   Виталий Ковалев
   Янтарь
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   © «Ліра-Плюс», 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Янтарь

   – Виталик! Вита-а-а-алик! Где же он? Мы идём проводить гостей и скоро вернёмся. В комнату не заходи, там сквозняк.
   Хлопнула дверь, и я остался в доме один.
   – Сквозняк,– подумал я. Кто это? Имя такое страшное! Я заглянул в комнату, но никого в ней не увидел. И под столом никого нет. Может, закрыть окно? А вдруг Сквозняк залезет в него!
   На столе осталось много еды. Я съел кусочек колбасы, сыру, зачерпнул ложкой салат из блюда… И тут, словно впервые, увидел потолок. Он был белый, ровный, гладкий. Взгляду не на чем было остановиться, и у меня закружилась голова. Я смотрел на потолок и чувствовал, что меня начинает тошнить. И тогда, наколов на вилку кусок селёдки, я швырнул этот кусок в потолок. Мне стало легче. В потолок полетел ещё один кусок селёдки и ещё, ещё, ещё… Я, как зачарованный, смотрел на появляющиеся пятна… Из них получался красивый узор…
   Открылась дверь, появился папа и увидел, что я делаю… Меня сейчас будут бить!.. Папа с ремнём в руке тащит меня в другую комнату.
   Но меня вырывают из папиной руки, и я чувствую пухлую, тёплую бабушкину руку.
   – Не смейте его бить, – кричит она, – этот ребёнок необыкновенный!
   Бабушка моя! Это она специально так говорит, чтобы спасти меня. Я держу её за руку и иду с ней в её дом у моря. Время от времени я вытираю слёзы о её теплую руку.
   – Ты зачем это сделал? – говорит она строго.
   – Я не знаю.
   – Ты должен понимать, что делаешь, скоро вон в школу пойдёшь…
   – Бабушка, этот потолок меня испугал. Я не люблю, чтобы было совсем белое и ровное. Там должна быть хоть точечка.
   – Этого я не понимаю, – ответила, вздохнув, бабушка. – Врачам, что ли, тебя показать?…
   Мы шли по лесной дороге, я посмотрел вверх и между верхушками сосен увидел облако с рваным, сверкающим краем… И ещё увидел чайку… Она замерла в небе неподвижно. Из-за облака выглянуло солнышко, и я улыбнулся. Мне стало так хорошо, я прижал бабушкину руку к лицу и вытер об неё последнюю слезинку.
   – Я куплю тебе большой альбом с белой бумагой, – сказала бабушка. – Там будет много белой бумаги. Вот и ставь на ней точечки, можешь на ней рисовать, можешь бросать в неё селёдку… Горе ты моё, горе! Никто тебя не поймёт! Что из тебя вырастет? Ну, а мой потолок тебе нравится?
   – Да, бабушка, на нём трещинки.
   – Слава Богу! Иди лучше на море, но далеко никуда не уходи. День-то какой хороший!..

   Я сбежал по горячему песку с дюн. Передо мной шумело море, ветер был солёным и вкусным. Мне стало так легко, я подумал о чём-то очень хорошем, и сердце моё забилось! Как хорошо! Как хорошо!.. И вдруг всё прошло. Я стоял на продуваемом ветром пляже, один у шумящих волн, и мне стало так одиноко, так плохо, что выступили слёзы. Ведь только что было так радостно… О чём же я думал только что? Хочу вспомнить… хочу туда вернуться, но не могу. Всё куда-то ушло. Я посмотрел в небо и не увидел облака с рваным сверкающим краем… И чайку тоже я не увидел. Куда бы я ни смотрел, небо было чистым, голубым, ровным, гладким… И я не стал на него больше смотреть.

   Палочкой я разгрёб ил у самой воды и… увидел – чудо! На тёмном иле лежал огромный янтарь. Я схватил его и прижал к себе, стал разглядывать, приблизив к лицу. Он был, как мёд, он был, как солнышко. А ещё он был тёплый. Я прижал его к щеке. Да, тёплый! Я спрятал его в карман шорт и стал искать ещё, продвигаясь вдоль моря, разгребая палочкой ил, и тут мою ногу пронзила боль.
   – А-а-а! – вскрикнул я и запрыгал на одной ноге.
   – Мальчик, что с тобой? – услышал я голос и увидел девочку, сидящую на голубой лавке у самой воды. Волны разбивались о берег, пена доходила до самых ног девочки.
   – Я наступил на казарагу! – морщась от боли, ответил я и допрыгал на одной ноге до лавки.
   – Тебе очень больно? – спросила девочка.
   – Щипит!
   – Мальчик, а ты не можешь… когда у тебя пройдёт нога, найти мне красивые ракушки, а то я нашла некрасивые.
   Она протянула мне свою тонкую руку и показала браслетик из ракушек на нитке. Да, ракушки были тёмные, облупленные, некрасивые.
   – А ты сама не можешь найти?
   – Я ничего не вижу!
   – Совсем ничего не видишь?
   – Совсем ничего.
   – И никогда ничего не видела?
   – Конечно, видела. Всё видела, это у меня с прошлого лета… я тогда заболела… и всё стало чёрным. И, чуть подумав, девочка спросила: – А какой ты?
   – У меня тёмные волосы.
   – А ещё?
   – Не знаю. Больше ничего. Только тёмные волосы.
   – Можно я их потрогаю? – попросила она и протянула руку.
   Она коснулась моих волос, моего уха, и мне стало щекотно.
   – А как тебя звать? – спросила вдруг она.
   – Виталик.
   – А я Алина. Пойдём купаться? Я только маме крикну.
   И Алина крикнула и помахала руками, повернувшись в сторону пляжа.

   Мы лежали с Алиной на мелководье, повернувшись друг к другу. По лицу Алины бегали солнечные зайчики, вода искрилась на солнце. Волны с шипением перекатывались через нас, а некоторые из них накрывали нас с головой. А когда волны стихали, я видел, как у дна проплывали стайки быстрых мальков. Алина смеялась и смотрела на меня, но не совсем на меня, а чуть в сторону. Я протянул руку, взял её за подбородок и повернул лицо к себе.

   А потом мы с ней побежали за дюны, в ивовые заросли.
   – Виталик, тут должно быть синее покрывало.
   – Вон синее.
   Алина встала на покрывало и сняла трусики.
   – Почему ты такая? – спросил я, глядя на неё.
   – Какая?
   – Вот здесь, – и я коснулся её.
   – Отстань, щекотно! У всех девочек так. А как у тебя? Покажи.
   Я спустил трусики.
   – Я не вижу. Можно я потрогаю? – спросила она.
   – Потрогай…
   – Ты там такой смешной, – рассмеялась она.
   – У всех мальчиков так.
   – Смешной, – улыбалась она, и вдруг спросила: – А ты любишь клубнику с сахаром? У меня есть целая банка. Ты можешь съесть клубнику, а мне оставь сок. Я очень люблю сок.
   Щурясь от солнца, я большой ложкой ел клубнику, а потом Алина выпила сок и облизнулась. В уголке её губ осталась капелька клубничного сока. Мне почему-то хотелось его слизнуть.
   – Давай ляжем и будем смотреть в небо, – предложил я.
   – Давай, – ответила Алина. – Ты мне расскажешь, какое сегодня небо.
   Мы лежали на спинах, над нами было ровное-ровное голубое небо. А иногда казалось, что это голубая бездонная пропасть, и мы летим над этой пропастью…
   – Какое оно? – прошептала Алина, – расскажи. Я так давно не видела небо.
   – Оно голубое. И… оно чистое-чистое, гладкое, ровное…
   – Это так красиво, правда? – сказала она.
   Я посмотрел на небо, такое голубое, бездонное, и почувствовал, как красиво ровное, чистое, гладкое небо.
   И тут я услышал, что Алина плачет.
   – Что ты плачешь? – спросил я её.
   – Я… я плачу… потому что мы с тобой умрём!
   – Как? – прошептал я, потрясённый. – Разве мы умрём?
   – Да. И нас не будет никогда-никогда. Все умирают.
   – А, может, мы с тобой не умрём? Может, умирают только другие?
   Она покачала головой. Мы лежали на спинах и плакали. Слёзы заливали наши лица, стекали к шее, ушам, капали на синюю подстилку. А мы всё плакали и плакали, нам было так плохо! Как ужасно, что мы умрём!..
   Но зашумели на ветру заросли ивняка, за которыми мы лежали. И мы снова услышали голоса людей, крик чаек, шум моря. Солнце быстро высушило наши слёзы.
   – Пойдём собирать тебе ракушки, – предложил я, вытирая глаза.
   – А здесь бывает янтарь?
   – Иногда бывает.
   – Я бы хотела найти янтарь.
   – Это трудно. Но я могу тебе помочь. Ты будешь разгребать ил, а я буду смотреть. Ещё ты можешь щупать ил руками. Почувствуешь твёрденькое – это янтарь.

   Алина разгребала ил, а я искал янтарь, мне очень хотелось найти его для неё. И вдруг она с криком вскочила.
   – Нашла! Нашла! – смеялась она, подпрыгивая.
   Я поднялся и увидел, что в руке она держит кусочек чёрного каменного угля. Девочка была такой счастливой, так радовалась!..
   Я посмотрел на её лицо и впервые заметил маленькие серёжки в её ушах. Они были в виде цветочков. Лепесток на одном цветке был сломан. Я увидел выпавшую ресничку на её щеке, и в уголке рта засохшую капельку клубничного сока и… две сахаринки. И ещё я увидел её браслетик с почерневшими ракушками.
   Пенистая волна с шипением разлилась за ней по песку, и я подумал, что могу спокойно протянуть руку и толкнуть её в эту воду… Она упадёт… Она даже не увидит, что я протянул руку. И я протянул руку и… выбил уголь из её руки.
   – Это простой уголь, – сказал я. – Давай искать.
   – Я не найду, – сказала она, прикусив губу, слёзы выступили на её глазах, – я никогда не найду, потому что я слепая!
   – Я помогу тебе, вот садись, трогай травку рукой, ищи…
   Алина вдруг посмотрела на меня. Вернее, она посмотрела не на меня, а куда-то влево за моё плечо. Я взял её лицо и развернул к себе. Теперь она смотрела в мои глаза.
   – Я тебя вижу! – прошептала Алина.
   – Ты выздоровела?! Ты стала видеть?
   – Нет, всё чёрное, но я вижу тебя!
   – Какой я?
   – У тебя тёмные волосы… И ещё… ты такой хороший! – сказала вдруг она, улыбнувшись, – да, ты очень хороший!.. И ещё… ты такой смешной!
   – Дай руку, – сказал я ей, – мы будем искать вместе. Щупай травку.
   – Я никогда не найду!
   – Найдёшь, – ответил я и вытащил из кармана шорт мой большой, драгоценный янтарь.
   Я смотрел на янтарь… он был такой красивый… такой красивый!.. А потом посмотрел на Алину, на её странные серые глаза, на сломанную серёжку, на капельку сока у её губ и… положил янтарь на ил. Он был такой большой и красивый. Я никогда ещё не находил такого…
   – Дай руку, – сказал я Алине, – сейчас ты найдёшь янтарь.
   – Найду?
   – Да, я тебе помогу. Щупай ил, давай ищи чуть дальше, ещё немного… Сейчас ты найдёшь… Он такой красивый!.. Он как солнце! Ещё чуть-чуть, вот… ты уже почти его нашла… Алина, бери его…

Отец уходит

   С сильным порывом ветра, по лесу прошла волна соснового шума и стихла. Папа идёт со мной по лесной дороге, под ногами я вижу шишки, серые бугры корней, а сбоку дороги, под еловыми ветвями, замечаю жёлтую сыроежку. После утреннего дождя, в её загнутой кверху шляпке собралась вода, и плавает в ней жёлтый берёзовый листок.
   Солнце садится, а оранжевые пятна света, наоборот, поднимаются по сосновым стволам, чтобы добравшись до самых вершин, погаснуть.
   Взяв папу за руку, я посмотрел на него снизу вверх и увидел, что он о чём-то думает.
   Я прижался щекой к его руке и вспомнил, как весной, умерла тётя Катя. Я сидел тогда на кухне и прислушивался к тому, что происходит за закрытой дверью, где лежала тётя, и услышал, вдруг, мамин крик. Мне тогда показалось, что в той комнате появилось что-то ужасное и, увидев это, мама закричала: «Нет-нет-нет!»
   За дверью послышалась возня, а мне снова показалось, что мама изо всех сил держат тётю Катю, чтобы не отдать её тому, что появилось в комнате… Но у неё не хватило сил.
   Мама вышла заплаканная и оставила дверь открытой. В проёме двери я увидел в окне комнаты, облако с ослепительно горящим на солнце краем…

   На ветке дерева я увидел белку, и хотел было показать её папе, но он вдруг остановился, отпустил мою руку и сказал:
   – Я что-то устал. Ты пойди и сам поищи янтарь.
   – Папа, я хотел с тобой.
   – Я устал. Мы уже долго идём. Давай я возьму корзинку и пойду домой. А ты иди дальше сам.
   Папа пошёл назад, а я один побрёл к морю, которое шумело за деревьями.
   Оглянувшись, я увидел, как он уходит от меня. Я остановился и стал смотреть папе вслед, ожидая, что он оглянется, но он, то попадая в полосу света, то заходя в густую, зелёную тень, уходил всё дальше и дальше, и, вскоре, скрылся за поворотом. Он так и не оглянулся.
   Я остался на дороге один, и не мог понять, почему же папа так устал? Вот я ведь не устал ни капельки. И, словно желая доказать себе это, быстро взбежал на крутой гребень дюны, и там, с высоты, вдохнул всей грудью аромат шумящего моря. Радость охватила меня. Я не мог понять, что же такое случилось, от чего мне стало так хорошо. И вдруг понял – сегодня был тот редкий день, когда море пахнет арбузом. Движутся по морю волны с белыми гребнями, веет душистой прохладой, и кажется мне, что передо мной совсем не море, а раскинувшийся во весь горизонт, прохладный, свежеразрезанный арбуз…

Хорошая ночь для полёта

   Летняя ночь. Мне семь лет. Я лежу в постели на втором этаже нашего дома и прислушиваюсь к ровному шуму моря. Сегодня хорошая ночь для полёта.

