Юрий Дихтяр
Меня укусил бомж

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Ангел у окна

   Он устал. Хотелось просто выпить рюмку под вчерашние макароны и варёную колбасу. Хотелось посмотреть телевизор, краем глаза следя за картинкой и не вникая в смысл слов. Хотелось с размаху грохнуть об стену чашку. Хотелось лечь в тёплую ванную и провести лезвием по запястью. У него было много странных желаний.
   Но он не мог себе это позволить. Может когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас его ждала Снежка, самое чудесное существо на свете. Тонкая ниточка, которая удерживала его в этом мире. Большеглазая, кудрявая, с пухленькими щёчками и веснушками на курносом носике. Она расстроится, если не дождётся отца и найдёт его в ванной, полной крови.
   Он допил чай, сотворил на лице улыбку и пошёл в детскую.
   – Папа, ну где ты ходишь? Я уже спать хочу.
   – Ну так спи, – он сел на кровать, сдвинув в сторону одеяло.
   – А сказку?
   – Ну, конечно, куда же без сказки.
   – Пап, а сказки – это всё враки?
   Он сделал серьёзное лицо, хотя действительно захотелось рассмеяться.
   – И кто это тебя таким словам научил? Воспитательница или нянечка? Или папа.
   – Папа!!! – засмеялась она, тыча пальчиком в его сторону. – Это меня папа научил!!!
   – Ах ты, обманщица! Папа и слова такого не знает. Нет, доця, сказки – это такие истории, которые когда-то случались, только давно.
   – И что, великаны есть?
   – Есть. Конечно.
   – А почему я их не видела?
   – Просто они такие громадные, что их не видно.
   – Как это?
   – А вот так. И они нас не видят. Потому, что мы такие малюпусенькие.
   – А я уже выросла. Я вчера всю кашу съела и выросла. Они меня теперь видят?
   – Ну, теперь обязательно увидят.
   – И съедят?
   – Да нет, они девочек не едят. Просто пожуют и выплюнут. Вот так! – и он расставил руки, сделал страшное лицо и принялся её щекотать. Её смех был похож на музыку – такой звонкий и мелодичный.
   – А!!! Хватит, великан!!! Отпусти меня!!! Пап, а ангелы тоже есть?
   – Конечно, есть. У них такие пушистые крылья и золотые кольца над головой. Они приносят деткам сны. Ты спать собираешься?
   – Не-а. Пап, а моя мама – ангел?
   Он промолчал, у него перехватило дыхание, и слёзы подобрались к глазам. Он поцеловал дочку в лобик.
   – Ангел, да? И у неё крылышки? И она теперь на облачке живёт?
   – Кто тебе это сказал?
   – Бабушка. Она знает. Она мне ангела на картинке показывала. Ангелы красивые и добрые, да?
   – Да…, добрые.
   Он прижал девочку к себе, гладя её по рыжим кудряшкам. Только бы не заплакать, только бы она не увидела слёз.
   – Пап, отпусти, задушишь. Правда, что мама ангел?
   Она внимательно посмотрела ему в глаза. Слишком долгой оказалась пауза. Он попытался улыбнуться, кивнул головой.
   – Да, любимая, мама – ангел.
   – Ты мне врёшь?
   Её взгляд настолько пронзительный и взрослый, что врать было почти невозможно. Почти. Но он смог. Он поборол в себе этот пагубный порыв сказать правду. Не мог этого позволить. Он отец и его работа – врать, оберегать её от правды жизни. Врать всю жизнь. Правда слишком ядовита и тяжела, чтобы взвалить её на маленькие веснушчатые плечи. Зачем ей знать, что папа не попал на день рождения дочки, потому что напился и уснул в парке на скамейке. Что игрушку, которую дочь просила, он не купил, потому что не было денег даже на хлеб… Что мама, самая лучшая на свете мама, гуляла направо и налево, без разбору. Что бабушка, самая добрая бабулечка в мире, гнобила свою дочь с самого рождения, выжила её из дому и помирились они только год назад. Что он сам не хотел рождения дочки и требовал, чтобы жена сделала аборт, и даже бил её иногда, когда приходил уставший и изрядно выпивший. Что ни разу не свозил дочку на море. Что Деда Мороза не существует, что великанов нет и никогда не было, что это не зубная фея приносит монетку под подушку за выпавший зуб. Что мама её не ангел, а дура. Дура, выпившая пять упаковок снотворного и уснувшая навеки. Просто легла спать рядом с ним, пьяным, вернувшимся с очередной попойки с коллегами по работе. И он всю ночь спал с трупом, и утром обнаружил жену в засохшей блевотине, с остекленевшими глазами и открытым ртом, с вывалившимся языком. Спасибо, что она додумалась отправить дочь к бабушке. Хорош ангел. Ангел. Ангел.
   – Не вру, милая, мама твоя – самый красивый и добрый ангел на свете. А теперь – спи.
   Он расцеловал её – в щёчки, в глазки, в лобик и в губки. И даже в подбородочек. И вышел из комнаты, щёлкнув выключателем. Девочка повернулась набок и сразу же уснула.
   Возле окна мелькнул бледный силуэт. Красивое женское лицо с пышными, распущенными волосами, перетянутыми ленточкой, заглянуло в комнату, задержавшись на секунду. «Спи», – шепнули губы, дыхнули на стекло. Крылья расправились и видение исчезло. За окном сияла звёздами ночь.

В поиске любви

   За последние трое суток я спал часов пять, не больше. Выпил ведро кофе и выкурил блок сигарет. Чёрт, спрашивается – на кой ляд мне это нужно? Всё равно, что искать верблюда в игольном ушке, или как там говорят? Голова уже не соображает совершенно. Нет, нужно поспать. Срочно обняться с подушкой и спать, спать, спать.
   «У тебя красные глаза, да и вообще, ты выглядишь на миллион… собачьих какашек», – сделал мне комплимент знакомый бармен из ночного клуба. И я ничего не ответил, потому что он, скорее всего, прав. Зачем я только подписался? Откуда взялся на мою голову этот гламурный педик?

   – Вы же детектив, сыщик. Это ваша профессия. Для вас такое дело вообще пара пустяков.
   Посетитель был весь в белом – батистовая рубашка, лёгкие брюки свободного покроя, белые кожаные сандалии. Золотистые кудряшки на голове, пухленькие губки, греческий нос. На таких, наверное, бабы гроздьями вешаются. Да и не только бабы. Просто эталон чувственности. Но он не выглядел слащавым, как некоторые эпатажные звёзды. Нет, он был именно сладкий, такой сладкий, что хотелось попробовать на вкус. Я отогнал неизвестно откуда появившиеся неправильные мысли.
   – Будете кофе? – спросил я.
   – Спасибо, давайте вернёмся к делу. Почему вы не хотите искать мою сестру?
   Я показал ему гору папок на столе.
   – Вот, за половину дел я ещё не брался. У меня аврал и цейтнот.
   – Ну, если не брались, значит, могут ещё полежать. Я не просто так обратился к вам.
   – Поймите, у вас дело неотложное, а я не могу вот так всё бросить. У всех дела неотложные.
   – Давайте подойдём с другой стороны. Поговорим о вознаграждении. Может моё предложение заинтересует всё же вас?

   Да я напишу в чеке такую сумму, что у него лопнет селезёнка от количества нолей. Сначала думал взять с него по тарифу. Но теперь оторвусь по полной. Никто его за язык не тянул. Я точно не тянул. А если обманет, пришлю к нему людей, которые исполосуют симпатичную мордашку и сделают из него Квазимодо.

   – Давайте так – вы тратите на поиски трое суток.
   – Сколько? Вы с ума сошли!
   – Трое суток. И в случае успеха я выдам вам чек на предъявителя. А вы сами впишете сумму. Любую.
   – Очень смешно. А в случае неуспеха?
   – Такого ещё ни разу не было. Но, если вас это беспокоит, я заплачу вам, ну, например, сто тысяч.
   – Рублей?
   – Не принципиально. Валюту выберите сами. Но, поверьте, вы справитесь. В прошлом году сестру искал продавец мороженного, и ему понадобилось всего пара часов. И это в Нью-Йорке. А там людей побольше, чем в вашем городе.

   Третьи сутки закончатся через три часа, а у меня ничего нет. Ничегошеньки. Дырка от рогалика, или как там правильно? Это точно диверсия конкурентов. Пока я рыскаю по городу в поисках Любви, заметьте, не Любови, а именно Любви… Какие, всё таки, попадаются странные люди…

   – Её зовут Любовь. Любовь Купидоновна Эротова.
   – Какое благозвучное сочетание букв, – пошутил я.
   – Да, такие имена – семейная традиция. Меня, например, зовут Амур.
   – Судя по отчеству, не в честь реки.
   – Не в честь. Но это ещё не всё. Её имя совсем не Любовь, в смысле Люба. Её имя – Любовь, в смысле – любовь, со всеми вытекающими из этого падежами и склонениями. Я доступно объяснил?
   – Да, то есть нет, то есть не совсем. Короче, я не понял разницы, но суть уловил. Любой её звать не нужно, правильно?
   Амур Купидонович согласно кивнул.

   На вопрос, что я здесь ищу, отвечал – Любовь. Звучало романтично, на меня смотрели как на придурка, и меня это устраивало. Придуркам везёт, их не боятся и ни в чём не подозревают. Так легче работать.
   Гугл посмеялся надо мной, когда я ввёл в поиск имя пропавшей. В базе данных тоже ничего не нашёл. Друзья из милиции решили, что я их разыгрываю.
   Где я её только не искал – в библиотеках, в музеях, в кинотеатрах и театрах, шастал по аллеям парков, заглядывая в лица гуляющих и сидящих на скамейках девушек. Потом катался по ночным заведениям и вокзалам. Ума не приложу, где ещё её можно искать. Вот! Я ещё в зоопарке не был! Точно!

   – Никакого криминала, это просто причуда. Ей всё надоедает, и она уходит, не предупредив, ни слова не сказав. А мы потом ищем её. Такое случается раз в год. Осенью. Осень вообще пора обострений. Не подумайте ничего, она не больная. Осенью обострения случаются у всех – увядание природы, дожди, переходный период, вызывающий у людей кризис.
   – И надолго уходит?
   – Мы даём ей недельку, пусть отдохнёт, а потом начинаем искать. Она так увлекается, что может забыть обо всём на свете.
   – Мужчины?
   – Нет, что вы? От этого она как раз и отдыхает.
   – Она что… как бы это поделикатнее?
   – Нет, конечно. Долго объяснять… Она в это время предпочитает тишину и покой. И одиночество.
   – Хорошо. У вас есть её фото?
   Златокудрый Амур ехидно так ухмыльнулся.
   – Есть, но оно вряд ли вам поможет. Скорее, наоборот.
   – Это как?
   – Вот так.
   – А как же я её буду искать без фото?
   – Ну, если вы настаиваете, – он положил передо мной фотографию. Откуда он её достал, я так и не понял.

   С этой фотографией совсем что-то непонятное. Кому я только не показывал её. Некоторые пожимали плечами и отвечали, что не знают и никогда не видели. Это понятно. Но другие…
   – Да это же Светка! Я с ней в одной группе учился. Она потом замуж вышла за одного урода и уехала в Германию.
   – Ой, так похожа на одну знакомую, но я её сто лет не видел.
   – Слушайте, это же Ким Бессинджер! Неужели не видно? Меня что, на скрытую камеру снимают?
   – Это сестра друга моего одного. Точно она! А зачем вы её ищете?
   – Говорил я, что Наташка куда-нибудь вляпается. Вы из милиции? Не знаю, где её искать.
   У меня кругом шла голова. Каждый раз мне казалось, что я на верном пути, но потом вдруг понял, что она похожа на всех сразу.
   Действительно, когда я смотрел на девушку с фотографии, то видел неуловимое сходство с некоторыми знакомыми женщинами. Даже на мою бывшую чем-то была похожа. А иногда на Маринку из параллельного класса, иногда на актрису одну из старых фильмов, иногда на девушку, просто прохожую, которая спросила, как пройти куда-то, а я потом мечтал найти её. Я уже и забыл, а сейчас почему-то всплыла в памяти.
   В ночном клубе бармен вызвал босса, сказав ему, что я ищу его жену. Меня хотели уже вышвырнуть вон, но босс, взглянув на фото, сказал, что совсем на жену не похожа, а вылитая Татьяна Тимофеевна, соседка по даче. Я не стал ничего объяснять и быстренько слинял.
   А одна идиотка сказала, что на фото её муж. Бред какой-то.
   Но самое интересное, что каждый, кто видел фотографию, не хотел с ней расставаться. Я чувствовал это, почти вырывая её из рук, видел, как жадно всматриваются люди в изображение на фото. Один чудак даже пытался купить. Предлагал все деньги, что есть в кошельке. Странные какие. Действительно, фото только запутало поиски, и я потерял массу времени. Может, и правда, нужно было послушать Амура Купидоновича.

   – Вам не нужно фото, вы её и так найдёте.
   – Как – так?
   – Ну, вы сразу поймёте, что это она. Интуитивно.
   – Я так не умею.
   – Умеете, только не знаете об этом. Плохо, что вы детектив по профессии, я теперь только понял, как это будет мешать вам в поиске.
   – Ну, так обратились бы к дворнику. Или к слесарю, или… Пусть они ищут.
   – Ищут. И они ищут. Просто сейчас сложилось так, что я пришёл к вам. Послушайте, оставьте вы это фото. Попробуйте…
   – Знаете что? Не нужно пудрить мне мозги. У меня другие методы, проверенные временем. Я возьму фотографию. Маловато вводных данных, конечно. Может, намекнёте, где нужно искать в первую очередь? Может, адреса и телефоны знакомых.
   – Нет у нас знакомых. Нет ни адресов, ни телефонов.
   – Хорошо, значит, шерше ля фам? Пожелайте мне успеха.
   – Желаю.

   Что он имел в виду, когда говорил об интуиции? Может, он был прав? Если я сейчас не выпью кофе – усну. Где-то здесь должно быть кафе. Я только сейчас понял, что стою на берегу реки, больше похожей на лужу от прорвавшейся канализации. Но, если не смотреть вниз, на воду, открывалась довольно приятная панорама – ивы на берегу, за ними виден играющий на солнце золотом купол церкви, облака висят в ярко-синем осеннем небе. Красиво. Сколько раз проходил мимо – не замечал. И как я попал сюда? Последний час бродил бесцельно по городу, отчаявшись найти хоть какой-то след.
   На скамейках пила пиво молодёжь, сидела старушка с уродливой кривоногой собачонкой на поводке, самозабвенно целовалась парочка. Всё, как и должно быть.
   И тут я увидел девушку с мольбертом, рисующую тот самый чудный пейзаж, на котором я удосужился задержать свой взгляд. Ёкнуло внутри. Может, она и есть та, которую я ищу? Смелое предположение. Это усталость творит с моими мыслями, что сама хочет. Но я не мог оторвать взгляд от художницы. Что-то тянуло меня к ней, хотя я даже лица её не видел. Девушка оглянулась, посмотрела на меня пристально, и положила кисточку. Затем тряхнула головой, как делают, чтобы избавиться от наваждения, и снова принялась рисовать.
   Этого мгновенья мне хватило, чтобы понять – это её я ищу.
   Я подошёл к ней, заглянул через плечо на рисунок. На холсте увидел криво намалёванное сердце, пронзённое стрелой.
   – Любовь? – спросил я.
   – Да, – повернулась она.
   – Купидоновна?
   – Да.
   – Слава богу! Вас ищет брат, Амур Купидонович. Обыскался уже весь. Говорит, семейный бизнес страдает без вас.
   – Ой, спасибо! Я совсем забылась, вошла в образ, и повело меня не в ту сторону. Жаль, так не хочется возвращаться. Но, что поделаешь. Вы меня долго искали?
   – Да так, бывало и подольше.
   «Боже, какая она красивая», – думал я, переминаясь, как робкий юнец.
   – Вы уж простите, устала на работе. Хочется порой отдохнуть от страстей, соплей, сюсюканий, поцелуев, ревности, и всего, что меня окружает. Вот и убегаю иногда. Ненадолго. А вы, значит, нашли меня. Вам повезло. Ведь только вы могли меня найти. Только вы. Знаете историю про две половинки? Они так редко встречаются, так редко. А вам повезло.
   Мне было так уютно с ней, хотелось вечно слушать этот бархатный голосок и смотреть, как ветерок играет её распущенными волосами. Захотелось взять её за руку и пойти, не важно, куда, главное, никогда не расставаться.
   – А вот и братец, спасибо вам, прощайте.
   Что-то свистнуло рядом, и я увидел, как стрела вонзилась ей в грудь, прямо в сердце, вошла так глубоко, что виднелось только оперение. Даже не успев оглянуться, я почувствовал удар в спину и увидел, что из моей груди торчит наконечник стрелы, отлитый в форме сердца. Не было крови, не было боли, только головокружение и неведомое ранее чувство.
   Из-за спины показалась рука, протягивающая чек.
   – Уйдите, ради Бога, – сказал я.
   – Вы отказываетесь?
   – Не мешайте мне, сгиньте, пожалуйста.
   – Понял. Всё, как всегда. До свиданья. Желаю счастья.

