошо, не вернется – тоже хорошо.
   Это он тоже где-то слышал. Сколько глупостей я мог бы наговорить по этому поводу: «Фу, как ты можешь… об отце…» – и т. д.
   Его сейчас интересует другое:
   – А зачем у зеркальца ремешки?
   – Этот ремешок – для мыла, этот – для расчески, а тот – для зубной щетки.
   – А эта папиросница, когда была новая, тоже с трещинами была?
   – Да, это как будто крокодиловая кожа.
   Совет педагогам. Когда приезжаешь в детский дом воспитателем, пусть дети смотрят, как ты в своей комнате распаковываешь багаж, пусть помогают развязывать корзины или открывать сундук, вынимать и расставлять мелочи. Завяжется разговор – о часах, о ножике, о несессере. Он поможет быстро и естественно сблизиться с детьми. Так и они сами друг с другом знакомятся. Вспомните, как часто взрослые завязывают знакомства через детей и благодаря беседам о детях – в парке, на даче. Если сказать, что нехорошо все трогать, обо всем выспрашивать, дети будут смущены, раздосадованы. Можно сказать им об этом через месяц, через три, в связи с кем-то другим, посторонним, не тобой. Вы-то уже знакомы, вы-то не посторонние.
   – А сколько стоит эта папиросница?
   – Рубля два-три, наверно. Не знаю, не помню, она у меня уже давно. Видишь, замок сломан, не закрывается.
   – А починить нельзя?
   – Можно, наверно, но мне не мешает – папиросы что так, что эдак не выпадут.

   Я еще не воспитываю, я только наблюдаю и стараюсь не делать никаких замечаний, чтобы не спугнуть Стефана. И все же за эти четыре дня мне пришлось дважды его вразумить.
   Первый раз. Во время урока вошел фельдшер. Я был на дежурстве – привезли больных.
   – Весь день к вам лезут, – громко и раздраженно сказал Стефан.
   Судя по тону и выражению лица, это явно не его слова. Так, должно быть, говорили в приюте – панна Лоня или кухарка.
   – Не надо так говорить, – замечаю я мягко, когда фельдшер уходит.
   – Я ведь читаю, а он лезет.
   Ему странно, что в госпитале двести семнадцать больных и раненых.
   – Так вы, когда дежурите, должны всех осматривать?
   – Нет, я осматриваю только новеньких, чтобы какого-нибудь заразного больного не поместили к обычным.
   – А правда, что корь – заразная болезнь? Когда я болел корью, так задыхался, что говорить не мог. Батя тогда дал мне выпить керосина, получшело. Он никогда к врачу не ходил, сам все знал, как лечить.
   – Твой отец был умный человек, – говорю я.
   – Конечно умный, – согласно кивает он.
   Меня так и тянет спросить, почему же он сказал, что, если отец не вернется, тоже хорошо. Нет, слишком рано.
   Второе замечание.
   – Слушай, Стефек, не называй пана Валентия «Валентий», говори – «пан Валентий».
   – Я и говорю «пан Валентий».
   Приютская привычка выкручиваться.
   Я сам виноват; теперь, разговаривая со Стефаном, всегда говорю «пан Валентий». Вопрос существенный, особенно в интернате для сирот. Сторож, судомойка, прачка обижаются, когда дети зовут их по имени. В разговоре с детьми всегда следует говорить «пан Войцех», «панна Рузя», «пани Скорупская».

   Подтверждение сказанному об интернате: болезнь сближает домочадцев. Недаром и родители, и дети охотно вспоминают – по крайней мере, хорошо помнят – пережитые болезни. В интернате же болезнь – это ненужные хлопоты, она часто способствует отчуждению.
   Сколько я приложил стараний, чтобы он смог писать в постели! Пришлось вытащить все из ящика, поставить чернильницу в консервную банку, которую Валентий приспособил мне под пепельницу. Под ящик с одной стороны я подложил подушку, с другой – книги. Стефан поблагодарил меня улыбкой. Интернат не может позволить себе такую роскошь.
   – Удобно тебе?
   – Да, – и улыбка.
   На этом столе Стефан навел порядок: сбоку – книжки, в щели между досками ящика – карандаш. Тяга к порядку у него врожденная. Ситуация новая, значит не подражает – действует самостоятельно.
   Теперь сидит и переписывает из букваря стишок.
   – Бе-лу-ю… белую… белую…
   И заканчивает – мысль напряженно работает:
   – Белую руба… белую ру-ба-шеч… рубашечку.
   Вздыхает.
   – Белую рубашечку… Дам ей в дорогу белую рубашечку.
   И все-таки сделал ошибку – написал «блелую».
   – Видишь, у тебя вместо «белую» – «блелую».
   Улыбается смущенно:
   – Я еще раз перепишу.
   – Оставь, лучше после чая перепишешь.
   – Нет, сейчас.
   Снова тишина, прерываемая лишь его сосредоточенным шепотом. Мрачный – видит, что снова ошибся. В первый раз я, чтобы подбодрить его, сделал вид, что не заметил несколько ошибок, но теперь – нельзя.

   Как-то вечером он плохо читал и сам не понимал почему.
   – Потому что ты голодный, – сказал я тогда.
   Интересно, запомнил ли он.
   – Как ты думаешь, почему теперь хуже вышло?
   – А ежели раз не выйдет, так потом все хуже и хуже выходит.
   И – с отчаянием:
   – Я еще раз перепишу.
   Даже покраснел, кулаки сжал.
   Я поцеловал его в макушку (идиотизм), он чуть отстранился.
   – Сиро… сиротинка бедная…
   И как раз на самом опасном месте, там, где в прошлый раз он пропустил целую строчку, Валентий приносит чай.
   – В до-ро-гу… в дорогу дам ей… дам ей в дорогу…
   Валентий кладет в стакан сахар. Стефан бросает взгляд и продолжает писать.
   – Ножик нашелся, – говорит Валентий.
   Стефан смотрит внимательно: ножик? Какой ножик? Подпер голову руками – того и гляди вырвется вопрос; но нет, преодолел соблазн – опять сосредоточен. Валентий улыбается, я делаю пометки, вкратце записываю интересный момент, Стефан ничего не замечает. И через мгновение, торжествующе, выжидательно:
   – Готово, пожалста! – и улыбка.
   – Хорошо, только ты проглотил одну букву. Хочешь сам поискать?
   Пьет чай, хмурит лоб, ищет пропущенную букву.
   Жаль, что я не посмотрел на часы – сколько времени он писал. «Часы, часы!» – сколько раз я себе твердил и всегда забываю.
   Две мысли. Первая: я столько времени работал с детьми, но не обращал внимания на улыбки. Это слишком тонкое, незаметное проявление, оно не воспринимается сознанием. Лишь теперь я вижу, что это важно и достойно изучения.
   Когда он меня спросил как бы небрежно: «Я смогу поездить на лошади?» – тоже с подкупающей улыбкой, я уклонился от прямого ответа: «Теперь скользко, лошади плохо подкованы – может, летом». Дети должны знать, что их улыбка нас обязывает.
   Вторая мысль. Переписывание для детей – не бессмысленное действие, напротив, оно требует больших усилий: не пропустить букву, слово, целую строчку, не написать дважды одно и то же слово, не сделать ошибку, уместить слова в строке без переноса, постараться, чтобы буквы получились одинаковыми по размеру и стояли равномерно. Кто знает, может, именно в процессе переписывания ребенок вполне постигает текст? Понятно, что творческий ум скорее устанет от пассивного переписывания. Стефан, когда переписывал, напоминал художника, копирующего шедевр великого мастера. И как жаль учителя, который этого не видел, не ощутил этих усилий, но вынужден исправлять каракули в сорока тетрадках.

   Трудность чтения для ребенка – не только в составлении слов из букв, но и в незнакомых словах и грамматических сюрпризах.
   Вот он читает:
   – Сол… сол-н… солн… сол-н-це… – Пауза: соображает, что это значит, и быстро, бегло читает: – Сонце.
   То же и в стишке:
   – Э-тим поль-ским се-ре-на… (с недоверием) се-ре-на-дам… серенадам… (себе под нос, вполголоса) что за серенады… – И вслух заканчивает: – Этим польским серенадам жаворонки нас учили.
   Мы, акробаты беглого чтения, умеющие по двум буквам угадать слово, а по двум словам – предложение, уже не отдаем себе отчета, какие трудности преодолевает ребенок и какими способами пытается облегчить себе этот труд.
   Как-то Стефан четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не стал поправлять. Когда он закончил читать, я спросил:
   – Как мальчика звали?
   – Франек.
   – Ничего подобного.
   – Ну Франек же.
   – Спорим, что не Франек.
   Читает:
   – Фра… Фре… Фе… Фелек.
   – Видишь, хорошо, что не поспорил.
   – Ну ладно.
   – Наверное, ты знаешь какого-то Франека?
   – Знаю.
   – А Фелека?
   – Нет.
   То же самое – на арифметике. Вместо «огурцы» он дважды прочел «груши».
   – Пять груш, – сообщает он мне ответ.
   – Вовсе нет.
   Умолкает, после минутной паузы – решительно, почти гневно:
   – Именно что пять!
   – Пять, да не груш.
   – А чего?
   – Посмотри – узнаешь.
   – Гру… огру… огу… огурцов.
   – Вот видишь. Слушай, Стефан, может, ты волшебник? Фелеков во Франеков превращаешь, огурцы – в груши…
   Его удивление, изумление: что это, как такое вышло? – так умиляет, что я его целую.
   (Абсолютно лишнее – когда же наконец я от этого отучусь?)

   Непонятные выражения его злят.
   Читает:
   – У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
   Под нос, вполголоса:
   – Что еще за каждый… – И вслух: – Одно яблоко.

   – Две монеты… Монеты – это я уже знаю, что такое, позабыл только.
   Эта, казалось бы, нелогичная фраза содержит, однако, разумную основу: если он не знает, потому что забыл, то сможет вспомнить.

   На двадцатой примерно задаче предлагает:
   – Я буду читать про себя и писать вам, сколько выходит в ответе.
   – Хорошо, а я буду кивать, если правильно.
   Не он первый мне такое предлагает. Не знаю, в том ли дело, что ребенок хочет таким образом разнообразить работу, или есть у этого желания более глубокая подоплека – потребность сосредоточиться в тишине.

   Вечер
   Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда – одного из ста, тысячи, многих тысяч).
   Пишу. Лежит тихо, глаза открыты.
   – Пан доктор, а правда, что если побрить голову, то волосы больше не растут?
   Боится обидеть меня, прямо спросив про лысину.
   – Неправда, ведь бороду бреют, а она растет.
   – У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
   – Обычай такой. А англичане даже усы бреют.
   – А правда, что у немцев много евреев?
   – И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
   – Как это – евреи-поляки? Это что же, поляки, значит, евреи?
   – Нет, поляки – католики. Но если кто говорит по-польски, хочет, чтобы полякам было хорошо, желает им добра – тот тоже поляк.
   – Моя мама была русинка, а папа – поляк. А мальчики по отцу считаются… А вы знаете, где Подгайцы? Мой отец оттуда.
   – Сколько лет твоему отцу?
   – Сорок два было, а теперь сорок пять.
   – Тогда тебя отец может и не узнать – ты сильно вырос.
   – Я сам-то его узнал бы.
   – А фотографии у тебя нет?
   – Откуда! Но есть солдаты, на него похожие.
   Тихо. Вечер – время необычайной важности для ребенка. Чаще всего – воспоминания, часто тихие раздумья и спокойные беседы шепотом. То же – в Доме сирот, то же – в летнем лагере.
   – Вы пишете книгу?
   – Да.
   – Это вы сами написали мой букварь?
   – Нет.
   – Так вы его купили?
   – Да.
   – Наверное, полтину отдали.
   – Нет, всего двадцать пять копеек.
   Опять тишина. Закуриваю.
   – А правда, что серой можно отравиться?
   – Можно. А что?
   Не понимаю, куда он клонит.
   – Потому что были спички, и когда солдаты шли на маневры…
   Это отголосок услышанного много лет назад, почти изгладившегося из памяти рассказа отца о разновидностях спичек… Когда отец был еще холост и служил в армии, в суп попала сера – солдаты отравились.
   Дальше непонятно: Стефан говорит сонным голосом, все менее разборчиво, и засыпает.
   Как горячо я желал в детстве увидеть своего ангела-хранителя! Делал вид, что сплю, а потом внезапно открывал глаза. Неудивительно, что он прятался. Совсем как в Саксонском саду [37 - Саксонский сад – один из старейших парков в центре Варшавы.]: вроде никто не охраняет, а выбежишь за мячом на газон – тут же появляется сторож, пальцем грозит. Мне было неприятно это созвучие: «ангел-хранитель» и «охрана».

   Пятый день
   Дудук хвалит Стефана: трудолюбив. Я зашел в мастерскую – пилит. Сил моих нет на это смотреть: доска ездит туда-сюда, пила тупая, прыгает, того и гляди руку поранит. Но я молчу. Какой смысл советовать быть поосторожнее? И так ведь непрестанно: «Не выходи босиком во двор», «Не пей сырой воды», «Тебе не холодно?», «Живот не болит?». Вот это-то и делает наших детей эгоистами, развращает их и оглупляет.

   Из мастерской Стефан вернулся в шесть.
   Не хочет ехать в воскресенье в Тернополь.
   – Зачем? Неделя прошла – и снова ехать? А пан Валентий тоже с нами поедет? Мы там долго будем?
   Не хочет писать брату письмо.
   – Я же его увижу.
   – А вдруг дома не застанешь?
   – Ну ладно, давайте.
   – С чего начнешь письмо?
   – Слава Иисусу.
   – А дальше?
   – Почем я знаю?
   – Напишешь, что хворал?
   – Нет!
   Я еле удержался от ехидного вопроса: «Ну а про пирожки с повидлом и зельц?»
   Письмо короткое: я работаю в столярной мастерской, работа мне нравится, пан доктор учит меня читать и считать, можешь за меня не беспокоиться.
   – Как подпишешь?
   – Стефан Загродник.
   – А может, напишешь: «Обнимаю тебя»?
   – Не-е, не надо.
   – Почему?
   Шепотом:
   – Я стесняюсь.
   Предлагаю ему:
   – Сам перепишешь начисто или сначала я, а потом уже ты – с моего листка?
   Даю бумагу и конверт. Два раза начинал – не вышло. Столько бумаги перепортил. Ладно, завтра перепишет с моего листка.

   Полтора часа без перерыва решали задачки по арифметике.
   – Хватит, может?
   – Нет, до конца страницы.
   Кто знает, не является ли задачник лучшим пособием для упражнений в чтении? Задачки, загадки, шарады, шуточные вопросы: ребенок не только должен – он хочет понять. А впрочем, не знаю, – может, и нежелательно такое раздвоение внимания. Во всяком случае, на сегодняшнем уроке задачки вытеснили и заменили чтение.
   – Вы сколько папирос курите – небось штук пятьдесят?
   – Нет, двадцать.
   – Курить вредно; один мальчик подул на бумагу, и бумага стала вся желтая. Когда в папиросе вата, она дым задерживает.
   – А ты уже когда-нибудь курил?
   – Почему бы и нет?
   – В приюте?
   – Нет, когда с братом жил.
   – А где брал?
   – Ну если на столе лежали или на шкафу… А у вас голова кружится?
   – Пожалуй, немного кружится.
   – И у меня кружилась… Я не хочу привыкать курить.
   Пауза.
   – Правда, что, когда будет тепло, поедем на лошадях?
   Для него это важно – он помнит обещание.
   – Лучше, чтобы нам не пришлось ехать, лучше остаться на месте.
   – Нет, я думал – в Тернополь.
   – Лошади боятся автомобилей.
   – Ну и что, коли понесет немного…
   – А если на дыбы встанет?
   Я рассказываю, как под Ломжей лошадь едва не свалилась в глубокий овраг.

   Стефан ложится спать. Я завожу часы.
   – А правда, что есть часы, которые заводятся туда-сюда?
   Показываю, что мои часы тоже заводятся «туда-сюда».
   Принимаюсь писать – надо привести в порядок свои заметки.
   – Пан доктор, я взял новое перо – то бумагу царапало.
   – Быстро испортилось, потому что ты чиркал им по столу, кончик затупился о дерево.
   Только сейчас, мимоходом, я указал ему на оплошность. Не раз убеждался, что такие замечания куда эффективнее.
   Тишина…
   – А почему вы столько листков порвали?
   Объясняю, что такое записи на скорую руку, как их потом обрабатываю.
   – Например, я записал о больном: кашель, температура. А потом, когда появится время, опишу все подробно.
   – Моя мама кашляла, плевала кровью; был цирюльник, сказал – ничего не поделаешь. А потом мама ходила в больницу, пока не умерла.
   (Вздох, потом зевок. Вздох – это подражание: принято вздыхать, вспоминая об умерших.)

   Шестой день
   Наскоро выпив чаю, он побежал в мастерскую. В обед мелькнул на мгновение – вернулся в шесть.
   Я начал очень интересный эксперимент: смотрю по часам, сколько секунд он читает рассказ, отмечаю, сколько сделал ошибок; исправляю не во время чтения, а после. Стефан читает дважды: первый раз – четыре минуты тридцать пять секунд и восемь ошибок, второй раз – три минуты пятьдесят секунд и всего шесть ошибок.

   Ссора из-за лошади. Мы играем в шашки. В приюте были мальчики, которые хорошо играли, но с ним не хотели: «Кто ж со мной будет, коли я не умею?» Однако Стефан набрался от них манер завзятого игрока: перед тем как сделать ход, перебирает в воздухе пальцами, потом, словно ястреб, кидается на шашку противника, причмокивает, небрежно толкает ее ногтем, пренебрежительно выпячивает губы, корчит презрительные мины. Такие ужимки и у хорошего игрока неприятны, что уж говорить о плохом (иной раз, чтобы подбодрить Стефана, я сам предлагаю ничью).
   Играем. И вдруг:
   – Пожалуйста, поезжайте завтра поездом, а мы с Валентием – верхом.
   – Глупенький, ты что же думаешь, лошади у нас для того, чтобы кататься? А впрочем, можешь попросить полковника.
   – А он даст?
   – Фигу даст.
   – Ладно, ходите.
   Говорит раздраженно. Начинает жульничать, решив любой ценой выиграть – отомстить.
   – Э-э, куда вы пошли… Ну давайте же скорее… Ишь какой вы умный…
   Я делаю вид, что не обращаю внимания, но играю сосредоточенно, чтобы, несмотря на его жульничество, выиграть и наказать его.
   – Вот увидите – проиграете.
   – Это ты проиграешь, потому что играешь нечестно, – говорю я спокойно, но твердо.
   Если подчиниться воле ребенка, само собой возникнет неуважение. Надо отстаивать свой авторитет поступками, без нравоучений.
   Доска почти пустая. Я наношу Стефану чувствительный удар: он теряет дамку.
   – Не умею я дамками играть, – говорит он, смирившись.
   – Ты и недамками пока не умеешь, но обязательно научишься.
   Когда я мыл руки, он поливал мне из кружки, подал полотенце, сказал, чтобы я пил чай, а то остынет. Не произнеся ни слова, я продемонстрировал свою обиду, а он очень деликатно извинился за недобрые чувства в мой адрес.
   В этом конфликте из-за лошади, кроме гнева, ощущалось еще и неуважение. Откуда оно взялось, где его источник? Быть может, в моем: что ты хочешь – считать? читать? писать? Может, это его раздражает. Дети любят, когда их слегка принуждают: легче бороться с внутренним сопротивлением, экономятся усилия – не нужно выбирать.
   Принятие решения – изнурительный труд, добровольный отказ при повышенной ответственности за результат. Требование обязывает только внешне, свободный выбор – внутренне. Тот, кто предоставляет ребенку право решать, или глуп и не разбирается, или ленив и не хочет.
   Откуда это – еще совсем легкое – облачко пренебрежения? Я даю ему баранки, сам ем черный хлеб. Уже дважды он уговаривал меня взять баранок, но себе выбрал те, что получше, румяные: никто его не учил лицемерию этих крошечных светских жертв, которые призваны продемонстрировать готовность к настоящим, большим жертвам.
   Эта мелочь, пустяк, который я назвал ссорой из-за лошади, – свидетельство того, что я добился своей цели: мальчик осмелел, теперь я могу исподволь начать его воспитывать. Собираю материал для такого разговора…

   Вечером я осматриваю его грязную рубашку: разумеется, вошь.
   – Что там? (В голосе беспокойство.)
   – Вошь.
   – Это потому, что в приюте простыни не меняли. Одеяла такие грязные!
   – Ничего страшного, больше вроде нет. А почему не меняли простыни?
   – Не знаю, наверно, им стирать не хотелось.
   Первый разговор о приюте.
   – Санитаров ребята не боятся, а солдата боятся… Нет, солдат тоже не бьет, потому что бить нельзя – воспитательница бы заругалась. Иногда только раскричится и ремнем хлестнет, но бить не бьет.
   – А тебе доставалось?
   – Ну понятное дело.
   Вот так вот: не бьют, но бьют. И все же Стефан прав: не бьют – не полагается бить; солдат кричит, грозится, наверное, – и редко, в исключительных случаях, втихаря, стеганет ремнем.
   Раньше я посмеивался над этим мнимым отсутствием логики. Перестал посмеиваться года три назад, когда Лейбусь сказал:
   – Я очень люблю кататься на лодке.
   – А ты когда-нибудь катался?
   – Нет, никогда в жизни.
   Это разве что неточно выраженная мысль, но не отсутствие логики: он уверен, что кататься на лодке приятно.

   Седьмой день
   У Чекова были гости; карты. Поздний ужин. Валентий дежурил по столовой. Злой, выхожу около полуночи. Возвращаюсь в избу, зажигаю лампу. Стефана нет. Что за черт! Выхожу, в дверях сталкиваюсь со Стефаном.
   – Где ты был?
   – На кухне. Я несколько раз выходил, смотрел в окно – вы сидите. Наконец гляжу – нету. Я так бежал, хотел вас догнать.
   – Боялся?
   – Да чего бояться-то?
   Нет, не боялся. Ждал, высматривал, бежал, чтобы вместе.
   Два года я не видел никого из своих, полгода назад – письмо, короткое, измятое, случайно прорвавшееся сквозь кордон штыков, цензуры и шпионов. И вот я опять не один.
   Я испытал чувство безграничной благодарности к этому ребенку. Ничего в нем нет особенного, притягательного, ничто не привлекает внимание. Простое лицо, нескладная фигура, посредственный ум, неразвитое воображение, никакой душевной тонкости – ничего такого, что составляет детское обаяние. Но этот незаметный ребенок, словно неприглядный кустик, – голос природы, ее извечных законов, Бога. Спасибо тебе, вот именно такому…
   «Сынок», – думаю я с нежностью.
   Как поблагодарить его?
   – Послушай, Стефек, если у тебя есть вопросы, или что-то докучает, или хочется чего-нибудь – скажи мне.
   – Не люблю я надоедать.
   Объясняю, что это не так.
   – Если нельзя, я так и скажу, объясню. Вот как с лошадью – на лошадях возят дрова, хлеб, больных…
   – Я хочу, чтобы вы мне баранок принесли.
   – Ладно, будут тебе баранки.
   Как раз сегодня кончился запас, который я хранил на случай диеты.

   Мы поехали в Тернополь на санях. Стефан какой-то грустный. Ни одного детского возгласа – из тех, что побуждают нас разглядеть то, что мы перестали замечать, и вспомнить то, что когда-то видели так явственно.
   Стефан собирался с Валентием в костел, потом он должен был идти к брату, а Валентий – за покупками. Я хотел поискать окулиста – вроде бы он есть в одном из военных госпиталей. Встретиться договорились в приюте.
   По дороге Стефан несколько раз менял решение: сначала в приют; нет, сначала к брату; нет, лучше он с Валентием пойдет.
   В приюте его подозвала воспитательница: он как-то странно оцепенел, на вопросы отвечал с тупым видом, тихим, равнодушным голосом.
   Только когда мы вышли, я понял, почему он не хотел ехать в Тернополь, почему в пути был невесел, почему, как только я вышел из кабинета воспитательницы, поторопил меня: «Ну идемте уже!»
   Стефан боялся, что я его там оставлю.

   Нужно купить чайник.
   – Я пойду с паном Валентием: я знаю, где продается.
   Вынимаю кошелек.
   – О, Валек (не пан Валентий) получит десять рублей, и мы пирожных купим…
   Этот его задорный тон должен означать: «Вовсе я не боялся, я знал, что вы меня там не бросите…»
   Удивляет, как неохотно он говорит о брате. Не понимаю почему. Не хочет, чтобы я встретился с братом, – но в чем тут дело?

   Читает – закончил.
   – Сколько я сделал ошибок?
   – Угадай.
   – Пять?
   – Нет, всего четыре.
   – Это на две меньше, чем в первый раз.
   Прочел неверно и сразу поправился, сам.
   – Это вы тоже посчитаете?
   Один и тот же стишок в первый раз читал двадцать секунд, во второй – пятнадцать, в третий – тоже пятнадцать.
   – А еще быстрее нельзя?
   Старается читать быстро:
   – Страх… стра… ста… старушка…
   И поскорее переворачивает страницу, чтобы не терять время.
   Стихотворение «Висла» вчера читал три раза, сегодня – четыре; результат чрезвычайно любопытен.
   Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 11 секунд.
   Сегодня: 11 секунд, 10 секунд, 7 секунд, 6 секунд.
   Стихотворение «Сиротка» – то же самое.
   Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 15 секунд.
   Сегодня: 15 секунд, 12 секунд, 10 секунд.
   Достигнутый во вчерашнем третьем чтении результат полностью сохранился.
   Записываю в виде дроби: числитель – число секунд, знаменатель – число ошибок. Итак, 24/3 – двадцать четыре секунды, три ошибки. Так я оцениваю время работы и ее качество: отметки по чтению теперь не нужны.
   Читая, Стефан споткнулся на слове «лестница» – потерял много времени и остановился.
   – А-а, все равно долго получится.
   Валентий заметил:
   – Это как с лошадью: зацепится за что-то – и ни с места.
   Я позволил Стефану начать заново.

   Восьмой день
   Вчера я писал о детских возгласах, которые побуждают нас вновь увидеть то, что мы перестали замечать. Вот несколько примеров.
   – У-у, гляньте, какая печать на чае!
   (Когда он положил сахар, на поверхность всплыли пузырьки воздуха.)
   – Вы сколько кусочков сахара положили?
   – Один.
   – А вон, смотрите – два!
   (Стакан граненый.)
   Ест баранку.
   – Из чего мак делают?
   Я:
   – Мак растет.
   – А почему он черный?
   – Потому что созрел.
   – Правда внутри у него стенки и в каждой такой стенке понемножку?
   – Гмм.
   – А со всего сада наберется целая тарелка мака?
   Его представление о саде складывается из четырех-пяти образов, мое – из сотни, тысячи. Это очевидно, но лишь заданный Стефаном вопрос заставил меня задуматься. Здесь кроется источник многих, на первый взгляд нелогичных, детских вопросов. Поэтому нам так трудно столковаться с детьми – они, употребляя те же слова, что и мы, вкладывают в них совсем иное содержание. Мои «огород», «отец», «смерть» – не его «огород», «отец», «смерть».
   Отец-врач показывает пулю, извлеченную из раны во время операции.
   – Тебя, папочка, такой же пулей убьют? – спрашивает восьмилетняя дочурка.
   Деревня и город тоже не могут понять друг друга – как хозяин и раб, сытый и голодный, молодой и старый и, наверно, мужчина и женщина. Мы только делаем вид, что понимаем друг друга.

   Стефан всю неделю равнодушно смотрел, как его ровесники катаются на санках со всевозможных горок и пригорков. Такой соблазн, а он работает с плотниками. До обеда делал с Дудуком кровати для больных, а вечером явился с санками.
   – Я только два раза.
   – Именно два? Не три? – спрашиваю недоверчиво.
   Улыбнулся, умчался. Долго его не было. В избе пусто и тихо; для меня загадка, отчего Валентий, который по-прежнему ворчит из-за лишних хлопот, дважды принимался звать его домой. Может, тоже привык к нашим вечерним занятиям.
   Вернулся, сел – ждет.
   – Санки хорошие?
   – Не обкатались еще.
   Я задал нейтральный вопрос, ничем не показав, что всей душой на его стороне, что полностью прощаю ему опоздание – не ему, а этому румянцу и здоровому жизнерадостному воодушевлению. Он понял и решил воспользоваться ситуацией: вопросительно глядя на меня, протянул руку к шашкам.
   – Нет, сынок.
   Без тени протеста – наоборот, с удовольствием – взялся за книжку. Мне показалось, что уступи я – он был бы разочарован.
   – Только без часов, – говорит он быстро.
   – Почему?
   – Когда часы, кажется, будто кто-то над тобой стоит да погоняет.
   Читает. Так он еще не читал. Это вдохновение. Я удивлен – ушам своим не верю. Не читает, а скользит по книге, как на санках, удесятеренным усилием воли преодолевая препятствия. Весь неизрасходованный спортивный азарт перенес на учебу. Теперь я уверен, что поправлять ошибки при чтении бессмысленно: он меня не замечает и не должен замечать – он один на один со своей неукротимой волей.
   Беру ручку – записываю.

   Ошибки, порожденные желанием уразуметь текст, понять содержание.
   Читает «полуклиника». Читает «солнце село» – вместо «солнце сияло». Читает «дал знак» – вместо «дал знать». Читает «Гануся» – вместо «Ануся» (сравни «Фелек» и «Франек»).
   Борьба за содержание. «В больной книжке… а-а, нет – в большой книжке», «Когда учитель стихи… ой… когда учите стихи…».
   Ошибается, ибо мысль ослабляет зрение.
   Текст: «Дети с бабушкой преклонили колени. С плачем они взывали: „Боже, Боже, сохрани жизнь нашей любимой маме! Заступись за нас, Пресвятая Дева Мария! Сделай так, чтобы наша мама выздоровела“. Потом бабушка преклонила детей спать» (вместо «бабушка положила»).
   Текст: «За обедом собиралась вся семья. На почетных местах сидели согбенные годами старички: дедушка и бабушка Яся. Дедушка хотел есть…» (вместо «сесть»).
   Странности правописания: ведь говорится «ис крана», «фстал», «сонце», «карова», «рош», «ищо», так почему пишется «из крана», «встал», «солнце», «корова», «рожь», «еще»?
   Даже если ребенок промолчит – по голосу и выражению лица, по сделанной при чтении паузе, неожиданным ударениям понятно, что он удивлен, а порой и раздражен.
   Если не тормошить детей при чтении постоянными исправлениями и объяснениями, можно сделать интересные наблюдения.
   Стефан читает: «вы… выбро… выпросить». Я поправляю: «выбросить». Он повторяет: «выпросить» – и читает дальше; он не услышал, что я сказал, – был занят, погружен в труд чтения.
   Дети не любят, когда их прерывают, это им мешает. Стефан читает: «На карнизе». Заметив, что я хочу объяснить, он, опережая меня, быстро произносит: «Я знаю, что значит „карниз“» – и продолжает читать.
   Трудности: составление слов из букв, непонятные слова, диковинки правописания, незнакомые грамматические формы.
   Стефан читает: «в родном краю», повторяет тихонько: «крае» – и опять вслух: «в родном краю любимом». Когда он заканчивает читать, я, проверяя, понял ли он, спрашиваю:
   – О чем здесь говорится?
   – О нашем краю.
   Отзвук мелькнувшей мысли о впервые встреченной грамматической форме: он хотел сказать «о нашем крае», но смутно помнил, что в книге было иначе, чем – как ему казалось – должно быть…

   Крайне любопытно, что именно сегодня, после санок, его стало тяготить принуждение – часы. Поначалу я не обратил на это внимания…

   Стою у печки и размышляю о сегодняшнем уроке. Вдруг Стефан, уже в постели:
   – А вы мне обещали.
   – Что?
   – Сказку.
   Впервые Стефан сам напоминает о сказке.
   – Рассказать тебе какую-нибудь новую?
   – Нет, про Аладдина… Только вы сядьте.
   – Куда?
   – Поближе, на стул.
   – Зачем?
   – Ну ладно, рассказывайте у печки.
   Вроде пустяк, а сколько в нем смысла!
   Из трех сказок – о Золушке, о Коте в сапогах и об Аладдине – он выбирает самую ему близкую: там к бедняку является волшебник и своей волшебной лампой меняет его судьбу, здесь внезапно появляется незнакомый врач (офицер) и забирает его из приюта; в сказке арапы приносят лакомства на блюдах из чистого золота, здесь Валентий оделяет баранками.
   «Только вы сядьте», – просит Стефан шепотом.
   Я понимаю, почему дети теснятся поближе к рассказчику, когда слушают сказку; я должен сидеть рядом с ним.
   Мои вопросы – где, зачем – сердят мальчика. Застенчивость не позволяет сказать прямо. Это мы развращаем детей – они уже не стесняются говорить: «Я тебя так люблю», «Я хочу быть рядом», «Мне грустно», «Какой ты добрый». А Стефану неловко было написать в письме брату: «Обнимаю тебя».
   За завтраком он говорит:
   – Вместо того чтобы самому есть баранки, вы их мне отдаете.
   Отвечаю: «Гм» – и он оставляет эту тему.

   После сказки я объясняю, что часы не должны подгонять его во время чтения.
   – Если в первый раз ты читал три минуты, а во второй – три минуты без пяти секунд, это уже хорошо. А если ты сегодня читал дольше, чем вчера, – надо подумать почему: или ты сегодня сонный, или сильнее устал в мастерской, а может, это из-за санок.
   – А я сегодня плохо читал?
   – А ты сам как думаешь?
   – Не знаю. (Минутное колебание.) Мне кажется, хорошо.
   – Да, ты сегодня читал хорошо.

   Уже и правый глаз у меня болит, слезится. Писать трудно – придется сделать перерыв. А жаль: в этих записях – несметные сокровища.

   Девятый день
   У Стефана чесотка. В приюте он болел уже дважды: в первый раз лечился три недели, во второй – шесть. Неудивительно, что боялся признаться, по-детски откладывая катастрофу на потом. Только теперь я понял, почему он допытывался, будет ли баня и когда. Я не придал значения этим вопросам – и зря. Эта нехарактерная для ребенка военного времени забота о чистоте должна была меня удивить, насторожить. Я не обратил внимания, видимо, объяснил это себе желанием мальчика искупаться в новом месте (он слышал, что для больных есть баня).
   Валентия новость потрясла: как быть с бельем, с едой?
   – Никогда у меня ничего такого не было, – говорит он с упреком, почему-то считая, что в этот раз непременно заразится.
   Короткая лекция о чесотке, ее этиологии, степени заразности, лечении – и так три дня.
   – Иди, сынок, в мастерскую, а в обеденный перерыв я тебя намажу.
   Да, вот тут необходимы и ласковое слово, и поцелуй.
   – Дома у меня никогда корост не было, – шепчет Стефан.
   Он долго возился с санками перед уходом в мастерскую. Когда я вошел в мастерскую, взглянул на меня с тревогой – не проболтаюсь ли Дудуку.
   Как это все плохо, как выводит из равновесия! Именно сегодня я хотел с ним поговорить – накопился материал: вырвал страницу из тетрадки; принес в мастерскую бомбу, не спросив у меня разрешения; соорудил санки, хотя не знал, не буду ли я возражать; не говорит правды; не хотел, чтобы я увиделся с его братом, – видно, что-то скрывает; сказал, что в приюте не бьют, а потом признался, что получал ремнем.
   Хочу, чтоб он знал: я им доволен, но есть кое-какие мелочи, о которых я вот сейчас, при случае, говорю. Знал: даже если я и молчу, все равно замечаю. Теперь к этому добавляется чесотка, которую он тоже скрывал. Но все это потом, через несколько дней, когда его кожа и мои глаза перестанут зудеть.
   Очень важно высказывать претензии редко, но сразу все, и притом в доброжелательном разговоре. Мы обычно боимся, что ребенок забудет, – нет, он хорошо помнит, это, скорее, мы забываем и поэтому предпочитаем разбираться по горячим следам – иными словами, в неподходящий момент, причиняя боль.

   Вечером он читал плохо. Вчера – двадцать семь строчек за шесть с половиной минут, сегодня – шестнадцать строчек за семь минут.
   Я попросил его рассказать, о чем он читал. На прошлой неделе он рассказывал коротко, своими словами, начиная по-детски: «Так вот…» Сегодня, не знаю почему, пересказав первый рассказ, спросил:
   – Правда я плохо рассказал?
   А второй рассказ он решил изложить по-книжному, как в школе. И сразу впал в этот ужасный – монотонный, бессмысленный, заунывный – тон ученического пересказа; украдкой заглядывал в книжку, выхватывая оттуда первые попавшиеся фразы, плел околесицу.

   В шашки он уже играет значительно лучше. Перестал паясничать – играет внимательно и серьезно. Понятно: раньше он обезьянничал, подражал игроку-авторитету, теперь играет самостоятельно.
   Я помогаю ему, обращаю внимание на ошибки.
   – Только, пожалуйста, не говорите. Когда вы говорите, я уже не думаю.
   Исправление каждой ошибки при чтении и письме не дает ли подобный результат: ученик не ценит собственный труд?

   Стол шаткий. Чай расплескался. Стефан пальцем проводит дорожку к краю стола – чай стекает на пол.
   – Поглядите, я чай сплываю.
   – Гм.
   – Чай сплывает.
   Ребенок, бесспорно, обладает грамматическим чутьем, я сказал бы – грамматической (и орфографической) совестью. Я много раз наблюдал, как ребенок, вслушавшись в неправильно построенную фразу, сам пытался ее изменить, только не знал как.
   Не убивает ли систематическое обучение в детях эту совесть? И не усложняем ли мы работу непонятными, недоступными ему пояснениями?
   Ум ребенка – лес, верхушки которого колышутся, ветви сплетаются, листья, трепеща, касаются друг друга. Бывают мгновения, когда дерево слегка соприкасается с соседними, и через соседа передаются ему колебания сотен, тысяч других деревьев – всего леса. Каждое наше «хорошо», «плохо», «будь внимателен», «еще раз» – вихрь, вносящий хаос.
   Я однажды шел за семенем одуванчика – зернышко, подвешенное на белом парашютике. Долго я за ним ходил: семечко перепархивало со стебля на стебель, с травинки на травинку. Тут задержится больше, там – меньше, пока не зацепится и не прорастет. О человеческая мысль! Нам неизвестны законы, которые тобой управляют, мы жаждем познать их, но не понимаем, – этим и пользуется злой гений человечества.

   Вместо «дров» читает «двор».
   В задачке сердит его слово «десятина».
   – Десятина – это ведь десять. (Вполголоса.) Ясное дело, десять. А в задаче сказано – одна.
   Читает:
   – Недоверчиво… (еще раз, внимательно) недоверчиво… (в третий раз, смирившись) недоверчиво…
   Продолжает.
   Читает:
   – Беглый… беглый… Может, бедный?.. Нет, здесь беглый…
   Смутил его оборот «сидишь, дитя». Убедившись, что прочел правильно, задумывается.

   – Пан доктор, а у вас на часах золотая стрелка?
   – Нет, обычная.
   – А то бывают и золотые.
   – А ты видел?
   – Видел – у панны Лони.
   В другой раз:
   – А вы купите себе пилку для ногтей.
   – Зачем?
   – Такую, как у панны Лони была.
   Видно, ему досадно стало, что я – мужчина, офицер, его теперешний опекун – уступаю панне Лоне, обделен золотой стрелкой и пилкой.

   На ночь намазываю его мазью.
   – И за три дня все пройдет? – спрашивает он недоверчиво.
   – Почему ты мне ничего не говорил?
   – Стыдно было. (Вполголоса.)
   – Чего? Что больной?
   – Дома у меня никаких корост не было, – уклоняется от ответа, не хочет говорить, что в приюте смеются, брезгуют.
   – Вы вымазались.
   – Ну так умоюсь.
   Уже в постели спрашивает:
   – Я недолго катался на санках, правда?
   Я к нему снисходителен, поэтому его терзает собственная провинность. Этот вопрос, заданный ни с того ни с сего, я себе объясняю так: «Он ни на что не сердится. Почему он не сердится – может, не знает? Я катался на санках. А он хочет, чтобы я учился. Я долго катался на санках? А может, не так уж и долго?»

   Десятый день
   Ссора и примирение.
   Валентий дежурит. Наливаю Стефану чай.
   – А почему только полстакана?
   – Чтобы не пролил.
   – Ну тогда я долью.
   Не отвечаю. Долил, поставил стакан на стол, и, когда протискивался между скамейкой и столом, стол покачнулся – чай разлился. Стефан смутился. Пошел принес тряпку.
   Я говорю спокойно, но твердо:
   – Прошу тебя, Стефан, ничего не брать из вещей пана Валентия, он этого не любит.
   – Я хотел вытереть.
   – А почем ты знаешь, – может, она для посуды?
   Сконфуженный, уносит тряпку.
   Наклоняю стол, сливаю, остальное вытираю промокашкой. Стефан молчит, наконец неуверенным голосом – на пробу:
   – Почему на этом стекле (для лампы) буквы «Г. С.»?
   – Наверное, это начальные буквы имени и фамилии фабриканта.
   Он задает кучу вопросов, а означают они: «Вот, мы теперь разговариваем. То – уже забыто. Охота была помнить о таких пустяках…»
   Но сам помнит. Вечером:
   – Я налью чаю, хорошо?
   – Хорошо.
   Мне наливает полный стакан, а себе немногим больше половины.
   – Придержите, пожалуйста, – протискивается за стол. – Теперь не пролилось.
   Если бы не глаза, я бы описал точнее; опустил ряд деталей. Утром, после чая, Стефан сказал «спасибо» и подал мне полотенце. Извинился не словом, а делом.
   Ребенок наблюдает за собой, анализирует свои поступки. Только мы этого детского труда не замечаем – не умеем читать между строк в мимоходом брошенных фразах. Хотим, чтобы ребенок поверял нам все свои мысли и чувства. Сами не слишком склонные к откровенности, не желаем или не умеем понять, что ребенок намного стыдливее, уязвимее нас, острее реагирует на грубый контроль за движениями его души.
   – Я сегодня не молился, – говорит Стефан.
   – Почему?
   – Забыл. (Пауза.) Если я умываюсь утром, то сразу потом и молюсь, а если не умываться, то и помолиться забываешь.
   Не моется он из-за чесотки.
   Трудность представляет для него вежливая форма с «пан». «Угадай пан», «подожди пан», «не говори пан» – наряду с «пускай пан угадает…» [38 - Две формы – просторечная и литературная – повелительного наклонения в польском языке.].
   А то бывает:
   – Пан бы себе писали, а я тут болтаю и пану мешаю.
   О санках я упомяну в том самом разговоре обо всем сразу. Скоро, наверно, и снег-то растает. И хорошо вышло, что я не сделал ему замечание. Вот, оказывается, отчего он подзабросил занятия:
   – Я так боялся в мастерской, что мастер почует запах мази. Он – сюда, а я – в другой угол. А утром катался на санках, чтобы выветрилось.
   Две приютские привычки: Стефан смеется тихо, прикрывая рот.
   – Почему ты не хочешь громко смеяться?
   – Воспитательница говорит – некрасиво.
   – Может, потому, что там много детей и она боится шума…
   Вторая: каждый день оставляет на столе кусочек баранки и чай на донышке. Видно, что-то за этим стоит.
   – Скажи, Стефек, почему ты всегда оставляешь?
   – Нет, я доедаю.
   – Слушай, сынок, если ты не хочешь сказать почему – не говори. Бывает, что неохота о чем-то рассказывать. (Право на тайну!) Но ты оставляешь.
   – Ну… говорят, что, если все съедать, подумают, будто ты целый год не ел.
   Увидев, что и это признание далось ему с трудом, я больше не приставал. Сам того не желая, я его задел. Мне бы тоже было неприятно, если бы я похвастался знанием светских норм и вдруг обнаружил, что меня ввели в заблуждение.

   – Пан доктор, я хочу писать большое «К» так же, как вы.
   В Доме сирот многие дети подражали моему почерку. Взрослые буквы лучше, выше ценятся. Помню, как долго я бился, чтобы научиться писать большое «В» так, как отец писал на конверте в слове «Варшава». Я думал впечатлить учительницу, а получил нагоняй.
   – Вот когда сам станешь отцом, тогда и пиши как вздумается.
   «Но почему? Чем она недовольна? Что в этом плохого?» – я был удивлен и уязвлен.
   Сегодня, во время диктанта, пришел фельдшер с бумагами. Я не заметил, что Стефан внимательно наблюдает за тем, как я пишу. А он наблюдал: после ухода фельдшера стал писать с такой скоростью, что прочитать сие и мечтать было нечего.
   Как учитель я вижу лишь три чудовищно небрежно написанные строчки, а как воспитатель – попытку взбунтоваться против собственного несовершенства: «Я хочу писать так же быстро, как ты, хочу быть на тебя похожим».
   Что ж, попробуем.
   – Смотри, какие тут у тебя каракули. Бамс-блямс-трямс… Почему эти три строки так плохо у тебя вышли?
   – Не знаю. (Смущенная улыбка.)
   – Может, ты устал?
   – Да нет.
   Не хочет лгать, а правды сказать не может.
   Проверяем его успехи в беглости чтения. Так как мы теперь читаем книгу с более мелким шрифтом, пришлось считать буквы.
   – Там было тридцать семь строк по семнадцать букв – это значит шестьсот двадцать девять букв. Ты их прочел за двести десять секунд – это значит три буквы в секунду. А здесь шестьдесят пять строк по двадцать семь букв – ты прочел их за шесть с половиной минут. Получается почти пять букв в секунду.
   Это не произвело на него особого впечатления. Хотя он с любопытством следил за моими подсчетами.
   Перед тем как уснуть:
   – Поцеловать тебя на ночь?
   – А что я, святой?
   – А разве только…
   – Или ксендз, или еще кто?
   – Я когда читаю, люблю встречать легкие слова: «ворота», «доволен», «покатала». И бесят меня всякие там «тщедушный», «дождливый»…
   Легкая задача; решал более трудные, а теперь путается – ошибается. Что за черт?
   – Ой, пан доктор, – вон коросточка.
   – Где?
   – Вон тут. (Показывает на шею.) Это не чесотка?
   – Нет, завтра выкупаешься – и все пройдет.
   И вот уже щелкает задачки как орехи.

   Одиннадцатый день
   Когда я надел синие очки, Стефан шепотом спросил:
   – Очень болят глаза?
   Шепот и улыбка – только благодаря Стефану я обратил на них внимание, в интернате не заметил бы.
   – Я здоров, а вы больны, – сказал он вечером.
   Это прямодушное выражение сочувствия. Мы говорим красивее, но чувствуем слабее. Я благодарен ему за эти слова.

   Не знаю, почему он сказал:
   – Сейчас я совсем не думаю о брате.
   – Это плохо, ты должен думать об отце и брате.
   Гнусная война.
   Он плакал, когда я уезжал в больницу. Думаю, это из дома: полагается плакать, когда уходят в больницу, умирают.

   В больнице он навестил меня вместе с Валентием.
   – Пан доктор, а те офицеры тоже больные?
   – Да.
   – Глазами?
   – Нет, разными болезнями.
   – А в карты они на деньги играют?

Право ребенка на уважение

Пренебрежение – недоверие

   С ранних лет мы растем с ощущением, что большое важнее малого.
   «Я большой!» – радуется ребенок, когда его ставят на стол. «Я выше тебя!» – гордо отмечает он, меряясь с ровесником.
   Обидно встать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко, с трудом забирается ребенок на стул, в коляску, карабкается по лестнице; не достает до дверной ручки, не может выглянуть в окно, что-нибудь снять или повесить: высоко. В толпе его заслоняют, не замечают, толкают. Неудобно, обидно быть маленьким.
   Уважение и восхищение внушает все большое, все, что занимает много места. Маленькое заурядно, неинтересно. Маленькие люди – маленькие потребности, радости и печали.
   Производят впечатление большой город, высокие горы, мощные деревья. Мы говорим: великий подвиг, великий человек. А ребенок мал, легок, невесом. К нему приходится склоняться, снисходить.

   Хуже того – ребенок слаб. Ребенка можно поднять, подбросить в воздух, усадить против его воли, можно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
   Если он не слушается, я всегда могу его заставить. Говорю: не уходи, не тронь, подвинься, отдай. И он знает, что должен уступить. А сколько раз безуспешно попытается сопротивляться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
   Кто и когда, в каких исключительных обстоятельствах осмелится толкнуть, встряхнуть, ударить взрослого? И насколько обыденны и безнаказанны наши шлепки, волочение ребенка за руку, бесцеремонные объятия!
   Ощущение собственной слабости порождает уважение к силе; всякий (не только взрослый – любой, кто постарше да посильнее) может, не стесняясь в выражениях, продемонстрировать свое неудовольствие, подкрепить требование силой и заставить слушаться. Может обидеть, не опасаясь последствий.
   Мы на собственном примере учим пренебрежительно относиться к более слабому. Дурной урок, не сулящий ничего хорошего.

   Мир изменил свой облик. Уже не физическая сила выполняет работу и защищает от врага, не физическая сила покоряет землю, моря и леса ради власти, достатка и безопасности. Закабаленный раб – машина. Мускулы утратили свои привилегии, обесценились. Тем большим почетом пользуются ум и знания.
   Вместо бедной каморки, скромной кельи мыслителя – цеха и исследовательские институты. Растут этажи библиотек, полки прогибаются под тяжестью книг. Храмы гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков раз за разом обрушивают на толпу новые достижения, свидетельствуя о могуществе человека. Все это надо охватить памятью и постичь. Дольше и упорнее приходится учиться, все больше становится школ, экзаменов, информации.
   А ребенок маленький, слабенький, лет пока прожил мало – не читал, не знает…

   Серьезная проблема – как поделить завоеванные пространства, как распределить задания и вознаграждения, как обустроить покоренный земной шар. Сколько и каких нужно мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать людской муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и безумия отдельного человека, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечься от апатии, пресыщенности, скуки. Как сплотить людей в послушные группы, облегчить взаимопонимание; когда следует разъединять и разобщать. Тут подстегнуть и приободрить – там сдержать, тут вдохновлять – там гасить.
   Политики и законодатели делают осторожные попытки, однако то и дело ошибаются.
   По поводу ребенка тоже совещаются и принимают решения; но кто же станет спрашивать его мнения, его согласия? Что наивное дитя может сказать?

   Кроме ума и знаний, в борьбе за существование и общественное положение помогает смекалка. Человек расторопный держит нос по ветру и сорвет куш, вопреки всем расчетам получит все сразу и без труда; такой вызывает восхищение и зависть.
   Людей следует изучать досконально – со стороны не только алтаря, но и житейского хлева.
   А ребенок семенит неуклюже с учебником, мячом и куклой, смутно ощущая, что без его участия, через его голову совершается нечто важное и значительное, определяющее его судьбу, карающее и вознаграждающее, сокрушающее.
   Цветок – предвестник будущего плода, цыпленок превратится в курицу-несушку, телочка станет давать молоко. А пока – хлопоты, затраты да заботы: удастся ли вырастить, окупятся ли труды?
   Все незрелое вызывает тревогу: ждать приходится долго. Быть может, станет опорой в старости и воздаст сторицею. Но случаются в жизни и засухи, и заморозки, и град – они побьют и погубят посевы.
   Мы ждем предзнаменований, стремимся предугадать, получить гарантии; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.
   Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед Законом и Господом яблоневый цвет равен плоду, зеленые всходы – спелым нивам.
   Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим, обучаем. Ни о чем не тревожась, ребенок получает все; кем бы он стал, кабы не мы, которым он всем обязан?
   Исключительно, только и единственно – мы.
   Мы знаем путь к успеху, указываем и советуем. Развиваем достоинства, искореняем недостатки. Направляем, поправляем, исправляем. Он ничего – всё мы.
   Мы распоряжаемся и требуем послушания.
   Обремененные моральной и юридической ответственностью, знающие и предусмотрительные, мы – единственные судьи поступков, порывов, мыслей и намерений ребенка.
   Мы контролируем по своему разумению и хотению; это наши дети, наша собственность – руки прочь!
   (Правда, кое-что изменилось. Помимо воли и исключительного авторитета семьи – пускай пока еще осторожный, но все же общественный контроль. Легкий, едва заметный.)

   Нищий волен распоряжаться милостыней, как ему заблагорассудится, у ребенка же нет ничего своего, приходится отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
   Нельзя рвать, ломать, пачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Следует принять и радоваться. Все в нужное время и в нужном месте, благоразумно и согласно здравому смыслу.
   (Быть может, поэтому ребенок так ценит грошовые пустячки, вызывающие у нас снисходительное удивление: всякий хлам – шнурок, коробок, бусинки – единственная настоящая собственность и богатство.)
   Взамен за эти блага ребенок должен слушаться, суметь заслужить хорошим поведением: выпроси или вымани, но не требуй! Ничто ему не причитается, мы все даем добровольно. (Напрашивается горькая аналогия: содержанка у богача.)
   Нищета ребенка, его материальная зависимость от благодеяний взрослых развращает последних.

   Мы пренебрегаем ребенком – ведь он не знает, не догадывается, не предчувствует. Не понимает трудностей и хитросплетений взрослой жизни, не ведает, чем вызваны наши подъемы и упадки, наша усталость, что лишает нас покоя и портит настроение; не знает поражений и банкротств зрелого человека. Ребенок наивен, легко отвлечь его внимание, утаить от него что-то, обмануть.
   Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы за свое и чужое.
   Свободный от материальных забот, от сильных соблазнов и потрясений, он, конечно же, не в состоянии о них судить. Мы же способны моментально его раскусить, небрежным взглядом просветить насквозь, без труда раскрыть неуклюжие уловки.
   А может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть? Быть может, он кроется перед нами, быть может, страдает втайне?

   Мы опустошаем недра, вырубаем деревья, истребляем зверей. Все гуще заселяем прежние дебри и топи. Человек водворяется на все новых и новых землях.
   Мир покорён, нам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения народов, задобрены массы.
   Далеко еще до всеобщей справедливости, хватает на свете обид и мытарств. Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты.
   Светлый детский демократизм не знает иерархий. До поры до времени ребенка печалит все: изнеможенный батрак и голодный ровесник, горькая доля заезженной лошаденки и зарезанной курицы. Его ближние – собака и птица, ему ровня – бабочка и цветок, в камешке и прутике он обретает брата. Чуждый высокомерия ребенок не знает, что лишь человек наделен душой.

   Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него еще много часов жизни.
   Мы ощущаем тяжесть собственных шагов, неповоротливость корыстных жестов, скупость восприятия и переживания. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на все без разбору, всему удивляется и обо всем расспрашивает, легкомысленно льет слезы и щедро радуется.
   Дорог погожий осенний день, когда солнце – редкость, а весной и так всегда зелено. Хватит и пустяка, много ли ему надо для счастья, зачем стараться? Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Пренебрегаем многообразием его жизни и радостью, которую могли бы легко ему дать.
   Это наши важные минуты и годы уходят, а его время терпит; успеет еще, подождет.

   Ребенок – не солдат, не защищает родину, хоть и страдает вместе с ней.
   С его мнением нет нужды считаться, поскольку он не избиратель: не угрожает, не требует, не высказывается.
   Слабый, маленький, бедный, зависимый – ему еще только предстоит стать гражданином.
   Снисходительное, жесткое, грубое – но всегда пренебрежение.
   Сопляк, еще ребенок, будущий человек – не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет.
   Присматривать, глаз не спускать. Присматривать, не оставлять одного. Присматривать, не отходить ни на шаг.
   Упадет, ударится, порежется, испачкается, прольет, порвет, сломает, испортит, выбросит, потеряет, подожжет, откроет дверь вору. Причинит вред себе, нам, покалечит себя, нас, товарища по игре.
   Надзор – никакой самостоятельности – абсолютное право контролировать и критиковать.
   Ребенок не знает, сколько и чего ему есть, сколько и когда пить, не может рассчитать свои силы. Стало быть, неусыпно следить за питанием, сном, отдыхом.
   Как долго, доколе? Всегда. С возрастом недоверие к ребенку принимает иной характер, но не уменьшается – скорее возрастает.

   Ребенок не отличает важное от второстепенного. Не склонен к порядку, систематическому труду. Рассеянный – забудет, упустит, прозевает. Не знает, что в будущем все аукнется.
   Нам приходится наставлять, направлять, приучать, подавлять, сдерживать, исправлять, предостерегать, предотвращать, прививать, преодолевать.
   Преодолевать капризы, прихоти, упрямство.
   Прививать осторожность и осмотрительность, тревожность и беспокойство, дурные предчувствия и мрачные догадки.
   Мы, опытные, знаем, сколько вокруг опасностей, засад, ловушек, роковых случайностей и катастроф.
   Знаем, что даже крайняя осторожность не даст полной гарантии, и потому ведем себя еще осмотрительнее, чтобы иметь чистую совесть: случись беда, так хоть не в чем будет себя упрекнуть.
   Удивительно, как мил ему своевольный азарт, как влечет его именно дурное. Охотно поддается дурному влиянию, следует худшим примерам.
   Испортить легко – исправить трудно.
   Мы ему желаем добра, хотим облегчить жизнь, весь свой опыт отдаем без остатка – протяни только руку да пользуйся! Знаем, что вредно детям, помним, что повредило нам самим, – пусть хоть он избежит этого, не изведает, не испытает.
   «Помни», «знай», «пойми». «Сам убедишься», «сам увидишь».
   Не слушает! Словно нарочно, словно назло.
   Приходится следить, чтобы послушался, приходится следить, чтобы выполнил. Сам он явно стремится ко всему дурному, выбирает худший и опаснейший путь.

   Ну как терпеть бессмысленные проказы, нелепые выходки, необъяснимые вспышки?
   Не внушает доверия этот еще не вполне человек. На вид покорный и невинный, а на самом деле хитрый и коварный.
   Он умеет ускользнуть от контроля, усыпить бдительность, обмануть. Всегда у него готова отговорка, увертка; утаит, а то и вовсе соврет.
   Ненадежен, сомнителен.
   Презрение и недоверие, подозрения и упреки.
   Горькая аналогия: дебошир, пьяница, скандалист, психопат. Как жить с таким под одной крышей?

Неприязнь

   Ну да ладно. Мы ведь любим детей. Как бы там ни было, они наша услада, утешение и надежда, радость и отдых, луч света. Мы не пугаем их, не обременяем, не терзаем. Дети свободны и счастливы…
   Но отчего же они словно бы бремя, помеха, неудобный довесок? Откуда неприязнь к любимому ребенку?

   Он еще и появиться не успел в этом негостеприимном мире, а в жизнь семьи уже вкрались растерянность и ограничения. Безвозвратно канули в прошлое краткие месяцы долгожданной законной радости.
   Длительный период недомогания и неповоротливости завершается болезнью и болью, беспокойными ночами и непредвиденными расходами. Нарушен покой, расстроен порядок, пострадал бюджет.
   Кислый запах пеленок и пронзительные крики новорожденного сопровождаются лязгом супружеских цепей.
   Тяжело: нельзя выяснить и договориться, приходится предполагать и догадываться. Но мы ждем, и порой даже терпеливо.
   А когда он наконец пойдет и заговорит – начинает путаться под ногами, все хватать, лезть во все щели. Он ощутимо мешает и вносит хаос, этот маленький неряха и деспот. Причиняет нам столько ущерба, противится нашей разумной воле. Требует, понимает лишь то, что втемяшилось ему в голову.
   Любая мелочь имеет значение: обида на детей складывается из слишком раннего пробуждения, смятой газеты, испачканного платья и обоев, обмоченного ковра, разбитых очков и дорогой сердцу вазочки, пролитых духов и молока, гонорара врачу.
   Ребенок спит не тогда, когда нам удобно, ест не так, как нам хочется; мы-то думали – засмеется, а он испугался и плачет.
   И до чего же он хрупок: любой недосмотр грозит болезнью, чреват новыми проблемами.
   Если один из родителей прощает, другой – в пику ему – не спускает и придирается; помимо матери, ребенка оценивают и отец, и няня, и прислуга, и соседка, да еще и наказывают наперекор матери или тайком.
   Маленький интриган бывает причиной трений и конфликтов между взрослыми: вечно кто-нибудь остается недоволен и обижен. Снисходительность одного компенсируется строгостью другого. Зачастую мнимая доброта маскирует легкомыслие, отвечать же приходится ребенку.
   (Девочки и мальчики не любят слова «дети». Оно объединяет их с малышами, заставляет нести ответ за далекое прошлое, делить с младшими дурную репутацию, выслушивать по-прежнему многочисленные попреки.)

   Как редко ребенок бывает таким, как нам хочется, как часто его взрослению сопутствует разочарование! «Кажется, уже пора бы» Взамен того, что мы даем ему добровольно, он обязан стараться и вознаграждать, обязан понимать, соглашаться и уметь отказываться, но прежде всего – испытывать благодарность.
   Обязанности и требования с годами растут, а выполняются обычно хуже и не так, как ожидалось.
   Часть времени, власти и требований мы передаем школе. Удваивается бдительность, повышается ответственность, возникает конфликт полномочий. Проявляются недостатки.
   Родители милостиво простят ребенка: они снисходительны, поскольку ощущают вину за то, что произвели его, такого несовершенного, на свет. Порой мнимой болезнью ребенка мать защищается от чужих обвинений и собственных сомнений.
   Материнский голос вообще доверия не вызывает. Мать необъективна, некомпетентна. Обратимся лучше к мнению воспитателей, опытных специалистов: заслуживает ли ребенок нашего расположения?

   Воспитатель в семье редко располагает благоприятными условиями для работы с детьми.
   Скованный недоверчивым контролем, он вынужден лавировать между чужими указаниями и собственными убеждениями, требованиями, предъявляемыми извне, и соображениями собственного покоя и комфорта. Неся ответственность за доверенного ему ребенка, он пожинает плоды сомнительных решений законных опекунов – своих работодателей.
   Вынужденный скрывать и обходить трудности, такой воспитатель рискует измениться к худшему, сделаться двуличным, циничным и недобросовестным.
   С годами дистанция между желаниями взрослого и устремлениями ребенка увеличивается, как и количество освоенных неблаговидных способов порабощения. Начинаются жалобы на неблагодарный труд: мол, кого Господь хочет покарать, делает педагогом.

   Нас утомляют непоседливые, шумные, любознательные, открытые жизни и ее загадкам дети, изматывают их вопросы, их удивление, их открытия и опыты – нередко плачевные.
   Редко мы – советчики и утешители, чаще – суровые судьи. Скорый приговор и наказание дают только один результат: скука и протест станут заявлять о себе реже, но сильнее и настойчивее. Вывод – усилить надзор, сломать сопротивление, застраховать себя от неожиданностей.
   Так катится воспитатель по наклонной плоскости: пренебрегает, не доверяет, подозревает, следит, ловит, распекает, обвиняет и наказывает, ищет подходящий способ не допустить повторения; все чаще запрещает и беспощаднее принуждает, не желает замечать, как старается ребенок, заполняя страницу в тетрадке или час жизни; сухо констатирует: плохо.
   Редкая лазурь прощения, частый багрянец гнева и возмущения…

   Насколько больше понимания требует воспитание группы детей, насколько легче пойти здесь по порочному пути обвинений и обид! Один, маленький, слабый, и то утомляет, единичные проступки и то сердят; а до чего докучлива, назойлива и непредсказуема в своих реакциях толпа!
   Поймите же наконец: не дети, а толпа. Не дети – куча, ватага, стая.
   Ты привык к тому, что сильнее, – и вдруг чувствуешь себя малым и слабым. Толпа, этот великан с огромным общим весом и опытом, то сплачивается в солидарном отпоре, то распадается на десятки пар ног и рук, десятки голов, каждая из которых таит свои мысли и сокровенные желания.
   Как трудно бывает новому воспитателю в классе или в интернате, когда дети, которых держали в суровом повиновении, обнаглеют и восстанут, организовавшись по принципу бандитской группировки! Как сильны они и опасны, когда, сплотив усилия, стремясь прорвать плотину, нанесут удар по твоей воле! Не дети – стихия.
   О таких тайных бунтах воспитатель, как правило, умалчивает: стыдно признаться, что оказался слабее ребенка. Усвоив подобный урок, воспитатель готов на все, чтобы подавить, покорить. Никакой доверительности, никаких невинных шуток, и в ответ – никакого бурчания, пожатия плечами, досадливого жеста, упрямого молчания, гневного взгляда. Вырвать с корнем, мстительно выжечь пренебрежение и злобную строптивость! Вожаков он подкупит привилегиями, соберет пособников, не станет заботиться о справедливости наказаний – лишь бы посуровее, в назидание, чтобы вовремя погасить первую искру бунта, чтобы толпа даже мысленно не отважилась разгуляться или поставить условия.
   Слабость ребенка может вызвать нежность, сила ребячьей массы возмущает и оскорбляет.

   Существует ложное представление, будто от дружеского обращения дети наглеют, на доброту отвечают непослушанием и разболтанностью.
   Однако не станем называть добротой нерадивость, неумение и беспомощную глупость. Помимо держиморд и мизантропов среди воспитателей встречаются люди никчемные, не удержавшиеся ни на одной работе, не способные ни за что нести ответственность.
   Бывает, учитель заигрывает с детьми, желая быстро, по дешевке, без труда завоевать доверие. В хорошем настроении он предпочитает развлечься, а не заниматься кропотливым трудом – налаживать жизнь коллектива. Подчас эти барские поблажки перемежаются приступами дурного расположения духа. Такой учитель делает себя посмешищем в глазах детей.
   Бывает, иному честолюбцу кажется, что человека легко переделать убеждением и ласковыми наставлениями, что достаточно ребенка растрогать и выманить обещание исправиться. Такой учитель раздражает и докучает. А бывает, с виду – товарищ, на словах – союзник, а на деле – коварнейший враг и обидчик. Такой учитель вызывает отвращение.
   Реакцией на третирование будет пренебрежение, на показное дружелюбие – неприязнь, бунт, на недоверие – конспирация.

   С годами мне становилось все более очевидно, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что отрадно взаимодействовать с ними в ясной атмосфере добрых чувств, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивления, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и прекрасная.
   Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство. Отчего подчас самый надежный все же подводит? Откуда берутся внезапные, пусть и редкие, вспышки массового непослушания?
   Взрослые, может, и не лучше, но они надежнее, предсказуемее, на них скорее можно положиться.
   Я упорно искал ответа, и постепенно он сложился.
   1) Если воспитатель ищет в детях черты характера и достоинства, которые особенно ценит, если он желает причесать всех под одну гребенку, увлечь в одном направлении, – он окажется введен в заблуждение: одни приспособятся к его требованиям, другие искренне поддадутся внушению – до поры до времени. А когда выявится настоящее лицо ребенка, не только воспитатель, но и воспитанник болезненно ощутит свое поражение. Чем сильнее старание замаскироваться или повлиять, тем более бурной будет реакция; ребенку, чьи истинные устремления раскрыты, терять нечего. Это очень важно понять.
   2) Воспитатель оценивает по одной шкале, дети в коллективе – по другой: и он, и они подмечают душевные богатства, но воспитатель рассчитывает, что они разовьются, а дети смотрят, какая польза от этих богатств есть сейчас. Захочет ли поделиться или же сочтет себя вправе отказать – гордый, завистливый, эгоист, скряга. Не станет рассказывать сказку, играть, рисовать, не поможет, не откликнется на просьбу – «тоже мне, одолжение делает», «заставляет себя упрашивать»… Оказавшись в изоляции, ребенок жаждет одним махом завоевать благосклонность коллектива, а тот радостно встречает перемену. Нет, он не испортился, напротив – понял и исправился.
   3) Все подвели, все сообща обидели.
   Объяснение я отыскал в книге о дрессировке зверей – и не скрываю этого. Так вот, лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется и хочет порезвиться; а толпа обладает львиной силой…
   Не только в психологии следует искать решения, но и – в первую очередь – в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и учебнике по дрессуре. Ars longa [39 - Отрывок из знаменитой латинской поговорки: «Vita brevis, ars longa» – «Жизнь коротка, искусство долговечно» (лат.).].
   4) А вот самое солнечное (пусть не последнее) объяснение. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого – водка. Возбуждение и торможение центров контроля, азарт, затмение; как реакция – смущение, неприятный осадок, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. Даже у самого достойного гражданина может быть слабая голова.
   Не укоряйте – это светлое детское опьянение трогает и вызывает симпатию, не отдаляет и не разделяет, но сближает и делает союзниками.

   Мы скрываем свои недостатки и скверные поступки. Детям не полагается критиковать, не полагается замечать наши комичные черты и дурные привычки. Мы делаем вид, что идеальны. Под угрозой смертельной обиды оберегаем тайны господствующего клана, касты избранных, приобщившихся к высшим таинствам. Бесстыдно обнажать и ставить к позорному столбу можно лишь ребенка.
   Мы играем с детьми краплеными картами, слабости детского возраста бьем тузами взрослых достоинств. Жульничаем, подтасовываем карты так, чтобы худшим качествам ребенка противопоставить лучшие свои.
   Ну а где же наши разгильдяи и вертопрахи, чревоугодники и гуляки, дураки и лентяи, скандалисты и мошенники, пьяницы и воры? Где наши притеснения и преступления – явные и тайные? А наши дрязги, хитрости, зависть, наговоры, шантаж, калечащие слова и позорящие дела; а тихие семейные трагедии, от которых страдают дети – первые мученики и жертвы!
   И мы еще смеем осуждать и обвинять их?!
   А ведь взрослое общество тщательно просеяно и процежено. Сколько отбросов и подонков осело в сточных канавах, погребено в могилах, тюрьмах и психиатрических лечебницах!
   Мы велим безоговорочно уважать старших, опытных; между тем у детей есть и более близкие авторитеты – подростки, с их навязчивым подзуживанием и давлением.
   Эти неуравновешенные разбойники бродят без призора, пихаются, расталкивают, обижают, заражают. И дети скопом несут за них коллективную ответственность (ведь и нам, взрослым, подчас от них достается). Их не так много, но они возмущают общественное мнение, яркими пятнами выделяясь на поверхности ребячьей жизни. Это они диктуют воспитателям модель поведения: держать детей в строгости, пускай это и угнетает, в ежовых рукавицах, пускай это и ранит, обращаться сурово, то есть грубо.
   Мы не позволяем детям организоваться; мы недооцениваем, не доверяем, мы недружелюбны, не заботимся о них; без специалистов нам не справиться. А ведь специалисты тут – сами дети.
   Неужели мы столь некритичны, что считаем непрошеную ласку проявлением благосклонности? Неужели не понимаем, что, обнимая ребенка, мы сами жмемся к нему, беспомощно прячемся в его объятия, ищем защиты и прибежища в мгновения болезненного одиночества, сиротской неприкаянности, то есть перекладываем на его плечи бремя собственных страданий и печалей?
   Всякая иная ласка, кроме попытки прильнуть к ребенку и обрести надежду, есть преступный поиск и пробуждение в нем чувственности.
   «Обнимаю, потому что мне грустно». «Поцелуй, тогда дам что просишь». Это эгоизм, а не благосклонность.

Право на уважение

   Получаются как бы две жизни: одна – серьезная и уважаемая, другая – снисходительно допускаемая, менее ценная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Мол, они еще будут, когда-нибудь начнут по-настоящему, всерьез, – только в будущем. А пока мы милостиво позволяем им путаться у нас под ногами, хотя без них нам удобнее.
   Нет! Дети были, и дети будут. Они не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети – не мимоходом встреченный знакомый, с которым можно быстренько распрощаться, отделавшись улыбкой и парой слов.
   Дети составляют большой процент человечества, населения, народа, жителей, сограждан – они наши постоянные спутники. Они были, они будут, они есть.
   Может ли существовать жизнь в шутку? Нет, детский возраст – долгие и важные годы в жизни человека.

   Жестокие, но не знавшие лицемерия законы Древней Греции и Рима позволяют убить ребенка. В Средние века рыбаки вылавливают из рек тела утопленных младенцев. В семнадцатом веке в Париже детей постарше продают нищим, а малышей раздают даром у собора Парижской Богоматери. Это было совсем недавно! И по сей день ребенка могут вышвырнуть, если он помеха. Растет число внебрачных, брошенных, неприкаянных, эксплуатируемых, развращаемых, истязаемых детей. Закон защищает ребенка, но в достаточной ли степени? Многое изменилось на свете, и старые законы следует пересмотреть.

   Мы стали богаче. Пользуемся плодами не только собственного труда. Мы наследники, акционеры, совладельцы громадного состояния. Сколько у нас городов и зданий, фабрик и шахт, гостиниц и театров! Сколько товаров на рынке, сколько кораблей для их транспортировки, сколько способов навязать их потребителю!
   Но давайте подсчитаем, какая часть общей суммы причитается ребенку, сколько ему полагается не из милости, не в качестве подаяния. Проверим добросовестно, сколько мы выделяем в пользование ребячьему народу, малорослой нации, закрепощенному классу. Сколько составляет наследство и как нужно его делить? Не лишили ли мы, бесчестные опекуны, детей их законной доли, не присвоили ли ее?
   Тесно детям, душно, скучно, бедная у них, суровая жизнь.

   Мы ввели всеобщее обучение, принудительный умственный труд – никому не уйти от школьной рекрутчины. Мы взвалили на ребенка необходимость согласовывать несовпадающие интересы двух равнозначных авторитетов.
   Школа требует, а родители неохотно дают. Конфликты между семьей и школой всей тяжестью ложатся на ребенка. Родители солидаризуются с не всегда справедливыми обвинениями школы, чтобы избавить себя от навязываемой ею опеки.
   Служба в армии – тоже лишь подготовка к тому дню, когда солдату придется сражаться, однако же государство обеспечивает солдата всем. Дает ему крышу над головой, пищу; форму, автомат и денежное довольствие он получает по праву – не в качестве подачки. А ребенок, при обязательном всеобщем обучении, вынужден просить подаяния у родителей или общины.
   Женевские законодатели спутали обязанности и права; тон декларации [40 - Корчак имеет в виду Декларацию прав ребенка, принятую ассамблеей Лиги Наций в Женеве в 1924 г.] – не требование, но увещевание, взывание к доброй воле, просьба о благосклонности.
   Школа формирует ритм часов, дней и лет. Школьные работники призваны удовлетворять актуальные нужды юных граждан. Ребенок – существо разумное: он хорошо знает потребности, трудности и препятствия в своей жизни. Не деспотичные распоряжения, не навязываемая дисциплина и бдительный контроль, но деликатные договоренности, вера в опыт, сотрудничество и сосуществование!
   Ребенок не глуп; дураков среди детей не больше, чем среди взрослых. Облаченные в пурпурную мантию лет, как часто мы навязываем бессмысленные, некритичные, невыполнимые предписания! В изумлении подчас замирает разумный ребенок перед обидными наскоками седовласой глупости.
   У ребенка есть будущее, но есть и прошлое: памятные события, воспоминания и много часов самых что ни на есть подлинных одиноких размышлений. Так же, как и мы, – не иначе – он помнит и забывает, ценит и пренебрегает, логично рассуждает и ошибается, если не знает. Осмотрительно верит и сомневается.
   Ребенок – иностранец, он не понимает языка, не ориентируется в городе, не знает законов и обычаев. Порой предпочитает разобраться самостоятельно; когда трудно – просит подсказать и посоветовать. Ему нужен проводник, который исчерпывающе ответит на вопросы.
   Уважайте его незнание!
   Человек недобрый, мошенник и негодяй воспользуется ситуацией и ответит иностранцу невразумительно, умышленно введет в заблуждение. Грубиян нехотя пробурчит что-то себе под нос. А мы, вместо того чтобы доброжелательно проинформировать, браним детей, грыземся с ними, отчитываем, выговариваем, наказываем.
   Как плачевно-убоги были бы познания ребенка, не почерпни он их часть у ровесников, не подслушай, не выхвати из слов и разговоров взрослых.
   Уважайте труд познания!
//-- * * * --//
   Уважайте неудачи и слезы!
   Не просто чулок порван, но и коленка ободрана; не просто стакан разбит, но и палец порезан; синяк, шишка – все это больно.
   Клякса в тетрадке – это случайность, неприятность, неудача.
   «Если папа проливает чай, мамочка говорит: „Ничего страшного“, а меня всегда бранит…»
   Не привыкшие к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают, чаще плачут, но даже слезы ребенка вызывают шутливые замечания, кажутся менее важными, сердят.
   «Разревелся», «расхныкался», «разнюнился», «сопли распустил»… (Букет из взрослого словаря, изобретенный для детей.)
   Слезы упрямства и каприза – это слезы бессилия и бунта, отчаянная попытка протеста, призыв на помощь, жалоба на невнимательность, признак неразумного давления и принуждения, симптом плохого самочувствия и всегда – страдание.

   Уважайте собственность ребенка и его бюджет! Ребенок делит со взрослыми материальные тяготы семьи, болезненно ощущает нехватку необходимого, сравнивает свою бедность с достатком приятеля, беспокоится из-за несчастных грошей, на которые разоряет семью. Он не желает быть обузой.
   А что делать, когда требуются и шапка, и книжка, и тетрадка, если закончилась, и карандаш, если отняли или потерялся; а еще и в кино надо сходить, и тому, кто нравится, подарить что-нибудь на память, и пирожное купить, и в долг дать соученику. Столько важных потребностей, желаний и искушений – а денег нет!
   Не показательно ли, что в судах для несовершеннолетних преобладают именно дела о кражах? Это результат пренебрежения к детскому бюджету – и наказаниями тут ничего не добьешься.
   Собственность ребенка – не хлам, а нищенски убогие материалы и орудия труда, надежды и воспоминания.
   Не мнимые, а подлинные сегодняшние заботы и волнения, горечь и разочарования юных лет.
   Ребенок подрастает. Живет насыщеннее, строит себя; дыхание становится чаще, пульс – быстрее. Ребенка делается все больше, он глубже прорастает в жизнь. Растет днем и ночью, когда спит и когда бодрствует, когда весел и когда печален, когда шалит и когда стоит перед тобой, раскаявшийся.
   Случаются вёсны удвоенного труда развития, случаются затишья осени. Вот разрастается костяк, и сердце не поспевает; то недостаток, то избыток; разная химия угасающих и развивающихся желез, разнообразные неожиданности и тревоги. То у него потребность бегать (как дышать), состязаться, поднимать тяжести, добывать, а то – затаиться, замечтаться, предаться воспоминаниям. Попеременно то закалка, то жажда покоя, тепла и удобства. То горячее желание действовать, то апатия.
   Усталость, недомогание (боль, простуда), слишком жарко, слишком холодно, сонливость, голод, жажда, недостаток или избыток чего-либо, плохое самочувствие – все это не каприз и не отговорка ленивого школьника.
   Уважайте тайны и колебания тяжкого труда роста!

   Уважайте нынешнюю минуту и сегодняшний день! Как ребенок сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной, ответственной жизнью?
   Не топтать, не помыкать, не отдавать в рабство завтрашнему дню, не остужать, не торопить и не подгонять.
   Уважайте каждую отдельную минуту: она умрет и никогда не повторится, и это всегда всерьез; раненая – станет кровоточить, убитая – тревожить призраком дурных воспоминаний.
   Позволим ребенку доверчиво упиваться радостью утра. Это его потребность. Ему не жаль времени на сказку, на разговор с собакой, на игру в мяч, на разглядывание картинки во всех деталях, на перерисовывание буквы, и все это с увлечением. Он прав.
   Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь есть круговорот умирающих и вновь нарождающихся мгновений. Год – всего лишь попытка постичь вечность в будничном измерении. Миг длится столько же, сколько улыбка или вздох. Мать стремится воспитать ребенка. Не выйдет: раз за разом другая женщина встречает другого человека и прощается с ним.
   Мы неумело делим годы на менее и более зрелые; а ведь не бывает незрелого сегодня, не существует возрастной иерархии, нет низших и высших ступеней боли и радости, надежд и разочарований.
   Играю ли я или говорю с ребенком – переплетаются две одинаково зрелые минуты моей и его жизни; и в толпе детей я всегда на мгновение встречаю и провожаю взглядом и улыбкой какого-нибудь ребенка. Когда я сержусь, мы опять вместе, вот только моя злосчастная, жестокая минута терзает и отравляет важную и зрелую минуту его жизни.
   Отрекаться во имя завтрашнего дня? А чем он так привлекателен? Мы всегда расписываем его слишком яркими красками. Сбывается предсказание: валится крыша, ибо не позаботились о фундаменте.

Право ребенка быть таким, каков он есть

   Каким он станет, каким вырастет? – тревожимся мы.
   Мы хотим, чтобы дети были лучше нас. Нам представляется некий идеальный человек будущего.
   Следует зорко отслеживать собственную ложь, одетый в красивые слова эгоизм. Вроде бы самоотречение, а на самом деле – откровенное мошенничество.
   Мы выяснили с собой отношения, примирились, простили себя и разрешили не исправляться. Да, нас плохо воспитали. Но теперь уже поздно! Пороки и недостатки укоренились. Мы не позволяем детям нас критиковать и сами себя не контролируем.
   Мы отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.
   И воспитатель поспешно присваивает взрослые привилегии: следить не за собой, а за детьми, отмечать не свои провинности, а ребячьи.
   А ребенок виноват во всем, что нарушает наш покой и комфорт, задевает самолюбие и раздражает, занимает время и мысли. Мы не признаем невольных промахов.
   Ребенок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может – все равно виноват. Неудача или плохое самочувствие, любая трудность – его вина и его злая воля.
   Недостаточно быстро или слишком быстро и потому не вполне удачно выполненная работа – виноват: небрежен, ленив, рассеян, не старался.
   Не выполнил унизительное и неосуществимое требование – виноват.
   И наши необоснованные недобрые подозрения – тоже его вина.
   Ребенок виноват в наших страхах и подозрениях, виноват, даже когда старается исправиться. «Вот видишь, можешь же, когда хочешь!»
   Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.
   Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, придирчивы и капризны?

   Мы обращаем внимание на ребенка, лишь когда он мешает и вносит хаос; мы замечаем и помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем драгоценные минуты беседы с собой, миром, Богом. Ребенок вынужден скрывать свои печали и порывы от насмешек и резких замечаний, свое желание быть понятым; он не признается, что решил исправиться.
   Он прячет проницательные взгляды, удивление, тревогу, обиду, гнев, бунт. Мы хотим, чтоб он прыгал и хлопал в ладоши, – вот он и надевает ухмыляющуюся шутовскую маску.
   Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.
   Мы тренируем свое внимание и изобретательность – высматриваем грехи, доискиваемся, вынюхиваем и выслеживаем, ловим с поличным, ожидаем дурного и оскорбляем подозрениями.
   (Разве мы приглядываем за стариками, чтоб не играли в футбол? И какая мерзость – упорно выслеживать, не занимаются ли дети онанизмом.)
   Один из ребят хлопнул дверью, другой плохо застелил постель, третий потерял пальто, еще один посадил кляксу. Если мы не распекаем за это, то, по крайней мере, ворчим, – а могли бы порадоваться, что всего лишь один, однажды.
   Мы слышим жалобы и ссоры, но насколько больше великодушия, помощи, заботы, уступок, услуг, прекрасных уроков, благотворного влияния! Даже задиры и злюки не всегда доводят до слез – порой заставляют улыбнуться.
   По лености мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы среди тысяч секунд школьного дня (сосчитайте) не оказалось ни одной трудной.
   Почему ребенок, который для одного воспитателя плох, для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и поведения, да еще строго по нашему усмотрению и образцу.
   Пойди найди в истории пример подобной тирании! Расплодилось поколение Неронов.

   Кроме здоровья, бывают и недомогания, кроме достоинств и сильных сторон – слабости и недостатки.
   Кроме немногих детей, растущих в обстановке веселья и праздника, доверчивых и доброжелательных, тех, для кого жизнь – восхитительная сказка, есть основная масса тех, кому мир жестко и без прикрас преподносит сызмала суровые уроки.
   Испорченные презрительным помыканием бескультурья и нищеты или же чувственно-ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска. Запятнанные, недоверчивые, предубежденные против людей – не плохие.
   Для ребенка пример – не только дом, но и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих, высказывает их взгляды, копирует жесты, подражает их поступкам. Не найти ребенка абсолютно чистого – каждый в той или иной степени замаран.
   Но как быстро он высвобождается и очищается! Это не лечится, это смывается; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по воде и мылу – улыбается тебе и себе.
   Такие наивные триумфы родом из рождественского рассказа одерживает каждый воспитатель, отсюда у некритически мыслящих моралистов иллюзия, что это дело нехитрое. Халтурщик рад-радешенек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а деспот сердится, что не всегда так гладко выходит; одни хотят добиться подобных результатов сплошь и рядом, увеличивая силу убеждения, другие – увеличивая силу давления.

   Наряду с детьми лишь измаранными встречаются и покалеченные, раненые. Бывают раны колотые, которые не оставляют шрамов и сами затянутся под чистой повязкой; заживления рваных ран приходится ждать дольше, к тому же остаются болезненные рубцы, которых нельзя касаться. Коросты и язвы требуют заботы и терпения. Говорят, со временем все заживает; это относится и к душе.
   Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и навязчивых нашептываний, но как мимолетно и невинно их действие! Не стоит опасаться грозных эпидемий, если атмосфера в коллективе здоровая, хватает свежего воздуха и света.
   Как мудр, нетороплив и чудесен процесс выздоровления! Сколько кроется в крови, соках, тканях удивительных тайн! Каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своей задачей. Сколько чудес в росте растения и человека – в сердце, в мозгу, в дыхании! Малейшее волнение или напряжение – и вот уже сильнее бьется сердце, учащается пульс.
   Так же силен и стоек дух ребенка. Дети обладают моральной устойчивостью и чуткой совестью. Неправда, что они легко заражаются дурным.
   И правильно сделали (хоть, к сожалению, слишком поздно), что включили в школьные программы педологию [41 - Педология – см. сноску на с. 85.]. Нельзя проникнуться уважением к таинству совершенствования, не понимая гармонии тела.

   Халтурно поставленный диагноз валит в кучу детей подвижных, самолюбивых, обладающих критическим умом, «неудобных», но здоровых и чистых вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми, а также запятнанными, искушенными, легкомысленными, послушно следующими дурному примеру. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд смешивает, путает их с редкими порочными детьми, которые отягощены дурными задатками.
   (Мы-то, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и ловко пользуемся трудом отверженных.)
   Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети страдают вдвойне: их обижают и втягивают в преступления. Ну а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех скопом, не навязываем ли коллективную ответственность? «Вот они какие, вот на что способны». Не худшая ли из несправедливостей?

   Плод пьянства, насилия и исступления. Проступки – эхо не внешнего, но внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он не такой, как другие, что надо смириться, он – выродок, его проклянут и затравят. Первые попытки бороться с силой, диктующей ему дурные поступки. Что другим далось даром, легко, что для других повседневный пустяк – погожие дни душевного равновесия, – он получает в награду за жестокий поединок с самим собой. Он ищет помощи, и если доверится – льнет к тебе, просит, требует: «Спаси!» Он поверил тебе тайну, он жаждет исправиться раз и навсегда, сразу, одним махом.
   Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомысленный порыв, не торопить его принять решение исправиться, мы неуклюже поощряем и подталкиваем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся поймать в сети; он хочет вырваться, а мы коварно расставляем силки. Дети жаждут – прямодушно и честно, а мы постоянно учим скрывать. Дети дарят нам день – целый, долгий и совершенный, а мы отвергаем его из-за единственного дурного мгновения. Стоит ли это делать?
   Ребенок писался в постель ежедневно, теперь – реже, было лучше, теперь опять ухудшение – не беда! Длиннее стали перерывы между приступами у эпилептика, спала температура у чахоточного, он реже кашляет. Это еще не улучшение, но и ухудшения нет; значит лечение помогло, решает врач. Здесь ничего не достигнешь ни хитростью, ни силой.
   Отчаявшиеся, бунтующие и презирающие покорную, льстивую добродетель большинства, стоят дети перед воспитателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню – нелюбовь к лицемерию. И эту святыню мы хотим низвергнуть и забить камнями!
   Мы совершаем преступление, варварски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и ханжеству.
   Дети не отказываются от мести, а лишь откладывают ее, дожидаясь удобного случая. И если они верят в добро – затаят в глубине души тоску по нему. «Зачем вы родили меня? Кто вас просил давать мне эту собачью жизнь?»
   Перехожу к раскрытию самых сокровенных тайн, к самому трудному разъяснению.
   Для проступков и промахов достаточно терпеливой и дружеской снисходительности; порочным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив.
   Следует сердцем понять их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одним-единственным заклейменным прегрешением. Когда же, как не сейчас, одарить его цветком улыбки?
   В исправительных заведениях все еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, ожесточенность и мстительность узаконенных гонений.
   Разве вы не видите, что лучшие ребята жалеют этих худших: чем они виноваты?

   Еще недавно врач смиренно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры, связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом на мрачном пороге кладбища. Равнодушный к бедным, он угождал имущим.
   Но вот он стал требовать – и получил. Врач – подобно английскому генералу – завоевал для детей пространство и солнце, подарил им возможность двигаться, пережить приключение, радость помогать товарищу, вести беседы о жизни у лагерного костра под усеянным звездами небом [42 - Речь идет о Станиславе Маркевиче (1839–1911), организовавшем летние лагеря для варшавских детей; английский генерал – это Роберт Баден-Пауэлл (1857–1941), основатель движения скаутов.].
   А какова роль наших воспитателей? Где их участок работы?
   Они стоят на страже стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; они пасут стадо, следя, чтобы не учинило потраву, не мешало работе и веселому отдыху взрослых; они хранители рваных штанов и башмаков и скупые раздатчики каши. Они блюдут свои взрослые привилегии и лениво исполняют свои дилетантские капризы. Лавка страхов и предубеждений, прилавок, где разложено моральное барахло, продажа навынос дистиллированного знания, лишающего смелости, запутывающего и усыпляющего, тогда как оно призвано пробуждать, оживлять и радовать. Служители дешевой добродетели, мы вынуждены навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым испытывать растроганность и приятное волнение. За жалкие гроши созидать надежное будущее, обманывать и скрывать, что дети – это величина, воля, сила и право.
   Врач вырвал ребенка из лап смерти, задача воспитателей – дать ему жизнь, завоевать для него право быть ребенком.
   Ученые решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок же импульсивен; взрослый благоразумен, а ребенок весь во власти капризов воображения; у взрослого имеется характер и устойчивые моральные правила, ребенок блуждает в хаосе инстинктов и желаний. Психическую организацию ребенка изучают не как иную, но как низшую, более слабую и убогую. Словно бы все взрослые люди – профессора.
   Ну а взрослый? Сплошной винегрет, дебри взглядов и убеждений, психология стада, суеверия и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей. Взрослая жизнь сплошь, от начала и до конца, безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, бестолковость, безумства и пьяные выходки взрослых… А рядом – детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, надежность, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, деликатная умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.
   Каждый ли из нас обыграет ребенка в шахматы?
   Давайте же уважать ясные глаза, чистый лоб, юную старательность и доверчивость. Достойней ли почтения угасший взор, лоб в морщинах, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?
   Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитва. Вдох и выдох, сокращение и расслабление сердца.
   Солдат всегда солдат – и когда идет в бой, и когда возвращается, покрытый пылью дорог.
   Растет новое поколение, вздымается новая волна. Со своими недостатками и достоинствами. Создайте условия, чтобы дети вырастали лучшими!
   Нам не переиграть нездоровую наследственность, не превратить сорняки в злаки. Мы не волшебники и не хотим быть шарлатанами.
   Мы отрекаемся от лицемерной тоски по совершенным детям.
   Мы требуем: устраните голод, холод, сырость, духоту, тесноту, перенаселенность!
   Это вы плодите больных и калек, вы создаете условия для бунта и заразы, ваше легкомыслие, глупость и нерешительность.

   Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник, homo rapax, это он диктует методы действий. Его уступки слабому – ложь, его почитание старости, равноправие с женщиной и любовь к ребенку – фальшивка. Скитается по белу свету бездомная Золушка – чувство. А ведь именно дети – принцы чувств, поэты и мыслители.
   Уважайте же чистое, ясное, непорочное, святое детство, даже больше – преклоняйтесь перед ним!

Правила жизни
Педагогика для детей и для взрослых

Вступление

   Я боялся, что на меня станут сердиться.
   Скажут: «Голову ребятишкам морочит».
   Или: «Подрастут, будет еще у них время обо всем этом подумать».
   Или: «И так не очень-то слушаются, ну а теперь пойдут критиковать взрослых…»
   «…Покажется им, что всё знают, и заважничают».
   Давно, очень давно я хотел написать такую книжку, да все откладывал.
   Ведь это – первый опыт.
   Опыт может и не удаться.
   А если даже и удастся, промахи неизбежны. У того, кто делает что-либо новое, должны быть ошибки.
   Я буду начеку. Постараюсь, чтобы книжка вышла занимательная, хотя это и не описание путешествия, и не историческая повесть, и не рассказ о природе.
   Я долго думал и все не знал, как назвать книжку.
   Пока один мальчик не сказал:
   – Много у нас, у ребят, огорчений оттого, что мы не знаем, как правильно жить. Иногда взрослые объяснят спокойно, а больше сердятся. А ведь неприятно, когда сердятся. Понять трудно, спросить нельзя. И в голову лезут разные поперечные мысли.
   Так и сказал: «поперечные мысли».
   Я взял лист бумаги и написал:
   «Правила жизни».
   Вижу: правду мальчик сказал – хорошо получилось.
   И я составил план.
   Я напишу о доме, о родителях, о братьях и сестрах, о домашних развлечениях и огорчениях.
   Потом – об улице.
   Потом – о школе.
   Потом я напишу о ребятах, которые думают про то, что они видят дома, на улице и в школе.
   Каждый из вас ведь не только играет, но и смотрит, и слушает, что говорят другие, и сам размышляет.
   Это не повесть и не школьный учебник, а научная книга.
   Одни предпочитают авантюрные романы, сказки, необыкновенные приключения, печальные или смешные. А другие говорят, что самые занятные книжки – это как раз научные.
   По школьному учебнику учатся, повесть – та читается легко, а научная книга заставляет человека самого много думать. Немножко прочтет, а потом вспоминает разные вещи, а иной раз и удивляется, и размышляет, так ли это на самом деле.
   Ведь бывает, что один говорит одно, а другой другое.
   У ребят свои дела, свои огорчения, свои слезы и улыбки, свои взгляды – молодые, молодая поэзия.
   Часто ребята прячутся от взрослых, стыдятся, не доверяют, боятся, что станут высмеивать.
   Ребята любят слушать разговоры взрослых – и очень хотят знать.
   Хотят знать правила жизни.

Самые близкие нам люди

   Первое слово младенца – «мама».
   Не помню, сказал ли мне кто, в книге ли я прочел, что самое древнее слово, которое придумали первобытные люди, было именно «мама», а потому слово «мама» похоже во многих языках.
   По-гречески – мéтер, по-латыни – mater, по-французски – mère, по-немецки – Mutter.
   Моя мама – ma mère – meine Mutter – mea mater – миа мéтер.
   Уже младенец знает свою мать. Еще ни говорить, ни ходить не умеет, а уже тянет ручонки к матери. Узнает ее и на улице, когда она подходит, еще издали улыбается. Даже ночью узнает по голосу, по дыханию. Даже слепые от рождения и ослепшие дети, касаясь рукой лица матери, узнают ее и говорят: «Мама – мумуся – мамочка».
   Один мальчик сказал так:
   – Я и раньше думал, только теперь мысли у меня трудные. А когда я был маленький, мысли были легкие.
   Какие же это «легкие мысли» о матери?
   Мама добрая, веселая, или сердитая, или печальная, здоровая или больная.
   Мама позволяет, дает, запрещает, хочет или не хочет.
   Позже видишь и других матерей, не только свою.
   И узнаешь, что есть матери молодые, веселые, улыбающиеся, есть озабоченные, усталые, заработавшиеся, есть очень образованные и не очень, богатые и бедные, в шляпе или в платке.
   Неприятно, если мама вышла и долго не возвращается. Бывает, мама каждый день ходит на работу или надолго уедет. Тяжко думать, что есть на свете сироты.
   А еще позже услышишь или прочтешь в газете, что какая-то мать подбросила ребенка. Он даже не помнит мать, и нет у него фотографии и ничего на память. И так поступила как раз мама, та, которая должна быть самой близкой, еще ближе, чем отец!..
   – Папочка – папа.
   И опять:
   «Легкие» мысли про то, что отец работает, получает деньги и дает маме. Но не всегда так: случается, что отец болен или не может найти работу. Иногда отец работает дома, иногда где-нибудь в городе, или часто ездит в другой город, или уехал далеко-далеко и только шлет письма.
   «Легкие» мысли бывают тогда, когда родители здоровы, дома все есть, все живут дружно и нет огорчений.
   Я, пишущий эту книгу, знаком с очень многими семьями, и в каждом доме хоть немножко, да по-другому. И мои взрослые мысли очень трудные и длинные. Ты, любезный читатель, можешь сосчитать, сколько у тебя знакомых домов и товарищей. Я уже не могу: много, очень много.
   Я знаю мальчика, живущего у бабушки, и девочку, которую взяла к себе тетка. А очень многие дети живут у совсем чужих людей: в лечебницах, интернатах, приютах, пансионах.
   Родители живут в деревне, где нет школы, поэтому отправляют ребенка в город. Или родители в городе, а доктор велел устроить ребенка на курорт.
   В школе знакомишься с ребятами, говоришь с ними и узнаешь каждый раз что-то новое. Читаешь книги и начинаешь понимать, что людям живется по-разному: одним хорошо, другим плохо.
   Каждый хочет, чтобы дома у него все были спокойные, веселые и не было огорчений. Но надо примириться с тем, что не всегда и не все хорошо. Один день радостный, другой печальный, одно удастся, другое нет. То солнце светит, то дождик идет.
   – Ничего не поделаешь, такая уж жизнь, – сказал один мальчик.
   Что лучше: быть у родителей одному или иметь брата? Или сестру? Лучше быть младшим или старшим?
   Ребенок был в семье один, а потом родился братишка. Радоваться этому?
   Может быть маленький брат, большой брат и почти взрослый. Может быть один старший, другой младший. Маленький брат, большая сестра. Большой брат, маленькая сестра.
   Что лучше?
   Я не могу ответить, не знаю, и никто этого не знает.
   – А ты как хотела бы?
   – Я хотела бы, чтобы было так, как есть, – сказала одна девочка.
   Бывают люди всегда веселые, всегда довольные. Им все нравится. У них и в мыслях нет, чтобы что-то было по-другому. А другие часто и легко сердятся.
   Если можно что-нибудь изменить, стоит об этом поразмыслить; если же все должно остаться так, как есть, не надо дуться как мышь на крупу. И уж всегда можно жить дружно и с маленькими, и с большими, и с братом, и с сестрой – и это действительно зависит от нас самих.
   Я знаю одного мальчика, у него был больной брат. Удивительная была болезнь. Даже родителям казалось, что он просто непослушный, невоспитанный, своевольный. Ходил, ел, спал, как все, только ни минуты не мог усидеть на месте и все трогал, хватал, портил. Если он что-нибудь хотел, а ему не давали, он бросался на пол, колотил по полу ногами, плевался, кусался и кричал так громко, что раз даже полицейский пришел: думал, мальчишку избивают, а над детьми издеваться воспрещается.
   Лишь тогда родители вызвали докторов.
   – Балованный, капризный – это верно. Но он болен: нервный, не понимает.
   – Что делать?
   – Надо отдать в специальное заведение, для дома он слишком труден. Вы с ним не сладите. Надо знать, как с таким обращаться. Станете уступать, будет хуже. Этого недостаточно – только не раздражать.
   Родителям жалко было отдавать больного мальчика.
   Я сказал:
   – Вы должны думать о здоровом. Общество больного брата для него вредно.
   И тогда этот маленький мальчик закричал:
   – Я не хочу, чтобы его из-за меня увозили. Пусть остается, я отдам ему все игрушки. Там – я знаю, – там его будут бить.
   Я написал об этом совсем не потому, что все обязаны так поступать. Можно требовать доброты, но не самопожертвования.
   Братья и сестры могут жить дружно, но не надо удивляться, что время от времени возникают ссоры.
   Из-за чего? Из-за мяча, из-за места за столом, из-за чернил; кому первому мыться, кто должен поднять бумажку. Один хочет петь, а другой – чтобы было тихо. Один хочет играть, а другой читать.
   Бывают ссоры, когда сразу видно, кто прав, а кто не прав, и такие, когда это не очень-то ясно. Тогда один должен уступить – добровольно или по приказу. Иной раз ребята и подерутся, и поплачут.
   А хуже всего – это когда маленький мешает старшему делать уроки. Толкает, надоедает, лезет на стол, трогает чернильницу. Старшему хочется поскорее кончить, ведь не каждый может долго сидеть и все время думать. Он пишет, малыш подталкивает, а в школе попадает, что писал нестарательно.
   Не всегда у взрослых есть время и терпение точно дознаться, как было дело. И они говорят:
   – Уступи малышу!
   Или:
   – Уступи девочке.
   Или:
   – Старшему следует уступить.
   Я убедился, что самое худшее как дома, так и в школе – это вынужденные уступки. Они действуют лишь на короткое время. Потом будет еще хуже. Несправедливость раздражает. Остается чувство досады. Остается обида. Я убедился, что лучше совсем не вмешиваться, чем судить, не разобравшись в причине распри. Взрослым иногда кажется, что ссора вышла из-за сущего пустяка. Из-за чепухи… Нет. Братья и сестры часто добровольно уступают и прощают. Нередко взрослые жалуются, что:
   – Целый день они ссорятся.
   – Вечно они ссорятся.
   – Не перестают ссориться.
   – Ни минуты без ссоры.
   Преувеличение.
   Если подсчитать, то у недружных братьев и сестер выпадет две – три – четыре ссоры на день. Допустим, каждая ссора длится пятнадцать минут – значит все вместе час. Час – это много, но не целый же день. И может быть, лучше один час войны, чем постоянная злость и тихая, всё возрастающая неприязнь.
   Я убедился, что пренебрежительное отношение старших братьев и сестер к младшим обижает и сердит.
   И наоборот, сердит и раздражает, когда младшие требуют для себя прав, какими пользуются старшие.
   – Я тоже хочу, – говорит малыш.
   – Раз так, ни тот ни другой!
   И из ложного принципа равенства или для примера старшему что-нибудь не дают или не позволяют.
   И если после возникнет ссора, дело тут не в пустяках, а во взаимной неприязни.
   Бывают дни хуже и лучше. Уже было гораздо лучше, совсем хорошо, и вдруг опять начинают.
   Почему?
   Прежде чем что-нибудь предпринять, надо изучить, узнать, расспросить, потому что как можно, не зная, советовать и поучать? Я убедился, что не следует спешить на помощь. Лучше подождать, пока ребята успокоятся.
   Я убедился, что добра больше, в десять раз больше, чем зла, и поэтому можно спокойно переждать, когда злость пройдет. Не только человек, каждое живое существо предпочитает мир войне, и, значит, не следует обвинять детей в пристрастии к ссорам.
   Если в семье есть бабушка и дедушка, может быть, это для ребят лучше. Если мама сегодня сердитая, может быть, бабушка утешит; мама откажется, может быть, бабушка поможет. У бабушки больше времени – значит, выслушает внимательнее. Любопытно рассказывают старые люди. И вообще, как это удивительно: бабушка помнит маму маленькой девочкой, а папу юношей. А еще раньше бабушка сама была ребенком.
   Помнит старые времена. Другие тогда были улицы и дома, другие лампы и часы, даже люди были другие. Не было многих изобретений, и книг, и игрушек, развлечений.
   И из людей – одни уже умерли, других еще не было на свете…
   И приходят в голову «трудные» мысли, уже не только о том, что сейчас есть, а и о том, что было и что будет.
   Удивительно…

Дом – квартира

   Люди живут в больших городах, маленьких городишках и в деревнях.
   Родным домом может быть хата, усадьба, комнатка в деревянном доме, комната или несколько комнат в высоком каменном здании и дворец.
   Дом может быть собственностью родителей или сниматься у домовладельца, которому ежемесячно платят за квартиру. Кто не может платить, должен съехать.
   Маленькие дети ничего этого не знают, их «легкие» мысли такие:
   «Здесь мои мама и папа, здесь моя кроватка и игрушки, здесь я сплю и ем и спешу сюда, когда холодно и идет дождик».
   Как птица в свое гнездо.
   И только позже ребенок знакомится с другими квартирами – смотрит и немножко смущается, немножко боится. Видит других мам, другие столы, кровати и шкафы. Удивляется, думает, сравнивает и, наконец, твердо знает.
   Уже большой мальчик из небольшого городка сказал:
   – Я думал, в Варшаве высокие горы, и море, и корабли, и кругом одни памятники, как на кладбище. Сам не знаю, что я думал.
   Часто правда переплетается со сном и сказкой.
   Одна большая девочка сказала:
   – Я не могу себе представить, как это люди живут зимой в деревне. Кругом снег, холодно, а они сидят там!
   Только когда человек хорошо познакомится со своим жилищем, он начинает интересоваться тем, что далеко и по-другому. Как бы путешествует мысленно по неведомым странам.
   Ребенку изрядно приходится потрудиться, чтобы узнать свой дом. Кто постарше, тот даже уже и не помнит, как он разглядывал комнату, пол, потолок и стены, сколько видел непонятных вещей, сколько его подстерегало неожиданных сюрпризов и тайн. Удивительная лампа, неодинаковая днем, вечером и ночью.
   Часы, которые тикают и бьют. Что в них, почему и зачем. Мама взглянет на часы и знает, что скоро придет папа. Словно часы знают, что делается вне дома, знают, когда будет темно, и бьют, чтобы люди ели, ложились спать, вставали, ни на минуту не перестают шептаться на стенке.
   Удивительное зеркало. Совсем не такое, как картина. В нем можно увидеть разные вещи. Если перед зеркалом встанет мама, будет две мамы.
   – А это я!
   Ребенок поднимает руку, высовывает язык, держит кошку, приподнимает фартучек – в зеркале то же самое.
   Висят картины и фотографии – и что-то говорят и объясняют, а малыш любит их или не любит, радуется или боится.
   Опрокинул стул – испугался, больно; упал, ушибся о стол, о шкаф. Свалился откуда-нибудь. Ударили дверью. Обжегся о плиту. И плита тут что-то делает, все тут что-нибудь да значит. Иногда хорошо и весело, а иногда бранят. За что?
   Говорят, что испортил, сломал, запачкал. Приключается с малышом и беда: написал на пол, сам не знает, как это вышло. Опять огорчение.
   Но бывают и победы: впервые сам влез на подоконник, впервые дотянулся до дверной ручки, впервые дорвался до щетки и метет или вытирает тряпкой пыль.
   Ребенок постарше, который ходит в школу, уже все это забыл. А жаль: помни он, как ему самому было трудно, не судил бы малыша строго.
   Покажу на примере, что и старшим детям не все понятно: почему, например, взрослые не позволяют прыгать на диване? Говорят – «портится», а ведь это вовсе не так; а уж как приятно прыгать, как высоко подбрасывают пружины.
   Дети не знают, что есть дорогие вещи, которые покупаются на долгие годы. Диван от прыганья сразу не испортится, но через год-другой порвутся веревки, которыми связаны пружины, и придется платить обойщику за починку, а то и за новую обивку.
   Малышу родители иногда позволяют попрыгать, не хочется запрещать, и малыш легкий, не так уж испортит. А на большого очень сердятся, денег нет на ремонт.
   Родители сердятся, если царапать ножиком стол, щелкать выключателем, зажигать спички, играть в комнате в мячик. И надо признать, они правы.
   Помню, я разбил, играя в мяч, дорогую вазу. Долго удавалось мне ничего не бить – может быть, целый год. Я обещал бросать мячик только о пол, и мама позволила. И вот то ли я слишком сильно ударил, то ли забыл об обещании. Ваза дрогнула, закачалась и упала.
   Когда ребята приходят ко мне в комнату, я всегда ставлю лампу и будильник в безопасное место. Не хочу, чтобы у ребят были неприятности, а у меня убыток. И всем советую так делать: лучше вовремя отодвинуть чернила, чем сердиться, что пролили.
   Взрослые не очень любят, когда у ребят гости, и хотят знать, спокойные ли твои товарищи и хорошо ли воспитаны. И сердятся, если что-нибудь приключится: наприглашал, мол, озорников. А ведь неприятно отказывать, когда товарищ просит:
   – Я приду к тебе?
   Тихому мальчику даже чай пролить неприятно; а уж всегда так бывает, что, когда слишком стараешься, что-нибудь да не выйдет. Поэтому тихие не любят ходить по знакомым, предпочитают поскучать. А все потому, что не знают, как навещать товарищей и как принимать, чтобы и гостя не обидеть, и самому не иметь неприятностей. А жаль…
   Плохо, что как раз у хороших ребят всегда столько опасений, а бесстыжим на все плевать, и именно у чужого они делают все то, что им запрещают дома.
   Один мальчик пригласил к себе товарищей. Конечно, мама позволила. Но пришел один непрошеный. Даже в школе он всегда играл как-то дико, и его звали «бешеный». А что было делать? Гость!
   Хорошо поиграли. Только тот разошелся и разбил большое зеркало, и мама велела всем убираться вон.
   – Ты зачем его звал?
   – А вот именно и не звал.
   – Надо было так ему и сказать.
   Мальчик не знал правила, которое учит, что не с каждым можно быть деликатным.
   А я знаю случай, когда гость взял у мамы со столика золотые часы.
   Где большая квартира, там легче. Тогда дети и взрослые меньше мешают друг другу. А чем больше народу и теснее, тем больше горестей, запретов и убытков. Кто виноват? Никто.
   Я читал в книжке, что, когда у тебя неприятность и ты знаешь из-за чего она, тебе уже не так больно. А маленькие не знают.
   Там, где есть детская, реже скажут:
   – Не бегай, не шуми.
   Хотя и не всегда так бывает, ведь богатые менее терпеливы, больше думают о своем покое и удобстве.
   Очень трудно сказать, где лучше.
   Один мальчик, у которого семья ютилась в одной комнатушке, побывал в гостях у богатого товарища и сказал так:
   – Хорошо там. У него своя комната. Всякие ковры, картины. Игрушек столько… Только я не хотел бы там жить. У нас лучше – веселее.
   Иногда человеку кажется, что он хочет, чтобы все было по-другому, не так, как есть. Как бы завидует: тому, мол, лучше. Но на самом деле редко кому хочется быть другим, иметь другую маму и жить в другом месте. Не хочется, чтобы все было совсем по-другому. Хочется только немножко изменить, подправить. А впрочем, люди бывают разные: один более привязчивый, другой менее.
   В тесной квартире могут царить любовь и согласие и может быть весело, а в большой – жить недружно, одни строгости да скука. Одинок ребенок может быть и тут и там.
   Трудно даже сказать, лучше жить в большом городе или в маленьком. В маленьком дети боятся пожара, в большом – машин и воров. В большом больше развлечений, книжек, кинотеатров, зато в маленьком дальние экскурсии, хороши весна и осень, больше цветов, птиц.
   Как приятно ухаживать за растениями, сколько радости, когда сажаешь в горшки семена и они всходят, строгаешь подпорки, пересаживаешь, поливаешь, выставляешь под дождик, окуриваешь!
   А канарейка в клетке, а рыбки в аквариуме или хотя бы в банке? А в маленьком городке и голуби, и кролики, и собаки, и цыплята…
   – Я хочу, чтобы было так, как есть, – сказал один мальчик.
   Иногда родители живут в деревне. Там, где жили еще и дедушка, и прадедушка.
   Взрослые говорят, что маленькие любят переезжать. И я раньше так думал. Но нет.
   Иногда переезжать весело. Каждый рад, когда на лето едет в деревню. И каникулы – и лето – и не навсегда.
   Хорошо переехать в более веселый дом, где есть балкон, и больше окон, и ближе парк. И родители довольны, говорят, что будет удобно. Но даже и тогда жалко дом, который ты знаешь, и соседей. Пусто делается, когда выносят вещи…
   А бывают и совсем невеселые переезды, когда кто-нибудь умер или у родителей стали плохи дела.
   Часто переезд вызывает тревожное чувство: как-то будет в чужом городе, в дальнем краю? Неужели никогда я не увижу того, что было?
   Не всегда маленькие быстро забывают и привыкают. Иногда у взрослых, занятых на новом месте новыми делами, нет времени думать о прошлом. А ребенок тоскует.

Взрослые до́ма

   Дома, кроме мамы и папы, бывают еще горничная, кухарка, иногда няня или бонна, гувернантка или гувернер.
   Нелегко сразу понять, как со всем эти народом ладить. Столько надо людей узнать, чтобы не попасть в беду!
   Надо прямо сказать: иногда родители многое позволяют, делают мало замечаний, а иногда действительно слишком уж часто слышишь:
   «Не смей, нельзя, не тронь, перестань, не так, потом».
   Или:
   «Поди, возьми, играй, ешь, спи».
   Одному легко слушаться, другому трудно. Спокойному ребенку легче, а беспокойный сердится.
   Говорит: «Мучают, надоедают, покоя не дают, над душой стоят, лезут».
   А взрослые про такого: «Непослушный, плохой, баловник».
   Вот тогда-то и приходят (как сказал один мальчик) «поперечные мысли».
   То есть хочется делать наперекор. А взрослые знай свое:
   «Упрямый, строптивый, пакостник, озорник».
   Но маме, а еще больше папе, приходится уступать. Обычно, хотя и не всегда, более строг бывает отец. Так ли, эдак ли, только каждый знает, что у мамы и у папы есть право приказывать и запрещать.
   На маму и папу трудно долго обижаться.
   Вот ребенок и старается, а если надо, и повинится, и попросит прощения. Даже тогда попросит, когда не считает их вполне правыми.
   Иногда бабушка слишком снисходительна, и можно не слушаться. Но потом бабушку делается жалко. Да и опасно: выйдет из себя и нажалуется маме или папе.
   А свяжись со взрослым братом или сестрой – наверняка поколотят…
   А тут еще горничная с жалобой. Правда это, что всегда всех надо слушаться и каждый имеет право всегда и во все вмешиваться?
   Я знал прислугу, которая говорила:
   – Люблю работать, где есть дети, – веселее.
   Но чаще прислуга говорит:
   – Ни за какие сокровища не пойду туда, где дети.
   И надо признаться, здесь у прислуги действительно больше работы, потому что кто все делает, убирает, натирает залитый и исцарапанный пол?
   Кухарка торопится приготовить вовремя обед или идет стирка, а тут ребятишки вертятся на кухне – ну и кухарка, конечно, выгоняет…
   Если ребенок беспокойный и дома ему тесно и нечего делать, частенько затевается война с прислугой или бонной. Начинается обычно с пустяков: ребенок ли скажет что-нибудь в сердцах, прислуга ли обзовет нехорошим словом – и пошло-поехало…
   Родители жалуются:
   – Грубит прислуге, делает все назло бонне. Никто у нас жить не хочет.
   Родители выходят из себя и сердятся то на мальчика, то на прислугу. Ведь родители не всегда знают точно, как это было. А тогда еще больше зло берет.
   Как-то девочка вернулась домой разобиженная:
   – Подруга позвала к себе в гости. Я позвонила, поздоровалась и спросила, дома ли она? А прислуга захлопнула дверь перед носом и еще что-то крикнула за дверью.
   Конечно, бывает и по-другому. Не только мир, но и дружба, и сказки, и прогулки, и подарки, и угощения. И все это весело, от души. Я знаю случай, когда дети научили прислугу читать и пишут за нее письма ее родителям в деревню и жениху в армию.
   Раз даже, когда один отец очень уж разнервничался и собирался побить сына, няня заступилась:
   – Что вам от него надо? Не дам бить.
   Предпочла, чтобы лучше сердились на нее. По-разному ведь на свете бывает.
   Но в своих «Правилах жизни» я должен больше писать о плохом, чтобы каждый подумал, как это исправить.
   Поэтому я только вкратце упомяну, что чаще всего согласие царит в тех домах, где есть гувернантка или бонна. Ну столкновения-то, конечно, иногда должны быть. Надо помнить, что мамой легче быть, чем воспитательницей.
   Если мама позволит и что-либо стрясется, на маму не станут сердиться. Когда у мамы неприятность, дети знают, отчего она грустная, а про воспитательницу думают, что злится.
   Когда мама велит, дети скорее слушаются. Значит, неудовольствий как раз столько, сколько и должно быть у людей, которые всегда вместе. Но они любят друг друга и долго зла не помнят.
   Но бывает, дети плохие, докучают. Я знаю случай, когда мальчик лгал, что бонна его бьет, а это была неправда. Или делал назло и грозил пожаловаться маме.
   Я знаю и такие случаи, когда дети страдали, но стыдились или боялись признаться в этом родителям.
   Я читал в газете, что за границей был один очень богатый граф. У него умерла жена, и он с горя много путешествовал, а дома оставались под присмотром гувернера два мальчика. Гувернер бил их и пугал, а зимой обливал водой и запирал раздетых на ночь в чулан. И только когда один умер от этих мучений, другой написал потихоньку отцу. Был суд, гувернера посадили в тюрьму, да было уже поздно.
   Правило жизни гласит: никогда ничего не скрывать от родителей. Иногда ребенку кажется, что он беспомощен и беззащитен, но если бы родители все знали, помогли бы.
   Иногда ребенку кажется, что и он виноват. Ничего: родители простят и помогут. А нет родителей, можно пожаловаться тетке, дяде, бабушке, даже полиции, если уж совсем никого нет.
   Неприятно это слушать тому, кому хорошо, кого окружают любящие люди. Что ж? Пускай знает, не будет тогда кукситься по пустякам…
   Разные люди бывают на свете: и взрослые, и подростки, и малыши. Разные люди бывают: и тети, и дяди. И взрослые гости.
   Чужие тети бывают приятные и неприятные. Вообще взрослые, точно так же как и твои ровесники, делятся на тех, кого ты любишь и не любишь.
   Один только поздоровается, а потом все с мамой разговаривает; иногда даже обидно, что не обращает внимания. А другой отпустит неудачную шутку или задаст вопрос, на который не всегда хочется отвечать.
   «А ты это любишь, а ты это умеешь делать, а ты это хочешь?»
   Или с подарком придет. Взрослым кажется, что дети лакомки и жадные. Нет. Если кого не любишь, и подарок от него не мил.
   Хуже, когда гости вмешиваются, делают замечания. И уж хуже всего, когда ласкают и целуют. Или руку тебе так крепко стиснет, что больно, или обслюнявит, целуя, или посадит на колени. По какому праву?
   Всегда неспокойно на сердце, когда подходишь ко взрослым гостям, никогда не известно, что тебя ждет.
   Общее правило жизни гласит, что со взрослыми надо быть вежливым, а с гостями и любезным. Но и взрослые должны быть вежливыми и не делать неприятностей.
   Раз знакомый отца подхватил мальчика и, взмахивая им, сказал:
   – Вот брошу тебя в воду!
   Шли тогда по мосту.
   Все это вышло так внезапно, что мальчик закричал и расплакался. Взрослые стали смеяться и стыдить:
   – Такой большой и такой глупый. Трусишка!
   А этот господин, вместо того чтобы извиниться и больше не напоминать, потом еще всякий раз приставал:
   – Привет, моряк! Здорово, герой!
   Противный!
   Бывают и такие гости, которым доставляет удовольствие раздразнить человека. Иные стараются подладиться. А в общем детям часто непонятно: над чем они смеются?
   Раз в гостиной собралось многочисленное общество. Мальчику велели угостить конфетами. Конечно, приятно угощать, да только чем-нибудь своим и одного, того, кого любишь. Но ничего не поделаешь: велели. А мальчик поскользнулся и чуть не упал. Перепугался: ведь мог просыпать конфеты. А все стали смеяться над ним и подшучивать.
   Есть гости, с которыми надо быть исключительно любезным. Какой-нибудь приятель отца, кто-нибудь, кто приехал издалека или надолго уезжает. Тут еще больше приходится стараться, это хуже даже, чем экзамен. Детей заставляют декламировать, петь при гостях. Ох, как это подчас неприятно!
   Иногда незнакомый гость приводит с собой ребенка, и вам говорят:
   – Идите играйте.
   А не всегда можно играть по приказу.
   Взрослые знают, как и с кем разговаривать, с кем надо быть сдержанным, а с кем можно чувствовать себя свободно. Знают, как завести разговор, хотя и не очень хотелось бы. (А ведь начало всего труднее.)
   И взрослые не конфузятся так, как дети. За ними не следят и не сердятся, когда они скажут что-нибудь или сделают не так, как надо. И могут выбирать, с кем хотят познакомиться.
   Похоже на то, что с младшим каждый вправе заговаривать, даже если его мало знает или не знает вовсе.
   И я раньше так думал, а научил меня уму-разуму один маленький мальчик; я ему очень благодарен.
   Я тогда был военным врачом. Наш отряд стоял в небольшом городке. Этот мальчик играл у себя перед домом. Я шел мимо и сказал:
   – Здравствуй!
   – Почему ты не отвечаешь? – сердито спросила у него мать.
   – Да я его совсем не знаю, – ответил мальчик.
   С тех пор я стал осторожнее.
   Любезный читатель! Я знаю, у тебя есть неприятности, взрослые с тобой не считаются, обижают тебя. Знаю, ты не доверяешь взрослым и, хотя и боишься сказать это вслух, чувствуешь, что и между ними есть дерзкие, невежливые, невоспитанные люди. Но ты должен признать, что есть и умные, приятные, незазнающиеся. И что за невежливость одних другие не в ответе.
   Я прошу тебя: если ты живешь дома мирно, объясни и убеди товарищей, что и они должны хорошо относиться к няне или бонне и быть с ними вежливыми. Я знаю много девушек, которые нуждаются в заработке. И знаю, они охотнее поступят в контору, лавку или будут шить – одна, например, продает папиросы в киоске, – чем пойдут к детям. Дети, мол, плохие. А я знаю, что это не так. А еще больше меня огорчает то, что так говорят хорошие няни и хорошие воспитательницы.
   – Не справляюсь, – говорят.
   И выходит, будто с маленькими могут справиться лишь плохие, грубые и злые люди.
   Много тяжелых, трудных взрослых мыслей приходит мне в голову.

Двор – парк

   Сразу же, во вступлении, я написал, что эта книга – опыт и будут ошибки. Одну ошибку я уже вижу. Слишком мало, слишком бегло в этой книжке обо всем говорится. Но ничего не поделаешь. Я хочу в ней собрать все важные вопросы и все трудные мысли.
   Потом уже я могу писать пространные книжки, каждую о чем-нибудь другом. Отдельно о родителях, отдельно о братьях и о сестрах, о гостях – эти будут полегче. Одни книжки для больших детей, другие для малышей, одни для деревенских ребят, другие для городских. Даже для богатых ребят и для бедных, для мальчиков и для девочек я напишу отдельные книжки. Ведь одного больше занимает одно, другого – другое. Чтобы было как у взрослых, у которых есть своя научная литература.
   Об одном лишь дворе можно написать длинную-предлинную историю.
   По-разному тут бывает утром и вечером, в будни и в праздники, зимой и летом.
   Вот выдался первый весенний денек. Ребята со всего дома сбежались во двор, весело щебеча, как вернувшиеся из дальних стран ласточки, и с любопытством поглядывают – что изменилось?
   Бледненькие после зимы, когда было мало солнца. Еще робкие.
   Прибыл кто-то новый, кого-то не хватает, а один из прошлогодних друзей ходит уже на работу. Не один прошлогодний малыш пробует быть ребенком среднего возраста, а ребенок среднего возраста смотрит и прикидывает, не попробовать ли быть большим. И все вытянулись.
   Не одинаковы дворы в деревнях, в городках и в городах; когда окружают их со всех сторон высокие каменные стены или когда дома и заборы деревянные; на богатых улицах и в бедных предместьях. А в богатых домах даже играть во дворе не разрешается. И родители не позволяют, боятся пыли и дурного общества.
   Это правда, во дворе не очень-то чисто, да и ребята не одинаковы. Разные есть ребята: тихие, и дружные, и в самом деле злющие. Преследуют девочек и малышей, дразнятся, бросают камнями, гоняют кошек, дерутся, даже кидают в окна полуподвалов мусор. Тихие дети уступают и часто лучше будут сидеть дома, чем вот с такими встречаться.
   Иногда достаточно одного, если он главарь ватаги. Сторожу, владельцам окрестных лавочек, жителям дома покоя от него нет: никогда не известно, что взбредет ему в голову.
   Одна бабушка отдала такого вот буяна в исправительный дом; потом говорили, что все вздохнули с облегчением.
   – Ну теперь можно спокойно играть.
   – Ну теперь нам никто не мешает.
   Часто из таких ребят вырастают пьяницы и дебоширы, не один такой умирал молодым. Знаю, один утопился, другой попал под трамвай и ходит теперь на костылях (пришлось отрезать ногу чуть не по колено).
   С тех пор как все должны ходить в школу, во дворе стало лучше, зато в школе с такими прямо беда.
   Важная персона во дворе – сторож или, как еще говорят, дворник. Дворник может быть молодой или старый, добрый или злой. А злиться ему есть на что: ведь это он обязан следить за порядком, чтобы ребята дом не разнесли.
   Это кажется на первый взгляд странным – дом большой и крепкий, – что тут можно сломать? А можно.
   Ребята колотят железкой по стене и обивают штукатурку или пачкают и рисуют. К стенам подвешены железные трубы, по которым стекает вода с крыши. Ребята садятся на трубы верхом или прыгают на них – и железо сминается. Если есть кран, открывают его, льется вода, а ведь хозяин платит за воду в городскую управу.
   В маленьких домах нет уборных, все ходят на двор. Малыш торопится или боится вечером – и вот присел у дверей и сделал на пол.
   Иногда ребятам требуются камни для игры или хочется выкопать яму, и они выламывают булыжник из мостовой.
   Хозяин сердится, дом только что красили, а опять надо красить, и полиция присылает повестку, что непорядок, и карает штрафом или арестом.
   Только дворник успел подмести лестницу и во дворе, а опять бумажки, палки, солома. И наконец, этот крик.
   Иногда домовладелец (или администратор и управляющий) живет где-нибудь в другом месте, иногда здесь же. Или кто-нибудь болен и просит, чтобы было тихо.
   Дворник гонит метлой или ремнем ребят со двора, ругает и проклинает, а мальчишки дают стрекача и хохочут. Ну как не злиться!
   На школьном дворе ребята галдят только по три минуты в перемену, а здесь целый день; в школе нет очень уж маленьких или больших, а здесь всякие.
   Поэтому неудивительно, что сторож всех без разбора честит хулиганами и колотит первого, кто подвернулся под руку, не успел убежать.
   Одного мама сама поощряет:
   – Иди побегай, иди поиграй, дома душно.
   А другому позволяет нехотя и лишь иногда:
   – Да смотри, сейчас же возвращайся. Башмаки не сбивай. С хулиганами не водись.
   И потом спрашивает, что он делал, – как бы, мол, не испортился.
   Теперь садов и парков становится все больше и больше. Раньше всего этого не было и у входа в сад стоял полицейский и не пускал бедно одетых детей. Раньше сады были для зажиточных и для богатых детей, и даже не очень-то для детей. Детских площадок тогда не было, а играть в мяч на дорожках не разрешалось. Когда мячик попадал на газон, приходилось смотреть, не видит ли сторож, и мчаться что есть духу. Неприятно ведь, когда грозят палкой.
   Теперь в садах есть и колонка, и уборная, и веранда, где можно спрятаться от дождя. Есть и тенистые деревья, и пруд с лебедями, и ровные, политые водой, чтобы не было пыли, дорожки.
   Все это люди не сразу придумали, и теперь еще что-нибудь да прибавится, например музыка.
   За границей есть уже в садах удобные скамеечки для малышей и специальные площадки для заблудившихся.
   Ребенок постарше знает сад, а для маленького сад что дремучий лес. Приходится все время смотреть и звать:
   «Не уходи, не отходи, играй поближе».
   Ребенок раздражается, мать сердится. Наконец и в самом деле заблудился. Страшно ему, плачет, не знает, куда идти, и никто не знает, куда его отвести. И ребенок ищет, и мама беспокоится, ищет, и даже долго ищет. А нашелся – иногда радость, а иногда гнев – крик, шлепок, слезы.
   А ведь достаточно одной маленькой огороженной площадки. И все знают, куда потерявшегося отвести и куда за ним прийти.
   Развлечения в саду приятнее, деликатнее. Даже удивляешься, что уже пора домой, так быстро время прошло, и надо прощаться:
   – До завтра.
   Удивительно: то час тянется долго-долго, словно и конца ему нет, то сразу промелькнет.
   Только на часах все часы одинаково длятся. И лишь когда у тебя появляются свои часы, ты постепенно и не без труда научаешься узнавать время, которое утекает.
   Кому позволяют ходить одним, у тех часто бывают дома неприятности, что не вернулся вовремя. Объяснения считают отговорками – и зря. Просто было хорошо – и время пролетело незаметно.
   Нельзя же каждые пять минут подходить к кому-нибудь и спрашивать, который час.
   Один ответит, а другой буркнет под нос, даже не взглянув на часы. Не много поиграешь, если все ходить и выискивать, у кого бы спросить, сколько времени. Может, поэтому ребята так сильно хотят иметь часы.
   Ведь хотелось бы и хорошенько наиграться, и дома обойтись без неприятностей.
   Ничего не поделаешь, пусть школа так и будет школой, и пусть останутся все тяжелые школьные обязанности, не надо требовать слишком многого; но по крайней мере хотя бы то могло измениться, чтобы во время веселой игры, когда обо всем забываешь, не сваливались как снег на голову гнев, крик, угрозы и наказания.
   Сразу столько горьких слов и одиночество.
   Страх, как бы чего не вышло, нарушает спокойствие радости: не опоздать бы, не порвать платье, не налететь, когда бежишь и ловишь мячик, на кого-нибудь из взрослых, не ударить по неосторожности товарища, не сделать чего-нибудь такого. Чего? Взрослые знают, чего избегать, а маленькому всегда грозит неожиданная неприятность.
   Я хотел бы собрать в одном месте все предписания и правила, чтобы сделать игру безопасной, но можно ли все предвидеть?
   Нельзя ходить по газону, но что делать, если единственное спасение от погони – перемахнуть через газон?
   Нельзя ломать кустарник, но разве от сорванной ветки, если она очень понадобилась, может быть вред? Увы, да. Садовник подрезает ветви тогда, когда соки в дереве еще не двинулись, а сорвать веточку или даже листик летом – значит больно поранить друга-растение.
   А уж самое большое зло – резать кору. Кора – это не только кожа, но и одежда, кора защищает от жары и стужи, болезней и паразитов, сок из дерева вытекает, словно кровь. Изувеченное дерево будет расти, словно больной ребенок.
   Вопрос о шуме не решен. Необходим ли крик? Не знаю. Знаю одно – не все орут, когда играют.
   Как-то в летней колонии мы с ребятами купались. Кричал один, зовя кого-то с середины реки. Он не понимал, что тот, кого он звал, слышал свое имя, но не откликался, не желал идти. Этот однообразный крик среди спокойного, дружного гомона был действительно неприятен. Чтобы не рассердиться, я принялся считать: мальчишка прокричал пронзительно и назойливо одно имя тридцать шесть раз.
   – Противные крикуны, – сказала сидевшая неподалеку дама своей приятельнице.
   – Кричит только один, – сказал я, – девятнадцать купаются спокойно.
   – Оставьте свои замечания при себе, – обиделась дама.
   Взрослые не привыкли, чтобы в их разговор вмешивались посторонние, не любят.