   Я закрываю глаза, и вижу себя выходящим в наш двор, окружённый соснами, иду босиком по росистой траве, и поворачиваюсь лицом к своему дому. Так я стою несколько мгновений, но вдруг чувствую, что пора и развожу руки в стороны. На моей спине появляется невидимое мне, странное снаряжение для полёта, которое подчиняется моей мысли, а на руках я вижу подобие крыльев. Я начинаю подниматься в ночное небо. Подъём медленный и это для меня важно, так как я должен увидеть сверху крышу нашего дома и должен увидеть море, но не для того, чтобы проститься с ними. Нет… Они нужны мне, как ориентир, к которому я поворачиваюсь спиной и смотрю теперь во тьму. Смотрю строго на юг, в сторону цели…
   Я сжимаю кулаки и, почувствовав мощный рывок, тут же набираю чудовищную скорость. Ревущая тьма необозримых пространств несётся подо мной и вокруг меня, и вдруг удар в грудь тёплой воздушной волны, и я останавливаюсь высоко в небе. Я вижу теперь ясно свою цель. Я вижу Чёрное море. Оно, как и моё море, тоже блестит в лунном свете, качается подо мной, вздымается, дышит…
   Я медленно опускаюсь на мелкие камешки берега, всё ещё хранящие тепло солнца. Бьют в берег волны, темнеет на фоне звёзд гора, мерцают звёзды…

   Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю свои ночные полёты детства. Вспоминается мне и то, что я никогда не возвращался назад домой. Это был всегда путь в один конец. Полёты эти для меня и сейчас тайна, и они вовсе не кажутся мне пустяком. Как много в них непонятного!.. Ведь воображение беспредельно, в мире фантазии всё возможно. Так почему же я чувствовал на себе тяжесть снаряжения для полёта, тяжесть, которая исчезала только при бешеной скорости? Зачем это было мне нужно?..
   И ещё тайна – почему я, живя у самого моря, видя его каждый день, в ночных полётах избирал своей целью всегда одно и то же – другое далёкое море? Что я хотел там найти?
   Пытаясь найти ответ, я снова вспоминаю стремительный полёт, и потом себя, сидящего ночью, в одиночестве, на берегу моря. Почему мне хотелось быть там ночью? Что я чувствовал при этом? Может, счастье? Или радость, восторг?.. Нет, я не чувствовал ни счастья, ни радости, ни восторга. Никто меня здесь не ждал, и я тоже никого не ожидал здесь встретить. Да и не думал я тогда ни о каком счастье, потому что к счастью может стремиться только тот, кто несчастлив, а детство у меня было счастливым.
   Дети не задумываются над своими действиями, они всё ещё близки к животным, а вернее – близки к природе, они живут глубинными импульсами, и я, будучи ребёнком, не давая себе в этом отчёта, подобно птице в долгом перелёте к родному гнезду, следовал безошибочному внутреннему навигатору, подчинялся единому со всем живым Закону и точно шёл к цели.
   И я снова вспоминаю, как сидел в ночи у Чёрного моря, видел волны, звёзды, горы, но не видел больше себя самого. На этом берегу я уже не имел значения. Я растворился в мире, и значение отныне имел только весь мир.
   На этом ночном, безлюдном берегу я находил покой и чувство слияния, прозревая, что путь будет огромен, пролегать будет во тьме, и промелькнёт, как один миг.

Искатели

   Летним жарким утром, с миской в руках я подошёл к клубничной грядке и тут только заметил соседскую девочку Иру. Она стояла под вишнёвым деревом за забором и громко плакала.
   – Ты чего, Ирка? – спросил я.
   – Меня сегодня заставляют собирать вишни для варенья, – всхлипнула она. – А я… Я… почему-то не хочу работать…
   И она залилась горькими слезами.

   Две косички, вздёрнутый носик, испачканный чем-то жёлтым, видать нюхала какой-то цветок, и голубые, как небо, глаза.
   Сорвав большую клубничину, я отправил её в рот, а потом стал собирать ягоды в миску…
   – Не плачь, Ирка, – сказал я. – Пойдёшь сегодня за рыбой? Давай пойдём вместе?
   – Я у мамы спрошу, – ответила она, шмыгая носом и, протянув руку вперёд, выстрелила в меня вишнёвой косточкой.

   На кухне бабушка жарила оладьи. Я поставил миску с клубникой возле неё и сел за стол перед стопкой оладий, на широкой тарелке. Отпивая кофе с молоком, я поверх кружки посмотрел на фотографию на стене. На снимке папа и мама, были совсем молодые. Папа в офицерском кителе с погонами, мама в шляпке и чёрном каракулевом пальто.
   – Бабушка, а я тогда ещё не родился? – спросил я, показывая на снимок.
   – Нет. Это сорок четвёртый год, в Краснодаре. Вася тогда после ранения приехал, ответила бабушка. – Мы с Валей как увидели его, так аж испугалась. Худой стал и страшный, как немец… Пять операций перенёс. Осень уже была, а он в одном кителе, так я ему тужурку из ваты пошила. Я тогда в больнице работала. Три дня он пробыл и уехал. Было у него предписание двигаться в сторону Риги. Её тогда как раз брать начали…
   Я, слушал бабушку и думал о том, что если бы папу на войне убили, то меня бы не было. Самым обидным мне показалось то, что никто бы даже и не знал, что меня нет.

   После завтрака мы с Ирой пошли за рыбой. Я нёс обе наши сумки, а Ира, цепляя на кончик хворостины шишки, пуляла ими в соседские дворы.
   – Подожди меня тут, – сказал я Ире, оставив её с сумками на дороге, и вошёл во двор Карла Фрицевича.
   Из-за невероятно широких плеч, мы звали его – Человек-Шкаф. Карл Фрицевич был другом моего папы, он научил меня привязывать к леске крючок, научил ловить донкой линей и часто брал с собой на ночные рыбалки. Папа мне рассказал, что в войну Карл Фрицевич служил в войсках СС. Его призвали в шестнадцать лет, когда наши войска подошли к Риге. А потом он семнадцать лет был в лагерях в Сибири.
   – Карл Фрицевич, а вы уже сделали мне лук? – спросил я, подходя к нему под навес сарая, где он сколачивал козлы, для пилки дров.
   – Он посмотрел на меня и шлёпнул огромной ладонью себя по лбу.
   – Es aizmirsu!.. (Я забыл! – латыш. яз.) – воскликнул он. – Пойдём, срежем орешник. А ты почему по-латышски не говоришь?
   Он взял с лавки большой нож, и мы вошли в заросли орешника за сараем. Лучи солнца пробивались сквозь светящиеся на солнце листья.
   – Вот эта подойдёт, – показал он на гибкий побег молодого орешника. – Будет в самый раз.
   Он присел, подрезая побег, пятна света скользили по его мощным рукам. Я коснулся его широкого плеча.
   – Дядя Карл, а вы всегда были таким сильным? – спросил я.
   Он чуть помолчал, а потом ответил:
   – Нет. Сначала был такой, как ты. Работай больше и будешь сильный. Чтобы был не Арбат, – кивнул он головой на поджидавшую меня на дороге Иру, – а Arbeit… Ну-ка, покажи свои мускулы…
   Он взял мою руку, согнул её в локте и смерил бицепс, приложив к нему рукоятку ножа.
   – Я запомнил, какой ты сейчас, а через месяц посмотрю снова. Дрова коли. Почему дрова не колешь? Ждёшь, когда папа сделает? Передай Василию привет!..
   – Хорошо, дядя Карл, я передам. Uz redzešanos! (До свидания! латыш. яз.)

   – Пойдём через лес, – предложила Ира, когда я вышел к ней на дорогу, – заодно в моховичник заглянем…
   – Опоздаем за рыбой.
   – Да, мы быстро. Посмотрим только, есть грибы или нет.
   Мы вошли в лес. Высокие неподвижные папоротники доходили нам до пояса, а иногда и до плеч. В их густой зеленоватой тени мы заметили желтоватые шляпки грибов.
   – Смотри, как много! – воскликнула Ира.
   Мы присели и стали разглядывать грибы. Веер солнечных лучей рассекал гулкое пространство леса, озаряя шершавые стволы сосен. Золотая мошкара роилась в лучах света и исчезала, как только попадала в тень. Здесь было очень тихо, только далеко-далеко слышался голос кукушки.
   – Давай считать, сколько лет мы проживём? – сказала Ира.
   – Не надо, Ирка!.. Я не хочу это знать…
   – А правда, здесь похоже на Рай? – прошептала она. – Мне мама про Рай рассказывала. Там было хорошо, и все звери жили дружно.
   – Сказать тебе тайну? Только не говори никому. Я знаю, где Рай есть и сейчас.
   – Где? – продышала тихо Ира.
   – Рай прямо над нами. Он остался на верхушках деревьев. Изменилось всё только внизу, а там всё так же, как было тогда. Я однажды залез на дерево и почувствовал это. И птицы чувствуют это, потому они и любят вершины деревьев, и вьют там гнёзда.
   – Жаль, что я не могу туда залезть, – грустно произнесла Ира. – Но я и отсюда его немножечко чувствую!..
   Мы смотрели на верхушки сосен, качающиеся на ветру, и слушали шум леса.
   – Мы опоздаем! – спохватилась Ира.
   По тропинке среди папоротников мы добрались до опушки леса, и увидели море. Оно было желтовато-янтарным.
   – Они уже здесь! – крикнула Ира, и, скинув платье на песок, побежала к воде. Я с сумкой побежал вслед за нею, но на берегу остановился. Ира заходила всё дальше и дальше в воду. Волны били в её колени, потом в живот, в грудь… Подняв высоко вверх свою сумку, она добралась до второй мели, за которой покачивались на волнах рыбацкие лодки. Прямо в воде люди покупали у рыбаков больших копчёных угрей, камбалу, жирную скумбрию, золотистую стремижку и свежего лосося.
   Далеко в море я увидел волну и стал смотреть, как она движется ко мне. Ветер сбивал с её гребня белую пену, волна росла, с шумом катилась по морю, и казалось, что до берега ей ещё очень далеко, но прошло несколько мгновений, и волна выкатилась на берег к моим ногам. Глядя на лопающиеся пузырьки пены на песке, я ощутил свежий морской ветер, услышал крики чаек, шум волн и далёкий голос Иры, звавшей меня… И в этот миг, затаив дыхание, я что-то почувствовал.
   И запомнил это на всю жизнь.

Камень для Принцессы

   Поздним вечером, выйдя из дома и прислушиваясь к шуму моря за лесом, я задумался – какой же будет первая фраза нового рассказа?.. Может, «жила-была Принцесса»?..
   В рассказе, на маленькой площади у железнодорожной станции, светловолосая Принцесса, как мы – окрестные мальчишки прозвали Зане, будет продавать квас из жёлтой бочки на двух колёсах.
   Свет будет играть в капельках воды на её руках, а кружки на вращающейся мойке засверкают, как драгоценные камни. Жаркое июльское солнце, взлетающие над площадью голуби, собака, лающая из окна второго этажа деревянного дома, а в разрезе платья Принцессы блеснут на нежной коже капельки пота. Пусть всё будет, как тогда – подходят электрички, падает у кого-то на асфальт эскимо с палочки, летят в синих лужах облака, дует солоноватый морской ветер, и шумит море за сосновым лесом.

   Однажды мы, прячась от дождя, забежали под навес над крыльцом её дома и, когда она позвала нас в комнату, мы все с удивлением подумали – разве взрослые такими бывают?!
   – Давайте кидаться подушками! – воскликнула Зане и запустила в нас подушкой.
   Оказалось, она любила кидаться подушками! К нашей радости, у неё их было много, и они в тот день летали по её комнате, как белые чайки над морем. В прохладе полутёмной комнаты блестели её карие глаза, и мерцали янтарные капельки-серёжки в её ушах. Они были прозрачные и светились, словно вобрали в себя солнечные лучи.
   Но, только когда она угостила нас прохладными, сладкими варениками с вишней и со сметаной, мы, наконец, поняли, что это – Принцесса.
   Она показала нам в глубине леса на вершине сосны огромное «ведьмино гнёздо». А мы научили её свистеть монетой, зажатой между пальцами и, показали, как, натерев монеты морским песком, можно превращать две копейки в десять копеек, а три копейки – в двадцать.

   Соседом Зане был старик-скульптор. Он, по её просьбе, повёл нас под деревянный навес в своём дворе. Здесь стояло множество скульптур из глины и гранита. Мы сразу же обратили внимание на большой кусок гранита с вкраплениями сверкающей слюды.
   – Зане, это твой камень, – сказал скульптор. – Я сделаю твой портрет… Вот, такая, как сейчас, ты мне нравишься – смотришь прямо, улыбаешься, а ветер развевает волосы. Ты уже живёшь в этом камне, надо только убрать лишнее.
   Каждый день, проходя мимо дома скульптора, мы сквозь стебли крапивы и щели досок в стене навеса смотрели – не началась ли работа, но скульптор был слишком занят и всё не начинал «убирать лишнее» с камня. Иногда, засыпая, я представлял себе камень, видел, как с него осыпается шершавый гранит и проступает лицо Зане – гладкое, красивое, вечное…

   По вечерам, проходя мимо её дома, мы останавливались в прямоугольнике света, падавшего на траву из её окна и звали Зане. Она быстро появлялась тёмным силуэтом на фоне освещённого окна, и мы любовались золотым контуром света на её волосах. Из комнаты звучала музыка, лаяли далеко за лесом собаки, пахло дымом костра, и чуть шелестела листва орешника над нами.
   – Дашь мне посмотреть свои марки? – однажды крикнула она мне.
   – Если всем давать, то не выдержит кровать, – ответил я по привычке.
   А когда мы зашли в густую тень орешника, росшего на перекрёстке под уличным фонарём, один из наших парней развернулся и двинул меня в челюсть. Я упал на землю.
   – Никогда так не говори ей! – сказал он спокойно, стоя надо мной.
   Он носил ковбойскую шляпу и клетчатую рубашку. Мы так и звали его – Ковбой. Он был самый старший из нас.
   – Ты сам так говоришь, – возмутился я.
   – Я говорю это вам, а с девушкой парень должен быть рыцарем. Понял?
   – Понял.
   – И запомни это хорошо!.. Вставай и помни, что лучшие дружбы начинались с драки.
   Вот таким был наш Ковбой…

   А Принцесса Зане продавала квас на станционной площади и всё так же подходили электрички. На одной из таких электричек приехал человек, которому захотелось в этот жаркий летний день попить квасу. Казалось бы, пустяки, но мы – мальчишки, потом так не считали.
   Осенью Зане уехала. До нас дошли известия, что она вышла замуж и уехала куда-то ещё дальше и уже навсегда… Зачем подошла та электричка? Почему сошёл с неё тот человек и увидел нашу Принцессу? Почему в тот день не шёл дождь!..