   – Вы что-то сказали? – художница повернулась ко мне и замерла, уронив на землю тюбик краски.
   – Нет, ничего.
   – Значит, показалось, – она смотрела на меня в упор, не отрывая взгляд.
   – Я… Прекрасная картина… Купол получился, как настоящий.
   – А, – отмахнулась она. – Никогда не рисовала раньше. Неделю назад захотелось попробовать. Даже купила всё необходимое. Вам правда нравится?
   – Восхитительно. Можно, я буду смотреть, как вы рисуете? А потом угощу вас кофе. Вы не обращайте внимания на мой вид, это я на работе так помялся. А если побреюсь и высплюсь…
   – А кем вы работаете?
   – Я частный детектив.
   – Ой, как интересно! Правда?
   – Да. Я тут искал одну девушку. Её зовут Любовь. Но, не Люба, а именно Любовь. Так тоже бывает.
   – Ну, и как, нашли?
   – Нашёл. Наверное. Да нет, не наверное, точно нашёл.

Меня укусил бомж

   Меня укусил бомж. Я даже не понял, как это произошло. Вот он увлечённо роется в мусорном баке, и вот он уже, так же увлечённо, впился в мою руку. Я заорал, не так от боли, как от отвращения. Ударил его свободной рукой в ухо, но он никак не отреагировал. Тогда я врезал коленом в пах, вырвался и побежал, не оглядываясь, предавшись панике и ужасу. Запыхавшись, остановился и посмотрел на рану. Крови было немного, да и болело не очень, но я зашёл в ближайший магазин, купил бутылку водки. Половину вылил на укус, дабы продезинфицировать, а половину выпил прямо из горлышка.
   Жена дома обработала рану, забинтовала и, не поверив ни единому слову, обиделась. Я тоже обиделся, и ушёл в спальню смотреть футбол. Усевшись с бутылкой пива в кресле, включил телевизор. Посмотрев матч минут пятнадцать, поймал себя на мысли, что игра какая-то вялая, что мне скучно, и не понятно, зачем я это смотрю. И зачем я, вообще, смотрел футбол раньше. Скукота и абсурд, мужики в трусах гоняют мяч, что здесь может быть интересного? Я уснул прямо в кресле.
   На следующий день я даже не помнил, где был укус. Снял бинт, рана полностью затянулась, спасибо водке. Остался только небольшой рубец, похожий на старый шрам. Но, всё равно, кроме травмы физической я получил ещё и душевную, и решил не пойти на работу. Жене наврал про недомогание, и снова завалился спать. Как я раньше не замечал, насколько неудобно спать на мягком. Всё болит и немеют конечности, поэтому перелёг на пол, и сразу уснул. Таким меня и застала вернувшаяся с работы жена. Она испугалась, что со мной что-то случилось, и бросилась звонить в скорую, но я её успокоил, сказав, что в такую жару поспать на полу – милое дело.
   За ужином жена все удивлялась, чего это я так чавкаю и ложку держу как-то неправильно. Остаток борща я допил прямо из тарелки.
   Новости я смотреть не стал. Что там смотреть – опять одно и то же. Да и телевизор в целом показался мне ненужным изобретением. Хотелось водки, но я удержался. Перед сном, пойдя в душ, удивился, как воняет мыло. Странно, никогда не замечал, что оно имеет такой мерзский запах. Посмотрев в зеркало, оценил, что мне очень идёт щетина, и решил не бриться.
   На следующий день я опять не пошёл на работу. Как хорошо на неё не ходить. Я, конечно, и раньше это понимал, но сейчас проникся ощущением свободы. Не нужно листать дурацкие бумаги, ходить на скучные совещания, выслушивать хамство от начальства и вести пустые беседы в курилке. Прогуливать однозначно приятнее. Настолько приятно, что я даже готов был отказаться от множества пустых излишеств, на которые, собственно, и уходила основная часть заработка. Ведь прекрасно можно прожить без вазочек, картин, цветов на окне, галстуков, одеколонов, книг, компьютера и даже мобильного телефона. Ведь жили же раньше люди без Интернета. А звонить мне всё равно некому и незачем. Я полистал телефонную книгу и не нашёл никого, без кого бы невозможно оказалось прожить. Я осмотрелся, и не обнаружил ни одной вещи, без которой бы я умер. Сто лет назад жили без холодильников, электрических чайников, тостеров, магнитофонов, фритюрниц и пароварок. И вообще, без электричества, водопровода и канализации. Моя бабка всю жизнь прожила в деревне. Из коммуникаций у неё был колодец и сортир во дворе.
   К чёрту, решил я, увольняюсь. Хотел позвонить шефу и высказать всё, что накипело за эти годы, но решил, что мне лень.
   Я вышел на улицу. В квартире мне было душно от этого нагромождения мебели, ковров на полу и хрустальной люстры.
   На рекламном щитке обнаружил объявление о приёме на работу дворников. Пошёл в ЖЭК, мне всё рассказали. Платят мало, зато и работать часа три в день. Посчитал, денег должно хватать на еду и дешёвые сигареты, даже на водку оставалось. Там же познакомился с дворником дядей Сашей, который рассказал, сколько в день он сдаёт макулатуры, металлолома и пустой тары, что я решил устроиться. Но нужно было ехать за трудовой, и это меня сразу напрягло. Переться через весь город ради того, чтобы ублажить бюрократию. Спасибо, не нужно. Макулатуру и бутылки я и так насобираю.
   Проходя мимо мусорного бака уловил довольно аппетитный запах. Не знаю, чем пахло, но я еле сдержался, чтобы не заглянуть внутрь.
   Нарвал абрикос. Вкусно, и совсем не нужно за них платить. Наевшись и разомлев под солнышком, я прилёг на скамейке и уснул. Когда проснулся, уже было темно, и я пошёл домой.
   Жена, открыв дверь, начала плакать и кричать, что она уже обзвонила все морги, больницы и знакомых. Назвала меня скотиной и ушла спать. Я же нашёл недопитую бутылку водки и выдул её прямо из горлышка, даже не закусив.
   Интересно, думал я, с этой женщиной прожил я пятнадцать лет, непонятно зачем. Она мне даже не родственница. Просто баба, с которой я решил жить вместе. Может, когда-то я любил её, но уже давно жил с ней, потому что… не знаю, почему. Я не смог найти ни одной причины, почему мне приходилось столько времени выслушивать от неё гадости и сплетни, отдавать деньги, терпеть её идиотских подруг, смотреть сериалы, оправдываться, спешить домой, дарить цветы и конфеты. Кто она мне такая? Какое право она имела орать на меня и называть скотиной?
   И я ушёл. Просто вышел и пошёл, куда глядели глаза. Я шёл по ночным улицам и надо мной висело небо, полное звёзд. Я так давно не смотрел на звёзды, не замечал, как пахнут на клумбах маттиолы и поют свои романсы сверчки.
   И тут я снова учуял знакомый аромат, напомнивший мне, что я давно не ел. Запах исходил от мусорного бака. Оглянувшись и убедившись, что никто не видит, я заглянул в бак, стоящий недалеко от фонаря. Боже, сколько там было добра! Я нашёл надкусанное яблоко, слегка подгнившую морковку, целую четверть засохшего хлеба. А ещё – семь пивных бутылок, крепкие ещё кроссовки, слегка потёртые, но это не страшно, главное, что почти мой размер. Там же найдя пакет, сложил туда трофеи, и, съев яблоко, пошёл искать ещё баки.

   Прошёл месяц. У меня всё прекрасно, жизнь наладилась. У местных бомжей я хожу в авторитете, так как имею два высших образования. Надавав некоторым по лицу, я забил самые козырные точки. Живу я в заброшенном недострое. Добытого за день мне хватает на бутылку водки, жратву, сигареты. Женщины всегда доступны, одна, с вокзала, даже предлагала жить с ней, но я, наученный горьким опытом, послал её подальше, но она всё равно, иногда заходит. Она горячая женщина, правда, у неё на шее короста, но это совсем не заразно, так что, за стакан водки можно вполне сносно отдохнуть. Одежды у меня полно, целая куча лежит в углу моего гнёздышка. А больше мне ничего и не нужно.
   Однажды увидел бывшую жену, но она сделала вид, что не знает меня, а может не узнала, ведь я отрастил бороду.
   Но главное, что я счастлив. Я свободен. Я не завишу ни от кого. Я делаю то, что хочу: хочу – сплю, хочу – не сплю, хочу – пью водку, хочу – не пью. И мне плевать на мировой кризис. Пусть, хоть весь мир развалится, я буду жить так, как живу сейчас. Выборы, президенты, политика, экономика ко мне не имеют никакого отношения. Меня не трогает налоговая, санэпидемстанция, пенсионный фонд. Меня даже милиция избегает. Видите ли, запах мой им не нравится. Я понял, что такое свобода. Свобода – это когда ничего нет и ничего не нужно. Каждая вещь делает из тебя раба. Получив что-то, пытаешься это сохранить, потом хочется умножить и прибавить, хочется, чтобы как у всех, а потом, чтобы лучше. И вся жизнь проходит в непонятной борьбе за блага, которые требуют новой борьбы.
   Сегодня у меня особый день. Сегодня я должен спасти человека. Так же, как спасли однажды меня. Делаю вид, что роюсь в баке. Пусть подойдёт поближе. Он не понимает сейчас, но потом скажет спасибо. Спасибо за свободу.

Неизбежность хэппи-энда

   Сегодня посетителей было трое.
   Утром прибежала дочь. Посидела пару минут на стуле, сложив руки на коленях. Он не открывал глаза. Просто лежал и слушал, как она сидит.
   – Пап, ну я побежала, ладно? Меня друзья ждут.
   Потопталась нерешительно на пороге и выскочила. Её удаляющийся смех он услышал за окном.
   Затем пришла жена. Потрогала лоб, поправила причёску, погладила по щеке. Тоже тихонько посидела возле кровати. Он знал, что слезинка стекает по её щеке, и даже затаил дыхание, чтобы не спугнуть её. Затем зазвонил телефон. Она вышла в коридор, но он всё слышал.
   – Да, я в больнице. Не могу. Сейчас не могу. Ну, потерпи, я скоро приеду. Не будь эгоистом. Он всё-таки мой муж, и я прожила с ним двадцать лет. Не смей такое говорить, мерзавец. Ну, хорошо, я еду. Вино? Хорошо, куплю.
   Она вернулась в палату, поцеловала его в жёлтый сухой лоб, поправила одеяло и ушла.
   Потом пришла боль. Сначала осторожная, лёгкая, как ветерок, пробежала, проверяя поле боя. И, убедившись, что ей никто не противостоит, захватила всё тело. Но он и ей не открыл глаза. Просто лежал, слегка дрожа, и слушал боль. Она говорила с ним на страшном, незнакомом языке, но он улавливал все эмоции, все интонации её речи. И ждал, когда она выговорится и умолкнет. Или когда придёт санитарка и сделает ему очередной укол обезболивающего.
   Но пришёл врач. Сел рядом, пощупал пульс.
   – Я знаю, что ты не спишь.
   Он открыл глаза и посмотрел на доктора. Наверное, новенький, потому что никогда раньше здесь не появлялся. Лысоватый коротышка с пухлыми пальцами.
   – Доктор, скажите, сколько мне осталось. Я устал.
   – Не нужно об этом. Глупая тема. Мне не нравятся такие саморазрушительные вопросы. Могу сказать только одно – хэппи-энд неизбежен. Всё будет хорошо. Поверьте мне, как специалисту. Всё будет хорошо.
   Больной попытался улыбнуться этой издёвке, но боль не дала это сделать.
   – Да, уж, всё будет просто зашибись. Я одной ногой в могиле. Всё будет здорово! Жена уже крутит роман, и её новый хахаль будет стоять в сторонке от похоронной процессии и с нетерпением ждать, когда вдова освободится. Что может быть лучше? Идеальный хэппи-энд.
   – Всё совсем не так. Посмотрите, вся жизнь – череда хэппи-эндов. Любая неприятность когда-нибудь заканчивается. А конец неприятностей – это что? Вот видите! Так что, не отчаивайтесь. Я помогу. Я просто мастер хэппи-эндов. Вставайте, я кое-что покажу.
   – Очень смешно. Доктор, я лежачий больной. Моим пролежням больше лет, чем вам.
   – Пролежни – не повод валяться в постели. Пролежни – это следствие. Давайте, вставайте.
   И тут больной почувствовал, что может стать на ноги и даже идти. Он осторожно скинул ноги с кровати, тут же нащупал тапки, о которых уже давно забыл.
   Доктор помог больному встать, придерживая под локоть.
   – Вот видите, всё получилось. Моя терапия безотказна. Я дока по таким тяжёлым случаям. Так что не отчаивайтесь. Пойдёмте со мной. Как боль? Прошла?
   Чёрт, боли не было. Ни одна клеточка тела не корчилась под пыткой. Она ушла так, что больной и не заметил её отсутствия.
   Они вышли в коридор, прошли мимо шляющихся пациентов, спустились по затёртой сотней тысяч ног мраморной лестнице и вышли в больничный двор. После двух месяцев затворничества в стенах больницы, солнце казалось слишком ярким, небо пронзительно голубым, а листва на деревьях безудержно зелёной. Он даже защурился от таких ярких красок.
   – Вы здоровы, – сказал доктор и пожал руку. – Это ли не хэппи-энд? Разрешите откланяться. Меня ещё ждут несколько тяжелобольных. Счастливо вам. Вот ваши вещи.
   Он широко улыбнулся, протянул спортивную сумку и вернулся в больницу.
   Бывший больной пошёл к воротам, оглянулся, прощаясь с клизмами, градусниками и пилюлями, и направился к скамейке под кустом сирени.
   Интересно, что там в сумке. Уже забыл, какие вещи были на нём когда ложился в больницу.
   Он открыл сумку и достал обруч, обклеенный фольгой. Следующим показалась небольшая арфа. Он повёл по струнам пальцами, извлекая из инструмента звон степных колокольчиков, жужжание пчёл над гречишным полем, гул битвы и шум ливня. И наконец, на дне сумки лежали два крыла: большие белоснежные, с перьями маховыми, пухом и подпушком, тяжёлые, основательные, слегка примятые от лежания в сумке.
   Он поднял выпавшую на землю бумажку.
   Для новичков. Инструкция по пользованию нимбом, арфой и крыльями. Дальше на картинках было нарисовано, куда надевать обруч и как прикреплять крылья.
   Ему вдруг стало смешно. И легко. И свободно. Ощущение настоящего хэппи-энда. Хеппи-энд неизбежен. Для всех. Это так прекрасно! Это было лучшее, что случилось с ним за всю жизнь.