Улица

   Не все любят улицу, и не все одинаково по ней ходят.
   Я знаю мальчика, которого мама вынуждена просто гнать на улицу.
   – Ну выйди ненадолго.
   – Зачем?
   – Прогуляешься немножко.
   – Куда?
   – Купишь мне то-то и то-то.
   – Да я не знаю где, да я, может быть, куплю плохо.
   Мальчик и умен, и весел, и совсем здоров, а предпочитает сидеть дома.
   – Не люблю слоняться попусту, – говорит.
   Бывают такие, которые, конечно, и пойдут, да только с мамой или с кем-нибудь из взрослых. Или с приятелем, который скажет, куда идти.
   – Не люблю один ходить.
   А бывают и такие, которые неохотно ходят со взрослыми, им даже товарищ не нужен.
   – Приятнее всего одному. Можно остановиться там, где хочется, и смотреть, сколько понравится.
   Разные бывают люди на свете: один любит как раз то, что другому неприятно; каждый хочет, каждого интересует что-нибудь свое.
   Один любит главные улицы с большим движением, где много людей и машин, а другого шум и толкотня раздражают. Один любит знакомые улицы, а другой выбирает те, где еще никогда не был. Любит ходить на реку, едет за город.
   – Я воображаю, что я путешественник, посещаю незнакомые города и дальние страны, – говорит мальчик.
   Один присматривается ко всему, а другой ходит задумавшись и даже не замечает, что вокруг. Такому все равно, идет ли он мимо высоких домов с красивыми витринами или мимо старых деревянных лачуг.
   – Когда хожу по городу, у меня больше всяких мыслей.
   Да, так: не увидишь – не подумаешь.
   Увидел нищего – и думаешь о бедных; увидел похороны – думаешь о тех, кто умер; увидел калеку, слепого, пьяницу – и думаешь о том, зачем это только люди пьют водку и курят папиросы; увидел офицера – задумываешься о войне; тут скандал или драка, там полицейский ведет вора…
   Другому хотелось бы обсудить все с приятелем, а этот предпочитает сам себе задавать вопросы и сам отвечает.
   – Люблю глазеть на витрины.
   Остановится перед книжным магазином, кондитерской, кинотеатром, цветочным киоском, перед магазином канцелярских принадлежностей, фарфоровых изделий, перед часовщиком и сапожником.
   А иные знают, где продаются спорттовары или велосипеды, фотоаппараты, почтовые марки, радиопринадлежности. И толпятся только тут.
   У одного в кармане нет ни гроша, а ему хоть бы что, а другой лучше будет дома сидеть, чем пойдет на улицу без денег.
   Один говорит:
   – А зачем мне деньги? У меня все есть. Ничего мне не надо.
   А другой:
   – Что за удовольствие смотреть, если нельзя купить?
   Один любит и умеет покупать, другому стыдно, не хочется. Один покупает всегда в одном и том же магазине и даже не думает, что где-то может быть дешевле и лучше, а другой покупает каждый раз в новом месте, чтобы сравнивать.
   – Давай зайдем, спросим, сколько стоит.
   – Иди один, я подожду у магазина.
   Один покупает лишь тогда, когда нужно, и лишь то, что нужно, а другому хочется иметь все новое, что в первый раз видит.
   – Зачем тебе это?
   – Увидим; может, пригодится.
   Взрослые говорят, что дети тратят деньги на сласти. Да, конечно, только не все дети и не всегда. Один любит фрукты и не любит конфеты; другой вообще никогда ничего не покупает из еды, зато хочет, чтобы у него были хорошие краски, или циркули, или картинки, солдатики, книжки, или долго копит деньги на одну, зато дорогую вещь. Или тратит все деньги на кино.
   Неправда, что ребята любят ходить на картины, на которые дети не допускаются. Я знаю мальчика, который ходил в кино раз в неделю, но ежедневно просматривал кадры рекламы, чтобы не попасть по ошибке на фильм про любовь.
   Улица требует знания многих правил жизни. Ребята, которые проводят ежедневно по многу часов на улице, знают их. Только прошу не думать, что это уличные мальчишки.
   Обычно валят в одну кучу: «газетчики, уличные мальчишки».
   И думают, что газетчики – это испорченные мальчишки, которые курят папиросы и говорят нехорошие слова.
   Нет. Уличным может быть мальчик, за которым дома очень даже следят и неохотно пускают одного. Но стоит ему вырваться на улицу, он словно ума решается. Ему кажется, что в толпе можно делать все, что хочешь, в голову лезут разные злобные шалости. Толкает, задирает и всячески хулиганит и все выискивает, какую бы еще штуку отмочить и удрать. Подберет себе такого же товарища или товарищей и вместе с ними рыщет и шкодит. Горе девочке, дворнику, торговке, еврею, малышу! Такой словно нарочно хочет, чтобы все видели, что он хулиган. И тупо и зло смеется, когда обругает кого-нибудь или напугает.
   Я знаю тихих и разумных газетчиков, которые и должны, да не любят проводить ежедневно по многу часов на улице.
   «Ах, счастливчик!» – думает о них уличный мальчишка, за которым присматривают родители.
   Нет, тяжел, неприятен и опасен труд маленького газетчика. Через несколько дней от беготни и крика начинаешь уставать. Болят от беганья ноги, надорвано криком горло. Беспокоишься, как бы продать газеты, и боишься потерять деньги, и как бы их не украли и не подсунули фальшивую монету, и как бы не ошибиться, давая сдачу, и не попасть под машину или трамвай. Газетчики перебегают улицу быстро и ловко, но настороженно, напрягая внимание.
   В школе невнимательный получит лишь плохую отметку, а тут минутное невнимание – и увечье на всю жизнь.
   Юные газетчики и продавцы конфет это понимают и знают правила, которые для их счастливых ровесников остаются тайной. Знают, как избежать несчастного случая и встречи с нечестными людьми: ведь плутов и авантюристов в большом городе всегда хватает. Говорят даже, что есть люди, которые крадут, похищают детей.
   Один мальчик рассказал о таком своем приключении.
   Стоит он у кино и смотрит кадры. К нему подходит большой, уже почти совсем взрослый парень и спрашивает:
   – Пошли в подъезд, хочешь, я тебя бесплатно проведу?
   Ладно, пошли они в подъезд.
   – Снимай сапоги, мы пройдем черным ходом.
   Снял дурачок сапоги.
   – Давай подержу.
   Привел в какие-то сенцы.
   – Погоди, я схожу погляжу, открыли ли кинозал.
   Ушел и, ясное дело, не вернулся.
   – Пришлось мне идти домой босиком. Я к дяде побежал: боялся, мама поколотит.
   Еще один рассказ (уже другого мальчика):
   – Какой-то хорошо одетый господин спросил меня, не хочу ли я заработать злотый, дал письмо и велел отнести на пятый этаж. Иду я с письмом, стучу, дверь открыл какой-то верзила, похожий на бандита, взглянул на конверт и как даст мне по морде – и толкнул меня, я чуть с лестницы не скатился. Я даже не знаю, что в этом конверте было. А того, кто дал мне письмо, я больше не видел.
   Эти два случая еще не так плохо кончились, а могло быть и хуже.
   Поэтому родители правильно предупреждают ребят, чтобы они ни с кем из посторонних на улице в разговор не вступали и не ходили по чужим квартирам.
   Иногда спросит у тебя кто-нибудь улицу или про трамвай или старушка попросит перевести на другую сторону. Приятно оказать услугу, но долгих разговоров лучше не заводить. Можно вполне вежливо ответить, как это сделала одна девочка:
   – Простите, пожалуйста, но мама не разрешает мне разговаривать на улице.
   Иногда пьяницу или сумасшедшего сразу узнаешь, а иногда они выглядят как нормальные люди. Лучше быть осторожнее.
   Осторожно нужно и садиться, и выходить из трамвая, и переходить улицу. Собственно, все так и делают. Некоторые родители чересчур уж боятся. Очень редко случается, чтобы школьник или школьница попадали под транспорт. Разве только весной, когда после долгой зимы ребята наконец дорвутся до улицы, или после летних каникул, если были в деревне и уже отвыкли от города.
   Я разговаривал с шоферами и вагоновожатыми. Они говорят, что хуже всего, когда пешеход не знает, идти ли вперед или податься назад, или когда один тянет в одну сторону, а другой в другую; тогда неясно, как объезжать, а ведь не всегда можно остановить машину сразу.
   В газетах бранят шоферов, что шоферы неосторожны. Но как неосторожны и легкомысленны сами прохожие, и именно взрослые! Не лучше ли подождать с минуту, чем рисковать жизнью?
   Больше всего шоферы жалуются на велосипедистов. И действительно, некоторые очень уж неосторожны. А самое худшее – это озорство.
   Я знаю такой случай.
   Мальчик поспорил с товарищем, что успеет пробежать перед трамваем. Что за бессмысленное пари! И не успел. Сам потом не знал: то ли споткнулся, то ли трамваем задело, только портфель с книжками уже попал под решетку. Вожатый затормозил в последнюю минуту, и полицейский отвел мальчугана белым-белехонького домой.
   Живая, веселая, любопытная бывает улица, а подчас и очень печальная и печальные будит мысли.
   Дома родители стараются, чтобы все вели себя хорошо, подавали хороший пример, никого не обижали, а на улице ты видишь разных людей, разные дела, слышишь разные слова.
   Портит ли это ребенка?
   Мне кажется, нет. Тот, у кого сильная воля и кто знает, каким он хочет быть, выработает для себя свои собственные правила жизни и не будет, видя что-нибудь неумное и злое, ни подражать этому, ни брать с этого пример.
   Человек не только помнит, но и забывает, не только ошибается, но и исправляет свои ошибки, не только теряет, но и находит. Можно научиться запоминать то, что хорошо и полезно.
   Я знаю многих, кого улица совсем не испортила, а закалила, выработала сильную волю и помогла стать честными и рассудительными людьми.

Школа

   Много книжек печатают про школу, да только для взрослых, и совсем не пишут про школу для учеников. Просто удивительно! А ведь ученик столько в ней проводит часов, так много о ней думает, столько видит в ней радостей и горестей!
   Я часто говорю с учениками младших классов про школу; одни любят и хвалят, другие жалуются, но знать по-настоящему школу, ее историю никто не знает: все думают, что все всегда было так и так и останется.
   Я знаю: маленький ребенок думает, что мама всегда была мамой, а бабушка бабушкой и что всегда была именно такая квартира и так же тикали на стенке часы. Ему кажется, что и город, и улица, и магазины были всегда такие же, как теперь.
   И ученику кажется, что парты, доска, губка, мел везде такие же, как у него в школе, так же выглядят учителя и так же выглядят книжки, тетрадки, ручки, чернила.
   Конечно, родители вспоминают, что в их времена было по-другому, но столько слышишь всякой всячины, что не всегда знаешь, правда это или сказка.
   Один мальчик после экскурсии в королевский замок сказал:
   – Вот теперь я верю, что короли были на самом деле.
   Пожалуй, в каждом большом городе должен быть музей истории школы, и в этом музее должны быть такие классы, какие были сто и пятьдесят лет назад, старые парты, древние карты и старинные книги, одежда учеников, игрушки и даже розга, которой тогда еще секли ребят.
   Во время японской войны я был в Китае, видел китайские школы и купил у одного учителя линейку, которой бьют учеников. На одной стороне линейки было написано красной краской: «Тот, кто учится, станет умным, полезным человеком»; надпись на другой стороне была черная. Эту линейку я потом показывал, и все разглядывали ее с большим интересом.
   Мне кажется, знай ученик, какие школы были раньше и какие они в других местах еще и теперь, он меньше жаловался бы и больше любил свою школу, легче мирился бы с тем, что в школе подчас бывают неприятности, устаешь и скучаешь.
   Если поговоришь с учеником по душам, всегда услышишь жалобу на трудный предмет, на приставалу-соседа, на строгого учителя, на то, что много задают и что много разных забот, а развлечений мало.
   А спросишь, не хочет ли он лучше сидеть дома, скажет:
   – Хочу ходить в школу.
   Школьник рад, что учитель не пришел, что раньше отпустили домой, любит праздники, но он хочет оставаться учеником.
   Случалось, мне надо было убедить мальчика, что дома учиться лучше.
   – Сам видишь, ты слабенький, тебе трудно рано вставать. Ты сможешь дольше лежать в постели. Ты простуживаешься, кашляешь, а в школу надо ходить и в дождь, и в стужу. В школе ты должен пять часов сидеть спокойно, а дома можно и поиграть подольше, и пойти в сад. Если у тебя болит голова, можно не сделать уроков и на тебя не рассердятся. Учение дается тебе с трудом… Товарищи задирают, дразнят…
   Мальчик слушает-слушает и говорит:
   – Это ничего, я хочу в школу.
   Почему? Почему школа приятна и нужна?
   Дома думают обо всех и занимаются разными делами; комнаты и обстановка дома для всех; школа думает только об ученике; каждый зал, каждая парта, каждый уголок именно для ученика. Все свое время в школе учитель отдает ученику. Здесь не слышишь неприятного: «У меня нет времени. Не знаю. Оставь меня в покое. Не морочь мне голову. Мал еще».
   Во-вторых, школа упорядочивает день; знаешь, что будет впереди, куда идти и что делать. У тебя есть план, каждый час на что-нибудь предназначен. Тебе не скучно, даже приходится торопиться.
   Правда, иногда не хочется вылезать из теплой постели или выходить в дождик на улицу. Но часы призывают спешить, и тебе некогда размышлять, что приятно, а что неприятно, что ты чувствуешь и чего хочешь.
   Один одевается быстро и вообще любит все делать быстро; другой наденет чулок и отдыхает, зашнурует башмак и задумается. Один готов слоняться полдня неодетый, другой сразу вскакивает с постели:
   – Ну а дальше что делать?
   Хватает книжки и вылетает на улицу, часто даже не узнав, какая погода. Дождик? Шагает быстрее: в школе тепло, сухо! Приятно вытереть ноги, сбросить мокрое пальто и шапку… И сразу друзья. Еще на улице повстречался товарищ. И улица какая-то своя, взрослых на ней не больше, чем школьников, да и те словно знакомые.
   Как и с кем познакомишься без школы? Разве только зайдет двоюродная сестра или сосед, да и то не часто, и, может быть, не твоего возраста, и, может быть, даже не очень симпатичные. Вот в школе можно выбрать настоящего товарища!
   Одни долго выбирают, а другие меньше знают класс и сходятся с теми, с кем сидят на одной парте или живут поблизости и чаще встречаются. Одни часто меняют товарищей, другие дружат очень подолгу. Одни любят, чтобы был кто-нибудь один, другие со всеми живут хорошо, ни любят как-нибудь особенно, ни не любят. А девочки даже влюбляются в старшеклассниц.
   Когда идешь в школу, никогда не знаешь, что расскажут тебе интересного товарищи и кто именно. Каждый со вчерашнего дня что-нибудь видел или слышал. А разговор, может быть, оттого еще такой интересный, что вот-вот прервет его звонок. Всякому хочется успеть рассказать до учителя, и мысли текут как-то быстрее и легче.
   Иногда и не успеешь – значит, доскажешь на перемене. А пока, на уроке, можно подумать о том, о чем говорилось.
   Входит учитель. Как будто и знаешь, какой первый урок, но всегда бывают неожиданности, никогда точно не известно, что именно будет сегодня. Иногда и не очень интересный предмет, а как раз сегодня было приятно слушать.
   Вызовет ли учитель к доске, и в каком он будет настроении – в хорошем или в плохом, – похвалит или побранит, рассердится на всех или на одного – и на кого именно? Кто будет отвечать и знает он или не знает? Приятно слушать, когда отвечает хороший ученик, а иногда даже интереснее, когда вызывают лентяя или озорника: может, скажет что-нибудь смешное. Сразу в классе шум: всем делается весело.
   Раз слушаешь более внимательно, раз менее. Но никто не мешает думать, и в голове у тебя возникает воспоминание, рождается вопрос, появляется какая-нибудь идея. Иногда приятно даже просто посидеть спокойно, ни о чем не думая.
   И звонок – и так каждый час. Раз занятия кончаются раньше, раз позже. Сегодня был трудный день, зато назавтра задано меньше, или будет другой предмет, или учитель, которого любишь.
   Важно, что ты знаешь, что будет завтра, но не совсем: может выйти и немножко не так.
   Еще один рабочий день кончился, близится день отдыха.
   Раздумываешь, что тебе делать, куда пойти в праздник, чтобы не было скучно. Считаешь, сколько недель осталось до двухнедельных зимних каникул, до Пасхи, до двухмесячных летних каникул, – в чем надо подтянуться.
   Всегда что-нибудь повторяется, а что-нибудь – новое; одно уходит, другое наступает. Одно ждешь со страхом, другое с радостью. Неприятную неожиданность уравновешивает другая – приятная. Надежды и победы, разочарования и поражения.
   Школа – дом. Дом – школа. То бежишь, торопишься домой к обеду, то идешь дальней дорогой, провожая товарища, или видишь что-нибудь интересное и заходишь купить.
   А вот и конец года.
   – Еще только месяц остался, три недели.
   Напишут ли внизу табеля красными чернилами «переводится» или, может, – на второй год?
   Предпоследняя контрольная работа, последний ответ – переэкзаменовка! Есть еще время подтянуться. У каждого есть предмет, в котором он уверен, и такой, которого он боится.
   А развлечения? Экскурсия, кино, театр, выставка; а библиотека, спектакль, клуб?
   Я заметил, что на школу жалуются те, кому дома хорошо, у кого дома много разных развлечений, или те, от кого родители требуют, чтобы они хорошо учились, хотя они неспособные и учение дается им с трудом.
   Не всегда виноват отец в том, что он мало зарабатывает, не всегда виноват ученик, что у него нет хороших отметок. Часто взрослые говорят:
   «Если бы ты хотел».
   Да бедняга и хочет, да не может одолеть.
   «Способный, но ленивый».
   Может быть, к одному и способен, а к другому нет. Один хорошо пишет сочинения, а не может решать задачи. Один робеет и всегда хуже отвечает, другой не умеет быстро думать, у третьего плохая память. У одного легко пропадает охота, у другого сильная воля.
   Если слышишь, что школа трудная, скучная, суровая, несправедливая, то это значит, что ничто не может быть совершенным. Бывает и так и эдак, и то и это. Радость, веселье, добро; но и скорбь, и гнев, и бунт.
   Приятно получить часы или велосипед, но хватишь горя, когда их испортишь. Приятно иметь хорошего товарища, но будут и ссоры, и тоска возьмет, когда заболеет.
   Может быть, и школьные хлопоты интересны, а неуспехи и трудности будят мысль? Дуралей тот, кто хочет, чтобы все всегда было легко.
   Один неспособный мальчик придумал себе такую игру.
   – Когда я решаю задачу, цифры – это солдаты. А я полководец. Ответ – крепость, которую я должен взять. Если мне пришлось туго, я вновь собираю разбитую армию, составляю новый план битвы и веду в атаку.
   Стихи, которые я должен выучить наизусть, это аэропланы. Каждое выученное слово – сто метров вверх. Если я выучу стихотворение без ошибки, я беру высоту в три километра. Так приятно ни разу не сбиться.
   Когда я пишу, я шофер. Переписанные буквы и слова – проделанный путь. Если удается написать всю строчку красиво – это лес, а плохо написал – пески или болото. Когда я кончу писать и чернила высохнут, веду по бумаге палочкой и ворчу, как мотор.
   Разное выдумываю, чтобы не было скучно.
   Каждый ищет свой способ облегчить работу. Иногда поможет товарищ, часто что-нибудь поначалу кажется трудным и неинтересным, а потом вдруг поймешь – и пошло хорошо.

Развлечения

   «Легкие» мысли были такие: «Работа нужна, учение нужно, а развлечения – это как бы награда, придача».
   И точно так же: «Хлеб, суп, молоко – это пища, а конфеты и фрукты только вкусные и, значит, ненужные».
   Раньше люди думали именно так.
   И только позже поняли, что все это по-другому. Теперь уже есть много книжек об играх и развлечениях, и в газетах пишут о спорте и состязаниях как о важных делах. Уроки гимнастики в современной школе – это уроки подвижных игр и забав. Люди уважают и труд, и отдых, и учебу, и забавы. Впрочем, сказать, чтó работа, а чтó развлечение, не так просто.
   Один читает книжку и думает, что работает, а для другого чтение – лучший отдых. Приятно ведь копать землю, резать картон, пилить фанеру, рисовать, лепить, вырезать, играть на гармонике и на скрипке – так что же это, развлечение или работа?
   Пешеходные экскурсии, плавание, гребля, велосипед, коньки, бег, прыжки. Болят руки, ноги, спина, человек устал, но доволен.
   Правда ведь: каждый работает по-своему и по-своему отдыхает. Один любит одиночество, другой – общество, один – тишину, другой – шум. Игры девочек и мальчиков, младших и старших несколько отличаются. Одному скучно от того, от чего другому весело; одного раздражает и даже сердит то, что другой как раз любит. Люди бывают и спокойные, и подвижные, все любят что-нибудь свое и по-своему, и потому не мешайте друг другу!
   Я заметил, что больше всего ребята сердятся, если им мешать играть. Раньше я считал, что это пустяки. И очень сердился, когда кто-либо мешал другому делать уроки: хватал тетрадь, ручку, поддразнивал, что не отдаст. Если то же самое проделывалось во время игры с мячом, я считал, что это шутка и не стоит сердиться. Если ребята играли в догонялки и кто-нибудь останавливал догонявшего или убегавшего – тоже, мол, несерьезное дело. Играли в прятки и выдали место укрытия – тоже, мол, невинная шутка. Даже на обман во время игры, казалось мне, не стоит сердиться. Например, не попал, а говорит, что попал, или была не его очередь, и он сделал то, что ему не полагалось.
   – Ерунда, стоит ли злиться!
   Наконец однажды в колонии я понял. Дело было так.
   На веранде было мало народу: двое мальчиков играли в шашки, еще один строил домик из кубиков, один читал, один играл в мяч. Остальные бегали в лесу и перед домом. Вдруг входит на веранду этакий всеми не любимый надоеда. Сперва он разозлил игравших в шашки – стал вмешиваться и давать советы. Потом стал хватать кубики и дразнить того, кто делал домик. Затем полез к тому, кто читал:
   – Покажи, что читаешь, покажи, есть ли картинки.
   Наконец принялся мешать игравшему в мяч.
   Иногда девочки танцуют, а какой-нибудь мальчишка начинает толкаться, дурачиться, паясничать. Или вся группа поет хором, а один нарочно фальшивит и визжит. Или кто-нибудь рассказывает сказку, а такой вот не хочет слушать.
   – Уйди, – говорят ему.
   – А что, и посидеть с вами нельзя?
   Назло перебивает, мутит всех и выводит из себя.
   Я составил следующие правила игры:
   1) нельзя, нельзя и еще раз нельзя мешать в игре, ничуть не меньше, чем в учебе;
   2) нельзя брать без разрешения чужой мяч, коробочку, палочку, камушек, так же как нельзя брать без разрешения чужую ручку, тетрадь, книжку;
   3) если тебе одному не хочется, если тебе одному не нравится, отойди и не играй, а не говори: «Раз вы со мной не хотите или не хотите играть так, как я хочу, я буду вам мешать».
   Раньше меня удивляло, почему ребята так быстро узнают нового товарища, так сразу знают, кто будет хорошим товарищем, а кто нет. Потом я понял: легче всего узнать во время игры. Ребята сразу говорят: «Задавала, командир, ломака, недотрога, подлиза, псих, злюка, ябеда, плакса».
   Неправда, что дети легко ссорятся. (Взрослые больше злятся, если им мешать.) Сколько раз случалось мне слышать, как ребята говорили: «Ну ладно, скажи, как ты хочешь?»
   Или: «Мы хотим так, а если кому не нравится, может не играть».
   Я видел, как охотно ребята принимают в игру и маленьких, и слабых, и неловких, лишь бы они не ссорились и не требовали, чтобы им дали делать то, чего не умеют.
   Неправда, что в играх ребята готовы слушаться только взрослых. Наоборот, в массовых играх ребята сами хотят, чтобы нашелся кто-нибудь из них самих умный, справедливый и всеми любимый, кто указывал бы, как должна проходить игра и кому что надо делать; кто уступал бы, если ребята хотели играть по-другому или хотя бы один заупрямился; умел бы мирить спорящих и следил бы за тем, чтобы ребята не слишком расходились, не разбили чего, не порвали и не было драк и слез.
   – Хороший товарищ, с ним приятно играть, – говорят ребята.
   Я заметил одно любопытное явление, но долго не мог его объяснить.
   Когда в игре приходится бегать, долго все идет хорошо. Вдруг ребята ссорятся, и, что меня удивляло, ведь из-за пустяка! И что как легко ссорятся, так легко тотчас и мирятся. Сперва все сразу бросают игру, обе партии сходятся и поднимают спор. И также вдруг кто-нибудь один скажет:
   – Ну баста. Кончай. Все равно. Начали.
   И все дружно возвращаются к прерванной игре. Иногда лишь немножко что-нибудь изменят, или один выйдет из игры, и его место займет другой.
   Наконец я догадался.
   Когда игра удалась на славу, жалко прерывать, а все очень устали. Но сознаться, что ты устал и хочешь отдохнуть, никому не хочется. Поэтому не нравится, мол, в игре то-то и то-то. Это даже не ссора, а просто разговаривают. Если поблизости есть скамейка, некоторые сядут и ждут, пока те не кончат.
   Взрослые отдыхают не так, как ребята. Уставший взрослый отдыхает час, полчаса; ребенок же, весь в поту, валится, запыхавшись, на лавку, а через три минуты уже вскакивает.
   Мать говорит:
   – Посиди немножко, отдохни. Смотри, как ты выглядишь, как у тебя бьется сердце.
   Да нет: он уже отдохнул.
   Однажды я долго сидел в поле и слушал, как пели жаворонки. И я подумал, что сердце жаворонка должно походить на сердце здорового, веселого мальчишки: любит доводить себя до изнеможения и быстро отдыхает.
   Человек любит усилие, любит, чтобы удавалось, хочет знать, сумеет ли и на что он способен, хочет, несмотря на трудности, закончить, победить, доказать себе и другим, что он сильный и ловкий.
   Да и устаешь от сидения. Если в человеке накопится сила и он не может ее израсходовать, он сидит как отравленный, изголодавшись, соскучившись по движению.
   Именно потому так хаотичны и неприятны школьные перемены, особенно если нет просторного рекреационного зала. Ребята больше толкаются и пихаются, чем играют; несколько человек безобразничают, остальные забились в угол: все равно из игры ничего не выйдет.
   Это печально: тихие ребята не учатся отстаивать свои права, а хулиганье командует и наглеет.
   Много было у меня архитруднейших мыслей на тему: что делать, чтобы дерзкий кулак заменить справедливостью. Я пробовал по-разному.
   Двадцать мальчишек. Я хочу дать им мяч. Кто, проталкиваясь вперед, первым крикнет: «Мне!»
   Кто поймает и что будет делать?
   Теперь все чаще вместо настырного эгоистического «мне» слышишь благородное «нам» и вместо своеволия встречаешь предписания и законы игры. Бывают и судьи, к сожалению не всегда справедливые.
   Часто эгоизм отдельных личностей сменяется одинаково неприятным и низменным эгоизмом партии, группы, лагеря. Надо уметь проигрывать с достоинством и честно оценивать положительные качества противника.
   Помню, ребята играли в «двойной бой». С одной стороны оставалось трое, с другой – только один. И тут случилась необыкновенная вещь: он сразу выбил всю тройку. Мячик сам как-то к нему отскакивал, а те опешили и совсем не защищались.
   Раздались рукоплескания. Кричали «браво» и поздравляли и победители и побежденные, и свои и противники, радовались все. На глаза мои навернулись слезы умиления, и я не стыжусь этих слез.
   Да, так и должно быть! Не ревность, не недовольство и жалобы, не хвастовство и унижение противника, а рыцарское сознание своего и его достоинства, гордая вера, несмотря на неуспех, в свои силы, убеждение, что равный тягается с равным, уважение к человеку.
   Многое стало лучше. Помню злые проклятые времена бандитских драк и бросания камнями. Много драк перевидал я на своем веку. Под влиянием спортивных игр даже драки облагородились.
   Когда я вижу, что дерутся двое мальчишек одинаковой силы, я не прерываю, а смотрю вместе со всеми.
   Лучше обождать: ведь если сразу вмешаться, ожесточение возрастает.
   Драка редко возникает случайно, часто взрыву предшествует долгая взаимная обида. Конечно, водятся еще такие ребята, которые охотно пихнули бы или ударили младшего или более слабого, но это я строго запрещаю, да и товарищи не допустят. Я знаю, даже буяну и злюке драка не по вкусу, если он знает, что получит на орехи.
   Так вот, раньше дрались так, чтобы причинить как можно больше боли, а теперь, только чтобы обезвредить противника. Это уже похоже на спортивные состязания.
   Кончая эту коротенькую главку, я дам вам важное правило:
   Не надо стыдиться играть. Детских игр нет.
   Зря взрослые говорят, а зазнайки за ними повторяют: «Такой большой, а играет, как маленький. Такая большая, а играет еще в куклы».
   Важно и не то, во что играть, а как и что при этом думать и чувствовать. Можно умно играть в куклы и глупо и по-детски играть в шахматы. Можно интересно и с большой фантазией играть в пожар или в поезд, в охоту или в индейцев и бессмысленно читать книжки.
   Я знал мальчика, который не только читал, но и сам писал хорошие стихи и рассказы, а любимой игрушкой у него были солдатики: у него были целые полки разного рода войск разных стран, и он расставлял их на столе, окне, на полу, стульях и рисовал карты и планы.
   Не зазорно играть с девочками и с младшими.
   Я заметил, что ребята не всегда охотно говорят о своих играх и стесняются, если взрослый их слышит: боятся, как бы не высмеял, потому что не умеют защищать свои юные мечты.
   Я не говорю: «Играйте в то-то и то-то. Играйте с теми, а не с этими».
   Для игры нужен хороший товарищ и вдохновение, а значит, свобода.

Богатый – бедный

   Есть люди, которые думают, что дети не должны ничего знать о деньгах и что деньги им не нужны: «Подрастут, сами узнают». И: «Живут у родителей на всем готовом, а на свои деньги покупают ненужные вещи и только портятся».
   Обычно деньги дают время от времени, как награду, когда отец или мать в хорошем настроении. Очень редко родители назначают определенный еженедельный оклад и говорят:
   «Покупай что хочешь».
   И только один отец давал каждую неделю по пятьдесят грошей. Он сказал:
   – Даже если ты не будешь слушаться или принесешь из школы плохую отметку, все равно будешь получать по пятьдесят грошей на разные свои расходы. Я хочу, чтобы ты научился тратить деньги.
   Ну да: надо уметь не только зарабатывать, но и тратить.
   Я знавал таких: заведись что, сразу должен потратить на какую-нибудь ерунду. Даже еще в долг возьмут и не подумают отдать. А иной раз старший легкомысленный, а осмотрительный как раз младший.
   Я целых десять лет заведую ссудной кассой и, если окажется, что ребята хотят читать научные книжки, напишу книжку про то, кто и как берет в долг, как отдает и на что тратит – или же экономит, копит, чтобы купить себе что-либо, что дорого стоит, например: коньки, часы, велосипед или на подарок папе или маме.
   Я знал мальчика, который полгода собирал деньги на футбольный мяч и бутсы, а потом отдал свои двенадцать злотых матери, которая заболела.
   Много горя приходится хлебнуть бедным в школе, ведь даже бесплатные школы дорого стоят.
   Хорошо ученику, которому родители в начале учебного года покупают все необходимое: книжки, и тетрадки, и спортивные башмаки, и портфель – и охотно платят взносы.
   Неприятно просить, когда у родителей нет денег.
   Один вырывает из тетрадки страницы, а грязную тетрадку выбрасывает, и никто даже и не знает; ему и дела нет, что потерял карандаш. А другой пишет маленькими буковками, чтобы на дольше хватило.
   У одних ребят есть своя комната, или по крайней мере столик с ящиком, запирающимся на ключ, или полка. Эти могут спокойно делать уроки. А другие окоченевшей рукой при темной лампе на колченогом столе пишут плохим пером и бледными чернилами на скверной дешевой бумаге.
   Не каждый завтракает перед тем, как идти в школу. Может быть, он даже и не чувствует голода, привык, только какой-то усталый, сонный, и голова болит.
   Иногда у одного все есть, а учится он неохотно, а другой и хочет учиться, да родители говорят, что хватит, пора на жизнь зарабатывать.
   Я долго считал, что каждому ученику хочется повзрослеть, и лишь недавно убедился, что это не так. А если ребята хотят быть большими, так затем, чтобы зарабатывать и помогать родителям, «чтобы мама не мучилась».
   Говорят: бедняк, бедный, убогий, малосостоятельный, состоятельный, богач, магнат.
   Разные бывают степени избытка и недостатка. А можно еще и иначе делить людей: на тех, у кого есть столько, сколько надо, и тех, кто тратит больше, чем зарабатывает.
   Отец мало зарабатывает – по десять злотых в день, – семья живет спокойно, а можно расходовать по пятидесяти злотых на одних детей, и дети несчастны. Бедные родители могут быть веселыми и говорить о приятных вещах, а состоятельные – нервными, раздражительными, сердитыми, озабоченными.
   Точно так, когда один довольствуется пятью грошами на конфетку и редко ходит в кино, а другому и злотого мало, и он все думает, где бы еще добыть?
   Может быть, потому взрослые не всегда охотно объясняют, что считают это слишком трудным, – дети, мол, не поймут.
   Ошибаются взрослые! Ребенок хочет знать и имеет право знать, ведь горе родителей тяжелее своего собственного. Впрочем, в бедных семьях дети знают, отчего раз бывает целый обед, а другой – только хлеб да чуть подслащенный чай; знают, сколько стоят подметки и новая шапка. Знают, что лучше, когда у отца пусть меньше заработок, да верный.
   Потому что больше всего печалей там, где раз удается получить даже и много, а потом уже долго ничего и ничего. Безработица – это большое несчастье.
   Неприятно, если ты знаешь урок, а учитель не вызывает, но гораздо хуже, когда ты умеешь и хочешь работать, а сидишь без работы, хотя тот, кто поплоше, устроился.
   Даю теперь важное правило жизни:
   «Милый мой, хороший мальчик, не пей водку, не пей эту отраву проклятую».
   Говорят, водку выдумал Сатана. Пожалуй, это так.
   На водку не только уходят деньги, часто последние; водка лишает сил, здоровья, рассудка, убивает волю и чувство чести, отравляет детей, вышвыривает тебя с работы, растлевает душу.
   Когда живешь долго, видишь много страшных несчастий, отворачиваешься, чтобы не глядеть, сердце щемит – так и бежал бы без оглядки и ни о чем не думал.
   Я видел три войны. Видел покалеченных, которым руку, ногу оторвало, живот разворотило, так что кишки наружу; ранения лица, головы; раненых солдат, взрослых, детей.
   Но говорю вам: самое худшее, что можно увидеть, – это когда пьяница бьет беззащитного ребенка или когда ребенок ведет пьяного отца и просит:
   – Папочка, папочка, пошли домой.
   Водка тихо ползет, как змея: начинается с рюмочки, а потом больше и больше. А иной паренек и не с водки начинает, а с папирос.
   И я курю папиросы. Жалею, что привык. Да ничего не поделаешь. И не перед людьми мне стыдно, курят почти все, а перед собой, что не могу отучиться. Но я не теряю надежды.
   Ребенку стыдно за пьяного отца, словно бедняжка виноват в чем, стыдно, что ходит голодный, что дома нищета. Я не знаю, почему это так, не могу понять. Иногда – назло – посмеется над своими дырявыми башмаками и поношенным платьем, а в глубине души – тоска и обида.
   Даю вам еще одно правило жизни. Есть ребята, которые любят держать пари. Чуть что, тотчас: «Спорим?»
   Много горя и жульничества из-за пари. Проиграет, а отдать нечем.
   Я заметил, что если мальчишка часто держит пари, то потом он играет в карты. А пристрастился к картам, так уже не смотрит, есть у него деньги или нет, свои проигрывает или чужие.
   Вот из-за водки-то да из-за карт и попадают больше всего люди в тюрьмы!
   Многие отцы не могут работать из-за болезней. Поэтому люди все время думают о том, как защитить себя от болезней.
   Уже есть прививка от оспы, разные лекарства и больничная касса.
   Я давно живу на белом свете и многого навидался. Я видел бедных, которым повезло, и они стали богатыми, а чаще – обедневших людей, когда-то состоятельных. И именно из-за болезней.
   «Пока отец был здоров, нам жилось хорошо…»
   «Когда отец захворал и больше не мог работать…»
   Так начинаются невеселые рассказы ребят.
   Разница между богатым и бедным в том и состоит, что благополучие бедняка непрочно. Запасов у него нет никаких, и одна болезнь, одна неудача сразу валят с ног всю семью.
   Знаю, на больничную кассу жалуются, знаю, что больничная касса не совсем хорошая. Но и такая нужна и приносит пользу.
   Больничная касса – это самая умная и важная вещь, какую выдумали люди, важнее аэропланов.
   Здоровые люди платят взносы, чтобы иметь, когда захворают, медицинскую помощь, врача, лекарства.
   Здоровье – это главное жизненное благо; больной богач – тот же бедняк; подумай же, какое это сокровище – здоровье для бедняка! А без больничной кассы бедный человек болел, но не имел права болеть. И пропадал ни за грош. Небольшое заболевание без врачебной помощи сразу превращалось в смертельную болезнь.
   Ребятам кажется, что легко сделать, чтобы не было на свете бедных, несправедливости, обид.
   «А почему не выпускают больше бумажных денег, что такое налоги, чем занимается министр финансов и как одна страна дает в долг другой?» Я хотел бы все это объяснить, да сам толком не знаю. Да и невелико утешение знать, коли ничего нельзя поделать: это не от нас зависит.
   Но от нас зависит, чтобы мы друг друга в школе любили, знали и взаимно помогали. А бедные и богатые не знают друг друга и не очень-то любят.
   Есть ребята, которых мало трогает, сколько у кого денег и как он одет, а ведь иные бедные не любят богатых сверстников, и, наоборот, богатые не любят бедных.
   Бедным кажется, что все богатые зазнаются, что у них злое сердце и все они барчуки и модные барышни – корчат из себя деликатных и думают об удовольствиях. А богатым опять-таки кажется, что бедные завистливы, неискренни и плохо воспитаны.
   Я знаю, почему это так происходит.
   Потому что порядочный бедный чаще знакомится с богатым распоряжалой и задавалой, а порядочный богатый – с бедным подлизой и шалопаем. Богатый задавала ищет бедных, чтобы хвастать, а бедный пройдоха – богатых, чтобы что-нибудь выманить. А порядочные бедные и порядочные богатые сторонятся друг друга.
   Порядочный бедный думает: «Зачем мне с ним разговаривать? Еще подумает, что я хочу, чтобы он меня угощал. И будет ему казаться, что милость мне делает».
   Порядочный бедный боится несправедливых подозрений, злых товарищей, стыдится, что не так хорошо одет.
   А порядочный богатый думает: «Может быть, он сердится на меня за то, что у меня все есть? Может быть, сердится, что я хотел оказать ему услугу?»
   Я часто слышу, как про ребят говорят:
   «Все они такие».
   Например:
   «Все мальчишки – хулиганье и грязнули».
   Или:
   «Все девчонки – плаксы и ябеды».
   Неправда, каждого надо узнавать особо и особо оценивать, и узнавать не поверхностно, а основательно. Важно не только то, что человек говорит, но и что он думает и чувствует и почему он такой, а не иной.
   Только ленивый человек, который не любит думать, говорит: «Все они такие».
   Когда я был маленьким, я был богат, а потом стал бедным и знаю и то и это. И я знаю, что можно быть порядочным и добрым и так и эдак и что можно быть и богатым, да очень несчастным.
   Надо многое перевидать и многое самому передумать, да и тогда человек часто ошибается и всего не знает.

Мысли – чувства

   Удивителен этот мир! Удивительные деревья, как удивительно они живут! Удивительные маленькие червячки – живут так недолго! Удивительные рыбы – живут в воде, а человек задыхается в ней и умирает. Удивительно все, что прыгает и порхает: кузнечики, птицы, бабочки. И звери удивительные – кошка, собака, лев, слон. И на редкость удивителен сам человек.
   Каждый человек как бы заключает в себе весь мир.
   Если я смотрю на дерево, получается как бы два дерева: одно на самом деле, а другое у меня в глазах, в голове, в мыслях. Я ухожу и забываю о нем, а потом опять увидел – узнал, вспомнил. Значит, дерево как бы пряталось где-то в моих мыслях.
   Все существует как бы два раза: раз само по себе, а другой раз у меня в глазах, в голове, в мыслях.
   И всегда мне что-нибудь нравится, а что-нибудь не нравится.
   Или стою я на берегу реки и знаю, что это такая-то река. Но в этой реке все время другая вода, вода в ней ни минуты не бывает одна и та же, все капли одной и той же реки постоянно меняются, постоянно другие.
   То же самое, когда я иду по улице, мимо домов и людей. Каждый дом другой, и каждый человек другой, и все это в течение одной минуты. Из минут складываются часы, из часов – дни и ночи, из дней – недели. Зима, лето – и опять долгие вечера, затем опять весна, почки, зеленые листья. Солнце, ночная тьма, месяц, звезды – тучи, дождь, белый снег.
   Все постоянно другое и по-другому.
   То же самое и со мной.
   Словно бы и все тот же, но ведь я расту, делаюсь старше. Я смотрю на часы: стрелка движется, прошла минута.
   Словно бы и все тот же, но то я весел, то грустен и все время вижу что-то другое и о чем-то другом думаю. И даже не знаю, что будет дальше: буду ли я играть, или товарищ рассердит меня и я подерусь.
   Или думаю, что сделаю так, а выйдет как раз наоборот. Раз мне кажется так, а раз – эдак. Вот и получается, что я сам себя не знаю.
   Если спросить: «Ты хороший мальчик?»
   Он ответит: «Сам не знаю… Кажется, хороший».
   Или: «Стараюсь».
   Как будто странно, что человек не знает, какой он на самом деле, даже себя хорошо не знает.
   Мудрец сказал по-гречески: «Гнóти сеаутóн».
   Это значит: «Познай самого себя».
   Значит, даже взрослым трудно познать самих себя, даже мудрецам. Ведь детям кажется, что взрослые знают все и могут ответить на любой вопрос. А мы не знаем, мы на самом деле не знаем.
   Если я разговариваю и играю с кем-нибудь и знаю, как его зовут, я уже говорю:
   – Я его знаю.
   Так ли это? Часто мне кажется, что он такой, а потом вижу, что он другой, что я ошибся.
   Даже сам я: весело мне – я один, грустно или сержусь – другой.
   Когда мне весело, мне все кажутся хорошими, милыми; я охотно уступаю, легко прощаю; я даже не чувствую, что меня толкнули или что я ушибся. И мне кажется, что и всем должно быть весело.
   А когда человек сердит, все ему не так; он и сам потом удивляется, что такие дурные мысли лезли в голову. Даже выглядишь ты, когда злишься, по-другому. Лицо перекошено, бледное или красное, и глаза совсем другие.
   Когда я смотрю, как двое мальчишек дерутся, я думаю:
   «Что за вихрь, что за буря мыслей и чувств?»
   А когда расходятся, запыхавшись, я прикладываю ухо к груди: бедное сердце колотится так часто и сильно, что останавливается в изнеможении, а потом еще и еще – и никак не успокоится.
   Один вспыльчивый, легко впадает в гнев, другой редко злится; один умеет хоть немного, да владеть собой и сдерживается, другой сразу приходит в неистовство, словно убить хочет. Про таких говорят: «Раб своих страстей».
   Правильно говорят: тот, кто не умеет сам себе приказать: «Перестань!», у кого нет сильной воли, – тот раб: всякий доведет его до белого каления. Мудрец сказал, что приказывать другим легко, а вот научись-ка быть господином своих собственных мыслей и чувств…
   Бывает, злость сразу проходит, сменяясь чувством раскаяния. Я заметил, что, если очень сердиться на кого-нибудь и кричать, тот стоит злой, взбунтовавшийся: опустит голову, насупит брови, молчит. Тогда я перестаю сердиться и ласково говорю:
   – Вот видишь, и самому тяжело, и всем с тобой тяжело. Больше так не поступай.
   После этого он начинает, хотя и стыдно ему, плакать и каяться.
   Мне кажется, взрослые не должны сердиться на детей, потому что это не исправляет, а портит. Часто взрослым кажется, что ребенок назло им упрямится – не желает что-либо сделать, сказать. Нет, ему стыдно.
   А если кому-нибудь стыдно, он не может говорить, язык отнимается, трудно пошевельнуть. В голове пустота, мысли словно улетучились. И ты говоришь и делаешь не то, что хочешь. Стараешься быть смелее, а выходит еще хуже.
   Сразу можно понять, что человек притворяется: говорит слишком смело и громко, движения чересчур развязные. Или губы прыгают, теребит платье и не может отвечать. Как парализованный.
   Удивительно это чувство страха. Все кажется опасным. Словно кто на мысли набросил черную шаль и душит. Даже дышать трудно.
   Конечно, страх страху – рознь. По-одному боишься днем, в школе, по-другому – ночью, по-третьему – если тебя кто-нибудь напугает внезапно, по-четвертому – если всегда кого-нибудь бояться. Бывает, знаешь, чего боишься, а то и не знаешь.
   Взрослые думают: «Озорной, ничего он не боится, ничего он не стыдится».
   Вовсе это не так.
   Врачи, те хоть скажут:
   – Нервный, боится.
   Да и то не всегда.
   А уж хуже всего высмеивать.
   Я много раз беседовал с такими, которые боятся по ночам: они очень несчастны. А родители думают, что все это пустяки.
   Стукнет что-нибудь ночью, или сон приснится, а часто даже не знаешь, во сне это или наяву.
   Смеяться над детскими страхами или нарочно пугать – жестоко.
   Я часто думал о том, что значит «быть добрым»? Мне кажется, добрый человек – это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что другой чувствует. Если кто-нибудь мучает лягушку или муху, такой сразу скажет:
   – А если тебе так сделать?
   Или, например, бабушка: то старушка как старушка, а то кажется такой бедной, слабой, что хочется помочь, проявить внимание, развеселить.
   Я уже давно заметил, что, если я на какого-нибудь мальчишку очень рассержусь, его сразу обступают ребята и принимаются утешать, объяснять.
   Признаюсь со стыдом, это меня даже злило. Что такое?! Ругаю – значит заслужил. А если вокруг него толпа, выглядит так, словно виноват я, а не он.
   Теперь я отношусь к этому иначе: и хорошо, так и должно быть, каждый, попав в беду, должен найти у людей поддержку. Не нравится мне это школьное наказание, чтобы с кем-нибудь не разговаривать.
   Надо уметь сочувствовать добрым, злым, людям, зверям, даже сломанному деревцу и камушку.
   Я знаю мальчика (теперь он уже большой), который собирал на дороге камушки и относил в лес: там их уже никто не потопчет.
   Чувства бывают сильные и острые или мягкие и нежные, бывают яркие, бывают спокойные.
   Что такое любовь? Любишь ли всегда или за что-нибудь, и всегда ли ты любишь тех, кого ты должен любить, и так, как должен? Одинаково или то больше, то меньше? И что такое благодарность и уважение? Какая разница между: «любить» и «очень нравиться»? Как узнать, кого больше любишь?
   Я заметил, что ребята не любят говорить о своих чувствах.
   Может быть, им просто трудно? Даже маленькие не любят.
   А взрослые часто задают детям вопрос:
   – Любишь? А кого ты больше любишь?
   Я спросил у одного мальчика, как он узнал, что любит эту девочку больше, чем других? Он ответил:
   – Раньше я говорил с ней, как со всеми, а тут вдруг я ее стал стыдиться.
   Порой даже и не знаешь, что кого-нибудь любишь, но, когда ее или его нет, тобой овладевает чувство беспокойства и какой-то пустоты, сиротливости и одиночества. И хочется, чтобы она или он вернулись. Это называется тоской.
   Тосковать можно по родителям, по товарищу, по дому. А самая сильная тоска – это тоска по родине.
   Столько разных чувств, что всех не сочтешь. Можно попробовать выписывать их из словаря в тетрадку. Потому что тут, в этой книжке, я могу вкратце упомянуть лишь о некоторых наиболее важных чувствах (о которых ребята говорили со мной по душам, а не потому, что их подучили). И об обычных чувствах, повседневных.
   Упомяну еще о трех чувствах: разочаровании, обиде и оскорблении.
   «Я разочаровался. Думал, будет хорошо. И ошибся. Вышло не так, как хотелось».
   Люди говорят:
   – Мучительное разочарование, горькое разочарование.
   Да, подчас чувствуешь как бы боль, а подчас только неприятный горький, терпкий привкус.
   Часто к чувству разочарования примешивается и другое – обида. Мы обижаемся, что нас ввели в заблуждение, обманули наше доверие. Если товарищ выдаст тайну, наговорит на тебя, обманет, тебе неприятно, ты обижен.
   Упомяну, наконец, и об оскорблении. Если хотят меня унизить, или осмеют, или оскорбят кого-нибудь, кого я люблю и уважаю, мне грустно, больно, я сержусь.
   – От удара не так больно, как от слова, – сказал один мальчик.
   – Чем смеяться, лучше бы уж побили, – сказал другой.
   Когда взрослые хотят унизить и оскорбить детей, дети чаще всего делают вид, что им все равно. А не делают, значит уже утратили стыд. Чувства ведь, если не уметь обращаться с ними, ослабевают, как говорят – притупляются.
   Разные бывают люди. Один часто бывает веселым и редко грустным, а другой как раз наоборот. Один любит почти всех, ни к кому не питает неприязни; а другой словно сердит на всех, трудно на него угодить. Некоторые легко привыкают к новым людям, а другие, недоверчивые, долго приглядываются, прежде чем скажут:
   – Люблю.
   Один долго помнит, другой быстро забывает.
   Разные бывают люди.
   Раньше я думал, как и все: ребята легко сердятся и легко прощают.
   Час назад подрались и опять вместе играют. Только что играли и уже поссорились. Конечно, кто-нибудь скажет в сердцах: «Никогда больше не буду с ним разговаривать. Никогда уже больше не буду с ним играть».
   Или наоборот: «Мы всегда будем дружить».
   Но так говорится только в исключительные минуты, да и у взрослых то же самое. Иногда нарастает исподволь неприязнь, а иногда дружба длится годами.

Здоровье

   Взрослым кажется, что дети не заботятся о своем здоровье: если за ними не смотреть, они повыпадали бы все из окон, поутонули бы, попали бы под машины, повыбили бы себе глаза, поломали бы ноги и позаболевали бы воспалением мозга и воспалением легких – и уж сам не знаю, какими еще болезнями.
   Нет. Детям совершенно так же, как и взрослым, хочется быть здоровыми и сильными, только дети не знают, что для этого надо делать. Объясни им, и они будут беречься. Нельзя только чересчур запугивать и слишком много запрещать. Если запугивать, они перестанут верить, а если очень уж стеснять, потеряют терпение и назло станут делать тайком как раз то, что запрещено.
   Люди бывают благоразумные и легкомысленные – как дети, так и взрослые. Ничего с этим не поделаешь. Дети любят больше бегать и все пробовать. И опять ничего уж не поделаешь. Нужна книга, которая объяснила бы все это ребятам спокойно и без запугивания.
   Итак, надо понимать, что у одного здоровые зубы и он не знает, что такое зубная боль и зубные врачи, а другой не одну ночь проплакал напролет: болели зубы. У одного болит голова или живот, а другой посмеивается: «Животик у него болит, головка; у меня вон никогда ничего не болит».
   Один порежется, и ничего. Я знал одного очень подвижного мальчика, который проходил лето босым. По возвращении из деревни у него было на обеих ногах семнадцать порезов, ссадин и синяков.
   – Ну и что? Ерунда, заживет.
   А у другого малюсенькая ранка болела неделями.
   Значит, один должен беречь себя, а другой может больше себе позволить.
   Я лучше знаю как раз этих слабых, но никогда не говорю: «У тебя будет воспаление легких». А лишь: «Схватишь насморк». Не говорю: «Сломаешь руку». А лишь: «У тебя заболят руки», когда уж чересчур рьяно борются. Небольшая мышечная боль для здорового человека даже приятна, например после катка, после гребли, после дальней экскурсии.
   Не следует слишком часто говорить, что будет потом. Надо помнить, что может много раз сойти безнаказанно и предсказание не исполнится.
   Однажды потный мальчик ел очень быстро мороженое. Я сказал:
   – Увидишь, горло заболит.
   На другой день осматриваю горло: красное, но не больно. Я дал мальчику зеркало, чтобы убедился.
   Другой после крутых яиц наелся слив, а потом стал пить сырую воду. Я сказал:
   – У тебя заболит живот.
   Спрашиваю его вечером.
   – Немножко только поболел, но это ничего.
   Я долго предупреждал одного мальчика, чтобы он, играя, так не расходился, он все не слушался. И наконец в школе во время борьбы действительно сломал себе руку. А ведь не все переломы одинаковы. Иногда наложат гипс, потом через несколько недель снимут, и все опять так, как было. А вот этому мальчику, о котором я говорю, кость пробила кожу, он пролежал три месяца в больнице и теперь совсем не может сгибать руку. Хуже всего, если кость сломается в суставе.
   Иногда ты тотчас расплачиваешься за неосторожность и добываешь опыт сразу. Но бывает и по-другому…
   Летом ребята жалуются, что чешутся уши или пухнут и горят пальцы.
   – Правильно, ведь ты их зимой отморозил.
   Не всегда болезнь проявляется сразу. Заразился сегодня, а болезнь разовьется по-настоящему только через неделю. Это называется «инкубационный период».
   И не всегда болезнь, иногда просто легкое недомогание. Нехорошо преувеличивать.
   Говорят: «Солнечный удар… Не бегай без шапки… Воспаление мозга…»
   Нет: кружится и болит голова, тошнит и вообще как-то нехорошо.
   «Плохо себя чувствует. Нездоров. Сам не свой. Недомогает».
   Ребенок сам не знает, что с ним, но он подавлен, раздражен, недоволен. А сколько бывает из-за этого ссор, драк, неприятностей дома и в школе?!
   «Живот да головка – лентяйская уловка». Не совсем верная пословица. Не следует недооценивать легких недомоганий.
   «Неженка. Ничего с тобой не сделается. Не умрешь».
   Один преувеличивает, другой недооценивает.
   Верно, от насморка не умирают, но он неприятный.
   Несчастные дети, у которых часто бывает насморк! И дышать трудно, и нос болит, и вообще ни к чему душа не лежит. Да еще пристают:
   – Сопливый. Сопли распустил. Утри нос.
   Иногда и вытирание не помогает, а вытирать очень больно, не у всех ведь натура одинаковая.
   Чтобы быть веселым, нужно хорошее самочувствие: здоровые сердце, нос, голова; здоровая радость свободна от боли и забот.
   И старику неприятно бояться и беречься, а каково это маленькому.
   Я долго не мог понять, почему некоторых ребят товарищи не любят – и что эти ребята действительно неприятные.
   Стоял прелестный весенний день. Все выбежали во двор и весело играли. Один мальчуган продолжал сидеть у меня в комнате, тихий, грустный и бледный. Сначала читал – надоело, потом лег на диван, потом принялся глядеть в окно. Мне стало жаль его. И я говорю:
   – Иди поиграй немножко.
   А он:
   – Ой, не хочется.
   Посидел-посидел, а потом говорит:
   – Пойти, что ли?
   Ладно. Смотрю в окно – что будет дальше?
   Мальчик сошел во двор, постоял немножко и присоединился к играющим. Бегает и бегает, но я ясно вижу, что ему трудно, он запыхался и уже устал. Потом как-то сразу поссорился, и поднялась свалка.
   Я думал, он вернется ко мне, но нет: верно, стыдился.
   Когда у кого-либо болит голова, ему труднее сдерживаться. Даже если играет, он в себе не уверен: а может быть, опять эта дикая боль?
   Я знал одного мальчика, который часто ходил злой, недовольный. У него часто болел живот. Наконец мальчуган расхворался по-настоящему: поднялась температура, он слег. Его положили в больницу и сделали операцию. Эта болезнь называется воспалением червеобразного отростка слепой кишки, или иначе аппендицитом. Врач в больнице сказал, что он уже давно был болен. Мальчик вышел из больницы здоровым. И теперь он стал веселым, как все.
   Часто кто-нибудь ходит несколько дней грустный, злой и уже только потом заболевает. Если за это время он наделает со зла глупостей и возникнут неприятности, про него говорят, что заболел от огорчения.
   Я заметил, что слабых часто преследуют. Говорят: «Размазня, растяпа, увалень, мямля, пижон, маменькин сынок».
   В своих суждениях о человеке надо быть снисходительным и осторожным. Не следует думать, что все должны быть одинаково здоровыми и сильными. А смеются даже не со зла, а по легкомыслию.
   Дают прозвища: Горбун, Хромоножка, Слепой, Заика.
   Один привыкает и лишь держится от ребят подальше, все больше читает и, грустный, затаив обиду, живет в одиночестве, а другой, выведенный из себя несправедливостью, действительно становится неприятным и злым.
   Ребята преследуют и высмеивают толстых. Говорят: Обжора, Жирный, Жирняк.
   Неверно. Ведь это тоже болезнь.
   – Болезнь? Что толстый-то?
   Худых опять злючки зовут: Чахоточный. Скелетик.
   В медицинских книжках пишут, что и очень худые и очень полные люди – нездоровые, а такой ничего не знает, да еще спорит.
   – Такой большой парень и делает под себя! Грязнуля! Вонючка!
   Опять преследования.
   – У него слабый мочевой пузырь, слабые нервы.
   – Какой там пузырь и нервы…
   – Молчать, осел! – закричал я.
   И я поступил плохо, оскорблять нельзя, но не всегда хватает терпения.
   Раз я торопился, сказал что-то, а мальчик не понял. Я обозлился и спрашиваю:
   – Не слышишь, что тебе говорят? Глухой?
   И тут вдруг вспоминаю, что он действительно плохо слышит, после скарлатины у него болели уши.
   Мне было очень неприятно: я дал себе слово никогда больше так не поступать.
   Один известный писатель написал книжку, в которой высмеивает веснушчатого мальчика. Очевидно, писатель просто не подумал. Ничего не поделаешь: и опытному писателю случается ошибиться.
   Я сам долго делал такую ошибку.
   Если был какой-нибудь слабый, или не очень умный, или некрасивый, или несимпатичный ребенок, я всегда просил:
   – Будьте с ним подобрее, отнеситесь поласковее, уступайте ему.
   И вот попался мне глупый и нахальный мальчишка. У него были больные глаза, больные уши и больной нос. Дома его били. Мне и захотелось показать, что уж тут-то о нем позаботятся.
   Славные ребятишки делали так, как я просил: позволяли ему брать мячик, втираться без очереди и вообще все. И этот глупец решил, что теперь он самая важная персона, и принялся командовать и скандалить.
   Наконец смотрю я, а он подмял под себя и колотит спокойного, умного и доброго мальчика. Тут уж я схватил нахала, оторвал от жертвы и втолкнул к себе в комнату.
   – Хватит доброты! Привык к палке, а здесь не бьют, так и ты не бей! Не умеешь играть, так пошел вон, живо! Не твой черед, так не хватай мяч, ясно?
   И настал покой. Потом над этим мальчишкой взял шефство хороший мальчуган, но уже по собственному желанию.
   Нелепо ведь, чтобы один, хотя бы и в невинной форме, отравлял жизнь всем. Нельзя требовать от группы слишком многого. Здоров ребенок или болен, умен или глуп – каждый должен приспосабливаться к общим законам, не может он быть каким-то исключением. Но и такому не следует докучать.
   Знаю, есть дети, страдающие от отсутствия заботы, но есть и такие, кому чрезмерная забота приносит вред, утомляет и сердит. Мне жалко детей, которым нечего есть и которые недосыпают, но жалко и тех, кого насильно заставляют есть и лежать в постели.
   Я знаю девочку, которую даже рвало за обедом, а отец бил ее за то, что не хотела есть. От любви бил. Но ведь это ужасно и совершенно бессмысленно!
   А в некоторых колониях детям – летом – велят вылеживать в постели по пятнадцати часов. Хотя это и делается по указанию врачей, я заявляю, что это глупо. И говорю так не потому, что не уважаю здоровье, а, наоборот, именно потому, что знаю ему цену.

Способности

   Люди стараются изобрести приборы, которые показывают, здоров человек или нет. Термометр для измерения температуры, силомер, весы, ростомер; есть рентгеновский аппарат, с помощью которого можно видеть кости человека, и легкие, и сердце, не разрезая. Исследуются кровь и моча. Есть специальные зеркала для уха и горла. Очень много инструментов и приборов, и все новые и новые лекарства.
   И несмотря на это, доктор не всегда может помочь больному, не все знает.
   Еще труднее определить способности человека. И здесь есть разные способы испытания памяти, внимания, умственного развития и склонностей к труду и учению.
   Один услышит раз – и уже понимает, раз прочтет стишок – и уже повторит без ошибки. Один легко заучивает, но быстро забывает, другой помнит долго.
   Один предпочитает отвечать устно, другой письменно. Одному легко начать говорить, другому трудно. У одного охота и терпение пропадают скоро, а другой любит, чтобы было трудно, легкое ему наскучивает.
   Наконец, один отвечает смело, подскажи ему словечко, и он уже знает, что дальше, и так вывернется, что выйдет хорошо. А другой, робкий и неуверенный, даже если и знает и умеет, все равно отвечает, словно наугад, запинаясь.
   Одному учитель говорит:
   – Не спеши.
   Другому повторяет:
   – Ну дальше. Ну скорее.
   И бывает, что у одного отметки лучше, чем он заслуживает, и он переходит из класса в класс как бы играючи, а другой из кожи лезет, старается, но переползает в следующий класс с трудом, в вечном страхе, через силу.
   Был у меня ученик. Дома все хорошо. Когда мы одни – подумает и решит задачку. Переспросит, если не понял, и умно и весело ответит. А в школе плохо и плохо.
   – Мешают… Не дают подумать… Я и сам не знаю: ну не могу!
   Мне это было очень неприятно, родители его за плохие отметки били, а он действительно не был виноват. Мне очень хотелось, чтобы его перевели без переэкзаменовки, чтобы хотя бы каникулы у него были спокойные.
   Я пошел в школу посоветоваться, что делать.
   Учитель сказал:
   – Да, верю, что он знает. Но что будешь делать? Я должен ставить отметки за ответы, а не за то, что у него в голове. Сам понимаю, что это нехорошо, да ведь класс слушает и знает, как он ответил.
   Иногда учитель говорит: «Ставлю тебе для поощрения выше отметку». Или: «Снижаю оценку. Для другого это было бы хорошо, но ты, если бы постарался, мог бы лучше ответить».
   А ведь неприятно, когда беспечному все легко, а добросовестный и старательный обижен. Каждый ведь встречал умных, но невезучих учеников и не очень даже умных, но вот именно способных для школьного учения.
   Люди думают об этом и пробуют учить разными способами, потому что школе стыдно, если хороший ученик окажется потом недобросовестным и нечестным работником или, наоборот, плохой ученик – великим человеком. Раньше в школе часто бывало так, вот мы и хотим, чтобы по крайней мере сейчас было иначе.
   Не так важно, чтобы человек много знал, а важно, чтобы хорошо знал, не чтобы знал наизусть, а чтобы понимал, не чтобы ему до всего понемножку было дело, а чтобы его что-нибудь особенно сильно интересовало, как говорят: «Чтобы любил предмет».
   Ведь историк – не инженер, поэт – не математик, врач – не астроном.
   Но каждый человек обязан знать, что творится на свете и что делают другие люди. Это может показаться сначала трудным и скучным, и только потом, когда хорошенько во всем разберешься, видишь, как это интересно. Да и вообще, чего стоит человек, который делает только то, что с самого начала легко и приятно?
   Очень обижают в школе учеников застенчивых и гордых. Ведь такой лучше совсем не ответит, чем ответит плохо. Боится насмешек! Иной раз довольно одного язвительного замечания или улыбки, и он уже замолчал, смешался, оробел, потерял желание отвечать.
   – Я не знаю.
   Не знать, ошибиться, забыть не зазорно, и самый умный человек может не понять вопроса или сказать глупость. А тут сразу смех, суровая критика, издевка. Поэтому каждый старается только повторить то, что сказано в книжке, и стыдится собственных мыслей. Оттого, может быть, и бывают такие книжные ответы, и так важна хорошая память.
   Очень обижают в школе и тех ребят, у которых столько собственных вопросов и недоумений, – и гудят они у них в голове, словно пчелы в улье, мешая слушать и понимать, что происходит вокруг. Иногда напишет такой ученик хорошее сочинение и слышит недоверчивый вопрос:
   – Это ты сам писал, тебе никто не помогал?
   Когда наконец он мог показать, что он не дурак и не с неба свалился, опять его оскорбляют. Поэтому он старается не писать слишком хорошо, а то опять заподозрят. Я знаю такой случай: нарочно хуже пишет.
   – Теперь поверят, что не списал.
   В школе пишут на определенную тему, а это не каждый сумеет. Начнет, а тут в голову пришла другая важная мысль, и он забыл даже, какая была задана тема. И получает плохую отметку.
   У меня хранится сочинение ученика четвертого класса. Очень трудная тема: «Обязанности гражданина». Сам он был харцером [43 - См. сноску на с. 41.] и написал о харцерстве искренне, так, как чувствовал и верил. А учитель:
   – Слишком по-детски. Не на тему.
   – А я не знаю, что надо было написать, – сказал он робко, со слезами на глазах…
   Я знаю случай, когда ученица совсем не готовила урока по истории. Было задано о Столетней войне. И несла чепуху, немножко из кино, немножко по подсказкам. Говорила смело, уверенно, вдохновенно. И получила пятерку. Весь класс смеялся и поздравлял.
   Часто кто-нибудь нарочно делает вид, что мало занимается, а знает. Ведь выглядит так, что только способные люди стоящие, а неспособный – Золушка Золушкой.
   А между тем способный не закаляется в борьбе с трудностями, зазнается от легких побед и губит свои способности. Заважничает и думает, что ему все сразу дается, и недооценивает усидчивость и медленное, шаг за шагом, упорное стремление к цели. Он признает только свой тип способностей и презирает другие.
   Я заметил, иногда класс любит своих первых учеников, чаще же не любит, и вовсе не из зависти.
   Разве красивое пение, рисунок, вышивка, рамка не стоят правильного решения задачки?
   И чего стоят способности, если человек не хочет и не старается?
   Я видел способных, но ленивых и недобросовестных людей. Что из того, что медсестра знает, как обращаться с больными, или воспитательница сдала экзамены на пятерки и помнит, что пишут о детях ученые, если первая не любит больных, а вторая – детей?
   Характер человека и его призвание важны, но, быть может, доброта и честность даже важнее.
   Когда думаешь об этом, возникает много трудных мыслей. Но ведь я пишу о правилах жизни. А правила эти такие:
   Не завидовать.
   Не досадовать на себя.
   Не падать духом, упорно стремиться к цели.
   Быть дисциплинированным, всегда выполнять свои обязанности.
   Если здоровье, материальные условия, отсутствие школьных способностей или, наконец, семейные обстоятельства не позволяют сделать много, можно и меньше, только хорошо и с ясной душой.
   Я знаю жалких, несчастных профессоров и спокойных, очень полезных и всеми любимых учителей скромной средней школы.
   Знание – это не только книга, даже не только голова, но и рука.
   Уважай руку с ее орудием труда и уважай знание, которое дают тебе жизнь и собственная мысль. Задача книги облегчить, ускорить познание жизни, а не заменить его.
   Теперь уж такая мода – всех сажать за книжку, а я помню времена, когда мстительный захватчик запрещал читать и книги были редкостью.
   Помню, в небольшой комнате детского сада стояли два старых шкафа. В этих шкафах совсем не было книг – все они были на руках у читателей: толстые и тонкие, с картинками и без картинок, немножко новых и много старых, потрепанных, грязных, без начала и без конца; веселые книги и грустные, легкие и трудные – научные книги, повести и стихи.
   Таких бесплатных читален было несколько. Мы выдавали книги по субботам (вечером) и по воскресеньям (после обеда).
   Но уже задолго до открытия читальни в сенях, на лестнице и на улице толпились ребята. Больше всего было мальчиков; девочки не решались, разве что самые храбрые.
   Так и стояли ребята и в летний зной, и в зимнюю стужу. Но не унывали и совсем не скучали: подбирали для себя друг у друга книжки.
   – Помни, моя очередь. Смотри, другому не отдай.
   – Нет, постой, на прошлой неделе ее уже один мальчик просил.
   – Ну тогда, если он не придет.
   Подбирали книги для себя, родителей, братьев, сестер. Я всегда удивлялся, что при такой толчее не было ни драк, ни ссор. Часто только слышалось:
   – Погоди, пожалеешь!
   А что за счастье, когда наконец кто-нибудь находил и получал то, чего ждал многие месяцы! Как пробирался сквозь толпу и бежал домой, прижимая книгу к груди!
   Взрослые считают одни книги полезными, другие – вредными, те – умными, эти – глупыми. Я позволяю читать всякие книжки, не хочу, чтобы читали украдкой. И я заметил, что одни книги пробуждают желание читать, а другие, наоборот, отбивают охоту к чтению и что вовсе не книга портит ребенка: хороший ребенок и ищет хорошую книжку, как и друзей.
   И пусть ищет, и пусть ошибается и заблуждается, пока не нападет на общество доступных ему хороших книжек, потому что трудная книжка только выводит из терпения и злит.
   Воспитатель обязан уметь терпеливо ждать, когда разовьются способности, а с ними – любовь к хорошей книге.

Симпатичный – несимпатичный

   Кто красив, тому легче быть симпатичным.
   Да, здоровому, красивому, веселому, способному легко быть и симпатичным. И сам он дружески улыбается людям, и люди ему отвечают улыбкой.
   А слабого, некрасивого, угрюмого, неспособного частенько доймут, допекут. С недоверием сближается он с людьми, с неприязнью думает о более счастливых товарищах.
   Но очень редко кто-нибудь нравится всем одинаково. Один говорит: «красив», другой: «так себе».
   – Хорошенький.
   – А по мне так некрасивый. Как кукла!
   Тому нравятся черные глаза, этому – голубые, один любит темные волосы, другой – светлые. У одного красивые глаза и некрасивый нос, у другого красивый рот и некрасивые зубы.
   Иногда говорят про кого-нибудь, что он не то чтобы очень красив, но обладает обаянием. Не знаю, что это значит.
   Милая улыбка. Прелесть взгляда. Ловок, грациозен. Не высок и не низок, не толст и не тонок. Обаяние внешности.
   Иногда кто-нибудь нравится потому, что он такой, как все, иногда именно потому, что не похож на других.
   Одно ли и то же: красив и симпатичен?
   О нет!
   Бывает так, что смотришь издали – кажется симпатичным, а стоит с минуту поговорить, и уже перестал нравиться. Иногда с кем-нибудь часто встречаешься, а нет желания сблизиться, даже несколько раз разговаривал, и все ничего. И только потом видишь, что он очень и очень симпатичный. С одним ты сразу хороший знакомый, а с другим сначала тяжело как-то и неприятно.
   Надо знать очень много маленьких и больших, тихих и веселых девочек и мальчиков – бледных и румяных, красивых и некрасивых, хорошо и бедно одетых, – чтобы понимать, будет ли тебе кто-нибудь симпатичен сразу или лишь со временем, на короткий срок или навсегда.
   Надо много раз ошибиться, чтобы не очень верить тому, что говорят другие, и самому знать, что тебе нравится и кто тебе симпатичен.
   Раньше мне казалось, что веселый любит веселого, маленький – маленького, слабый – слабого, что, мол, сам порядочный и ищет порядочных друзей. Да, и так бывает, только не всегда. Раньше я даже советовал, кому с кем дружить; теперь я не люблю вмешиваться, не знаю.
   Подружились два мальчика – я старался угадать: «Наверное, поссорятся… через месяц? или через полгода?»
   Теперь мне чаще удается отгадать, но не всегда. Так все это удивительно, так трудно понять, столько тут тайн.
   Я только спрашиваю:
   – Любишь его?
   Отвечает:
   – Мне он нравится.
   И даже знает, какие у товарища недостатки.
   – Вообще-то, он не очень симпатичный, но я его люблю: он ко мне хорошо относится.
   Иногда несносный для всех, добр и деликатен с товарищем. Иногда доставляет много хлопот взрослым, а со своими приветлив и весел.
   Иногда довольно чем-нибудь одним походить друг на дружку, и ребята уже вместе. На короткий срок, а то и на долгий. Не каждый любит менять друзей.
   Я перевидал на своем веку много странных дружб.
   Например, спрашиваю:
   – За что ты его любишь?
   – А его никто не любит, ему одному тяжело.
   Спрашиваю:
   – О чем вы с ним разговариваете?
   – По-разному бывает. Иногда я советую ему, как исправиться.
   Взрослые зря боятся, что плохой испортит хорошего, или (тоже неправильно) требуют, чтобы хороший исправлял плохого. Мне кажется, здесь нельзя ни запрещать, ни заставлять. Нельзя даже часто спрашивать – назойливые вопросы отпугивают, вызывают недоверие, неприязнь.
   По мне, лучше знать мало, да правду.
   Один умеет делать то, что может пригодиться другому; ребята вместе строят или покупают, одалживают, меняют, держат пари, дарят и получают подарки. У одного есть как раз то, что сейчас нужно другому; у этого больше, у того меньше. Непонятно даже, дружба это, шефство или торговая сделка? Часто ребята и не любят друг друга, да должны быть вместе, потому что одному что-либо сделать трудно.
   – Хороший он?
   – Так себе, не очень.
   – А все время вдвоем?
   – Ну и что из того?
   Когда я говорю с мальчуганом, он спокойный, отвечает серьезно, а другой такой же мальчуган знает его и веселого, и сердитого, и печального, и когда он закапризничает, надуется и обидится, и когда дает и берет. Удивительно ли, что они лучше знают друг друга?
   Каждый сам постепенно учится быть осторожным. Чужие правила жизни меньше всего помогают.
   Раньше меня сердило, когда один из друзей только давал, а другой только брал. Вместе покупают мороженое, фотографируются, ходят в кино, а платить, угощать – один. Теперь я уже не вмешиваюсь; бывают такие, кому это доставляет удовольствие, кто хочет «купить» хорошее отношение.
   Я даю одно только правило жизни:
   Не будь трусом, имей мужество прямо заявить, что не хочешь. Не стесняйся и проси помощи, если сам не справляешься.
   Потому что ложный товарищ пригрозит:
   – Я знаю про тебя то-то и то-то. Знаю все твои секреты. Поссоришься со мной – расскажу.
   Или просто начнет мстить – лезть и бить.
   Славная мордочка, умильные глазки, вежливые словечки могут обмануть не только маленького мальчика. Я удивлялся раньше, когда ребята не любили кого-нибудь, кто мне казался симпатичным: даже подозревал зависть. Теперь у меня зорче глаз и я признаю, что правы товарищи: им лучше знать.
   Как-то в летней колонии был большой мальчик, серьезный и спокойный, которого, как мне казалось, все очень любили. Одно меня поражало: сам он делал то, что другим запрещал. Выглядело это так, словно он следит за порядком, а самому ему соблюдать режим не надо. Несколько раз он солгал; пойманный на вранье, изворачивался и посмеивался, наконец не выдержал и нагрубил.
   И тотчас целая группа ребят, словно по тайной команде, перестала слушаться и стала делать назло.
   Лишь тогда я понял, что он как бы главарь шайки, что ребята его не любят, но слушаются, потому что он запугивает, а тайком и бьет. Я был изумлен. Как это столько ребят могут бояться одного нечестного грубияна? Но он был не один: у него было несколько подручных, которые доносили, когда кто-нибудь бунтовал, – и он мстил.
   Именно тогда я впервые понял, а потом еще и еще в этом убеждался, как необходимо самоуправление, когда каждый имеет право мужественно сказать, кого он на самом деле любит.
   Теперь уже, кажется, я знаю, кого почти все ребята больше всего любят. Не самого красивого, не самого веселого, не самого спокойного, а того, кто справедлив, отзывчив и тактичен.
   Нелегко объяснить, что такое такт. Пожалуй, тактичный человек это такой, который умеет подойти к людям. Сердцем или умом, но он понимает, кому что надо, и охотно предлагает свою помощь. Осторожный, он не настаивает на своем, имея дело со вздорным; не хвастает и не насмехается, не задевает веселой шуткой печального; не лезет, когда не просят, с советами и не болтает лишнего, не злится сам и каждого старается оправдать и защитить. Не нужен – нет его, может принести пользу – тут как тут.
   Не навязывается с заступничеством, но и не отказывается заступиться. Непрошеный, не защищает, но и не побоится, видя несправедливость и обиду, выступить в защиту. Не побоится ни товарища, ни воспитателя, и потому подчас у него бывают и неприятности, и недоброжелатели.
   Вот уже десять лет, как я провожу плебисциты, то есть голосования. Голосования бывают тайные. Каждый бросает в урну листок. На листке ставится плюс (то есть люблю), минус (не люблю) или нуль (безразличен). Потом подсчитываются голоса. Я делал и по-другому: каждый диктовал пять фамилий ребят, которых он больше всего любит, и пять таких, которых не любит. И еще иначе: каждый выставляет всем ребятам оценки: пятерка – значит очень люблю, четверка – люблю, тройка – безразличен, двойка – не люблю, кол – очень не люблю.
   Благодаря этим голосованиям я понял многое.
   Очень важна для меня уверенность, что ребята не знают зависти. Если он симпатичный – радуются, что он отличник. Готовы любить за то, что хорошо поет, танцует, рисует, играет в мяч, высоко прыгнул, победил. Благодарны, что они вместе. Больше позволяют ему и больше прощают. Но при одном условии: чтобы не зазнавался, считался с группой и не был подлизой или задавалой. И не слишком командовал.
   Любят и больших, и маленьких, но не любят, когда малыш распускает нюни и ябедничает, а подросток корчит из себя взрослого. Малыша тогда дразнят, а подростка высмеивают.
   У кого больше всего минусов, кого не любят ребята, даже брезгают ими?
   Надоед, пролаз, ко всякой бочке затычек. Простят эгоиста, злюку, даже задиру: у них будут и доброжелатели, и недоброжелатели. Но тех ненавидят и зовут по-разному:
   «Смола, самолюбия нет, подлипала».
   Если сказать такому: «Перестань, уйди», он начнет приставать, цепляться. Пристал – и ну надоедать. Говоришь с кем-нибудь – он сразу хочет знать, о чем. Не знает толком или вообще не разбирается и не понимает, а туда же, объясняет и поучает. Пишешь что-либо – тотчас просит: «Покажи». Делаешь что-либо – он уже тут как тут: «Дай, я быстрее… я лучше…»
   Многие не знают, как трудно шутить. Неудачная шутка причиняет боль, доставляет неприятность, вызывает слезы вместо смеха. Шутка не ко времени – мешает. Докучать и высмеивать – уже не шутка. Шутка тогда хороша, когда все смеются и никому не неприятно. Про горе-шутников говорят: «Шут».
   И тоже не любят.
   Какие отсюда следуют правила жизни, каждый сам догадается. Одно лишь скажу: каждый человек должен ценить дружеское отношение и стараться его заслужить. Нельзя говорить: «Очень мне надо!»
   Каждый должен дорожить товарищем. Но не надо и заискивать, стараться подольститься. И не следует огорчаться, если, кроме доброжелателей, найдется недоброжелатель: не все всегда обязаны тебя лишь любить.

Достоинства – недостатки

   – Скажи мне искренне: ты хороший, добрый мальчик?
   Ответы:
   – Не знаю.
   – То хороший, то так себе.
   – Кажется, хороший.
   – Иногда и не устоишь.
   – Пожалуй, не очень.
   – Мне часто всякие сумасбродства лезут в голову.
   – Сам я не делаю ничего плохого, разве что ребята подговорят.
   Ясно, я спрашиваю не первого встречного и тогда только, когда уверен, что скажет правду.
   У каждого человека есть и достоинства, и недостатки, и у каждого они разные. У одного больше достоинств, у другого больше недостатков. Недостатки бывают более и менее досадные, явные или скрытые. Иногда недостаток особенно неприятен для окружающих, иногда для самого себя. С одними недостатками легко справиться, с другими трудно. А иногда неизвестно даже, недостаток это или достоинство.
   Поэтому-то и нелегко знать правила, как надо вести себя и как исправляться, поэтому на вопрос: «А ты хороший?» – трудно сразу ответить.
   Подвижность, живость – достоинства на уроке гимнастики и недостаток во время урока арифметики, недостаток в тесной городской квартире и достоинство в деревне.
   Бережливость – достоинство, скупость – недостаток, а ведь скупость – это только слишком большая бережливость.
   Скромность – достоинство, но чрезмерная застенчивость может походить на упрямство и скрытность, тут даже взрослые часто ошибаются. Иногда доброта просто легкомыслие и вместо пользы приносит вред. Надо уметь и умно отказать, когда просят. А сколько неприятностей у тех, кто одалживает кому-нибудь нужные ему самому вещи или даже не свои.
   – Зачем ты ему дал?
   – А он попросил.
   – А разве ты не знал, что он забывает, теряет, не отдает?
   – Знал.
   – Так зачем же ты дал ему чужую книжку?
   – А он попросил. Я думал, он вернет.
   Эгоист называет доброту глупостью и зло твердит, что не стоит быть добрым. Нет, стоит, и следует и помочь, и услужить, только надо наперед думать.
   Плохо, когда мало думают, но нехорошо и когда слишком долго думают, колеблются, не знают, как поступить. Доверчивость может быть и достоинством, и недостатком.
   Любопытство и пронырливость – недостатки, но нехорошо, когда кому-нибудь ни до чего нет дела и ничто не интересно.
   – Да ну, не стоит, а мне-то что?!
   Один переоценивает себя, другой недооценивает. Бывает хищное самолюбие и достойная гордость.
   Я долго мог бы перечислять и всего не сказал бы.
   Вот почему в этой путанице трудно разобраться. И должен добавить, иногда мешают понять сами взрослые.
   Один говорит:
   – Я хочу, чтобы мальчик был такой, как я.
   Во-первых, маленький не может быть таким, как взрослый. Во-вторых, и у меня, взрослого, есть свои недостатки, и я вот, например, совсем не хочу, чтобы у ребят были такие же недостатки, как у меня.
   Другой говорит:
   – Дети должны слушаться; мальчуган должен быть таким, каким я хочу и велю.
   Во-первых, уверен ли я, взрослый, что я всегда прав, а во-вторых, может ли мальчуган, хотя и хотел бы, быть таким, каким мне нравится? Всегда таким?
   Раньше меня больше всего огорчало и сердило, когда что-нибудь плохое делал не хулиган, а как раз хороший мальчик. И я говорил с упреком:
   – А я тебе доверял. Не ожидал! Понять не могу… Сам не знаю, что с тобой делать.
   Теперь я уже понимаю, что все не ангелы, и знаю, что надо сказать лишь:
   – Старайся больше так не поступать.
   Не надо ждать и требовать слишком многого, потому что это отбивает охоту и у хороших, и у плохих.
   Один говорит, полный горечи:
   – Мне уже никогда ничего нельзя.
   А другой:
   – Не стоит стараться, все равно все пропало.
   Каждый должен верить, что он может исправиться, что у него есть не только недостатки, но и достоинства.
   Я убедился – у ребенка потому лишь столько столкновений с окружающими и страданий, что он думает: «Я плохой». Ребенок не знает четко своих недостатков и, значит, не знает, в чем ему надо исправляться.
   Говорит:
   – Никогда уже больше не буду так делать.
   И думает, что это ему удастся сразу, совсем и раз и навсегда.
   А ведь это не всегда так бывает. И он ожесточается.
   – Ничего не поделаешь, я такой и таким и останусь.
   Или еще хуже:
   – Если я стараюсь и это не помогает, я назло буду еще хуже. Пускай что хотят, то и делают.
   Иногда он замечает, что он не такой уж плохой, и спрашивает себя:
   «И чего в самом деле они от меня хотят? Почему всё только сердятся?»
   Часто спокойным ребятам легко прикинуться хорошими, и это возбуждает гнев и зависть:
   «Размазня… Кукла… Маменькин сынок… Неженка… Тихоня… Рева…»
   И чувствительный ребенок страдает, а его товарищи-исподтишники орудуют безнаказанно. Постоянное же приставание портит и тех и других.
   Однажды – это было очень давно – привела ко мне мать сынка.
   – Сил моих нет! Неуч, бродяга, уличный мальчишка. Раньше хоть порка помогала, а теперь и это не помогает.
   Мальчика отправили за границу. Теперь он судья.
   Другой, с которым не могли сладить родители, преподает гимнастику. Третий моряк.
   И сами они натерпелись, и родители с ними исстрадались.
   Теперь все хорошо.
   Надо уметь найти общий язык, уметь мириться. И надо уметь прощать. А часто достаточно лишь переждать.
   Даже у самых хороших бывают черные дни и недели. Одно не удалось, а потом все из рук валится: и в школе, и дома, и человек сам не знает отчего.
   Я заметил, что мальчишки больше всего бесчинствуют в сентябре и в мае. В сентябре они еще помнят о каникулах, о свободе, а приходится сидеть в комнате. А весной, когда наступают первые теплые дни, ребятам уже невтерпеж и они словно хмелеют. Даже в газетах тогда читаешь, что такой-то и такой-то убежали из дому.
   Действительно, временами трудно, но я говорю себе:
   «Что ж, бывает».
   Иногда кто-нибудь очень следит за собой; обещал исправиться – и удалось! Ничего не сделал плохого, никто на него не сердился. А ведь первые дни самые трудные. И он уже думает, что так и останется, что он как все. Он уже устал от этого старания. Ведь когда пытаешься исправиться, стараешься не играть, больше сидишь над книжкой, избегаешь всего, только чтобы что-нибудь не вышло. И вдруг катастрофа: опять! Вот тогда-то и наступает эта самая плохая неделя.
   Я знал мальчика, который дрался иногда по два и по три раза в день. Никак не мог справиться с этим недостатком. Я посоветовал:
   – Дерись раз в день.
   Согласился. У него была сильная воля.
   Мы поспорили на две конфеты в неделю:
   – Если за неделю у тебя будет не больше семи драк, я даю тебе две конфеты, проиграешь – ты мне.
   Так прошло четыре месяца.
   Сначала мы спорили только насчет драк дома, а потом и дома и в школе. Сначала о семи драках, потом о шести, о пяти, о четырех, трех, двух и одной драке в неделю. Наконец, о нуле – ни об одной. Потом начали спорить о ссорах.
   Помню его последнюю победу.
   Он стоял на лестнице. Другой мальчишка мчался по лестнице вниз, пихнул его, этот того. Но тот вспетушился и дал сдачи. А мой покраснел, насупил брови, закусил губы, сжал кулаки… Это длилось какое-то мгновение. И вдруг ринулся вниз прямо во двор. Там он долго стоял и ждал, когда успокоится.
   Когда пришел срок нашему пари, он сказал улыбаясь:
   – Чуть не проиграл, на волосок был от драки!
   Мальчик этот теперь уже взрослый и говорит, что благодаря пари он отучился драться.
   Таких записанных у меня в тетрадках пари, пожалуй, уже тысяч с пятьдесят. Я заключаю каждую неделю таких пари с разными мальчишками и девчушками по пятьдесят и более. Дело тут не в конфетках, а в победе.
   Спорят о том, что будут вставать сразу как проснутся, умываться как следует, не опаздывать к столу, читать по пятнадцать минут в день; что не будут выскакивать с ответами в школе, стоять в углу, забывать, терять, лезть, приставать, надоедать, давать прозвища, болтать; что будут переписывать старательно по пять строчек в день и чистить зубы. Что будут или не будут что-либо делать.
   От вранья трудно отвыкнуть. Тот, кто часто врет, начинает с четырнадцати раз в неделю (по два раза в день).
   Да, но кто проверяет, что без обмана? Никто, ведь чтобы выиграть, можно оговорить любое число.
   – На прошлой неделе ты оставлял за собой право соврать четырнадцать раз, а на этой семь. Не мало ли?
   – Хватит.
   – А трудно тебе не врать?
   – Сначала было очень трудно.
   А вот мои проверенные на опыте правила.
   1. «Если трудно, исправляйся не сразу, а постепенно».
   2. «Выбирай для начала лишь один, самый легкий недостаток и прежде всего кончай с ним».
   3. «Не падай духом, если долго нет улучшения или даже есть ухудшение».
   4. «Не ставь слишком легких условий, но такие, чтобы ты мог выиграть».
   5. «Не слишком радуйся, если сразу отучишься; избавляться от приобретенных недостатков легко, а от врожденных трудно».
   Делая то, что ты не любишь, и не делая того, к чему ты привык, ты закаляешь волю. А это самое главное. Стать хозяином своих рук, ног, языка, мыслей…
   Есть люди, которые относятся к себе слишком строго, и это нехорошо; есть и такие, которые слишком легко и слишком многое себе прощают, – это тоже плохо. А бывают люди, которые не знают своих достоинств и недостатков. Эти люди должны стремиться узнать их.
   «Гнóти сеаутóн», – сказал греческий мудрец: познай самого себя!

Мальчики – девочки

   – Мальчики – люди, и девочки – люди. Значит, между ними нет разницы.
   Так говорят одни.
   – Неправда. Девочки спокойнее, послушнее, порядочнее, прилежнее, деликатнее.
   Так говорят другие.
   – А я предпочитаю мальчиков. Мальчики веселые, не наскучат, они не обижаются, искреннее, больше их все занимает, легче убедить.
   – У девочек сердце мягче.
   – Вовсе нет, мальчик охотнее поможет, услужит.
   – Неправда.
   И они спорят и никак не могут согласиться.
   Иные говорят так:
   – Между мальчиками и девочками не должно быть никакой разницы. Если бы они вместе учились, вместе ходили в школу, они были бы совсем одинаковые.
   И в конце концов так и неясно, кто прав.
   Нет, ясно.
   Правы и те, кто говорит, что отличаются, и те, кто говорит, что похожи.
   Даже между деревом и человеком есть сходство: дерево возникает из семени, питается, растет, ощущает жажду, дышит, радуется солнцу, старится и умирает, даже спит и отдыхает, его можно даже обидеть, довести до болезни и увечья.
   А птица не любит ли, как человек? Не печалится, не сердится, не тоскует? Хуже чем человек поет?
   А собака – верный товарищ?
   Похожи и взрослые на ребят…
   И не отличаются ли друг от друга? Найдешь ли хотя бы двух совершенно похожих мальчиков? Разве все девочки одинаковы?
   Ну а будь в школах совместное обучение?
   А оно и было, и есть. Ведь различия могут быть и большими и малыми.
   Одно дело говорить, как хочется, чтобы было и как должно быть, а другое дело, как оно есть.
   Так кто же лучше – мальчики или девочки?
   У каждого человека есть достоинства и недостатки, кто этого не знает? Недостатки и достоинства есть и у девочек и у мальчиков.
   Нужно понимать друг друга, уважать, прощать и любить.
   Очень долго и мне казалось, что потому у них разный характер, что раньше у мужчин и женщин были неодинаковые права, что юноша ходил на войну и охоту, а девушки ухаживали за больными, пряли и готовили пищу. Поэтому мальчики ловчее и сильнее и любят другие игры. Так уж привыкли.
   Может быть, теперь это и реже бывает, но, когда я был маленький, взрослые часто говорили:
   – Ничего, что мальчишка проказничает. Мальчишка и должен быть озорным. А девочке не пристало.
   Будто мальчик должен быть смелым, девочка робкой, мальчик подвижным, девочка спокойной, мальчик легкомысленным, девочка благоразумной.
   Девочки завидовали мальчикам, и между ними не было согласия.
   Но его и теперь нет. Почему?
   Смотрю я и думаю, и вот что мне кажется.
   Мальчиков сердит, что девочки быстрее растут и раньше созревают.
   Приятно расти. А тут вдруг мальчик замечает, что девочка его обгоняет. Одного с ним возраста или даже моложе, а выглядит старше.
   – И что она воображает? Ишь ты, барышню из себя корчит.
   (Это значит: делает вид, что взрослая.)
   Мальчик или горюет про себя, или всячески пристает и докучает.
   – Мамзель-стрекозель, – говорит сердито и с презрением.
   Иногда девочка и сама огорчена, не хочет расти; я знаю случаи, когда девочки мало едят, чтобы не полнеть и не расти.
   Или, выведенная из себя, ответит:
   – Сопляк.
   И война готова.
   Если мальчик ловчее и сильнее, он силится доказать, что он больше значит, а если слабее, начинает делать наперекор, назло. Поссорился с одной девочкой, а в обиде на всех.
   Хуже всего, если люди делают друг другу назло нарочно, чтобы рассердить.
   Так уж повелось на белом свете, что одному легче, другому труднее, один здоровый и сильный, другой слабый, одному больше дано, другому меньше, – так пусть хоть, по крайней мере, не будет того, чтобы один радовался, что сумел принести горе другому, один плакал, а другой над этим смеялся.
   Однажды мальчик приставил девочке к голове пробочный пистолет и пугал, что выстрелит. Девочка плачет, а он смеется.
   – Экая глупая: боится.
   Хватает мячик и убегает. Знает, что не прав, а еще дразнится:
   – А что ты мне сделаешь?
   Может быть, я слишком строг, но я думаю, что низко, подло, мерзко:
   издеваться над беззащитными,
   досаждать слабому,
   шутить, доводя до слез.
   Эта никому не нужная злобность так сердит, так возмущает, такое вызывает отвращение к человеку и жизни!
   Часто взрослые думают, что это просто глупость, шутка, невинная проказа. О нет, проклятое стремление досадить – это, может быть, самый большой недостаток у мальчиков в отношении девочек.
   Знаете что? Я встречал добрых, мягких, веселых, справедливых учительниц, которые потом становились злыми, суровыми, нервными и недоброжелательными оттого лишь, что дети делали им назло. В том и состояла забава: вывести из себя.
   Девочки меньше дерутся: и не пристало, и платье мешает, и волосы; нет сноровки, не знают приемов борьбы. Девочки щиплются или царапаются – руками или словами. Высмеивания, секреты, сплетни, ссоры…
   Мальчишек это очень раздражает. Выходит, мальчишки действуют искренне и явно, а девчонки исподтишка.
   И здесь взрослые допускают большую ошибку. Думают, что удар рукой больнее, чем обида, колкое слово.
   Ошибался и я: я долго думал, что начал тот, кто первый ударил. Вовсе нет, виноват тот, кто задирал.
   «Ангелочки, воображалы, недотроги, нюни, плаксы, ябеды».
   Правда, девочки часто стараются показать, что они лучше, чем есть. Но и мальчики неискренние, мальчики стараются показать, что они хуже, чем есть.
   Не могу понять, почему это так, но мальчику кажется, что ему не пристало, стыдно быть спокойным, благоразумным, благовоспитанным. Мальчишка лучше порвет с товарищами, чем признается, что он не хулиган.
   Да, несправедливо осуждают мальчиков. Но они сами виноваты.
   Мальчику, так же как и девочке, хочется быть красивым, только он в этом не признается. Я знаю, как мальчишки неохотно стригутся; но говорят, что у них мерзнет голова и шапка будет велика. Хочется им хорошо одеваться, хочется быть милыми и деликатными, да не пристало признаться.
   Мальчишке труднее быть чистеньким, он любит подвижные игры. У мальчиков больше синяков и шишек, порезанных пальцев, ссадин на коленках; мальчики больше дерут башмаки, чаще бьют стекла. Да потому, что они больше мастерят и более дотошные. Но они не грязнули.
   Просто мальчики любят все побыстрее, менее терпеливы, и потому тетради у них не в таком порядке. Но стараются мальчики не меньше.
   Как и девочки, они сострадают, жалеют, им неприятно видеть чужое горе, только они не хотят показать этого, боятся насмешек. Знай они, что бояться приставаний и прозвищ – это тоже трусить!
   И наконец, мальчики стыдливы не менее девочек. Только мальчики говорят нехорошие слова громче. А делают что-нибудь неприличное из озорства или чтобы «себя показать».
   Как и девочки, мальчики брезгают «свиньями». Если девчонки «ангелочки», то мальчишки «задавалы» и, значит, тоже «воображалы».
   Мальчики задирают иначе, более шумно, только и всего.
   Взрослые должны знать, что мальчики больше всего сердятся и сильнее всего мстят, когда затронута их стыдливость.
   – Не хочу, чтобы она смотрела, – говорил мальчик. – Если ей можно, так и мне.
   Теперь мода другая. Ребятам говорят, что не надо стыдиться ходить в купальниках и спортивных костюмах. Это лучше, чем когда считали, что девочка должна быть стыдливой, а мальчишка бесстыжим. Спорт и харцерство принесли большую пользу.
   Я пишу об этом потому, что неправда вредна, а здесь было много лжи. Не зная, как со всем этим быть, мальчишки злятся и живут с девочками на ножах.
   – Не выношу девчонок, – говорит мальчик.
   – Не выношу мальчишек, – говорит девочка.
   Неправда.
   Один раз приятнее играть и говорить с мальчиками, другой раз – с девочками. Есть игры, в которых девочки мешают, а есть и общие. Может же девочка бегать лучше, чем мальчик, почему тогда мальчику нельзя играть в куклы?
   – Ой, он с девчонками играет!
   – Ой, она с мальчишками играет!
   А начни мальчик с девочкой чаще разговаривать, сразу:
   – Жених и невеста, парочка.
   А я знаю целых четыре случая, когда мальчик с девочкой любили друг друга, еще когда ходили в школу, а выросли – стали мужем и женой.
   И знаю случай, когда мальчик играл в куклы. Девочки шили платьица и одеяльца, а он делал для кукол кроватки и шкафики. И никто не смеялся, не над чем тут смеяться.
   Мое правило жизни такое:
   Быть искренним. Не обращать внимания на разные подковырки. Если я что люблю, говорю «люблю», и баста.
   И второе правило:
   Меня не касается, маленький кто-либо или большой и что говорят про него другие: красив, некрасив, умен, глуп; меня не касается даже, хорошо ли учится, хуже меня или лучше; девочка это или мальчик. Для меня человек хорош, если хорошо относится к людям, если не желает и не делает зла, если он добрый.
   Иногда учителя говорят:
   – Он хорошо учится, много читает, развитой.
   А кому от этого польза? Если он эгоист, сухарь и вдобавок задавала? Совсем как богатый скряга – вызывает только злость и зависть.
   Не знаю, что больше объединяет людей – сходство или именно различие? Одного я люблю за то, что он похож на меня, а другого за то, что не похож. Раз веселый дружит с веселым, раз – со спокойным и грустным. А иногда один из друзей как бы опекает другого. Могут полюбить друг друга старший с младшим, богатый с бедным, мальчик с девочкой.
   Я заметил, что только глупые люди хотят, чтобы все были одинаковые. Кто умен, тот рад, что на свете есть день и ночь, лето и зима, молодые и старые, что есть и бабочки, и птицы, и разного цвета цветы, и глаза, и что есть и девочки и мальчики. А кто не любит думать, того разнообразие, которое заставляет работать мысль, раздражает.

Прошлое – будущее

   С грустью я заканчиваю эту небольшую книжку. С неспокойной душой кончаю этот свой опыт.
   Я писал эту книжку очень быстро, боялся, что если хотя бы на один день прервусь, то остыну и не закончу, а начало порву и выброшу.
   А мне кажется, что эта книжка очень нужная. Может быть, не всем, а тем, кто любит вдумываться.
   Когда собираешься писать книгу, всегда кажется, что она нужная и будет легко писаться и читаться.
   Необходимо, чтобы старший рассказал о том, что он знает, и облегчил младшему понимание жизни и ее правил.
   А мне это легко сделать, я уже много лет работаю с ребятами – вижу, что они делают, беседую с ними, выслушиваю их вопросы, жалобы, знаю, что им мешает, докучает, понимаю их трудности.
   И такую книгу будет приятно читать, потому что наряду с ошибками и проступками, ссорами и обидами я вижу столько прекрасных дел и добрых намерений, столько взаимных услуг, уступок, помощи, заботы и доброжелательности.
   Я с радостью сажусь писать. Но стоит взять в руки перо, как сразу все выходит не так, как хочется. Тяжело, трудно. И только когда глава окончена, вспоминаешь, что то-то и то-то упущено, что об одном написано слишком кратко и непонятно, а о другом, менее важном, слишком много и растянуто.
   Начинаешь исправлять и переписывать, но это не помогает. Совсем так, словно задумывал один, а писал другой.
   Одно в мыслях и в мечтах, другое на бумаге, буквами и словами.
   И уже даже не хочется писать.
   К чему? Мало ли и без того интересных, хороших, нужных книг?
   Да и так ли это, как я думаю? Быть может, желая облегчить понимание, я затрудняю и путаю?
   Легко ошибиться старому человеку, когда он пишет детям о детях! А ошибешься, – вместо того чтобы завоевать доверие, можно вконец его потерять.
   А чем сидеть и писать, приятнее взять книжку и сесть под дерево почитать или пойти прогуляться.
   К чему писать: быть может, так и должно быть, что ребята – отдельно и взрослые – отдельно? Каждый сам по себе. Те свое, эти свое.
   Надо признать, что мы не встречаем в ребятах ни искренности, ни доверия. Ребята неохотно говорят нам о том, что думают и чувствуют на самом деле. Неохотно делятся трудностями и сомнениями, мечтами и планами на будущее, опытом своего прошлого.
   Один не хочет говорить, потому что не знает наверняка: то ему кажется так, то эдак. И ему стыдно. Он не знает, что и взрослые не многое знают наверняка, и у них мысли разные, и они колеблются и заблуждаются.
   Другой не хочет говорить, боится, что его высмеют, станут шутить над тем, что для него серьезно и важно.
   А третий и хотел бы сказать, да не знает, как начать.
   Это-то и трудно – говорить о том, что больше всего занимает.
   – Как удивительно!
   – Что удивительно?
   Все. Все, что ты помнишь и о чем забываешь. И как человек засыпает, и что ему снится, и как просыпается, и что было и не вернется, и что будет. И воспоминания, и память, и мечты, и намерения, и решения.
   Ошибаются взрослые.
   Им кажется, что у детей только будущее, а прошлого нет.
   Им кажется, что дети не хотят думать о будущем и об этом будущем с ними надо часто говорить.
   – Когда я был маленький… – говорит ребенок.
   – А теперь ты большой? – И взрослые смеются.
   Это же неприятно!
   Мне кажется, старик охотнее рассказывает о своем детстве, чем самолюбивый ребенок. Словно это что-то постыдное.
   Быть может, это потому так, что взрослые чаще напоминают ребенку о том, что у него в прошлом было неудачей, ошибкой, заблуждением. И с гордостью говорят:
   – Теперь ты уже старше.
   Часто взрослые удивляются:
   – Как он помнит! И откуда он это помнит?
   Удивляются, что помнит людей, события и разговоры, о которых сами они, взрослые, забыли.
   А меня это совсем не удивляет.
   Лучше всего помнишь то, что видишь, слышишь или делаешь в первый раз. В первый раз живешь в городе или в деревне – едешь по железной дороге – плывешь на лодке – твоя первая фотография – первый раз в горах или на море – в цирке, в театре – первый день в школе – первый твой товарищ.
   Но если в первый раз ты что-нибудь делал давно, а потом делал это еще много раз, все смешается, перепутается, но кое-что от каждого раза останется – и вот воспоминание готово.
   Что значит: помнить и забывать? Почему иногда важное забываешь, а какую-нибудь мелочь помнишь, часто забываешь, что было недавно, а помнишь, что было давно? Одно воспоминание ясное, а другое смазанное, как бы в тумане. Почему что-нибудь вспомнилось именно сейчас?
   Никто не помнит, когда он впервые увидел собаку. Да, но он ее уже знает. Он видел больших собак, маленьких собак, белых и черных, легавых и борзых, пуделей и мопсов, старых собак и слепых щенят, собак, которые стояли или гонялись друг за дружкой, и тех, с которыми он играл. Поймавшая муху собака – веселая и злая – собака, которая полизала, залаяла, хотела укусить, укусила. Голодная собака – больная – озябшая – с перебитой лапой. Встреча собаки с кошкой – собака на цепи – собака, попавшая под машину.
   «Теперь я уже представляю, теперь я уже понимаю, теперь я уже знаю, уже не боюсь, это уже для меня не тайна».
   Воспоминания – это наш опыт. Они учат человека, что делать, чего избегать. И каждый присматривается, приглядывается, потом встречает что-нибудь новое, другое. Помнишь, забываешь, опять вспоминаешь.
   Сколько я в детстве падал, сколько пережил горьких неожиданностей, стыда и страха, прежде чем узнал, что режет, обжигает, что такое ножик, стекло, молоток, листовое железо.
   Сведения, почерпнутые от родителей и товарищей, в школе и из книжек, то, что я видел, слышал, прочел, – все это, вместе взятое, составляет прошлое, веселые и печальные воспоминания; все это диктует мне правила жизни на теперь, на сегодня.
   И только потом уже будущее.
   Некоторые ребята пишут дневники: ежедневно отмечают, что случилось. Многие остывают, ведь писать трудно, а каждый день приносит столько нового. Другие делают иначе: записывают в тетрадку названия городов и улиц, которые они узнают, заглавия прочитанных книг, имена знакомых и друзей. Это как бы счет прошлого, итог приобретенного опыта.
   Правильно ли поступают взрослые, постоянно пугая тем, что будет?
   «Будет тяжело, будет плохо… Ты должен привыкать… должен научиться… через десять–двенадцать лет…»
   Может быть, дети не очень даже этому верят. Ведь странно подумать, что ты будешь таким, как отец. Дети представляют себе это как-то иначе.
   Ах, мечтания юности!
   Приятно в уютной комнате или в постели думать о том, что когда-то будет. Мечтать о путешествиях и приключениях, что ты знаменитый полководец, или что раздаешь деньги бедным, или что ты ученый, поэт, певец, или скромный, но всеми уважаемый и любимый учитель.
   Воображаешь, что не все удавалось сразу, а что были и препятствия, и трудности, даже борьба и опасности. Но в мечтах препятствия только приятны, благодаря им сказка, которую рассказываешь себе, длиннее, а победить можно каждую минуту, и все кончится хорошо.
   Как-то я спросил в классе, кем кто хочет быть. Один мальчик сказал:
   – Волшебником.
   Все засмеялись. Мальчик смутился и прибавил:
   – Я буду, наверное, судья, как мой папа, но ведь вы спрашивали, кем я хочу быть?
   Именно такой вот смех, а затем и прозвища приучают к неискренности и скрытности. Ведь каждая мечта словно волшебная сказка.
   А мечты полезны и важны. Человек не сразу знает, к чему себя готовить. По-разному прикидывает, из десяти разных выдумок составляя одну программу жизни.
   Какова разница между мечтой и программой?
   Мечта – это отдых, удовольствие, она не налагает никаких обязательств. Люди говорят:
   «Витает в облаках, строит воздушные замки, желает достать звезду с неба».
   Да, да! Летит на самолете фантазии, думает ради забавы о том, чего нет, подняв взор к звездам. Томится, жаждет. Именно так. И дорастает до программы, которая серьезна, строга, сурова, которая требует и обязывает.
   Программа – это как бы клятва, присяга у знамени жизни.
   Человек решил, приступил и идет к цели медленно, но верно.
   – По географии у меня пятерка, я учу иностранные языки, рассматриваю карты, атласы, знакомлюсь с городом и его окрестностями, читаю приключенческую литературу и про разных людей, и про зверей. Я буду путешественником.
   – Я охотно разговариваю и играю с маленькими. Терпеливо отвечаю им на вопросы, объясняю, растолковываю, помогаю и выслушиваю их жалобы. Я люблю свою маленькую сестричку (или брата). Расскажу сестренке сказку, покажу картинки, дам почитать свою книжку – ласково и спокойно. Я буду учителем.
   – Я стараюсь познать свои недостатки и достоинства. Человек строптивый не может быть ни полководцем, ни пилотом, ни воспитателем. Я хочу быть справедливым, точным, благоразумным, отважным, дисциплинированным, правдивым.
   – Я хочу иметь сильную волю.
   Кто умеет только мечтать и ждет, что все само придет и само собой сделается, тот, может быть, и будет кукситься, когда увидит на деле, что все это не так и более трудно.
   – А я люблю то, что трудно. Хочу добиваться и выходить победителем. Я знаю себя. Я умею смолчать и приказать. Я мужествен и терпелив. Мягок с другими, суров к себе. И я веселый – не капризничаю и не жалуюсь.
   – Мне столько лет, сколько есть. Я не стыжусь ни своего возраста, ни своих мыслей, ни своих чувств. Я заставлю уважать себя и ту цель, которую себе поставил.

Три дополнения к этой книжке

//-- Дополнение первое --//
   Я думал об этой книжке много лет: сочинял в голове. Это было очень трудно.
   Бывают менее важные правила жизни и очень важные. Самых важных правил жизни я решил в конце концов совсем не затрагивать.
   И теперь я не знаю, хорошо написана эта книга или плохо.
   Здесь могут быть разные ошибки, но нет ни одного слова лжи.
   Потому что я уважаю и пожилых, и молодых, и маленьких. Я хочу быть искренним. Правда всегда выйдет наружу.
//-- Дополнение второе --//
   Поэт – это такой человек, который сильно радуется и сильно горюет, легко сердится и крепко любит, который глубоко чувствует, волнуется и сочувствует. И дети такие.
   А философ – это такой человек, который глубоко вдумывается и обязательно желает знать, как все есть на самом деле. И опять дети такие.
   Детям трудно самим сказать, что они чувствуют и о чем думают, ведь приходится говорить словами. А еще труднее написать. Но дети – поэты и философы.
//-- Дополнение третье --//
   Это рассказ пятилетнего Виктора. Я его уже два раза печатал, да только в книгах для взрослых. Рассказ этот трудно понять потому, что Виктор спешил, и, когда он говорил о том, как солдат убивал собаку Фокса, у него даже слезы выступили на глазах.
   Рассказ Виктора был такой:
   «Яблоки – я вижу яблоки – маленькие такие – а деревья такие большие – можно лечь и качаться – и был такой песик – и как одно яблоко упадет! – а он лежит и спит – мама пошла – а я хочу сам – и там стул – а песик – какой-то другой песик – и так его укусил – зубы у него острые-преострые – значит, спит он, а он его укусил – песика надо побить за то, что он его укусил – а там хозяйка – а у него такие зубы – я забыл, как его звали – Фоксом его звали – и он укусил – кррровь! – он грыз кость – Фокс, пшел, пшел вон – а он вытаращил глаза и укусил – я бросил ему яблоко – сорвал с дерева и далеко бросил – жесткое такое, а сладкое как не знай что – а он только понюхал – а потом пришел солдат – бух в песика – бух, такой славный – славный – славный».
   А это рассказ девятилетней Стефы:
   «Когда мы пришли домой, то там, за забором, где решетка, лежала птичка. Потом Рома хотела ее взять, а я это увидела и сама захотела взять, и взяла с той решетки. А когда мы взяли, все девочки собрались и смотрели. Потом мы принесли ее сюда. Перышки у нее были такие серенькие и беленькие, клювик в крови и глазки открыты. Мы сделали на дворе такую ямку, завернули птичку в газету и засыпали землей. Может, ее какой мальчишка нарочно убил? Клювик перебитый был, и головка качалась. Рутковская чуть не заплакала. Она как что увидит, так сразу гладит рукой, и уже совсем было заплакала, да не заплакала, только слезы на глазах выступили».
   Такова поэзия юных.

Несерьезная педагогика
Радиобеседы старого доктора

Вступление

   В «Правилах жизни» я обратился напрямую к детям.
   Излагая содержание цикла лекций в небольшой брошюрке, я назвал ее «Право ребенка на уважение».
   Главная мысль: ребенок – такой же, как и мы, полноценный человек.
   Эта радиоболтовня – еще одна попытка, шутливая.
   (Приглушите – осторожно с радиоволнами!)
   Виткевич сказал: «В сущности, чем ближе узнаешь крестьянина, тем он менее различим, тем менее существует».
   Амьель [44 - Анри-Фредерик Амьель (1821–1881) – французский писатель, философ, автор известного «Дневника».] сказал: «Позволим жизни свободно идти вперед. Следует отринуть озабоченность, тревожность, педантизм, сделаться молодым, ребячливым, быть благодарным и доверчивым».
   Без педантизма, но вооружившись доброжелательностью и доверием, видеть в ребенке человека. Не пренебрегать.

Деревня – город

   Зимой горожане задыхаются в духоте душного городского воздуха. Их закопченный городской организм, изнуренный пылью и изнурительным городским трудом, тоскует по лону природы. Зима состоит из долгих городских вечеров, четырех стен и четырех времен года: радостной весны, знойного лета, снежной зимы и ненастной осени…
   Тьфу, что за бессмыслицу я тут понаписал! Зима состоит из зимы, четырех стен и четырех времен года. Духота закопченной духоты…
   Мне и в школе не давались сочинения. Впрочем, первые фразы всегда сложно придумать…
   О, знаю. Вот как я начну.
   Каникулы и молодежь… Нет, не так. Каникулы! Молодежь и школьная детвора отправляются… с гомоном отправляются… прочь за городские стены, в летние лагеря… из стен… да, в горы, на море, озера, заниматься спортом, на экскурсии. Пыльные, зачитанные школьные учебники…
   Э-эх… Вновь ерунда получается…
   В молодости я ездил с детьми в летние лагеря. А теперь вот сижу один. Да… Tempora cavant lapidem [45 - Время камень точит (лат.) – перефразированное «Gutta cavat lapidem» – «Капля камень точит».]. Что ж, сижу один, поистрепанный. Теперь – тихая деревенская усадьба, пансионат, простокваша, книжка, свежие яички всмятку прямо из-под курицы.
   Я тоже, я тоже хочу в горы. На будущий год? Купил два фолианта по минералогии – буду готовиться. Геология – это вам не лыжи. Скалы, гранит, формации, монолиты… Не лыжи. А вы что думаете!
   Молодые тоже не застрахованы. Спорт…
   Навещаю их (знакомых) зимой. Звоню. Дверь открывает прислуга.
   – Дома хозяин?
   – Нет, в больнице, в травматологии, – машину занесло.
   – А хозяйка дома?
   – В горах – еще не вернулась, лежит, ногу сломала.
   – А ребенок?
   – Пошел с бонной к доктору – катался на саночках, вывихнул ребро.
   Все так. Влекут горы, зовут. Мне бы с камешками поговорить – с людьми не очень получается. И не то чтобы я не хотел – это какой-то врожденный изъян.
   Вот, к примеру, три года тому назад в пансионате. Решил сразу же, с первого дня, наладить добрые отношения. Выхожу на веранду. Вежливо улыбаюсь, представляюсь – так, мол, и так, замечаю:
   – Хорошая сегодня погода.
   А она в ответ:
   – Погромче, пожалуйста.
   Я еще раз, громче:
   – Хорошая сегодня погода.
   Она снова просит погромче. Как-то неудобно трижды повторять, что – ну разумеется! – погода хороша… В сущности, пустяк, но вот – неловкость с первых минут… А потом говорят – нелюдим.
   Ну ладно. Два года назад, тоже в пансионате. Тут уж я решил быть осторожнее. Выходил не раньше чем к завтраку. Но вот соседка по столу роняет на пол ложечку. Я любезен, быстро нагибаюсь, поднимаю – и хлоп головой о поднос, который несет Марыся, а та, видно, новенькая, неловкая; чашки подпрыгнули, кофе и сливки разлились, соседка прошипела: «Не стоило утруждаться». И убежала – переодевать белое платье.
   Тоже пустяк, но я обескуражен. Не виноват, а все равно показал себя растяпой.
   В прошлом году я был еще осмотрительнее. Но ближе к вечеру они сами со мной заговорили – дама и молодая барышня. (Кофе поблизости нет, обе хорошо слышат.) «Лето обещают хорошее», «Деревня – это вам не город»… И черт меня дернул с милой улыбкой спросить у старшей:
   – Это ваша дочка?
   У-у-у! Та прищурилась – льдинки, северный ветер:
   – Неужели же я похожа на мать такой взрослой барышни?!
   На следующий день сижу я на скамейке с дочкой супруги адвоката (развитая, общительная девочка), она издали показывает пальчиком на эту даму и говорит:
   – О, эта тетенька, вон та, сказала про вас… но я не скажу что. А я тоже один раз болванку видела, для шляп, вот!
   Так что на сей раз я выбрал себе самую укромную комнатку. Хотя хозяйка отговаривала – эта, мол, темная, а есть солнечная, на втором этаже. Ничего-ничего. Отнес чемодан. Умылся. Пошел знакомиться с окрестностями.
   Встретил хозяина пансионата. Там лес. Тут речка. Тишина.
   Спрашиваю его:
   – Климат здоровый?
   – Не шибко.
   – Почему?
   – Говорят, малярийное место.
   Спрашиваю:
   – Кухня хорошая?
   А он:
   – Жена проследит, если камни в печени не будут докучать; мне нравится.
   Спрашиваю:
   – А клопы есть?
   – А как не быть? Есть. Гости с вещами навезли.
   – А публика (хозяйка говорила) приличная?
   – Какое там, всякий сброд.
   Упоминаю свою комнату. Удивляется:
   – Эту дала? Отберет, наверное.
   Говорю:
   – Нет, я уже занял.
   – Это ничего не значит – уединенную комнату просили молодожены; она вам еще лучше даст.
   – Но я не соглашусь.
   – Согласитесь.
   Я прошу его поговорить с женой. Чтобы оставила меня в той комнате.
   Не хочет:
   – Это ее дела, я не лезу, только помогаю ей немного.
   Мы явно друг другу понравились. Открываю ему секрет: что намерен, должен, хочу тут программу для радио, вот… Как бы это устроить?
   – Гм. Непросто. Хотя кто знает, если вы жене понравитесь… Она тогда поспособствует вашей работе.
   – Ну да. А что надо сделать, чтобы ей понравиться? У меня ведь времени мало.
   – Зайдите к нам вечерком, попросите у нее иголку с ниткой. Спросит зачем – скажете, что оторвалось, надо пришить. Женщины умиляются, когда мужчина шьет. Сразу скажет: ну что вы, мол, она сама с превеликим удовольствием, и получится у нее ловчее; расчувствуется, все простит, посоветует, сделает. У вас есть что-нибудь рваное? Мможет, пуговицу надо где-нибудь пришить?
   – Ясное дело…
   Тихо. Деревья шелестят. Вдали коровки пасутся. Петух в деревне прокричал.
   – Так это будет программа для детей, о детях… Об этих, наших? – спрашивает.
   – Ага.
   – А что о них можно интересного рассказать? – удивляется.
   – Посмотрю, подумаю, пока не знаю.
   – Доктор, – говорит он, – я их, – говорит, – наблюдаю каждый год и диву даюсь. Вот увидите, есть тут одна девчушка – от горшка два вершка, а с претензиями, да еще какими: и удобств нет, и жестко, и темно, и дождь, а она ведь деньги платила, имеет право… Кучеру устроила скандал – обещал хорошую погоду, а она на прогулке промокла. Словно мы тут, в деревне, обязаны предсказывать погоду и урожай. Сами увидите. Вот о ней бы рассказать; ее тетя была на Ривьере, она знает…
   – А мальчишки?
   – А что мальчишки? Камнями в кур швыряются, ветки ломают, все равно ведь осенью уедут. Ну что вам сказать? Такой народ, ничего им не жалко. Сами не сажают, не сеют. Всё только покупают. Мы, деревенские, должны, а вам причитается. Жена велела сделать волейбольную площадку. Нет, мало. Купил сетку. Мало. Подавай еще мячи и велосипеды.
   Я успешно выступил с защитной речью.
   Раздосадованный, он признал, что не все такие, даже не большинство, но именно эти немногие мозолят глаза и запоминаются.
   – Они просто не понимают: нужно, можно им объяснить. А можно родителям.
   Он махнул рукой.
   Тогда я спрашиваю:
   – А взрослые?
   – Удивительно, как они еще не спалили тут все. Опять пришлось дюжину пепельниц купить. Каждый год траты: баки для горячей воды, шезлонги, граммофонные пластинки…
   – А платят?
   – Когда как. Каждый год жена надеется, что уж нынче в убытке не останемся.
   – Ну хорошо. Однако же, согласитесь, это хоть какое-то разнообразие в монотонной жизни.
   – Нет. Каждый год одно и то же. Теперь меня развлекают уже только их драгоценные советы. Один рекомендует разводить бобров, другой – тутовые деревья. Или устроить пруд, пустить рыбу. Сыры, раки и консервы на экспорт. А вот еще – скрещивать. Например, жаворонка с соловьем – зачем нам заморские канарейки? Лошадей предлагают кормить хлопком, а из молока ткать ковры. Теперь сплошные машины да прививки. (Он видел в кино тракторы.) Например, привить дыню на дуб. А что, занятно – получились бы с горчинкой. А один был в Дании и видел: куры в инкубаторах несут по три яйца в день. Или еще табачные плантации. У нас-то что – отсталость, ретроградство и расточительность. А луга? Вот зачем столько места – весь луг – засевать травой и поливать? Лучше осушить, чтобы комаров не было. А ездить на бричке, когда можно на автомобиле? Один бывший депутат мне даже железную дорогу обещал.
   Я приуныл. Говорю:
   – Ну да. Всякий вздор несут – оттого что не знают.
   – Нет, – возразил он живо. – В городе знают, всё знают. Как пить дать, отличат люпин от ячменя, козла от зайца. Знают они всё, газеты читают.
   – А вы?
   – И я выписываю. Зимой иногда просматриваю, но в основном просто поддерживаю прессу. Слишком мудрено. Я предпочитаю книги. Да, доктор, с мозгами нынче кризис. Нам нужен какой-то обучающий курс по рациональной реализации эксплуатации и интерпретации регистрации.
   Мы замолчали. Призадумались.
   – Вот, поглядите, мальчонка с палкой. Мать о нем говорит – непоседливый ребенок. Вы должны с ним познакомиться поближе. Это нечто.
   – Небось плохо ест?
   – Угадали. С самого рождения. А что, у вас в городе правда приходится детей уговаривать поесть?
   Тишина. Я остановился. Мы посмотрели на поле и луга. Первый день. Деревня. Красиво. Гляжу. Тихо.
   «Что это за дерево?», «Какая это птица поет?», «А вот это как называется?» – спрашиваю.
   А он – вежливо, мягко, благожелательно:
   – Видите?
   – Где?
   – Там, на лугу, во-он, то, что движется? Четыре ноги, рога и хвост?
   – Вижу.
   – Это, доктор, знаете что? Это коровы.
   – Коровы?
   – Да-а.
   – Я знаю. Вы думаете – не знаю, не видел никогда?
   Он улыбнулся и говорит:
   – Ну и отлично. А то я подумал… вдруг не знаете?

Дошкольник

   Уже назавтра судьба свела меня с дошкольником. (Тот самый непоседливый ребенок, который плохо ест.)
   Познакомила меня с ним мать. Сказала:
   – Подай пану доктору ручку, поздоровайся.
   Он смерил меня недоверчивым взглядом (гримаса), повернулся боком.
   – Ну же, будь хорошим мальчиком.
   Протягивает два пальца левой руки.
   Мама:
   – Нужно подавать правую, и не только пальчики – всю ручку. Будь же хорошим мальчиком. Пан доктор любит воспитанных детей.
   – Так он доктор?
   – Некрасиво говорить – он. Нужно говорить – пан.
   Желая смягчить неприятное впечатление, говорю:
   – Он меня не знает; зачем заставлять, если не хочет здороваться?
   Ведь если ребенок при первой встрече с новым человеком поворачивается боком, подает левую руку – два пальца – и сразу отдергивает, это верный признак: он не желает, чтобы его гладили по головке и, боже упаси, целовали, чтобы задавали вопросы. И даже чтобы разглядывали, не слишком-то хочет (точнее, вовсе не хочет).
   Много лет назад одна мама сказала: «Не бойся, ты подружишься с этим дядей». Ребенок тоже смерил меня взглядом и возразил: «А чего мне с ним дружить – он мне не компания».
   А еще очень-очень давно было дело, в саду: играет возле скамейки мальчик (я сидел на этой скамейке, а его мама – на соседней). Он мне понравился, похож на маму, тоже прехорошенький; я и говорю:
   – Здравствуйте, молодой человек.
   Он удивился, отступил на несколько шагов, нахмурил брови, мячик держит под мышкой, смотрит и молчит.
   Мама ему:
   – Почему ты не отвечаешь? Некрасиво, с тобой ведь поздоровались.
   Презрительно пожал плечами:
   – А чего я буду отвечать? Я его не знаю, какой-то чужой человек.
   Это было очень давно. Уже тогда наметилась (хотя и не достигла такой глубины, как теперь) пропасть между поколениями.
   Впрочем, и я тогда был привлекательнее…

   Вторая встреча с дошкольником. Клумба. Он один. Я любуюсь анютиными глазками.
   Он:
   – Дай конфету.
   Разглядываю себе желтые анютины глазки.
   Он:
   – А что ты тут делаешь? У тебя есть часы? Я могу завести.
   Я:
   – Нашел дурака.
   Он:
   – Нельзя рвать цветочки.
   Я:
   – Знаю.
   А он:
   – Ну так дай конфету.
   Отвечаю небрежно:
   – Если бы даже у меня были конфеты, я бы их с собой не носил, держал бы в комнате.
   А он:
   – Ну так пойди и принеси, я могу тут подождать.
   Говорю:
   – Ты меня не понял, это было сослагательное наклонение; нет у меня конфет, есть шоколад.
   Удивился, но готов пойти на компромисс:
   – Ничего, шоколад я тоже могу съесть.
   – Не сомневаюсь, что можешь, если б я тебе дал, но я не дам.
   – Почему?
   – Потому что он вкусный, я лучше сам съем.
   Он долго взвешивает мой ответ, я продолжаю любоваться анютиными глазками.
   Отходит на несколько шагов, спрашивает:
   – Дашь?
   Отрезаю:
   – Нет.
   Он:
   – Ну и дурак.
   Я:
   – А ты грубиян.
   – Сам грубиян.
   Вот так и поговорили. Он наподдал палкой по цветам и ушел.
   В третий раз мы встретились в тенистой (кажется, грабовой) аллее. Иду себе, рядом собака, он следом. Догнал, спрашивает:
   – У вас есть перочинный ножик?
   – Нет.
   – А авторучка?
   – Нет.
   Пауза.
   Слева собака, справа он, я посередке. (И тенистая аллея.) Он лупит палкой по листве и говорит:
   – Что ни возьму в руки, все испорчу.
   – Очень даже может быть.
   Пауза. Собака, я, он.
   – А я послушный?
   Я:
   – Не знаю, я с тобой не знаком, ты чужой мне человек.
   Удивился:
   – Я человек?
   – Ну да, у тебя же две ноги.
   Пауза.
   – У курицы тоже две ноги.
   – Но рук у нее нет, зато есть перья и клюв.
   – Ну да, – соглашается он.
   Собака (все та же, черная с белыми пятнами), тихий деревенский вечер и я.
   А он снова:
   – Я послушный?
   Я остановился, смерил его взглядом с головы до ног, несколько секунд подумал.
   – Не знаю. Я тебя пока не знаю.
   – Вы меня еще узнаете, я безобразник, я у всех сижу в печенках. Со мной говорить – что об стенку горох. Со мной лошадиное здоровье надо иметь.
   – Ого!
   – Да, я наказание божье, непоседливый ребенок, я трудный, просто мучение, вылитый отец…
   – Кто тебе это сказал?
   – Мамочка. Моя мама. У нее голова раскалывается; не верите?
   – Почему не верю? Верю.
   – Я мамочку в гроб загоню, а папа говорит, что я фрукт и уникум.
   – Фрукт, смею предположить, ты тот еще, но, увы, не уникум.
   Пропустив мимо ушей мое ехидное замечание, продолжает с некоторой грустью:
   – Ничего из меня не выйдет, я стану хулиганом и бандитом.
   – И кто тебе такое сказал?!
   – Прислуга. Из-за меня уже три девушки от нас ушли, но мама только об одной жалеет, потому что она хорошо готовила. Ее чуть удар не хватил.
   – Из-за тебя?
   – Угу. Поглядите, вот здесь я вчера порезался; но на мне все заживает как на собаке. Меня черту подарить – так и тот откажется. Разве хорошо так говорить?
   – А кто так говорит?
   – Мой вылитый отец. Правда же, у меня красивые глаза?
   – Не знаю, я не глазник.
   – Все тети говорят… и что жизни стану ломать.
   – Не понимаю.
   – Я тоже не понимаю. Но я в любую дырку влезу, и на крышу тоже, чудом не убился; я все знаю. А вы тоже все знаете?
   – Нет, я очень мало знаю, хоть я и тертый калач, водку пил, а ума не набрался.
   – И я пил водку, она щиплется, надо привыкнуть; и пиво горькое, но мужчина должен привыкать. А я человек?
   – Ну конечно, человек, существо непостижимое.
   – Я знаю, какая рука правая, а левую невежливо подавать… А я одному дяде вымазал брюки медом и разбил пенсне. Он все спрашивал, кого я больше люблю – маму или его.
   – А ты что?
   – Я говорил, что люблю их, когда они хорошо себя ведут.
   – А он?
   – Смеялся. Я вечно кривляюсь, чтобы все смеялись.
   – А ты любишь кривляться, чтоб над тобой смеялись?
   – Терпеть не могу.
   Мама позвала его спать, а он:
   – Спрячь меня.
   – И не подумаю.
   – Ну и ладно, без тебя обойдусь. Буду носиться как угорелый.
   Так и сделал. Потом бросился на песок и стал в нем барахтаться; даже собака подошла, обнюхала, чихнула и отошла в недоумении. А когда мать повела его мыться («Как ты выглядишь, на кого ты похож, что о тебе подумают, стыд какой!..»), вырвался, вернулся и подал правую руку:
   – Я просто так бесился. Спокойной ночи, пан доктор.
   Может, и вправду уникум?
   Влез в окно, рассыпал мой табак. Хорошо, что у меня солнечная комната с плетеным креслом на втором этаже.

   Финал – под сосной на полянке.
   Читаю в шезлонге. Неподалеку играют дети.
   Подходит:
   – Что ты читаешь?
   – Ты же видишь – книжку.
   – Сказки?
   – Минералогию. Не мешай.
   – А картинки там есть?
   – Есть. Но ты не поймешь.
   – Покажи.
   Я показал.
   – Я кормил слона и не боялся: хочешь со мной побоксировать?
   Говорю строго:
   – Уйди, я сейчас не хочу с тобой разговаривать.
   – Ты сердишься?
   – Нет, но я читаю.
   – Хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, да? А то у мамы ни минуты покоя нет.
   – Я хочу не минуту, а два часа покоя.
   – Тогда поноси меня на закорках – у меня сегодня плохой день.
   – У меня тоже.
   – Дай очки.
   – Брысь отсюда, слышишь?
   Слышит – отскочил и кинул в меня шишку.
   Медленно, по слогам произношу:
   – Повторю тебе два раза: у-хо-ди. Два раза повторю, а потом…
   – Дашь мне по лапам?
   – У тебя руки, а не лапы.
   – Дашь мне пенделя?
   – Нет. Пендель – иностранное слово, некрасивое. Я считаю до двух, а потом шлепну по руке (не по лапе). Раз!
   – Раз?
   – Да.
   – А ты сильно бьешь? Я – кулаками, а еще кусаюсь и плююсь.
   – Первый раз говорю: уходи.
   Отодвинулся. Делаю вид, что читаю, а сам наблюдаю.
   Опять бросил в меня шишкой. Уходит, возвращается, стоит, смотрит; снова кидает шишку.
   Говорю:
   – Уйди, ставлю тебе ультиматум: второй и последний раз, помнишь?
   Я напрягся, изготовился; притворяюсь, что читаю, книгу держу левой рукой, правая начеку. Бросает. Вскакиваю, хватаю его.
   – Пусти!
   – Отпущу, но не сразу.
   – Пусти, а то укушу.
   – Ты не крокодил.
   – Крокодил. Сейчас плюну.
   – Это не смертельно; меня кусали больные дети и плевали на меня, а ты здоровый.
   Придавил его, держу – получилось; книжку кладу на шезлонг, обе руки свободны. Сажусь, не показываю, что запыхался.
   – Хочешь получить по правой руке или по левой?
   – Пусти!
   Дети перестали играть, смотрят (классовая солидарность перед лицом опасности). Я волнуюсь: удар должен быть метким, верным – вдруг рука дрогнет, промажу? Он извивается, вырывается. Но решил, бедняга, набрать воздуха перед вторым раундом. Я ловко воспользовался этим и – раз! Он вырвался, отскочил, пнул землю, выпалил:
   – Ты сопляк невоспитанный и упрямый щенок! – и яростно бросился на детей.
   Ретировались даже двенадцатилетние.

   Нельзя ни бить, ни сердиться.
   Читаю: «Возьмем в дождливый день с протоптанной дорожки вблизи промышленного города унцию самой черной земли. Она состоит из глины, смешанной с сажей, песком и водой. Все эти элементы находятся в состоянии взаимной беспомощной войны, уничтожая природу и мощь друг друга… Песок вытесняет глину, глина выжимает воду, сажа все грязнит. А если оставить их в абсолютном покое, из глины возникнет сапфир, из песка – опал, из сажи – алмаз; три драгоценных камня, способные отражать все лучи солнца, в оправе снежной звезды» [46 - Джон Рёскин «Этика пыли». (Стоит прочитать.) – Примеч. авт.].