   Когда старик-скульптор умер, его дом купил сосед, которого мы сразу же невзлюбили за то, что камень Зане он поставил на траву у забора, чтобы машины не заезжали на его газон.
   Камень и сейчас стоит здесь. И сегодня, поздним вечером, я подошёл к камню и присел возле него в полной темноте. Прислушиваясь к гулкому лаю собак далеко за лесом, я провёл по нему рукой. Он совсем не изменился, но я знаю, что это вовсе не камень, предназначенный для того, чтобы машины не заезжали на траву. Это чудесный портрет Принцессы. Она и сейчас передо мной, как живая, улыбающаяся, с развивающимися на ветру волосами. Она всегда будет жить в глубине камня, но, чтобы увидеть её, надо всего лишь убрать лишнее, как говорил скульптор. Но только он знал, как это сделать…

Хоста

   Летний день в Хосте – маленьком городе у Чёрного моря. Мне четырнадцать лет. Я делаю акварель, укрывшись от обжигающего солнца в тени пальмовых листьев, они шелестят на тёплом ветру, и я весь охвачен вибрацией света и тени. У меня на листе уже нарисовано небо и ряд кипарисов, между которыми сквозит полоса синего моря, испещрённого солнечными бликами. Надо мной в небе нет ни облачка, но на моём рисунке плывут в небе несколько белых облаков. Я решил, что так будет лучше.

   Моя акварель быстро высохла на тёплом ветру. Укладывая работу в планшет, я услышал стук каблучков по асфальту, чуть приподнял голову, но успел увидеть только вспыхнувшее на солнце белое платье, ставшее на миг прозрачным, после чего девушка пропала за поворотом аллеи. Тёплый ветер принёс солоноватый аромат моря и ещё что-то кружащее голову, словно я оказался в середине большого, распустившегося цветка…
   Собрав вещи, я быстро зашагал по дороге к вокзалу, упорно стараясь наступить на свою тень, но, как всегда, мне это не удавалось. На привокзальной площади, попивая крем-соду, купленную в киоске, я разглядывал приезжих, которых окружили местные жители, предлагавшие жильё.
   Моё внимание привлекла молодая женщина в джинсах и белой маечке. Она была черноволосая, стройная и очень красивая. Ярко красные губы на её бледном лице были словно роза на снегу. Перед ней стояли два молодых кавказца и предлагали жильё. Один из них говорил с ней, видимо, расхваливая свой дом, который, конечно же, стоит у самого моря, а цена… О цене не стоит беспокоится… Зачем о цене говорить?.. О цене всегда можно договориться… Я не слышал всего этого, но видел его глаза на разгорячённом смуглом лице и не мог представить, чтобы он говорил что-нибудь другое. Второй мужчина стоял сбоку от женщины и взгляд его, словно шарик от пинг-понга между двумя стенками, скакал между её грудью и бёдрами.
   Мне было интересно, пойдёт она с ними или нет. Делая маленькие глотки прохладной крем-соды, я посмотрел в её глаза. Она стояла, задумавшись, и смотрела не на говорившего с ней мужчину, а куда-то мимо него, вдаль, словно хотела в этой дали что-то разглядеть. Мне представилось, что эта даль, словно лист бумаги, разделёна на две половины вертикальной линией. На одной стороне – дом у моря в окружении пальм и олеандров… А на другой стороне…
   Но мне надоело ждать, и я пошёл на пляж.

   Вот и море. Я брёл по полупрозрачным камешкам мелководья, волны били меня по ногам и с шипением откатывались назад в море, чтобы набравшись сил, снова ударить меня под коленки. На берегу дети бросали в волны камни, люди загорали лёжа, сидя, стоя… Вдоль воды шёл разносчик горячей варёной кукурузы и громко её расхваливал. Я купил большой початок, а потом разделся и бросился в тёплое море.
   Под водой маленький краб бежал по белым, розовым и голубым камешкам. Я заметил, как по камням покато уходящего в глубину дна, скользнула тень большой рыбы. Оттолкнув руками две медузы, я поплыл дальше, разглядывая каменистое дно, по которому скользили солнечные зайчики.
   А потом улёгся загорать на берегу. Акварель сегодня у меня получилась, и настроение от этого было хорошим. Неподалёку от меня загорает на деревянном топчане женщина. Она немного похожа на ту женщину, что я видел на станционной площади. Интересно, пошла она с ними? Я лежал на боку, разглядывая её, и видел, как живот её чуть движется при дыхании. Всё тело её было в капельках воды. Несколько капелек светились, а когда я прищурился, то капли пустили лучики. Женщина провела рукой по своему животу и снова замерла на солнце. Мне тоже захотелось провести рукой по её животу. И ещё захотелось прикоснуться к нему губами. Он тёплый и такой гладкий… Я, закрыл глаза и коснулся губами своей руки, но, несмотря на всё своё воображение, не мог отделаться от чувства, что это всё же моя рука. Как жаль, всё могу представить – и толпу людей, и горы, и закат… А этого не могу.
   Я лежал и слушал, как волны разбиваются о камни.

   Чувствуя, как солнце чуть припекает спину, я вдруг подумал, что когда-нибудь встречу девушку, которую полюблю. Она ведь где-то есть, что-то делает сейчас… вот прямо в эту минуту. Она сейчас видит это же самое солнце. Какая она? Как её звать? Как бы далеко она ни была, над нами сейчас светит одно солнце. Закрыв глаза, я представил, что она лежит на спине рядом со мной и живот её чуть движется при дыхании. Мне захотелось коснуться её тела. Я мысленно протянул к ней руку… и вдруг почувствовал дуновение чего-то до того свежего и душистого, что хотелось вдыхать, вдыхать и вдыхать… Я представил на миг, что так пахнут её волосы, но я-то знаю, что так пахнет ветер, когда он дует со стороны гор.

   Кажется, я всё же сгорел. Ощущая жжение между лопатками, я прошёл через парк. За рестораном, на заросшем кипарисами холме я жил у армянки, которая сдавала мне в своём доме комнату. Я жил у неё уже пятое лето подряд и чувствовал себя в Хосте, как дома. Когда был поменьше, родители жили в доме творчества художников, а этим летом уехали к друзьям в Гантиади. Я жил в городе один и чувствовал себя совершенно свободным. Повалившись на кровать, я стал читать роман «Униженные и оскорблённые», оставленный предыдущим постояльцем. Но вскоре меня сморило солнце, пробивавшееся сквозь виноградные листья, книга выпала у меня из рук, и я заснул.

   – Общупал я её в первый же день прямо в душевой на пляже…
   Я проснулся и не сразу понял, кто говорит и о чём, но потом узнал голос одного из постояльцев армянки. Он разговаривал с кем-то под моим окном, сидя за столом под навесом из плетения густой вьющейся зелени.
   – Ты не представляешь, что было дальше, – продолжал тот же голос.
   – Что там не представить? Всегда одно и то же.
   – Нет. Ты только представь, мы у неё в номере в гостинице, я дую её на всех парах и тут её муж звонит по телефону… Она мне потом сказала, что он ужасно ревнивый, вот и позванивает. Представляешь? Я на неё заплыл, за буйки ухватился, они у неё такие роскошные, а она с мужем по телефону разговаривает…
   Мне хотелось послушать дальше, но я вдруг увидел, что темнеет и вспомнил, что обещал Нино купить сахарную вату.

   Сахарную вату я купил у ресторана, быстро поднялся к шоссе и, перейдя его, по узкой, крутой дорожке стал подниматься вверх на гору к дому Нино. Темнело очень быстро. Я увидел свет в её окне и, взобравшись на дерево, по толстой ветви пробрался к её окну на втором этаже. Она ждала меня и улыбнулась, когда я протянул ей чуть подтаявшую, словно обожжённую, сахарную вату, но нам такая даже больше нравилась. Она кусала вату, потом давала укусить мне и снова кусала, чуть обмазав себе кончик носа. Нино мне нравилась, и я даже два раза рисовал её – тёмные большие глаза на худеньком лице, улыбающиеся губы и такой чудесный носик с горбинкой, что я старался не смотреть на него, чтобы не улыбнуться.
   Нино что-то крикнула по-грузински в глубину дома и, повернувшись ко мне, сказала чуть гортанным голосом и с акцентом, который мне тоже нравился:
   – Спускайся. Я сейчас.
   Брат у неё был очень мускулистый. Нино он поднимал, как пушинку. Мне хотелось бы быть таким же мускулистым. Он появился в дверях, держа сестру на руках, усадил её в коляску и, подмигнув мне, ушёл в дом.
   Я покатил её, сидящую в коляске, вверх по узкой дороге. Нино иногда оборачивалась и спрашивала:
   – Ты не устал?
   Мне это не очень нравилось, брата бы она об этом не спрашивала. Как жаль, что Нино не может ходить! Мы бы обошли с ней все здешние горы и все тропы.
   Стало совсем темно. Слева и справа от нас светились окна домов, утопавших в зелени. Во дворах горели фонарики, в их свете очень красиво смотрелись грозди винограда, в полупрозрачных ягодах которого угадывались тёмные зёрнышки. Из открытых окон доносилась музыка, звучали голоса, слышался смех, и шипение жарящейся пищи.
   Мы поднялись на самый верх горы, и увидели море с огоньками кораблей на горизонте и мерцающую россыпь огоньков раскинувшегося вдоль моря города. Нино смотрела вдаль и даль эта мне представлялась огромной чёрной стеной, которая преградила ей путь. Над горой справа от нас сверкнула молния, и сухо зашелестели невидимые в темноте пальмы. Небо раскололось над нами, и покатились осколки грома в темноту за море. И тут же хлынул дождь.
   Я быстро достал из-под коляски большую клеёнку, которую мы с Нино всегда брали с собой. Под клеёнкой, которая накрывала нас, словно палатка, было так темно, что я не видел Нино, а только чувствовал её дыхание с едва уловимым налётом ацетона. Это у неё было от сладкого. Её брату не нравилось, что я приношу ей сахарную вату. Поэтому я и залезал на дерево, чтобы он не заметил. Но что делать, если она так её любит…
   Я приподнял край клеёнки, и ветер тут же обдал нас каплями дождя. Снова сверкнула молния. Нино улыбалась, всё лицо её стало мокрым. Я хотел было снова накрыться, но она остановила мою руку, посмотрела мне в глаза своими тёмными глазами и, приблизившись к моему лицу, поцеловала меня в губы. Я коснулся руками её мокрых волос и тоже поцеловал её тёплые, мокрые губы, закрытые глаза и такой чудесный, смешной грузинский носик.
   А потом мы снова накрылись клеёнкой, по которой ещё долго колотили большие капли летнего дождя.

Ростовчане

   Проснувшись, я почувствовал на щеке тепло солнечного луча, пробившегося между белыми занавесками. Комнату заливает тёплый медовый свет, сладко пахнет свежеразрезанным арбузом и слышно как на подоконнике воркуют голуби.
   – Всё ещё лежишь! – появился в дверях дядя Коля, его карие глаза сверкают притворным гневом, а густые, чёрные волосы торчат во все стороны, как миллион тонких перепутанных пружинок. – Нет, у дяди Коли ты так спать не будешь! Завтра подъём в шесть ноль-ноль. В четыре часа – учебный. Вставай. На рынок сейчас пойдём.
   Расправившись с приготовленными тётей Верой жареными помидорами, залитыми яичницей и, напившись чаю, я вышел во двор, замкнутый с трёх сторон каменными стенами невысоких домов, увитых диким виноградом. Окна квартир раскрыты, во дворе очень тихо, слышны только звуки пианино из открытого окна на втором этаже. Посередине двора растёт каштан со старой, рассохшейся лавкой у ствола. Дворик старый и стены домов облуплены, но мне рассказали, что место это особое – здесь жил писатель Горький, когда он остановился Ростове. Скоро даже табличка будет об этом.
   Я оглядываю двор и пытаюсь представить в нём Горького. Он не мог не быть в этом дворе, так как только через двор можно попасть в квартиры. А может, и эта лавка тогда была, и я пощупал её руками – лавка очень старая, серое дерево, омытое дождями, потрескалось так сильно, что в щели можно просунуть ладонь. Может на ней сидел Горький?..

   Я вышел со двора, перешёл дорогу и, облокотившись на железные перила, за которыми начинался выложенный бетонными плитами скос, стал смотреть вниз на широкий разлёт Дона. С реки дует горячий ветер, обещающий ещё один безоблачный и жаркий день.
   – Надо будет отвезти тебя в Зерноград, в станицу «Будёновскую», – частенько говорит мне дядя, – посмотришь, где мы родились. Тебя же возили туда совсем маленького… Помнишь нашу станицу?
   – Я помню только, как мы срезали в поле подсолнухи, раскладывали головки на холстине и били их палками, а семечки потом ссыпали в мешки… И ещё помню, как папин папа стукнул меня за столом большой ложкой по лбу… А больше ничего не помню…

   Взявшись руками за перила, я смотрю на бетонный спуск, на котором так здорово играть в войну. Можно представлять, что ты отстреливаешься на крутом скате крыши, или карабкаешься на высокую гору, устраивая привалы на опасном склоне. А внизу, чуть правее, на самом берегу реки, за небольшим домиком с надписью над входом «Пиво. Раки», начинается дорожка вдоль Дона, где продаётся вкусное «Ленинградское» мороженное – круглые батончики белого пломбира, залитые шоколадной глазурью с орехами. Рядом причал с корабликом, на котором мы переплываем на другую сторону реки, на пляж. Так хорошо лежать на горячем песке пляжа, набивать рот виноградом и слушать дядины рассказы!
   Из задумчивости меня вывел скрип тормозов. За моей спиной на дороге остановилась белая «Волга», и из окна высунулся краснолицый мужик с насмешливыми глазами.
   – Эй, пацан, там дальше, что за улица? – спросил он.
   – Я не знаю. Я не местный.
   – А, инкубаторский! – хохотнул мужик и «Волга» поехала дальше.
   Я долго смотрел машине вслед.

   На многолюдном рынке я несколько раз терял дядю из виду, то заглядевшись, как выгружают из машины огромные, рябые астраханские арбузы, то наблюдая с недоумением, как кавказец, продававший со скучающим видом красный, жгучий перец «огонёк», вдруг взял один стручок и откусил половину. Я, оторопев, смотрел, как он спокойно пожевал и откусил ещё кусочек.
   Дядю я догнал неподалёку от женщины, продававшей чёрные семечки – «маслята».
   – Почём семечки? – спрашивает у неё дядя.
   Услышав цену, он усмехается:
   – Это что, вместе с продавщицей?
   Та смеётся, а мы, купив семечки, идём дальше выбирать больших, жирных рыбцов с икрой, отливающих на солнце червонным золотом, пахучие пучки укропа с семенами и красный, злой перец «огонёк», который купили у того самого кавказца.
   У киоска с газировкой под полосатым зонтиком, дядю заметил его приятель и предложил купить куртку для рыбалки. Пока я пил газировку с вишнёвым сиропом, дядя примеривал куртку – крутился, двигал руками, приседал и, отрицательно покачав головой, вернул её продавцу.
   – Нет, не годится, – сказал он. – В коленках жмёт.
   Продавец улыбнулся и стал снижать цену. Я заметил, что на этом рынке все торговались, снижая цену, причём и покупатели и продавцы находили в этом удовольствие.
   Вокруг слышался смех и говор людей, звяканье вёдер, звон ослепительно блестящих пореформенных монет, которые покупатели бросали на чашечки весов. Голову кружил сладкий аромат разогретых солнцем спелых груш с полупрозрачной корочкой и резкий запах сушёной рыбы, золотом горели огромные головки невероятно сладкого и совсем не жгучего лука, а в ящики с сетчатыми бортами высыпали из мешков шуршащих, толкающихся раков болотного цвета со светло розовыми ножками.