Женщина от сорока до пятидесяти

   Уже два часа я ищу женщину в возрасте от сорока до пятидесяти. Не подумайте ничего такого. Я мог бы искать парня от двадцати до тридцати или, не дай Бог, девочку от шестнадцати до двадцати. Но сегодня у меня именно такая задача.
   В принципе, женщины такого возраста не большая проблема, их сверстники-мужчины намного хуже. Или дутые индюки или алкаши. Не все, конечно. Попадаются вполне адекватные личности. Дело в том, что мужчин сложно застать дома в два часа дня. Они или работают или бухают. Женщины чаще бывают дома. Для мужчин нет аналога слова «домохозяйка».
   Сегодня неудачный день. То ли магнитные бури, то ли иные аномалии. Такие дни бывают. Народ тупит повально и синхронно. В такие дни лучше с бутылкой пива сидеть в кресле и тупить вместе со всеми, но сроки поджимают. А срокам начихать на энергетические возмущения, происходящие в космосе.
   В общем, статистика за последние два часа такова: пройдено семь стодвадцатиквартирных домов или сто шестьдесят восемь этажей, открыто умелыми ручками сорок два кодовых замка (всегда хотел узнать, зачем их ставят, если у семидесяти процентов замков код 38). Нажато восемьсот сорок звонков. Найдено восемнадцать женщин подходящего возраста. Возраст-то подходящий, а вот женщины – нет. Половина возомнила о себе бог весть что, не собираясь спускаться со своих божественных небес, чтобы пообщаться с каким-то мною. У двоих в зрачках плескался алкоголь, у четверых что-то там горело на плите, одна болела гриппом, а одна была полной дурой, о чём я прочёл в её глазах.
   И вот очередная дверь. Жму на звонок, уже ни на что не надеясь.
   – Кто там? – спрашивает приятный голос.
   – Соцопрос, – придаю голосу бархатистость и просительные нотки. Чтобы не спугнуть.
   – Сейчас.
   Дверь открылась, и предо мной предстала мечта моих безнадёжных двух часов. Женщина от сорока до пятидесяти! Дама в несвежем халате и с помятой причёской.
   – Здравствуйте, – говорю я.
   – Ну? – отвечает она.
   – Я извиняюсь, не могли бы вы уделить несколько минут. Я представляю компанию такую-то, которая проводит опрос на тему потребления молочных продуктов.
   – Ну! – соглашается она.
   – Я могу узнать, сколько вам лет?
   – Нет!
   Начинается…
   – Да я же не свататься, – пытаюсь шутить я. – Скажите ваш возраст, пожалуйста.
   – Зачем вам?
   – Понимаете, мы ищем людей определённых возрастных категорий. Вы, скорее всего, мне подходите, но хотелось бы наверняка. Сколько вам?
   – Какая разница. Не скажу.
   Дура, блин. Ладно, потом спрошу…
   – Хорошо, – соглашаюсь я. – Скажите, вы покупаете кисломолочные продукты?
   – Я вообще молочное не того…
   Такой ответ меня не устраивает.
   – За месяц покупали что-нибудь из кефиров, йогуртов или десертов?
   – Ну, да. Наверное.
   – Скажите, какие марки кефира вы покупали за месяц?
   – Да я же говорю, что я молочное не очень.
   Ты что, тупая?!.
   – Но кефир покупали?
   – Покупала.
   – Какие марки покупали?
   – Ряженку.
   Ты что, идотка?! Ты слышишь, о чём тебя спрашивают?! Засунь себе ряженку свою в дупло!!.
   – Ну, понятно. А кефир?
   – Что кефир?
   – Кефир какой покупали?
   Её взгляд мутнеет, мысли пытаются найти нужное место в голове. В пустой, блин, башке. При иных обстоятельствах я бы вежливо распрощался, но перспектива лазить по подъездам ещё два часа совсем не вдохновляла. Ладно, дожму.
   – А зачем вам?
   – Опрос.
   – Понятно. Ну?
   – Какую марку кефира вы покупаете?
   – Я же сказала, что я молочное не люблю.
   Я тебя спрашивал, что ты любишь?!.
   – Ясно, просто назовите марку кефира, который вы покупаете, если покупаете.
   – Я не пойму, для чего это?
   Сука!!!
   – Это информация для производителей. Их интересует, чем пользуются люди…
   – И что?
   И ничего! Убей себя, овца!
   В мыслях с огромным наслаждением бью её кулаком в зубы.
   – Пожалуйста, назовите марку кефира.
   – Какую марку?
   – Которую покупаете.
   – Марку?
   – Да, марку кефира.
   – А я знаю, какой я покупаю? Разный покупаю. Мне всё равно. Кефир и кефир, я что смотрю?
   – «Заречье» покупаете? – подсказываю я.
   – Наверное. Какая разница.
   Обвожу в анкете «Заречье». Впереди ещё около двадцати вопросов. Не считая, конечно, страшных таблиц по имиджу марок, которые никто никогда не спрашивает.
   – Как часто покупаете кефир?
   – Не часто. Я же сказала…
   – Ну, раз в неделю, раз в месяц…
   – Не знаю. А зачем вам?
   Сочный матерный монолог…
   – Раз в месяц покупаете?
   – Не знаю.
   Обвожу «раз в месяц».
   – Где обычно покупаете кефиры?
   – Везде.
   В п…де!
   – В смысле?
   – Откуда я знаю где? Везде…
   Обвожу «супермаркет».
   – А зачем это всё? – в её взгляде попытка понять, зачем это всё.
   Оно тебя е…т, зачем?! А!!!
   – Надо.
   – Фигнёй занимаетесь. Делать вам нечего.
   Иди на х…!
   – Это моя работа.
   – Тоже мне работа.
   – Какая есть, сами знаете, как сейчас с работой.
   Давлю на жалость, не вникая в подробности, что зарабатываю в три раза больше, чем она и её ублюдочный муж вместе взятые.
   – Это да, – соглашается она.
   – Девушка, – я всех женщин называю девушками, даже древних пенсионерок. Им нравится. – Давайте я сам заполню анкету, а вы контролю просто подтвердите, что я вам мучил полчаса.
   – Контролю?
   – Ну, да. У нас есть люди, которые нас контролируют.
   – Не надо меня контролировать.
   – Они не вас, они меня…
   – И что?
   – Скажите, как ваше имя?
   – Зачем?
   Сдохни, тварь тупая! Дегенератка! Имбицилка!
   – Чтобы подтвердить, что я вас опрашивал.
   – Я подтвержу.
   – Можно имя узнать?
   – Чьё?
   Стреляю ей в живот, достаю нож и перерезаю горло, танцую на окровавленном трупе…
   – Ваше.
   – Зачем?
   Самурайский меч симметрично разделяет её на две половинки, лестничная площадка залита кровью…
   – Надо.
   – А что мне за это будет?
   – Небольшой презентик.
   – Какой?
   – Увидите.
   – Лида. Лидия Павловна.
   – И номер телефона, если не проблемно. Вам могут перезвонить, спросить, опрашивал я вас или нет.
   – Нет, телефон не дам. Зачем вам?
   Гнида безмозглая! Сдохни в муках! Чтоб тебя геморрой сожрал, мудачка!
   И тут я вспоминаю, что забыл возраст уточнить.
   – Ладно, Бог с ним, с телефоном, скажите, сколько вам лет?
   – Не скажу. Какая разница.
   – Ну, пожалуйста. Это для статистики.
   – Ладно. Тридцать восемь.
   Я во время схватился за перила, чтобы не упасть. Я выжат, как лимон. Эта вурдалачка выпила из меня все соки. А возрастом просто распяла.
   – Да? – удивляюсь я. – А по виду не скажешь.
   – Правда? – тупая улыбка расплывается на её харе в ожидании комплимента.
   – Правда. Я думал, вам под пятьдесят.
   Разворачиваюсь и иду вниз по лестнице, чувствуя, как эта дура прожигает мне спину немой ненавистью.
   – А презентик? – неожиданно слышу сзади.
   Я поворачиваюсь к ней и старательно выговаривая каждое слово, говорю:
   – Х… тебе, а не презентик. Ты мне по возрасту не подходишь.
   Мне сразу стало легче. Я вышел на улицу, закурил. Мимо шли люди. Красивые и не очень, весёлые и грустные, добрые и злые, быстрые и никуда не спешащие. И просто никакие. Пенсионеры, дети, студенты, рабочие и служащие, бомжи и мамашки с колясками.
   Дебилы! Уроды! Как я вас ненавижу!.. Пулемёт с бесконечной лентой поливал пулями залитую осенним солнышком улицу.

Наташа

   Наташка. Сколько прошло лет? Лучше не задавать себе такие вопросы. Неужели двадцать семь лет? Я не видел её больше четверти века. Как летят годы! Не просто летят, а с ускорением. Уже даже фантазировать не успеваешь о том, что всё еще впереди. Позади две трети жизни. Фить, как один миг. А казалось, ещё вчера целовался с Наташкой в подворотне. И ноги дрожали от волнения, потому что не просто первый поцелуй, а первая любовь, настоящая. Навека. И языки сплетаются, и руки блуждают, и воздуха не хватает, потому что насморк. И дождик моросит, ну и пусть, кому он интересен? А потом – долгий взгляд зрачки в зрачки, будто пытаешься пробуравить мозг. А потом возвращаемся в кафе и пьём шампанское, и хрустим орешками, и курим, и так легко и спокойно, что рядом родной человек, которого знаешь всю жизнь /два дня, с последней дискотеки/, и который дороже тебе всех кентов вместе взятых, потому что любовь. Такая любовь бывает раз в жизни, когда семнадцать, когда весна, когда крыша в отлёте.
   Это потом девушек называешь тёлками, потом цинизм, расчёт – даст-не даст, виртуозность съёма, хаты, тортики, портвейн, общаги. Это потом не запоминаешь имена, а иногда даже не спрашиваешь. Потом.
   Но это имя – как татуировка на груди памяти – НАТАША.
   Мой отец на старость лет стал вспоминать всех, кого любил. Писал, скрываясь от жены, письма бывшим пассиям, даже стихи, и в любви объяснялся. Мама всё это знала и письма читала, но ей хватило мудрости сделать вид, что находится в неведении. Пусть. У отца тогда был диабет, начиналась гангрена, микроинсульт. Мама ничего ему не говорила. Может, чувствовала, что прощается он. Но ему тогда было за шестьдесят.
   Но мне-то всего за сорок. Рановато вспоминать былые подвиги и ковырять любовные шрамы. Прощаться пока не собираюсь.
   Наташку нашёл в «Одноклассниках». Не случайно, нет. Искал. Честно искал. Помнил имя и город – Каунас. Ночами сидел, рыл социальные сети. Сам не знаю, зачем. Ну, найду, ну, напишу, и что? У самого семья, у неё семья, между нами тысячи вёрст. Рыл, а у самого отец перед глазами. Может, тоже пришла пора мне…
   И я нашёл её. В профиле ни одного фото, но я учуял, как борзая. Забросил наживку «а вы случайно не учились ли там-то и там-то». Случайно училась. А, случайно, не помните такого-то? Юрка, ты? Я! Привет! Привет! Сколько лет… и прочая муть. Не о чем писать. Общих знакомых нет. Погода везде одна. За час все темы исчерпали. Детиработасемьянеплохобывстретиться. Всё! Пустота и паника. Нельзя вот так взять и закончить общение. Нужно сказать что-то важное, что-то сокровенное, то, что тлело все двадцать семь лет и не гасло. Но что? Где слова? Где буквы для этих слов? Не знаю. Смешно всё это. И нам уже давно не шестнадцать, и те прыщавые юношеские чувства действительно наивны и смешны. И ценность их в молчаливых воспоминаниях, не более.
   Даже фото нет. Наотрез отказалась, мотивируя тем, что социальные сети – не место для стриптиза души и тела. И на почту не выслала. Хорошо, что у меня ещё фото десятилетней давности, ну, где я ещё в форме. Относительно.
   Пусть супруга спит спокойно, воспоминания так и остались воспоминаниями, эхом зарождающегося маразма без последствий.
   И тут краем уха слышу в офисе слово «Каунас». Секретарша по секрету мне сообщила, что готовится командировка, но мне не светит, потому что потому. Едет Симанин, уже решено. Три дня, банкет, культурная программа, семинар, четыре звёздочки. Симанин, значит. Зажимаю его в курилке. Прошу по-хорошему, пресмыкаюсь, уговариваю, умоляю, вожу ребром ладони по горлу. Сука непреклонная. Курит, ухмыляется и руками разводит, мол, шеф сказал, что я могу? Что ты можешь? Можешь убить себя. Или уволиться. Ох, не хотел я этого, честное слово, не собирался. Но вынудил, право слово. Шепчу ему в ухо вместе с табачным дымом о последней сделке, где он нагрелся сразу штук на пятнадцать зеленью. На шефе нагрелся, и ни с кем не поделился. Кто знал – промолчали, конечно, но козырь в рукав припрятали на чёрный день.
   – Прости, – говорю, – сдам и не поморщусь. И будет тебе Каунас, и повышение, и биржа труда с волчьим билетом. Не со зла, ничего личного, надо мне позарез. Придумай что-нибудь, только с упоминанием моей кандидатуры, ладно? С меня бильярд и выпивка.
   – Ладно, – сдаётся Симанин, – так и быть. Только скажи, зачем тебе туда? Тоже мне, заграница.
   – Дядя у меня там при смерти.
   – Или тётя? – улыбается он ехидно. Вот ведь нюх у человека.
   А у него на меня никакого компромата нет. Я это точно знаю, а то бы уступил он, конечно.
   Я услышал её голос. Голос взрослой женщины с прокуренной или простуженной хрипотцой.
   – Ты что, правда в Каунас едешь? – вопрос – сомнение – судорожное перемалывание информации – встретиться? – соврать, что заболела/уехала, на работе, сломала ногу, умерла/? – пойти ко мне в номер и трахнуться? – посидеть в кафе? – познакомить с мужем? И откуда взялся этот геморрой, вдруг поднявший со дна души пыль воспоминаний?
   – Да, буду послезавтра. Вечером свободен.
   – Хорошо, позвони мне, договоримся о встрече.
   – Нет, давай сейчас. Мне так спокойнее будет. Я остановлюсь в «Вива Балтика».
   – Хорошо. В ресторане отеля в семь вечера. Рада тебя услышать. Надеюсь, буду рада увидеть.
   Она и тогда умела говорить гадости, и всегда была сдержана. Настоящий нордический характер. Эмоции можно было почувствовать, но увидеть – за редким исключением.
   Она старше меня на год. Сейчас ей сорок пять. Она совсем не та бойкая девчушка. Она, мать твою, тётка. Я нашёл студенческие фотографии. Чёрно-белые. Она везде в очках – хамелеонах, лицо вспомнить тяжело, только какой-то общий контур. Эти очки всё портят, они прячут её глаза. А без глаз нет лица. Вот мы обнимаемся в камышах на вылазке. Вот мы в парке на карусели, вот на дне рождения у одногруппницы. Жалкая горстка нечётких фоток.
   Лоскуты нашей недолгой любви – прогулка по ночному городу без сигарет и спичек, жареные пельмени с томатной пастой в общаге; сетчатые колготы, и она закидывает ногу на ногу, провоцируя мужика, сидящего напротив в вагоне метро, косяк, который я достал по её просьбе, выкуренный в подъезде, и ничего, даже не улыбнуло. Букетик подснежников за последние копейки, оставшиеся со стипендии. Квартира друга, темнота – друг молодёжи, танцы под «Арабески», а мы целуемся у открытого окна, и я запускаю руку в декольте, и она не убирает её, и дышит тяжело. Сорвавшаяся попытка трахнуться. Первая и последняя.
   Это была та самая любовь – чистая, платоническая, светлая бестелесная. И потому недолговечная. И я плакал, когда она сказала, что всё – конец отношениям, и не понимал, почему. Ведь всё было так…
   Я это пережил, и зарубцевалось на сердце, и я стал умнее, но уже так любить не смог. Ну, не получалось так.
   До назначенного времени ещё час, а у меня, как у пацана дрожат коленки. Как тогда, когда первый раз поцеловались. Кручусь перед зеркалом, выдёргиваю волосинки из носа, укладываю остатки шевелюры, проверяю, не прилипло ли чего к зубам. Стригу и так короткие ногти, тереблю галстук, то ослабляя, то затягивая узел.
   Что я ей скажу? То, что мы встречаемся в отеле, уже о многом говорит. И, скорее всего, дело дойдёт до постели, но смогу ли я переспать с чужой сорокапятилетней тёткой, да ещё не известно, как она выглядит. Одно дело с женой, которую знаешь, и любишь, возраст не замечаешь. Она всегда красавица и молодая. А тут – вдруг, туша стокилограммовая, жиртрест, или какая-нибудь морщинистая вобла, или с отвисшей грудью до колен. И я не смогу. Что я тогда скажу ей? Картинки в нашей памяти отличаются очень сильно от картинок реальных, особенно, если столько лет пролетело.
   Решаю прийти пораньше, забиться в дальний угол, и посмотреть. А там видно будет. Если вдруг явится что-то, радикально отличающееся от того, что я помнил, просто тихо уйду, и совру что-нибудь потом по телефону, что не получилось свидеться, какая жалость.
   Благо в ресторане полумрак и народу много, и музыка, и снуют официанты. Я подсел к парочке из Минска, заказал четверть водки и салат. Белорусы уже были навеселе, и мы как-то сразу разговорились, я им врал, да и они мне тоже, наверное. Но было весело.
   Девятнадцать десять. Наташи нет. Лелею надежду, что она совсем не явится и эта авантюра закончится безболезненно для всех её героев, как первого плана, так и второстепенных, и мне не будет стыдно перед женой, и не нужно будет врать, и можно смело смотреть в глаза.
   – За любовь! – поднимаю рюмку, и минчане шумно поддерживают меня, и тут…
   И тут заходит она. У меня дух перехватило, и водка растерялась в ожидании глотка. И даже соседи по столу оглянулись, куда это я уставился. Я сразу её узнал. Не было этих двадцати семи лет. И расстались мы только вчера. Та же походка, та же осанка дочери военного моряка, та же причёска каре, те же очки-хамелеоны и лёгкая снисходительная улыбочка. И красное вечернее платье, нитка жемчуга на шее и туфли на шпильке.
   – Ого! – восклицает минчанин, а жена его ревниво шипит, чтоб не пялился.
   Наташа садится за пустой столик. Официант тут как тут, бегло записывает в блокнот заказ и исчезает. Её взгляд скользит по залу, ненавязчиво, вскользь, только я могу понять, что она кого-то ищет. Я в растерянности, я не знаю, как мне быть, поэтому прячусь за спиной соседа и склоняюсь над тарелкой, пытаясь скрыть лицо. У меня начинается паника. Зачем я это затеял? Что я себе возомнил? Чего тебе не хватало? Любимая жена, умнички-детки, всё честно, спокойно и ладно. И тут на тебе – седина в бороду, баба ягодка опять.
   Она допила кофе, выкурила сигарету. Попыталась мне дозвониться, но я успел отключить телефон. Дождался, пока она выйдет в туалет, и проскочил по периметру к выходу. Я не рискнул. Я жалкий трус, слизняк, набитый комплексами. Она была так шикарна, что я со своей плешью, пивным пузиком, рыночным костюмом и галстуком за три рубля годился ей разве что в лакеи, но никак не в кавалеры.
   И всё равно, в любом случае, те чувства не вернуть. Просто потому, что мы уже не сможет так чувствовать. Никогда. Никогда нам не будет семнадцать, и никогда не будут дрожать ноги от поцелуев. Разве что от страха, нетерпения или стыда, но от любви никогда.
   – Прости, планы изменились, я улетел в Новосибирск, – вру дрожащим нетрезвым голосом. – Мне жаль. Может, встретимся ещё.
   – Вряд ли, – говорит она.
   Между нами какая-то сотня метров, и мне кажется, что она смотрит вверх, сквозь стены и перекрытия, пытаясь угадать, в каком я номере.