   Хозяйка собственноручно пришила мне три пуговицы. Гора с плеч. Я получил разрешение рассказывать обо всем, с условием не упоминать, где это происходит, и не называть имен. И ни слова о взрослых – только о детях до четырнадцати. Все безымянные – и река, и собака, и ближайшее местечко. Иначе я окажусь сплетником и клеветником, мне откажут и прогонят с дачного двора, из пансионата, из усадьбы.

   Я последовательный и беспощадный враг телесных наказаний. Порка, даже для взрослых, – наркотик, но никогда не средство воспитания. Ударивший ребенка – палач. Без предупреждения – никогда; только как средство самозащиты – раз! – по руке, и притом без гнева (если по-другому никак не получается).

Прогулка

   Прогулка на лодке. Но разрешат ли мамы? Разрешили. Когда? Сегодня. На лодке? На лодке. После завтрака в город – до обеда. Вся детвора до четырнадцати лет и я; на лодке до безымянного города (если успеем – далеко ведь).
   – Кто с нами?
   А то девчушка тоже хочет.
   – Ну хорошо.
   – Что, и она тоже?
   – Пускай, даже хорошо – она легкая.
   – Но дошкольник тоже хочет. Его не возьмете?
   – Почему не возьму?
   – Вы его повезете?
   – Ну не я, а лодка его повезет, раз он хочет.
   – Так он же не слушался!
   – Не слушался на суше – может, в плавании покажет себя бравым моряком. И потом, если мы оставим его дома, он что – станет послушным?
   – Но ведь он вам нагрубил?
   Да, было, помню, оскорбил меня словом (но в пылу обиды, потерпев поражение); что же – мстить побежденному? Оборонялся? Это его право. Он мужественно сражался, он сильный – просто выучки не хватило. К тому же я взял преимуществом в весе и многолетним опытом. Победа досталась мне нелегко; я уважаю своего противника-рыцаря, а нанесенное оскорбление готов забыть.
   – Но при одном условии: в лодке будешь сидеть рядом со мной, согласен?
   – Согласен.
   – Давай руку.
   Дал.
   А мама:
   – Видишь, какой пан доктор добрый, поблагодари его и слушайся каждого слова…
   Лодка считается в усадьбе крепкой и надежной, рыбак – гребец опытный, ну а я – автор книжки «365 способов уберечь любимое чадо от несчастных случаев в будни и праздники». К тому же я плаваю, как Валасевич или Кусочиньский [47 - Станислава Валасевич (1911–1980) и Януш Кусочиньский (1907–1940) – знаменитые польские легкоатлеты-бегуны.].
   Остается только выяснить кое-что: какая погода, нужен ли свитер, а творог, а панамки от солнца, устойчива ли лодка, управлюсь ли с эдакой оравой, и беспрекословно, и точно к обеду, не то будут волноваться, и больше уже никогда, никогда, до седых волос и лысины…
   Доверились мне мамы, тети, бабушка. Премного им благодарен.
   Но тут еще одна, новая серия вопросов: брать ли футбольный мяч, скаутский ножик, альбом с марками…
   – А собаку можно взять? Ведь ей нет четырнадцати лет!
   Я в этой суете и кутерьме – хладнокровный вождь, оплот и провидец. Держу ситуацию под контролем – кто с кем в лодке, кто на носу, кто у руля. Воду не пить, через борт не перегибаться. Прошу взять запасные штанишки для младших членов экипажа. И шепотом рекомендую мальчикам сходить «на всякий случай».
   Дошкольник заупрямился: он уже был, ему не надо.
   Интересуюсь:
   – Все сделал?
   – Да.
   – Покажи язык.
   Не показал – предпочел сходить еще раз.
   Девочки поломались – они, мол, взрослые и вообще эфирные создания, но тоже сходили «на всякий случай».
   Embarquement [48 - Посадка, погрузка (фр.).]. Считаю: один, два, шесть, восемь. «Хоть волны воют и грозят…» [49 - Начало популярной в Польше «Песни мореплавателей» на музыку известной песни Франца Шуберта.]
   Улаживаю мелкие недоразумения: эта не хочет сидеть рядом с тем, этот не хочет сзади.
   Лодка слегка качнулась. Девчушка – рядом со мной, дошкольник с палкой предпочел бы (робко) подальше от меня. Гудок (свисток). Трогаемся. Плывем. Машем. Тишина.
   Она (та, чья тетя была за границей) обиделась всего дважды и сейчас первой нарушила полную тишину:
   – Пан доктор, он наклоняется, он упадет в воду! Пан доктор, он брызгается!
   И тут – ужас-ужас! – дошкольник показал ей язык.
   – Начинается?! Вот погоди, скажу твоей маме! Я же говорила, я знала, что так будет. Больше с нами не поедешь! Он брызгается!
   До этого дошкольник спокойно водил палочкой по воде, теперь шлепает от души.
   – Видите, что он делает? Ах, он мне все платье… Я не хочу здесь сидеть.
   Говорю дошкольнику строго:
   – Не брызгайся.
   А она:
   – Отберите у него эту палку!
   Я ей, тоже строго:
   – Не командуй, я сам знаю, что мне делать.
   А дошкольник, разумеется, продолжает загребать своей палкой. Интересуется:
   – Ты сколько раз скажешь?
   – Что сколько раз?
   – Ну чтобы я не брызгал?
   – Не понимаю.
   Нетерпеливо:
   – Сколько раз скажешь, а потом дашь мне пенделя, дашь по лапам – один раз?
   – А-а, вон ты про что. Три раза скажу, я всегда так.
   – А то, что ты уже сказал, считать?
   – Ну да.
   Легонько ударил палкой по воде и спрашивает:
   – А это считается?
   – Нет, легонько можно.
   Она недовольна, хочет пересесть. Лодка слегка накренилась, маленькая соседка крепче сжала мне руку. (Это был единственный инцидент.) И опять сосредоточенная тишина.
   Тишина. Виды. Сменяющие друг друга пейзажи. Плеск. Вода, сверкание, голубизна. Зелень, песчаные берега. Плывем.
   Я улыбаюсь. Управлюсь ли с эдакой оравой? А впрочем, с чем тут управляться? Человек – тихое, доброе, спокойное, милое, немного наивное существо, если не дразнить, не обижать, не подстрекать, не принуждать. Даже эти двое сидят сейчас как паиньки.
   Подумал: странное слово – «опека». Откуда взялось, кто его придумал? Разве надо допекать и припекать, чтобы понять друг друга и прийти к согласию?
   – Пан доктор, а драконы существуют?
   – Не думаю.
   – А раньше были?
   – Историки о них не пишут. Были допотопные животные.
   – А потоп был?
   – Всякое бывало.
   – А может, на никому не известном острове живет дракон?
   – Сомневаюсь – человек уже весь мир обшарил.
   – А как человек растет?
   – Это долгая история; может, как-нибудь вечером расскажу.
   «А у лягушек бывает насморк?», «А правда, что если посмотреть на молнию, то можно ослепнуть?», «А кто сильнее – акула или крокодил?», «А бывают ядовитые деревья?», «А далеко еще до города?»…
   Причаливаем. Полянка. Ватрушка. Игра в вышибалу.
   Девчушка рвет цветы – букетик для мамочки (жалко, что нет нитки, но, к счастью, находится шнурок).
   – Может, добавить несколько листочков в букет?
   Не хочет.
   – А ты попробуй.
   Попробовала.
   – Красиво?
   – Вроде да.
   С дошкольником играть не хотят: он мешал и чуть не уронил в воду мяч. Сидит печальный. Увидел муравья, посыпает его песком.
   – Я его мучаю?
   – Видишь ведь – он убегает.
   Маленькие дети часто мучают муравьев и бабочек, даже кур – не понимают еще, потому что маленькие.
   Тишина. Течет река. Букетик для мамочки: да, с зеленью получилось красивее. А поодаль играют в вышибалу.
   Дошкольник:
   – Ладно, пускай себе живет; иди, муравей. А скажите им, пан доктор, чтобы взяли меня в игру.
   – Ну как я им скажу, раз они не хотят? Ты же им мешал.
   – Но вы же можете приказать.
   – Я не могу приказать, это их игра.
   – Но вы же доктор.
   – Они здоровы, а игра – не градусник, не грипп и не аспирин. Сам подойди – может, возьмут.
   Приняли на испытательный срок, только девчушка протестовала:
   – Он мне в лодке язык показал и платье обрызгал.
   Присела рядом со мной и сказала, что ей скучно, что на будущий год они с тетей поедут в Монтекатини [50 - Монтекатини – итальянский городок, известный термальный курорт.], там все удобства, и в каждой комнате есть ванна и культура, и вообще там все электрическое; тетя любит только Ривьеру и настоящее море.
   – Ну да, но ведь и тут красиво. Я, например, не жалею, что сюда приехал, хотя тоже хотел в горы.
   Нет, она как раз жалеет, потому что вода в реке грязная и девочки – притворщицы, а мальчики глупые и невоспитанные: когда подали мороженое, вели себя так, будто никогда его не видели. Все тут дикое.
   Мы оба вздохнули – и она, и я. Они играют, мы беседуем.
   До города не добрались – пора было возвращаться.
   Похоже, легкое разочарование: один хотел купить новую батарейку для фонарика, вторая – что-то в аптеке для мамы, третий – какой-нибудь сувенир, ведь в городе наверняка есть «исторические руины», а может, даже древний грот. Вот бы увидеть.
   После каникул сочинение придется писать – как же без руин и без памятника! Ничего не поделаешь, учительнице подавай что-нибудь интересное – будто это твоя вина, что нет руин.
   Поэтому они все-таки немного разочарованы, но признали, что было хорошо и что в первый раз лучше вернуться вовремя.
   – А в следующий раз давайте на целый день, с котлетами. Через неделю, а может, даже завтра, пока погода хорошая. Правда?
   – Правда, но не со мной. Завтра не получится. Через неделю – не знаю. Видите ли, обязательства, сроки, verbum… [51 - Слово (лат.).] Нельзя легкомысленно давать обещания.
   Согласились.
   – Неделя? А вдруг не успеем? Вдруг война и отравляющие газы?
   – Да ну… Кстати, чуть не забыл: кто-то из вас спрашивал, бывает ли у лягушек насморк. А кто-то… ты, кажется, сказала: «Вот глупый». Кто-то рассмеялся, а спросивший смутился. Вопрос застал меня врасплох, и я не ответил. Так вот, я не уверен, надо еще порыться в книгах, но думаю, что очень даже может быть у лягушек насморк; не такой, как у людей, с чиханьем или без – не знаю, но дыхательные пути у лягушек есть, значит вполне возможно какое-нибудь воспаление.
   Потом пошли дискуссии: что приятнее – чихать или зевать, что больше докучает – кашель, хрипота или икота, что больнее – зуб или живот, что хуже – веснушки или комары…
   А в лодке мы решили создать научное общество. К примеру, возникает вопрос, как растет человек, или про мозг, или про поэта. Можно собираться после обеда или вечером, даже председатель не нужен и телефон. Кто хочет. Приходить не обязательно. Дошкольник тоже. И девчушка тоже. Если мамочка позволит. Каждый человек, даже из четвертого отряда или пятого класса, иначе воспримет, когда сам послушает. Засыпать не возбраняется. (Я тоже, случалось, задремывал на научных заседаниях.)
   И мы вернулись: никаких потерь – даже в экипировке, никто не погиб в пучине, обошлось без дождя, мы образцово сухие, в панамках, до обеда еще целых полчаса.
   Очень важная получилась эта прогулка на лодке, вроде и пустяк, но важная. Вроде пустяк, да, но она теперь знает, что зеленые листья в букете – это красиво, а он все-таки не засыпал песком муравья; ну а вдруг этот муравей тоже вернулся только что домой и рассказывает о своем приключении, о том, как остался цел и невредим.
   Дошкольник спрашивал, все ли я знаю. Я – лишь немного, вот столечко, долю процента. И все же попробую объяснить, потому что знаю пять способов не драться; наверняка их больше, а я знаю всего пять, зато проверенных.

   Когда я с детьми, я их спутник, а они мои спутники. Мы разговариваем или же молчим. (Мешают те, кто жаждет верховодить.) На часах мое время и их время, когда мы вместе; наше общее счастливое время жизни – мое и их. Оно не вернется…

Драки

   Ты, конечно, не злюка, не задира. Ты ужасно вспыльчив. Признаться, и я… Да, я тоже…
   Помню, в школе (я тогда был такой, как ты сейчас) подружился я – безоглядно, в порыве – с одноклассником, а потом вижу – плохо дело: прохвост, врун, разгильдяй. Хочу с ним раздружиться, а он прицепился как репей. Как быть? Я ему говорю: так, мол, и так, ты такой-то и сякой-то, отцепись от меня. А он смеется, не обижается. Только пристает, вроде как в шутку: то ножку подставит, то шапку с головы сдернет, то толкнет…
   Можно было, конечно, и по-другому, но как-то раз сунул он мне за шиворот снежок. У меня в глазах потемнело – будь что будет: выгонят из школы – пускай, Сибирь – пускай, петля – пускай… Оба опешили – и он, и учитель. А я на него с кулаками – и по морде, по спине, по шее. Кто виноват? Получается, что я: карцер, двойка по поведению, ну и дома нагоняй (родителей в школу вызвали).
   Вот так. До сих пор мучаюсь. А все почему? Вспыльчив! Ни жены, ни внуков. Приятели – у одного положение в обществе, у другого пенсия и домик с садиком. Кто умер, тому венок от вдовы. А я один как перст, мучаюсь с этим своим изъяном. Я себе и наказание придумал. Поскандалил – изволь три раза кружным трамвайным маршрутом Варшаву объехать. Или полдня не курить.
   Но я вот что скажу: вспыльчивый, порывистый может и кое-что умное сделать – тогда вспыльчивость даже достоинством оборачивается. Например, разозлишься, соберешь волю в кулак – и, черт побери, возьмешься за учебу.
   Вот только приходится следить за собой, иначе драки, скандалы… Один стреляет, другой пьет, третий разозлился, что гол как сокол, и хоть и не вор, но горяч, неосмотрителен, порывист – и в беду попал. Да-а… У кого-то карта не идет – он в сердцах бросит карты и больше играть не станет, а другой в запале удвоит ставку. Так-то, брат, приходится держать себя в руках.
   Пришла как-то ко мне женщина, с нею три сына. Ребята как на подбор, друг за друга – в огонь и в воду. И что же? Шишки, выдранные волосы, подбитый глаз, синяки, сломанные стулья, разлитые чернила; ну и соседи жалуются: мол, потолок трясется. Мама руки заламывает: психолог, помоги!
   Выстроил я их в рядок и стал расспрашивать. А они: «Это он начал. А я что же – молчать должен? Он первый!» Спрашиваю: сколько раз в неделю деретесь? Не знают, не считали.
   А вот как раз и надо считать. И начислять баллы. Небольшая драка – один балл, средняя – два балла, серьезная – три. Сколько выходит от воскресенья до воскресенья? Записывать – и считать, считать, считать! Если установлен лимит десять баллов – значит пять средних драк.
   Ну вот, захочется подраться, а ты подумаешь: нет, не стоит, неделя еще только началась, приберегу балл, оставлю на черный день. Скажешь себе: не сегодня; вот уж завтра я ему врежу так врежу! Ужасно хочется врезать прямо сейчас, но ты откладываешь, потому что считаешь баллы и стараешься не превышать лимит. Ты еще ни разу не дрался, жаль будет выйти из бюджета.
   Тем временем уже наступила среда, у тебя в запасе пять драк. И опять: он первый начал, мешал, оскорблял; руки так и чешутся, если бы не баллы, давно бы кинулся в бой – а что ж, молчать, что ли? Но ты думаешь: в будни сдержаться легче, все-таки школа, ты занят, лучше подраться в воскресенье, и тогда уж на всю катушку, за неделю. Или даже начнешь драться – и вдруг притормозишь, чтобы драка получилась средняя, а не серьезная. Или же наступает воскресенье, а ты думаешь: «Да ну-у… Зачем мне это надо!»
   Становишься спокойнее, сдержаннее, закаляешь волю. А все эти неиспользованные драки откладываешь, как сбережения, копишь на черный день. Лучше разок подраться как следует, думаешь ты, чем трижды – кое-как. Позвякиваешь этими сэкономленными драками, словно золотыми монетами благоразумия и самообладания. Аж слюнки у тебя текут, так охота подраться, – ты же вспыльчив. Но – нет. Какая тебе в этом выгода? Ему достанется? Так ведь и тебе тоже.

   Второй способ (первый – считать баллы) – зеркало.
   Запираешься один в комнате на ключ и устраиваешь спектакль перед зеркалом – театр воображения. Корчишь оскорбленную, злую физиономию: «Отвали, не то как дам!» И перед зеркалом – понарошку – дерешься. И смотришь. Смотришь – и размахиваешь руками, молотишь кулаками по воздуху. Не то ветряная мельница, не то псих. Удары, финты, уклоны. Весь красный, глаза вытаращены, нос блестит, скалишь зубы, броски, прыжки – осел упрямый, сил уже нет, но что поделаешь, взялся за гуж…
   А после драки? Посмотрись в зеркало. Что, хорош? Какой-то растерянный, глупый вид – сразу видно, проиграл. Одергиваешь рубашку, подтягиваешь штаны, застегиваешь, поправляешь, оглядываешь себя: неуклюжий, смешной, надутый, нахохлившийся. Не зря гласит пословица: злость – враг красоты. Сравнительное наблюдение: петух. Ты после драки голову повесил – он хвост, у тебя пуговицы не хватает или дырка на рукаве – и петух точно такой же, жалкий, несчастный.

   Первый способ – считать баллы, второй – зеркало, а третий – хладнокровие, выдержка.
   Не подобает тебе ссориться по-девчоночьи, не хочешь так? Но можно ведь ссориться по-мальчишечьи.
   Девчонки тарахтят, лица красные, носы блестят, глаза как плошки, и та-та-та, та-та-та, и наконец: «Не стану с тобой ругаться, подумаешь, тоже мне, я даже отвечать тебе не собираюсь…» Мальчишка может иначе. Тебе скажут: «Что, струсил? Ну давай, попробуй! А-а-а, боишься!» А ты с презрительным видом цедишь сквозь зубы: «Боюсь, да – как бы тебе потом на золотые коронки не пришлось раскошелиться».
   И еще. Если он спрашивает (вопрос-то провокационный): «Хочешь схлопотать?» – не отвечай: «Хочу». Или на его: «Эй, ты, сейчас схлопочешь!» – «Попробуй». Он потом скажет, что ты сам напросился.

   Советуют, когда злишься, прикусить язык. Это не лучший метод. Что получается? Ты его хочешь раздавить, стереть с лица земли, а вместо этого будешь, как дурак, собственный язык грызть? Есть другой метод: перед тем как пустить в ход кулаки, произнеси латинское заклинание: Concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur [52 - «Согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются» (лат.). Цитата из трудов Гая Саллюстия Криспа (86–34 до н. э.).]. Можно и по-польски сказать: «Согласие строит, несогласие разрушает».
   Ребята утверждают, что латинский вариант действеннее. Правда, жалуются, что слишком длинно, рискуешь не успеть. Но можно и просто так три раза в день повторять после еды на десерт. Закрыть глаза и – медленно ли, быстро – Concordia res parvae crescunt.

   Пятый способ – самый главный: сильная воля.
   Натягиваешь поводья: тебя несет, но ты – ни в какую! Железная воля, спартанец. Не петушок, не щенок – мужчина. Только не сразу, а то перегреешься – и неудача. Нет, ты стремишься к цели, считаешь драки, шаг за шагом продвигаешься к улучшению. И вот – победа.
   А что ж ты думал? Человек без воли – пустое место, выпендрежник, марионетка (дернешь за веревочку – прыгает). Человек без сильной воли – травинка, пылинка, тюфяк, недотепа, нюня, пузырь надутый. Без сильной воли он что? Соломинка, нитка, мятная пастилка, печенька, фитилек, тень, слепень. Тьфу! Человек без воли – шестерка пик, шут, обмылок, карась в сметане, маринованный груздь, клейстер, поросенок с бумажной розочкой на блюде. Человек без сильной воли – тряпка для пыли, прыщик на щеке, телячий студень.
   Я знаю, ты вспыльчив. Нет-нет, никаких нравоучений: не люблю лезть в душу. Это ваши дела, сложные и запутанные. Понимаю: стычка, короткое замыкание, вспышка, взрыв – драка. Вам лучше знать. Зачастую избежать драки действительно нельзя. Но за день трижды тузить друг дружку – три вспышки, три взрыва? Это уж слишком. Перебор.
   Я понимаю, взрослым легче. У них есть суды – городской, окружной, суд чести, торговый, морской, военный, дисциплинарный – и уж в редчайших случаях – дуэль.
   Поэтому я не запрещаю мальчишкам драться, если силы равны или если более сильный сдерживает себя, а более слабый не применяет запрещенных приемов. И конечно, нельзя подзуживать: «Не сдавайся!», «Трус!», «Врежь ему!», «Ату!» – как собаке. И радоваться и издеваться нельзя.
   Мальчишки кричат: «Смотрите, они дерутся!» Я сразу иду, наблюдаю, приглядываю, но не вмешиваюсь. А зачем? Схвачу одного за руку – другой воспользуется заминкой и наподдаст, так что первый еще больше разозлится. И что дальше? Я их разниму, а они потом завершат дело в другом месте. Или испугаются, что я сейчас вмешаюсь, а они не успеют выяснить отношения, ну и напортачат в спешке. И вместо совершенного кристалла драки мы получим изуродованный, исковерканный, неестественный ошметок, фрагмент, огрызок.
   Хуже всего, когда дерется новичок: он не знает, не может рассчитать, не умеет – сразу кулаком в нос. Бывают носы очень кровоточивые; опытному бойцу об этом известно, он на всякий случай подобных ударов избегает, а новичок на это ведется. Взрослые же сразу: «Кровь! Ах ты, бандит!..» А он вовсе и не бандит, все дело в особенностях вышеупомянутого носа.
   Я убежден: нельзя предательски за горло, нельзя в живот, нельзя выкручивать голову, нельзя выламывать пальцы (во второй фазе драки). Одежду не нужно рвать. Одежда, стулья, утварь – всего лишь сторонние наблюдатели. Но драка правильная, техничная, основательная, драка как таковая, достойный мордобой – это пожалуйста.
   И именно из уважения к этому занятию не стоит опошлять его, превращать в занятие обыденное, драться слишком часто. Изредка, в исключительных случаях – когда нельзя избежать, и не из-за пустяков, и не спустя рукава.
   Вот поэтому я и придумал пять способов. Плюс сильная воля – главный тормоз. Да, воля – львиный коготь, орлиное перо, соколиное крыло; не кулак – воля!

   Я не сторонник драк. Но как педагог обязан в них разбираться. Я и разбираюсь. Не осуждаю. Мирюсь с ними. Я мог бы на эту тему говорить целый час, два часа. Актуальная тема. А как же иначе? Просто запретить – и все?

Мегерочка

   Ничего, что ты всплакнула слегка; послушай теперь человека, который желает тебе добра. Поверь: может, слишком резко, но я сказал правду. Чистую правду. Конечно, можно правду завернуть в красивую обертку, бантик прицепить. Например, вместо «Ты идиот» можно сказать: «Ты в этом не разбираешься». Или вместо «Ты меня обманул, обокрал, ты вор» можно сказать: «Ты злоупотребил моим доверием».
   Да, я сказал то, что сказал, и слово не воробей. Но теперь хочу объясниться, растолковать тебе кое-что.
   Я не защищаю мальчиков – знаю, что они тебя обидели. Но ты же первая сказала ему «сопляк». А ему ведь тоже двенадцать лет. Так с какой стати, почему это он, твой ровесник, сопляк? Мальчики терпеть не могут, когда им говорят такое. Видишь ли, мальчик не мал и не глуп – у него просто другой, особый ум. И вот ты ему – «сопляк», а он тебе в ответ – «задавака», «цаца», «воображала», «умная какая нашлась», и еще «кокетка», «нос напудрила и хвостом вертит».
   Я тут выступаю не как воспитатель, а всего лишь как свидетель и вовсе не защищаю мальчишек – знаю, что они способны довести до белого каления.
   Понимаешь, девочка быстрее, раньше вырастает; через два-три года мальчик ее догонит и перегонит, но сейчас ему обидно, что она рисуется, строит что-то из себя, ну прямо взрослая барышня – и ростом, и фигурой, и манерами. И ты его задела.
   Ну я и сказал одно слово, одно словечко. А ты сразу в слезы, сразу обиделась смертельно. Из-за одного-единственного слова?
   Погоди-ка, а сама? Я сейчас даже не о мальчике – о девочке. Ты говорила, что платье ей купили на рынке подержанное, что вкуса у нее ни на грош – точь-в-точь как у ее мамочки, что глаза у нее коровьи, называла ее пампушкой и обезьяной из зоопарка. И якобы подлизывалась она к тебе только из-за шоколадок, и вообще притворщица, ангелочек кривоногий, и в волейбол играть не умеет – руки-крюки, и еще интересничает, чтобы мальчишкам понравиться. И ты от ее одноклассницы знаешь, что на контрольных она списывает, и газет она не читает, и головка у нее слабенькая, и вообще она сама с собой разговаривает (а это неправда – она повторяла стихотворение для спектакля, роль учила).
   Ты вся такая утонченная и воспитанная, и учительница тебе доверила торжественный букет, и все же ты сказала (не отпирайся), что не желаешь играть с вонючками. Так что и малыши на тебя обижены: они подают мяч, и ты, между прочим, сама дважды сплоховала.
   И еще ты сказала (не спорь), что я полчаса дрался с дошкольником и мы едва друг друга не убили. Кажется, ты даже сказала «придурки». Но это ерунда, я не затем говорю, чтобы тебя обвинять, просто хочу оправдаться за это свое одно-единственное словечко, хочу, чтобы ты меня простила. Ведь когда добрая воля с обеих сторон, все кончается хорошо.
   Я, например, если накричу (бывает, что приходится), сразу говорю: «Я буду сердиться на тебя до обеда» – или до ужина, а если что-то серьезное натворил, то даже до завтра. И не разговариваю с ним. Приходит он, к примеру, с товарищем, и тот меня спрашивает: «Можно ему взять мяч»?» А я: «Скажи, что он может взять мяч поменьше, но только не в футбол».
   Каждый раз нужно искать решение. В моем педагогическом арсенале, в моей, скажем так, аптечке воспитателя есть самые разнообразные средства: легкое ворчание и мягкая укоризна, рявканье и фырканье, даже сильнодействующая головомойка. Тщательно разработанная фармакопея.
   Иногда достаточно сказать: «Ну знаешь…» – и печально покачать головой; или же помотать ею: «Не делай так». Иногда спросить: «Ну и зачем ты это сделал?» Или покивать: «Теперь уж ничего не попишешь, зато будет тебе урок». А он уже весь пунцовый стоит или даже в слезах, так что порой и утешать приходится.
   Но нередко доводится лезть в банку с крепкими укорами и сильными попреками: бывают ведь мелкие проступки, а бывают непозволительные действия, и тут применимы самые разные слова и обороты.
   Знаешь, я заметил, что, если постоянно использовать одни и те же выражения, их действие слабеет. Например, «непоседа» уже не помогает, даже раздражает: он просто не понимает, а почему это он должен сидеть… Совсем другое дело, когда рявкнешь: «Ах ты, супермотор!» (торпеда, ураган, перпетуум-мобиле). Я избегаю однообразия, обновляю репертуар, обращаюсь к разным сферам. Орнитологии, например: «Эх ты, ворона!» Или кулинарии: «кисель», «чайник».
   Никогда не знаешь, что сработает. К одному хулигану и так я пытался подъехать, и эдак – без толку. Громил его существительными – все впустую. Но как-то раз: «Ах ты, фа мажор!» Так он целый день был тише воды ниже травы.
   На одних действуют длинные слова, на других – короткие. А стало быть, одному – «Ты дезорганизатор!», а другому – «Ты сноб» (фрукт, тип).
   Усиливает эффект встречающееся в слове «ррр». Немецкое Donnerrrwetterrr [53 - Donnerwetter – черт подери (нем.).] очень даже подходит, но можно обойтись и отечественным вариантом, не прибегая к импорту.
   Люблю фольклор: «неслух», «михрютка», «кулёма», «шалопут»… Рявкнешь: «Ах ты, колоброд строптивый!» – и сразу пахнёт сеном и смолой.
   Или вот историко-политические ругательства (тоже порой помогают): «варвар», «вандал», «масон», «инквизитор», «диктатор», «Гит…» – ой, нет-нет, Наполеон!
   Для пущего эффекта хорошо использовать приставку «ультра-» или «архи-». Например, «ультраболван», «архирастяпа».
   Очень неприятны мне прилагательные «строптивый» и «мстительный». Какие-то они шершавые, царапающие. Никогда не употребляю слов «лентяй» и «осел» и лишь в исключительных случаях – «идиот». Это у меня, видимо, какая-то детская травма, эхо пережитого. «Нюня» – тоже нет, по тем же причинам. Потому что, когда ребенок плачет (не кричит, не скандалит, а заливается слезами, не всухую злится, а «вмокрую» страдает), нужно ему, беспомощному, посочувствовать и помочь.
   Ты вот обиделась на меня за то, что я сказал. В твоих слезах были, наверно, и гнев, и задетое самолюбие – противоречивые чувства, и мне тебя жалко, мне хочется тебя развеселить и убедить, что по сравнению с моими громами и молниями то слово было почти невинным…
   Но я еще не закончил, не думай. Так вот, разные бывают ситуации. Например, он уперся, что хочет огурец целиком. Я: нет; он: дай; я: кусок; он: нет, целый. «Ты прямо мегаломан, небоскреб, у тебя мания грандиоза». И иронически: «Это ж надо – целый огурец!»
   Или вот еще: я хочу спать, а он – играть в поезд, в полицейских, в Яна Кепуру [54 - Ян Кепура (1902–1966) – знаменитый польский тенор и актер.], в войну, в разбойников. Ну уж нет. Поднимаю его с пола и говорю: «Ах ты, артобстрел моего терпения, краеугольный камень моей выдержки, вечный некролог моего спокойствия!» Глянул на меня, видно, что-то свое уразумел и ответил: «Ну ладно, я тогда кубики соберу».
   А эта девчонка! Взяла мой зонтик, шляпу и пальто – и голливудскую звезду изображает. Заявляю ей: «Ну прямо магистр элегантиарум! Неофитка от хореографии ты, ультрафотогеничная экстразвезда суперкино!» Она обиделась (и тоже смертельно), что-то бормотала себе под нос: «Он меня не любит», «Вечно он злится»… Ну а что? Вновь и вновь твердить: «нехорошо», «некрасиво»? Так она и не поверит: знает, чертовка, что очень даже хороша…
   Этот потерял тетрадку – говорю: «Ты прямо трагическая фигура». Тот разобрал будильник: «Ты подозрительный индивидуум». Снова подрался: «Ты черный персонаж, демоническая личность». А на этого бесстыдника девочка пожаловалась: мол, всякие слова произносит. Тогда я: «Ты, монстр гривуазности, инкубатор извращений, выкину тебя из сердца, свинья ты эдакая, до полдника!» И баста.
   Думаешь, помогает? Нет, милая. Но и не вредит. Во врачебном искусстве это называется ut aliquid fieri videatur [55 - Чтобы казалось, что что-то делается (лат.): нейтральное средство при неясном диагнозе или неизлечимой болезни.]. Опытный врач помнит: primum non nocere [56 - Прежде всего – не вредить (лат.).]. Не навреди и терпеливо жди. И никогда не говори, что он неисправим и ничего из него не выйдет. Наоборот, всегда убеждай, что это пройдет и все будет хорошо, это временные трудности и недоразумения, все образуется и в будущем он достигнет совершенства.
   А когда и вправду доводит до отчаяния – безнадега и скрежет зубовный, ни бе ни ме, – я говорю, к примеру, что он сверхгиперархибалда в сороковой степени. Говорю: «Годам к пятидесяти непременно поумнеешь». Или: «Только твой сын и внук станут такими, как надо, только твой правнук принесет человечеству пользу и радость».
   Я никогда не говорю: «Сто раз тебе нужно повторять!..» Сто раз – это и неточно, и занудно. Он тебе сразу: «Вовсе не сто!» – и будет прав. Так что я говорю: «Я повторял это и в понедельник, и во вторник, и в среду, и в четверг, и в пятницу, и в субботу, и в воскресенье». Или: «Я тебе это уже говорил в январе, в феврале, в марте, в апреле, в мае и в июне». Не говорю, что он совсем не помогает, – говорю, что мало, слишком мало.
   И убиваю сразу двух зайцев: побуждаю к дальнейшим долговременным усилиям и образовываю: запомнит дни недели и месяцы. «Я говорил тебе весной, летом, осенью и зимой». Или: «Говорил на рассвете, ранним утром, в полдень, на закате». Учу и обогащаю словарный запас. А не «сто раз» – монотонное, убогое и раздражающее.
   Или же «упрямый», «упрямец». Не лучше ли «забастовщик», «негативист», «нигилист», votum separatum [57 - Особое мнение (лат.).], liberum veto? [58 - Свободное вето (лат.) – в XVII–XVIII вв. право любого депутата сейма Речи Посполитой выступить против обсуждаемого закона и тем самым не допустить его утверждения.]
   А он потом: «А что значит „вандал“?», «Что значит „демоническая личность“?», «А что это такое – liberum veto?»
   Вот и с тобой тоже у меня вырвалось.
   Ты вырастешь толковой и умной, ты будешь толково и разумно руководить своей семьей и на работе будешь умелой и толковой. Поэтому я и сказал, что ты мегерочка (признай, что справедливо!), пока еще уменьшительно, ласково. Ты тоже вырастешь. Ты пока еще не мегера…

   В любом классе, в любом дворе, на любой детской площадке есть своя мегерочка. Ее не перевоспитать. Ее можно только обезвредить. Помни: конфликтуя со сверстниками, она попытается добиться расположения взрослого. Не отталкивай, но держи разумную дистанцию. Будь осторожен! У маленьких хищниц имеются коготки.

Ложиться пораньше

   Это дело непростое. Вам кажется, что как я скажу, так и будет. Вы переоцениваете мой авторитет и масштабы влияния. Тут требуются осторожность и дипломатичность. Потому что если я скажу: «Дети не куры, чтобы ложиться спать с курами, это вам не курятник, где все укладываются рано», – уверяю, ничего из этого не выйдет, проиграем.
   Сразу же скажут, что сон – это здоровье, и неужто вам дня не хватает, и так целый день гоняете, а вечером – туман и шея голая, роса и ножки босые, и что ультрафиолетовые лучи днем, и что желёзки, и что темно вечером, ничего не видно, можно веткой в глаз… Скажут, что взрослые тоже имеют право на отдых, потому что днем шум и ругань, а вечером хочется покоя – без детей, без этих ультрафиолетовых лучей.
   Пусть даже две мамы отнесутся с пониманием, так обязательно найдутся другие: этот еще мал, этот слабенький, тот переутомлен (школа ведь, учеба напряженная, надо в деревне сил набраться на весь трудный учебный год). Скажут, что я теоретизирую, потому что собственных детей нет, что познания мои нафталином посыпаны, застыли как муха в янтаре, а на дворе – прогресс и новые течения.
   И потом, вовсе даже не с курами, нужно ведь еще повозиться, тщательно умыться, так что все равно выходит поздно. И режим дня собьется, а затем бессонница, синяки под глазами, глаза мутные. И шпинат, такой полезный, есть отказывается. В общем, на моей стороне две-три мамы, а остальные все заодно – и дело проиграно. Нет, надо без кур, иначе, осторожно и постепенно.
   Надо подготовить почву. Сначала пробный шар, пропаганда. Тут словечко сказал, там обмолвился. Например: если не начать сейчас закалять, то потом, когда уже станет самостоятельным и вырвется на свободу, он дорвется до лыж или санок и шею себе свернет; а то еще сядет за руль, потеряет управление и врежется в столб или в груду придорожных камней (ориентацию в пространстве лучше развивать смолоду и в темноте). Маменькин сынок – глаз ведь с него не спускали…
   Другой маме расскажу, как только что прочитал в последнем номере заграничного медицинского журнала о новейшем открытии: вечерняя роса – самая радиоактивная и гидроклиматобальнеологическая. Третьей – что поэтичность деревенского вечера высвобождает в подсознании возвышенность и электроны и это влияет на всю жизнь и оставляет незабываемые впечатления. Четвертой – как один мальчишка говорил мне, что, когда его слишком рано укладывают в постель, он не спит и злится и его одолевают всякие чудны́е мысли. На самом деле он сказал так: «Я, вообще-то, люблю полежать в кровати и подумать, но, когда меня укладывают сразу после ссоры, я еще распален, и в голову лезут разные путаные – нехорошие – мысли».
   В общем, только договариваться, вести переговоры за круглым столом, чтобы сломить сопротивление и обернуть дело в свою пользу; ну и торговаться: условия, ограничения, исключения и оговорки.
   Не уходить далеко? Ладно: давайте определим границы.
   Спортивные тапочки? Договорились, и еще носочки.
   Молоко пить без всяких разговоров? Сколько – один, два стакана? Может, с овощной добавкой?
   Точное время, чтобы никаких отсрочек? Запросто: раз-два, по первому слову, без проволочек, умываться (и зубки тоже) – и марш в кровать, голова на подушке – и через секунду уже хррр-шшш… хррр-шшш… И у взрослых руки развязаны.
   Но это ведь не официальный договор с печатью. Может случиться так, что я одержу дипломатическую победу, два вечера порадуюсь, а потом – бац, противники разрывают контракт – и мы терпим поражение. Снова идти спать? И в ответ на мое любезное «Доброе утро» – холодно: «Доброе утро», потому что я посторонний и вмешиваюсь, когда не просят.
   Я искренне хочу вам помочь, ребята, но не нахрапом – и ни слова о курах. Этот аргумент вызывает лишь раздражение.
   Но и вы не зевайте. Ведь вам нужны вечера, чтобы потом написать сочинение «Как я провел лето». В сочинении нельзя не упомянуть о вечерах, иначе тема будет не раскрыта. Или, скажем, «Вечерние труды крестьянина в поэме Мицкевича „Пан Тадеуш“». Или «Лес и река при полной луне».
   А вот воспоминание из прежних времен – спокойных времен здравого рассудка.
   Поздний вечер. В деревне. Сидим за столом, разговариваем.
   Спрашиваю:
   – Где наследник, где ребенок?
   Отец:
   – Да где-то шастает – может, в конюшне, а может, на лягушек охотится.
   Мать:
   – Яму какую-то копают, с обеда на глаза не показывался.
   – Проголодается – придет, – добавляет отец.
   А на столе стоит и ждет миска остывшей молочной каши.
   И вот возвращается ребенок-наследник, поспешает, едва на ногах держится, шатает его.
   – Мы закончили! Мама, поесть…
   Садится и энергично – раз-раз, ложка за ложкой, трескает, съедает все подчистую. И вдруг – оперся локтем о стол, застыл с последней ложкой каши. Спит.
   Ложка выскальзывает из пальцев, каша и молоко брызгают на чуб, а он шепотом сквозь сон:
   – Лопату давай…
   Папа его – на руки. Такой тихий сейчас, беспомощный, послушный. (Детский сон – одно из величайших чудес в этой жизни.) А после мама прямо на кровати обтирает мокрым полотенцем спящего: лапы как у трубочиста, штаны изодранные, ноги исцарапанные. Стирает мокрым полотенцем эту кашу со лба, протирает ненаглядную измазюканную физиономию. А он пьет, хлебает большими ложками густой сон, этот обильный, неиссякаемый, бездонный сон, этот здоровый, спартанский сон… Можно палить из легкой и тяжелой артиллерии, пушек, зениток, да хоть салютовать из всех орудий разом – он не шелохнется: спит мертвым сном.
   Ночью блохи (собака же) и комары, на рассвете нахальные мухи лезут в глаза, в уши, в нос. Чихнул, перевернулся на другой бок, что-то пробормотал, вздохнул, натянул одеяло – и спит.
   И только когда с безошибочной, математической точностью почувствует, что в самый раз, хватит, – только тогда он поморщится, протрет кулаком глаза, откроет их, поморгает, оглядится удивленно, почешется… Смотрит, смотрит – и вот уже очнулся и улыбается. (Бессонница у детей – тоже мне выдумали!)
   Ой!.. Обмочился…
   Да ну, не потонет – высохнет; да вот уже все высохло.
   Что, соломы для матраса не хватает? Или вам куска мыла жалко, чтобы выстирать свою драгоценную простыню и куцую рубаху? Воды не хватает – выкупать эту молодую поросль, будущее народа и надежду завтрашнего дня?
   Да пускай себе писается на здоровье – банзай! Что за катастрофа – ни убытка, ни позора, ни вреда… И потом, как могло быть иначе? Вечером он легкомысленно забыл, а ночью исправно спал. Он же растет, дорогая мама, а это требует сил и труда.
   Ну, тут сразу найдется что о себе послушать: я, мол, старомоден, несовременен…
   Помню, в летнем лагере это было. Зной, жара. Сотня мальчишек. Днем не ели – не хотелось. А прохладным вечером – простокваша с картошкой. Понятно, что она имела успех. Ну и утром у шестерых под кроватью озеро.
   Шестеро из ста – разве это так много? По моим точным расчетам, два-три матраса сушить придется непременно, этого не избежать. Как говорится, ничего не попишешь.
   Один ехидный мальчонка заявляет мне:
   – У них, пан доктор, сегодня праздник моря.
   – Перестань, – говорю, – им это будет неприятно.
   Короче, я утверждаю, что каждый ребенок имеет законное право на две катастрофы в год. В летнем лагере, в новой обстановке, процент увеличивается. Это мне доподлинно известно.
   Люди стали самонадеянны и нетерпеливы, они слишком ценят удобства. Всюду норовят соломку подстелить, сердятся и ворчат, столкнувшись с малейшей неприятностью, с любым препятствием, хотят всего немедленно.
   Деревцу требуются долгие годы, чтобы вырасти. Сон у малолетки еще не устоявшийся, бесхитростный и неловкий. И на что тут, спрашивается, пенять – в суд, что ли, подавать на законы природы?
   Вы требуете, чтобы я добился для вас права ложиться спать попозже, не с курами? Дело вовсе не в курах, а в духе времени, новейших тенденциях. Трудно плыть против течения.
   Люди мнительны. А вдруг столбняк от царапины, заражение крови от ржавчины? Да знаю я, отлично знаю, что именно вечером – и в разведчиков, и в рыцарей, и в прятки. Знаю, что по холодку лучше всего. Если кого сморит – рухнет под сосной и уснет. А потом мы, взрослые, отправляемся на поиски, как по грибы; отыскиваем вас, приносим спящих, укладываем умаявшихся, застигнутых сном врасплох.
   Но поймите: мечты мечтами, а жизнь – своим чередом. Идеальная картина – и жестокая реальность. Планы – и их воплощение. И еще ответственность. Представьте себе: если что случится – какой-нибудь кашель, горло и температура 37,3 – все шишки моментально обрушатся на мою бедную голову. И как же тогда мой покой и отдых, наблюдения и исследования, отпускное самосовершенствование, как мне расти над собой и даже выше?
   Не думайте, что я пытаюсь отвертеться. Нет. Вот прямо завтра заявлю, что детям необходимы вечера, и звездное небо, и вечерние собрания научного общества и что вечерние разговоры лучше всего – днем ведь некогда, да и жалко времени.

   Перекармливание детей сном приводит к несварению сна, расстройству сна, извращению сна, разболтанным нервам. Сколько часов должен спать ребенок? Ровно столько, сколько ему спится.

Сказка для малышки

   – …И вот эти брат с сестрой стоят, бедные сиротки, в лесу, глядят по сторонам и вдруг видят – домик. Домик увидели. Он спрашивает: «Что это?» Она говорит: «Какой-то домик». Он спрашивает: «А почему такой маленький?» Она говорит: «Не знаю». Потому что она ведь не знает, кто там живет. Маленький домик, маленькие окошки и дверь, маленькая труба на крыше и дым из трубы. Но мальчик с девочкой стоят и смотрят, за руки держатся. А тут вдруг гномики идут, несут в горшочках землянику. Ты, может, думаешь, это были обычные гномики? Нет. Потому что у гномиков были крылышки.
   – Белые.
   – Разумеется, белые. Ну да, белые. Может, у одного гномика были голубые крылышки или розо…
   – Нет!
   – Ну нет так нет, раз тебе не нравится, а мне все равно – можешь выбрать любой цвет. Так вот, эти гномики несут зеленые горшочки с красной малиной.
   – Земляникой.
   – Земляникой. Я перепутал. И у них белые крылышки.
   – Как у ангелочков.
   – Угу. Именно. Белые, как у ангелочков, чистые, белоснежные. И ручки у них чистые. Они вымыли ручки и мордашки. Гномики любят умываться. А ты хотела бы иметь крылышки?
   – Нет!
   – Почему?
   – Ну просто.
   – А что плохого в крылышках? Необязательно ведь летать, если не хочется…
   – Рассказывай дальше.
   – Хорошо. Экий ты консерватор. Что плохого в крылышках? Вот у птичек есть крылышки, у мух есть, у бабочек, у пчел…
   – Это что за колечко?
   – Микрофон.
   – Да?
   – Да. Вроде телефона… У гномиков чистые носики и ушки. У собаки ведь, например, нет носового платочка. Она облизнется – вот собачий нос уже и вымыт. Или муха – та лапками умывается. И котик умыва…
   – Я видела, как кот моется лапкой.
   – А я раз видел, как воробушек купался в песке. И как котик умывался, один раз видел.
   – Я сто раз видела. Этого кота зовут Черныш.
   – Мы же договорились не называть имен. Надо говорить: Бум.
   – Я помню. Черныш Бум. А зачем это колечко?
   – Не трогай. Это научный прибор. Точный инструмент. Можно сломать.
   – А ты слышал, как я завтра буянила?
   – Вчера вечером? Ну конечно. Я твой ближайший сосед. Я все вчера слышал.
   – Вчера.
   – Мама тебя мыла, а ты не хотела, потому что и так купаешься в целой реке, зачем еще в тазу купаться?
   – Ну да.
   – Знал я одного мальчика…
   – Бума?
   – Ага. Он тоже не хотел. Говорил, что у него в ухе потом мокро. Мама у него была нервная и мыла его изо всех сил. Это было больно.
   – Было больно…
   – Этот Бум твердил, что для счастья ему совершенно не нужны чистые уши. Что шея у него не грязная, а просто загорелая. Что вода после мытья должна быть черная, как смола, а если не черная, так чего зря стараться? Говорил, что мыться – это устарело. Делать ему нечего – каждый день причесываться и чистить зубы!
   – Это колечко на память?
   – Не на память, но важное. Микрофон.
   – А что такое на память? Мамочка однажды потеряла брошку на память и плакала.
   – О-о-о! А я читал в одной книжке, очень интересное…
   – В этой?
   – Нет. В другой. Про девочку, у которой мама играла на рояле. Мама играет долго-долго, а она стоит и слушает. Оперлась на рояль и слушает.
   – И что?
   – Мама играет грустную песню. Доиграла, девочка ее и спрашивает: «Мама, а ты какими слезами плакала?»
   – Не люблю грустные сказки. Ну рассказывай.
   – Хорошо. Так вот, гномики весело бегут друг за другом, весело играют. Порхают так весело, машут своими розовыми крылыш…
   – Белыми.
   – Белыми. Я оговорился. Извини.
   – А ты меня любишь?
   – Больше, чем это возможно, чем позволяют силы.
   – Ты глупости говоришь. Говори со мной по-человечески.
   – Да я как раз по-человечески. «Любишь меня, Мария?» – «Мой дорогой, мой милый! Больше, чем это возможно, чем позволяют силы…» [59 - Цитата из «Марии» Антония Мальчевского (1793–1826) – первой польской романтической поэмы.] Это из классики.
   – Я не понимаю.
   – Рассказывать дальше про гноми…
   – А ты совсем на меня не сердишься?
   – За что?
   – Что вчера буянила.
   – Нет. Просто сочувствую твоим бедам и огорчаюсь, что мама громко сердилась на тебя за…
   – На тебя она тоже сердится.
   – За что?
   – А ты храпишь через стенку. Мамочка закрыла окно, и не могла спать, и кровать к той стенке переставила. И у нее режим дня сбился. Но я не видела, как он сбился, потому что спала. И мы пе-ре-ве… перебираемся. Ну рассказывай.
   – Так вот, сиротки смотрят, а гномики весело порхают, машут своими зелеными крылышками. (Пауза.)
   – Почему ты не рассказываешь?
   – Потому что ты думаешь о чем-то другом и не слушаешь.
   – Слушаю.
   – Я ведь сказал, что зелеными крылышками, а ты не поправила, что белыми.
   – Потому что я поправляю-поправляю, а ты все равно; что ж я буду сто раз повторять?
   – Ты любишь сказки?
   – Немножко очень… А ты знаешь, как я думаю?
   – Тоже немножко очень.
   – А этот мальчик, он буянил?
   – Какой мальчик?
   – Ну тот. Который не хотел мыться, потому что больно.
   – Теперь не буянит. Я объяснил ему, что в ухе есть разные повороты, закоулки, закутки и пещерки, поэтому не надо сильно тереть – надо осторожно, чтобы не больно было. И причесываться тоже осторожно, и нос вытирать не сильно, и чтобы мыло глаза не щипало.
   – Ага.
   – И зубки тоже легонько, осторожно. Даже когда сильно нервничаешь, необязательно делать больно.
   – А если я не буду чистить зубы, то стану старой уродливой бабкой? Ще-бра-той?
   – Я тебе объясню. Бум – тот дошкольник, ты его знаешь, – у него выпал молочный зуб, и теперь новый растет, красивый. Он что, старый и уродливый?
   – Он красивый. Но не хочет со мной играть.
   – Это тебя огорчает?
   – Нет.
   – Много у тебя огорчений?
   – Хватает. Я пенку не люблю.
   – На молоке?
   – Ни на молоке, ни в какао. И морковку не люблю… Это что за книжка?
   – Научная.
   – Почитай.
   – Хорошо. Почитаю. Здесь?
   – Здесь.
   – «…Скальные породы находятся в постоянном движении, сжимаются, сдавливаются, вследствие чего края крошатся».
   – Ты это понимаешь?
   – Угу.
   – А я нет. (Вздыхает.)
   – А ты хотела бы понимать?
   – Я пою кукле, чтобы она спала, и она засыпает, а я больше не пою, потому что она спит, а у меня всякие заботы.
   – Почему? Потому что она спит?
   – Нет… У мамочки тоже заботы есть.
   – И у мамочки?
   – Ну да. С папой. Потому что папа…
   – Ты, может, не хочешь больше разговаривать? Вон зеваешь. Может, ты устала и хочешь пойти поиграть с детьми?
   – У меня есть беда, про которую никто на свете не знает. Ни мама, ни папа. Я даже кукле не говорила. Но тебе скажу.
   – Лучше не говори. У стен бывают уши.
   – Ты глупости говоришь… Некрасиво так говорить – «глупости». Детям можно, а маме или пану доктору невежливо… А они говорят: «Иди отсюда, иди, малая, мы тебя не возьмем в игру, ты не умеешь». Она сказала: «Еще в штанишки надуешь». Ей не было стыдно, что мне стыдно. И при всех. А я уже большая. Я бы хотела быть куклой, потому что кукла всегда никогда сухая. (Вздыхает.) А ты храпишь и не чувствуешь, потому что спишь. И я тоже не чувствую… А что ты пишешь?
   – Сейчас расскажу. Когда я слышу что-то важное, то записываю, чтобы не забыть.
   – Прочитай.
   – Хорошо. «Я бы хотела быть куклой, потому что кукла всегда никогда сухая. (Вздыхает.) А ты храпишь и не чувствуешь, потому что спишь. И я тоже не чувствую…»
   – Да… Это важное?
   – Очень. Один мальчик как-то захотел ходить в платье. Ты вчера вечером буянила, потому что не хотела мыться, а он утром не хотел одеваться. Его мама думала, что это комплексы. А он рассказал мне тайну, что хочет быть девочкой, потому что девочки послушные, а он в брюках не может быть послушным, поэтому хочет носить платье. Я тоже записал. А одна девочка хотела быть обезьянкой в клетке, потому что обезьянка в клетке может играть и не запачкать платья, и скакать по клетке ей можно, и у ее папы-обезьянки голова не болит и не раскалывается.
   – А мой папа…
   – Смотри, опять зеваешь. Ты устала.
   – Мне нравится с тобой разговаривать.
   – Мне тоже. Но и я уже зеваю.
   – Тогда рассказывай сказку.
   – Ты права. Сказка о гномиках – легкая и удобная, правда о гномиках – важная, но трудная. Начав сказку о гномиках, можно ее не заканчивать – ничего страшного; но если начнешь рассказывать правду – жалко бывает не договорить до конца…

   Если начал рассказывать сказку, не старайся ее закончить. Сказка может быть прелюдией к разговору, может с ним переплетаться. Продолжай рассказывать, только если попросят. Одну сказку можно повторять много раз.

Взрослые и мы, дети

   Вы же понимаете: зубная паста с горчицей, лампа с зеркалом, этажерка с пианино могут не поссориться – но не человек с человеком (кровь не водица). Летом, когда жарко и столько свободного времени…
   Вот всегда так: тишина, покой – и вдруг налетает буря: черная туча – тишина – бабах, гром и молния. А как вы думаете? Только дети ссорятся, а взрослые – нет? Что за монополия? Раз в сезон непременно случится скандал, и кто-нибудь, разобиженный и рассерженный, оскорбленный и разочарованный, уезжает досрочно. Так уж повелось, таков порядок вещей.
   Если бы я даже знал, в чем причина, все равно не сумел бы вам объяснить, потому что могу лишь о том, что до четырнадцати лет (взрослые не по моей части). Но я не знаю: в жизни столько путаницы, такая каша и неразбериха. Когда я был такой, как вы, тоже хотел во всем разобраться. А теперь? Да ну-у…
   Жизнь – она как радиоприемник: интересно, конечно, но трещит, хрипит, что-то говорят, хотелось бы знать что, но то слишком быстро, то слишком тихо, не понял, не расслышал – остается только гадать. Жизнь – загадка, да.
   Может, оно и к лучшему. А то если за все лето ни единой бури – как-то пресно, пусто. Все равно как поездка за границу без неприятностей на таможне, как льготный билет без драки за место, как вегетарианство на Пасху, как матч без ора и свиста.
   Происшествия нужны, чтобы зимой было что вспомнить. «У-ух, как мы промокли – вода ручьем лилась!» Или: «Едва не утонули!» Или: «Еще чуть-чуть – и был бы пожар». Что это за лес, в котором никто не заблудился? Что за пансионат такой жалкий, где никто ни с кем не погрызся насмерть и чтоб потом к общему столу не выходить, а то и вовсе уехать. Или летом на даче – скука ведь, когда все в согласии, тишь да гладь…
   Потому и рассказ у меня получается неинтересный, что никаких чрезвычайных происшествий. Некоторые люди умеют интересно. Один был на войне – и даже не знает, как его подстрелили. А другой:
   – Я – вперед, пули – вжик-вжик, потом бах, трах-тарарах, я упал, вокруг газ, я – противогаз, а тут – самолет, бомба, иприт: вррр, бах, бах – справа в двух шагах, слева совсем рядом, и еще третья бомба – прямо под ноги; к счастью, не разорвалась. Я вскочил – опля! – ухватил две вражеские пушки за морду и тащу. И ничего – царапинами отделался.
   Веришь или не веришь, но заслушаешься.
   Или на охоте:
   – Разъяренный кабан топочет, земля гудит, сучья и ветки трещат, я за куст, а он прямо на меня, из пасти огонь, запах серы, а я невозмутимо прицеливаюсь – и в глаз. И вот лежит, хвостом гребет, копытами – все, помер.
   Было или не было, но заслушаешься.
   А у меня что?
   Помню, как-то раз в летнем лагере. Тоже безоблачное время – тихо, спокойно, золотые солнечные дни, звездные вечера. Тут лес, тут мои хлопцы, а там морковка. Да-да, морковка. Поступает жалоба: морковку объели. Ну и расследование. Кто? Кто первый, кто еще, кто с кем, когда, по сколько? Позор! Я все записывал, отчитывал их: мол, природу не берегут (еще ж и ветки поломали), некультурно, воровство… Закончил, пошел к мусорной свалке: слишком близко к кухне сделали, ну и мухи, придет санитарная комиссия, надо этот источник заразы засыпать и выкопать новую, подальше. По дороге замечаю, что за мной с кислым видом плетется паренек.
   Спрашиваю:
   – Натворил что-то?
   Вымученная улыбка.
   Я ему:
   – Не так уж много в жизни каникул и радостей, иди давай, играй.
   Он дальше за мной. Я ему:
   – На кухню нельзя.
   А он:
   – Я хочу вам сказать.
   – Не сейчас, завтра скажешь.
   Нет, хочет именно сейчас.
   – У меня времени нет.
   – Я быстро. Я… я тоже морковку рвал.
   – И ел?
   – Ел.
   Хотел спросить, почему сразу не признался, да какая разница? Ну вынимаю из кармана блокнот с материалами расследования, карандаш казенный и казенным тоном спрашиваю:
   – Сколько?
   А он:
   – Один раз три морковины…
   – Большие?
   – Средние – во-о-от такие.
   – Ладно.
   – Другой раз – четыре. А третий раз не помню сколько.
   – Ну примерно?
   – Примерно… штук шесть.
   Записал, подсчитал, говорю:
   – Одиннадцать.
   – Вы ошиблись – тринадцать.
   Считаю:
   – Три да четыре – семь, семь плюс шесть… ты прав: тринадцать морковок вырвал и съел.
   – И два помидора.
   – Еще и помидоры?
   – Угу.
   Думаете, на этом конец? Нет. Когда я уже закрыл блокнот, он добавил:
   – И огурец еще.
   Я вздохнул, прошептал: «Гипервитаминоз» – и записал «огурец».
   Потом оказалось, что огурцов и помидоров было сорвано больше, хозяин просто не знал. Делать нечего, пришлось честно заплатить по рыночной цене, чтобы не обижать человека: он же не может спрятать свое имущество в несгораемый сейф, вынужден доверять окружающим.
   Вот вечно есть какая-нибудь припрятанная морковка и тайна: уже вроде все выяснили, так нет же, непременно обнаружатся еще и помидор, и смородина, и огурец. Не так уж много человеку в жизни каникул перепадает – и те умудряется себе испортить.
   Взрослые тоже проказничают и куролесят. Но каждый по-своему, да и один и тот же по-разному.
   Спрашиваю:
   – Скажи, парень, ты что за человек? Порядочный?
   А он:
   – Сам не знаю.
   Когда как: человек ведь.
   А правда? Не то чтобы соврал, но и с правдой разминулся. Он одной дорогой идет, правда – другой. Не по пути им. Бывает, в спешке даже не узнает правду в лицо, а то – узнает, улыбнется приветливо или даже остановится и спросит, как здоровье, – и снова разминутся, каждый пойдет своей тропкой. А ведь хотелось бы вместе с ней, с правдой-то. Если человек правдивый соврет, то лишь настолько, насколько его вынудили, в угол загнали, и потом ему бывает грустно, неприятно и стыдно.
   Был один парнишка, единственный сын у вдовы. Упал с турника во дворе, на площадке. Ничего страшного, и не такие шишки случалось набивать. Говорю ему:
   – Видишь, я тебя предупреждал, чтобы не выделывал всякие штуки на турнике. Что теперь мама скажет…
   Позже спрашиваю:
   – Мама сильно расстроилась, когда ты ей рассказал?
   А он, оказывается, сказал, что упал и ударился.
   – Соврал, значит, – говорю.
   А он:
   – Нет.
   Правду сказал: ведь действительно упал и действительно ударился. Но покраснел, чувствует, что с правдой разминулся, – и добавляет:
   – Если бы мама узнала, не разрешила бы мне больше на турнике заниматься.
   Я удивился:
   – Как же мама может тебе запретить? Ведь ее тут нет, она не видит, что ты делаешь.
   А он:
   – Нет, если бы мама не разрешила, то я ведь не смогу соврать, когда она спросит, не ходил ли я на турник.
   Ну вот и этот: рвал морковку, три раза рвал, но то ли стыдно ему было, то ли боялся, то ли еще что – сразу не смог признаться, а потом уж и про огурец заодно выложил; а те сразу – благородно и отважно – про морковь, зато про помидоры и огурцы ни гугу – я ведь о них не спрашивал, да и нельзя же подставлять товарищей.

   Что ж, поговорим о товарищах, о школе, о разных влияниях: один помогает и делает тебя лучше, а другой портит и вредит. Легко сказать: «Не водись с хулиганами». А как сразу распознать, кто хороший, а кто нет? Иной тихоня хуже хулигана. И потом, с хулиганом весело. Да его ведь и исправить можно. Укротитель даже льва, даже тигра может приручить и обучить. Даже людоедов можно сделать цивилизованными людьми. И что есть зло, грех, а что всего лишь «нельзя» и «нехорошо»? И почему мы не только комаров убиваем, которые кусаются, но и цыплят едим? Человек вообще все ест, еще и щенят топит, хотя собаки красивые и верные.
   А вот еще случай был у них в школе. Одноклассница не выучила урок, а ее должны были вызвать. Обмотала платком шею и делает вид, что голос потеряла. Учительница спрашивает, что с ней, а она, притвора, еле слышно – охрипла. А учительница: «Видите, она больная пришла в школу, лишь бы урок не пропустить». Одна девочка не выдержала и рассмеялась – прыснула. Учительница сильно рассердилась: бессердечные, легкомысленные, плохие товарищи, нет бы, мол, с уважением к такому примеру и сочувствием, а вы – в смех. «И что мы должны были сделать?»
   Да, непросто. Часто надо бы, а невозможно. Ну разве можно не дать ей списать контрольную, если она старается, но ей трудно, потому что нет учебника: отец мало получает, или же ей приходится работать и помогать родителям, или по болезни пропустила, или голова разболелась? Разве можно не подсказать, если приятель только одно слово забыл или просто с перепугу ошибся?
   А если разбил стекло или еще что-нибудь натворил и не сознался? Ведь одному дома ничего не будет, а у другого родители строгие, могут и отлупить.
   Одному легко, другому трудно, и ничего он с собой не может поделать. Одному как-то все сходит с рук, а другой сразу попадается и получает не только за свои грехи, но и за чьи-то, а то и за всех разом.
   А зачастую и сам не знаешь, можно или нет, – например, когда первое апреля или святки. Веселый учитель позволяет, строгий – запрещает, а нервный – раз так, раз эдак; одному ничего не будет, а другому из-за любого пустяка – скандал.
   И что это такое, вообще-то, эти нервы? Похоже, врачи сами не очень понимают. Кто нервный, а кто просто злюка? А доктором трудно быть? А доктор главней, чем инженер? А летчик? Инженер плохо построит мост – и он рухнет, или дом, или самолет – и сразу катастрофа. А доктор тоже может быть героем, если заразится от больного и умрет. А что такое слепая кишка, почему так называется? Почему один ужасно любит кино, а у другого от него глаза болят и голова? И что такое сон? А сны и предсказания гадалок сбываются? Что такое лунатик? А полиглот и полигам – это одно и то же? А летаргия вправду бывает? И как это факира закапывают в землю, а он остается жив?
   Почему иногда говорят, что еще маленький и не поймешь, а иногда – что здоровенный оболтус, должен уже понимать?..
   И мы разговариваем, болтаем о том о сем, и даже этот взрослый скандал не слишком нас интересует, у нас свои собственные важные дела, один видел, другой читал в книжке или в газете, а третий слышал по радио, на улице, от приятеля, у каждого были какие-то происшествия, встречи, трудные минуты, – вот и обмениваемся мнениями.
   Наши разговоры то клеятся, то не клеятся, нет у нас ни председателя, ни повестки дня, мы и сами не знаем – научное мы общество или не научное. Самый младший тоже придет, послушает и как-то по-своему поймет. И не надо говорить «малый» – это обидная снисходительность.

   У детей обычно жизнь взрослых на втором плане, у взрослых – жизнь детей на втором плане. Когда же настанет то счастливое время, когда жизнь взрослых и жизнь детей окажутся равноценными?

Как они рождаются?

   Ну вот. Родились. Маленькие, миленькие, бедненькие. Родились щеночки. Еще вчера не было, а сегодня – есть. Щенки родились! Но взрослых – странные люди! – это ничуть не интересует.
   Такие славные, бедные, лапки маленькие, ползают, пищат, хвостики, ушки, нюхают, ищут, обеспокоены, не видят… Смешные? Вовсе нет.
   А мать (ну да, их мать) боится, любит, озабочена, лижет и смотрит тревожно.
   – Тетя! («Мама!», «Бабушка!»)
   – Осторожно, не подходи, укусит!
   – Вовсе нет, она не кусается, она просит, чтоб осторожно…
   Щеночек выскользнул у дошкольника из руки (поделом ему), упал на траву; огорченная мать обнюхала, сразу проверила носом и языком, не случилось ли чего плохого.
   Кролики тоже – он видел. И курица тоже мать (хоть и курица). И канарейка тоже – маленькая, без перышек. Она видела. И ласточки.
   А этот видел, как ястреб гнался за голубем. Ужас. Голуби, перепуганные, сидели на крыше.
   Но мяса щенкам нельзя давать, и командам не надо учить, чтобы не перегружать мозги; глаз не открывать, с душистым мылом не купать, и бантики тоже рано. Вырастут – вот тогда можно будет проверять интеллект (тесты Термена и Бине [60 - Так называемый стэнфордский тест, один из первых тестов для исследования интеллектуального уровня детей. Был разработан французским психологом Альфредом Бине и адаптирован американским психологом Льюисом Терменом.]) и на речку – плавать.
   А собака думает? А улитка слышит «Улитка-улитка, высунь рожки»? Понимает ли «Божья коровка, полети на небо»?
   Сколько всяких чудес – и повсюду ведь чудеса. И не тискайте их, щенят, еще маленькие.
   И лучше все-таки – хоть и всякие заботы – родиться человеком. У жеребенка тяжелая жизнь. И у бабочки тоже, и у рыбки. А человек – царь!
   В общем, так: он, мальчик, доволен, что родился, – жить весело, приятно. А она говорит, что лучше не родиться. А он: чего об этом думать, родился и родился, ты ведь уже есть на свете. А она бы предпочла родиться через сто лет: люди станут умнее, лучше станет на свете.
   Придумываем красивые имена и для щенят, и для детей.
   У нее будут мальчик и девочка. Он хочет сына, а то как-то неловко, он бы стеснялся быть отцом девочки.
   – И потом, девочки любят наряжаться, а это дорого.
   – Неправда – мальчишки чаще портят одежду.
   А она хочет сто детей – очень малышей любит.
   – Сумасшедшая – сто детей!
   – Вовсе не сумасшедшая, в Индии рано выходят замуж, и в Канаде родилось сразу пятеро, при желании можно успеть.
   А ребенок обязательно должен быть похож на родителей? Ну вот как у щенят пятнышки – белые, черные? Почему некоторые люди красивые и что важнее – красивые глаза или рот и зубы? Почему бывают оттопыренные уши и веснушки? А мальчику тоже обязательно быть красивым?
   Этот видел, этот слышал, а тот читал. У каждого свои переживания и опыт, сложные ситуации и странные случаи. И он думал об этом и вот теперь рассказывает. И беседа клеится или не клеится, уходит в сторону, скачет с темы на тему.
   Иначе надо в школе учить естествознанию. Щенок – тоже учебное пособие. Например, в первом классе каждый приносит в школу (не в портфеле) щенка или кошку. Во втором классе – кролика. А в седьмом каждый приводит (не приносит) слона. По поводу четвертого – оживленная дискуссия и острая полемика. Вот было бы здорово, если бы на уроки естествознания мальчики приходили с пони, а девочки – в женских школах – с телятами.
   – Тогда в мужских школах пусть будут ослы.
   И непременно (все согласились) в школах нужно учить ремонтировать велосипеды и фотоаппараты.
   А людоеды тоже любят и носят на руках своих детей. А он думал, что людоед и великан – одно и то же. Бывают цивилизованные негры, просто черные. А оборотень – это что? А людоед не глотает людей в сыром виде, как мух, а варит. Фу-у! Зачем на свете воры, бандиты и вулканы? А в газетах всегда только правду пишут? Вот к однокласснику ночью настоящее привидение приходило, он своими глазами видел. И сразу:
   – Дура.
   – Сам дурак.
   – Врешь.
   – Сама врешь.
   Но это не нарушает гармонию и не мешает дискуссии. Собственно, тема все та же – щенята родились.
   Ну и я вступаю:
   – Вы спрашиваете, все ли знает доктор? Да он и половины не знает, и десятой доли даже. Мы, как и вы, ищем, угадываем, додумываемся; как и у вас, раз получается, раз – нет. Не хочу притворяться, будто знаю, просто забыл.
   Один мальчик мне рассказывал про свою няню. Она делала вид, что все знает, просто не хочет говорить – «все равно не поймете». Или что умела, но разучилась, потому что болела тифом. Играла на фортепьяно, а потом тиф – и все, больше не играет. Говорила по-французски, и тоже тиф – теперь не говорит. Историю, географию знала, сказки прекрасные, задачки решала. И вдруг тиф – потеряла волосы и память. Волосы потом отросли, а память так и не вернулась.
   Вы недовольны, но я предпочитаю в ответ на трудный вопрос пошутить, а не выкручиваться, что-то изображать. Могу еще отложить ответ, чтобы поразмыслить и продумать ту долю правды, которая мне известна.
   Почему дети похожи или не похожи на родителей? Если собрать все книги, тысячи книг ученых авторов, исследователей, биологов, врачей, можно было бы заполнить все комнаты этой усадьбы до самого потолка. Но ясного, короткого ответа у нас нет. Только путь к нему – попытки, опыты, поиски.
   Погодите. Я вот что вспомнил. После войны был голод и холод, а в доме – сотня детей. Что делать, как быть? В кредит уже ничего не дают. Надо платить, но денег нет. А зима только началась. И тогда союз горняков прислал целый вагон угля в подарок – такие порядочные люди, сами ведь тоже бедные. Такое огромное богатство внезапно – уголь ведь был дорогой… Нужно быстро разгрузить. Не помню почему, но на железной дороге сказали, что непременно сегодня.
   И ребятня берется за работу. Подводы приехали, нужно быстро выгрузить уголь в пустой подвал. Сколько нашлось лопат, ведер, корзин – все разобрали и – э-эх, за дело! Самые старшие возят на тачке. Носят, ссыпают. Про обед все забыли. Младшие руками переносят крупные куски. Девочки тоже – кто сколько может. Уже пекарь проведал и прислал хлеба – откусывают, уголь на зубах трещит. Устали? Нет. А тут еще две здоровенные телеги.
   – Я бы мог сто телегов, – говорит черный от угля мальчишка, самый младший, на кривых ножках (потом-то ноги у него выпрямились, мы рыбий жир купили), он носил уголь в ночном горшке.
   Говорю:
   – Завтра спина будет болеть.
   – Ничего!
   А в кухне уже вода греется для купания. Мыла было мало, но в лавке дали – знали, что мы заплатим.
   Вечер. Ничего, надо закончить. Лампы коптят: одна в сенях, а одна во дворе – потухла.
   Наконец последняя подвода. Купание. Чай. Быстро. Наработались, спят. Кто заснул на правом боку – так и проснулся на правом, кто заснул на левом – проснулся на левом. (Неправда, что дети спят беспокойно; разве что в комнате душно, одеяло слишком теплое, или, наоборот, вертятся и пытаются согреться, завернувшись в дырявое потертое покрывало.) В жизни, говорили потом, так крепко не спали.
   Но погодите, почему я об этом вспомнил? Ведь мы говорили о няньке, которая болела тифом и потеряла память.
   Ага. Вспомнил. Дети после этого угля были черные, но не грязные. Дай такому замурзанному воды и кусок мыла – сразу станет белый, точно ангел. Одно дело – просто замурзанный, и совсем другое – грязный. Иногда думаешь, что грязный, а он всего лишь вымазюкался. Каждый раз стоит попытаться…
   Нет, не то… Вспомнил. Вот что я хотел сказать. Смотрите, мы здесь себе толкуем и все эти крупицы, комочки, крохи знаний, все наши сведения – все вместе сгружаем в общий подвал, в общую копилку знаний и мудрости. Кто-то прожил больше лет и месяцев, а значит, у него было больше времени и он больше видел вокруг. Не следует, однако, удивляться, смеяться или сердиться, если кто-то чего-то не знает или не понимает.
   Она хотела мамочке сделать сюрприз и положила ей под подушку шоколадку. Не знала (впервые же, в самый первый раз), а шоколад под подушкой растаял; неприятный получился сюрприз.
   Кто-то из вас не хотел, чтобы малыши приходили на наши собрания. Почему? Где-то я прочитал: «Мнимая малость ребенка». Интересно же, как маленький по-своему разгадывает трудную загадку жизни. Мы говорили о микроскопе, а он: «Что важнее: микроскоп или мотоциклетка?» Ты сразу: «Вот глупый». Ну почему глупый? Он просто в это время думал о мотоциклетке. Или спрашивает: «А злость где? В печени?» Ты опять: «Что за ерунда!» Вовсе не ерунда. Ему надоело постоянно сердиться, он хочет выяснить; может, готов даже на операцию – чтобы ему эту злость удалили, как камни из печени.
   А еще – помнишь? – началось с вопроса, почему в школе учат петь, но не учат свистеть. Один мальчик умеет подражать всем птицам и зверям. Мы составили общую программу музыкальной подготовки: в начальных классах – учиться свистеть, мяукать, кукарекать, лаять, позже – играть на мандолине и на расческе, и только потом уже, в седьмом классе, – Шопен.
   Вы спрашиваете, как рождается курица в яйце и как человек?
   А я только одно знаю наверняка: ребенок – это огромная ответственность перед ним, и многое требуется, чтобы иметь право стать отцом или матерью. Ты правильно сказал: трудно воспитать ребенка. Долг и ответственность перед народом, миром, Богом и собственной совестью. Это я знаю.
   Но я не знаю, не знаю священной тайны за семью печатями, никто ее не знает: как дух, этот вольный горный орел, выловленный во Вселенной, вдруг рождается, полный устремлений, призванный жить.
   Ну вот ваши щеночки: лапки, ушки; нюхают, жмутся к матери. Или птенцы: зернышки клюют, пищат, слепые, беспокойные, все неловко, неумело. А ведь огромная тайна.
   Тишина. А она шепотом:
   – Да. Я тоже так думала.
   – Довольны вы моим объяснением?
   – Да!

   Воспитательница меня спрашивала, как отвечать на щекотливые вопросы. Нет вопросов глупых или щекотливых, если отвечать честно и с чувством меры. Если мы сами знаем ответ.

Репортаж с матча

   Хотите? Хорошо. Я согласен. Я же обещал. Но только чтобы вы потом не пожалели. Потому что это совершенно бессмысленно. Да, конечно, я уважаю спорт, я знаю, что вы хотите нарядить меня в плавки и заставить побольше двигаться. Но вы сами убедитесь – это невозможно. Ну какой из меня спортивный комментатор?
   Да еще именно сегодня, когда я хотел с вами об Элладе… По плану у нас Греция.
   Греция и Эллада – это, видите ли, одно и то же.
   В этой древней Элладе были два города – Спарта и Афины. Как Варшава и Краков, например, или Познань и Вильно, или Львов и Лодзь. Афиняне – греки и спартанцы – греки. Но у них была взаимная нелюбовь. Потому что в Спарте на первом плане – спорт, мускулы, снаряды, упражнения и войны; афиняне же, если надо, тоже могут быть героями, но предпочитают книги, скульптуру, театр, музыку. Так что афиняне считали спартанцев неотесанными дикарями и невежами, а спартанцы афинян – самовлюбленными неженками и пустомелями.
   И вот на Спарту напали мессенцы – их воинственный вождь Аристомен атаковал Спарту. Спартанцы начали поддаваться. Уже Аристомен разбил в окрестностях Спарты свой лагерь. Уже мессенцы купали коней в их реке (это не Висла была, а Эврот). Ночью Аристомен прокрался в Спарту и повесил на спартанском храме свой мессенский щит. Позор, да. Но обессилевшие спартанцы спали; уже столько молодежи полегло в битвах.
   Что же делать? А вы угадайте, как они поступили.
   Собрался тогда совет старейшин и порешил послать гонцов в Дельфы – там был греческий храм (греки тогда еще были язычниками, в разных богов верили). В этом дельфийском храме сидели не гадалки, не цыганки, а жрицы бога Аполлона; они советовали, как поступить, если случалось несчастье. Назывались они пифии. И самая главная пифия приняла дары от спартанских гонцов, уселась на треножник (такой стул с тремя ножками) – сидит, нюхает фимиам и, вдохновившись, начинает говорить. Так вот, она посоветовала просить, умолять о помощи – угадайте кого? Тех самых афинян.
   Что?! Они, спартанцы, будут умолять о помощи этих неженок? Ни за что! Позор какой!
   Но выхода не было. Что станется, если Аристомен и мессенцы захватят Спарту? Плен или смерть.
   Нечего делать… Не было тогда ни телеграфа, ни радио, так что они послали ладью, которой как-то удалось проскользнуть через мессенский лагерь (ведь Спарта, как я уже сказал, была осаждена). И – в Афины: помогите, пришлите нам на помощь войско и корабли!
   Ну ладно. Послали. С нетерпением ждут помощи, вооруженных афинских отрядов. Ждут-ждут – ничего.
   А теперь угадайте, что сделали афиняне.
   Так вот, они прислали одного афинянина – Тиртея [61 - Тиртей – греческий поэт, живший в VII в. до н. э. По преданию, афиняне в насмешку вместо войск послали спартанцам хромого школьного учителя Тиртея, но он сумел воспламенить их сердца своими песнями.].
   Но кто это такой? Может, какой-то невероятный силач, знаменитый спортсмен или великан? Нет. Обычный поэт, усталый и безоружный. Хуже того – хромой поэт. Вот. Обычный хромой человек, один и вдобавок слабый. И держал он в руках не меч, а лютню – такую греческую мандолину.
   Он сказал, что споет им. «Спарта, – сказал он, – приветствую тебя, я афинянин». А где же войско? «Войска нет – я пришел один. Афины прислали меня, поэта, с лютней и песней вам в помощь».
   Ах вот как?! Нас предали! Они это сделали нам назло! Посмеяться решили. Предатели. Смерть! Убить Тиртея! Этого хромоногого!
   Дело в том, что когда в Спарте рождался ребенок слабенький или инвалид, его убивали, сбрасывали со скалы: какой же спортсмен из него, хлюпика, вырастет…
   Вот так вот. Но бесстрашный Тиртей не испугался, а только заявил: «Народ Спарты, я безоружен». И еще: «Я афинянин, а значит, готов к смерти». Так поэтично он сказал, так гордо. Пускай его осудят на смерть. Он только просит разрешить в последний раз спеть, последней песнью проститься с Элладой, родиной, Грецией.
   И что же – они согласились? Как вы думаете? Все верно. Они решили, что убьют его, но потом; им было любопытно, что он скажет, что споет.
   Я прочитаю вам: он играет на лютне и поет.
   Начинается песнь так:

     Знаете край вы, в котором скалистые стопы
     морем омыты, Олимп венчает главу?
     Здесь кастальский источник кристально-прозрачен,
     розы льют аромат и поют соловьи…
     Знаете край вы, которому боги дали
     дивную мощь и гармонию чудную слов?
     Здесь вырос муж, львам разрывавший пасти
     и у гидры мечом отсекший ее семь голов [62 - Отрывок из поэмы польского драматурга и поэта Владислава Анчица (1823–1883) «Тиртей» (полный текст поэмы см. на с. 463–469).].

   Это он о Геракле.
   Так он дальше пел, играл на лютне и пел: о том, что Спарта была свободной, что Спарта всегда побеждала. А теперь склоняет голову перед Аристоменом, перед мессенцами.
   И разгневанный Тиртей восклицает: «Придите сюда, мессенцы! Свяжите их. Закуйте в кандалы, чтобы продать». (Да будет вам известно – рабов продавали.) «А ваши дочери и жены пусть оденутся в белое и танцуют и пьют вино с врагом». (Был такой обычай.)
   И дальше пел поэт Тиртей, афинянин. Он пел так: «Умерла в Спарте кровь мужественных отцов». И еще: «Пускай погаснет солнце, чтобы никто не увидел этого позора». И закончил призывом сломать мечи и бросить в пропасть, чтобы никто не знал, что железо у них было, а сердца (то есть отваги) недоставало.
   А теперь угадайте, что случилось дальше.
   …Боже! Что я наделал! Заболтался. Мы опоздали. Бегом на стадион!
   Свисток у вас есть? Вы должны были написать мне на бумажке, как это все называется. Вот увидите, мы окажемся посмешищем. И дайте стакан воды – у спортивного комментатора всегда во рту пересыхает. Давай сюда шпаргалку. Карандашом? Я же не разберу.
   Быстрее! Что? Часы стоят? Опоздали на передачу? Уже звонили из Варшавы?
   Начинайте. Будь что будет. Включай микрофон. А ты следи. Не сюда. Эй! (Свисток.) Волейбол. Матч. Триумф. Поражение. Волейбол, однако. Играют. Партии, сборная, элита. Уровень высокий. Темп стремительный. Ситуация. Техническое превосходство. Большие амбиции. Игроки в прекрасной форме.
   Играют. Играют, играют. Очко. Перестановка игроков. (Свисток.)
   Играют. Играют. Играют. Не щадят себя. Да. Не щадят себя.
   Успех. Попали. Вышли в финал. Позиция. Какая? Неустойчивая. Ладно.
   Фантастический бросок. Ответ.
   Черт! Это и впрямь был высокий класс. Не знаю, как сказать. Да и как такое расскажешь – телевидение бы сюда!
   О-о-о, снова три интересных броска, только я не знаю, как они называются. Этот – тому, а тот – третьему, а это, кажется, «свеча». (Свисток.) Дай попить, в горле пересохло. Подожди, пиджак сниму.
   Играют. Играют. Хорошо. Держись! О-о-о! Ян Англик флегматично усмехается в усы. Смотрит. Он бдителен и безус. Браво!
   Играют, играют. Этот встал на одно колено и отбил, подачи – верхняя, боковая, прямая, острая, кислая, мокрая (не могу разобрать, что здесь понаписано).
   А мегерочка платье поправляет, причесочку, ручки отряхивает – с достоинством, оглядывается торжествующе. (Свисток.)
   Смена позиций. (Забыл.)
   Играют, играют, не щадят себя – жестко, остро. А этот – как француз: загорелся, погас. Усмехается скептически. Рира бьен ки рира ле дернье [63 - Rira bien qui rira le dernier (фр.) – хорошо смеется тот, кто смеется последним.].
   Хорошо, хорошо. Играют. Эх, прошляпил! Расстроен, смущен. (Свисток.) Дай попить. Жарко.
   Классический бросок. Мяч. Подал, отбил – крыло, центр. Свисток. Угол. Центр. Сет. Заслон. Накат. En avant [64 - Вперед (фр.).]. Шах! (Дошкольник корчится от смеха.) Ау… аут. У-у-ух! Молодчина!
   Темп, темп. Раунд, трасса, дуло, мушка, лимузин. Пикник, банкет. Команда, котлета. Корт, форт, торт, мопс. В огороде бузина, а в Киеве дядька. Байдарка, ромашка. Верх, низ, рекорд, вихрь.
   Скажи, чтобы отошли, – заслоняют. И нечего было карандашом калякать: я не могу разобрать, и приходится фантазировать. (Свисток.)
   Играют, играют. Перехватили инициативу.
   Я прямо засмотрелся. Темп, темп. Гол. Фол. Молниеносно.
   Не знал, что так трудно одновременно смотреть и говорить. И какое отношение это имеет к научному обществу?
   И почему именно я спортивный комментатор, а не кто-нибудь из вас? Укусит тебя микрофон, что ли, поцарапает, толкнет, ущипнет? (Свисток.) А если не получится – что, солнце перестанет светить или земля – вертеться? И вообще, в чем дело? Пока земля не трогалась с места, люди тоже умом не трогались. А нынче все завертелось в безумном танце: фокс, файв, трот, флит, бридж… дурдом. (Свисток.)
   О-о-о, красиво. Но надо разбираться, надо понимать, знать. И надо передачу подготовить, разработать.
   Я могу, а тебе не стоит: будут потом говорить, мол, поэтому ты сидишь тут как на именинах. Знаю я таких: вокруг работа, борьба, сражение, идеи – а он расселся и любуется собой. Работа кипит, все время что-то требуется – время, деньги, и то и другое, а она сидит как засватанная… (Свисток.)
   Ну давай листок. Раз начал, надо довести до конца. Я не знал, что в спорте – в волейболе – так хорошо можно узнать человека: кто эгоист, кто хищник – расталкивает локтями; этот общественник, тот самоотверженный, этот вынюхивает, ждет удобного случая.
   Ты посмотри, надо же. Мог ведь перепасовать, так нет. Мессенец, гад, Аристомен… у-у-у, Брахмапутра, – предпочел сам напортачить!
   Смена позиций. (Свисток.)
   Играют, играют. Волейбол. Стремительный темп. Высокий уровень. Ситуация. Кондиция. Большие амбиции. Техническое преимущество.
   Нет. Это уже было.
   О-о-о, подпрыгнул. Отбил. Удар. Фол. Локаут, конфликт, кубок, контракт, экспорт. Полупрострел. Demi place [65 - Льготный билет за полцены (фр.).]. Дистанция. Тренинг. Ракетка. Регата. Бросок с земли (упал, лежит) – аут. В отчаянии.
   Пять на пять. Ступор. Штопор. Demi vierge [66 - Полудева, искушенная девственница (фр.).]. Шатобриан. Солнечный климат, плодородные почвы, обилие фруктовых деревьев. Выращивание бананов в Южной Австралии…
   Что за ерунду он тут понаписывал, на этом листочке? А я откуда мог знать, что это конспект, страница из школьной тетради? Надо было зачеркнуть ненужное. (Свисток.)
   Играют, играют… Слушайте, оставьте вы меня в покое! Каждый должен заниматься своим делом. Нельзя из радио делать обезьяну.
   Комментатор – это комментатор. Не я!
   А о Тиртее я вам завтра прочитаю или еще когда-нибудь – если захотите.

   Пускай читатель сам догадается, к чему я веду в этой передаче. Не знаю, правда, насколько удачно вышло. Впрочем, мальчик меня понял. Говорит: «Спорт – тело, Тиртей – поэт, дух».

Мои советы

   Люди удивляются и обижаются: врач же, а не хочет дать совет. Что поделаешь: порой я знаю, какое прописать лекарство, но не знаю, что за болезнь, а порой болезнь распознаю, да понятия не имею, как лечить. Или знаю, что принимать, но не знаю, сколько и когда, до еды или после, с молоком или на сахарном сиропе. Или знаю и уже выписываю рецепт, а тут мама: не будет ли осложнений, не разовьется ли, к примеру, туберкулез? А я ей, встревоженной: туберкулез – вряд ли, но даже если вдруг, то с возрастом пройдет – перерастет. Успокаиваю.
   В первый же день мама сообщает, что сынок подгорел на солнце.
   Та-ак, диагноз поставлен, задача упрощается.
   – Жжет?
   – Жжет.
   – Болит?
   – Болит.
   – Будь осторожен, – говорю, – подобные недомогания часто чреваты драками. Приятель хлопнет тебя по спине или по-дружески положит руку на плечо, а ты от боли ему по морде – и все: вражда, ссора.
   Мама:
   – А вазелином можно?
   – Почему бы и нет? Можно.
   – А пудрой?
   – Можно.
   – А цинковой мазью?
   – Хуже не будет.
   – А кремом?
   – И кремом можно. Ванильным. Рассосется, до свадьбы заживет, до развода.
   Откуда мне было знать, что его мама как раз разводится? Она и обиделась.
   Иногда мамы просят гигиенических советов: мол, к обеду и не притронулся.
   – Чем не притронулся – пальцем?
   – Не ел.
   – Ну, наверно, был не голоден.
   Спрашиваю:
   – Ты был голоден или нет?
   А он:
   – Еще как был.
   – Так чего ж не ел?
   – Я есть хотел и борщ люблю, сажусь, беру ложку, а мама поправляет мне волосы, пододвигает тарелку и говорит: «Ешь-ешь, такой вкусный супчик, обязательно надо поесть!» Зачем мама мне аппетит портит?
   У другого часто болит животик и понос. Ходили к самым разным врачам и светилам, давали всякие порошки, все испробовали: и отечественные консилиумы, и заграничные микстуры. Что делать?
   – А знаете, я припоминаю один случай – точь-в-точь такой же: тоже хронический и тоже с мальчиком. Так вот, он однажды газету съел – не целиком, успели изо рта вытащить, но кусок проглотил (бумага, краска, свинец). Не отравился, и газета вышла, даже без слабительного – обошлись одной диетой. Так еще и помогло, представьте. Теперь здоров (а был хроником).
   По пансионату разнесся слух, будто я лечу расстройства желудочно-кишечного тракта политическими новостями из газет.
   Вот и отлично.
   Недавняя попытка – педагогический совет. «Что с ним делать?»
   Я не отказываю – как не помочь соседке? Сажаю маму на плетеный стул, его – на стол, сам усаживаюсь на табуретку. И говорю:
   – Послушай, сынок. У меня такое впечатление, что тебе самому наскучила эта инфляция провинностей. Давай-ка попробуй программу исправления – и лицом к благонравию. Я тебя уже настолько знаю, насколько человек способен понять человека. Намерения у тебя благие, но ты совершаешь тактические ошибки, так что внесем небольшие коррективы…
   Он брови нахмурил. Вижу, мысль напряженно работает. Сосредоточен. Слушает. Уже что-то.
   Продолжаю:
   – Ты уже большой парень и соображаешь…
   А он вдруг перебивает:
   – Какой вы хи-и-итрый! Вы мне это заливаете, чтоб я мамочку слушал. Другого дурака поищите.
   Тогда я говорю:
   – С возрастом рассосется. Советую по возможности оставить его в покое.
   Неправда, я не отшучиваюсь, не отношусь пренебрежительно. Единственная моя ошибка в том, что я ожидаю от опекающих логического мышления.
   Однажды вызвали меня зимой к младенцу. Давно это было. «А можно с ребеночком в сад? А на сколько минут? А при каком морозе?» Ну я в общих чертах: мол, воздух нужен, но, разумеется, не в тридцатиградусный мороз.
   И вот ее хотел арестовать член Лиги защиты животных, когда она разгуливала с дитятей по улице при минус двадцати девяти. Он хотел записать мой адрес и упечь меня в психушку. А малышка – как огурчик. Выросла, уже сама замужем.
   Ребенок способен выдержать множество гигиенических, медицинских и педагогических советов, это поразительный механизм, он сквозь все системы и теории проскользнет, выстоит, несмотря, вопреки и наперекор. Поди угадай, сколько чего и когда, чтобы как можно меньше навредить! Вот почему быть врачом и трудно, и легко.
   Меня упрекают, что я не лечу, а только морали читаю, лекции и проповеди. (Умных врачей вообще недолюбливают.) Когда-то давно некая демоническая брюнетка, сверкнув белозубой улыбкой и рисуя зонтиком на песке сердечко, сказала мне: «Мне кажется, вы чересчур склонны к философствованию».
   Чего я только не повидал, чего только не испробовал! Сколько заноз из пальцев вытащил, сколько песчинок, мошек и соринок из глаз, сколько горошин и косточек из носов и ушей, от скольких тесных колечек освободил пальчики малолетних пациентов!
   Кстати о занозах. Я считал себя специалистом. Разные ведь бывают занозы. Если кончик торчит, тогда легко. А случается, малюсенький осколок стекла или щепочка телесного цвета – колет, но не видно. Дети меня научили: лучший инструмент – зубы. Я подал доклад на съезд хирургов «О новом способе удаления невидимых заноз – выгрызании зубами». Думал, что располагаю громадным опытом по этой части. А тут у одной пугливой девчушки – колючка акации под ногтем, глубоко, да еще кончик отломился. Беру пинцет и ножницы, прокаливаю – говорю, что будет больно. Она не хочет – говорит, лучше попарю. Я ей: «Хуже будет». Нет. «Твой палец, твоя боль». Девочка пошла к жене садовника, а та ржавым лезвием пропилила в ногте треугольник, поддела английской булавкой и вынула; совсем даже не больно оказалось. Я – стерильность, пинцет, боль, ножницы, хирургия, а жена садовника – лезвие, булавка, зубы и никакой боли. Как после этого не стать скептиком?
   Или глаз: радостная тайна. Подумать только – заостренные палочки, веточки, рогатки, резинки, стальные перья, шишки, циркули, камни – над глазом, под глазом, рядом. Половина человечества должна бы ослепнуть. А глаза целехоньки, дети вырастают, живут себе. Живут, да еще как: всё видят, и ни минуты покоя от их буйной фантазии.
   Поспорил, что спрыгнет со второго этажа на асфальт двора. Ну и сиганул (а как же – пари ведь). Ничего не сломал, а ущемленная кишка сама вернулась на место в горячей ванне, даже без операции обошлось.
   Другой держал пари, что успеет перебежать перед трамваем. Не успел. Вагоновожатый в последний момент затормозил, только портфель с книжками переехал. Постовой приводит его, перепуганного. Кто несет ответственность? Я. Кому грозят протоколом за недосмотр? Мне. Потому что я – директор заведения, лицо ответственное.
   Или падение с дерева – сто первый случай в моей практике. Потеря сознания, рвота. Даже не сопротивлялся, когда я его в постель укладывал. А вечером удрал через окно.
   А этот побился об заклад, что перейдет по болоту на островок. Не потонет – выиграл, не удастся – проиграл. А там, говорят, даже корова утонула. Удалось: вернулся, гусь, чумазый как чертенок, извозюкался по уши.
   Один умял десяток огурцов, другой поел сырых грибов, третий наглотался сливовых косточек (не вишневых) – утверждает, что вкусно, всем рекомендует; этот проглотил серебряную монетку в двадцать грошей, а тот – пять грошей и просит вынуть: я ведь доктор, а ему денег жалко… Ты, говорю, не почтовый ящик, а я не почта, бенгальский ты грач!
   Или же эпидемия: у этого болит голова, у того – затылок и шея. Уже собираюсь звонить в медицинское управление – менингит, мол. Но с утра захожу в умывалку и вижу: все стоят рядком, подставив голову под струю ледяной воды. Зима лютая, а они тут турнир устроили: кто дольше выдержит. Стою, смотрю, жду… Ноль внимания. Жду, изумленный. Хоть бы хны. Какого черта! Ведь точно знаю – они терпеть не могут мыться. Но тут идут на рекорд: кто дольше выдержит. Я как заору: «Лопухи дарданелльские!» Эпидемия моментально прекратилась.
   Вот и практикуй тут – марай доброе имя науки в ситуациях, каких не знала история медицины.
   Или как вам такая история: он просто сел на скамейку, хотел, видите ли, спокойно посидеть, отдохнуть. А из скамейки гвоздь торчал. Как он на него усаживался – не знаю и никогда не узнаю. Обычно врач знает, и знает наверняка, а я могу лишь догадываться. О торчащий гвоздь часто рвут одежду, это да. Но у этого такое уж везение… Спокойно уселся, ничего не заметил, в результате – глубокая кровавая полоса через всю ягодицу, сантиметров в десять.
   Говорю мрачно:
   – Надо салициловым спиртом, потом ксероформом присыпать.
   – Не на-а-адо.
   – Не дури, пошли в спальню.
   – Лежать, что ли?
   – Это минутное дело, ксероформом только присыплю.
   – И что?
   – А то, что вверх порошок нельзя сыпать, не будет держаться.
   – А я постою на руках.
   – Ну попробуй.
   Он встал на голову, пострадавшей частью кверху, балансирует.
   – Стой, буцефал, спокойно, не то лягнешь меня.
   – Так щиплет же.
   – И хорошо.
   Процедура удалась – рану я порошком засыпал.
   Вы думаете, я все позволяю? За кого вы меня принимаете? Я строго запрещаю. К примеру:
   – Марш в угол! Не выпущу, пока не сосчитаешь свои увечья, свои доблестные раны.
   Идет, покорно сидит в углу, подсчитывает. То и дело подзывает меня – сомневается.
   – А шрамы от прививки оспы считать? А свежие синяки? А старые, пожелтевшие, тоже?
   Выяснили, отхожу.
   Опять зовет:
   – А это считать за один или за три? А рубцы после заживших тоже считать?
   Столько переходных стадий – не так-то легко и просто все учесть. Ухожу подальше, но меня находят:
   – Он вас зовет.
   Уже с легким раздражением говорю:
   – Не зовет, а просит подойти.
   – Нет! Он сказал: «Позови его».
   – Не его, а доктора.
   Пожимает плечами:
   – Не знаю, он так сказал.
   Я не формалист, и все же – бюрократический маневр:
   – Хорошо, я приду, пусть подождет. Не срочно, не горит.
   И я одно, другое, третье, и лишь потом – к нему:
   – Чего тебе?
   А у него новая закавыка: как считать на голове, и на спине, и вообще там, куда не достает «мудреца стеклышко и око» [67 - Слова из баллады Адама Мицкевича «Романтичность».].
   – Зеркало возьми.
   Уже пробовал, даже два зеркальца позаимствовал – не получается.
   – Попроси помочь приятеля. Не трюмо же мне для тебя выписывать из Варшавы.
   Не помню точно, давно это было. Но сотня с лишним царапин набралась.
   – Кому опыт не идет впрок, – говорю со вздохом, – тот балда.
   Он тоже вздохнул:
   – Можно уже выйти из угла?
   – Ну да.
   Нельзя чересчур натягивать пружину, а то удерет без спросу – и что тогда? Новое происшествие и новые репрессии?
   Кто-нибудь скажет: известное дело – мальчишки. А я возражу: нет, и девочки хороши, просто с ними другие заботы и сложности.
   Вот две подружки. Тринадцать или четырнадцать лет. Понятно, растут, переживают, что растолстели, отяжелели и вообще не такие, как были. Ну и сговорились, что заболеют и похудеют. И потихоньку вечером – ведро горячей воды, ноги в кипяток, а потом босиком через холодные сени во двор, на снег. Удалось: заболели. Горло, лихорадка, тридцать девять, суставы болят, салицилка. Откуда такая идея, почему именно они, как избежать этого в будущем? К тому же толку никакого: одна через неделю прибавила полкило, другая через три недели – два кило. Подружка потом выдала под страшным секретом – правду не утаишь… Мальчишки – в смех, а я негодую:
   – Жизнь полна ловушек и опасностей, а вы, косолапицы несуразные, решили спорить с извечными законами природы?!
   Или другая девочка. Во времена моей юности мода была какая? Зонтик, вуалька, бледность… Теперь же в моде спортивный стиль и здоровый цвет лица. Вот она и купила какой-то «крем де шин», мальчишки говорят, на ярмарке. Ну и вся физиономия в струпьях. Веки, губы… Цинга? А может, проказа? Акромегалия, риносклерома, волчанка, тропическая лихорадка, болезнь Аддисона? Нет. Какая-то едкая субстанция, которая обещает неземную красоту.

   Если мать шантажирует ребенка мнимыми опасностями, чтобы добиться покорности, чтобы он был спокойным, тихим, послушно ел и спал, – он позже станет мстить, пугать, шантажировать ее. Не захочет есть, не захочет спать, будет допекать, шуметь. Устроит маленький ад.
   Впрочем, поступайте как знаете.

Любовь

   Ладно. Согласен. Убедила. Ты его не любишь, но он тебе нравится, очень нравится. Остальные мальчики – нет, они надоедливые и шумные, но вот этот – да. Он милый. Впрочем, ты и сама не знаешь почему. И беспокоишься за него.
   Ты прячешь эту свою вовсе не любовь (для любви ведь нужно окончить школу, и вообще это только у старших бывает), скрываешь, что он тебе нравится, и удивляешься: откуда я знаю? А ты как-то раз, я видел, обрывала листочки акации, а потом грустила, потому что выпало «плюнет». Но уверяю тебя, ты ему тоже нравишься, просто он не хочет показывать, чтобы не смеялись, не дразнили. Он ведь самолюбив.
   Помнишь историю с пирожными? Он взял только одно и небрежно придвинул к тебе тарелку; ты не взяла, а та съела второе. Он разозлился, что не ты, и заявил, что у нее красный нос, а это неправда. И уже неловко было взять оставшееся третье пирожное, все бы догадались, что он его оставил для тебя. Такая жертва, а ты отвергла.
   Он тоже потом обрывал листочки акации и весело засвистел, потому что выпало «любит».
   Мальчишек-то я хорошо знаю, а вот девочкой никогда не был, так что мои познания только из книг, ну и порой девочки сами кое-что расскажут.
   Одна, к примеру, призналась мне, что даже любит перед сном поплакать. Поплачет, помолится – и делается легче, засыпает примиренная и успокоенная. Или положит уставшую голову на подушку и представляет, что половина подушки – зима, а на другой половине (если к стенке отодвинуться) весна – цветы, бабочки. Или же кровать – корабль в бурном море, и это путешествие. Или что будет через пять лет.
   Один бунтует, другой примиряется, а третий думает, как бы все изменить, чтобы жить стало лучше.
   Я знаю, ты девочка мягкая и добросердечная. Но девчонки вечно ведь жалуются на мальчишек. А они, поверь, не хуже – они просто другие. Я это дело исследовал с математической точностью, математика ведь – царица наук. Это тебе не мнения и загадки, но числа – гордые, точные, непреклонные.
   Так вот, я подсчитал, сколько клякс и пятен в тетрадях, сколько каллиграфических строчек, сколько оторванных подметок приходится на девочек и сколько на мальчиков, сколько нестриженых грязных ногтей, сколько пропавших мячей, сколько дырок в чулках и разбитых окон, сколько синяков и повязок, сколько сломанных перьев и карандашей, сколько потерянных носовых платков и шапок, сколько драк (и кусков мыла), – понаблюдал за пятью десятками девочек и пятью десятками мальчиков.
   Да, правда, числа непреклонны, однако же все не так просто. Мальчик говорит: «Вы только драки считаете – а посчитайте-ка ссоры, сплетни, жалобы и обиды». А девочка говорит: «Вы посчитали шишку на лбу, но это меня мальчик толкнул, и я упала. Вы посчитали мой разорванный рукав, а когда мы играли, я ведь говорила, чтобы за рукава не тянули. Это его клякса в моей тетради; это он взял мою резинку и потерял. Ну да, палец перевязан, но я укололась иголкой, когда штопала его носок, и палец у меня нарывает. Это все не в счет!»
   И учительница все время жалуется: мальчики, мол, лодыри, грязнули и хулиганы. Но при всем при том с ними легче договориться. И девочки тоже: без мальчиков как-то тихо и даже, пожалуй, грустно.
   Ну а вот вердикт царицы наук: мальчики в четыре раза подвижнее девочек. И в четыре раз шумнее. Да, не в сто, и не в тысячу, и не всегда, и не повсюду. Но в четыре раза громче, и подвижнее, и быстрее. Такова их судьба, мойра, ананке, именно так обстоит дело, нравится тебе это или нет. Беспокойный народец.
   Поэтому вчетверо больше спешки, вчетверо больше подметок, заплаток и штопки, поэтому они все теряют и пишут косо-криво. Мальчишке ведь трудно усидеть на одном месте, невтерпеж писать, уроки делать. И уши грязные не потому, что только девчонки хотят быть красивыми (ушей все равно не видно, они под волосами), – мальчишке некогда умываться, невмоготу ему возиться с водой и стоять над тазом. А девочкам нравится сидеть, поэтому они и в тетрадях старательно пишут. (Бывают, конечно, исключения и отступления от правил.)
   Мальчики другие, но не хуже. Поэтому не одни только жалобы и упреки, но и восхищение, и беспокойство за них, и дружба, и любовь.
   Итак, он тебе нравится, очень нравится; ты волнуешься, как он будет жить, такой легкомысленный, он ведь хочет стать летчиком. Ты бы предпочла из двух зол, чтоб он стал моряком: тоже, конечно, бури и смерчи, но вода все же потверже воздуха будет, легче спастись. Ты бы хотела, чтоб он стал капитаном корабля, тогда ты поплывешь с ним вместе и будешь обращать туземцев в христианскую веру. Но самое ужасное, что он утратил веру – в зоопарке, перед клеткой с обезьянами. И его папа с мамой тоже не молятся и не верят в чертей и духов. Он даже хотел поспорить на плитку шоколада, что ада нет. Что же с ним будет, если самолет упадет или вообще он умрет?
   Не бойся, не умрет. Тогда он заболел только потому, что съел кило вишен, четыре крутых яйца, три огурца, яблоко и еще что-то, я уже позабыл что. Но через два дня был совершенно здоров, вот так. Организм у него крепкий, поверь. И не такой уж он легкомысленный, как тебе кажется. Вчера (мы сидим за одним столом) съел всего пять кусков хлеба с творогом и потянулся за шестым, но махнул рукой и сказал: «Хватит». А вечером съел всего три ломтя, но как было не съесть – под простоквашу? Вывод: опыт идет ему на пользу. Болеть он не хочет.
   И потом, ты ошибаешься, если думаешь, что самолет доверят кому попало. Если у кого-то разболелся живот от вишен, он не обязательно станет летчиком. Самолет – аппарат очень дорогой, его не доверят неумехе. Знаю, знаю, он вовсе не неумеха. Он такой смелый, и в волейбол играет, и на велосипеде, и не плакал, когда ему в драке досталось, и даже подрался как-то из-за тебя, когда мегерочка насплетничала и рассердилась, что он прочитал ее письмо. А как он красиво плавает! Сказал, правда, что не стал бы спасать девчонку, если бы тонула, но это он пошутил. Сама знаешь – он ведь смеялся. Ну как это мальчик признается, что у него доброе сердце! Вот еще, мальчик – и вдруг сердце; сразу скажут, что маменькин сынок и вообще чокнулся.
   Да и самолеты с каждым годом совершеннее и безопаснее становятся. А он еще слишком юн, чтобы быть летчиком. Можешь ему посоветовать стать моряком, но не упорствуй. Ты сама говорила, что на море тоже штормы и подводные рифы; правда, есть шлюпки и спасательные круги. Но когда он станет летчиком, наверняка сбоку самолета тоже будут висеть какие-то штуки, и если вдруг авария, крыло оторвется – пересаживаешься быстренько в это спасательное средство и благополучно приземляешься. Можешь еще (но тоже осторожно) сказать, что будущему летчику стоит лучше учиться, а то останется на второй год, и тогда кто-то, кто к нему хорошо относится, окажется с ним в разных классах.
   А вообще, ты права: никто не знает, что его ждет. Помню, давно, еще в российской армии, был один офицер – ужасный трус. Как атака и сражение, он тут же заболевал – и в лазарет. И что же? Получил раз увольнительную в город на две недели, радуется: безопасно, и в театр сходит, и вымоется, и выспится на удобной кровати. А что вышло? Поднялся сильный ветер, и ему на голову упала вывеска. Причем вывеска парикмахера. Причем дамского. Тогда (во время японской войны) еще не было рентгена. Ну и сотрясение, осложнение на мозг, еще что-то… в общем, пфф – и умер. Не от вражеской пули – от вывески дамского парикмахера полег.
   И в другом ты права: летчику следует молиться. Но не волнуйся. Ты же видишь, какой он: и в волейбол хорошо играет, и плавает, и ворону подстрелил, и велосипед у него есть, и кучер доверял ему вожжи, и пять ломтей хлеба с творогом съедает, и в следующий класс все-таки перешел, – вот и болтает самоуверенно всякую ерунду, думает, что собаку съел в тех вопросах, над которыми люди сотни и тысячи лет бьются. Знание горделиво и высокомерно, вера терпима и кротка.
   Он заблудился, сбился с дороги. Бывает. Ты собирала в лесу ягоды, грибы – и заплутала. Ну вот, попетляешь немного, испугаешься, но в конце концов выйдешь на дорогу или встретишь кого-нибудь, кто тебе ее укажет. А он спешит – и не грибы, а знания о жизни собирает да о делах человеческих, озирается по сторонам, ищет.
   А бывает и так: затерялся в траве или в кустах мяч. Нет как нет. А ведь должен быть, вот только что тут был, куда-то закинули. Наконец: о-о-о, вот он!
   Не волнуйся: он вырастет, повзрослеет – и вернется, обретет веру.
   Даже хорошо, что он тебе открылся, не стал таить свои взгляды. Кто сомнительные и противоречивые мысли скрывает, врет, тот немногого достигнет. Нужно мужественно и прямо смотреть правде в глаза.
   Хочешь повлиять на него? Попробуй, но мягко и доброжелательно. У ровесника больше возможностей. Взрослые слишком часто фыркают, а если и учат, то свысока и ворчливо; но в некоторых случаях не взвешенное, мудрое, опытное слово помогает, а теплый и задушевный совет ровесника.
   Чем больше человек видит и чем дольше живет, тем меньше он уверен в себе. Жизнь велика и сильна – он мал и слаб.
   Если ты захочешь еще со мной поговорить – пожалуйста, я всегда с готовностью…

Тиртей

   Я встретился с этим стихотворением Анчица [68 - Перевод Софьи Митиной.] полвека тому назад; оно сопровождало меня в разные времена, на разных житейских тропах.
   А теперь мне представилась возможность поделиться им на радиоволнах – на следующие важные полстолетия.

     Аристомен в святилище Афины
     средь ночи щит, потрепанный в сраженьях,
     повесил. И Мессения ликует,
     а у спартанцев – ужас и смятенье.
     От стен, дотоль не ведавших тревоги,
     былую доблесть страх постыдный гонит,
     уходят опозоренные боги –
     Лаконику Аристомен пустошит
     и в сердце Спарты целит рык победный.
     Прервались там – о горе, горе! – игры
     младых воителей; сплошные пораженья,
     и неоткуда вынырнуть надежде.
     Обед проходит в тягостном молчанье –
     сковал уста кошмарный призрак рабства,
     а старцы всё твердят, что нужно в Дельфы
     гонцов отправить к жрицам Аполлона.
     В святыню сына Зевса и Латоны,
     где прорицательница языком туманным
     приоткрывает над судьбой завесу,
     гонцы из Спарты прибыли с дарами.
     Но нет былой в них дерзости и спеси,
     что застили глаза другим народам:
     к земле прикован хмурый взгляд спартанцев,
     и лица побледнели от позора.
     Храм заполняют слуги Аполлона
     в венках и белоснежных одеяньях,
     глотает пропасть жертвенных животных,
     и на треножнике в тумане воскурений
     там Пифия. В пророческом экстазе
     из уст ее плывут чудны́е звуки,
     и слышен Аполлонов глас: «Свобода
     и жизнь вернутся в Спарту от афинян –
     их умоляйте вы…»
     О приговор зловещий!
     Уж лучше смерть от мстительных мессенцев.
     Спартанцам – умолять?! Просить? Кого же?!
     Завистливых злокозненных афинян?
     Не признают здесь серебро и злато,
     наряды и изысканные яства –
     железо лишь. И за родную землю
     в бою погибнуть – доблести нет выше.
     Уж коль берется Спарта за оружье,
     то ждут ее победы. Уступила
     Аркадия, пал Аргос, а мессенцы
     годами в рабстве спали. И в Элладе
     одни Афины поперек дороги
     стоят у Спарты и чинят ей козни,
     занозою впились – и кровь сочится…
     Нам их молить?!
     И все же враг заклятый
     пригнал войска под городские стены,
     хвалясь, что кони пьют уж из Эврота;
     полёг в полях цвет воинов спартанских,
     а значит, Спарте – смерть или неволя.
     Да, смерть или неволя!
     Впрочем, рано
     нам умирать, и пусть в предсмертных корчах
     трясется тело, дух покрыт коростой –
     в больной груди не замолкает сердце.

     Так лавра куст, измученный жарою,
     листвою никнет, словно вправду умер;
     но только ветер стаи туч пригонит
     и хлынет животворный дождь потоком –
     вернется лавр к жизни с новой силой,
     и ветви вновь зазеленеют юно.
     Не знаем мы неволи, и младенцы
     спартанские свободными родятся.

     Когда под кораблем волна вскипает,
     позорно ли искать от бурь спасенья?
     «Из рук Афин придет к нам избавленье,
     из рук Афин свободу предвещает
     нам Аполлон!»
     И вот спартанский кормчий
     обманом обошел мессенских стражей
     и прямиком летит стрелой в Акрополь –
     ведь в небе светит колесница Эрихтона [69 - Эрихтон – афинский царь, придумавший колесницу.].

     И не взойдет еще растущий месяц,
     как страшный гром с гор Аттики ударит:
     Афина – с нами, Арес – богом Спарты, –
     враг затрепещет пред таким союзом!

     Гонцы еще в пути, а Спарта молит
     богов, дозорных высылает к морю:
     не видны ли спасительные флаги?
     А может, с гор сбегут войска афинян?

     Все тщетно! Дни сменяются ночами,
     затишье, только стаи грифов кружат,
     мелькнет порой вдали какой-то парус –
     и прочь спешит, Лаконику минуя.
     Все тщетно! И напрасно мýжи Спарты
     к земле прикладывают ухо – тишь глухая.
     Порой послышится: оружие бряцает –
     но нет, то вол в ярме гремит цепями.

     Полным-полно воды умчали реки,
     а из Афин ни кораблей, ни ратей,
     да и свои гонцы не воротились…
     Лишь грифы с севера летят к Тайгету
     и на его заснеженных вершинах
     свой клюв кривой о голый камень точат.

     Зачем же ветер из Милета дышит
     весной и солнце золотит округу,
     зачем цветами разукрашен город
     и воздух напоён их ароматом,
     коль Спарты сыновья полны неверья,
     а дочери заламывают руки?..

     Собрались люди по велению эфоров [70 - Эфоры в Древней Спарте – пятеро ежегодно избиравшихся высших должностных лиц с широкими полномочиями.],
     стоит пред ними муж, покрытый пылью.
     «Приветствую богов твоих, о Спарта! –
     он возглашает. – Я афинянин!»
     Молчанье –
     и тут же дружный рев многоголосый:
     «А где войска?!»
     Ответствует им: «Нет их,
     меня лишь отрядили на подмогу,
     пришел я к вам посланником архонтов.
     Младое племя наше точит стрелы
     против Мегары, потому решили
     меня послать в поддержку братской Спарте,
     поэта с лютнею, певца – Тиртея».

     «Предательство! – кричит толпа. – Измена!
     В беде ужасной вместо подкрепленья
     нам шлют певца! Глумятся! Нет, не лютни –
     нам нужно крови, крови от Афин!..
     Тиртею – смерть!» И яростные крики
     «Смерть! Смерть!» звучат со всех сторон, сверкают
     мечи…
     Но раздается: «Люди Спарты,
     ведь безоружен я!»
     И, устыдившись
     желания убить, люд отступает,
     но сердце бьется гневом и досадой.
     Так, возмутясь, ревут Эврота волны,
     когда им нужно в русло возвратиться.
     Им тесно там – и вот они ярятся,
     о камни бьются, мечутся, клокочут,
     как если бы хотел отвесный берег
     переломить их вновь.
     Но вот замолкли –
     и гость глядит с приязнью на спартанцев,
     не испугался он ни стрел, ни брани
     и говорит спокойно и достойно:
     «Афинянин я – и готов я к смерти,
     коль кажется вам, что пришли со мною
     предательство, измена и бесчестье.
     Но прежде, чем навек погаснут звезды,
     позвольте распроститься мне с Элладой.
     Последний звук во мраке растворится,
     но эхо моей песни донесется
     туда, в Афины, к берегам Илиса».

     Такая тишь, что слышен шелест листьев
     над прорицателем. Народ разгоряченный
     не смеет отказать в последней просьбе
     и, хоть обида сердце рвет когтями,
     молчит угрюмо, проглотив угрозы.
     Небесный свет чело Тиртея озаряет,
     порыв наития его меняет облик,
     красою несказанной наделяя.
     А лютня дышит неземным прозреньем,
     и звуки заполняют все пространство,
     давая голос скорби и страданью,
     как будто сам Эол взял в руки арфу…
     И песнь летит – ужасна, как неволя.

     ПЕСНЬ ТИРТЕЯ

     Знаете край вы, в котором скалистые стопы
     морем омыты, Олимп венчает главу?
     Здесь кастальский источник кристально прозрачен,
     розы льют аромат и поют соловьи.

     Знаете край вы, что мужеством и отвагой
     всех сынов своих славу стяжал вокруг,
     храбро подставил грудь бурям и бедам
     и убежден: никому его не покорить?

     Знаете край, которому боги дали
     дивную мощь и гармонию чудную слов?
     Здесь вырос муж, львам разрывавший пасти
     и у гидры мечом отсекший ее семь голов.

     Здешних просторов ни силою, ни изменой
     враг ни один доныне не смог осквернить.
     Знаете край этот? Нет, не знаете! То Эллада,
     знаю ее и знает Арес – героев бог.

     Но отрекись от них, Эллада, земля святая!
     Сыном твоим лишь свободный достоин быть,
     а презренная Спарта врагу подставляет шею.
     Пусть же придут мессенцы, трусов поработят!

     И к городским вратам они повлекутся в оковах,
     будут звенеть кандалы, возвещая вечный позор.
     Или продай их в рабство, ну а девы-спартанки
     пусть на вражеский пир наденут брачный наряд.

     Пусть соберутся в круг под звучное пение флейты,
     Спарты закат в хоре с недругом воспоют,
     Аристомена чело украсят живыми цветами,
     грудью невинной прильнут к мохнатой груди.

     Гордая кровь отцов в спартанцах иссякла,
     могут они уповать лишь на помощь Афин.
     Угрожает им враг – а они не способны
     кровью отвоевать отчизну, свободу и честь!

     Пусть же погаснет свет! На оскверненный город
     пусть даже лучик солнца больше не упадет!
     Пусть воцарится мрак и навсегда укроет
     закабаленных спартанцев кромешный срам.

     Реки, что мужеством вольных людей укрепляли,
     пусть пересохнут – и в русло змея заползет!
     Бьющие в этой земле ключи я проклинаю!
     Память о Спарте пусть время сотрет без следа!

     Тех матерей, что трусливых сынов породили,
     Зевс, посрами! Их лица стыдом опали!
     Пусть свирепые львы на куски разорвут их,
     пусть заколют себя сами своею рукой.

     Рухни, о Спарта, пока не изведана участь
     страшная, пока еще лавр в венке не засох
     и твои сыновья еще не стали рабами, –
     на куски развались, чтобы бесславие скрыть!

     Рухни, о Спарта, пока не пришли мессенцы,
     предков не срыли могилы, не стерли величия след,
     свежие кости не бросили псам на поживу,
     праотцев тени не отогнали от этих стен!

     И до того как опутают вас вражьи узы,
     переломите пред домом доспехи отцов
     и киньте в пропасть! Пускай никто не узнает:
     были мечи у вас – не было пылких сердец!

//-- * * * --//

     Замолкла песнь, и на последних звуках
     маэстро лютню расколол о камни.

     Когда дразнил он льва, грозил смертями
     и сердце разрывал сто раз позором,
     когда сулил могилам разрушенье
     и слал проклятья матерям и детям, –
     народ молчал, окаменев от муки.
     Когда же до конца допел он песню
     и лопнула струна – раскатом грома,
     что рушит скалы и корчует рощи,
     всполохом молний, что дотла глубины
     морские пепелят, кромсают небо, –
     с холмов, предгорий, из домов, из храмов
     «К оружию!» – единый крик раздался.
     И вот уже со всех окрестных улиц
     «К оружию!» – звучит тысячекратно.
     Из-под земли как будто вышло войско,
     как будто камни в рати обратились.
     Воспламенил призыв к оружью Спарту.
     Отброшены стенанья – жаждут битвы!
     И вновь сильны, бесстрашны, дерзновенны,
     несокрушимы, доблестны и грозны.

     Уж город сотрясается от сечи,
     мечей сверканье затмевает солнце,
     и, ринуться готов на бой кровавый,
     народ к певцу афинскому взывает:

     «Веди же нас! Ты стоишь многих тысяч!
     Умрем – не отдадим земли ни пяди!
     Умрем – но наших жен не опозорят! Враг крови нашей жаждет – захлебнется!
     Враг крови нашей жаждет – пусть получит!
     Долой неволю! В рабстве нам не выжить!
     Пусть вытечет вся кровь из нас по капле –
     свободными погибнем, не рабами!»

     «Веди, веди нас! – женщины взывают. –
     Спартанки не чураются оружья,
     а коль мужья в сражении полягут,
     убьем детей и сами ляжем рядом».
     И побежали…
     Поле опустело.
     Когда ж победу возвестили трубы,
     то с почестями на щитах трофейных
     несли кого-то.
     Это был Тиртей.

Сам тащи, парень!

   Нет, ребята, вы не подвели меня. Я хочу вас поблагодарить. И ничуть вы мне не мешали. Я обязан вам многими мыслями и воспоминаниями, я многому у вас научился. Минералогия важна, но человек не менее важен. И еще книги, но прежде всего – правда жизни.
   Вы жалуетесь на школу? Я выслушиваю. На учителей? Ладно. На товарищей? Ну что ж. Люди разные. Этому достаточно одного хорошего товарища, а тот предпочитает всем скопом, громогласной оравой. Один любит все потихоньку да помаленьку, а другой – быстро и шумно. Один весел, другой серьезен. Тот робок, а тот самоуверен. Тот миролюбив, а тот задира. Пардон: у каждого свои достоинства и недостатки. Этот поет, этот рисует, тот легко щелкает задачки, а тот пишет блестящие сочинения. И прекрасно ведь, что все разные. А ты сразу: такой-сякой, никудышный.
   Учитель кричит? Пардон, господа: а что ему остается? Он живой человек, у него нервы, у него недомогания, семейные хлопоты и камни в печени. Никто не орет ради собственного удовольствия, только чтобы голос сорвать. Учитель много требует? А разве он составлял программу? Разве его самого не проверяют и разве не отвечает он перед начальством за успеваемость в классе?
   Плохо объясняет, скучно преподает? Пардон: а ты хочешь, чтобы именно в твою школу со всей Польши согнали исключительно Коперников, Скарг [71 - Петр Скарга (1536–1612) – католический теолог, писатель и проповедник, первый ректор Виленского университета.] и Словацких? [72 - Юлиуш Словацкий (1809–1849) – великий польский поэт и драматург эпохи романтизма.] Чтобы тебе в угоду собрали по всей стране отборнейшие колумбовы яйца? Чтобы просеяли твоих ровесников сквозь густое сито и отобрали для тебя и для твоего класса исключительно изюминки?
   А другие школы? Другие пансионаты в усадьбах? Пускай повсюду каждый день подгорают котлеты и сбегает молоко, лишь бы не у тебя – ведь ты делаешь честь уже самим своим присутствием! Пардон: если ты выковырял из булочки изюм, другому не достанется.
   На свете два с лишним миллиарда людей; в Польше пять миллионов тех, кто жаждет получить школьные знания. Каждый имеет право на одного хорошего учителя и на свою порцию малинового пломбира. Так что прости уж: будет у тебя один замечательный одноклассник, а остальные так себе, поплоше. Чем богаты, тем и рады.
   Не требуй слишком многого, не распоряжайся, не лезь напролом – ты не один. Ишь какая важная персона, всех осчастливил тем, что живет на свете! На уроке ему скучно, так он, чурбан, другим мешает. Эдакое раздутое, раскоряченное «я», спесивое и кичливое – мыльный пузырь.
   В волейболе наседает, сам мажет, но другому не подает и еще упрекает товарищей, что проиграли. Он ведь, видите ли, светоч, уникум, суперчемпион, всемирный и олимпийский индюк, двуногий и спортивный идеал, да что там – он поистине ropalocephalus carcinematosus! Гм, что бы это значило? Сам не знаю. Какая-то болезнетворная бактерия. Я это со злости сказал, вырвалось. Так бывает: человека в гневе прорвет, он «немножко очень» разволнуется – и давай нести околесицу.
   «Немножко очень» – это ты так сказала, помнишь? Взрослые говорят иначе, они точно знают, сколько в каждом отдельном случае следует волноваться.
   Я где-то вычитал такой случай. Путешественник попал в африканскую деревню. Глядит – вывеска на английском: «Школа». Любопытно ему стало, как там негритята учатся? Оказалось, они знают английский язык, и притом хорошо. Путешественник спрашивает учителя, давно ли тот с ними занимается. Год, отвечает учитель.
   – Год, всего год – невероятно!
   – Да нет, школа уже давно открылась; мой предшественник проработал здесь девять лет.
   – А теперь где же он, чем занимается?
   – Так нет его в живых – съели родители учеников.
   – Вы шутите?
   – Нет, не шучу. Это ведь племя людоедов.
   – А вы? Ведь и вас могут съесть?
   – Запросто. Тогда департаменту просвещения придется прислать на мое место нового учителя.
   Вот так вот, братец. Не ты на первом месте, а дело, работа! Такой вот добропорядочный гражданин. Взвесь-ка это по совести, не лукавя.
   Мудрое, однако, слово – «взвешивать». Взвесь, сколько в тебе правды и справедливости, лжи и криводушия, сколько ума и глупости, взвесь, сколько в тебе горечи и ожесточенности, недоброжелательства и злобы, сколько пшеничной доброты, готовности помочь, бескорыстия, сколько ржаной честности, трудолюбия и доброй воли.
   А ты бы хотел по родимым полям и нивам с удобствами и налегке, зайцем, задаром и чтоб галушки сами в рот запрыгивали?
   Учитель несправедливо поставил оценку? Предвзято к тебе относится? Ты заслужил более высокой отметки? Если ты сделал все, что мог, огорчаться нечего. А уж учитель сам ответит перед историей.
   А вот твое разгильдяйство и твоя лень – это минус. Ты не выучил урок, и даже если учитель не вызвал отвечать – минус. Думаешь, сошло? Нет – минус. Не школяр – гражданин опоздал в школу. В статистике гражданских поступков твоя клякса и твое опоздание – всё в минус.
   Пардон: ну вот станешь ты врачом. И тоже опоздаешь: больной, мол, не волк, никуда не убежит, а он возьми да умри без медицинской помощи – и минус, в статистике прибавилось сирот. Или же ты летчик: опоздал на аэродром, не успел проверить перед вылетом машину – авария; ты свернул себе шею, на один самолет оборона страны стала слабее – минус. Ты запустил математику, и из-за твоих неправильных расчетов мост обрушился, фабричная труба развалилась, подводная лодка взорвалась и утонула – минус.
   Спрашивает у тебя твой первенец: «Папочка, сколько будет шестью девять?» – а ты стоишь как баран. Сын, стало быть, у тебя спрашивает, а ты не знаешь. Если отец человек неученый – с малолетства тяжко трудится и в школу не ходил, – тогда не стыдно, но ты ведь при галстуке, в отутюженных брюках, и потому тебя спрашивают: «Папочка, сколько будет шестью девять?», «Папочка, а стол – это имя существительное?», «Папа, Миссисипи – это остров или полуостров?». А ты стоишь как баран, багровый от стыда.
   Ты говоришь, у тебя еще есть время. Неправда. Там, за границей, учатся, строят дороги, фабрики, машины, броненосцы, чистые светлые квартиры. А ты что? Свое собственное ухо не хочешь вымыть, чтобы стало чистым? Отягощаешь статистику одним грязным ухом. Минус, гражданин хороший.
   Ты говоришь, это трудно. И кривишься. Пардон: тот, кто хочет полегче и кое-как, лишь бы побыстрее, – дурень. Ты радуешься, что учитель захворал и целую неделю не будет уроков? А ты полюби то, что трудно. Сам тащи, парень!
   Это вспомнился мне один давний случай. Электричества еще не знали, и я возвращался домой из школы на конке. Летом конку тащила по рельсам одна лошадь, зимой впрягали двух – по снегу ведь тяжело. Стою я, значит, со своим ранцем рядом с кучером, а он стегает лошадей кнутом, подгоняет. Те из сил выбиваются, тащат – да ведь снегу навалило. Жалко мне их стало. Говорю: «Что ж вы их бьете?» Он на меня покосился неприязненно и говорит: «А ты сойди-ка и сам тащи, парень, помогай, коли такой жалостливый! Слезай, коням будет легче».
   Мне стало ужасно стыдно. На всю жизнь урок: не суйся, если не знаешь, как сделать лучше, не криви физиономию, раз не помогаешь, не критикуй, если сам не можешь иначе. Давай тащи, парень!
   И это тебе не нравится, и то неправильно. В школе все не так. Все плохо, по-дурацки. Что делать? Сам тащи, парень! Или изобрети что-нибудь, как Эдисон – электричество. Или жди, терпеливо жди, когда у твоей школы вырастет зуб мудрости.
   За собою следи первым делом. Спроси себя: что я беру и что сам даю? Не потом, когда-нибудь, а сейчас, теперь.
   Ты попросил у одноклассника карандаш, резинку – помни: ты их должен вернуть. Тебе сделали доброе дело – и ты сразу же, причем не обязательно ему, можно другому. Берешь – возвращаешь.
   Умная игра волейбол. Принимаешь, подаешь, берешь, пасуешь – все в общих интересах. Следишь за мячом, стараешься подать его тому, кто ближе, кто лучше и с большей пользой. Хороший гражданин.
   А плохой гражданин сломал ветку, запустил камнем в курицу, насвинячил в тетрадке – испоганил белоснежную отечественную бумагу. Не лучше ли, чтоб остался образец для твоего сына: «Погляди, вот папина школьная тетрадь»?
   Не любишь грамматику? Сопляк несчастный. Пардон: а хлеб ты ешь? Не немецкий брот, не французский пэн, а хлеб. Немцу корова дает мильх, французу – лэ, а тебе – молоко. Ты воздухом дышишь, не эром и не люфтом [73 - Brot (нем.), pain (фр.), milch (нем.), lait (фр.), air (фр.), luft (нем.).].
   А вот ты за границей. Ничего не скажешь – красиво, богато. И солнце нравится, и небо. Но тут вдруг заграничный петух запоет. Вроде бы совсем как наш: старый – «кукареку», молодой – «кикирики», да чувствуется – не соотечественник, не земляк, не свояк… чужой.
   Экзотическая страна – колибри, бабочки, ароматы, попугаи. Нет, серый воробушек или незабудка нам ближе. Пальма – это пальма, лицо у нее чужое, взгляд равнодушный, и вообще рядом с ивой она уродина. Комар, оса, клоп родимый – не муха цеце, не удав, не смертоносный паук.
   А взять их деликатесы, лакомства, соусы, десерты и шербеты, изысканные вина, глясе и фрикасе. Поглощаешь, смакуешь, поскольку модно и престижно, но тоска берет: эх, краковской колбаски бы, зубровки, хрена, торуньских пряников да родимого бигосу!
   Но будь начеку! Тут силки, ловушка, западня. Это еще не все. Жизнь – это не только тра-ля-ля и гоп-ца-ца, пляски и праздники, не только салют на параде и ленточки в петлицах. Снова повторюсь. Один задается вопросом: а что мне дадут? Что можно урвать? И при этом недоволен: маловато, бедновато. А другой: что я сам дам? Не что мне, а что я сам прибавлю?
   Мы с вами подбирали осколки, окурки и бумажки, соорудили мостки – стало удобнее купаться, чисто, не порежешься, ноги в грязи не вязнут, еще и цветы политы – гражданский поступок, плюс, пусть и на малом участке. Ну да ничего, что по силам, то и сделали, чем богаты, тем и рады.
   Нет-нет, вы мне не мешали, наоборот – помогли. И опять вспомнилось: «Сам тащи, парень!» Мне было хорошо с вами и «немножко очень» весело. Спасибо…
   Поплюй-ка на ладони, парень, и не вороти физиономию, тащи! Тяжело, трудно? Чем больше усилие, тем лучше. Кислая мина – это страшная вещь. Да-да, страшная!

   В заключение мне хотелось бы еще сказать… Впрочем, хватит. Ведь название – «Несерьезная педагогика» – обязывает.