   Купив целое ведро раков, мы вернулись домой, и дядя стал готовить их к варке: хорошо их помыл, положил в ведро как можно больше укропа и залил раков водой с раствором соли, чтобы они «напились», и не были пресными после варки. Теперь варить можно будет только через несколько часов.
   Я вышел во двор, сел на лавочку под каштаном в качающемся по земле кружеве света и рваной тени и снова вспомнил о Горьком. Я никогда не узнаю, о чём он думал, но зато я точно знаю, что он видел. А видел он эти стены, оплетённые виноградом, и, конечно же, видел облупленные рамы окон, отражающих синее небо и белых голубей над крышами.
   Я сидел в тени под деревом, но даже сквозь листву меня обдавало таким жаром, что чуть кружилась голова.
   С улицы во двор вошёл невысокий, крепко сбитый мальчишка с кепкой, надвинутой на самые глаза и худенькая черноглазая девочка в лёгком жёлтом платье. Он глянул на меня со злым озорством и, сплюнув, присел передо мной на корточки. А девочка села рядом со мной на лавку и стала разглядывать свою разбитую коленку.
   – Это ты, что ли – приезжий? – спросил мальчишка, внимательно меня разглядывая.
   – Я.
   – Говорят, на художника учишься?
   – Ещё не учусь. Я только поступил.
   – Хм! – хмыкнул он и сплюнул. – А звать тебя как?
   – Виталик.
   – Ну, держи лапу Виталик! Я Вовка, а вот она – Оля, сестра моя.
   – Я знаю, мне дядя Коля вчера сказал, когда вы через двор шли.
   – Дядя Коля – козырный! Он нас без денег в кино пускает. Раз, даже, к себе пустил, откуда он кино крутит. Повезло тебе, что он твой дядя, а то бы ты «леща» сейчас получил по шее.
   – Какого леща?
   – Ладно, художник, не боись. Давай в игру сыграем. Деньги есть? Клади на лавку двадцать копеек… А теперь говори какое-нибудь число.
   – Двадцать, – сказал я.
   – Двадцать одно, – сказал Вовка. – У меня больше, я выиграл!
   И он, засмеявшись, сгрёб мои деньги.
   – Отдай ему, – толкнула его в спину Оля.
   – Да пусть берёт. Не нужны мне его деньги. Какой же ты лох! – сказал мне Вовка. – Слушай, какие у тебя блестящие монеты! Покажи-ка!
   Я достал из кармана горсть монет и раскрыл ладонь, показывая их ему. Вовка быстро стукнул по моей ладони своей рукой, сложенной вертикально трубочкой и все мои деньги моментально оказались у него в руке.
   – Лоханул я художничка, – хохотал он, хлопая меня по спине. – У вас в Риге все такие простые?
   Некоторое время я смотрел на его физиономию и молчал.
   – И я знаю фокус, – сказал, наконец, я. – Могу показать. Только папироса нужна.
   – Не вопрос.
   Вовка, не сводя с меня глаз, с ленцой достал пачку и протянул мне одну папиросу.
   – Ну, вот тебе папироса, – сказал он насмешливо. – Хочешь курнуть? Кашлять не будешь?
   – Фокус такой, – сказал я, беря папиросу в рот, – иди поближе и дунь на папиросу.
   – И чего будет?
   – Она зажжется.
   Вовка подумал, недоверчиво глядя на меня, приблизил своё лицо к моему и раскрыл рот, набирая побольше воздуха. Я изо всех сил дунул в мундштук папиросы, и весь табак вылетел Вовке в рот… Он, кашляя, упал на землю, а я бросился бежать к двери дома. Но Вовка успел схватить меня за ногу, и я упал рядом с ним на землю. Через миг, кашляющий Вовка, усевшись сверху, схватил меня за горло.
   – Отпусти его! Отпусти! – дёргала его за шиворот Оля и вдруг стукнула его по голове так, что с него слетела кепка.
   Я посмотрел ему в лицо и с удивлением увидел на его мокром от слёз лице улыбку, а через несколько мгновений, он ещё раз кашлянул, сплюнул и рассмеялся.
   – Козырно! – сказал он и отпустил моё горло, всё ещё продолжая сидеть на мне. – А ещё чего-нибудь знаешь?
   – Ребята! – послышался из окна голос дяди, – быстро все обедать.
   – Дядя Коля, спасибо! – ответила Оля, – Мы уже домой собрались идти…
   – Разговорчики в строю!.. Быстро руки мыть!.. Через пять минут – перекличка!

   За обедом мы ели борщ, макая стручки красного перца «огонёк» в соль, и откусывая от них небольшие кусочки. За окном резко потемнело, хлопнуло от поднявшегося ветра окно, через которое видно было, как во дворе тётя Вера снимает с другими женщинами с верёвки трепещущее на ветру бельё, и кружит песок под деревом у лавки крохотный смерч. Двор осветила яркая вспышка, оглушительно грохнул гром и ворчливыми раскатами покатился в сторону Дона.
   – Как папа? – спрашивает у Вовки дядя.
   – Ничего, – отвечает Вовка, прихлёбывая борщ, – ходить ему только тяжело. А вчера вечером он письмо писал и нам с мамой читал.
   – Что за письмо?
   – В Москву, к какому-то маршалу. Написал… Как же так – немцы войну проиграли, а живут хорошо. А мы, вон, вчетвером в одной маленькой комнате. А ведь он и ранен был и орденов столько!.. Дядя Коля, как думаете, дадут нам ещё одну комнату?
   – Должны дать. Вера, налей детям ещё борща…
   Тётя Вера ставит на стол большое блюдо с красными, варёными раками. Мы с Олей и Вовкой быстро расправились с клешнями – оказалось, что они, как и я, любят их больше всего. А потом дядя Коля резал арбуз, трескавшийся от спелости. На арбуз у нас еле сил хватило.
   – Дядя Коля, а почему вы нас без денег в кино пускаете? – спрашивает Оля, вытирая поданным тётей Верой полотенцем губы и щёки влажные от арбузного сока.
   – А потому, что вы мне – соседи. Ну, поели? Молодцы! – говорит дядя. – Гуляйте… Туча-то ушла. Замах был на рубль, а удар на копейку… Стороной прошло.
   Когда вставали из-за стола, Вовка повернулся ко мне и напомнил:
   – Ты обещал ещё фокус показать.
   – Виталик, – тронула меня за локоть Оля, – а можешь показать, как художники рисуют?
   – Могу, – сказал я. – Но только я не художник.

   Мы устроились на бетонном спуске к Дону. Оля держала банку с водой, а Вовка краски. И я начал рисовать в альбоме закат – самое лучшее, что я умел. Оля смотрела, как сгущающаяся небесная синева растекается по смоченному листу и переходит в оранжево-огненную полосу на горизонте, потом зеркально отражается в реке. Я подобрал тёмный тон, дал кисточку Оле и, держа её за руку, стал рисовать птиц над рекой, а потом отпустил её руку, и Оля сама стала рисовать птиц в небе. Вовка смотрел, как она рисует, щёлкал семечки и думал о чём-то.
   А потом мы просто сидели, и смотрели, молча на Дон. Оля обхватила тонкими, загорелыми руками коленки, ветер чуть шевелил её светлые волосы, а в глазах золотыми искрами отражалось заходящее солнце. Она сидела так близко ко мне, что я слышал, как у неё во рту, между зубами, перекатывается леденец. А когда она говорила мне что-нибудь, то дыхание её тоже пахло леденцом.
   – У меня есть деньги на три порции «Ленинградского» мороженного, – сказал я Вовке. – Побежали?.. Купим? – предложил я.
   И мы втроём понеслись вниз по бетонному спуску к реке. Вовка с Олей сразу же обогнали меня и затерялись в пёстрой толпе гуляющих вдоль реки людей. Я быстро шёл, искал их глазами и, наконец, увидел их, идущих ко мне, с уже купленными тремя порциями моего любимого «Ленинградского» мороженного.

Самая чудесная

   Вечером Елена Андреевна зашла на кухню и поставила на плиту чайник. Глядя в распахнутое окно, прислушиваясь к гулким детским крикам, воркованию голубей и шелесту листвы, она не могла отделаться от ощущения, что двор-колодец, словно прозрачной, пронизанной солнцем водой, наполнен остановившимся временем. Всё, как и сорок лет назад – подумала она – но, чего-то всё же не хватает. Ах, да… Не хватает малости – звуков пианино из какой-нибудь квартиры.

   Телефонный звонок прозвучал резко и настойчиво. За прошедшую зиму она ослабла, и ей потребовалось время, чтобы дойти до аппарата.
   – Бабуля, это я! – услышала она возбуждённый голос внука. – Я уже в аэропорту, через час вылетаю. Ты знаешь, стоит мне зайти в аэропорт, и я уже такой счастливый! Здесь я чувствую настоящую жизнь! Всё в движении, в ожидании чего-то нового! Такое чувство, что я… вот-вот взлечу!..
   – Ладно-ладно, успокойся, – усмехнулась она, – и перестань говорить восклицательными знаками.
   – Бабуля, тебе хватит тех продуктов, что я закупил?
   – Всего мне хватает.
   – Мне в голову пришла потрясающая идея, сегодня к тебе придёт Лена. Помнишь, я тебе о ней рассказывал? Представляешь, её тоже зовут – Лена! Хочу, чтобы ты с ней познакомилась. Она самая чудесная!
   – Славик, недавно расшифровали древнеегипетский текст, и там были написаны эти же самые слова – «она самая чудесная»… Нет, я сегодня планировала поработать. Мне никого не хочется видеть. Я должна настроиться, подумать…
   – Бабуля, Лена так мечтает с тобой познакомиться, она прочитала все твои книги…
   – Хорошо, пусть заходит, я дам ей автограф.
   – Только побереги её от своих шуточек. Не шокируй её. Дай ей продержаться хоть один раунд. Она ведь ещё не знает тебя, и может что-то не так понять… Да, кстати, мне тут надо для конкурса написать юмористический рассказ, условие – должно быть ровно двести слов. Дай идёю.
   – Вот, тебе сразу готовый рассказ, запоминай. Друзья решили однажды подшутить над рядовым Шульцем и подпилили доски в туалете. Итак, написано десять слов. Остальные сто девяносто слов сказал рядовой Шульц, когда провалился в туалет…
   – Бабуля, остановись. Вот-вот, ты там осторожнее с такими шуточками. Всё, уже бегу на посадку. Прими её хорошо, чаёк там попейте. Второй такой просто нет!
   – И с этой фразы неплохо было бы обмести паутину. Позвони ей, пусть по пути купит четыре батарейки-пальчика. Я давление не могу измерить.
   – Хорошо, позвоню. Уже бегу!
   Ну вот, подумала Елена Андреевна, вечерняя работа сорвана. Хотя, батарейки тоже нужны, так что, хоть какая-то польза будет от этой… «самой чудесной».
   Звонок в дверь прозвучал, когда она, устав ждать гостью, села за письменный стол и погрузилась в работу. Стараясь подавить раздражение, Елена Андреевна открыла дверь.
   Ну да, как я и думала, рыженькое, миниатюрное существо – отметила она. Вот, какой у Славика вкус!..
   – Здравствуйте! – выдохнула девушка, – вы Елена Андреевна?
   – Да-да, заходи, деточка – ответила она, стараясь скрыть раздражение.
   – Меня тоже звать, Лена. Я так запыхалась, пока поднялась к вам на десятый этаж. У вас лифт не работает.
   – Ах, вон что!
   – Слава просил купить вам батарейки. Вот они… Фу-ф! Представляете, сзади меня…
   – Позади меня…
   – Что? А да, спасибо, позади меня шёл по лестнице какой-то тип с огромным догом! Этот отморозок так поводок отпустил, что дог дышал мне в спину…
   – Это из четырнадцатой квартиры.
   – Так, батарейки я дала… Ну, я пойду…
   – Да ты что! Ни в коем случае. Вон, и гроза приближается, слышишь, как гремит. И, кроме того, Славик велел напоить тебя чаем.
   – Правда?.. Ой, совсем забыла, я же купила коробку вкусного печенья. Вам можно сладкое?
   – Да, я недавно проверяла кровь, сахар у меня в норме. Заходи в комнату.
   В большой комнате Елены Андреевны было прохладно. Окно занимало полстены, и за ним горела полоса заката. Ветерок чуть шевелил листы бумаги на столе, тихо гудел компьютер.
   – В сто сорок солнц закат пылал, – сказала Лена, подходя к окну. – Обожаю рисовать закат.
   – Да, внук говорил, что ты поступила в Академию.
   – Да, – радостно повернулась к ней Лена. – Представляете! А сколько было недоразумений… Когда в первый день пришла на экзамен, то не нашла себя в списках, решила что меня не допустили. Я разревелась и пошла к выходу, а навстречу идёт Илья Глазунов, спросил, в чём дело, я рассказала, что не нашла себя в списках и он пошёл со мной на кафедру. Разобрались… Оказалось, что по ошибке меня не вписали. А ведь могла бы уйти.
   – И, слава Богу! Пойди на кухню, подогрей чайник. У меня три сорта чая, сейчас почаёвничаем!
   Лена убежала на кухню, и оттуда донёсся её голос:
   – Я вам свой телефон оставлю. Если что, я могу в магазин сходить.
   – Какой чай заварим? – спросила Елена Андреевна входящую с чайником Лену, – чёрный, или зелёный?
   – Давайте, чёрный, чего мы тут, медитировать, что ли собрались, – хмыкнула Лена. – Так и подмывает спросить, что вы сейчас пишете, но у меня в доме есть соседка, она доктор, так она мне говорила, что стоит только людям, в поезде или на отдыхе, узнать, что она терапевт, так ни о чём другом, кроме своих болячек, с ней уже никто не разговаривает. Так что, не буду спрашивать…
   – Да, это будет правильней всего… А покупать мне особо ничего не надо. У меня есть соседка, она мне часто помогает. Хотя… очень она меня раздражает. На днях изрекла – «если бы не я, то мой муж помер бы под забором, как Лев Толстой»!
   – Может, это у неё чувство юмора такое? – спросила Лена, разливая чай.
   – Бери конфетку… Не думаю. Но иногда у неё проскальзывает и кое-что дельное. В последний раз она сказала – «свобода, это когда ты никому не нужен». Это уже неплохо. Но, это уже голос старости. Хотя… я в первый раз в жизни почувствовала свободу, когда закончила школу. Только не спрашивай, в каком году это было. Достаточно будет, если я скажу, что это было уже после падения римской империи. Так вот, я остро тогда испытала чувство свободы, и одновременно с этим почувствовала, что никому больше не нужна. Никто меня больше не будет ни о чём спрашивать, не будет экзаменовать, не будет поучать. Полная свобода! Никому не нужна! Никому нет до меня дела. Иди на все четыре стороны.
   – А… родители?
   – Это отдельная история. В другой раз. Не было у меня к тому времени родителей, – она чуть помолчала и сказала, – Знаешь, Лена, старость очень напоминает детство. Мир вокруг ребёнка очень узок, с годами он растёт, расширяется – колыбель, комната, двор, город, весь мир… А потом, в обратном порядке – город, двор, комната, постель…
   – Я, как-то не думала об этом.
   – И ни в коем случае не думай. Просто живи. Молодость ведь даётся человеку для того, чтобы он собирал материал для раздумий в старости. Вот, и собирай его… Бери ещё конфетку.
   – Спасибо! Очень вкусные конфеты!
   – А ты заметила, Лена, что мужчины и женщины, по-разному едят конфеты? Женщина, в отличии от мужчины, откусив кусочек, обязательно внимательно рассмотрит начинку, так же, как ты сейчас это делаешь.
   – Хм!.. Мужчины, они вообще невнимательные. Слава никогда не помнит, во что я была одета.
   – Мужчин в женщинах, при всём их поверхностном подходе, интересует главным образом внутреннее содержание…
   – Знаете, с вами так хорошо!
   – Да и с тобой хорошо…
   – Слава мне столько всего про вас понарасказывал, что я боялась к вам идти. Представляете, поднимаюсь по лестнице, позади дог, а впереди вы. Вот, думаю, влипла!
   Елена Андреевна улыбнулась.
   – Что же он обо мне «понарасказывал»?
   – Вы думаете я помню? И ещё кучу наставлений дал. Сейчас припомню… А!.. Он сказал, чтобы я с вами не спорила и говорила вам только правду.
   – Несовместимая комбинация.
   – Наверное, так он мне советовал просто помалкивать. Я ещё конфетку возьму, последнюю… Да, вы правы, не могу с собой справиться, всё время хочется разглядеть начинку.
   – Угощайся, давай ещё чаю налью. Ты про себя расскажи. Как живёшь, кто твои родители…
   – Ну, вот… Очень боялась этого вопроса! Ладно! Похвастать мне нечем. Мама умерла, когда я была совсем маленькая. Отец стал пить. Жили мы очень бедно. Всё детство я запомнила, как одну сплошную бедность… Видели, как на улице милостыню просят? Однажды отец заставил меня милостыню на улице просить, я тогда в первом классе была. Один только раз я это делала. Я сидела у входа в «Детский мир» и смотрела на ноги людей, а когда так долго сидишь и смотришь на ноги прохожих, то ужасно мутит… Немного денег я собрала и в этом же «Детском мире» купила себе акварельные краски. Да, я забыла рассказать… В нашем же доме жил художник, на чердаке у него была мастерская, и он вёл там занятия с учениками, готовил их к поступлению в Академию. Ну а я, совсем маленькая была, с мальчишками по крышам лазила, по чердакам, вот, и набрела на его мастерскую, стала в дверь подсматривать. Он разрешил мне приходить и смотреть, как рисуют. Дал мне бумагу, краски, я сидела рядом с взрослыми учениками и рисовала свои любимые закаты. А потом художник стал со мной заниматься, научил рисовать куб, шар, конус, натюрморты, человека… Отец мой умер, когда я была в пятом классе. У меня совсем никого не осталось, и наш завуч взяла меня жить к себе домой. Она стала моей второй мамой. Вот и всё про меня…
   В комнате потемнело, ветер распахнул окно и с шипением раздул штору. Гром прогремел так, что, казалось, вздрогнул весь дом.
   – Ну, и грозанёт сейчас! – воскликнула Лена, подходя к окну. – Я, наверное, помешала вам работать. Вот дождь пройдёт, и я пойду домой… Ой, сколько у вас книг по искусству, почти все передвижники есть! Сейчас ведь никто не понимает передвижников… Да и вообще, сейчас искусством мало кто интересуется, у всех мысли о деньгах. Так смешно!.. Я иногда представляю себе – Вселенная, множество солнечных систем, тьма звёзд и планет и, всё на них безжизненно… И вдруг, во всём этом невообразимо чудовищном пространстве, появляется чудо – крохотная планета, и на ней есть жизнь! Есть солнце, воздух, вода и есть существа, которые мыслят, чувствуют… И вот, это чудо, это мыслящее существо, эта искорка сознания во всей Вселенной, встаёт поутру и… начинает думать о деньгах или идёт собирать бутылки, или просить милостыню… Что-то в этом не так…
   – А когда ты чувствуешь, что живёшь правильно?
   – Всегда… когда понимаю, что живу неправильно, – рассмеялась Лена. – Но правильнее всего я живу, когда люблю, и когда рисую. Верно говорят, что человек появился потому, что Вселенная, просто напросто, захотела увидеть себя со стороны и осознать себя. Мы – глаза вселенной, её уши… О, гроза прошла, смотрите, солнце за окном сделало всё золотым!
   Елена Андреевна пригубив чашку чая, смотрела на стоящую у окна Лену. Её рыжие волосы были похожи на пылающий закат.
   – Как там Вселенная, не хочет посмотреть, что есть в моём холодильнике? – спросила вдруг она, – Слава там столько вкусного накупил. Мы тут конфеты едим, а про ужин и забыли.
   – О, Славку я знаю! – воскликнула Лена, быстро направляясь на кухню, – сыр «бри» там точно будет. Обожаю его! Когда я ем сыр «бри, то тоже чувствую, что живу правильно…
   Из кухни послышался звук открываемого холодильника и звяканье блюдец.
   – Скоро Славка должен позвонить, рассказать, как долетел – послышался из кухни голос Лены. – Вот он удивится, что я ещё здесь. Он-то думал, что вы меня быстренько выставите… А где у вас хлеб?
   – Иду-иду…
   Елена Андреевна встала, подошла к столу, раскрыла широко окно, наполнив комнату дуновением свежей, вечерней прохлады и, чуть подумав, выключила компьютер.

