   Михаил Саввич Фонотов
   Родная старина
   Очерки истории Южного Урала

Родная старина Михаила Фонотова (об этой книге и ее авторе)

   Если спросить жителей Челябинской области где-нибудь в Москве, на Черном море или в Египте, уже почти что родном для русского отдыхающего, а чем интересно то место, откуда они прибыли, то они, рассказывая о нашем крае, вполне возможно не вспомнив об авторе, перескажут то, что написал М. С. Фонотов.
   И я бы не стал этому сильно удивляться. Потому что Михаил Фонотов прежде всего популяризатор, человек, непосредственно обращающийся через газету и свои книжки к самой широкой читательской аудитории. Он далек от «птичьего» наукообразного языка, от актуальных тем, имеющих «большое народнохозяйственное значение», от декларированного добросовестного и всеобъемлющего восстановления исторической правды и много еще от чего. У него другая задача – доступно объяснить местному обывателю, кто он и что он: где живет, кто жил здесь до него, чем интересна природа и история Южного Урала… И объяснить не скучно и нудно, а ярко и «вкусно». Чтобы прочитав о чем-нибудь, для себя не первоочередном и далеком, его читатель запомнил прочитанное на всю жизнь и захотел узнать про это еще что-либо.
   Фонотов не географ, не историк, не краевед, по профессии он – журналист, а по сути своей писатель. Это чувствуется по художественному подходу к используемой им информации, по тому, как он строит свои тексты, по языку, который изобилует парадоксальными, яркими фразами («Гумбейка – река мамонтов», «яшма старше Уральских гор»). Читая написанное им, порой чувствуешь, как автор, перебирая слова словно чётки, любуется ими. И вслед за ним испытываешь от этих слов удовольствие. Порой же ловишь себя на мысли, что автором каких-то фраз Фонотова вполне мог быть писатель – путешественник XIX века, например Даниил Мордовцев. Как вам, например, такая фраза: «В этих местах Урал живописен по-своему. Здесь он еще не проникся хребтовой суровостью и поднебесной скалистостью»?
   Михаил Фонотов много читает и путешествует, это и есть главный источник его произведений. Для него публикуемые материалы – часть его личной жизни, поэтому в них живет то, что ему дорого и что он любит. Он не боится поделиться с читателями строчками из своего любимого поэта Василия Федорова или упомянуть того, с кем совершил то или иное путешествие. И люди это ценят, потому что Михаил Фонотов говорит с ними просто и доверительно, а это в наш «холодный» век дорогого стоит.
   Сегодня Михаил Фонотов – востребованный и популярный автор, признанный как читателями, так и собратьями по цеху (республиканская награда «Золотое перо России» о чем-то говорит). В чем же причина его успеха? Наверное, в следующем: Фонотов любит жизнь (отсюда спокойный, позитивный тон повествования) и умеет удивляться (поэтому его тексты ярки и оригинальны). А удивляясь, он удивляет и нас. Не верите? Прочитайте и убедитесь в этом сами.
   Владимир Боже историк

Часть 1. Очень давно

Черепок из «бронзы»

   У деревушки Горки, южнее райцентра Уйское, река Уй, по своему речному обыкновению, выгибает очередную петлю, внутри которой оставляет ровную, как стол, дернистую площадку. С трех сторон ее огораживает река, а густые кусты по берегу заслоняют от ветров и дурного глаза. Площадка как бы приглашает тут остановиться, остаться, поселиться.
   У археологов есть такое допущение: если какое-то место нравится нам, людям ХХI века, то очень вероятно, что оно когда-то могло приглядеться и нашим предкам, даже и далеким. Потому что в нас многое – от них. Сколько бы лет ни прошло, они такие же, как мы. Мы – люди, и они – люди. Конечно, мы теперь такие-сякие, знаем, почему гремит гром и сверкает молния, а они принимали грозу, как угрозу рассерженного небесного правителя, но корни у нас и у них – людские.
   Археолог Владимир Иванович Юрин так и предположил: на этой уютной площадке в речной излучине, возможно, «притаилось» поселение первобытных людей. Доказательства? Их даст река.
   Известно, что всякая река «движется» не только вдоль своего течения, но и поперек. Значит, подмывая свой высокий левый берег и, метр за метром, всю площадку, река Уй должна выявлять какие-то предметы, «припрятанные» в слое грунта. Археолог без долгих раздумий направился к берегу. И я – тоже, хотя и без всякой надежды что-то найти.
   Берег Уя довольно высокий и крутой, сверху – черный слой чернозема, пронизанного корешками, ниже – желтоватая глина, тоже не без корешков. Я пригляделся – ничего, прошел дальше, скользя по глине, – ничего, ковырнул палочкой – ничего. Так я прошел несколько метров, обшаривая глазами глинистую вертикаль. А это что? Камушек торчит? Я ковырнул – да, вроде камушек. Плоский. С легким изгибом. Я стряхнул глину – черепок. Протер его пальцем – какие-то черточки. Один край ровный, утолщенный и округленный. Понятно, это венчик горшка. Ниже венчика – линии, вроде зигзагом. И короткие черточки – когда глина была мягкой, ее продавили палочкой, вдавлина так и осталась: с одного конца тупая, а со второго – острая. Еще ниже широкие горизонтальные линии, три желобка пояском.
   Однако, спросил я сам себя, что произошло сейчас? Я поднял голову кверху – рыхлые облака равнодушно висели надо мной. Им до меня дела не было. Я опустил голову – темная осенняя вода торопилась течь, будто ее гнали. Меня она знать не знала. Где я? В каком времени? Ведь что-то произошло! Я не сразу это осознал, но когда осознал, – застыл в оцепенении: только что я прикоснулся к бронзовому веку. Через четыре тысячи лет, а то и больше, в коротком замыкании встретились два времени. И два человека. Может быть, и тогда равнодушно висели рыхлые облака и так же торопилась река, а кто-то стоял на берегу. Как я…
   О, Господи, как все в нашем мире устроено! Глиняный черепок, оказывается, – весточка из бронзового века. Письмо! Из рук в руки. Его можно прочесть. И кое-что узнать о далеких, умопомрачительно давно ушедших людях. Да разве мало только то и узнать, что они – были? Думали ли они, что будем мы? Что обыкновенный горшок, в котором, наверное, варили кашу или какую-нибудь похлебку, станет письмом в будущее? Этот черепок будто пролетел через тысячелетия – такой же, как был, со всеми своими линиями, крапинками и сколами. Только потемнел, впитал в себя черноту времени. Где-то здесь, в глине под черноземом, наверное, лежат остальные осколки, из которых можно склеить весь горшок…
   Никто на белом свете не заметил, что 15 октября 2008 года, в 14 часов 25 минут (время зафиксировано моим фотоаппаратом), на берегу реки Уй, у деревеньки Горки, – что-то произошло. Только я знаю, что здесь случилось чудесное явление – явление человека из бронзового века человеку века ХХI-го.
   Может быть, мне достался черепок от горшка, вылепленного теплыми руками красавицы из бронзового века… А вообще-то, не так это и далеко – четыре тысячи лет…

Гора по имени Карандаш

   Есть у нас на Южном Урале одна река и одна гора, которые древнее самой глубокой древности. Гора называется Карандаш, а река – Изранда. О них мало кто знает даже в Кусинском районе, где они расположены. Для очень многих секрет и то, что сопка Карандаш сложена такими каменными глыбами – точнее, такой породой, название которой дала соседняя река Изранда. И совсем уж неожиданность, что на Южном Урале нет ничего древнее, чем эта порода – израндит.
   Судите сами. Возраст планеты, на которой мы живем, – 4,5 миллиарда лет, а израндит чуть-чуть моложе, ему 4,2 миллиарда лет. Таких пород не только на Южном Урале, но и на всей Земле очень мало. Разве что на дне океана ученые обнаружили ровесников нашего израндита.
   Неизвестно, кто и почему дал горе имя Карандаш. Может быть, потому, что израндит – темный, почти черный, вроде графита, из которого вытачивают карандашные стержни. А может быть, он почернел от времени.
   До Карандаша мы добирались не иначе, как на вездеходе «Урал». Он затерялся в таежном лесу, в глухомани, в местности, о которых говорят, что это – медвежий угол. И в самом деле, когда мы поднимались на гору, где-то на середине ее высоты обнаружили медвежью лёжку. Мы не знали, куда отправился медведь после отдыха – вниз, к подножию горы, или вверх, к ее вершине. Если вверх, то мы могли встретиться с ним на узкой тропе. К счастью, мы все-таки с медведем разминулись.
   С вершины Карандаша на все четыре стороны открывается зеленое море лесов. Внизу кружили птицы. Надо подняться на эту гору, чтобы представить редкую картину: на Земле не было ни деревьев, ни трав, ни птиц, ни медведей, никаких живых существ, даже бактерий, а израндит уже был. Он – свидетель всей истории человечества.

Глаза из космоса

     И видел я
     Незримое доселе:
     Над головой моей издалека,
     Похожие на древних птиц,
     Летели
     Напуганные чем-то облака.

   Это написал хороший русский поэт Василий Федоров. Его земная поэзия была пронизана космическим чувством пространства и времени. Расширяя сферу вокруг себя – дом, город, край, страна, планета, – человек неизбежно поднимается в высоты космоса и опускается в глубины эпох и эр. Сладкий и грустный соблазн преследует нас: увидеть акт творенья от самого-самого начала до собственного мгновенья.

     А по земле,
     Неся с собой прохладу,
     Хлеба и травы делая темней,
     Еще тревожней пробегало стадо,
     Причудливое стадо
     Их теней.

   У каждого, конечно, был случай увидеть это – как бегут по земле тени облаков. Надо стоять где-то на возвышении, имея перед собой обширную долину, солнечный день и кучевые облака на небе. Аж дух захватывает, когда видишь, как бегут тени по необитаемой земле.

     Казалось,
     Не был мир еще распознан
     И, смутный,
     Ждал рожденья моего,
     Казалось, был он только-только создан
     И я свидетель
     Первых дней его.
     Казалось, все, что есть под небесами,
     Я должен был
     Обжить и обогреть…
     Как хорошо
     Однажды посмотреть
     На старый мир
     Такими вот глазами!

   Хорошо. А почему? Не знаю.