Педагогическая публицистика

О положении детей

Из серии статей «Дети и воспитание»

   Лето. Сад. Послеобеденное время.
   Уже не десятки, а сотни улыбающихся детских лиц. Дети носятся, бегают взапуски, собираются группами, встают в круг, чтобы поиграть вместе, – галдят на весь сад.
   Одни взрослые наблюдают за ними со снисходительной и доброжелательной улыбкой, другие – с гримасой недовольства и раздражения, и лишь в глазах немногих можно прочитать глубокую и болезненную задумчивость…
   Восемь утра.
   Снег, дождь или хорошая погода… улица. Дети идут в школу. До девяти часов движется толпа школьников и школьниц, в форме – гимназической или частных школ, в платьицах подлиннее или покороче, с более или менее набитыми ранцами.
   Одни взрослые равнодушно проходят мимо этих самых юных тружеников, другие – их меньше – серьезно вглядываются в каждое личико, словно стремясь вычитать в нем, чтó это воинство принесет будущему, какие залежи сил, мыслей и чувств в себе скрывает…
   Воскресенье.
   Нищая улица в городе или в деревне, в предместье или в местечке.
   Кажется, сколько булыжников в неровной мостовой – столько детских головенок. Ветер треплет светлые или темные вихры, солнечный луч заглядывает в черные или голубые, улыбающиеся или печальные глазки. Эта малышня лихорадочно живет каждой клеткой своего организма, с каждым ударом пульса растет и развивается, всей душой вбирает в себя окружающий мир.
   Порой остановится какой-нибудь старичок, посмотрит недолго на солнце и на детей – и пойдет своей дорогой.
   Дети – это половина человечества.
//-- * * * --//
   На столе патологоанатома лежит двадцатилетняя девушка. На бледном челе – мертвенность смерти, в сжатых губах – боль, а лицо сохранило задумчивое выражение. В молодой головке вспыхнул решительный протест против условий жизни, в молодом сердце скопились безумные страсти; неопытная, никем не направленная юная душа не сумела ни вступить в борьбу, ни приспособиться. Девушка лишила себя жизни, несмотря на религиозные запреты, несмотря на страх смерти, несмотря на всю устремленность расцветающего организма к жизни.
   Не так много лет прошло с тех пор, как она была ребенком, бегала с ровесницами по саду…
//-- * * * --//
   Он опрокидывает еще рюмку. Пьяный туман застилает взгляд. Он знает, что катится по наклонной все быстрее, знает, что навсегда сбился с пути, загубил способности, похоронил идеалы, усыпил совесть. Горький пьяница двадцати пяти лет от роду.
   Не так много времени прошло с тех пор, как он вместе с другими детьми спешил в школу…
//-- * * * --//
   Осужденному зачитывают приговор. Его ждут долгие месяцы тюрьмы. Общество прокляло свое дитя, осудило, выдворило за тюремную стену – признало существом вредным, хищным, враждебным. Он, в свою очередь, ненавидит и презирает тех, от кого отделен железной решеткой.
   Не так много лет прошло с тех пор, как он бегал с приятелями по улице – шелковистые волосенки, открытая улыбка, невинный взгляд, – строил замки из песка и бросал камешки в воду…
   Нищетой своей жизни эти жертвы сурово осуждают родителей и общество – осуждают недавнее прошлое.
//-- * * * --//
   Поэтому, говоря о детях и воспитании, мы обращаемся не только к родителям и воспитателям, но и к обществу в целом, ко всем людям, которым небезразличны жизнь и будущее тех, кто молод и совсем юн. Звучный голос педагогики должен быть слышен в особняках, в усадьбах и в деревенских избах, должен достигать ушей каждого, чтобы как можно чаще напоминать о том, что в наших руках находится будущее общества и счастье детей, напоминать об ответственности, которую мы несем за моральный уровень и благополучие тех, кто займет наше место на арене жизни.
   Вера в силу воспитания – не иллюзия мечтателя, но результат многовекового опыта и многовековых исследований. Эту глубокую веру нисколько не пошатнула теория наследственности. Сегодня известно, что характер человека складывается из элементов врожденных и приобретенных. Но врожденные склонности не однородны; человек не рождается ни преступником, ни ангелом; воспитание делает его существом грязным или светлым. Под воспитанием мы понимаем не только влияние родителей, но и воздействие окружения, людей, мира, литературы, жизни. Семья может лишь придать направление этому воспитанию и либо подталкивает душу ребенка к острым рифам, где он разобьется и сгинет, либо через жизненные водовороты приводит ее к пристани любви, преданности, счастья.
   Если семья не умеет или не хочет взять штурвал воспитания в свои руки, душа ребенка окажется во власти судьбы. Что пересилит: зло или добро, высокое или низменное?..
//-- * * * --//
   Ребенка признали человеком, существом, с которым следует считаться, которого надо не водить на поводке, а направлять – умело, осмотрительно, усилием разума, чувства и воли. Прежний деспотизм сохранился в воспитании, детский страх перед родителем со временем растаял – что должно занять его место?
   «Любовь, уважение и доверие», – ответил рассудок.
   «Ничего!» – ответили невежество, легкомыслие и лень.
   И в семейные отношения вторглись хаос и разложение. Родители стали ребенку приятелями или прислугой. Отреклись от власти, отказались от руководства, отдали детей в чужие руки.
   И вот мы обеспечиваем детей детскими садами, боннами и гувернерами, педагогами, обучаем их языкам, истории, алгебре, музыке, рисованию, пению и танцам, развиваем, а точнее – платим за то, чтобы другие развивали, – их ум…
   А сердце?
   Учим ли мы детей, как и для кого следует жить, указываем ли подросткам цель в жизни, помогаем ли в те переломные периоды, когда начинает формироваться их мировоззрение, когда они начинают оглядываться вокруг и искать, мечтать и стремиться; да и знаем ли мы, какими идеалами они руководствуются? Связывают ли нас задушевные беседы с глазу на глаз, когда они доверяют нам свои заботы и печали, спрашивают, как разрешить те сотни задач, которые подбрасывают им жизнь и наблюдения, а мы – утешаем, объясняем, поддерживаем?
   Нет – душу ребенка мы с младенчества отдаем в чужие руки: интеллект вверяем школе, сердце – миру, окружению, книгам.
   Что мы делаем для тела ребенка? Думаем ли о здоровых прогулках (не тех, что в коляске и ворохе одеялец и пеленок), о гимнастике, плаванье, гребле, следим ли за тем, чтобы дети рано ложились и рано вставали, разбираемся ли в гигиене воспитания? Нет, заботы о теле ребенка мы вверяем природе, но не той, что приносит воздух с полей и лугов, а той чахлой природе, что питается духотой школьного класса, сумраком детской комнаты и толчеей гостиной.
   Есть истины, которые не требуют обиняков, потому что никого не порицают и никого не ужасают. Печальная картина нашего домашнего воспитания не должна погружать в безнадежную печаль и апатию. Проблема слишком серьезная, чтобы на нее удалось долгое время закрывать глаза; очень скоро она заявит о себе громко и решительно, займет первые строки повестки дня, проложит себе русло, возьмет власть в свои руки. И тогда уж каждого заставит обратить на себя внимание, поскольку, несмотря на всю серьезность, в ней звенит прелесть нежного детского смеха, ощущается мистическое очарование пророчества и веет от нее поэтической прелестью весеннего возрождения.

Из рубрики «Кадры»

   Саксонский сад в сумерках.
   – Отец умер, у матери денег нет; я сегодня еще ничего не ел. – А давно умер твой отец? – Год уже. – А долго он болел? – Долго. – А где лежал, когда болел? – Дома лежал, а потом у Младенца Иисуса [74 - Больница Младенца Иисуса – одна из старейших в Варшаве, изначально осуществляла медицинскую помощь беднейшим слоям населения.]. – А похороны отца дорого обошлись? – Не знаю: на похороны дали те люди, что вместе с отцом работали.
   – А скажи мне, пожалуйста, что твой брат делает? – Тоже газеты продает. – А третий брат? – Третий брат – это я. – А сколько тебе лет? – Восемь.
   – Хорошо; а что делает твоя сестра? – Сестры еще маленькие: одной семь лет, другой пять. – Ну а ты почему не продаешь газеты? – Я продаю, просто уже поздно. – А та сестра, которой семь лет, почему не продает газеты? – Потому что она девочка.
   – Ты был у отца в больнице? – Был, целых два раза. – Почему только два раза? – Он потом умер. От чахотки. – Откуда ты знаешь, что от чахотки? – Так мать говорила. – А откуда мать знает? – Не знаю.
   – А что твоя мать делает? – Стирает. – В прачечной или по трактирам? – Нет, только когда удастся найти работу. – И давно она так стирает? – Нет, мать на фабрике работала. – На какой фабрике? – Папиросы делала. – А почему теперь не делает? – Потому что теперь работы нет, выгнали ее, и еще одну женщину тоже выгнали.
   – А как же ты сюда, в сад, прошел? [75 - Вход в Саксонский сад был запрещен людям неопрятно одетым или пьяным, евреям в традиционной одежде и детям до 14 лет без сопровождения взрослых.] – Попросил, чтобы пустили. – И десятку дал? – Нет, не дал. – И тебя пустили? – Сказали, чтобы ничего не ломал. – И ты не ломаешь? – Буду я еще всякие ветки ломать.
   – Ты сегодня много заработал? – Вот. – Много: посчитай, сколько тут денег; ты умеешь считать? – Сорок шесть грошей, да еще я брату восемнадцать отдал. – А брат что сделал с этими деньгами? – Ничего, матери отдаст. – А что мать сделает? – Купит что нужно, остальное припрячет. – А зачем мать деньги прячет? – На зиму прячет, потому что зимой мало газет покупают. – И много уже мать накопила? – Я не знаю.
   – А где твоя мать живет? – Мы все на Окоповой живем. – И ты сам дойдешь до дому? – Я на Маршалковскую [76 - Одна из центральных улиц в Варшаве, рядом с Саксонским садом.] пойду. – А что ты там будешь делать? – Там брат. – А почему брат сюда с тобой не пришел? – Потому что он на улице больше заработает. – А почему ты не на улице? – Потому что у меня номера нет. – Что значит – у тебя нет номера? – Что нельзя. – А что тебе сделают, раз нельзя? – В участок заберут. – А ты уже бывал в участке? – Нет еще. – А ты боишься в участок попасть? – Там не бьют. – А откуда ты знаешь, что не бьют? – Ребята говорили. – А ребята откуда знают? – Они уже были в участке.
   – А у тебя тут не отнимут деньги? – Я не отдам. – Но ты маленький. – Если какой-нибудь мальчик пристанет, я ему дам шесть грошей. – А если он у тебя всё отберет? – Всё не отберет.
   – А почему отец не пошел сразу в больницу, когда заболел? – Потому что отец боялся, что там режут. – Больных режут? – Нет, когда умрешь. – А отца резали, когда он умер? – Я не знаю.
   – А почему ты сказал мне, что сегодня ничего не ел? – А так все ребята говорят. – Я знаю одного мальчика, который так не говорит. – Значит, есть не просит. – А что ты сегодня ел? – Чай пил и хлеб ел. – С сарделькой? – Нет, сарделька шесть грошей стоит. – А с чем ты ел этот хлеб? – С чаем.
   – А когда отец был жив, вы богатые были? – Богатые, у нас была комната, и зеркало, и собачка. – А большая была собачка? – Нет, вот такая, маленькая. – И что случилось с этой собачкой? – Сдохла. – А что с зеркалом случилось? – Мать продала. – А долго собачка болела? – Нет, совсем не болела. – А почему сдохла? – Я не знаю. Когда ей мальчик камнем лапку перебил, она все на трех лапках бегала и бегала, такая была милашка.

Читательнице «Голоса»

   Вы пишете:
   «Мальчик заболел оспой; эта болезнь сделала его почти полным инвалидом. Работать он не может. В семье Ежаков стал обузой. Отец над ним измывается, хотя ребенок спокойный и послушный и по хозяйству старается помочь, как умеет. Несколько недель назад несчастный пытался покончить с собой и его, едва живого, вытащили из Вислы. Теперь у него одна мысль: как бы лишить себя жизни. Каким образом можно облегчить долю этого ребенка, как в данном случае поступить?»
   Поскольку вы обратились ко мне, вот мой ответ.
   1) Если бы у нас, подобно тому как это устроено в цивилизованных странах, существовала обязательная прививка от оспы, мальчик не стал бы инвалидом, мог работать.
   2) Если бы у нас, подобно тому как это устроено в цивилизованных странах, было достаточное количество приютов для инвалидов, можно было бы поместить его в такой приют. У нас же подобное возможно только по основательной протекции.
   3) Можно привлечь отца к ответственности по суду за издевательства над мальчиком. Без протекции его можно посадить под арест на семь дней. Однако облегчит ли это участь ребенка?
   4) Если мальчик покончит с собой, Ежаки будут отвечать перед судом за то, что плохо смотрели за ребенком.
   Если вы способны сочувствовать несчастью и если глаза ваши способны видеть, загляните в другие дворы, и вы обнаружите там таких Ежаков и им подобных – десятки тысяч – и тогда уж не будете спрашивать, что делать с этим одним.
   Если по протекции или в результате других усилий вам удастся запихнуть его в какой-нибудь сомнительный приют, то тем самым вы отберете место у другого Ежака, который беднее на одно сострадающее его участи сердце.
   Об этом следует как следует поразмыслить, чтобы хорошенько понять…

Больничные зарисовки [77 - Материалом для «Больничных зарисовок» послужил опыт работы Януша Корчака в Детской больнице имени Берсонов и Бауманов (1904–1912) в Варшаве на ул. Слиской, 51, а также врачебная практика в среде варшавских бедняков. В Детской больнице принимали на бесплатное лечение беднейших еврейских детей. При больнице работала амбулатория (одна из крупнейших в Варшаве), где помощь оказывали любому обратившемуся туда ребенку, вне зависимости от вероисповедания и национальности.]

   Надо бы написать какое-нибудь предисловие или вступление. А то – ни с того ни с сего…
   А может, без предисловия – может, потом, когда мы уже немного познакомимся? Ведь именно так происходит в жизни, когда люди случайно встречаются: вперед потолкуют об одном, о другом, потом разговорятся. И лишь после: «Я такой-то, думаю то-то и стремлюсь туда-то».
   Так что – обойдемся без предисловия…
//-- I --//
   – Фамилия ребенка?
   – Радецкий Казик.
   – Возраст?
   – На Всех Святых [78 - 1 ноября.] полтора года исполнилось.
   – Адрес?
   – Твардая, пятьдесят три.
   Ребенок с утра резвый, играет, после обеда – немного температурит, а ночью уже такой горячий, что не удержишь, рукам больно. Головку держит неподвижно, пальцем показывает на ушко. Полгода назад из ушка текло – тогда тоже была высокая температура. Когда первый раз желёзки выскочили на шее, мать йодом помазала, потому что так женщины посоветовали, – желёзки спрятались, а второй раз йод совсем не помог. Поэтому она пришла к доктору.
   – Остальные дети здоровыми растут?
   Ну, как… было двенадцать. Четверо живы, восемь умерло.
   Первый умер сразу после рождения.
   Второму было тридцать две недели – такой был пухлый, веселый, совсем не болел. Вечером его в колыбель положила, а утром мертвый – уснул, как куренок.
   Третий растет.
   Четвертому было около года, когда умер, – какие-то шишки у него на теле вылезли.
   Пятый умер от кори.
   Шестой жив.
   Седьмого дифтерит задушил.
   Восьмой непонятно от чего умер – она не знает.
   Девятый растет.
   Десятый и одиннадцатый умерли от одной и той же болезни: животик начал раздуваться, потом ножки раздулись.
   А двенадцатый жив…
   Муж кашляет, сколько она его помнит, а квартира всегда была сырая.
   – И этот Казик тоже выглядит, как будто не жилец, правда же, пан доктор?..
   Восемь раз она зря рожала и крестила, в полицейский участок заявляла, грудью кормила – много боли вытерпела, много ночей недоспала, – потом в деревянный гробик укладывала дитя холодное и неподвижное, и черная земля сыпалась на крышку гроба, и жестяной крест ставили. Больше не посадит его отец на колени, вернувшись с работы, – не будет малыш улыбаться и отца за усы дергать.
   Восемь гробиков под землей; а у Казика, девятого, из ушка течет и на шее желёзки…
   Вот вам первая больничная зарисовка – когда их больше наберется, тогда напишу предисловие. Кровавое предисловие.
//-- II --//
   Новис Генек с Охоты [79 - Район Варшавы.], от роду восемь месяцев, сын поденщика – тоже двенадцатый по счету ребенок, как и Казик Радецкий.
   Там умерло восемь, а четверо растут; тут умерло восемь, а четверо растут. Там одного дифтерит задушил, у двоих животик раздулся, у одного шишки на теле вылезли; а тут один умер от чирьев, а остальные – потому что заходились.
   – Что это значит – «заходились»?
   Ну, от крика заходились. Родился, плачет, спать по ночам не дает; мать кормит грудью, а он все одно голодный, мать еще молоком поит, а он все одно кричит. Даст ему касторки – пару дней все хорошо, а потом снова заходится.
   Потом вроде уже все налаживается: ребенок толстенький, ножки и ручки пухлые, с перевязочками – и веселый, и умненький. Положишь – лежит, смотрит по сторонам – спокойно, словно блинчик, – ночью два-три раза покормишь – и спит до утра, и не слышно его. И так два, три, четыре месяца.
   Потом вдруг понос – не так чтобы очень сильный, три-четыре раза в сутки; но она уже знает, что это значит. Не успеешь оглянуться, начнется рвота, – и за пару дней ребенок превратится в тряпочку – дряблый, тощий, сморщенный, скукоженный, – можно подумать, подменили его, совсем другой стал.
   И голодный! Рот делается такой большой – хоть руку туда запихни, весь кулак – и сосет. А дашь ему грудь – рвет его, и кричит не своим голосом.
   Правду говоря, она пришла только для того, чтобы потом свидетельство о смерти от доктора получить; а лечить – семерых уж лечила, ничего не помогло. Или не знают они этой болезни? Одного лечили порошками – и ничего, другого каплями – и тоже ничего, разве чудо какое случится…
   Время от времени полиция поймает, а пресса сообщит, что схватили преступницу. Ведьма брала «на содержание» младенцев, морила их голодом, а потом или в печи жгла, или в канаву бросала. Фабрикантша ангелочков! Но вот: схватили, посадили в тюрьму – она понесет заслуженное наказание! Справедливость восторжествовала. Если бы сегодня судили очередную Скублиньскую [80 - В 1890 г. Марианна Скублиньская была осуждена за то, что до смерти морила голодом взятых на содержание детей.], я бы доказал – если не судьям, то всем самостоятельно мыслящим и чувствующим людям, – что женщина невиновна.
   Вот родная мать, которая слезами полила каждый гроб, пока наконец слезы в ее печальных глазах не иссякли, которая не морила голодом своих детей, лечила их – за последний грош молоко «прямо из-под коровы» покупала, – стоит теперь с восьмым по счету, беспомощная, и ждет чуда.
   И было бы чудом, если бы при чудовищном хаосе общественного хозяйства, при преступном способе удовлетворения общественных нужд – у нас имелись бы больницы для подобных Генеков и школы для их матерей.
//-- III --//
   – Что вы хотели?
   – Я за свидетельством о смерти.
   – Я лечил ребенка?
   – Да, жена приходила месяца два назад.
   – Не дам свидетельства!
   Почему? Два месяца назад она приходила дважды. Первая запись в карте – «состояние тяжелое», вторая – «состояние улучшилось», потом двухмесячный перерыв, а теперь вдруг – свидетельство о смерти.
   – Я не знаю, от чего умер ребенок: может, его отравили?
   – Да кто ж станет дитя травить?
   Тадек Павицкий от рождения был слабенький; посадишь – упадет. Аппетит хороший: дай ему волю, больше отца бы съел. Но все как-то чах. Да, наверняка это была чахотка. Из пятерых детей в живых только двое осталось – и те слабенькие.
   Мансарда, холодно – ночью вода замерзает; жена ходила к соседям греть бутылки с водой, прикладывала малышу к ногам. Печку поставили, чтобы немного просушить комнату, но как погаснет – снова холодно, а все время топить не будешь: работы-то нет.
   Малыш кашлял, в последние дни что-то его душило, и глазки гноились, и жажда сильная. Жена прийти не может, сама болеет.
   – Пан доктор, вы же сказали, что без грудного молока он умрет. Несколько дней его одна женщина кормила; но она брезгует чужим ребенком. Да кто ж станет дитя травить?
   И вот стоит безработный горбатый сапожник, умоляет дать свидетельство о смерти ребенка; потому что без свидетельства не похоронят.
   Закон стоит на страже, общество бдит, заботится о своих покойниках. Разве когда-нибудь бывало так, чтобы на кладбище места не хватило? Одно кладбище заполнится, так еще земли прикупят. Один пуд бланков свидетельств о смерти закончится, другой напечатают. Чтобы каждый получил то, что ему причитается, чтобы хватило, – чтобы никто себя после смерти ущемленным не чувствовал.
   Частный доктор не выдаст свидетельство о смерти – выдаст районный, – уж кто-нибудь да выдаст, потому что оно, видимо, нужнее, чем больницы, теплые квартиры, хлеб. Может, отец ребенка отравил? Преступник!
//-- IV --//
   – Я бы хотела, чтобы он пожил немного, отца дождался. Отец его еще не видел. Пусть бы на сына хоть раз посмотрел… Бедняжечка ты мой… Как раз должен был родиться, когда отца в армию забрали.
   А как Стасику еще пожить, если в нем этой жизни – что в бабочке, бьющейся о прогнившие стены подвала, куда ее ветер загнал через маленькое зарешеченное окошко. Нет, не увидит отец Стасика, разве что совсем скоро из армии вернется, а он уж полгода как не пишет.
   – Я, наверное, ночью буду ему каждые два часа грудь давать, а днем попрошу, чтобы его водичкой поили, раз вы, пан доктор, говорите, что коровьего молока ему нельзя… Но послушают ли? Надоест им ребенок – что угодно ему в рот сунут, лишь бы не кричал.
   Известное дело: чужие люди. Хорошо, что с ребенком не выгоняют.
   – Бедняжечка ты мой. – Она заворачивает Стасика в платок; бледное личико трехмесячного старичка морщится от плача.
   Страшные эти лица стариков-младенцев – увядшие, с заострившимся подбородком и запавшими глазами.
   Идет мать на Тамку [81 - На улице Тамка в Варшаве находится монастырь Сестер Милосердия (деятельность этого ордена направлена на помощь бедным и обездоленным).] к монашкам за бесплатными лекарствами. А где-то далеко-далеко раздается команда:
   – Бегом марш! Раз-два, раз-два! Левой-правой, левой-левой!
   И бегает солдат Дуда по плацу казармы, и боится не попасть в такт. Барабанщик [82 - В оригинале по-русски. Речь идет об армии Российской империи.] бьет в барабан, а жена Дуды бежит на Тамку к монахиням за бесплатными лекарствами, чтобы Дуда хоть раз своего сына увидел, а Стасик – хоть раз – отца.
//-- V --//
   – Сможете через два дня принести ребенка?
   Мочь-то она может, но снова полдня потеряет. Кабы он один был, так можно было бы с ним возиться. Но другие плачут, есть просят.
   – Сколько лет старшему?
   – Двенадцать лет; по дому все умеет, но ребенка принести не сможет, у самой в чем только душа держится.
   Мужа арестовали; он как раз мимо фабрики Хантке [83 - Это время многочисленных арестов среди варшавских рабочих, в частности на фабрике Хантке, известной своими революционными настроениями (в 1899 г. именно там началась первая в истории Варшавы всеобщая забастовка).] шел, вот и забрали. Говорят, теперь в Творки [84 - Психиатрическая больница под Варшавой.] повезут или что; видать, с ума у них там сошел…
   Ребенок во время осмотра не плачет, понимает, что мать ради этого ощупывания потеряла заработок за половину дня: она стирает белье.
   Ребенок не плачет, улыбается и тянет к доктору ручки.
   – По отцу скучает, – говорит женщина.
   – Понимаю, голубушка, – отвечает доктор.
   Мгновение тишины – только перо скрипит по бумаге.
   – Каждые два часа давайте ложечку этого лекарства.
   Когда же мы, черт возьми, перестанем прописывать салициловую кислоту от бедности, от эксплуатации, от бесправия, от сиротства – от преступления? Когда же, провались оно все пропадом…
   – Ночью тоже давать лекарство?
   – Ночью? Нет, ночью не надо. Пускай спит…
   – Спасибо, пан доктор.
//-- VI --//
   – А это не чахотка у Фредека? Жена чахоточная, а малыша целует. Как же матери родное дитя запретишь целовать.
   – Жену в больницу надо.
   – Да была она. Лежала-лежала, потом выписали. Говорят, для тех, кому можно помочь, мест нет, так какой смысл держать ту, которой все равно уже не поможешь. И то правда. Доктора старались, ничего не могу сказать, но не вышло у них.
   У Фредека всего лишь воспаление легких.
   – Плохо, когда мать болеет. Летом старший мальчик выпал с третьего этажа. Говорили доктора, что печень у него испортилась, но теперь уже здоров. Хотя как здоров: на ухо жалуется; верно, уколы какие-нибудь нужны, но некому заняться…
   И так всегда: спрашиваешь, как ребенок заболел, а в результате узнаёшь, что жена больна, что муж без работы, всякие на первый взгляд лишние детали, которые отнимают время, а о том, о чем спросил, так ничего тебе и не скажут.
   – Пока дети здоровы, на них внимания не обращаешь. Здоровы – и ладно. У богатых-то по-другому…
   И снова: жена больна, или муж без работы, или хозяин денег требует за квартиру – а чаще всего все это разом. Сведения для врача вроде как лишние.
   – Каждые два часа по ложечке, – звучит как насмешка, как печальная жалоба на собственное бессилие.
//-- VII --//
   – Быдло!..
   Или:
   – Стоит ли ради них стараться?..
   Решительно не стоит…
   Сами подумайте: врач, такой ученый, такой преданный своему делу, – бесплатно спрашивает, чем ребенок болен, – даже бесплатно осматривает, приехав с бесплатной скорой помощью, – даже рецепт совершенно бесплатный выписывает – и говорит:
   – Придете через два дня и принесете ребенка.
   А мать закутывает ребенка в платок, уходит – и нет ее. И не знаешь, что дальше было: помогло лекарство, стало хуже, ничего не изменилось?
   Порой болезнь врача заинтересует, он просит:
   – Голубушка, придите, пожалуйста; только обязательно, хорошо?
   – Хорошо, – отвечает мать. Неделя, месяц – ее и след простыл. А ведь бесплатно…
   Стоит ли ради них стараться?..
   Придет такая мать через пару месяцев с другим ребенком или тем же самым, снова заболевшим, – спрашиваешь: «Почему вы тогда не пришли?» – говорит, что сама заболела, или мужа в больницу забрали, или не на что было лекарство купить, так что постеснялась прийти; или белье по домам стирала, потому что муж не работает, или не с кем было детей дома оставить, или хозяин из квартиры выгнал, так что пришлось детей к сестре отвести. У каждой отговорка найдется.
   А бывает и так: мать запрет детей в квартире, а сама побежит с больным ребенком в больницу за советом. Но доктор как раз опоздал или привратник не захотел пустить, требовал десятку на пиво; она прождала два часа, а дети тем временем подожгли дом либо из окна выпали. В газетах напишут: «дети без присмотра» или «преступная небрежность», полиция составит протокол, и мать предстанет перед судом…
   Так что лучше спрашивать:
   – Вы сможете прийти с ребенком через неделю?
   Дети постарше иногда приходят сами. Бледненькая Казя, у которой часто головные боли и бессонница, приходит, а что касается остальных четверых – мать занята, шьет сорочки «в интендантстве». Еще приходит Эстер – лечит маленького брата, пока мать торгует на базаре.
   – Повтори, Эстер, что ты должна сделать?
   – Я куплю четыре бутылочки, в каждую налью пополам воду и молоко, заткну ватой и поставлю в кастрюльку…
   – А с соской что сделаешь?
   – Соску положу в кипяченую воду и прикрою крышкой, чтобы не пылилась.
   – А с руками что сделаешь?
   – Руки вымою мылом и вытру чистым полотенцем…
   Эстер уже тринадцать лет, и она вырастила троих детей. Эстер могла бы многому научить одну мамашу с Маршалковской улицы…
//-- VIII --//
   – Это очень опасная болезнь?
   – Очень.
   – А выйдет он?
   «Выйдет» – это значит «выздоровеет».
   У ребенка дифтерит, воспаление легких после кори, английская болезнь [85 - Рахит (устар.).] с рождения и «сорок» зеленых вонючих испражнений в сутки; из уха течет, на глазу чирей – и прямая кишка выпадает.
   Ребенок еврея-извозчика, кажется, с Милой улицы, а может, с Низкой.
   Мать делала все, что было в ее силах: прикладывала мешочек с крупой, купила на шесть грошей касторки и на десять – «винца, рвоту вызвать»; соседка ставила банки, фельдшер спринцевал горло, два раза «делал пар». К ногам прикладывала бутылки, а компрессов опасалась – как бы сыпь не намочить…
   – Последнюю подушку продам!
   Нищету, которая берет ребенка за горло и душит, невежество, которое придавливает ему грудь тяжелым коленом, смерть, шествующую с такой невероятной уверенностью, с таким безразличием, – все бессилие вековых знаний мать надеется побороть последней подушкой. Мелодрама!
   – А этот чирей на глазу давно у него?
   – На глазу? Да это ерунда, глупости. У того, что дома, здорового, такой же чирей на глазу.
   – Глупости… Это вы, голубушка, глупая!
   И забитая, нищая еврейка из бедного деревянного домишки, привычно унижающаяся перед дворником, эта грязная, безграмотная, голодная, оборванная, не спавшая много ночей женщина вдруг чувствует себя оскорбленной в своем человеческом достоинстве.
   – Глупая?.. Была бы я богатая, так небось за умную бы сошла.
   Такую пощечину врачу может отвесить только вспышка осознанного отчаяния.
   «Была бы я богатая…»
   За границей есть больницы для детей, потому что там чиновники честные: им не разрешают красть…
//-- IX --//
   – Столько хлопот, пока вырастишь.
   – Что поделаешь, голубушка…
   Порой навалится усталость. Кажется, куда-то подевались центральные улицы, дома с ваннами и комнатами для прислуги – остались одни трущобы с коридорами и душными клетушками, в которых любой здоровый младенец заболеет, а слабый – умрет. Кажется, что замерло уличное движение со всем его живописным шумом, и только бредут в серых сумерках серые фигуры сгорбленных изможденных женщин, и каждая несет в больницу замотанного в платок больного ребенка. Траурная тишина. Две вереницы: в одну сторону и в другую. У каждой матери, возвращающейся из больницы, – белый клочок бумаги – целительный рецепт.
   Забываешь о том, что в это же самое время в театре репетируют новый спектакль, в мастерских шьют платья для завтрашнего бала, в банках служащие выписывают чеки тем, кто собирается провести зиму в теплых краях. Нет, ничего этого не существует – одни лишь матери, согнувшиеся под бременем своих детей, семенят в больницу и обратно.
   Спокойная улыбка, радость жизни – все попряталось, затянуто тучами, испуганно дожидается весны; в мире воцарился тревожный холод.
   – Я могу прописать капли, но их нужно каждый раз запивать сливками.
   – Откуда ж я на сливки возьму? Полпинты молока покупаю для грудного… Хоть бы его до лета как-нибудь дотянуть, а там, может, сестра на пару недель в деревню заберет…
//-- X --//
   Много молока, так что она и своего младенца кормит, и еще одного взяла на содержание. Ее ребенок беленький, чистенький, а чужой весь в какой-то коросте. Она обоих кормит одинаково и купает одинаково, а теперь у той матери к ней претензии, что ее ребенок запаршивел. Она пришла убедиться: может, для чужого ребенка ее молоко слишком острое, а может, у ребенка дурная кровь или еще что.
   Кровь у чужого ребенка дурная, он тяжело болен, хуже того – болезнь заразная.
   Таких детей нельзя кормить грудью. Она должна непременно прислать сюда мать ребенка – та, вероятно, тоже больна. И сама должна следить, не появятся ли прыщики на соске. Придется прийти к врачу еще не один раз, вместе со своим ребенком, потому что и он мог заразиться.
   Женщина пришла через неделю, но одна: на груди выскочил прыщик.
   – А ребенок?
   – Здоров, не хотелось тащить его в такой мороз.
   – А тот ребенок?
   Отдала матери. Она еще ругалась…
   Я отправил женщину к врачу по венерическим заболеваниям: прыщик на груди – это сифилис. Сколько людей пострадало, какова цепочка заражения – неизвестно. Врач видит только мелкие фрагменты жизни, и нелегко ему придется, если он обладает живым воображением и из этих картинок невольно выстроит живую и полную картину.
//-- XI --//
   В окно «Скорой помощи» упал сноп солнечных лучей. Ребенок, которого мать держит на коленях, дернулся, зажмурил глаза и расплакался. Младенцы боятся солнца, а старшие любят его, радуются, улыбаются.
   – Почему он испугался солнца?
   – А он его никогда не видел, – отвечает мать.
   – Вы живете на цокольном этаже?
   – Если бы… Раньше жили, но теперь хозяин его сдал, а нас переселил в подвал. Под потолком одно маленькое окошко. Мой там сторожем. Все больные от этой сырости.
   От одежды, волос ребенка пахнет сыростью и затхлостью.
   Житель подвала мечтает о цокольном этаже. Санитарным состоянием квартир ведает околоточный надзиратель. Уплатив ему три рубля, хозяин может дальше калечить людей и убивать десятки детей. Рассуждая о самоуправлении в городах, больше всего спорят, какие права должны быть у местного языка, а какие – у государственного. Написаны толстые тома законов, предписаний. Наивные полагают, что все это – не более чем недоразумение.
//-- XII --//
   Четырнадцатилетний мальчик самостоятельно пришел в больницу.
   – Болею я.
   Болеть – это когда что-то болит, да так, что человек с постели встать не может. А этот болеет, хотя ничего у него не болит. Холодно ему было, так, что всего трясло, а сейчас не трясет. Ходить может, ничего не болит – но болеет.
   Мальчика выругали и выставили за дверь:
   – Придешь в больницу, когда заболеешь.
   Он пришел.
   Если он еще способен думать, то, наверное, предполагает, что его и сейчас выругают и выставят: больница только для тех, у кого что-то болит.
   Из-под чудовищной усталости, написанной на его лице, проглядывает приятное удивление.
   Значит, тиф. Понятная болезнь, хорошая. Здесь его не примут, потому что это детская больница. Надо сесть на трамвай и поехать туда, где примут. Дадут постель, чистую рубашку – будет лучше, чем у хозяина в пивной…
   Лежала у нас двенадцатилетняя еврейская девочка, которая за полрубля в неделю работает в кондитерской с шести утра до двенадцати ночи. Иногда и на ночь не возвращается домой, потому что живет далеко.
   Когда врач впервые после перенесенного тифа разрешил ей встать, она умоляла, чтобы ей позволили полежать еще один день, – так удобно ей было на сеннике, и так она боялась, что слишком быстро из больницы выпишут.
//-- XIII --//
   – Ой как страшно. Дурачок ты мой маленький, не бойся. Не плачь, не плачь – не бойся: пан доктор сделает тук-тук; а папа тебе петушка купит – папа кукареку купит. Ну же, не плачь, детка.
   Совершенно дурацкая болезнь: вчера вырвало дважды, вечером была высокая температура; мать дала касторку, и сегодня температуры нет.
   – Очень хорошо. Есть два дня не давать – и все.
   – Золотко ты мое, сейчас мамочка тебя оденет.
   Женщина спешит, смущенная, что только зря голову пану доктору морочила.
   И оправдывается:
   – А то мой велел к вам идти – у нас уж двое умерло от рвоты, он теперь боится.
   И шуршит банкнота, запихиваемая в копилку больничной кассы.
   Другие женщины смотрят на нее с завистью: богачка. И – с гневом: только время своими глупостями отнимает, а им ждать приходится.
//-- XIV --//
   Они живут недалеко от больницы, так что времени на визит уходит немного. Не очень верят в лекарства, которые доктор прописывает, да и откуда такой вере взяться?
   Сначала пришла одна, с четырехмесячным Марианеком – доктор сказал, что просто насморк. Через несколько дней пришла снова – доктор сказал, что теперь уже бронхит. Пришла в третий раз – воспаление легких.
   То же самое у трехмесячной Каролинки – один в один.
   И с чего им верить в лекарства? Если приходят, то только потому, что времени это много не займет, – живут напротив больницы, а за лекарством мальчик сбегает к монахиням. Надо же как-то спасать, раз Бог дал: одной – Марианека, другой – Каролинку.
   За Марианеком присматривает десятилетняя сестра, а за Каролинкой – двенадцатилетний брат. Матери стирают белье.
   Обе живут на одном цокольном этаже, муж одной работает в ратуше, а другой – где-то в провинции.
   – Ясное дело – когда дитя за дитём смотрит, так и до беды недалеко.
   Без грудного вскармливания на цокольном этаже вырастить ребенка – у самого мудрого доктора руки опустятся, а тут за дело берется двенадцатилетний мальчик!
   Что же их ждет впереди – два гробика? Порой, вопреки логике, таким Марианекам удается протянуть год, – и тогда уж их только корь или коклюш способны с кривых ножек свалить – в могилу.
//-- XV --//
   У маленькой Гилярии запущенная корь – ее мать об этом знает.
   Ходила на поденную работу к богатому бондарю; у богатого бондаря – мастерская и собственный дом.
   Дети бондаря заболели корью, а Гилярия ходила к ним играть.
   – Богатых детей не пустили бы к больным, побоялись бы заразить. А Гилярия и молоко за ними допивала. Вот и заразилась.
   – Ничего с ней не случится, – твердила жена бондаря.
   Ну да, корь – не такая уж смертельная болезнь. Но мать дома сидеть не может, надо работать.
   – Когда мама рядом, то и одеяльцем прикроет, и попить даст. А так – запустили мы корь.
   Гилярия чахнет, кашляет, худеет, температурит, аппетит пропал.
   Отец Гилярии умер от чахотки – небось в отца уродилась…
   Сколько часов понадобилось этой простой женщине, которая в своей жизни не прочитала ни одной, даже самой короткой, книги по медицине, – сколько горьких часов ей понадобилось на размышления, – чтобы так логично, так по-научному, так безошибочно понять и сформулировать корень и причину болезни ребенка. Какая страшная школа жизни у нее за плечами, если сегодня она говорит так спокойно, так отстраненно, словно не о своем родном ребенке.
   Где же твои когти, мать, где же твои зубы? Материнские когти и зубы цивилизация сточила – нерушимыми тюремными стенами, за которые упекли тех, кто, словно тигрицы, готовы были защищать свое потомство. Вместо этого цивилизация подарила матерям молитву.
   У тигров нет ни костелов, ни ружей, стоящих на страже порядка и справедливости.
//-- XVI --//
   – Голубушка, эту болезнь нельзя вылечить дома. Лекарствами тут не поможешь. Прежде всего нужны сухая квартира, много света и воздуха, хорошее питание – молоко, яйца. Врач должен каждый день ребенка осматривать, записывать – лучше становится или хуже. Температуру надо измерять два раза в день.
   Одним словом – больница.
   У Янинки на глазах слезы, мать тоже слезы кулаками вытирает.
   – На все воля Божья. В больницу – так в больницу.
   – У управляющего нужно взять бумагу, а в школе – метрику.
   – Хорошо.
   Назавтра приходит:
   – Янинка не хочет в больницу, боится.
   – Стыдно, Янинка: такая большая девочка. Школьница. В больнице хорошо, весело. Там много детей – будешь с ними играть, в сад можно выходить, мячик бросать. Ну что, пойдешь? Там ты выздоровеешь, мама не будет плакать.
   Больница начинает напоминать рай на земле.
   – Ну что, пойдешь в больницу?
   Сад, мячик, дети, молоко…
   – Пойду…
   Через три дня снова появляются.
   – Не взяли нас – сказали, что мест нет.
   Вот теперь они действительно поверили, что в больнице хорошо, что там – рай на земле. Но не каждому суждено попасть в рай.
//-- XVII --//
   Доктор только ухо приложил и сразу сказал, что Антося живет в сырости, что у нее болели суставы, что она бегать не может. И про мать сразу догадался, что тоже, вероятно, недомогает, а в дождливые дни у нее кости ломит.
   Как же не поверить тому, что он говорит о будущем?
   А говорит доктор печально, словно ребенок уже одной ногой в могиле.
   – Антосю нельзя бить, потому что это не лень, а болезнь, к тому же тяжелая. Женщинам, которые станут говорить, что это чахотка, – не верить, пиво с растительным маслом – не давать. И время от времени на одну-две недели класть в больницу, занимать какой-нибудь легкой работой, сидячей…
   Беда – неведомо откуда взявшаяся.
   Да нет – очень даже ведомо откуда.
   В подвале – трубы, от труб одна стена вся мокрая. Теперь-то, уже потеряв здоровье, они оттуда съехали…
   Фельдшер из больницы пришел осмотреть подвал, где от труб одна стена вся мокрая. Там теперь другие люди живут – тоже с детьми. Обругали фельдшера, что он не в свое дело лезет и в чужую квартиру суется.
   – Если бы полицейский с бумагой – а то из больницы… Мало им, что налог на больницу берут, а как заболеешь – отказываются принимать. Так теперь еще из квартиры придумали выселять. Разве мы хозяину не платим?
//-- ЗАКЛЮЧЕНИЕ --//
   Вот так принимаешь одного ребенка за другим и знаешь, что в десяти других районах Варшавы десяток или сотня коллег более или менее шаблонно прописывают здоровье в виде капель, ложечек, столовых ложек – в порошке, в таблетках – три раза в день или каждые два часа.
   И задаешься вопросом:
   «Что будет с этим новым поколением в жизни, какая доля его ждет?»
   Снова ли кто покрепче – превратится в рабочий скот, эксплуатируемый на американских болотах [86 - То есть уедут на заработки в США.], кто послабее – будет гнить, обогащая лодзинских толстосумов [87 - То есть фабриканты в промышленном городе Лодзь.], а самые непокорные и самоотверженные заполнят тюрьмы, которые станут сторожить дети нынешних охранников?
   Всех нас мать прикладывала к груди, сегодняшний шпик тоже улыбался погремушке – кто же отравил его душу?..
   Может, этой голубоглазой малышке суждено по рублю продавать любовь на перекрестке или заигрывать с мастером, чтобы дал работу получше? А может, она пойдет в прислуги: хозяйке помощь, хозяйскому сыну – развлечение?..
   Радуйся, детвора из богатых квартир, – сотня врачей бесплатно следит за тем, чтобы в будущем у вас не переводились прачки, извозчики, городовые, швеи, официанты, служащие, рабочие. Радуйтесь, бедные обитатели богатых квартир, откармливаемые заботливыми матерями, няньками, боннами и гувернантками на поживу сегодняшней мрачной, недоброй, злобной и бездумной жизни.
   А может, всем понятно, о чем я говорю, – и вам, и им?..

Непростые дети

   Высокий – трехсветный – зал. По стенам – книги в темных, серьезных обложках. Длинные столы, покрытые зеленым сукном, и несколько сотен людей, сосредоточенно склонившихся над ними, погруженных в сотни разнообразных проблем.
   Ничто не связывает седого социолога, работающего над статьей на редкую тему, с фельетонистом из крупной газеты, с молодым доцентом при кафедре химии, с географом, листающим атласы двухвековой давности, с безумцем, собирающим материал для работы, которая никогда не будет напечатана, наконец, с иностранцем, восторженно и смиренно взирающим на книжные сокровища и печально предающимся воспоминаниям о родине.
   И тем не менее – они связаны незримой нитью: тут царит некий объединяющий всех дух, некая атмосфера, окутывающая склоненные головы. Может, кто-нибудь из пишущей братии обратится в будущем к этой теме – и мы получим живописное описание того, как работает огромная интеллектуальная биржа?
   Тишина. Живые перешептываются тут с умершими, белые листы, заполненные таинственными знаками, говорят мыслями ушедших с вдохновенными умами новых бойцов.
   Здесь тщательно собраны все тайны, которые человечеству удалось постичь – случайно или в результате величайшего напряжения: и вся ложь искателей истины, и безумие трезвых исследователей, и осуществившиеся видения безоглядных мечтателей, и бунтарские призывы, узаконенные лояльными потомками, и компромиссы миротворцев в государстве разума, добросовестных комментаторов чужих идей, пристрастных и завистливых критиков, самозабвенных фанатиков.
   Здесь, замерев на полках, живут книги, расставленные по разделам и согласно каталожным номерам, – живут молниями былых гроз, боевыми возгласами обратившихся в прах триумфаторов и вечным стимулом, вечно живым лозунгом: вперед – к звездам. И трудно сказать, где кончается жизнь мертвых букв, а где начинается жизнь этих молчаливо склоненных над столами голов – седых или молодых, где в величественном хранилище прошлое, день вчерашний, а где – завтрашний.
   Тишина, лишь скрип перьев. Полумрак, только электрические лампы отбрасывают перед читателями светлые круги. Слышен каждый шаг, даже шорох отодвигаемого стула заставляет досадливо оглянуться. Нигде не написано, что запрещается громко разговаривать, но никто не осмелится даже шепотом затеять длинную беседу, разве что двое знакомых обменяются приветствиями – два приглушенных вопроса и два ответа.
   И вдруг однажды в этой тишине – трудолюбивой, торжественной, никем не нарушаемой, не знающей исключений, требующей смирения и почтения – из-под потолка, с верхней галереи раздался звонкий, свежий и беззаботный, доверчивый и милый детский возглас. Был ли то возглас удивления или радости, восхищения или озорства, выразился ли он в словах или только в звуках – не могу сказать. Детский голос спорхнул в эту тишину, как потревоженный белый голубь: с силой взмахнул крыльями и улетел. Был ли это ребенок кого-то из работников библиотеки, обманувший внимание старших, воспользовавшийся открытой дверью, выбежавший на мгновение на галерею, или ребенок гостей, осматривавших городские достопримечательности, среди которых нашлось место библиотеке? Кто-то там, наверху, поспешно увел его из читального зала, испугавшись, что придется отвечать за нарушение табу.
   А здесь, внизу, – все головы внезапно поднялись, приветствуя шаловливого голубя, залетевшего в гости, и прощая его ласковой улыбкой, снисходительным взглядом. Интересно и важно, что улыбнулись – хотя бы только глазами – все. В этой улыбке была не осознанная, а глубоко присутствующая, крепко укорененная на протяжении тысяч поколений и все более решительная и непоколебимая мысль, что все богатства этого хранилища, все собранные здесь – живые и окаменевшие – жесты воли, всё, что охватывает человеческая мысль – здесь и повсюду на земном шаре, – имеет ценность, имеет смысл лишь постольку, поскольку доносится сверху этот наивный, невинный, свежий, юный, неустановившийся голос, – голос того, кто придет нам на смену.
//-- * * * --//
   Каждый младенец, каждый ребенок является таким нежданно окликающим нас во время работы голосом, сообщающим:
   – Вот он я!
   Когда мы устанем, износимся – будет он. Если бы не он, на что тогда все наши труды? Кому, с трудом прорубив тропку в окружающей нас чаще, мы передадим топор со словами: «А теперь ты вали дерево за деревом и продвигайся вглубь»? Кому отдадим весла и штурвал, чтобы он поплыл в направлении, которое мы выбрали, – возможно, ошибочно? Для кого строим мы воздушные судна – пока еще забавные, неуклюжие, – если некому будет их совершенствовать до той поры, пока человек в своем полете не превзойдет орла? Зачем говорить об обидах и страданиях, преступлениях и насилии сегодняшнего дня, зачем протестовать и вести кровавую борьбу, если не будет тех, кто подхватит выпавшие из наших остывающих рук знамена и с энтузиазмом понесет их дальше, следуя тернистым путем к новой заре?
   Если бы не этот ребенок, мы переживали бы последние сумерки, после которых наступит ночь – и ничего, кроме ночи. В последних сумерках перед вечной ночью может разве что совершаться безумная оргия, во время которой человек допивал бы остатки своего безнадежного существования, но никогда – вершиться творческий труд. И если мы стремимся вперед, если творим, то лишь потому, что нас поддерживает более или менее осознанное убеждение, что на будущем пиру наших трудов, нашей борьбы, наших устремлений станут торжествовать неведомые гости, чей юный голос, юный возглас окликнул нас сверху.
   Таково наше отношение ко всем детям – и тем, которых мы встречаем на всех дорогах нашей жизни, чьи шажки наблюдаем, в чьи светлые глазки испытующе заглядываем, и тем, которые отделены от нас пространством и временем.
//-- * * * --//
   А теперь другой вопрос: кем является для меня мой собственный ребенок?
   На низшей ступеньке огромной лестницы жизни стоят простейшие. Здесь размножение происходит самым элементарным образом. Организм матери распадается на два – раздваивается, разделяется пополам. Нет больше родителя, он погиб как целое, не существует как отдельная величина – он оказался разделен на двоих детей, и продолжает жить в виде двух самостоятельных существований, каждой своей половиной растя порознь, независимо, и, когда настанет время, вновь разделится каждой половиной на новые две, то есть создаст уже четыре жизни.
   Таким образом родитель оказывается бессмертным, разделяясь на все новые поколения, не останавливаясь, не старея – живя без могилы, без смерти – вечно.
   А что же человек, который вознесся на высшую ступень бытия и, выстраивая все новые ступени, жаждет подняться еще выше, меряя воображением путь, отделяющий его от будущего сверхчеловечества, – неужели он должен умереть? Если бессмертна амеба, этот презренный осколок значимой жизни, то почему же мы, люди, гордые цари, должны вести какое-то смешное эфемерное существование эфемериды, сна, тени?
   Неужели я родился ради нескольких улыбок и нескольких всхлипов, чтобы затем распасться в прах, оставив после себя горсть земли и пепла? Неужели амеба, чьи ленивые движения я вижу на стеклышке под микроскопом, амеба, которую я замечаю только благодаря созданной человеческим гением системе увеличительных стекол, превосходит меня на целое бессмертие, занимает более привилегированное положение – и это ничем невозможно компенсировать? Она, это воплощенное ничто, растет ради того, чтобы удвоить свою жизнь, умножить, распространиться, размножиться; а я расту, чтобы, дойдя до высшей точки своего развития, словно в насмешку, – таять, угасать, остановиться и разрушиться, оставив мертвые руины? Да ведь это нонсенс, безумие, отвратительная насмешка природы!
   «Человек, – утверждает Грасси [88 - Джованни Баттиста Грасси (1854–1925) – итальянский зоолог, энтомолог и паразитолог.], – есть колония простейших. Когда колония как целое созревает, тогда от нее откалывается одна клетка – как представитель, как суть всей колонии, – и эта одна клетка создает новую колонию, новое-не-новое дальнейшее живое существо, продолжение ее онтологической жизни. Весь человек сводится к одной минимальной клетке, которая заключает в себе все его свойства, всю его праисторию от далеких столетий, – и таким образом несет себя в будущее. Мой ребенок – это я сам, передвинутый на одно поколение вперед, я живу в нем, в его внуках и правнуках, то есть я – бессмертен. Как многолетнее страдание и безграничное отчаяние могут конденсироваться в один возглас боли, как подавляемая сила, корчась, сжимаясь, внезапно взрывается в яростном порыве воли, как в одном символическом поцелуе может выразиться вся безмерность чувств, мыслей, желаний – так в момент зачатия все прошлое рода в чудовищном напряжении, превозмогши смерть, несет победу жизни и, преодолев гибель, движется к бытию.
   Нужна немалая отвага, чтобы провозгласить эту удивительную истину – свежайшую, ярчайшую, дарящую спокойствие, веру в преемственность бытия, – сегодня, когда ее осквернили, оклеветали, опорочили, оплевали на каждом углу и в спальнях публичные девки – все печальное нынешнее поколение.
   Однако, если внимательно приглядеться к тому, как родители относятся к ребенку, можно заметить, что подсознательно они видят в нем нечто большее, чем близкое и дорогое существо: они видят в нем именно это дальнейшее продолжение собственной жизни, себя, вновь достигающего зрелости, собственное бытие в будущем. Если ребенок развивается нормально, если процесс этот сопровождается лишь мелкими тревогами и небольшими заботами, то это отношение не столь очевидно; а вот если нормальное развитие находится под угрозой, если что-то – порой мелкая деталь – напоминает о тяготеющей над ним тени, то беспокойство вырисовывается особенно явственно, а не покидающая нас тревога становится сродни страху за собственное существование.
//-- * * * --//
   Здоровые родители нормально развивающихся детей совершенно не осознают, сколько сердечной радости те им дарят. Все происходит словно бы само собой – незаметно, спокойно: они даже сами не могут вспомнить как и когда: вот у младенца прорезались зубки, вот стали давать прикорм, вот отняли от груди, вот он начал говорить, ходить, засыпать родителей множеством вопросов – что это? зачем? почему? – выучил буквы, четыре арифметических действия… они не могут вспомнить, как сформировался его духовный мир, как нейтральный детский период сменился периодом бисексуальным, как ребенок миновал половое созревание, чтобы стать наконец зрелым человеком, обладающим самостоятельным – хоть и родственным нашему – миром разума и чувств.
   Все происходило как-то само, словно иначе и быть не могло, словно никогда иначе и не бывало. Если такие родители более внимательно приглядятся к развитию своего потомства, они увидят мелкие сомнения, мелкие отступления от идеальной линии нормального развития, переживут не одну мелкую тревогу. Чутким и мудрым взглядом, вооруженным ясновидением родительской любви и чужого опыта, подметят, что кривая развития во многих местах прерывается, что как физическое, так и духовное развитие ребенка происходило не всегда одинаково спокойно и безмятежно, постоянно прогрессируя, – нет, в нем бывали весны и осени, где-то там, в глубинах таинственного процесса превращения ребенка в зрелого человека, не всё происходило по правилам, случались мгновения если не опасные, то, во всяком случае, тревожные.
   Но как-то все прошло, выровнялось, а если что и осталось, то в виде незаметного следа – словно шрамик, крошечное помутнение на роговице глаза: не больно, не опасно, даже не мешает.
//-- * * * --//
   Существует небольшая брошюра знаменитого невропатолога, озаглавленная «Первые признаки неврастении у детей». Там говорится о маленьких детях, которые заходятся плачем, упорно сосут палец, грызут ногти, подвержены приступам чрезмерного гнева, радости или нежности, быстро утомляются, страдают головными болями, навязчивым зеванием или икотой, шепелявостью, потливостью, диатезом, краснеют или мерзнут, излишне тревожатся, гримасничают, жестикулируют и пр.
   Читая эту брошюру, самоуверенный невежда задаст ехидный вопрос: «Что же получается, все дети, по мнению автора, – кандидаты в пациенты санаториев или, хуже того, больниц?»
   А тот, что предпочитает доверять авторитетам, тревожно спросит: «Что же получается, человечество вырождается, клонится к закату?»
   Мельчают и вырождаются аристократия, мещанство, пролетариат – так кому же мы передадим вековое наследие?
   О дегенерации писали много и с различных точек зрения. Я не собираюсь бросать в водоворот противоречивых взглядов собственные убеждения, но имею право рассказать, каким образом, формируя собственное мировоззрение, я решительно встал на сторону оптимистов, почему – вне зависимости от того, что написано в ученых фолиантах, лишь на основе собственных наблюдений и сделанных из них выводов – готов защищать позицию тех, кто утверждает: мы движемся вперед, человечеству не грозит гибель, наше шествие через века является не «круговоротом зла, вечным в своем постоянстве» [89 - Строки из стихотворения польского поэта Казимежа Пшервы-Тетмайера (1865–1940) «Верую».], но доро́гой к более совершенным формам бытия.
//-- * * * --//
   В летние лагеря попадают дети из беднейших семей, а потому зачастую очень запущенные. Семья живет в одной-единственной комнате, где все проблемы обсуждаются грубо и без обиняков. Занятия этих детей – или бездумные хозяйственные хлопоты, или эксплуатация в нищих мастерских, лавочках, мелких фабриках, пивных. Образование – в лучшем случае городская школа с ее духотой, скукой, цинизмом и жестокостью. Развлечения – озорство во дворе и на улице, родительские и соседские пьянки. Отдых – беспокойный прерывистый сон в душном помещении, в грязной постели, по двое-трое. Ни единого лучика поэзии, хотя бы покоя и равновесия мысли, чудовищное убожество понятий, полное отсутствие устойчивых моральных принципов, если не считать лживой церковной морали.
   И вот этих детей, которых я прежде видел на Сольце и на Тарчиньской [90 - Бедные улицы в Варшаве.] – во дворах, на улицах, среди пьяных взрослых, – я наблюдал теперь в деревне, в двух летних лагерях: для детей христианских и еврейских.
   Условия: деревня, много неба, много солнца, лес, поля, река. Чистая комната – хорошо проветриваемая, светлая и веселая, у каждого – своя кровать, набитый соломой матрас. Большая веранда. Простор. Присмотр взрослых и общество ста пятидесяти ровесников. Подъем в шесть утра, в семь – молоко и сухари. Два часа на игры. Хлеб с маслом. Купание и обед. Экскурсия и полдник. Пение или игры. Молоко на ужин. Отдых.
   Никаких излишеств. Только самое необходимое. Если и есть роскошь, то это золото солнечных лучей, если чего и избыток, то слов приязни. Один воспитатель на тридцать детей, стоимость (включая все расходы) – десять рублей за четыре недели за одного ребенка.
   Этого оказывается достаточно, чтобы свершились тысячи чудес. Но их заметит только тот, кто на протяжении всего сезона с утра до ночи находится рядом с детьми.
   Они возрождаются, воскресают. Меня позабавило, что перед отъездом из лагеря результат отдыха оценивают в фунтах: детей взвешивают. Мальчик прибавил три или четыре фунта, а может, всего лишь фунт или вообще нисколько не прибавил. Нет, он прибавил целый мир новых, прежде неведомых чувств, впечатлений, картин, мыслей – мир единственный в своем роде, мир прекрасный.
   С каждым днем атмосфера в лагере меняется – безликая толпа превращается в коллектив, ведущий на диво гармоничное существование.
   Пример. На горке в лесу один из мальчиков выстроил шалаш из веток. Рядом появилось еще несколько шалашей, потом еще… Соседние деревья превратились в корабли. Поселение назвали «Братство», потом переименовали в «Любовь». Выбрали бургомистра, создали общество чтения сказок, для которого выделили специальный шалаш. Исключали непослушных. У девятилетнего Мариана за ухом какая-то сыпь. Дети решили, что сыпь может быть заразной, так что для Мариана сообща построили отдельный маленький шалашик. Историю «Любви», которая к концу смены насчитывала двадцать с лишним шалашей и около ста жителей, я расскажу в другой раз, сейчас же хочу только сказать, что это стихийное создание свободного и самостоятельного сообщества является для меня важным свидетельством того, насколько глубоко заложена в ребенке-человеке потребность в совместной творческой работе, в чувстве гармонии, безопасности и справедливости, в духовном развитии.
   Я не могу здесь охарактеризовать каждого из мальчиков, сказать, сколько каждый вынес пользы из короткого пребывания в деревне. Сколько этой пользы и насколько долго она сохранится – вопрос совершенно второстепенный. Летний лагерь лишь дает направление – на то, чтобы закрепить достигнутое, не хватает времени. Лагерь не способен радикально излечить ребенка, но может снять остроту любого страдания. Среди девятисот детей, которых я наблюдал в течение шести смен, я не видел ни одного онаниста – более того, ни одного ребенка, который бы интересовался какими-то «непристойными» (как принято говорить) историями. Не было ни злобы, ни злого озорства – атмосфера царила чистая, светлая, спокойная.
   Расскажу только об одном мальчике из еврейского лагеря. Моше Тырман – из числа самых бедных и самых запущенных детей. Характерная деталь: по возвращении никто не ждал его на вокзале, родительскую квартиру мы отыскали с трудом. В первую неделю пребывания в деревне Моше охотнее всего сидел рядом с сортиром и пересыпал песок из одной руки в другую. На вторую неделю он перестал прятаться и избегать общих игр. На третью – собирал цветы и делал из них букеты, на четвертую – охотно играл в мяч, в лапту. Мертвые глаза оживились, умершие уста заговорили, безвольные руки поднялись и весело захлопали в ладоши, на лице появилась улыбка. Из старичка Моше превратился в ребенка – чудо свершилось.
   Так если четырехнедельное пребывание в деревне может возродить ребенка еврейского пролетария, потомка нации, имеющей все основания чувствовать себя усталой и измученной, если за это время могут быть компенсированы урон и обиды, нанесенные множеству его предков и ему самому, – нельзя ли применить эту закономерность ко всему человечеству и поверить, что, если удастся создать условия, способствующие развитию человека в течение одного поколения – а может, и двух, – это излечит обиды прошлого?
   Только обеспечив судьбы целого, можно спокойно заняться небольшим процентом исключений.
//-- * * * --//
   А теперь понаблюдаем немного за детьми неполноценными, имеющими генетические отклонения, и их судьбой там, где население обладает хотя бы минимальными гражданскими правами и хотя бы минимальными средствами для удовлетворения реальных потребностей общества. Никто не заподозрит прусское правительство [91 - Речь идет о другой части разделенной Польши.] в том, что оно тратит средства на общественные институты в ущерб армии, флоту, колонизационной политике, никто не заподозрит отцов прусской столицы, что они мало внимания уделяют освещению города, состоянию мостовых, украшению улиц, тем более что так легко быть эстетом за чужой счет. И все же совершенно очевидно, что Пруссия и Берлин имеют целую сеть институтов, предназначенных для таких детей: это далекие от идеала государственные структуры, но все же не разрозненные, случайные группы людей, связанных лишь узами всеобщего бессилия, подчиняющихся безответственному руководству, полностью зависящих от его злой или доброй воли.
   Я далек от того, чтобы восхищаться умом, честностью, трудолюбием и организационными способностями пруссаков, восторгаться их общественным устройством. И если я тем не менее вынужден им завидовать, это доказывает, насколько бедны мы сами.
//-- * * * --//
   «Скорая помощь» психиатрической клиники при больнице «Шарите» – своего рода центр всех институций, занимающихся детьми с плохой наследственностью. Мать привела свою двенадцатилетнюю дочь, профессор ставит очень характерный диагноз:
   – Физиологическое легкомыслие.
   Опекун привел некрасивого мальчика-сироту, который постоянно ворует: воровать ему велит внутренний голос.
   – Этот голос велит тебе брать только деньги?
   – Нет, всё.
   – Даже вещи, которые не имеют никакой ценности, например камешки, коробочки? А когда кто-то на тебя смотрит, голос все равно велит тебе украсть? А что говорит этот голос после того, как ты уже взял деньги?
   – Ничего не говорит.
   – Почему же ты их потом не возвращаешь, а покупаешь папиросы, пряники?
   Диагноз гласит: психопатическая конституция. Кандидат в Целендорф.
   У ребенка бывают конвульсии: раньше – редко, теперь – чаще. Стало быть, Вульгартен.
   Это названия предместий, где находятся те или иные заведения для людей неполноценных.
//-- * * * --//
   Экскурсия начинается с так называемой вспомогательной школы для детей, отстающих в развитии.
   Первый класс. Восемь детей. Урок устного счета.
   – Один палец и еще один палец – это два пальца. Два пальца и еще один палец – это три пальца.
   – Сколько у тебя пальцев?
   Не знает.
   – Еще раз: один палец и еще один палец – это два пальца. Теперь покажи мне два пальца.
   Не может.
   Лучшая ученица спустя полгода занятий выучилась считать – конкретные предметы – до пяти.
   Долгий, печальный урок.
   За первой партой сидит Руди, тяжелая форма идиотии. Детская подвижность в нем словно бы карикатурно гипертрофирована. Он то ложится на парту, то нагибается, стучит кулаками по столешнице, зевает, дует, подсказывает, встает, задает вопросы.
   – Руди, сиди спокойно.
   Руди на мгновение успокаивается.
   – А…
   – Сиди спокойно, не мешай.
   – Я хочу считать.
   Учительница грозит ему розгой, ребенок затихает.
   – Руди, иди считать.
   Он встает, потом снова садится – уже не хочет:
   – Один палец и еще один палец – это два пальца. Два пальца и еще один палец – это два пальца.
   – Неправильно, посчитай еще раз.
   Сегодня у Руди «плохой день». Вчера он складывал и вычитал до пяти без ошибок.
   За следующей партой сидит идиот-флегматик.
   Медлительный, недоверчивый, толстая шея, опущенная голова, косящие глаза. Его трудно вывести из себя, но, если рассердится, царапается, кусается, убить готов.
   – Смотрите, у меня новый фартук, – в десятый раз сообщает девочка с третьей парты.
   – Один палец и еще один палец, – медленно, вдумчиво, с болезненной сосредоточенностью считает она. Серьезное старушечье лицо, никогда не смеется.
   Другая улыбается болезненной улыбкой, лишенной всякого выражения, – тупой, бездумной.
   Теперь урок рукоделия: каждый ребенок получает листок бумаги, из него нужно будет сделать маленькую треуголку, кошелек, солонку, лодочку, гнездышко. Руди не может сложить листок пополам. Солонку и лодочку сумеют сделать только самые способные. Месяц за месяцем мучительное обучение тому, что здоровый ребенок сделает сам, а мать еще выругает, что намусорил: бумажки на полу валяются.
   Беседа.
   – Где мы? Фрида, где мы?
   – Мы в школе.
   – Очень хорошо. Все повторяем: мы в школе.
   И дети в такт ударам линейки повторяют по слогам:
   – Мы в школе.
   – На какой улице находится школа? Какой номер дома? Через что мы входим в школьный двор?
   И так день за днем, из месяца в месяц.
   Тяжело рождается мысль – после долгих просьб, молитв, розог. Мысль маленькая, нищая, в лохмотья, слабенькая.
   – У нас отличные результаты, – с гордостью говорит директор.
   Печальный триумф!
   В классе директора парты удобнее и картины на стенах красивее.
   Урок религии.
   – «У вдовы был маленький сын. Сын вдовы долго болел и умер. Вдова очень плакала». Кто может повторить?
   Все поднимают руки.
   – Давай ты, Эрик.
   – «Маленькая вдова…»
   – Неправильно. «У вдовы был маленький сын…»
   – «У вдовы был маленький сын…»
   – И что?.. Сын вдовы умер, и что вдова сделала?
   Молчание.
   – Вдова смеялась?
   – Вдова смеялась, – слышится монотонный ответ…
   – Кто вам в этой истории понравился?
   – Вдова понравилась.
   – Почему вам понравилась вдова?
   – Потому что она плакала.
   – Что делает кукушка? – спрашивает учитель.
   – Кукушка называет себя по имени.
   Не думаю, что этот прелестный ответ придумал сам ученик. Здесь все приходится дрессировать, вымучивать – долгими часами, мучительными упражнениями. Этот ответ – «Кукушка называет себя по имени» – рядом с тысячами искрящихся фантазией ответов нормальных детей – словно вырезанный из красной бумаги мак по сравнению с усеянным цветами лугом.
   Кто не провел хотя бы неделю во вспомогательной школе, тот не в силах оценить богатство и роскошь здоровой мысли – свежей, содержательной, достойной, улыбчивой, тот не способен преклонить колени перед алтарем удивительной детской логики.
   – Где мы?
   – Мы в школе, – с гордостью повторяет затверженную фразу двенадцатилетний, – а обычный четырехлетка свободно фантазирует на тему рассказанной ему сказки.
   – Мамочка, а когда лед превращается в воду, ему больно?
   Сколько разных мыслей скрывается в одной этой фразе…
//-- * * * --//
   – Стоит ли это таких трудов? – спросил я одного из учителей.
   – Ну, наша годовая зарплата на сто марок больше, чем в городских школах, и работаем мы меньше на два часа в неделю.
//-- * * * --//
   Далльдорф – больница для умалишенных, один павильон отведен под школу-интернат для детей-идиотов.
   Здесь другое расписание и другие занятия. Здесь месяцами учатся застегивать пуговицы, завязывать шнурки, здесь час возятся с двумя деревянными кубиками: сначала укладывают их рядом, потом ставят друг на друга.
   – Это мяч, – говорит учитель. – Вилли, повтори.
   Он трясет Вилли за плечо.
   – Это мяч, повтори. Это…
   – О-о-о.
   – Мяч.
   – А-а-а.
   – Мяч.
   Не получается.
   – Эрик! Скажи ты теперь. Мяч.
   – Мяч, – торжествующе повторяет четырнадцатилетний мальчик.
   Один тихо шепчет, другой – бормочет, третий словно бы напуган, четвертый – упрям и зол.
   Господин инспектор Пипер – низенький, толстый, решительный – смотрит на присутствующих с таким триумфом, словно это ему должна быть благодарна Пруссия, что в ней присутствуют столь феноменальные экземпляры. Придя в хорошее настроение, он собирается продемонстрировать нам подлинный шедевр – детский балет.
   В гимнастическом зале каждый получает по два флажка, сотня детей под музыку – поднимая флажки, опуская, скрещивая, целясь из них, словно из винтовок, – марширует, иллюстрируя слова патриотической песни.
   Есть в этом что-то на редкость болезненное.
   – Отвратительно, – шепчет пожилая шведка.
   Инспектор Пипер, говорят, получил за этот балет орден.
   В огромной больнице для умалишенных эпилептиков в Вульгартене также имеется один павильон – школа для сотни отсталых детей.
   Между двумя классами есть маленькие комнатки, а в них – по два накрытых клеенкой матраса. Если во время урока у кого-то начнется припадок, товарищи вынесут его сюда.
//-- * * * --//
   Странный, замкнутый мир образуют эти дети-инвалиды и их семьи.
   Я помню душераздирающую сцену во время революции [92 - То есть революции 1905 г.]. Десятилетнего Владека, выбежавшего за ворота посмотреть, что происходит на улице, прошила шальная пуля. Владек умирал, а обезумевшая мать стояла на коленях у его постели и шептала:
   – Владечек, не умирай. Владечек, у тебя ведь теперь ничего не болит. Только поживи немного. Пусть ты будешь таким тихим, бледным, неподвижным. Я тебе только буду давать попить и смотреть на тебя.
   Мать готова отказаться от всех честолюбивых планов и естественных ожиданий, у нее одно желание – сохранить эту искорку жизни. Пускай сын лежит тихий, бледный и неподвижный, только бы не в гробу. Может, он иногда – иногда! – приоткроет глаза, может, – это предел мечтаний – прошепчет: «Мама».
   За какой-то час она превратилась из богачки в нищую…
   Как же радуются обездоленные родители этим осколкам мыслей, которые достались их детям, как протестуют и защищаются, если ребенка из вспомогательной школы хотят перевести в Далльдорф.
   – Он неспособный, но не идиот.
   Но и в Далльдорфе не все равны.
   – Мой ребенок умеет сам есть, скоро научится сам одеваться.
   Они понижают планку требований, смиряют себя, ограничивая амбиции, пресмыкаются в своей родительской любви, такой чистой и такой нищей, – и тоже получают в награду бледные печальные улыбки. Несчастье, темная осенняя ночь, катастрофа.
   В чем заключается вина, за что наказание, отчего?
   Столько тысяч детей бегает по улицам – и все нормальные, способные, здоровые, – и никто из их родителей не знает, что должен радоваться, – нет, они еще и недовольны, что ребенок недостаточно успевает в занятиях музыкой или французским языком. Неблагодарные, глупые, дурные.
   Если бы каждый из этих детей поделился с моим хоть грошиком мысли, мой ребенок превратился бы в богача.
   А еще больнее, что среди этих умственно отсталых детей встречаются такие милые, послушные, доброжелательные, словно понимающие: много дать они не могут, а стало быть, и требовать не вправе. Есть и другие, всегда неуверенные, словно бы вечно ожидающие помощи, сомневающиеся в каждой с трудом отвоеванной мысли, готовые отказаться от нее по первому требованию.
   Есть среди них и тираны своих родителей.
   А родители?
   Где-то в глубине души они прячут голос, который так часто и так несправедливо обвиняет их, обвиняет так безжалостно и жестоко. Ведь не может быть на свете вины, за которую полагалось бы такое наказание…
//-- * * * --//
   В рамки короткой лекции нельзя уместить обширную область отставания детей в области морали.
   Интеллект у таких детей зачастую бывает сохранен. Более того: иногда он блестяще развит и очень пластичен. Ребенок моментально найдет оправдание для дичайшего поступка, для самого злостного непослушания. Это внутренний голос велит ему украсть, он не может не послушаться. Трудно понять, где заканчивается болезнь и где начинается симуляция.
   В ребенке, неполноценном с нравственной точки зрения, вы, как в карикатуре, увидите гипертрофированное физиологическое легкомыслие, непоследовательность, нестабильность – приметы нарушения равновесия детской психики.
   Добавлю еще лишь короткий рассказ о том, какая жесткая исправительная организация существует для подобных детей не в городе, а по всей стране.
   Лихтенберг – центральное заведение для осужденных мальчиков и подростков. Это тюрьма, окруженная стенами, вход только по пропускам.
   – Они не больные, – сказал Freiherr [93 - Барон (нем.).] фон Фишер, – а преступники. Ничего интересного вы там для себя не найдете.
   Интересно, однако, что решетки в этой тюрьме для несовершеннолетних фигурные: они не дают убежать, но не оскорбляют взгляд. Парты в классах и в мастерских обычные, школьные, но прикручены к полу, чтобы не могли стать орудием насилия или использоваться для строительства баррикады в случае бунта. Срок пребывания зависит от поведения воспитанника. Через месяц или два подросток покидает тюрьму, однако на протяжении еще некоторого времени обязан являться туда раз в неделю. Затем его начинают учить ремеслу. Осужденных за преступления эротического характера отсылают в деревню, где они занимаются сельскохозяйственным трудом. Деньги поступают на счет. Если нравственный изъян требует более пристального внимания, мальчика могут поместить в частное медицинское заведение, каких в стране десятки, и там ему, пациенту второго сорта, за небольшую плату окажут врачебную помощь.
   Большинство бродяжек отдают во флот. Множество благодарственных писем хранится в архиве этой тюрьмы, достойной того, чтобы ей завидовать, – хотя и не того, чтобы бескритично восхищаться.
//-- * * * --//
   Когда мы обсуждали проект цикла лекций под общим названием «Непростые дети», все согласились с тем, что эта важнейшая область недооценивается, игнорируется, не известна широкой общественности.
   Единственное опасение заключалось в вопросе: не возбудим ли мы излишней паники? Нет: если кто-то из более впечатлительных воспитанников даже и испытает беспокойство, то другой обретет покой.
   Нужно знать, чтó считать мелким отступлением от нормы, а что – опасным симптомом. Лучше не заметить тысячу мелочей, чем проглядеть серьезную, необратимую проблему. А порой вовремя подмеченное небольшое неравновесие может защитить от более тяжких последствий.
   Мы хотим обеспечить нашим детям счастливую жизнь. Мы должны обеспечить им здоровье – чтобы его хватило не только на них, но и на их детей, наших внуков. Пусть в просторных комнатах, сами едва удерживаясь на поверхности, они не сходят с ума от тревоги за свое потомство.
   Пускай они не блистают в гостиных, пускай лучше в тишине, вдали от хаоса современной жизни родят детей, обладающих широкой мыслью, мощной волей и пламенем чувств. Ущербность нашего смирения, наших компромиссов, нашей трусости – это ущербность наших больных, неполноценных нервов. Мы боимся нищеты, одиночества, боли, наказания, страшимся утратить комфорт, потому что не обладаем ни физическим, ни моральным здоровьем, которое могло бы дать сдачи любой мерзости, наплевать на злословие и железной рукой поддержать всякое справедливое дело. Жаждущие поверхностных впечатлений, ибо убоги духом, апатичные и одинокие, малокровные и малодушные, ведомые бесчувственным эгоизмом, мы хотим не быть измучены непосильным трудом – но следует, наконец, разобраться, куда толкает нас хаос грабительской экономики, с чем нам следует бороться и от чего защищаться, чтобы детям нашим не оставить в наследство проклятие за несовершенные преступления.

О детском доме

Из «Еженедельника Дома Сирот» [94 - Статьи Корчака, опубликованные в издании «На солнце», с которым педагог активно сотрудничал (в 1913–1914 гг. – приложение для детей к еженедельнику «Вблизи и издалека», позднее – самостоятельный журнал, выходивший раз в две недели и имевший подзаголовок «Для детей и воспитателей»).]

//-- ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОВЕСТИ, КОТОРАЯ ПОКА ЕЩЕ НИКАК НЕ НАЗЫВАЕТСЯ (Начал ее писать Януш Корчак, но не знает, допишет ли до конца) --//
   Как же нам быть? Вы не знаете, чтó у нас происходит, ни с кем не знакомы, не видали ни голубей, ни подсолнухов, ни ботинок Борща, ни панны Стефы [95 - Панной Стефой воспитанники называли Стефанию Вильчиньскую (см. сноску на с. 215).], ни камня, который 6 апреля в восемь часов швырнул… не скажу кто и не скажу в кого.
   Разве вам будет интересно, что Хеленка поругалась с Мышкой из-за тряпочки, если вы не знакомы ни со сварливой Мышкой, ни с темноволосой Хеленкой?
   Вот я скажу, что Беньямин не повесил на место сапожную щетку, – а вам и невдомек, что щетку полагается вешать на место. Скажу, что Шмулек лучше всех рисует хвосты, – а вы, может, в хвостах не разбираетесь. Скажу, что во время завтрака Натя была мамой восьмерых сыночков и пяти дочек, – вы небось подумаете, что Натя кукол своих так называет.
   Вы не знаете, что такое рапорты, как резать воск, почему прекратило свое существование Общество врагов бумажек и мусора. Зачем нужна армия, которой командует Либка? Что такое «дежурить по этажу», для чего требуется шланг и когда работает лавочка? Почему свои вещи – которые нашлись – Фелька не в состоянии держать в порядке? Не знаете, когда говорят «балда», а когда – «олух и балбес» и почему Пастелька получила по рукам, а Мимеле стояла в углу.
   Вы не знакомы с маленькой Клёцкой, которая знает, чтó завтра будет на обед, не знакомы с Хасей, которая когда не спит, то как раз спит, а еще мечтает увидеть настоящего орла и живого осла. Не знакомы с Кусманчиком, который умеет ходить на руках и у которого отобрали новое одеяло, потому что он плохо застилал кровать. Не знакомы с Сыночком, о котором я ничего плохого сказать не могу, потому что он обидится; и с Малей не знакомы, которая бывает старше, а бывает младше, и волосы у нее не отстрижены, а просто она так спала. Не знакомы с Крышкой, которому в Америке вручат орден, и с Бзюком не знакомы, и с Пифкой, и с Фигой, которая хотела работать в лавочке, где сардельки продают, но ее не взяли, потому что маленькая. Не знакомы с Розочкой Крулицкой, которая не любит штопать чулки и разлила йод; и с Плачем, который подыскивал жену, но не сумел найти и который к ложке рыбьего жира получает четыре мятных леденца. А еще не знаете, что Петушка уже в Гродзиске [96 - В Гродзиске под Варшавой еврейская общественная организация «Помощь сиротам» (1907–1942) открыла первый небольшой приют.] Петушком называли.
   Как же нам друг друга понять, если дела обстоят таким образом?
   И про наших голубей вы ничего не знаете! А их было пять – белые, с клювами. У каждого голубя свой собственный клюв. Трех украли – осталось два. Это был день большой печали – даже Войцех огорчился. И два голубя снесли два яичка. Голуби сидели на яйцах. После Андзи дежурным назначили Якуба. Мало кому разрешалось подниматься по приставной лестнице и смотреть на голубей. Потом что-то в голубятне народилось, но не голуби: Якуб не знал, чтó там такое в клетке, – может, совы, может, лягушки, но уж точно не голуби. Мы долго жили в неизвестности и тревоге. Оказались все-таки голуби, но некрасивые и глупые. Только позже они сделались настоящими – сперва сидели на жердочке, потом у дверцы, потом выбрались на крышу – теперь-то уже летают.
   Или вот ботинки Борща.
   Дорогие читатели! Знаю, что есть люди, которые многое умеют, многое прочитали и повидали, совершали далекие путешествия, посмотрели то и посетили это, однако кто драных ботинок Борща не видел, тому моей повести не понять. Так разодрать ботинки умеет только Борщ – один на всем белом свете! Жалко, что панна Стефа велела вынести их из музейного шкафа на помойку. (Панна Стефа часто делает мне назло.)
   Моя повесть потому пока никак не называется, что я не знаю, стоит ли ее писать. Потому что глупо писать, если не уверен, что читатель тебя поймет. А как ему понять, если он не знаком с массой достойных внимания вещей и людей?
   Ах да, вы даже не знаете, что мы живем в новом доме, о котором Жаба сказал, что он красивый. А маленький Жаба – родной брат Жабы, который в Михалёвке белку поймал.

   Продолжение следует.
//-- ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОВЕСТИ, КОТОРАЯ НИКАК НЕ НАЗЫВАЕТСЯ (Написанное начерно, а потом переписанное начисто Янушем Корчаком) --//
   Я забыл сказать, что последнее лето дети провели в деревне Лапигрош – ждали, пока будет готов новый дом [97 - Построенное по инициативе общества «Помощь сиротам» специально для Дома сирот Януша Корчака удобное и современное здание на Крохмальной ул., 92. Дом сирот находился в нем с 1912 по 1940 г., когда был переведен на территорию варшавского гетто (Хлодная ул., 33).]. А человек, который наш дом строил, вовсе не торопился и не хотел рисовать чертеж. А пока нет чертежа, строить дом нельзя: развалится, а от этого детям огорчения и вред.
   Так что дети сидели в деревне и все больше мерзли, дни делались все короче, а пан строитель все не торопился и говорил, что дом должен быть красивым. Напрасно я просил, чтобы он побыстрее его выстроил: пускай будет некрасивым или так себе, средненьким, все равно ведь дети что-нибудь да сломают, а если станут хорошо себя вести, так сами его и украсят. Но тот человек сказал, что сделает красивые потолки: уж по потолкам-то даже самые непослушные дети не ходят.
   Маляр двери не красил – ждал, пока стекольщик вставит стекла; стекольщик стекла не вставлял – ждал, пока слесарь закончит работу; слесарь не заканчивал, потому что нужен был столяр – приладить. А столяр ждал каменщика, который продолжал возиться с красивым потолком.
   Все ждали, а больше всего дети, которые бились об заклад – на булки и груши из соседского сада, – когда наконец дом будет готов и они вернутся в Варшаву. Днем мальчики дрались, девочки ссорились; ночью никто не спал, потому что все соседи уже разъехались, а в лесу полно людоедов и диких зверей. Так что мальчики играли в карты. Движок и Нерек по очереди лаяли, а девочки забирались в одну кровать по трое. Те, что посмелее, укрывались одеялами по уши, остальные – с головой.
   Ах! Новый дом, там все будет так чудесно! Тепло – не от печек, а от железных труб; свет – не от керосиновых ламп, а от каких-то молний с проводами; крыша стеклянная, а может, пряничная, ну в крайнем случае шоколадная.
   Дети будут ездить на лифте, у каждого будет свой собственный стул, ящик в комоде и телефон. В новом доме их ждут такие чудеса, которые даже Лёдзе не снились. Все будет можно, чего только душа ни пожелает. Потому что там вместе с детьми будут жить и пан доктор, и панна Стефа.
   Наконец-то!
   Последний ужин, последний раз Роза, кухарка, желает детям удачи, а они, чтобы не сглазить, посылают ее к черту, последний раз Движок облаивает воров и разбойников, последняя ночь и – отъезд в Варшаву.
   Снег идет, в драных ботинках холодно. Вот и новый дом, о котором они мечтали, дом из сказки.
   Во дворе нового дома – кирпичи, балки, бочки. Внутри – известь, доски, опилки. Стучат молотки и визжат пилы. Дети ужинают на цокольном этаже – при свечке, которую воткнули в кружку с песком, в незастекленные окна врывается ветер. Бротман уже получил подзатыльник за то, что вылил щи в раковину – и сливное отверстие забилось; Лейбусь получил по рукам за то, что открыл воду – и на полу теперь лужа. У мальчиков отобрали палки и жерди – отличные были палки, взятые из деревни на память. Не ходить, не откручивать, не прикасаться! Одно еще не приклеилось, другое не закрывается, третье не открывается.
   И начался год – ужаснейший из ужаснейших, даже старожилы такого не могли припомнить.
   Как мы прожили первый год в нашем новом доме – я расскажу в третьем предисловии, которое так же, как и второе, напишу сперва начерно, а потом перепишу начисто, чтобы ничего не пропустить.
   Продолжение следует.
//-- ПОВЕСТЬ, КОТОРАЯ НИКАК НЕ НАЗЫВАЕТСЯ(Третье, и предпоследнее предисловие, написанное Янушем Корчаком) --//
   Если недавно пропал ключ от столярной мастерской и его только назавтра нашли дежурные мальчики младшего класса, – можете себе представить, сколько раз за день пропадали ключи год назад. Если и сейчас еще Монтляк может швырнуть деревянные сабо для купания и разбить окно, – надо ли рассказывать, чтó творилось год назад! Если и сегодня мальчики бросают под стол яблочные огрызки, а на клеенке оставляют картофельную кожуру, – что ж тогда в доме творилось? Если и сегодня Олек, вместо того чтобы от мастера идти прямо домой, продает на улице газеты, а за дверью стоят аж трое мальчиков, которых выставили из класса, – сами понимаете, дорогие читатели, сколько жалоб поступало на детей раньше – из швейной мастерской, из школы, из прачечной, с кухни, со двора и с улицы.
   Вчера мальчики поругались с девочками из-за серого мыла.
   – Дайте нам мыла.
   – Не дадим.
   – Это общее мыло.
   – Мы вам завтра дадим, а сегодня – нет.
   – Тогда мы будем не виноваты, если плохо вымоемся.
   – У вас все равно всегда грязно.
   – Ничего подобного, это у вас грязно, неряхи!
   – Сами вы неряхи!
   А год назад? О, год назад было гораздо хуже.
   – Отдай, это наша щетка.
   – Нет, наша.
   – Врешь, вот видишь, здесь пятнышко – наша это!
   – Врунишка! Вот видишь, здесь зарубка – наша!
   В результате – возня и драка. Подзатыльники, тычки, вопли, слезы, крики о помощи.
   – Панна Стефа, а мальчики то… Пан доктор, а девочки это…
   А как тогда полы натирали неумело: один ляжет пузом на сукно, а двое тянут его за ноги… Двери Движок побелкой намазал – и вся краска слезла… Таз разбили, банку рыбьего жира разлили, телефон испортили, а еще вьюшку закрыли – и весь дом погрузился в тучи дыма и копоти.
   – Никогда тут порядка не будет! – в отчаянии твердила Дора.
   – Лучше уж умереть! – восклицала Маля.
   И в самом деле, просто ужас творился.
   О, насколько счастливее мы жили в деревне Лапигрош, отчего эти времена миновали столь безвозвратно?
   Там не хочешь ничего делать – дашь другому булку или яйцо, и он всё за тебя сделает. Голод замучает – принесешь кухарке два ведра воды, она сунет тебе ломоть хлеба; поклянчишь еще – мал, мол! – добавит, ласково приговаривая: «На уж, подавись, обжора».
   Стоило ли мечтать, спешить в Варшаву?..
   Один дурацкий телефон на весь дом, причем в канцелярии; возьмешь трубку – заругают. Лифт вовсе не для людей, а для посуды из кухни; захочешь покататься – опять заругают. Электрические лампы, правда, красивые… и смешные, щелкнешь выключателем – сразу загораются; но попробуй пощелкай – за уши оттаскают.
   – Лучше умереть! – восклицала огорченная Маля.
   – Никогда тут порядка не будет!
   Пропадали щетки, терялись ключи, путались тряпки.
   Едва кто-нибудь приберется или что-то сделает, смотришь – уже разочаровался.
   – Я плохо убрала, у меня не получается, не стану больше.
   – Не нравится, как я шью, – ну и пожалуйста, не буду больше.
   Одна вымыла дверь, другая тряпкой натерла до блеска ручки, а саму дверь испачкала. Третья стекло протерла – ручки заляпала. Снова ссора.
   – Я не хочу быть дежурной по ручкам.
   – Пускай теперь она моет, раз испачкала.
   А когда Доре удалось все убрать самой, она закрыла дверь на ключ и никого не пускала: ни за какие коврижки – войдут и все испортят!
   – Но ведь урок, что же ты их в класс не пускаешь?
   – А мне какое дело?
   – Детям надо учиться.
   – В этом классе нельзя учиться, он чистый.
   Иногда для одной работы требуются двое.
   – Не хочу с ним дежурить, я на него сердита.
   Стоит ли удивляться, что Дора печально качала головой, предрекая фиаско:
   – Не будет в этом доме порядка.
   А Маля, которая отличается тем, что всегда оказывается там, где больше шансов получить подзатыльник, ломала руки:
   – О, лучше умереть, чем жить в таком доме!
   Так прошел наш горестный первый год в новом доме, а что было дальше – я расскажу в четвертом предисловии.
//-- ПОВЕСТЬ, КОТОРАЯ НИКАК НЕ НАЗЫВАЕТСЯ(Последнее предисловие, оно же объявление «Еженедельника Дома сирот») --//
   Из трех первых предисловий легко догадаться, что в нашем Доме сирот происходит много интересного. А по письмам, которые я получил от читателей, видно, что им коротких записок совершенно недостаточно, что они хотели бы знать больше, а точнее – всё.
   Яночка с ул. Гортензии просит поподробнее написать о ботинках Борща. Эля и Мирка желают познакомиться с сыночками Нати, а Мутек посылает поклоны Либке. Спрашивают про Хасю, спрашивают про щетку, которую не повесил на место Беньямин, спрашивают о Мышке – часто ли она ссорится с Клёцкой и большая ли та обжора.
   Так что знайте: в нашем Доме каждую неделю выходит газета. Газету немного пишут дети, а немного – мы. В газете – новости за всю неделю обо всем, что случилось веселого, а часто и печального. Есть новости, которые интересны только нашим детям: один не получил носовой платок, потому что опоздал, когда их выдавали, у другого грязные уши, а третий плюнул на лестнице. Но есть и такие новости, которые наверняка заинтересуют читателей приложения «На солнце», – о них мы и будем писать.

   Если же вам что-то непонятно – а так может случиться, – сделайте так, как поступили Мира, Эля, Мутек и Яночка: напишите письмо и задайте вопрос, и я время от времени, когда таких вопросов наберется побольше, буду отвечать.
   Продолжение следует.

//-- «ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК ДОМА СИРОТ» --//
   Варшава. Пятница, августа 8-го дня 1913 года
//-- ЧИТАТЕЛЯМ --//
   «Еженедельник Дома сирот» будет выходить каждую пятницу.
   Каждый номер будет содержать новости за целую неделю.
   Поэтому просим все интересное, что происходит, записывать на листочках и вечером отдавать в Редакцию.
   Редакция «Еженедельника» состоит из: Редактора, Секретаря, Экспедитора.
   Позже у нас также появятся постоянные сотрудники. А сейчас вы все нам, пожалуйста, помогайте.
   С уважением,
Редакция

   Раньше, когда люди хотели знать, чтó происходит в городе, они собирались вместе и каждый рассказывал, чтó сам видел и чтó от других слышал. Это отнимало много времени, и часто о самом главном никто не знал, или кто-нибудь говорил неправду, и никто ничего не узнавал или узнавал не то, что надо.
   Вот и у нас так, потому что не было газеты. Приходят дети из города, приезжает Эстерка, спрашивают: «Ну, что у вас новенького?» Все начинают говорить одновременно, галдят, а о самом главном сказать забудут. Когда будет газета, каждый прочитает – и сразу все узнает. Что газета у нас маленькая – это ничего; потом, может, мы будем ее печатать на пишущей машинке, а в будущем – даже в типографии.
//-- За неделю --//
   Самое главное за прошлую неделю – то, что приходили новые дети. Пришло пятьдесят детей, которые хотят к нам, а мест всего несколько. Среди этих детей много тех, кто очень хочет учиться, а наши дети не все хотят чем-то заниматься. Выбрали тридцать детей, которых оценит Комиссия по опеке. Если сейчас для них не найдется места, то, может, примут зимой, потому что многих берут с испытательным сроком, – со временем будет ясно, не занимают ли эти дети зря места, которые лучше отдать более трудолюбивым.
   Второе важное событие – покраска. Снова везде было грязно и неопрятно, но теперь мы закончили красить и будет чисто.
   О прошлой неделе можно сказать, что это была неделя ожидания. Скоро начнется учебный год и заработают швейные мастерские, так что у многих детей расписание изменится.
   Эти каникулы могли быть лучше, интереснее и приятнее. Но нужно помнить, что это были первые каникулы в новом доме, да еще постоянно шли дожди, было холодно, какие тут экскурсии? Если хочешь что-то как следует сделать, надо сначала все как следует обдумать. Так что уже теперь пора задуматься, чем мы будем заниматься зимой. Если у кого-нибудь есть хорошие идеи, пишите. Можно устроить театр, концерт, играть в живые картины, но кто всем этим займется? Об этом и должна писать наша газета, а когда появится план, можно провести собрание – и браться за дело.
   Заказанные в столярной мастерской декорации для театра еще не готовы. Нет занавеса – работы предстоит много.
   Дни уже не такие длинные, морковку выкопали, скоро начнется осень, потом зима.
   Пусть эта зима будет лучше, чем прежние, пусть будет поменьше печалей и неприятностей, чем в прошлом году.
   Увидим!
//-- Начинается --//
   У нас отличная новость, хоть и небольшая, скромная. Но прекрасное необязательно должно быть большим. Бабочка – маленькая, и голубь – маленький, и жемчужинка – маленькая, а ведь все они прекрасны.
   Так вот, прекрасная новость – то, что Исаак помогал на кухне, что он сам по собственному желанию пошел на кухню, снял блузу и взялся за дело. Не в том суть, сколько он сделал – много или мало, – а в том, что хотел помочь.
   Помните трех мальчиков, которые пешком пошли в Лапигрош? В обвинении говорилось, что хотя мальчики плохо поступили, потому что за город одним уходить опасно и на ужин они опоздали, – но хорошо, что они захотели увидеть домик, в котором жили раньше, лесок, в котором играли, поле, на которое смотрели. И несколько девочек пошли однажды на Францисканскую улицу посмотреть, где дети раньше жили [98 - На Францисканской ул., 2, в Варшаве приют находился до того, как специально для него было построено здание на улице Крохмальной. Там же находилась администрация общества «Помощь сиротам».].
   Значит, дети умеют любить, значит, в душе их есть тоска по тому, что было и не вернется.
   Мы знали, что через десять лет – или через двадцать – дети будут вспоминать себя и свои дежурства, и школу, и лотерею, и рыбий жир, и всё остальное. Но нам было грустно, что только через десять лет – или через двадцать.
   Исаак убедил нас, что это случится раньше. Ведь почему Исаак, придя в гости, отправился не в комнату отдыха, не прыгать через веревочку, а сразу пошел на кухню и взялся за дело?
   Потому же, почему мальчики пошли в Лапигрош. Спустя год ему захотелось вспомнить, как он дежурил в кухне, когда был маленьким мальчиком.
   Вы, возможно, скажете, что Исаак и сейчас еще маленький. Да, но год – это большой кусок времени, и полгода настоящей работы – это тоже много. Исаак теперь решает проблемы взрослого человека. Он должен сам следить, чтобы не совершать плохих поступков, чтобы одежда была опрятной и башмаки целыми, должен сам помнить, когда надо лечь, чтобы утром не проспать.
   И может, иногда ему бывает грустно, что он один и никто о нем не позаботится и не потребует: «Иди спать, а то завтра не встанешь».
   Исаак, может, сам точно не знает, почему пошел на кухню помогать. Пошел, потому что его туда позвал громкий голос – голос тоски, голос любви к дому, в котором он жил так недолго, причем в худший год – год беспорядка, хаоса. Благое чувство привязанности зазвучало в нем не потому, что все было хорошо – бывало хорошо, а бывало и плохо, – но потому, что он был здесь не чужим, он был своим!
   На нашем доме нет никакой вывески – и на воротах нет. Наверное, скоро уже можно будет написать: «Дом детей».
//-- Рахеля и Мария --//
   Рахеля и Мария покинули наш Дом.
   Войцех вынес две железные кровати, девочкам выдали корзинки с «приданым». Дети что-то говорили, старшие выбежали попрощаться.
   Прощание… У взрослого человека их за плечами немало. Он прощался с товарищами, которые уезжали далеко и навсегда, прощался с местом, где работал, прощался с коллегами. Столько раз он смотрел на то, что больше не произойдет, не вернется, чего больше не будет. Со столькими мыслями прощался, – мыслями, которые он любил как своих детей. И говорил этим мыслям: «Мысли мои, хорошие, родные, прощайте».
   Прощаясь с каждым уходящим ребенком, мы прощаемся с одной такой мыслью – и нам делается грустно.
   Еще более грустно, если ребенок уходит от нас без сожаления – равнодушный, может, даже сердитый, – потому что в этом случае мы знаем: он уходит навсегда, чтобы никогда уже не вернуться.
   Оставили ли Мария и Рахеля здесь хотя бы одну добрую мысль, которую захотят потом навестить, или же наш Дом был для них только крышей, защищающей от дождя и холода?
//-- Сказка о Нашем Доме --//
   Многие дети помнят стоявший в нашем дворе деревянный домик Войцеха – с кривой трубой. Домик – очень маленький и очень старый – прятался под огромной лещиной.
   Его нет и уже никогда не будет. Маленький деревянный домик разобрали и вывезли, и никто не знает, где теперь доски, из которых он был сложен.
   Войцеха спрашивали:
   – Войцех, ты не боишься, что кривая труба обрушится, проломит крышу – и тогда всех вас засыплет?
   – Не обрушится, – отвечал Войцех, – она уже давно такая.
   А каменщик, который слышал этот разговор, сказал:
   – Ее лещина защищает от ветра, потому и стоит.
   Лещина следила за тем, чтобы старую трубу ветер не сломал.
   Кривая труба смотрела, как растет большой дом, в котором вы теперь живете, – и печалилась, потому что знала: когда новый дом вырастет, ей придется умереть.
   Так и случилось. Закончили строительство нового дома и начали разбирать маленький – выдирать железным ломом доски. И каждая доска, прежде чем упасть, стонала и плакала. Потом сорвали с крыши листы жести, потом сломали старую кривую трубу.
   Помню, как труба дрогнула, склонила голову и что-то сказала лещине.
   Может, прощалась, может, благодарила, что дерево защищало ее от ветра.
   Долго лежали во дворе кирпичи от кривой трубы – под дождем, под снегом. Наконец вывезли щебень – и старые кирпичи выбросили…
   Когда во дворе будет тихо, расспросите лещину о маленьком домике и кривой трубе. Дерево обрадуется, что вы помните о его умершем друге.
   Вскоре придут дети, которые никогда не видели маленького домика Войцеха с кривой трубой.
//-- 40–10 --//
   Помните ли вы, как дома первый раз заговорили о том, чтобы отдать вас в «Помощь сиротам»? Помните, как взрослые писали ходатайство, а потом водили вас в канцелярию, к одному доктору, к другому?
   Помните, как говорили, что пока нет мест, но, может, будут позже, как велели прийти через неделю, потом еще через неделю, через два дня… завтра?
   Помните, как наконец сказали, что вас записали, уже точно приняли, можно приводить?
   Помните, как вас первый раз искупали, как забрали ваши ботинки, и шапку, и пальто тоже, и рубашку – и выдали другие? Помните первый обед, первую ночь в новой постели?
   Помните, как рядом с вами не было никого из близких и как было печально и одиноко?
   И столько детей смотрели на вас и расспрашивали обо всем, а вам было так грустно… Помните, как кто-то из детей вас ударил, или пихнул, или испугал, или отобрал что-то – и вам пришлось смириться?
   Мне один мальчик говорил, что когда он был новеньким, то другой мальчик не давал ему по ночам спать и велел рассказывать сказки. Все время будил, а потом у него голова болела.
   Теперь сорок детей думают о том же, о чем вы думали тогда. И сорок детей слышат: через неделю, через три дня, завтра… Из этих сорока только десять придут сюда, к вам. И им будет так же грустно, как было грустно вам, и они точно так же не будут знать, чтó можно делать, а чего нельзя.
   Пускай добрые дети позаботятся о новых товарищах.
//-- К родным --//
   Дети любят навещать родных. Но все ли? Может, к родным любят ходить только те дети, которых там покормят и дадут пару грошей на конфеты? Мы знаем, что один мальчик не хотел ходить к дедушке, потому что дедушка не давал ему денег на трамвай.
   Но мы также знаем, что есть дети, которые ходят в больницу на Покорной улице навещать своих маленьких братьев и сестер, и там им ничего не дают, – наоборот, они за собственные деньги покупают для младших конфеты и фрукты.
   И мы знаем, что один ребенок взял цветочный горшок и отнес бабушке, чтобы показать цветок, за которым ухаживал. И знаем детей, которые стараются быть очень послушными, потому что знают, что если они будут хорошо себя вести, то в наш Дом – через год или через два, – возможно, примут их брата или сестру.
   Может, есть такие дети, которые отдают родным деньги, полученные за дежурства, – просто мы об этом не знаем.
   Так что есть хорошие дети, которые любят своих родных, ничего от них не ждут, а наоборот – стараются сами что-то им дать и чем-то помочь.
   Но есть такие дети, которые не помнят о том, что у нас их обеспечивают всем необходимым, и хотят еще больше.
   Если мать хочет отдать нам своих детей, то мы предпочитаем взять старшего. Почему? Вот как мы рассуждаем. Старшему десять лет, через три года он сможет начать зарабатывать [99 - В Доме сирот, как и во всех приютах того времени, дети могли находиться до 14 лет. После этого они возвращались в семьи и начинали учиться ремеслу или работать. Воспитанники Дома сирот имели право подать ходатайство о продлении пребывания, в котором надо было указать, какие обязательства они готовы на себя взять (дежурства, работа в швейной мастерской, забота о младших детях и пр.).], и если отдаст пару рублей матери, то ей будет легче. А если мы возьмем маленького, семилетнего, то через три года он будет еще несмышленышем, а через шесть – успеет отвыкнуть от семьи и потому заработанное оставит себе.
   Почему мы писали о том, что бабушка Гельберга была больна? Потому что хотим, чтобы наши дети знали о проблемах в семьях своих товарищей и старались им помочь.
   Может, нужно маленького братика отдать в приют, а у мамы нет времени его записать, или она болеет. Пускай вместо матери пойдет наш ребенок.
   Может, маме нужно одолжить несколько рублей для торговли – пускай наш ребенок постарается раздобыть деньги для мамы в кассе взаимопомощи [100 - Речь идет о возможности получить ссуду в кассе детского самоуправления Дома сирот, которую финансировало правление общества «Помощь сиротам».].
   Когда-то дети чаще всего просили, чтобы их отпустили на свадьбу сестры или тети или на похороны. Свадьба – это развлечение; пойдя на похороны тети или дяди, никому не поможешь. А нужно, чтобы дети научились заботиться о своих братьях и сестрах.
   Мы просим детей писать о родных в газету.
//-- Печальная новость --//
   К сожалению, нам больше приходится думать и писать о том, чтó в нашем Доме случается печального. Хорошее не нуждается в изменениях, так что о радостных делах мы думаем только тогда, когда есть время, да и то недолго. Если же случается что-то плохое, то его непременно нужно исправить, а если исправить сложно, приходится долго думать и много об этом писать.
   И вы поступаете так же. Если у всех есть шапки, то никто о шапках не говорит, но, когда пропала шапка у Альтшилера, о ней было много разговоров. Никто не говорил:
   – Как хорошо, что у тех детей есть шапки.
   Зато говорили:
   – Как плохо, что у Альтшилера нет шапки.
   В комнате отдыха много печей, но только из одной печки подтекало. И все говорили не о хороших печках, а только об этой одной, которая испортилась.
   Нам бы хотелось побольше писать в «Еженедельнике» о веселых и хороших новостях, но места не хватает, потому что его занимают новости печальные и плохие.
   Все это мы написали для того, чтобы наши читатели не думали, будто у нас ничего хорошего не происходит…
   Так чтó же случилось печального? Может, вы очень удивитесь, если я вам скажу, что наша печальная новость – это болезнь Сейвача-большого. У Сейвача слабая грудь, у него больные легкие. Когда у Лёли температура, или у Герцмана чирей на ноге, или кто-то очень сильно кашляет, как Борщ однажды ночью, – это мелочи. У Гольдштейна была сломана нога, и все равно это была мелочь. Болезнь продолжается неделю или даже месяц – и ребенок снова здоров. Болезнь Бротмана опасная, заразная, и лечение стоит двадцать рублей, но Бротман выздоровеет. С Сейвачем – совершенно другая история. Если его здоровье быстро не улучшится, он не сможет быть портным – и целый год пропадет. Если его как следует не вылечить, он может еще сильнее заболеть, когда вырастет.
   Сейвач – маленький и глупый и не понимает всего этого, хуже того – не хочет слушаться. Рыбий жир он не пил, потому что невкусно, это же не пиво или водка, не стакан содовой или лимонада, купленный на улице. Если обед ему не нравился, он не ел. Ведь и Плач болеет, но все же меньше чем за год прибавил восемь фунтов, а Сейвач – только фунт.
   Весы уже давно говорили: «Сейвач глупо себя ведет».
   Но Сейвач думал, что он умнее весов.
   Весы начали кричать: «Плохо дело с Сейвачем!»
   Начали Сейвачу давать яйца. Непросто решиться одному ребенку – причем такому капризуле – давать другую еду, чем всем остальным, ведь дети могут подумать, что он особенный. Но ничего не поделаешь… У Сейвача заболела шея – распухли железки. Может, теперь он поправится – будет больше есть и рано ложиться. Но он и сейчас не слушается, не хочет лежать в постели и, говорят, по-прежнему капризничает.
   А ни у кого нет времени, чтобы о нем заботиться, если он сам о себе не заботится, и поэтому мы не знаем, как с ним быть. У портного, пана Булавки, его на две недели или на месяц заменит Бидерман, но что делать, когда этот месяц закончится? Такая болезнь продолжается не неделю и не месяц, она может длиться и пять лет, и все десять.
//-- Новые дети (Моше) --//
   Он жил в маленьком городе. Отец работал, мать занималась хозяйством, и все было хорошо, только с детьми беда. Родился первый ребенок, исполнилось ему пять лет – и умер от кори. Родился второй, рос умным, веселым, исполнилось ему полтора года – простудился и умер. Третий прожил всего месяц.
   Родители плакали. Но четвертый и пятый – живые, здоровые мальчики – росли хорошо. Отец работал, мать работала. А потом родился еще мальчик – здоровый.
   Но вот у отца заболело ухо. Болело, и в голове шумело, температура поднялась. Один доктор лечил, другой – то отцу лучше становилось, то опять хуже.
   Еще один ребенок родился, но родители ему уже не радовались, потому что отец не мог работать.
   Он ездил в Варшаву, к докторам, это стоило дорого, родители начали продавать то, что у них было: комод, подсвечники, шкаф.
   Отец умер. Дедушка бедный – вдову с четырьмя детьми содержать не может.
   И приехала мать Моше в Варшаву, в прислуги наниматься.
   Кто возьмет прислугу с четырьмя детьми? Подержат ее месяц-два и говорят:
   – Ступай себе с богом.
   Старший мальчик – у медянщика, двое маленьких с матерью живут у родственников, те тоже их держать больше не хотят, потому что самим места мало. А Моше – у нас. Тихий, послушный и хорошо – очень хорошо – учится, всего две недели прошло, а он уже целые слова умеет писать. Но по ночам у Моше случаются приступы. Он тяжело дышит, руки трясутся, сердце давит. Это плохо!
   Мы будем его лечить, может, он выздоровеет, может, не будет так мучиться: мы даем ему рыбий жир и еще одно лекарство.
   Это хорошо, что дети его не бьют и не обижают, потому что его нельзя ни бить, ни толкать; может, он вылечится и останется у нас.
//-- Домик тесный, зато свой --//
   Сара и Рахеля покинули наш Дом, они уже большие – им по четырнадцать лет. Сара приходит к нам, шьет в мастерской, Рахеля работает на складе.
   Живут они вместе. У них тесная комнатка – не такая большая, как наш Дом – с центральным отоплением и электрическим освещением. Но зато собственная.
   И они сами все там устраивают. Сначала раздобыли стол и стул, потом лампу. Потом и занавеска на окне появилась; немного рваная, но Сара ведь умеет держать иголку в руках.
   Теперь они мечтают о коврике и очень хотят иметь щетку, потому что метлой неудобно подметать. Со временем, может, и цветок в горшке появится.
   Скоро планируется торжественное новоселье, мы напишем об этом в газете.
//-- Без часов --//
   Целую неделю мы не заводили часы в спальнях. Часы стояли, показывали одно и то же время. Мы думали, что дети будут спрашивать, почему часы не заводят. И хотели ответить: «Зачем вам часы, если вы все равно к ним не прислушиваетесь?»
   Часы говорят: «Вставайте!»
   А вы лежите.
   Часы говорят: «Перевязка».
   А вы опаздываете.
   Часы говорят: «Заканчиваем умываться».
   А вы все сидите в ванной.
   Часы говорят: «Спать!»
   А в спальне шум.
   Так зачем же заводить часы?
   Но дети не спрашивали и не просили завести часы.
   Когда дети поумнеют, тогда каждый ребенок, отправляясь в город, чтобы что-нибудь отнести, принести или купить, будет получать часы – так же как сейчас получает пальто и шапку.
   Часы так же важны для человека, как весы и термометр. Человек, который не прислушивается к часам, не может как следует работать.
//-- Помогите Беньямину --//
   Панна Берта выгнала Беньямина из школы, панна Роза выгнала Беньямина с урока. Два дня он стоял под стремянкой [101 - Некоторые проступки в Доме сирот наказывались стоянием или сидением под лестницей-стремянкой, находившейся в углу комнаты отдыха.] и смотрел, как все ходят учиться, работают, а потом играют и отдыхают.
   Наконец 27 января написал такое письмо:

   Я хочу исправиться. Я больше не буду драться на уроках. Я буду послушным и не буду обижаться. Я буду делать то, что учительница велит. Вы меня простите? Пустите в класс?
Беньямин Карч

   И еще:

   А если я буду и теперь непослушным, то сам захочу, чтобы меня наказали, посадили в чулан на 3 дня. До свидания.

   Это письмо Беньямин писал целый час. Видимо, Беньямин хочет себе помочь. И вы ему помогите. Пускай кто-нибудь из старших детей возьмет над ним шефство.
   Помогите Беньямину, который хочет исправиться.
//-- Об иллюзионе --//
   Когда во вторник дети из старшего класса пошли в иллюзион, младшие очень обиделись и жаловались, что это несправедливо, что их класс притесняют, и вообще «непорядок». Никто не спросил, почему так случилось, все только обижались, что несправедливо. Одна Регинка Мор задала очень умный вопрос:
   «30 декабря 1913 г. Почему я не пошла в иллюзион? Я очень хочу это знать. Регина Мор».
   Итак, отвечаем Регинке Мор.
   Есть работа, которую могут выполнять старшие дети и которую нельзя поручить младшим. Старшие дети могут носить уголь, ведра с водой, могут носить бельевую корзинку, натирать полы. А маленькие всего этого делать не могут. Если бы кто-нибудь велел маленькому ребенку так тяжело работать, это было бы несправедливо и «непорядок».
   Взрослые одеваются иначе, чем дети. Как выглядела бы Регинка Мор, одень мы ее в длинное, до пола, платье? Все бы над ней смеялись. Есть книжки, которые читают маленькие дети, есть другие – для детей постарше, а еще есть те, которые читают только взрослые. Взрослый, прочитав, скажет: «Ах, какая прекрасная книга!» А если эту книгу дать ребенку, он наверняка воскликнет: «Да ну, плохая – картинок нет!» Есть игры и развлечения для взрослых, а есть – для детей. Во вторник в иллюзионе был фильм для взрослых. Разве можно было взять туда маленьких детей? Пошли старшие. Но что оказалось? Оказалось, что и для старших детей фильм слишком сложный. Маленькие вообще не захотели бы смотреть, заскучали бы. Разве это хорошая идея – вести детей так далеко, если мы сразу знали, что для них фильм не будет интересным и они станут скучать?
   Пускай теперь Регинка Мор скажет, хорошо ли, что дети из младшего класса не пошли во вторник в иллюзион.
//-- Мы ждали --//
   Мы ждали, когда это случится. И вот – произошло.
   Дети приносят родным подарки из Дома сирот.
   Что это за подарки? Может, иголка, карандаш или кусочек мыла?
   Нет! Совсем другие вещи.
   Одна девочка рассказала братику сказку, которую слышала у нас, другой ребенок спел песенку, которую выучил здесь, третий сам убрал комнату и вымыл тарелки, потому что в Доме сирот научился хорошо это делать, четвертый пересказал то, что прочитал в газете.
   Эти сказочка, песенка, порядок, которые дети несут своим родным, – прекрасные подарки.
   Позже, когда мы будем уметь больше, подарки из Дома сирот родным будут еще прекраснее.
//-- Письмо родным Нати --//
   Мы послали родным Нати такое письмо:
   Мы хотим вам сказать, что очень Натю любим, потому что она послушная, хорошо учится и не делает ничего плохого. Натя очень милая и добрая.
   Таких писем нам бы хотелось писать много, все больше и больше.
   Мы хотим, чтобы дети помнили о своих родителях. Хотим, чтобы бабушки, тети и мамочки – если у кого-то из вас есть мама – также о вас помнили.
   Пускай они радуются, что их ребенок или внучек хорошо учится и хорошо себя ведет. Пускай знают, если он сделает что-то дурное. Пускай не говорят: «Мы о них ничего не знаем, потому что они теперь больше не наши».
//-- Радость --//
   У нас состоялся спектакль. Девочки из пансиона пани К. [102 - Частный пансион Зофьи Калецкой, который сотрудничал с Домом сирот.] сыграли для наших детей комедию.
   Не мы их благодарим.
   Их отблагодарили единодушный смех наших детей, их радость, их веселые взгляды, их громкие аплодисменты.
   Первым знакомством с пансионом пани К. мы обязаны тем четырем девочкам, которые летом так живо, горячо и добросовестно помогали нам в работе. Теперь мы познакомились с другими девочками и с пансионом нас связывает этот приятный вечер – связывает приятными воспоминаниями и сердечной благодарностью.
   Знайте, что минуты веселья пережили не только мы, не только эти триста детей, которые побывали на спектакле. Дети навещают своих родных и рассказывают им о том, чтó видели и слышали. Рассказывают во дворе. Рассказывают в школе и в других приютах – и в мастерских тоже, повсюду. Если собрать всех, кто радовался, когда смотрел комедию, и будет радоваться, слушая рассказы о ней, – получатся тысячи людей.
   Подарить человеку хотя бы несколько минут счастья – это очень много.
   Когда мы снова увидимся?
//-- Старшие --//
   Они сами догадались, что понадобится их помощь, чтобы устроить представление. И пришли.
   Когда расставляли скамейки, передвигали столы, убирали комнату отдыха, мы видели Иду, Исаака, Сару и Эстерку – всех тех, кто уже покинул наш Дом. Мы их не просили – то ли забыли, то ли не успели. Они сами догадались и по собственной воле протянули нам руку помощи. Иначе и быть не могло.
   Покидая наш Дом, переселяясь в город, они остаются нашими, остаются с нами, просто место в своем доме уступают тем, кто младше и беспомощнее их.
   Уже ничего не беря от нас, они хотят что-то отдать своим младшим братьям и сестрам и на вопрос: «Где вы?» готовы ответить: «Мы здесь, чтобы вместе с вами веселиться, чтобы когда надо – трудиться, а если так случится – то и печалиться».
//-- Все ближе --//
   Все ближе тот день, когда мы сможем сказать: «Каждый месяц у нас устраивается что-нибудь интересное».
   И даже: «Мы каждую неделю устраиваем что-нибудь интересное».
   Что именно интересное – посмотрим. Кто-то споет песню, кто-то прочитает стихотворение, Движок пошутит, а Галантерейщик сыграет, потом танцы – вот и готова программа.
   У нас пока нет пианино и волшебного фонаря – но когда-нибудь будут.
   Это время все ближе.
//-- Приглашения --//
   Некоторые дети спрашивают: «Можно ли пригласить брата, сестру, тетю?» – «Хорошо, приглашайте».
   Но были и такие дети, которые привели своих родных, никого не спросив.
   Получилось очень некрасиво. Потому что для всех гостей, о которых мы знали, что они придут, были приготовлены кулечки со сладостями. А так – пришли еще дети, которых мы не ждали, – и взяли кулечки. В результате многим зрителям сладостей не досталось. В следующий раз придется, наверное, пускать по билетам. А не хотелось бы.
//-- Прощание --//
   В газете Дома сирот пан Януш Корчак обратился к воспитанникам, покидающим Дом, с такими прощальными словами:

   Мы прощаемся со всеми теми, кто ушел или скоро уйдет от нас навсегда.
   Прощаемся с ними перед их длинным и далеким путешествием. Имя этому путешествию – Жизнь.
   Мы много раз думали о том, как прощаться, какие советы дать.
   К сожалению, слова бедны и слабы.
   Мы ничего не дадим вам с собой.
   Не дадим Бога, потому что вы сами должны его отыскать в своей душе – своими собственными одинокими усилиями.
   Не дадим Отчизны, потому что вы должны отыскать ее трудами своего сердца и своих мыслей.
   Не дадим человеческой любви, потому что нет любви без прощения, а прощать – это тяжкая работа, которую каждый совершает сам.
   Мы даем вам одно – Стремление к лучшей жизни, которой пока нет, но которая когда-нибудь наступит, стремление к жизни по Правде и Справедливости.
   Может, это стремление приведет вас к Богу, Отчизне и Любви.
   Прощайте, не забывайте.

Из газеты Нашего Дома [103 - Статьи Корчака, опубликованные в издании «На солнце». Наш Дом – приют для сирот и детей рабочих и политических заключенных – был открыт в 1919 г. под Варшавой, в Прушкове, по инициативе Отдела опеки над детьми рабочих при Центральной комиссии профсоюзов. Руководителями его были Януш Корчак и вдохновленная им Мария Роговская-Фальская, единомышленница и соратница педагога; многое в Нашем Доме было организовано по образцу Дома сирот на Крохмальной улице. Мария Фальская – дети называли ее пани Мариной – жила с детьми, Корчак приезжал несколько раз в неделю. В 1928 г. Наш Дом благодаря стараниям жены маршала Пилсудского смог переехать в новое здание на окраине Варшавы (район Беляны). В это время взгляды Корчака и Фальской начали расходиться: Корчак считал, что детский дом должен до поры до времени стать для детей прибежищем от проблем взрослого мира, а Фальская стремилась распахнуть двери Дома перед окрестными детьми и реальной жизнью.]