Разогнавшийся автобус

   Салон второго этажа автобуса международных линий. Неподалёку от меня, через проход, сидит молодая женщина и, глядя на себя в зеркальце, красит губы. Мальчик лет пяти положил на её ноги, обтянутые джинсами, раскрытый рисовальный альбом.
   – Мама, посмотри, какой я домик нарисовал.
   – Денис, подожди, – отмахнулась женщина.
   Теперь она внимательно рассматривает в зеркальце свои глаза. Проходящий мимо неё молодой человек случайно задел рукой её плечо, он пошёл дальше, а она, чуть расширив глаза, оглядела его фигуру и чуть облизнула губы.
   – Мама, ну посмотри же! Посмотри на наш домик? Мама, нарисуй рядом с домиком кладбище, где папа похоронен…

   Скоро автобус тронется. Место рядом со мной всё ещё пустует. Я откинул своё сиденье и, посмотрев в окно, увидел комок заледенелого снега, медленно скользящий по стеклу вниз. Он держится за поверхность стекла хрупкими кристаллами льда, они тают, лопаются и лёд всё быстрее сползает вниз. И я вдруг подумал, ведь ничто уже не может остановить этот лёд. Никакие уговоры, слёзы, доказательства, мольбы не остановят его. Вот так, наверное, и выглядит неизбежность. Я отвернулся от окна, зная, что дойдя до самого низа стекла, комок белого снега упадёт на грязный асфальт.

   В кресле рядом со мной появилась попутчица – девушка лет двадцати. Я из Латвии, она из Литвы, и мы быстро нашли общий язык. Она скинула высокие ботинки со шнуровкой и, натянув на ноги толстые шерстяные носки, с облегчением откинулась на спинку своего кресла.
   Если бы я был режиссёр и снимал фильм о «плохой девчонке», сбежавшей из дома, то я выбрал бы её на главную роль. Короткие, рыжие, искусно всклоченные волосы, дерзкие синие глаза, прямой носик усыпанный веснушками. Кожа лица, шеи и рук – белая и такая тонкая, что голубые жилки просвечивают.
   Денис с таким чудесным произношением запел «We are the world, we are the children», что англоязычная пара, сидящая перед нами, переглянулась.
   – Замолчи, – сказала ему мать, и со щелчком закрыла зеркальце в перламутровой оправе.
   – Почему ты не даёшь мне петь? Это моя любимая песня!.. – возмутился мальчик и сердито отвернулся к окну.
   По узкому проходу пробираются муж и жена – японцы лет 60-ти. Они торопятся занять свои места. Муж быстро что-то сказал жене по-японски. Денис, обиженно прижавшись носом к окну, тут же повторил фразу, копируя заодно и голос японца.
   Моя соседка, как впоследствии выяснилось – Лена, повернулась ко мне с улыбкой.
   – Это не ребёнок, а настоящее записывающее устройство, – сказала она.
   – Я надеюсь, что ночью «устройство» будет спать, – ответил я.
   – Вы думаете, что нам удастся в этих креслах заснуть? Я не первый раз еду. Это будет не сон, а временные потери сознания, – усмехнулась она. – В первые сутки ещё куда ни шло, но на вторую ночь все будут устраивать в креслах такую камасутру! Какие только позы не увидите!

   Автобус быстро летит по заледенелой трассе, на поворотах чуть притормаживает, но выйдя на прямую линию дороги, снова устремляется вперёд… Через час мы останавливаемся на границе. Проверка паспортов. Мы с Леной видим через окно толстого пограничника в чёрной форме. Рукоятка пистолета оттопыривается на правом бедре. На голове чёрная шапочка. Он похаживает между машинами, долго, с недовольной миной, выговаривает что-то каждому водителю, после чего, отпускает его.
   – Как мне не нравятся такие типы, – сказала Лена. – Важный и самодовольный! Чего он водителям так долго мозги компостирует? Всё равно же потом все они едут дальше.
   – Да, – согласился я. – Интересно было бы послушать, что он им говорит.
   – Я сейчас дубляж сделаю, – предложила Лена. – Вот, смотрите, подъехала машина.
   Пограничник враскачку, медленно приблизился к машине. Водитель вышел и встал рядом с нашим супер-героем, который резко открыл переднюю дверцу. Из салона машины на асфальт посыпались пластиковые бутылки колы. Пограничник и не думает их поднимать. Мне кажется, что он сейчас наступит на них своими чёрными армейскими ботинками. Не найдя на переднем кресле ожидаемых ящиков с боеприпасами, он недовольно подошёл к задней дверце, распахнул её и недобро посмотрел на трёх небритых мужчин на заднем сиденье. Они сидели с такими улыбками, что казалось, сейчас запоют хором «Ave Maria». Пограничник хмуро обратился к ним:
   – Кто-нибудь в морду хочет? – продублировала его Лена.
   Все трое мужчин на заднем сиденье отрицательно помотали головами и виновато улыбнулись.
   – Нет? А жаль! – продолжила она за него.
   Он начал было закрывать дверь, но вдруг снова её резко раскрыл и грозно обратился к ближайшему мужчине.
   – Я, кажется, услышал, что ты хочешь? – произнесла Лена.
   Но пассажир торопливо помотал отрицательно головой.
   – Очень похоже, – сказал я Лене. – Но это единственная такая граница, все остальные мы будем так пролетать, что и не заметим.
   – Что-то мне колы захотелось, – сказала Лена. – В Братиславе будет большая остановка. Надо будет купить.

   В салоне автобуса включили телевизор и начался американский фильм на русском языке с субтитрами. Я рассеяно смотрел в окно на проносящиеся поля, автозаправки и рекламы на обочинах дорог. Теперь только по языку на рекламах мы будем видеть, по территории какой страны мы едем.
   На экране телевизора роскошная, полная блондинка, из тех, у которых «всё впереди», отпила из широкого бокала, облизнула губы, по-кошачьи прищурилась и сказала мужчине, сидевшему напротив неё за столиком ресторана:
   – Трахни меня сегодня, мой ризеншнауцер! Трахни!
   – Трахни – отозвался Денис, на весь салон автобуса.
   Головы пассажиров недоуменно задвигались друг к другу.
   – Кетрин, – произнёс мужчина на экране, – мне не нравится, когда ты ведёшь себя так вульгарно.
   – Хочу, и буду вульгарной, – капризно топнула ножкой блондинка. – Трахни меня!
   – Трахни меня! – отозвался Денис ещё громче, чем в первый раз.
   Ропот прошёл по салону автобуса, а экран телевизора мигнул несколько раз, по нему пробежали полосы, и он погас.
   – Эта мамаша что – не может его заткнуть? – прошептала Лена. Я ночью удавлю этого ребёнка, если он мне спать не будет давать.
   Но тут экран телевизора снова включился и все пассажиры увидели, как роскошная блондинка отпила из широкого бокала, облизнула полные губы, по-кошачьи прищурилась и… сказала мужчине, сидевшему напротив неё за столиком ресторана.… Тут весь салон автобуса грянул от хохота, представляя, что сейчас за этим последует…

   Начинает темнеть. Когда мы проезжаем через небольшие городки, стёкла окон озаряются светом мигающей рекламы. А когда едем среди тёмных в сумерках полей, то только звёзды сияют в небе, и светит луна.
   Неподалёку, через проход, сидят парень и девушка. Им лет по восемнадцать, они из Венгрии. Всю дорогу они неразлучны. Мне нравится, как парень смотрит на свою девушку – взгляд очень тёплый и ласковый, движения их неторопливы и заботливы. Когда она хочет поспать, он уходит вперёд на другое место, чтобы она могла устроиться на двух креслах. Мне нравится, как он приносит ей попить и, как она даёт ему что-то поесть из своих рук. В салоне автобуса выключили весь свет, посмотрев на часы, я вижу, что уже два часа ночи. Девушка-венгерка сидит у окна, становится прохладно и парень накрыл её пледом. Его рука под пледом гладит её грудь и девушка улыбается. По складкам на пледе видно, что рука его спускается на её живот, ласкает его, и опускается ещё ниже… Девушка закрывает глаза и, чуть прикусив губу, отворачивается к окну, когда он, приподняв плед, залезает под него с головой. Она кладёт ладони на его голову под пледом и прижимает к низу живота…