Гумбейка – река мамонтов

   Сказать, что в наших краях когда-то жили мамонты – никакая не новость. У нас музей не музей, если в нем нет костей мамонта. В музее села Остроленка (это Нагайбакский район) – несколько витрин с костями мамонта. Мы вышли из музея, спустились к реке Гумбейке, походили вдоль берегов, и через полчаса археолог В. И. Юрин принес три кости. Оказалось – ребро мамонта.
   Люди в Остроленке заняты своими делами – возятся у тракторов, пашут землю, косят травы, доят коров… А в сельском музее, за стеклом, – огромный позвонок мамонта. Что сельчанам мамонты? В животноводстве они не пригодятся. Пахать на них землю не придется. Ничего с них – и шерсти клок – не взять.
   Разве что выйти к мосту, прислониться к перилам, окинуть взглядом долину реки и представить: когда-то на Гумбейке жили мамонты. Их, может быть, было много. Стада. Иначе откуда бы столько костей? Наверное, мамонтам здесь нравилось. Что-то их привлекало.
   Гумбейка – река мамонтов?
   А что, Гумбейка – хорошая река. Тем хороша, что степная. Мы ехали вдоль нее от Касселя до Остроленки. Она рядом, а не видно ее. Берег с берегом сомкнулись – и сомкнулась степь. Такие они, степные реки. Идешь, идешь – впереди только травяная равнина, и вдруг, откуда ни возьмись, – река у ног. Только и успеешь тормознуть. Степной сюрприз.
   Было время, когда люди жили среди мамонтов. У археологов есть доказательства того, что Гумбейку, весь ее бассейн, люди облюбовали с древних эпох. Сначала они, наверное, жили с мамонтами, а потом – без них. Мамонты-великаны, как ни странно, вымерли, а люди-малютки, как ни странно, – выжили. А до них, еще в триасе или уже в юре [1 - Триасовый и юрский – геологические периоды, первый и второй этапы мезозойской эры. Триасовый начался около 251 млн. лет назад и длился около 50 млн. лет. Юрский начался 199 млн. лет назад и длился 54 млн. лет. – Здесь и далее – примечания редактора.], исчезли гиганты-динозавры. Что касается гибели всяких «завров», то о причинах остается только гадать – слишком далеко они от нас. На сто миллионов лет, не меньше. А мамонты? Можно сказать, соседи по эпохе. Жить бы им и жить. Великолепно приспособились к холодам, обросли шерстью, занавесили себя длинной – до земли – ее бахромой.
   Ученый-англичанин Ричард Довкинс, чтобы наглядно показать всю историю человечества, использовал расстояние от своего галстука до конца вытянутой руки. Это расстояние он разделил на отрезки. От галстука до плеча – на земле никакой жизни. От плеча до локтя – время возникновения живых клеток. От локтя до середины предплечья – миллионы лет, когда образовались многоклеточные организмы. У самой кисти – появились динозавры. Длина ладони до пальцев – на земле млекопитающие. У корня ногтя – гуманоиды. На плоскости ногтя (среднего пальца, самого длинного) – первобытные люди (с мамонтами). А вся письменная история человечества, с вавилонянами, египтянами, китайцами, греками, римлянами, до наших дней – на выступе ногтя, который он, Ричард Довкинс, ежедневно счищает пилочкой.
   Значит, если историю планеты разместить на вытянутой руке, то история человечества на ней займет только миллиметрик на кончике ногтя. Другими словами, если у человечества есть будущее, то оно только началось.

   …На следующий день маршрут привел нас в Агаповку. Чуть к северу от впадения Гумбейки в Урал. Нас интересовал Красный яр. Здесь Урал на вершине длинной петли вымыл высокий берег, красный от глины. Уже на закате мы прошли внизу яра, по каменистой кромке берега, где до нас не раз находили кости мамонта. Был ли у нас шанс на удачу – так, с наскоку? Если и был, то один из ста. И, к своему удивлению, на наших глазах Юрин среди сырых булыжников различил что-то необычное, извлек: не камень, а, как оказалось, большая кость мамонта.
   – У нас в области, – сказал мне позднее Владимир Иванович, – я насчитал уже более трехсот точек, где найдена мамонтовая фауна. Но это, конечно, далеко не все.
   Мамонты были в нашей истории. Я этим доволен. Не знаю, почему.

Восхождение яшмы

   Спросите у геолога про яшму, и он наверняка вспомнит про мулдакаевскую, аушкульскую, калканскую и многие другие яшмы из знаменитого Яшмового пояса Урала…
   Мулдакаево? Аушкуль? Калкан? Это же рядом, каких-нибудь полторы сотни километров, в верховьях Миасса. Правда, это уже территория Башкортостана, но горы, реки и недра не признают границ.
   Как не съездить? Едем!

   Яшма старше Урала. Она родилась на дне девонского моря [2 - Речь о девонском периоде, четвертом периоде палеозойской эры. Начался около 400 млн. лет, завершился около 345 млн. лет назад.], из кремнистых илов, которые заливались огненными лавами, сдавливались и вздыбливались тектоникой, каменели, чтобы в конце превращений стать, к услугам человека, прекрасным минералом.
   На срезе яшма очень красива. Знатоки говорят, что нет такого цвета и такого оттенка, который не запечатлела бы яшма. Только синий цвет обнаруживает она очень редко. Гораздая на декор и колорит, она и художница увлеченная, ее кисти принадлежат так называемые пейзажные яшмы. Причем краски ее пейзажей не тускнеют никогда.
   По твердости яшма уступает только топазу, корунду и алмазу. При этом она довольно легко скалывается пластинами, края которых часто остры без заточки. Нашим далеким предкам в каменном веке яшма сначала «подбрасывала» готовые лезвия, а потом надоумила скалывать с найденных камней (нуклеусов) острые пластины.
   Человек познал яшму сто тысяч лет назад и дружил с ней много дольше, чем с бронзой и железом. Наткнувшись на яшмовое месторождение, люди запасались ценным камнем, растаскивая его по всей ойкумене [3 - Ойкумена – освоенная, населенная человеком часть земли.]. С яшмы-то, с яшмовых инструментов и яшмовых орудий труда, может быть, и началась наша цивилизация. Но ее великая «производственная» роль нами почти забыта. Теперь яшма для нас «всего лишь» красивый на срезе камень. Из сферы производства она переместилась в сферу искусства.
   Запасы яшмы велики, но не сказать, что она встречается на каждом шагу. Одним из самых богатых «владельцев» яшмы является Южный Урал. Всему просвещенному миру известен Яшмовый пояс Урала, который начинается южнее города Миасса, в верховьях реки Миасс, и узкой полосой тянется к Магнитогорску, Орску и еще южнее на сотни верст.
   Впрочем, если яшма и залегает сплошным поясом, то, может быть, на глубине, а на поверхности в разных местах выпирает из недр глыбами и скалами. Мулдакаевское месторождение – одно из северных.
   К яшмовым валунам под распускающимися березами нас привел старожил Мулдакаево Ирек Садыкович Исаев. Мы сразу обратили внимание на то, что тут и там вокруг глыб валяются изорванные тросы. И догадались: не один охотник увезти яшмовый монолит потерпел тут крах – валуны не поднять на тросах. Но с тех пор, как мастер Екатеринбургской гранильной фабрики Г. В. Шалимов в 1896 году отыскал эту яшму, отсюда немало ее было увезено – с разрешением и без него.
   Аушкуль – это озеро, а при нем гора и деревня. И рядом – карьер. Яшма здесь другая, палевая, не то желтая, не то оранжевая. Лучше меня о ней скажет академик Ферсман, побывавший и на Аушкуле: «Здесь также разрабатывался особый вид яшмы – знаменитая палевая (цвета старой слоновой кости) яшма с черными и бурыми веточками марганцевых и железистых дендритов». В Эрмитаже хранится очень эффектная ваза из аушкульского камня.
   Еще более выразительна яшма калканская. Калкан – озеро и гора – еще одно звено яшмового браслета. Он недалеко от Аушкуля, южнее. Эрмитаж хранит несколько шедевров, выточенных из калканской яшмы. Что характерно, цветом, серо-зеленым, этот минерал не очень удался, но полировка преображает его. Она обнаруживает переливы болотных, зеленовато-стальных, серых тонов разной насыщенности с чуть приметной облачностью. Еще более поражает зеркальный блеск полировки, которая принимает, «впитывает» и отражает цвета интерьера. Именно этим эффектом поражает широкая плоская чаша, изготовленная на Екатеринбургской гранильной фабрике в 1851 году. Работа над ней продолжалась почти тридцать лет. Некоторые мастера отдали ей двадцать пять лет жизни. Директор фабрики писал, что «никогда и нигде подобного изделия приготовлено не было». Тело и ножка чаши покрыты рельефными листьями аканта и винограда. Трудно поверить, что они вырезаны в камне. В Эрмитаже хранится и торшер из калканской яшмы. На нем гравировка: «Екатеринбург. Работою начата в 1848 году, кончена 1858-м. Мастер Г. Налимов». (Гаврила Налимов – потомственный камнерез, один из мастеров фабрики).
   Уже давно яшма служит не пользе, а роскошной и вечной красоте. Прекрасная «карьера», завидное восхождение.

Глина – всегда и везде

   Если по науке, то «под глиной надо понимать землистую минеральную массу, способную с водою создавать пластичное тело, которое после обжига принимает твердость камня».
   Короче, глина – это горные породы тонкого помола, размер частиц не более 0,01 мм. Желательно, чтобы глина была однородной, спекаемой, химически инертной. Чтобы, наконец, имела приятный цвет после обжига.
   Известно, что глина бывает жирной и тощей – в зависимости от примеси песка.
   Глина – целая наука, одна из древнейших. Многое из этой науки цивилизация упустила, забыла, потеряла…
   Глиняных карьеров в Челябинске с десяток. У деревни Казанцево, на выезде из города, слева от Свердловского тракта. Месторождение «Мельничный тупик» – у поселка Миасский. Северо-Круглянское месторождение – по дороге на аэропорт, у озера Круглое. Бабушкинское – на северо-западе, у кирпичного завода № 2. (Запасы не выбраны, часть глины осталась под садом). Несколько месторождений – Васильевское, у керамзавода, у кирпичного завода № 1, Першинское, Синеглазовское – уже закрыты, иные застроены – и следа не осталось.

   На территории Челябинска и в окрестностях при желании можно найти небольшие линзы и гнезда огнеупорной глины (у керамзавода, рядом с Шаголом), а также каолиновые глины (под заводами севернее Першино).
   Иногда глина так жирна, что… Да, в голодные годы люди ели глину. И не только в голодные. В Африке живут геофаги, племена, у которых глина – лакомство. В Персии съедобную глину продавали на базарах. На Урале такую глину называли «глей». А в Сибири есть такое кушанье: смесь каолина и оленьего молока.
   Кстати, чувствуете в слове «каолин» что-то китайское? Так и есть. В одной из провинций Китая глиняные холмы Као Лин дали название каолину.

   Чтобы закончить тему, остается напомнить, что и нас, человеков, Бог создал из глины. Ничего более благородного не нашел. Вылепив Адама, он вдохнул в него душу, вместе с тем преобразив глину в человеческое тело. Наверное, поэтому мы и чувствуем в глине что-то «свое». По крайней мере, без нее человек не обходился никогда. И в наши дни не исчезли целители, проповедующие лечение глиной.

Волны жизни

   В 1925 году, южнее поселка Смолино, на отмели (было сухое место, берег озера обнажился), в иле исследователь нашего края С. Н. Дурилин нашел много кремниевых ножичков, навертышей, скребков, пилок, лезвий. Однако самыми ценными в находке были не каменные инструменты, а обломки и осколки, оставшиеся при их изготовлении. Случай помог археологу открыть каменную мастерскую древних людей.
   Эти люди оставили после себя курганы. У поселка Смолино, у поселка Сухомесово, у поселка Исаково – всюду опытный глаз отмечал курганы. С. Н. Дурилин: «Нет сомнения, что для всего Челябинского округа число курганов надо исчислять не сотнями, а тысячами. Это относится к курганам, существование которых сколько-нибудь поддается определению в данное время, огромное же число их распахано, изрезано дорогами, застроено человеческим жильем: так, например, значительная часть построек пос. Исаково стоит на курганах».
   Что бы это значило: тысячи курганов? А одно значит: былое многолюдие. В век камня и бронзы Урал был густо заселен. Наши далекие предки жили тут долгие тысячелетия. Потом волна жизни откатилась, чтобы вернуться еще не однажды.
   И три, и тридцать тысяч лет назад Урал знал людей, а люди знали Урал.
   Есть век сине-зеленых водорослей – 3,5 млрд. лет.
   Есть век гранита – 280 млн. лет.
   Есть век динозавров – 200 млн. лет.
   Есть век мамонта – 20 млн. лет.
   И есть век человека – 1 млн. лет. В том числе осознанных – каких-нибудь десять тысяч лет.