//-- Наш Дом --//
   Пока мы не приехали в Прушков, Дом стоял пустой, холодный и тихий. Холодный он был, потому что печи не топили. Было тихо: никто не бегал, никто не разговаривал, никто не смеялся. Холодные печи стояли без дела и скучали. Смотрят стены на пустые комнаты и тоскуют, потому что ничего не видят, ничего интересного не слышат. Тихо, никто сказок не рассказывает.
   Когда днем, на солнце, снег на крыше подтаивал, казалось, что покинутый Дом плачет – плачет настоящими слезами.
   – Почему в других домах так весело, почему там тепло, один я печален и одинок? – жаловался Наш Дом.
   Сел воробей на трубу Нашего Дома, услышал его жалобы и говорит:
   – Не огорчайся – те дома, где живут люди, тоже не всегда счастливы. И у тех домов бывают огорчения.
   Но Наш Дом не поверил воробьишке и с завистью смотрел, как из других труб весело поднимается дым, словно пар изо рта ребенка. Смотрел Наш Домик, как в другие дома входят люди, слушал, как там по воскресеньям играет музыка.
   И ждал: может, кто-нибудь над ним сжалится. И дождался.
   Приехали машины, из машин вынесли кровати, матрасы, подушки, одеяла, ведра и много других вещей. Смотрит Наш Дом всеми своими окнами – и глазам не верит.
   – Это правда ко мне, правда? – спрашивает он.
   Да, правда, скоро и дети приедут.
   Сел любопытный воробей на ворота – тоже наблюдает.
   – Воробьишка, воробьишка, – говорит ему Дом, – а ко мне скоро дети приедут!
   И на радостях так громко хлопнул дверью, что воробей испугался и улетел. Но через несколько дней снова навестил Наш Дом – воробьи ведь так и норовят всюду заглянуть, с каждым поговорить.
   – Весело у вас теперь, верно? Тепло, печам есть чем заняться, люди входят и выходят, сказки рассказывают, газету читают. Ну что, счастлив ты? Никаких огорчений нет?
   – Есть огорчения, но я не хочу жаловаться. Мне теперь хорошо. Нет, не стану жаловаться.
   Воробей несколько раз подпрыгнул, вытер клювик о кирпич и сказал:
   – Знаю-знаю. Одного ребенка обидели, другого утешили. Один что-то испачкал, другой вымыл. Я тоже не жалуюсь, потому что люблю этих детей. Хотя иногда они мне очень докучают.
   И Дом Наш в ответ печально вздохнул.
   Кто обижает Наш Дом?
   А кто утешает?
//-- Наша газета --//
   Будет у Нашего Дома газета, в которую каждый сможет писать, что ему захочется. Когда газета будет готова, мы ее прочитаем. Сегодня мы читаем нашу газету впервые.
   В газете будут разные новости – про то, что у нас происходит: кто приехал, кто уехал, кто здоров, кто болеет, кто помогает, кто мешает, хороши ли у нас дела, плохи ли. Если плохи, можно написать, чтó надо делать, чтобы стало лучше.
   Если кто-то хочет что-то изменить, если ему чего-то не хватает, если он недоволен, – пускай непременно пишет в газету.
   Бывает, что кто-то стесняется сказать, – а написать сумел бы.
   Бывает, что кажется – человек весел, а у него всякие сложности, но никто об этом не знает.
   Бывает, нужно что-то сделать, – а никто не замечает.
   Бывает, кто-то знает, как навести порядок, – но не говорит, полагает, что не стоит вмешиваться.
   А в газету любой охотно напишет… Кто хочет в газету написать, тому дадут бумагу, и пускай сразу же – ну, или чуть погодя – садится и пишет.
//-- Наши проблемы --//
   У нас довольно весело. Много смеха. Но случаются и огорчения. Один огорчается, потому что не знает, как дела у его родных, скучает по ним; другому кто-то плохое слово сказал, у третьего ночью «авария» произошла и ему неприятно, четвертый не любит шума, а тут гам и все толкаются, а он к такому не привык.
   Каждый по вечерам о чем-то своем думает. А порой и плачет.
   Есть у нас еще две проблемы. Первая – что мы не смогли купить уголь, а вторая – с картошкой.
   Картошка дорогая, и запаса у нас никакого нет. Это очень плохо. А чтобы уголь привезти, нужны вагоны. Тем временем печи топятся, но мы не знаем, достанем ли уголь и дрова, когда сожжем те, что есть. Приходится очень экономить, чтобы потом не остаться с пустыми мешками и холодными печами.
//-- Наши желания --//
   Слушали сказку о сварливых супругах, которые все ссорились, потому что когда дед хотел так, то баба – непременно этак. Тогда появился дух и разрешил загадать три желания. Дед пожелал колбасы, а баба назло ему – чтобы эта колбаса у него к носу приросла. Дед тоже захотел отомстить и пожелал ей того же. В результате ничего у них не осталось, да еще все над ними посмеялись.
   Так вот, послушав эту сказку, все стали говорить, чего бы они попросили.
   Ясек К. высказал такие желания: первое – мешок денег, второе – карета, а третье – он хочет иметь автомобиль.
   Янек хочет иметь деньги, автомобиль и землю.
   Михась хочет ливерную колбасу, капусту с колбасой и сардельку.
   Стах – целый мир, комнату с мебелью и красивую невесту.
   Цесек хочет мешок денег, коня и корову.
   Казик – зельц, колбасу и красивую комнату.
   Кароль – чтобы черт к его носу прирос.
   Андзя хочет два мешка денег.
   Стася хочет десять мешков денег, дом в Варшаве и автомобиль.
   Юзя не знает, чего хочет. Но хочет увидеть мамочку и иметь много денег.
   Метек хочет еще супа, побольше и погуще.
   Мирусь хочет кровяную колбасу, корову, коня, трамвай, автомобиль и санки.
   Андзя хочет увидеть мамочку.
   Юрек хочет железную дорогу. Он бы тогда ездил по собственной железной дороге.
   Зося не знает, что сказать. Ей подсказывают. В конце концов она выбирает петушка на палочке и куклу.
   Стася хочет быть королевой.
   Еще Стася хочет, чтобы никто никого не прощал.
   Бася хочет кататься на аэроплане.
   Чесек хочет с аэроплана упасть.
   Мирусь – позже – два раза просил записать, что он хочет иметь моторную лодку и корабль.
   Кто еще не сказал, чего хочет, или решил изменить свое желание, – можно написать в следующий номер газеты.
//-- Пан Юзеф --//
   В первом номере газеты мы писали о тех, кто приехал в Наш Дом, о самых младших его обитателях. Сегодня мы хотим написать о самом старшем из нас.
   Кто у нас самый старший?
   Самый старший – пан Юзеф, который качает воду из колодца, рубит дрова, привозит все, что нужно, из Варшавы.
   Пану Юзефу шестьдесят три года.
   Когда человеку десять лет, он уже многое видал, о многом думал и много знает. Видел и знает многих людей, знает много улиц, бывал во многих квартирах. Знает разных людей из своего дома и со двора, с улицы и из школы, из города и из деревни. Было бы интересно, если бы каждый записал в своем блокноте или в тетрадке, кого он знает, – всех мальчиков и девочек из школы, из лагеря, из приюта. Маленький Стась П. знает уже около сотни людей и мог бы много интересного о них рассказать. Он не только живых видел, но и тех, что умерли.
   А если пан Юзеф живет уже шестьдесят три года, то он видел тысячи людей, помнит все, что было давно. Помнит восстание, помнит турецкую войну, помнит японскую войну – а чего сам не видел, о том слыхал, потому что ему другие рассказывали.
   Во время восстания [104 - Польское национально-освободительное восстание 1863–1864 гг. (т. н. Январское восстание) против власти Российской империи.] пану Юзефу было восемь лет, он был маленьким мальчиком и жил в деревне Сенкоцин в гмине Фаленты. Давно это было, так что он многое уже позабыл, но помнит, как повстанцы ночью шли, как они пели, как приходили за водой или у печки погреться. Помнит, как в имении жила пани Серватович, она давала повстанцам хлеб, молоко и кофе. Помнит, как потом пришли русские солдаты и хотели купить свинью, но рассердились, что дорого, свинью забрали, а денег не заплатили.
   Двенадцать лет было пану Юзефу, когда он стал служить у хозяина. Зимой ребенка качал, картошку чистил, а летом скот пас. Холод ли, дождь – все равно. Но иногда бывало весело, пан Юзеф помнит, как с мальчишками играл.
   Когда он вырос и женился, то стал воспитывать уже собственных детей. У него четверо сыновей и одна дочь, шестеро внуков. Старшему внуку девятнадцать лет, его зовут Адам. Второму семнадцать, его зовут Стефан. Внучке Фельке восемь лет, другой, Марысе, – семь, третьей, Стасе, – шесть, а самому младшему внуку, Янеку, – четыре годика. Один из сыновей, пан Франтишек, до войны [105 - То есть Первой мировой войны.] уехал в Америку. Всю войну от него не было писем, и никто не знал, жив он или умер. Но теперь от этого сына пришло письмо, и пан Юзеф очень обрадовался.
   Вот такая история самого старшего из нас. Если она вам понравилась, то мы и о других старших жителях Дома в газете напишем.
//-- Пропажи --//
   Пропали у Янека С. два носовых платка – пропали в раздевалке, из пальто. Янек привез из дома два платка, положил в пальто, оставил в раздевалке. Янек думал, что все дети порядочные, – и ошибся. Янек доверился и убедился, что доверять не стоит, не стоит верить. Жалко двух носовых платков, но платки ему можно другие дать. А кто вернет Янеку доверие к людям, кто сделает так, чтобы Янек снова поверил, что в Нашем Доме нет нечестных детей, нет непорядочных?
   У Михася пропал хлеб из сумки, что лежала на окне. Мама привезла его Михасю в подарок и теперь узнает, что не ее Михась, а неизвестный воришка хлеб съел. Узнает мама Михася, что не хлеб сыну привезла, а огорчение, а Нашему Дому – грех. И станет ей грустно. Может, надо сказать, чтобы отцы и матери ничего не привозили из Варшавы, пока мы не усвоим, что чужое трогать нельзя?
   Пропали у панны Марыси два карандаша, пропал карандаш у пани Марины. Кто взял? Может, кто-нибудь из маленьких несмышленышей? О нет, самый младший из мальчиков, Мирусь, попросил у пана доктора карандаш. Доктор забыл о карандаше и уехал в Варшаву, а когда в следующий раз приехал, этот самый маленький мальчик сразу ему напомнил: «Я у вас карандаш взял». И отдал.
   Пропали два платка у Янека, пропал хлеб у Михася, пропали три карандаша. Кто взял?
   Мы не знаем…
   Пропали у Стаси две ленточки, и у Баси одна – правда, нашлась. Обнаружила ее Андзя – у одной из девочек. Каким образом Басина ленточка попала к той девочке, почему девочка сама ее не отдала? Что случилось?
   Мы не знаем…
   У Стася К. пропали портянки и мыло. У Олеся пропал большой платок. Чистое полотенце Чесека кто-то подменил грязным. У кого-то большой кусок мыла исчез – вместо него лежит теперь маленький.
   Не каждый следит за своими вещами. Бывает, потеряет и сразу:
   – Забрали!
   Сам положит не туда или отдаст кому-нибудь, забудет и кричит:
   – Украли!
   Потому что не каждый готов признаться: «Я потерял».
   Потому что удобнее сказать: «Украли».
   Потому что легче кричать, что пропало, чем поискать и найти.
   Потому что не каждый любит следить за порядком и помнить, где что лежит.
   Скоро мы лучше друг с другом познакомимся и будем знать, кто сам теряет и кричит, что у него украли, а кто берет чужое.
   В Нашем Доме можно что-то потерять, но оно должно сразу же найтись – и все должны помогать искать. Потеряться вещь может, а «пропадать» не должна.
//-- Спрашивают, как у нас дела --//
   Когда в Нашем Доме еще никто не жил, когда не было ни кроватей, ни столов, ни вешалок, ни щеток, ни мисок, разные люди помогали все это собрать.
   Один сказал:
   – Я знаю, где есть кровати. Сходите туда, они вам охотно дадут.
   Другой:
   – Я напишу письмо, чтобы вам недорого продали дрова.
   Третий:
   – Идите поскорее в такой-то дом – там можно получить для детей муку.
   Четвертый:
   – У меня есть знакомый там-то, позвоните, может, они дадут вам дров.
   Каждый что-нибудь советовал, все охотно помогали. Иногда кто-нибудь отстаивал очередь за хлебом или картошкой для себя, а потом, даже не согревшись, снова шел стоять в очереди за чем-нибудь для Нашего Дома.
   Вы этих людей не знаете, и они вас не знают. Живут они в Варшаве, и у них нет времени ездить в Прушков.
   Но, встретив нас в городе, они сразу спрашивают: как там Наш Дом? Здоровы ли дети, ходят ли в школу, не берут ли чужое, не ломают, не портят?
   Что им ответить?
   Как у нас дела?
   Одни дети здоровы, другие болеют. Иногда берут чужое. Иногда дерутся и ссорятся. Кто хочет, может прочитать газету и узнает обо всем точно.
//-- Жалобы --//
   Анелька пишет в нашу газету: «Мне тут хорошо, только жалко, что ко всем детям приезжают мамы, а ко мне – нет, а еще можно ли мне поехать на Пасху домой, я бы сама поехала, потому что мне очень грустно, потому что, сколько я тут, ко мне еще ни разу никто не приезжал».
   Зося спрашивает с обидой: «Почему папа ко мне не приезжает, почему Вацек не возвращается?»
   Яночка Добжиньская пишет: «Я очень рада, что мамочка приехала в воскресенье, – и пускай Марыська приедет в воскресенье, а то мне очень грустно».
   Рысь пишет: «Я бы хотел, чтобы мама ко мне приехала…»
   И в прежних письмах часто повторялось желание, чтобы кто-нибудь из Варшавы приехал…
   Дембский просит, чтобы мама приехала. Бася просит, чтобы мама приехала.
   Юзя написала: «Мне было весело, потому что мама приехала».
   Яночка: «Мне было грустно, потому что никто не приехал».
   Стефка: «Мне здесь хорошо, только скучаю по дому».
   Зося: «Грустно, потому что я не видела брата, сестру, отца».
   Даже Чесеку было поначалу грустно.
   И Стефан пишет: «Я прошу, чтобы ко мне приехала мама, и чтобы привезла что-нибудь хорошее, и чтобы мама купила лошадку, и чтобы мама купила мне солдатиков».
   Если кто-то берет листок бумаги, чтобы написать в газету, то пускай знает, что он будет писать сам, никто ему не станет диктовать слова, можно писать что захочешь. Письмо в газету – это не диктант, когда учительница говорит – и все пишут одно и то же. Тогда почему же в письмах повторяются одни и те же слова? Почему так часто звучит желание, чтобы кто-то приехал?
   Желание, чтобы мама приехала, печаль, что не приехала, и радость, что была, навестила, – это фразы, которые диктуют детям их сердца, их привязанность, их любовь, их печаль и тоска.
   Маленькие не понимают, кто постарше – те немного понимают, а кто еще взрослее – понимают совсем хорошо. Маленькому Стефанеку кажется, что ему нужны лошадка и солдатики. Но он обрадуется, если ему мама не лошадку привезет, а поцелуй и ласковый взгляд.
   «Мне обидно», – пишут одни. «Мне грустно», – пишут другие. Но есть более точное слово для того, что вы чувствуете.
   Тоска.
   Тоска по маме, ее руке, ее глазам, ее голосу.
   Тоска по маленькому братику или сестричке.
   Тоска по комнате, по дому, по семье за столом, по вечернему разговору и утренней молитве, тоска даже по тем огорчениям, которые случались дома.
   – Что они сейчас делают? Что там происходит? Разговаривают ли обо мне, думают ли?
   А вдруг забыли?
   Мама приехала, значит не забыла; мама приехала, значит помнит; мама приехала, значит любит. Мама приехала – и об этом в газете написано, и она радуется, что о ее ребенке написали что-то хорошее, что-то веселое, что он хорошо себя ведет, хорошо учится, что его все любят.
   И мама возвращается в Варшаву повеселевшая.
   Все спрашивают:
   – Ну как, были вы в Прушкове?
   – Была.
   И мама рассказывает, чтó видела, что слышала, – и о вас говорят в Варшаве и радуются, хотя вы далеко.
   Когда она снова приедет?
   Сложно уехать, бросив хозяйство. Сложно, да еще за билет надо заплатить.
   Если бы мамы тоже писали в газету, то наверняка в этих письмах были бы такие слова: «Мне грустно без моего шалопая… Плохо, что я была одна в праздники… Я скучаю, но что делать, нужно покориться судьбе… Мне грустно, что я не могу поехать в Прушков».
   Если бы мамочки тоже писали письма в газету, может, одна бы написала так: «Я бы очень хотела поехать в Прушков, но как поедешь без ничего, так что уж лучше я не поеду, раз не на что купить гостинец».
   Если бы мамочки писали в газету, может, пришло бы в редакцию такое письмо: «Я не смогла поехать в Прушков, поэтому мне было очень грустно, я даже расплакалась. Но потом стала молиться, чтобы мой сынок был здоровым, и веселым, и послушным и хорошо учился. И мне стало уже не так грустно».
   Тоска – как тихий белый голубь. Тоска ваша на белых крыльях летит в родной дом и стучит в окно: «Откройте!» И встречается с белым голубем тоски ваших близких и ласково, нежно его целует.
   Любите белого голубя вашей Тоски.
//-- Парламент и суд(Из праздничной газеты) --//
   Когда дети живут с родителями, за ними лучше присматривают. Если мама дома, то она проследит за порядком, а если увидит, что сама не справляется, пожалуется отцу. Сколько раз матери приходится повторять: «Сделай это, не делай того».
   – Не бегай по двору, учись, отнеси, дай, не водись с хулиганами, умойся, не шуми, не спеши, осторожно…
   Иногда еще:
   – Погоди, я тебе задам.
   – Отцу скажу.
   – Эй, не шали, а то получишь.
   А порой мать теряет терпение:
   – Беда с этим ребенком, что за сорванец!
   И ребенок или боится наказания, или не хочет огорчать родителей, да и сам уже понимает, что нельзя делать все, что тебе заблагорассудится.
   А когда детей шестьдесят человек, невозможно за всеми уследить, а порядок нужен. И люди ломают голову, как этого добиться. Давно уже ломают голову и придумывают разные способы.
   Один говорит:
   – Лучше всего лупить.
   Другой:
   – Вовсе нет, лучше объяснять.
   Третий:
   – Можно действовать добротой, но не каждый ребенок поймет.
   Четвертый:
   – Лучше всего не кормить тех, кто не слушается. Проголодается – мигом послушным станет.
   Есть и такие, которые говорят, что вместо наказания лучше поощрять: кто аккуратно носит одежду, тому на праздник дать красивое платье, новую рубашку. Самому трудолюбивому – устроить какое-нибудь развлечение.
   Наконец, люди придумали оценки. Кто прилежен и хорошо себя ведет, тот получает пятерку. Кто чуть похуже – четверку. Ни хорошо ни плохо – тройка. Плохо – двойка. Очень плохо – кол.
   Но недостаточно сказать:
   – Я – за то, чтобы лупить.
   Или:
   – Я – за то, чтобы поощрять.
   Нужно объяснить почему.
   Один говорит:
   – Если мы будем наказывать, дети станут врать, скрытничать, никто не признается, никто правды не скажет. Будут обманывать и притворяться. Кто половчее, всегда выкрутится, а несправедливо накажут того, кто менее всех виноват.
   Другой:
   – Поэтому нужно как следует следить. Чтобы дети были постоянно под присмотром, не позволять им самим никуда ходить. Пускай все сидят в комнате или пускай все во дворе. Нужно постоянно присматривать и контролировать и ничего не разрешать делать самим.
   Третий:
   – Из хорошего ребенка сам собой вырастет хороший человек, а бездельник так бездельником и останется.
   Так говорят взрослые. И каждый предлагает свое.
   И мы тоже по-разному пробовали. Пока наконец одна попытка не оказалась лучше других.
   Мы сказали так:
   – Пускай дети сами всем управляют. Если они будут хорошо управлять, то им будет хорошо; если будут управлять плохо, то им будет плохо. Так что они научатся хорошо управлять и станут осторожнее, потому что захотят, чтобы было хорошо.
   Мы сказали:
   – Будет парламент. Дети сами выберут депутатов. Сами будут голосовать. Кто наберет четыре голоса, тот станет депутатом в парламенте. Парламент обсуждает каждый вопрос – и депутаты решают, как лучше поступить.
   Мы рассуждали так: «Мы, взрослые, много знаем о детях, но можем и ошибаться. Но сам ребенок знает, хорошо ему или плохо».
   Пускай в парламенте дети сами решают, как сделать, чтобы каждый мог спокойно высыпаться, спокойно молиться, спокойно есть, делать уроки, играть. Пускай парламент решает, как сделать, чтобы один не докучал другому, не мешал, не бил и не обманывал. Пускай парламент решает, что сделать, чтобы не было слез и жалоб, чтобы было весело.
   В Варшаве в парламенте – он называется «сейм» – обсуждают, как сделать, чтобы во всей Польше был порядок, и в этом сейме двести депутатов. А в Нашем Доме депутатов будет двенадцать. В Варшаве сейм собирается каждый день, потому что дел очень много. И заседают депутаты по шесть-восемь часов. А нам достаточно одного часа, потому что дел у нас поменьше, Наш Дом ведь маленький.
   Но наш парламент точно так же, как сейм, будет принимать разные законы.
   Нам кажется, что так будет хорошо.
   Но что делать, если кто-нибудь не захочет исполнять наши законы? Что делать, если он скажет:
   – Мне плевать на парламент.
   – Я так хочу – и всё тут.
   – Ну и что ваш парламент мне сделает, если я не послушаюсь?
   Парламент будет принимать законы, но кто-то должен следить за тем, чтобы эти законы исполнялись. Если пани Марина велит что-нибудь сделать или что-нибудь запрещает, то пани Марина сама и следит, а если парламент что-то решит – кто будет следить?
   У нас выходит газета.
   Газета объясняет, просит или сердится. И это помогает. Потому что неприятно, если про тебя в газете напишут плохо. Есть такие, кто даже плачет, если о них что-нибудь в газете напишут. Есть такие, которые не хотят, чтобы о них плохо писали.
   Но может найтись и такой, которому все равно. «Пускай себе пишут, а я буду делать, что хочу. Хочу мешать, докучать, нарушать порядок – и никакого мне дела нет, чтó обо мне думают и говорят в Прушкове и в Варшаве». Газета объясняет, просит и сердится, но это не помогает. «Пускай себе жалуются, а я буду делать, что хочу». Ему прощают, а он вовсе не старается исправиться.
   То же может происходить и с парламентом, если его законы кто-нибудь не захочет исполнять.
   У взрослых за решениями сейма следит суд. Вот и мы попытаемся сделать так же.
   Дети сами издают законы, так что и суд у них будет свой – чтобы следить за исполнением этих законов.
   Судьей может быть каждый.
   Раз в неделю выбирают пятерых судей, и те принимают решения по самым главным вопросам. Если кто-то очень докучает, нарушает порядок, мешает, дерется, ворует и не хочет делать то, что постановил парламент, – назначаем заседание суда, и дети сами решают, кто прав.
   Судьи могут простить провинность или назначить наказание.
   Судьи простят, если кто-то поступил плохо, потому что не знал или не понимал. Простят, если кто-то поступил плохо, но старается исправиться и жалеет о своем проступке. Если кто-то ударил, рассердившись или в шутку, или совершил плохой поступок, не подумав или по неосторожности.
   Но не простят, если провинившийся не хочет ни слушать, ни прилагать усилия, ни исправляться. Тогда будет назначено наказание.
   Какие будут наказания?
   У взрослых наказания разные. Все они записаны в книгу, и книга эта называется «кодекс».
   У нас тоже будет свой кодекс.
   Во взрослом кодексе наказания записаны по порядку: одно наказание заключается в этом, другое – в том, и так далее. Наказание номер один, номер два, номер три… Эти номера в кодексе называются параграфами.
   В нашем кодексе тоже будут параграфы.
   Если судьи скажут, что кто-то поступил очень плохо и заслужил параграф 1000, – ему придется покинуть Наш Дом.
   Над тем, кто получает параграф 900, может взять шефство послушный ребенок – и тогда он будет отвечать за поступки подопечного. Если никто не захочет взять шефство над виновным – ему придется покинуть Наш Дом.
   В таких случаях говорят: его выгнали. Его не выгнали – он сам ушел, потому что не захотел подчиняться нашим законам. Может, он найдет себе другой дом, с другими законами, и там ему, возможно, будет лучше.
   Получившего параграф 800 на неделю исключают, но он может продолжать жить и питаться вместе с нами – пускай, просто этот ребенок пока будет считаться не нашим, а чужим.
   Получившему параграф 700 скажут, что он плохо поступил, и напишут об этом в письме маме или отцу, тете или другим родным.
   Если кто получил параграф 600 – о таком пишут на доске объявлений, что он очень плохо поступил.
   Если параграф 400 – только скажут, что он поступил очень плохо.
   Параграф 300 – поступил плохо.
   Параграф 200 – поступил неправильно.
   Параграф 100 – самое маленькое наказание; суд только объясняет, в чем заключается проступок.
   В варшавском Доме сирот суд действует уже два года, и за все время к параграфу 1000 прибегли только один раз, а к параграфу 600 – два. Потому что судьи – сами дети и они знают, как трудно избежать провинностей, знают, что каждый может исправиться, если захочет и постарается.
   Наказания нашего товарищеского суда, параграфы нашего кодекса – не порка, не карцер, не лишение обеда или даже игры. Параграфы нашего кодекса – просто предостережения и напоминания.
   Они говорят: «Ты поступил неправильно, плохо или очень плохо. Старайся, следи за собой!»
//-- Первое мая --//
   Разные бывают праздники: одни – у католиков, другие – у евреев, третьи – у мусульман, четвертые – у православных. Нужно было что-нибудь придумать, чтобы все люди во всем мире выбрали один день и сказали: «Пускай это будет праздник всех людей, которые работают: пускай они отдохнут, пускай отправятся на прогулку или экскурсию; пускай поют и веселятся». Нужно выбрать такой день, чтобы было тепло, чтобы было радостно. И рабочие выбрали день первого мая.
   Конечно, первого мая может идти дождь, может быть холодно, тогда прогулка не состоится, но что поделаешь? Все-таки в мае уж точно теплее, чем зимой, потому что весна и можно выйти без пальто. И приятнее смотреть на деревья, потому что зимой на них не было листьев, а теперь все зеленое. Рабочие решили праздновать первого мая. Но всегда найдется тот, кто скажет: «А я не хочу, мне не нравится». Нет – и не надо. Кто не хочет, упрашивать не будем. Людей, которые трудятся, повсюду больше всего, так что, если они хотят, пускай празднуют первого мая. Они работали целый год, так что могут весной один день повеселиться.
   Не все только веселятся. Рабочие идут на собрания, на митинги и обсуждают, как сделать, чтобы людям лучше жилось, чтобы они не болели, не голодали, чтобы читали хорошие книги. Кто умеет интересно говорить, встает так, чтобы его все видели, и говорит. Потом другие – и так далее. А потом все выходят со знаменами на улицу и поют. Рабочие выбрали красное знамя, потому что «на нем рабочая кровь», а кровь – красного цвета. Рабочие сказали: «Мы хотим, чтобы у нас было знамя, как в армии». Потому что рабочие – это тоже армия, только они никого не убивают, а строят дома, делают разные станки, автомобили, аэропланы, полотно и сукно, шьют одежду и обувь. Если рабочий-сапожник уколет палец шилом, идет кровь. Если рабочий-столяр поранится, идет кровь. Если кровельщик упадет с крыши или на фабрике кому-нибудь руку оторвет – тоже льется красная кровь. И когда раньше люди бунтовали, то солдаты стреляли в рабочих, – и проливалась кровь. Поэтому выбрали красное знамя и в песне поется, что оно красное, как кровь.
   Рабочие поют, что рушится прежний порядок. Это нехороший порядок. Потому что люди постоянно ссорятся и дерутся, и едва ли не каждый лжет, обманывает, и никто не хочет жить честно сам по себе, не из страха.
   Невелико искусство – слушаться и не обманывать, если запрещено и есть тот, кто следит. Новый порядок, о котором поют первого мая, – чтобы каждый сам знал, чтó нужно делать, а чего нельзя, и чтобы каждый сам за собой следил. Новый порядок должен быть такой, чтобы каждый сколько-то работал, чтобы не было лентяев и дармоедов.
   Новый порядок – чтобы в школе было интересно и чтобы каждый, кто хочет учиться, мог туда ходить.
   Новый порядок – чтобы тот, кто умнее, не смеялся, не обзывался и не обманывал тех, кто пока не так хорошо разбирается.
   Новый порядок – чтобы мальчики не обижали девочек и чтобы девочки не плакали.
   Новый порядок – чтобы везде было чисто и весело.
   А тем временем один работает, а другой сам ничего не делает и остальным мешает. У того, кто ничего не делает, зачастую больше всего вещей и он веселее живет, чем тот, кто работает. И получается плохо, потому что прежний порядок – это беспорядок. Потому что и так бывает, что кто-то хочет, но не может найти работу. Ему говорят: «Ты слишком старый, слишком слабый, больной». Это несправедливо. Что ж, старым и больным с голоду помирать? Разве они виноваты? А если кто-то чего-то не умеет?
   – Почему ты не умеешь?
   – Меня не учили.
   – Почему тебя не учили?
   – Потому что у меня не было родителей.
   Или:
   – Потому что мои родители были бедными.
   Так что ж, если бедный, его всю жизнь притеснять должны?
   Поэтому рабочие поют первого мая о новом порядке. А потом каждый идет домой или в гости. И люди обсуждают всякие свои дела. И радуются, что так хорошо провели день рабочего праздника.
   И радуются, что их дети будут жить лучше. Потому что детям сейчас тоже приходится несладко. Они еще маленькие и слабые, и если встретят плохого человека, то не умеют себя защитить. Может, и дети выберут себе день для праздника, чтобы отмечать его по всему земному шару, всем вместе – и в Азии, и в Африке тоже. И пускай те дети приедут к нашим, и они все вместе пойдут на демонстрацию и будут петь песни…
//-- Новый год --//
   Я знал мальчика, который очень радовался, начиная новую тетрадь.
   – О, теперь-то я буду стараться, – говорил этот мальчик.
   И писал очень старательно на первой странице, иногда и на второй тоже. Когда у него что-то не получалось, он вырывал этот первый лист, потому что хотел, чтобы в новой тетради было чисто и красиво.
   Но через неделю тетрадь уже не была новой, так что он черкал, переставал стараться, пачкал страницы.
//-- * * * --//
   Я знал девочку, которая очень радовалась, надевая новое платье.
   – О, теперь-то я буду стараться, буду аккуратной, – говорила эта девочка.
   И очень берегла платье, пока не появлялось первое пятно.
   Но оно появлялось быстро, так что девочка быстро переставала беречь новое платье.
//-- * * * --//
   Я знал многих людей, которые очень радовались, когда наступал Новый год.
   – Вот и Новый год. Я решил, что буду теперь трудолюбивым, умным, порядочным.
   Но праздник Нового года – это всего лишь один день. А в году таких дней триста шестьдесят пять. В одном только январе – тридцать один день.
   Люди говорят:
   – Новый год. Нужно исправиться.
   И если что-то не получилось, то уж и стараться нет смысла.
   Снова нужно ждать, пока что-то новое придет.
//-- * * * --//
   Есть более осторожные, такие все откладывают на новую неделю.
   – С понедельника буду хорошо учиться, буду стараться, с начала новой недели.
   И это плохо.
   Человек умный знает, что всегда что-то может не получиться. Хотелось хорошо, а вышло плохо – не так, как он планировал. И знает, что не стоит ждать чего-нибудь нового – новой тетради, нового платья, нового года, новой недели, – а надо сразу исправлять то, что можно исправить, а если чего-то исправить уже нельзя, то не отчаиваться, а быть осторожнее и усилия прилагать прямо сейчас, не откладывая и ничего не дожидаясь, – потому что зачем?
//-- * * * --//
   Кто думает, что я говорю неправду, пускай возьмет свои тетрадки и посмотрит, как он писал на первой и как писал на десятой странице, а если на десятой он писал так же аккуратно, как на первой, значит он не похож на тех, которые только «с Нового года» готовы стараться. Кто в старой тетради аккуратно пишет и бережет старое платье, у того сильная воля, тот будет мужественным и закаленным человеком.
//-- * * * --//
   Мужественный солдат любит свою саблю и свою винтовку именно потому, что они старые.
   Добродетельная женщина особенно привязана к своему старому молитвеннику.
   А я знал школьника, который три года подряд пользовался одним пером и говорил, что это самое лучшее перо на свете.
//-- О воробьях --//
   Когда пойдет снег и все засыплет, воробьям прибавится хлопот. Может, под снегом и есть еда, но где копать, чтобы до нее добраться? А у воробья, кроме клюва, ничего больше и нет. Так что я начал им сыпать крупу перед окном, но это оказалось неудобно. Тогда я попросил Шимека – он прибил досочку, и теперь я сыплю на досочку. Летом окна были открыты, воробьи залетали в комнату и садились на цветочный горшок. Если я не двигался, то они не боялись. Но однажды я неожиданно вошел – и воробьишка от страха не смог попасть в открытое окно и сильно ударился о стекло. Потом я уже никогда не входил, не постучав.
   Теперь я попросил стекольщика вырезать в оконном стекле отверстие – чтобы воробьи могли есть между рамами, там теплее. Наверное, так будет хорошо.
   Есть один город, где голуби так привыкли к людям, что совсем не боятся. Даже если приезжают совсем чужие люди, из других стран, голуби не боятся, едят с руки и не улетают. Подивиться этому приезжают люди со всего мира. Раз есть в Италии такой город с голубями, значит можно сделать, чтобы в Варшаве было много воробьев. Только как добиться того, чтобы кошки их не ели? А то мальчики мне говорили, что видели, как кот съел воробья. Я даже хотел перестать сыпать воробьям крупу, потому что они перестают бояться, становятся неосторожны и кошке легко их поймать. Воробьи не такие умные, чтобы все на свете знать.
   И еще меня беспокоит, что они ужасно дерутся. Не все, но многие. Самые спокойные, которые не любят драться, предпочитают остаться голодными – сидят на раме и ждут, пока драчуны улетят. Одного толстого воробья я уже узнаю: он всех гоняет. Сколько крупы ни насыплешь на доску, лучше сам есть не будет, только бы всех разогнать. Иногда воробьи отлетают в сторону и дерутся в воздухе. И каждый хочет оказаться сверху – наверное, чтобы клюнуть другого в голову. Я много раз видел, как дерутся петухи, а однажды видел, как петух дрался с индюком. Ужасная была драка. Петух был весь в крови и едва стоял на ногах. Он прятался под куст, куда индюк не мог залезть, потому что не помещался. Там петух немного переводил дух и снова выходил драться. И наконец победил – индюку пришлось уйти в другое место. Воробьи так ужасно не дерутся – крови я никогда не видел, даже не видел, чтобы они друг у друга перья вырывали. Хотя нет, в прошлом году прилетал ко мне один воробей с напрочь свернутым на бок хвостиком. По этому хвостику я его и узнавал. Он был очень беспокойный, может, поэтому ему в драке хвост и сломали. Вообще, у многих воробьев не хватает перьев в хвосте. Это хорошо видно, потому что когда они хотят напугать другого воробья, то распускают хвост. Я хотел их отучить драться и всегда топал или хлопал в ладоши, чтобы перестали. Но они не понимали – поэтому я оставил их в покое. Бывают еще смелые воробьи, которые не дерутся, но и не боятся. Если стукнуть о пол стулом, все улетят, а этот стоит, вытягивает шею и оглядывается, а потом начинает спокойно клевать.
   Я уже две тетради заполнил записями об этих своих воробьях.

О школе

Из серии статей «Дети и воспитание»

   Столетиями трудилось человечество, возводя храм знаний. Кирпич за кирпичом, метр за метром поднимался он, все более величественный, гордый и необъятный. Рост его – дело тысяч жизней, усилия тысяч самых одаренных умов. И человечество по-прежнему не покладает рук. Каждый год дарит новые достижения, каждое поколение рождает новых зодчих духа, накапливает новые материалы для работы потомков.
   И ребенок в школьные годы должен воссоздать этот храм в собственной душе, должен впитать его образ, усвоить его, объять и наполнить собственным «я».
   Он начинает с азов, и неподготовленному разуму предстоит преодолеть столько трудностей: болезненно рождается идея, пробуждается стремление к свету и восторг познания. Ребенок не догадывается, какую чудовищную борьбу вел человеческий дух, как металась мысль слабого человека, прежде чем он смог узреть лучезарный лик хотя бы одной истины.
   Ребенку ведомо только, что тернист путь к площади, где возносится к вершинам этот храм.
//-- * * * --//
   Беспощадно суровые требования предъявляют к ребенку те, кто вводит его в неведомый, чуждый, навязанный историей и окружением мир знаний. Требуют внимания, сосредоточенности и систематичности.
   До чего же это чуждо детской душе, в которой живая наблюдательность, подвижность мотылька являются законом, принципом, необходимостью. Школа усаживает за книгу – а ребенок рвется к природе и жизни; велит думать и размышлять – а ребенок хочет смотреть и спрашивать; пригвождает его ум к одному предмету – а ребенок жаждет прикоснуться к десяткам.
   Неужели нельзя использовать предрасположенности, заложенные в ребенке, неужели обучение, развитие детской души по принципу «все согласно природе» должно являться редчайшим исключением; неужели нельзя избежать горечи школьного периода, вернуть ребенка жизни, позволить ему спрашивать и постепенно развивать его разум так, чтобы он сам захотел познать корень знаний?
   Можно и дóлжно.
   Почему же до сих пор так не происходит?
   Потому что трудно высечь будущее из прошлого, потому что каждый прогресс совершается медленно, потому что разумную мысль предстоит сто раз повторить, прежде чем она расцветет делом.
   Чтобы понять современное состояние школьного образования, следует вспомнить историю его возникновения и развития.
//-- * * * --//
   Школьная программа была создана в эпоху Возрождения. Конкурировали при этом два направления. С одной стороны, открытие Америки обратило умы к изучению земного шара, к познанию материального мира; с другой – встреча с литературой Древней Греции и Древнего Рима побудила ученых исследовать прошлое.
   Соединись эти два направления в школьной программе, образуй они единое целое, – пищей молодых умов стали бы и мир духа, и мир материи. Но победили те, кто оставался во власти чар совершенной литературной формы, утонченного способа выражения мысли.
   Победили стилисты. Задачей школы стало обучение латыни и древнегреческому, и неумелое, не подкрепленное знанием детской природы преподавание привело к тому, что дети, которых оттолкнули от природы и жизни, свои лучшие годы проводили за грамматиками и словарями.
   Печальный пример приверженности этому направлению – влиятельный Иоганн Штурм [106 - Иоганн Штурм (1507–1589) – немецкий гуманист и педагог, создатель гимназии в Страсбурге, курс обучения в которой базировался на идеях благочестия, красноречия и знания.]. Его идеалом было воскрешение языка Цицерона и Овидия, а целью обучения – четырнадцатилетнего – он видел совершенствование ораторского искусства.
//-- * * * --//
   Пять ошибок насчитывает Квик [107 - Роберт Герберт Квик (1831–1891) – английский педагог, автор труда «Реформаторы воспитания».] в идеалах Возрождения: ученый ставился выше человека действия; литературе приписывалось большее непосредственное влияние на повседневную жизнь, чем она способна иметь; образовательная ценность виделась лишь в книгах при пренебрежении наблюдениями; стилистам Возрождения импонировал не дух, не содержание классических текстов, но их форма; педагог этой эпохи недооценивал детскую душу, полагая ее чистой доской, ценной лишь постольку, поскольку она может быть украшена знанием древних языков.
   Однако эпоха Возрождения все же обогатила педагогику рядом полезных идей. Мы должны быть благодарны современнику Штурма Монтеню за его взгляды на обучение: человек учится, познавая не то, что происходит сегодня, а то, что произошло в прошлом или произойдет в будущем. «Мы трудимся, – говорил Монтень, – лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть праздными» [108 - Пер. А. С. Бобовича.]. Еще в XVI столетии Ратке [109 - Вольфганг Ратке (1571–1635) – немецкий педагог.] утверждал, что любое обучение иностранным языкам должно начинаться с изучения языка родного, что следует «сначала давать сам предмет, а затем толковать о нем» (Ne modus rei ante rem).
   Восхищение вызывают школы иезуитов. Они показали, как можно побудить молодежь к изучению предметов трудных, отвлеченных, сухих. Умели поддерживать интерес к знаниям. Иезуиты завоевывали сердце ученика и дарили науке его энтузиазм.
//-- * * * --//
   Все отчетливее обозначался прогресс в воспитании и образовании детей и молодежи. Коменский, Локк, Руссо, Базедов [110 - Иоганн Бернхард Базедов (1724–1790) – немецкий педагог, основатель филантропизма.], Песталоцци и Фребель [111 - Фридрих Вильгельм Август Фребель (1782–1852) – немецкий педагог, теоретик дошкольного воспитания, создатель понятия «детский сад».] совершают ряд потрясающих открытий в области детской души. Естественные науки приходят на помощь педагогике, обогащая ее бесценными наблюдениями, опытом и результатами исследований. Педагогика становится наукой материальной.
   Обществу открывается то, к чему прежде оно было глухо и слепо; государства начинают относить вопрос школьного образования к разряду первоочередных. Ведутся все более оживленные дискуссии, в спорах проясняются многие неясные места, преодолеваются давние предрассудки.
   Наконец под воздействием новых течений рушится канон школьного образования. В 1709 году появляется первая реальная школа. Затем следует ряд реформ. Самый беглый обзор школьных реформ в Германии, Швеции и Франции занимает в труде профессора Окольского [112 - Антоний Станислав (Антон Станиславович) Окольский (1838–1897) – ученый и публицист.] 250 печатных страниц.
   Все больше претензий предъявляется классицизму – вплоть до забвения важнейших его заслуг: внимание сосредоточивается исключительно на недостатках. Естественные науки – молодые, свежие, полные жизненных сил – высвобождаются из-под его гнета, сталкивают классицизм с пьедестала, грозятся растоптать.
   Растет в обществе неприязнь к древним языкам.
//-- * * * --//
   Как крайностью было увлечение эпохи Возрождения древними языками, так крайностью становится теперь увлечение естественными науками.
   Культ материи подтачивает идеалы юности. Не раздадутся ли через триста лет голоса суровых судей?
   Из алхимии и астрологии родились химия и астрономия – не проявится ли из неизведанных сил темного пока гипнотизма и спиритизма загадочный мир духа?
   Имеет ли право анатом, держа на ладони человеческий мозг, утверждать, что у него в руках душа умершего?
   Ученый анатом, ты не более чем фокусник, если твердишь, что знаешь все, что все познал. Лишь будущее способно вынести суд.
//-- * * * --//
   Знания дадут вам всё, знания заменят вам личное счастье, вберут в себя ваши устремления, объединят в едином порыве ваши силы; обеспечат цель в жизни, независимое положение, физическое и нравственное здоровье, влияние, уважение, удовлетворение! Смотрите, как счастливы ботаник, всю жизнь просидевший за микроскопом, математик – предводитель длинных рядов цифр и формул, историк, настолько погрузившийся в минувшие века, что дух его, на мгновение оторванный от любимых героев прошлого, тоскует по ним, словно по братьям-ровесникам.
   Мы уверовали в волшебную силу знаний. Назвали книгу единственным другом, науку – единственной возлюбленной, исследования – единственным наслаждением, поиски истины – единственной целью в жизни.
   Мы забыли спросить у этих пионеров мира науки, не мелькнула ли у них однажды при виде чужого счастья горькая мысль: «Мы не на то потратили жизнь», – не усомнились ли они в своих убеждениях, видя людскую нищету или невежество?
   Быть может, людям, а не книгам следовало посвятить свою жизнь?
   Мы безоговорочно поверили в силу знаний и с энтузиазмом устремились к ним. Мы не желали стоять у подножия, мы рвались к вершинам – все выше и выше.
   И сегодня – на полпути, измученные, больные, печальные – стонем, сперва тихо, затем все громче:
   – Это превыше наших сил.
   А ведь эта жалоба раздается из уст самых стойких из нас.
//-- * * * --//
   Что дали нам знания в обмен на подорванное здоровье, на безвозвратно утраченную молодость?
   Они не обеспечили нам явной материальной выгоды; мы – лишь скверно оплачиваемые работники богачей. Ловкие невежды присвоили себе плоды нашего труда; они оттеснили нас, не позволяя влиять на общество: возможность действовать с размахом есть сегодня только у них. Они наживаются за счет наших усовершенствований, открытий и изобретений, а мы вынуждены обращаться к ним с каждой идеей, каждым результатом своих трудов – с просьбой о поддержке, опасаясь, соблаговолят ли они уделить внимание плодам наших многолетних усилий.
   Принесли ли нам знания личное счастье?
   До поры до времени мы были одурманены тем счастьем, которое дает любой труд, любые устремление, цель, мысль, идея. Сегодня нам грустно и горько. Мы поняли, что лозунги «знания ради знаний», «наука для науки» могут вдохновить, но заполнить всю жизнь способны только единицам, никогда большинству. Наука должна иметь своих фанатиков, остальным же следует руководствоваться принципом: «Знания – человечеству, труд и силы – ближнему».
   И сегодня в разных странах мы видим пионеров нового течения. Принцип «ученые нам нужны, но прежде всего нужны люди дела» находит все более широкий отклик. Командиров требуется не много, а солдат – тысячи.
//-- * * * --//
   Это новое течение, побуждающее отвернуться от письменного стола и книг, обратиться к жизни и к людям, пошатнуло основы педагогики.
   Чтобы трудиться на благо общества, необходимы прежде всего здоровье, сильная воля, развитый альтруизм, мощное чувство долга, знание жизни и людей и лишь затем – знания. Прежде всего следует научить ребенка смотреть, понимать и любить, и лишь после этого – читать; надо учить юношу хотеть и уметь действовать, а не только пичкать его информацией. Мы должны воспитывать людей, а не ученых. Усвоило ли домашнее воспитание это новое направление человеческой мысли?
   В девяти случаях из десяти – нисколько.
   Мы не укрепляем здоровье ребенка, потому что не знаем основ детской физиологии, гигиены и диетологии. Городские дети едят слишком много и отнюдь не только полезные продукты, спят в слишком мягкой постели, мало двигаются, совершенно не знают физического труда, развлечения их не отвечают потребностям детского организма. Сильную волю мы подавляем многочисленными запретами, предостережениями и чересчур осторожным физическим развитием. Альтруизм, эту тягу к другим людям, отречение от части удобств, игр и прихотей ради блага ближнего, – не поощряем. Скорее развиваем в ребенке эгоизм – тем, что на каждом шагу подкладываем ему соломку, с юных лет прививаем ложные амбиции несвоевременным восхищением его умом и способностями. Зато знания, а точнее – разрозненные их обрывки пихаем в детские головы, словно тряпье в котел на бумажной фабрике: как можно больше иностранных языков, как можно больше фактов, сведений, деталей и даже талантов.
   Подлинные знания восхищают, увлекают, воспламеняют, а эти – разрушают, не давая взамен ничего конструктивного. Сонные дети глотают их в больших дозах и… не переваривают.
   «Настоящий исследователь, – утверждает Бродзиньский [113 - Казимеж Бродзиньский (1791–1835) – польский поэт, критик.], – может сказать, что ничего не знает в совершенстве, но во всем он видит совершенство, а в совершенстве – Бога».
   Наши же знания, размолотые в порошок и карикатурно популяризированные, иллюстрирует табличка перед восковой фигурой в одном из варшавских балаганов: «Обезьяна, или первобытный человек».
   Честное слово, не без оснований чародеи рубили головы тем, кто неподготовленным посмел ворваться в храм знаний.
//-- * * * --//
   Как отнеслась школа к этому новому течению, которое рискнуло поставить на одну доску со знаниями человеческий характер и способность выполнять свой долг перед самим собой, перед ближними и перед обществом? Излишне спрашивать, может и обязана ли школа формировать характер своих воспитанников, является ли она институтом учебно-воспитательным или же только учебным.
   В школе, как и в жизни, само общение детей друг с другом формирует множество черт характера. «Дружбе, – говорит Чацкий [114 - Тадеуш Чацкий (1765–1813) – польский публицист, историк, библиофил, общественный и государственный деятель.], – умению забывать о себе ради другого редко возводятся алтари в домашней тиши, поскольку последняя, в отличие от школы, не предоставляет ребенку нужных ситуаций и нужного количества сверстников». Далее: учебная программа, способ подачи информации оказывают большое влияние на развитие ума и характера учащихся. Сегодня, когда этот вопрос уже всесторонне рассмотрен, всякие споры излишни.
   Школа обязана воспитывать, но способна ли она это делать, если речь идет главным образом о дисциплине и подготовке ребенка к будущей профессиональной деятельности?
   Здесь следует обратиться к словам Флориана Лаговского [115 - Флориан Лаговский (1834–1901) – польский педагог и публицист.] из его труда «О нравственном воспитании в школе».
   «Я должен предупредить родителей, – говорит опытный педагог, – отдающих детей в такие школы, где не заботятся о нравственной стороне характера, чтобы они не рассчитывали исключительно на школу, но уделяли пристальное внимание домашнему воспитанию, которым должны руководить сами или же доверить его людям, способным достойно справиться с этой задачей».
//-- * * * --//
   Когда мы говорим, что предметы, преподаваемые в средней школе, являются не целью, но средством воспитать характер, когда требуем, чтобы школа развивала не только разум, память или воображение, но и духовную сущность человека, нам могут возразить, что прежде всего школа обязана обеспечить ученику в будущем положение в обществе, кусок хлеба. Когда мы требуем, чтобы в школах для девочек особое внимание уделялось формированию благородного характера, – никто не спорит.
   «Нужно совершенствовать школы для девочек, – говорит блестящий французский публицист Симон [116 - Жюль Франсуа Симон (1814–1896) – французский философ, публицист, политик, государственный деятель. Республиканец, сторонник женской эмансипации. В 1870 г. министр народного образования.], – чтобы обеспечить мужей домашним очагом, спутницами умными и благородными, нужно защищать их от распутства, чтобы обеспечить детей матерями и воспитательницами, чтобы вернуть физически деградирующему поколению здоровье и силу, чтобы воскресить витальность общества, угнетенного сомнениями, общества, которое не знает, к чему применить порывы своего сердца».
   Если речь идет о совершенствовании школ для девочек, то первым шагом должно стать введение в программы наших пансионов преподавания педагогики. Мы знаем тех, кто мог бы этим заняться, но пока не вправе их назвать. Вернемся к этому вопросу ближе к началу нового учебного года.
//-- * * * --//
   В масштабах общественной жизни новый учебный год – эпизод, казалось бы, весьма мелкий, но только на первый взгляд. Если карнавал, скачки или дачный сезон затрагивают лишь небольшую часть общества, то начало учебного года касается едва ли не большинства.
   Дочка пана Адама собирается в этом году посещать фребелевскую школу, сынишка пана Владислава пойдет в первый класс, Андзя намерена брать уроки музыки, Вацек поступает в гимназию, Манюсю ждет переэкзаменовка, Виктор, окончив провинциальную гимназию, отправляется в Варшаву учиться в университете, панна Бронка получила диплом и подыскивает себе занятие, пока не выйдет замуж – кто знает, как скоро это случится… Супруга пана Юзефа хочет отдать свою Викту в бесплатный детский сад, пан Марцин посылает сына в ремесленную школу, жена пана Валентия просит хозяина магазина послать ее мальчика в воскресную торговую школу, потому что «парня только на посылках держат, он уж и то забыл, что раньше знал». А пан Петр мечтает о гимназии для своего Олеся, но как осилить вступительный взнос?..
   Дремавшая родительская мысль просыпается и начинает лихорадочно работать. В этот недолгий период родители ощущают бремя своего долга и значимость своей ответственности.
   Потом, когда дети в новой форме, с новыми книжками в новых ранцах отправятся в школы, когда «опытный» учитель или учительница, нанятые по рекомендации соответствующих институций, займутся возложенными на них обязанностями, – мысли родителей снова погрузятся в дрему, изредка нарушаемую плохой оценкой чада или появившейся на рукаве дыркой.
   Печально, но факт.
//-- * * * --//
   Воспользовавшись временным пробуждением родительской мысли, хочется высказать столько замечаний, что даже для беглого их перечисления потребовалась бы отдельная статья.
   Прежде всего спешу обратить внимание родителей на то, что существует немало учебников, в которых подробно освещается каждый период детства; они очень облегчают дело.
   Есть учебники, посвященные дошкольному возрасту; их много. Мы найдем там описания развлечений, игр, досуга; найдем ноты и слова песенок для детей; найдем примеры поделок из гороха, палочек, глины и бумаги; образцы рисунков, образцы домиков и мозаики из кубиков и карточек; узоры для вырезания, плетения, прокалывания, наклеивания и вышивания; темы для рассказов и бесед.
   В Варшаве существует пункт проката материалов для тех, кто преподает по системе Фребеля. Однако нет педагогического музея, куда родители могли бы водить детей, чтобы те увидели экспонаты из области естественной истории, образцы различных изделий и модели станков, – музея, на который семьи могли бы ориентироваться, создавая дóма его миниатюру, при помощи которой можно прекрасно обучать детей дошкольного возраста.
//-- * * * --//
   Меньше повезло тому возрасту, когда ребенок готовится к школе. Здесь могу порекомендовать лишь одну книгу – «Обучение дома» авторства пани Анели Шиц [117 - Анеля Шиц (1869–1921) – польский педагог, психолог, активный деятель учительского движения, одна из основательниц Польского общества изучения ребенка (1907), автор множества работ о психологии ребенка и методик начального обучения.]. Труд этот должен привлечь воспитателей тем несомненным достоинством, что написан популярным языком, а содержащиеся в нем советы и замечания имеют практическое значение, могут быть немедленно воплощены в жизнь. Пожалуй, точнее всего было бы сравнить труд Анели Шиц с книгой рецептов, которыми можно сразу же воспользоваться для приготовления пирога или варенья.
   Анеля Шиц рассуждает о цели и возможностях домашнего обучения, анализирует отношение родителей к воспитателям, дает советы относительно того, в каком возрасте следует начинать занятия, предлагает их программу, даже описывает систему оценок при домашнем обучении; далее она обрисовывает позицию учителя относительно индивидуальности ребенка, рассказывает об обучении нескольких детей одновременно, дает указания касательно домашних заданий, рассматривает возможные недостатки учеников, вред, наносимый перерывами в занятиях и сменой учителей; наконец, предлагает советы по преподаванию конкретных предметов: Закона Божьего, языков – родного и иностранных, каллиграфии, рисования, окружающего мира, арифметики, географии, истории и естественных наук.
   Жаль только, что там ничего не говорится о гимнастике, что хотя бы несколько страниц не посвящено ценности физического воспитания. Название труда автора не оправдывает, однако это единственное, в чем я могу его упрекнуть.
//-- * * * --//
   Переходя к школьному возрасту, вынужден еще раз повторить то, о чем, особенно в последнее время, говорилось и говорится постоянно: ребенка не следует перегружать. Языки, музыка – все это прекрасно и полезно, но гимнастика ничуть не менее важна; любые дополнительные занятия развивают детский ум, но ведь и тело имеет свои потребности, которые нельзя игнорировать, – пренебрежение ими вредит организму ребенка. Два часа гимнастики в неделю скорее снизят количество плохих оценок в дневнике, чем те же самые два часа, которые ребенок будет зевать в обществе репетитора; послеобеденная прогулка принесет пользы больше, чем разучивание этюда, гамм и пассажей с бемолями и диезами.
   Проф. Эдвард Мадейский [118 - Эдвард Марцелий Мадейский (1832–1906) – польский врач, теоретик и учитель физического воспитания, пионер лечебной гимнастики, автор многих трудов, в частности – первого польского учебника по гимнастике в школе.] в своей «Диетологии ребенка» спрашивает: «Почему нам не приходит в голову использовать физические перегрузки для того, чтобы вырастить из ребенка более сильного человека? Напротив, мы возмущаемся, видя – картинка весьма нередкая на наших городских улицах, – как несчастный восьмилетний мальчик, отданный на обучение в столярную мастерскую, тащит за подмастерьем какую-то тяжесть: он весь в поту, то и дело останавливается, сгибается под непосильным грузом. Почему мы так реагируем? Потому что здесь перед нами тело, и, видя абсурдное насилие над ним, мы наглядно наблюдаем пагубные последствия – усталость; нам совершенно очевидно, что дети, при всем своем желании, такие тяжести поднимать не способны. А что происходит с детским мозгом, обремененным слишком ранним или слишком трудоемким образованием, – нам не видно».
//-- * * * --//
   Что касается репетиторства, у нас распространен лишь один вид домашней помощи – ежедневные занятия. Почему родители не исходят из способностей конкретного ребенка? Домашняя помощь в большинстве случаев необходима, но разве не хватит одного-двух-трех-четырех раз в неделю – если, конечно, перед репетитором стоит задача не делать вместе с ребенком уроки, а помогать ему, объяснять плохо усвоенное, вырабатывать навыки в решении задач и писании диктантов? Мне кажется, что для школьника, обладающего средними способностями, занятий с репетитором три раза в неделю более чем достаточно.
   Тогда исчезнут жалобы на то, что подобная помощь ослабляет ребенка, порождает в нем убеждение, будто самостоятельно он ничего делать не должен. И останутся три часа в неделю, которые можно посвятить гимнастике.
   Пускай родитель попробует ограничить помощь репетитора такими рамками, и я уверен – поскольку знаю по собственному опыту, – что результаты окажутся вполне удовлетворительными. Исключение составляют дети избалованные, ленивые, но и им ежедневные занятия с репетитором особой пользы не принесут.
//-- * * * --//
   С моментом покупки школьных учебников тесно связана проблема глобусов.
   Глобус как вспомогательный материал для изучения географии у нас совершенно не популярен. Да и географические карты покупаются лишь по настоятельному требованию учителя.
   А ведь только благодаря глобусу ребенок постепенно усваивает, что Земля имеет форму шара. Только при помощи глобуса можно объяснить детям, почему вращение Земли вокруг своей оси определяет смену дня и ночи, почему день настает не повсюду одновременно и не всегда продолжается двенадцать часов, какое значение имеет наклон оси Земли к плоскости орбиты; только имея глобус, можно познакомить их с понятиями широты и долготы, с механизмами взаимодействия морей и океанов. Глобус для преподавания нашей отсталой – относительно прогресса космографии – дедуктивной географии необходим и неизбежен.
//-- * * * --//
   Несколько слов адресую тем барышням, которые, закончив пансион, хотели бы заняться чем-то еще, помимо разыгрывания всякого рода думок на фортепианах, чтения модных романов и стихов не менее модных авторов.
   К сведению их, а также их родителей: в Варшаве существуют фребелевские курсы и курсы кройки и шитья. Уметь занять ребенка и уметь сшить платье или блузку – такие знания никому не помешают, а пользу могут принести весьма и весьма ощутимую.

Есть школа!

   Недостатки и изъяны сегодняшней школы так многочисленны и значительны, необходимость их быстрейшего устранения так очевидна, опасность плохой школьной системы так велика, что, говоря о них, мы упускаем из виду факт неслыханной важности, тот решающий факт, что школа все-таки – есть. Мы уже не отнимем у ребенка школу, не лишим его права на книгу, не вычеркнем неоспоримого требования, чтобы каждый умел читать и писать. Ребенок получил сонмы чиновников, которые оправдывают свой хлеб и существование, служа исключительно этому малолетнему, растущему, непроизводительному населению – детям. То, что некоторый процент учительства пренебрегает своими обязанностями – что подделывается под благотворное влияние семьи на ребенка, стремясь удержать прежний характер службы в рамках некоей доброй воли, снисходительной доброжелательности к детям; что ускользает от признания факта: как врач лечит, судья судит, счетовод ведет книги – так и учитель учит, ибо это его обязанность, а не господская милость; что некоторый процент так или иначе злоупотребляет своей властью, – не меняет существа дела. Бывают врачи, недобросовестные по отношению к пациентам в больнице; чиновники, пренебрегающие «чернью»; бывают и учителя, которые не церемонятся с юнцами. Но этому скоро придет конец. Ребенок должен солидно, тактично и досконально обслуживаться своими чиновниками.
   Старый дедуля рассказал своему внуку о былых временах, глупый Кайтусь выстругал палку или дудочку, садовник показал что-то интересное на земле и на дереве – когда они были в хорошем настроении. Сегодня школьная программа охватывает историю, ручной труд, естествознание. Можно теперь произвольно расширять, сужать, изменять программы в лучшую сторону, можно и в худшую – но школа есть и какая-то система.
   Посредством школы дети втянуты в общую циркуляцию. Часы поднимают их с постели, выводят на улицу, сосредоточивают в помещениях, отданных в их полное распоряжение, – и не кое-каких, а просторных, эстетических, отвечающих требованиям гигиены. Здесь они должны получить ответы на свои вопросы. Здесь обучают их и заботятся об их здоровье и развитии. Здесь их познают, квалифицируют, сортируют, классифицируют и продумывают место будущей работы для каждого.
   Школа во всеуслышание взывает о реформе, но школа уже определенно есть, и это самое важное.
   Программа – это важно. Эти четыре-шесть школьных часов можно лучше использовать. Лизнуть понемножку того и другого, скопить в памяти колонки иностранных слов, правил, формул, фамилий и дат, сдать экзамен – и забыть – это не общее образование, это знание малопригодно, неприменимо в жизни. Самообразование и односторонняя одаренность – как что-то, что мы едва начинаем признавать, но чему мы еще не содействуем. Чтение, искусство и спорт – как дополнение, а не фундамент школы. Мизерные результаты. Нет серьезных склонностей, ярких интересов. Но не преувеличиваем ли мы влияния школы? Можно преподавать астрономию, как и этику и математику, формировать чувство красоты, а латынь сделать философией. Но для всех ли? Может быть, современное сознание – заурядно? Люди еле доросли до газет. Печатная сплетня не одна и каждый раз свежая. Какие существенные качества несут в жизнь учащиеся наших исключительных, образцовых школ? Это мы можем проверить только сейчас, когда много школ и когда все дети в эти худшие или лучшие школы ходят.
   Гражданское воспитание (вне зависимости от учебной программы), а значит, товарищеский суд, кооператив, кружки взаимопомощи, самоуправление – делаются первые попытки, это только еще зреет. Зачатки эти рассматриваются как подготовка к «будущей» жизни – забывается факт, что дети испытывают потребности своего, детского общества. У них есть свои хищники – наглые, агрессивные каверзники, бестактные, вульгарные, нечестные, назойливые, бандитские типы, разрушители их игр и занятий, и дети ничего не могут поделать. У учителя нет времени войти в эти «мелочи»; перегруженный программным балластом, малооплачиваемый, весь в хлопотах, он не доосознает необходимости относиться к своему юному обществу с той же серьезностью, как врач – к детской больнице.
   Во второй раз обращаюсь за сравнением к медицине. Кто возьмет на себя труд исследовать зачатки педиатрии, тот убедится, что сто лет назад отношение медицины к детским заболеваниям было столь же невзыскательно.
   Еще одно: школа не только учит в принудительном порядке детей, но и в принудительном порядке воспитывает родителей. Школа учит беднейшее население, что нельзя легкомысленно только плодить детей, надо заботиться о них. А зажиточных заставляет честно оценивать достоинства их детей. Избалованный, воспитанный на катехизисе эгоизма и больших аппетитов, входит этот «мой сын» или «моя дочь» в жизнь и становится одним из многих. Ты родился – согласен, но чего ты стоишь? Что ты трудом завоюешь и что ты дашь? Сыночек обижен, папа, мама…
   Лишь на фоне этих колоссальных заслуг можно школу критиковать и – только осторожно! – реформировать. Учреждение, которое охватывает всех граждан, не может вприпрыжку бежать в неизвестное. Каждый шаг надо осмотрительно соразмерять; речь идет об исключительно важном деле.

О школьной газете [119 - Опубликованная в 1921 г. брошюра, в которой Корчак опирался на собственный опыт организации детских газет (в летних лагерях, где он работал, в Доме сирот и в Нашем Доме).]

   1. Выпускать газету пробуют многие школьники. Начинается все по-разному, и называют газету тоже по-разному. А вот конец, увы, один: несколько номеров – и газета перестает выходить. Я видел энтузиазм первых шагов и разочарование неудач. Жаль было пропавших вотще усилий и пыла. Однако думаю, что и неудачные попытки имеют свою ценность – дети приобрели опыт, чему-то наверняка научились. Но было бы лучше, если бы школьная газета состоялась.
   Я считаю, что издания для детей и молодежи совершенно необходимы, – но именно издания, сотрудниками которых были бы они сами, издания, которые затрагивали бы важные и интересные для них темы, а не просто еженедельники со сказками и стишками. А что для детей и молодежи важно – они сами и должны рассказать в своих школьных газетах. Поэтому в этой брошюре я хочу дать ряд советов и сделать ряд предостережений, которые могут пригодиться тем, кто в будущем захочет издавать школьную газету.
   2. Класс. Сорок мальчиков или девочек. Мне кажется, первая ошибка молодых редакторов заключается в том, что они рассчитывают не на всех товарищей, а только на небольшую их группу. Рассуждают организаторы так: «Мы втроем станем издавать газету для остальных тридцати». Они полагают, что постепенно в работу втянутся еще несколько человек и этого будет достаточно. Кого они принимают в свой коллектив? Ребят способных, легко пишущих, тех, кто сразу соглашается, обещает золотые горы и с ходу выдает кучу идей.
   Если начинают всего трое, то прежде, чем появится кто-то еще, из этой троицы может выпасть один человек или даже двое. Один из троих может заболеть, уехать, обидеться, расхотеть, либо может оказаться, что он не подходит для такой работы. Большая ошибка – начинать работу с самыми способными и легко соглашающимися. Потому что они зачастую наименее терпеливы или наиболее честолюбивы, а стало быть, на них в меньшей степени можно рассчитывать. Ни одно издание на свете не осуществляется исключительно благодаря идеальным сотрудникам – нет, газеты и журналы делают люди добросовестные, пунктуальные, аккуратные. Способный крикун, капризный отличник, высокомерный «поэт» – прекрасно, пускай сотрудничает с газетой, но редакционный комитет должен состоять прежде всего из тех, кто редко болеет, не пропускает уроков, не опаздывает, держит слово и не слишком задается. У них может не быть близких друзей, но не должно быть врагов. Правда, заинтересовать их и получить обещание сотрудничать трудно, но фундамент следует выстраивать особенно осмотрительно, иначе все здание рухнет.
   3. В редакционный комитет должна входить как минимум половина класса. Работу следует распределить так, чтобы никто не мог отговориться отсутствием времени. У каждого должно быть настолько мало обязанностей, чтобы он мог без труда заменить того, кто раскапризничался или по другой причине не сумел выполнить обещанное. Нет ничего хуже, чем зависеть от одного человека. Такова уж человеческая природа: тот, кто знает, что незаменим, начинает слишком многое себе позволять, а будет знать, что без него можно обойтись, – легче пойдет на уступки.
   Большое количество сотрудников также небезопасно. Среди них может возникнуть заговор; обиженный может не только сам бросить работу, но и начать интриговать, подговаривать других, вредить общему делу. Об этом непременно нужно помнить. Нельзя говорить: «Не хочешь – не надо; ты и так мало что делал, справимся и без тебя».
   Каждый враг представляет собой опасность. Школьная газета должна иметь десяток друзей, два десятка доброжелателей, а из оставшихся десяти равнодушных может себе позволить двоих неприязненно настроенных или обиженных. Двоих – но не более того; двоих – но не в самом начале, а лишь тогда, когда жизнь газеты уже идет по накатанной колее.
   4. Очень часто бывает так: «Вечно его приходится просить, вечно приходится упрашивать», и в результате: «Ну и не надо, мне все равно». Должен предостеречь, что хотя в частной жизни подобная позиция может выглядеть даже благородно, но в общественной работе означает незрелость и недальновидность. Поскольку нельзя приказать, приходится просить и упрашивать, ты зависишь от готовности человека пойти тебе навстречу – и тебе не может быть все равно. Это не только твое дело, это дело общее; ты морочишь голову, что-то вроде собираешься сделать, а потом всех – но прежде всего самого себя – подводишь, оставляешь в дураках. Обвиняешь других в том, что не получилось, но виноват сам, потому что оттолкнул людей негибким поведением, необдуманным словом, неосмотрительностью, бестактностью. Все мы разные, переделать человека сложно, так что разумнее каждого использовать таким, какой он есть, а не отказываться и не перебирать, чтобы в конце концов не остаться в одиночестве, наедине со своими обидами и претензиями.
   Речь идет об организационной работе, а не об игре в организацию. Если кто-то организует газету, он должен знать, что его ждут трудности и неприятности, что неизбежны неудачи, что придется столкнуться с людьми малосимпатичными и нести ответственность не только за собственные, но и за чужие поступки. Ничего не поделаешь. Тот, кому нужны развлечения, пускай идет в театр, а не берется за работу, которая требует усилий и добросовестности, не обещая при этом ничего, кроме внутреннего удовлетворения от принесенной другим пользы.
   5. А какую школьная газета приносит пользу? Огромную! Она учит добросовестно выполнять добровольно взятые на себя обязательства, учит работать по плану, опираясь на объединенные усилия разных людей, учит смело высказывать свои убеждения, учит честно спорить, используя аргументы, а не ссориться, проливает свет там, где были лишь сплетни и наговоры, дарует мужество робким, утирает нос чересчур самоуверенным – она упорядочивает и направляет общественное мнение; это совесть коллектива. Если у тебя есть претензии – напиши в газету; сердишься – напиши; обвиняешь меня во лжи или непонимании – пожалуйста, давай начнем открытую дискуссию при свидетелях: газета – документ, от которого не отопрешься.
   Газета сближает, связывает учащихся, благодаря ей познаются те, кого прежде никто не знал, газета заставляет обратить внимание на тех сосредоточенных людей, которые умеют говорить молча, с пером в руке, – а в шумной дискуссии их голос не слышен.
   6. Как распределить работу? Итак: в газете должны быть разные отделы, должен быть актуальный материал, должны быть короткие новости. Каждый сотрудник и член редакционного комитета имеет тетрадку, в которую вписывает новости своего отдела. Пускай один записывает, кто пропустил уроки или опоздал. Другой – именины и дни рождения товарищей. Третий – новости, касающиеся контрольных работ. Четвертый – новости про короткие перемены, а пятый – про большую. Один занимается уроками математики, другой – польского языка и т. д. Кто-то может взять на себя отдел книг: кто что прочитал за неделю. Или кто был в театре. Этот займется учителями, тот – порядком в классе, еще один – ссорами и драками. Или: кто забывает приносить учебники, тетради и перья. Наконец: «Разное». Я перечислил около двух десятков отделов, но это не значит, что они непременно должны сразу появиться, что их не может быть больше или меньше. Это пример того, что работу можно разделить на небольшие задачи, так что даже тот, кто не любит много писать, сможет взять на себя какой-нибудь отдел. Наверняка будут возникать новые отделы, а какие-то, напротив, отмирать. Может, кто-то раз за разом будет отдавать секретарю свою тетрадку со словами: «Ничего интересного не произошло». И выяснится, что он недобросовестен, не записывает новости, которые могут быть важны, а кто-то другой, напротив, слишком много внимания уделяет тому, что остальных мало волнует.
   Можно на первой странице тетрадки написать: «Обязуюсь в течение первого пробного месяца каждую субботу отдавать секретарю эту тетрадку, даже если за неделю ничего не записал». Подпись, дата.
   После первого, пробного месяца можно взять обязательство уже на три месяца.
   Можно добавить: «В случае болезни обязуюсь тетрадку передать другому».
   7. На заседаниях редакционный комитет обсуждает, как разнообразить новости, как улучшить каждый отдел. То, чего следует прежде всего избегать во время собраний, – это бесплодной критики. Бесплодной называется такая критика, когда человек только говорит, что плохо, но не предлагает никаких способов это плохое улучшить. Не бывает изданий настолько хороших, что они не могли бы стать лучше. Но пословица гласит: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Люди освещали жилище лучиной, потом свечой, потом керосином, газом и, наконец, электричеством. И не бросали одно, пока не изобретали что-то получше. Школы не слишком хороши, и множество людей постоянно об этом размышляют – как сделать, чтобы школы стали лучше. Но что бы случилось, возьми мы и закрой все школы – раз они не идеальны? Учителя тоже не идеальны, но приходится довольствоваться теми, что есть, пока не появятся лучшие. Сказать не слишком добросовестному сотруднику: «Если ты так будешь работать, так уж лучше вообще не работай» – очень легко, но не слишком дальновидно. Сказать: «Этот отдел неинтересный» – легко; но нужно тут же дать совет, чем его заменить, чтобы место не пустовало. Если даже целый номер газеты получился неудачным – может, следующий будет лучше или, может, через три месяца получится удачнее.
   Не стоит сердиться на критику: во-первых, то, что одному не нравится, другому может и понравиться, во-вторых, умного человека критика не отпугнет, напротив, побудит приложить еще больше усилий. Не следует на собраниях бурно ссориться. Бывает, кто-то выскажется саркастически – да, это неприятно; может, такой уж у человека характер и не его вина, что с ним уродился; может, сам потом пожалеет, что переборщил. А может, имеются скрытые причины, может, человек не хочет, чтобы газета выходила, может, в том, чтобы развалить работу, есть для него какая-то выгода. Не каждый предпочитает сказать открыто – кто-то станет действовать втихую. И мы поступим неосмотрительно, если позволим такому человеку выиграть.
   Concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur (согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются) – гласит латинская пословица.
   Думать, размышлять, мыслью мысль укреплять, искать путей, а не ссориться из-за того, что человек совершает ошибки, а дела его грешат недостатками.
   8. Кроме так называемого текущего материала, газета должна иметь материалы про запас. От богатства редакционного портфеля зависит ценность издания. И здесь молодежь нередко совершает ошибку. Опытный редактор припрячет часть статей, не даст в первый номер все, что считает лучшим. Он подобен хозяйке, которая следит за тем, чтобы в доме всегда были запасы, чтобы и на каждый день имелось что-нибудь вкусное, и на случай гостей или непредвиденных обстоятельств что-нибудь было припасено. Молодежь старается, чтобы первые номера газеты были интересными и пространными. А еще – они слишком спешат с выпуском первого номера. Выше я говорил: «Не ссориться», а теперь говорю: «Не спешить».
   Да-да, не спешить. Если мы решили, что текущие новости будут занимать половину номера газеты, то вторая половина может быть подготовлена заранее. Я думаю, что прежде, чем выпускать первый номер, нужно подготовить еще четыре (за исключением текущих новостей). Знаю, что не терпится, что все вокруг твердят: «Вы все болтаете, где же ваша газета?» Французская пословица гласит: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Пускай себе шутят и подтрунивают – мы будем двигаться медленно и осмотрительно. Пускай даже кто-то потеряет интерес – ничего страшного, есть люди, которые быстро остывают. Зато остальные научатся ждать. По опыту знаю, что самые нетерпеливые сотрудники, если что-то написали и это не опубликовано в ближайшем номере, сразу думают, что их материалами пренебрегают. Ничего подобного. Газета должна заботиться о том, чтобы ее содержание было разнообразным: длинные статьи должны чередоваться с короткими, серьезные – с шутливыми, сложные – с легкими. Предположим, в школе состоялся спектакль или класс съездил на экскурсию. Об этом написали аж четыре человека. Как лучше – дать все четыре статьи в один номер или публиковать постепенно, по одной? Если кто-то говорит: «Пока вы не напечатаете то, что я написал, я ничего больше делать не буду», – ему нужно объяснить, что он не прав. Видели в предновогодних номерах газет и журналов анонсы романов и статей, которые будут опубликованы лишь спустя несколько месяцев? Взрослым такая практика знакома, а школьникам лишь предстоит ее освоить.
   Можно даже предупредить, что первый номер газеты не выйдет, пока те, кто уже дал по одной статье, не дадут еще по одной – на будущее, в «портфель». Можно ввести еще более суровое правило: каждый сотрудник обязан всегда иметь две статьи про запас.
   Газета подобна букету, собранному из разных цветов. Ведь насколько красивее будет букет, если у нас есть возможность тщательно подбирать цветы!
   9. Может ли редактор газеты писать сам? Необязательно. Хорошо, когда редактор способен написать статью, если возникнет срочная необходимость и не удастся вовремя договориться с другим автором. Но плохо, если редактор отвергает чей-то текст, убежденный, что сам напишет лучше. Даже плохая статья имеет ценность, потому что может кого-то увлечь. Если бы я был редактором школьной газеты и если бы в моем классе был человек, считающийся малоспособным, я бы к нему обратился. А если бы кто-то позволил себе иронизировать по этому поводу, я бы в следующем номере написал, что так нельзя, что это неправильно и неумно. Может, я бы даже более резко написал – не называя шутника по имени. Вообще, с именами в газете, когда что-нибудь критикуешь, нужно быть очень осторожным. И еще: такая статья не может быть анонимной, она должна быть обязательно подписана. Можно сделать примечание: что хотя редакция и публикует данную статью – во имя свободы слова, – но с позицией автора не согласна и считает написанное несправедливым.
   Редактор должен быть необычайно спокойным, тактичным и осмотрительным – и руководствоваться главным принципом: избегай всего, что может от газеты оттолкнуть и отвратить, и не пренебрегай ничем, что может привлечь к ней новых друзей.
   Газета, затрагивая школьные проблемы, должна время от времени уделять внимание и учителям, она имеет право голоса в том, что касается порядка и дисциплины. Я бы не советовал с этого начинать и считаю неверным подлизываться к школьным властям. Но, стремясь к тому, чтобы быть уважаемой всеми, газета должна справедливо высказываться по тем вопросам, которые могут оказаться полезны также учителям. Тогда она сможет и позволить себе критику, и рассчитывать на их помощь. Такт и беспристрастность – вот за чем обязан следить редактор.
   Вторая не менее важная задача редактора – внимательно наблюдать за школьной жизнью, подхватывать каждую мысль, каждую новую идею, каждый проект, чтобы разнообразить содержание газеты. Читателю нравится, когда некоторые отделы повторяются из номера в номер, но время от времени он также любит обнаружить в газете что-нибудь новенькое, какой-нибудь сюрприз, что-то такое, чего еще не было.
   Если газета неиллюстрированная, можно издать один праздничный или юбилейный номер с рисунками. Опубликовать загадку – пообещав награду – или шутку, проект экскурсии, анонс спектакля, еще что-нибудь интересное. Так поступают и в крупных газетах. Одна парижская газета выставила в окне редакции бутылку с горохом: «Кто угадает, сколько горошин в бутылке, получит награду». Бутылку при свидетелях наполнили и запечатали, в назначенный день горошины пересчитали. Угадали, говорят, два читателя: извозчик и депутат.
   10. Очень обогащают редакционный портфель конкурсы. Редакция предлагает конкретную тему или обозначает задачу в общих чертах – например, конкурс на лучшее стихотворение, на политическую или экономическую статью, на самую удачную шутку. Потом проводится голосование: читатели говорят, чтó им больше всего понравилось, и награду получает тот, кто наберет больше всего голосов.
   Могу предложить несколько тем, но предупреждаю, что это не образец, а просто пример. Итак: 1) Мое приключение в трамвае; 2) Как я заблудился (в лесу или в городе); 3) Интересный сон; 4) Что бы я сделал, если бы выиграл миллион; 5) Кого я часто встречаю на улице по дороге в школу; 6) Что меня больше всего злит; 7) Пять самых красивых имен – мужских и женских; 8) Что бы я сделал, если бы можно было делать все, что захочешь; 9) Проект школьного концерта; 10) Идеальная школа.
   Темы под номером четыре, шесть и семь еще называют вопросами анкеты. В Америке анкеты очень популярны. Иногда редакции получают тысячи ответов на свои вопросы.
   Действительно, интересно, какие имена людям больше всего нравятся, какие недостатки и достоинства они полагают самыми важными, что их больше всего сердит, что они считают счастьем, кто из популярных авторов имеет больше всего поклонников. До войны одно из изданий опубликовало анкету: какой польский роман больше всего нравится читателям, – выяснилось, что «Огнем и мечом» Сенкевича.
   Порой результаты подобных анкет оказываются очень интересными, а порой – забавными. Например, в одной школе я спрашивал, кто кем хочет быть. Один хотел стать доктором, другой – учителем, третий – инженером, а Юзек написал, что хочет быть волшебником. Все засмеялись. Сначала мы не знали, кто это написал, потому что записки были анонимные. Тогда я предложил: если автор хочет, пускай признается. Юзек встал: «Это я». Шутка? Вовсе нет; вопрос был – не кем кто может стать, а кем кто хочет быть. Проголосовали, и Юзеку дали награду, а мы благодаря ему получили очень интересную тему для следующей анкеты: «Что бы я сделал, если бы был волшебником».
   Однажды на вопрос «Что меня больше всего злит?» один мальчик ответил: «Когда я говорю правду, а мне не верят; например, я ищу шапку, которая куда-то запропастилась, а кто-то подходит и спрашивает, где улица Кручая, – я ему говорю, что у меня нет времени, потому что я ищу шапку, а он: „Ты специально так говоришь, потому что сам не знаешь“. Или кто-нибудь просит что-нибудь одолжить – ластик, например, – я говорю, что у меня нет, а человек не верит: „Есть, просто тебе жалко“. Я тогда прямо убить готов!» Вы не поверите, но с тех пор я значительно реже говорю людям, что не верю им, разве что точно знаю – человек лжет!
   Ответ на вопрос, кого больше всего не любят: того, у кого нет чувства собственного достоинства, – его все гонят, а он навязывается.
   Это все необычайно интересно.
   11. Я говорил о наградах. Какими они должны быть? Редакция школьной газеты не может быть богатой, поэтому и награды не будут дорогими. Опыт научил меня, что очень симпатичная награда – памятная открытка. Выбирается открытка с какой-нибудь подходящей картинкой, сторона с адресом заклеивается чистой бумагой и на ней пишут что-нибудь вроде:

   Жюри конкурса, состоявшегося (тогда-то), принимает решение наградить (такого-то) памятной открыткой.
(дата) (подписи)

   Или:

   Решением редакционного комитета (название издания) (такой-то) награждается памятной открыткой.

   Можно написать, что открытка «была присуждена». Тогда – «за участие в конкурсе», «на память о сотрудничестве», «по случаю публикации десятой (двадцатой) статьи».
   Можно, чтобы привлечь участников, написать в проспекте, что за двадцать или двадцать пять статей авторы будут получать памятную открытку.
   Награждая памятными открытками, следует соблюдать меру. Потому что, если мы будем слишком щедры, открытки утратят ценность или может так получиться, что за любую ерунду каждый будет требовать награды и без открытки и пальцем пошевелить не захочет. Нужно объяснить, что открытка – это еще и подарок на память. Если ты не любишь свою газету, не уважаешь ее – зачем тебе память о ней? Кому важно помнить, тому и одной открытки будет достаточно. Нужно также быть осторожным, чтобы редактора не обвинили в том, что он и его ближайшее окружение больше заботятся о себе. Поэтому лучше сразу сказать, что редактор, например, получает открытку спустя год работы, член редакционного комитета и постоянный сотрудник – за каждые десять или двадцать номеров. Сразу следует рассчитать, чтобы каждый получал открытку не чаще, чем два-три раза в год, и только если добросовестно выполняет взятые на себя обязательства и горячо содействует успеху издания.
   Добавлю еще, что открытки могут служить рекламой; поэтому следует стремиться к тому, чтобы они оказались у как можно большего количества людей. Так что, если есть сомнения, кому ее вручить, первенство должен иметь тот, кто еще никогда не получал открыток. Можно сделать так: каждый квартал открытки разыгрываются между теми, у кого пока ни одной нет.
   Этот вопрос также требует деликатности и осмотрительности.
   12. Школьная газета выходит в одном экземпляре. Переписывает газету начисто секретарь. Прежде чем я расскажу о секретаре, прошу обратить внимание на один важный момент.
   Итак: есть люди, которые легко пишут. Они любят и хотят писать. Одни пишут «из головы», другие переписывают. А есть такие, которые писать не любят. Точно так же, как один любит играть, другой – рисовать, третий – заучивать на память стихи или решать задачи, а может, шить, петь, помогать по хозяйству, заботиться о малышах, читать книги или выращивать цветы. И большое счастье, что не все любят делать одно и то же, и большое несчастье, что сегодняшняя школа пока не умеет учитывать все человеческие таланты и склонности. Что делать? Люди думают, но пока ничего путного не придумали. Так что сегодня в школе пользуются уважением те, кто легко и охотно пишет «из головы». Получается, что тот, кто не умеет или не любит писать, – дурак. А тот, кто писать умеет много и складно, чересчур заносится. Это большая ошибка: это оскорбляет и обижает тех – зачастую очень умных и полезных людей, – у которых не лежит рука к перу, как у других нет склонности к музыке, гимнастике, шахматам или декламации. Повторяю: хорошо, что не все люди имеют одинаковые глаза, волосы, одинаковые мысли и чувства. Как часто рождается дружба между весельчаком и человеком, любящим погрустить, между брюнетом и блондином, между врачом и учителем! Правда, каждый способен написать письмо, описать какое-нибудь приключение, какое-нибудь событие, а если даже не любит писать, школа правильно делает, что заставляет этим заниматься. Потому что, если это необходимо и приносит пользу, каждый человек должен уметь делать даже и то, чего он не любит и в чем не слишком хорош.
   Все это я говорю для того, чтобы не показалось странным, что я не считаю хорошо, интересно, остроумно пишущего более ценным сотрудником, чем тот, кто умеет красиво переписывать.
   13. В Средние века, когда еще не было типографий, переписчики пользовались не меньшим уважением, чем ученые и поэты. Переписанное и напечатанное – это как живописный портрет и фотография, как ручная вышивка и машинная строчка, как живой голос и граммофон. Красивый почерк – тоже талант, причем, следует добавить, – талант редкий.
   Поэтому как издание школьной газеты в целом не может опираться исключительно на выдающихся сотрудников, точно так же не стоит слишком досадовать, если секретарь не обладает талантом каллиграфа. Исходим из того же принципа: пускай тот, кто пишет красивее всех, возьмется переписать юбилейный, праздничный или иллюстрированный номер. Но постоянно работать лучше попросить секретаря и его заместителя – самых добросовестных, честных и аккуратных ребят в классе. Потому что секретарю будет доверена самая ответственная работа. Кто видел, как заботятся о печатном станке, тот поймет, каким уважением должен пользоваться секретарь школьной газеты. Он не станок, которому все равно, что печатать; он из недели в неделю переписывает газету, всю целиком, до последней запятой, в том числе то, что менее интересно или даже совсем не интересно, что читатель просто бегло проглядит; он был бы подобен станку, обладай станок душой.
   О его работе забывают; это труд не только руки, которая пишет, но и глаза, который смотрит, добросовестная работа мысли, заботящейся о том, чтобы каждая строка заканчивалась в нужном месте, чтобы не ошибиться, чтобы где-то буквы поставить более тесно и уместить слово, где-то заголовок сделать покрупнее… А переносы слов, а конец страницы?
   Обращайте внимание на то, как выглядит газета, но дайте секретарю время, чтобы он набрался опыта, не требуйте, чтобы ошибок не было вовсе, – иногда случается пропустить страницу или слово, иногда приходится что-то зачеркнуть. Ведь все это не только возможно, но и неизбежно, особенно поначалу.
   Будьте по отношению к секретарю благодарны и снисходительны – и помните, что не следует слишком перегружать его работой. Секретарь имеет право отвергнуть текст неразборчиво написанный, со слишком большим количеством помарок, а автор статьи всегда обязан думать о секретаре.
   14. Если память мне не изменяет, большинство школьных газет переставало выходить, потому что никто не хотел их переписывать начисто. Об этом следует помнить.
   У секретаря должен быть заместитель, секретарю нужно помогать. Очень длинные статьи могут вписывать сами авторы в уже готовые номера, – может, это научит их писать более лаконично.
   Пускай секретарь как следует рассчитает время и скажет, насколько обширной должна быть газета; каждую неделю целая тетрадка или одна тетрадка на два номера. Это важно. Неопытные, но полные энтузиазма люди часто берутся за обязанности, с которыми не в состоянии справиться. Следует с часами в руке высчитать, сколько времени занимает переписывание номера, сколько времени секретарь может уделять газете ежедневно.
   Иногда школьники решают, что будут переписывать номера по очереди. Это имеет свои плюсы, но для начального этапа небезопасно. Если вы все же остановитесь на этом варианте, вам понадобится ответственный секретарь. И следует непременно различать сотрудников редакции и сотрудников администрации. Редактор не может успеть все, он неизбежно будет упускать то одно, то другое. Помните, что крах издания всегда начинается с того, что номера выходят не вовремя, с опозданием – на день, потом на два, на неделю, – и наконец газета перестает выходить вовсе. Подобно человеку, она может умереть внезапно, а может – после долгой болезни.
   Я знаю случай, когда родители, заметив, что увлеченный переписыванием газеты секретарь пренебрегает домашними заданиями, запретили ему этим заниматься. Это тоже следует иметь в виду.
   Именно поэтому я говорю, что не надо спешить с выпуском первого номера, даже если он уже готов: сперва следует тщательно продумать все детали.
   15. Это еще не всё. У издания должны быть средства. Тетрадки для постоянных сотрудников, тетради для переписывания газеты, обязательно – стальные перья для секретаря, возможно, несколько памятных открыток. Советую собрать необходимые средства путем добровольных пожертвований. Нужно сразу запланировать бюджет издания и выдавать расписки – а еще предупредить, что может ничего и не получиться. Каждый должен понимать, что рискует: тут ничего не поделаешь, никакие претензии не принимаются. Взрослые люди знают, что любые расчеты могут подвести, что в любом новом предприятии есть определенный риск; неопытные же, потеряв деньги, очень сердятся. Главное – избежать легкомыслия, злой воли, нечестности со стороны тех, кто распоряжается общественными деньгами. Нужно выбрать кассира и комиссию из трех человек, которой мы доверим покупки, – чтобы не было споров. Нужно сразу решить, какие открытки должны быть куплены (например, с изображением цветов), чтобы потом не было претензий, что одному досталась картинка красивее, чем другому.
   Несмотря на всю осторожность, всегда найдутся недовольные и интриганы. Но не следует легкомысленно давать им в руки оружие. Если они выступят против нас, то будет ясно, что они ищут повода или просто из-за своего несносного характера никогда и ничем не довольны. Аргумент, которым я постоянно пользуюсь с такими людьми, звучит следующим образом:
   «Тебе не нравится, и ты прав. Мне тоже не нравится, потому что могло быть лучше. Я не нахожу способа сделать лучше, но, если ты предложишь свой, я буду тебе искренне благодарен».
   16. Отдельно скажу о помощи взрослых при издании газеты. Помощь такая желательна, но не обязательна. Лучше всего было бы попросить учителя, чтобы он прочитывал каждый переписанный номер и в конце под рубрикой «Errata» указывал все грамматические и стилистические ошибки. Газета сохранила бы свежесть и оригинальность школьного стиля. Потому что нельзя исключить, что в будущем молодежь создаст собственный язык, какой есть у народа, ученых, художников. Язык молодежи может быть даже живописнее, свежее, красивее сленга взрослых журналистов. В школьном языке есть интересные выражения и слова.
   Подражание стилю взрослых, встречаемое в школьных сочинениях, зачастую коробит и смешит! В газете лучше постараться этого избежать.
   Учитель может писать в газету вступительные статьи. Может воспользоваться предложенным газетой конкурсом, давая тему для сочинения в классе. Это обогатило бы редакционный портфель.
   Нужно быть очень осмотрительными, чтобы не оказаться полностью зависимыми от взрослых, которые обладают тем серьезным недостатком, что не приемлют сотрудничества с подростками на равных и, даже если вслух заявляют о якобы полной свободе, в душе требуют послушания. Говоря так, я говорю о взрослых в целом, а не о редких исключениях.
   17. Кому принадлежат прочитанные экземпляры газеты? Об этом тоже следует договориться заранее. Они могут принадлежать школе, храниться в ее архиве, которым будут пользоваться будущие поколения; могут разыгрываться между подписчиками.
   Оговорить следует еще два вопроса. Можно ли брать газету домой и переписывать из нее на память фрагменты? И что будет с имуществом газеты, если она перестанет выходить, – будет ли оно передано школе, или разыграно между одноклассниками либо членами редакционного комитета, или отдано наиболее заслуженному сотруднику, который выбирается путем голосования?
   18. Я предлагаю провести два собрания.
   Повестка дня первого может быть следующей.
   1) Объяснение цели собрания (организация школьной газеты).
   2) Выбор председателя собрания. Председатель записывает имена тех, кто хочет высказаться, и по очереди предоставляет им слово. (NB. Если тебя выбрали председателем, глупо из ложной скромности отказываться.)
   3) Чтение этой брошюры.
   4) Дискуссия на тему, стоит ли издавать газету, как часто она будет выходить, нужно ли привлечь к сотрудничеству учителей и кого именно.
   5) Запись тех, кто хочет участвовать в издании газеты.
   Во втором собрании принимают участие только те, кто записался.
   Повестка дня.
   1) Выбор председателя и секретаря заседания. (Секретарь должен написать короткий отчет в первый номер газеты.)
   2) Распределение работы:
   а) обсуждение и определение рубрик новостей;
   б) определение тем и сроков сдачи текстов в первые четыре номера газеты;
   в) выборы редактора и двух секретарей газеты.
   3) Финансовые вопросы:
   а) определение размера единовременного взноса;
   б) определение постоянного ежемесячного взноса;
   в) выборы казначея.
   19. После двух собраний издается проспект газеты. В проспекте должно быть написано, как будет издаваться газета, какие средства для этого есть, кто участвует в издании.
   Проспект заканчивается призывом к тем, кто пока не решился принять участие в издании газеты – может, потому, что не уверен в своих силах, может, в силу врожденной недоверчивости. Этих ребят авторы проспекта очень просят прийти на третье собрание.
   Повестка дня третьего собрания.
   1) Зачитывание протоколов первых двух собраний.
   2) Зачитывание кассиром отчета о доходах и расходах.
   3) Зачитывание редактором отчета о содержании редакционного портфеля.
   4) Дополнительная запись желающих работать в редакционном комитете, окончательное распределение обязанностей и подписание обязательств на первый пробный месяц.
   5) По желанию – совместная прогулка в Лазенки или по Уяздовским Аллеям [120 - Королевский парк в Варшаве и ведущая к нему красивая улица.].
   Я бы не советовал заранее определять дату выхода первого номера. Если чего-то не хватает, лучше отложить, пускай даже какие-то текущие новости устареют.
   То же – если во время заседания возникли сомнения, раскол или если оказалось, что много протестующих и равнодушных. Лучше назначить еще одно собрание, даже если кто-нибудь скажет: «Да ну, мы всё только обсуждаем и ничего не делаем».
   20. Многие удивятся, увидев мой последний совет.
   Прочитав брошюру, вы можете сказать:
   – Мы вообще не станем прислушиваться к тому, что он там наговорил. Старый ворчун думает, что у детей и подростков нет терпения и они ничего не умеют делать. Сделаем так, как считаем нужным: возьмемся за дело быстро и энергично. Чего нам бояться? Все у нас получится. Храбрым Бог помогает – audaces Deus iuvat!

   Просьба автора. Очень прошу школьников, которые выпускают газеты, присылать свои замечания об этой брошюре на имя автора на адрес издательства.

Самоуправление в школе

//-- Первые пробы --//
   Все чаще и все громче говорят о школьном самоуправлении. То оно есть, то было, но не удалось, то будет. Если в какой-нибудь школе есть самоуправление, то чаще слышатся жалобы, чем выражения удовлетворения. Мол, вроде бы есть самоуправление, но прав оно никаких не дает. Жалуются на членов правления – плохо работают или вообще ничего не делают, на товарищей – пренебрегают добровольно принятыми решениями и мешают работать, наконец, на учителей – их недоверие к самоуправлению сводит на нет энтузиазм школьников. Хуже, что не все знают, чтó вообще означает это самое самоуправление. Можно ли назвать самоуправлением кружки и комиссии, издание газеты и сбор взносов – или нет?
   Самые смелые говорят, что только участие делегатов в педагогических советах может обеспечить права школьников и позволить контролировать жизнь школы и вообще влиять на нее.
   Если подвести итог, получится, что самоуправление – не слишком удачная попытка: вместо порядка получается хаос, вместо согласия и покоя – недовольство и конфликты.
   То, что есть, – кружки по интересам, школьный магазин, взаимопомощь, газета, комиссии и клубы – это ветви дерева, но где же его ствол и корни?
   Мы часто сталкиваемся с упреком, что попытки самоуправления даже вредны, потому что порождают ненужную болтовню, отвлекают на бесплодные собрания, провоцируют амбиции выборами на должности старосты и председателя, а в конечном счете приводят к неверному или вынужденному решению и ошибочным действиям.
   – Один поднимет руку, а за ним – остальные.
   – Кто красивее говорит, тот и прав.
   – Как учитель сказал, так все и решили.
   Даже если педсовет недоволен голосованием, это ничего не значит. Хуже, что сами школьники недовольны ими же выбранными представителями.
   Тогда зачем это все? Вместо того чтобы притворяться, лучше уж подчиняться, как оно всегда и было, лучше все оставить по-прежнему.
   Так говорят школьники-консерваторы, а те, что настроены более прогрессивно, огорчаются и просят совета:
   – Как быть?
   Я попытаюсь ответить, но должен предупредить, что в моем ответе будет много неточностей и пробелов, исправить и заполнить которые предстоит самим школьникам, лучше других осознающим свои потребности, заботы и обиды, препятствия и разочарования, свои достоинства и недостатки.
   О самоуправлении взрослых написано много толстых книг, о самоуправлении давно уже пишут в газетах, говорят на лекциях, курсах и съездах; взрослые постепенно учатся, как нужно говорить, голосовать и работать. Каждый год приносит изменения и улучшения. Потому что ничего не бывает сразу. Школьникам гораздо сложнее: им приходится справляться самим. Отсюда ошибки и неудачи.
//-- Самоуправление или самоволие --//
   В школах существуют различные правила и приказы, которым следует подчиняться. Ни учитель, ни директор, ни даже школьный инспектор не имеют права делать все, что им заблагорассудится. Каждый отвечает за то, чтобы в школах все происходило согласно правилам. Правила эти записаны. Кто им не следует – того ждет наказание. Только неумный человек будет утверждать, что учитель волен делать все, что ему в голову придет, и только неумный человек думает, будто школьное самоуправление – это руководить всем так, как твоя левая нога захочет. Не только расписание уроков, количество предметов, количество учебных часов, знания, которые школьники должны получить, но даже экскурсии и развлечения должны быть продуманы и организованы так, как предписывают правила, как гласит закон. Если что-то в этих правилах и законах плохо – значит, видимо, иначе нельзя, потому что не хватает места, времени или денег. Порой легко догадаться, почему так получается, порой – нет. Только неумный человек будет кричать, что можно сразу все исправить, что уж он-то знает как.
   – Вот если бы я был учителем…
   – Вот если бы мне позволили…
   Такой зазнайка думает, что он умнее всех на свете; следует помнить, что во всем мире люди недовольны школами и постоянно думают, как сделать, чтобы хоть немного ситуацию улучшить, чтобы не утомлять детей и учителей, чтобы помочь тем, кто нуждается в опеке и заботе.
   Самоуправление – это как раз и есть работа над тем, чтобы одинаково хорошо было всем, кто трудится, учится и проводит вместе полдня, чтобы один другого не обижал, не мешал, не докучал, не высмеивал, а напротив, чтобы приходил на помощь, поддерживал, брал шефство и следил за порядком.
   Если кто-то сбрасывает на пол чужое пальто, да еще проходится по нему ногами, если кто-то набивает чернильницу бумажками или мнет тетради, толкается и дерется, глупыми шутками и шалостями сердит учителя, если пристает, обзывается, сплетничает и крадет, – страдает весь класс, отвечают все.
   Никто не хочет сам разбираться с хулиганом, потому что потом тот будет мстить, делать назло, приставать и вредничать.
   А если смельчак все-таки найдется, но в результате получит от хулигана по шее, то остальные забоятся еще больше. А хулиган от этого только больше наглеет. Зачем ему исправляться, зачем за собой следить? Он и не думает слушаться. Ему и так хорошо, а что у других проблемы – это его не касается.
   Такой хулиган выбирает пару товарищей себе под стать. И тогда уж с ним вообще сладу нет.
   – Как это? Ведь можно пожаловаться учителю. Учителя все должны слушаться.
   – Ну да, но не каждый хочет жаловаться и не всегда жалобы на пользу, потому что такой хулиган может притворяться тихоней или подлизой, либо учитель сам потерял терпение – вот наказания и не помогают.
   Прав учитель, который говорит:
   – Вы должны сами с ним разобраться. Я слежу, чтобы он не мешал на уроках. Я один, а вас много.
//-- Противники самоуправления --//
   Обычно происходит так.
   Учитель предлагает ввести самоуправление. В классе – радость, возбуждение, возгласы.
   – Хотите?
   – Да, давайте! Хотим! Конечно хотим!
   Громче всех кричат те, кто любит пошуметь, любит все новое, думает, что при самоуправлении разрешат что-нибудь из того, что сейчас запрещено.
   – Голосуем. Выбираем правление.
   Спокойные, рассудительные, осторожные хотят знать как и что, а легкомысленные, командиры и зазнайки готовы сразу действовать.
   – Подумаешь! Я знаю, могу, умею! За меня, за меня голосуйте!
   Редко бывает, чтобы выбор сразу оказался удачным. Порой учитель посоветует, за кого голосовать, а то – выбирают самых горластых и тех, кто всегда на виду.
   Простите, но: можно очень хорошо учиться – и совершенно не подходить для работы в самоуправлении; можно быть отличным спортсменом, красиво декламировать стихи или хорошо решать задачи и писать сочинения, но это совершенно не значит, что такой человек полезен для самоуправления. И наоборот, можно быть тихим, немногословным, робким, незаметным, но обязательным, терпеливым и самоотверженным. Потому что, пока другие развлекаются, правление должно думать, обсуждать, писать, считать, решать всякие проблемы. А еще – спорить и выслушивать несправедливые упреки со стороны обиженных и сердитых, капризуль и грубиянов.
   Рядом с недовольными всегда найдутся зануды, которые задают пустые вопросы, то и дело пристают с новыми идеями или требованиями:
   – Почему вы не делаете то-то?
   – Почему вы не поступаете так-то?
   – Почему до сих пор еще не?..
   – Почему и зачем?
   Надоедливые и завистливые мешают колкостями, задирают резким словом. Надо помнить, что существуют на свете люди, которые хотят, чтобы все вокруг крутилось вокруг них: как можно меньше давать, как можно больше получать. Таким самоуправление понравится, только если оно приносит пользу им лично, а если оно мешает или сковывает, если осуждает эгоизм – они сразу превращаются во врагов самоуправления и начинают с ним воевать.
   Они будут делать назло. Им не важно, что, если попытка самоуправления провалится, это выставит товарищей в плохом свете, что вместо уважения и доброжелательности со стороны учителей те столкнутся с осуждением и пренебрежением, что не только вредитель будет наказан, но всем придется выслушивать суровые и несправедливые упреки:
   – Вы еще слишком маленькие.
   – Вы слишком глупые.
   Самоуправление – это не только работа, но и борьба.
   Кто решает вопросы грубостью, дракой или угрозами, столь же грубо обзываясь, ссорясь, высмеивая и не менее хамски оговаривая за глаза, – того нужно заставить слушаться ради соблюдения закона и блага большинства.
   Самоуправление – это борьба за права порядочных, тихих и слабых против врагов порядка и справедливости.
   Часто мы слышим, как такие говорят:
   – А я хочу. Мне так нравится. Что вы мне сделаете? Я тебя не боюсь. Подожди, пожалеешь. Подожди, я с тобой разберусь.
   Кажется, что таких «а я хочу» много. Неправда: их мало, просто они наглые, крикливые, назойливые, повсюду суют свой нос, заставляют робеть и пугают тех, кто не любит скандалов.
   Один человек с такими не справится, но с коллективом им придется считаться.

Школа жизни [121 - По определению самого Корчака, «фантастическая повесть, описывающая якобы существующую образцовую, реформированную школу, которая служит интересам всего человечества». В некоторой степени Корчак отсылает к идеям и экспериментам английского философа, педагога и социалиста-утописта, одного из первых социальных реформаторов XIX в. Роберта Оуэна (1771–1858).]

//-- Часть первая --//
//-- ПРЕДИСЛОВИЕ --//
   В бумагах покойного мы обнаружили записки, которые публикуем в качестве приложения к изданному три года назад отчету.
   Первая часть – начатая по нашим просьбам работа автора, прерванная его смертью.
   Вторая часть – фрагменты дневника, речей, проектов, отдельные записи.
   О ценности рукописи судить читателю.
//-- I --//
   Вы просите меня описать свою жизнь. Зачем ее описывать? Вы говорите, что нужно очистить мою биографию от газетной лжи. Но кому могут быть интересны мои личные дела? Говорите, что я – реформатор системы воспитания. Допустим; но какую пользу моя писанина может принести людям?
   Вы просите меня описать историю нашей школы. Но что я могу добавить нового к этим трем толстым томам, написанным коллективом специалистов, – с десятками таблиц, планов, смет, богатыми статистическими данными и живой материей трудов наших воспитанников? И наконец, на земле существует самое верное описание – сама школа, а что еще важнее – уже повсюду можно встретить ее учеников.
   Однако я дал себя уговорить…
   Должен сказать, что стечение обстоятельств сыграло в моей жизни огромную роль. Я мог до самой смерти остаться обыкновенным рабочим и до смерти дробить камни или бездумно стоять у фабричного станка.
   Так уж обстоят дела при сегодняшнем глупом общественном порядке – случайность определяет судьбу человека. Все зависит от того, где ты родился, кто тебя вырастил, с кем ты случайно встретился, а не от того, какие залежи духа принес на свет и что можешь подарить человечеству. И поэтому часто так бывает, что люди тупые и бездарные занимают ответственные посты, а способные – тупеют, занимаясь механическим, оглупляющим трудом; что человек коварный и эгоистичный заправляет судьбами сотен людей, а открытый и доброжелательный отодвинут от руля и лишен возможности на что-либо влиять; что учителем становится тот, кому следовало бы работать телеграфистом или оценщиком в ломбарде, – и наоборот; в результате все несчастны, пользы от их трудов никакой, один лишь вред и урон. Потому и бывает, что судьбы человечества вершат несчастные, выродившиеся безумцы, место которым в психиатрической лечебнице. Потому мы знаем только некоторых из великих самоучек, таких как Франклин или Эдисон, но не ведаем о тысячах других, которые сдохли как собаки под забором. Что за расточительное расходование сил!
   Нельзя, чтобы драгоценная человеческая жизнь полностью зависела от слепой случайности. Ведь жизнь – самое ценное из всего, что дает природа и что люди обращают в свою пользу, она во сто крат ценнее угля, железа или электричества. И единственная моя заслуга – что я хочу освободить человечество от этой случайности, уберечь от пустого растрачивания духовных сил, спасти от угрозы вырождения…
   Все, кто до сих пор писал обо мне, пытались доказать, что я родился каким-то помазанником Божьим, изначально предназначенным для великих деяний. Это неправда.
   Мне исполнилось восемнадцать, когда отец женился во второй раз и мачеха стала мне докучать. Поэтому я собрал свои вещички и уехал в Лодзь, где, будучи сильным, послушным и трудолюбивым, легко нашел себе занятие. Коли бы не смерть матери, женитьба отца и сварливость мачехи, я бы и по сей день сидел в деревне и не прославился бы – если под славой понимать то, что многие люди знают такие детали моей жизни, о которых я и сам не подозреваю. Но хуже всего то, что не родилась бы школа жизни.
   Так что повторяю: я был тогда обычным неграмотным юношей.
   В Лодзи я встретил Возняка и подружился с ним. Это он предложил вместе поехать в Америку. Мне смешно, когда рассказывают, будто я эмигрировал в Америку, чтобы в этой промышленной стране изучить положение рабочего класса. О рабочем деле я тогда не имел ни малейшего представления, а социалистов считал лодырями и корыстолюбцами. Даже Возняк, который умел читать и был старше и опытнее, хотел уехать только затем, чтобы побольше заработать и увидеть что-то новое: никакой другой цели не было.
   Именно он водил меня – голодного оборванца – по нью-йоркским читальням и митингам, где мы, правда, не понимали ни слова, но где, во всяком случае, можно было погреться. Возняк первым – во время наших разговоров в долгие и голодные дни и ночи – навел меня на определенные размышления и, кто знает, если бы он не умер, может, сделал бы во сто раз больше, чем сумел сделать я.
   Господа биографы в погоне за сенсацией называют меня то любовником мисс Уортон, то ее другом. Это ложь. Мисс Уортон, член просветительского общества, принимала участие в анкетировании рабочих. Она уговорила меня описать историю моих пятнадцатилетних скитаний по Америке, стране миллиардеров и бедняков. Эта брошюрка, в несколько измененной форме изданная этим «обществом по распространению просвещения», не вызвала и сотой доли того отклика, какой ей сегодня приписывают. Смешно на основании последней главы утверждать, будто я уже тогда имел готовый проект школы в той форме, в какой она существует сегодня. Издатели моих «Пятнадцати лет скитаний» даже хотели опустить соответствующую главу как не связанную с остальным повествованием, а если мисс Уортон и настаивала на том, чтобы этого не делать, то исключительно по собственной воле, – сам я не придавал этой главе никакого особого значения.
   И еще одно уточнение. Хадсону приписывают какие-то тайные мотивы, по которым он оставил мне наследство. Почему не допустить самую простую возможность, соответствующую к тому же содержанию завещания? Этот одинокий чудак и эгоист сам сказал, что «после смерти ему будет все равно, кому достанутся его миллионы», что «нет на свете никого и ничего, кому или чему он хотел бы их оставить, посему он оставляет состояние первому попавшемуся человеку», то есть мне. Он поступил подобно тому, кто, собираясь в путь, отдает ненужные вещи лакею или сторожу: кто первым подвернется под руку. Хадсон читал мою книгу, но не думал о ней всерьез. Иначе хоть раз встретился бы с автором, лично с ним познакомился. «Мне интересно, – пишет он в завещании, – что сделает с моим наследством, насчитывающим полмиллиарда долларов, хронически голодающий бедняк». Брошюра «Пятнадцать лет скитаний» вышла из печати в марте, завещание было составлено десятого апреля, а смерть Хадсона датируется пятым мая. Проживи он дольше, наверняка изменил бы свой план. Что матерью Хадсона была полька – возможно, хотя точно так же она могла быть шведкой или негритянкой; это никак не связано с завещанием.
   Ох уж эти журналисты, они сочиняют такие красивые истории… Однако кто виноват в этом, если не сама публика? Бедная публика – ее ждет разочарование. Итак, я не был «чудесным ребенком», богатая американка не влюбилась в голодного рабочего, магнат отписал ему наследство не потому, что его терзали угрызения совести. Вместо истории складной и последовательной получается горсть отдельных происшествий, не связанных друг с другом.
   Ну да, человеческая судьба как раз и является горстью на редкость бессвязных происшествий: она лишена путеводной нити и глубокого внутреннего смысла. Именно с этим призвана бороться наша школа.
//-- * * * --//
   Кто знаком с американскими газетами, тот не удивится, что они узнали о наследстве раньше меня. Первоклассная сенсация! Через четыре часа после вскрытия завещания уже вышли экстренные выпуски газет с моим портретом, фотографией комнатки, где я жил, фотографией дома, где она находилась, фотографией улицы, где он стоял, фотографией фабрики, где я работал, фотографией столовой, куда заходил пообедать, и даже кружки, из которой пил пиво.
   Мне же казалось, что произошла катастрофа: толпы людей осаждали гостиницу, где я спрятался, а вечерняя почта принесла мне сотни писем с проектами и просьбами.
   С адвокатом я совещался недолго. Сказал, что прежде всего должен сбежать куда-нибудь подальше, иначе люди расклюют все состояние, а меня самого замучают: мне нужно спокойно обдумать, что предпринять, чтобы наследство не пропало, – идеи благотворительности мне противны, и отдать половину и даже девять десятых незаконно полученного наследства, оставив себе часть, я считаю кражей и преступлением; так что пока пускай все будет так, как было при жизни Хадсона. Я занял у адвоката тысячу долларов и под покровом ночи, словно преступник, покинул Нью-Йорк. Сидя в каюте корабля, я еще точно не знал, куда и зачем плыву.
   Я пережил тяжелые дни и ночи. Ведь мысленно я столько раз сурово осуждал богачей за то, что они неправильно живут, притесняют людей, а сколотив чужими трудами состояние, не умеют купить себе ничего, кроме скуки и разочарования, излишеств и болезней, – ни кусочка счастья, ни мгновения полной, радостной жизни хотя бы только для себя одного. И вот пожалуйста, я уже двое суток нахожусь в точно таком же положении. Я выслушал тысячи жалоб, проклятий, презрительных реплик, я трусливо бежал от людей, которые еще недавно были мне братьями, – и теперь плыву к неведомым берегам, полный сомнений, не уверенный в завтрашнем дне.
   Мне хотелось, чтобы это путешествие никогда не заканчивалось… Может, разразится буря и потопит беззащитный корабль, а вместе с ним – и мои мучительные вопросы, на которые нет ответов?
   Лондон, Париж, Берлин – везде одно и то же: полтора десятка величественных общественных зданий, которыми привычно пользуются лишь привилегированные, потому что у остальных нет на это времени; полтора десятка улиц с красивыми дворцами, в которых задыхаются и увядают богатеи – избалованные, больные от скаредности и жажды новых утех, пресыщенные тем, что имеют; и сотни улочек и переулков, населенные рабами желудка, – своего и своих детей.
   Покупаю хлеб и сыр – и спрашиваю изумленно:
   – Так вы на протяжении сорока лет ничего другого не делаете, только сидите в темной лавчонке и берете медяки за сыр, масло, хлеб?
   – Да, с детства. Когда мой отец…
   – Да-да, знаю… Ну а мысль какая-нибудь – светлая, белокрылая, устремленная к солнцу… прямо к солнцу?
   Он пожимает плечами. Не понимает.
   – А деревня, лес, васильки в поле?
   – Вы о летнем отдыхе? – слабо улыбается он. – Вы-то человек обеспеченный, а я едва концы с концами…
   – Да-да, понимаю…
   Так я добрался до Варшавы.
   И с ужасом убедился, что газеты не на шутку заинтересовались моей особой, нетерпеливо ожидают моего приезда, что охота за миллионами Хадсона будет здесь не менее жестокой, чем там, в Америке.
   Последние доллары таяли, писать и просить еще я не хотел, да и опасался, потому что квартальный полицейский все активнее требовал военный билет, за которым я якобы обратился по месту рождения; в любой момент меня могли обнаружить и бросить в водоворот событий. А у меня еще не было никакого точного плана, я лишь все более отчетливо ощущал, что должен все состояние целиком потратить на единственный проект, что полмиллиарда – очень маленькая сумма, которой может хватить только на одну какую-нибудь серьезную попытку, но не на то, чтобы перекроить, кардинально изменить современное – глупое и несправедливое – общественное устройство. Я чувствовал, что все человечество живет в бесконечных, немыслимых мучениях по причине какого-то недоразумения, которое где-то кроется, только непонятно, где именно…
   Милый Стах [122 - Вероятно, Станислав Бжозовский (см. сноску на с. 57).], сам подтверди, если можешь, насколько удивительная случайность свела нас. Твоя короткая статья «Труд как фактор воспитания» была столь же незначительным событием, как моя коряво написанная брошюра, изданная одним из сотен просветительских обществ. Помнишь, Стах, первый наш разговор?
   Я обратился к редактору с вопросом: кто автор статьи, подписанной буквами «С. Б.»? Он с улыбкой спросил, зачем мне эта информация. Я ответил, что для меня это очень важно, что я хочу знать, кто этот человек. Он указал рукой на тебя. Мы оба смешались. Ты встал и хотел что-то сказать; мгновение мы глядели друг другу в глаза, и именно в этот короткий миг родилась великая идея.
   Нет мира сверхъестественного, однако существует мир явлений сверхчувственных: это был великий миг встречи двух душ, которые давно искали друг друга, чтобы начать великое дело.
   За всю дорогу мы не обменялись ни словом; лишь когда я входил в подворотню, ты засомневался и приостановился.
   Неделями я сочинял клятву верности, которую возьму с того, к кому обращусь за советом: что он не выдаст тайну моего пребывания. И вдруг без всякого предисловия или оговорок я открыл тебе, кто я. И мне показалось, что ты уже знал об этом: ты почти не удивился. Это были чудеснейшие часы моей жизни. Нам было тесно в квартире, мы снова вышли на улицу. Я не видел ни людей, ни домов, ни экипажей, не заметил, что мы уже за городом, что зашло солнце, что наступает ночь.
   – Труд мы превратим в священную мистерию, в роскошный пир, снабдим крыльями радости, оденем в царские одежды. Вывесим на светлом небосклоне жизни радугу проникнутого гордой мыслью труда. Труд человечество станет пить, подобно чистому, оздоровляющему напитку, – из хрустального бокала. Труд солнечный, осознающий свою цель, мощный, вытесанный из гранита. И рыцарский турнир духа за первенство. Смерть сегодняшнему труду – рабскому, подневольному, фальшивому, продажному!
   Мы построим школу, где ученики не будут изучать мертвые буквы, глядя в мертвые страницы, где они станут учиться тому, как живут люди, почему они так живут, как можно жить иначе, что нужно уметь и делать, чтобы существовать всей полнотой свободного духа.
   В силу разных причин положительное решение было принято: школу нам открыть разрешили. Во-первых, министру финансов улыбалось заполучить пару сотен миллионов для тощавшего государственного бюджета. Во-вторых, тогдашний министр просвещения желал украсить свое короткое царствование мероприятием, способным привлечь к России внимание цивилизованного мира, – в столице царила тогда атмосфера самозабвенного заигрывания с Европой. В-третьих, подвернулась удачная возможность дешево подарить Варшаве все то, что городу должна была бы дать честная экономика. Свою роль сыграло также желание удалить из Петербурга либерала Умова, которому в утешение предоставили почетное место директора новой школы. Но прежде всего люди, давшие разрешение, руководствовались надеждой, что предприятие мое потерпит фиаско и школу можно будет в любой момент закрыть, дабы использовать в своих целях. Петербург не рисковал ничем, а мы – очень многим. И только стечение обстоятельств, а может, значимость и ценность проекта спасли его от краха.
   В отчете школы коротко говорится о том, как встретили нас пресса и общество. Однако я хотел бы добавить кое-что от себя. Мне еще не раз придется это повторять.
   Так вот: пресса, все благотворительные организации, духовенство и интеллигенция встретили нас враждебно; мы даже не вызвали особого интереса.
   «Столько надежд – и ничего!» – казалось, говорили все вокруг.
   Бесценный Сташек, если бы не твоя сила духа, может, я бы и сломался…
   С одной стороны, травля со стороны американского правительства, моя неуверенность в том, правильно ли я поступаю, продавая все предприятия Хадсона вместе с их живым товаром – рабочими – капиталистической консорции; препоны, чинимые Петербургом; бесконечная лавина тех, кто пытался выдоить хоть что-нибудь в свое ведерко; тысячи оголодавших профессиональных мошенников.
   – Как это так? Полмиллиарда долларов – и ни одного костела? Полмиллиарда долларов – и ничего не дать паралитикам? А сиротам?
   – Не дашь ли ты тридцать рублей на швейную машинку… сто рублей талантливому художнику… вдове с шестью детьми? Ты, сам рабочий, неужели не поможешь десяткой другому рабочему? Да как ты, хам, смеешь отказать в тысяче на швейную мастерскую, да ведь сама графиня прибыла с ходатайством, ручку тебе протягивает, на «вы» называет, улыбается, кокетничает?
   Когда на ворота нашего дома на Черняковской повесили объявление: «Вход запрещен всем, даже графам», а в газетах написали, что письма и просьбы никем читаться не будут, – возмущение не имело границ.
   Помнишь, Сташек, наши переговоры с хозяевами домов и площадей на Черняковской, потом на Праге, на Воле, на Сольце [123 - Улицы и районы Варшавы.] и снова на Праге? Помнишь, как банкир, филантроп и меценат потребовал по пятьдесят рублей за локоть земли, а сапожник Мочный воскликнул:
   – Если бы моя земля шла под… (публичный дом), а не под школу, я бы не выдвигал таких грабительских требований!
   Бедняга боялся, что банкир перегнет палку и он не получит трехкратную цену за свою развалюху.
   Мы не ждали ни слишком деятельного участия общества, ни жертв. Но нам бессовестно ставили палки в колеса.
   А какие удивительные сметы представляли нам господа предприниматели и какой шум поднялся, когда мы задействовали также заграничные фирмы!
   Я не собираюсь сегодня никого упрекать, а хочу только напомнить, какой гигантский переворот совершила наша школа в первое же десятилетие своего существования.
   Нас, веривших в нее, было уже несколько человек. Умов, который сперва довольно холодно принял назначение на новую должность, справедливо считая ее любезной ссылкой в далекую губернию, через несколько месяцев подготовительной работы отказался от положенного ему щедрой министерской рукой оклада в пятьдесят тысяч рублей в год.
   – Школу нашу не задушат! – твердил он, стуча своей огромной, почти медвежьей лапой по столу. – Она, словно пожар, в мгновение ока охватит весь мир. Через год сюда со всего света будут съезжаться, чтобы на нее глянуть.
   Благородный энтузиаст ошибся на десять лет. Тогда в гости приехал лишь Бауэр, швейцарский министр просвещения. Да и сегодня на свете существует всего одиннадцать школ жизни.
   Для властей слишком очевидно, что при наличии школ такого типа капитализм не протянет и одного поколения.
   Поэтому бедные дети еще долго будут чахнуть, тупеть и мучиться в тисках полицейских школ, отданные на милость уже не рутине, слепоте, бездумному страху перед миром, но – злой воле.
//-- II --//
   Они не знали или не хотели знать, что дети могут быть самыми добросовестными, самыми бескорыстными, горячими и деятельными работниками. Искали тысячи способов, чтобы убить их время, чтобы те не изнежились от лени, – и не подозревали, что детей можно занять работой. Одни только фабриканты и владельцы цирков признавали ценность детского труда и жестоко, грабительски эксплуатировали его ради собственной выгоды.
   Они не понимали или же не хотели понимать, что ребенок, как и взрослый человек, быстро и охотно способен выучиться лишь тому, что ему нужно прямо сейчас, что немедленно найдет применение на практике; иначе придется искусственно возбуждать интерес к учебе, искусственно облегчать обучение и искусственно удерживать в памяти накопленную информацию. Отсюда оценки, награды и наказания, отсюда репетиторство, экзамены за один класс, за четыре, за шесть или восемь сразу, со сложной системой поблажек и привилегий.
   Я не буду повторять то, что уже говорил раньше. Хочу только объяснить, как пришел к своим выводам и почему мы так верим в победу под знаменем свободной школы жизни.
   Во время своих долгих скитаний по Америке я наблюдал, как дети трудятся и как живут. Сколько раз я видел, как семилетняя девчушка сама ведет все хозяйство и приглядывает за младшими братьями и сестрами. И делает все это умело, с энтузиазмом, с гордостью! И уж точно могу сказать, что не встретил предприятия, где не использовался бы детский труд. В прядильных мастерских, в металлургических цехах, на сахарных фабриках, на фабриках сигар, на спичечных заводах и даже на шахтах, в цветочных мастерских, в мастерских по изготовлению зонтиков, подтяжек, галстуков, на картонных фабриках, фабриках пуговиц, у всех ремесленников, во всех магазинах, в типографиях, редакциях, аптеках – словом, повсюду работают дети, помогая набить карман предпринимателей, но также, видимо, и с выгодой для себя, поскольку они бывают очень недовольны, когда в процесс вмешиваются законодатели: протестуют против введенных ограничений, стараются обойти их при помощи поддельных метрик, подкупа и взяток.
   А знаменитые фабрики кружев, которые давали работу детям шести, пяти и четырех лет, а знаменитое открытие Грейнджера, который, осуществляя проверку одной фабрики, обнаружил за работой двухлетнего малыша, о чем пишет не кто иной, как Энгельс – уж ему-то, наверное, можно верить?
   На протяжении десятилетий одни только предприниматели давали себе труд задуматься о различных видах работ и находить такие, с выполнением которых умело и ответственно справляются детские руки и детский ум. Господ ученых эта идея не посетила: они размышляли лишь о видах растений, животных и прочих премудростях. И вот во время лекции по зоологии в народном университете в Бостоне мне пришло в голову, что если есть амебы, состоящие всего из одной клетки, а выше располагаются существа всё более сложные, то можно выделить одноклеточную деятельность, простую, недифференцированную, так сказать, амебную, а выше будут располагаться более высокоорганизованные. Я размышлял об этом где-то с неделю, а потом совершенно забыл, потому что, как только подворачивалась работа, ни на лекции, ни на раздумья времени уже не оставалось… И эта мысль, мелькнувшая однажды у рабочего, слушавшего бесплатную лекцию (поскольку бесплатного ужина ему никто предложить не мог), сегодня является идейным стержнем школ жизни, всей новой системы школьного образования…
   Нанявшись батраком на большую ферму, я подружился с сыном своего богатого работодателя. И меня удивило, что изнеженный барчук охотно, хоть и втайне от родителей, помогает мне копать землю, топить печи и даже убирать комнаты и натирать полы. И удивляло, что он предпочитает мое – неграмотного парня – общество разговорам со своим образованным учителем, что предпочитает мои рассказы во сто крат более интересным сведениям, содержащимся в умных книгах, что он так не любит, когда его расспрашивают об учебе. Однажды я спрятался под верандой во время урока и не узнал своего маленького друга: смелый и сообразительный со мной, сейчас он был напуганным тупицей – я не мог объяснить эту перемену, только чувствовал, что с ним происходит что-то неладное.
   И позже я видел, как дети богатых родителей проводят долгие часы в бессмысленных развлечениях, мучаются от скуки, ворочаясь с боку на бок на диване или глазея в окно. И мне было их жаль больше, чем детей, трудившихся на фабриках и в мастерских.
   Моей мечтой было попасть в школу. Знайте, что я, человек, никогда в школу не ходивший, буквально боготворил ее: ведь школа дает возможность получать большие деньги за несложную работу. Я десять часов тружусь до кровавого пота за гроши, которые едва позволяют свести концы с концами, а если женюсь, то и жене придется работать, – а человек, закончивший школу, за два-три часа сидения в красивом кабинете имеет возможность содержать квартиру, которой хватило бы на шесть семей, карету, экипаж – ну просто кум королю!
   Что же такого скрывается за этим образованием, что оно отнимает столько времени? Ребенок отправляется в школу в возрасте восьми лет, проходят годы… вот перед нами уже юноша, усы пробиваются, наконец, взрослый мужчина, который мог бы иметь жену и троих собственных детей, – а он продолжает учиться, и это учение не оставляет ни минуты на прочие занятия. Каким образом эта великая и таинственная учеба порождает начальников, которые, правда, потом обеспечивают себе благосостояние – но только себе, а не другим людям?
   Должно ли непременно все быть так, как сейчас, нельзя ли сделать иначе? Если иначе быть не может, то чего стоит учеба, которая только одному из тысячи даст сносные условия существования; а если иначе можно, то почему же к этому не стремятся ученые люди?
   И вот, подменив заболевшего дворника, я проник в школу.
//-- * * * --//
   Работа была несложная, да еще и начиналась только после трех часов дня, когда у мальчиков заканчивались занятия. Так что у меня снова появилось время оглядеться и спокойно подумать.
   Сегодня я уже не помню, какие мысли появились тогда, а какие – позже; знаю только, что все мое уважение к школе растаяло мгновенно и безвозвратно.
   «То, что здесь происходит, – это или ужасная ошибка, или преступная ложь», – думал я.
   В каждом классе сорок учеников – и все учатся одному и тому же. А ведь каждый из этих мальчиков наверняка хоть чем-нибудь отличается от остальных. Значит, происходит все то же самое, что и на фабрике, где одним и тем же занята сотня человек, каждый из которых думает свое, чувствует свое и стремится к своему. Но там это чистой воды рабство – безжалостная необходимость заставляет людей собираться вместе и выполнять одну и ту же работу. А здесь?
   В каждом классе сорок учеников – и все учатся одному и тому же. А ведь жизнь потребует от каждого из них чего-то своего. Зачем же все они учатся немецкому языку, если он понадобится только некоторым, а остальные забудут все, что выучили? Он понадобится пятерым, а учат его сорок человек. Причем понадобится лишь лет через десять, а они изучают его сегодня. Я столько раз брался за новую работу, скоро и хорошо выучивался всему необходимому, но разве учился бы я так же охотно и быстро, если бы знал, что работу получу лишь через десять лет?
   – Зачем нужна геометрия? – спросил я четырнадцатилетнего мальчика.
   – А черт ее знает, – пожал он плечами.
   – Тогда зачем ты ее учишь? – продолжал я.
   – Потому что учитель двойки ставит. Злой, как сто чертей.
   Что за детский, легкомысленный, а точнее, бездумный ответ.
   Мне было странно, что малыши так просят позволить им дать звонок на урок. Разве не странно: учатся дети по принуждению, а звонить хотят по собственной воле? И почему в младших классах их не обучают определять время? Как же школа может не учить такой важной и такой элементарной вещи?
   И как это возможно, чтобы учитель всегда был настроен на занятия, и ученики так же, чтобы он всегда мог одинаково увлекательно говорить, а они – одинаково внимательно слушать? Даже когда выполняешь механическую работу, она идет лучше, когда ты бодр и полон желания, что уж говорить о работе умственной.
   Я задавал себе много подобных вопросов…
   Я знал, что закон ограничивает детский труд на фабриках. И как же законодатели не понимают, что если они выгонят детей с фабрик, то им придется работать в мастерских, а если выгонят из мастерских, то останется надомный труд, – работать ведь все равно надо, поскольку родители их прокормить не в состоянии?
   И чем им заняться, если не позволять им работать?
   – Они должны ходить в школу, – говорит законодатель.
   Но скажите: если богатые школы для богатых детей мало чему могут научить своих воспитанников, которые проводят там едва ли не половину жизни, то чему научатся бедные дети в бедных школах за несколько лет?
   Вся эта школа мне казалась каким-то сумасшедшим домом. Вот плачет ребенок – получил плохую оценку за сочинение. Час назад он с энтузиазмом рассказывал мне, что́ видел вчера в зверинце, я сам слушал с интересом.
   – Да вы не понимаете! В классе совсем иначе надо рассказывать – по книжке.
   Видимо, не понимаю.
   Или их разговоры: этот выучил, тот не выучил, этот ловко обвел учителя вокруг пальца, тому повезло. Тоже жизнь, но какая-то искусственная, словно бы понарошку, но такая же нечистая, полная страхов, недоброжелательства, неприязни и лжи, – жизнь маленьких рабов, за которыми надзирают бесчестные и скучающие чиновники, чудаки и полусумасшедшие.
   Значительно позже я понял, почему так происходит, зачем это все, – и с ненавистью проклял старую школу.
   Как они улучшали, латали, красили то, что следовало сжечь дотла, дабы выстроить нечто совершенно новое! Были, правда, уже те, кто признавал: старое здание требуется разрушить, – но они недостаточно четко понимали, чтó надобно выстроить на освободившемся месте.
   Никому не бросалась в глаза бессмысленность того, что школьники из года в год решают одни и те же задачи, изучают одни и те же темы, тогда как жизнь ежедневно предлагает тысячи новых. Никто не понимает, что дети потому питают к ним отвращение, что они были решены уже тысячи раз и никому не нужны.
   Математика призвана тренировать ум, языки – память, литература – чувство прекрасного. Душу разделили на квадратики и для каждого определили соответствующую книгу – но не более того. Все прочие идеи властителей дум порезали, раскрошили в порошок – и конспектируют, делят на параграфы и разделы.
   Они тренировали детский ум тем, что его притупляло, облагораживали детский характер тем, что его извращало. И оставались слепы к тому очевидному факту, что результаты оказывались плачевны.
   – Дети тупеют за изучением мертвой латыни, вырождаются, дегенерируют, слепнут!
   Значит, прочь латынь! Ее место занимают французский и немецкий.
   – Дети тупеют и теряют здоровье за изучением немецкого!
   Вводят бесполезную гимнастику и унифицированные занятия спортом.
   – Детям нужна физическая работа, а не через веревочку прыгать.
   Устраивают пародию на благотворительные общества, цирк, насмешку над подлинной общественной работой.
   – Школа должна быть зеркалом жизни, нужно накрепко связать ее с жизнью, – восклицают педагоги.
   Но как это сделать?
   Душные школьные монастыри отжили свое, поэтому ворота оказались приотворены, однако сделано это было неискренне, фальшиво, трусливо. Детям показывали мертвую, засушенную жизнь, выбирая то, что не противоречит предрассудкам, приличиям и так называемым нравственно-воспитательным целям.
   Детям показывают растения и животных со всех уголков мира, но о том, что для человека важнее всего – об изучении самого человека, – школа не помышляет. Спустя пятнадцать лет выпускник знает лишь то, что в Европе человек белый, в Азии – желтый, а в Африке – черный…
   Циничные противники нашей школы жизни противопоставляют ей образцовые английские школы – эгоистичные фермы, где за большие деньги выращивают здоровых быков-производителей, ловких торговых агентов, хитрых проходимцев с Библией под мышкой, циничных палачей и хищных ростовщиков. Вот до какого совершенства может дойти клерикально-буржуазная школа.
//-- * * * --//
   Я знаю, кто я. Знаю, чтó меня окружает. Знаю, к чему стремлюсь. Знаю, чего будут требовать от меня обидчики и глупцы. Знаю, чтó они захотят сделать. Но я здоров и силен. Спокойно глядя по сторонам, с песней на устах я тружусь и борюсь, потому что верю в свою победу; потому что сила моих светлых мыслей и горячего желания крепче их наветов. Борьба и труд наполняют мою жизнь богатым содержанием, а потом, после моей смерти, – здесь это унаследуют люди, а там… пускай даже и Господь.
   Именно этого ты не давала, старая школа рабов и бесчестных чиновников, истериков и тупых баранов. Даже ловких ремесленников ты не производила, хоть и стремилась к этому, – только середнячков.
   Длинная череда великих самоучек, длинная череда великих изгнанников – пощечина тебе, школа компромиссов и посредственного убожества.
   Все самое отважное и прекрасное плевало тебе в лицо, ничего не получив и многое потеряв. Тот, кто был менее склонен к бунту, презрительно бросал тебе милостыню – десять лет собственной жизни. А более порывистые, упрямые – в бешенстве разрывали окровавленные останки школьных лет и с проклятиями швыряли тебе, пиявице; уцелевшие же богатства души даровали жизни.
   Школа, начинающая и заканчивающая мерзкую шестичасовую, деморализующую дрессуру циничной молитвой. Каждый шаг вперед, демонстрировавший свободную мысль, оскорблял тебя, насмехался над тобой, бесстыдная девка, продажная обманщица, эксплуататорша детского труда.
   Зачем ты требовала, чтобы ученик забивал себе голову тысячами деталей, которых не помнит даже сам автор учебника? Спроси всех великих естествоиспытателей, инженеров, экономистов, врачей, художников, знают ли они, кто царствовал после Людовика IV, на каком берегу Вислы – левом или правом – стоит Варшава… и т. д. и т. п.
   Зачем ты обучаешь болтовне на трех языках, но ни на одном не учишь мыслить?
   О иезуитская школа – ксендзов, шляхты, буржуазии, – эгоистичная святоша, бастион предрассудков, проповедница меднозвонных [124 - Благодарю за подсказанное слово переводчицу Анну Середину.] принципов, ты всегда служила низким целям, служила горстке бандитов, обладающих крепкими кулаками, и никогда – народу и науке…
   Искусственно выучили целую армию людей, задачей которой было засорять головы, затуманивать светлый ум, и назвали их вождями детей – педагогами.
   Одни, забитые и честные, сквозь пальцы смотрели, как на их глазах учили пренебрегать обязанностями и при помощи лжи трусливо ускользать от ответственности. Другие, злые и враждебные, становились тиранами и учили ненавидеть учебу и добросовестный труд. Третьи, фанатики и чудаки, создавали искусственный культ какого-нибудь обломка великого храма знаний, дурманили молодые умы гашишем собственного безумия. И лишь немногочисленные – исключения! – контрабандой проносили в школьные стены едва тлеющий огонек жизни, однако же их выслеживали и изгоняли вон. Первых ты, зрелый муж, вспоминаешь сегодня отчасти с умилением, отчасти с жалостью, – во всяком случае, они тебя не терзали. Вторых – с глухой обидой и тревогой: они снятся тебе в ночных кошмарах. О третьих думаешь с упреком: зачем привязали к мертвому солнцу, которое не греет и не освещает путь? С чувством покорной благодарности обращаешься к четвертым – немногочисленным – или вовсе единственному учителю, который вместе с тобой задыхался в школьных казематах и мечтал. Но даже этот, самый лучший, единственный – не сумел тебе дать ничего, кроме грез.
   Школа, которая призвана быть пионером прогресса, потому что воспитывает людей будущего, всегда лениво плелась в хвосте.
   Когда естественные науки в своем триумфальном шествии в прах разбили замшелый классицизм и суеверные догмы – да так, что камня на камне не осталось, – были наконец созданы школьные учебники – хитроумные, полные лжи, уловок и недоговоренностей, мертворожденные, а главное – скучные.
   Когда общественные науки расцарапали язвы больной жизни – да так, что земной шар облился кровью и смрад гноя отравил воздух, – начали искать, кто бы мог написать безвредный учебник, из которого школьник поймет как можно меньше и станет как можно более сонным голосом повторять: «Существуют спрос и предложение; между спросом и предложением существуют следующие отношения…»
   Ведь школьный учебник должен быть серьезным, систематическим, объективным, а прежде всего – компромиссным, чтобы не обличать, не подталкивать к бунту, не порождать вопросов, не будить волнений и страстей, не воспламенять взор, не заставлять сердце биться сильнее – не окрылять.
   Не важно, что вне школы ребенок будет подхватывать самое яркое, самое хаотичное и поверхностное; что через год после последнего экзамена сотрет из памяти все пронумерованные школьные премудрости; что в душном архиве знаний только утратит стремление к самосовершенствованию, уважение к процессу исследования, способность к самостоятельному мышлению. И станет пользоваться истершимися медяками общих слов и блеском риторических фраз. Поступками его будет руководить то, что глубже всего врезалось в память, то есть освященные – ибо расхожие – суждения, а красивые фразы послужат темами для беседы в гостиной, помогут завоевать популярность или построить карьеру в парламенте.
   Может, я сужу пристрастно, но я не верю, действительно не верю в радикализм людей с дипломами, в их бескорыстие и открытость. Безусловно, в каждом из них сидят и конформист, и карьерист; это плоды долгой школьной дрессуры; наконец, ни один из них ни дня не простоял восемнадцать часов подряд за станком.
   Также я не верю в прогресс прежней школьной системы. Пускай власть ведет свои грязные дипломатические игры, но школу мы им не отдадим!
   Подготовить молодых людей к жизни – и они сами покажут, что им нужно, а что – балласт; пускай дети в процессе работы учатся тому, что им реально требуется.
   Превратив жизнь в кромешный ужас, обратив прекраснейшее из явлений природы – священное, достойное благоговения – в чудовищное преступление, они решили, что в эту мрачную пещеру, это змеиное гнездо молодежь вести не стоит. И закрывали глаза на тот факт, что за стенами школы, вопреки всем запретам, дети смотрят по сторонам и мыслят.
   Как же я был наивен, уверовав, что диплом означает будущее благосостояние. Сколько раз я видел потом нищих с так называемым образованием. Те господа, которые за целый день ставили несколько подписей и имели дворцы и кареты, вовсе не образованию были обязаны своим положением. Так что даже этого прежняя школа не в состоянии обеспечить. Так в чем же ее смысл, кому она нужна, кому приносит пользу?
   И кого предает?
//-- III --//
   Широкой подковой расположились на берегу Вислы здания нашей школы.
   И вот пришли чужие люди и равнодушными или недоброжелательными взглядами осквернили наш храм.
   Они осмотрели первое здание – мастерские – и заявили, что здесь место ремесленной школе. Осмотрели интернат и скептически покачали головами. Осмотрели дом для рабочих и удивились, что воспитанникам предстоит быть в нем сторожами, инкассаторами и администраторами. Прошли через ясли, детский сад, кухни, бани, ночлежку – и спросили, что общего эти заведения имеют со школой. Большой народный дом с читальней, концертным и лекционным залами, театром, художественной галереей показался им неуместным в отдаленном от центра районе. А зачем здесь трактир и площадь с многочисленными лавочками? Кто они, основатели школы, – смелые авантюристы или маньяки? Что за школу такую они открывают – ремесленную, торговую?
   В ужас привели их ссудная касса, юридическая консультация и ломбард. Как же это – школьников в ломбарде воспитывать?
   Они категорически протестовали против больницы – апеллируя то к принципам гигиены и педагогики, то, наконец, к здравому рассудку: нет, сюда детям заходить никак не следует.
   Лишь одно здание во всем школьном городке, единственное прячущееся от шума в тени деревьев, единственное скрытое от любопытных взглядов, – здание науки и искусства – заслужило их холодное одобрение.
   – Вы хотите дать приют ученым и художникам? Это прекрасно. Но к чему такая роскошь, зачем таинственность?
   – Темные люди с подрезанными крыльями, вы не знаете, кто такие эти служители науки и искусства. Это они являются нашими королями и жрецами, пророками и вождями. Все, чем мы богаты, все, что определяет в нас человечность, суть плоды их деятельности – этих немногочисленных, вдохновенных и самоотверженных людей. Если бы кто-нибудь разрушил золотые копи, вы назвали бы его безумцем; а живую сокровищницу духа разрушите без тени сомнения. Не приют, а мастерские мы для них построили, роскошные – потому что они заслуживают роскоши, при школе – чтобы наши ученики научились их уважать…
   Они равнодушно осматривали зимний плавательный бассейн. Потом, утомившись, стояли перед памятником труду. Наконец – уже не все, только часть – уселись в лодки, чтобы на противоположном берегу осмотреть парк народных забав и, наконец, ферму.
   Ушли, пожав плечами. Мы снова остались одни.
   Мертвое королевство безлюдных зданий.
   Гигант, погруженный в глубокий сон. Скоро он громко вздохнет, грузно потянется, оглядится вокруг, прищурив глаза, – и заговорит.
   – Искусственно создать жизнь на потребу школы невозможно, – наивно упрекнули нас тогда.
   – Но мы и не станем ее создавать; она сама сюда придет. Придет эта больная, ущербная, бледная и печальная современная жизнь; придет за советом – ибо беспомощна, за помощью – ибо слаба, за приютом – ибо бездомна, за пищей – ибо голодна, за светом – ибо мрачна, за улыбкой – ибо страдает, за радугой покоя – ибо полна тоски.
   – Ну разумеется, у вас же есть средства, вы не одному обездоленному можете…
   – Вы снова нас не поняли. Получи вы те мешки долларов, которые так вас раздражают, вы бы их растратили, разворовали, чтобы удовлетворить желания свои и своего потомства; потому что вы бесчестны, непорядочны, ленивы и равнодушны. Вашу филантропию, если она рискнет показаться на пороге, мы станем беспощадно отгонять от наших воспитанников. Здесь будут расти свободные люди, которые уважают человека.
   Однажды я жил у прачки, одинокой старушки. Она заболела и много недель пролежала беспомощная на сеннике в нашем темном подвале. По вечерам, вернувшись с фабрики, я поил ее кофе. Эта старая, никому не нужная женщина умирала не как человек среди людей, а как зверь в лесу.
   – Общество ли мы? – спрашивал я с болезненным удивлением. И потом еще долго не мог ни слушать, ни читать о высоких материях. – Когда-то она была молодой, работала, тосковала, любила, в боли рождала детей – и ничего не получила взамен. Ее высосали, выпотрошили – и бросили.
   Когда я теперь бродил по школьному городку, в памяти всплыла эта старая, иссохшая женщина с гаснущим и беспомощным взглядом обиженного существа.
   Я остановился перед памятником, который был хорошо виден на фоне реки. Мужчина, женщина, мальчик, девочка и малыш бьют молотами по куску раскаленного железа, лежащего на наковальне. Табличка гласит, что этот монумент воздвигнут в память о троих, погибших при строительстве здания школы жизни. Бронислав Мруз, столяр, 36 лет, умер, придавленный балкой; Гжегож Пехур, каменщик, 27 лет, разбился, упав с лесов; Фишель Вайнгартен, кровельщик, 41 год, соскользнул с крыши и умер после операции.
   Над городом широкой лентой поднималось золотистое зарево. Оттуда должны были прийти в нашу тишину голоса жизни – и туда, окрыленные, вернуться.
   – Да будет так!
   Первый набор дал нам сто с лишним мальчиков и несколько десятков девочек. Это были дети, которых общество подкинуло нашей школе, довольное, что она готова врачевать конкретную рану – сиротство; то были дети нищеты и страданий.
   И странные люди шли на наши «должности», не обещавшие денег: шли те, кого жизнь сломала и кто хотел в печали закончить здесь свои дни; шли честолюбцы, мечтавшие о чем-то выдающемся; шли те, кто рассчитывал погреться в тепле наших миллионов; наконец, шли энергичные мошенники, мечтавшие обвести нас вокруг пальца, завоевать и обокрасть.
   Мы с интересом рассматривали материал, который подкидывала жизнь. Как воспитать этих чужих людей с неведомым нам прошлым, людей, которые пришли затем, чтобы разрушить наше святое дело? Как объединить эти силы; как создать из них единый фронт; что делать, чтобы школа росла, подобно живому организму, который просеивает, отбраковывает, сохраняя только то, что необходимо ему для роста и развития?
   Нас обвиняли в отсутствии плана; мы отвечали, что распоряжаться будет сама жизнь. И оказались правы.
   Постепенно оживали здания; казалось, будто все уже когда-то существовавшее, уснувшее по чьей-то злой воле, теперь снова пробуждается от дремы; словно, вынужденное бездействовать, оно нетерпеливо ждало одного лишь разрешающего жеста. Наконец сигнал дан – и великан расправил плечи, чтобы дать бой дурным предрассудкам.
   Каждый занимал свое место, словно лишь вчера его покинул или словно магическим зрением давно уже его для себя присмотрел.
   Все творилось само собой, будто в сказке или в природе, – то есть также в сказке.
   Удивительная простота – и никакого насилия, даже никакого гения-изобретателя. Именно в этом была наша сила, сила творческой природы.
   Мы открыли двери школы широко и искренне, и жизнь ворвалась туда мощным потоком. На своем знамени мы написали: «Для пролетариата и за пролетариат», – и нас поняли те, кому мы собирались служить.
//-- IV --//
   Главная заслуга, которую мне приписывают: якобы я открыл законы, согласно которым следует классифицировать человеческую деятельность. Однако каждый, кто знаком с нашей школой, кто хоть что-то на свете повидал и знает людей, понимает, насколько далек я был в своем открытии от идеала и как много у меня в этой области предшественников.
   Каждая деятельность требует определенных физических компетенций, то есть определенного quantum [125 - Здесь: количество (лат.).] сил; каждая деятельность требует определенных интеллектуальных компетенций, то есть ума, знаний, опыта, навыков; наконец, каждая деятельность требует определенных нравственных компетенций.
   Паровой двигатель или динамит в шахте дают нам мертвую силу, которую мы направляем и используем для своих целей.
   Лошадь привезет пьяного домой, даже если хозяин спит, потому что обладает определенными интеллектуальными компетенциями: знает дорогу. Автомобиль в этом случае наедет на дерево или окажется в канаве.
   Охотничий пес принесет подстреленную утку, хотя мог бы ее съесть. Эти действия требуют от собаки уже определенных нравственных компетенций – не важно, достигнуты они битьем или умелой дрессировкой.
   Однако в абсолютном большинстве случаев там, где действие требует компетенций интеллектуальных и нравственных, необходим человек.
   Далее: нерационально, неумело или небрежно выполненное действие может принести вред. Вред может быть малым или большим, очень большим или колоссальным.
   Женщина сидит на лавке и шьет. У нее падает жестяная кружка, откатывается на несколько шагов. Если она скажет умному псу: «Принеси», пес принесет. И маленький человечек, если он уже умеет ползать и понимает слово «дай» – или хотя бы интонацию и жест, то есть ребенок нескольких месяцев от роду, – способен справиться с этой задачей. Единственный возможный вред здесь – лишняя трата времени, потому что трехлетний ребенок выполнит приказ быстрее, но женщине кружка пока не нужна. Кроме того, кружка может оказаться поцарапанной, потому что малыш будет волочить ее по земле, но цена этой кружке – пара грошей.
   (Я мог бы подобрать примеры и получше, но привожу этот, потому что он родился у меня в сквере, когда, безработный, я бездумно сидел и наблюдал за малышом, неловко тащившим за собой эту кружку, и завидовал ему: у него есть занятие, а у меня нет. Порой человек даже лошади завидует, что та после рабочего дня вернется в свое стойло.)
   И наконец: контролировать то или иное действие может быть легко или трудно, очень трудно или чрезвычайно трудно.
   Я хочу купить коробок спичек и вижу, что продавец его выронил, а желая поднять, обронил десяток пачек папирос да еще ударился лбом о фонарный столб. Отдаю письмо курьеру, но о том, что письмо вручено адресату, узнаю лишь спустя три дня или месяц.
   Большой заслугой школы – не моей, а нашей – является то, что она наглядно, как на ладони, показала людям, насколько элементарны, оскорбительно элементарны действия, выполнять которые заставляет их признак голодной смерти, насколько выше уровня своего труда они стоят интеллектуально и нравственно. Сами подумайте: всю жизнь подавать в кондитерской кофе и пирожные, или гладить воротнички, или следить за тем, как крутится колесо станка, или наклеивать этикетки на коробки, или собирать гривенники в трамвае, выдавая взамен билеты… То есть это не один из этапов, переход от деятельности низшей к высшей, – для человека, который может двигаться вверх, совершенствоваться. Это хуже смерти, это рабство! И мы еще удивляемся, что люди курят, пьют, погрязают в разврате!
   Может, вы скажете, что видели трезвых и высоконравственных рабочих и кондукторов, официантов и продавцов. Я тоже таких встречал; но кроме человеческого облика, в них не было ничего человеческого; это были не люди, а лошади, которые ходят по кругу. Потому что человек тем отличается от быдла, что его интересует не только кормушка, но и судьба всего сообщества – человечества. Потому что человек тем отличается от быдла, что постоянно стремится к совершенству: исследует, ищет, улучшает. Аист, бобр, муравей, крот строят свои необычайно хитроумные дома, едят, спариваются и производят на свет детенышей, но они делают одно и то же тысячу лет и будут делать еще тысячу. А человек за это время от соломенной стрехи дошел до каменного дома с лифтами, электрическим освещением и центральным отоплением. А что людям плохо живется – тому виной их глупость. Но это вскоре изменится. Паровая машина существует всего сотню лет…
   Я сказал, что в области выявления законов, согласно которым следует классифицировать деятельность от низшей до высшей, у меня было множество предшественников. В самом деле: фабриканты и всевозможные предприниматели давно уже разрешили этот вопрос на практике и все виды деятельности низшего порядка – как у станков, так и в мастерских, при упаковке товара, при его продаже в магазине – доверяли детям.
   Но кассир, инкассатор, администратор должны быть взрослыми людьми. Почему? Потому что действия, связанные с этими занятиями, требуют более высоких нравственных компетенций, хоть в плане интеллектуальном работа и нехитрая. Пускай человек мало что умеет, лишь бы был честен.
   Было время, когда верили, что образование облагораживает человека, делает его нравственнее. Первыми разочаровались в этой идее дельцы. Если бы претендент на место кассира в банке ссылался на пятерку по Закону Божьему или просил проэкзаменовать его по катехизису и этике, такого человека сочли бы безумцем. Нравственную ценность кандидата оценивают здесь не на основе его познаний, но исходя из рекомендаций – письменных или устных – лиц, вызывающих у работодателя доверие. Потому что речь идет о кармане хозяина, о деньгах, о прибыли. Но чтобы стать аптекарем, адвокатом, учителем, врачом, достаточно сдать пятьдесят или сто пятьдесят экзаменов, которые в лучшем случае доказывают, что данное лицо в состоянии приносить пользу, – но отнюдь не доказывают, что оно захочет это делать. Потому что речь здесь идет об общем благе, о жизни и имуществе безымянных масс. Из общей массы господа богатеи выловят для себя тех, кто умело и добросовестно станет защищать их дела и здоровье, а то, что не пригодилось, отдадут пролетариату.
   И станут цинично жаловаться, что современная школа обладает рядом недостатков, что она все же далека от совершенства.
   Здесь я хочу сказать несколько слов о так называемой протекции. Поскольку прежняя школа не давала никаких гарантий относительно нравственной подготовки воспитанников, следовало каким-то образом восполнить сей изъян официальной бумажки. Школа не могла гарантировать даже того, что ее воспитанники сумеют на практике пользоваться якобы полученными знаниями: их приходилось дополнительно тренировать и контролировать. А школа тем временем ежегодно выбрасывала на рынок труда тысячи новых – не столько одинаково ценных работников, сколько лицензий, гарантирующих одинаковые привилегии.
   Вот причина циничного перепроизводства, необходимости поверхностной оценки, которую дает некий уважаемый покровитель, вот источник хаоса и широкого поля для злоупотреблений.
   И мы снова видим, что институции, предоставляющие услуги, возглавляют, как правило, ловкие и оборотистые карьеристы, а в общественных местах сидят синекуристы, накрашенные куклы, бездари со связями или расхитители…
   Работа в существующей системе лишь в редких случаях является для человека целью, в подавляющем же большинстве случаев это средство достижения личных, второстепенных целей, то есть прибыли, наград, влияний: награды и связи открывают дорогу к получению выгод для детей, родственников, протекций для любовниц и т. д. и т. п. В этом болотце и топчется отупленное человечество.
   Про наших крестьян говорят, что они лентяи и неумехи. Рекомендую взглянуть, как они работают в Америке, иной раз поражая даже трудолюбивого немца и оборотистого англичанина. Потому что они приехали туда на три года, чтобы заработать денег на уплату висящего над ними долга, – и каждый день пересчитывают накопленные доллары, которые заставляют их прилагать еще больше стараний, – и в конце концов наш крестьянин возвращается на родину со своим маленьким капиталом и сорванной спиной или начинающейся чахоткой.
   А ведь работа, деятельность есть синоним жизни – жизни здоровой, нормальной, бодрой.
   – Я садовник, потому что с детства любил цветы; потому что эта профессия дает мне возможность постоянно пробовать, искать, улучшать; потому что цветы из моего сада попадают в бедные рабочие дома, чтобы своей яркостью радовать утомленный взгляд печальных тружеников; потому что сад дает мне такое разнообразие впечатлений и эмоций, как никакая другая область жизни.
   Так говорит ученик нашей школы, семнадцатилетний подросток – его имя носят два сорта бегоний, он награжден золотой медалью на выставке в Брюсселе, его жаждал заполучить французский банкир, но безуспешно. Отец в свое время отдал мальчика в нашу школу, чтобы сын стал слесарем.
   Другой ученик отказался от предлагавшихся ему процентов и дивидендов.
   – Но это же общая практика. Это ради мотивации и в награду. Я ведь и сам…
   – Вы – не выпускник школы жизни, господин директор, – ответил наш ученик. – Для нас мотивацией и наградой является сам труд.
   Потрясенный финансист-банкир и не менее удивленный директор приехали взглянуть на эту небывалую, легендарную школу жизни, которая учит удивительному искусству – любить труд.
   Когда школа наша была еще предметом нападок и сарказма переучившихся теоретиков и недоучившихся практиков от педагогики, кто-то в шутку или всерьез упомянул игру на бильярде: вот, мол, пример деятельности, которая не приносит пользы, но всем нравится. Сегодня я готов ответить, что сравнивать игру на бильярде и труд – все равно что уподоблять удовлетворение животных инстинктов в публичном доме высоким функциям продолжения рода: это болезненная деформация, дегенерация, профанация труда.
   Табак, водка, карты, публичные дома суть плоды нищеты нашей больной жизни.
//-- V --//
   Итак, всё!..
   Сегодня я дал врачам окончательный ответ: от операции решительно отказываюсь; она призвана продлить мне жизнь, но не вернет здоровья. Опасайся я хоть одной клеткой своего мозга за будущее школы, может, и захотел бы еще пожить.
   Приступы случаются все чаще и продолжаются все дольше. Даже жидкую пищу я принимаю с трудом. Меня утомляют бессонные ночи. Зачем же продлевать мучения?
   Страх смерти – это дитя рабства. Людей приучили жить в страданиях и неволе, в угрюмом полусне, болезненном трансе и одурманили привязанностью к тюремной жизни. В оправдание бессмысленного страха смерти говорят, что и животные обладают инстинктом самосохранения. Но животные рождаются и вырастают, будучи рабами более сильных животных и людей. А человек призван быть свободен. Человек может прощаться с жизнью, может ощущать сожаление, что смерть вырывает его из жизни в интересный момент истории, но он не должен бояться.
   Спарта воспитывала своих сыновей так, чтобы им было чуждо чувство страха. Но она воспитывала немногочисленных свободных мужей и велела им подавлять слабых и трусливых, прививала презрение к рабам. А молодые львята нашей школы идут в мир, чтобы порождать в дремлющих душах братские чувства, побуждать к сопротивлению, а следовательно, и к борьбе обладателей заячьих сердец.
   Боже, если Тебе суждено судить мою душу, она скажет Тебе, что не унижалась перед Тобой, не посылала ни благодарностей, ни циничных просьб, не помнила о Тебе, потому что Тебя не было среди людей. Она презирала всех, кто во имя Твое жирел за счет чужого труда, именуя себя при этом Твоим слугой; дома Твои и службы якобы в Твою честь считала изобретением угнетателей и циников, предателей народа и трутней. Моя душа скажет, что желала людям света и достоинства! А если Ты захочешь строго судить ее, если все же требуешь подарков и взяток в виде свечей и лампадок, взамен за которые раздаешь ордена и посты, то я – будь то в небе или в аду – подниму бунт против Твоей власти самозванца.
   Но если лишь материя и энергия неуничтожимы, то вне границ моего сознания будут продолжать совершаться интересные процессы, и спасибо Тебе, удивительная и прекрасная Природа, что ты одарила меня самым волшебным даром – человеческой жизнью.
   Человеческая жизнь как предмет торговли. Человеческая жизнь, оплачиваемая мертвой медью или серебром. Человеческая жизнь в могиле городских стен. Жизнь, подсекаемая и обгладываемая школой, – люди, задумайтесь, как недалеко вы отстоите от животного существования, какой долгий вам еще предстоит путь!
   Моя школа, ты приучаешь десятилетнего ребенка к осознающему свои средства и цели труду. Уже одно это значит, что ты продлеваешь его жизнь на десять лет – это большой кусок времени.
   О чистая, светлая, мощная Жизнь. Как образно сказано: течение жизни…
   Окно моей комнаты выходит на Вислу. Я вижу ее течение. Над ней – небо, восходы и закаты, над ней седые и черные тучи, над ней звезды. Она течет мимо бедных деревень и больших городов. Из нее черпают, но она остается богатой и безмятежной. Висла, страшатся ли твои воды того, что им предстоит из узкого русла вылиться в бесконечный океан? Чтобы когда-нибудь обратиться в творческую силу в виде мелких капель?
   О чистая, светлая, прекрасная, мощная Жизнь, так и есть: это – Твое течение.
   О спокойная, щедрая Природа, спасибо Тебе, что ты подарила мне бесценный дар: сознание – Жизнь.
   Врачи хотели давать мне наркотики, чтобы уменьшить боли. Я отказался… Даже боль, стоящую ниже всего в иерархии явлений жизни, – обычную физическую боль – я люблю.
   Люди боятся смерти, потому что не умеют ценить жизнь. Люди боятся смерти, потому что не знают, что такое роскошное явление, как жизнь, не может продолжаться долго, иначе утратит свою ценность и утомит.
   В последний раз последним усилием воли я держу в руках перо. Кому посвятить последние слова – тебе ли, юношеская душа, или тебе, коллективный дух человечества?
   Не обманет ли меня в этом усилии мысль?
//-- * * * --//
   Видели ли вы, как расцветает тихой ночью юная душа?
   Видели ли вы, как тревожно приоткрываются лепестки, чтобы утром, полностью раскрывшись, улыбнуться солнцу?
   Я видел.
   Видел, как расцветает юная душа.
   Есть в этом явлении прелестная мощь, и удивительная стыдливость, и ни с чем не сравнимая красота.
   Как же прекрасен пробуждающийся человек.
   Мысль просыпается, румянясь от волнения, такая радостная, с любопытными, живыми, влажными глазами, полная предчувствий и ожиданий, не осознающая свои силы и этой неосознанностью гордая и сильная.
   Словно юная птица – уже заключающая в себе и трели, и полеты, и лучезарную устремленность к солнцу, хотя молодые крылья пока робки и неустойчивы.
   Словно первое облачко – легкое, застенчивое, исполненное божественного предназначения неведомого будущего.
   Словно первое дыхание младенца, почти болезненное в своем изумлении.
   Искорка, предвестница будущего костра, тихий огонек, окруженный чуть заметным облачком дыма, едва различимый, мерцающий, готовящийся разрастись, загудеть ярким пламенем и наконец вспыхнуть пожаром зрелой творческой мысли.
   Излишек сил давит, душит, сворачивается болезненной пружиной, напирает все сильнее – и чудо свершается: цветок расцветает.
   К этому мгновению стремятся долго копившиеся силы – ради этого насилия природы над сомкнутым бутоном, эгоистичным и неподвижным.
   «Здравствуй, вот я, потому что меня не может не быть», – зовешь ты голосом не своим и далеким, подчиненным твоей и моей воле, голосом, который может существовать или не существовать, который можно безнаказанно подавлять, направлять, замедлять или ускорять. Тобой правит природа более сильная, чем я и ты, ты сам – природа, и ты собой правишь.
   Кто осмелится закрыть тебе рот преступной рукой? – Только безумец, святотатец.
   Ты любишь всеми своими расцветшими силами. Кто же осмелится запретить тебе любить?
   Ты полон нетерпеливой дрожи в ожидании чудес. Кто запретит тебе дрожать и ждать?
   О безумцы, преступники!..
   Дитя, вот жизнь, вот источник подлинный и единственный! Черпай, выбирай – и расцветай!
   Вот жизнь – пей, кормись ею, расти и крепни – и подари цветок, который в священной и сияющей тайне оплодотворит подобный себе, – и завяжется плод, силам которого ты доверишь будущее.
   Сад юных душ, густой сад детских душ – с множеством цветов и множеством фигур, – и каждая заключает в себе силы, которые позволяют ей расти, расцветать и плодоносить.
//-- * * * --//
   Человечество пробуждается от дремы.
   Колокол, молчавший тысячи лет, подал голос.
   Железо сбросило с себя ржавый налет – и заговорило.
   Гора движется и победоносно сокрушает все, чему осталось жить не более столетия.
   Солнце кричит от радости.
   Вот человеку уже не нужен человек-раб, потому что два миллиарда стальных рук добросовестно трудятся на него.
   Человек вдохнул душу в стальную машину – и та работает ради его счастья.
   Человек победил!
   Еще горсть упертых неучей и выродившихся преступников не позволяет человечеству сбросить оковы, но уже парят над равниной лазурная мысль – любовью, и пурпурная – верой, и сторукая – силой.
   О сторукая, приветствую тебя!
//-- * * * --//
   Слуга белых духов, великий одиночка…
   Ты сказал:
   – Я вычеркну слово «нет». В человеческом языке, в словаре человечества выжгу слово «нет». Уничтожу «нет».
   И еще:
   – Я выкраду у птиц тайну полета и подарю человечеству крылья.
   Смотри – вот окрыленная мысль парит в вышине, а солнце кричит от радости.
//-- * * * --//
   Мне жаль вас, не видящих, как все живое рвется ввысь, как искры мерцают в расширенных зрачках, вас, не чувствующих, как горячо дыхание этой толпы; а мертвое, корчась среди углей, догорает бледным пламенем, и только черные кольца дыма вокруг.
   Вперед!
   Здесь еще нет мысли, но уже есть пронизывающая боль, скука, ощущение обиды или пустоты, беспокойство поиска. Один услышал лишь едва ощутимый шорох, другой – эхо, но третий – уже голос, а четвертый – живое слово. Одни вдумываются в факты, другие сравнивают их с новой идеей. И только один – верит.
   Эта благая весть доносится до мастерской – и опускается орудие рабского труда. В другом месте люди отнимали друг у друга обглоданную кость, но вот отозвалось эхо и примирило спорящих – а кость лежит, всеми забытая. Здесь в гомон пьяной компании вкрадывается боевой возглас – и остаются на столе недопитые рюмки. Одинокий ксендз стоит у алтаря. Человек уже поднимал палку, чтобы по приказу хозяина ударить ею более слабого, – но вот они оба устремляются вперед – сражаться за права народа. Подмастерье, насвистывая, нес за мастером покупки, внезапно его подхватывает какая-то толпа: «Кто они?» – «Ах да, это наши». Краснощекий лавочник расхваливал товар – и вдруг он понимает: не стóит… Вот присоединяется к толпе обманутая девушка с плодом грешной любви в своем лоне – отстаивать будущее своего ребенка. Идет мать забритого в солдаты сына. Отряд растет.
   Сто требований, тысячи страданий и отчаяний сплетаются в одно устремление, жалобы – в одно побуждение: бороться не на жизнь, а на смерть!
   Они выползают из подземелий, черные от пыли, с печатью преждевременной гибели на челе, глазам их больно смотреть на солнце, но и эти уже не просят – требуют.
   Раскрываются склепы, трещат прогнившие доски гробов, воскресают юношеские мысли. Отряд растет.
   Жрец смотрит злыми глазами, хочет бросить проклятие, но возглас замирает у него в груди, с грохотом рушится в душе какое-то замшелое здание – и под взглядом подростка он опускает глаза и закрывает лицо ладонями.
   Все меньше тех, кто убежденно требовал заковать в кандалы орлиный человеческий дух, а лжецам черная ночь посылает призраков.
   Река разливается, на крылечках одиноких зданий – бледные жертвы наводнения с мутными глазами утопленников. Прячьтесь за каменными стенами, закрывайте двери на запоры, которые выковали те самые черные руки, что сегодня несут молоты и готовятся разбить черные ворота тюрьмы.
   Ты видишь огоньки в приземистых избах. В узкие щели ставен смотрят любопытные глаза, любопытные уши прислушиваются к далекому гулу. Там пока молчат, но в этом молчании – уже первый трепет гордого возгласа.
   Еще мать сидит у постели больного ребенка, но и она быстро поймет, что он отправится туда, куда пошлет его грозный хозяин, монарх-рубль, – в могилу. Еще холуй вспоминает о щедрых чаевых, а крестьянин откидывает с лица седые космы: «Боже!» Еще кто-то умоляет: «Подождите меня, я должен получить деньги за проданную дочь». А другой восклицает: «Хотя бы до завтра подождите, братья, я должен получить зарплату за свой позорный труд».
   Фавориты убийц, сутенеры и апостолы исторической несправедливости, ее бледные жертвы…
   – Отдохните, вы сбились с пути! – кричит один, пытаясь остановить шествие.
   – Этот путь слишком крут, я вам покажу удобный тракт, который также ведет к вершине, – советует другой, пытаясь остановить шествие.
   – Отцы, ваши жилища, оставленные без присмотра, разграбят. Матери, там плачут младенцы, просят грудь, они голодны, – напоминает третий, пытаясь остановить шествие.
   – Ваши вожди заведут вас в трясину! – вопиет четвертый, пытаясь остановить шествие.
   – Бог не позволит! – восклицает пятый.
   – Вас ждет западня! – предостерегает шестой.
   Но шествие движется вперед, потому что не может не двигаться, ему предстоит разрушить оковы, обманом загнавшие в рабство и не дающие развернуться гордым крыльям победного человеческого духа.
   Вслед за ними устремляются опоздавшие – бегут, стремятся занять место в первых рядах.
   Они не считают, а следовательно, и не знают, кто упал в пропасть, кого рука предателя пронзила кинжалом, кто бросил отряд, предпочитая мародерствовать в оставленных домах и присвоить себе плоды чужого труда.
   Не считают, потому что это поток необъятный, неисчислимый, потому что в него то и дело вливаются новые мощные ручьи, с той же песней на устах, пускай звучащей на другом языке, с теми же мозолистыми руками и тем же пылом в груди…
   А вы, воспитанники нашей школы – мои, наши дети, – вы идете во главе этого шествия и гордо несете знамена. Я знаю ваши имена, хотя бы по одной детали помню из каждой вашей жизни…
   Человечество, шлю тебе привет.
//-- * * * --//
   Прощай, серая Висла.
   Прощай, Отчизна. Лишь тот умеет любить Тебя подлинной любовью, кого ты научила любить человечество, победное, пробужденное к борьбе за священное право на счастье… на лучезарное счастье…
//-- Конец первой части --//
//-- Часть вторая --//
//-- ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ --//
   Упорядочивая и сокращая свои записи, я руководствовался идеей создания произведения, которое могло бы популяризовать идею нашей школы среди широкой публики, рассеять по сей день бытующие байки и сознательную клевету.
//-- ВОР --//
   Ученик школы жизни – вор. Тринадцатилетний Вацлав Курек на базаре на Беднарской улице пытался украсть пачку папирос и был арестован, о чем и сообщили в администрацию школы.
   – Какую вы даете нам гарантию, что ваша школа жизни не превратится в школу для бандитов?
   – В одном из заграничных изданий ваша школа была названа интересным экспериментом; можем ли мы позволить проводить на наших детях опыты, допустить нравственную вивисекцию?
   – Если вы считаете детей зрелыми людьми, то должны выдавать им водку и папиросы, чтобы им не приходилось красть.
   Такие упреки обращает к нам общество, требуя закрыть школу жизни и оставить лишь мастерские и интернат, в которых должны быть введены общие для всех заведений подобного рода правила, а прочие здания – дом рабочих, больницу, баню, читальню и т. д. – отдать для нужд города, под контроль благотворительного общества.
   Дело отправили в Петербург, и там, приняв во внимание, что школа существует всего три месяца, распорядились освободить вышеуказанного мещанина Курека от судебной ответственности и, поскольку у него нет родителей, возложить ответственность за его наказание на школу. Кроме того, подчеркивается, что существование школы не должно нарушать общественный порядок вследствие отсутствия надлежащего надзора над воспитанниками.
   Это они, а мы что же.
   В мастерских мелкие кражи случались уже трижды. Жизнь честно информирует нас, что мы пока еще не умеем пользоваться ее разумными подсказками. И ничего удивительного, мы – новенькие, ученики собственной школы. Где-то вкралась мелкая ошибка, упущение, недосмотр, и жизнь, эта удивительно искусная машина, дает предупреждающий звонок.
   В чем заключалось упущение, показали последние собрания.
   Организуя школу, мы создали воспитательную институцию, которая призвана способствовать здоровому развитию воспитанников. Единственным рациональным фактором воспитания для нормальной духовной организации человека является целенаправленный труд. Этот принцип оказался совершенно верным, до сих пор ничто его не опровергло.
   Вместе с учениками мы разработали некоторые пункты школьного кодекса. Были определены правила, касающиеся порядка в спальнях, часов подъема, приема пищи и отбоя.
   Вырисовывается план работ на будущее – ближайшее и отдаленное. Не все еще нашли свой путь – однако ошибка кроется не здесь.
   Школа жизни – таковы принципы ее существования – должна использовать духовные ресурсы ученика вне зависимости от их количественной и качественной ценности. Для нас не существует людей бесполезных. Однако мы не уделили внимания предварительной оценке – насколько нормален доставшийся нам материал – и не задумались о пользе обследования, диагностики и лечения, если в таковом возникнет необходимость.
   Задача воспитателя – способствовать нормальному развитию, устранять препятствия, стоящие на пути нормального развития, и исцелять. Наиболее благоприятное место для лечения – деревня. Поэтому нам необходим детский лагерь в деревне – чтобы душа ребенка могла обрести равновесие, отдохнуть и залечить раны, которые ей успела нанести жизнь. Это тем более необходимо, что первым делом общество отдаст нам тот материал, который само отбраковало как наименее для себя полезный.
   На сегодняшнем собрании мы обсуждали эту проблему с детьми. Решили немедленно арендовать большой дом в деревне и вывезти туда всех, кого мы пока плохо знаем, в ком не вполне уверены – способен ли уже этот ребенок трудиться вместе с другими, а не только жить среди них.
   В ближайшее время мы организуем собственный лагерь подальше от города и даже от железной дороги, летний лагерь, который будет служить нам лабораторией, а в случае необходимости – также духовным санаторием.
   Там ученик должен ощутить тоску по людям и труду. Сегодняшнее собрание подарило нам еще одно открытие. Школу жизни дети начинают воспринимать как воплощение их коллективного достоинства, которое следует защищать от нападок извне, совершенствовать. Они становятся под знамена школы, готовы за нее сражаться. Называют школу «нашей». Это важнейшее достижение.
   Никто не внушал им идею, что рабочую блузу ученика школы жизни общество должно видеть в первых рядах, что она должна вызывать уважение – тем более ценное, что оно завистливое и вынужденное. Мы со всей объективностью представили на собрании факт кражи, познакомили детей с мнением общества и вердиктом властей. Дети сами почувствовали, что за реакцией окружающих стоят недоброжелательность, враждебность, а не жажда справедливости, – и с тем бóльшим энтузиазмом готовы продолжать начатое дело.
   Из массы людей, различных по возрасту, характеру, прошлому, они начинают превращаться в сообщество, осознающее необходимость взаимных уступок в контактах с внешним миром, необходимость взаимного контроля и сотрудничества; они постепенно понимают силу солидарной ответственности и солидарных устремлений.
   То, что общественное мнение сочло первой трещиной в нашей теории, предвестником фиаско, укрепило нас и убедило, что мы выбрали верный путь.
//-- В ЗАГОРОДНОМ ЛАГЕРЕ --//
   То, чему я оказываюсь свидетелем, изумляет меня на каждом шагу. Каждый день, каждый час и каждое мгновение приносят новые открытия, можно сказать – откровения. А ведь тут ничем особенным не занимаются – просто внимательно вглядываются в явления жизни, вслушиваются в их внятную, разборчивую речь.
   По сей день никто не дал себе труда разложить на составные части сложную процедуру умывания. В школах вроде бы следят за чистотой детей, но не учат их мыться. Этим процессом, который требует определенных – меняющихся вместе с прогрессом – навыков, большинство людей несправедливо пренебрегает, а главное – недооценивает его важность.
   Если бы завоевания науки немедленно находили применение в школе и в жизни, то фабриканта, не позаботившегося о раздевалках и ванных на своем предприятии, преследовали бы по закону и безжалостно наказывали бы; школы без умывальных закрывались бы раз и навсегда, а их администрация лишалась бы лицензии; богачи устраивали бы ванные на месте сегодняшних гостиных, а старые умывальники с фарфоровыми тазами, при помощи которых человек сначала смывал грязь, а потом этой грязной водой ополаскивался, можно было бы увидеть разве что в музеях древностей.
   Грязные квартиры бы опечатывались.
   К человеку, который позволил бы себе плюнуть на улице, относились бы так же, как к поджигателю…
   Однако наука – это наука, а жизнь идет своим чередом.
   Потому что жизнью руководят невежды, а люди науки покорно им подчиняются; потому что люди науки, побывав в руках учителей-дрессировщиков, утратили свое достоинство и способность действовать в грязном шинке, на шумной ярмарке жизни.
   Чем глубже я во все это вдумываюсь, тем крепче моя убежденность: так больше продолжаться не может. Мне только жаль миллионов растраченных впустую жизней.
   «Мещанин» Вацлав Курек, который хотел украсть пачку табака, за первые две недели пребывания в деревне прибавил пять фунтов; врач констатировал у него признаки развивающейся истерии, кроме того, мы выяснили, что отец его был горьким пьяницей, а мать в припадке нервного расстройства выбросилась из окна.
   Можно себе представить, какую пользу принесла бы тринадцатилетнему мальчику воспитательно-врачебная опека полицейских и охранников тюрьмы, как она оказалась бы целительна!..
   Если бы я с рождения ходил на голове, поскольку так ходят все вокруг и так меня научили, если бы огорчался, что пройти таким образом удается всего ничего, потому что кровь приливает к голове, хотя и очень хочется, очень интересно было бы пойти дальше, – и если бы мне какой-нибудь смелый, осмеянный всеми реформатор велел перевернуться и ходить на ногах, я бы не удивился больше, чем удивился сегодня, убедившись, что важнейшим инструментом для младших школьников является микроскоп: без него невозможно научить ребенка как следует мыться.
   Дальше выяснилось, что изучение анатомии, физиологии и бактериологии должно совершаться параллельно и даже предшествовать изучению букв в начальной школе, хотя и без этих знаний в сегодняшнем общественном хаосе можно получить диплом о так называемом высшем образовании, должность судьи и даже пост министра просвещения.
   Средневековые схоластики еще сжимают штурвал своими холодными руками; однако самое время передать власть в живые руки естествоиспытателей-биологов.
   На стенах образцовых школ висят изображения экзотических животных и цветов, коллекции бабочек и всевозможных растений, но нет модели уха, строение которого следует знать, чтобы понимать, как намыленным указательным пальцем промыть все изгибы и складки.
   Я понимаю, что ханжеской прежней школе во сто крат удобнее учить ребенка, как пчела собирает мед и как пчелы-работницы охотно трудятся на свою царицу, чем рассказывать, насколько преступно душить людей по двенадцать часов кряду в тесных мастерских и тем самым обрекать на дегенерацию, болезни и преждевременную гибель. Я понимаю, что школа предпочитает рассказывать о том, что земля круглая, о ее невинном танце вокруг солнца, а не о том, чтó требуется растущему организму для нормального развития и путем каких общественных перемен можно эту проблему справедливо разрешить.
   Правда, священники возмущаются, что теория возникновения Земли не вполне совпадает с той, что изложена в – безусловно, научной, но устаревшей на тысячи лет – Библии; сердятся на Дарвина, который позволил себе иронизировать над первой милующейся в тени плодовых деревьев человеческой парой; однако горькую правду можно или скрыть, или затушевать, или же одурманить ребенка, чтобы он не заметил противоборства двух лагерей в научной каше и научном винегрете.
   Может, у людей с высшим образованием вера будет не без изъяна, но, во-первых, ученым она и не требуется, потому что их молчание можно купить, а во-вторых, вера – это моральное наследие, от которого легче отречься. А вот физиология и гигиена могут завести слишком далеко: может оказаться, что следует выпустить из тюремных стен всех Вацеков Куреков, а на скамью подсудимых посадить тех, кто сам, возможно, и не догадывается о своей преступной деятельности; может оказаться, что следует произвести радикальную ревизию всех действующих законов и узаконенного бесправия. Может, пришлось бы задуматься, не является ли фикцией уважение общества к человеческой жизни. Так что или позволять аборты, убийства младенцев и детей, торговлю людьми и рабство из поколения в поколение, преступления и людоедство – другими словами: узаконить борьбу за существование во всей ее грандиозности; или же обеспечить младенцам условия нормального развития, ликвидировать закон о наследовании имущества, запретить торговлю рабочим скотом и т. д.
   До чего же мудрое решение – не позволять молодежи размышлять о жизни и бросить в ее водоворот лишь тогда, когда она исчерпает свои юные силы, когда ее по ногам и рукам скует жестокая необходимость зарабатывать себе на хлеб рабским, грязным трудом…
//-- * * * --//
   Наш деревенский лагерь связывают с варшавской школой крепкие узы. Работа кипит. Школа присылает новых кандидатов в ученики и требует тех, кто готов к труду.
   Каждый новенький проходит врачебный осмотр. Оказалось, что необходимо собрать сведения о прошлом ученика: о родителях, о среде, в которой он провел первые годы жизни, об условиях, в которых воспитывался; узнать, чтó побудило родителей или опекунов отдать его в школу жизни и чего они от нас ждут. Информацию эту собирают и присылают нам, на ее основе мы проводим собеседование. Первый осмотр позволяет поставить временный диагноз, который в процессе дальнейших наблюдений подтверждается или опровергается.
   Любой закон, любое правило могут пользоваться уважением лишь тогда, когда понятны их цель и смысл, – тогда и принуждение не понадобится. Поэтому ученику рассказывают об истории создания школы и ее организаторах, об условиях, в которых школа существует, о трудностях, с которыми ей приходится сталкиваться. Мы подчеркиваем, что есть упущения, которые предстоит исправить, что многое уже удалось совершенствовать, приглашаем к сотрудничеству.
   – Почему именно эти часы предназначены для отдыха и питания?
   Ученые долго спорили и наконец пришли к выводу, что…
   Каждое правило – плод многолетних трудов, опыта, дискуссий; решающий голос имеет наука.
   Знания не являются чем-то застывшим, неподвижным. Самая главная их примета – развитие, жизнь.
   – Почему у мальчиков и девочек разные спальни? Почему в семье они могут спать в одной комнате? Почему у каждого воспитанника отдельная кровать? Почему у каждого свое полотенце и своя зубная щетка? Почему в школе так следят за чистотой? Почему работу в школе жизни предваряет пребывание в деревне? Почему многие дела мы, взрослые, решаем вместе с детьми? Почему дежурных по комнатам интерната нужно выбирать голосованием? Является ли голосование идеальным способом разрешить вопрос?
   Если бы люди достаточно хорошо друг друга знали, если бы они были разумными и честными, голосование не понадобилось бы. Есть вакантная должность: кто способен ее занять, вызывается сам. Если вызовутся двое или больше, они сами между собой договорятся и менее достойные уступят более достойному. Однако люди пока еще не столь совершенны. То есть они пока не очень хороши? Безусловно. Но станут лучше? Мы над этим работам.
   Вопросы, которые подсказывает нам жизнь, имеют первоочередное значение, и решение их – первый этап в процессе социализации.
   Вот приезжает в деревню девочка, и то, что она тоскует по братьям и сестрам, заставляет нас задуматься о некоторых проблемах, связанных с сутью семейной жизни.
   – Совершенен ли институт семьи? Смотрите – нищета вследствие смерти отца заставила ребенка оказаться за пределами семьи. Является ли нищета нормальным явлением? Знаем ли мы семьи, где с детьми плохо обращаются вследствие нищеты, болезней, низкого нравственного уровня родителей, их невежества? Не является ли семьей наш лагерь в деревне, где среди десятков ровесников можно выбрать братьев и сестер по духу – вместо случайных, навязанных рождением?
   Святость кровных связей – фикция. Здесь мощное братство душ заменяет хилое братство крови, случайных семейных уз.
   Воспитателю не приходится десятки раз возвращаться к одним и тем же истинам, из года в год, как автомат, повторять одно и то же, коснеть. У нас нет ни авторитетов, ни догм.
   Для ученика прежней школы учитель был образцом (до поры до времени), а школа – идеалом. Пришло ли кому-нибудь в голову рассказать детям, почему перемена после первого урока продолжается пять минут, после второго – десять, что это соответствует сегодняшним – не вполне пока подтвержденным наукой – представлениям о ритмах работы человеческого ума и сегодняшнему несовершенному разделению суток на двадцать четыре равные части (некоторые предлагают делить сутки на десять часов).