Увидеть Париж

   Датчики показывали норму. Почти норму. Мне надоело ждать. Нетерпение оказалось сильнее благоразумия.
   Чёртова одышка. Прошёл я совсем немного, а лёгкие уже вопят о помощи и мышцы ног деревенеют, отказываясь подчиняться. Добравшись до первой площадки, я упал на колени и попытался восстановить дыхание. 1792 ступеньки – так написано в путеводителе. Это много. Очень много. Но я же не отступлюсь в самом конце пути. Конечно, нет. Тем более, спешить некуда.
   В ресторане полно посетителей, свободных столиков не было, и я подсел к парню с ноутбуком.
   – Не помешаю?
   Он даже не удостоил меня взглядом.
   Париж даже с нижней площадки смотрится впечатляюще. Похож на огромный пирог, разрезанный на сотни кусков разного размера и разной формы.
   – Как тут пыльно, – я стёр рукавом слой пыли со столика. Парень пялился в монитор, словно меня здесь не было.
   Не увидев нигде официанта, я достал из рюкзака бутылку коньяка. Настоящего французского, самого дорогого, который я только смог найти в магазине. За бокалом идти было лень, и я отхлебнул прямо из горлышка. Нет, я не гурман. Коньяк, как коньяк, ничего особенного.
   – Какая красота, – я откинулся на спинку стула и достал из кармана сигару. Тоже самую дорогую. Кто сказал, что я не могу себе этого позволить. – Поддержите компанию? – я протянул бутылку парню, но тот опять никак не отреагировал. Ну, да, конечно, эти чёртовы лягушатники не бельмеса не понимают по-русски. – Ну, как хотите. За Париж!
   Всегда мечтал посмотреть Европу. Раньше я не мог себе это позволить. Не было времени и денег. Не было даже загранпаспорта. Был страх перед ОВИРами, визами, турагенствами, границами и таможнями. Даже мечтать не мог о такой возможности.
   Но сейчас всё изменилось. Теперь я сам себе хозяин, и весь мир покорно распластался у моих ног.
   Первое, что я сделал – это купил путеводитель. Толстую книгу с красочными иллюстрациями на глянцевой бумаге. Каждая страна представляла свои достопримечательности, обычаи, кухню, карты крупных городов, краткие сведения, местные нюансы – сколько чаевых давать официанту или таксисту, или что означают определённые жесты.
   Вру, это было не первым. Сначала я ограбил банк.
   После передышки идти стало легче. Добравшись до второй площадки, я снова зашёл в ресторан, размещённый в стеклянной галерее. Но окна были настолько грязными, что рассмотреть что-либо оказалось затруднительно.
   Я ещё хлебнул коньяка, поболтал с барменом, подмигнул дамочке в цветастом платье и пошёл дальше.
   Город разливался всё шире и шире и, казалось, нигде не кончался. Терялись детали, картинка делалась всё более пастельной, а на ещё большей высоте становилась акварелью. Я остановился, сел на ступени и достал книгу. Итак, что здесь у нас видно?
   Буровато-синей змеёй петляла Сена. Вдалеке, на фоне невысоких домиков чёрным кирпичом вырывалась в небо башня Тур Монпарнас, с другой стороны, на холме Монмартр белела базилика Сакре-Кёр. А вот Лувр резко выделяется своей роскошью и богатством. Так, а это что? Деловой центр Дефанс нарушает гармонию старого города, выпячивая небоскрёбы с давно немытыми окнами. Где-то здесь Триумфальная Арка. Вот же она. Какая красота! Воистину, увидеть Париж и умереть!
   Охранник в банке благоразумно сделал вид, что ничего не замечает. Я набил карман валютой. У меня в жизни не было столько налички. Но я не жадничал. Банков на моём пути будет предостаточно. Куда не плюнь – везде банк. Банки и аптеки – самый распространённый бизнес.
   До Парижа около трёх тысяч километров. Плюс пару тысяч я накинул на отклонение от маршрута. Итого пять. С помощью простой арифметики я посчитал, что моё путешествие займёт около года, учитывая все непредвиденные задержки в пути.
   Я нашёл спортивный магазин.
   – Что вы посоветуете из велосипедов? – поинтересовался у продавца.
   Он лишь пожал плечами, мол, выбирайте сами, на ваше усмотрение.
   Не люблю автомобили. Мерзкие жестяные гробы.
   Велосипед пришлось доводить до ума, смазывая маслом его пересохшие суставы. И вот я налегаю на педали в направлении запада. Бон вояж. В добрый путь.
   Полпути я уже прошёл. Триста метров – это сто этажей. Немало для уставшего путника. Я всё чаше отдыхал, присаживаясь на ступени. Плюс поднялся ветер, несильный, но довольно неприятный. И стало припекать солнце. Рюкзак я оставил и теперь шёл налегке. Первое впечатление от панорамы города прошло, и теперь я всё реже смотрел вниз. От высоты кружилась голова.

   Мои расчёты оказались неверными. Я изменил маршрут, я заблудился, мой путь перегородили Карпаты, я разрывался между Римом и Амстердамом. Хотелось побывать везде. Я всё больше уставал и оставался в одном месте по несколько дней. Я думал, что некуда спешить и у меня полно времени, но очевидно датчики обманули.
   В Кракове я отравился паштетом из гусиной печени. Две недели из моей задницы выливалась пенистая жидкость, я блевал каждые полчаса, лицо приобрело синий оттенок, обезвоживание и боли во всём кишечнике измотали меня совсем. Но я выжил. Потому что у меня была цель.
   В Чехии на меня набросилась свора одичавших собак. Их оказалось больше, чем патронов в магазине моего пистолета. Я отбился от них, но всё равно был искусан и не мог двигаться дальше, пока не залечил все раны на руке и ногах.
   Мне приходилось пережидать непогоду. А потом наступила зима. И я застрял в небольшой австрийской деревушке с видом на заснеженные Альпы. Запаса дров хватило до весны. От скуки знакомился с соседями и часами мог болтать с продавщицей из ближайшей лавки. Я покупал бутылку шнапса и консервы, никогда не брал сдачу, но за это мучал её рассказами из своей жизни. Она терпеливо слушала и улыбалась, демонстрируя ровные белые зубы. Я называл её Грехен. Почему нет?
   Двести семьдесят шесть метров. Третья площадка. Чувствую себя птицей. Ветер треплет пиджак, волосы и бороду. Смотрю вниз на покорённый город, состоящий только из крыш, улиц и зелёных пятен парков. Не нужно было пить этот коньяк. Скрутило живот и меня стошнило на пол кровавым месивом.
   Переход через Альпы меня не вдохновил, и поэтому Риму я предпочёл Амстердам.
   Я сменил тринадцать велосипедов. Ограбил шестнадцать банков. Ночевал в самых шикарных отелях в самых лучших номерах. Носил золотые часы. Одежду я не стирал. Я всегда покупал новую. Разве мог я себе такое позволить раньше? Хотя, с другой стороны, только сейчас я понял, сколько ненужного, лишнего создаёт человек. Целые индустрии производят горы бестолкового, необязательного хлама, без которого тысячи лет обходилось человечество и обошлось бы и сейчас. Ни один телевизор не стоит глотка чистой воды во время жажды. Кстати, с водой проблемы, кто бы мог подумать. Найти воду гораздо сложнее, чем те же золотые часы или велосипед. Но я приспособился. Попробуй не приспособиться, когда на кону жизнь. Жизнь ради мечты.
   – Мсье, сколько стоит вот этот костюм? Сколько? – я посмотрел на ценник. – Да это же целое состояние. Сейчас посмотрю, сколько у меня в наличии?
   В наличии хватало. Я положил пачку денег на прилавок.
   – Сдачи не надо. У вас есть отдел обуви? Там? Благодарю. Хорошего дня, мсье.
   Сегодня праздник и я должен выглядеть прилично. Нет, отлично! Блистательно!
   Я искупался в Сене, помыл голову, подровнял бороду, причесался.
   Прямо на пляже нарядился в новый наряд. Представляете, на мне носки на сорок евро. Шик!
   На весь путь у меня ушло пятнадцать месяцев. Счёт дням я потерял, но судя по погоде, близилась осень. Я вошёл в Париж. С триумфом, я покорил этот город уже тем, что смог добраться до него. Датчики врали. Я чувствовал, что мне осталось совсем мало, и было бы обидно, если бы я окочурился, не дойдя до мечты несколько километров.
   На самой верхней площадке, там, где был маяк, сидел на полу человек.
   – Здравствуйте, – я протянул ему руку, но он не ответил на рукопожатие. Но я не обидел, мне нужен был слушатель, и он вовремя здесь оказался. А слушать он умел, это точно. – Прекрасный вид, не правда ли? Знаете, я не жалею, что так случилось. Я бы сейчас работал обычным проектировщиком за мизерную зарплату. И никогда бы не мог позволить себе увидеть Париж. Вас интересует, как я выжил? Какая разница. Ну, ладно, расскажу. Мы проектировали бункер для олигарха, который рассчитывал укрыться в нём в случае полного пипеца. Бункер рассчитан на четверых человек. Эти четверо в течении десяти лет могли прятаться под землёй в ожидании, что когда-нибудь можно будет выйти на поверхность. Я тоже хотел такой бункер и поэтому в окончательный план внёс небольшие корректировки, позволяющие попасть внутрь через вентиляционный канал. Думаю, вам не особо интересны технические моменты. В общем, я туда попал, убил олигарха и его семью, и восемь лет сходил с ума в этой одиночке. Но потом датчики показали норму. Почти норму. И это «почти» меня почти убило. Ну, что вы всё молчите?
   Я наклонился, поднял череп собеседника, покрутил в руке, сказал банальное «Бедный Йорик», и швырнул его вниз. Череп пропал из виду, даже не долетев до земли.
   В висках стучат молоточки, в животе снова начались рези.
   Что ж, пора и мне. Париж я увидел, теперь осталось…
   Я взобрался на перила и в последний раз осмотрел мёртвый великий город.

БМВ

   Эта история рассказана мне Террой, и она имела место быть, возможно не в таком виде, но основные события – реальность.

   Россия манила Курта Шульца давно и настойчиво. С чего началась эта любовь, он и сам сказать не мог. Возможно, засели в детском подсознании рассказы деда о войне, возможно, в предыдущей жизни он был русским. А, может, широкой душе бесшабашного байкера не хватало места в чистой, скучной и педантичной Германии. Хотелось чего-то первобытного, экзотичного и необъятного. Хотелось познакомиться с великим гостеприимным, душевным и простым народом, пережившим столько горя и страданий, но не ставшим на колени и сохранившим самобытность в этом глобализированном мире. Хотелось попробовать пить водку стаканами, купить матрёшку и, если получится, переспать с пышногрудой веснушчатой девушкой из сибирской глубинки, не за деньги, а в порыве страсти.

   Рассказы о том, что все русские бандиты и пьяницы, он пропускал мимо ушей. У каждого народа есть хорошие люди и есть отбросы. Нельзя судить о нации по нескольким эмигрантам.