   В салон периодически врываются вспышки жёлтого, красного и голубого света от неоновых щитов вдоль дороги. А потом идут заснеженные поля с редкими огоньками на горизонте. Автобус, прибавив газа, ещё быстрее устремляется вперёд по шоссе.
   Мы с Леной включили ночник над головами и перекусываем, попивая колу, которую купили в Братиславе.
   – Спать что-то не хочется, – сказала она. – Накимарилась я уже. Почитать что ли.
   – Что у тебя за книга? – спросил я Лену, кивнув на толстую книгу в сетке на спинке переднего сиденья.
   – «Айвенго».
   – Я когда-то давно читал. А знаете, Вальтер Скотт был великий мистификатор. Сейчас не все знают, но свой первый роман – «Уэверли», он написал, как Аноним и на обложках всех последующих романов стояло, что написал это автор романа «Уэверли». Скотт написал половину своего собрания сочинений, уже были написаны «Айвенго» и «Квентин Дорвард», но никто в мире, кроме одного человека, его доверенного друга, который помогал с публикациями, как посредник, не знал, кто автор всех этих книг! Он планировал даже после своей смерти оставить тайну нераскрытой. Но другу Вальтера Скотта удалось переубедить его, и авторство было раскрыто.
   – Странные эти гении! – промолвила Лена. – А что у вас за книжка? – спросила Лена меня.
   – Да вот, томик Рембо прихватил, но, похоже, зря – за окном интереснее.
   – Я не читала Рембо, но слышала про него. Он, кажется, бросил писать в восемнадцать лет и, прожив до тридцати семи лет, не написал больше ни строки.
   – Да, – кивнул я. – Мало того, что бросил писать, он уехал в Абиссинию, в какую-то Тмутаракань, где потом заболел и невыносимо мучился. Он жил в этой глуши, несчастный и, как ему казалось, всеми забытый. Это ужасно, но он так и не узнал, что его уже давно издают большими тиражами, слава о нём гремит во Франции и других странах! Не знал, что его ищут, не знают, куда он пропал.
   – Почему гении такие странные? – произнесла Лена. – Ведь умные же люди.
   – Гениальный человек, это не значит, что это очень умный человек. Гений – человек с особым, неординарным, отличным от всех мышлением. Такие люди редко бывают счастливыми и благополучными, потому что выходят из общей колеи, где более ни менее, безопасно. Они стремятся выйти за рамки привычного, а значит – безопасного. Они – нарушители закона. Вот, и Жорж Санд возмущалась. Как так! Она родилась и ей все указывают, что делать, как жить. Всё уже за неё решили. Решили даже, как ей одеваться! Вот она и бунтовала – ходила в мужской одежде, что ей очень шло.
   – Но, почему же Рембо перестал писать стихи?
   – Могу сказать только одно – он сам предсказал себе это. И, открыв томик, я прочитал Лене стихотворение Артюра Рембо:

Предчувствие

     Глухими тропами, среди густой травы,
     Уйду бродить я голубыми вечерами;
     Коснется ветер непокрытой головы,
     И свежесть чувствовать я буду под ногами.

     Мне бесконечная любовь наполнит грудь.
     Но буду я молчать и все слова забуду.
     Я, как цыган, уйду – все дальше, дальше в путь!
     И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.

   – Мне нравится, – сказала Лена.
   – Заметили, как точно он сказал – «и словно с женщиной, с Природой счастлив буду».
   – А что в этих словах особого?
   – Рембо гениально уловил, что мужчина – очень жёсткая структура. Мужчина очень конкретный, определённый.
   – А женщины, разве, не такие же?
   – Нет. Они другие. Женщина – воплощение природы и всех её свойств, что и отметил Рембо. В природе нет ничего определённого, окончательного, там всё в движении. Всё переходит из одного состояния в другое. Женщина может принять любую форму, она изменчива и текуча. Одна и та же женщина с разными мужчинами будет разной. Об этом Чехов написал свою «Душечку». Мужчина обнимает женщину, считает, что она принадлежит ему навеки, но обнимает он – солнечный луч, ветер, струю воды… Женщину надо любить, как любим мы летний ветер. Мы же не думаем засунуть его в карман и застегнуть его на молнию. Мы вдыхаем его и счастливы.
   – Но хочется же – навсегда!..
   – А разве жить мы будем всегда?.. Но ты права… Хочется…

   Ночь. Лена спит в кресле рядом со мной. Стало прохладно, и мы накрылись моей дублёнкой. До этого горел слабый ночной свет, но теперь нет и его. Спина затекла от долгого сидения. Может, стюардесса не спит и тогда можно будет чай заказать. Хочется чего-то…
   Покачиваясь из стороны в сторону, от движения автобуса, я осторожно пробрался по проходу салона среди спящих пассажиров, в третий раз уже стукнулся головой о выступающий плафон светильника на потолке и спустился по лестнице в салон первого этажа.
   Передо мной пустой, тёмный салон автобуса, несущегося по, сверкающей в темноте от света фар, трассе. В одном из кресел спит стюардесса. Поперёк двух разложенных кресел спит второй водитель. А в самой глубине салона – сверкающая россыпью огней приборная панель. Она, словно звёздное небо… И тут я увидел водителя, увидел его спину и крепкие руки, лежащие на руле. Он кажется мне неподвижным, может и он заснул? Но, нет. Приподняв голову, он бросил быстрый взгляд на большие электронный часы над лобовым стеклом, и прибавил газа. Когда появляются огни встречной машины, он выключает дальний свет, чтобы не ослеплять встречного водителя, а потом снова включает дальний свет.
   Автобус несётся всё дальше и дальше, и не спит в ночи только один человек, от которого зависит – проснёмся ли мы завтра.

   – Что-то мне нехорошо, – сказала Лена, когда я вернулся.
   – Что случилось?
   – Тошнит. Не пойму, почему. Мне надо скорее в туалет. Меня сейчас вытошнит!
   Лена быстро поднялась и, зажав рот рукой, побежала назад по салону автобуса. Вернулась она минут через десять, бледная, с заплаканными глазами.
   – Как мне плохо! – прошептала она. – Мне плохо, как Рембо в его Абисинии.
   – Что с тобой?
   – Виталий, я была сейчас там внизу… мне жить не захотелось!..
   – Что случилось? Успокойся, сейчас подумаю… Тебе нужно что-то кислое. Я сбегаю к стюардессе, в холодильнике есть фанта и лимонлайм.
   – Представьте, я зашла в этот туалет, меня тошнит, морозит, а там… холодина! Виталий, Там такая холодина, что вода на полу замёрзла, и ноги мои разъезжались, когда автобус покачивался…
   Лена беззвучно плакала, закрыв рукой лицо. Я повернулся к ней и, взяв другую её руку, почувствовал, что она липкая.
   – Я хотела помыть руки, надавила в ладони мыла, намылила руки, а воды-то и нет… Она замерзла! Я стояла там с намыленными руками… как дура!..
   – Успокойся, не плачь!
   – Когда я вышла из туалета и закрыла дверь, я вспомнила, что над раковиной было зеркало – сказала она, посмотрев на меня.
   – И что?
   – Я точно помню, что было зеркало, но я не помню, чтобы себя в нём видела…
   – Успокойся, Лена, у меня есть минералка. Пойдём, помоешь руки. Хочешь, я с тобой пойду… И ты убедишься, что в зеркале будет твоё отражение. Как ты дрожишь!.. Пошли. Успокойся!

   – Какая Вена красивая! – сказала Лена, глядя в окно, на проносящиеся дома. – Ночь, а всё залито светом! И за окнами так роскошно! У нас целый час будет остановка. Погуляем?
   – Давай найдём ночное кафе, будем потом вспоминать, как ночью пили в Вене кофе.
   – Виталий, а что же тогда обнимают женщины? – спросила вдруг Лена, и я не сразу понял, о чём она говорит.
   – Ну, тебе лучше знать. Что ты чувствовала, когда обнимала кого-нибудь?
   – Совсем недавно я обнимала вас, когда мне плохо было… – усмехнулась она. – Хотя, я скорее – опиралась на вас.
   – Ну вот, и ответ, – улыбнулся я.
   В салоне зажёгся свет и прозвучал голос стюардессы на трёх языках:
   – Через несколько минут автобус прибудет на автовокзал Вены. Продолжительность остановки – один час. Просьба не опаздывать. Наш автобус ждать никого не сможет. Мы опаздываем на три часа. Следующая большая остановка будет в Будапеште.

   В Вене вышло много пассажиров, и освободился передний ряд кресел перед лобовым стеклом. Мы с Леной давно поджидали этот момент и тут же заняли места впереди. Автобус, прошёл через город, пронёсся по пригороду, залитому светом, как и центр города и, выйдя на трассу, резко увеличил скорость. Мы опаздывали, и чувствовалось, что водитель делает всё, чтобы двигаться быстрее по скользкой дороге.
   Мы полулежали в креслах, и перед нами было только огромное выпуклое стекло, а за ним – ночь. Казалось, что мы несёмся в воздухе высоко над дорогой, навстречу горизонтально летящему в нас снегу.
   – Кайф! – прошептала Лена, задрав ноги и опёршись ими о стекло. – Всё равно, что косяк курнула!
   – Ясно, чего это тебя тошнило.
   – Да вы что! – рассмеялась она. – Что я дурра – зомби становиться! Я и не пробовала никогда. Это я образно, как у Рембо.
   – Что это тебя на Рембо так заклинило! Книжку тебе, что ли, подарить?
   – Нет, – покачала Лена головой. – Не надо. Эту книгу вы любите. Я чувствую. Вы в ней фотографию держите… И несколько уголков на страницах заломлены. Нет, я сама куплю, прочитаю и постараюсь понять, почему он от всех ушёл… От меня вчера, тоже, мой парень ушёл.
   Я посмотрел на неё.
   – Ищите слёзы? – спросила она, прикусив губу. – Не будет ему моих слёз…
   Но тут же глаза её наполнились слезами, они текли по щекам и по шее. Маленькая слезинка крохотной искоркой сверкала на подбородке и никак не хотела упасть.
   – Ничего мне не говорите, – прошептала она, закрыв глаза. – Прошу, ничего не говорите! Я должна справиться сама. Говорят, время лечит… стирает всё из памяти. А я ничего не хочу стирать!.. Это моё! Понимаете, это – всё, что у меня осталось!
   – Почему ты плачешь! – услышали мы детский голос и увидели Дениса. Он стоял возле Лены и сонно улыбался.
   Некоторое время Лена отсутствующим взглядом смотрела на него в упор.
   – Я поняла, – сказала она. – Ты робот. Вот, почему ты говоришь разными голосами и не спишь.
   – Взь-зь-зь-зь-чк, – именно с таким звуком Денис поднял руку, коснувшись Лены, и сказал механическим голосом. – Привет! Ты кто? Человек?
   – Привет! – ответила Лена. – А ты кто?
   – Я волшебный робот. Что ты хочешь? Я всё исполню. – произнёс Денис электронным бесполым голосом.
   – Я хочу лета. Я хочу моря, хочу счастья, – ответила Лена.
   – Я могу сделать море, – сказал Денис своим нормальным голосом. – Могу сделать волны… Вот, такие… Бх-х-х-х-х-х… Так волны бъют в берег. Я на Чёрном море слышал. А потом… Ш-ш-ш-ш-ш-ш… Так вода уходит в море назад по мелким камушкам.
   Денис так точно всё воспроизвёл, что мы с Леной улыбнулись.
   – Дай я попробую, – сказала Лена. – Ш-ш-ш-ш-ш-ш… Похоже?
   – Нет, ты выдыхаешь, а надо вдыхать и зубы соедини. Тогда будет похоже.
   – Денис, садись между нами, – позвала его Лена. – Вот, так. Садись поудобнее. Виталий, давайте мы все накроемся вашей дублёнкой. Хватит её нам по длине? О, вам только рукав достался? Ну, ничего, вы же «жёсткая структура», – усмехнулась она. – О! Какая тёплая!
   Мы сидели, накрывшись дублёнкой, и смотрели на снег, летящий в нас горизонтально и разбивающийся о ветровое стекло.
   – Денис, – прошептала Лена. – А ты можешь показать чаек? Ну, в смысле, как они кричат?
   Мальчик посмотрел на неё и задумался.
   – Одну чайку я могу, – сказал он. – А много я не пробовал.
   – Хорошо, пусть будет одна. Конечно… Зачем нам много?
   Денис подумал и несколько раз моргнул.
   – Я попробую сделать много чаек, – сказал вдруг он.
   – Я знаю, у тебя получится, – обрадовано прижалась к нему Лена. – Сейчас я закрою глаза, а ты изобрази море, волны и чаек. Сделай, чтобы было, как летом.
   И в тёмном салоне автобуса вдруг с шумом разбилась о камни морская волна и отступила назад в море, шипя по мелким камушкам. Послышался крик чайки, потом второй, а потом… две чайки закричали одновременно, к ним присоединилась третья… и ещё… ещё кричали чайки.
   Лена улыбалась. И улыбались проснувшиеся японцы. А венгерка пыталась присоединиться к Денису, и у неё тоже получился крик чаек. Её парень рассмеялся и поцеловал её в щёку. Широко улыбался огромный болгарин, двумя пальцами забросивший мой тяжёлый чемодан в грузовое отделение, когда мы садились и протянувший мне ночью руку, когда я, увидев, что он собирается спать, сказал ему: «Лека нощ!» Проснулась мама Дениса и, прогоняя сон, провела ладонями по лицу, проверяя всё ли на месте. Все пассажиры проснулись в салоне, и с удивлением слушали «новогоднее лето у моря», которое подарил нам зимней ночью, в разогнавшемся автобусе, маленький мальчик, по имени – Денис.

Замысел

   Морские волны далеко выкатываются на пустынный берег, пена шипит, искрится на осеннем солнце. Волны заливают впадины на берегу, образуя маленькие острова, материки и сверкающие на солнце озёра, в которых отражается небо.
   Я один стою на продуваемом ветром берегу. Никого вокруг. Уже давно я нахожусь в состоянии межрассказья, когда так трудно даётся начало новой истории. Но, сегодня, то и дело, смутно видится какое-то детское лицо, блеск незнакомых глаз и слышится чей-то голос… Появляется замысел, и я начинаю мысленно писать рассказ…

   «Я вошёл в тёмную комнату, отодвинул, раздуваемую ветром занавеску и закрыл окно. В комнате прохладно. Ослепительно сверкнула молния, и показалось, что над домом раскололось небо. Капли дождя застучали по стеклу ещё громче, и сильнее зашумело море. Маленькая Вероника не спит, лежит в кровати и смотрит в окно большими, испуганными глазами.
   – А к нам не придёт большая волна? Она не смоет наш дом? – спрашивает она, прислушиваясь к шуму моря.
   – Таких больших волн здесь не бывает, – успокаиваю я её, а сам с удивлением думаю, а ведь и я в детстве боялся большой волны, которая вздымается, растет на горизонте, движется стеной и грозит разрушить дом! Как я понимаю тебя, Вероника!
   – Я хочу к вам с мамой, хочу к вам посерединке. Я буду тихо лежать.
   – Ты придёшь утром, – говорю я, целуя её душистые после купания волосы, – придёшь, когда я позову, а не так, как сегодня. Слышишь? И не смейся!.. Видишь, ты же большая девочка, – говорю я с улыбкой и выхожу, прикрыв за собой дверь.
   В спальне темно, я ложусь, и целую тёплое плечо жены.
   – Её гром разбудил, – говорю я.
   Она прижимается ко мне в темноте и шепчет:
   – Ты помнишь, мы встретились такой же осенью? Так же шумело море, и дул сильный ветер…»

   Чайки с криками носятся над волнами, то касаясь крыльями пенных гребней, то резко взмывая ввысь. Такую чайку нарисовать легко, надо взять на кисть светлый тон и коснуться кончиком кисти холста. А потом рука должна чуть дрогнуть.
   Я стоял у самой воды и думал – неужели, что-то намечается? Но я всё ещё не знаю этих людей, о которых пишу, и я так и не увидел лицо этой женщины. Какая она? Как мне хочется её разглядеть! Надо продолжить… И вдруг, я увидел…

   «…В окно льётся дымчатый столб лунного света. В темноте я словно слепой, коснулся пальцами её лица, а потом протянул руку к светильнику, но она остановила меня.
   – Я не хочу, чтобы ты видел меня сейчас, – горячо продышала она мне в шею. – Сейчас меня не надо видеть, ведь это уже не я. Но я поправлюсь. Слышишь? Я сильная! Я не могу представить, что меня нет с вами…».