   Объяснил ли кто-нибудь детям, почему парты стоят таким образом, чтобы свет падал слева, почему в классе парты именно такого типа, а не такие, как были раньше, как их совершенствуют и как будут совершенствовать в дальнейшем?
   Во время одного из уроков был затронут вопрос совершеннолетия. Почему согласно законам иудаизма тринадцатилетний мальчик считается зрелым мужчиной и отвечает за свои поступки перед Богом, а согласно государственному закону нашего времени человек достигает совершеннолетия лишь в двадцать один год? Почему в двадцать один, а не в двадцать или двадцать четыре?.. А мы в своей школе прежде всего преодолеваем убеждение, будто возраст дает какие-то преимущества: старший должен понимать, что в некоторых случаях необходимо пойти младшему навстречу.
   Каждому новому ученику назначают инструктора – опекуна, который знакомит новенького с жизнью лагеря. Четкая дисциплина обязательна в течение первых нескольких дней, потом за ней следят уже не так жестко: нужно лишь соблюдать часы отдыха и обеда; следующий этап – полная свобода.
   Каждый вечер ученик обязан отчитаться о том, чем занимался в течение дня. Поэтому все должны уметь определять время и иметь часы. У каждого есть тетрадка, куда ученик записывает или диктует:

   Остальные часы прошли как-то незаметно. Мне грустно.

   Положения кодекса подразделяются на жесткие требования – например, не лгать – и условные – например, отчитываться о своих занятиях, ходить на утренние занятия, раз в неделю посещать врача и меня. Кодекс еще находится в стадии доработки, и пускай этот процесс никогда не прекращается.
   «Мне не по себе». «Мне грустно». «Я как-то странно себя чувствую». Эти фразы часто повторяются. Быть может, это печаль пробуждающейся осознанной жизни? Стремление к труду, который позволяет забыть о себе и находить удовлетворение в борьбе за счастье других? Разве это не бесценное, не подлинное стремление к абсолютному совершенству будущего?
   «Мне грустно» – если бы они могли остаться здесь на долгие годы – вдали от людей, вдали от жизни, – это чувство переродилось бы в бесплодные мечты или застыло в эгоистическом созерцании, но мы утопим его в водовороте осознанного труда, заглушим боевым грохотом борьбы за гуманные, благородные формы существования.
   Завтра мы отсылаем в школу вторую партию учеников. Среди них – Вацек Курек. Тринадцатилетний мальчик понимает, что чувство собственности – понятие юридическое, наследие прежних, дурных и диких, времен насилия и рабства. Вор Курек понял, что естествоиспытатель знает лишь одно непререкаемое право – право нормальной личности на нормальное развитие в благоприятных условиях жизни. Он знает, что его попытка украсть пачку табака была мелким преступлением в сравнении с тем, которое совершили по отношению к нему: обременили плохой наследственностью, искалечив родителей, приохотили к табаку, приучили травить себя им и дурманить, наконец, собирались совершить преступление еще более страшное – убить в тюрьме.
//-- ЧТЕНИЕ --//
   Отдел домашнего чтения собрал большую команду воспитанников. Уже несколько десятков семей постоянно пользуются нашими услугами по праздничным дням, а в общей сложности мы охватили сотни.
   Отдел разделяется на несколько секций.
   Оставить свой адрес можно в любом пункте школы – в читальне, в столовой, в прачечной. Адреса проверяют – во избежание ложных вызовов.
   Рабочий Марцин Калиш приходит в баню.
   – Не хотите ли устроить для детей представление?
   – А это что ж такое будет?
   – Придет наш ученик, прочитает несколько сказок, а картинки покажет на полотнище.
   – А когда он придет?
   – Наверное, лучше всего в воскресенье после обеда?
   – Пожалуй, можно, – на пробу.
   И оставляет адрес: улица, номер дома, флигель, этаж, номер квартиры.
   – В субботу мы сообщим вам, во сколько состоится представление.
   Адрес вместе с заказом передается в экономическую секцию. Если имеется пометка «проверить», тогда им займется комиссия по сбору данных. Потому что были случаи, когда люди то ли шутили, то ли специально нас обманывали.
   В субботу в двенадцать часов список закрывается, адреса и часы делят между участниками, рассылают извещения:

   Марцин Калиш, улица Солец, 62, второй двор, левый флигель, четвертый этаж, направо, кв. 114. Представление состоится в воскресенье, 9/ VIII, в 4 часа 30 минут

   В четыре часа раздаются волшебные фонари [126 - Проекторы. – Примеч. авт.] и книжки. Ученик номер 75 и ученица номер 48 получают два одинаковых по весу пакета. Мы отправляемся в путь…
   Уже знакомая мне рабочая квартира. Собралась вся семья, и пришли многочисленные соседи.
   – Здравствуйте. Пожалуйста, посадите детей в первую комнату и следите, чтобы они не дергали экран.
   Подготовка занимает буквально несколько минут. Вот уже вбиты два крючка по углам комнаты, протянута веревка, повешено полотнище, заслонены окна, установлен волшебный фонарь.
   – Пожалуйста, тишина! Начинаем!
   Показывают сказку «Кот в сапогах», смешную, со множеством картинок, потом печальное стихотворение «Перед судом» [127 - Стихотворение Марии Конопницкой (1842–1910) – польской писательницы, автора произведений в том числе для детей и юношества.], потом опять веселую историю, юмористические «Картинки без слов», несколько видов далеких стран, забавные приключения зайца – и всё, представление окончено.
   – А можно еще?
   – Через двадцать минут у нас представление в другом месте. Но мы можем прийти снова через неделю и показать вам другие истории.
   Дети уходят. Я соглашаюсь на приглашение «угоститься».
   – А молодцы ребята. Как ловко все проделали.
   Взрослые посмеиваются. Они пока еще не осознали, чему оказались свидетелями.
   – Смотрите-ка. И стул на место поставили. И дырки от крючков гипсом залепили или еще чем. Словно ничего и не было.
   Только что-то хорошее осталось в душе, словно свежий ветерок подул.
   – Молодцы ребятки. А девочка-то – сноровистая, как парень. Как это вам удалось их так выдрессировать? Ну и ну…
   А ведь никакой дрессировки тут нет – только ряд усовершенствованных действий из программы первого класса общественной пользы.
   Какая огромная работа выполнена, какое огромное поле деятельности на будущее.
   Собрания, репетиции, голосования и конкурсы проходят ежедневно.
   На собраниях поднимается ряд вопросов:
   – Какие волшебные фонари лучше (приглашаем специалиста, который демонстрирует разные системы). Что выбрать для чтения – произведения веселые или печальные, длинные или короткие, беллетристику или научные тексты, прозу или стихи, с моралью или без? Заказать ли картинку о последствиях пьянства, болезнях и т. д.? Где и какие картинки заказывать? Разнообразить ли чтение фокусами?
   В актовый зал приходят педагоги, врачи, агенты фирм, ксендз, общественный деятель, актер и фокусник. Жизнь сама преподает нам множество интереснейших уроков.
   Собирается комиссия, которая оценивает тексты и картинки.
   Дальнейшие вопросы:
   – Как долго должно длиться представление? Устраивать ли перерывы? Дополнять ли чем-то по просьбам зрителей заранее определенную программу?
   Значит, нужны устные отчеты об уже состоявшихся читках, нужны письменные отчеты о собраниях.
   Этот один небольшой отдел затрагивает в процессе своей деятельности сотни вопросов, непосредственно связанных с жизнью, заставляет осознать потребности, о которых мы прежде не догадывались.
   Прежде всего оказалось, что нужно познакомить учеников с картой города, нумерацией домов. Затем – измерить в метрах расстояния от школы до того или иного района и определить, сколько времени потребуется, чтобы пройти сто метров – медленным шагом или быстрым. Это позволяет очень точно рассчитать, во сколько данный ученик сможет посетить данный дом. Отсюда пунктуальность, которая поражает варшавян, привыкших к небрежности и неаккуратности при обращении со временем.
   Воспитанники прежней школы время не уважали, в собственном городе жили, словно в лесу, не умели записывать адреса, а друг друга разыскивали, словно жертвы кораблекрушения на необитаемом острове.
   Столь же хаотичным и небрежным было отношение к совершенствованию благородной человеческой речи, поэтому девять десятых людей вообще не умеет красиво говорить, а власть оказывается в руках наглых болтунов – кто болтливее, тот всем и заправляет или же просто мешает тем, кто собрался обсудить насущные проблемы. Далеко ходить не надо, взять хотя бы работу парламентов…
   В какой-то момент один из мальчиков говорит:
   – Когда я хотел повесить полотнище для исчезающих картинок [128 - Слайды. – Примеч. авт.], жена хозяина сказала: «Ой, вы мне тут гвоздей навбиваете, а потом в дырах клопы заведутся».
   Так… Проблема ясна, мы советуемся, как лучше потом залеплять дырки – замазкой, гипсом или еще чем-нибудь. Точного ответа мы не знаем, значит нужно попросить совета у специалиста – каменщика или штукатура. Инженер не стесняется обратиться за помощью к печнику.
   – Меня сегодня спрашивали, как устроен волшебный фонарь. Я не знал. А надо бы.
   Действительно: мы должны знать, как устроены инструменты, которыми пользуемся.
   И выясняется, что необходима популярная лекция по физике; если не все ощущают эту потребность, то, во всяком случае, очевидно: часть учеников готова сделать усилие и внимательно, сосредоточенно ее выслушать.
   – Я плохо читал, запинался, – говорит ученик. – Мне сказали, что на прошлой неделе мальчик лучше читал.
   Жизнь поставила ему двойку по чтению. Поэтому он старается, упражняется, совершенствуется – без принуждения, без искусственного насилия.
   В прежней школе один ученик читал рассказ, а остальные сорок считали ворон. У нас пятеро, один за другим, читают одно и то же, а остальные внимательно слушают, потому что потом их ждет голосование: выбирают того, кто выступит в сиротском приюте, куда нас пригласили. Мы должны послать лучшего, потому что неудачное выступление нанесло бы большой урон – отвратило бы слушателей от чтения.
   Если читать предстоит в большом зале, то в таком конкурсе участвуют только старшие воспитанники; здесь уже приходится учитывать возраст, потому что необходим более сильный голос.
   На одного из учеников напали и чуть не отобрали у него волшебный фонарь. Жизнь подсказывает: детей нужно посылать по двое, и один должен быть покрепче. Это имеет два дополнительных преимущества: во-первых, дети сами, без случайных помощников, сумеют повесить полотнище для показа, что удобнее; во-вторых, второй человек, который пока еще не умеет хорошо читать, преисполняется желанием научиться, поскольку видит, какую чтение приносит пользу.
   Простое на первый взгляд действие – развешивание полотнища – также должно быть подготовлено.
   Как повесить, если свет падает слева? А если справа? А если здесь стоит комод? А если нет стула? А если шкаф мешает? Какие еще препятствия могут возникнуть?
   Ребенок учится мгновенно оценивать ситуацию и приноравливать к ней свои действия. В будущем он не растеряется, если случится пожар, не станет беспомощно глазеть на утопленника. Посмотреть, оценить и тут же начать действовать – вот лозунг нашей педагогики…
   Мы предлагали свои услуги приютам, воскресным и ремесленным школам, больницам, фабрикам – наше предложение встретили без энтузиазма.
   Из-за чтения мы оказались награждены еще одним эпитетом – школа комедиантов. А потому не стали дополнять читку фокусами.
   – Что это за школа? Вместо того чтобы учить, делают из детей клоунов и комедиантов. Ходят по городу, картинки показывают.
   Программа домашнего чтения у нас на сегодняшний день такая.
   Первые три представления мы считаем пробными, они бесплатны, состоят в основном из коротких и веселых произведений, продолжаются сорок минут без перерыва. Начиная работать с новой семьей, мы выжидаем, наблюдаем, стараемся разгадать выражения лиц. От перерыва отказались, потому что зрители хотят все посмотреть и потрогать, предлагают: «Дай-ка я сам, я лучше тебя читаю» – и т. д. Были два случая, когда на заказанное представление хозяин квартиры продавал билеты: решил таким образом подзаработать.
   После трех пробных представлений семью посещает старший инструктор, который заполняет анкету, выслушивает пожелания, объясняет идею домашнего чтения и рассказывает о некоторых принципах школьной жизни – и при этом позволяет выбрать, чтó будет читаться в дальнейшем, это уже по желанию семьи и платно: пять копеек в пользу школы обязательно и, при желании, пять копеек на покупку книг, которые семья хотела бы потом оставить себе.
   Другой инструктор посещает семьи, которые отказались от читок после первого представления. Перед ним стоит задача более трудная: он идет к людям, которые, видимо, остались недовольны и настроены недружелюбно. Разговор требует большого такта и выдержки; нужно спокойно выслушать упреки, которые часто высказываются весьма резко, и мгновенно принять решение – ограничиться этим или попытаться (и насколько активно?) переубедить. Искусство убеждать, борьба с предрассудками или стереотипами – это самое трудное, здесь необходимы серьезные нравственные и интеллектуальные компетенции.
   – Не хочу – и все тут, я не обязан объяснять. Нечего к нам ходить.
   – Мы тяжело работаем. Эти чтения, может, и хороши, но они отвлекают нас и детей от работы. Потом у них в голове только ваши картинки и вообще всякие фантазии. Если бы у нас были ваши деньги – тогда конечно, это для богатых развлечение. А мы уж, разрешите, при своем останемся – водка, гости, прогулка; тут, во всяком случае, понятно, что к чему…
   – Пришли два сопляка и давай командовать. Мне это не по душе.
   – Не знаю… люди говорят, что школа эта для того, чтобы у нас веру католическую отобрать, русифицировать. Один вроде рабочий, другой – москаль, а деньги, сказывают, американские. Если бы это было стоящее дело, власти бы непременно запретили.
   Разве все это не бесценный социологический материал?
//-- В ЧИТАЛЬНЕ --//
//-- I --//
   Залы читальни находятся в здании народного дома.
   На первом этаже – гардероб и умывальни.
   Чтобы работать в гардеробе, нужно не только знать числа, но и обладать немалой физической силой, потому что вес верхней одежды достигает порой тридцати и более фунтов. Нравственные компетенции – аккуратность и внимание; нетерпение или раздражительность исключены. Терпение, вежливость и аккуратность занимают высокую ступеньку в иерархии нравственных достоинств, поэтому работа в раздевалке не является деятельностью столь элементарной, как обычно считается. Необходима также честность – нельзя шарить по карманам в поисках оставленных там мелочей. Нужно обладать настойчивостью, чтобы убедить выполнять правила того, кто, возможно, захочет их нарушить. Урон от плохо выполненной работы может быть двояким: материальным, если потеряешь чье-то пальто, и моральным, если неправильным поведением оттолкнешь человека от того, что могло бы принести ему пользу. Контролировать эту деятельность несложно – недовольный тут же заявит о своих претензиях: устроит скандал, поднимет крик, начнет угрожать, а то и жалобу напишет. Наконец, в некоторых случаях эта работа предоставляет поле для злоупотреблений.
   А теперь посмотрим, как обошлось общество с работой, которая требует не только знания чисел, но и серьезных нравственных компетенций. Требование честности, аккуратности и внимания оно подменило залогом – рублями. Требование терпения и вежливости – гривенниками, медью или просто угрозой оказаться на улице. Общество деморализовало сотни тысяч работников, донельзя понизило их нравственный уровень, сковало по рукам и ногам, скомпрометировало саму эту деятельность. Потому что здесь требуются моральные качества – и никаких школьных бумажек.
   В качестве гардеробщиков, сторожей и швейцаров в институциях, предоставляющих обществу услуги, то есть в отелях, ресторанах, публичных домах, кабаре, берут ловких и испорченных холуев, требуют с них большой залог, зарплату поначалу не платят, и порой работники даже сами должны заплатить хозяину за то, что взял на доходное место; а в общественных местах, то есть судах, больницах, банках, читальнях, сидят чьи-то тупые протеже, синекуристы или бесчестные взяточники.
   Зададим еще один вопрос: а почему влиятельный человек, имеющий диплом, должен рекомендовать человека без всякого образования? Потому что второй десятилетиями служил первому за скромную плату, не обеспечивающую старость; потому что дочка того или племянница этого является любовницей другого влиятельного лица; потому что претендент дал сто рублей взятки камердинеру покровителя; потому что истеричка-жена влиятельного лица является членом благотворительного общества и не понимает, что покровительствовать – значит ради спасения собственной души обидеть кого-то неизвестного, который больше нуждается в помощи.
   В нашей школе эта должность – одна из ступенек в иерархии видов деятельности. Занимая ту или иную должность в интернате, мастерских или на школьной ферме, ученик имеет дело со своими товарищами, которые знают правила, умеют им подчиняться, которых, наконец, знает он сам – и представляет, чего можно от них ожидать. А здесь, в гардеробе, наш воспитанник оказывается среди непредсказуемых незнакомцев. В подобную среду он позже попадет в роли чиновника, руководителя школы, врача или директора фабрики – и ему тоже придется объяснять, убеждать, воспитывать хаотичную и безответственную людскую массу. Если сегодня он не научится убеждать бесцеремонного мастерового – чтобы оставил в гардеробе палку и вытер о коврик грязные ботинки, неопрятного подростка – чтобы вымыл руки, прежде чем браться за книгу, пьяного – чтобы пошел домой и проспался, прежде чем любоваться картинами, то позже, в более серьезной и ответственной жизненной ситуации, отсутствие этого умения скажется очень болезненно, будет чревато пагубными последствиями для него самого и для других.
   – Ты еще мне, щенок, будешь указывать на грязные ботинки! Карету давай купи – не придется по грязи топать.
   – Не сердитесь, пожалуйста. Я постараюсь вас убедить…
   – Убеждать он меня вздумал! Да тебя еще на свете не было, когда я…
   – Хорошо, а может, вы меня переубедите?
   Если ему удастся договориться, выйти победителем из трудной ситуации, это будет подсказкой для тех, кто придет после него, послужит материалом для разработки теории важнейшей и пока мало оцененной науки – науки о труде. Ученик не рассердится, не начнет раздражаться; для него это интересный, трудный случай, который, хотя и требует большого напряжения ума, подарит взамен важный факт, помогающий лучше изучить данный предмет. На отчетном собрании его выслушают внимательно и с неменьшим уважением, чем выступление заведующего библиотечной комиссией.
   Вот так школа жизни одухотворила попранную деятельность гардеробщика!.. Потому что добросовестно наблюдает за явлениями жизни и не пренебрегает ничем из того, что та предлагает.
//-- II --//
   Сколько вопросов – столько и мертвых догм. Сколько догм – столько и лжи.
   «Гутенберг изобрел печатный станок» – догма и ложь одновременно.
   Ведь и после Гутенберга тысячи людей и открытий способствовали появлению современной книги. Человечество и сейчас продолжает работать в этом направлении. Сегодняшняя книга – инструмент совершенный в сравнении с книгой прошлого и крайне несовершенный – в сравнении с книгой будущего. Если бы Гутенберга поставили перед ротатором, он бы наверняка растерялся; наименее образованный работник типографии знает бесконечно больше Гутенберга – воскресни тот сегодня. Точно так же последний санитар в больнице знает сегодня бесконечно больше, чем самые ученые лекари сто лет назад. И мы продолжаем двигаться вперед! Преклонение перед Гутенбергом не должно заслонить безымянных работников, имя которым – легион.
   «Книгу нужно уважать» – снова догма.
   Не больше, чем дерево в городском саду, скамейку в вагоне железной дороги, стену в присутственном месте. Книга хрупкая, ее легко испортить – согласен. Испортить один том энциклопедии – все равно что испортить десяток или сотню томов дорогого издания, нанести библиотеке ущерб в несколько сотен рублей. Уважение к книге не является постоянной величиной, это величина условная, зависящая от многих факторов.
   «Книги есть хорошие и плохие. Книга делает нравственнее или развращает. Книга дает знания, благосостояние, счастье – книга спасает или губит».
   Снова возникает целая череда вопросов, которые нужно рассмотреть, если хочешь не запугать человека, не убить в нем всякую свободную и живую мысль, а подтолкнуть к самостоятельному мышлению и неутомимым поискам.
   «Есть исключительные люди, умеющие писать, испытывающие вдохновение, – и их следует почитать особенно».
   Словно писать – не значит лишь записывать свои мысли; словно дневник каждого ремесленника или поденщика не был бы во сто крат ценнее, чем искусно сконструированный роман; словно художественная и научная продукция сегодняшнего дня не стонет ежечасно, рабски подчиненная ущербному общественному устройству.
   «Есть книги для детей, для молодежи, для взрослых, для народа, для теологов, для интеллигенции – и даже специальные молитвенники».
   Для нас вопросы, на которые наталкивает книга, – тема неисчерпаемых размышлений, дискуссий, совещаний; а прежняя школа, сделавшая из книги идола и культ, подобный языческому, систематически, из года в год, прививала его детям, отдавая на заклание живые жизни, забывая даже научить, как именно следует служить этому идолу. Об энциклопедии – талмуде в мире книг – ни слова; о специальных книгах – для поваров, инженеров, садовников – ни полслова. О календарях, словарях, библиографических справочниках – ни звука.
   Ибо велико было опасение: вдруг мертвая книга, соединившись с жизнью, отнимет власть у касты могущественных волшебников, илоты [129 - Илоты – в Древней Спарте земледельцы, занимавшие промежуточное положение между крепостными и рабами.] обнаружат, что у них крадут наследие прогресса, что духовная сокровищница всего человечества находится в руках жадных обманщиков, захвативших сокровища лишь для себя, своих кровных родственников и немногочисленных протеже.
//-- III --//
   – Мы уже закрываемся.
   – Ох и засиделся же я, словно гусыня на яйцах.
   «Словно гусыня на яйцах» – выражение, выросшее на деревенской почве. Утомленная высиживанием гусыня не может расправить ноги и, переваливаясь, неловко опирается на крылья. Почему не «как курица»? Потому что гусыня тяжелее и последствия сидения на одном месте очевиднее.
   Один из учеников предложил собирать выражения и пословицы и страшно удивился, узнав, что существует целая серьезная наука фольклористика, что разработана теория, что есть методы исследований, что выходят специальные журналы, посвященные этой области знаний.
   Мы устроим лекцию о фольклоре, пригласим на собрание нескольких ученых. А ведь интерес вспыхнул совершенно случайно. Целая живая и живописная область знаний, не входящая ни в какие школьные программы, внезапно предстает перед нами и победоносно занимает достойное место. Потому что так распорядилась жизнь.
   Лекция наверняка будет интересной и занимательной: увлеченный человек с жаром расскажет о предмете, который он хорошо знает, которому посвятил жизнь и которым непременно захочет заинтересовать молодежь, привлечь и воспламенить ее.
   А мы, взрослые, не стыдимся признать, что это для нас область неизведанная, что сами мы мало что можем рассказать, но послушаем охотно.
//-- IV --//
   Запись нового читателя: имя, фамилия, место работы и точный адрес – никаких официальных документов не требуется.
   Мы пообщались с сотрудниками уже существующих читален: книги все равно будут пропадать, так что попробуем пока выдавать их без лишних трудностей. Мы поговорили с букинистами; они обещали не покупать книги со штампом нашей школы; это была и первая наша официальная встреча с евреями – как же мало мы о них знаем…
   Книга пропала – это понятие условное. Если семья уехала в деревню и там книгу прочитают все соседи, то она не только не пропала, но и принесла свои плоды. Напротив, книга в золоченом переплете, помещенная в резной шкаф богача, если ее никто не читает, пропадает без толку, бессмысленно, хотя ее берегут и она в прекрасном состоянии.
   Выдавать книги – целая наука.
   Предложить человеку, который с трудом складывает слова, интереснейший трехтомный роман – грубая ошибка. Принцип «обучая, обучаемся сами» здесь применим как нельзя более. Мы не успеваем решить и десятой доли ежедневно возникающих вопросов.
   – Это интересная книга? А о чем там говорится?
   Следовательно, нужны аннотации, необходимо оценить степень трудности, оценить художественную ценность, а прежде всего – оценить самого читателя.
   По нескольким фразам, которые он произнес, мы должны его оценить, понять, чего он может ждать от книги.
   Прежняя мертвая школа имела дело с мертвыми сочинениями, пересказывала одни и те же произведения и характеризовала одних и тех же мертвых героев.
   В нашей школе жизни ученик пересказал книгу для каталога, но сделал это неудачно или не так удачно, как другой. Жизнь поставила ему двойку – в следующий раз он постарается сделать это лучше, охотно воспользуется подсказкой более опытного товарища, даже если тот младше.
   Новый читатель произнес всего несколько фраз – нужно с ходу поставить диагноз и начать действовать; не разобрался, дал не ту книгу – будет очевидно, что ошибся. Жизнь поставит ему плохую оценку:
   – Да ну, неинтересные у вас книги. В другом месте мне лучше давали…
   Становится также очевидно, каких книг у нас нет, чтó нужно сделать, к кому обратиться за помощью. Ученик узнает, что это есть, например, у французов, немцев или русских, впервые слышит звуки чужого языка, знакомится на собрании с живым человеком, который пишет книгу, с технологией творчества, видит рукопись, понимает, как собирается материал, слышит критические замечания – и, наконец, сам выдает эту книгу читателю.
   Возьмется ли за эту работу тот, кто заранее знает, что не сумеет справиться? Не предпочтет ли он проверять номера возвращаемых книг и записывать выданные – или работать в секции газет и журналов?
   Обнаружив на вечернем отчетном собрании, что не помнит, кому и какие книги выдал и чем руководствовался, – постарается пока ограничиться работой с двумя-тремя читателями?
   Наконец, секция сбора информации – работа тем более ответственная, что ведется самостоятельно, за пределами школы; и здесь тоже приходится общаться с семьями, окунаться в самую гущу жизни.
   – Почему он не пришел в читальню и не вернул книгу?
   – Заболел… Ребенок книгу разорвал, постеснялся принести… Сказал, что через неделю принесет, – времени нет… Просил передать книги и сказал, чтобы ему голову больше не морочили… Отец не знал, что мальчик книжки берет… Мастер не разрешает читать.
   Один поменял адрес, другой уехал навсегда, а третьего нет дома.
   Каждое собрание комиссии по сбору данных ставит ряд новых вопросов, обнаруживает новые упущения, побуждает к новым усилиям и усовершенствованиям, открывает глаза на условия жизни, препятствующие прогрессу, учит оценивать людей в контексте среды их обитания, то есть добросовестно, серьезно, глубоко.
   Не «в Африке люди черные», а здесь – в ста метрах – человек такой-то и условия его жизни таковы, что он не может быть другим. Не «в битве под Марафоном погибло столько-то греков или персов две тысячи лет назад», а здесь – у тебя под носом и прямо сегодня – погибают тысячи людей зрелых и детей: подмастерья, которым мастера запрещают читать, мужья, чьи жены швыряют книги в печь, одинокие, которым некому поменять книгу во время болезни, и т. д. и т. п.
   И снова наш ученик учится быть наблюдательным и действовать в зависимости от ситуации, описывать, характеризовать, говорить о том, что видел и слышал – и мыслить.
   – Обманщик-парень – взял книги и исчез. Воришка небось.
   – Не воришка, – отвечает жизнь, – просто от отца прячется, украдкой читает, поэтому так долго.
   – Отец – мерзавец: почему он ребенку читать не разрешает?
   – Не мерзавец, – отвечает жизнь, – просто дочь его брата выросла мерзавкой, а брат говорит, что это от книг.
   Здесь линия наших изысканий обрывается. Остаются неразрешенными вопросы: что еще, кроме чтения, заставило девушку пойти по кривой дорожке и кто навел отца на мысль, что виноваты книги?
   Бесконечный круг обид – а где его начало?
//-- ПРАЧЕЧНАЯ --//
   Предусмотрительные противники освобождения и возрождения человечества имели один аргумент, с их точки зрения, убийственный: совместный человеческий труд во имя общего блага – недосягаемая мечта. Существуют занятия неприятные и неинтересные, за которые добровольно никто не хочет браться, например стирка грязного белья. Однако люди забывали, что по мере развития прогресса эту работу будет, возможно, выполнять машина, что сегодняшнее понятие грязи является понятием эстетическим или метафизическим, а не физическим, что не бывает работы напряженной и полезной, которая не могла бы принести удовлетворение.
   Грязное белье сортируют в большом светлом зале, снабженном электровентиляторами. Работники этого отдела знакомы с микроскопом и ретортой, понимают, почему человеческий пот имеет кислый и острый запах, знают, какую роль в распространении болезней играют паразиты, как выглядят жир и кал при тысячекратном увеличении. Преступлением было бы заставлять заниматься этим трудом людей бездумно, под угрозой голодной смерти; у нас же в этом отделе, как и в любом другом, работают те, кто вызвался добровольно.
   Мы ведем здесь бактериологические изыскания, исследуя постельное и личное белье из интерната, из дома рабочих, из тех городских благотворительных организаций, которые пользуются нашими услугами, наконец, из наших ночлежки и больницы.
   Естественным образом, вследствие необходимости, родились лаборатории под руководством химика, биолога, электротехника и механика. Прачечная стала отделом школы наравне с другими; эта деятельность была разделена на составные элементы, и многие из них оказались этапом, необходимой ступенью при переходе от низшей деятельности к высшей.
   Каким же несчастным должен был чувствовать себя санитар, в первый и в десятый раз меняющий белье у находящегося без сознания больного; достоин сострадания медик XIX столетия, приведенный в прозекторскую и вынужденный копаться в вонючих кишках трупа. С каким отвращением следователь ассистировал при вскрытии, а полицейский затыкал нос, входя в сортир дома в рабочем предместье; с каким раздражением куратор посещал народную школу – нищую и плохо проветриваемую; какой страдалицей ощущала себя воспитательница детского сада, не нашедшая себе мужа и вынужденная, о ужас, сама сажать детей на горшок; с какой гордостью, наконец, благородная дама рассказывала в гостиной, что она не брезгует навещать бедняков в их квартирах.
//-- * * * --//
   Эстетов немало: и фабричный инспектор, который не терпит плохих запахов, и санитарная комиссия на бойне, состоящая из дипломированных естествоиспытателей, и многие врачи, полагающие своей большой заслугой уже то, что они накладывают на рану повязку.
   Принуждение, привычка, «отупение» или, наконец, «призвание» заставляли людей выполнять деятельность, которая – согласно предрассудкам или невежеству – считалась унизительной и недостойной человека. И удивительное дело – вместо того, чтобы эту работу максимально упростить, создать условия, наиболее благоприятные для ее выполнения, либо, в конце концов, поручить наименее многочисленной группе рабочих, – поступали строго наоборот.
   Кухни и прачечные – наиболее яркие примеры духовного Средневековья и свидетельство хаоса общественного хозяйства. Десятки тысяч женщин, которые отданы в жертву одному из наиболее бездумных видов деятельности, которые живыми руками трут грязное тряпье, – доказательство того, насколько дешево ценились эти человеческие руки, как мало уважались моральные и интеллектуальные ресурсы человека.
   Сортировка грязного белья требует участия человека. Эта работа не унижает и не оскорбляет эстетическое чувство. Для того, кто мыслит как естествоиспытатель, неэстетичен скорее целующий ребенка чахоточный, пускай даже это происходит в самых эстетических декорациях, а вот завшивленная рубаха бедняка воспринимается как очередное свидетельство банкротства сегодняшнего строя – и только так.
   Религия наказывала любить гниющие раны и язвы, несмотря на отвращение, которое они вызывают, наука их исследовала и не нашла ничего такого, что оправдывало бы подобное отвращение, научила распознавать и лечить. И таким образом легализовала, реабилитировала, одухотворила и осветила то, что предрассудки унижали и оскорбляли. Школа, отыщи же учебники, которые в наглядной форме донесут эти истины до каждого – подобно нашей скромной прачечной, которую незримые нити связывают с лабораторией естествоиспытателя и тихим кабинетом социолога!
   Наши уголовные кодексы милосердно признают смягчающие вину преступника обстоятельства. Насколько оскорбленными почувствовали бы себя судьи, реши адвокат продемонстрировать им белье, в котором был схвачен вор; высыпи он на зеленое сукно вшей, найденных на преступнике, в его постели и в его комнате; вздумай он, наконец, вколоть жир, выдавленный из одежды несчастного, подопытным кроликам или мышам – те скончались бы в конвульсиях на глазах у присутствующих.
   – Ваша честь, разве удивительно, что в этой одежде душа бедняка онемела? Если есть в вашем доме умный и ласковый пес, поселите в его шерсти такое же количество паразитов – и увидите, каким злым и мрачным он станет!..
   Болезненный, но доказанный факт: наибольшую сенсацию вызвали и наилучшую рекламу нашей школе сделали – сорочки нищенки и ее ребенка, пришедших в школьную ночлежку. Мать и ребенок не меняли белье на протяжении одиннадцати месяцев. Этот факт в разных версиях разлетелся по желтой прессе обоих полушарий, отозвавшись долгим эхом, – словно рассказы о морских чудовищах или Джеке Потрошителе. Кульминационной точкой стал момент, когда какой-то заграничный паноптикум обратился к нам с предложением купить эти две сорочки за несколько сотен марок. Если бы в программе нашей деятельности значилась пропаганда филантропии, мы легко бы собрали значительные суммы на строительство бани и прачечной…
   По инициативе нашего прачечного отдела была предпринята однодневная ревизия белья в мужских интернатах восьми европейских городов с целью убедиться в распространении онанизма в закрытых военных, монастырских и светских школах, и результаты этой ревизии вызвали среди невропатологов, школьных врачей и педагогов не меньшую панику, чем вышеупомянутые сорочки среди широкой общественности. Этот вопрос широко обсуждался в научной прессе и заронил в души ученых, оторвавшихся наконец от книжной рутины, не одно сомнение…
   Использование в стиральных машинах системы «центрифуг» вместо «пропеллеров», дезинфекция кожаных предметов, электрические гладильные прессы и целый ряд технических усовершенствований, подробно описанных в нашем отчете, – в той или иной мере заслуга прачечной нашей школы жизни, бывшей инициатором нововведений. Сегодня можно смело утверждать, что мы направляли работу варшавских прачечных на протяжении целых пятнадцати лет.
   Потому что мы смотрели на эту деятельность через призму жизни, не помышляя о прибыли, которую можно для себя выгадать, без предубеждений, почерпнутых из различных прекраснодушных теорий.
//-- ЧАС НЕВЕРИЯ --//
   Сколько горечи успело скопиться в душе.
   Неужели мы настолько правы, что за столь короткое время нажили столько врагов?
   Мы наносим вред не только детям, но и городу, стране и всему далекому будущему, – так говорят нам.
   Школа наша – это казармы. Мы превращаем детей в манекенов с часами в руках, нивелируем их характеры, подавляем инициативу. Мы пронумеровали детей, ввели тюремную дисциплину, регулируемую тысячами предписаний, циркуляров и распоряжений. Мы мудрствуем вместе с ними на сотнях собраний, приучая к софизмам и демагогии. Дети задыхаются в этой нашей искусственной жизни, жестокой и холодной, напрочь лишенной иллюзий и поэзии. Мы бесстыдно эксплуатируем детский труд, вредя как ученикам, так и вытесненным ими с рынка труда взрослым конкурентам. Воспитываем фанатичных безбожников, бессердечных эксплуататоров и шпионов – под видом всевозможных комиссий и бригад по сбору данных. Создавая своими мастерскими и торговым отделом вредную конкуренцию, мы разрушаем и уничтожаем сотни семей, а потом забираем в рабство их голодных и беспомощных детей.
   – Полмиллиарда долларов – и никакого облегчения нуждающимся.
   Если бы трезвый капиталист вложил эту сумму в предприятия, тысячи рабочих имели бы кусок хлеба, это способствовало бы развитию промышленности и торговли, обогащению всей страны. А так – то, что могло бы быть благословением, стало проклятием.
   – Что вы сделали? Устроили платный приют и детский сад, платную больницу и аптеку, ссудную кассу и ломбард с высокими процентами. Где здесь хоть толика если не филантропии, то хоть видимости общественной пользы?
   Или спекуляция, или узколобая и вредная доктрина.
   Мы якобы хотим поработить всю страну; нас свело с ума сверкание золота – и мы рвемся к власти. Но общество сумеет противопоставить нам свою волю, сумеет себя защитить.
   «Слишком много кассиров в вашей школе, слишком часто слышится звон презренного металла. Женщине в школьной аптеке не выдали лекарство для больного ребенка, потому что у нее не было трех копеек, чтобы заплатить. Кто так распорядился: может, закаленный в борьбе за существование мелкий лавочник или ненасытный ростовщик? – вопрошает газетчик-моралист. И тут же сам отвечает: – О нет, это тринадцатилетняя девочка, воспитанница могущественной школы жизни – новой педагогики, во главе которой стоят заморские реформаторы.
   Хронометр в руке и трезвость в душе, – иронически восклицает он, – какие же плоды дадут эти посевы?»
   Дело обстояло не совсем так. «Тринадцатилетняя девочка» дала женщине записку в ссудную кассу, которая в неотложных случаях имеет право выдать ссуду без предварительной проверки платежеспособности. Однако женщина, Марианна Блыкош, заявила, что никогда в жизни не занимала трех копеек и занимать не собирается, что ради дурацких трех копеек топтать ботинки не станет и кассы эти наши диковинные искать не пойдет. Дежурный старался убедить ее, что речь тут не о трех копейках, а о гораздо более важной вещи – здоровье ребенка. Если уж она проделала такой далекий путь, чтобы спросить у нас совета, то тем более может пройти путь более короткий, который вместе с оформлением всех формальностей займет минут восемь. Если она хочет, он сам ее проводит, чтобы не пришлось искать дорогу. Марианна Блыкош отказалась. Может, она запишется на прием в больницу? Нет, не запишется. «В вас говорит бессмысленное упрямство». – «Да, упрямство, она имеет право на упрямство, кто ей запретит?» – «Никто не запретит, однако если она готова заплатить за свое упрямство благом собственного ребенка, то отчего требует уступок от посторонних людей?» – «Никаких уступок она не требует. Правду люди говорят: одно ворье в этой школе, чтобы ей провалиться в тартарары и сгореть, чтоб вам всем пусто было…»
   В разговор вступил ожидавший своей очереди ремесленник: он готов заплатить эти три копейки; однако женщина отказалась – вдруг ей вместо лекарства «яд какой-нибудь подсунут и ребенка отравят». Кроме того, женщина потребовала, чтобы ей вернули пять копеек за консультацию. Ей отказали. Отлично – обобрали и выгнали на улицу, она в полицию пойдет, в суд – уж она найдет на них управу. И в самом деле – нашла жадную до сенсаций прессу, правда лишь через две недели после происшествия.
   Тем временем случившееся еще в тот же день обсуждалось на отчетном собрании амбулаторного отдела, на заседании межотдельческой комиссии – вместе с представителем ссудной кассы; дальше материалы были переданы психологам, чей вердикт дал богатый научный материал для изучения истерии в пролетарской среде.
   Дежурный сделал ошибку: он упрекнул женщину в упрямстве, которое вредит ребенку. И таким образом спровоцировал вспышку гнева. Эта женщина, на протяжении многих лет унижаемая, научилась не доверять людям, привыкла постоянно сражаться за мизерную долю иллюзорных прав и теперь решила, что ей отказывают в этом последнем призрачном праве на каприз или упрямство, причем в отношении единственной реальной ее собственности – ребенка. Она не хочет лечить ребенка – кто может ее заставить? Она уперлась и не хочет занимать дурацкие три копейки – и что ей за это будет? Исполненная подозрений, она видит в этом покушение на себя и свое имущество. Однако в глубине души понимает, что не права, и здесь должен сказать свое веское слово справедливый закон.
   – Нельзя, ради своих капризов или идя на поводу у предрассудков, жертвовать жизнью человека, пускай маленького и беспомощного, привязанного платком к твоей груди, рожденного тобой, – но также и природой, частью которой он является в неменьшей степени.
   Присутствовавший на собрании юрист объяснил, что, если врач против воли родителей сделает ребенку операцию, которую наука считает необходимой, у него могут отобрать диплом; он предстанет перед судом наравне с уголовником.
//-- * * * --//
   Все здесь поставлено с ног на голову; иначе это можно сформулировать следующим образом – борьба двух мировоззрений: с одной стороны – средневековой лживой манипуляции, с другой – современных наблюдений. Одна сторона знает свои права собственности, наследования, традиции, другая отстаивает право человека на нормальное развитие, право наследственности и единственное законное право – право природы, ее власть, ее законы и привилегии.
   Когда мы послали в газеты разъяснение, нам ответили, что текст слишком длинный, а трехкопеечный вопрос – слишком мелкий, чтобы уделять ему столько внимания, и что факт отказа в выдаче лекарства установлен.
   По мнению порочного общества, дело здесь всего лишь в трех копейках.
   Слишком много кассиров в нашей школе, слишком часто слышится звон презренного металла.
   Верно подмечено: именно под звон этих грязных, кровавым потом политых медяков мы учим наших воспитанников презирать деньги и уважать человека и науку. Что скажет наш ученик, который был свидетелем множества трагедий и преступлений, случившихся из-за отсутствия нескольких злосчастных монет, – видя, как мы бездумно швыряем хрустящие банкноты? Почему в вашей жизни так оглушителен звон презренного металла, почему у вас столько касс повсюду?
   Наша школа – казармы? Нет, господа, это ваши школьники дрожали перед суровым школьным прокурором и фельдфебелем, подло издевались над слабым или добрым, ненавидели и унижали, лгали и хитрили. Наши правила, защищающие общее благо, мы разрабатываем и корректируем едва ли не ежедневно. У нас нет дисциплины – есть социализация, нет послушания – есть понимание необходимости принципов, организующих совместную жизнь и совместную работу.
   Нет поэзии? А где же место для нее в век неволи, как не в борьбе за свободу? Где, если не в педагогической деятельности, призванной возродить человечество?
   Мы эксплуатируем детский труд? Нет: дети по собственной воле занимаются то одним, то другим.
   Воскресный отдых – разве это не фикция? Захоти все слои общества отдохнуть одновременно – это был бы самый ужасный день в истории человечества. Праздник весны, экскурсии и путешествия, смена работы, наконец, образование – вот наши праздники. У нас каждый день – воскресенье. Часы и дни отдыха каждому подсказывает жизнь, а не мертвый календарь. Это вы создали систему рабского труда и рабского отдыха.
   Бессердечные манекены? Ваша сердечность – дать старичку два гроша, двум старичкам – четыре, а трем – шесть. А когда, привлеченные вашей милостью, они придут вдесятером, тогда вы захлопнете свое сердце и уберете подальше мошну, потому что помочь десяти – значит привлечь еще сотни и тысячи голодных. Дать старичку два гроша сегодня – значит дать их также и завтра, и послезавтра и так годами. Нет, господа, филантропия – это растление сердца, это его лихорадка, а не трезвый голос.
   Ученик-кладовщик записывает каждый выданный грамм соли, каждое перо и откажется выдать новое, пока ему не вернут старое. Потерявшееся или пропавшее перышко – свидетельство чьей-то недобросовестности или упущения, а следовательно, сигнал: где-то что-то неладно! – а вовсе не мелкий – четыре гроша – ущерб. Это значит, что шестеренки коллективной общественной машины плохо функционируют, и жизнь вовремя нас предостерегает.
   Наш кладовщик скажет рабочему не «укради», а «требуй бóльшей зарплаты». Не отдаст под суд совершившего кражу рабочего, но сделает так, чтобы украсть было невозможно. Наш кладовщик придет на фабрику не затем, чтобы служить капиталисту, а затем, чтобы пробудить сознание и объединить рабочих; но свои обязанности будет выполнять образцово, добросовестно, вводя все возможные усовершенствования. Терпение, честность, понимание человеческой психологии, ум, навыки – вот чем мы должны поражать мир, принуждать его к правде, подчинять идее справедливости…
   Приняли нас недоброжелательно. Мы полагали, что наша реальная деятельность мгновенно развеет трусливые предрассудки. Однако то, что призвано было стать потрясающим откровением, превращается в кропотливое прокладывание пути сквозь дебри общественной анархии – мы продвигаемся, прилагая кровавые усилия, не уверенные в завтрашнем дне, печальные и измученные.
   Первый день мая – праздник весны и праздник надежды, братства и возрождения. Если даже вы не разделяете нашей веры – хотя бы признайте существование этого светлого дня, принадлежащего рабочему люду. Разве обреченный на триста с лишним дней забот, он не заслужил одного собственного солнечного дня? Обреченный на триста с лишним дней расовой, племенной, национальной или религиозной ненависти – не заслужил дня объединения? Обреченный на триста с лишним дней унизительного, кровавого физического труда – не заслужил одного дня признания его достоинства?
   Мы отпраздновали этот день небольшим торжеством возле Памятника труду. Возложили венок в память тех троих, погибших при строительстве нашей школы. И в короткой речи выразили надежду, что человек человеку будет братом.
   И вот официальная бумага в руках Умова, – бумага, видимо, серьезная, потому что бедный Умов облачился в свой генеральский мундир и повесил на грудь ордена. Мы долго ждали его возвращения. Он вернулся потный, мрачный и заявил, что едет в Петербург. «Вот им!» – и показал фигу, но в глаза не смотрел. Всю ночь просидел в школьном архиве, делая выписки, а потом набил бумагами портфель и уехал. Все были в ужасе. Шесть черных дней чудовищных сомнений и наконец – брызжущая ненавистью статья о нашей школе в полуофициальном издании – свидетельство того, что Умов отказался от взятки. Еще четыре дня тишины – и внезапный визит высоких гостей. Фига фигой, но честное лицо Умова сияло.
   – Эй, мальчик, сколько тебе лет? – спрашивает высокий гость.
   – Шестнадцать.
   – Значит, через пять лет – в армию?
   – И я постараюсь стать образцовым солдатом.
   – Будешь выполнять приказы командиров?
   – Если они будут соответствовать закону.
   – В армии не положено рассуждать!
   – Если мое дело правое, я охотно пойду под суд. Если суд будет справедливым, меня оправдают.
   – А если он будет несправедливым?
   – Это будет доказательством разложения армии и ее близкого конца.
   – А тебя тем временем повесят, дурачок.
   – Человечество стремится к более совершенным формам бытия ценой миллионов жертв, а человек свободный не боится смерти…
   Гость нахмурился, а Умов быстро спросил:
   – Зачем ты говоришь правду? Этот господин повторит твои слова в Петербурге, и нашу школу закроют.
   – Если мы спасем ее ложью, она проживет несколько месяцев или лет, а если мы отстоим ее при помощи правды, она будет существовать века.
   – Ладно, Умов, хватит, угомонись! – шепнул гость. – Я уже все понял.
   Членов комиссии пригласили на завтрак. На столах в нашей столовой впервые появилось шампанское. Обслуживали, как всегда, сами ученики.
   – Наш завтрак – это для ваших учеников также занятия, правда, Умов?
   Умов смешался.
   – Эх, старик… Слишком поздно ты поступил в свою школу – уже не умеешь быть откровенным и смелым.
   Итак, победа – но надолго ли утихла буря? На сей раз неприязнь польской части общества сыграла нам на руку, но что будет дальше?
   А они не упустят ни одного шанса вставить нам палки в колеса. Мы обратились в общественные и благотворительные организации, больницы, читальни, детские сады, хотели сотрудничать – те или просто отказывались, или ставили условия, которые мы принять не могли, или воспользовались нашим предложением, но с явной неохотой. Мы стремимся так врасти в жизнь, чтобы нас нельзя было оттуда вырвать, потому что только тогда можем быть уверены в будущем.
   Против нас настроили те сферы, в которых мы прежде всего собираемся работать.
   – Ну что ж, барышня, учись быть официанткой. И положи-ка нам побольше мяса. Не обеднеете – с бедняка сдерете…
   – Тут учат обирать бедных людей…
   – Я предпочитаю брать книги в наших читальнях. Тут у вас слишком чисто…
   – Я, слава богу, не воровка, чтобы меня фотографировать…
   Повсюду недоброжелательность или враждебность.
   Мои дорогие молодые герои! Как спокойно, с каким достоинством и хладнокровием они реагируют на неудачи и наветы. Как объективно оценивают нанесенные обиды.
   Худшие оскорбления исходят от тех, кому мы не позволяем себя обмануть.
   А эти отцы и матери, которые через несколько месяцев забирают детей вопреки их желанию, чтобы эксплуатировать их труд, и распространяют заведомую ложь, а их хитрые советы, которые они дают, отдавая детей в школу жизни!
   Людям, которые лишены права голоса в самых мелких вопросах, которым позволяют жить в условиях, в каких и животное бы не выдержало, которых унижают и оскорбляют донельзя, – этим людям разрешают выполнять сложнейшую задачу, доверяют труд воспитания, требующий высочайших интеллектуальных и нравственных компетенций, работу в той области, где ущерб от неумело или недобросовестно выполненных обязанностей наиболее трагичен, где контроль труднее всего, – на откуп этим людям отдают ценнейший дар природы – будущего человека, ребенка.
   Ученый депутат парламента, который не доверит свою лошадь пьяному конюху, знает, что сотни тысяч пьяниц воспитывают детей, – но не выступит против священного института семьи: он ведь не естествоиспытатель, а ученый-юрист!..
//-- НОЧЛЕЖКА --//
   Несколько недель работы ученика в этом отделе воспитывают и закаляют. Тот, кто захотел бы тут остаться, – заледенел бы или оскотинился, а в лучшем случае впал в безумный мистицизм: лежа крестом, кричал бы: «Грехи наши тяжкие!» – отказавшись от каких бы то ни было действий, ожидал Мессию или Антихриста, которые спасут или уничтожат мир. Работать тут долго может только человек зрелый, уравновешенный, вооруженный знаниями, поэтому исследования в приюте ведут ученые специалисты.
   Железная дверь, сени, дальше – крепкий барьер вокруг кассы. Сначала мы предоставляли ночлег двух классов: первого, в отдельной кровати, – за пять копеек и второго, на общих нарах, – за три. Кроватей первого класса – шестьдесят. Теперь любой ночлег с ужином стоит три копейки. Тот, кто пришел раньше, получает кровать; когда все кровати оказываются заняты, мы отправляем людей в зал с нарами. Две копейки – ночлег, копейка – ужин: чай и хлеб.
   Также каждый имеет право вымыться и постирать белье. Не все спешат воспользоваться этой возможностью.
   – Столько лет вши меня жрали, а я все жив. Вошь не человек, всю кровь не выпьет.
   Однако есть и те, кто приходит в нашу ночлежку именно ради купания и стирки белья: это выгоднее, потому что шестьдесят копеек в месяц за жилье эти люди платить не в состоянии. Есть такие, кто на лето исчезает, потому что в теплую ночь можно выспаться где угодно.
   Если температура на улице опускается ниже нуля, мы считаем ночлег потребностью «безотлагательной» и выдаем ссуды в размере двух копеек, но только три дня подряд – с перерывом в один день – и только до двадцати копеек. Эта льгота и ограничения подсказаны опытом.
   Ценные вещи они отдают на хранение: чаще всего это ботинки, цена которым иной раз несколько десятков рублей, а бывает – грошовая трубка или палка.
   Профессиональные нищие начинают собираться около четырех часов дня, чтобы успеть занять кровати. Некоторые не спали в кровати с самого рождения, а многие вообще никогда не ночевали в отдельной постели, всегда по двое-трое-четверо.
   В целом все нами довольны. Пытались наивно обвести вокруг пальца, увидели, что не получается, и смирились. Их оптимизм изумляет и ужасает. Это оптимизм обитателей сумасшедшего дома; за любую выходку полагается угроза или наказание, так что даже самый озлобленный и безрассудный сохраняет в своем больном сознании слово «нет» – запрет, ограничение. Однако стоит работникам на мгновение расслабиться, пускай только в отдельном каком-нибудь аспекте, на мгновение, – и все впадают в какое-то безумие, исчезают страх наказания и даже страх смерти, верх одерживают чувство обиды и потребность в солидарной обороне. Бунт у нас в приюте был лишь один раз, и мы поняли психологию не только революции, но и всего сегодняшнего общественного устройства.
   Все человечество делится на две группы: психически больное огромное большинство обездоленных и меньшинство сытых и внешне довольных, но зараженных моральной инфекцией, исходящей от голодного, больного большинства.
   Число уголовных преступлений растет с каждым годом и будет расти дальше. Каждого из них, соверши он преступление, общество обеспечило крышей над головой, теплым углом, куском хлеба, бельем, медицинской помощью, наконец, посильной работой. Совершая преступление, они не теряют, а приобретают. После того как наука заявила, что человек является производной плюсов и минусов, полученных в наследство и навязанных средой, понятие преступления было в значительной степени переосмыслено. Сегодня мы сажаем преступников в тюрьмы не за преступление – мы исключаем из общества вредные элементы, а следовательно, не имеем права над ними издеваться. Кроме того, тюрьма является исправительным, воспитательным заведением, значит должна предоставлять осужденному условия, способствующие его развитию, – причем подобных условий людям, которые преступления не совершили, общество предоставить не может. Все наше внешнее благополучие опирается на эксплуатацию темных и беспомощных групп населения, но одни уже одурманены нашей преступной жадностью, а другие учатся и скоро заявят о своих правах.
   Это еще не конец. Если раньше обездоленный больной враг общества имел единственное орудие мести – нож или косу, а поработителей защищали каменные стены и разводные мосты, то сегодня больной враг общества располагает динамитом, а объект его ненависти – лишь живой защитой в виде тайной полиции и армии.
   Деятельность полицейского, защищающего порядок и контролирующего выполнение законов, требует высочайших нравственных и интеллектуальных компетенций. Мужества, хладнокровия, добросовестности, а прежде всего – честности, бескорыстия и чувства справедливости законов, которые находятся под его защитой… Мы же наблюдаем всего лишь дисциплину.
   Нашу школу обвинили в том, что мы воспитываем детей полицейскими; ведь зачем обычному рабочему учиться с первого взгляда оценивать человека, да еще запоминать увиденное на долгие месяцы? Они правы: мы воспитываем защитников справедливых законов и предписаний, образцовых полицейских того общественного устройства, когда они вообще не понадобятся, когда лишь последние жертвы нашего общественного хаоса будут доживать свои дни в психиатрических лечебницах.
   Итак, что дал нам один взрыв недовольства в ночлежке, подкрепленный рядом фактов, которые мы почерпнули из истории и всех областей жизни? На протяжении нескольких недель лекции, организованные в связи с этим случаем, собирали толпы воспитанников, и в результате было решено устроить систематические занятия по ряду предметов, пригласить профессоров-специалистов.
   И историю у нас преподает не сонный поденщик-учитель, который знает ее по школьному учебнику, а интерес к предмету поддерживает двойками и карцером, – и не тридцати ученикам, из которых большинство дремлет или считает ворон. Нет – нескольким сотням заинтересованных слушателей, которые понимают необходимость этого предмета, уже прослушали более популярный курс и неплохо разбираются в некоторых эпохах; то есть наш учитель – увлеченный и ценящий такую возможность специалист. Ему долго пришлось молчать, потому что он не выдержал конкуренции с профессиональными халтурщиками, так что теперь он вложил в эти пятнадцать лекций всю свою истосковавшуюся душу.
   И за партой сидели рядом: генерал Умов, мастер из столярной мастерской, пятнадцатилетняя работница кухни, седой врач, четырнадцатилетний портье из консультации и, наконец, я. Плюс еще более двух сотен слушателей.
   После сорока восьми минут первой лекции ученик, воспользовавшись короткой паузой, говорит, что устал. Голосование: большинство – за то, чтобы закончить. Но четвертая лекция продолжается целых два часа.
   – Господа, позвольте мне остаться с вами, – говорит историк, дочитав последнюю лекцию. – Таких слушателей в моей жизни еще не было, – добавляет он изумленно.
   Четыре мальчика и три девочки заявили о своем желании изучать историю под его руководством, то есть семеро из двух с лишним сотен слушателей; из этих семерых трое в конце концов бросят, но в результате школа даст миру четырех страстных историков – благодаря пятнадцати лекциям одного человека. А сколько историков рождали прежние мертвые школы, где этим предметом детей терзали годами?
   Ночлежка подарила нам несколько превосходных работников: это глухонемой нищий, чьи нравственные компетенции общество – видимо, пресыщенное количеством добросовестных и честных людей – не оценило, несколько жертв рабства и обездоленности, эпилептик и четверо бездомных и безымянных детей. В подземных каналах большого города можно отыскать подлинные сокровища, просто никто этого не делает.
   Кроме того, у нас появился интересный материал для характеристики современной семьи. Пока ребенок слаб и беспомощен, он ощущает потребность в заботе и помощи. В это время родители являются хозяевами его воли и могут его обидеть. Проходят годы, дети вырастают и крепнут, а родители стареют. Теперь уже родителям требуется помощь ставших взрослыми детей; но те помнят нанесенные им обиды и часто жестоко мстят или исполняют свой долг нехотя, спустя рукава. Прежние государства-тираны опирались в своем существовании на рабскую семью прошлого, теперь же следует пересмотреть законы, обязательные к выполнению освобожденным человеком. Не может в выродившемся обществе человеческое существование базироваться на обманчивом чувстве долга и благодарности…
   В ночлежке можно присматривать за сданными на хранение вещами, работать в кассе, в столовой, в ванной, в прачечной, помогать врачу при осмотре, дежурить в спальнях, коридорах, туалетах и т. д. – всем этим занимаются наши воспитанники. Здесь каждый сухой кашель, тяжелый вздох сквозь сон, болезненная гримаса, возглас боли или плевок – все воспитывает и формирует…
   Еще одно наблюдение: доходы отдела ночлежки покрывают издержки. Позволь мы себе немного бесчестности – смогли бы даже зарабатывать на бездомных. Как легко обогатиться за счет покорной нищеты!
//-- УРОК ИСТОРИИ --//
   История – это огромная книга борьбы человечества с природой, нищетой и невежеством. Победить природу, нищету и невежество – значит завоевать свободу.
   Борьба – это наши усилия, направленные на то, чтобы одолеть врага. Неприятеля прежде всего нужно изучить, то есть оценить силы – его и свои собственные. Значит, надо разобраться в законах природы, узнать причины нищеты и невежества, а следовательно – рабства.
   Человечество состоит из народов, а народы – из людей. Познай же историю человека, познай себя.
   Первые годы твоей жизни теряются в тумане забвения; первые годы существования народа тают в воспоминаниях-легендах; первые годы существования человечества покрыты мраком истории.
   Кем ты был и чем занимался в возрасте одного года? Ты смотришь на младенца: он сосет материнскую грудь, растет, крепнет, оглядывается удивленно по сторонам, все для него – загадка. Вероятно, и ты был таким же. Мать, перебирая старые вещи, показывает тебе бутылочку с соской и говорит: «Вот твоя бутылочка, когда ты был маленьким». Этим она подтверждает твои предположения: будучи годовалым ребенком, ты был как все годовалые дети, только немного отличался от них, потому что и сегодня отличаешься. Мать подтверждает твои предположения: ты меньше плакал, чем другие дети, у тебя раньше первый зуб вылез.
   Что делал народ давным-давно, когда был еще народом-ребенком? Вероятно, занимался тем же, чем занимаются сегодняшние народы-младенцы. Охотой, сельским хозяйством и рыболовством – то есть питался, рос, креп и с интересом оглядывался по сторонам; и все для него было загадкой. Вот кто-то находит в земле каменный топор, неумело вытесанного божка. Подтверждается твое предположение. Но этот народ немного отличался от остальных, он и сегодня отличается.
   А откуда взялось человечество, первый его представитель?
   Чтобы не оставить эти вопросы без ответа, придумали сказочку по образцу той, где аист приносит детей. Ученые скрепя сердце признавались, что не знают. «Не знаю» – позор и унижение для тех, кто смиряется с судьбой, стимул для тех, кто ценит человеческое достоинство.
   Вы, вероятно, слышали или еще услышите, что человек в сегодняшнем виде появился как плод бесконечно долгих усилий и усовершенствований природы – из обычного животного. Долг каждого, кто услышал об этом, требовать, чтобы ему доказали истинность этого предположения, чтобы не велели верить на слово, не убедив, что было именно так и никак иначе.
   А если биолог нас убедит – что тогда, огорчиться? Напротив, с еще большим рвением приняться за работу, чтобы из существа кровожадного, невежественного и нищего превратиться в человека гордого и свободного. Не обижать, не подавлять друг друга, не драться за кусок кости, уподобляясь паре псов или волков, – при помощи клыков и хитрости, но объединенными усилиями заставить природу накормить всех досыта – если сегодня хлеба не хватает, или же добиться того, чтобы хлеб был разделен справедливо – если его достаточно.
   Вы, вероятно, слышали или еще услышите, что хлеба больше, чем нужно. Долг каждого, кто услышал об этом, – требовать, чтобы ему доказали, что это так, а не иначе. Если экономист вас убедит, тогда самоотверженно боритесь за справедливое разделение хлеба между людьми. Если же окажется, что хлеба слишком мало, мы должны добиваться того, чтобы вместо плантаций табака, кофе и чая, вместо прекрасных парков, цветов и плодовых деревьев сеяли хлеб, а вместо дворцов и театров строили пекарни.
//-- * * * --//
   Если мы хотим быть людьми, а не животными, то должны перестать морить друг друга голодом.
   Может, окажется, что мы не знаем, сколько нас, как мы живем, что нам нужно и в каких количествах, тогда давайте созовем всех людей – и будем решать, как быть.
   А тем временем что мы видим? Отдельные люди двигают науку собственными силами, по собственной инициативе, без чьей бы то ни было помощи, сражаются, гибнут, а остальные думают о прибылях, дерутся, перегрызают друг другу глотки; ловкачи жиреют за счет плодов труда великих изобретателей и миллионов рабов. Все погружено во мрак невежества, корысти и зависти, и только кое-где мерцают огоньки света.
   Печальную я нарисовал вам картину, но вскоре она рассеется, как сон. Вы быстро убедитесь, что пока иначе и быть не может. История знает периоды светлые, словно улыбка веры, пламенные, словно жертвенный костер, периоды великих предчувствий и мощных метаний скованного духа. Мы живем в преддверии освобождения.
   Сегодняшний день – это первый осмысленный взгляд после долгого и тяжкого бессилия, когда несознательное человечество в лихорадочных снах преследовали страшные видения. Еще последние призраки безумия смешиваются с рассветом сознания, но по бледным, утомленным губам и запавшим глазам блуждает первая доверчивая улыбка радостной надежды.
   История – это триумфальное шествие освобождающегося духа, это борьба за истину, скрытую в тайне законов природы, а не королевских династий. Какой печальной была бы наша судьба, если бы историю писали цари, а не дети народа.
   Двести с лишним лет назад Харви [130 - Уильям Харви (1578–1657) – английский анатом и физиолог, придворный врач Карла I.] создал труд о кровообращении и посвятил его Карлу I.
   Сегодняшние учебники истории рассказывают о тех, кто бездумно проливал реки крови, но о них скоро забудут – говорить станут о тех, кто исследовал, как кровь циркулирует в живом человеке.
   Еще недавно ученых сжигали на кострах, позволяли им умирать от голода, да и сегодня их еще недооценивают, смотрят неприязненно или равнодушно, но завтра начнут почитать.
   Каждый народ – это миллионы сердец, и если одно сердце или тысяча разорвутся от боли – останутся еще миллионы. Народ – это миллионы умов, и если тысячи скованы железными обручами – останутся еще миллионы, которые продолжат мыслить.
   Перед нами лежит далекий путь. Мы еще не познали нашей земли, нога человека еще не коснулась ни одного из полюсов. Еще есть в строении человека неизведанные уголки; неизвестна или недостаточно исследована функция некоторых органов. Так спросите географов, физиологов и химиков, сколько вопросов остается пока без ответа. «Не знаю» – позор и унижение для тех, кто смиряется с судьбой, стимул для тех, кто ценит человеческое достоинство.
   Каждый из нас соединяет собой прошлое и будущее в истории собственного рода, соединяет двух ближайших товарищей по труду, и цепочка тянется дальше – каждый соединен со всем своим народом, а через свой народ – с человечеством. Если ему не дано написать в истории человечества целый год, он создаст один день этого года или один час одного дня. Если жизнь его не займет в книге истории целую страницу, то она будет запечатлена в одной фразе на этой странице, в одном слове этой фразы или в одной букве этого слова. А если не его жизнь, то жизнь его сына или внука.
   Так что нет прощения тем, кто уничтожает человека, а самое кровавое преступление – уничтожать целый народ. Народы-младенцы – это будущие зрелые мужи, народы-старцы – это вековая культура. Сегодня господствует цивилизация белой расы; если она не передаст согласным трудом свои усилия расе желтой или черной, то страшен будет день, когда желтые предрассудки и злость займут место злости и предрассудков белых, – день мщения!
   Взаимное познание, взаимопонимание и сотрудничество – это историческая необходимость, и пренебрежение ею грозит огромной опасностью – на столетия погрести во мраке наше духовное наследие.

   Проект ученика:
   «Под руководством профессора исследовать графическую схему прогресса. Выписать из энциклопедии все открытия, изобретения, все известные исторические факты, распределить материал по областям человеческой деятельности, оценить ценность каждого года, обозначив его именем того или иного ученого, мыслителя, художника или вождя, представить линией, поднимающейся на столько клеток, во сколько оцениваются плоды его труда. Каждое отступление назад обозначить линией, опускающейся вниз. Таким образом мы получим график прогресса».
   Замечание ученицы: «В лекции не было ни слова о Польше. К кому лектор относит польский народ – к младенцам или к старцам?»
   Замечание ученицы: «Больше всего мне понравилось место, где лектор призывает писать историю собственной жизнью. Работая в детском саду, я, может, являюсь одной буквой на странице истории, одной минутой столетия, в котором живу».
   Замечание: «В научных лекциях не место поэтическим выражениям. Сердце – это мышца и от боли не рвется».
   Замечание: «Как только будет организована серия лекций по зоологии, я сразу запишусь. Почему они так спокойно говорят о том, что люди произошли от животных?»
   Вопрос: «Что означают эти слова – „культура“, „инициатива“, „полюс“? Я знаю, что земля круглая и концы оси называются полюсами. Вероятно, прекрасная это наука – география».
   Свои вопросы и замечания школьники опускают в специальный ящик, прикладывают к отчетам по лекциям или же вносят в вечерние бюллетени прошедшего дня.
//-- ССУДНАЯ КАССА --//
   Нет суммы настолько маленькой, чтобы от нее в какой-то момент не зависело существование нередко многочисленной семьи. Спасти от смерти – правда, лишь на время – могут порой пять рублей, а то и три, а иногда и вовсе один рубль. Отсюда необходимость в мелких кредитах.
   Даже представить себе трудно, на каком хрупком фундаменте покоится существование семей мелких лавочников и перекупщиков. Одна неудачная закупка, один день вынужденного бездействия, одно из тысяч возможных непредвиденных упущений – и полное фиаско; из самостоятельного работника перекупщик на всю жизнь становится рабом ростовщика или просто нищим.
   Масштабы эксплуатации превосходят все мыслимые границы. Проценты – три тысячи, шесть тысяч, то есть шесть тысяч рублей за взятые на год сто, – эти цифры потрясают, а ведь именно столько набегает, если за день берется процент в десять или двадцать копеек за один рубль.
   Проблема мелких кредитов не может быть решена без поручительства, то есть солидарной ответственности должников; поручительство же имеет смысл лишь до определенных границ. Какая финансовая институция в состоянии оплатить армию чиновников, проверяющих платежеспособность всех тех, кто обращается за кредитом? А ведь чиновников следует хорошо оплачивать, чтобы они не допускали злоупотреблений. Как защититься от эксплуатации?
   Поэтому система мелких кредитов у нас абсурдна; во-первых, она хромает, не охватывая тех широких масс, которые в таких кредитах более всего нуждаются; во-вторых, ее губят бесчестность, протекции, уловки…
   Нам ссудная касса оказывает огромные услуги; благодаря ей мы проникли в тысячи тайн жизни пролетарских масс, вырастили в школе сотни трезвых и добросовестных работников, наконец, оказали воздействие на пребывающую в хаосе массу отчаявшихся бедняков.
   В неотложных случаях, то есть когда требуются лекарство, обед, ночлег, мы выдаем беспроцентные ссуды немедленно – в форме чеков. Обман с целью получить три или пять копеек – трагедия, а ведь были случаи, когда человек обращался за врачебной помощью ради того, чтобы надуть школу на несколько грошей.
   Здесь особенно наглядно видно, сколько миллионов понапрасну тратится на благотворительность, скольких эксплуататоров эта система бездумно кормит, какой вред наносит массам бедняков, как чудовищно развращает и обманывает, – по той причине, что не хватает работников осмотрительных и добросовестных.
   – Если кому-нибудь из наших учеников ты предложишь какую-нибудь подачку или взятку, тебя внесут в «черную книгу» и ты навсегда лишишься права пользоваться помощью школы, – это первая фраза, которую слышит посетитель, и одна из первых, которую мы выучили на идише, чтобы потом не было разговоров, будто нас не поняли.
   Эта фраза – на польском языке и на идише – написана в приемных всех отделов школы, напечатана едва ли не на всех выдаваемых нами документах и квитанциях. О «черной книге» говорят и ее опасаются…

   Карточка записи:
   Томаш Л., улица Рыбаки, № Х, левый флигель, первые сени, подвал, вторая дверь направо. Вдовец, 50 лет; детей четверо: Михал, 10 лет (дома), Маня, 6 лет (в бесплатном детском саду), Зося, 5 лет (дома), Юзек, 2 года (дома). Мать жены, 65 лет (дома). Профессия: сапожник. Средний дневной заработок: раньше 40–50 коп. в день, последние полгода 10–15 коп. Размеры ссуды, за которой обращается: 5 руб. Цель ссуды: покупка материалов. Поручитель: нет.