   Россия виделась Курту страной липово-берёзовых рощ, залитых солнцем, небольших уютных городков, раскрашенных гжелью и хохломой. Он пересмотрел массу документальных фильмов о России, попытался учить язык, просиживал часами в Интернете, рассматривая фото с пейзажами. Даже решил назвать ребёнка, когда он у него будет, русским именем.

   В общем, можно было уже ставить диагноз. Курт и сам понимал, что с этой навязчивой манией нужно что-то делать. И он принял решение – устроить перегон Москва – Владивосток на своём верном «Харлее». Друзья-байкеры дружно одобрили идею, хлопали по плечу, поднимали банки с пивом за успех операции, но составить компанию так никто и не решился.

   Целый месяц Курт готовился к путешествию. Разработал подробный маршрут, собирал экипировку, заучивал ходовые фразы, гуглил информацию о городах, через которые должен проехать, консультировался у знакомых, которые побывали в России.

   Наконец, наступил тот день, когда Курт сел в самолёт «Берлин-Москва». Мотоцикл уехал грузовым составом и должен уже ждать в Москве. Что может быть приятнее, когда сбывается мечта!

   Москва не оправдала ожиданий. Огромный пыльный мегаполис с потоками машин, хмурыми прохожими, типичной для всего мира рекламой и нависшим смогом. Побродив пару часов по городу, Курт устроился в гостинице и проспал до утра. Он ехал сюда не за этим. Москва – это не совсем Россия. Сюда запустили лапы глобализация, мировые бренды и большие деньги.

   Утром Курт закрепил на заднем сиденье и на баке кофры со всем необходимым – канистра для бензина, запчасти, личные вещи, продуктовое НЗ. Надел шлем, застегнул куртку, пожелал себе удачи и завёл своего верного «коня».

   До Владивостока порядка десяти тысяч километров, проезжая в день километров восемьсот, Курт рассчитывал уложиться дней в двадцать, учитывая все возможные и невозможные обстоятельства. Из Владивостока он планировал вернуться самолётом в Москву, побыть здесь пару дней, чтобы всё-таки рассмотреть этот город поближе. И затем уже отправиться обратно в Берлин. Вернувшись домой, он планировать пристроить куда-нибудь фотоотчёт о поездке, а может быть, даже написать книгу. Правдивую книгу о самой великой и загадочной стране.

   Москва осталась позади, укрытая серой нависшей пеленой. В зеркале заднего вида были видны похожие на гигантских призраков, заводские трубы.

   За пять дней путешествия впечатлений накопилось уже на три книги. Шульца восемнадцать раз останавливала дорожная полиция, или как там она называется в России. Люди в форме долго рассматривали документы, от некоторых пахло спиртным. Курт улыбался им и пытался объяснить цель поездки. Они не понимали, переминались с ноги на ногу, рассматривая немецкий паспорт и права, отводили его на обочину, ходили вокруг мотоцикла, разглядывая со всех сторон, рылись в кофрах. Затем разочарованно отдавали документы и провожали тяжёлым взглядом. На третий день Курт научился давать взятки, и его уже не задерживали, дружелюбно улыбались, воровато пряча купюру, жали руку и, наверное, желали счастливого пути.

   Поразила Волга, широкая, как море, приелись однотипные городки с серыми скучными домишками, забывшими, что такое ремонт фасадов. Пейзаж ничем не отличался от немецкого – те же клёны, дубы, берёзы и осины, только всё намного запущеннее. Русская кухня надоела на второй день. Щи, пельмени, бутерброды. Ассортимент был невелик и вызывал изжогу. Перекусывал он в придорожных кафе, с опаской выглядывая в окно на мужиков, сразу собиравшихся возле припаркованного «Харлея», как будто он был музейным экспонатом. Когда Курт выходил, и пытался уехать, зеваки почтительно отходили, но смотрели как-то недобро.

   Перед Казанью Курт свернул в село, чтобы попить воды, немного отдохнуть и, возможно, пообщаться таки с кем-нибудь. Остановился возле хаты, перекошенной, обитой рубероидом. Постучал в дверь. Ему открыла старуха, без зубов, в каких-то лохмотьях, удивлённо посмотрела и заговорила быстро, показывая ему рукой, чтоб уходил. Курт улыбнулся ей, и попросил воды. Наверное, из-за акцента, она не поняла и закричала на него. Курт пожал плечами и пошёл обратно, как вдруг услышал, что его окликнул мужской голос. Оглянувшись, он увидел на пороге пьяного бородатого мужчину в одних кальсонах и с топором в руке. Он что-то злобно закричал, вышел из дома и пошёл к Курту, подняв топор. Старуха бросилась за ним, повисла на руке, пытаясь остановить.

   Курт секунду стоял в оцепенении, затем бросился к мотоциклу, запрыгнул в сидение и, подняв облако пыли, рванул с места. Сердце колотилось, как молот, руки дрожали, намертво вцепившись в руль. На окраине деревни он увидел толпу дерущихся мужиков, кто-то заметив мотоцикл, кинулся наперерез, размахивая толстой палкой, но Курт успел проскочить, палка полетела вслед, не долетев каких-то пары метров.

   Выскочив на трассу, он гнал без остановки три часа, подальше от этого ужасного места.

   Нигде не было ни гжели, ни хохломы. Кривые заборы, покрытые мхом срубы, больше похожие на землянки, заросшие высокой травой дворы, люди, похожие на оживших мертвецов. Расстояние между населёнными пунктами становилось всё больше и больше. Он заправлялся на облезлых заправках с сонными работниками в засаленных робах и мчал дальше.

   Гостиница в Уфе порадовала – не пять звёздочек, конечно, но, по крайней мере, без тараканов, и мебель оказалась вполне нормальной. Только не было воды. Он нашёл человека из обслуги, понимающего английский, и тот объяснил, что такое бывает. Ничего страшного, утром включат. В соседнем номере всю ночь пели песни и звенели посудой.

   Урал был красив. Горы, покрытые лесом, смотрелись монументально и величественно. Машин на трассе почти не было, и Курт погружался в анализ поездки. Он боялся себе признаться, что хочется домой, в скучную и педантичную Германию, безопасную и уютную. Россия, которую показывают БиБиСи и Дискавери, не совсем такая. Россия – могучая, великая и бескрайняя, в которой потерялся народ, не знающий, что ему делать с таким богатством. В больших городах ещё кипела жизнь, он видел и модно одетую молодёжь, и дорогие машины, и дым заводских труб, и чистые улицы, и красивые дома. Но эти острова цивилизации и культуры тонули в окружающей их дикости и нищете.

   В Челябинске Курт решил задержаться на день, так как усталость сказывалась – ломила спина, уже не так уверенно держали руль руки, да и просто хотелось отоспаться.

   Оставив мотоцикл на стоянке, он снял номер в гостинице, немного подремал и решил побаловать себя ужином в ресторане. Метрдотель посоветовал ему заведение всего в двух кварталах. Ресторан действительно был хорош. Стильный интерьер, вышколенные официанты, живая музыка. Курт заказал осетрину, водку, пару салатов. Людей в зале было немного, но уже через несколько минут к нему подсел подвыпивший мужчина, назвавшийся Дроном. Разговор завязался сразу, хотя Дрон ни слова не понимал ни по-английски, ни по-немецки. Да и русский лексикон был не богат, так как постоянно проскакивали одни и те же слова. Ещё в Берлине перед поездкой друзья научили Курта русским ругательствам. Весь смысл их сводился к сексу и половым органам. Как ими пользоваться, Курт так и не понял. Дрон сыпал ими направо и налево, поэтому Курт решил, что тот рассказывает ему о своих амурных похождениях и улыбался, кивая головой.

   В этот вечер Курт попробовал пить водку стаканами. Его хватило всего на два тоста, после чего он мирно уснул, положив голову на стол. Когда он проснулся, Дрона уже не было. Так же не было часов и налички из бумажника. Денег там было не много, но расплатиться за ужин оказалось нечем. Карточки не принимали никакие: ни Визу, ни Американ Экспресс. Его хотели уже бить, но он уговорил официанта сходить с ним в номер.

   Матрёшек в магазинах Курт тоже не нашёл. Не попадались.

   Курт выжимал из мотоцикла всё, что мог. Хотелось быстрее закончить эту авантюру и вернуться домой. Поворачивать назад уже не было смысла. Останавливаться тоже не было смысла, так как сразу его облепливала мошкара и комары. Дорога лежала через заболоченную тайгу, сырую, тяжёлую и плотную, словно стена. Солнце терялось в могучих кронах. Последний посёлок остался позади часа три назад. Навстречу проскочили две фуры, поморгав Курту фарами.

   Он ехал, как робот, отключив все свои чувства, пытаясь не думать, что он ещё не проехал и половины пути, а ему уже осточертела эта Россия с её бескрайними однообразными просторами. Курт уже давно перестал фотографировать и давно перестал ждать чего-то удивительного.

   Из-за поворота выехала легковая машина, красная с пятнами шпатлёвки. Курт даже не обратил внимания на неё, когда услышал сзади звук сигнала. Посмотрев в зеркало, он увидел, что машина едет за ним, приближаясь и яростно сигналя. Курт почувствовал, как холодок пробежал по спине и ладони стали влажными. От догоняющей машины веяло неприятностями. Он почувствовал себя комаром, мелким и беспомощным на огромной чужой спине Сибири. Комаром, которого прихлопнут, и никто даже искать его не будет, а если и будут, то не найдут, если даже он будет лежать в кювете возле трассы. На таких просторах сложно найти комара.

   Курт выжал газ и рванул вперёд. Им никогда не угнаться на своём корыте за «Харлеем». Машина отстала, Курт облегчённо выдохнул, и тут он увидел в зеркале, что из окна машины появляется ствол. Шум двигателя и шлем заглушили звук выстрела, но Курт всё равно его услышал, увидел, как упала ветка с дерева. Если стреляют пулей, то шанс уйти есть, но если дробью, то лучше не думать об этом. Машина снова засигналила.

   И тут Курт сдался, он остановил мотоцикл. Слез с него, достал паспорт, в надежде, что иностранца не тронут.

   Машина остановилась в паре метров. Из неё вышли трое. По их виду Курт сразу понял, что им всё равно, иностранец он или инопланетянин. У одного шрам через всё лицо, хищная улыбка с золотыми зубами, наколки на кисти руки. Другой – бритый под ноль, здоровый, как шкаф, в кожаной куртке и потёртых джинсах. Третий – невысокий, заросший, с сигаретой, прилипшей к нижней губе, держал двустволку.

   Первый подошёл, внимательно рассматривая Курта. Тот протянул ему паспорт, который сразу улетел на обочину. Бандит со шрамом что-то спросил, Курт понял только те слова, которые означали половые органы. Шкаф засмеялся.

   И тут, тот, что со шрамом, ударил Курта в лицо, хлёско, сильно, разбив губу и выбив передний зуб, хрустнувший, как сухарик. От боли у Курта закружилась голова, но он устоял на ногах. Бандит потряс кистью, снова сжал кулак и ударил снова. В висок. В голове Курта что-то взорвалось, небо и земля закружились, поменялись местами, и мир погас.

   Когда Курт очнулся, с него стягивали кожаные брюки. Куртки и ботинок уже не было. Курт лежал, не открывая глаз. Только бы в живых оставили, молил он Бога, чёрта, маму, Германию и Россию. И тут он почувствовал, что в живот что-то упёрлось, даже не что-то, а стволы ружья, прохладные и твёрдые, как две трубы, ведущие на тот свет. Курт приоткрыл глаз и увидел стоящего над ним бандита с двустволкой в руках. Он засмеялся и что-то сказал приятелям. Те тоже засмеялись. Вот, сейчас раздастся выстрел, и в том месте, где были внутренности, будет дыра, забитая кровавым фаршем. Курту стало так страшно, что он обмочился. Моча намочила плавки и ручейком затекала под спину. Бандит с ружьём снова засмеялся, громко и долго, с презрением посмотрел на Курта, плюнул ему на грудь, развернулся и пошёл прочь.

   Завелись два двигателя – машины и «Харлея», и через несколько секунд уже затихли в глубине тайги. Курт только слышал, как над ним гудит комариный рой.

   Лесовоз затормозил, увидев сидящего на обочине голого мужчину, пузатого, с длинными волосами и усами. Водитель подошёл к нему, осторожно дотронулся до плеча. Тот поднял на него глаза и заплакал, надрывно, от души. Всё его тело было покрыто укусами насекомых, усы и подбородок залиты кровью, и воняло от него, как от сортира.

   – Парень, ты что здесь делаешь? – спросил водитель.

   В ответ послышалось невнятное мычание на непонятном языке.

   – Ладно, давай, вставай, поехали, дома разберёмся. Тебя как зовут? Меня Фёдор, а тебя? Ну, всё, всё, успокойся. Вставай, – водитель протянул руку.

   Курт отмытый, накормленный и пьяный спал на дощатой кровати, укрытый дырявым одеялом. За столом сидели Фёдор с женой. Он налил себе ещё стакан, выпил и строго посмотрел на жену.

   – Прекрати ты, Машка, ну, не могу я так. Куда я его дену? Что, на улицу выгнать? Дам ему одёжку, благо комплекция у нас одинаковая. И денег дам на дорогу, до Москвы. Да, до Москвы. Немец он, да. Да, деда моего немцы убили. А его деда, может, русские убили. И что теперя? Да вернёт он деньги, вернёт. Ты бы не вернула? Да, ты бы не вернула. Вот потому ты и не веришь людям. Всё, я решил, и не спорь. Узнаю, кто завтра в райцентр едет, пусть довезут, а там сам разберётся.

   – За что я тебя люблю, Федька, что ты дурак, но добрый дурак.

   Мария подошла к спящему Курту и поправила одеяло.