   Время от времени разгораются споры о том, кто «первее» заселил Урал. Например, башкиры доказывают, что они обитали здесь задолго до русских. Так оно и было. Но кто-то был и до башкир.
   Когда первые русские поселенцы появились в этих краях, у них было ощущение необитаемости: на много верст кругом – ни деревни, ни хуторка. Дикая местность, нетронутый мир, царство предоставленной самой себе природы. Основатели Челябинска наверняка считали, что до них тут никто никогда оседло не обитал. О каменной мастерской на берегу Смолино они, конечно, не знали…

Верблюд из Ледникового периода

   Осенью прошлого года археолог Владимир Юрин, переходя вброд речушку Нижний Тогузак у поселка Солнце Варненского района, поднял из мелкой воды черную кость. Не составляло труда определить, что кость черна от времени: она очень долго пролежала в земле. Но она таила в себе и другие сведения, сведения, которые мог извлечь из нее только специалист.
   Оказывается, есть такие редкие ученые, которые по обломку кости могут сказать, какому животному она принадлежала. Более того, можно определить, как долго кость пролежала в грунте, то есть узнать, из каких давних времен это животное.
   Один из таких специалистов – екатеринбургский палеозоолог П. Косинцев. Он-то и определил, что найденная археологом кость – верблюжья.
   Лет сто назад у нас на Южном Урале верблюд никого бы не удивил. На ярмарки в Челябинск, Троицк или Верхнеуральск из далекой Средней Азии, из таких городов, как Хива, Самарканд или Бухара, одни за другими прибывали усталые караваны верблюдов, нагруженных тюками с товарами. Наши предки привыкли к верблюдам и сами отправлялись через пустыни в шумные восточные города. Первые два столетия нашей истории накрепко связаны с экзотичными, но в то же время привычными верблюдами. Не случайно, что и на гербе нашей области запечатлено это горбатое животное.
   Однако здесь требуется уточнение: верблюд, определенный Косинцевым, как оказалось, жил не в ХVIII веке, а в Ледниковом периоде. То есть за тысячи лет до того, как на Южный Урал прибыли русские поселенцы. Получается, что верблюд с герба нашей области имеет более далеких предков, чем мы предполагали. А обнаружили мы это благодаря обломку кости, найденной в речке Нижний Тогузак.
   Слово «палео» указывает на древность. В палеоколлекции В. Юрина кости не одного десятка животных, которые обитали в наших краях в древности – тысячи и десятки тысяч лет назад. Это – мамонт, носорог шерстистый, медведь пещерный, бизон, барсук, медведь бурый, заяц, кабан, свинья, горностай, суслик, лиса, крот, бобр, сурок, волк, куница, лось, овца, ласка, косуля, хорь, ондатра, собака, белка, выдра, северный, благородный и гигантский олени, летучая мышь, коза, тушканчик, хомяк, песец, архар, корсак, росомаха, летяга, а также кости птиц, рыб, мелких грызунов, амфибий. Большинство из них обитает в наших краях и поныне, но многие по разным причинам вымерли. Казалось бы, люди раз и навсегда о них забыли. Ан нет – современная наука «вытащила» их из забытья и даже показала нам, как они выглядели.

Звери на скале

   Старинное (с 1663 года) татарское село Арасланово стоит как раз на том берегу Уфы, где река описывает величавую дугу и выводит к скале Роговик. Вид со скалы – не наглядеться. Внизу блестит река в розовато-желтых берегах, за ней – широкая луговина, вдоль и поперек пересеченная тропинками, к луговине подступает лес. Летом все село здесь, на реке.
   Вокруг Арасланово много достопримечательностей. Вся окрестная долина реки – памятник природы. Рядом – пещера Араслановская. В трех километрах вниз по течению – Араслановская писаница. На скале Ямаш-Тау, которая возвышается над рекой на сорок метров, художник из позднего железного века красной охрой нарисовал фигурки человечков, лося, косули, лошади. Раскопки у подножия писаницы обнаружили глиняный сосуд, каменные изделия, кости животных.
   Древний человек взялся рисовать задолго до того, как овладел письмом. Наверное, самым простым был рисунок, который и в наше время привлекает детей: приложить ладонь к гладкой поверхности, обвести пальцы острым камнем, закрасить темной краской.
   Охотнее всего древние художники рисовали зверей. Впрочем, для наших далеких предков звери в первую очередь были не объектами живописи, а источником жизни. Они были их пищей. Вернувшись с охоты без добычи, мужчины обрекали свои семьи на голод. Добыть мясо – это был вопрос жизни и смерти. Поэтому мужчины перед охотой ритуально «расправлялись» с рисунком мамонта, лося или косули на скале, а потом, уверовав в успех, отправлялись в поход.
   У наших предков было сложное отношение к диким зверям – они их убивали и они их обожали. Более всего они опасались, что звери исчезнут. И «однажды» крупные животные так называемой ледниковой фауны – исчезли. Одна из версий – их истребили люди. Как бы то ни было, именно эта «катастрофа» заставила людей разводить скот у себя дома, одомашнивать зверей.
   Взаимоотношения людей и зверей – драма тысячелетий, о которой можно сказать только одно: это было так, как было.

Тайна речки Кисенет

   Не думал, не гадал, что когда-нибудь увижу речку Кисенет, впадающую в Нижний Тогузак. А хотелось. Интрига не в самой реке, а в ее названии. Почему у нее такое имя? И разве случайно то, что она течет именно туда, где находится известная башня Кесене?

   Уже ближе к закату мы добрались до речки Кисенет, которая по долгому склону перпендикуляром втекает в Нижний Тогузак. Узкую, но напористую, темную, но необыкновенно чистую, речку Кисенет сопровождают и укрывают старые ольхи, изумрудные заросли осоки, полосы тростника и листья кувшинок. По павшим стволам мы перебрались на другой берег и оказались… в Устье.
   Некогда, уже давненько, здесь археологи раскопали укрепленное поселение Устье, о чем мы, разумеется, знали. Но у нас было мало времени – только осмотреться и что-нибудь почувствовать. А почувствовали мы свою покинутость, оторванность от «большой земли». Вроде бы не сказать, что этот угол очень уж отстранен от людей, но впечатление такое, что он ими покинут. Но что нашли здесь наши предки четыре тысячи лет назад? Что привлекло их сюда? Почему они здесь поселились?
   Устье – одно из двух десятков древних поселений в южной части нашей области, которые теперь известны как Страна городов. Самыми первыми были раскопаны поселения Синташта, Устье и Аркаим. Археологическую экспедицию, «отрывшую» и открывшую Устье, возглавлял Николай Борисович Виноградов – доктор исторических наук, профессор.
   Устье удивил многим, сказал мне профессор. Прежде всего, он дал много информации. Больше, чем другие поселения из этого круга. На Устье было поднято более 11 тысяч находок. А среди них – две тысячи предметов, связанных с выплавкой меди. Люди, населявшие Устье, жили не только скотоводством, но и производством меди.
   Почему они выбрали этот угол, где сходятся две реки? Из-за меди. Что тут увидели археологи? В каждом помещении – обязательно колодец. Что странно. А рядом с колодцами – обязательно печи. Тоже странное соседство. Но археолог Станислав Аркадьевич Григорьев определил, что колодец и печи – единый комплекс.
   Печь была соединена воздуховодом с колодцем, и, вследствие разницы температур, воздух циркулировал и закачивался в печку. Правда, наши предки-металлурги использовали и мехи.
   Теперь – разгадка. В полутора километрах от Устья, ближе к деревне Горная, геолог Ия Михайловна Батанина обнаружила медный рудник. Точнее, месторождение медьсодержащих минералов. В геологических отчетах оно так и называется – рудник «Кисенет». Пробы руды сравнили с рудой в Устье – они похожи. Медная руда и «привязала» людей бронзового века к Устью.
   Еще один «медный» аргумент. В одном из курганов было вскрыто погребение мастера-металлурга, а в нем – куски медных шлаков. Медный шлак – в могиле? «Сами понимаете, – сказал профессор Виноградов, – что случайно в могилу ничего попасть не может. Тем более шлаки. Это – часть ритуала».
   Но – парадоксальный факт: на кладбище поселения Устье погребений мало. «Я думаю, – предположил профессор, – наши предки в Устье жили не круглый год. Кто-то жил постоянно, они-то и похоронены на кладбище. А остальные жили где-то в другом месте».
   Но почему не все – здесь? Что-то не нравилось. А что?
   Наконец, еще одна загадка Устья. Здесь были найдены остатки колесниц. Значит, на берегах Тогузака и Кисенет разъезжали на колесницах? Невероятно. Так невероятно, что так и хочется обмануться: обернуться и увидеть запряженную лошадьми колесницу…
   В окрестностях Варны – мавзолей Кесене и речка Кисенет. Наверное, это не случайно. Но в этой неслучайности – скрыта тайна.

Ты чей, Заратустра?

   Я помню транспарант, распахнутый над раскопом Аркаима: «Здесь жил Заратустра!».
   Сначала археологи удивили сами себя открытием города ариев, затем допустили, что это их прародина, а потом посягнули на то, что здесь жил сам Заратустра.
   А что, это важно – что у нас на Южном Урале, где-то в окрестностях Бредов, обитал (может быть) пророк Заратустра?
   Важно. Наверное, мы еще не прониклись крутостью переворота, который совершил Аркаим в нашей жизни. Что, впрочем, понятно: такие перемены оседают не в коре, а где-то под ней, в тайниках мозга. Если же тот глубинный перелом извлечь и переложить на слова, то, может быть, они сложатся так: мы живем не в каком-нибудь неведомом, богом забытом краю, а на земле, по которой ходил сам Заратустра, на прародине ариев, тех самых, которые стояли у истоков всей европейской культуры.
   Смешно сказать, но нежданно-негаданно исторический и даже легендарный Заратустра прямо из небытия вошел в нашу будничную жизнь. По крайней мере, сам я держал это имя в уме.
   Допустим, едешь в поезде и ведешь обычный вагонный разговор: «С каких мест? Я с Южного Урала. Аркаим, знаете?» – «Аркаим? Да-да, читал…»
   Короче говоря, в своем сознании я уже «приватизировал» Заратустру, прописал его на Южном Урале, присвоил…

   Однако случилось так, что прошлым летом я гостил на своей родине, на юге Украины, и в местной прессе наткнулся на заметку о Каменной Могиле, о скале у города Мелитополя, испещренной рисунками и письменами. И нашлись ученые, которые стали утверждать, что именно здесь обитали арии.
   Эту тему затронули и корреспонденты «Труда» В. Колинько и М. Корец. Они, не без сомнений, правда, сообщили, что московский археолог А. Кифишин якобы расшифровал знаки на холме Каменные Могилы и «прочитал», что они принадлежат истинным ариям.
   Так-так. Значит, кроме нас, есть другие претенденты на ариев. И очень даже самоуверенные. Не знаю, то ли огорчаться, то ли смеяться. Но, может быть, кто-то еще нашел прародину ариев? Оказывается, ее находили в Туркестане, в Армении, «под Пермью» и даже в Заполярье.

   Заратустра… А что о нем известно? Кое-что известно. Спитамид Заратустра (Заратуштра, Зороастр) родился где-то в степи к востоку или западу от Каспийского моря три тысячи (округляю) лет назад в семье арийского жреца. Имя его переводится как «обладатель старого верблюда». Есть сведения, что он был женат и имел двух дочерей. Юноша готовил себя к ремеслу жреца и рано познал «истинную веру». Это случилось однажды на рассвете, когда он пошел к реке за водой и перед ним в волшебном сиянии возникло существо, которое привело его к богу Ахура-Мазде. С тех пор Заратустра стал проповедником. У себя в деревне и в округе он убеждал земляков, что Ахура-Мазда является высшим божеством.
   Как это бывает среди людей почти без исключений, нет пророка в своем отечестве: Заратустра вынужден был оставить родину и скрываться на чужбине. Скитания привели его в страну Виштаспы, который понял и принял учение Заратустры и приказал золотыми буквами написать текст «Авесты» на тридцати тысячах бычьих кож.
   Арии были скотоводами и превыше всего ценили скот. Еще они почитали собак, которые помогали им сторожить стада, и ненавидели волков. Всё, о чем арии просили бога, сводилось к тому, чтобы в доме было «обилие скота, обилие праведности, обилие корма, обилие собак, обилие жен, обилие детей, обилие огня и обилие всякого житейского добра».
   В своих «гатах» и «яснах» Заратустра проповедовал справедливость. Когда бог спросил его: «Кто ты? С кем ты?», он ответил: «Я – Заратустра, последователь Справедливости, недруг Лжи». На вопрос: «На что ты решился?» – пророк ответил: «При каждом поклонении огню думать лишь о Наилучшем Распорядке».
   О наилучшем распорядке люди думают со времен Заратустры. И мы через три тысячи лет задаем те же вопросы, которые Заратустра в своих яснах задавал богу Ахуре.
   Будет ли награжден приверженец правой веры? – спрашивал он.
   Кому из двух воинств – Добра и Зла – даруешь ты победу? – спрашивал он.
   Видел ли кто-либо справедливое царствование дэвов [4 - Дэвы – в иранской мифологии злые духи, противостоящие духам добра ахурам.]? – спрашивал он.
   Можно подумать, что Заратустра – наш современник.
   Он погиб в войне с саками [5 - Саки – собирательное название группы ираноязычных кочевых и полукочевых племен первого тыс. до н. э. – первых веков н. э. в античных источниках.].