   Томаш Л. живет за счет милостыни, которую собирает старушка; в квартире сыро, все болеют. Но он не хочет отдавать нам детей: как-нибудь уж сам вырастит.
   Рублевую ссуду мы можем выдать на год, выплачивать нужно будет по две копейки в неделю. Томаш соглашается и получает книжечку с фотографией. В течение семи недель сам регулярно приносит нужную сумму. На восьмую хозяин продает его кровать, потому что Томаш не заплатил за жилье. Отдел юридической консультации нашей школы подает на хозяина в суд: за сдачу внаем сырого подвала, с требованием выплатить компенсацию за ущерб, нанесенный здоровью жильцов, за самовольные действия. Вопрос решается миром: Томаш получает пятнадцать рублей компенсации, помещение меняют, квартальный получает выговор. Затем Томаш с семьей переезжает в наш дом для рабочих, вместе с сыном записывается на учебу в сапожную мастерскую, остальных детей помещают в приют. Через три года Томаш с частью семьи уезжает в Радом, где организует ссудную кассу для сапожников, читальню и т. д.
   Обсуждая три года назад, выдать ли Томашу ссуду и какую, учитывали следующие факторы.
   1. Томаш болен ревматизмом.
   2. Томаш ничего не может делать в буквальном смысле этого слова.
   3. Томаш правдив, честен, трудолюбив, аккуратен, не имеет вредных привычек, сам милостыню не просит, до сегодняшней нищеты его довела болезнь жены, относительно недавно – полгода назад, ребенок регулярно ходит в бесплатный детский сад.
   4. Условия жизни Томаша – болезнь и невозможность работать – таковы, что пятирублевая ссуда его не спасет.
   Эти факты удалось установить в результате бесед: с соседями по дому, где Томаш сейчас живет и где жил раньше, в больнице, где лежала жена, в детском саду на улице Фрета, куда ходила Маня. Правда, некоторые детали противоречили друг другу, но нравственный облик семьи Томаша вырисовался ясно.
   Решение: ссуду выдать наименьшую, учитывая безвыходное положение Томаша, условия выплаты определить такие, чтобы он как можно чаще лично являлся в школьную кассу (времени у него достаточно), а в отсутствие отца дома за младшими будет присматривать десятилетний Михал. Во время оформления документов постараться заинтересовать его школой и расспрашивать об условиях жизни.
   Инструкция для кассира звучала следующим образом: «Расспросить о здоровье. Спросить, есть ли у него сейчас какое-нибудь занятие. Спросить, не трудно ли ему будет приходить каждую неделю».
   Ответы: «Здоровье, слава богу, есть; этим здоровьем можно бы не один десяток рублей заработать; платить он предпочитает каждую неделю, чтобы не набегала большая сумма».
   Инструкция на вторую неделю: «Спросить, что делает двухлетний Юзек; предупредить, что через несколько недель, возможно, ссуда будет увеличена».
   На четвертой неделе Томашу предложили посетить школьную сапожную мастерскую, и сапожник пригласил его в гости.
//-- * * * --//
   На протяжении семи недель продолжалась тактичная и последовательная воспитательная работа, имевшая целью развеять недоверие к нам, помочь Томашу осознать, что нынешние условия его существования неприемлемы, пробудить веру в собственные силы, в право на достойную жизнь.
   Здесь я должен добавить, что Томаш не работал по воскресеньям, ходил в костел, оказанную ему помощь по сей день считает рукой Провидения; однако терпимость окружающих воспитала в нем терпимость к позиции других людей – и это огромная наша победа. Мы вырвали из нищеты семью – это не так много, мы спасли от гибели духовные ресурсы человека – это уже больше, мы социализировали его – это уже очень много; наконец, Томаш донесет наши идеи до всех тех, с кем общался, общается и будет общаться еще много лет. Один выданный ссудной кассой рубль во сто крат обогатил наше духовное наследие. Миллиарды рублей власти тратят на контроль, надзор, защиту и наказание – и лишь жалкие копейки на воспитание человека…
   Наша ссудная касса не определяет заранее ни размер, ни условия ссуды; единственные факторы – цель, на которую предназначены деньги, и человек, который к нам обратился.
   Столяр Марцин Д. хочет получить ссуду в пятьсот рублей, чтобы расширить мастерскую. Сейчас на него трудятся трое подмастерьев и еще восемь помощников, а так он будет эксплуатировать в два раза больше человек. Наша комиссия оценивает не ценность мебели и инструментов, а размеры помещения и условия питания подмастерьев. Решение: ссуду выдать, но на следующих условиях…
   Пан Марцин возмущается: по какому праву мы вмешиваемся не в свое дело; по какому праву хотим контролировать его; нас должно волновать только, отдаст он деньги или нет, – если он возьмет взаймы у ростовщика, это ему дешевле обойдется.
   Возможно: давайте посчитаем вместе. И пан Марцин узнает, что оптовик обкрадывает его при продаже материалов, а клиент, покупая готовый товар, – что хозяин его эксплуатирует; в этих условиях он действительно не может работать добросовестно и честно, а вынужден обижать и эксплуатировать более беспомощных и слабых. Дальше пан Марцин узнает, что если он перенесет мастерскую в предместья, то выгадает столько-то, наконец, что если будет вести дела так-то, может получить такую-то прибыль. Может, пан Марцин считает, что вообще не стоит при данных условиях держать собственную мастерскую и выгоднее было бы наняться к кому-нибудь на службу? Это уж его дело. Может, он хочет обогатиться за счет чужого труда? Возможно, ему это удастся, но так недолго и шею свернуть. И мы снова считаем: в чем заключается риск предприятия, что говорит за, а что против, что он выиграет в лотерею обмана и эксплуатации.
   Эта беседа – занятия для учеников школы, занятия со многими специалистами: столяром, бухгалтером, предпринимателем-строителем, адвокатом, врачом, экономистом. Древесина бывает таких-то сортов, подмастерью требуется столько-то пищи, чтобы хорошо работать, современное состояние ремесел и их будущее таковы, проценты, которые можно получить на сегодняшний день, такие, вот так следует вести бухгалтерские книги, столько-то метров площади требуется человеку для нормального существования…
   Это одновременно и проповедь – произнесенная, правда, не в храме, зато профессионалами, разбирающимися в данном конкретном вопросе.
   – Ты способный столяр, располагаешь такими-то средствами. Перед тобой две дороги: одна светлая и надежная, другая болотистая и опасная; первая приведет тебя к состоянию морального удовлетворения, какое дают достойное существование и труд на общее благо, вторая может привести или к получению прибыли, или в сточную канаву, к нищете, – выбирай!
   Марцин выбрал путь эксплуатации, однако наши усилия не пропали даром: мы получили проект идеальной столярной мастерской, и не где-нибудь и когда-нибудь, а сегодня и в Варшаве. Если кто-то захочет идти по пути, который мы предлагаем, он получит готовую модель, согласно которой сможет начать работу на твердой основе честных расчетов…
   Приходит за ссудой горький пьяница и с удивлением узнает от врача, что прежде всего должен вылечиться, что пьянство – это болезнь, что болезнь эта развивается на почве нищеты и невежества, что ей подвержены личности слабые и неуравновешенные. Семью мы пока поместим в дом для рабочих, расходы на ее содержание запишем в долг, а его самого отправим в деревню, в отделение для алкоголиков, до полного излечения. Не согласен? Пускай посоветуется, подумает; через две недели придет ученик школы за ответом…
   Просит ссуду хозяин продуктовой лавочки, и короткие расчеты убеждают его, что он не только не сможет вернуть деньги, но и ничего не выиграет. «Что же мне делать?» – спрашивает он в отчаянии. Мы отсылаем его в юридическую консультацию, которая проведет ликвидацию лавочки, а бюро по трудоустройству найдет ему подходящее занятие…
   Работа в отделе ссуд очень трудна. Мы должны бороться, с одной стороны, с хитрыми обманщиками, с другой – с честными растяпами. Ненависть, которую мы вызвали у ростовщиков и эксплуататоров, приобрела такие масштабы, что мы даже опасались за жизнь наших учеников, которых посылали собирать информацию. Были случаи, когда их лупили нанятые бандиты.
   Кое-кого из воспитанников работа с людьми быстро утомляет, и через несколько месяцев они ощущают потребность полностью сменить обстановку. Тогда одни переключаются на изучение какой-то конкретной области знаний, другие на время обращаются к занятиям физическим трудом, третьи уезжают в деревню, чтобы там в тишине поработать с будущими учениками школы. Кто-то быстро обретает равновесие и быстро возвращается на прежнее место, чтобы с еще большим энтузиазмом приняться за дело, другой предпочитает остаться при книгах.
   – Я понимаю, что люди не несут ответственности за свой образ мыслей, характер и действия. Но я не могу подавить антипатию, когда вижу их глупость и злость. Видимо, я не дорос до работы с людьми, – говорит один ученик и уходит работать в бухгалтерию.
   – Общественная работа утомляет, а результаты ее так незаметны; все равно что глухонемому играть на рояле – он не слышит звуков, которые сам же извлекает. В мастерской я сразу вижу, что сделал. Если я работаю добросовестно, то и получится хорошо, потому что результат зависит не от материала, который я обрабатываю, а только и исключительно от меня самого.
   – Я снова возвращаюсь к людям. С ними порой тяжело и печально, но без них тоскливо и одиноко.
   – Я нашла свой путь: четырехлетний ребенок уже имеет свое лицо, но оно еще не исковеркано жизнью. А взрослый человек с его вредными привычками и страстями меня ужасает. Вот уже полгода я работаю в детском саду.
   Сколько людей – столько разных душевных организаций, и каждый наш ученик находит в жизни подходящий для себя уголок.
//-- ЯСЛИ. ДЕТСКИЙ САД --//
   Сегодня я просматривал дневники наших учеников и только сейчас со всей ясностью осознал, что сам являюсь воспитанником собственной школы. Как это произошло? Почему мои заметки совершенно не похожи на заметки начальника? И не таится ли здесь чувство сожаления, что я хоть и старше, но в плане интеллектуальном и моральном стою ничуть не выше своих молодых товарищей? Многие даже превосходят меня, более объективно оценивая факты, лаконичнее записывая свои мысли. Когда я с ненавистью думаю о сегодняшнем общественном хаосе, они рассудительно констатируют тот факт, что половина человечества живет в абсолютном Средневековье, а вторая недалеко от него ушла, что еще так недавно за веру сжигали на костре и убивали, следовательно, пока иного положения дел ждать не приходится. Я по-юношески пылаю нетерпением победы, а они хладнокровно вооружаются для борьбы; я называю сегодняшнюю экономику преступной, а они – ущербной; я переживаю свои часы неверия, а они лишь отмечают, что устали, – и выходят из больницы в сад, поливают цветы. Я болен, а они здоровы…
   Люди соревнуются друг с другом в искусстве избиения младенцев; я говорю сейчас не о среде бедняков, источник зла в которой – нищета, невозможность использовать научные принципы, – но ведь то же самое можно наблюдать и у богатых. Попирание прав слабого, который не способен себя защитить, имеет место и тут. Ребенка отдают в руки чужой, невежественной женщины, а родители пользуются его улыбками, веселыми взглядами, первыми звуками, неловкими движениями, чтобы порадовать себя, позабавить в паузах между развлечениями или в перерывах между рабским и унизительным трудом. О том, что детей следует взвешивать, никто, кажется, не слыхал; о вентиляции, свете – словно бы не догадываются; даже книга, которую учили почитать, словно Бога, насаждая этот ужасный языческий культ заполненной словами бумаги, – даже ее мы редко когда здесь увидим. Лишь наша школа заставила задуматься о том, что образцовый пансион может обойтись скорее без кабинета физики, чем без яслей и детского сада; лишь сегодня брезжит понимание того, что нормальный стул младенца достоин сонета, а испачканная пеленка способна доставить эстетические впечатления не менее яркие, чем полотно на весеннем вернисаже. Человек разумный не может сегодня не преисполниться ненависти к людскому скоту, по-обезьяньи предающемуся эстетству.
   Вы гниете в моральном и материальном болоте, смердите унижениями, которым подвергаете людей, даже детей, даже младенцев; верх эстетического наслаждения для вас – в бесстыдном вальсе тереться о полуголую девку, словно свинья о дерево перед грозой; ваши женщины стискивают грудь и живот железными обручами и прокалывают уши, чтобы повесить на них блестящие стекляшки. Как вы можете постичь это подлинное, священное искусство? Вы ходите в оперу, чтобы покрасоваться в платье из ткани, которую изготовил несчастный рабочий, а сшила по заказу оборотистого ловкача обездоленная швея. В художественной галерее устраиваете свидания, которые заканчиваются на софе в будуаре. Как вы можете постичь это подлинное, священное искусство?..
   Наши ясли – это поэзия. Ряд прекрасных живых картин. Молодые руки честной работницы купают, пеленают младенца. Одна греет молоко, другая записывает свои наблюдения; каждое движение малыша, каждый звук добросовестно и умело фиксируется, чтобы потом стать предметом обсуждения врача и психолога. Здесь нет места рабскому труду, это лаборатория, где под руководством ученых ведут исследования квалифицированные и добросовестные их ассистенты.
   Эти залы по-разному выглядят при свете восходящего солнца, в разгар дня, в сумерки, наконец, в тишине электрических ночников. Беспомощных, еще не осознающих себя существ защищают человеческое самопожертвование и сила научных завоеваний. Вот наша поэзия!
   Уже три года работает здесь Зося, дочь нищенки, которая умерла в больнице. Она трижды меняла отделы школы и все же неизменно возвращалась в ясли.
   – Здесь мне лучше всего, – говорит Зося.
   В ее дневнике есть фраза: «Может, потому, что меня много обижали в детстве, я могу работать только с животными и младенцами».
//-- * * * --//
   В детском саду – помимо игр и первых опытов садоводства – дети выполняют ту работу, которая соответствует их уровню развития: укладывают в коробочки мыло, шашки, домино, приклеивают картинки, ставят печати на бланки; на ферме ухаживают за птицей и некоторыми грядками; пришивают пуговицы к белью или складывают страницы перед тем, как книгу отдадут в переплетную мастерскую, – и даже дежурят в ряде отделений интерната. Нет места, где пятилетний ребенок не мог бы себя проявить. Богатый материал для размышлений дают нам фабрики, мастерские, наконец, просто повседневные наблюдения.
   С тем, что происходит за пределами школы, то есть в столовой, в читальне, в ночлежке и т. д., наши дети не имеют дела, поскольку не обладают достаточной нравственной устойчивостью. Даже работа в купальне им не по силам, в чем мы убедились, получив жалобу на излишний деспотизм добросовестных пятилетних работников.
   Благотворительное общество, содержащее детские сады, которое наконец рискнуло воспользоваться нашими купальнями, сообщило в официальной бумаге, что пятилетние дети позволяют себе делать замечания взрослым, а это вредит иерархии отношений.
   Проверка установила следующее.
   Воспитательница одного из детских садов ударила ребенка, который не хотел залезать в ванну. Наш пятилетний дежурный, отвечавший за расчески, сделал ей замечание: детей бить нельзя.
   – Не вмешивайся, сопляк, а то сам получишь, – ответила воспитательница.
   На что малыш заявил:
   – Вы злая и глупая.
   Дежурный разговора не слышал, потому что голоса заглушила льющаяся вода; юный работник происшествие скрыл – то ли постеснялся, то ли забыл; а воспитательница детского сада, человек взрослый, представила дело со своей точки зрения, потребовав освободить ее от обязанности купать детей: она была готова лишить их благоприятного воздействия этой процедуры.
   Ситуация была тщательно проработана и предоставила нам ценный материал для занятий, посвященных борьбе с вредными предрассудками, необходимости сохранять хладнокровие в тех случаях, когда нам нужно переубедить человека, просветить его и нравственно совершенствовать, приобщить к культуре.
   Также было решено, что в детском саду дети еще не должны соприкасаться с внешкольной жизнью.
//-- КОНСУЛЬТАЦИОННЫЙ ОТДЕЛ --//
   Насколько же осторожным и осмотрительным следует быть, общаясь с людьми. У каждого на душе тысячи шрамов, ран, готовых снова открыться, тысячи едва затянувшихся царапин, которые при любом неосторожном прикосновении опять начнут кровоточить. Насколько же несовершенно сегодняшнее правосудие.
   Сколько раз наш консультационный отдел был вынужден ответить: ничего не поделаешь, они не признают твою правоту, хотя нанесенный тебе ущерб очевиден. «Я не знал», – говорит обманутый или обвиненный. «Ты и не мог знать, – отвечаем мы. – Было ли сделано что-то, чтобы ты знал, предостерегали ли тебя?» – «Нет, никто ничего не говорил».
   Сколько жертв торжествующих злодеев, сколько безнаказанных преступлений, сколько узаконенных злодеяний, сколько беспомощной боли, сколько детской наивности у людей, которых общество считает разумными только потому, что они в полусне прожили определенное количество лет. Какая поразительная легковерность у одних – и дьявольская хитрость у других!
   И приходят они, доверчивые, и просят совета и помощи. Для них облегчение, что можно выговориться, довериться, пожаловаться: уходят ободренные или хотя бы успокоенные верой в то, что, хотя ничего изменить невозможно, правда все же – на их стороне.
   Консультационный отдел – огромная социальная лаборатория и огромный учебный класс для наших воспитанников. Он разросся и теперь включает в себя не меньше десяти секций. У нас есть консультация по частной корреспонденции, секция просьб, счетная и торговая секции, секция примирения сторон, юридическая консультация, адвокатская консультация, секция составления официальных бумаг, секция трудоустройства.
   Приходит подмастерье, просит помочь написать письмо дяде в Америку; приходит рабочий – нужна копия утерянной метрики; хозяин столовой – хочет рассчитать стоимость обедов: заметил, что продает много, а прибыли никакой; вдова с ходатайством о стипендии для сына; запутанный ростовщиками мелкий чиновник; подмастерье – с жалобой на бессовестного мастера; женщина, чьего ребенка палкой побила соседка; жена паралитика, которая хотела бы купить мыловаренную мастерскую, но боится потерять последние двести рублей; проститутка, умоляющая защитить ее от любовника; служанка, которой хозяйка отказывается отдать трудовую книжку; рабочий, который уже год не может найти работу…
   Бесконечная череда людей беспомощных, обездоленных, беззащитных, напуганных. Они знают, что где-то есть какие-то законы, которые наказывают и запрещают, что где-то кто-то следит за тем, чтобы законы эти соблюдались, что есть какое-то общественное мнение в виде прессы; но куда пойти, с чего начать – представления не имеют. Наиболее близким и единственным доступным советником является для них поверенный – зачастую человек бессовестный и нередко такой же невежественный; порой еще опытный сосед даст сомнительного качества совет…
   Мы живем в обществе, где взаимоотношения его членов регулирует писаный закон. Разве не является первейшей нашей обязанностью уже в младших классах познакомить детей с принципами, на которые он опирается, и дальше от описания основ сложной общественной машины переходить к более детальному разговору?
   Мировой суд, дела гражданские и уголовные, торговое право, кодекс, следователь, свидетель, прокурор, отношение администрации к судебной власти, полицейский участок и магистрат, налоги и их разделение – все это не менее доступно, чем разделение слов на существительные, местоимения и наречия, не менее важно, чем даты Столетней войны.
   Заканчивая школу, мы не разбираемся в законах, не знаем, где граница между предписанием – и самодурством чиновника, домовладельца или работодателя. Юридическое чутье у нас тоже отсутствует. Занимая какую-либо должность, мы не ведаем, какие обязанности на себя принимаем, какие получаем привилегии, какая лежит на нас ответственность. Нас не интересует устав организации, в которую мы вступаем, и ее отчеты; мы не умеем ориентироваться во всем том, что призвано защищать нашу жизнь, свободу, здоровье и карман.
   В ссудных кассах, страховых компаниях или кооперативах, профессиональных союзах нас неизменно водит за нос безответственная группка людей, у которой большинство идет на поводу, в общественных местах нас притесняет жестокий деспот-начальник, а мы беспомощны, потому что в состоянии перечислить реки Южной Африки и обычаи древних египтян, но не знаем того, что нас окружает здесь и сейчас.
   Поэтому, возможно, эти умные ловкачи так и пишут уставы, что непонятно, кто принимает решение в том или ином случае, кто кому подчиняется, – и мы покорно соглашаемся с таким положением дел. Во всем мире идет борьба между властью законодательной и исполнительной, повсюду исполнительная власть узурпирует руководство государством – а апатичное и отсталое общество спокойно взирает на это, смиренно подчиняясь всеобщему бесправию.
   Я помню по своей юности, сколько требовалось бурных собраний и горячих речей агитаторов, чтобы убедить товарищей, что мы, рабочие, должны сами распоряжаться деньгами, которые удерживала из наших зарплат администрация шахты. И помню, как два года спустя, когда уже удалось этого добиться, вскрылись случаи вопиющего воровства. Администрация шахты, убедив нас в нашей беспомощности, снова наложила на финансы свою жадную лапу. Мы понесли временное поражение, забыв, что людей, которым доверили свое имущество, нужно контролировать. А ревизионная комиссия? Ведь это она должна была за нас думать… Так мы тогда полагали…
   Наш воспитанник, попадая в консультационный отдел, вынужден освоить алфавит юридической науки.
   С людьми, посещающими наши консультации, работают сами ученики. Именно к ним обращаются просители, именно они собирают фактический материал, записывают жалобы, вопросы. Рядом с более опытными коллегами учатся младшие – прежде всего внимательно и без раздражения слушать, направлять беседу так, чтобы во всех деталях разобраться в проблеме; учатся быстро схватывать суть сказанного, наконец, учатся делать собственные выводы и наблюдения, которые в дальнейшем могут сыграть решающую роль. Проситель получает порядковый номер с датой, когда следует прийти за ответом. В неотложных случаях ответ дается немедленно.
   Собранный таким образом материал рассматривает комиссия, руководят которой адвокат, коммерсант, экономист, врач. Если ученик упустил при разговоре какую-то важную деталь, без которой дать ответ невозможно, придется поговорить еще раз; в назначенный просителю для ответа день ученик будет вынужден задать ряд дополнительных вопросов, о которых он забыл при первой беседе; проситель может выразить недовольство – значит жизнь поставила ученику нашей школы двойку: он переоценил свои компетенции, не дорос до того, чтобы занимать эту должность; это, наконец, значит, что правление школы допустило ошибку, переведя его в высший класс общественной пользы.
   Из собранных учеником материалов практически ничего не пропадает зря. Все то, что на первый взгляд кажется балластом, малоценными деталями, все то, что утомит сегодняшнего адвоката, у нас найдет применение: послужит материалом для выпускаемых школой популярных изданий в области права, будет использовано при учете статистических данных – как характеристика просителя или какой-либо деятельности, группы, институции. Недоброжелатели поэтому наградили нас еще одни эпитетом: школа шантажистов. Подобно тому как некогда читались дневники генералов, кокоток, судей и рабочих, теперь читаются наши подлинные, живые, пульсирующие теплой кровью живых людей заметки. Пространный и хаотичный рассказ девушки, которую соблазнил начальник, несмотря на то что сразу ясно – с точки зрения юридической сделать тут ничего нельзя, – сохраняется как интереснейший жизненный материал…
   Тот, кто хочет работать в юридической консультации, должен уметь писать разборчиво и быстро. Научить писать для нас – не цель, а средство. И как быстро наши дети учатся, с каким энтузиазмом изучают ненавистную грамматику, как добросовестно и терпеливо выполняют злосчастные каллиграфические упражнения!
   Ведь цель для ученика близка и очевидна: работая сейчас в библиотечном отделе на выдаче книг или журналов, в приемной консультации, в приемной ночлежки или где-то еще, зная, что без умения быстро писать дальше и выше продвинуться не сможет, он решает преодолеть это препятствие, чтобы суметь занять новую должность. Если даже сегодня он отступит и остановится на полпути, то вернется через год или два, когда созреет, повзрослеет – и окажется терпеливее, поскольку будет лучше осознавать стоящую перед ним цель.
   Никакого давления, никакого насилия!..
//-- ТОРГОВЛЯ --//
   Рядом с постоялым двором расположен наш внушительный торговый отдел. Здесь продаются продукты нашей фермы, вещи, изготовленные в наших мастерских, здесь, наконец, в устроенном по образцу крупных заграничных торговых домов огромном магазине продаются товары, которые производятся по всему миру.
   Этот отдел больше всего заинтересовал покупателей и больше всего обеспокоил торговцев. Это именно тот отдел, который, по мнению газетных экономистов, «разрушает страну, дезорганизует тысячи семей и порабощает их беспомощное потомство».
   В самом деле: на территории школы внезапно вырос мощный призрак конкуренции, внушающий опасения стальной мощью огромных средств, вырос соперник, вооруженный миллионным капиталом. В обычных условиях процесс поглощения мелких предприятий крупным капиталом происходит очень медленно. Три маленькие продуктовые лавочки теряют право на существование, потому что на углу появился магазин колониальных товаров, где закупка идет оптом и цены на продукты могут быть снижены. Спустя несколько лет магазин колониальных товаров будет вынужден уступить место более крупной фирме – и так далее, вплоть до большого акционерного общества, которое имеет собственные фургоны для доставки товара на дом, открывает десятки филиалов, а руководить этими филиалами ставит бывших самостоятельных торговцев. Это общий процесс. Бывший извозчик незаметно становится машинистом трамвая, хозяин кафе – официантом, хозяин столовой – поваром в ресторане и т. д. Зарплату им определяют возможно более низкую, только чтобы не умерли с голоду и имели силы работать на благо начальника или безымянных хозяев фирмы.
   Одна сапожная машина отнимает хлеб у тысяч ремесленников; каждое техническое усовершенствование обрекает на нищету тысячи и десятки тысяч семей. Капризные веяния моды распоряжаются жизнью людей: вошла в моду гладкая мебель без украшений – и заработок токарей упал вдвое; на некоторое время вышли из моды цветы на дамских шляпках – и половина цветочниц осталась без средств к существованию (см. анкеты статистического отдела школы жизни).
   То, что случилось сейчас по вине нашего торгового отдела, случилось бы и без нас. Мы вырвали из рук спекулянтов лишь те области, которые являются первоочередной жизненной потребностью, то есть продовольствие, уголь и керосин, книги, одежду и лекарственные средства. Один маленький пример: средство для дезинфекции однокомнатной квартиры в нашем отделе стоит двадцать пять копеек, вместе с работой – пятьдесят (беднейшим семьям предоставляются большие скидки), в то время как раньше затраты на дезинфекцию составляли пять рублей и выше. Таким образом, количество больных сыпным тифом, скарлатиной и корью за последние пять лет упало на двадцать-сорок процентов.
   Введение монополии на водку вызвало большой хаос в экономической жизни, главным образом в Европе, но не имело целью никакой нравственной прибыли, а у нас каждый шаг направлен на общее благо. Мы не посредничаем в продаже ковров и кружев, духов и ананасов, заграничных вин и фарфоровых сервизов – мы развозим по городу хлеб и молоко, яблоки и селедку, керосин и уголь, а на нашем складе каждый может купить порошок против паразитов, одежду, которая не расползется после первого дождя, умную книгу, обувь или дешевую и полезную детскую игрушку…
   Детский труд в торговле – отнюдь не наше открытие, но у нас ребенок трудится не для того, чтобы его потом всю жизнь унижали или, в случае исключительных способностей, чтобы самому стать ловким обманщиком, умеющим плохое выдать за хорошее, скрыть изъяны товара, заинтересовать покупкой ненужной вещи. Нет, ребенок является здесь человеком разумным, осознающим значение торговли для общественного хозяйства, знающим ее историю, эволюцию, сегодняшнее состояние и прогнозы, он приходит в торговый отдел, чтобы проникнуть во все таинственные закоулки этой сложной области жизни и вооружиться для борьбы с сегодняшним хаосом.
   Рабочему, покупающему пальто, одновременно выдают листок с калькуляцией: стоимость материала, количество потребовавшегося сукна, его сорт, стоимость работы, наконец, процент за посредничество. Рабочий также узнает, каким несложным образом можно изготовить красивое на вид и более дешевое пальто значительно более низкого качества: существуют специальные фабрики, которые перерабатывают отходы сукна, растирают их, прессуют, красят; из этого материала потом шьется одежда, которая расползается, словно бумага, уже через несколько дней, а власти смотрят на все это сквозь пальцы. Экземпляры подобной одежды рабочий может увидеть в нашей специальной экспозиции, а объяснения даст воспитанник школы.
   Сколько подпольных тайн в области торговли мы силой извлекли на свет божий – и как яростно нас в этом обвиняют. Мы подрываем основы существующего порядка вещей, подталкиваем к бунту покорные людские толпы, показываем со всей очевидностью, что сегодняшнее, столь внушительное и красивое на вид, здание общественной экономики держится на лжи, обмане, разбое, а преступники пользуются уважением и совесть у них вроде бы чиста…
   Отец семейства потому не может дезинфицировать комнату, отдав больного скарлатиной ребенка в больницу, что средства, необходимые для этого, обогащают миллионера с Рейна или Темзы, оптовика с Маршалковской, владельца аптечного склада, который из последних сил оплачивает аренду на Сольце или Желязной. В результате заболевает вся семья, затем соседи по дому, улице, городу и стране; в итоге во время эпидемии умирают сотни детей, а их родители тратят тысячи на врачей и похороны.
   А ведь это абсурд, явное недоразумение или сознательное преступление…
   К чему ведет превозносимая всеми конкуренция? Она призвана регулировать цены, умерять аппетиты торговцев, служить панацеей от всех болезней современной свободной торговли. Но разве не очевидно, что торговцы неизбежно сталкиваются с необходимостью снизить качество товара, выдавая более дешевое за более дорогое! Значит – фабрики сукна из отходов, значит – чай, в котором можно найти что угодно, кроме чая, значит – гнилое мясо, поддельное молоко, крашеные конфеты, картонная обувь… и повсюду беспощадная эксплуатация работы человеческих рук.
   А затем – синдикаты и трасты, сговор крупнейших пиратов от промышленности и торговли…
   Сколько же сотен тысяч мелких торговцев не разбирается в собственном нищенстве! Эксплуатируя и обманывая, они сами не получают никакой выгоды, являясь лишь мелкими агентами крупных капиталистов. Это не более чем иллюзия самостоятельности; лавочка – филиал нескольких оптовиков, а лавочник – их бесплатный работник. Словно проклятие, влачит он свое нищее и грязное существование. Сколько жертв этого кровавого недоразумения обязано нам своим освобождением! Собственность являлась для них чудовищным бременем, а поступив на службу, они получили вожделенную свободу.
   Продажа в кредит или в рассрочку себя не оправдала; у нас каждый покупатель имеет право взять ссуду и купить нужный товар за наличные. Продажа в рассрочку может осуществляться только под процент, иначе она невыгодна – слишком велик риск и слишком значителен возможный ущерб, чтобы их могли покрыть обычные проценты; значит, тот, кто платит, должен будет заплатить также и за чужую недобросовестность или нечестность. Широкое распространение продаж в рассрочку во всех торговых центрах не является свидетельством развития торговли, скорее это признак болезни…
   Наш воспитанник может заняться не торговлей, а ведением бухгалтерских книг, он может работать на складе, в отделе оптовой торговли, наконец, в отделе закупок. Это и школа жизни, и практическая школа торговли. Многие торговые академии строят свою работу по образцу нашего отдела; однако как огня остерегаются они того, что является живым духом, организующим наше обучение. Школы любого рода до сих пор могли лишь постольку считаться идеальными, поскольку вооружали своих воспитанников средствами для обеспечения себя, и только наша школа дает им в руки орудие для борьбы за более совершенные формы существования для всего страдающего человечества.
//-- ФЕРМА --//
   Когда более тщательные наблюдения убедили людей, что свежий воздух и физический труд зачастую лечат более эффективно, чем порошки и таблетки, люди зажиточные начали проводить в деревне два-три летних месяца. И поверили, что деревня вернет им здоровье: люди склонны верить в любую глупость, если кто-то достаточно решительно им об этом скажет, если это соответствует их убеждениям и отвечает желаниям.
   Поэтому теперь считается, что дети могут без всякого ущерба для здоровья десять месяцев в году задыхаться в школьных классах, – ведь летом их вывезут в деревню. Отцы семейств могут изнурять себя бездумной и бессмысленной работой, потому что потом на четыре недели отправятся в санаторий. Прежняя жизнь – бестолковая и неопрятная – может продолжаться, лишь бы не делать решительных поворотов и не вносить кардинальных изменений.
   Услужливые торговцы открыли сотни тысяч элегантных магазинов и бедных лавочек, где за большие деньги продают здоровье первого сорта – в элегантной упаковке, а за гроши – здоровье плохонькое, поддельное, завернутое в первую попавшуюся бумажку… И люди на это покупаются, верят… потому что всех с детства дрессируют таким образом, чтобы не думали, а доверяли, чтобы не искали сами, а верили на слово. Главное – закончить школу, получить должность, завести семью, отдать внуков в школу… Рано или поздно придет смерть, и смерть так называемой жизни и земных хлопот сменится смертью покоя и тишины…
   Бог создал существительные, прилагательные и таблицу умножения, китайцу дал раскосые глаза, а Собескому – победу над неверными турками… У богатых больше забот, чем у бедных. Развратные девки предаются проституции, но за это их ждет суровое наказание… Честный и трудолюбивый человек всегда заработает себе на хлеб… Пребывание в деревне способствует здоровью…
   Нет в нашей школе воспитанника, который некоторое время не работал бы на ферме или в мастерских. Некоторые делают это по совету врача, большинство же – по собственному желанию.
   Всего нескольких недель достаточно, чтобы увидеть своими глазами то, что в дурацких фребелевских школах демонстрируют при помощи картинок и муляжей, что в так называемых хороших подготовительных школах изучают по книгам. Разве умение ухаживать за комнатными цветами менее важно для эстетического воспитания, чем история греческих скульптур? Знают ли люди состав молока, что в один голос твердят, будто оно «питательное и полезное»? Какая разница между пахтой и сывороткой? Что значит – удобрять землю, прививать растения? А многие ли видели собственными глазами столько раз описанную картинку, о которой вдохновенно твердят детям, – пресловутую палку, засунутую в муравейник?
   Овощи и молоко с нашей фермы прекрасно продаются в городе, их ценят, охотно берут. Выращенные нами цветы украшают тысячи рабочих квартир. Наши питомники помогли засадить тысячи крестьянских садов. В течение первого десятилетия мы, при помощи наших воспитанников, сделали больше, чем всевозможные общества и частные благотворители на протяжении полувека.
   Не то важно, что ферма наша выпустила десятки квалифицированных садовников и сельскохозяйственных работников, а то, что они не продались потом владельцам парков или частных предприятий, а стали инструкторами в местечках и деревнях, в народных школах и крестьянских хозяйствах. Наши инструкторы вооружены тоненькой книжечкой, но также и лопатой, ценником на навоз и привои, готовым планом и сметой работ, наконец, схемой договора, который неграмотный крестьянин может подписать тремя крестиками. Подписать, не опасаясь, что его обманут или начнут эксплуатировать.
   В книжечке на полутора десятках страниц – не советы или рецепты, но десятки вопросов, связанных с теми проблемами, о которых крестьянин, возможно, слышал, возможно, читал, о которых он знает по собственным наблюдениям, над решением которых, возможно, ломал себе голову; кроме того – список вредных предрассудков, практик, используемых из поколения в поколение, но опровергаемых наукой; кроме того – немного статистики, касающейся достижений культурных стран, и, наконец, оценка возможности введения тех или иных усовершенствований в конкретном хозяйстве. Венчает же все фраза: «Если хочешь убедиться, приезжай на нашу ферму – сам все увидишь и услышишь». На последней, чистой странице инструктор сам вписывает: во сколько уходит поезд в Варшаву, сколько стоит билет, о какой улице нужно будет спросить прохожих, приехав в город, сколько стоит жилье и пропитание.
   В результате сотни таких случайных учеников проходят через нашу ферму, работая некоторое время под руководством наших воспитанников. В обмен на работу они получают бесплатное жилье, содержание и одежду, право учиться и право голоса. И каждый непременно что-то корректирует, вносит какое-нибудь небольшое изменение или инновацию.
   Наша маленькая книжечка-проспект – плод трудов сотен наших воспитанников и случайных учеников. Каждое ее слово родилось в результате проб и споров. Не нам пришло в голову добавить страничку с информацией о приезде кандидата на ферму, чтобы его можно было встретить на вокзале. Мы не знали многих предрассудков и наиболее животрепещущих проблем. Много раз читанный где-то совет, плохо понятый или недостаточно точно выполненный, отвращал своими результатами от дальнейших попыток и будил недоверие к научным завоеваниям – поэтому в нашей книжечке написано: «Приезжай и научись»: никаких письменных указаний мы не даем.
   Наш музей и образцовое крестьянское хозяйство меняются и дополняются согласно каждому новому замечанию или пожеланию.
   В процессе содержательных лекций ученик фермы узнает о том, как было раньше, как обстоят дела сейчас и к чему каждый отдел школы стремится. Все, что является образцом, – идеал лишь на сегодняшний день. Каждому суждено вписать свою страничку в развитие данной области знаний или производства. Сегодняшний плуг, улей, способ удобрения почвы, коровник, паровая мельница, абсолютно все достижения – это мостик от вчера к завтра. Такое-то воздействие оказало на жизнь человечества использование пара и электричества, этим мы обязаны станку, тем – железной дороге, вот так выглядела торговля вчера, а так выглядит сегодня. Столько мы вывозим за границу, столько получаем из-за границы. Далее – общества, кооперативы, аграрный вопрос, малоземельные и безземельные, деревня и город. И наконец, ликвидация неграмотности и обучение счету.
   Большинство работ в каждой секции отдела выполняют наши несовершеннолетние воспитанники; решающее значение здесь, как и повсюду в школе, имеют компетенции – физические, интеллектуальные и моральные. Птицей занимаются дети из детского сада, они же много трудятся в саду. Шестилетние работники-помощники – не наше изобретение; мы последовали примеру, который дает жизнь, но самородные, сырые идеи снабдили ограничениями, диктуемыми наукой и заботой о благе ребенка. Во время своих скитаний по свету я одно время работал на большом чайном складе – упаковкой чая там занимались дети. И нужно было видеть, как они бросали на весы маленькие горсточки чая: каждая была точно выверена. Огромные горы чая таяли неправдоподобно быстро; десятки маленьких ручек брали по горсточке и кидали на бумагу, которую тут же выхватывала другая пара ручек, складывала и перекидывала третьей, которая пачку запечатывала. Так дети работали и продолжают работать по двенадцать часов в день, в духоте, дыша вредными испарениями. У нас дети за упаковкой масла, сухофруктов и сушеных овощей проводят не более часа, потом их сменяют другие; вскоре они переходят в отдел жидкостей – и уже через неделю точно знают, что такое кварта и литр молока или фруктовой воды, как прежде узнали, что такое фунт и килограмм масла или слив. Наш воспитанник не удивится, что фунт железа весит столько же, сколько фунт пуха; он легко поймет превосходство метрической системы; сам, собственными усилиями дойдет до того, что в сотне десять помещается десять раз; постигнет отношения работы человеческих рук и стальной машины; принципы стерильности не будут для него абстрактным понятием; он станет мыслить образами и поверит – потому, что сам видел и знает, что дела обстоят именно так, а не потому, что ему велели.
   Здесь у старшего воспитанника есть коса, вилы, лопата, тачка – никто не выстраивается в ряд в душном школьном дворе, чтобы по команде наклоняться, поворачиваться и подпрыгивать на дурацких занятиях гимнастикой; каждое движение имеет цель и смысл, а время и качество работы контролируются динамометром и точными медицинскими данными.
   Поэтому наши воспитанники любят школьную ферму, поэтому физический труд в их системе ценностей занимает свое почетное место. Работник отдела, требующего высоких интеллектуальных компетенций, искренне пожимает руку садовнику и называет его товарищем не в рамках договоренностей и спекуляций, а в силу глубокого убеждения. Здесь нет касс и не звенит презренный металл, здесь не увидишь бледную от голода толпу рабов – здесь наука распоряжается, человек бдит, земля дарует.
   Здесь человек властвует над природой – и солнце ему повинуется.
//-- МАСТЕРСКИЕ --//
   Как наша ферма создана по образцу существующих сельскохозяйственных школ, так мастерские являются своего рода копией школ ремесленных. Однако они – часть целого, вписаны в него и одухотворены идеей жизни и общественного блага.
   Как на ферме ученик быстро узнает на лекции, чем было, есть и – предположительно, согласно нашим сегодняшним взглядам, – должно являться сельское хозяйство, так в мастерских ученик узнает историю ремесел. Лекция дает общие представления и призвана пробудить желание разобраться в этом предмете более детально.
   Вот несовершенные инструменты, которыми пользовались раньше; вот портреты изобретателей: так жили они сами, такое воздействие их изобретения оказали на развитие ремесел; для специализации в данном ремесле необходимо изучить то-то; в других странах есть то-то, у нас дела на сегодняшний день выглядят таким-то образом; ближайший этап в развитии ремесла там и здесь – такие-то; условия работы ремесленника такие – в Варшаве, такие – в провинции, такие – в деревне; столько-то стоит мастерская большая и маленькая; наконец, проблемы ремесленных касс, закупки материалов и гигиены в области того или иного ремесла.
   Хочешь узнать более подробно обо всем или о чем-то конкретном – вот тебе список книг; не умеешь или не хочешь читать – отправляйся на такой-то этаж, и тебе прочитают или объяснят.
   Затем новый работник осматривает здание мастерских, ему показывают, где он будет работать.
   Прежде чем новичок переступит порог комнаты, инструктор зачитает ему несколько кратких правил поведения. Прежде чем занять указанное место, будущий ученик узнает еще несколько необходимых для работы деталей. Каждый инструмент имеет свое место, снабжен табличкой с названием на пяти языках и порядковым номером.
   В каждой комнате есть дежурный, который заботится об отоплении, освещении, вентиляции и порядке; есть также кладовщик; есть, наконец, комиссия по проверке.
   Работа ремесленной мастерской опирается на те же принципы, что и химическая лаборатория: здоровье работника, экономия времени и добросовестность. Отсюда расходятся по миру образцовые парты для народных школ, крепкие переплеты для книг, отлично сработанные орудия труда, образцы и модели – и тысячи предметов повседневного обихода.
   Сколькими мелкими усовершенствованиями мы обязаны нашим мастерским! Наши ортопедические инструменты, пюпитры для организаций, столы для читален, автоматические краны для ванных комнат, полки для прачечных, переносные лавки, образцы палаток, переносные темные комнаты для фотографов, одеяла для больных, находящихся без сознания, слуховые аппараты для глухих и сотни других мелких, но важных изобретений – родом из ремесленного отдела нашей школы. Ледник, предмет роскоши, превратился в жестяную коробку, которая стоит двадцать-тридцать копеек. Мы упрощали, чтобы дать бедным то, чем пользуются богатые…
   Говорилось, что принцип свободной конкуренции вдохновит человечество на множество изобретений: к ним, мол, будет подталкивать соперничество. Ложь! Всеми эпохальными открытиями мы обязаны творчеству гениальных бессребреников. А промышленность, точно паразит, оседлывала их и высасывала соки, безнаказанно жирея и перекрывая пути для распространения изобретений. Сколько миллиардов прибыли дала швейная машинка – и сколько сил потрачено на то, чтобы она оставалась дорогой и недоступной широким массам. А все открытия из области чистых знаний – разве капиталистическому строю мы ими обязаны? Дарвин, Пастер, Вирхов [131 - Рудольф Вирхов (1821–1902) – немецкий ученый и политический деятель: врач, патологоанатом, гистолог, физиолог, один из основоположников клеточной теории в биологии и медицине, основоположник теории клеточной патологии в медицине; был также известен как археолог, антрополог, палеонтолог и политик-демократ.] – разве их вдохновляла конкуренция с биржевиками и фабрикантами? Сегодня они сами дают нам средства на дорогостоящее обучение молодежи. Нобель оставил нам наследство, а Берингу [132 - Эмиль Беринг (1854–1917) – немецкий врач, бактериолог, иммунолог, серолог, создатель противодифтерийной сыворотки. Лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине (1901).] фабрикант устроил лабораторию и торопит: «Ну что, все еще нет? Давай быстрее! Я ведь тебя мотивировал». Но эксплуататоры забирают миллионы людей, и запирают в тюрьмы фабрик, и гноят в застенках мерзких школ смерти, и не позволяют человеческому духу развиваться. Отпустите их на свободу – и будет трудиться весь мир, во всех без исключения областях. Пускай объединятся усилия десятков миллионов людей, а не каких-то тысяч сынков и десятков дочерей богатых торговцев и обеспеченных чиновников, кастрированных мертвыми школами. Пускай объединятся все живые умы всех живых людей, пускай бескорыстно, но с энтузиазмом и радостью соревнуются – не за миску похлебки, а за почетное место в рядах исполненных чувства собственного достоинства рабочих. И тогда вы поймете, чтó есть человек; а старческие лица приверженцев рабства зальет краска стыда.
   И тогда не будет вершин, которые оказались бы недоступны гордому человеческому духу!..
   Работник больницы понял, что ему необходим какой-то новый прибор, – он повязывает фартук, усаживается за токарный станок и трудится бок о бок со слесарем и токарем. Они помогают друг другу советами, каждый из них более опытен в определенной области, но работают они на равных, ибо стремятся к одной цели. На равных, потому что не думают о патенте на изобретение, которое непременно должно носить их имя и прославить на весь мир, не думают о том, чтобы во что бы то ни стало продать права на эксплуатацию изобретения фабриканту, который установит высокую цену и не позволит использовать открытие повсеместно, на благо всего человечества. На равных, потому что им наливают питательную похлебку из одного котла, не заставляют голодать и не презирают того, кто прочитал на три толстые книги меньше, но на чьих руках – мозоли от молотка и напильника и кто дает людям столько пользы, сколько составляет средний процент от вложенного в него природой капитала, требуя для себя взамен немного жизненного пространства, немного внимания, солнца, воздуха, пищи и уважения. Сегодня он работает в мастерской, но завтра, возможно, оставит ее ради высших целей, а может, сын его или внук проложат для человечества новые пути. Природа экономна – она обделила отца, чтобы тем щедрее вознаградить сына.
//-- ЧАС ВЕРЫ --//
   Будь благословен, светлый час веры!..
   Сегодня с восходом солнца скажет свое слово школьный колокол. Сегодня его голос будет звучать еще более победоносно. Иногда мы будим воспитанников возгласом: «За работу!» И они говорят: «О, как приятно было сегодня проснуться…»
   Мы выбрали наш колокол из сотен ему подобных. Голос его чист и радостен.
   Восходит солнце.
   Тихие звуки утреннего пробуждения покачиваются на стальных крыльях. Многотонный колокол описывает круги, голос его постепенно затихает, звуки вибрируют, словно легкая рябь на воде, в которую бросили камешек. Многотонный колокол нетерпеливо дрогнул, вырвался из сдерживавших его оков и, удивленный, вглядывается в собственную свободу. Тонны металла, обратившись в звук, рассыпаются по округе, припадают к земле, взмывают вверх, разрывают воздух на сотни частичек, воздвигая из них скалы, высекая из них молнии.
   А из открытых окон школьных спален доносятся пробужденные звуки утра. Словно веселые звуки трубы откликаются на мощный зов природы: «Проснитесь!» – «Мы проснулись!»
   И дети, разрумянившиеся после сна, устремляются навстречу ясному дню.
   В кажущемся хаосе нашей школы есть волшебная гармония. Двенадцатилетний мальчик бежит в сапожную мастерскую, а его ровесник – на занятия геометрией, одна их сверстница отправляется на кухню, помогать, другая – в больничную палату, мерить больным температуру…
   Пускай вóроны сомнений предсказывают несчастья; я – верю, и вы, дети, верите вместе со мной.
   Я вслушиваюсь в дыхание их мечтаний, вглядываюсь в решительное и согласное шествие их горячих устремлений – они осознают роль, которую сыграют на арене истории.
   Жизнь ударяет мутной волной по зданию нашей школы – но ей не погасить пламенный столб нашей веры.
   Великое дело рук моих! Переплавленная в гимн свободе боль моей жизни. Порой мне кажется, что я слишком мало страдал и поэтому сегодняшняя боль так мучительна…
   На середине реки мальчик управляет лодкой; толкает суденышко против течения, в душе у него – благодарность воде, которая заставляет его удваивать усилия. Мальчику – шестнадцать, он пришел к нам с улицы. Месяц назад он написал в дневнике: «Я буду президентом Соединенных Штатов». И теперь учит три языка одновременно.
   – Почему ты не хочешь остаться на родине? – спросил я.
   – Потому что там будет труднее, но вернее победа. Там сражаются друг с другом две мощные армии; там не нужны уловки – нужна сила. Там нужен лидер, а здесь пока еще – жертвы.
   За три года мальчик прошел все отделы школы, в каждом оставил заметный след своего пребывания. Если он не обнаруживал ничего, что можно было бы улучшить, то уходил после первого же дня. Случалось ему занимать три должности одновременно – и еще учиться, чтобы подняться выше. Есть в нем дьявольские гордость и упорство. Два раза он был осужден товарищеским судом за нарушение правил, но на третий вновь просидел в библиотеке восемнадцать часов, пока от усталости не потерял сознание. Снова предстал перед судом, сумел себя защитить – и раз и навсегда получил право делать то, что считает нужным. «Если бы не школа жизни, я бы пропал на каторге», – сказал он. Врач прописал ему отдых хотя бы в течение одного часа, и вот он толкает лодку против течения.
   Его не сломают препятствия, не заставит свернуть с избранного пути женщина, он не продастся мамоне.
   – Вы показываете мне тысячи жертв – покажите же злодеев.
   Каждая речь его – приглушенная бессилием буря, – буря, дышащая гневом оттого, что еще не время.
   Разожженный в нем великий костер Идеала не угаснет.
   Тот, кто к нам приходит, – тот, если не уйдет раньше времени, покинет школу преображенным, а душой останется с нами.
   Мать отдала сына учиться на столяра – только так и только на полгода. Она вдова, он – единственный сын, мать боится его потерять. Мальчик был слабым и забитым, когда мы отправляли его в деревню.
   Вернулся он через неполных три месяца, взялся за работу – и мать взирала на свое дитя в страхе: уж не заколдовали ли его? Вернувшись домой, мальчик завоевал для нас боязливое материнское сердце – и вот они вместе снова постучались в школьные ворота, уже не ставя никаких условий. А еще через три года мать и сын – воспитанники школы – переселились в провинцию, чтобы нести людям свет и многоцветную песню о возможности счастливой жизни.
   Это серые птички, невысокого, но прекрасного полета; нас это не удивляет, мы привыкли: сотни их пролетают через нашу школу и разлетаются по свету…
   Как мало нужно человеческому духу, чтобы, сморщенный, пожелтевший от засухи, он снова зазеленел, набрался жизненных сил и красок, расцвел доверчивой улыбкой. Один воскрешающий дождь – и случилось чудо…
   Миллионы полуголодных, озябших, задыхающихся в духоте, скованных бездумной работой, отравляемых ежедневно и ежечасно людей, людей истязаемых, унижаемых и оскорбляемых – и все же существует некое подобие общества, существуют даже некая иллюзорная гармония и даже некие вроде бы удобства, придающие жизненному болоту очертания культуры.
   Сотни лет чудовищного рабства мысли – и все же мысль живет, несмотря на костры и виселицы; бредет, оставляя за собой кровавый след, преследуемая и затравленная, и с каждым дуновением свежего ветра снова разгорается гордым, светлым пожаром творческого усилия. Все же существует наука, накапливаются знания; подведем итог героических метаний – и видим, что не все нужно разрушать, возводя храм знаний: тут обломок строительных лесов, там яма под фундамент или фрагмент добротной стены. Так что вскоре работа пойдет веселее.
   Мертвая школа на протяжении десятилетий опустошала детские умы, преступно обкарнывала детские души, сознательно и последовательно убивала каждое самостоятельное устремление, каждый порыв юного вдохновения, в зародыше уничтожала каждое зерно будущего свободного ростка; но из этой школы все же выходили люди – правда, немногочисленные, – которые стряхивали с себя грязную пыль мертвых знаний и шли навстречу жизни.
   И, несмотря на всю силу их духа, сколько же в них покорности, наивности! Сколько смирения и легковерности. Этих людей прошлого лишили всего, что составляет жизнь, их живые души и тела держали в темных могилах, веля верить, что они живы, – и они верили.
   Их сковывали кандалами мертвого труда от колыбели до могилы, у них отбирали все, что дает лучезарная улыбка жизни, у них отнимали детей, насиловали жен и дочерей, разрушали семьи, над ними издевались так, как только умеет издеваться бездушное безмыслие, – и при этом велели верить, что так желает Бог. И они верили – что так желает добрый и справедливый Бог.
   Им велели ненавидеть таких же несчастных и обездоленных братьев только за то, что те носят другие имена и словами другого языка называют свой черный хлеб и черную долю, – и они ненавидели.
   Им, наконец, велели верить, что они ненавидят добровольно, что они сами виноваты, если дела плохи, что они по собственной воле отдают своих дочерей в публичные дома, – и они верили. И вера эта столь глубока, что труднее всего убедить их в том, что они ошибаются.
   Милые, порядочные дети прошлого, с вами у нас больше хлопот, чем с сегодняшними детьми, – потому что глаза ваши уже не так хорошо видят, слух подводит, а мысль проложила глубокие борозды, по которым она способна брести лишь в двух направлениях, туда и обратно, – и утратила желание и способность делать усилие, чтобы выбраться из узкой колеи и оглядеться по сторонам.
   Как вы неловки, как смешны, как ущербны…
   Светлый, чистый час веры, ты говоришь, что достаточно дать миру эти несколько тысяч подлинных людей, что достаточно этих немногих подлинных людей подмешать в гущу мертвых душ, бледных и неподвижных, что достаточно тех, кого воспитали и воспитают несколько школ жизни, что их достаточно, дабы подтолкнуть мир к новому пути, – и я тебе верю.
   Так будь же благословен…
//-- ЛОМБАРД --//
   Против ломбарда при школе яростно восстало «здоровое» общественное мнение. Заставить нежную детскую душу столкнуться с институцией жестокой, грубой – значит подвергнуть ее серьезной опасности. Детская душа может преждевременно заледенеть, очерстветь.
   Через ломбард непрерывным потоком протекают бесконечные заботы маленького человека. Те, кто вот-вот утратит почву под ногами, кто лишь последним усилием воли держится на поверхности, кто отчаянно защищается от призрака окончательного фиаско, кто угасающим взором смотрит вслед гаснущей искре надежды, – все они приходят сюда, чтобы, может, в последний раз с гордо поднятой головой обратить в деньги вещь, инструмент, сокровище – но не тело, не совесть…
   Я вижу немало общего между больницей и ломбардом. И туда и туда человек приносит нечто ценное, то, с чем он не хочет расстаться навсегда, что хотел бы снова получить, когда возникнет такая возможность, когда обстоятельства будут более благоприятны, когда… Разум умолкает, остается одно лишь чувство. Вернется ли из больницы отец, который зарабатывает на всю семью, вернутся ли из ломбарда инструменты ремесленника либо швейная машинка… А если не вернутся?
   Наш отдел по сбору сведений посещает все те семьи, которые вовремя не внесли платежи по процентам. Каждый продаваемый нами на торгах предмет имеет свою историю. Над судьбой мертвого инструмента поднимается бледное зарево судьбы всей семьи, выбитой из равновесия чужой жадностью и злой волей, собственным легкомыслием, мимолетной неосторожностью или даже просто мелким недоразумением.
   Многими сотнями длинных историй мы обязаны этому отделу, множество бесконечно важных жизненных документов мы получили благодаря ему.
   Перед нашими воспитанниками стоят две задачи: они должны собрать фактический материал и убедиться в том, что семье нельзя помочь каким-либо иным способом.
   Мы отыскиваем дремлющие силы, пробуждаем их к жизни. Сколько самоотверженных проповедников нашей лучезарной веры мы обрели таким образом!
   С изумлением мы спрашиваем, почему они сами не нашли к нам путь. Беспомощные – они не умели его найти, многократно обиженные – не доверяли, стыдливо прятавшиеся в толпе – утратили веру в ценность собственного «я».
   Женщина, изморенная голодом, по шестнадцать часов в сутки, склонившись над столом, шила галстуки, не догадываясь, что в душе у нее именно столько доброты, сколько необходимо, чтобы ухаживать за больными. Мужчина, сражавшийся с нечестностью конкурентов, не знал, что у него достаточно сил, чтобы стать их лидером. Мы приводим их к себе, заблудившихся на путаных дорогах жизни, позволяем перевести дух, набраться сил и доверия – и, чудесным образом обретая чутье, они находят свой путь – эти взрослые воспитанники нашей школы, эти старые дети, обездоленные мачехой-человечеством.
   Как мелок сегодняшний, с детства предоставленный самому себе в водовороте жизни или старательно от нее отодвигаемый человек. Никто его не опекает, никто в момент кризиса не подаст руку помощи, никто не укажет дорогу. Он блуждает во мраке, бродит по кругу, бросаемый из стороны в сторону любым дуновением жизни; бродит беспорядочно, бессмысленно, без разумной и направляющей воли. Столько ценных сил потрачено зря, столько редких и ценных красок духа утеряно безвозвратно.
   Хаос, а зачастую вроде бы и сознательное вредительство. То, что для одного было бы спасением, даровано другому, для которого представляет собой яд. Мозг, истощенный интеллектуальной работой нескольких поколений, вынужден – в этом одном – взять передышку, чтобы в следующем вновь обрести ловкость, вдохновение, силу. Но нет, мы впрягаем бесценный, хрупкий, нежный мозг в работу, которая приводит его к банкротству. И наоборот – мозг свежий и созревший для активного труда бросаем на пустоши, где он дичает и, бесплодный, погибает.
   Все сегодняшнее человечество – результат величайшего исторического недоразумения, и страдают – сами не зная за что – тысячи миллионов живых существ…
   Наши анкеты – это не только столбики цифр, но и яркие картины живой реальности; отсюда их поразительная ценность.
//-- ПОЕЗДКА ПО СТРАНЕ --//
   «Я не помню» – это значит «в мою память насильно вдолбили ненужную информацию».
   Ученики сегодняшних школ ничего не помнят: ни истории, ни географии.
   Наши ученики помнят все, а мыслят не названиями, но картинами.
   Через месяц мы отправляемся в путь. Эта поездка – летний отдых, заменяющий пятьдесят два воскресенья, отмеченных в календаре красным, – вихрь счастья. Каждую свободную минуту наши воспитанники проводят в комиссиях, где разрабатывают маршруты и технические детали путешествия.
   Десять групп по тридцать-пятьдесят человек. Каждый ученик выполняет в своей группе строго определенные функции. Итак: фотограф, ботаник-коллекционер, минералог, историк, старшие по палаткам, повар, конюхи, кассир, закупщик провизии.
   Репетиция установки и сборки палаток, ориентировочный план лагеря. В том, что касается передвижения, моделей полевых кухонь, мы ориентируемся на армию. Там все тщательно и целенаправленно проработано.
   Ласковый, щедрый дождь праздничного настроения!
   Мы отправляемся в путь под звуки музыки, под развевающимися знаменами нашей школы, мы проходим величественной процессией по городу – парами мальчики и девочки. Город удивленно смотрит на нас. За каждой группой следуют телеги с вещами.
   Мы прощаемся и расходимся, каждая группа в своем направлении.
   У каждого свой маршрут и свой блокнот.
   Как ориентироваться на карте и что записывать – научили на лекциях и собраниях.
   Первая остановка, первая ночь в лагерной палатке. Кухня двигается впереди отряда. Два всадника занимаются закупкой молока и хлеба.
   Остановка в местечке. Разворачиваем выставку для здешних жителей, через два часа – игра для детей и праздник высаживания деревьев, вечером – лекции и чтение с живыми картинами. Мы навещаем квартиры и дома, разговариваем с людьми, заполняем небольшую анкету. Врач в своей палатке дает медицинские консультации; кто-то из местных соглашается обратиться в больницу. Эти сведения передаются в больничный отдел школы. Консультации юриста…
   Жители дают согласие на то, чтобы мы выкопали колодец и в течение года взимали плату за воду. Мы пришлем им проект.
   Зерна брошены – мы отправляемся дальше. Жители прощаются с нами доброжелательно-удивленно, – так дикари провожают научную экспедицию, которая не ограбила, не эксплуатировала, отнеслась по-человечески, оставив по себе добрую память, подобную светлому сну. Столько они слышали дурного об этих людях – выходит, ложь…
   Обогащенные опытом, мы вернемся сюда через год. А может, еще в этом году какая-нибудь из следующих групп окажется здесь же.
   В чем секрет нашего успеха? Как нам удается огромную работу выполнять за несколько часов? Почему мы умеем сразу увидеть, охватить, познакомиться и подружиться с жителями, оживить их, пробудить, развлечь и научить, а для себя собрать столько полезного материала?
   Потому что воспитанники наши не сидят за мертвыми страницами книг, потому что научены смотреть, спрашивать и говорить. Потому что учились беседовать с одним человеком, потом с тремя, потом с большой семьей, с целой аудиторией – и сегодня уже умеют разговаривать с местечком, завтра обратятся к городу, а потом вступят в интересный и важный диалог с властями государств, со всем миром.
   Смотреть, спрашивать, отвечать на вопросы – это содержание жизни, это содержание нашей новой педагогики…
   Мы живем тысячами сильных впечатлений. Это пение на восходе, спокойный отдых в тени старого леса, тяжелая работа в местечке, стопка фотографий, сеяние зерен творческой мысли, фабрика, луг…
   Встреча с группой наших братьев, короткие отчеты, короткий обмен мнениями: вы видели одно, а мы – другое, вы сделали это, а мы – то.
   Прощаемся, и снова каждый идет своим путем.
   А после возвращения домой – сколько нас ждет живой работы, чтобы весь собранный материал классифицировать, аннотировать, обработать и использовать! Ничто не должно пропасть, каждый документ, каждая мелкая деталь жизни одного человека, заброшенного в глухомань, вдали от железных дорог и трактов, – ценны и необходимы.
   Сетью своих перемещений мы покрыли большой кусок родной земли, наши лучи достигли сотен людей.
   Как они все несведущи, как неумелы, боязливы – ни решительного желания, ни мощной мысли.
   Несчастные!..
//-- БОЛЬНИЦА --//
   …Когда Церковь была еще настолько могущественна, что имела возможность под угрозой наказания приказывать не в аду, после смерти, а в тюрьме жизни, – она позволяла ученым размышлять о природе, но не позволяла в нее вглядываться.
   В мрачных и темных залах с низкими сводами, вдали от солнца и зелени, среди серых стен, покрытых паутиной, над пожелтевшим свитком пергамента, в мертвой тишине, одинокий, холодный, словно каменный саркофаг, юноша готовился занять то место, которое позволит ему распоряжаться жизнями людей.
   Румянец на его лице представлялся учителям грехом, радостный возглас – преступлением, а гордо поднятая голова – явным свидетельством ереси. Зажми уши худыми ладонями и читай едва различимые значки на ветхой бумаге, а потом опустись на колени, закрой глаза и размышляй.
   Не удивляйся, что с эпидемиями, опустошавшими деревни и города, люди хотели бороться при помощи поста; что безумных сжигали на кострах; что за больными ухаживали руки несчастных, но добрых невест Христовых. Как раз в это время открыли действие отвара петрушки, ромашки и липового цвета.
   Врач был тогда или философом, или обманщиком.
   Когда Церковь утратила свою силу, а государства окрепли, они стали смотреть сквозь пальцы на то, что естествоиспытатели имеют собственные мысли, о которых ничего не говорится на страницах Священного Писания.
   Тогда рядом с врачом, который был шутом при господском дворе, появляется первый врач-естествоиспытатель. Но он знал лишь несколько тайн, переданных ему вчерашним днем, и верил в тысячу предрассудков и ошибок прошлого. Каждую из тысячи ошибок ему предстояло собственным тяжким трудом разбить вдребезги, убедиться, что в ее окаменевшей скорлупе нет живого зерна, и бороться с теми, кто продолжал верить.
   Этот тяжкий труд продолжается до сумерек вчерашнего дня, которые мы переживаем еще и сегодня.
   Однако…
   …перелистнем страницу книги истории.
   Ослабли могущественные некогда государства. И тени их мощи не осталось. Исчезла вера в голубую кровь потомков старых родов. Рассыпался в прах очередной исторический миф. Мир завоевал новый император, подчинивший себе все материки и народы, невзирая на моря и океаны, так что теперь он один – непобедимый самодержец. Имя ему – биржа, армия его – золото.
   И знания оказались предметом купли-продажи, ими начали торговать по рыночной цене, измеряя в метрах и килограммах, подобно сукну и рису.
   И вот в сумерках вчерашнего дня вырисовывается новый врач – чиновник и купец. Кое-где можно еще заметить припозднившихся философа или шута, но на них уже поглядывают недоверчиво.
   А врач-человек – где же он?..
//-- * * * --//
   На протяжении двадцати лет сумеречная школа вчерашнего дня учит будущего врача читать черные значки на белой бумаге, а затуманив его зрение, притупив слух, усыпив утомленный разум, – бросает внезапно в пучину сложнейшей жизни, – жизни, в тысячах направлений расходящейся от неведомой нормы.
   Эта школа так ценит звучание слов, что живого человека показывает будущему врачу лишь изредка, не позволяя слишком приблизиться и только объясняя, в какой таблице можно о нем прочитать, что о нем написали и сказали, чего ему не хватает, согласно другим таблицам, которые были или будут созданы, – а может, создаются сейчас, но не здесь. И живой человек превращается в крошечную точку на огромном памятнике, сложенном из трупов людей и трупов книг.
   Эти последние подавляют, подчиняют себе юношу, который обладает уже и страстями, и вредными привычками, который уже не бескорыстен и самоотвержен и уже задушил в себе насущную потребность действовать, – захлестывают волной новых слов, ослепляют молниями чужих красок и чужого пламени – и наконец приказывают:
   – Ты врач, иди же и лечи людей.
   Врач подходит к больному и смотрит, удивленный:
   – Это не книга, оно двигается. Что же мне с ним делать?
   В книге все было объяснено, одно дополняло другое, каждое слово стояло на своем месте, знакомое и понятное. А тут нечто новое, подвижное, если и книга, то написанная на единственном языке, оставшемся для юного врача иностранным, – языке жизни. Ориентируясь на десять понятных слов, он должен прочитать всю страницу; это он, может, еще бы и сумел, ведь его учили математике, и он умеет решать задачки. Но из этих десяти три слова друг другу противоречат.
   И врач беспомощно опускает руки.
   На помощь ему тут же приходит опытный самоучка:
   – Вот две условные истины, которых тебе должно хватить до гроба.
   Но что здесь ложь, а что правда?
   И врач узнает, что правдой является и то и другое, просто его лишили самой ценной, самой плодотворной половины жизни.
//-- * * * --//
   Юристам живых людей вчерашняя школа и вовсе не показывает.
//-- * * * --//
   И когда банкротство школьной системы сделалось очевидным, заговорили о ее недостатках и изъянах, – но ведь недостатки можно восполнить, а изъяны ликвидировать. Здесь же следует все разрушить до основания.
//-- * * * --//
   Больница так срослась с нашей школой жизни, что, ликвидировав ее, мы бы безвозвратно уничтожили все здание. Страдания тела столь тесно связаны с жизнью, что без больницы нет и быть не может общего образования. Проглядеть эту истину могла только совершенно слепая школа мертвой бумаги, ленивого созерцания, бессмысленных сказок и умственных шарад. Больница учит видеть и из увиденного делать выводы, требует вдумчивого действия, непрерывной творческой работы мысли – и контроля над своими мыслями. Действовать решительно, разрешая мелкие сомнения и стремясь к тому, чтобы для них не оставалось места! Больница – это прекраснейший учебник естествознания и социологии; истины, которые он провозглашает, нельзя опровергнуть, вопросы, которые он задает, писаны огненными буквами, от обвинений его нельзя отмахнуться. Нет такой области жизни, которая под его мощным давлением не приняла бы форму очевидной, четко сформулированной проблемы, ясной и животрепещущей.
   Нет воспитанника, который не прошел бы через то или иное отделение больницы, нет такого, чье мировоззрение она бы кардинально не изменила; многие остаются здесь надолго или навсегда.
   Ученик нашей школы, переходя из приемной консультации или из читальни в приемную «Скорой помощи», попадает в знакомую ему по его собственному прошлому среду живых людей, ищущих помощи. Ученик, который из кухни или столовой при мастерской переходит в кухню или столовую больницы, опять-таки обнаруживает привычные условия труда; дежурство в больничной палате только некоторыми деталями отличается от дежурства в спальне интерната. Кто ловко готовил овощное пюре и молочную кашку в яслях, тот, оказавшись в аптеке, легко поймет, как делается лечебная мазь. Снова только последовательность действий, более или менее сложных, шагов, требующих все большей ответственности.
   Те, кто считал работу несовершеннолетних в больнице ужасным экспериментом, забыли, что наш несовершеннолетний воспитанник интеллектуально и морально более зрел, чем не только работники больниц, но и тот молодой медик, чья голова полна абстрактных теорий, но пуста в плане жизненного опыта; они забыли, что жизнь больницы, как и любая другая, – это тысячи действий: от мелких – прочитать газету слепцу, поправить подушку паралитику, вложить кусочек льда в рот лихорадящему больному, сменить повязку, подать ножницы, банку, стакан воды – до сложнейших, требующих тщательной подготовки и научных знаний; они забыли, что тот, кто является не зрителем, но активным работником больницы, познает всю необъятность радостных чувств; наконец, они не знали, что ребенок, попадая в больницу в роли пациента, всегда становился активным и бескорыстным помощником для окружающих (в «Годах скитаний» я описал маленького глухонемого мальчика Чарльза, ангела-хранителя всей больничной палаты).
   Если подросток способен справиться с акробатикой логарифмов, то он тем более поймет, почему у находящегося под его присмотром больного посинели губы, отекли ноги и прослушиваются шумы в сердце. И с каждым днем будет учиться различать звуки кашля, оттенок кожи пациентов, научится слышать каждый вздох, терпеливо смотреть и внимательно вслушиваться. И с каждым днем будет переходить от задач более простых к более сложным, будет видеть, как каждая проблема разветвляется, усложняется, затрагивает целый ряд родственных, разрастается вширь, вглубь и ввысь, запутывается, ускользает от нашего сознания… И здесь, как и повсюду, от того, что есть (а следовательно, уже познано, а следовательно, легко может быть перенято), будет дозревать до познания того, чему лишь предстоит быть исследованным. И никогда его дух не исказит разлагающая бактерия догмы.
   Согласно принятой в школе системе, мы классифицировали все действия «Скорой помощи», аптеки, палат всех отделений – исходя из физических, моральных и интеллектуальных компетенций, требующихся для выполнения каждого, – и эта система не подвела нас, как не подводила и раньше.
   Сегодняшняя больница, столь бесконечно далекая от совершенства, уже своим бюджетом превосходит масштабы, приемлемые для города и гмины, – и нет другого пути решения этой проблемы, кроме как переименовать больницу в учебное заведение. Но этого очевидного решения, как и множества других, не хотят видеть.
   Если врачи работают в нашей больнице, как правило, только восемь месяцев в году, а взрослые воспитанники – шесть месяцев, чтобы, поработав в других местах или в других отделах школы, получить те необходимые для развития импульсы, которых не дает больничная палата, то несовершеннолетние работники меняются еще чаще. В отделениях больницы, требующих особенного нервного напряжения, время непрерывной работы еще более ограничено, особенно для молодежи.
   Если санитара из отделения для умалишенных через месяц переводят в другое отделение, то лишь затем, чтобы он мог прослушать дальнейший теоретический курс по психиатрии, после чего вернуться к работе уже на более высоком уровне, а позже – стать инструктором. Если он через два месяца покидает больницу, чтобы принять участие в поездке по стране, то затем, чтобы потом, восстановив душевное равновесие, опять-таки вернуться к работе и лучше понимать больных, поскольку за это время он и увидит, и услышит, и передумает много нового. А если он не вернется, то потому, что найдет то, что больше отвечает его склонностям. Если взрослый человек только тогда способен добросовестно и охотно работать, когда видит, что поднимается по ступеням духовного развития, то тем более это касается молодежи.
   «Я вырос интеллектуально и морально настолько, что мне доверили настолько ответственную должность» – вот единственная награда, самая ценная.
   Если мы не хотим, чтобы человека одолела усталость, нужно ежедневно давать ему что-то новое и значимое, чтобы он чувствовал, что двигается вперед.
   Отделение для венерических больных требует необычайно высоких компетенций, социализации такого уровня, который может дать только многолетняя последовательная подготовительная работа с разнообразным жизненным материалом. Тот, кто не начинал с попытки убедить посетителя читальни вытереть ноги или вымыть руки, – тому вряд ли удастся убедить проститутку начать систематическое лечение. Кто не научился в школе для умственно отсталых детей, для глухонемых и слепых терпению и основам дидактики, тот никогда не сможет стать учителем…
   Вот несколько записей из тетрадей наших воспитанников.
//-- 1 --//
   «Я сегодня встретил своего пациента. Помню, как его душил кашель, как ему не хватало воздуха и сил, чтобы словами выразить свое желание. Он мог лишь слабым движением руки показать, чтобы ему дали кислород. Я вызвал инструктора: через три минуты синева губ прошла, дыхание стало спокойнее – больной прикрыл глаза, уснул. После того, что я увидел, я не имел права не разобраться в том, что такое кислород. Этому мелкому случаю я обязан тем, что нашел свой путь. Вот уже четвертый год я работаю в химической лаборатории при аптеке. Я не вижу всех тех, кому наши лекарства приносят облегчение, но достаточно и этого одного».
//-- 2 --//
   «Когда через неделю я вернулся к нормальным людям, у меня было ощущение, что я из темницы вышел на солнце, душу переполняла благодарность, что природа так чудесно уравновесила ресурсы человеческого духа. Я ощущаю в себе всю полноту сил для борьбы за то, чтобы заставить уважать право человеческого духа на полноценное и радостное развитие».
//-- 3 --//
   «Я люблю мою школу для умственно отсталых – люблю этих взрослых людей, в которых мысль едва теплится: тем ценнее для меня легкое облако их улыбки, что оно так редко, так вымученно. Бедные, сколько волшебных возгласов изумленного человеческого разума для них останется недоступными. Сам застегнул пуговицу и ждет похвалы: справился с такой трудной и важной задачей. Я уже не сумел бы работать среди нормальных людей, этих заносчивых богачей, столь щедро одаренных природой. Мои хорошие, мои ни в чем не повинные! Весь их грех – что отец был нищим или мать пьяницей, что за ними плохо смотрели в детстве и они выпали из колыбели, что мозг их слишком мал и в каком-то его уголке притаился шрам, что-то омертвело».
//-- * * * --//
   Нашу школу обвиняли в том, что она воспитывает целые отряды людей с непостоянными устремлениями и поверхностными знаниями, что наши воспитанники слишком легко переходят из одного отдела в другой, без всякой системы, без плана, что они слишком легко получают отрывочные знания в той или иной области – из отдельных занятий, лекций, популярных брошюр. В обычной школе преподаются – согласно разработанному плану – предметы, которые ученики забывают быстро и безвозвратно, а важнейшую, самую значимую информацию черпают… из газет. У нас же ученик, постоянно устремленный вперед, должен постоянно и углубленно восполнять пробелы в знаниях, иначе он не получит должность, которую ему, пока неготовому, хочется занять; а если бы он ее и получил, то жизнь его мгновенно отбраковала бы.
   Непостоянство стремлений – лишь видимость. Наш воспитанник, учась постоянно, а следовательно, не теряя времени, одновременно ищет тот угол зрения, который более всего отвечает его склонностям: получая «общее» жизненное образование, он «дозревает» до специализации в одном направлении. «Дозревают» одни раньше, другие позже – но лишь в редчайших случаях настолько поздно, как это бывает в государственных школах…
   Здесь не место перечислять те научные труды, которые подарила миру наша школа жизни.
//-- НОВЕНЬКИЙ --//
   В деревне новенький: он учится умываться, одеваться, застилать кровать, чистить одежду и обувь, обслуживать себя за столом, узнает, что такое школа жизни, знакомится с планом занятий. Одновременно он получает самое общее представление о том, чем занимается каждый из отделов школы. Это не мертвая наука, по рисункам и муляжам, – наш деревенский лагерь выстроен и живет по образцу школы жизни; здесь тоже есть библиотека, мастерские, ферма, больница; отсутствует всего несколько отделов, и если о них новичку пока только рассказывают, то он знает, что увидит их через две недели, через десять дней, через неделю, завтра.
   Приехавшему из деревни новому воспитаннику выделяют место в столовой и кровать с тумбочкой в спальне. Вместе с инструктором он идет в класс, где слышит продолжение лекции, прерванной вчера в деревне: о разделении города на районы, об улицах, о нумерации домов и квартир. Сегодня, однако, он узнает также, каков план на два ближайших дня; узнает, в каком отделе будет работать, почему и как долго, чтó посетит сегодня в самой школе и за ее пределами, в городе.
   Сегодня он работает в интернате; ему предстоит выполнить ряд действий низшего порядка, то есть самых простых, не очень ответственных и легко контролируемых. Самый короткий срок – пять дней, по часу в день. Минимальный срок растет по мере того, как ученик добровольно выражает согласие осваивать деятельность более сложную и ответственную.
   Бегло познакомившись с интернатом (который новенькому уже знаком по деревне), со столовой, узнав план на сегодняшний день, ученик отправляется на дежурство.
   Ему предстоит час дежурить в коридоре интерната на этаже, где расположены классы. Здесь он встречается с другим учеником, который, давая ему пояснения, одновременно передает свои обязанности.
   – Вот ключ от кладовки, где находится: все, что нужно для увлажнения и подметания пола, тряпка для ванной комнаты, полотенца, таблички с названиями предметов для классов и т. д. На двери висит листок со списком этих предметов и указанием места каждого из них.
   Вот список действий, которые в течение часа воспитанник должен выполнить:
   1) увлажнить и подмести коридор,
   2) вытереть раковины и краны,
   3) поменять полотенца,
   4) поменять таблички на дверях классов,
   5) открыть классы за три минуты до начала занятий,
   6) проветрить их в течение Х минут (в зависимости от времени года и т. д.),
   7) передать дежурство следующему ученику, сообщив ему обо всех неполадках.
   Теперь инструктор поручает новенького члену комиссии по сбору данных. Вместе они выходят за пределы школы, и новичок по дороге на практике учится искать адреса. Они посещают две или три семьи, собирают информацию; новый ученик с интересом прислушивается к разговорам – беседам воспитанника школы жизни с самой жизнью.
   В тот же день он посещает некоторые другие отделы школы, вечером смотрит спектакль, а затем пишет отчет о первом деятельно проведенном дне в новой среде…
   Не опасайтесь, мы не перегружаем новенького впечатлениями: во сто крат больше он получил бы их во время игры в индейцев, чтения сказки о волшебнике или слушая о Сотворении мира на уроке Закона Божьего. Не опасайтесь также, что он почувствует себя одиноким или оробевшим в новой среде: он уже знаком с ней по деревенскому лагерю, а кроме того, моментально находит общие интересы с товарищами, стоящими на таком же уровне интеллектуального развития, – со стоящими же выше знакомится пока пассивно, наблюдая за их работой…
   Завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего тем, что дежурство в коридоре новенький проведет самостоятельно и, если возникнет желание, займется другой работой в спальне, в кухне или в столовой интерната.
   На пятый день новый ученик уже выступает в роли инструктора, передавая свои первые обязанности новому коллеге. За эти пять дней он познакомился с фермой, с мастерскими, с самыми разными областями деятельности, видел целый ряд работ, выполняемых товарищами, и пока смутно ощущает, что туда или сюда хотел бы вернуться: рассмотреть и расспросить поподробнее, а может, и самому попробовать.
   – Что это такое? Зачем? Почему?
   На каждый из этих вопросов он получает краткий и исчерпывающий ответ человека, который знает, – знает, потому что сам этим занимается, а не слышал или прочитал. Новенький понимает, какой путь можно выбрать и сколько нужно пройти по этому пути, чтобы суметь самому взяться за привлекшую его работу.
   И медленно, осторожно он берет на себя те или иные обязательства. Медленно, потому что правила ограничивают количество выбранных одновременно должностей, а осторожно, потому что опыт показывает юному работнику: не следует слепо доверять первому впечатлению – оно бывает обманчиво, а взятые на себя обязательства придется выполнять.
   Какая школа учила этой важнейшей, подлиннейшей правде жизни – что за мелкое упущение, минутное упоение расплачиваешься годами, десятками лет страданий; какая школа, скажите, учила этой премудрости постепенно и последовательно?
   Каждого ученика чутко сопровождает мысль врача-педагога. Диагноз духовного и физического состояния, поставленный новичку в деревне, дополняется здесь ежедневными отчетами и самого ученика, и всех тех, с кем он работает в течение дня. Нет необходимости спешить и навязывать ему советы и указания – пускай блуждает и ищет; просто нужно внимательно следить, чтобы в решающий момент прийти на помощь.
   Опыт показал, что сначала раз в десять дней, а затем раз в пять воспитанник должен посещать врача, – мы поначалу думали, что наоборот, и именно так поступали в первые годы существования школы.
   С каждым днем ученик все лучше ориентируется в окружающей действительности, врастает в новую среду, освобождается от опеки своего руководителя, которого заменяет теперь ряд инструкторов – специалистов из разных отделов школы. Постепенно расписание заполняется занятиями, в которых новичок из зрителя быстро превращается в работника, из слушателя – в учителя, потому что пассивная роль надоедает и хочется попробовать собственные силы.
   Теперь перед ним выбор: связать себя на долгое время с деятельностью низшего порядка – или как можно быстрее получить знания, необходимые для выполнения работ порядка более высокого.
   Именно поэтому, хотя никто никого не заставляет, обучение письму, орфографии, каллиграфии и счету занимает столь же важное место, как в любой другой школе: просто все происходит гораздо быстрее и осознаннее. Поэтому интересные дополнительные занятия по общему развитию пользуются успехом: они позволяют отдохнуть после работы.
   Есть и должны быть умы менее и более ценные, но никто первых не презирает и не терзает, а вторых – не развращает восхищением и наградами. Каждый делает то, на что он способен, – и, добросовестно выполняя свою работу, все пользуются одинаковым уважением.
   Даже если бы мы поверили в ту очевидную ложь, что дети пролетариата – личности духовно менее ценные, чем дети буржуазии, то и тогда было бы преступлением заставлять их жить в подвалах впроголодь. А ведь дела обстоят именно так.
   Дети нашей школы – это дети рабочего народа, а сколько они дали умов прекрасных, богатых, совершенных…
   Газета, издаваемая школой, содержит объявления обо всех вакантных должностях и краткую информацию о каждой из них. Кроме того, ученик может найти там расписание занятий, лекций и собраний на каждый день и заранее все для себя спланировать.
   Нет в нашей школе преступлений и проступков, потому что из деревни приезжают уже здоровые дети, а все потребности этих здоровых детей школа удовлетворяет, предоставляет им условия, способствующие их нормальному развитию, не оказывает давления, внимательно выслушивает все желания и вовремя принимает меры, дает интересную, разнообразную работу, а также возможность здорового отдыха. Суд нашей школы рассматривает только один вид дел – мелких недоразумений между учениками, причем только среди младших, и то крайне редко. Единственное наказание – требование, чтобы виноватый извинился, или временный запрет на работу в коллективе. Однако такого ни разу не случалось – ссора всегда оказывается недоразумением, которое быстро разъясняется.
   Таким образом, огромная машина плавно движется вперед, без потрясений, без отклонений в сторону – что за чудесный прогноз на будущее свободного, освобожденного, радостного человечества!
//-- СТОЛОВАЯ. ДОМ РАБОЧИХ --//
   Мы уже сегодня общество: ищем друг друга. Ищут, однако, и животные, чтобы спариваться, более сильный зверь ищет более слабого, чтобы его сожрать или отобрать у него добычу, а слабый бежит от него, прячется. Человек тоже ищет человека лишь затем, чтобы что-нибудь у него украдкой отнять. Мы не обмениваемся равноценными услугами, ничего не строим общими усилиями, всем руководит случайность – случайность рождения, доброй или злой человеческой воли, открытия… короче, всего.
   Вопрос получения пищи стоит в нашем обществе на том же уровне, что и у животных; по утрам самец и самка выходят на охоту и приносят пищу потомству; а если им это не удастся, потому что они слишком ленивы, или больны, или эгоистичны, то потомство умрет от голода.
   Какой прогресс мы наблюдаем, если говорить о проблеме питания нашего цивилизованного человеческого общества? Те же самые вонючие кухни, которые существуют у самых диких народов, когда жизнью одного человека жертвуют, чтобы накормить четверых. Четвертая часть человечества! Нет, у нас, конечно, есть еще тысячи и сотни тысяч столовых, молочных, кондитерских, ресторанов – предприятий, созданных для того, чтобы как можно более дорого продать как можно более дешево закупленные и как можно дешево произведенные продукты питания.
   Пьянство, азартные игры и разврат свили себе теплое гнездо там, где люди могли решить одну из самых важных социальных проблем. И здесь, как и повсюду, конкуренция не влияет на цены в смысле уменьшения жажды предпринимателей получить как можно бóльшую прибыль, а ведет к подделке товаров, к деградации вкусов публики, к эксплуатации. Львиную часть доходов получает из сего мутного источника государство, которое на эти средства содержит армию и строит дурные школы…
   Так же плохо, если не хуже, обстоит дело с другой важной общественной потребностью – жильем. Здесь звери счастливее людей, поскольку обладают ценным правом устраивать себе собственными силами собственные лежбища и укрытия. Вопрос жилья превратил в сказку так называемый семейный очаг. Каждый большой городской дом и почти каждая деревенская изба являются сегодня большим интернатом, и говорить открыто о том, что там происходит, означало бы навсегда положить конец легенде о святости так называемой неделимой семьи.
   Ответом на выявленные нашим отделом столовой и дома для рабочих факты и обнародованные проблемы стал призыв строить народные кухни и устраивать новые колонии для рабочих. Это такая малость в сравнении с масштабом вопроса, который мы поставили перед власть имущими!
   Пока мы не обеспечим всех людей хлебом, крышей над головой и возможностью духовного совершенствования, не стоит предаваться иллюзиям, будто мы заслуживаем право называться человеческим обществом.
   Если паровозу, машине, станку дать меньше угля, воды или масла, чем нужно, – паровоз, машина, станок тут же остановятся. Если ребенку дать меньше, чем нужно, воздуха и еды, ребенок сможет выполнять действия, связанные с жизнедеятельностью, но ослабеет и будет хуже развиваться. Если он ежедневно тратит десять единиц энергии и две откладывает про запас, экономит, укрепляется ими, растет, значит ему требуются двенадцать единиц энергии; однако если мы дадим ему всего десять, он будет тратить девять, а расти за счет одной – то есть расти медленнее и хуже: его легкие, сердце, печень, почки, мозг окажутся слабее к моменту завершения периода развития и начала периода равновесия.
   Дальше. Если на удовлетворение потребностей зрелого организма требуются двадцать единиц энергии, а человек получает только шестнадцать, – недостаток четырех единиц придется покрывать из запасов, придется экономить силы, то есть хуже работать и восполнять это отсутствие легко сгораемым материалом – водкой. Государства прогрессивные тем отличаются от отсталых, что в них больше больниц для умалишенных и чахоточных. То есть мы играем в странную игру: даем пожару разгореться, а когда он посягает на наше имущество, тогда, тратя массу сил и средств, начинаем его гасить.
   Отсталые государства не заботятся даже о больницах, полагая, что матери наплодят им новых рабов. И странно, что в речах депутатов парламентов не слышны эти простые истины: больниц не напасешься, мы обанкротимся.
//-- * * * --//
   В столовой воспитанники учатся не тому, как выдавать тарелки с супом в обмен на талоны, в доме для рабочих они учатся не тому, как выписывать квитанции: как и в других отделах школы, они учатся из увиденных живыми глазами фактов делать живые выводы – и лишь тогда тщательно углублять их теорией, которую дает наука.
   Количество единиц, необходимое для поддержания жизни, то есть механизмы, регулирующие все наше существование, определяющие всю нашу деятельность – физическую и интеллектуальную, механизм сжигания энергии ради всевозможных проявлений жизни, – обо всем этом не ведают не только широкие массы, но и подавляющее большинство врачей.
   Насколько же убоги методы исследований в этом направлении, как слабы усилия по их совершенствованию, как ничтожны результаты практических исследований.
   Все знают, что человек должен дышать и есть, потому что иначе быстро умрет, все знают, что он должен есть достаточно, иначе ослабеет и заболеет; но закрывают глаза на то, что человек – машина, которая точно так же перерабатывает жиры, белки и углеводы для строительства зданий и создания шедевров, как паровой двигатель перерабатывает силу сгорающего тепла в движение, то есть в работу.
   Потому что мы не умеем связать увиденное с прочитанным; потому что жизнь и книга для нас существуют порознь; потому что школа учит нас тому, что с жизнью никак не связано; потому что нас никто не научил «верить» книге. Как утреннее «Отче наш» нисколько не связано с распорядком дня, потому что ни Царства Божьего мы не ожидаем, ни грехи не прощаем, так «Отче наш» физиологии или химии или физики – ни одной буквой не влияет не наши действия и мысли. Там религия – тут жизнь, там физиология, а тут – опять же – жизнь. Два мира, земля и луна, школа и двойки, экзамены, дипломы, должности, протекции, повышения, премии, театр, вечерняя газета, жена и дети…
   Ученики нашей школы видят нити, которые связывают завтрак рабочего с толстой книгой, стоящей на четвертой полке библиотечного шкафа, и удивительной машиной, полной трубочек, реторт, винтиков и указателей, рассчитывающих количество и качество вдохов и выдохов, выделений и прочего.
   Поэтому они не забывают, поэтому выучивают назубок и своим проверенным жизнью знаниям доверяют.
//-- НАУЧНЫЙ ОТДЕЛ --//
   Что бы сказали люди, изобрази художник на огромном полотне такой пейзаж: все предметы одинаковой величины и все на первом плане? Дерево, камень, трава, белка, песчинки и солнце – все в два локтя высотой, в локоть шириной, яркие пятна на черном фоне. У дерева одинакового размера ствол, ветви и листья; нос белки такого же размера, как хвост, тело и лапы. Никаких пропорций и никаких законов перспективы.
   Это было бы творение умалишенного.
   А ведь именно в виде такого пейзажа подается сегодня молодежи наука. Сведения не подразделяются на более важные, первоочередные и дополнительные, менее и еще менее важные, на то, что нужно помнить так, как всю жизнь русские дети помнят басни Крылова, а французские – Лафонтена, и то, что помнить следует условно, – скорее, надо знать, в какой книге эту информацию можно найти, если она понадобится.
   Этот огромный труд классификации всех достижений науки и всей накопленной информации выполняет общими силами наша школа и будет им заниматься, пока жива.
   Старая школа требует: кто немедленно не запомнит подробности Пунических войн, тот безвозвратно потеряет год жизни. Жизнь требует: кто не лечит сифилис, тот потеряет целое десятилетие жизни и погубит десятки других жизней. На пейзаже знаний безумного художника действия авантюриста, действовавшего две тысячи лет назад, займут столько же места, сколько одна из наиболее животрепещущих и актуальных проблем сегодняшнего дня…
   Ученик наш сталкивается с фактом: сизые губы больного. Чтобы объяснить ему причину, нужно коротко рассказать о строении сердца и легких, кожи и слизистых, кровообращении, составе крови и химии дыхания, жизни. Какие-то детали он уже постиг на ферме, в интернате или в читальне. Почему мы открываем окна в спальнях, зачем удобряем землю?
   – Мы знаем… Мы предполагаем… Пока не знаем…
   Учебники мертвых школ никогда не предполагали, никогда не признавались, что мы чего-то не знаем, а если и признавались, то редко и себе под нос, при этом никогда не добавляя, что мы стремимся узнать и непременно узнаем. Отсюда тупая вера в догмы, которая парализовала все творчество, инициативу, самостоятельность молодежи.
   Наш воспитанник, переходя от разрозненных фактов, от тысяч подмеченных деталей к теории, к их классификации, переживает все безграничное наслаждение великих мастеров синтеза – переживает высокий экстаз Дарвина и Маркса, Коперника и Вирхова, Канта и Пастера.
   Из хаоса вырисовывается прекрасный мир!
   Общество наконец согласилось, что школа жизни воспитывает здоровых, уравновешенных, эффективных работников. Однако оно не в силах уразуметь, каким образом ученик нашей школы может за год пройти всю программу государственной гимназии и сдать экзамен. Это делают те немногие наши выпускники, кому необходим официальный аттестат. Как это было бы возможно, не развивай наша школа память своих учеников?
   Наивные люди! Если в мозгу есть специальный центр памяти – как плачевно он выглядел бы в тех случаях, когда вы беретесь за его развитие.
//-- * * * --//
   Научный отдел нашей школы, изолированный от гомона жизни, не утрачивает связи с целым.
   Мы построили его в стороне, богато украсили, увили зеленью, огородили решеткой.
   Мы допустили ошибку.
   Наши мастерские существуют во всех отделах школы – гомон жизни им не помеха. Только немногочисленные наши воспитанники на некоторое время скрываются в уединении.
   Мы хотели создать для принцев духа царские мастерские, дать им еще больше света и пространства, больше удобства, чем того требует нормальное развитие, хотели подчеркнуть наше преклонение перед ними и их трудом.
   И там воцарился холод средневековых монастырей – несмотря на свет и роскошь.
   И оказалось, что наши историки предпочитают работать в общей библиотеке, естествоиспытатели и техники – в общих мастерских.
   Хотя наши исследователи черпают факты для своей работы из книг, им требуется окружение живыми людьми, которые будут пользоваться результатами их трудов.
   Ученик наш не может быть ученым, не будучи одновременно учителем. Он должен знать, что кто-то интересуется его работой и продолжит ее, он должен видеть последователя, чтобы быть уверенным в том, что не умрет, и слушателя, чтобы не чувствовать себя одиноким.
   Так создаются элитарные школы – богатые сплоченностью и напряжением духа.
   В нашей школе – сотни школ, и как многочисленна та, что насчитывает шестерых учащихся!
   Слишком много вопросов предлагает жизнь, слишком разнообразны оттенки человеческого духа, чтобы за одним столом могли пировать большие компании. А ведь именно пиром является каждая теоретическая работа – работа на будущее – в то время, когда сегодняшний день еще требует хлеба и хлеба…
   И есть ученики, которые, несмотря на все это, не вписываются ни в одну из тысяч ячеек нашей школьной сети, которые выбиваются из каждой из тысяч программ – и творят, или ищут, или только мечтают о собственном, туманном, неопределенном, далеком. И даже этих немногих школа наша не делает неудачниками. Если они не дают ничего реального, то в любом случае дарят свои мечты. В их мистическом ожидании чуда мы найдем элементы собственной души и – собственной уверенной дорогой пойдем дальше.
   У нас есть свой Фламмарион, есть свои математики, но нет неудачников.
//-- РАЗВЛЕЧЕНИЯ. НАРОДНЫЙ ДОМ --//
   Вопрос развлечений и отдыха был так же мало исследован, так же случайно и спорадически рассматривался, как все прочие проблемы; было лишь известно, что на этой потребности человеческого организма, как и на всех остальных, можно зарабатывать, – что с успехом и делалось. Как репродуктивные потребности использовались для создания домов явного и тайного разврата, так и потребность в развлечениях удовлетворялась при помощи игорных домов, душных театральных будок, глупых романов, изготовляемых центнерами и печатающихся из номера в номер в дешевых газетах, скучных и бездумных танцполов, модных санаториев, диких цирков и зверинцев, развратных пристанищ несчастной музы. Повсюду оглупление алкоголем было направлено на то, чтобы одурманить сознание публики и подарить ей иллюзию веселья.
   На балах девки и бабы безудержно поливали себя духами, при помощи которых фабриканты – руками потных работников – подражали запахам живых цветов, стискивали себе печень и кишки, чтобы этим мучением и преступлением перед природой добиться соответствия выработанным торгашами и обманщиками канонам красоты, обнажали дозволенное традицией количество квадратных сантиметров кожи, посыпая ее пудрой, завивали каждые несколько лет волосы в новые трубочки и иероглифы – и, словно средневековые безумцы, кружились в горячем кубе зала или топтались туда-сюда в такт музыке, имитирующей волнение золотой нивы или размеренный скрип пружинного матраса.
   А мужчины то и дело отходили в сторону, чтобы принять еще дозу табаку и, вытирая пот со лба, прикинуть, чье приданое захапать и с кем, не подвергая себя риску получить по морде, провести пару любовных ночей.
   Так развлекались целые поколения несчастных угнетателей, и ради этого трудились бесконечные толпы несчастных угнетаемых.
   Проклятие чудовищного недоразумения тяготеет над человечеством, и врагами его называют тех, кто хочет противопоставить этому проклятию свою мощную волю.
   Развлечением для нашего ученика является то, что он сменяет работу в больничной палате на труд на пашне, а отдыхом – то, что он оставляет торговый зал и час проводит в астрономической обсерватории, химической лаборатории или прозекторской, – то есть смена видов деятельности, среды, получение новых впечатлений. Вынужденным работать в существующих условиях, среди людей испорченных и не подготовленных к нашим реформам, – мы даем им также освященные традицией развлечения. Но помимо этого – и наши собственные, единственные в своем роде лекции.
   Рассказ об истории своей жизни счастливых, оздоровленных нашей школой людей. Рассказ фанатичного приверженца какой-либо идеи о своих взглядах. Рассказ о причудливой истории предмета, оставленного в нашем ломбарде. Рассказ о том, как была задумана некая работа. Рассказ о том, что пока остается неизвестным в той или иной области знаний.
   И тысячи людей устремляются к нам, чтобы получить эти впечатления, и питаются роскошью нашей богатой ими жизни.
   Десятки лодочек, которыми управляют наши ученики, перевозят гостей воскресных развлечений на Остров и – удивленных, растроганных, взбудораженных верой в будущее, трепещущих радостью мечтаний – в сумерках привозят обратно; и вот уже исчезают в узких городских улочках наши случайные спутники по ощущению, что эта школа воспитывает других людей, которые сильнее, лучше и счастливее, которые принадлежат к иному, новому поколению свободных граждан, независимых работников.
   Кто скует кандалами дух, если тот привык брататься с черной тучей бури и ясными лучами солнечного дня? Кто поработит мысль и заставит ее пресмыкаться, если с детства ее отчизной был гранит величественных вершин? Кто прикажет верить в ложь разуму, если тот постиг азбуку истин десятка областей жизни?
   На самом деле – как печальны эти люди, идущие по художественной галерее, смотрящие на увешанные картинами стены – и не любящие ни одной из них, потому что полагается любить все. Печальны те, кто вынужден обожать тысячи мелодий, потому что так принято, кто должен пройти сто узких дорожек, а потом, утомленный, выбрать одну и брести по ней до гроба.
   В нашем лесу жизни каждый прокладывает собственный путь, имеет право сойти с него, имеет право двигаться медленнее или быстрее, имеет право вернуться на покинутую полянку, которая оставила добрые воспоминания, имеет право на широкий и неограниченный выбор собственного пути и на совет, подкрепленный опытом и теорией серьезного наставника. И поэтому наши воспитанники не ощущают усталости от работы как таковой и не нуждаются в развлечениях.
   Плавательный бассейн и гребля позволяют выплеснуть накопленную и не израсходованную в работе энергию.
   Наши исследования в области детских игр не раз подтверждали гипотезу: эти игры являются или желанием изменить условия деятельности, или поиском новой информации – неосознанной жаждой подняться на более высокий уровень интеллектуального развития, или потребностью разрядить мышечную энергию, которая душит, не имея выхода, или дурным азартом, почерпнутым от окружения, стремлением занять место лидера и подчинить себе ровесников – потребностью власти.
   Когда мы трясем перед глазами младенца блестящим предметом или стучим у него над ухом погремушкой, он не «играет», как нам это представляется, а внимательно следит за предметом, словно исследователь, который трудится над решением таинственной задачи, который наблюдает неизвестное явление, готовясь из отдельных искр понимания сложить светлое и гармоничное целое.
//-- ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА --//
   Просматривая свои записи, я ищу последнюю главу и не нахожу ее. Бесконечной будет моя работа, ибо бесконечна жизнь, и приблизительной, ибо не может быть другой, так как она отвечает на тысячи вопросов в сотнях тысяч областей этой жизни. Любая энциклопедия уже спустя год требует дополнений, а каждые несколько лет – кардинального пересмотра, изъятия устаревших истин, переименования их в достойные внимания этапы вчерашнего дня, связующие его с днем завтрашним.
   Напрасно я ищу последнюю главу, – это все равно что задаваться вопросом: когда будут заложены последние камни в фундамент нового здания нашей школы или разобраны строительные леса последних школ жизни – первых за всю историю человечества, которые заслуживают носить священное имя народной школы?

Воспитание воспитателя

Теория и практика

   Благодаря теории я знаю, а благодаря практике я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика расцвечивает чувство, тренирует волю. «Я знаю» не значит «действую сообразно тому, что я знаю». Чужие взгляды незнакомых людей должны преломиться в моем живом «я». Из теоретических посылок я исхожу не без разбора. Отклоняю – забываю – обхожу – увиливаю – пренебрегаю. В результате я, сознательно или бессознательно, получаю собственную теорию, которая управляет поступками. И это много, если что-нибудь, частица теории, во мне приживется, сохранит право на существование, в какой-то мере будет влиять на мои поступки. Отрекаюсь по многу раз от теории, а от себя – редко.
   Практика – это мое прошлое, моя жизнь, сумма субъективных переживаний, память былых неудач, разочарований, поражений, побед и триумфов, отрицательных и положительных эмоций. Практика недоверчиво проверяет, стараясь уличить теорию во лжи, найти ошибку. Быть может, у него, быть может, там, быть может, в его условиях так выходило, а у меня в моей работе… всегда по-другому. Рутина или поиск?
   К рутине приводит равнодушная воля, которая всячески старается облегчить, упростить работу, выполнить ее механически, протоптать из экономии времени и энергии самую удобную для себя тропку. Рутина позволяет эмоционально не включаться в работу, устраняет сомнения, уравновешивает – ты выполняешь функции, исправно служишь. Для рутинера жизнь начинается тогда, когда кончаются часы службы. Мне уже легко, нет надобности ломать голову, искать самому и даже где-либо смотреть, я знаю точно и определенно. Я справляюсь. Я знаю свое. Новое, чего я не чаял и не ждал, мешает и сердит. Хочу, чтобы было именно так, как я уже знаю. Право теории – подкреплять мой взгляд, а не опровергать, подрывать, путать. Как-то раз я, еле превозмогая себя, из наметки теории соорудил развернутый взгляд, план, программу. Составил кое-как, была забота! Ты говоришь: «плохо»? Дело сделано, не стану я опять начинать. Идеал рутины – незыблемость, собственный авторитет, подкрепленный авторитетом подобранных ad hoc [133 - Для этого (лат.).] тезисов. Я, мол, и прочие (ряд цитат, фамилий, званий).
   А поиск?
   Начинаю с того, что знают другие, строю так, как могу сам. Хочу – основательно и честно – не по наказу извне, не из страха перед чужим контролем, а по своей доброй и вольной воле, под неустанным надзором совести. Не ради удобства, а ради духовного обогащения себя. Не доверяя в равной мере чужому и своему мнению. Не зная, я ищу и ставлю вопросы. В труде я закаляюсь и созреваю. Труд – самое ценное в моей глубоко личной жизни. Не то, что легко, а что наиболее всесторонне действенно. Углубляя, я усложняю. Понимаю, что познавать – значит страдать. Много познал – много перестрадал. Неудачу я оцениваю не суммой обманутых надежд, а добытой документацией. Каждая неудача – новый по-своему стимул работы мысли. Каждая на сегодня истина – лишь этап. Не могу предвидеть, каким будет последний; хорошо, если я осознаю первый этап работы. Что же он гласит, каков он, этот первый этап воспитательной работы?
   Самое главное, я полагаю, – трезво оценивая факты, воспитатель должен уметь:
   любого в любом случае целиком простить,
   все понимать – это все прощать.
   Воспитатель, вынужденный брюзжать, ворчать, кричать, отчитывать, угрожать, карать, – должен в душе, для самого себя, снисходительно отнестись к любому проступку, упущению и вине. Ребенок провинился, потому что не знал; не подумал; не устоял перед соблазном, подговариванием; пробовал; не мог по-другому.
   Даже там, где действует злостная злая воля, ответственность несут те, кто эту злую волю пробудил. Мягкий, снисходительный воспитатель должен иной раз терпеливо переждать массовый штурм гневной мести толпы за грубый деспотизм предшественника. Провокационное «назло» – это пробный камень, проверка, экзамен. Переждать, перетерпеть – значит победить.
   Не воспитатель тот, кто возмущается, кто дуется, кто обижается на ребенка за то, что он есть то, что он есть, каким он родился или каким его воспитала жизнь.
   Не злость, а печаль.
   Печаль, что ребенок идет, плутая, навстречу превратной судьбе. В ярме или в оковах. Бедный, он только еще отправляется в путь.
   Каждый вычитанный в газете приговор – тюрьма или смертная казнь – для воспитателя мучительное memento [134 - Помни (лат.).].
   Печаль, а не гнев, сочувствие, а не мстительность.
   Но как же тебе не совестно взаправду сердиться? Смотри, какой он маленький, тощенький, слабенький и беспомощный. Не какой он будет, а какой он есть сегодня. На заре веселых возгласов и лазоревых улыбок. Ребенок знает, угадывает важность своей недоразвитости. Пускай забудется, пускай отдохнет! Каким сильным моральным двигателем в его грязной взрослой жизни будет воспоминание подчас лишь об одном этом человеке, кто к нему хорошо относился и в ком он не обманулся. Познал его, знал и, несмотря на это, продолжал любить. Он – воспитатель.
   Надо верить, что ребенок не может быть грязным, а лишь запачканным. Преступный ребенок остается ребенком. Об этом нельзя забывать ни на минуту. Он еще не смирился, он еще сам не знает «почему?» и удивляется, а иногда с ужасом замечает, что он иной, хуже, не такой, как все. «Почему?» Ребенок перестает бороться с собой, когда он смирится или – а это хуже – решит, что люди – общество – не стоят его тяжелой борьбы с собой. Когда скажет: «Я такой, как и все, а может, даже и лучше».
   Какой правдивый и достойный труд укротителя диких зверей! Неистовству диких инстинктов человек противопоставляет последовательно непреклонную волю. Господствует силой духа. Воспитатель обязан затаив дыхание следить за новыми путями дрессировки – лаской, а не хлыстом и револьвером. А ведь это только тигр или лев!
   Диву даешься, как грубиян-воспитатель умеет разъярить даже смирных детей.
   Я не требую от детей исправления, а отрабатываю их поступки. Жизнь – это арена: бывают более удачные или менее удачные моменты. Оценивается не человек, а действия.
   В мышлении и чувствовании воспитателя, который не прошел школы больницы или клиники, имеются большие пробелы. Моя задача как врача – приносить облегчение: если я не могу помочь – приостановить ход болезни, если я не могу излечить – ослаблять симптомы, все – или некоторые, а если нельзя иначе – немногие. Это во-первых. Но это еще не конец. Я не спрашиваю у больного, как он употребит, во вред или на пользу, то здоровье, которое я ему обеспечиваю. Тут я хочу быть односторонним, если угодно – тупым. Врач не смешон, когда он лечит приговоренного к смертной казни. Он выполняет свой долг. За все остальное он не в ответе.
   Воспитатель не обязан брать на себя ответственность за далекое будущее, но он целиком отвечает за сегодняшний день. Я знаю, фраза эта вызовет возражение. Обычно считают как раз наоборот, по моему убеждению, ошибочно, если искренне. Но искренне ли? А может, и лживо? Удобнее отсрочивать ответственность, перенести ее на туманное завтра, чем уже сегодня – отчитываться в каждом часе. Косвенно воспитатель отвечает и за будущее перед обществом, но непосредственно, в первую очередь он отвечает за настоящее перед воспитанником.
   Соблазнительно пренебрегать сегодняшним днем детей во имя возвышенной программы завтрашнего дня. Но «улучшать нравы» – это параллельно и взращивать добро. Взращивать добро, которое есть, которое вопреки недостаткам, порокам и врожденным дурным инстинктам в детях есть! Доверчивость, вера в людей – не то ли это добро, которое можно сохранить и развить в противовес злу, которое порой нельзя устранить, а можно лишь, да и то с трудом, приостановить в развитии?
   Насколько жизнь бывает мягче и снисходительнее, чем многие воспитатели! Какой же это стыд!
   И вот, когда человек после многих лет труда, напряжения мысли и тяжелого опыта доходит наконец до этих истин, он с удивлением видит, что, собственно, ничего нового тут нет, все это уже давно было сказано теорией, а им давно прочтено, да и слышал он, знал, а теперь, сверх того, благодаря практике, он это и прочувствовал.
   Кто видит только различие между теорией и практикой, тот не дорос эмоционально до уровня современной теории. Тот должен больше учиться у жизни, а не по книжкам с их шрифтами. Тому недостает не готовых рецептов, а душевной, тяжелым трудом добытой способности чувствовать истину, сродниться с правдой теории.

Воспитание воспитателя ребенком

   Наивно мнение молодого воспитателя, что, надзирая, контролируя, поучая, прививая, искореняя, формируя детей, сам он, зрелый, сформированный, неизменный, не поддается воспитывающему влиянию среды, окружения и детей. Тому, кто, присматривая за вверенными ему детьми, не в силах подойти к себе критически, угрожает большая опасность, на которую я желаю обратить внимание, тем более что профессиональная гигиена души недостаточно широко известна. Воспитатель, работая над пониманием человека – ребенка и над пониманием общества – группы детей, дорастает до постижения важных и ценных истин; пренебрегая неусыпным трудом над собой, опускается. Ребенок обогащает меня опытом, влияет на мои взгляды, на мир моих чувств; от ребенка я получаю приказания – и я требую от себя, обвиняю себя, оказываю себе снисхождение или снимаю с себя вину. Ребенок и поучает, и воспитывает. Ребенок для воспитателя – книга природы; читая ее, он созревает. Нельзя относиться с пренебрежением к ребенку. Он знает о себе больше, чем я о нем. Он общается с собой все те часы, когда он бодрствует. Я его лишь отгадываю. Поэтому я ошибаюсь: я оцениваю его рыночную стоимость и дефекты. Ленивый, недисциплинированный, капризный, врет, ворует – но этого мало. Каков его взгляд на себя, отношение к другим детям и к воспитателю; какой он приобрел опыт, на какие способен усилия и компромиссы? Сколько даст на-гора упорства? Нельзя относиться к детям свысока. Среди десятков детей всегда найдутся на редкость разумные, наблюдательные, способные к критике, настороженные, с односторонним опытом, ироничные, склонные к каверзам и мстительные. Группа, обсуждая, дискутируя, делясь и обмениваясь наблюдениями, будет знать воспитателя насквозь. И захочет сделать безвольным инструментом в своих руках. Использует все его недостатки и его нерешительность, слабости и изъяны. Не даст себя ни завлечь, ни обмануть. Подвергнет его суровому следствию, экзамену добросовестному и оценит справедливо. И либо доверится, либо отложит решение, либо замкнется, законспирируется, затаится, либо объявит открытую войну. Горе ему! Он увидит уже только «упрямство», «дурное влияние» отдельных детей, покушения на свой «авторитет», поступки назло, в отместку. Не услышит никаких замечаний о своих распоряжениях и о себе, никакого «вы ошибаетесь, вы не правы». А это голос совести для доброй воли воспитателя. Бывает, что ты сразу попадаешь в атмосферу враждебного недоверия, если твой предшественник – тиран или размазня – ожесточил, разъярил детей. Здесь повредит и сухой приказ, и наивное нравоучение. Надо вооружиться терпением и переждать. Завоевать действиями.
   Дети вознаграждают воспитателя, но они и отчитывают, и наказывают; мирятся, забывают или сознательно прощают – и мстят. Станут травить, высмеют, нарушат покой, взбунтуют вспыльчивого или подставят глупенького (потому так часто страдает невинный). Упорно добиваются: будь образцом. Согласно с главным постулатом педагогики: покажи пример. Не слова, а дела. Перед воспитателем встает дилемма: и он или вступает в тяжелую, трудную борьбу, которой и конца не видно, со своим несовершенством, или – это удобнее – предает теорию анафеме. Итак: книги врут, авторитеты – мошенники. Жизнь – не письменный стол ученого. Диплом дал мне права. Я уже теперь сам, своими силами. Потому что, может быть, это и хорошо, но не у нас. Может быть, в других условиях. Может быть, другие дети. Мои же – это банда, шайка, сброд (скоты!). Нужно с ними круто. Следовательно – запреты и ограничения. Полная изоляция собственной жизни от их жизни и переживаний. Только б был порядок. Порядок должен быть – железный регламент! Уже не воспитатель, не поборник вопроса о ребенке, защитник юных, маленьких и слабых, пастырь неопытных, а надсмотрщик, пристрастный прокурор, ключник, палач. Уже не воспитатель, а интендант – управляющий зданием, канализацией, инвентарем, канцелярией, учетчик штанов и башмаков. Я не недооцениваю администрации, это было бы непростительной ошибкой. Управлять педантично, четко, чтобы не промотать. Res sacra [135 - Святое дело (лат.).]. И дети должны понимать и чувствовать, что ты это для них в поте лица своего добываешь и экономишь. Ты только тогда вправе наказать как администратор, когда как воспитатель потворствуешь. Если воспитатель потеряет контакт с детьми, признавая только фаворитов, заушников и доверенных слуг, потому что ему так удобнее, разве он возьмет на себя труд заведовать добросовестно – стоит ли! Разве он не заключит скорее союз с теми, кто захочет наживаться на бесправных, бессловесных, брошенных на произвол судьбы? Разве не станет он со временем – только сохраняя видимость добросовестного служащего – нечестным хозяином и человеком падшим? Только б полегче, подешевле, с наибольшей для себя выгодой. Амбарная книжка и плетка. И фраза: я закаливаю детей и приучаю к дисциплине. Воспитываю будущих членов общества.
   Путь к самовоспитанию и самоопределению ты найдешь сам и в себе, молодой воспитатель. Путем длинного ряда осенений ты поднимешься на высшую ступень понимания языка шепота, улыбки, взгляда, жеста – слез раскаяния или слез бессилия преступного ребенка.

Порочные дети дошкольного возраста

   С детьми от трех до пяти лет я впервые встретился в летнем лагере два года назад [136 - Летним лагерем Дома сирот могли воспользоваться не только воспитанники Корчака, но и дети из других подобных заведений.]. Группы малышей составляли часть лагеря для школьников. Поскольку проблема интернатов семейного типа [137 - Еще в 1911 г. Корчак задумал создание так называемых «очагов», из которых в будущем предстояло вырасти интернатам семейного типа. Так, на втором этаже Дома сирот были выделены две квартиры для двух семей: предполагалось, что под руководством Корчака они будут обучаться воспитанию сирот, которых затем примут под свою опеку. (О дальнейшей судьбе проекта ничего не известно.) Кроме того, общество «Помощь сиротам» за несколько лет организовало в Варшаве небольшие заведения подобного типа, также называемые «очагами».] живо меня интересовала, я решил изучить отношение старших к младшим, а также привлечь их к помощи и посмотреть, какова она может быть. Ведь в бедных семьях такая помощь практикуется. В Доме сирот, которым я заведую, я стараюсь использовать помощь подростков в работе с маленькими [138 - В Доме сирот действовала так называемая Комиссия по опеке над детьми.].
   Однако наблюдения мои пошли в совершенно другом направлении. Сразу бросились в глаза некоторые детали сосуществования малышей в одном коллективе. Поначалу я оценивал отрицательные и положительные стороны характеров с точки зрения будущего. Вот этот или эта лет через пять станут похожими на моих таких-то. Этот – тихий, беспомощный, сосредоточенный. Тот – подвижный, деятельный, самостоятельный. Этот – уступчивый, тот – маленький хищник. Волчата и ягнята. Побеги благородные и сорняки. Дети-подкидыши и дети запущенные. Много недоразвитых или с отставанием – физическим и умственным. Круг интересов в целом небогат: жалобы, споры, надоедливые требования. «Он у меня отобрал, описался, разорвал, намусорил». И: «Дай, дай, хочу!» Лишь спустя некоторое время внимание – у некоторых – переключается на цветы, бабочек, жучков. На фоне детей пассивных отчетливо выделяются дьяволята. Где они – там слезы, крики.
   (Помню в детстве клетку с обезьянами в зоологическом саду. В этой клетке держали вместе маленьких обезьян и ежей. Когда обезьянки нежились на соломе, еж подкрадывался и колол их. Они в ужасе вскакивали, вопили.)
   Таких – не больше трех-четырех из сорока. Но где они ни появятся – непременно постараются испортить другим хорошее настроение, ту атмосферу, которая воцаряется среди малышей, играющих с песком, с палочкой, с листиком, с чем угодно, – когда минуты просто сменяют друг друга и ты почти слышишь, как тихо, спокойно дети ничего не делают, а просто растут. (Кто долгое время работал с детьми, тот непременно ощутит близкое родство растительного и человеческого существования.) Злость, которую невозможно объяснить логически. Не отсутствие интереса, а явное стремление нарушить, испортить. Другие что-нибудь построят – а этот ловким, хитроумным движением разрушит, ударит и отберет, швырнет в глаза горсть песка. Смотрит и улыбается. Оглянется – не видит ли воспитатель – и ущипнет, ловко, неожиданно стукнет – и пойдет дальше. В лесу, на просторной полянке – походит в раздумьях вокруг или сядет и выбирает. И вот уже решительным шагом направляется к очередной жертве.
   Заметок я не делал – не было времени. Несколько запомнившихся кадров. Сидит в лесу тихий одиночка, вдали от всех. Шагах – взрослых – в тридцати от других детей – дальше никому отходить не разрешается. Держит шишку – перекладывает из руки в руку – улыбается – рассматривает. Водит пальцем по шершавой чешуе. Сосредоточенность, удивление, изучение. Злюка его заметил. Обходит так, чтобы зайти сзади, по дороге спотыкается о корень – больно, хромает. Но решительно идет к цели, вырывает шишку, дважды бьет по лицу, шишку швыряет на землю, прячется за куст. Обиженный тихо плачет.
   Группа из четырех-пяти детей. Сидят кружком. Поют. Спустя мгновение – крики, хаос. Ущипнул, пнул, ударил. Сторожиха бежит на помощь. Агрессор стоит – брови нахмурены, голова опущена. Смиренно ждет наказания. Или – готов протестовать, отразить нападение, защищаться. Суматоха, вопли, буря.
   Это происходит в солнечный летний день на просторной территории, где внимание может привлечь сотня интересных деталей. Всё словно бы призывает к согласию, мирному сосуществованию – при этом легко уединиться. Что же делается зимой, в тесных комнатах? Как бы копились там страдания, как нервно реагировали бы взрослые, вынужденные уживаться с человеком злобным, жестоким, вынужденные терпеть его бандитское поведение… Мне безразлично, насколько очевидные преступные наклонности маленьких хулиганов являются врожденным качеством и насколько это агрессия приобретенная. Отдельный вопрос – как это лечить, сколько времени понадобится. Ясно одно: таких детей следует отделить от коллектива, изолировать. Они отравляют атмосферу, заражают. Эта психическая скарлатина требует специального присмотра, особых условий, тщательного и профессионального изучения. Этих детей нельзя смешивать со здоровыми. Нельзя – иначе все дети интерната для дошкольников могут войти в жизнь нравственно сломленными духовными калеками. Добавлю, что среди этих «бесноватых» есть и сексуальные извращенцы. Жалобы на приставания малышей к малышам я неоднократно слышал от наиболее чутких воспитательниц фребелевских садов. Вблизи – наблюдал нескольких воспитанников детского сада в своем интернате. В одном случае потребовались долгие месяцы (да что там – годы!), чтобы затянулись раны, нанесенные в раннем детстве. Я не имею возможности оценить метод Марии Монтессори, но огромная ее заслуга в том, что она обратилась к возрасту, когда, казалось бы, детям достаточно присмотра первой попавшейся няньки.
   Смешно говорить о необходимости создания пенитенциарных или исправительных учреждений для пятилетних преступников. Но вот порочных детей более старшего возраста следует помещать в медицинские учреждения. Было бы хорошо, существуй такие и для самых маленьких. Ведь это те, кто совершенно беспомощен, сам себя защитить не может, и взрослые тоже – не могут, не умеют, не знают, как себя вести, и практикуют исключительно метод шлепка и запирания в темной кладовке.

Воришка

   Деление интернатов на опекунские и исправительные, удобное с административной точки зрения, может ввести в заблуждение некритически мыслящего воспитателя. Оно как бы исключает или отодвигает на задний план задачу исправления в учреждениях первого типа; а в учреждениях второго типа категорическим приказом исправления заглушает проблему опеки. Были «дисциплинарные» интернаты, а теперь лучше – будут «воспитательные».
   Воспитывать – растить, – хранить под крылышком доброжелательности и опыта, в тепле и в покое, заслонять от опасности, укрыть, переждать, пока не подрастут, возмужают, наберутся сил для самостоятельного взлета?.. Крылья – взлет. Опасные метафоры! Легка задача для ястреба или курицы, когда те согревают птенцов своим теплом; мне, человеку и воспитателю чужих, разных детей, досталась в удел более сложная задача, не другая – родственная. Я желаю взлетов для моей ребятни, грежу о горных тропах; тоска по их совершенству – грустная молитва моих самых сокровенных минут, но, отправляясь от действительности, я понимаю, что они станут плестись, копошиться, хлопотать, выискивать, болтаться без дела или обирать – искать пропитание и крохи радостей. Среди этих несмышленышей – птенцов – и будущие ястребы, и куры, а я к ним одинаково расположен. Растет маленький хищник – не моя вина, не я советовал. Не важно, попал он в исправительное или в опекунское заведение.
   Я предчувствую справедливый протест. Нужно самому пройти трудный путь наблюдений и одинокого размышления, кропотливо вглядеться во многие области знаний, честно осознать несовершенство человеческой природы и писаных законов, добросовестно оценить слабые силы и средства, которыми располагает воспитатель, чтобы посмотреть без неприязни или страха на это последнее звено в цепи опыта. Не моя вина – не мой совет – не на мои силы. Я должен его только растить, беречь, заслонять, ограждать от несправедливости, укрыть, пока не подрастет. Когда вырастут, пусть суды, полиция, аресты и тюрьмы делают что хотят. Трудно. Я отвечаю за сегодняшний день моего воспитанника, мне не дано права влиять – вторгаться в его будущую судьбу.
   А этот сегодняшний день должен быть ясным, полным радостных усилий, ребячьим, без забот, без обязанностей свыше лет и сил. Я должен обеспечить ему возможность израсходовать энергию, я должен независимо от громыхания обиженного писаного закона и его грозных параграфов – дать ребенку все солнце, весь воздух, всю доброжелательность, какая ему положена независимо от заслуг или вин, достоинств или пороков. Вырывать, истреблять или выхаживать? Сорняки или свободно растут, или их без лицемерия скашивают и сажают полезный картофель. Как воспитателя меня касаются законы природы, Бога, а не чиновника, человека. Как прекрасна, бескорыстна и искренна больница. Врачует раны героя и арестанта – доктору нет дела, идет исцеленный трудиться праведно, обижать людей или на виселицу. Величайшее усилие помочь в борьбе за восстановление нарушенной функции органа. Если я не умею, я не имею претензий к хронически больному пациенту, который покидает больницу, чтобы быть в тяжесть семье и обществу. Это не мое дело.
   Как же лжив и нечестен интернат, который за ложку еды, крышу над головой, плохонькую одежду и пустяковую опеку – вопреки здравому смыслу напишет на своем знамени: «Исправляю!» В любом случае морально страждущего – вылечиваю. На языке газет: «Общество полезного честного работника». Нет! Я не буду тягаться с гробами неизвестной наследственности, ее инстинктами и аппетитами, не берусь вылечить от шрамов и травм самого раннего детства. Я не знахарь и не заклинатель, я только врач-гигиенист. Создаю условия для выздоровления. Много света и тепла, свободы и веселья. Верю, что ребенок сам по себе захочет стремиться к исправлению. Будет бороться с собой, будет испытывать разочарования и поражения. Пусть возобновляет попытки. Ищет свои способы. Познает радость отдельных малых побед. Я его поддерживаю – здоровой атмосферой моего интерната.
   Где исправление приходится вымогать, добиваться, насилуя, там нет места для воспитателя. Это умеет тюремный надзиратель. Лучше, быстрее, прямолинейно и основательно. Исправятся – будут слушаться, не посмеют, пропадет у них охота. Смирно, к добродетели – вперед, марш! Идут – бегут. Под угрозой суровых наказаний – мигом исправились. Все и сразу. Как воспитатель я вижу среди своих правонарушителей столько честных, случайно сюда направленных. Да будет много подобных им на свободе! Я вижу, конечно, и воров – сколько же людей хуже их утопает в достатке и пользуется уважением! Я вижу соблазненных дурным примером, с легким насморком проступка – и с абсолютной предрасположенностью, неизлечимых.
   Я уважаю их усилия, сочувствую им, хотя, клянусь правдой и Богом, стоит ли современная жизнь их отчаянных иногда борений с собой, их крестного пути к исправлению, их безнадежных, но упорно возобновляемых попыток?
   Видя во мне образец совершенства, стремясь походить на меня, воспитателя, завоевать слово похвалы, поощрения, желая вознаградить меня за мои труды и оказанные им услуги – они наивно и с благодарностью настраиваются на мой тон справедливости, честности, долга. Бедолаги вы мои милые! Хочется, пожалуй, предостеречь: слишком не напрягайтесь. Если даже не говоришь этого, они чувствуют сами.
//-- * * * --//
   Образцовые исправительные учреждения дают немного больше половины излечений. А остальные? Что ж, идут в жизнь вооруженные воспоминаниями ясного детства, с ладанкой – изображением людей, которые им сочувствовали, не проклинали, не осуждали – благословили на крутой, извилистый, бурный и трудный жизненный путь. Полиции станет легче. Не отупели от наказаний, от них они уже давно успели оправиться, не окаменели в ненависти к человеку, не вынашивают мысли о мести.
   Воришка, с которым легко договориться.

Открытое окно

   Дети имеют в мою комнату свободный доступ. Заранее договорено: можно играть или говорить вполголоса – либо полная тишина. Для приема гостей у меня стульчик, креслице и маленький столик. Три окна вплотную друг к другу; среднее открыто; подоконники низко – тридцать сантиметров от пола. Ряд лет ежедневно я ставлю стульчик, креслице и столик подальше от открытого окна, а бывает, что и задвигаю их куда-нибудь в угол. И каждый вечер неизменно они стоят у открытого окна. Иногда я вижу, как их придвигают сразу, решительным движением, иногда приподнимают тихо, осторожно, почти украдкой. Чаще всего я не знаю, как это получилось. Я клал в разных местах иллюстрированные журналы, преграждал доступ к окну цветочными горшками. И меня радовало, как дети хитроумно обходят искушения и устраняют препятствия; открытое окно побеждает – даже когда ветер, даже когда дождь, когда холодно. Тропизм заставляет водоросли скучиваться там и сям, велит группироваться так, а не иначе – вверх и вниз, вплоть до кристаллизации, химического сродства, – велит картофельной ботве ползти по стенке погреба к зарешеченному окошку, – и тот же закон природы, вопреки людским запретам, направляет узника к окну, чтобы тот увидел пространство.
   Ребенку требуется движение, воздух, свет – я согласен, но и что-то еще. Пространство, чувство свободы – открытое окно.
   У нас два двора: задний, окруженный стенами, и передний, менее удобный, который ценится выше. Тут теплее и светлее – согласен. Но не только это: ворота прямо на улицу. Чуть с ума не сходят, когда с улицы попадают в поле, – тоска по реке. Ну а если море, чужие континенты, весь мир? Смешным показалось бы мне требование представить доказательства того, что многие гибнут в тюрьмах только потому, что у нас нет пароходов.
   Заключение – это не просто изоляция вредных и преступных, а тяжелое наказание, независимо от той или иной пищи и режима.
   Мы субъективно оцениваем и осуждаем средневековые пытки. Нелегко было тогда поймать преступника. Скрыться и убежать в леса или чужие страны, воспользоваться пожаром, суматохой, набегом, подкупить тюремную стражу – для сильных, отважных, предприимчивых – пустяковое дело. Надо было заточить, приковать цепями, четвертовать, сжигать на кострах, сажать на кол, сечь публично на площади. Иначе нельзя было, но ведь и это не помогало. А может быть, только на первый взгляд? Мы не знаем, сколько хищников погибало в лесах, горах, реках, сколько создавало новые отдаленные поселения. Разве Америка не была до недавнего времени убежищем для авантюристов и преступников всего Старого Света? Сегодня наиболее распространенное и одновременно наиболее тяжелое наказание – тюрьма.
   Не знаю, какая система заключения в тюрьме: тесный карцер, одиночка, лишение прогулок, свиданий. На день, на неделю, на месяц. Качество и количество. Применяются ли и в какой степени эти наказания в исправительных учреждениях? Берется ли за образец тюрьма или выработана собственная, более мягкая система? Ведь воспитатель должен стремиться достичь наиболее благоприятных результатов при минимальном нарушении прав человека.
   В заключении, но открытое окно выходит на спортивную площадку. В заключении, но только на время еды. Окно закрыто, зарешечено, окно под потолком. Камера на первом этаже. Тюремный двор тесный или просторный. Газон, но только один.
   В руководимой мной летней колонии свобода движения имела такие градации: 1) право выходить из колонии без опеки; 2) право выходить под опекой специально назначенного воспитанника; 3) право выходить на полянку за пределами колонии; 4) право свободного передвижения в пределах всей колонии (три гектара земли); 5) право играть на участке данного надсмотрщика («арест»); 6) изоляция на газоне под каштаном («клетка»).
   Если мы примем, что только незначительная часть детей с плохими наклонностями, и то случайно, попали в исправительные учреждения, а большинство, более опасные, болтаются на свободе, не целесообразнее ли дать им наиболее широкие льготы: отпуски, коллективные близкие и дальние прогулки – в горы, к морю, к озеру, в лес? Мы лучше узнаем детей именно тут, а не в заключении. Система наказаний и поощрений может быть построена единственно на дозировании свободы. Не кое-что, а логическая система, кодекс законов. Без ограничений открыты ворота, ограничения касаются только дней и часов, радиуса свободного движения (поездка по железной дороге, прогулка в соседний городок, в лес). И только как самая высокая степень наказания – запереть в комнате на короткое время. Известно, что организм в широких границах приспосабливается к условиям. Вероятно, бывают случаи, что заключенный привыкает к неволе, может ее даже полюбить. А если заключение как наказание перестанет действовать, что тогда?
   Есть ли в исправительных учреждениях, даже находящихся в деревнях, летние колонии и лагеря? Меняются ли отдельные учреждения на какое-то время воспитанниками для смены впечатлений, знакомства с новыми условиями? Разве у детей из так называемых исправительных учреждений меньше прав увидеть Краков, Познань, Вильно, море, озера Сувальщизны? Увидеть угольные шахты, соляные копи, побывать в музеях, в кино, в театре? Если это даже взбудоражит, вызовет желание сбежать, не выльется ли это в усилия исправиться – в святой порыв? Отдельных детей помещать в скаутские военизированные лагеря – показывать им нормальную интересную жизнь и развеять губительное убеждение, что они раз навсегда заклеймены, прокляты, прокаженные. Я хотел бы: 1) знать, как это на самом деле, 2) провести дискуссию с воспитателями наших интернатов для детей нравственно отягощенных.
   Мое мнение: окно открыть, заставить цветочными горшками, по углам разложить приманки и внимательно следить, не будут ли дети, несмотря на препятствия и вопреки заманчивым соблазнам, именно в том направлении обращать тоскующие взгляды. Добавлю: если доставляет радость выпустить птицу из клетки, как же эта постоянная работа мысли, кого выпустить из тюрьмы, – украсит воистину серый труд воспитателя.

Воспитатель-защитник

   Правильный принцип – забота врача о больном, обреченном на смерть. Правильно примирить его с Богом при помощи священника. Врача не интересуют моральные качества пациента. Я помню тяжелую ночную операцию – закоренелого преступника пырнули в живот ножом. По телефону был вызван хирург-ординатор, организована помощь. Выздоравливал он долго. На меня (тогда студента) этот случай произвел сильное впечатление, очень вдохновил. Вот если бы воспитатели прониклись духом бескорыстной заботы по отношению к порочным детям! Обеспечить сегодняшний день – чтобы он был спокойным и умиротворяющим, а о будущем пускай заботятся те, кто отвечает за безопасность общества. Я буду вновь и вновь защищать именно этот принцип – вопреки тому, что принято твердить о будущих членах общества, будущих гражданах. Кто хочет перепрыгнуть через детство, сразу оказаться в отдаленном будущем, – непременно промахнется. Священник игнорирует мгновения земной жизни в сравнении с вечностью, отделяет Божью милость от суровой справедливости, восстанавливаемой человеком. В этом есть глубокий смысл.
   Правильно – вызывать в суд эксперта-психиатра. Не ждать, пока наука сумеет дать точные указания. Эксперта вызывают, чтобы он вместе с судьями попытался разобраться в том, что произошло. Было одно громкое дело, когда в защиту моральных устоев выступил человек, в юности обвиненный в краже, а затем в убийстве. Если бы я, воспитатель, защищал его, то опирался бы на тот факт, что в ранней молодости этот человек хотя и украл, но уже понес суровое наказание. Во время судебного заседания ему много лет спустя со всей жестокостью напомнили о мелком проступке из далекого прошлого, и именно этот проступок несправедливо расценили как компрометирующий (мол, от человека, преступившего закон, нельзя ждать, что он станет защищать нравственность). Я, воспитатель, постараюсь сказать словами обвиняемого: «Судьи, я убил не человека, а воплощение трагедии собственной жизни. В юности я совершил кражу. На мои плечи лег весь груз беспощадного правосудия. Я понес наказание. Мало того – на мне осталось пятно. Я поменял фамилию, отрекся от себя. Вынужденный скрываться, трепетал, что рано или поздно все раскроется. Серая однообразная жизнь работника армейской амбулатории была для меня мукой. Я едва сдерживал свою упрямую, а может, и порочную натуру. Носил тройные кандалы: совершенное правонарушение, скрываемые наклонности, которые я немыслимыми усилиями держал в узде, и военная дисциплина. И вот я изо дня в день читаю в газетах, что крупный преступник купался в достатке и почестях, а когда наконец дольше скрывать его преступления стало нельзя, то судебную машину запустили осторожно и бережно, чтобы не дай бог не обидеть его и не оскорбить и в результате – я содрогался при одной мысли об этом – освободить. А я? Подросток – за украденные портки – был осужден безжалостно – и на всю жизнь».
   Точных данных у меня нет, я лишь пытаюсь угадать. Могу ошибаться, однако считаю, что истину следует искать в совершенно иной плоскости. Ибо знаю, что такое ребенок с дурными наклонностями – беспокойный, порывистый – и что такое его тяжкая борьба с самим собой.
   Еще одно дело. Казнь «Рыжего Янека». Диагноз ясен: человек отсталый, взятый в оборот бандитом [139 - Нашумевшее дело Виктора Зелиньского и его сообщника Владислава Лукавского – «Рыжего Янека».], который помыкал им и эксплуатировал; машина, выполнявшая приказы того, кто сильнее. В газетах говорилось, что приговор был вынесен отчаявшемуся и беспомощному, словно овца, ведомая на заклание, недоразвитому существу. Насколько ощутимее была бы воспитательная польза от процесса, исследуй кто-нибудь детство преступника и предостереги родителей детей, легко поддающихся дурному влиянию, что именно на таких охотно кладут глаз главари банд, потому что их, пассивных, легко использовать в своих целях.
   Еще одно дело. Ученик убивает директора [140 - Речь идет о деле Станислава Лампиша, в судебном процессе над которым Корчак принимал участие как эксперт. Корчак сравнил директора школы с химиком, который по неосторожности поставил на горелку некий препарат – и тот взорвался.], потому что тот велел ему постричься. Нет, здесь скрывается какая-то тайна, которую только воспитатель может извлечь на свет божий. Все было не так. Это же абсурд. А что сделала пресса? Трусливо и беспомощно преуменьшила. Не осмелилась дать напрашивавшийся заголовок: «Злодей и дурак», «Убийца и болван». Если все это правда, то именно так следовало оценить убийство самоубийцы, следовало высмеять преступника и унизить, чтобы он не стал для молодежи героем. Я спрашиваю: как могло случиться, что подобную личность так долго никто не сумел распознать? Школа (во главе с ныне покойным директором) скрывала бандита или сумасшедшего – и дорого за это заплатила. Ради общего блага газетчики отказались от сенсации. Однако не будем предаваться иллюзиям. Это случай не единичный, и если молчать, то молчание будет делаться все более громким. Максимум – святоши заявят о деморализации общества.
   В том, что целые области жизни являются для юристов неизведанной территорией, убедил меня подробный и добросовестный труд Эттингера [141 - Адам Самуэль Эттингер (1878–1934) – польский социолог и криминолог.] «Преступник в свете антропологии и психологии». Приведу лишь один пример. Эттингер говорит: «Можно решительно утверждать, что женщина никогда не допустит, чтобы ее изнасиловали». Что за наивность?! Отсутствие учета тех многочисленных фактов, когда воспитательница или опекунша сама соблазняет мальчика (а часто и заражает дурной болезнью), и незнание раннего периода созревания, когда мальчики нередко подвергаются растлению! Не потому ли среди жертв сегодняшней несовершенной криминалистики так много лиц неуравновешенных, что уравновешенные действуют достаточно ловко и в результате им удается не только избежать наказания, но даже скрыть сам факт преступления? Неужели женщина, готовящая пищу, не найдет возможности отравить ее таким образом, чтобы человек умер «естественной смертью» от воспаления почек или аневризмы сердца?
   Адвокат выстраивает линию защиты, старается разжалобить судей и вразумляет публику, но и он, и прокурор толкуют лишь о финальной или промежуточной главе повествования. Эксперт исследует сегодняшнее состояние ума обвиняемого. О прошлом же говорится в редчайших случаях. А я спрашиваю: как преступное действие созревало на протяжении многих лет, какими запутанными и тернистыми путями двигалась душа, прежде чем попала в западню? Есть, конечно, еще и духовник. Он может узнать секреты приговоренного. Это огромный, многовековой фонд человеческого опыта. Но материал недоступный, скрытый за тайной исповеди.
   Помимо защитника, разбирающегося в параграфах писаных законов, я требую присутствия на суде воспитателя, разбирающегося в меандрах законов неписаных.
   Существуй в то время специальные школы, может, «Рыжего Янека» бы и не расстреляли.
   Я понимаю, какие здесь возникают трудности. Обвиняемый захочет разжалобить суд подробностями детства, станет описывать злую судьбину и свои мытарства, наконец, соврет – проверить ведь трудно. Однако трудно – не означает невозможно. Найдется товарищ по парте, приятель, с которым лазили в чужой сад. Сколько ценного материала получили бы из судебного отчета педологи и социологи! А сколько указаний и предостережений – пассивная и невежественная масса родителей! Сколько повседневных картин, виденных во дворе, в коридоре, на площади и на рынке, мгновенно всплыло бы в памяти!
   Если приговор призван не быть местью, если тюрьма должна стать учебным заведением, то я хочу стоять рядом со своим воспитанником во время последнего экзамена, – не только чтобы его поддержать, но и чтобы проконтролировать себя самого: это я совершил ошибку, не сумел предвидеть или, предвидя, избежать последствий.
   Не стану упорствовать. Если идея неудачная, пускай так и останется на бумаге. Если она где-то уже была реализована, просто у нас об этом не знают, – рано или поздно информация всплывет. Однако я бы хотел услышать компетентный голос юриста. Я не разбираюсь в работе суда, это чуждая для меня область. Если я позволил себе взять слово, то лишь потому, что, будучи воспитателем и работая с самыми маленькими детьми, понимаю – и думаю об этом с печалью, – что в будущем кто-то из них, возможно, предстанет перед судом. Существует, говорят, криминалистическое общество. Не стоит ли посвятить одно из его заседаний дискуссии на эту тему?
   Мы имеем право и даже обязаны принимать участие в судебных процессах. Нас терзает навязанное нам молчание.

Чувство

   Неудивительно, что мускулы утратили свое значение. Они уже только как отдых и развлечение, задача их – сохранять в ясной свежести ум, не позволить ему переутомиться. Но труд, достаток и удобства дает железо, погоняемое и управляемое мозгом.
   Неудивительно, что мы так уважаем интеллект. Столько всего позволил нам он выяснить, покорить, запрячь в работу; мы обязаны ему многими эффектными победами. Впрочем, он действует открыто, перестал уже быть тайной и, переведенный на язык цифр, поддается измерению и почти взвешиванию.
   Интеллект удобен. К счастью, случайно объявился когда-то кто-то исключительный – и уже всему человечеству во все времена, без особых заслуг и достоинств, сразу, даром – выгода, прибыль, барыш. Значит, искать, шарить, вынюхивать, ждать с тоской Эдисонов, Пастеров, Менделей. Они за нас: богатый дядюшка и свора нахлебников.
   Чувство иначе. Оно ищет, как достичь, добыть и напитать людей. Две тысячи лет, как Христовы законы почти безнадежно… Всяк тут сызнова и лишь для себя одного. Впрочем, чувство слишком летуче, чтобы знать. Машины и тесты говорят, способен ли, может ли; остается трагичное – а захочет ли? Мог бы: и полезный, и ценный, уважаемый, и счастливый, почему ж вредитель, почему именно уголовщина?
   Пытаются через интеллект к чувствам. И всеобщее обучение, и хорошо проветриваемые школьные здания. Уже меньше кулак и штык, что ж, когда браунинг и отравляющие газы.
   Познать человека – значит прежде всего изучать ребенка на тысячу способов. Другие могут – а чем я хуже? И я это делаю – ненаучно, доморощенно, смотрю невооруженным взглядом.
   И видится мне, что не интеллект. Не вижу разницы. Дети и я – тот же процесс мышления – все то же самое, я только дольше живу.
   Но в области чувств ребенок иной. Следовательно, не рассуждать, а вместе с ним чувствовать: по-детски радоваться и грустить, любить и сердиться, обижаться и стыдиться, опасаться и доверять. Как мне это сделать и, если получится, как научить других?
   Педология – может быть, я скажу глупость – обязана говорить очень много о физическом развитии ребенка, столько же о чувствах, и только потом уже – интеллект.

Замечания о разных типах детей

   В форме фельетона я бегло рассматриваю тему. Начинаю с детей, которые крадут. Этих больше всего. Изучив их под углом возможности исправления, я убедился, что их можно отнести ко многим категориям, не имеющим между собой ничего общего.
   Случайная кража. Взял потому, что «все берут». Посягнул на яблоко с лотка или из чуждого сада, на пригоршню конфет или сушеных слив, коробку, сумку, банку. Попробовал украсть злотый, вырвал кошелек. Сделал это впервые, делал не раз или много раз. К счастью, у нас таких детей относительно редко судят. Эти дела решаются на месте: виновному нагонят страха или сразу с ним расправятся.
   У меня в памяти сохранился следующий случай. Это было в Берлине. Десятилетний мальчик приносит в букинистический магазин книжку. Передает листок – позволение отца продать книжку. Невыработанный почерк вызывает сомнение у хозяина книжной лавки, ребенка задерживают. Отца вызывают в полицию. Отец, защищая сына, пробует подтвердить, что разрешение написано им. Тогда ему пригрозили, что, если специалист установит подделку, отвечать перед судом будет он, отец. Застигнутый врасплох, меняет показания: сам он не писал, он поручил это ребенку. И так и эдак плохо. Ему говорят, что он ответит перед судом за то, что он склонил доверенного его опеке малолетнего к подлогу. В конце концов отца великодушно прощают, а мальчика осуждают на несколько месяцев исправительного учреждения. Дай бог, чтобы Польша как можно позднее достигла подобной законности, если такая вообще нужна.
   Мальчик подвижный, живой, инициативный, с богатым воображением ищет приключений, впрочем, ему очень хочется ее иметь, нужна ему эта вещь. Отмечу, что извечные походы деревенских детей в чужие огороды намного раньше указывали на присутствие в сырых фруктах и овощах витаминов, чем это удалось проследить науке.
   Как относиться к этим детям? Это как ветрянка. Нет, будем более суровы: как зуд у детей недостаточно старательно воспитанных, запущенных, легко поддающихся инфекции соблазна. Достаточно дважды помазать дегтярной мазью – и здоров. Такого даже и лечить не надо. Если исправительное учреждение этот процент детей считает исправленными, оно очень ошибается: их не надо ни исправлять, ни лечить. Достаточно искупать.
   Хронический соблазн, вызываемый врагом – голодом. Я не буду на этом останавливаться.
   Ему на что-то нужны деньги. Он имеет право: у других деньги есть, другие едят. Достаточно легкого ослабления воли. Краткое пребывание в чистой и спокойной атмосфере – и подобные конфликты с законом исчезнут, быстро и раз и навсегда.
   Разве игры в воров, в разбойников, так повсюду хорошо принятые – такие извечные, добавлю, – не доказывают, каково подлинное отношение детей к краже, независимо от нравственной и социальной сущности этой проблемы? Дети поддаются внушению, подражательству, живому воображению, потребности в приключениях, иногда – тщеславию. Бывают мальчики, которые воруют, чтобы угощать.
   Интересное, живое, веселое, смешное приключение. Здоровые, любимые озорники! Сохранена вся доброжелательность к людям и детская наивность. Достаточно сказать, что он плохо поступает.
   Каким образом распространилась игра в футбол на окраинах города? Стоят себе трое или четверо. Идет «мамин сынок», подбрасывает красивый новый футбольный мяч. Это раздражает. Ведь такой пижон даже играть не умеет. Более смелый вырывает у него мяч, кидает его другому, тот третьему, а четвертый наутек.
   Еще ряд ступенек – и мы перейдем к ребенку, который, вроде сороки, хватает всегда и все, что ему удается раздобыть. Он не может удержаться. Если там мы имеем дело с волей или натянутой как струна, или ослабленной, здесь – нервная неуравновешенность, которую следует лечить.
   Приведу случай большой давности. Это было несколько десятков лет тому назад во Франции. Два мальчика-пастушка, желая добыть средства на путешествие, робинзонаду, вырезали целую фермерскую семью. Опускаю детали. Этому случаю «Matin» или «Journal» посвятил две колонки. Были там интервью с родителями, товарищами, учителями мальчиков, а также факсимиле написанного из тюрьмы письма:
   «Любимая мамочка! Я знаю, что сделал плохо. Мне неудобно, что я доставил тебе неприятность. Будь уверена, что, если меня освободят, ничего подобного уже не повторится. Еще раз прошу, не сердись».
   Возраст мальчика – десять лет.
   Несколько слов о глупых и недоразвитых детях, которые в конечном итоге оказываются во власти действительно преступного ровесника или подростка. Кто с ними захочет играть? Кто захочет с дурачком разговаривать? Что он может дать товарищам, ровесникам? Заинтересоваться ими и сблизиться может лишь тот, у кого есть личный интерес: выгодно – получить бессловесного помощника и слепого исполнителя приказов. Мнение, что паршивая овца легко может заразить все стадо, продиктовано, наверное, подобными случаями. Здоровый интеллект обладает просто неслыханной сопротивляемостью заразе, чутким, исправно действующим аппаратом. Только этим можно объяснить, что не все дети улицы и дворов идут по пути преступления. Подчеркиваю это со всей решительностью. Только недоразвитый ребенок, которому импонирует нормальный интеллект, подчиняется пассивно. Этим объясняется, что в исправительных учреждениях имеется значительный процент недоразвитых детей. Для них еще недавно совсем не было школ.
   Милые невинные воришки. Насколько более социально вреден тип жулика-комбинатора, который обманывает в игре, наживается, меняясь, держа пари, втягивая в долги, мутит моральную атмосферу, вызывает многочисленные конфликты. Типы паразитов, ростовщиков; дети, о которых можно сказать, что всегда бывают на шаг от преступления. Это они в значительной степени отравляют атмосферу школ – не замечаемые обществом взрослых, рыщут среди соучеников.
   К счастью, лишь незначительное число веселых озорников, нарушающих общественное спокойствие, лишается свободы. Увы, их должно быть больше с возрастанием бдительности полиции.
   В легких случаях этот мимолетный насморк проходит сам. Все тут помогает, а некритически мыслящие люди обольщаются, что поворотным пунктом в исправлении было доброе слово, одна искренняя беседа или даже розги. Да, такие счастливые случаи сулят столь быстрое выздоровление, что и розги не всегда повредят. Медики шутят: больной выздоровел вопреки лечению.
   Отметь: ребенок, фыркая и топая ногами, не подражает, а хочет быть лошадью, хочет вчувствоваться в ее положение, а лая – он пес, и ведь за это его собачник не поймает; мы не обвиняем мальчишку, который называет себя генералом, в правительственном перевороте – так же бессмысленно наказывать ребенка, что он мимоходом поиграл в вора.
   Вспыльчивый ребенок. Пожалуй, один из самых трудных вопросов, требует глубочайших размышлений. Такой в гневе может убить. Это серьезный изъян характера и темперамента. В будущем это может представлять опасность, когда подействует на него водка, когда он столкнется с несправедливостью и злом, и еще большую, когда неправильно проведенное лечение добавит горечь, если не злобу. Трудно с такими детьми, а тем более с молодежью.
   Здесь не место и не время на объяснения, откуда я это знаю (читатели должны мне поверить на слово). В моей коллекции двадцать тысяч решений исправиться. Категорически заявляю, что ребенок с недостатком чувствует всю его тяжесть, стремится избавиться от него, но ему трудно исправиться: безрезультатно, без руководителя, он многократно приступает к борьбе с собой, и лишь ряд поражений заставляет его признаться в банкротстве в отношении себя.
   Странно: ведь никто не будет оспаривать, что горбатый хотел бы избавиться от своего горба, а человек без руки или ноги хотел бы, чтобы у него выросла отсутствующая конечность. Тут следует не уговаривать исправиться, а, наоборот, сдерживать порыв, разъяснять, что только терпеливость, постоянные малые усилия, строжайшая ортофрения могут дать положительные результаты.
   Нелегко завоевать доброе отношение и доверие этих недоверчивых детей, разобиженных, что их не лечат, не помогают им. Я только напомню здесь, что ребенок считает взрослых людей полубогами, которые все знают и умеют, но, видно, не хотят ему помочь.
   Я не могу здесь дольше останавливаться на немногочисленной и любопытной группе детей-похабников; этого похабства здесь столько, сколько в анализах определяется как «след белка». Те, кто утверждает другое, переносят свое восприятие на абсолютно непонятный им мир детских восприятий.
   Среди детей мы встречаем рядом с агрессивной амбицией много защитной гордости. Опыт минувших переживаний, иногда врожденное свойство – физическая слабость – делают их мизантропами. Надутые, ворчливые и недоброжелательные – трагичная жатва порока!
   Приведу одно воспоминание. Будучи в Париже, я отправился на праздник плавания. Он был устроен в честь окончания учебного года. Прекрасный бассейн, амфитеатр, заполненный десятками тысяч школьников вместе с учителями. Много солнца и радости. Появляется министр просвещения. Оркестр играет «Марсельезу», дети встают, снимают шапки. Один двенадцатилетний сидит. Товарищ осторожным и мягким движением пытается его поднять, снять с него шапку. Гневный взгляд, резкое движение. Сидит в шапке. Демонстрация против правительства, против Франции. Три взгляда устремились на строптивого мальчика. Его заметили полицейский, учитель и я. Потом наши взгляды встретились, и мы, все трое, улыбнулись. Я испытал зависть, что богатая, вне опасности нынче Франция может позволить себе роскошь снисходительной улыбки. Сокращение сокращений. Обобщаю: бывают невинные коросточки, язвочки, нарывы – и туберкулез, который подрывает, точит, заражает. Я ясно вижу и понимаю попытки сделать так, чтобы некоторая категория детей вовсе не рождалась. Я вижу потребность в больницах, в изоляции на длительное время. Не преувеличиваю трудностей, но и не преуменьшаю. Грознейшая проблема – это надругаться, возбудить ненависть, ярость, растить голодных волков, затравленных хищников.
   К сожалению, эти беспомощные страдания могут покрыть сплошь, как вши, а кормятся этим страданием – садизм и воровство, невежество и хамство. Есть три пути: один – это притон, клоака, где несчастные дети переносят адские пытки и муки, второй – это врачевание, третий (именно это я видел в Лихтенберге) – механизированная дисциплина, где нет места собственной мысли, никакому собственному решению. Предостерегаю перед третьим путем, так как, напуганные примером первого пути, мы можем скатиться именно к третьему. Образец – больница не обвиняет, не осуждает, а изучает и лечит.

Неисправимые

   Задача больницы – вылечить. Согласен, во многих случаях – только улучшить состояние. Задача интерната – исправить воспитанника. Согласен – только довести до той степени равновесия, чтобы при наличии благоприятных условий подросток выбрал путь, приносящий обществу пользу, а не вред.
   Туберкулез залечен, но в плохой квартире и при плохом питании болезнь вернется и будет развиваться.
   Следовательно, помочь пациенту изменить условия существования. Следовательно, дать воспитаннику профессию, способствовать тому, чтобы он нашел возможность жить честным трудом. Следовательно, указать дорогу, которая помогла бы избежать гибели. Флот удовлетворяет тягу к бродяжничеству; мальчика со склонностью к жестокости можно направить на бойню. А может, наоборот – лучше оградить от искушения?
   Удастся или не удастся?
   Дополнительный момент, играющий важную роль, – хочет ли пациент быть здоров? Какую цену он готов заплатить за исправление? Откажется ли больной от водки, танцев, спорта – того, что ему вредит? Без его согласия и участия ничего не выйдет.
   В обеспеченных семьях нередки торг и система баллов. Мы даем тебе такую-то сумму на карманные траты и развлечения, а ты не воруй, уйди из дурной компании. Живи достойно.
   Мы знаем, что обычно требования постепенно возрастают, а договоренности нарушаются. Исправительное учреждение располагает ограниченными средствами и влиянием, оно не может платить за возрождение человека к жизни слишком дорого. Научит ремеслу, поможет найти работу. Но надолго ли воспитанник там задержится?
   Нужно осмотрительно расходовать средства и вкладывать капитал времени, энергии, наличных лишь туда, где есть шанс добиться успеха.
   Существует ли перечень болезней, расположенных по степени нарастания страданий, чтобы легче было сориентироваться? Избежать разочарования?
   1. «Преступник» – потому что несчастен и всеми покинут. Подкуплен, запутан. Словно бездомный пес, шел за тем, кто пообещал накормить. Добропорядочен, когда никто не велит ему нарушать закон, когда нет необходимости прибегать к опыту прошлого, чтобы нелегально добыть необходимое. Безнравствен, когда под чужую диктовку преступает закон, потому что другого выхода нет. Добросовестный представитель преступной профессии.
   Преступному сообществу выгодно таких нанимать: в этой области тоже востребованы люди надежные, умеющие подчиняться.
   Прогноз положительный.
   Исправился?
   Нет. Скорее, спасен, словно был извлечен из воды или из волчьей пасти.
   Не такие ли – предмет гордости (незаслуженной) одержавших видимость победы успешных исправительных заведений?
   Потому что в неуспешных воспитанники предаются прежним порокам и заражаются новыми.
   2. «Преступник», потому что легко поддался искушению. Его влекут новые впечатления, развлечения. Ему противопоказаны скука и однообразие.
   Если в предыдущем случае интеллект роли не играл, то здесь он имеет решающее значение.
   Дурака, обладающего некими собственными устремлениями, труднее использовать с выгодой для общества (но одновременно он и менее привлекательный союзник для преступного мира).
   Деятельный, рефлексирующий, активный мог бы совершать преступления, однако может согласиться и на борьбу с проступками. Найдет применение в тюремной системе, в криминальной полиции. Если обладает способностями к обучению, может сделать карьеру и в области торговли.
   3. Скандалист. Порывистый. Раздражительный. Нервный. Его с детства избегали сверстники, он вырос в неприязни к тем, кто спокоен, уравновешен. Его привечают и даже выделяют те, кто рассчитывает использовать для своих делишек его интеллект, инициативу, смелость.
   Бездомный и духовно оголодавший, он пойдет за первым, кто не оттолкнет, не станет презирать. Деятельный член или даже главарь преступной банды.
   Если бы я писал не так коротко, то этой категории пациентов следовало бы уделить особое внимание.
   Безусловно излечимые, но неприкаянные, они могут служить мозгом и мышцами преступного мира.
   Мстители, идейные враги медлительной и фальшивой организации «морального» мира.
   4. Угрюмые союзники.
   Плохое самочувствие как результат телесных недомоганий (головные боли, астма, кожный зуд, экзема), может, эпилепсия, энурез, уродство, увечье… в общем, любой изъян.
   Основываясь на теории комплексов неполноценности (Адлер [142 - Альфред Адлер (1870–1937) – австрийский психолог, психиатр и мыслитель, создатель системы индивидуальной психологии.]) и исследованиях Кречмера [143 - Эрнст Кречмер (1888–1964) – немецкий психиатр и психолог, создатель типологии типов строения тела и их связи с психическими болезнями, а также типов темпераментов.] (недостаточно известных), можно было бы детально описать патологию и терапию таких личностей.
   Сознательно или несознательно: «Я несчастен. В мире царит несправедливость. Я ищу союзников и свои амбиции применяю там, где такие же отверженные борются за свое право на жизнь и радость».
   5. Отравленные недоверием, бунтующие против ближнего – главного человека их раннего детства. Травмы, необязательно сексуальные.
   Излечимы: надо проявить доброжелательность, добрую волю, дать пример (искренний), удовлетворить их тоску по справедливости и доброте, утешить. Направить.
   Заставлять, ломать, исправлять насильно – значит разъярить. Опасно даже пытаться ускорить процесс исправления.
   Этих, пожалуй, больше всего боятся бесчестные воспитатели. Они не верят на слово; сначала должны увидеть своими глазами, лишь затем доверятся. Оттолкнут, почуяв подвох.
   6. Весельчаки-пародисты. Мир и жизнь в шутовском колпаке. Непокорные, беспокойные, артистичные. О них догматик-воспитатель скажет так:
   «Прежде всего нужно объявить войну пороку, делающему невозможной любую серьезную работу. Это то, что я называю „клоунадой“ в классе. Порок этот чреват тяжкими последствиями не только для самого шутника, он мешает работе других детей, необычайно осложняет задачу учителя и неизбежно – если кому-нибудь не удастся с ним справиться – приводит к изоляции ученика от коллектива, чего, впрочем, такие дети, безусловно, заслуживают» («О воспитании детей в интернате для мальчиков» аббата Симона).
   Не выносят авторитетов, серьезности и пафоса. Торжественного выражения лица. Прыснут в только им понятный момент.
   Разберись: рисует он, а может, поет или танцует. Может, это будущий автор кабаре, юморист, великий комедиант.
   Конфликтует с законом весело, случайно, из любопытства. Стремится к этому. Не будем скрывать – мы знаем, что на одного попавшегося приходится сотня таких, что продолжают спокойно разгуливать на свободе. Они исправляются сами, ищут себя на воле. Без них жизнь стала бы бесцветной.
   Они это осознают. Не верят в наивность воспитателей.
   Не требуй от них состояния сосредоточенности или покоя.