   Рядом со мной на берегу стоят чайки, покачиваясь от ветра на тонких, как палочки, ножках, ветер смешно топорщит их перья. Остановившись среди чаек, я вспомнил о придуманной мною Веронике. Но, что же дальше? И что было до этого? Странный этот мир – воображение! А может, он такой же реальный, как и наш? Может, я ничего не придумываю, а заглядываю в параллельный мир… И, может, сейчас, где-то далеко-далеко маленькая девочка осталась в ночи одна, она не спит, прислушивается к дождю, шуму волн. Может и она меня почувствовала и верит, что я рядом… Я хочу туда вернуться. Сколько времени меня там не было? Минуту?.. Но это здесь. А там?.. И я увидел снова…

   «…В комнате Вероники прохладно, ветер пузырём раздувает занавеску, я закрыл распахнутое окно, присел на её кровать и погладил её по голове.
   – Тебе не холодно? Не открывай окно, видишь, какая буря. Почему у тебя волосы мокрые?
   – Ветер так мотает куст жасмина, что даже прибивает его к земле! Я видела в окно.
   – Не бойся! Хочешь, пойдём к нам с мамой? Ты же хотела к нам посерединке. Пойдём!
   Вероника смотрит на меня со страхом.
   – Что ты говоришь, папа? – прошептала она.
   – А что я сказал?
   – Зачем ты меня пугаешь? – промолвила она, едва не плача.
   – Но что я такого сказал?
   – Ведь мамы больше нет!.. Ведь она…».

   Ветер несёт по берегу тончайшую пелену песка, а к берегу движутся белые ряды волн. У каждой волны есть своя жизнь и потом – исчезновение. Далеко-далеко я вижу волну. Она мощная, кипучая, сбивается с другими волнами, ветер срывает с неё белую пену. Но она всё ближе и ближе к неумолимому берегу, она набирает скорость, выкатывается на песчаный берег, и с шипением исчезает. Вот и нет её, только лопаются на песке пузыри, в которых отражается заходящее солнце.
   Я разглядел Веронику, теперь она мне кажется очень знакомой. Я теперь знаю эти карие глаза, длинные тёмные волосы, и чуть вздёрнутый носик, знаю крохотные родинки на щеке и на шее, и даже её дыхание с лёгким ароматом шоколада мне так знакомо. И я даже знаю, что у неё на руке есть самодельный браслетик из синего, белого и красного бисера. Но, откуда я это знаю?!.. Ведь руки её были под одеялом, и я никогда не видел её рук…

   «…Волны выкатываются к нашим ногам. Я обнимаю её сзади, закрывая собой от ветра, целую её волосы.
   – Пойдём, ты замёрзнешь, – шепчу я ей на ухо.
   – Ничего, ты согреешь меня, – отвечает она, прижимаясь ко мне, и по голосу я понял, что она улыбнулась. – Уже чувствую, что ты хочешь согреть меня. Как хорошо это чувствовать! Где-то я читала, что в жизни каждой женщины рано или поздно наступает момент, когда осознание того, что её хотят, становится для неё событием космического масштаба. Но ведь это ужасно – до такого дожить!
   Я повернул её к себе, пытаясь разглядеть, но ветер закрыл её лицо тёмно-каштановыми волосами, и я поцеловал губы её прямо через волосы.
   – Что ты хочешь? Скажи! – прошептала она.
   – Хочу тебя увидеть.
   – Не надо этого делать. Так нам легче будет расстаться. Я ведь всего лишь твой мимолётный замысел, я – твой набросок. Но ведь в жизни всё точно так же – все придумывают друг друга, сочиняют свою жизнь, пишут, комкают, и всё начинают сначала. Я исчезну, как только ты подумаешь о чём-то другом, и это хорошо, что ты не увидел меня. Но, прошу тебя, ещё чуть-чуть не думай о другом, дай мне побыть рядом с тобой. Дай мне немножечко пожить в твоём воображении. Ведь это так хорошо – жить!
   – Как тебя зовут?
   – Одиночество. Вот, моё имя.
   – Но я хочу увидеть тебя.
   – Одиночество можно только почувствовать.
   – Я чувствую боль.
   – Это – моё второе имя. А есть и третье – жизнь. Сейчас боль пройдёт, сейчас мы расстанемся, я только сделаю ещё несколько вдохов и… Пора! Пора тебе подумать о другом!..
   – Я не могу тебя отпустить!
   – Тебе и не надо меня отпускать. Меня нет, ты обнимаешь пустоту…»

   Вот мы и расстались. Жаль, что я так и не увидел тебя и не написал о тебе. Прости меня и ты, Вероника за то, что я не смог написать о тебе! Но я теперь вижу тебя так ясно, что ты для меня, как живая! Не знаю, в каком ты мире, не знаю, далеко ты, или близко, но, я знаю, как тебе сейчас одиноко там одной. Что мне сделать для тебя? Что? Но, кажется, я знаю, что надо сделать. Догадалась? Ты улыбнулась мне? Сейчас я сделаю это для тебя…

   – Смотри, кто к нам пришёл! – воскликнула она, отрываясь от моих губ, – не сердись, мы с ней так долго спали вместе, что она никак не отвыкнет. Дай ей время.
   Гром прокатился по небу, и ветер надавил на стёкла. В сполохах молнии, Вероника скользнула между нами под одеяло, натянула его до подбородка и, недоверчиво глядя на меня, спросила:
   – Мама, а он теперь всегда будет спать с нами?
   – Он всегда будет с нами.
   – Он что, будет моим папой?
   – Он будет твоим.
   И, когда снаружи послышался рёв ветра, заглушаемый громом, я обнял их обеих.

   Теперь всё закончено и пусть остаётся таким навсегда. В иле я увидел маленький кусочек янтаря. Рассматривая его на свет, я увидел вдали молодую женщину и ребёнка. Как я не заметил их раньше?! Маленькая девочка догоняла отступающие в море волны и убегала от них, когда они быстро выкатывались на берег. Как хорошо, что хоть кто-то появился на берегу. Девочка уже совсем близко.
   – Ксения, иди сюда – донёсся до меня голос женщины, и тогда она повернулась ко мне.
   И я увидел её лицо.

   Приют отшельника
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Старик сидел у края пропасти и смотрел вниз во тьму, из которой доносился грохот далёкого потока. Он не сразу заметил поднимавшегося по горной тропе странника. Тот был невиден в вечернем тумане, лишь белел на фоне грозового неба мешочек, на конце длинной палки, которую путник нёс на плече.
   В сумраке, над вершинами гор, голубыми всполохами сверкали молнии, поднимался ветер.
   – Близится гроза, – сказал старик подошедшему путнику, – она застанет вас в горах, а выше по тропе нет селений. Можете заночевать у меня. Вот моя хижина под банановым деревом.
   Путник помедлил и опёрся на палку, вглядываясь вдаль.
   – Да, я бы передохнул, – устало выдохнул он и посмотрел на старика странным взглядом, словно смотрел он не на него, а сквозь прозрачное стекло.
   Дома хозяин хижины развёл в печи огонь, согрел воду, чтобы гость мог помыться, и приготовил вечерний рис. Снаружи стемнело, мужчины ужинали при свете тусклой лампы, вокруг которой вилась ночная бабочка.
   Порыв ветра приоткрыл дверь хижины, наполнив её прохладой и шелестом листвы.
   – В непогоду дом становится уютнее, – произнёс хозяин дома, наливая гостю чай, – а где ваш дом?
   Незнакомец поднёс к губам чашку.
   – Я сам себе стал домом, – ответил гость и улыбнулся.
   – А ваши родные?.. Где они?
   – Были у меня родные. Теперь я один.
   – Что же случилось? Расскажите вашу историю…
   Теперь хозяин смог рассмотреть гостя, склонившегося над пищей, и увидел, что тот совсем молод, но стоило незнакомцу поднять глаза, как от его взгляда, словно припорошенного инеем, веяло чем-то таким древним, что холодок пробегал по спине.
   – У нас был дом, окружённый садом. За деревьями синела широкая река. У нас был надёжный дом, в котором можно было укрыться в непогоду. Жену мою звали Джия!.. Теперь, с каждым днём она уходит от меня всё дальше, но я помню аромат её рук. Они пахли сандалом.
   Отец мой был мастером по изготовлению вееров, и меня он тоже обучил этому искусству. Я любил расписывать веера, а Джия вышивала на них золотые цветы. Отец делал веера из сандалового дерева, поэтому руки её пахли сандалом.
   Готовый товар я отвозил в город. В свой последний отъезд я не знал, что расстаюсь с родными навсегда. Отец, увидев меня собравшегося в дорогу, помахал рукой. Так мы простились с ним. Мать говорила мне что-то, но я не запомнил её слова.
   А Джия ехала со мной в повозке до плакучего кипариса, у которого дорога начинала подъём на лесистый холм. Мы думали, что расстаёмся на несколько дней. Я обнял её. Стояли дни полнолуния, и мы договорились, что будем смотреть перед сном на луну, тогда мы будем видеть её одновременно, а значит – окажемся рядом.
   Я смотрел, как Джия шла по дороге, и, прежде чем исчезнуть за деревьями, помахала мне рукой.

   В городе я продал товар, но задержался из-за непогоды. Начался сильный дождь. Я остановился на постоялом дворе старого Лу, давнего друга моего отца.
   А на вторую ночь с юга пришёл ураган. Мы не успели опомниться, как он уже срывал крыши с домов, и сбивал людей с ног. Снёс он и крышу нашего убежища. Большие деревья подпирали стены, и только потому они не развалились.
   Ползком мы добрались до ямы для овощей под сараем. Оглушённый рёвом ветра, я смотрел в чёрное небо и с ужасом видел, как над нами пролетают ветви деревьев, обломки домов, а когда услышал над собой вой пролетающей в небе собаки, мне показалось, что наступил конец мира…
   Когда ветер чуть стих, Лу вылез из ямы, посмотрел вдаль, и вдруг, указывая трясущимся пальцем в небо, завопил, как сумасшедший:
   – Бежим!.. Летит Чёрный дракон!..
   Он стал карабкаться вверх по склону горы. Я поднимался вслед за ним, поражённый его криком. Мне казалось, что ужаснее того, что было, быть уже не может, но я ошибся. На вершине горы я оглянулся и увидел, как что-то чёрное спустилось с неба на землю, словно чёрная тушь пролилась на мокрую бумагу, и в тот же миг хижины в долине сдуло, как осеннюю листву. Ветер ударил мне в грудь и бросил на землю, словно тряпичную куклу.
   Оглушённые рёвом ветра, я лежал, ухватившись руками за ствол дерева. Рядом с собой я увидел забившуюся под корни сосны лису, и увидел в её глазах ужас…

   К рассвету ветер стих. По узкой горной тропе я пробирался сквозь поток, идущих мне навстречу людей. Полунагие, в изодранной одежде, они шли с жалкими узлами в руках. В глазах их был, либо страх, либо пустота, и все они говорили о разрушенных домах и наводнении. На этой тропе я встретил девочку-рабыню, служившую у наших соседей. Она сказала, что наш дом первым смыла поднявшаяся вода… Девочка плакала и прижимала к себе котёнка.
   К вечеру я поднялся на лесистый холм, с которого дорога спускалась к плакучему кипарису, у которого мы простились с Джией, но я не увидел ни кипариса, ни нашего дома. Долина превратилась в огромное озеро, в котором отражалось голубое небо.
   Я опустился на землю без сил и безмолвно закричал. Удивительно, но в тот же миг вокруг меня взлетели с ветвей птицы. Как они услышали меня?