Легенда о петушиной побудке

   Зороастрийцы, арии, те самые, которые жили в Аркаиме и в других крепостях Страны городов, воспевали птицу Пародарш – так они называли петуха. Петух, как считали наши далекие предки, был птицей Ашура, доброго бога, и противостоял дэву (злому духу) лени по имени Бушьясте. Бушьясте тем не нравился зороастрийцам, что на заре обнимал спящих длинными руками и нашептывал им, что еще рано и можно еще поспать, понежиться в постели. А петух тем был хорош, что своим утренним криком гнал прочь Бушьясте и будил людей, которых ждала работа дома, в поле и на пастбищах.
   Я не могу сказать, что в наши дни дэв Бушьясте напрочь изгнал добродетельного крикуна Петю, что по утрам мы долго нежимся в постелях, обленились и отважились [6 - То есть отказались.] от праведного труда; но, по крайней мере, то, что в наших шумных городах потерялся и забылся голос петуха – факт. И факт, что горожане все больше если не отлеживаются, то отсиживаются, теряя телесные формы, а вместе с ними – долголетие.
   Чем измеряется жизнь горожанина? Я допускаю, что она измеряется вторым законом Ньютона, из которого следует: ускорение тела, то есть длина его жизни, равно силе, деленной на массу. Чем больше сила, тем длиннее жизнь. Силы-то и не хватает. Зато массы – в избытке. А масса – это, по физике, величина, характеризующая инертность тела.
   Какой-то дэв Бушьясте убаюкивает нас, холит нашу инертность. Кто же крикнет нам ку-ка-ре-ку?

Часть 2. Восточный край

Север Востока

   Наш Восток – на юге. Если с Урала взять курс прямо на юг, то на пути окажется Ашхабад, а к востоку от него – Ташкент с Бухарой и Хивой. «Спустившись» еще южнее, попадаете в Персию, «под Каспий», где пребывают Тегеран, Багдад, Дамаск.
   Древние дороги вели верблюжьи караваны людей Востока строго на север – вдоль рек Амударья, Иргиз, Урал – до хребтовых предгорий.

   В середине ХIХ века волей случая на Урале жил странный дворянин Руф Гаврилович Игнатьев. Его биографы (М. Обыденнов, В. Боже и другие) рисуют его толстым, лысым, в неряшливой одежде, старым холостяком, который мог и даже хотел быть смешным. Позже о нем писали, что он «так и умер непонятым, неразгаданным, с кличкой шута, паяца и даже ненормального человека». Филолог и полиглот, музыкант с дипломом Парижской консерватории, Игнатьев на Урале увлекся археологией, и он был первым и наверняка единственным композитором, написавшим «археологическую» оперу, «Уфимское городище», которую поставил в Верхнеуральске, хотя мечтал и о столичной сцене.
   В 1865 году Руф Гаврилович на реке Миасс у деревни Мулдакаево, известной своим золотом и своей яшмой, раскопал семь курганов. Среди находок (обломки керамики, человеческие скелеты, лошадиные черепа) Игнатьев выделил (и вслед за ним мы тоже) кости верблюда. Он предположил (и мы последуем его примеру), что верблюд мог добраться до Урала древней дорогой вдоль рек Амударья, Иргиз, Урал – с юга, то есть с Востока.
   Кроме того, Игнатьев побывал на озере Аушкуль, по своему обыкновению беседовал с местными жителями (язык он знал), которые сообщили ему, что по преданию на горе Аушкуль при одноименном озере покоятся могилы трех багдадских миссионеров, которые были посланы сюда за тысячи верст, чтобы обратить башкир в мусульманскую веру. Игнатьеву стало известно, что и современные ему мусульмане почитают святыни горы Аушкуль, что ключ на ее склоне они называют Святым…

   За поворотом открылось озеро, деревенька на берегу и сразу от берега – гора. В этих местах Урал живописен по-своему. Здесь он еще не проникся хребтовой суровостью и поднебесной скалистостью. Ландшафты полого всхолмлены, обтекаемы, легко обозримы. Всего в меру – и высот, и зелени, и голубизны. Таков и Аушкуль с его плоской горизонталью озера и конусной вертикалью горы. (Не замечали ли вы, что святые места всегда очень красивы?)
   Проехав деревню и зайдя к горе «с тыла», мы поднялись по просеке и вскоре остановились у источника. На поляне среди берез, в штакетниковой ограде – беседка, рядом колодец, из которого по выложенному камнями руслу стекает чистая вода. Здесь несколько человек. Женщины набирают в бутылки воду из источника, отдыхают в тени беседки. Расстелив коврик, на коленях, воздев ладони к небу, молится седобородый мужчина. Нетрудно было догадаться, что это и есть Святой ключ.
   – Да, это святой для мусульман источник, мы называем его ключом Рамазана, – подтверждает имам мечети из Петропавловки Талгат Кимбаев. – Только один месяц в году действует он. И в это время мы приезжаем сюда, чтобы помолиться Аллаху, почтить память святых людей, напиться святой воды и взять ее с собой.
   Талгат рассказывает нам легенду о Рамазане аулия (святом). Издалека пришел Рамазан на Урал, чтобы проповедовать ислам. Но местные люди не поняли его и не доверились ему. Чужого человека они по обыкновению встретили враждебно. Здесь, у источника, они отрубили чужестранцу голову. Однако после казни случилось чудо, повергнувшее всех в смятение. Рамазан взял свою голову в руки и понес ее к вершине горы. И тут, откуда ни возьмись, над Рамазаном закружились ангелы в белых одеждах. Пораженные увиденным, язычники поняли, что убили святого человека. С почестями своих обычаев они похоронили Рамазана на вершине Аушкуля и стали ему поклоняться. Два его спутника также покоятся на горе.
   Это событие мусульмане относят к 651 году.
   С ветренной вершины Аушкуля открывается голубая плоскость озера с единственным островом, деревня Старобайрамгулово на берегу и деревенька Яльчигулово с другой стороны, ленты дорог, уходящих к горизонту. Под старой березой, в кольце желтых камней – могила Рамазана. Надмогильная плита с арабскими письменами прислонена к стволу березы. Плита посредине расколота.

   Между горной страной на юге (Тянь-Шань, Памир, Гиндукуш) и Каменным Поясом на севере лежит сухая, опаленная солнцем равнина. По ней с юга на север и обратно сотни и тысячи лет кочевали пестрые племена. Пустыня разделяла два мира, две цивилизации, две культуры. Их разность подчинялась закону взаимодействия сил: она и притягивала их друг к другу, и отталкивала.
   Гора Аушкуль с могилой Рамазана – может быть, и есть север Востока.

Ты откуда, Кесене?

   Предполагаю, почти наверняка: очень давно, лет двести, триста, четыреста назад, кочевники, пережидая зиму где-то в низовьях Сыр-Дарьи, у Арала, вспоминали…
   Они вспоминали, что далеко на севере, там, где уже чувствуется дыханье гор, в ровной степи, на которой тут и там белеют стволами деревья, среди озер…
   Среди озер стоит одинокая башня, к которой ведет длинная, но знакомая дорога.
   Каждый год, в конце южной зимы, с младенчества до старости, кочевники брали курс прямо на север, шли долго-долго, вдоль долготы, поднимались все выше и выше…
   Они поднимались все выше и выше, туда, к той башне, чтобы у нее остановиться, перевести дыхание…
   Перевести дыхание, стать на колени, сложить ладони на груди, воздеть глаза к небу, попросить у бога милости…
   А потом оторвать лоскуток ткани и привязать его к крюку под куполом башни, чтобы пестрая тряпочка до следующей весны напоминала Всевышнему о людях, которые просили у него обороны от невзгод, спасенья от болезней, высоких трав, упитанного скота, других удач и благодеяний…
   А если на пути к Уралу кто-то сомкнул глаза – тут же его и похоронить, вместе со многими другими соплеменниками, обретшими здесь вечный покой.

   Люди степей всегда искали местность приметную. Особую. Отличную. Оно таким и было – место, на котором стоит башня Кесене. Старожилы вспоминают, что вокруг башни плескались не одно, не два, а много озер. Память сохранила их названия: Жиганкуль, Иргизбай, Барак, Акчарлык, Торнакуль, Урдаккуль. На озерах густо селились птицы – журавли, лебеди, чайки, гуси, утки. Озера были богаты рыбой, и здесь рыбачил старик по имени Шамай.
   Бабушка Хабибжамал Тазитдинова помнит, что к башне вел мост и к нему подплывали на лодках.
   Вряд ли когда-то река Нижний Тогузак «заплывала» в эти озера, но вероятно, что река и озера были связаны протокой.
   Среди степей урочище, обильное водой, – оно было приметно и привлекательно. И здесь, несмотря на сырость, кочевники устроили некрополь.
   Место, где стоит башня Кесене, – не только памятник истории, но и памятник природы.
   По следам кочевников, а то и с ними вместе, туда и обратно «путешествовали» купцы. Знаменитый Шелковый путь – это огромное дерево дорог. Главный «тракт», «ствол» обходил Каспий с юга. Но была ветка, которая поднималась, минуя Арал, к северу, к южной оконечности Урала. На старинной карте одна из караванных дорог тянется от Сыр-Дарьи вдоль рек Иргиз и Тургай к Троицку – через Николаевку. Естественно, что, добравшись до конечного пункта, караваны рассыпались по окрестным городам и селам. Купцы с далекого Востока оказывались и в Николаевке, и в Кулевчах, и в Варне. Их путь лежал мимо башни Кесене.

   Конечно, хочется думать, что мавзолей был построен над прахом именно дочери. Молодой женщины. Красавицы. Да, дочери человека влиятельного, обладавшего огромной властью и, соответственно, богатством. Могли ли дочери кочевников, даже и богатых, украшать себя золотом и драгоценными камнями? И уж, конечно, кочевники не могли составить проект, завезти материалы, мастеров и сложить из кирпичей гробницу, такую, чтобы – на века. Здесь, на месте, в бескрайней степи, кочевники такие сооружения не ставили.
   Башня Кесене – «привет» Уралу от Востока.
   Это доказывается и шелковой тканью на плечах женщины, похороненной в мавзолее, и легендарными тиграми, которые якобы загрызли ее здесь, на берегу озера, и, в первую очередь, архитектурой этого печального строения – двенадцатью гранями его пирамиды, которая поднимается над двенадцатью гранями призмы, которая, в свою очередь, «лежит» на четырех гранях самого корпуса башни. Но самое наглядное доказательство «восточного» происхождения мавзолея – его фасад со стрельчатой нишей.