Берег мира

   Магистраль пустынна: вот уже полчаса, как не встретилось ни одной машины.
   – Здесь сворачивай налево, – хрипит с заднего сиденья Лысый.
   Я не вижу, где здесь можно свернуть – дорога серой полосой разрезает бесконечный луг.
   – Где? – спрашиваю раздражённо.
   Лысый, скорее всего, бредит. Вообще, удивляюсь, что он ещё не умер с таким ранением. Вся машина пропитана вязким запахом крови. Даже открытые окна не помогают.
   – Вот здесь, – он стучит кулаком в окно, – давай же.
   – Но там нет дороги.
   – Плевать.
   Действительно, не всё ли равно. Притормаживаю и выворачиваю руль. Машина съезжает на обочину и оказывается по окна в траве, забрызганной полевыми цветами. Аромат смятых колёсами полыни, душицы и дикой мяты врываются в салон. Автомобиль, на удивление идёт ровно и гладко.
   – Ты как? – спрашиваю Лысого.
   – Лучше всех, – слова выходят вместе с кровью. – Помнишь песенку про ёжика с дырочкой в правом боку?
   Он пытается смеяться, но вместо этого свистит и булькает, словно закипающий чайник.
   – Куда мы едем? – спросил я.
   – Просто рули, ладно?
   – Они всё равно достанут.
   – Там – нет. Там нас никто не достанет.
   Зря я ввязался в это дело. Но винить некого, никто силком не тянул.
   Деньги лежат в сумке на заднем сидении угнанного старенького «Форда». Столько бабла мне не заработать за всю свою никчемную жизнь. Но ирония в том, что мы ими даже собственные похороны оплатить не сможем. Это чужие деньги, были чужими, и сейчас нам не принадлежат. Когда нас убьют, сумка снова вернётся к своему хозяину. А то, что мы покойники – никаких сомнений не вызывает. Слишком большие деньги и слишком большие люди, чтобы нам сошло с рук. Мы засветились, всё пошло наперекосяк, и вот итог – два живых трупа.
   Небо бледное, почти прозрачное. Ни одного облачка, и даже, кажется, что здесь воздуха нет, настолько пустым и бездонным кажется небосвод.
   – Слышь, Лысый, зачем лодка?
   – Что за странный вопрос. Зачем лодки бывают?
   Блок сигарет, пицца и кофе в придорожной забегаловке, двадцать литров бензина, бутылка минералки. И надувная лодка. Это всё, на что мы успели потратить деньги. Мечты о ротанговых шезлонгах на белом песке, о стройных мулатках в бикини, о коктейлях с зонтиками так и остались мечтами. Кто бы знал, что так…
   Выставляю руку в окно. Трава трётся о ладонь и шуршит по кузову. За нами – примятый след. Не найдёт нас только полный кретин. Ну, и ладно. Хоть бы уже всё поскорей закончилось.
   – Лысый, что дальше?
   – Уже скоро.
   Улавливаю запах воды: букет озона и ряски, горьковатой свежести и рыбной лавки. Беру курс на одинокую ракиту. Если есть лодка, то должна быть вода. Река серебристой лентой виднеется впереди, словно просачиваясь через траву. Останавливаю автомобиль в тени дерева, у самой кромки воды. Сижу, всё ещё вцепившись в руль, не понимая, зачем здесь, откуда, и кто я такой. Не хочется думать. Просто сидеть и любоваться бесконечным лугом, уходящим до горизонта по ту сторону реки.
   Лысый открывает дверь и вываливается из машины. Пытается подняться, цепляясь за машину и оставляя пальцами кровавые полосы на окне. У него, наконец, получается стать во весь рост. Одной рукой держится за крышу машины, вторую прижимает к ране в боку.
   – Ну, и? – спрашиваю, выйдя из машины.
   – Всё. Приехали.
   – Лысый, ты идиот. Зачем мы здесь?
   Он молчит, с довольной улыбкой глядя на реку.
   – Надувай лодку, – наконец, говорит он.
   – Зачем? Это мышиная возня. Вопрос времени. Нам всё равно не уйти. Что это за река?
   – У неё нет названия. Через эту реку нет ни одного моста.
   – Как это? У всего есть название. И как это нет моста?
   – И её нет ни на одной карте.
   Лысый уже одной ногой в могиле. Разум покидает его.
   Я подхожу к воде, набираю в ладони воду и смываю с лица пот и пыль. Вода чистая и прохладная. В памяти всплывают детские воспоминания, как я с друзьями ходил на реку. Такая же река, такие же ракиты, такие же заросли камышей, и вода была чистая и холодная.
   – Эту реку мне показал дед, когда мне было лет десять, – сказал Лысый.
   – Нашёл время для ностальгии.
   – Ты не понимаешь.
   – Что именно?
   – Дед болел раком. Он выкуривал в день по три пачки папирос. И вырастил в лёгких солидную опухоль. Но он не умер. Он переплыл эту реку. Мне было тогда уже лет двадцать. Осталось только прощальное письмо. Дед ушёл и его никто больше не видел. Но я знаю, куда…
   Лысый кашляет, сплёвывая в траву красные сгустки.
   – Надувай лодку, пожалуйста, у меня мало времени, – говорит он, вытирая рукавом кровь с подбородка.
   Достаю из багажника лодку и насос. Мне почему-то совсем наплевать на проблемы, на то, что я скоро умру. Просто хочется сесть на берегу, окунув ступни в воду, и любоваться пейзажем, вдыхая речную прохладу. И растаять, раствориться, испариться, стать небольшим белоснежным облачком. Мысли о смерти сменились ощущением вечности. Словно луг, река, ракита, полевые ромашки и колокольчики поселились в моей голове и думали за меня.
   – Там, – Лысый указывает пальцем на тот берег, – край Земли.
   – Чьей земли?
   – Вообще, Земли. Там ничего нет. Совсем ничего. Эта река – граница нашего мира. За ней – пустота. Там даже вакуума нет.
   Я молчу. Зачем мне обсуждать мысли, рождённые горячкой?
   – Знаю, что ты мне не веришь. Я тоже не до конца верю. И совсем не понимаю, как это возможно.
   – Там берег и луг, – отвечаю я.
   – Чепуха. Это декорация. Как в театре. Наш мир – это сцена, а там – фон, а за ним – ничего. Спектакль идёт только на сцене. Понимаешь?
   – Лысый…
   – Хорошо, брось камень.
   – Куда?
   – Через реку.
   – Зачем?
   – Просто брось.
   Я пожимаю плечами и иду искать камень. Не найдя, достаю из машины гаечный ключ.
   Река неширокая, но до того берега я вряд ли доброшу.
   – Давай, – хрипит Лысый.
   Размахиваюсь и швыряю ключ. Внимательно слежу за траекторий полёта. И ключ исчезает в воздухе. Не просто исчезает, а будто я потерял его из виду. Вот он летит над водой, сверкая в солнечных лучах, и вот – его уже нет, словно и не было. Сам момент исчезновения ключа я не уловил. Он никуда не долетел, не плюхнулся в воду, не упал в траву на противоположном берегу.
   С молотком, запущенным следом, случилось то же самое. Это так естественно, что я даже не удивился. Словно знал секрет этого фокуса, но забыл.
   – Редкий молоток долетит до середины Днепра, – шучу я. – Чепуха, оптический обман. Там не может быть «ничего». Там…там…
   Что должно быть там? Какой город? Какие горы? Какие страны? У меня с ориентировкой на местности никогда не было проблем. Я без компаса легко определял стороны света, а сейчас не могу понять, где север, а где зюйд. Кружусь, пытаясь вспомнить, откуда мы ехали, где находится мой город. Но всё тщетно.
   – Река – это край. Всё остальное – вон там, – Лысый указаваеи с ту сторону, откуда мы приехали. – Всё, весь мир – там. А там – ничего. Даже смерти нет. Нет этой дырки у меня в пузе, нет уродов, которые гонятся за нами.
   – Как это может быть? Земля круглая, у неё нет края.
   – Тебя обманули.
   – Но…
   – Не спрашивай, у меня нет ответа. Есть факт, а что и почему – спроси у моего деда. Ты со мной?
   – Не знаю… пока нет.
   – Тогда прощай.
   Лысый цепляет лодку и тащит к воде. Не дойдя нескольких шагов, падает и ползёт на четвереньках.
   Помог ему сесть и подталкиваю лодку. Грести он может только одним веслом, поэтому долго кружит на одном месте, пока не приспосабливается. Сажусь на траву и закуриваю, глядя вслед уплывающему приятелю. Когда лодка исчезла, так и не понял. Не растаяла, не лопнула мыльным пузырём, не испарилась. Просто её не стало. Словно и не было никогда. Пытаюсь вспомнить имя того, кто в ней плыл, и не смог. Только неуловимый безликий образ стоит перед глазами.
   Сигарета гаснет, и я прикуриваю другую.
   Река, омывающая наш мир, мой маленький скучный мирок, полный иллюзий. Совсем рядом; сюда можно было приехать на пикник. Скорее всего, не существует никаких далёких островов, никаких мулаток, поэтому и мечты наши развеялись прахом. И вдруг всё становится предельно ясно. Все эти географии, астрономии, квантовые физики и эвклидовы геометрии – полная чушь. Надежды, стремления, цели – пыль в глаза. Ничего не было, и быть не могло. Я просто пудрил себе мозги. Всё намного проще. Есть просто островок среди ничего. И я – несчастный Робинзон, у которого появился шанс покинуть этот унылый кусок земли.
   И больше нет ничего.
   Нет никакой погони.
   Я встаю, оглядываюсь и вижу вдалеке чёрную точку, приближающуюся со стороны трассы. Вот и всё.
   Мешок с деньгами тоже исчезает, не долетев до другого берега. Не раздеваясь, вхожу в воду, такую прозрачную, чистую и холодную, которая смоет с меня все скорби и все радости, все грехи, нажитые на этом острове, всё добро и зло. Когда вода доходит до подбородка, отталкиваюсь и плыву.