   Целый день я поднимался по лесному склону, но не видел никаких признаков жилья. Только к вечеру у ручья увидел женщин стиравших бельё и понял, что поблизости посёлок. Одна из женщин, в тени ивы обмахивала веером маленькую девочку, та сонно посмотрела на меня, когда я проходил мимо. Волосы её колыхал слабый ветерок.
   Тропа круто поднималась в гору. Быстро темнело, луна уже серебрила узкую полосу реки на дне ущелья. Так, к ночи, я подошёл к месту, которое называют «Приют отшельника».
   Поднявшись ещё выше, я заметил ветхую хижину с навесом у самого края пропасти. Возле неё, в сумерках, разглядел несколько человек, сидевших у обрыва. Широкие, остроконечные шляпы скрывали их лица и плечи.
   Душа моя болела, а вокруг лишь сияние бледной луны и тоскливый вой обезьян в ночи.
   Я присел рядом, но они даже не шелохнулись, словно не видели меня. Они безмолвно смотрел вниз в темноту ущелья. Оттуда тянуло прохладой, и доносился шум воды.
   Я встал, увидел, что навес у хижины свободен и решил заночевать там, на ворохе соломы. Лёжа под навесом, я слышал шум водопада в горном лесу, и видел над собой луну. Я думал, что, может, мне приснится Джия, и скажет что-нибудь во сне. Но приснилось мне, что я держу в руке спелый персик и никак не могу поднести его к губам.
   Ночью я проснулся от холода. Неподалёку от меня, люди разожгли костёр. К ним присоединилось ещё несколько человек, как я понял из разговора – местных жителей. Их разговор привлёк моё внимание.
   – Вон там, на вершине горы, сейчас тот, кого мы зовём – Старик, – донёсся до меня голос одного из ночных соседей.
   – Говорят, что он не то оборотень, не то человек, – послышался голос старика-селянина, – рассказывают, что иногда, он становится женщиной, а порой, превращается в ребёнка. Говорят, что он не отбрасывает тени и родился старым…
   – Глупости!.. Старик наш учитель.
   – Почему же вы караулите его на всех дорогах?
   – Он решил нас покинуть. Сказал, что пришла пора ему исчезнуть, но мы перекрыли все дороги и не даём ему уйти.
   – Он может уйти через перевал.
   – Нет. Начальник горной заставы тоже его ученик. Он-то и сообщил нам, что задержал Старика. Сейчас он на вершине.
   – Но почему вы не даёте ему уйти?
   – Начальник горной заставы пропустит его только при одном условии – Старик должен оставить письменное послание со своим знанием, в котором раскроет – в чём заключается истина. Только он знает это. Старик – настоящий учитель…
   – Как можно знать, что учитель настоящий? Кто может это сказать точно?..
   – Это можно узнать… Старик говорил нам, что он учился всегда только у настоящих мастеров и избегал самозванцев. Однажды я спросил его: «Учитель, но как узнать, что мастер настоящий? Есть такой способ»?
   Говорящий замолк и чуть поправил сучья в костре, вихрь искр поднялся, кружась, в небо к звёздам. Из пропасти донёсся гулкий таинственный крик ночной птицы.
   – Он мне ответил: «Да, есть такой способ. Если хочешь узнать, настоящий ли Учитель, то пойди к нему и предстань перед ним несчастным и униженным, моли о помощи и сострадании. Если, видя твою униженность, он станет надменным, то беги от него, как можно быстрее». И тогда я спросил: «А если он не станет надменным? Что если мои слова тронут его и разжалобят?» И он мне ответил: «Если твоё несчастье его разжалобит и опечалит, то тоже беги от него, как от ядовитой змеи».
   Я был в замешательстве и сказал: «Не понимаю! Но как же должен реагировать настоящий Учитель?» И тогда Старик мне сказал: «Он никак не должен реагировать. Он должен остаться самим собой».
   Со своего ложа, я слышал шум потока на дне ущёлья. Голова моя кружилась от близости пропасти за стеной навеса. Ночные спутники сидели у костра, освещённые его огнём и светом золотой луны над горными вершинами. Маленькое, светлое облако оттолкнулось от склона горы и поплыло в небе. Из тьмы, со стороны посёлка доносился смех и звук флейты. Ночной ветер пах жасмином, и мне казалось, что я не в маленьком посёлке на краю пропасти, а в душистой чаше темного гигантского цветка, окружённый лепестками чёрных отвесных скал. Тьма окружала меня, а из глубины пропасти веяло прохладой. Прозрачное, как шёлк, облако чуть прикрыло луну.
   Я лежал среди звона цикад и звуков флейты во тьме. Как без слёз смотреть на эти кручи, на вершинах которых спят орлы? Как сдержать печаль?.. Но мне было легче рядом с этими людьми.
   С вершины горы доносились вопли обезьян. Я лежал в кружеве пятен лунного света, который пробивался сквозь зелень оплетавшую стволы навеса. На фоне луны листва казалась полупрозрачной. Я закрыл глаза, пытаясь заснуть, и услышал удар колокола на горе.
   – А ты, что молчишь, Ян? Ты, похоже, совсем пьяный, – послышался голос того, кто рассказывал о Старике.
   Со своего ложа я увидел, как к костру приблизилась тёмная фигура человека. Он чуть покачивался, нетвёрдо стоя на ногах.
   – Кому плохо от того, что я пьян? Разве это важно? – ответил он раздражённо. – Важно то, что происходит там, – и он указал рукой вверх, в темноту.
   – Скорее бы узнать, что он напишет, – послышалось со стороны костра.
   – А я и не знаю, хочу ли знать это. Я лучше ещё выпью. Э!.. Вы, куда подевали наше вино?
   Лёжа на земле, я попытался разглядеть того, кого назвали – Ян. Он был крепок, свет луны озарял его шею, мускулистые руки. Прихватив кувшин, он присел неподалёку от меня под навесом и, глотнув вина, хмуро насупился.
   – А какой он – ваш Учитель? – спросил я. – Похоже, он очень мудр.
   Ян вгляделся в темноту, пытаясь рассмотреть меня, презрительно фыркнул и отхлебнул из кувшина.
   – Нет! – покачал он головой. – Он совсем другой.
   – А что же может быть другое?
   Ян аккуратно установил кувшин в ворохе сломы и посмотрел в небо.
   – Посмотри… Видишь – горный вьюнок чуть качается на ветру? Если бы я не сказал тебе сейчас, то ты бы не заметил его. Вот, и учитель такой же.
   – Хотел бы я увидеть Старика! – сказал я. – Хотелось бы оказаться рядом с ним и почувствовать то, о чём ты сказал.
   – Возьми, – Ян протянул мне запотевший от росы, кувшин с вином. – Завтра истекает срок, и он закончит послание. Наверное, уже закончил. Утром мы будем подниматься наверх. Они думают только о послании, а я хочу обнять Старика на прощанье.

   Ранним утром мы с Яном начали подъём на гору, поросшую сосновым лесом. Следом за нами поднимались остальные ученики Старика. Мы слышали за собой их голоса и треск сучьев.
   – Как ваш Учитель смог подниматься по такой крутой тропе? – спросил я.
   – Он шёл другой дорогой, более пологой. Но сейчас мы сокращаем путь.
   Несколько часов мы поднимались по тропе. Вскоре зной стал нестерпимым, и решено было передохнуть. Я без сил опустился в тени. Полдневный жар и дремота овладели мной. Я слышал, как Ян, весело напевая, моется в ручье за кустами. Он появился бодрый и весёлый. Капельки воды сверкали в его волосах. – Хочешь посмотреть на змею? – спросил он. – Она греется там на солнышке. Эх, мы могли бы её приготовить! Он уселся рядом со мной и снова насупился. Настроения у Яна менялись поразительно быстро, но все они казались мне наигранными, а какой он на самом деле, трудно было понять. – Ян, расскажи о себе, – попросил я его. – Хотел и тебя спросить о том же. – Что я могу сказать? Все мои родные погибли. Ничего у меня нет, кроме воспоминаний. – А у меня нет даже воспоминаний. Я не знаю, кто были мои отец и мать. Не знаю, есть ли у меня братья и сёстры… Вот, ты, случайно не мой брат? – спросил вдруг Ян. – Нет, – ответил я с улыбкой. – Жаль. А то я бы тебя обнял. Он улёгся, устроившись поудобнее среди толстых, словно змеи, корней.
   – Иногда мне снятся какие-то люди, – сказал он. – Может, это мои родные? Однажды, мне приснился мой сын. – У тебя есть сын? – Нет, но он мне приснился. Мы шли с ним по лесу. Я держал его за руку, вдруг он вырвался, побежал вперёд и исчез за деревьями. Я искал его, но так и не нашёл. – А ты разглядел его лицо? – Нет. Но я помню его руку. Она была, как маленькая тёплая зверушка в моей руке.
   Стволы сосен, на крутом склоне, обуглились от солнечного жара, оглушительно трещали цикады. Я смотрел вверх на склон горы, таявшей в жаркой дымке, и видел, как далёкий горный водопад бесшумно падает сквозь лес.
   Переждём зной и пойдём дальше, – послышались голоса подошедших учеников. Они расположились в тени поближе к ручью.
   – Ян, расскажи мне ещё о Старике, – попросил я. – Что он говорил вам?
   – Он ничего нам не говорил, – буркнул Ян.
   – Как же он вас учил? – удивился я.
   – Ты думаешь, что нельзя учить без слов? – произнёс Ян. – Старик не верит в слова. Однажды он рассказал нам о людях, которые показали ему путь.
   Ян чуть помолчал. Тёплый ветер качал листву дерева над его головой, пятна света и тени скользили по корням-змеям, и казалось, что они шевелятся вокруг него. В синем небе, над горной вершиной, сиротливо-одиноко замерло белое облако.
   – Это были три брата, – продолжил рассказ Ян. – Они странствовали от одного селения до другого, и где бы ни оказались, всегда приходили на рыночную площадь. Братья не верили в слова и никого ничему не учили. Они выходили на середину площади, становились среди толпы и начинали смеяться. Животы их ходили ходуном от хохота. Люди смотрели на них, как на помешанных, потом три чудака начинали казаться им забавными и вдруг, сами того не замечая, люди тоже начинали смеяться. Братья заражали весельем всех вокруг себя, и вскоре вся площадь уже валилась с ног от хохота. Люди забывали о барышах и наживе, они пробуждались от сна, и снова были невинны, как дети.
   Так продолжалось из года в год. Но однажды ночью, когда они остановились в одном селении, один из братьев умер. Жители села гадали, что же братья будут делать? Каково же было их удивление, когда на следующий день оба брата пришли на площадь и стали хохотать. Они смеялись и танцевали ещё неистовей, чем когда-либо прежде.
   Люди были возмущены. Они обратились к братьям:
   – Что вы делаете?! Как вы можете смеяться в такой день? Ведь ваш брат умер!
   Утирая слёзы душившего их смеха, браться ответили: «Вы ничего не поняли. Мы трое загадали – кто первым из нас умрёт, и вот, наш брат выиграл. Смерти нет, это самое великое заблуждение. Каждая смерть – это дверь в новую жизнь. Как же мы можем не радоваться в такой день! Что ещё мы можем сделать для человека, который смеялся всю свою жизнь? Мы можем только смеяться и праздновать! Иначе, он посмеётся над нами и назовёт нас дураками.
   Жители селения не поняли их и сказали: «Дайте мы его хоть переоденем и обмоем перед обрядом похорон». Но братья не позволили им сделать этого. Они ответили: «Перед смертью наш брат сказал о своём последнем желании. Он хотел, чтобы его не обмывали и положили в огонь в той одежде, которая сейчас на нём.
   Начался обряд похорон, и умершего положили на костёр… И тут произошло нечто такое, что поразило всех! Послышался оглушительный треск, искры летели во все стороны, над площадью поднялись клубы разноцветного дыма. Оказалось, что умерший, обвязал себя под одеждой кусками зелёного бамбука. С оглушительным треском он взрывался на огне и озарял площадь светом ярких искр. Умерший устраивал для людей свой последний праздник веселья! Дети, хохотали и прыгали от восторга, все улыбались, и действительно чувствовали радость, провожая человека в новую жизнь…
   Ян умолк. Я лежал и думал об удивительных братьях, которые не верили в слова. Должно быть, я заснул, потому что вдруг почувствовал, как Ян трясёт меня за руку. Отрыв глаза, я ощутил предвечернюю прохладу.
   – Пора, – сказал он. – Скоро ты увидишь нашего учителя. А я… смогу с ним проститься.

   Уже в сумерках мы добрались до ветхой хижины у края тропы, но она была пуста. Открыв покосившуюся плетёную дверь, мы увидели на полу только тушечницу и свиток рисовой бумаги. Поднялась луна, свет её туманным веером проникал в хижину. А за окошком уходили вдаль гряды поросших лесом гор.
   Ученики бросились к свитку, развернули его, но на ворсистой, перламутровой поверхности листа увидели только одну надпись – «Семь телег».
   Ученики обыскали всё в хижине и вокруг неё, но ничего больше не нашли. Стоя перед хижиной, на выжженной солнцем траве, ученики растеряно смотрели друг на друга.
   – Он ничего не оставил нам! – воскликнул один из них.
   – Он посмеялся над нами и ушёл! – воскликнул другой.
   – Учитель не обманул нас! – стукнул себя по ладони Ян, гневно сверкая глазами. – Мы просто не видим его послание. Оно прямо перед нами, но мы так глупы, что не видим его!
   Ученики оглядывались вокруг себя, но видели во тьме, только бледные стволы бамбукового леса, поднимавшегося вверх по склону.
   – Где-то здесь! – закричал Ян, бросившись к лесу.
   И он нашёл послание. Он был прав, оно всё время было прямо перед нами.

   Рассказчик умолк. Пока он рассказывал свою историю, ливень закончился. Широкие листья бананового дерева покачивались за окном.
   – Как только рассвело, мы стали валить все стволы, на которых Ян обнаружил надписи, а потом долго носили стволы вниз. Несколько дней, пока мы были в посёлке у подножия горы, он не отходил от этого удивительного послания. Он сторожил стволы день и ночь. А когда мы расставались, он обнял меня, стараясь казаться хмурым и насупленным. На прощанье он мне сказал:
   – Старик говорил, что проблеск истины может дать даже горный вьюнок. Спроси его, о чём хочешь, и он ответит.
   – Ты шутишь, – сказал ему я.
   – Я не шучу. Спрашивай, но только не пытайся понять ответ. Просто почувствуй…
   И Ян коснулся рукой одного из вьюнков, что вились по дереву. Светящиеся на солнце листки растения замерли передо мной.
   – Спроси всё то, о чём ты хотел спросить Старика.
   – Жива душа моей Джии? – спросил я. – Жива ли она в каком-нибудь из миров?
   Подул ветер, и вьюнок качнулся из стороны в сторону.
   – Он сказал – нет, – произнёс Ян.
   – Неужели она совсем исчезла из мира?! – спросил я.
   – Нет, – качнулся из стороны в сторону вьюнок.
   – Неужели она на веки утратила память обо мне?
   – Нет, – ответил горный вьюнок.
   – Это нелепость! – воскликнул я.
   – Нет, – качнулись цветки вьюнка.

   Путник замолчал и стал смотреть в окно на гряды далёких гор. Хозяин дома коснулся рукой его плеча.
   – Уже поздно. Вы утомились. Надо набираться сил, впереди у вас будет долгий путь. Ночи сейчас душные, можете лечь под навесом снаружи. Там вам будет хорошо.
   Ночью путник проснулся. Вокруг стояла тишина, даже цикады молчали. Он посмотрел на дверь в хижину и увидел, что над ней горит крохотный огонёк светлячка. Свет этот ничего не освещал, но он так трогательно украшал ночь.
   Утром путник простился с хозяином хижины. Впереди был долгий путь к перевалу.
   Старик проводил его до развилки горной дороги.
   – Там выше дорога снова будет раздваиваться. Держитесь правого пути.
   – Спасибо, ответил путник.
   Он поднял палку на плечо, мешочек на её конце забелел на фоне синего неба. Он сделал несколько шагов, но вдруг замедлил шаг и оглянулся.
   Старик стоял и смотрел на него.
   – Я сейчас вспомнил! – воскликнул путник. – В день, когда мы грузили стволы бамбука, ученики достали в соседнем посёлке множество телег, но Ян с палкой набросился на крестьян и прогнал половину из них, оставив только семь телег. Он бегал, потрясая палкой, и кричал: «Учитель сказал – семь телег! И их будет только семь!»
   Хозяин хижины расхохотался.
   – Он всех готов был поубивать! Бегал и кричал: «Семь телег! Семь телег!»
   Хозяин хижины с улыбкой проводил глазами путника, пока тот не скрылся за стволами деревьев.
   – Ян! – сказал он едва слышно, вытирая слёзы, выступившие у него из глаз от смеха. – Добрый Ян!

Виталий Ковалев Янтарь -------| Библиотека iknigi.net|-------| -------