   Кстати, о Тамерлане [7 - Тамерлан – среднеазиатский полководец, потомок Чингисхана. Объединил под своим началом Среднюю Азию, осуществлял завоевательные походы в Иран, Закавказье, Индию и т. д.]. Можно согласиться с учеными, что мало вероятности, чтобы в своих походах он оказался в окрестностях Варны. И все-таки странно, что его имя так прочно привязалось к башне на берегу степного озера. Так прочно, что даже железнодорожную станцию назвали его именем. Если в том виновата легенда, то и с легендой надо считаться.

   Есть ли такое имя – Кесене? Вроде бы нет такого имени. Если перевести, «кесене» – это мавзолей. И кесене, что у Варны, отнюдь не единственная. П. И. Рычков, например, называет еще одну «полатку», от которой в его время оставались развалины. Она отмечена и на картах 1737 и 1742 годов. Он же, Рычков, находил развалины каменных строений по обеим берегам Уя. Известны Ак-Кесене где-то на реке Тала. И Кок-Кесене в низовьях Сыр-Дарьи.
   Значит, был некий обычай воздвигать такие мавзолеи. Обычай, конечно, доступный далеко не всем.
   Для Варны мавзолей Кесене – олицетворение ее истории, которая разделилась на «до башни» и «после башни».

В поисках Рифея

   Европу много веков, а в сущности целое тысячелетие, беспокоили слухи о горах. Где-то далеко, в краях диковинных и суровых, но богатых золотом и драгоценными камнями, то ли к северу, то ли к востоку от Каспия предполагались мифические горы, которые никто не видел.
   Некто Аристей однажды (за шесть веков до нашей эры) вдруг исчез из своего города и появился в нем через семь лет. Где-то скитался. У исседонов [8 - Исседоны – древний полумифический народ, обитавший будто бы где-то на востоке, возможно, в Сибири.] будто бы бывал. А где обитали исседоны, никто толком не знал. Допустимо, что где-то в Предуралье. От поэмы, которую Аристей написал по возвращении, сохранился только отрывок, который ничего не объясняет.
   Позже Геродот, Птоломей и другие называли предполагаемые горы то Рифейскими, то Гиперборейскими, то Новоросскими, то Иманус.
   Арабские путешественники, вероятно, пересекали Урал, но их сочинения Европе были неведомы.
   Через две тысячи лет после Аристея, в 1517 году поляк Матвей Меховский издал в Кракове «Трактат о двух Сарматиях», в котором утверждал, что Рифейских и Гиперборейских гор «в природе нет». Правда, сам он в Сарматиях не бывал, а сведения брал у русских пленных.
   Через год австрийский император Максимилиан I, который не чурался наук, отправил в Москву посольство с итальянцами Франческо Да Колло и Антонио де Конти. Император поручил итальянцам выведать правду про горы. И Да Колло встретился с людьми, которые рассказали ему про горы в области Югра, на вершине которых «царит вечный день».
   На обратном пути из Москвы Да Колло встретился с Меховским и внушил ему, что горы все-таки есть.
   Однако кривотолки о горах Московии продолжались еще много лет, до 1549 года, когда вышла в свет книга австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна «Записки о московитских делах». Пользуясь русским дорожником [9 - «Русский дорожник» – путеводитель по дорогам Руси XVI века, содержал в частности описание путей на Печору, Югру и к реке Оби.], автор привел наиболее достоверные сведения о горах к востоку от Печоры, вершины которых «лишены всякого леса и почти даже травы».
   Логично, что Европа свое знакомство с Уралом начала с его северной оконечности – так осваивали Камень русские люди. Что касается Южного Урала, то не только Европе, но и самой Руси он был неизвестен вплоть до 1555 года, когда башкирские племена приняли русское подданство.
   До братьев Строгановых, до Ермака Урал был для Европы белым пятном. Зато позднее он «вошел в моду». Его изучали немцы П. Паллас, И. Менге, А. Гумбольдт, Э. Эверсманн, Г. Розе, швед И. Фальк, англичанин Р. Мурчисон, венгр А. Регули, француз Э. Вернейль, швейцарец О. Клер, датчанин Ф. Брант, грек Х. Барданес и другие. Многие из них остались в России, посвятив себя изучению необъятных просторов Урала и Сибири. «Я счастлив, – писал Г. Розе, – что побывал в этих замечательных местах».

Первый губернатор

   Иван Иванович Неплюев, первый губернатор Оренбургской губернии, вступил в должность в 1742 году (и было ему тогда уже под пятьдесят). Владения его были столь же огромны, сколь и пустынны. Они раскинулись по обе стороны реки Урал от ее горного истока до знойного каспийского устья. Столицы, Оренбурга, не было. Ее предстояло построить. Минуло всего шесть лет после закладки Челябы. Еще несколько крепостей потеряно ютились тут и там. Ни Златоуста, ни Троицка, ни Миасса, ни Кыштыма, ни Сатки, ни тем более Магнитогорска – никаких городов.
   Чем нам И. И. Неплюев интересен сегодня?
   Обычно применяется такая формула: он возродил край. Биограф Неплюева В. Н. Витиевский, на которого я сошлюсь еще два-три раза, сказал, что он Оренбургский край пробудил к жизни, «вырастил, взлелеял и, совершенно устроив его, подарил остальной России».
   Пробудил, возродил, взлелеял… А заслуга ли это, если брать сегодняшние мерки? Сегодня мы с удовольствием помечтали бы о том Южном Урале, каким он был до Неплюева. Что осталось от тех природных сокровищ, от того заповедника, сама нетронутость которого стала бы теперь сокровищем? Заслуга ли Неплюева, что он «тронул» Южный Урал?
   Заслуга. У каждого времени свои заслуги. Триста лет назад доблесть была в том, чтобы внедрить человека в природу. Внедрили. Теперь другой фасон: малость спрятать природу от человека.
   Как бы то ни было, Иван Иванович Неплюев являлся первым урбанизатором и индустриализатором Южного Урала. Он построил 40 поселений и редутов, накатывал дороги, перекидывал мосты. При нем возникли города. Один из них – Троицк.
   На обратном пути из Сибири в 1743 году Неплюев остановился для отдыха на левом берегу Уя при впадении Увельки. Место ему пригляделось, и здесь он (был праздник святой Троицы) назначил построить «одну крепость познатнее», а назвать ее Троицкой. Потом он не раз приезжал в Троицк, в 1754 году заложил в городе церковь. В Троицке же им была учреждена Инженерная школа, в которой постигали геометрию, планировку и… музыку. А на степной стороне возник Меновой двор с таможней.
   К Троицку губернатор питал особую привязанность. Впрочем, и Челябинск не был им обойден. Именно он перенес главное управление Исетской провинции в Челябу.
   До Неплюева на Южном Урале не было ни одного завода. А при нем, за 16 лет, возникло 28 заводов. Неплюев способствовал тому, чтобы люди (крестьяне, естественно, прежде всего) из внутренней России переезжали на Урал, чтобы заводчики получили право покупать и перевозить целые деревни, а всякие беглые, сомнительные и не помнящие родства, которые уже находились на месте, были признаны и введены в закон.
   Своим помощником в деле индустриализации края Неплюев избрал Ивана Твердышева, который отличался «примерною честностью, что тогда было весьма редким явлением». За Твердышевым следовали заводчики Мясников, Коробков, Осокин, братья Мосоловы… Эти предприимчивые люди не связали себя страхом перед далями и глушью, наоборот, оценили коммерческий простор, дарованный им, и не прогадали.
   При Неплюеве возникли не только железные и медные заводы. Еще, например, стекольный. И даже шляпная фабрика. Тогда же началось «великое рытье». У Чебаркуля нашли белую глину, которую по зимнему пути отправляли в Петербург на «порцелейную фабрику». Вскоре выяснилось, что еще лучше увельская глина. Рыли тогда также селитру, алебастр, серу, квасцы, краски. Успешно развивался соляной промысел.
   Случилось так, что казаки стали истыми рыбаками. Им было отдано все нижнее течение Урала на шестьсот верст от Каспия. Казаки «берегли реку», чтобы красная рыба без беспокойства поднималась на зиму вверх по течению. Икра и рыбный клей отправлялись в столицу и не только.
   Все это были внутренние дела. Но Оренбург закладывался и для того, чтобы войти в контакт с Хивой, Бухарой, Ташкентом. На одном конце империи Петербург – ворота в Европу, а на другом Оренбург – ворота в Среднюю Азию. Оренбургскому губернатору предстояло найти лад на зыбкой границе с восточным соседом.
   Правда, у Неплюева сразу не сложились отношения с ханом Малой Орды Абул-Хаиром, но когда хан был убит, губернатор приложил все усилия, чтобы «направить выбор» в пользу Нурали-Салтана. 10 июля 1749 года в Оренбурге Нурали-Салтан был торжественно и пышно «конфирмован» в ханы. Неплюев осыпал подарками не только Нурали, но и всю его свиту. Одно застолье сменялось другим, звучала музыка, гремели пушечные салюты, вспыхивали фейерверки. В три тысячи рублей обошлось это «коронование», но цель была достигнута: Нурали-хан обещал заботиться о безопасности торговых караванов при их следовании через киргизские степи.
   Торговля, переживавшая при Неплюеве времена расцвета, давала доходы, которые почти возмещали казенные траты на управление губернией.
   Острее всех был башкирский вопрос. Едва ли возможна колонизация без розни. Так же, как без ошибок, без недоверия и вероломства. Если кто-то чужой селится рядом, пусть и на свободное место, это не может не вызвать, скажем так, неприязни тех, кто осел (или даже кочевал) тут прежде.
   Можно ли было в те годы избежать крови? Не знаю. Наверное, нет. Хотя губернатор Неплюев к тому стремился. Когда в 1755 году вспыхнуло восстание ахуна Батырша, Неплюев сделал все, чтобы мятеж погас и рассыпался. Он прибегал к подкупам и обману, проявлял то необыкновенную милость, то чрезмерную строгость, объявил прощение бунтовщикам, обещал тысячу рублей тому, кто доставит ему Батыршу. При этом он держал наготове свои войска и попросил о помощи из других гарнизонов. До войны, однако, не дошло. Бунт сник. Батырша был пойман и отправлен в столицу.
   Тогда казалось, что Неплюев решил башкирский вопрос, если не навечно, то надолго, но такие вопросы не решаются раз и навсегда.
   В 1757 году Неплюев подал в отставку, некоторое время жил (и служил) в Петербурге, потом обосновался в своем имении Поддубы, где построил каменный храм, указал в нем место для своей могилы. Уже почти слепой, он тихо скончался на 81-м году и был похоронен согласно своему завещанию.
   Потомки не забыли И. И. Неплюева. Через сто лет после его смерти в разных городах губернии, в Троицке в том числе, была совершена заупокойная литургия. Отмечалось и 200-летие со дня рождения губернатора в 1893 году. В 1993 году торжеств не было.
   Великий государственный муж, умелый администратор, искусный инженер, ловкий и находчивый дипломат, верный сын церкви – таким видели Неплюева его соратники. Современники ценили его за то, что Отечеству он служил «не из мзды, а из утешения совести и нравственного долга». Враг «вольнодумства, суеверия, ласкательства и потакальщиков», Неплюев «никогда ни от кого, ни за какое дело ничего не взял».
   Так-то. Намек.