Сны незнакомых слов

   Егорка рассматривал, как большая зелёная муха тыкалась в грязное треснутое окно, то ли пытаясь вырваться на свежий воздух, то ли желая убить себя, устав от кислого застоявшегося воздуха, полумрака и отсутствия еды. Егорке стало жаль бедолагу, и он размазал её пальцем, оставив на стекле жирную полосу. Лишившись развлечения, Егорка уставился в окно и принялся думать про хрупкость мира и призрачность жизни. Мысли его были просты и односложны, ибо в свои тридцать два года он имел разум пятилетнего ребёнка. Размышлять на такие темы оказалось непросто, и он хмурился, сдвигал брови и напряжённо шевелил губами, пытаясь подобрать нужные, но незнакомые слова.
   – Егорка, внучек, поди-ка сюда, – оборвала философию Трофимовна, лежащая на подстилке из сена в дальнем углу комнаты. – Поди, поди, скажу чё.
   – Ну чего тебе? Занят я, бабушка.
   – Поди, милок.
   Егорка встал с лавки и пошёл к старухе. Навис над ней большой плешивой головой.
   – Помру я сегодня, – прошептала старуха.
   – Ты уже сто лет помираешь.
   – Сегодня точно. Нутро болеть перестало. Ты, это, сходи на кладбище. Посмотри могилу. Наверное, заросла вся.
   Смерть забыла о Трофимовне, и та совсем измаялась от жизни. Даже Рай не привлекал её своей тихой суетой. Хотелось просто лежать, укрывшись землёй, и ни о чём не думать, наслаждаясь бесконечной тишиной и отсутствием себя. Но курносая всё не приходила, замотанная более важными делами. Что ей тратить время на какую-то старуху, когда жатва в полном разгаре. И Трофимовна терпеливо ждала, когда придёт и её час, но время всё утекало, и снова вставало солнце, чтобы к вечеру умереть, и снова распускались листья и поднимались травы, чтобы осенью зачахнуть. Старуха перестала есть, только пила воду, да и то, только потому, что горло высыхало и горело пламенем, и губы покрывались трещинами. Кожа обтянула старые хрупкие кости, внутренности от ненадобности увяли, оставив только тупую непрекращающуюся боль в животе, ставшую частью ощущений, такой же естественной, как дыхание. Трофимовна забыла своё имя. Забыла Бога. Забыла всё, что случилось с ней за длинные скучные годы жизни. Она лежала на отсыревшем сене и прислушивалась, не заскрипит ли перекошенная дверь, впуская долгожданную гостью.
   А сегодня прошла боль, отчего стало пусто и непривычно, словно и не было у неё уже живота, и ничего не было, только желание поскорей лечь в землю.
   Внук её, Егорка, был оставлен ей на воспитание совсем мальцом, когда родители поняли, что не быть сыну никем, что придётся вытирать вечные слюни и слушать ахинею, и не будет вечеринок, гостей и тихих нежных вечеров. Сначала навещали, привозили конфеты и игрушки, потом всё реже и реже, и в последний раз приезжал сын, Василий, лет десять назад. На большой чёрной машине, крепкий, загорелый и белозубый. Весело подправил безнадёжный бесполезный забор, наносил воды, скосил бурьян во дворе и, взяв лопату, пошёл на кладбище, где провозился до самого вечера. Вернулся уставший и довольный. «Всё, мама, могила у тебя теперь есть, если что, платить уже не нужно будет». Поцеловал мать, потрепал по щеке сына, и умчался обратно в шумный, быстрый, цветной мир, чтобы остаться там уже навсегда, не беспокоясь ненужными воспоминаниями.
   – Иди, внучек, посмотри яму, цела ли, не осыпалась, не заросла? Чуть мне осталось. Там, между Симененкой и Самойленчихой могила моя. А, ты всё равно, читать не умеешь. Всё равно, сходи, найдёшь.
   Егорка, выйдя из хаты, ослеп от сияния белого неба и долго тёр слёзы на глазах, пока не смог снова видеть. До кладбища путь лежал через мёртвую деревню. Дорога, давно ещё изъеденная колеями, стала зарастать, но по ней ещё можно было идти, не утопая по плечи в траве.
   Он шёл мимо засохших яблонь, мимо чёрных гнилых крыш, торчащих из высоких бурьянов, мимо колодца с зелёной вонючей водой, возле которого стоял кривым скелетом бесполезный «журавль». Растительность, буйная, освободившаяся от людских рук, захватила всё, каждую пядь земли, валя перекошенные заборы, наполняя собой дворы и тропинки, торжествуя победу над человеком. Где-то на самом дне Егоркиной памяти ещё лежала картинка, на которой можно увидеть живую деревню, с лаем собак, с коровами, не спеша бредущими на пастбище, с ухоженными огородами и побеленными стенами домов. С дымом, поднимающимся из труб в искрящееся зимнее небо, с далёкой гармонью на околице и грохотом тракторов, спешащих рвать и перемалывать землю. Потом деревня умерла, незаметно, как умирают во сне, как затихает обессилевший путник на обочине, как угасают сгоревшие свечи. Без агонии, слёз и прощальных слов. Егорка и его бабка были последними. Червями на гниющем трупе деревни.
   Но Егорка не думал об этом, ему было всё равно. Он просто шёл, удивляясь пению жаворонка, сиротливому облачку на бесцветном небе, жужжанию шмеля и запаху диких трав. Остановился возле куста терна, сорвал горсть ещё зелёных ягод, горьких и твёрдых, от которых вязалась слюна во рту, и немел язык. Но Егорка тщательно обсасывал каждую косточку, наполняя желудок хоть какой-нибудь едой.
   Пройдя последний дом, Егорка увидел перекосившиеся кресты и облезлые оградки из торчащих вверх, сплюснутых на краях, прутьев. Кладбище находилось на лугу, где трава не рвалась к солнцу, а прижималась к почве, сломленная полевыми ветрами. Кузнечики брызгали из-под ног, стайка перепёлок поднялась в воздух, но невысоко; покружила, и не увидев опасности в чужаке, упала неподалёку в траву, сразу растворившись в серой зелени луга. Жаворонки беспокойными точками носились в вышине, выводя весёлые трели. Егорка сорвал голубой невзрачный цветок, понюхал, но тот ничем не пах, и пальцы смяли его, растёрли в кашицу и бросили за ненадобностью.
   «Зачем я здесь?» – задал себе вопрос Егорка, но ответа у него не было. Только чувство собственной ненужности и неуместности смутило его. Никто его не замечал, а если и замечал, то пытался обойти стороной, чтобы не столкнуться с безжалостными пальцами, умеющими только срывать, мять и выбрасывать. Он почувствовал себя чужим. Чужим для всего мира, начиная от сухой былинки и заканчивая солнцем и звёздами. Если даже он прямо сейчас умрёт на месте, никто этого не заметит, кроме диких собак, мух и трупных червей, да и те, насытив утробу, тут же забудут о нём. Егорке стало обидно, и он утёр сухую слезу со щеки.
   Вот и кладбище. Егорка остановился возле первой оградки, среди которой возвышался заросший холмик, из которого торчал отполированный погодными явлениями крест. На эмалированном овале, прибитом к кресту, увидел лицо мужчины с выгоревшими глазами. Фотография побледнела – можно различить только основной контур и буквы имени, которые Егорка не смог прочитать.
   Где-то внизу, не очень глубоко, лежит бледный мужчина с размытым лицом и пустыми глазами смотрит на крышку гроба. Связанные руки сложены на груди и сжимают бумажку с молитвой, которую никто не прочтёт. Егорке стало страшно, и он пошёл дальше, лишь мельком бросая взгляды на заброшенные могилы. Он всё ходил между оградок и холмиков, пытаясь найти пустую могилу, но под ногами попадались только кочки да чьи-то норы, да хрустела иссушенная трава. Солнце палило без жалости, и Егорка стал под кривой рябиной укрыться в тени. Опять попытался подумать о тех, кто лежит под его ногами, но испугался мыслей и бледных затаившихся покойников.
   И тут увидел яму, еле заметный провал, поросший травой. Егорка обрадовался, поспешил рассмотреть находку, как за спиной раздался скрипучий голос:
   – А ну, чего тут шастать? Кто таков?
   Егорка с замершим сердцем стал, как истукан, не в силах шелохнуться. И оглянуться не было сил, потому что, понимал, что увидев того покойника с фотографии, сразу лишится последнего рассудка.
   – Кто таков, спрашиваю?
   Шаги шелестели сзади, приближаясь, и голос казался нечеловеческим.
   – Чего молчишь?
   Дыхание в самый затылок, и вот перед глазами страшное серое лицо, изъеденное мрщинами. Длинная всклокоченная грязная борода, слезящиеся бесцветные глаза, костлявая рука тянется к Егоркиному лицу.
   – Ты чей будешь? – спросило чудовище.
   – Трофимовны внучек…
   – Какой такой Трофимовны?
   – Той, что слева от старой осины хата.
   – Не знаю никого и знать не хочу. Как она там?
   – Говорит, помрёт сегодня.
   – Тоже хорошее дело. Каждый выбирает сам. А ты чего дрожишь весь?
   – Страшно мне.
   Егорка еле держался, чтобы не упасть в обморок.
   – Не меня ли страшно?
   – Больше некого здесь бояться. Вы мертвец?
   Чудовище засмеялось хохотом, больше похожим на скрип двери.
   – Неужто похож? Не бойся ты. Живой я. А мертвецы здесь тихие, лежат себе – ничего им не нужно. Отгуляли своё.
   Егорка и сам уже понял, что перед ним человек, только немытый и нечёсаный давно, с печатью старости на худом лице.
   – Как звать тебя? – спросил старик.
   – Егорка.
   – И что ты забрёл сюда?
   – Могилу бабушке искал. Вот нашёл, – махнул в сторону обнаруженной ямы.
   – А вот тебе и нет, – возразил старик, – это моё. Я там живу.
   – Здесь? Прямо в могиле?
   – А где же ещё жить? Я уже столько лет прожил, что и со счёту сбился, а всё потому, что здесь обитаю. Смерть меня, небось, обыскалась, носится по всему свету, спрашивает каждого, не видали старика Мартына Кривобоченко? И невдомёк ей, где меня искать. Пролетит над погостом, глядь – да тут все свои, мёртвые, и полетит дальше. А я лежу, не шевелюсь в могиле. Вот уже сколько лет живу себе и живу. И помирать не собираюсь. Жизнь нам дана, чтобы мы жили, а не умирали. Тот, кто устал – пожалуйста, а я не устал, я бы ещё столько прожил. И проживу, даже не сомневаюсь. Потому что люблю я жить. Так что, мил человек Егорка, ищи себе другую могилу. Эта уже занята.
   – Понятно, а где её искать?
   – А это уже не ко мне. Где хочешь, там и ищи. А мне обедать пора. Ты случайно, не голоден? Есть будешь?
   Слово «голод» для Егорки ничего не значило, ибо голод был всегда, и, привыкнув к нему, уже не замечаешь, что есть хочется. Но перекусить бы он не отказался.
   – Ну, пойдём, угощу тебя. Сейчас, только инструментарий возьму.
   Старик откопал в траве припрятанную дощечку, грязную и сточенную по краям.
   Они вышли за кладбище, и пошли на луг.
   – На кладбище есть нельзя, – объяснял старик, – там всё мёртвое и священное. А вот в поле – это завсегда нужно есть. Хорошо, что люди отсюда уехали все. Земля лет десять на парах – сочная и вкусная. Жирная, как масло. Сорняк землю не портит. Он из неё вылезает, солнцем и дождём напитывается и снова в землю уходит. А вот та же пшеница или кукуруза, все соки из почвы тянет, делая её пресной и бесплодной. А смысл? Всё от земли начинается и землёй заканчивает. Зачем такие круговороты делать? Сажать, полоть, растить, собирать, жуков, букашек неразумных травить зачем?
   Старик остановился, ткнул дощечкой в землю.
   – Вот, здесь, – сказал он со знанием дела, и принялся вырывать из земли траву. – Так вот, на чём я там остановился? Ага. Зачем столько сил и времени убивать ради еды, когда она вот – под ногами лежит. Бери, да ешь, сколько вздумается.
   Старик стал копать, ловко орудуя дощечкой. Наконец, остановился, потрогал пальцем землю, набрал горсть и, сунув в рот, принялся пережёвывать загрубевшими дёснами, выплёвывая попадающихся насекомых и камешки. Черные крошки сыпались на его ветхую рубаху, но это не беспокоило старика. Он съел ещё горсть и сыто потянулся. Потом принялся вычищать грязь, забившуюся под ногтями.
   – Вот, и всё, вот я и сыт. Земля крайне питательна, и содержит всё, что нужно человеку. Все микроэлементы, витамины и другие полезные вещества. А вкусная какая! Попробуй, сынок, не стесняйся. Угощайся.
   Старик был так убедителен, произнося незнакомые слова, что Егорка тоже набрал земли, и, недолго раздумывая, отправил в рот. Земля оказалась мягкой и воздушной, как творог, и вкус у неё был приятный, соленовато-кислый. Он наелся одной горстью. Еда, упав в желудок, сразу дала о себе знать, наполнив сытостью и желанием предаться обеденной дрёме.
   – Вот, молодец, – одобрил старик, – ну как? Ты только не ешь много. Много нельзя – кишки глиной забьются. Да много и не съешь. Я уже дня на три заправился. Ну, пошли, теперь нужно поспать для пользы пищеварения. Земля, она суеты не терпит.
   Они вернулись на кладбище и легли в тени под рябиной. Егорка смотрел на танцы стрекоз и мух, на трепет листвы и как наливаются красным соком ягоды. И краем уха слушал болтовню старика:
   – … совсем не скучно так жить. Скучно спешить, копошиться, копаться и быть уставшим от спешки, скучно не видеть сны, скучно вертеться на одном месте, ошибочно думая, что ты движешься вперёд… Это скучно, только нет времени понять это. И только, когда спросишь себя перед последним вздохом: а в чём суть? – ответа не будет, ибо жил ты не для себя, а для неясной, не тобой заданной цели. И вся жизнь окажется вознёй в навозе, а исправить нельзя, и выдыхаешь душу, а она пустая уносится в никуда, и болтается в астрале, как говно в проруби, неприглядная и неинтересная ни Богу, ни Сатане. А мне не скучно. Мне всё интересно, и на всё у меня находится ответ и объяснение причин явлений и процессов. Даже думать мне не нужно, просто знаю, во, как, а ты думал… вот эта кривая рябина или вон тот будяк, к примеру, стоят себе и скучают, думаешь? Или дуб сотни лет скучает? Нет, сынок, им не до скуки, они всегда себе занятие находят, вот только нам не понять древесных радостей, ибо даны нам ноги и руки, чтобы мы жизнь всю пробегали и оглянуться не успели, как пора возвращаться туда, откуда пришёл – в землю.
   Старик говорил и говорил без умолку, а Егорка уснул и виделись ему неведомые ранее причины явлений и процессов, прекрасные в своей сияющей необъяснимости. Они танцевали подобно беспечным насекомым, порхая на фоне никогда не скучающих дубов и будяков.
   Егорка проснулся, когда солнце готовилось к очередной смерти, багровея и тускнея в сиреневом закате. Старика рядом не было. Он обнаружился спящим на дне могилы, укрытый сухими ветками и завявшей травой.
   Егорка побрёл домой, отрывая от истлевшей одежды прилипшие репяхи, позабыв, где был и зачем. Когда уже показалась его покосившаяся хата, он увидел, как из дверей выходит старуха. Сначала показалось, что это Трофимовна решила выйти попрощаться с белым светом, но это оказалась другая, незнакомая, в длинном сером балахоне. Она взяла прислоненную к стене косу и пошла навстречу Егорке. Подойдя ближе, остановилась и спросила, не видал ли он случайно Мартына Кривобоченко. Егорка отвёл взгляд от колючих старушечьих глаз, и ничего не сказав, прошёл мимо. Бабка пошла было в сторону кладбища, но потом, остановившись в раздумье, повернула направо и скрылась в густых зарослях измученных жарким днём трав.
   Трофимовна лежала неподвижно, улыбаясь счастливо во весь беззубый рот. Глаза были закрыты и руки смиренно опущены вдоль тела.
   – Бабуль, я вернулся, – позвал её Егорка. Но та молчала, оставив навсегда привычку дышать. В доме пахло покоем и тишиной. Егорка зажёг свечку, сел за стол и заплакал, сам не зная от чего. Ему было жаль бабушку, ему было одиноко, но в то же время свободно. Не нужно больше слышать ночные стоны, вдыхать запах старости и носить воду. Ещё он был рад, что Трофимовна, наконец, получила то, что хотела, и теперь по-настоящему счастлива.
   Бабуля оказалась лёгкой и гибкой. Постоянно норовила выскользнуть из рук, пока Егорка нёс её в подвал. Могила была занята никогда не умирающим стариком, рыть новую – слишком хлопотно, тем более ночью, когда можно потревожить всякую кладбищенскую нечисть. А подвал был глубокий, прохладный, земляной. Егорка положил покойницу на пол, принёс полную кружку воды и оставил зажжённую свечу, на случай, если ей вдруг станет страшно в темноте и захочется смочить потрескавшиеся губы.
   Устав от похорон, он лёг прямо во дворе, и уснул под звёздным покрывалом на радость проголодавшимся комарам.
   Утро разбудило ранними пташками и ожившими солнечными лучами.
   Егорка забрался на крышу хаты, откуда были видны крыши высоких домов далёкого города, трубы, курящие в небо красивый дым и натянутые между спичечных столбов вдоль электрические нитки. Чёрными точками ползли по степи автомобили. Если прислушаться, в пустом глухом воздухе можно услышать, как ворчат их железные утробы. Сначала Егорка хотел отправиться туда, где на каждом шагу неведомые чудеса, где его отец и мать ждут, когда же вернётся он в их родительские объятья. Но потом, испугавшись чужого безумного мира, взял ржавую лопату и побрёл на кладбище.
   – Ну, что, сынок, вернулся? – встретил его Мартын Кривобоченко. – Правильно сделал. Идём, позавтракаем, и будем тебе новый дом делать. Молодец, что лопату прихватил. Но для еды землю железом нельзя, только деревом… Железо, оно чужое, от него вкус становится тёрпкий…
   Он опять говорил и говорил, сорвавшись после многолетней немоты и найдя благодарного слушателя. А Егорка пытался запомнить незнакомые слова, чтобы любоваться ими в снах.