   В заголовке было слово «неисправимые». А получилось – о другом.
   Потому что неисправимы они всегда по нашей вине. Мы противопоставляем их бессилию и анархии современные знания и условия. Они имеют право обвинять нас в том, что мы пока не справляемся. Как же мы нехороши в роли тех, кто наказывает и указывает, как ненавистны, когда применяем насилие.
   А «врожденные дурные наклонности»? Подобно тому как малина берет из почвы сладость, а крапива – горечь.
   Этическая дискразия, дурная наследственность.
   Однако сбываются ли наши прогнозы? Не в тех ли случаях происходит исправление, в которых мы отступились, полагая, что оно маловероятно, – не под влиянием ли непредвиденных факторов, часто неуловимых?
   Почему выздоровел тот, кого мы в своих мыслях похоронили, и разочаровал тот, на кого возлагали надежды?
   Потому что – не только дурная кровь отца-пьяницы и матери-блудницы, но и неведомые силы дедов и неизвестных прадедов…
   Мы знаем, что часто случаются сюрпризы, но вместо того, чтобы воспитывать в себе бдительность, критичность, осторожность по отношению к проблемам и людям, суждениям и утверждениям, – они, эти сюрпризы, обижают нас и сердят. Мы хотим, чтобы было так, как мы знаем, что должно быть. Иначе это нарушает наш покой, оскорбляет достоинство.
   Не желая видеть глубочайшие бездны духа, мы пытаемся подчинить их себе.
   Считая этих детей, которых сложно понять, недостойными усилий, пренебрегая ими и не доверяя результатам своей работы, мы предпочитаем видеть в них обвиняемых, а сами играть роль обвинителей. Из врачей превращаемся в прокуроров.
   Даже будучи бесчестными чиновниками, мы увеличиваем количество преступников, ослабляем ряды тех, кто, вооруженный жизненным опытом и закаленный в борьбе с собственным непокорным духом, мог бы стать нашим союзником.

Сын преступившего закон

   Изложенные ниже мысли я почерпнул из фильма «Чемпион» [144 - Американский фильм 1931 г. (режиссер Кинг Видор).].
   В скобках скажу, что кино может сослужить неплохую службу. Фильм дает мне представление – пускай фрагментарное, но достоверное – об отношении к ребенку в той или иной стране: в семье, в школе, в исправительном и пенитенциарном заведении. Читая педагогическую литературу, посещая соответствующие учреждения, знакомясь с самыми лучшими из них, я могу сделать ошибочные выводы. Чрезмерный культ чужих образцов опасен тем, что заставляет пренебрегать собственными возможностями, расхолаживает, снимает ответственность. Выразительность кинообразов способствует восстановлению равновесия, трезвости взгляда: там тоже не все идеально, там тоже иногда не знают и заблуждаются, там тоже травмируют. Подобным же образом воздействуют роман или драматическое произведение, однако кино – быстрее и эффективнее, зачастую мимоходом, не скатываясь в тенденциозность. Я это очень ценю.
   Итак, «Чемпион».
   Боксер, пьяница, картежник, хулиган воспитывает сына, искренне и сердечно сочувствуя ему; взрослого и ребенка больше связывает, чем разделяет. Ни пафоса, ни морали, ни сокрытия пороков, вредных привычек, предрассудков; герой не позирует, не пытается быть идеалом.
   Если нас удивляет и тревожит, что в условиях, совершенно не подходящих для воспитания ребенка – наперекор нашим представлениям, – нередки случаи, когда из таких детей вырастают исключительно чистые и цельные личности (и наоборот), то именно «Чемпион» отлично объясняет это парадоксальное явление.
   Может, фальшь является тем гнилым ядом, который сильнее всего отравляет и более всего морально опустошает процесс воспитания? Может, стихийная безыскусность «непедагогичного» отношения к ребенку срабатывает здесь как противоядие и предохранитель?
   Сынишка Чемпиона презирает изысканную среду и благополучие, бежит от матери, возвращается к отцу, цыганским условиям жизни: они обладают своей прелестью и привлекательностью.
   Я спрашиваю себя: «Что бы случилось, если бы у Чемпиона насильно отобрали ребенка или за совершенное правонарушение поместили отца в исправительное заведение?» Сопоставив эту гипотетическую ситуацию с опытом, полученным в детских домах, продолжаю.
   Пьяница для ребенка необязательно – личность отталкивающая и совершенно необязательно – источник страха. Папа пропьет заработанные деньги, но иной раз спьяну даст грошик, что-нибудь купит, разрешит, не рассердится. Не только розги оскорблений и проклятий – случаются и доходчивые слова, и «сердечные сентенции»: отец посоветует, пожалеет, научит, предупредит о жизненных трудностях и западнях.
   – Запомни, сынок, не пей водки, – говорит пьяный родитель. – Такова уж моя собачья доля, – жалуется он, а может, даже проливает искренние слезы. – Вот тебе злотый, пользуйся жизнью, пацан, пока молодой. Отведи папу домой, сам я не справлюсь. – Отец становится ребенком, сам нуждается в опеке, не подавляет авторитетом.
   Даже хулиган не только бьет, но и сам бывает побит; он возвращается в крови, синяках, возможно, покорный, виноватый. И – «проигравший», – вероятно, вызывает сочувствие.
   Отец-разбойник уходит «на дело» – опасное, «мокрое». Словно рыбак – в бурное море, словно рыцарь – в странствие.
   Мальчик лежит на кровати – может, считает, сколько будет хлеба, масла и колбасы, если отцу повезет, а может, молится, чтобы тот «не попался».
   Мать, над которой измывается любовник, или проститутка, эксплуатируемая и преследуемая, – не презрение возбуждает, а приязнь. Отец крадет, ну так что ж? С голоду подыхать? У него нет работы, или его не научили работать – твердит он заученные оправдания.
   Две позиции по отношению к нравственной или преступной жизни: бунт вперемежку с отчаянием; жалоба или угрозы обездоленных.
   Виноват полицейский, который стал преследовать, человек, который отказался отдать деньги, тот, кто не позволил подраться или украсть.
   – Я его кулаком, а он, сволочь, ножом. Из-за дурацких двух злотых скандал устроил, собака. Из-за старых штанов – три месяца тюрьмы. Есть и похуже меня, а не попадаются – может, именно потому.
   Незабываемая сцена из бульварного французского романа. Сын взломщика упоминает дома то, о чем говорила учительница. Отец глядит подозрительно:
   – Голову тебе там морочат, сынок. Испортят, не верь им. Помни, ты – сын взломщика.
   Как же – забудешь, если во дворе ему об этом ежедневно напоминают вредный ровесник, соседка, дворник, – желая унизить, в дополнение к наказанию за мелкие прегрешения, которые другие совершают безнаказанно. Ты, сын вора! Воровское отродье! В воровской шайке тебе место!
   – У тебя я, что ли, украл? – Это оправдание наивно лишь на первый взгляд.
   Солидарная ответственность и солидарная защита.
   – В тюрьме сгниешь, как твой отец.
   Они словно желают этого, ждут не дождутся; ответы, реакция бывают разными. Может, не отец в тюрьме, а дядя, шурин, старший брат, дальний родственник; может, подстрелили во время погони: дурная слава – в газете писали – ловко скрылся, ускользнул от погони – бежал из тюрьмы – убил полицейскую ищейку. Герой. Семейная легенда. Аристократ преступного мира. Аморальный – а может, всего лишь легкомысленный? Преступник – а может, всего лишь слабак? Мы знаем этих людей по наклеенным на них ярлыкам, а ребенок – по тысяче пережитых вместе мгновений.
   А условная нравственность добропорядочных граждан? Их неопрятная жизнь, скучные заботы и сомнительные действия? Достаточно ли в них силы, чтобы убедить и увлечь за собой? Не крадет, потому что жизнь не заставила; украл бы, да не сумел; хочет, но боится.
   Отец – смелый и щедрый, а они – жадные трусы. Не подадут руку помощи, зато в гостях выпить и закусить краденым не гнушаются.
   – Священнику платят, чтобы он учил, а человеку – чтобы грешил.
   Безнравственный мир имеет свой кодекс и своих адвокатов.
   – Я ради вас ворую, рискую, ради тебя, сынок, продаюсь. Тот честный, сволочь, а дети у него с голоду пухнут. Я украду, зато у моего ребенка кусок хлеба будет.
   Можно продолжать до бесконечности; но и этого достаточно, чтобы понять, как много подлинного добра может внести в жизнь ребенка интернат: помочь ему довериться людям и поверить, что путь честного труда и отречения не только надежнее, но и нравственнее. Сколько терпения и такта требуется, чтобы не обидеть, не оттолкнуть в тот долгий период, когда ребенок сопоставляет и сравнивает, когда прежние, глубоко вросшие истины и навыки борются с едва зарождающимися.
   Я бы с настороженностью воспринимал решительное осуждение воспитанником всей прежней жизни: былая роскошь – и тень, былое тепло – и холод. Забвение, полное печали понимание и прощение – да, но не презрение и отвращение.
   Бывало, зная, кем был его отец, я спрашивал ребенка: «Отец с вами добрым был?» – «Добрым… Когда как… Не очень… Иногда добрым».
   Что ответ искренний, доказывал комментарий: «Я защищал мамочку… Прятался под кровать от страха… Я укладывал папу рядом с мамой и сам ложился спать».
   О воспитателях я слышал другое: «Зверь… Дикарь… Бешеный пес».
   Интернат – это нередко враг, чужой, а отец – свой, родной, тут всегда есть место трещинке, через которую хоть по капле и редко, но просочится тоска, чувство одиночества: воспоминания о светлых мгновениях прошлого, тем более дорогих, что случалось они очень редко и очень давно.
   Почему я затронул эту тему?
   Я опасаюсь, что в интернатах недооценивается воздействие на воспитанников даже дальних родственников [145 - Корчак никогда не изолировал своих воспитанников, а, напротив, стремился к тому, чтобы они поддерживали связь с родными.], даже в условиях строгой изоляции. Нужна ли она?
   Даже лучший интернат только осторожно и постепенно, воздействуя при помощи реальных фактов, а не слов, может ослабить узы, связывающие прошлое с завтрашним днем. И только добром – никогда насилием.

Во имя безопасности ребенка [146 - Из разрозненных записок Корчака, связанных с его работой в качестве эксперта в суде.]

   Вот уже двадцать лет лежит на моем столе черновик брошюры, озаглавленной «Онанизм у мальчиков». Тема ответственная, трудная, замаранная аурой сенсации, задушенная ханжеством. Отсюда мои сомнения и промедление; ожидание все новых поводов, которые накапливаются медленно, если не стремиться бездумно собирать первые попавшиеся наблюдения, чужую молву или (еще хуже) признания. Чем более настойчиво одни требуют ответа, тем упорнее молчат те, кто вправе и обязан его дать. Проблема не сдвинулась с места, а опасность нарастает.
   Ребенок переживает эротическое возбуждение, но не вожделеет и не обладает сознательным сексуальным опытом. Так было, и так по-прежнему бывает, но не всегда. Ребенка могут насильно втянуть или хитростью приучить к сексуальным переживаниям; растление может дать плоды. Примеры довоенных Берлина и Парижа должны служить предостережением: там еще до войны ситуация была сложная, у нас вскоре может стать еще хуже. Вот почему я пишу, опираясь на небольшое количество случаев, когда я – в качестве эксперта – допрашивал детей – жертв развратных действий взрослых.
   Место действия: Варшава – город, предместья, повят.
   Порядок, в котором я хочу рассмотреть случаи: родители – дети – соблазнители.
   Из двадцати с лишним случаев только в одном ребенок сам доверил матери тайну. Девочка получила от одноклассницы записку приблизительно такого содержания: «Я была у одного дяди, он делал со мной гадости, дал четыре злотых; хочешь, пойдем вместе?» Вернувшись домой, девочка отдала записку матери.
   Во всех остальных случаях ребенок таился; мать узнавала о происходящем от третьих лиц.
   В одном случае девочка доверила тайну взрослому. Случайно увидев на улице растлителя, сплюнула и сказала: «О, вон он, грязная свинья». Когда ее спросили, почему она так грубо выражается, честно рассказала, чтó мужчина хотел с ней сделать. Даже здесь, ни в чем не виноватая, девочка не осмелилась признаться – да что там, похвалиться перед родителями, – что одержала победу.
   Глубоко укоренившееся убеждение, что «это» – мерзость, отвратительная и достойная презрения, сопровождается столь же крепкой уверенностью, что «об этом» с родителями говорить не следует. Причина, по которой ребенок не рассказывает, – не «стыдно», а «я боялась сказать». Дети боятся, когда родители бьют – и когда не бьют. «Потому что мамочка будет кричать». Гнев – серьезное наказание для чувствительного ребенка; родители об этом, похоже, не догадываются.
   Бывает хуже: авторитет взрослого – достаточный аргумент, чтобы утаить факт содеянного; даже преступное действие, но совершенное вместе со взрослым, которого полагается уважать, утрачивает клеймо преступности. Хуже того: ребенок может счесть, что об этом вообще не стоит упоминать.
   Если ребенок не кричит от страха, а лишь грозит пожаловаться родителям, то эту угрозу он, скорее всего, в исполнение не приведет. Оговорка: даже будь собранный материал значительно богаче, он позволил бы сделать выводы только относительно тех случаев, которые стали объектом судебного разбирательства. В этой краткой статье передо мной стоит задача – помимо определения направления дальнейших наблюдений – возбудить бдительность, встревожить. Я очень затруднялся с выбором заголовка.
   Беспокоит тот факт, что мотивация к осуждению не слишком надежна: в четырех случаях явно просматривается желание отомстить – ссора, соседские разборки; кабы не это, мать бы в полицию не заявила. Итак, о преступлении становится известно случайно, принять меры от властей требуют по причинам второстепенным. Можно предположить, что лишь незначительная часть подобных дел попадает в суд.
   В одном случае – обвинения если не ложного, то сильно преувеличенного: мать пожаловалась в погоне за сенсацией. В двух других можно усмотреть излишнюю тревожность. Одна мать предполагает насилие, которое якобы совершил в отношении шестилетней дочери подросток во время игры в снегу, причем вязаный комбинезон с нее снят не был. Еще одна видит доказательство вины в том, что жилец угощал четырехлетнего малыша конфетами и тот пришел «весь красный». Аллергия – но не свидетельствует ли реакция матери о том, что опыт подсказывает ей: зло существует, и ребенок по отношению к нему беспомощен?
   На мрачные размышления наводит тот факт, что лишь в одном случае я встретил здоровое побуждение честной женщины защитить: увидев, что чужой ребенок в опасности, она, рискуя собственным покоем, помогла ему и упорно добивалась того, чтобы о преступнике стало известно властям. Судебное разбирательство не слишком на руку пострадавшей стороне: дурная слава, боязнь мести, трата времени – и сомнительное моральное удовлетворение.
   Поведение отца в тех случаях, о которых мне известно, выглядит весьма неприглядно. «Бабский треп, бабские дела», «Ничего с ней не случилось». Не раз выпивал вместе с обвиняемым – и вот уже отец защищает хорошего товарища. В одном случае мать пошла против воли мужа, грозившегося ее избить. «Это моя кровь!» – отстаивает мать свои права. Только раз я увидел тихие отцовские слезы: «Он ей ничего не сделал?» Показательно для характеристики пассивности в делах такого рода признание одного из свидетелей. Да, он видел, что в магазине появляются девочки, слышал за ширмой их смех и визг – приходили по одной и по две, продолжалось это несколько лет, но он наивно даже не подозревал, чем они там занимались: удовлетворился объяснением работодателя, что это, мол, дети двоюродного брата и друзей.
   Только в трех случаях дети, которых домогались взрослые, принадлежали не к самым бедным слоям общества, из них два – попытка манипуляции. Подозреваю, что обвинение возникло вследствие неудачных переговоров, упоминался некий адвокат-посредник. Что дворовые дети находятся в большей опасности, представляется логичным, но так ли это на самом деле – установить трудно: если испытывающие «сексуальный голод» прислуга и воспитательницы (воспитатели) в качестве объекта своего сладострастия выбирают детей, то напрашивается предположение, что здесь имеет место конспирация еще бóльшая – перед родителями и уж тем более перед судом. На эту мысль меня натолкнули три известных мне случая – родителей может останавливать страх скомпрометировать ребенка. Впрочем, и собственная репутация оказывается под угрозой, если ненароком выяснится, что взрослые плохо смотрели за ребенком или допустили другие упущения: мало ли какой скелет из семейного шкафа вывалится…
   Не тратя время на общие места – что отношения ребенка с родителями должны строиться на тепле и доверии и т. д., – перехожу ко второй части.
   Как ведет себя ребенок? Испуганный, убежал; вырвался и убежал; грозил, что позовет на помощь, что скажет родителям; смирился; не понял, чтó происходит; согласился, потому что его чем-то приманили, подкупили.
   К рассказам «старших» (десятилетних) девочек следует относиться очень осторожно. Вопрос обсуждался дома; мать расспрашивала, желая установить совиновность или оправдать ребенка; в полиции уже один раз допрашивали; прошло – порой – много времени (недели, месяцы), прежде чем состоялся разговор с экспертом в кабинете следователя в присутствии свидетелей. Условия, к откровенным признаниям совершенно не располагающие; впрочем, настаивать на том, чтобы все детали немедленно стали известны, – обязанность слишком тяжкая: ребенок имеет право утаить, что дал себя соблазнить при помощи награды или ее посула.
   Здесь цели следствия в наибольшей степени расходятся с задачей эксперта; новый же уголовный кодекс сильно облегчает работу. Не в том дело, как именно было совершено преступление или его попытка, какие препятствия (например, сопротивление жертвы) помешали его совершить, не в том, сколько раз, как часто и чтó сулили в награду. Ребенок имеет право не знать, не помнить, быть во власти того, что внушили ему во время предыдущих разговоров, или собственных умозаключений, имеет право сознательно лгать. Если не больно, не настолько отвратительно, чтобы награда того не стоила, то ребенок мог позволить себя соблазнить или соблазнять из раза в раз, а обнаружив, что на нем лежит часть вины (точно?), – пытаться защитить свое достоинство явной ложью или сокрытием правды. Если даже мы услышим: «Я сама легла на кровать» – или: «Я знала, зачем он меня позвал», – этот ответ ничего не доказывает.
   Главная задача эксперта, как мне кажется, – определить «степень информированности». Если я прав, что детям чужды сексуальные желания, тогда и сами действия, и их интерпретация, скорее всего, остаются ребенком не поняты. Речь идет не о том, велели ли жертве давать ложные показания и научили ли ее, как это делать; не был ли опыт, полученный с кем-то другим в другое время и в другом месте, использован для ложного обвинения; не имеем ли мы дело с ложными воспоминаниями либо фантазиями, возникшими вследствие чьих-то рассказов или предположений. Здесь каждый случай так или иначе сомнителен, разница – лишь в степени этих сомнений. Но разве не с такими же трудностями сталкивается следователь, допрашивающий взрослых?
   Ребенок боится и не доверяет. Это его постоянная позиция. Он соглашается на действия взрослых или не соглашается, рассказывает родителям или скрывает – в любом случае решение определяется страхом и недоверием; дома находящийся в бесконечной зависимости от родителей, а в школе – от учителя, заброшенный и непонятый, заточенный в одинокий мир детских переживаний и устремлений, он вдруг оказывается лицом к лицу с мощной, таинственной и могущественной организацией – изумленный, дезориентированный, покорный и недоверчивый.
   Ни в одном случае я не пришел к выводу, что ребенок испытывал гордость от той роли, которую ему довелось сыграть; а ведь дети были очень разными.
   Наибольшая опасность, как мне кажется, заключается в том, что ребенок, зная только то, что это «мерзость» и «некрасиво» (и в носу ковырять тоже некрасиво, и в штанишки делать), недооценивая и легкомысленно относясь к этим вопросам, привыкнув скрывать шалости и обходить запреты, скучая и грезя о приключениях, мечтая о том, на что взрослые жалеют денег (сладости, развлечения, игрушки), – легко даст себя соблазнить и сохранит все в строгой тайне.
   Здоровое мнение ровесников, которые высмеют, обзовут и будут докучать, – вот мощный тормоз. Я не записывал и точно не помню, но мне кажется, что дети начинали плакать тогда, когда речь заходила о том, что теперь их дразнят во дворе, в школе. К сожалению, я знаю, что «жених», «муж» – это в детском мире слова оскорбительные; детьми руководят злость, желание досадить. Проблема сложная, простого решения здесь нет.
   На этом «незнании» ребенка играет – или вкрадывается в него – зрелая и сознательная злая воля. Взрослый берет ребенка на руки или носит на закорках, потом укладывает в укромном месте на травку; сажает на лошадку, предлагая покатать, садится сзади, разворачивает лицом к себе; заманивает в безлюдное место, сказав, что там якобы спрятана кукла; позволяет посмотреть, как делают мороженое, дает попробовать и дожидается удобного момента; обещает покатать на саночках; посылает за папиросами, сулит шоколадку; говорит, что подарит духи, – и даже дает понюхать надушенный платочек, говорит, что угостит, – и выполняет обещание; это сосед, товарищ отца…
   Возраст обвиняемых – пятнадцать и шестьдесят лет – период пробуждения или затухания желаний и потенции, но также и возраст расцвета жизненных сил и возможностей удовлетворить свои потребности. Будь эксперт постоянным работником суда, а не гостем по праздникам, материала оказалось бы больше. Если существуют торговый суд, судьи по делам прессы или политическим делам, – хорошо было бы иметь специалиста, который, разбираясь в психике ребенка, понимая его положение в обществе, мог, обследуя взрослого соблазнителя, извлечь детали, при помощи которых удастся констатировать ложь взрослых или же, напротив, защитить невиновного.
   Тот факт, что среди обвиняемых аж трое явно умственно отсталых, трое или патологически легкомысленных, или исключительно наглых и развращенных безнаказанностью, – в комментариях не нуждается.
   Только в одном случае я обнаружил тщательную подготовку и тонкий расчет. Мужчина обещал девочкам санки, таким образом завлекал в квартиру, где в прихожей ждала злая собака. Одурманивал жертву теплой водкой и оставлял на короткое время в комнате наедине с конфетами или деньгами, лежавшими на столе; вернувшись в комнату, обнаруживал, что те исчезли; в итоге оказывалось несложно обездвижить или запугать ребенка. Не потому ли только раз ему не повезло – когда девочка оказалась дочерью ветерана, инвалида войны, и акушерки, то есть располагала хоть какими-то знаниями? Впрочем, и здесь лишь случайность помешала соблазнителю довести задуманное до конца.
   В двух случаях – дочери акушерок. Стечение обстоятельств или тема для размышления?
   К детям пристают – кто, сколько их? Это обсуждают втайне от опекунов; только самые бдительные матери предостерегают, чтобы ребенок не разговаривал с чужими на улице; но как будут развиваться события, если извращенец обнаружится в среде знакомых? Не может ли зараза перекинуться на весь этаж, двор, район? Становясь подростками, не сеют ли сексуально травмированные дети заразу среди младших? Школа, дневные лагеря, летние лагеря, группы продленного дня, контакты более или менее здоровых с зараженными – не превращает ли все это отдельные случаи в эндемию?
   Что может сделать в этой области школа? Да хотя бы обращать внимание детей на то, что среди взрослых встречаются безумцы, выглядящие нормальными людьми: их следует избегать, потому что они опасны; что о каждом подозрительном разговоре нужно немедленно и откровенно рассказывать родителям. Я слышал, будто каждый маленький парижанин знает имя местного «сатира» и боится его, избегает, – необязательно точно понимая, в чем заключается ненормальность такого человека и исходящая от него угроза. У нас немало педагогических изданий; задача учителя – подтвердить или развеять опасения.
   Наконец, два случая, когда объектом развратных действий оказывались мальчики. В одном – родители, зная о склонностях подмастерья, терпели последнего еще два года, а в полицию обратились лишь тогда, когда парень совершил кражу – и на этом фоне всплыли старые счеты. Напрашивается вопрос: действительно ли покушения на мальчиков у нас так редки – или же бдительности в этой области еще меньше, а легкомыслия – больше?
   Судя по тому, что мне известно, я склоняюсь ко второй гипотезе.

Эпидемии проступков

   Много времени и энергии посвятили и продолжают посвящать врачи установлению сущности и источников заразы, путей, какими она распространяется, и условий, способствующих ее развитию, сопротивляемости (врожденной и приобретенной) и средствам, чтобы заразу потушить. Тиф, скарлатина, дифтерит – мы о них более или менее знаем и защищаемся с большим или меньшим успехом. Была ли изучена и как проблема заразы в педагогике? Я сразу напомню о ценной, но, увы, не нашедшей отклика работе Яна Владислава Давида «О моральной заразе». Важный вопрос!
   Каждый воспитатель знает периоды, когда какой-нибудь вид проступков либо вдруг появляется, тогда как раньше его не было, либо единичные случаи превращаются в чуть ли не привычку. Внезапный взрыв опозданий, прогулов, дерзостей, папирос, воровства. Один воспитатель старается первую «искорку» потушить в зародыше, потому что сегодня один, завтра уже десяток. Другой недооценивает это явление, пока оно не начнет досаждать, и тогда он одним ударом отсекает голову «гидре».
   Следует пожелать, чтобы кто-нибудь взял на себя труд описать весь этот процесс: кто первый и когда, как и почему, откуда притащил заразу, кем были его и ее жертвы, как разрослась эпидемия, кто оказался особенно податлив, кто неподатлив, кульминация заразы, медленное или внезапное угасание. Быть может, тогда удалось бы установить ее закономерности, а следовательно, и пути противодействия.
   Взаимопонимание опытного и наивных, незнающих. Ненавязчивая профилактика – вместо вырывания зла с корнем, когда оно уже разрослось. Ибо каждый непродуманный метод действия, машинальные безотлагательные вмешательства обязательно будут грубы и несправедливы – добавлю, несправедливы по отношению к самым невинным. Сверх того, неправильно возлагают тяжесть ответственности на весь коллектив. Мир рушится, когда подведет тот, наилучший, тот, казалось бы, заслуживающий доверия; тем больше гнев и тяжелее обвинение.
   Почему в течение многих недель ни одного разбитого стекла, а сегодня аж два; почему сейчас почти ежедневно кто-то проливает чернила? Почему массовое отлынивание от обязанностей? Конспирация, сговор, бунт?
   Вдруг возрастает число драк. Почему? Может, будоражащие события, о которых я не знаю, может, выступление боксеров в цирке (да!), может, новая игра с еще не установленными правилами – причина брожения? Итак, опрос (анамнез).
   И оказывается, что кто-то первый – из ровесников или старших – притащил из другой школы, со двора, от кого-то извне – дяди, солдата в отпуске – шутку, называемую «сифоном». Название пошло оттого, что нажимают на нос, как на рычажок у сифона. Это всегда больно, да и раздражает, и обидно как неуважение и вызов. Или кулаком по голове, или тычок в ухо – просто так, сзади, мимоходом, младшему, более слабому. Щелчки, подножки или – плевок в лицо, слюной сквозь зубы, чтобы выразить презрение. Или испытанный прием в борьбе – выламывать пальцы, душить за горло.
   Кто? Почти все поднимают руку. Кто первый и откуда? Исследование, а не карательная экспедиция. И окажется, что тот или эти «привыкли» – и хотели бы отучиться, да уже не могут. Кто, сколько раз, кому? Иногда с трудом стараются вспомнить – самих себя наперегонки обвиняют даже те, кто только раз и давно и даже только хотел, но не умел (потому что «охотничий азарт», совершенствование в меткости, ловкость играют роль в привыкании). Как общее явление выступают: нетерпеливое желание уничтожить заразу, воля к преодолению недомогания; дети ощущают эпидемию как докучливый налет, тяжесть, от которой хотелось бы избавиться. Помню эпидемию «игры на зубах» – выстукивания мелодии ногтями. Сперва казалось, что мода эта безвредна, а кончилась тиком. «Всюду все играют на зубах; мы выглядим как сумасшедшие». Беседа покончила с эпидемией.
   (Я употребил слово «мода»; ее странности иногда навязаны и планомерно распространяются, как эпидемии; некоторые появляются спонтанно. Сопротивляемость экстравагантностям моды может прервать или ослабить процесс ее воздействия. Незадолго до войны Вена бурно протестовала против первых брюк на женщинах; а яркая краска на губах, короткие платья, длинные ресницы?..) Как времена года предрасполагают к тем или иным недомоганиям, так и тут появляются ежегодные веяния; например, весенняя игра в «зеленое», за ней – игры в «спаленное», в «косматое», в «спящего» и т. п. А вместе с ними злоупотребления, хитрости, жульничество – следовательно, ссоры и драки. Захваченный врасплох, он может проиграть ранец с книжками, пальто, – а потом переговоры и великодушное требование пятидесяти грошей в качестве выкупа – бранные слова и шантаж. Игра в пуговки. Итог – одежда без пуговиц в школьной раздевалке. Коллекционирование марок, фото, игра в перышки – как бациллоносительство сперва невинных бактерий, которые могут стать опасными. Через кражу пуговиц к кражам вообще. Кто взялся бы за эту тему (а стоит), должен был бы рассмотреть проблему одержимости и массового безумия. Он столкнется с вопросом о неологизмах. «Недотепа», «растяпа», «лопух». Насмешка над беспомощностью – не всегда размазней и трусов – знаменательна для нашего времени. А жаргонные словечки, пропагандируемые популярным фельетонистом?.. Одна статья скандинавского сельского врача, короткая и скромная, решила проблему передачи так называемого детского паралича именно потому, что он проследил всю эпидемию, с момента ее возникновения, работая на изолированном небольшом участке. Каждый учитель в своей школе может делать то же самое.
   И наконец, два наблюдения. Обстановка в школе или в интернате либо способствует эпидемии, либо предохраняет от нее. Явность, как свет, убивает микробы; в духоте утаивания рождаются миазмы заразы. Холод снижает сопротивляемость заразе. Наименее устойчивы бездумные, либо вялые и скучающие, либо раздражительные и без настоящих интересов; не имея где и не зная, как израсходовать свою энергию, капризные и легкомысленные, они внимательно прислушиваются, подхватывают нашептывания, следуют примеру, – легко поддаваясь, они распространяют заразу в пределах своего влияния; еще хуже, если они пользуются авторитетом (потому что старше, сильнее, наглые).
   Примечание: запрет игр и забав мешает выработать активную сопротивляемость, создает затхлую атмосферу пассивности и неподвижности. Должно быть разнообразно, и много, и живо, потому что воспитатель знает и вовремя сумеет предупредить.

Честолюбивый воспитатель

   «Человек на своем месте». В связи с вопросом о дежурствах, труде детей в интернате я многократно возвращался к вопросу о том, как можно было бы в общественной жизни достичь порядка, избежать ошибок, недоразумений, обвинений, ссор, проступков, падений, борьбы и слез, если бы было известно, где чье место: чтобы работник, здесь небрежный, неумелый, вызывающий раздражение, стал полезным – самоотверженным – на другом поприще. Доволен, когда носит кирпич, волочит доски, копает глубокую яму, рубит топором. Говорят тогда, что он это любит, чувствует себя в своей стихии, как рыба в воде. Велишь ему шить, чистить картошку, писать, учить наизусть стихи – из спокойного и заслуживающего признания он делается непослушным, упрямым, сварливым, каверзным и лживым. (Было бы желательно в учительских семинариях иметь кинопленки: рыба в воде и без воды, мальчик волочит доски на площадке, он же в классе за задачей по арифметике.)
   Я не питаю пренебрежения к экспериментам и трудам по характерологии, однако они мне кажутся слишком ex cathedra, заумными, а может, и не это, а оторванными от будничных наблюдений над мелкими деталями повседневной жизни. Не психотехника отталкивает, а высокомерная и заносчивая самоуверенность. К обобщениям – только через систематизацию многочисленных наблюдений, и сопоставление, и глубокое продумывание запутанных случаев. (Пациент X. Y., столько-то лет, сегодня так, год спустя этак, утром иначе; когда сидит, дышит, кашляет и т. д.) Эксперимент – и его проверка.
   Смена дежурства, смена орудия труда, действие квалифицированного совета, предупреждение, смена партнера и того, кто за работой наблюдает, – вот поле для легальных, допустимых в воспитании проб. Часто мы замечаем, что первая страница новой тетради отличается более старательным почерком. Хорошее перо? Если я дам щетку (метлу), я справедливо жду, что ребенок хорошо подметет; хорошие товарищи без разговоров выполнят данное им поручение; а резкий приказ вызывает протест и волнения. «С ним так весело работать; хорошо посоветовал». Может быть и так: скрывает, что простая работа ему по вкусу, или утомился и пал духом до того, как приобрел необходимый опыт дозировать и экономить усилия. Следовательно, прежде чем поручить детям вымыть или натереть пол, нужно неоднократно сделать это самому, и смотреть, как это делают дети, и внимательно выслушать, что они скажут. Нужно уметь выжать тряпку; нужно знать тайны матраца и соломы, прежде чем велеть ребенку гладко постелить постель, как того требует днем эстетика казармы, а ночью – удобство: чтобы солома не колола и ребенок не превратил ее сразу в труху, не свалился сонный с кровати после многих безрезультатных попыток найти удобное положение (не помешали бы фильмы: собака, которая укладывается спать, и ребенок, который «так поспал, как постлал»). Можно добиться и того, что будут желать дежурить в уборной в колонии без удобств; но нужно дать совок для песка и лопатку, чтобы загребать нечистоты, и собственным примером показать, что нет грязной работы, а любую – неряшливость сведет на нет или загубит.
   Я вызову снисходительную улыбку или гримасу отвращения, когда скажу, что одинаково достойным был бы двухтомник и о прачках и стирке, и о психоанализе и что больше интеллигентности и инициативы требуют кухня и бульон, чем бактериологическая лаборатория и микроскоп. И я охотнее бы доверил своего младенца честной няньке, чем Шарлотте Бюлер. Об этом-то я и говорю.
   Я много лет присматривался к целому ряду молодых адептов искусства воспитания. Разные были. Об одном я думаю с грустью: «Не справится, бедняга, а жалко». О другом, со вздохом: «К сожалению, справится и много лет будет свирепствовать среди детей – как хроническая эпидемия гриппа, с насморком, с ломотой в костях и в душах». Согласно заголовку, я упомяну о воспитателе обязательном, но честолюбивом.
   Оттенки; виды; особи. Тема для толстого тома. Один все ставит под сомнение, скрупулезен, обвиняет попеременно себя (реже), детей (часто), условия труда (всегда). Другой знает, умеет, может – купается в своих достижениях и подвигах, не важно, что на руинах растоптанных сердец и умов, желания трудиться, любви к книге, жизни. Подчинить или сломать, искоренить – выжать, вынудить, вбить собственное или навязанное понимание порядка, чистоты, хорошего поведения, обязанности делать успехи, ба – даже физического роста. «Должен съесть, потому что полезно, потому что ремнем и плеткой, нельзя пить воду, это нездорово. Ты должен спать; играй, мерзавец, потому что нам говорили на курсах и так писали авторитеты». Хочет показать себя, покажет больше и лучше, чем требуют власти, ибо он знает на своем опыте, помнит, как с ним самим было. Подчинить каждого ребенка своему разумению и догмам, натаскивать (ziehen, erziehen) [147 - Тащить, воспитывать (нем.).] соответственно своим намерениям и расчетам. Все в классе должны уже считать до десяти, на полу ни одной бумажки, в тетради ни одной кляксы. Кто не по нем, тот смертельный враг; а он жаждет побед, оваций, триумфа.
   Я внимательно искал среди детей будущих воспитателей. И я приглядывался с тревогой, как в классе заставляют заниматься общественной работой честолюбцев с психикой тюремных надзирателей, энергичных мизантропов, предусмотрительных и деятельных карьеристов (у детей «подлец», «ханжа», «лиса») и, наконец, нелюдимов – анахоретов – интеллектуалов. «Если бы ты хотел, то бы умел и мог». Прямо наоборот: «Если бы я умел и мог, то хотел бы.
   Ребенок, который много читает и понимает, внимательно слушает и задает вопросы, но не расскажет ровеснику, не поможет, не объяснит, – сначала только богатый скряга (плохой товарищ, хитрый и завистливый). Недоброжелательность к нему перейдет в ненависть, если позволят ему верховодить; он потребует от класса привилегий, если его поставить в пример.
   Что собой представляет здоровое, благородное честолюбие и соперничество и что – извращенное, ложное, выродившееся? Напоказ, для спекуляции? Во сколько лошадиных сил этот мотор и цель усилий?
   И опять: два тома – и каждый второй номер педагогического журнала с наблюдениями, статистикой, страстной полемикой, казуистикой случаев. Анатомия, физиология и химия честолюбия политика, общественного деятеля, воспитателя.
   Мальчик А в пять лет, в семь лет, в десять лет, среда, здоровье, сила, красота, грация. Есть – нет. Честолюбивая цель: хочет наколдовать себе хорошее отношение или повиновение и первенство, или выторговать, или выманить, или добыть (как), или вынудить.
   Мальчик Б в пять лет, в семь лет, в десять лет. Среда, здоровье и т. д. Нет тщеславия, в тени чужой воли, в стороне. Обладает ценными свойствами или не обладает, требует или дает, как себя ведет, когда дает, берет, как–когда встречает отказ, сопротивление, препятствие?
   Так, как в медицине: пациент А, больной Б. Так же и столько же. Жалобы, объективное исследование. Потом распознавание. И только потом предписание врача: диета и лечение, рекомендация, как ему жить, работать, – и это тоже только в форме совета, пробы – на проверку.
   Через комплексы, травмы, полусознание (есть и такое), подсознание, через ощущение своей неполноценности и преувеличенное чувство собственной ценности (положение отца, хорошая память, способности к рисованию, пению, спорту, танцевальный номер, авторские выступления или красивое платье), кроме популярных и общеизвестных, – внимательный наблюдатель разглядит наметанным глазом детей тихих, скромных и непризнанных; серых, ибо они только добрые, ничего больше, им (говоря вкратце) слеза товарища доставляет боль, а радует – его радость.
   Мы слишком хорошо знаем, что дети ссорятся, мешают, назло пристают, дерутся, ну и – портят, оказывают дурное влияние. «Ты хороший мальчик, не играй ты с ним, он тебя испортит». Удивленный взгляд, мягкая улыбка: «А может, я его исправлю?» И исправил. «Не водись с ним, он хулиганит, дерется, забияка». – «Для меня он хороший».
   Бывает: беспомощный, серенький, наивный; кажется, глупенький – а он подвижный, внимательный, изобретательный и наблюдательный: вмиг как из-под земли вырастет, если кто-нибудь из ровесников что-то потерял и не может найти, терпеливо станет развязывать ему шнурок, осторожно и тактично, но отважно подойдет к взбунтовавшемуся буяну и шепотом спросит: «Почему плачешь?» – и без обиды отойдет, услышав: «Какое твое дело?» – либо успокоит.
   Но и он – редко, но бывает – теряет терпение. Взрыв справедливого возмущения. Я наблюдал такую драку: бросился на более сильного и победил, потому что врасплох, изумил разбойника: «Полез такой сопляк, такой недотепа». Сила задетого самолюбия в борьбе с наглостью насилия, несправедливости. Какой досадной ошибкой было бы грубо прервать эту достойную битву, просто пренебречь ею или пожурить: «И ты тоже? Не знал, что ты только прикидываешься тихоней» – или: «Размазня, а берешься драться».
   Интуиция – не сострадание, а способность, свойство вместе чувствовать кривду и недолю – опять тема для двухтомной работы. И может быть, результаты исследования показали бы, что эти дети – кандидаты в воспитатели, а не в общественники, и именно они – без ложного самолюбия.
   Примечание на полях: разные типы – нищий, ветрогон, мошенник, должник без покрытия, вор и бандит. Один: «Дай», другой: «Не будь свиньей, не отказывай товарищу», третий: «Дашь, так я тебе тоже что-то дам, что-то скажу», четвертый возьмет взаймы, пятый украдет, а последний: «Погоди, тресну по морде». И совсем разные – малолетние вождь, политик, деятель в области просвещения, педагог.
   Я выдумал такое развлечение, тренировку мысли: я искал воспитателей среди ремесленников (сапожников, каменщиков, лоточников, сторожей, кондукторов трамваев) – серых людей. Официантка, а улыбка, походка, жесты, взгляд, поступки – не обученные, а удивительно меткие, воспитывающие. Давным-давно я знал сиделку из проституток: много лет она работала в детской больнице; а эта работа как в интернате для слепых и умственно отсталых детей.
   А вот впечатление – ибо я не осмелился бы на основе одиночных, непостоянных наблюдений утверждать категорически: к воспитательной работе тянутся честолюбивые, испытание временем выдерживают бесцветные, невыразительные, косятся с недоверием – добрые; у первого возникает чувство горького разочарования, второй легко поддается деморализации, становится ленивым, третий – чувствует, что надо иначе, но не знает как, впрочем, кто спрашивает его мнение? Должен делать, что ему полагается; одобри его, он многое мог бы сказать, посетовать и объяснить.
   Если кто захочет посвятить всю свою жизнь и написать такую предварительную работу в двух томах, пусть он учтет мнения школьных сторожей, уборщиц детских домов – Золушек опеки над ребенком, а не только – штабных офицеров.

Ошибочный прогноз

   Отец девочки оставил семью – интеллигент, «добрый, легкомысленный». Больше я ничего о нем не знаю. Мать зарабатывает шитьем – швея, не портниха. Дедушка со стороны матери – ремесленник, человек старых правил.
   Девочка тринадцати лет, здоровая, не по возрасту развитая, очень красивая. Ленивая, упрямая, очень жадная, непослушная, эгоистка, скрытная (до крайности). Сестра, младше ее на два (?) года – трудолюбивая, хозяйственная, хорошая дочь, успевает в школе.
   Две комнаты, из них одна сдается молодой паре; жильцами хозяева дорожат; неделю назад у тех из комнаты пропало сто злотых. «Я просила, заклинала, впервые ее поколотила – не помогает, не признается».
   Возмущенная (так мне показалось) девочка ждет допроса. «Ты взяла?» Молчит. «Может, все же не ты?» Молчит. В ответ на ряд нейтральных вопросов: «В каком классе учишься, за какой партой сидишь, как зовут одноклассниц, как зовут учительницу?» – молчит. «Может, ты хочешь, чтобы мама вышла из комнаты? Ты хочешь со мной поговорить? Ты знаешь, зачем я пришел?» Молчит. Подаю ей книгу: «Прочитай». Минутное сомнение, читает несколько строк. «Читай дальше». Молчит. «Можешь выйти».
   «Она всегда такая была. Учится средне, в последнее время совсем плохо. Вечно приходится прятать от нее деньги, запирать шкафы. В жизни семьи никакого участия не принимает. Врет. Объедается шоколадом. Если бы дедушка узнал – убил бы. Сестра чистит ей обувь, штопает чулки; сама ни для кого ничего не сделает. Как с ней быть?»
   Тяжелый случай. Сегодня – ленивая сладкоежка, через несколько лет, вероятно, в ней проснется чувственность. Красота, отсутствие присмотра, легкомыслие, свобода – территория большого города и его соблазны. Мать не справится. Ни от дедушки, ни от школы скрывать факт кражи (?) не следует. «Выгонят из школы. – Исправительное заведение (какое?). – Может, есть какие-нибудь родственники в маленьком городке, в деревне?»
   В распоряжении врача – больницы, профилактории, санатории, курорты. Существует система размещения психических больных в деревне у родственников; это вроде бы дает неплохие результаты.
   Я расспрашивал в школе: «Чем занимается школьный психолог?» – «Разговаривает с мальчиками, те над ним посмеиваются; на педсовете постоянно поучает нас насчет переходного возраста». – «И что?» – «Ничего». – «Вы могли бы привести несколько примеров, когда он все же помог?» Честно задумывается: «Несколько – нет, но один случай был. Мать жаловалась, что мальчик – помимо всего прочего – валяется на застеленной кровати в грязной обуви; психолог убедил его валяться не на кровати, а на диване».
   Досадное чувство, что я не могу ни посоветовать, ни даже утешить. Хуже того: эта ситуация – насмешка над самой проблемой педагогических консультаций. Много говорят о кризисе доверия в медицине – так что ж, и здесь, разочаровавшись в научных знаниях, обращаться к знахарю, шарлатану?
   Через несколько лет до меня донеслось эхо моей неудачной попытки дать совет. Вопреки моим мрачным прогнозам, девочка вроде бы выправилась. И что еще более удивительно – говорят, мать ее мне благодарна. Я недоверчиво принял информацию о якобы (?) исправлении. Небось стала старше и ловко скрывает свои проступки…
   Прошло еще несколько лет. Сведения уже от самой матери. Итак: образцовая дочь, порядочная девушка. Первая ученица, любимая и уважаемая одноклассницами и учителями, харцер, деятельная участница школьных организаций. Дает уроки, заработанное отдает «до гроша». Спокойная, доброжелательная, готовая помочь, скромная, наперсница и подруга матери.
   После той истории учительница взяла ее под свою опеку, дедушка простил; она поселилась у него. Отдала то, что осталось от ста злотых.
   Но насколько же богата жизнь сюрпризами! Дальше – случай совершенно невероятный. У дедушки из кармана жилета пропали пять злотых. Девочка упиралась; наконец ее заставили признаться в краже. Через некоторое время дедушка нашел эти пять злотых – куда-то завалились. То есть на сей раз она не брала. И вот – перелом. Справедливые обвинения делали только хуже, а несправедливое – исцелило.
   Может, случайность, может, под воздействием потрясения совершилась некая духовная «перенастройка»? Кто знает…
   Теперь другая история.
   Интернат. Воспитанница четырнадцати лет, репутация плохая. Не постучавшись, входит в канцелярию, чтобы протереть тряпкой окна, – она дежурная. К тому же хлопает дверью. Девочку нещадно бранят. Подобные взрывы случаются у нервных воспитателей – наиболее честные из них стыдятся своего поведения и стараются за собой следить. Так стегать словами, унижать человека можно только в состоянии патологического раздражения: угрозы, обзывательства, яростные напоминания о прошлом, злые подозрения: «Ты сделала это специально, ты такая-то, я с тобой сделаю то-то, я за тебя все равно возьмусь, ты думаешь, я забыла о том-то?»
   В ответ взгляд не наглый, не испуганный, не безразличный, а скорее удивленный. «Что случилось?» – «Немедленно убирайся отсюда!» Через несколько минут я обнаруживаю девочку в конце коридора. Глядит в окно, рядом на подоконнике стоит таз с водой и тряпкой. Я – в роли посредника – осторожно подхожу:
   – Не огорчайся; учительница устала, плохо себя чувствует. Не следует хлопать дверью.
   – Я не знала.
   – Вот именно. Извинись. Нужно закрывать дверь осторожно.
   – Какую дверь? Я не понимаю, о чем вы говорите.
   – Тебя выругали.
   – Меня? Когда?
   – Только что, в канцелярии.
   – Я уже забыла.
   И бесцветным голосом, словно разговаривает сама с собой:
   – Мне ничего не хочется. Мне все равно. Может, вы думаете, что я притворяюсь? Я правда не заметила, что дверь хлопнула. Я вовсе не огорчилась. Я не помню, что мне говорят.
   Этот взгляд, этот голос – они должны насторожить воспитателей. Необходим хотя бы один визит в психиатрическую клинику.
   Я не психиатр, но знаю, что такое помутнение сознания, сумеречное состояние, отупение, оцепенение, заторможенность и эмоциональный холод. Не уверен, что являюсь педологом. Но я видел столкновение мучительного, бурного роста ребенка (рост – это тяжелая работа) с гневом и безумием воспитателя. Мне, к сожалению, это знакомо – не только по книгам: я сам переживал и переживаю такое – редко, очень редко. Потому что избегаю, прячусь, когда ощущаю опасность: это хуже, чем хлопнуть дверью, хуже даже, чем украденные сто злотых. Об этом нужно помнить. В сравнении с таким поведением взрослого бледнеют любые детские провинности.

Преступное наказание

   Чем больше у ребенка свободы, тем меньше необходимость в наказаниях.
   Чем больше поощрений, тем меньше наказаний.
   Чем выше интеллектуальный и культурный уровень персонала, тем меньше, тем справедливее, тем разумнее, а значит, мягче наказание.
   Понятно, в интернате должен быть порядок, должны существовать правила, регулирующие общежитие коллектива, должна существовать обязанность сотрудничать и подчиняться существующим предписаниям и запретам.
   Понятно, некоторый процент детей охотно признает существующие правила; другие подчиняются, чувствуя их справедливость, хотя с некоторыми из них не согласны; третьи пытаются усыпить бдительность, ускользнуть, улизнуть или добиться льготы; еще одни вступают в борьбу на свой страх и риск и для своей выгоды. Но должны встречаться и такие, которые или примером, или влиянием, интригой и нажимом стремятся повести за собой детей. Бывают дети пассивно и активно недисциплинированные; стихийно, но разумно и бессмысленно недисциплинированные; наконец – так называемые трудные дети и дети с нравственным изъяном. Каждый воспитатель знает и отличает детей плохо воспитанных, которые быстро исцеляются, от детей, отягощенных в том или ином направлении, где можно ожидать улучшения, а не излечения.
   Чем здоровее социальные условия среды, откуда поступают дети, тем больше можно ожидать детей положительных и меньше – отрицательных.
   Меньше всего наказаний там, где в здоровом физически и нравственно обществе у ребенка имеются благоприятные условия существования и развития – широкое поле для выхода энергии, проявления инициативы и для творчества, где ребенку обеспечено право на движение, еду, тепло, труд, лечение, игры и взрыв радости. Где персонал, довольный условиями труда, хочет и умеет организовать, советовать, помогать и совместно с детьми руководить. Где лишение ребенка одного из многих развлечений и сверхпрограммных привилегий не изводит и не раздражает, а настораживает и усиливает желание исправиться.
   Картина эта не фантазия. Так было в детском доме под Лондоном – я сам видел, а о многих подобных слышал.
   Я видел детей во время игры в мяч. Обширная площадка, высокая трава, много деревьев, внушительное здание, питательная пища, персонал молодой, здоровый, веселый.
   Так будет и должно быть и у нас. Так обязательно будет, ибо мы станем домогаться, требовать, бороться. Польша – это не поля, шахты, леса и пушки, а прежде всего ее дети. Богатства – тело Польши – тогда приобретут подлинную ценность, когда ими будет управлять – честно и разумно – дух – человек – ребенок. Это не пустая фраза, а математически точная, непреложная истина. Погибал тот, кто не понимал. Катакомбы истории – доказательство.
   Что, однако, надлежит делать в современных условиях? Прежде чем мы добьемся (вскоре) больших участков, воздвигнем на них современные здания и снабдим их не только самым необходимым оборудованием, но и всем тем, что служит развитию тела, силы и красоты духа. Да, гимнастические снаряды, но и картины на стенах, и инструмент для ручного труда, и музыкальный инструмент, прежде чем пища выйдет из голодной нормы, а куцые бюджеты дозреют и удовлетворят потребность в театре, прогулке, концерте, лодке, катке.
   Ах, этого еще нет и в богатых странах. Мы этого не имели. Хотим ли мы уподобиться подмастерью, который потому бьет ученика, что его самого били? Разве тот факт, что королевские дети учились при свечах, удержит нас от проведения электричества во всеобщих школах?
   Надо говорить о том, что должно быть, наперекор постыдной действительности.
   Плохо сейчас – несказанно плохо. Душно, тесно, холодно, впроголодь в интернатах для сирот. Значит, без наказаний нельзя, хотя они, правду говоря, и не оправдывают себя, но создают иллюзию, что все же руки не опустились.
   Воспитатель знает, что разбитое стекло – это вина двора, а не ребенка; но он не может разрешить бить стекла, даже если бы и хотел. Он должен найти выход. Какой? Известно – наказать.
   Вызывают удивление те немногие воспитатели, которые в самых невероятных условиях применяют мягчайшие наказания и достигают поставленной цели – парализуют детей, во вред им, наперекор природе. Наказания столь мягкие, что создается наивная иллюзия, что их вообще нет. «Учительница сердится, она грустная и только взглянула, вздохнула». И помогло.
   Я вижу единственную аналогию: в нищей комнатке несчастная вдова воспитывает своих примерных детей, которые, не желая огорчать маму, сознательно приносят ей в жертву всю радость жизни, бледнеют, хиреют, гаснут в страхе перед ее осуждающим взглядом. «Ты меня огорчил» – но ведь это наказание – суровое наказание!
   Другие – брюзжат, ворчат, отчитывают, толкнут в раздражении. «Ну просто беда с этими ребятами». Неустанная война, а ведь любят друг друга, взаимно прощают. То плохо, а это еще хуже. Система «грызни» с ребятами.
   Так бывает в небольших интернатах, но при одном условии: устраняются все дети с нравственным изъяном и большинство самых буйных, менее дисциплинированных.
   Дети живут под угрозой исключения или мягче – устранения тех, кто не хочет слушаться. Это наказание – угроза – большое наказание. Изгнание из интерната, где доброта и задушевность, – это кара смертью. Если в наиредчайших случаях интернат исключает ребенка, то один этот пример действует устрашающе. Няня говорит: «Вот сведу в лес, волки тебя съедят». Интернат: «Не будешь слушаться, отдам тебя семье, переведу в интернат, где бьют и морят голодом».
   Я говорю об этом, желая развеять иллюзии, что можно без наказаний руководить интернатом, даже любым объединением людей.
   Иначе в больших интернатах, имеющих свои традиции, систему, характер учреждения, где воспитатель только чиновник, зависящий от циркуляра, приказа сверху. Утверждать, что внушение здесь заменило наказание, – уже сознательная ложь.
   – Ты разбил стекло – так уж получилось. Будь внимательней.
   Но и второе стекло падает жертвой. И снова ему спокойно объясняют. И это помогает.
   Не верю.
   Следовательно: в крайнем случае ребенка лишат развлечения или сладкого десерта. А какие это у них развлечения, как часто, много ли их и что на третье получают дети? И что делается, если и это не помогает?
   Я утверждаю со всей решительностью, что в интернатах продолжают существовать телесные наказания и то, другое, одинаково грубое, жестокое, преступное, уголовное, о котором я хочу сказать. Это второе наказание тем опаснее, что оно глубже запрятано в тайниках воспитательных методов.
   Телесные наказания неудобны для персонала, уже слишком много о них говорили, писали, врачи осудили и скомпрометировали. Когда воспитатель (?) бьет, он должен скрывать то, что относительно трудно скрыть. Здесь нужно орудие наказания: какая-нибудь розга, плетка, ремень, линейка, дети их знают и могут показать. Битый ребенок кричит, вырывается, он ударит, пнет, укусит… Утруждать себя приходится. Остаются следы: полосы, синяки, шишки, – много времени пройдет, пока они не исчезнут. Если ребенок заболеет, какой-нибудь чувствительный врач в больнице поднимет шум. Прицепится печать. Протокол, следователь, прокурор. Это малоправдоподобно, но возможно. Впрочем, телесные наказания малоэффективны. Дети быстро привыкают. Уже пять ударов – небольшое, слишком мягкое наказание, приходится увеличить число и повысить качество ударов. Усиливается опасность скандала.
   И надзор в поисках чего-то более удобного и эффективного находит наказание, которое может с успехом заменить остальные.
   Не давать жрать – будут слушаться.
   Вот как это выглядит: лишать ребенка сладкого.
   Можно лишить обеда или завтрака на день, на неделю, на месяц. Утверждаю, что морить голодом детей в интернатах – очень распространенное преступление и требует коренного пересмотра. О нем надо говорить столько же, сколько о телесных наказаниях, и даже больше.
   На избитом ребенке – следы пытки; ребенок может быть истощен от болезни или хилый от рождения, необязательно от голода. Поймать преступника с поличным трудно: признается в конце концов, что лишил «десерта», что исключительно недисциплинированного или капризного действительно раз-другой оставил без еды. Случается, даже самая нежная мать скажет в гневе: «Ну и не ешь, ничего другого не дам». Привлечь к ответственности невероятно трудно, а доказать – просто невозможно. Даже при самом невероятном стечении обстоятельств тюрьма не угрожает.
   Не приходится налетать на ребенка. Можно сохранить спокойствие, достоинство и даже кротость. Не приходится кричать. Приговор шепотом более весом.
   – Неделю не будешь получать ужина.
   Это не вспышка гнева, когда наказание через час кончилось. День за днем все та же автоматически возобновляющаяся, все более мучительная пытка. Долгие часы унижения, зависимости, терзаний, бессилия. Атака на тело и на дух ребенка. Голодом можно ко всему принудить и все предотвратить.
   Кто владеет подобным сокровищем, должен его старательно беречь. Тайна, имеющая такие неслыханные плюсы, не может быть популярной. Поэтому с ужасом говорят о наказании детей голодом, а так мало пишут о нем, и ничего не сделано, чтобы его предотвратить.
   Предлагаю конкретный проект.
   В каждом интернате должны быть весы. Детей надо взвешивать не каждый квартал или месяц, а еженедельно. Взвешивать должен обязательно врач или, во всяком случае, кто-то извне. Это оградит детей от уродливых, грешных, преступных наказаний, приведет к контролю кухню, которая под наблюдением весов должна будет хозяйничать честно.
   Это дело, которым должны заняться: Общество евгеники, Общество педиатрии и все гигиенические общества и Общества опеки ребенка. Нельзя ждать сложа руки, воспитательная чахотка может стать повсеместной болезнью.

Без гнева

//-- (На полях студенецкого процесса [148 - В результате опубликованного в газете репортажа об исправительном интернате в Студенце в 1929 г. его директор Клеменс Квасьневский и группа воспитателей предстали перед судом. Они обвинялись в психических и физических издевательствах над воспитанниками (в одном случае это закончилось смертью подростка). Процесс вызвал живой отклик в обществе, известные писатели (в том числе Вацлав Берент, Тадеуш Бой-Желеньский, Зофья Налковская, Юлиан Тувим) направили открытое письмо министру юстиции.]) --//
   Напрашиваются выражения дешевого возмущения и обвинения, которые ничего не стоят. Я бы хотел их избежать. Студенецкий процесс не был сюрпризом. В правление входили люди серьезные, опытные – не наивные, которых легко обвести вокруг пальца; в заведении работали ксендз и врач. Именно врач много лет назад направил соответствующий рапорт в Министерство юстиции и Отдел здравоохранения. Так что и говорить нечего – знали. Правильнее было бы сказать: мы все догадывались (впрочем, я помню подобный процесс и в Германии, и во Франции, которые после войны должны бы более других заботиться о каждой молодой жизни).
   Не будем себя обманывать: о том, что происходило, догадаться было можно. Отдельные преувеличенные факты открывают многочисленные тайны, страшные тем, что они повседневны, обыденны.
   Голод не является особенностью только исправительных заведений. Он имеет четыре причины: скудные средства, которыми располагает заведение, бесчестное хозяйствование, плохая работа поваров, воровство среди воспитанников – более молодых и слабых объедает «элита». Вследствие этого из десяти картофелин – которых и так недостаточно – ребенку или подростку достается четыре.
   То же самое наверняка происходило с углем, одеялами, пальто, ботинками.
   За кражу – порка. За бегство – передача в семью на перевоспитание. А туда уже никто соваться не осмелится.
   Поощрения для охранников. Их задача – препятствовать бегству и защищать власть от возможной расправы, которая уже в тюрьме настигла одного из злодеев. Можно предположить, что Студенец развращал как воспитанников, так и воспитателей.
   Юристы и социологи в своих кругах размышляют: насколько нравственно ущербными воспитанные в таких условиях граждане вступают в жизнь; насколько опасны для общества и правоохранительных органов накапливающиеся обиды, гнев и протест; чем запугивать и как наказывать людей, привыкших к атмосфере подобного заведения, вооруженных и закаленных его опытом.
   Нас же должен занимать другой вопрос.
   При наличии всеобщего образования кандидаты в исправительные заведения на некоторое время попадают в школу. Окажутся в ней – вероятно, уже оказались – и бывшие воспитанники Студенца. Распределенные по разным классам, какие они ставят перед учителями задачи, какие создают трудности?
   Поменьше слов: чужое слово лишь в редчайших случаях определяет свободное действие человека.
   Задача учителя – хорошо знать учеников и – в исключительных случаях и без гнева, без раздражения, скорее с сожалением – сразу же констатировать: «Растет хулиган, источник проблем и хлопот».
   Учитель обязан уже сегодня защитить от такого класс. Не его дело – задумываться о будущем.
   Опыт учит, что нет ребенка, который не мог бы исправиться. Если он не исправится, пускай растет вне школы.
   Мы не знаем будущего: может, во втором, в третьем поколении он даст ценного потомка (каких только каторжников Америка не перемалывала в достойных граждан!..).
   Добавлю, что чем слабее врач, чем он меньше знает и помнит, тем чаще станет говорить: «Безвыходный случай. Спасения нет».
   Порочный ребенок – это ребенок больной, которого мы не умеем или не хотим вылечить. Вот почему я использовал слово «сожаление».
   Защищая от него класс, детей уравновешенных, тихих и послушных, чтобы те, другие, не обижали, не били, не крали, чтобы коллективу не пришлось отвечать за их злую волю, за беспокойство, привнесенное в класс и в душу учителя.
   Не всегда правдива фраза о «паршивой овце» и заразе. Морально здоровый коллектив обладает достаточной устойчивостью. Только бы руководителю хватило терпения.
   Как действовать? Вы удивитесь: не замечать, обходить, реагировать мимолетной улыбкой и пожатием плечами. Так порой лечат истерию. Конкретно – обезоруживать, когда обижает других детей. Как это понимать? Изолировать, отгораживать в каждом случае, когда ребенок точно виноват.
   Не бить самому, не призывать к этому родителей.
   Я воспитатель интерната: это труднее, чем в школе. Если я раз в несколько месяцев и подниму на кого-то из детей руку, то это всегда несправедливо, всегда наносит вред ребенку и мне.
   Я врач. Я мыслю формулами больницы и, наверное, поэтому не вижу никакого сходства между хирургической операцией, вскрытием нарыва и ударом. Ударить непослушного ребенка – это ударить лихорадящего больного. Это не операция, а насилие и хамство.
   Легализованная привычка бить – подобно пьянству или морфинизму – развратила немецкую школьную систему и сыграла не последнюю роль в жестоких методах последней войны. Вера в кулак убивает уважение к интеллекту, человеческим чувствам, она ослепляет и разъяряет.
   «Я бью, потому что родители бьют… Пускай родители бьют вместо меня…» – ханжеские оправдания.
   Нет: моих учеников их родители бить не имеют права. И своих, даже худших из худших, я в Студенец – чтобы их там унижали и калечили – не отдам.
   Наоборот.
   Я защищаю их от голода, потому что одних детей голод приводит в состояние пассивного безразличия, а другие впадают в гневное отчаяние. Я добиваюсь для них одежды, обуви, помощи в школе, места для того, чтобы делать уроки.
   В сознании граждан я пробуждаю уважение к ребенку и чувство ответственности за то, что он был рожден.

Расположение и неприязнь

   Что связывает детей, что отталкивает, и отсюда: какие переживания – положительные и отрицательные – удел детей; какие качества располагают к себе; какие свойства и недостатки вызывают неприязнь? Что перевешивает? Человек человеку волк или брат? Эгоизм или альтруизм? Можно ли проникнуть в таинственный мир чувств и прояснить его числом?
   Практический вопрос: как растолковать, убедить, воздействовать на детей, которые нарушают атмосферу мирного общежития, кого удалять и изолировать для общего блага?
   Одинаковы ли критерии оценок – кто мил, кто неприятен, чье влияние желательно, чье вредит – среди детей-ровесников и взрослого руководства?
   Вот уже ряд лет дети двух детских домов голосуют на листочках (+, –, 0), кого любят, не любят, кто им безразличен. Имеется статистика, некоторые выводы – ими можно бы заполнить изрядный том. Сегодня этот вопрос в психологии еще не актуален; пока исследуется только интеллект, легче поддающийся оценке и менее важный в общежитии.
   В интернате для дошкольников я провожу плебисцит всего три года. Тридцать детей. Способ записывания ответов я менял несколько раз. Здесь уже не только «любит» или «не любит», но и почему.
   Дети по очереди (кто хочет) заходят в комнату; я спрашиваю по списку:
   – Любишь или не любишь Рысека? Доротку? Юзека? Геню? Богдана? Марысю? Любишь Рысека или нет? Почему?
   Когда, полный недоверия и опасений, я приступал к этому опыту, меня поразило то, что ответы были быстрые и решительные, что, в общем, скуки, раздражения не было. Лишь единичные дети спрашивают: «Уже конец или еще много (долго)?» Зря я старался опросить всех детей в один день: устал сам и отрывал (уговорами) детей от игры; опрос невольно проводился в спешке. У меня не было наготове вопроса: «Может, позже (завтра) закончишь?» Только очень рассеянные и самые маленькие заводят разговор на другую тему, о том, что видят:
   – Это тушевальный карандаш? Почему часы… а очки… почему жилы на руках?.. Почему вы написали кружочек?
   Для меня (для взрослых) заполнять анкету трудно, для них – легко; мы колеблемся и не знаем, они знают и не делают ошибок; возраст не играет у детей ведущей роли; имеет значение уравновешенность, рассудительность, серьезность. Я проводил проверку через неделю, иногда через час. Мотив: «Я запутался, кто хочет еще разок подиктовать?» Небольшую разницу в ответах они объясняли так: «Я ошибся… Забыл… Он мне теперь…»
   За что любят?
   «Дал… одолжил… помогает… красивый… вежливый… смешной… хорошо рисует… танцует… вместе играем».
   Вместе играют, потому что любят друг друга, любят друг друга, потому что вместе играют.
   Не любят:
   «Он меня побил… бьет меня… бьет детей… из-за него я упал и ушибся… Задается… дурачится… Щиплется, царапается, плюется… взял… берет… Мешает. Глаза на мокром месте… Не слушается воспитательницу (редко)».
   Дети высказывают мнение – искренне, свое. Где царит авторитет и нажим воспитателя – ответы будут неправильные, лживые, неполноценные; желателен был бы контроль, чтобы опрос проводили два человека (через не слишком большой промежуток времени).
   Организация нашего детского сада дает детям неограниченную свободу высказаться; закрепилась традиция искренности, неограниченное право на расположение и неприязнь. Только в подобных условиях может представлять ценность сравнительный материал.
   Потрясающую идентичность (!) результатов я получил в двух детских садах, очень разных.
   Дети из детских садов (по сравнению со старшими детьми) не знают равнодушия, поражает ничтожное количество нулей. Они чувствуют, а не знают; охотно занимают неизвестную им эмоциональную позицию.
   «Его – откуда я знаю… Не знаю, что дать… Немножко люблю, немножко не люблю… Пускай уж будет, что люблю… Ему я ничего не даю».
   Ставлю нуль или плюс со знаком вопроса.
   Реже всего случается:
   «Я всех люблю».
   Но и тут после ряда плюсов внезапная длинная пауза – и минус. Существуют мимолетные положения звезд, содействующие приязни (закон инерции чувств). На всех уровнях эмоциональной жизни случаются моменты суровых и мягких оценок. Важная и трудная область изучения!
   Плюсы преобладают; мизантропов меньше, чем филантропов. Неприязнь бывает реакцией раздражения в тесноте и давке и в неприятных принудительных ситуациях (еда, соседство по шезлонгу, хождение парами). Раздражение против чужаков – новичков, не приладившихся еще к коллективу. Прощение или примирение назревает медленно; быстрее бросаются в глаза крикливые недостатки, достоинства раскрываются постепенно.
   Любимцы – это уравновешенные, солидные и доброжелательные; дети ценят инициативу интеллекта, но им претит высокомерие и тщеславие. Не любят наглых, скандальных, обидчивых, склочных.
   Многочисленны ошибки моих чересчур поспешных удивлений, многочисленны недоразумения, и сначала часты неожиданности – высокомерное пожатие плечами – подсознательная позиция: «Маленькие не знают, а я знаю».
   А однако, они правы, даже в самых запутанных случаях всегда правда на их стороне, не на моей. Потому что «знать чью-либо жизнь – это не значит жить этой жизнью».
   – Я уже его (ее) теперь немножко люблю, потому что не так сильно фасонит.
   – Поставить кружочек (нуль)?
   Затаив дыхание жду приговора.
   – Ставьте крестик (плюс)!
   Я поступал неправильно, недооценивая ответы редкие, исключительных детей; быть может, именно мир чувства дает право на обобщения? Быть может, различия не в качестве, а в интенсивности и в осознании?
   Говорю девочке, всеми нелюбимой за жалобы, нытье, капризы, недружной и обидчивой:
   – А знаешь: уже у тебя больше крестиков.
   Порывисто прижалась – взгляд вдаль или вглубь – две тихие слезы. Незабываемая картина.
   Упрек, с которым я чаще всего встречался:
   – Не слишком ли это неприятно детям нелюбимым?
   Они познают себя и жизнь.
   – Ты любишь Целинку?
   – Но ведь это я Целинка.
   – Ну да: ты себя любишь?
   Всполошилась, смутилась – кокетливо улыбнулась – задумчиво, полупротестуя или решительно:
   – Люблю… Не люблю.
   – Почему?
   «Потому что я добрый (недобрый)… Послушный… Потому что бездельник…»
   Если б можно было иллюстрировать кинопленкой, отснять жесты, взгляды, улыбки… Если б граммофонная пластинка передавала оттенок тона, акцента, паузы…
   «Ну… Люблю… Очень люблю… О-о-о-чень люблю… Люблю-у-у… Обожаю!»
   Число – это сила; оно мертво и равнодушно, но, вовлеченное в изучение воздушного мира чувств, может принести радостный ответ:
   «Человек хочет любить, ему неприятны антипатия и гнев. Чтобы посеять несогласие и ненависть, нужно действовать методически, оказывать сильный нажим. Наперекор неблагоприятным условиям легко всходит на целине заслуженное чувство приязни или пленительное прощение».

Каста авторитетов

   Есть в воспитательном деле узкая каста авторитетов. Книга: толстый том, лучше – два тома; ученое звание автора: директор, доктор, профессор. Немногочисленные избранники. Кроме того, огромная масса рядовых служащих – плебеи практической работы. Верхи и низы; между ними – пропасть. Здесь – цели, направления, лозунги, обобщения, там – кропотливый труд в вечной спешке. Гражданское, нравственное, религиозное воспитание; задачи и долг воспитателя; а рядом – живые люди, выбиваясь из сил, выполняют на свой страх и риск бесконечную, ответственную и сложную работу, которая не делается по шаблону. Труд, усилия, старания, хлопоты! И прежде всего бдительность. «Хорошо прожить день труднее, чем написать книгу». Целое состоит из деталей. Через выбитое стекло, порванное полотенце, больной зуб, отмороженный палец и ячмень на глазу; запрятанный ключ и стащенную книжку; хлеб, картофель и пятьдесят грамм жиров; через тысячи слез, жалоб, обид и драк, чащу зла, вин и ошибок надо пробиться и сохранить ясность духа, чтобы успокаивать и смягчать, мирить и прощать, не разучиться улыбаться жизни и человеку.
   Есть в юной человеческой жизни помощь и сочувствие, сожаление и тоска; есть и пугливая трепетная радость – наперекор сиротству, заброшенности, пренебрежению, попранию и унижению. Надо заметить – и не дать ей угаснуть – хотя бы искру, если нельзя раздуть пламя.
   Что делать, спрашиваю я, чтобы аристократическую теорию сбратать с демократической воспитательной практикой, и как сделать первый шаг к сближению? Вы сегодня исключительно в кругу печатного слова – в библиотеке и в кабинете, мы – среди детей. В этом наше преимущество. Согласен, мы духовно опустились, обеднели, а может, и огрубели (ох, бывают редкие, исключительные минуты высоких чувств, светлого вдохновения, священного трепета – редкие и исключительные), но нам лучше знать – не как вообще и везде, а как сегодня в нашей столовой, спальне, во дворе и в уборной. Как и что, если Юзек Франеку или Юзек да заодно с Франеком против правил внутреннего распорядка? Полное, братец мой, фиаско! Вижу, как ты смываешься с кипой бумаг под мышкой, и злой смех меня разбирает…
   К делу: не скрывать. Сноп лучей. Гласность…
   …А что делаем мы?!
   Пишите анонимно, приводите доводы, что, по вашему убеждению, вам нельзя по-другому. Ну да: подросток бросился с железным ломом на мастера, хотел стрелять из краденого револьвера, украл штуку полотна и продал, пытался поджечь, неволил к дурному малыша, за неделю двоим поломал кости – одному ключицу, другому руку, – насосом надул через прямую кишку кошку, так что кошку разорвало. Как тут быть?!
   Признайте, что вы не могли по-другому в ваших условиях или по вашему убеждению. Пусть авторитеты снизойдут до решения практических задач! Надлежит заставлять писать, платить налог со своего опыта! Да будет нарушен покой кабинета ученых! Да взглянут они правде воспитательной работы – ее трудностям и ужасам – в глаза!
   Писать просто, не по-ученому, а стилем конюха, не сглаживать и не смягчать. На это нет времени. Наши истины не могут быть этаким миндальным пирожным, сдобной булочкой, да и пишем мы не для изысканной публики, которая может обидеться, оскорбиться. Наш долг всматриваться во все закутки души, не брезговать гнойными ранами, не отворачиваться стыдливо!
   Наша работа еще молода. У нас еще нет гехаймратов [149 - Der Geheimrat (нем.) – тайный советник.], наши ученые еще терпят нужду, еще самоотверженны и честны. Давайте, покуда не поздно, сопротивляться, чтобы у нас, как на Западе, не сложилась привилегированная, оторванная от практических задач каста авторитетов – с ее наукой для науки!

Спор с мамой Дануси [150 - Ответ Корчака на письмо читательницы.]

   Несчастная моя колыбельная, скрежещущая звуками, – всего лишь сырье, из которого можно было бы что-нибудь соорудить. Предполагалось, что мама прочитает это сама, отвергнет и при помощи собственных мыслей, на основе прочитанного или без всякой связи с ним – разовьет, согреет чувством, под контролем ребенка не раз еще изменит и приспособит к ситуации, оденет в понятные слова и доступный ритм, а если понадобится – добавит рифму. Это мне не под силу.
   Колыбельная – сырье, а сам я – полуфабрикат, холостяк, который ни одного месяца не провел в честных трудах у колыбели, а с малышами общался только время от времени, в связи с Kinderkrankheiten [151 - Детские болезни (нем.).].
   А Вы что сделали? Прочитали этот длинный текст из книги ребенку – как есть, ничего не объясняя, средь бела дня. Ребенок сдал экзамен на терпение и хорошее воспитание – тактично выслушал аж половину и только потом начал вертеться. Его триумф, наше позорное поражение.
   А как Вы думаете? Критика малышки, блестящая в своей простоте и своем лаконизме, – резка, сокрушительна и, к сожалению, справедлива.
   Вы ее спрашиваете: «Что я тебе читала?» А она: «Книску». Вы: «Что в этой книжке было?» Она: «Буковки».
   Именно так я бы выразился о безнадежном графомане: не поэзия, не художественность, а – буковки. Даже не пустые, мертвые слова, а именно буковки. Разные взбучки получал я от разных рецензентов, но так меня унизили впервые за сорок лет литературной службы и карьеры. Не колыбельная, а буковки. Поражение мое – как автора, ваше – как режиссера и декламатора.
   А заслуга Дануси – что из этого убожества она извлекла не жемчужины, которых там не было, но все же нечто для себя полезное. Она-то поступила правильно, а мы – нет.
   Если бы Вы прочитали это вечером, может, она бы заснула на середине и это меня спасло бы (все-таки колыбельная), а так – начала вертеться; это хуже, чем когда тебя освистают на премьере в Большом театре или в Национальном.
   Дануся презрительно отвергла то, о чем шла речь в колыбельной: ручка правая и левая; потому что слишком рано, потому что пока не нужно, потому что ей еще не говорили: «Подай дяде правую ручку, некрасиво подавать левую» (почему?).
   Ее пока не интересует иерархия ручек и пальчиков и их характеристики: указательный, безымянный… Если Данусю расспросить об услышанном, она, возможно, вспомнит разве что «баю-бай» и «дзынь-дзынь».
   Вот именно. Именно! Вы пишете: «Я с ребенком говорю полными фразами, давая ясные ответы на каждый вопрос; никаких уменьшительных или искаженных слов вроде „топ-топ“ она не знает».
   Это причиняет мне боль, поэтому отвечу резко; знаю, что старомоден, но иначе не могу.
   Не следует ребенку давать ответ на каждый вопрос, потому что ответ не будет «ясным», а скорее темным, – это раз; и я намерен отстаивать «искаженные» слова – два. Сначала гаммы – и лишь потом серенада. Чем «топ-топ» хуже «прогулки» или «гуляния»? Почему не «буль-буль», а «молоко, напиток, продукт выделения из грудных желез коровы, жидкость, состоящая из белка, жиров, соли, углеводов»? Легкое, прозрачное, понятное и столь же достойное «буль-буль»: оно не менее позитивно, не меньше содержит калорий и витаминов для ребенка, это коровье «буль-буль» – молоко; и свежее, богатое кислородом и свободой «топ-топ» – прогулка.
   Ребенок сам перерастет словесный примитив, а если отвергнет пренебрежительно, то только потому, что взрослые жестоко, неумно и обидно унижают, оскорбляют его, не разумея детства. Маленький – дурачок и говорит смешно. Да нет: он разумный, а говорит пока просто неумело.
   Пользуемся ли мы, инфантильные взрослые, словами «топ-топ» и «буль-буль»? И говорим, и дурацкие прогулки (военные) практикуем, и поддельное (правда, уже не «буль-буль», а молоко) продаем. Станет ли мир и люди прекрасны от того, что мы им в раннем детстве будем говорить не «фу», а: «Как вы некрасиво играете и поступаете»?
   Бывает, что мать, заставляя есть, скажет «супчик» (или «молочко»), тогда как для ребенка это отвратительный «супец». Спать ли мать укладывает, «баю-бай» ли, – не важно; дело только в том, чтобы не было насилия – ласкового ли, угрюмого ли, пускай даже уменьшительно-ласкательного. Не слова раздражают и сердят, а фальшь, уловки, скрывающийся под маской любви деспотизм…
   Любит ли ребенок рифмы или нет, не знаю. Но знаю, что он умеет изображать радость, когда ему скучно и не по душе. Ради всеобщего спокойствия, по принуждению. Взрослые требуют, чтобы ему нравилось то, что они считают веселым и милым: сказки, представления, парады, маскарады и выступления перед гостями. Так прививают и лелеют ложные амбиции и снобизм, извращают и развращают.
   Может, в этом есть определенный прагматизм – заранее, методично и постепенно приучать ребенка к лицемерию жизни; но это нехорошо…
   Я разболтался. Ставлю точку. Опасаюсь, что наврежу уже не только себе, но и изданию, которое щедро предоставило свои страницы моим «буковкам».
   Ты – маленькая Данутка, я – старый хрыч. Я тебя люблю, и я тебе благодарен. А у твоей мамочки прошу прощения, но иначе я не умею.

Из дневника

   …Сынок, мы с тобой одни. Мама в больнице – навещает больного брата, бабушка с малышами в костеле. Воскресенье, солнце. А мы оба грустим и сидим дома, хотя собирались пойти на прогулку.
   Что же случилось? Да ничего особенного: носился парень по школе, споткнулся или зацепился обо что-то – и новое пальто разодрал. Скрыл, а сегодня мать заметила – вот как раз утром. Ну, я и всыпал.
   – А нечего врать, поганец, и впредь будь осторожнее; ты думаешь, деньги просто так отцу достаются, на улице валяются?
   – Ой, папочка, я не буду – не буду – ой!
   Сидит теперь в углу и плачет – или притворяется, что плачет. Мне кажется, он заслужил наказание, должен сожалеть. Слезы – раскаяние, а в глубине души обида. О, как я хорошо это помню по своему далекому детству!
   Сынок, это было неправильно – должно быть иначе – и будет иначе. Но как? Я не знаю. Что мне тебе сказать, поймешь ли ты мои объяснения?
   Я не потому бил, что ты пальто разорвал. Разве я не понимаю? Случайно. Это и со мной точно так же могло случиться, как с тобой. С тобой случается чаще, потому что ты неопытный – ну и подвижный, да. Всего-то у тебя счастья и есть, что немного побегать.
   Ты сам тайно и неумело зашил это пальто – и будешь ходить в таком, некрасивом. Почему же тебе еще и досталось? Я тебя не виню, я понимаю – сам же был мальчишкой.
   Я не за то тебя бил, сынок. Я даже не тебя бил. Даже и не я бил. Злая судьба тебя побила, сынок. Я не тебя бил, а свою печальную долю, заботы, труды – обиду бил, что придавливает, тоску, что сердит и искушает. То, что брат мамин в больнице, что у бабушки нет теплого платка на зиму, что уголь дорогой, что – лучше бы забыть! – я потратил кровавым потом доставшийся грош на рюмку водки; за себя, за мастера, за нищету, за то, чего у нас нет, а должно быть, за беспорядок и бесправие я тебя бил. Я не тебя бил, сынок, а собственное печальное сердце, и не за пальто, а за всю эту печаль, черт ее возьми!
   И что же? Просить у тебя теперь прощения? Ты решишь, что имеешь право рвать, бить и ломать. Кто, впрочем, знает: может, и есть у тебя такое право. Кто учится ремеслу, понапрасну тратит материал и портит инструмент – потому что не знает, не умеет, пробует. А ты, брат, жить учишься. Эх, жизнь – тяжелое время и трудное ремесло.
   Ты взглянул на меня украдкой: что там папа такое пишет? Ну да, пишу; вырастешь – прочитаешь; вспомни тогда и не обижайся. А когда твой сын нашкодничает, – ты иначе, по-человечески, с ним поговори и объясни. Когда меня отец бил, он чувствовал, что вправе и обязан; я признаю, что виноват, – а ты уж просто не бей.
   Снова посмотрел, голову не опустил, глаза не прикрыл и – может, не показалось – улыбнулся. Догадался – нет – почувствовал, что я уже сожалею, – голову на отсечение дам – он знает, о чем я пишу.
   – Ну, парень, надевай пальто. Получил – да – заслужил. А сердиться нечего.
   Бежит… Простил… Мой хороший…

Дважды два – четыре

//-- (Как воспитывать детей) --//
   1. «В мое время». Неудивительно, что мы охотно вспоминаем былые годы. Человек был молод, крепче и веселее. Меньше понимал, а значит, меньше предвидел – меньше забот и опасений. Неудивительно, что, глядя на детей, мы вспоминаем, как было раньше, когда мы сами были маленькие. Что было по-другому – каждый это легко заметит. И встает вопрос: хуже или лучше? Если спокойно взвесить, каждый признает, что годы неволи были тяжелыми, плохими, не хватало тех или иных развлечений и детская радость, которая всегда ищет выхода, теперь найдет его легче. И школа заботится о развлечениях, и интересных книжек больше, и красивые картинки, и что-нибудь сладенькое, и наказания не такие суровые, чаще поощрения. Неудивительно, что тот или другой вздохнет печально – ведь у него отняли улыбки и веселые возгласы детских лет, которых не вернуть. И может показаться, что все родители всегда будут радоваться, что они дождались, их детям лучше.
   Бывает, однако, что тот или другой как бы в обиде на малышей. Когда он рассердится – а сердится он не обязательно на ребенка, часто на тяжелую жизнь и нехватки, – сердится, что у него болит, ведь раньше меньше заботились о здоровье, – когда он сравнивает не спокойно, а в сердцах, – ему приходит в голову, что, может, и впрямь слишком уж много достается современным детям.
   «В мое время было по-другому». Слыханное ли дело: раньше ребятенок столько не стоил. Ишь, на одно учение сколько! Не букварь, а разные книжки, не одна, а несколько тетрадок, да еще линейки, угольники, мелки и деньги на кино и прогулки.
   Башмаки раньше – когда снег или праздник, одет кое-как, а нынче – на заказ, из нового, уже не только тепло, но и красиво. Это подумать только!
   В заботах, с трудом поднимается человек к лучшей жизни. И ребенок больше трудится, у него больше обязанностей. Человек не тот же, а более просвещенный, жизнь не та же, а более полная и интересная. Не помогут ни вздох с ленцой, ни брань и сетование, ни обида и жалобы. Простоты не меньше, а меньше вульгарности; и уважения к старшим не меньше – меньше принуждения; даже не нравственность ослабла, а искреннее стал человек и более чуток на зло. Сколько раньше было несправедливостей, о которых никто не слыхал, – слова не смели сказать против!
   На смену безропотной покорности плохих давних лет пришло сознание права и справедливости, тоска по лучшему завтра – и добрая надежда.
   2. «Дери башмаки, дери!» Одежда как статья в бюджете бедной семьи весьма ощутимый предмет заботы родителей. Школа требует, чтобы дети были не только чисто, но и красиво одеты.
   Учительницы хотят из ребят барчуков сделать: фартучки, воротнички, трико для гимнастики и тапочки. Им кажется, да и ребятам, что деньги на улице валяются. А мальчишка хоть бы берег.
   На уроках физкультуры учат детей ложиться на пол. Как потом сказать, чтобы не пачкал одежду? Раньше негодник за драные башмаки получал взбучку, а ведь теперь смотреть приходят и деньги за смотрение платят, как здоровые мужики, вместо того чтобы работать, мяч пинают и башмаки дерут.
   Отец чувствует, что подвижный ребенок имеет право бегать и играть. И неудивительно, что он должен чаще и больше рвать одежду и обувь. Где установить границу между правом ребенка и кошельком отца? Ведь только и радости в жизни что это беганье, и приходит отцу на память радостный риск былых лет – карабканье на забор или дерево, лазанье по закуткам, где можно увидеть что-нибудь любопытное – и много пыли и коварных гвоздей.
   Ребенок дерет не только кожу на башмаках, но и свою. Сколько шишек, синяков, царапин, порезов! Ничего, заживет – будет осторожнее. Не правильнее ли поставить заплату на покалеченные штаны или заштопать растерзанные чулки, чем брюзгливо и безнадежно бороться с природой ребенка?
   Подвижный ребенок – в будущем энергичный человек. Порезал палец – мастерил что-то из жести; коленку расшиб – на бегу не всегда удается сманеврировать. А мир жесток и коварен. Возникнет препятствие, где его не ждешь. Упал, ушибся не потому, что хотел, падение – неприятная неожиданность.
   Неудивительно, что одежда и обувь, как говорят, на мальчишке горит.
   3. «Дай ему ремнем, не жалей рук». Любопытно было бы подсчитать, за что чаще всего бьют ребенка. За поступки, которые могут грозно сказаться в будущем, запятнают, исковеркают его душу? Нет – дают тычки, бьют и порют чаще всего в плохом настроении или когда ребенок нанес материальный ущерб.
   Сравни свою большую твердую руку с маленькой ручонкой ребенка, свою огрубевшую кожу с его гладкой и тонкой. Присмотрись к нему, маленькому и безнадежно от тебя зависимому. Ни сил нет защитить себя, ни права. Я не могу найти ничего, с чем можно было бы это сравнить в жизни взрослого человека. Уже не самый сильный, а любой удар напоминает избиение в тюрьме осужденного. Правда, мы уже не выбиваем зубы и не ломаем кости, хотя угроза «пересчитаю тебе кости» напоминает не слишком отдаленные старые добрые времена.
   Следует помнить, что этот несильный удар тоже жестокое наказание: мы бьем беззащитного.
   Бьем, чтобы ребенок боялся. Ребенок всегда боится – во-первых, что отец снимет ремень, во-вторых, что на него накричит, в-третьих, чтобы не огорчить. Никогда не будет послушным ребенок, от которого мы требуем слишком многого и который, уязвленный, в отчаянии или бунтуясь, безнадежно признает, что не может исправиться.
   У человека зрелого есть опыт неудачных попыток, и он смирился с судьбой. Ребенок хочет быть хорошим. Если он не умеет – научи, если не знает – объясни, если не может – помоги! Если он, стараясь изо всех сил, терпит поражение – следует снисходить к нему так, как мы снисходим к себе, мирясь с нашими пороками и недостатками. Если я не сумею воспитать ребенка ласковым словом, взглядом, улыбкой, подведет и твердая рука, и ремень, хотя бы я и не «жалел».
   4. «Погоди, вот я скажу отцу». В общем, мать мягче отца, редко сильно ударит, зато часто прибегает к угрозе. Угроза – наказание, а иной раз обещание наказания даже чувствительнее. Согрешил, искупил вину – можно дальше проказничать. Когда мать пригрозит, испорчен весь день. Что-то будет? Сдержит ли мать слово и скажет отцу; в каком будет отец настроении, простит ли, накричит ли, пообещает ли «кости пересчитать» или в самом деле возьмется за ремень? Обдумывание спасения иногда не что иное, как сложный план обороны от врага. Ребенок должен тщательно продумать, как и когда войти в квартиру, какой принять вид, какое сделать лицо, как себя вести, что сказать. Родной дом – как лагерь врага, в который он должен осторожно и незаметно проскользнуть, чтобы усыпить бдительность, добиться хитростью того, чего нельзя достичь силой. Если мы так воспитываем ребенка в течение многих лет, неудивительно, что, почуяв наконец желанную независимость, он сразу меняет и тон и отношение. Наступит день, когда ребенок почувствует себя достаточно сильным, чтобы подчеркнуть, что, мол, конец. Хватит, пока был маленьким, он должен был все сносить и терпеть, а теперь он уже не боится.
   Ребенок не захочет огорчить родителей, с возрастом он лучше поймет, почему бывало так, а не иначе. Родители старые, устали – тем большую они будут вызывать нежность, сочувствие. Мать, неискренне-мягкая, которая угрожала и карала сильной рукой отца, будет для подростка только более слабой – а не лучше.
   Много говорят об уважении к старшим. Один только возраст не дает прав, уважение надо заработать, добиться, приложить усилия. Наказание-угроза эффективно, когда его применяют в исключительных случаях – с тем чтобы потом простить.
   Мать, которая знает больше, потому что она постоянно находится с ребенком, не желая доставлять отцу огорчений, вправе не все ему говорить. Отец после работы должен отдохнуть, весело поболтать и единственное – часто единственное – тепло своей жизни – ребенка – к сердцу прижать. Мать не скажет: ей неловко, если она вынуждена будет обратиться к отцу, чтобы он даже не палкой, а мужским умом помог – присоветовал. Мать чувствует, что ребенку грозит опасность, что он поступает плохо и не хочет исправиться; мать боится брать на себя ответственность за его действия, а то отец, когда уже будет поздно, попрекнет: «Почему ты меня не предупредила? Я бы не допустил». И мать имеет право только так грозить, так прощать и признаваться в детских провинностях, и только такой смысл имеет фраза-угроза: «Я пожалуюсь отцу».
   5. «Отдам тебя нищему». Это тоже наказание-угроза. Ребенок верит, что мать его прогонит на все четыре стороны и его кто-то заберет, необязательно нищий, а злая и грозная враждебная сила. Следует помнить, что дом для ребенка – это спасительный островок среди моря неведомых загадок и опасностей, сил и тайн. Ребенок рождается в ужасающе мучительный момент – новорожденного вдруг окружает холод воздуха, хлещет по коже, проникает в рот, легкие, ранит при первом вздохе, боль раздирает череп, а твердые руки завертывают в холодное жесткое полотно. Страх у ребенка растет с тысячами болей неопытного пищеварения, неожиданностями внезапных ударов и со всем тем, что возникает перед ним твердо, равнодушно и неожиданно. Перед его глазами проходит ряд картин, и каждая вызывает сильнейшее волнение. Ребенок показывает пальчиком собаку, тянет мать за руку: «О, собачка!» – весь дрожит, трепещет – сердце колотится в груди – радость – желание погладить – детское счастье. Собака заворчала. Ребенок испуган. Тот, кто казался другом, оказывается, опасный. «Отдам тебя нищему». Это значит: откажусь от тебя, не буду тебя защищать, пойдешь к тем, кого ты боишься, потому что они тебя обижают.
   Добро и зло для ребенка – это то, чем была молния или улыбка солнца для первобытного человека – таинственной карающей десницей или благословением. Ребенок боится, потому что видит вокруг непонятные вещи, а во сне мрачные деформированные предметы – сон и явь еще не обособились. «Отдам тебя нищему, еврею; волк тебя съест» – эти угрозы вредны и легкомысленны, поскольку, действуя безотлагательно и временно, причиняют вред и потом. Ребенок перестанет бояться, но сохранит обиду за пережитые тяжелые минуты, полон неверия к словам родителей, которые лгали, злоупотребляя его доверием и неведением. Не грози, грозилка, меня аистом не обманешь – малышам глупости рассказывайте! Я уже нищего и волка не боюсь.
   Близка к этой угроза: «Отдам тебя сапожнику». Действует она меньше. Побочное зло вредной фразы в том, что принижается профессия, честно работающий ремесленник не в счет. Этого не следует делать. Почему не столяру или не слесарю, а только сапожнику? Неучем, пьяницей и бездельником могут быть и врач, чиновник, и даже воспитатель.
   6. «Наказание Господне». Наряду с побоями существуют подзатыльники, наряду со словесными наказаниями, криками и руганью – бурчание, ворчание, брюзжание. Мать ворчит или жалуется соседям не потому, что верит в воспитательную ценность слова, а чтобы отвести душу. «Наказание Господне с этими ребятами. Жизнь отравляют, в гроб вгоняют». Если бы эти невинные жалобы были как горох об стенку – с ними можно было бы смириться, но, я считаю, они далеко не безразличны. Это капитуляция, отказ от требований к детям, складывание оружия. В лучшем случае ребенок не слышит, обходит их презрительным молчанием, чаще же всего они его раздражают и вызывают у него неприязнь. Ребенок предпочитает их крику, угрозам, жалобам отцу или удару, но думает: «Уже начинается. Вечно одно и то же. И когда это кончится?» Бывает, брюзжание имеет форму нравоучения. Мораль выражена в словах: «Что из тебя выйдет? Кем вырастешь?» – и обычно сопровождается предсказанием: шалопаем, бездельником, мошенником. Мать, предсказывая поражение, отбивает у ребенка охоту стараться исправиться. Если мать утверждает, что его будущее именно таково и другим не может быть, что ему на роду написано гнить в тюрьме, будет правильно, если он воспользуется минутой свободы. Следует помнить, что ребенок неохотно отрекается от сегодня во имя завтра, – ведь и взрослый не всегда и не все делает, чтобы обеспечить себе спокойную, благополучную старость. Взрослый знает, что папиросы или водка причиняют большой вред, а курит и пьет. «Будь что будет – двум смертям не бывать, а может, я не доживу» – вот аргументы, которые ребенок противопоставляет дурным предсказаниям.
   Случается, мать не надоест и не наскучит, а растрогает, вызовет чувство раскаяния. Ребенок легкомысленно обещает исправиться, беря на себя обязательства, которые ему не под силу. Как гарантировать, что он что-либо не порвет и не сломает, не выбьет стекло, не получит в школе плохую отметку; и как он будет выглядеть перед матерью и в своих глазах – обещал и не сдержал? Мать мягко напомнит об обещании, чаще – брюзгливо попрекнет. Мы обязаны отдавать себе отчет в трудностях, которые есть у детей, в их беспомощности перед своим «я». Отец старается больше заработать – и не может. Ребенок старается лучше себя вести и учиться – и не вышло. Мы должны облегчать ребенку познавать его пороки и недостатки, должны закалять его слабую волю, чтобы он постепенно, побеждая и терпя поражения, шел к исправлению; ласково ему помогать и сочувствовать в трудную минуту, объяснять причины неуспехов, ободрять, а не подгонять и вымогать злым словом и недоверчивым взглядом. Надо говорить ребенку, что он хороший, что он хочет и может.
   7. «Дам. Папа купит». Бывает, мать делает что-то неохотно, чтобы только откупиться, ради так называемого святого покоя. «Делай что хочешь, у меня уже нет сил»; здесь уже не мать, а ребенок вымогает: прощение, позволение, подарок. Так поступаем мы, упав духом: все у нас валится из рук, когда серьезные заботы перерастают мелкие повседневные огорчения. Вечная нищета, необходимость поддерживать порядок, вязать концы с концами столько потребляют энергии, что уже ее нет на то, чтобы заниматься ребенком. Пусть делает что хочет – только бы иметь покой, хотя бы на короткое время. Конфеткой или монетой покупается минутное послушание, исправление; мать дает или обещает: «Будь послушным, тогда получишь». Обещая, мы открываем себе путь к отступлению. Когда ребенок потребует плату, нетрудно найти предлог не сдержать обещание. «Папа купит, если будешь послушный». Понятие послушания растяжимо. Правда, ребенок встал, но умываться не хотел либо долго одевался; послушался, но только раз. И вот ребенок «в наказание» не получает, папа не дал. Здесь могут быть два варианта: первый – ребенку жаль затраченных им впустую сил, он ничего не получил взамен; в другой раз он уже будет осторожнее: не стоит стараться, все равно не получит. Или хуже: не стоит стараться – обманывают. Мать придерется к пустяку и не даст, обещает, заранее зная, что не сдержит слово.
   Этот способ, как бывает со всем тем, что легко, сразу может дать кратковременные результаты, но на более долгий срок подведет. Вместо того чтобы винить себя, родители обвиняют ребенка. Вина ребенка кажется тем большей, что мать ведь пробовала и добром, проявила желание договориться; тем легче ей перейти от ласковых слов и соблазнительного обещания к резкому, грубому принуждению упрямца.
   Упрямство ребенка бывает проявлением сильной воли или протестом против принуждения. Упрямый ребенок – результат неразумного поведения матери. Не будем думать, что ребенок забывает. Ребенок хорошо помнит и знает, что мать, легкомысленно обещая, заманивает, чтобы потом по-своему закрыть счет. Зачем говорить о шоколадке или о злотом на кино? Только раздразнишь – пускай уж мать лучше сразу берет розгу. Насколько правильнее, когда мать не обещает, а награждает ребенка задним числом.
   Самый большой враг воспитания – спешка. Если мне надо что-то сказать – лучше скажу позже: есть время подумать, выбрать подходящий момент, а прежде всего – успокоиться самому.
   И поучение, и угроза, и награда действуют как лекарство. Следует прибегать то к одному, то к другому рецепту, но всегда помнить, насколько гигиена и благоприятные условия важнее аптечного пузырька. Увы, безмятежная жизнь не всегда зависит от воспитателей и родителей. Надо следить, чтобы дети не стали козлом отпущения наших настроений. Ребенок принимает участие в жизни семьи независимо от того, относятся к нему наши слова и поступки или нет. Неудачи отца, болезнь матери всегда волнуют ребенка, хотя не у каждого это проявляется одинаково.
   8. «Перестань хныкать». Я не согласен, но я понимаю гнев матери, когда упрямый ребенок, несмотря на угрозы и удары, не проронит ни единой слезинки. Это похоже на закоренелость и вызывает опасения. Но надо помнить, что самолюбивые дети сдерживают усилием воли слезы, чтобы разразиться рыданиями, когда будут одни. Униженный ребенок не хочет проявить свою слабость перед обидчиком, он лучше забьется в угол или уткнется ночью в подушку и выплачет скорбь и боль. Надо вооружиться терпением и спокойно отметить тот факт, что ребенок пренебрегает нашим гневом.
   Чего я, однако, совсем не могу понять, это чувство обиды, которое вызывают у воспитателя слезы ребенка. Мать ударила – ребенок плачет, это ее сердит. Она ударяет во второй раз, чтобы ребенок перестал плакать. Тут кроется глубокое недоразумение. Мы называем плачем ребенка два совершенно разных явления: первое – это когда у ребенка текут слезы, несмотря на все усилия овладеть собой, – он плачет навзрыд, рыдает; и второе – когда в ответ на приказ или запрет ребенок устраивает нам скандал – орет во всю глотку, бросается на пол, поднимает на ноги соседей, устраивает всеобщее сборище. Наверное, именно это вызывает недоверие ко всем детским слезам.
   У ребенка свои тихие печали, заботы и разочарования, свой одинокий мир. Ребенок меньше знает, меньше испытал, а значит, он сильнее чувствует. Сильнее чувствует, ибо впечатлителен, незакален, еще неопытен в страданиях. Мы храним в памяти куда тяжелее минуты, чем те, которые теперь переживаем, и знаем – время лечит. Ребенок стоит перед бедствием как громом пораженный. Мир холоден, жесток, беспощаден, мстителен, полон печальных неожиданностей, непонятен. Одна из первых существенных трагедий детской жизни – ребенок мочится. Какая требуется внимательность, чтобы помнить, что неясный сигнал, который дает своеобразное ощущение в нижней части живота, – предвестник мокрых штанишек и лужи на полу; и вот, кричат и бьют. Происходит что-то, чего ребенок не понимает, и чем больше страх, тем труднее ему понять. Ребенок оценивает свершившийся факт: чувствует тепло в бедрах, потом холод, потом видит, что под ним мокро, а потом крик, боль. Почему все это? Начинает плакать и опять не знает почему. Не знает, за что на него сердятся или бьют; страдает, боится и беспомощно не понимает.
   9. «Дай ему попробовать». В нескольких популярных фразах я хочу предложить ряд воспитательных проблем, – разумеется, рассмотреть их можно только бегло. Под заголовком «Дай ему попробовать» я вскользь упоминаю о широкой области – диете ребенка.
   Вот картинка из амбулаторной практики. Младенец в состоянии истощения (понос, рвота); мать утверждает, что кормит ребенка грудью. Я говорю сердито: «Если вы пришли, чтобы получить свидетельство о смерти, – предупреждаю: не дам». Начинаю не обследование, а следствие. Оказывается, когда были гости, «мой» дал ребенку кусочек селедки и немножко пива. Я язвительно спрашиваю: «Может, и огурчик?» Замешательство. «Как сказать… это такой сумасшедший: может, и кусочек сливы».
   В приступе хорошего настроения, за выпивкой детям дают «отведать». Ясно, никому дела нет, что в комнате клубы дыма от папирос, ребенок перегрет – открывают окно. Веселятся редко, и надо не теряться. Хватит забот, возни с ребенком – раз живешь. Самый меньшенький, оглушенный шумом голосов и музыкой, громко выражает свое беспокойство – и эту редкую минуту забавы родителей, желания радоваться, нарушает назойливым писком. И ему суют, чтобы купить минуту покоя, не думая о том, что наказание скоро придет, болезнь ребенка повлечет за собой хлопоты, траты, ряд бессонных ночей.
   Разумное питание ребенка – это часто мечта, раз заработок ничтожен, а потребности велики. Я где-то читал, что не дурная голова гонит бедняка к знахарю. Народ твердо знает, что в существующих условиях знание врача подводит. Врач говорит, что ничего нельзя сделать, или ставит невыполнимые требования. Знахарь утешит и подаст надежду. Нужны не лекарства, а чары.

Об одиночестве
Одиночество ребенка

   У-у-у, осторожно. Это непросто. Заблудишься. В столь разных направлениях разбегаются тропинки, столько следов – свежих и затоптанных, больших и маленьких, на снегу, на песке. С дороги собьешься.
   Одиночества нет. Есть разные и по-разному одинокие люди, есть по-разному одинокие мгновения. Нет одиночества – пустого и молчаливого? Ты бдишь, ждешь, прощаешься, борешься, ищешь – в хаосе, в тишине – неприкаянный, сиротливый. Вроде бы знаешь. Нет-нет. Показалось. Нет-нет. Одиночество доброе – да – приятное, и спокойное, и жесткое, и жестокое: его тепло, холод – это полынь или мед?
   Снова один, дальше все время один – или наконец один? Одинокая избушка, башня, дворец, руины? Один в толпе, которая вокруг тебя или в тебе. Одиночество седое, зрелое, его или ее (потому что разное у него и у нее). Бунтующее одиночество юной тоски и порывов. Угрюмое, нетерпеливое, капризное одиночество на пороге молодости – одиночество первых вопросов: почему, как, в какую сторону, куда, к чему?
   А есть – да – одиночество ребенка. Есть. Он хочет, чтобы мама была его и только его – и папа, и мир, и звезда с неба. И, наивно удивленный, болезненно испуганный, замечает, что нет – что один так, а другой иначе, а он сам должен искать и находить, – никто не выручит, не поможет. И он начинает строить свое здание – в сосредоточенном одиночестве, хорошо, если приязненном, не чуждом, не враждебном.
   Когда я думаю (случается), что хватит, что конец близок, – и только сомнительное нечто (последнее здесь и первое там), по другую сторону, успокаивает, – утешаю себя тем, что не менее утомительный и трудный момент я уже пережил, – момент рождения: первый вдох, первый взгляд. Жизнь – удивительное существо, несколько шумное и сложное – и тело, и дух…
   Боль матери. О да! Но и его тоже – ребенка, – когда что-то сжимает кости черепа, когда чужая сила – первый крик. Воздух, словно кинжал в горле. В груди душно, внутренности словно наполнились ледяным холодом. Неумелый, беспомощный, голый и одинокий. Дрожит. Первая волна крови – уже своей собственной. Первое купание – непонятные, шершавые, болезненные прикосновения. Чужие стихии – воздух и вода.
   Получилось. Дышит. Живет!
   Первая спокойная сладость теплого молока. Грудь. Получилось. Сосет. Изумление, чудо. Надо – губами, языком, носом, горлом, глотанием! Первое трудное, неумелое принятие пищи. И – благословенный сон.
   Первый испуганный взгляд. Вокруг свет, тени, тучи, звуки далекого мира. Что-то происходит? Его собственная, одинокая жалоба, когда больно.
   Вздрогнул, потянулся, жмурится. Пошевелил головой, зевнул, вздохнул, румянец, морщит лоб, разглаживает, сто гримас лица, движения губ, рук, ног – лежит, смотрит. Познает себя!
   Потому что пока все, что возле него, вокруг, над и внутри, – вместе – одно – неисследованное, неведомое. Подушка и мать, сияние лампы и тиканье часов – одно таинственное и большое целое (здесь, в комнате, там, за окном), и он – мутный хаос, загадка величайшая, первостепенная.
   Смотрит, ждет. Проходят столетия. (Время ребенка не знает календарей.)
   Ты исследуешь. Пробуешь. Упражняешься, юный гражданин. Хочешь узнать, выудить из хаоса. Извлекаешь из себя и впитываешь жизнь – другую, новую, тревожную, непонятную – уже гениально предчувствуемую и желанную.
   То и дело на пятнистый сон младенческого ожидания ложится черный сон, когда, на сторонний взгляд, ничего не происходит. Трудолюбивый сон, который раскладывает, классифицирует, укладывает, строит – вот, улыбается – о-о-о, удивленный – о-о-о, страх – протест – не разрешает – соглашается – не хочет – требует – и спокойная тишина.
   Мгновения – века – истории одного существования.
   Он уже знает.
   Есть духи добрые, заклятием-криком можно их призвать – ребенок успокаивается, услыхав знакомые шаги, предвестье того, что над его одиночеством склонится теплое, знакомое облако – и успокоит, даст, насытит, покормит – милосердная – кто? – мать.
   Он исследует свой голос, собственное участие в хоре звуков. Кто они, откуда, с каких пор, где я???
   Он исследует собственные руки, поначалу такие же чужие тени – непослушные, непонятные – частые – близкие – знакомые. Они появляются – исчезают – блуждают – теряются – нет их – ищет взглядом, преследует словом, зовет, просит – вот, сосет – смотрит – говорит им: «агу-гу-гу».
   Его не выручит (не заменит) никто. Надо самому. Вот он узнал. Чудесный инструмент, который ему принадлежит, который он защищает, который то прижимает к себе, то отталкивает, – позволит бороться, завладевать. Сознательно вытягивает к миру – а-а-а – познать его – благословенный – опасный.
   Ведет долгие разговоры – следит – задает вопросы. Думает – думает – думает… Пока не настанет торжественное мгновение творческого вдохновения, когда сначала неуверенный, светлее, смелее – и знает, уже раз и навсегда знает: тень руки, которую я вижу (это единственное, что послушно и мое), – это я!
   Я призываю покориться его стараниям победить. Не играет астроном, исследуя бесконечность. Не играет бактериолог, следя за движениями жизни под микроскопом. Не играет путешественник, прокладывая тернистый путь к неведомым вершинам. Точно так же не играет младенец, исследуя неведомый мир своих рук, далекие гармонии ног. Вслушиваясь в собственное гуканье – это другое странное «я», которого он не видит, не может охватить, – а ведь оно важно, чтобы соединиться с жизнью, которая течет, действует, бурлит вокруг него, полна чужих приказов и запретов, аргументов и требований.
   Слово? Не тешь себя иллюзиями. Оно тоже разочаровывает и подводит. Многое объясняет, но и обманывает (бьет и ранит).
   Одинокое слово твое, детка, – только ты один его понимаешь так, как знаешь и чувствуешь, так, как хочешь. Нечасто оно попадает туда, куда нужно, чаще всего повисает в пустоте.
   Смотри: ребенок сидит, стоит, ходит. Бежит, обезумев от радости, оторвавшись от чужой силы, которая носила, водила, поддерживала и сдерживала: Я сам. Я сама!
   И падает или останавливается, и смотрит вниз, и проверяет, что это за волшебный ковер, что за крылья у него выросли, – ноги, которые несут, – я, моя власть.
   Бьет палочкой по голове и смотрит: что это, что надо мной, какие там неисследованные полюса? Снова я – и все – голова – мысль, еще труднее, чем речь. А надо понимать, чтобы соединиться с жизнью, с миром, с собой. Познавай!
   Всегда: один пальчик, два пальчика, пять, потом десять. Уже не пальцы: сто, тысяча, миллион. «А» и «Я» – столько слов, картин, символов…
   Поранился (нож, стекло) – кровь, что это? Слышит: в груди сердце стучит. Что это? В зеркале собственное отражение: «Ляля» – нет – я! Первый раз заметил себя в материнских зрачках: о-о-о – и здесь – и везде – я!
   Бежит за бабочкой, догоняет, вот она; нет – улетела и села неподалеку; снова искушает и манит – близко, снова далеко. Так придется догонять каждую истину и каждую любовь.
   Собачка, птица, насекомое, брат, отец, мяч, конфета, кукла, бусинка, капля, паутинка – большое, маленькое. Крапива укусила – оса – вода обожгла.
   Мать спрашивает, можно ли уже показывать буквы, не слишком ли рано? Она не знает его одинокой работы, когда он собирает, сопоставляет, выбирает, забывает и запечатлевает в памяти, чтобы подняться выше, чтобы сохранить на завтра, надолго, навсегда.
   Ты учишь, советуешь, объясняешь. Но под его контролем и цензурой. Он сам перерабатывает, усваивает и отвергает. Чего он в одиноком усилии своего внимания и сна не постигнет и не добудет – останется лишь звуком, чужим творением, навязанным бременем. Не вырастет, не загустеет.
   Ты только дала ему молоко, кашку. Дальше он должен уже сам: смешать, переварить, превратить в кровь, оживить кислородом дыхания – удивительный химик, магистр снабжения – распределить, накормить миллиарды клеток – соединить и построить (удивительный архитектор!), сформировать (художник!) свой рост, развитие и мысль, чувство, волю.
   Творческое его одиночество и самостоятельный труд, стремление узнавать – радость и печаль, любовь и гнев – долгий путь – один всегда и несмотря ни на что – поиски, ошибки, неудачи – поражения и победы – борьба с собой, с жизнью.
   Маленький мальчик говорит своей лошадке (кажется, на колесиках):
   – Видишь, лошадка, у тебя нет мамочки, а у меня есть. У тебя нет папочки, а у меня есть. Но я тоже один-одинешенек на свете…

Одиночество юности

   Сперва разговор с ее матерью. Я – что лучше оставить ее в покое, потому что если уж родная дочь с родной матерью, – я-то что могу сделать? Недоверчивая, пресыщенная морализаторством. Такая умница-разумница все знает, а я нет: в этом ее превосходство. Так тебя пригвоздит, что дар речи потеряешь или хуже – начнешь оправдываться. Поймает и обвинит – и осрамишься, старый лис. Прагматичная, разумная, гордая, да что там – попросту наглая. (Я уже не знаю, как с молодежью разговаривать…) И лучше даже, если вызверится, чем если доверится. Посмотрит с упреком – поморгает – и в слезы, и попросит дать полезный совет. «У тебя, – говорит, – есть опыт, я жду, дай рецепт…»
   Ну а если она права, не совсем, а так, половинка на половинку, – тогда что? Уж лучше закончить разговор официально, всухую, чем – посмотрит с упреком и заплачет. Что тогда с этим фантом делать? Поцеловать в лобик?
   Но матушка уперлась, что, мол, доверяет, что я могу откровенно, если сочту, что это вина родителей, что нужно что-то – да – она понимает дочь – по-разному пробовала, сил уже никаких нет…
   Разговор тет-а-тет (так мы решили). Спрашиваю: «Что? Очень плохо?» Она: «Ну, мама говорила, что я не знаю, чего хочу, что у меня в голове винтиков не хватает и вообще кавардак». – «А еще что?» – «А что, этого мало? Мне неприятно, что мама мною недовольна». (И вздох.)
   – И всё? Не такая уж убийственная критика. Я бы даже сказал, характеристика скорее располагающая и обнадеживающая. Хочешь – главное, что хочешь, просто не знаешь, чего именно. Не знать – это в определенном смысле достоинство. Нелегко, когда выбор большой. Даже шляпку – тоже не знаешь, какую выбрать, – сомневаешься, примеряешь – и чем их больше, тем труднее. А тут не шляпка, не платье, а жизненный путь. Хорошо, когда знаешь, чего не хочешь. Винтиков в голове не хватает? Я не слесарь, но и пара винтиков – неплохой капитал. Не хватает? Будут. Ты – как человек, только приступающий к строительству карьеры. У тебя есть время. Появятся и нужные винтики. Может, всего одного какого-нибудь не хватает. Не знаю. В голове кавардак? Тоже не упрек, скорее похвала. Голову ты не потеряла. Она у тебя имеется – в сегодняшние времена, когда даже ответственных людей обвиняют в том, что у них головы на плечах нет. Тебе же посчастливилось ее иметь, мама это признает. А что в ней кавардак? Отлично! Значит, не пустая, что-то в ней есть, раз кавардак. Бывают такие шкафчики – застекленные, а внутри собрания сочинений в красивых переплетах, корешок к корешку. Никто не открывает, не заглядывает, ничего не добавляет. Зато порядок, все на месте. А в твоей голове то одно, то другое прибавляется, каждый день что-нибудь новенькое. Ты накапливаешь – пока что как попало. Собираешь, добавляешь, переставляешь – спешка, беспорядок – вот и кавардак. Расставишь все по полочкам, наведешь порядок. У тебя есть время.
   Она посмотрела на меня с обидой (плохо!):
   – Вы шутите! Вот именно, что нет у меня времени!
   Она задыхается от возмущения. Опять: ханжество, ложь, фальшь. Она хочет быть сложившимся человеком. (О-о-о!) И снова: мол, ханжество, фразы, милая улыбка, а за глаза – сплетни, неприязнь и предательство. Гм!
   – Ты с подругой поссорилась?
   Нет, это все в прошлом. Она уже не ребенок (все мы немного дети…). Но она – нет! Последний скандал дома был из-за того, что не захотела идти с мамой к тетке (и не пойдет!). Тетка подначивает маму. Она ее ненавидит!
   – Погоди-погоди. Спокойно. Не драматизируй. Тетка…
   Да не в тетке дело, а вообще. Всякие мелочи. Скандал из-за гребешка (ну да, взяла, другого не было, пришлось – и потеряла), скандал из-за фильма, на который не разрешили пойти, из-за туфель…
   Вдруг:
   – У кого есть броненосцы, тому все можно!
   – Ты хочешь иметь броненосец?
   Она:
   – Не хочу.
   Моргает. (Плохо!)
   – Чтобы все было можно?
   – Я не эгоистка. Я знаю, что происходит. Вы не понимаете. Вы – погасший вулкан.
   – Смилуйся надо мной, барышня! А чего ж ты хотела? Взгляни на меня и устыдись. Погасший? Таковы законы геологии.
   – Мужчина не может понять женщину, потому что не может родить детей.
   – Это тоже закон природы: да, не может.
   Она взглянула на меня недоверчиво и честно согласилась:
   – Допустим, я сказала глупость…
   (Хочет, чтобы была работа, чтобы не было голода, хочет иначе. А кто не хочет?)
   Тишина. Пауза. Я снова, примирительно:
   – Ты сказала: вечно скандалы. Вечность – трудное слово, не следует им злоупотреблять… – И не знаю, что говорить дальше…
   Она права. Мне трудно с девушкой – с парнем было бы легче. Разговор более конкретный. Например: «Скажи, юноша, какая муха тебя укусила, какая вожжа под хвост попала?» Знаю: юность – это словно бы интеллектуальное недомогание. (Сказал кто-то: я вырвался из молодости, словно из сумасшедшего дома.) Ну да, но ликвидировать распри в удачные периоды, чтобы не остался осадок. Буря? Даже лучше, потому что потом разрядка. У родителей тоже так – и у взрослых случаются свои заботы, трудности, чудачества и капризы. Надо прийти к какому-то согласию на территории семьи.
   Ну да, это с парнем. А с ней-то что делать? Спрашиваю осторожно:
   – Как учеба? Кто у вас в классе? Учитель или учительница?
   – Вы ошибаетесь, – фыркает она. – Думаете, я влюбилась?! – (Любовь она тоже переросла – раз и навсегда.)
   Я чешу карандашом лысину. А она:
   – Я не сентиментальна. Я понимаю. Я знаю: мама хорошая, все они хорошие, хотят добра, желают мне добра. Но…
   Глазки беспомощно туманятся.
   – Все говорят, дают добрые советы, а я всё равно одинока.
   Да-а-а. И нет от этого лекарства. Никто тебя не заменит (не выручит). Не увернешься, не избежишь. Захочешь убежать – догонит. Спрячешься – отыщет. Нужно как-то с ним сразиться. Ты его или оно тебя за вихры ухватит. Нужно решение. И смело – и вперед – и спокойно. Не удалось? А ты стой на своем. Больно? Заживет. Одиночество можно растратить, растоптать, промотать. Но можно и оседлать, сразиться с ним. Прирученное, послушное, оно может поднять, закалить, дать силы. Азбука одиночества – потом уже будешь читать бегло. Ноты – скучные упражнения, а потом сюрпризы и постижение тайн.
   (Хорошо говорить, глядя в два неподвижных глаза, которые я хочу понять. Но будь бдителен: одно неудачное слово – и тебе крышка.)
   – Одиночество нельзя заболтать и перекричать, – говорю я. – Ты не любишь фразочек, но столь же плоха и неприятна поза.
   А она:
   – Да, мама тоже называет меня «комедианткой».
   – Это не важно. Третьестепенно… косметика совместного существования. Скажи: если ты опоздаешь на обед, меньше голодных станет на свете? Если вместо того, чтобы закрыть дверь тихонько, – хлопнешь, больше будет работы для людей? Если ты не положишь вещь в шкаф, а запендюришь куда-то…
   Она:
   – «Запендюрить» – хорошее словечко.
   – Согласен. Не важно. Нужно эти мелочи (из мелочей состоит каждый обычный день) рассматривать с точки зрения: не может ли быть хуже, не рухнет ли небо на землю. Не мелодраматически…
   Снова тишина. А потом она:
   – Я себя не понимаю.
   – Иначе было бы скучно.
   И наконец звучит слово: счастье.
   – У-у-у… Счастье? И всё? А может, еще и славы хочешь? Меньше – никак? Надо ж, чего сопливице захотелось.
   (Вырвалось. Она тут же подхватила. Видимо, понравилось.)
   – Сопливица? Откуда вы это взяли? Нет такого слова!
   – Могу взять обратно.
   – Нет, зачем? Я посмотрю в словаре. Это от «сопляк», наверное. Ха-ха-ха.
   Смеется. И снова серьезнеет:
   – Так что, нет ни счастья, ни славы?
   – Почему же – есть.
   – Ладно… Поверьте: я мамулю понимаю и по-разному с ней уже пробовала. Но мама неисправима, и я часто теряю терпение.
   – Ну как? – спрашивает потом мама.
   – Ничего серьезного. Но вы лучше избегайте таких слов, как «фанаберия», «комедиантка». Они раздражают. У молодежи свои загадочные лексические симпатии и отвращения. И не надо слишком часто повторяться – они любят разнообразие. Она признала, что разговор со мной был даже немного выносимее, чем с другими…
   – Так она вам сказала? Ну и нахалка! А вы ей что?
   – Ничего. Я доволен, даже отчасти горжусь. Она признала также, что вы правы. Сказала, что подумает, что понимает вас.
   – Она – меня?! Тоже мне… Ну знаете… Может, правда, было бы лучше обойтись без этого разговора…

Одиночество старости

   Лето. Парк (заброшенный). Река. Поблизости молодой сосновый лес, подальше – еще один, в котором «привидения» (да). Кто-то там кого-то любил, кто-то кого-то – говорят – убил – и еще там очень старая липа растет, которую надо обязательно увидеть. Триста лет ей, пятьсот – а самые молодые насчитали даже две тысячи. «Мы вас проводим!»
   Ха! Раз они мне непременно должны показать, а я должен увидеть, потому что тысяча лет – и еще привидение – и не так уж далеко – и я не пожалею (искренне хотят доставить удовольствие!) – ну ладно. Идем. Жарко (лето, полдень). «О, видите, уже близко – вон там – еще немножко – уже видно. Правда, мы ведь вас совсем не утомили?»
   Наконец лес и липа.
   Я восхищаюсь (а как же иначе): «Тенистая, раскидистая…» – «Да». – «И красивая?» – «Красивая». – «И такая ужасно старая». – «Мм». – «Величественная». – «О!» – «Седая и почтенная». – «Ну…»
   Они уже берутся за руки (обязательный ритуал) – встают вокруг дерева, о-о-о!
   Я сижу. А они бегают, смеются, чирикают, перекликаются, ищут друг друга, прячутся. «Ну, детвора, возвращаемся, а то опоздаем и будет скандал!» – «Идем обратно…»
   В следующий раз, вечером, уже один, не спеша, отправляюсь посмотреть, навестить почтенную, седую липу. «Ты здесь? Хочешь поговорить?» – «Я пришел».
   Смотрю.
   Ствол. Шрамы на коре – многочисленные – опыт ее жизни и приключений. Знаки (иероглифы прошлого). Залеченные. Складки. Морщины, бородавки, наросты. Кто-то когда-то отломал, отрубил.
   Смотрю вверх. Гуща зелени. Тенистая. Но высоко (вижу) – одна большая сухая ветка, свисает безвольно, черная, на ней мертвые веточки. (Не заметила молодежь изъян кроны.)
   А внизу, где видны корни, – что это? Присыпанное землей и заросшее травой? Начинаю копать тростью, ковыряю (как дантист в больном зубе). Отверстие – вниз – дупло – запах сырости. Ну да…
   Листьев тоже меньше, и они менее крупные – и зелень их словно бы покрыта инеем (только это видно невооруженным взглядом). Что там и как – под землей? Как кружат соки в склеротических сосудах? Ломит кости к дождю? Как липы кашляют?
   Еще цветет? Но пчела поймет, что в сладости ее цветов – что ж удивительного – усталость.
   Среди задорной зелени деревьев, недавно живущих молóдок, побегов, юнцов, зеленой мелочи – она одна – задумавшаяся и одинокая.
   Не буду рассказывать, о чем мы там беседовали, но, когда наступает время уходить (нужно уметь прощаться), – ухожу я неохотно. Накрываю руку липы ладонью, киваю:
   «Правда ведь, все это не важно (фокусы и шалости младшего поколения)? Привет тебе! Держись, сестра!»
   Когда начинается старость, ее одиночество? Первый седой волос, первый вырванный зуб, который уже не вырастет, первая или двенадцатая могила учителя, ровесника – товарища по трудам, дурачествам и надеждам? Когда подрастает дочь (сын) – или только когда внуки? Как это было? Первая встреча со старостью? Приближается, медленно опутывает – или внезапно, как из засады, тяжело бросается на плечи? А ты? Защищаешься или поддаешься?
   Уже не хватает сил (а обязанностей еще много), ты становишься менее нужен и менее желанен, тебя отодвигают, терпят, бросают, отталкивают? Ты мешаешь?
   Или жалоба: моя вина, их вина? Или нет тут ничьей вины? (Ошибки, заблуждения. Таков порядок вещей.) Не успеваешь? Безуспешно барахтаешься среди новых людей и событий.
   Нужны острое зрение, слух, нюх, крепкие мышцы. А ты? Инвалид.
   Одиночество среди близких (но далеких) и даже доброжелательных (но занятых собственными молодыми делами); или одиночество среди безразличных, недоброжелательных? (Докучливый приживала.) А они завтрашним днем сильны, богаты, уверены в себе. (Уродлива и неуютна обидчивая старость.)
   Одиночество немощи – разочарования – бегства – обиды – утраты – поражения?
   Одиночество может быть безлюдным, глухим, слепым – или наполненным людьми, голосами, верой.
   Мрачное одиночество нереализованных амбиций, мелких желаний, эгоистичное – духота пустоты, скуки и пресыщенности. Ничего уже не происходит и ничто не трогает – ты не ищешь решений, не задаешь вопросов, ждешь, чтобы тебе подбросили извне – милостыню эмоций, мыслей, воли. Холодное, черствое одиночество – пустое, завистливое, мстительное – надутое, озлобленное – навязчивое, деспотичное. Кусает, точит, разлагает…
   Кто ты? Странник, пилигрим, жертва кораблекрушения, дезертир, банкрот, неудачник, изгнанник? А может, ты и юности не знал, не нашел? Любил ли ты, любишь ли, как долго, что и кого?
   Ты спрашивал: где она, избранница (где он), что теперь делает, думает ли, помнит ли, напишет ли, а может – позабыла?
   Не уничтожай письма! Места они занимают немного. Выцветшая фотография, рассыпающийся цветок, розовая ленточка, сухой листок. Размышление, память, воспоминание. Разные воспоминания: умиротворяющие, болезненные – а может, и отвратительные, словно утопленники, всплывающие из прошлого?
   Жил ли ты? Сколько земли вскопал? Сколько испек для людей хлебов? Сколько засеял полей? Сажал ли деревья? Сколькими кирпичами ты укрепил общую стену, прежде чем соберешься уйти? Сколько пришил пуговиц, заплаток, сколько заштопал, сколько лучше-хуже выстирал грязного белья? Кому и сколько подарил тепла? Что ты сделал? Как называются главы твоего пути?
   Жизнь? Ты очень ее запутал, а может, она сама запуталась – пролилась, непонятно как. Ты ли не заметил ее вовремя, или она тебя проморгала? Не позвала, а может, ты не услышал – ослышался, не понял, не успел? Бежал на зов – или лениво плелся?
   Обманом ли у тебя (наивный, легкомысленный!) ее отобрали или (неосмотрительный!) выманили, выудили, выкрали? Проиграл ее, пропил? Спустил, небрежно просадил? Только собственную – или подвел еще и тех, кто тебе доверился? Куда ты вложил капитал усилий и сердец, которым клялся в верности? Собирался сдержать слово – или, целуя, уже замышлял предательство? Скольких слез ты стал причиной, сколько слез отер? Давно – очень давно – давным-давно.
   Ты жил – или сонно наблюдал, как жизнь протекает мимо? Управлял – или тебя несло течением – раз, и всё, конец? (Не верите? Я знавал такого – даже не то чтобы гуляка, нет – человек порядочный, очень одаренный, – и ничего в итоге. Икра, шампанское, светскость. Проел, пропил – и всё, пшик.)
   Раздал, разделил между многими, раздарил? Что ты защищал, за что боролся?
   Одиночество старости – дневник – и исповедь – и подведение итогов – и завещание. Забота – передать – что и кому? Знамя! Понесет ли его в жизнь единственный ученик?
   Не важно, неоновые вывески или свет керосиновой лампы. Кого ты поддержал, когда он пошатнулся, кого научил, кому указал дорогу? Не напоказ, не благодарности ради, не требуя награды?
   Правда, старая липа в том лесу, где привидения (может, там не умели любить?), правда, что добра гораздо больше на свете – тихого, скромного, робкого, не догадывающегося о своей силе?
   Правда, старая липа, что не так уж важны все эти капризы, что не существует детей, молодежи, стариков и одиночества, – есть только разные по-разному одинокие люди, деревья, животные, растения и камни?
   Есть в этой старой липе сила – как и в ее молчании, когда она вот так, наедине со всей своей жизнью – с прошлым и будущим – и наедине с Богом.

Фото

Януш Корчак

Мария Фальская. 1926

Члены спортивного клуба «Спарта». Прушков. 1925

Перед доской объявлений. Прушков. 1925

Юные кролиководы. Прушков. 1925

Воспитанники Нашего Дома. Прушков. 1925

Совет самоуправления Нашего Дома. Прушков. 1925

Памятная открытка с изображением Нашего Дома. Варшава. 1929

Януш Корчак во время игры в жмурки с воспитанниками Нашего Дома. 1930

Януш Корчак в окружении воспитанников перед зданием Нашего Дома. Варшава. 1930

Молодые воспитатели-практиканты с группой воспитанников перед зданием Нашего Дома. Варшава. 1930

Больница на Слиской улице в Варшаве, где Януш Корчак работал с перерывами в 1905–1912 гг. В здании слева находилась квартира Корчака

Педагоги и слушатели Государственного института специальной педагогики, где Януш Корчак (восьмой слева во втором ряду) преподавал в 1922–1939 гг.

Януш Корчак в окружении слушателей Государственного института специальной педагогики перед Нашим Домом. Варшава. 1933

Януш Корчак со слушателями курса педагогики. 1938

Иллюстрированное издание «Малого обозрения» (основанное Янушем Корчаком бесплатное пятничное приложение для детей и юношества к ежедневной газете «Наше обозрение»)

Януш Корчак. 1889

Януш Корчак. 1937. Фотография сделана по случаю получения Золотого лавра Польской академии литературы

Фотокопия написанной в 1920 г. «Молитвы воспитателя»

Януш Корчак в Палестине. 1934

Януш Корчак в Палестине. 1936

В летнем лагере. 1940

Дом на Хлодной улице, в который во время оккупации был выселен Дом сирот (послевоенная фотография)

Януш Корчак Как любить ребенка

Молитва воспитателя

Как любить ребенка

Ребенок в семье

Интернат

Летние колонии

Дом сирот

Моменты воспитания

Предварительные замечания

Городская школа: первый класс

Приготовительный и нулевой класс частного пансиона

Хелька

Стефан

Право ребенка на уважение

Пренебрежение – недоверие

Неприязнь

Право на уважение

Право ребенка быть таким, каков он есть

Правила жизни Педагогика для детей и для взрослых

Вступление

Самые близкие нам люди

Дом – квартира

Взрослые до́ма

Двор – парк

Улица

Школа

Развлечения

Богатый – бедный

Мысли – чувства

Здоровье

Способности

Симпатичный – несимпатичный

Достоинства – недостатки

Мальчики – девочки

Прошлое – будущее

Три дополнения к этой книжке

Несерьезная педагогика Радиобеседы старого доктора

Вступление

Деревня – город

Дошкольник

Прогулка

Драки

Мегерочка

Ложиться пораньше

Сказка для малышки

Взрослые и мы, дети

Как они рождаются?

Репортаж с матча

Мои советы

Любовь

Тиртей

Сам тащи, парень!

Педагогическая публицистика

О положении детей

Из серии статей «Дети и воспитание»

Из рубрики «Кадры»

Читательнице «Голоса»

Непростые дети

О детском доме

О школе

Из серии статей «Дети и воспитание»

Есть школа!

Самоуправление в школе

Воспитание воспитателя

Теория и практика

Воспитание воспитателя ребенком

Порочные дети дошкольного возраста

Воришка

Открытое окно

Воспитатель-защитник

Чувство

Замечания о разных типах детей

Неисправимые

Сын преступившего закон

Во имя безопасности ребенка [146 - Из разрозненных записок Корчака, связанных с его работой в качестве эксперта в суде.]

Эпидемии проступков

Честолюбивый воспитатель

Ошибочный прогноз

Преступное наказание

Без гнева

Януш Корчак
Как любить ребенка

Правила жизни
Педагогика для детей и для взрослых

Несерьезная педагогика
Радиобеседы старого доктора

Об одиночестве
Одиночество ребенка