Рычков, топография

   Не детьми прославился Петр Иванович Рычков, а был на редкость плодовит – имел двадцать детей. Первая жена, Анисья Прокопьевна, родила ему одиннадцать ребятишек, а вторая, Елена Денисовна, – еще девятерых.
   Плодовит был Рычков и в науке. Она и дала ему бессмертье.
   Есть люди, к чему ни прикоснутся, – красота.
   Есть люди, к чему ни прикоснутся, – деньги.
   Есть люди, к чему ни прикоснутся, – знание.
   П. И. Рычков из всего извлекал знание.
   А ведь и не учился-то. На полотняной фабрике Томеса, бог весть как, постиг бухгалтерию, голландский язык у хозяина перехватил, а плюс к тому немецкий одолел. Ему еще только двадцать два, а И. К. Кириллов его уже выделил и взял в экспедицию – город закладывать за Уральскими горами.
   У Петра Ивановича Рычкова была своя страна – Оренбургская губерния. Эту страну он заложил, объездил, полюбил и описал. «Топография Оренбургская» – так называется это «обстоятельное описание», подобного которому не знал тогдашний просвещенный мир. В той стране было где поездить, что посмотреть и что полюбить. Он застал ее первозданной, нетронутой, почти не знающей следов человека.
   «Топография» Рычкова не о природе, не об экономике, не об этнографии, не о геологии, не об истории, культуре и быте Оренбургского края, но обо всем сразу. Тут и «о камнях», и «о металлах», и «о горючей угольной земле», и о заводах, промыслах, населении, торговле, земледелии, лесах, озерах…
   Челябинск, который «есть главнейшее место», не раз упомянут. И вся челябинская топография: реки, горы, озера, пещеры…
   То Рычков искал историю, то история – его. Надо было такому человеку, как Рычков, оказаться в Оренбурге как раз во время осады его войсками Пугачева. Хроника осады, которую вел Рычков, была бы счастьем для ученого, если бы не ежедневный страх за свою жизнь, за жизнь детей. Добросовестность этих записей потом отметит А. С. Пушкин.
   Чтобы найти предмет науки, Рычкову достаточно было оглянуться и на чем-то остановить взгляд. Чего только ни касалась его пытливая мысль! Предлог «о» он применяет ко всему – о медных рудах, о березовой воде, о содержании пчел, о травяных корешках, о крапивной куделе, о водяной мыши, о выхухоли… Наконец, о козьем пухе.
   О козьем пухе надо сказать отдельно. Рычков видел, как казачки в станицах Орского уезда вяжут пуховые платки. Это привлекло его внимание. Он изучил ремесло пуховщиц. И написал о нем статью. На заседании Вольного экономического общества он представил белые ажурные паутинки, связанные женой Еленой Денисовной, которая была удостоена золотой медали и признана едва ли не изобретательницей оренбургского пухового платка.
   П. И. Рычков – у истоков краеведения на Южном Урале.

Европа на Южном Урале

   На карте Южного Урала, на его юге, в двухстах и более километрах от Челябинска, в степной части области, к востоку от реки Урал, неожиданно можно обнаружить деревни со странными названиями. Например, одна из них – Фершампенуаз. Фершампенуаз – это пригород Парижа. Но кто и почему пригород Парижа «перенес» в зауральские степи? Более того, тут есть и сам Париж. И другие европейские города – деревни Берлин, Лейпциг, Кассель. А вместе с ними – хорошо всем известные российские топонимы: поселки Тарутинский, Березинский, Краснинский и, наконец, Бородинский.
   Человек, мало-мальски знакомый с российской историей, легко догадается, что эти названия связаны с Отечественной войной 1812 года. Так оно и есть.
   В XVIII и XIX веках Россия выстраивала одну за другой пограничные линии крепостей с «дикой» степью. В 1842-44 годах губернатор В. А. Перовский проложил Новую линию крепостей, внутри ее наметил 32 поселка, которые предстояло заселить. Каждому поселку был дан номер – от 1 до 32. Но жить «под цифрами» люди не захотели, задумались над именами и – вспомнили Отечественную войну, окончившуюся 30 лет назад.
   Вспомнили оренбургские казаки и башкирские воины, как переправлялись через Березину. Как партизанили в отряде Д. Давыдова. Вспомнили, как в Бородинской битве отличились в контратаке на батарею Раевского, захваченную французами, как вытеснили французов с наших позиций.
   Не могли они забыть и свой поход по Европе. Как участвовали в «битве народов» под Лейпцигом. Как в марте 1814 года под Фершампенуазом нанесли французам неожиданный удар во фланг, опрокинув их и захватив девять орудий. Наконец, как входили в Париж. В те годы казаки пели такую песенку:

     И в Москве бывали мы,
     И Париж видали мы,
     И захватчика-француза
     Хорошо бивали мы.

   И тогда, через 30 лет после сражений, поселок № 1 стал Касселем, № 3 – Фершампенуазом, № 4 – Парижем, № 25 – Березинским, № 26 – Бородинским, № 28 – Тарутинским, № 29 – Лейпцигским… И так далее.
   Кстати, когда не хватило топонимов Отечественной войны, казаки вспомнили и другие победы русского оружия, и на карте появились такие названия, как Чесма, Варна, Наварино, Рымникское, Балканы, Браилов, Требия и другие. Не забыли они и свою столицу – есть здесь и деревня Москва.
   После 1812 года на Южный Урал «занесло» довольно много пленных французов. Некоторые из них со временем вернулись во Францию, но были и такие, кто остался на Урале. Так что в окрестностях уральского Парижа до наших дней сохранилась французская кровь.
   Интерес к событиям тех лет, в связи с 200-летием Отечественной войны, несомненно, возрастет.

Человек императора

   Пример рода Перовских дает нам нетривиальное открытие: как ни высок императорский трон, но он досягаем, даже для низких поданных.
   А все началось с того, что важный чиновник, вхожий «во двор», в январе 1731 года по дороге в столицу остановился на хуторе Лемеши и перед сном посетил местную церковь. В церковном хоре он сразу же выделил Алешу Разума и уговорил его отца, казака-пьяницу, отдать сына. Уже в столице Алеша был замечен Елизаветой, дочерью самого Петра Первого. В 1742 году Алексей женился на Елизавете, уже императрице. Вскоре он уже граф Разумовский, крупный землевладелец, а в конце концов – фельдмаршал.
   Речь, однако, не о нем. Женившись, Алексей вызвал в Петербург своего брата Кирилла, оторвав от косьбы сена и пастьбы свиней. Не успел Кирилл в столице оглядеться, его отправили в Германию, а затем во Францию – учиться. Учился он прекрасно, и когда через два года вернулся в Россию, его, парня восемнадцати лет, назначают президентом Петербургской академии наук. Впрочем, своя логика есть, наверное, и в этом: молодая академия – молодой президент. Вскоре он тоже и граф, и генерал-фельдмаршал, и член Государственного совета.
   Но и не о нем речь. У Кирилла Разумовского и Екатерины Нарышкиной было десять детей. Один из них – Алексей, ставший, уже как бы естественно, министром просвещения. Женат он был на Варваре Шереметьевой, но брак не удался. Каждое лето граф уезжал в свое имение, а там, во флигельке, жила его отрада – молодая и, разумеется, красивая мещанка Маша Соболевская, родившая ему пять сыновей и четыре дочери. Всё им дал граф – образование, титулы, одного не мог дать – фамилию. Поэтому дети его стали Перовскими, по названию села, где регистрировались.
   Речь об одном из сыновей, Василии Алексеевиче Перовском, который родился в 1795 году.
   Василий Перовский – уже «чистый» аристократ. Подобно деду, он не знал восхождения – начинал с высшего света. Тем не менее жизнь не лишила его испытаний. Восемнадцати лет он сражался на Бородинском поле, где был легко ранен. Отпросившись на день в Москву, он угодил в плен к французам, два года томился в неволе, не раз бежал. (В отрывках сохранились записки Перовского о тех годах). 14 декабря 1825 года он на Дворцовой площади, при императоре. Здесь граф был контужен «поленом в спину». Через три года в бою под Варной Перовский ранен в грудь. Наконец, в 1833 году он – в Оренбурге, самый молодой из губернаторов.
   Перовский и Оренбургский край – тема большая. Перовский оказался на Урале почти через сто лет после Неплюева, и его деятельность по своей плодотворности и размаху сравнима только с деятельностью первого губернатора.
   Все сводилось к устройству границы, которая в те времена была зыбкой, «ходячей». Главное, что осталось после Перовского, – Новая линия. Старая межа была наивной. По берегу Урала стояли симы – воткнутые в землю в сажени друг от друга аршинные таловые колышки, связанные между собой прутиками. Люди в пограничных крепостях жили в постоянном страхе. Женщине нельзя было выйти за околицу. На полевые работы выезжали с охраной. Набеги кочевников не прекращались и зимой. На рынках Бухары и Хивы торговали невольниками из русских поселений.
   Новая линия была выдвинута на сто верст к востоку. Она предусматривала пять полевых укреплений, в промежутках по три редута, а между ними летние пикеты и наблюдательные посты. Перовский лично объехал линию от Троицка до Орска. Он хотел даже протянуть на 400 верст земляной вал, но от этого пришлось отказаться. Заселялась линия прежде всего казаками. Привычные к походному быту, они лучше других были приспособлены для устройства на новом месте.
   Новая линия сохранилась в названиях деревень, большинство из которых «дожили» до наших дней: Варваринская, Веринская, Надеждинская, Михайловская, Алексеевская, Александровская, Николаевская, Андреевская, Мариинская, Павловская и другие.
   Дела, за которые брался Перовский, можно разве что перечислить с риском что-то упустить. Он много строил, прежде всего в Оренбурге: караван-сарай, дворянское собрание, другие здания. Он начинал в городе водопровод. Пытался разводить сады. Губернатор поощрял промыслы, торговлю, не забывал о культуре, образовании. Им открыты уездное училище в Троицке, приходская школа в Челябинске.
   Однако первый период правления Перовского в Оренбурге закончился драматично: затеянный им поход в Хиву был неудачным. Неудача едва не сломала гордый нрав Перовского. Он уехал за границу – лечиться. Без дела захандрил. Откровенно скучал по оренбургским степям. И – вернулся.
   Наверное, нельзя свести личность В. А. Перовского к какой-то «ясной» характеристике. Это был красивый человек. П. Юдин, один из его биографов, так описывает губернатора: «Красавец собой, статный, повыше среднего роста, хорошо воспитанный, он в обществе производил чарующее впечатление. Особенно в восторге от него были дамы».
   Тем не менее он не имел семьи и не оставил наследников. Вообще-то сын у него был. Перед назначением в Оренбург завязался у Перовского роман с женой барона Р. Не обошлось без скандала. Перовский буквально убежал от баронессы на Урал. Но она, бросив мужа и детей, приехала к нему. Какое-то время жила у него. Родила сына. Однако Василий Алексеевич настоял, чтобы баронесса, оставив сына, вернулась в столицу. И кое-как выпроводил ее.
   Баронесса пожаловалась императору. Император вызвал Перовского. На «очной ставке» баронесса сказала императору: Перовский женится, и мачеха будет обижать сына. На что Перовский пообещал императору никогда не жениться. Сын остался у него, но это не принесло радости отцу. Все закончилось тем, что после очередной попойки сына нашли в постели холодным.
   Не думаю, что Перовский знал много счастья. Все у него было – большое богатство, европейское образование, непомерная власть, но судьба лишила его обычных человеческих радостей.
   Перовский знал толк в литературе, искусстве, ценил людей талантливых. Когда А. С. Пушкин приехал в Оренбург, чтобы собрать свидетельства пугачевского бунта, губернатор сделал все, чтобы поэт встретился с людьми, которые его интересовали. Рядом с Перовским несколько лет находился В. И. Даль.
   И в то же время это был деятель крутой, суровый и даже жестокий. Строг он был с подчиненными, не позволял им «свое суждение иметь». А с «простым народом» и вообще не церемонился.
   Когда наследник престола приезжал в край, наивные казаки осмелились подать ему жалобу. Цесаревич почему-то испугался, ему сделалось дурно. Перовский рассвирепел. Казаков схватили. Их секли розгами, «выбивали из них дурь», прогнали сквозь строй, сослали в Сибирь.

Возвращение Новой линии

   Оказавшись в Николаевской крепости, надо, конечно, подняться на колокольню крепостной церкви, на ее ветреную высоту. Внизу сверкнет зеркалом плеса и скроется в ивняках река Аят. Ее довольно крутой берег поднимется и уйдет к горизонту. Где-то там, еще южнее, – чужая земля.