Удовлетворитель спроса

   Я забрал у неё сигарету, сломал и бросил на журнальный столик.
   – У меня дома не курят.
   – Даже после такого перепихона? – Она снова легла в кровать и укуталась в простынь.
   – Особенно после… Не переношу табачный дым.
   – Может, сделаешь исключение? Или можно на балконе?
   – Прости. Придётся потерпеть. Правило – есть правило.
   – Ты просто бука.
   Я поцеловал её в щёку и стал натягивать брюки.
   – Мне нужно уйти. Еда в холодильнике. Кофе в верхнем шкафчике. Халат и полотенце в ванной. Пульт от телевизора – вот. Больше ничего не трогай, ладно? Я ненадолго.
   – Я буду скучать.
   Мы познакомились четыре часа назад в клубе. Она вынырнула из цветного мелькающего табачного облака и потащила танцевать. Я не сопротивлялся. От неё пахло ванилью и цветами, волосы щекотали моё лицо, и я поцеловал её, долго и жадно, сожрав всю помаду. Плевать на музыку: мы просто стояли и целовались. Она сняла меня, как дешёвую шлюху, но разве я был против? Нисколько.
   Дальше всё завертелось – такси, моя квартира, срываемая и разбрасываемая одежда, секс в душе, в коридоре, в кровати. Я тонул в ванили и цветах.
   Но вот я вынырнул, чтобы набрать воздуха в онемевшие лёгкие. Калейдоскоп остановился, цветные стекляшки замерли, прекратив кружить голову безумными узорами.
   Она лежала, такая сытая и уютная, как кошка, и я не знал её имени.
   – Возьми зонт, – сказала она. – Я буду ждать.
   В окно царапался дождь.
   Она даже не спросила, куда я ухожу почти в час ночи.
   Зонт я не взял – надел куртку с капюшоном. Идти недалеко – в соседний дом. Они должны быть там. Тем более, в такую погоду.
   Дождь моросил, скупой и мелкий. Во всём доме свет горел только в моих окнах, бросая жёлтый лоскут на дрожащую лужу. Интересно, что сейчас делает эта безымянная девица? Нежится в постели, пьёт кофе или шарит в поиске денег?
   В темноте я уже не разбирал дорогу, и один туфель всё-таки зачерпнул воды. Но это мелочи. Зайдя в подъезд, я замер, как легавая, прислушиваясь к немому дыханию спящего дома. И услышал их. Шёпот, топтание, сдавленный смешок – набор мелких, несущественных звуков, которые в полной тишине набирают силу и бьются о стены, изрисованные безграмотными граффити, отражаются от ступенек, дрожат в грязных стёклах и наполняют собой всё пространство. В шуме дня такие звуки вообще не существуют и оживают только в ночной пустоте.
   Они где-то между шестым и восьмым этажами. Пару минут привыкаю к темноте. В кармане лежит фонарик, но боюсь спугнуть их, и иду наощупь, стараясь ступать как можно тише.
   Их трое. Один сидит на лестнице, опустив голову к коленям, свернувшийся в позу эмбриона. Он слегка раскачивается и что-то скулит под нос. Включаю фонарь и направляю на одного, вырывая из тьмы худое бледное лицо с какой-то язвой на щеке. Оно замирает в ослеплённом недоумении. Третья тень срывается с места и мчится вверх по лестнице. Пусть. Слышу, как он стучит по кнопке вызова лифта, но безрезультатно. Такие уроды, как он, давно сняли мотор и на вырученные деньги купили себе ширку. Так что куда он денется?
   Лицо в пятне света приходит в себя и оживает:
   – Ты чё, чувак? Убери прожектор, да?
   Парню лет восемнадцать-двадцать, хотя, сложно разобрать возраст наркомана. Одни в двадцать выглядят на пятьдесят, другие – в пятьдесят – на двадцать. Но он одет в какое-то молодёжное дерьмо. На голове шапочка-гондон с вышитым листом конопли. Жидкая щетина, серьга в ухе.
   – Прости, – говорю я и опускаю фонарь. Луч падает на пустые сигаретные пачки, окурки, разбросанные шприцы. Это логово, это их нора. И всем наплевать. Те, кто живёт здесь, запираются на десятки замков, отрезая свой тихий мир.
   Парень переминается с ноги на ногу, руки живут своей жизнью, как две вялые змеи.
   – Чё надо? – в голосе дрожь. Он боится и нервничает. Опасный коктейль. Можно ждать, чего угодно. Делаю шаг назад.
   – Ничего, – отвечаю я. – Поговорить.
   – Ты мусор? – голос повышается. Главное, чтобы он не зашёлся в истерике и не начал вопить на весь дом. Я прикладываю палец к губам – тише.
   – Нет, я не мусор.
   – Тогда… – он посылает меня сплошным матом. Он думает, что страшнее мента только два мента.
   – Мне просто поговорить.
   – Ты, поцек, вихнулся? – парень расслабляется и пытается занять верх, он уже не чувствует опасности. Он теряет нюх. – Давай, вали отсюда, пока ходули целые.
   – Что с ним? – киваю на эмбриона.
   – Тебе чё? Сидит пацан и сидит себе… Чё надо?
   – Что же вы делаете, ребята? Вы же убиваете себя. Вы же совсем молодые.
   Парень криво улыбается.
   – Слышь, ты, гной, только давай без выводов и моралей. Всё – поговорили, пока.
   – Вы же не жильцы. Зачем вам это?
   – Тебе-то что?
   Парень пританцовывает, он скоро сорвётся и попытается меня ударить. Они все срываются.
   – Давай поговорим.
   – Дядя, сдрысни на хер. Не о чем нам…
   Он не успевает договорить – я бью его в солнечное сплетение, и он сгибается пополам, подавившись недосказанными словами. Пытается набрать в лёгкие воздух. Я хватаю его за воротник и усаживаю на ступеньку рядом с его невменяемым товарищем.
   – Знаешь, где твой сосед по ступеньке? Он уже умер. На время. Это называется деперсонализация. Его здесь нет. Только тушка. А он мёртв. Откуда такая тяга к смерти?
   Он не отвечает. Для слов не хватает воздуха.
   – Ты тоже почти мертвец. Эндофрины разрушают твой мозг, уксусный альдегид сжирает твою печень, иммунитет падает до нуля. Любая срань тебя может убить. Что это у тебя на щеке? Что? Ты уже гниёшь. Тебе не жаль себя? Если честно, мне наплевать на твою жизнь, но почему тебе наплевать? Я просто хочу знать. Это всё, что мне нужно. Это всё, о чём я хотел поговорить. Неужели ты не хочешь жить? Жизнь – миг полёта из одной дыры в другую. Из одной пустоты в другую. Этот миг – подарок тебе. Щедрейший подарок, а ты с ним вот так…
   – Что тебе нужно? – сипит он, глядя на меня исподлобья.
   – Хочу тебе кое-что предложить.
   – Что?
   – Сначала ответь – тебе действительно наплевать на свою жизнь? Наплевать, или нет? Можешь встать?
   Парень хватается за перила и встаёт. Прислоняется к стене, всё ещё прижимая руку к груди.
   – Ты кто? – спрашивает он.
   – Я? Я – что-то типа Санта-Клауса. Я исполняю желания. Только нужно очень захотеть. Кто-то сказал – я всего-лишь удовлетворяю спрос. Люди боятся своих желаний, или стесняются их.
   – Ты о чём? Что ты несёшь?
   – Не важно. Представь, что будет, если печень поместить в кислоту. Она расползётся, как сопля, она превратится в изъеденную губку. Это так. Представь, что это твоя печень.
   – Иди в жопу. Тебе что от моей печени? Моя печень – что хочу, то и делаю. Может, я хочу себе губку! Не твоё дело!
   Нож уже у меня в руке. Выкидушка с широким лезвием, на котором есть даже кровосток и зазубрины. Нажимаю на накладку – глухо щёлкают пружина и фиксатор. И сразу же бью в бок, туда, где разъеденная кислотами печень. Бью ещё и ещё, чтоб наверняка. Парень смотрит удивлёнными глазами, ещё не понимая, что происходит.
   – Давай, присядь, – тяну его за рукав и он оседает на ступеньки, кровь льётся на его брюки и на туфли. – Ты же этого хотел? Ты же хотел, чтобы твоя печень превратилась в говно? Ты же хотел умереть? Так что, считай это подарком. Удовлетворением спроса. Как ты думаешь, твой товарищ не против будет такого сюрприза? Что ты молчишь? Ты даже спасибо не скажешь?
   Он ничего не говорит. Он завалился на спину и смотрит в чёрную пустоту ночи, грея ладони в крови.
   – Ну, что, дружок? – обращаюсь ко второму, который так и не пришёл в себя и витает где-то в чужих мирах, бросив на произвол судьбы беспомощное тело. Пусть витает, ему больше не куда будет возвращаться. Загоняю нож в шею. Тело оживает на минуту, чтобы слить чёрную, ненужную кровь. Это мне уже не интересно.
   – Эй, парень, – говорю третьему сбежавшему. Знаю – мне не нужно кричать, он всё прекрасно услышит. Я хочу с тобой поговорить. Мне подняться, или ты ко мне спустишься? Ну, ладно, я сейчас поднимусь.
   Только бы он не стал орать.
   В луже я смыл кровь с рук и с ножа. Посветил фонариком на одежду – не попала ли кровь? Небольшое пятно на рукаве. Замываю его из той же лужи, так, слегка, чтобы не бросилось в глаза.
   Она сидит в кресле, укутавшись пледом, и смотрит по телевизору какой-то старый чёрно-белый фильм. Там тоже кто-то кого-то убивает. Свет от бра выгодно освещает её лицо. Игра теней делает её ещё красивее.
   – Привет, – говорю я, – я уже пришёл. Как ты?
   Интересно, она спросит, где я был?
   – Ничего. Я скучала. Ты промок? Кофе или сразу в постель?
   Нос улавливает запах табака.
   – Ты что, курила?
   – Я на балконе. Не смогла уже терпеть. Прости.
   – Неужели ты не знаешь, что никотин делает с твоими лёгкими? Ты знаешь, что каждые шесть секунд от болезней, вызванных курением, умирает человек? Каждые шесть секунд! Неужели тебе не жаль свои лёгкие? Неужели ты готова умереть ради возможности курить?
   В её глазах непонимание. Да, я не должен был так резко с ней говорить. Просто я хотел услышать ответ. Мне интересно. Почему они все хотят умереть?
   – Извини, что я курила здесь. Я не права. А вообще-то, это моё личное дело. Это мои личные лёгкие. И моя личная жизнь. И если я и хочу умереть, то тебе какое дело?

Сингапурская жара

   Песок мелкий, матово-белый как просеянная манная крупа. Океан постоянно шлифует его, выбрасывая на берег и утаскивая обратно, чтобы снова расстелить его под ноги. Солнце слепит, и всё выглядит блеклым как на засвеченной фотографии. Лишь к вечеру пейзаж наливается сочными тропическими красками. А пока приходится надевать широкополую шляпу и солнцезащитные очки, чтобы не приходилось постоянно щуриться. Иду по линии прибоя, по щиколотки в воде. Лагуна мелкая, можно пройти вглубь метров сто, и даже не намочить задницу. Но даже на мели океан кишит живностью. Как-то нам даже посчастливилось поиграть со скатами. Они совсем не такие страшные и позволяли себя погладить: похоже, им это даже нравилось. Но купаться всё равно приятнее в бассейне.
   Жарко, но у воды даже не потеешь. Тень от пальм весьма эфимерна, под зонтиком приходится постоянно перемещаться, чтобы укрыться от солнца. Поэтому лучше всего спасаться в бунгало, где в каждой комнате есть кондиционер, хотя со стороны эта постройка выглядит шалашом первобытных аборигенов. Что и делают окружающие. Поэтому пляж пуст. Только я бреду, шлёпая по шуршащему песку. Мелкие пёстрые рыбки проносятся стайкой; пытаюсь разглядеть их поближе, и вижу на дне что-то большое, серо-зелёное, похожее на камень. Наклоняюсь и достаю из воды огромную раковину. Она совсем не похожа на те, из сувенирной лавки. На не переливает перламутром, а вся покрыта налётом и усеяна мелким ракушняком. Она довольно тяжела и неприятно пахнет. И постоянно пытается выскользнуть из рук. С трудом доношу её до бара. Кладу на столик и подхожу к стойке, за которой дремлет разморенный сиестой бармен.
   – Что вам? – один глаз всё ещё не желает просыпаться и бармен проводит ладонью по лицу, словно снимая с него сон.
   – Будьте добры, апельсиновый фреш.
   Он удивлённо смотрит на меня.
   – Жарко. Не хочется спиртного, – оправдываюсь я.
   – Что-то раньше вас жара не останавливала. Может, коктейль? Я вас поддержу.
   – Клод, вы и мёртвого уговорите. «Сингапурскую жару», двойной.
   Пока бармен колдует с шейкером, закуриваю сигарету. В таком аду я могу курить только ментоловые. Но и то, освежают только первые пара затяжек. Обычно меня хватает меньше, чем на пол-сигареты. Окурки из моей пепельницы можно смело упаковывать в пачки и снова продавать.
   – Клод, уберите к чертям эти декорации. На меня они не производят впечатления.
   Бармен достаёт из бокала зонтик и соломинку, шпажку с оливкой кладёт на блюдце.
   – Давай, брат. За всё путём, – говорю по-русски и протягиваю бокал.
   Клод цокается со мной и мы выпиваем залпом то, что положено цедить минут двадцать, наслаждаясь вкусовым контрастом многослойного напитка. Я научил уже половину пляжа правильно пить.
   – Надеюсь, мы выпили не за то, чтобы у меня выскочил прыщ на заднице? – на всякий случай уточняет бармен.
   Предпочитаю загадочно промолчать. У парня есть чувство юмора, поэтому можно не отвечать на этот вопрос.
   – Что это за гадость вы притащили? – Клод показывает пальцем на ракушку.
   – Дары Посейдона.
   – Напрасно вы положили это на стол. Запах я слышу даже здесь. Крупная. Что собираетесь с ней сделать?
   – Подарю жене.
   – Думаете, она оценит этот амбре?
   Мне нечего ответить. Я уверен, что раковина прекрасна, но как это увидеть?
   – Оставьте мне её, – говорит Клод, – и пару монет. Я отнесу её моему племяннику, он сделает из неё настоящую красавицу. Дня через три заберёте. Тащите её сюда. Вон туда, в ведро, да.
   Мне жаль расставаться с находкой, я даже не смогу похвастаться, но так будет несомненно лучше. Прощаюсь с Клодом и иду к домику, где меня ждёт любимая.
   Оля читает, лёжа на кровати. На ней лёгкий халатик, под которым, я уверен, ничего нет.
   – Где ты был? – она сразу надула губки, демонстрируя обиду. – Я так скучала. А тебя всё нет и нет. Достать, пожалуйста из холодильника грейпфрут. Спасибо. Можешь порезать? Да, ты самый лучший.
   Пока она ест, я совершаю попытки забраться под халат, но она хихикает, уворачивается и мило ворчит:
   – Дай мне спокойно поесть. И вообще, что за манеры? Мужчина, что вам нужно? Мы знакомы? Сначала сводили бы даму в ресторан, а потом можно и подумать. Какая наглость! Прекрати, я сейчас весь халат соком забрызгаю.
   Глажу её по спине, пытаясь запустить руку в пройму рукава.
   – Уйди, не мешай. Кстати, ты не особо тут раскатывай, к нам должны зайти сейчас Валера с Инной. Мы вечером будем делать шашлык на берегу. Мангал им уже принесли. Дело за мясом. Ну, ладно, давай, один поцелуй. Без рук. Без рук, я сказала.
   Наши губы сливаются в грейпфрутово-коктейльном поцелуе, сладком и нежном, как тропический вечер.
   – Опа, тут что, порносъёмки? А меня почему не пригласили?
   Валера стоит в дверях, держа в одной руке шампура, а в другой пластмассовое ведёрко.
   – Стучаться надо, – говорю я.
   – Закрываться надо. К шашлыку готов. Вот – свежайшая баранина. Час назад ещё блеяла. Так что, вечером будем вспоминать родину, Пасху, первомайские праздники. Осточертели эти морепродукты и чужие фрукты. Здесь даже у дыни совсем другой вкус. За тобой водка. Ты же там с барменом нашёл общий язык.
   – Общий язык у нас французский. Надо было учить.
   – А английского ему мало?
   – Как ты не поймёшь, французский – его родной. Вот как бы ты отнёсся, если бы на чужбине услышал русскую речь?
   – Сделал бы вид, что меня это не касается, и быстренько схилял.
   – Ну, собственно, ты прав. Ладно, узнаю.
   – Идёмте к нам, – предложил Валера, – Инночка должна уже проснуться. Будем играть в карты и пить мохито, пока не спадёт эта жара. Или я вам помешал?
   – Нет-нет, – Оля встаёт с кровати и поправляет причёску. – Мы согласны. Дорогой, ты иди, а я приведу себя в порядок и подойду.
   – К утру?
   – Нет, я быстро.
   Выходим с Валерой и идём по горячему песку. До их домика каких-то пятьдесят метров, но пятки уже начинают поджариваться даже в сандалиях.
   – Слушай, тебе здесь не надоело? – спрашиваю я.
   – До чертиков, но что мы можем? Пока не появится мишень, нам придётся вариться тут.
   – А если он вообще не появится?
   – Он будет обязательно, у него контракт с каким-то местным дельцом.
   – Чёрт, почему он не заключил контракт где-нибудь в Альпах.
   – Говорят, там тоже сейчас жара. Интересно, сколько у него будет охраны? Когда мы упустили его в Цюрихе, с ним было человек восемь.
   – Пыль для моряка.
   – Согласен.
   Вдруг где-то заиграла музыка, громко и необычно. Источник звука, казалось, был везде. Всё пространство излучало странные для этих мест акустические вибрации.
   «Отпусти, отпусти – небо плачет, я теперь ухожу, это значит…» – пел мужской голос где-то на затерянном в океане островке. Пел по-русски, как у себя дома, не боясь быть непонятым.
   «А на сердце опять злая вьюга, не смогли уберечь мы друг друга…»
   Мне становится страшно, но это не панический страх, это адреналин впрыскивается в каждую клетку, требуя действия. Это хороший приятный страх, который сохранит тебе жизнь, который сдержит безрассудный кураж. Валеры нет рядом, но меня это не волнует. Я справлюсь и один. Ну, где? Кто?
   Грохот сваливается на меня сверху карающей грозой.
   И я просыпаюсь.
   Радио на кухне продолжает сон.
   «И из замкнутого круга нам не убежать. И из замкнутого круга нам не убежать!» – поёт долбанный Стас Михайлов.
   И гремят крышками кастрюли.
   В ужасе закрываю глаза. Я хочу обратно. Я не хочу сюда. Ещё не до конца проснувшийся мозг протестует, но в конце концов осознаёт, что обратного пути нет. За окном ещё серое утро: то ли солнце ещё не встало, то ли опять тучи и мрячка. Лежу, закрыв глаза, и вспоминаю сон, пытаясь оставить в памяти каждую деталь. Пусть останется, пусть сон, но хоть что-то. Хоть что-то разбавит…
   Реальность возвращается кусками. Чёрт, нужно идти на работу. На грёбанную работу грёбанным строителем, мазать грёбанные стены грёбанным раствором. Изо дня в день, до конца своих дней.
   Оля на кухне. Чёрт, мы вчера поругались. Мы ругаемся ужа чаще, чем не ругаемся. Мы занимаемся любовью, мягко говоря, не так часто, как хотелось бы. Да и не так, как хотелось бы. А когда мы целовались? Та Оля, из сна, не ты ли сейчас на кухне? Ха… А я вчера сам виноват – пришел кривой. Ну, после работы, как полагается, с коллегами по пивку, ну и перебрал. Но это же не повод неделю со мной не разговаривать.
   Встаю, и иду на кухню, заранее состроив виноватое выражение лица. Она моет посуду и даже не поворачивается ко мне. Ну, понятно… Но на столе стоит мой завтрак – макароны и сарделька. И на том спасибо, хоть не голодный на работу пойду. А то бывало…
   Почистив зубы и умывшись, жую сардельку, а во рту ещё привкус коктейля – оранж кюрасао, миндальный сироп, три вида рома, немного мяты и ещё парочка ингредиентов, которые уже стёрлись из моей памяти. Нужно запомнить вкус, хотя я совсем не уверен, что это вкус коктейля. Может, это смесь перегара и зубной пасты?

Юрий Дихтяр Меня укусил бомж