   Двадцать первого августа 1842 года из Николаевки в Орск выехал военный инженер или, иначе, инженер в чине генерала Иоганн Бларамберг, который к тому времени обзавелся русским именем Иван и русским отчеством Федорович. До Урала генерал побывал во многих, как теперь сказали бы, горячих точках. На Кавказе, в той же Чечне.
   Через три дня Иван Федорович в сопровождении тридцати казаков выехал в обратную дорогу. По пути он обследовал «холмистые степи, в первую очередь притоки Тобола», выискивая удобные места для заселения. «Ночевали под открытым небом на берегу рек. Питались мы в основном рыбой, которую ловили сетью или на удочку наши казаки». Первого сентября генерал вернулся в Николаевку, о которой в его дневнике осталась только запись о том, что в окрестностях крепости, «на берегу Аята, обнаружили огромные залежи известняка».
   Вскоре Бларамберг выехал в Троицк.
   Осень 1842 года. Варны еще нет. Впрочем, по некоторым сведениям, здесь ждут будущих поселенцев – для них солдаты и казаки строят землянки, пашут целину… Вполне вероятно, что Бларамберг имел повод побывать и здесь. Или хотя бы проехать мимо.
   Собственно, именно в те годы Новая пограничная линия была впервые «протянута» – на далеком востоке России. Уже достраивались ее пять дистанций с крепостями, ее редуты и пикеты со смотровыми вышками. Граница была обозначена «симом» – дугами из ивовых прутьев, воткнутых в землю обеими концами.
   Это было беспокойное время. Никак не налаживались отношения с «полудикими, вероломными, фанатическими деспотами» и с купцами из Средней Азии. Страх и опасность сопровождали поселенцев на Новой линии. Но человек привыкает и к страху. Люди приспосабливались к суровому быту переднего края, помогая друг другу, обустраивались, надеялись на лучшее.
   Шихмейстер [10 - Шихмейстер – младший горный офицер, горный чин, соответствовавший XIII и XIV классам гражданской службы.] Тамарский, герой книги Игоря Пьянкова «На Линии», в своем письме нарисовал такую картинку: «Болезнь несколько отпустила, и я решился пройтись до речушки. Стоя над обрывом, смотрел на баб, заложивших мостки бельем, трущих и бьющих его под охраной казаков. Эти – кто поил и чистил коня, кто так сидел на камушках, но во всем виделась привычная обыденность. Казакам и казачкам помоложе выходило вроде посиделок. Время от времени кто-нибудь весело смеялся. Право, я почувствовал жизнь.
   Этот мирный быт перед дикими кочевниками ввел меня в рассуждения. Вот, думаю, стою на краю России, а нет чувства, что оканчивается здесь земля русская. Граница – но не та, что на западе. Линия, она живая».
   Уже в наши дни Новая линия – вернулась…

Вечный бешбармак

   Ворота во двор были заранее открыты настежь: хозяева ждали гостей. Гостеприимство казахов начинается с распахнутых ворот. И гости приехали. Их было пятеро. Они приглашены на бешбармак.
   Гостей встречали хозяин дома аксакал Дусенбай Нурабаевич Сарсенов, его жена Распике Урасовна, их сын Бауржан, сноха Жибек и внуки Аулет с Кадишей. К приезду гостей мясо уже готово, оно выбрано из кастрюли, и Бауржан снимает его с костей, разрывает и разрезает на кусочки. В это время Жибек снимает со стола круг тонко, до прозрачности раскатанного теста, рвет его на куски и опускает в кастрюлю с бульоном. Свариться тесту не долго. Оно успеет не только свариться, но и напитаться мясным духом.
   Когда за стол сели пятеро мужиков, Дусенбай Нурабаевич принес и водрузил посредине трапезы блюдо с ароматным мясом. Перед каждым – тарелка с вилкой. Салфетка. Рюмка.
   Некогда знатный чабан и стригаль [11 - Стригаль – человек, занимавшийся стрижкой сельскохозяйственных животных, преимущественно овец.], Дусенбай Сарсенов живет с семьей в доме на два этажа, в комфорте на европейский манер. Конину они варят в кастрюле, а не в казане, на газу, а не на кизяке. Садятся за стол, а не за дастархан – скатерти на ковре. Завели фарфор и хрусталь, вилки с ложками.
   – Раньше казаны имели, – вспоминает Дусенбай Нурабаевич, – для семьи литров на пятнадцать. А были и на сто литров. Это если свадьба.
   – Лучшая еда для казаха – конина?
   – Да. Говорили: конский жир зимой греет. Раньше как считали? Чем жирнее, тем лучше.
   – И надо было съесть много мяса?
   – В гости на бешбармак с собой брали акына и обжору. Акын развлекал людей, а обжора много ел. Считалось позором, если от бешбармака ничего не осталось. Хорошо, если он съеден не весь.

   Конечно, если «по-настоящему», надо, чтобы едоки сидели вокруг дастархана на полу, на ковре, калачиком или облокотившись на подушки. И чтобы кто-то обошел всех с тазиком, кувшином и полотенцем – вымыть и вытереть руки перед едой. И чтобы хозяйка принесла самовар и приступила к церемонии чаепития – всем разливать и подавать чай: в каждой пиале – буквально ложка сливок, две ложки крепкой заварки, три ложки кипятка. Это очень вкусный напиток, чай по-казахски. Два-три размеренных глотка – и снова подавай пиалу хозяйке. И так много раз.
   Чай перед бешбармаком пьют долго, неторопливо, степенно, в тишине, лишь изредка нарушаемой тихими, благостными словами. Можно что-то сказать, кому-то ответить или думать о своем. Но – никаких споров, хохота, острот, резких жестов, вообще никаких страстей. Предвкушение еды требует сосредоточенности, согласия и умиротворения. Нужно дать себе время, чтобы каждая пиала чая успела впитаться в тебя, чтобы к концу чаепития начисто промыть себя изнутри, чтобы на лбу появилась испарина первого пота.

   А в это время… А в это время происходит таинство термического преобразования сырого мяса. Оно должно быть обязательно с костями, с целыми. И чтобы с хазой – брюшиной. И с картой – толстой кишкой. И с остальными конскими атрибутами.
   Может быть, вся суть бешбармака сводится к тому, как, на каком огне, в какой воде варить мясо. Огонь под казаном должен быть вялым, вода в казане – спокойной, а время томления огня и воды – долгим. Нельзя, чтобы жесткий кипяток выварил, выкипятил из мяса все его соки, оставив в нем только волокна и сухожилия. Конечно, часть экстрактов и жиров «спустится» в бульон, но только часть. Все остальное должно сохраниться в мясе. Часа за два, за три медленного, осторожного, бережного кипения, едва заметного на поверхности бульона, мясо разнежится, смягчится, как бы распушится, но останется сочным, сохранит янтарный жирок, не потеряет ни запаха, ни вкуса.
   Не всякое мясо пригодно для бешбармака. Никак не свинина. Говядина? Вряд ли. На худой конец. Баранина – да, это бешбармачное мясо. Но самый предпочтительный вариант – конина. В любом случае важно, чтобы мясо было жирным. Бешбармак обезжиренный – это недоразумение.
   Бешбармак строится горкой: слой сочней, может быть, картошки, а сверху – кучка мяса, политого горячим бульоном. Еда, если руками, пятью пальцами, начинается с краю. Сочни здесь уже остыли, к ним можно нащупать кусочки горячего мяса с жиром и эту щепоть, не холодную и не обжигающую, – у-потре-бить. Все едоки с разных концов, от края к середине, постепенно сжимают кучку в окружности – и можно не торопиться, потому что в середине конский жир долго держит желанное тепло. Нетрудно догадаться, что быстро остывший бешбармак почти несъедобен. Конский бешбармак потому и предпочтителен, что он «долгий».

   Казахи называют бешбармак «ет», то есть «мясо». Мясо в нем – суть, все остальное – прилагаемое. Не какое-то мясо, а вареное. Вареное не как-нибудь, а ласково, любовно. А вообще – это суп. Но чтобы его есть, ложки не нужны. Его едят раздельно – сначала мясо с сочнями, а потом их запивают, заливают бульоном из пиал, шурпой. Бешбармак вкуснее, когда его едят руками. Точнее, одной рукой, правой. Без посредства ложки-вилки. Пальцами нащупывается скользкий сочень, в него заворачивается кусочек мяса с жиром, и все это «лодочкой» отправляется в рот. После этого облизать пальцы – тоже удовольствие.

   Случайно ли казахи (и кочевники вообще) пристрастились к конине и случайно ли они «изобрели» бешбармак?
   Каждый народ имеет «фирменное» кушанье. Оно прививалось, уточнялось, «шлифовалось», совершенствовалось в течение веков. И время каждому племени выдало «патент» на его «изобретение».
   У всех народов было «лошадиное время». По крайней мере, в Евразии. Но теснее всех к лошади привязались кочевники. Без лошади кочевник – не кочевник и не человек. И он взял у лошади все, что у нее было. Он сделал ее даже своей едой. Это в дороге очень удобно: еда всегда с тобой. Да, так переплелось: кочевник пуще всего любит лошадей, и он их ест.
   Строго говоря, у еды есть два великих слагаемых – зерно и мясо. Из них-то и составлена кухня землян, все ее разнообразие от румынской мамалыги до казахского бешбармака.
   Бешбармак – памятник истории. Может быть, не менее значимый, чем башня Кесене. Жаль, если время разрушит это достояние ушедшей эпохи. Пусть он останется всегда с нами – бешбармак, настоящий, истинный, конский, вкусный, такой, как у Дусенбая Нурабаевича Сарсенова.

Часть 3. В горах и в степи

Несчастный завод на Уфе

   Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова… Завод несчастный, ничего не давший, кроме убытков. Судьба такая: Демидов долго строил, а Пугачев сразу сжег. И – двести лет таежного небытия и безвестия. Время медленно, но верно стирало его с лица земли. Но не стерло. Не успело.
   Несколько лет назад с челябинскими археологами я ездил туда – пять часов добирались мы по бездорожью на трех ведущих осях. И первое, что увидели, – завод, заросший опятами. На его месте – лес. На плотине – огромные сосны и ели. Запомнилась прекрасная пихта с раздвоенной вершиной. А перед плотиной и за ней – болота, дебри, заросли папоротника, занавеси хмеля…
   Что нам теперь Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова? Интерес – чисто исторический?
   Такого нет интереса – чисто исторического. Мы хотим знать, как жили наши предки когда-то, чтобы понять, как нам самим жить теперь. «Чистая» история, если и возможна, то вроде некой странности, причуды. У прошлого мы учимся, потому что учиться больше не у кого. У будущего не поучишься.
   «Никому не нужный» Азяш-Уфимский завод, оказывается, поучителен. Из его истории извлекается вполне односмысленная мораль.
   Может быть, все началось с императора Петра в начале XVIII века, когда первые казенные заводы быстро одряхлели, не оправдав возлагавшихся на них надежд, и следовало что-то предпринять. Необходима была идея и человек, способный ее «поднять». Идея, как обычно, возникла от противоположного: если казна не способна взбодрить свои заводы, надо отдать их частнику. А когда возник спрос на частника, он тут как тут – Никита Демидов.
   В 1719 году были приняты так называемые берг-привилегии. Россия объявила Горную свободу. Власть настроилась так и сяк поощрять частную инициативу в горном деле.
   И заводы стали расти, как грибы. В том числе, и прежде всего, на Урале, на башкирских землях. Пик этой индустриализации пришелся на середину XVIII века. С 1744 по 1758 год, всего за четырнадцать лет, на территории Башкирии появилось 40 заводов.
   Замечательно! Россия получила свое железо. И очень дешевое. И так много, что хватало и на вывоз. Европа, даже Англия со Швецией, приняла и признала русскую марку. Полный успех! Лучшего и не пожелать. Все довольны.
   Самым продуктивным для горной отрасли стал 1759 год. И как раз в этом году Никита Демидов получил разрешение строить Азяш-Уфимский завод. Казалось бы, когда еще расширять производство, как не в пору, когда оно идет в гору. Но…
   Года два завод на реке Уфе строился споро, а потом работа застряла. Не хватало рабочих рук. А те крестьяне, что были, загнанные в таежную глушь, роптали, отказывались работать. К тому же вдруг выяснилось, что земля под заводом – спорная. Подумаешь, казалось бы, – спорная… Когда Демидова останавливали какие-то споры? Но на этот раз – остановили. Плюс ко всему, откуда ни возьмись, – указ, запрещающий покупать к заводам крепостных крестьян. И тут же еще один, уже лично Демидову запрещающий строить Азяш-Уфимский завод. И в каких выражениях!.. «Часто реченного дворянина Демидова к строению… не допускать». В таких интонациях власть прежде с Демидовым не изъяснялась. Такое впечатление, что «часто реченный» Демидов всем надоел. Короче: то все позволялось, а теперь пошли запреты.
   В 1770 году получил огласку проект Оренбургского губернатора И. А. Рейнсдорпа, в котором он доказывал правительству, что 40 заводов «является достаточным и что на этом надо остановиться». Губернатор предупреждает: «Если и дальше развивать строительство заводов в Оренбургском крае, то может наступить полное истребление лесов».
   К концу XVIII века наступило разочарование Демидовыми, другими заводчиками и вообще частными заводами. И Демидовы покинули Урал. Их время кончилось.

   С высоты лет можно только удивляться тому, что в России не ждали Пугачева. Что его бунт был будто бы вне логики. Что якобы он не имел причин. Ведь это были, можно сказать, годы процветания. И вдруг… Никто не хотел знать, что чем лучше заводам, тем хуже крестьянам. Что заводам было так хорошо именно потому, что так плохо было крестьянам. Что прибыли хозяев были так высоки, а железо так дешево именно потому, что крестьян обрекли на нищету.
   Да, крестьяне несколько десятилетий терпели нужду, бесправие и гнет. И могло показаться, что будут терпеть всегда. Но, с другой стороны, не очень много ума надо, чтобы постигнуть ту простую истину, что крестьяне были поставлены в условия, которые нельзя назвать естественными, человеческими. Что это – временно. Что только временно можно иметь успех, привязав крестьян к заводам канатами, цепями и кандалами.
   Так и случилось. Сначала крестьяне роптали, потом убегали, отказывались работать. А когда объявился Пугачев, все бросились к нему.
   В огне пугачевской войны дотла сгорел и новенький, с иголочки, Азяш-Уфимский завод, затеянный, казалось бы, в пору подъема и процветания, а на самом деле обреченный на погибель. И он сгинул, о чем, кажется, никто не пожалел и даже не вспомнил.

Батыр Салават

   После Салавата не осталось портрета, даже и словесного. Известно только, что был он невысок, черноглаз, чернобров, черноволос. В. Шишков увидел Салавата таким: «Бронзовый, скуластый, краснощекий, с горящими задором глазами, в цветном полосатом халате, на голове зеленый тюрбан».
   Никто не знает, каков был Салават обличьем. Но это отнюдь не облегчало задачу писателей, художников, скульпторов, не давало им свободу увидеть батыра каким угодно. Наоборот, им оставалось одно: Салават должен явить собой обобщенный образ башкира. Так и есть, Салават Юлаев – символ Башкирии.
   На Южном Урале легко обозначить географический ареал Салавата. Это северная оконечность хребтового веера, к которой примыкает степное межгорье: Малояз, Месягутово, Верхние Киги, Лаклы, Мурсалимкино, Усть-Катав, Катав-Ивановск, Сим, Ерал… Здесь – родина Салавата, здесь его корни.
   Год рождения батыра точно не установлен: 1754 или 1752. В семье отца своего, старшины Юлая Азналина, человека, может быть, не очень богатого, но и не бедного, Салавата растили как воина. С ранних лет – джигитовка, борьба, стрельба из лука, соколиная охота. Впрочем, грамота тоже: коран, шариат. Салават рано услышал голос Аллаха, который призывал его освобождать свой народ. Народ же, в своих легендах, наделил его сказочной силой. Он мог одолеть медведя, он мог приволочь огромную сосну, вырвав ее с корнем. Седло его пятерым не поднять, лук его десятерым не натянуть.
   В одной из своих песен Салават призывает: выходи на бой с врагом отважно, жизни не щадя, бросайся в бой!
   А кто он, у башкир, враг? Русские? Значит, Салават Юлаев – башкирский националист? Да, разумеется, националист. Но – не радикал! Он различал национальное и классовое.
   Да, он ненавидел русскую царицу, русских купцов и заводчиков. (Купец Твердышев отнял у его отца землю под Симский завод). Но он сражался за русского царя Петра III. И он казнил бая Абдуллу и бая Кусапая.
   Салават сражался за свободу своего народа – против русских, вместе с русскими. Осадив Катавский завод, обращается к его жителям с такими словами: «Нам с вами, башкирам и русским, нельзя жить вне согласия и разорять друг друга, ибо мы все верноподданные его императорского величества государя нашего Петра Федоровича Третьего». Взяв Красноуфимск, Салават назначает атаманом Макара Попова. При штурме Кунгура Салават – во главе башкирских отрядов, а И. Кузнецов – во главе русских. При этом русские отдают башкирам 10 орудий с пушкарями. Салават сжег Симский завод, но перед этим «жителей тамошних, выведя всех в степь, отпустил». Крепостные рабочие Усть-Катавского завода встречали Салавата с хлебом и солью. Многие усть-катавцы вступили в его отряд. В походах рядом с ним И. Почиталин. С ним же он – на каторге. По преданию, была у Салавата русская жена Екатерина Михайловна, и у них даже родился сын.
   А предали Салавата не русские, а башкиры, братья Абдусалямовы. Они же, схватив его, доставили к поручику Лесковскому.
   Салават Юлаев принадлежит не только Башкирии, но и всей России. Доказать это просто: русские народные песни. Одна из них начинается так: «Салават наш был герой, смело он ходил на бой», а другая – так: «Ох, ты, гей еси, добрый молодец, молодой башкирин Салаватушка».
   Разумеется, отряды Салавата не могли устоять против регулярных войск в прямых столкновениях. Сначала в сражении у Ерала, а позднее у Верхних Кигей (уже вместе с Пугачевым) Салават вынужден был отступить. У Михельсона была одна проблема – отыскать повстанцев, настигнуть их, завязать бой, а в бою перевес всегда был у него.
   После того, как Пугачев ушел на Каму, на Волгу, и даже после его ареста, Салават продолжал партизанить в Уральских горах до поздней осени 1774 года. За ним гнались, но он был неуловим. На предложения покаяться он отвечал дерзкими налетами. Когда выпал снег, Салават распустил свой отряд, а сам решил переждать зиму на Урале или в «киргизской» степи. В конце ноября он был схвачен.
   Семь месяцев следствия. Этапы: Уфа, Казань, Москва, Оренбург, опять Уфа. Допросы, пытки, очные ставки. Наконец, приговор – каторга на всю жизнь. Кроме того, порка кнутом: по 25 ударов на Симском заводе, в деревне Юлаевой, в деревне Лаклы и других местах, где Салават был популярен. После того заплечных дел мастеру Мартыну Суслову предстояло вырвать у Салавата ноздри и выжечь на лбу и щеках клейма.
   Салават умер в сентябре 1800 года, отбыв на каторге в Рочервине (Эстония) 25 лет.
   По некоторым сведениям, в январе 1774 года, когда Пугачев осаждал Оренбург, Салават со своей «шайкой», в которой, кроме башкир, было девять тысяч русских, осадил Челябу, но воеводе Веревкину удалось отстоять крепость до прихода Декалонга.
   Сто лет после бунта в Башкирии ни один мальчик не был наречен Салаватом. Это имя было под запретом.

Перевоплощения французов в России

   Я думаю, что в самом конце 1812 года французы должны были повесить Наполеона. Было, за что.
   А за то, что Бонапарт в своем походе на Россию потерял «всего лишь» один ноль: он вторгся к нам, имея за спиной 500 тысяч солдат, а вернулся обратно с 50 тысячами обмороженных и покалеченных оборванцев. В битвах на русской земле он потерял 150 тысяч воинов. А еще свыше 300 тысяч человек бросил на погибель. И ничего. Французы Наполеона не только не повесили, не подняли на эшафот – они ему поклоняются.
   К счастью, не все французы в России погибли. И что интересно, император хотел с помощью своих бравых гренадеров побороть русских казаков, а получилось – сами гренадеры стали казаками, в конечном итоге, русскими.
   Доказываю сие. Был у Наполеона солдат Жан Жандр. В России, точнее, на Урале, он стал Иваном. У Ивана и уральской казачки в 1824 году родился сын, уже не Жан, а сразу Иван – Иван Иванович Жандр. Он вырос, дослужился до звания сотника, получил землю, укоренился в станице Кизильской. Позже там же появился еще один Жандр – Яков Иванович – уже помещик, владелец имения.
   В 1850-х годах городничим Троицка был Александр Иванович де Макке, сын наполеоновского офицера и уфимской дворянки.
   В станице Арсинской прочно, с огромным семейством, осел ветеран армии Наполеона Ауц, Илья Кондратьевич.
   В 1815 году в Верхнеуральске обитали пять пленных французов – Антуан Берг, Шарль Жозеф Бушен, Жан Пьер Бинелон, Антуан Виклер и Эдуар Ланглуа. Они приняли российское подданство и стали казаками. К началу ХХ века в Оренбургском войске насчитывалось около 200 французов-казаков.
   Где они теперь, те французы? И сколько в них осталось французского?

Об уральских декабристах

//-- В основе очерка – выписки из книги М. Д. Рабиновича «Декабристы в Башкирии и Оренбургской губернии» и из других источников. --//

   «Прапорщик 9-й артиллерийской бригады Алексей Васильевич Веденяпин Второй был членом общества Соединенных славян, ему было известно, что цель общества есть уничтожение самодержавия. А. В. Веденяпин с 10 авг. 1826 года по 31 янв. 1827 года был в Верхнеуральском гарнизонном батальоне».

   «Поручик 9-й артиллерийской бригады Илья Михайлович Черноглазов, как и его сослуживец, был членом общества Соединенных славян. Он знал о подготовлявшемся выступлении, но практического участия в деятельности общества не принял и после смерти Александра I сознался своему полковнику в революционном прошлом. Николай I распорядился, не предавая Черноглазова суду, продержать его в Петропавловской крепости еще два года, после чего он был направлен в Верхнеуральский гарнизонный батальон. О поведении его было приказано ежемесячно докладывать царю».

   Возникновение Оренбургского тайного общества было связано с деятельностью знаменитого русского просветителя Н. И. Новикова.

   «После смерти П. Е. Величко Оренбургское тайное общество возглавил Петр Михайлович Кудряшев.
   П. М. Кудряшев родился в 1797 г. в Верхнеуральске в бедной солдатской семье. Он учился в Верхнеуральском сиротском отделении и в 1815 г. вступил в службу унтер-офицером. В 1817 г. он был назначен бригадным писарем, а в 1820 г. – аудитором 4-го Оренбургского линейного батальона с выслугой шести лет. В 1822 г. Кудряшев был переведен аудитором в штат Оренбургского ордонансгауза с одновременным исполнением обязанностей аудитора Кизильского гарнизонного батальона».

   Он знал башкирский, татарский, казахский, калмыкский языки, интересовался этнографией, фольклором.
   Его поэмы, стихотворения, шарады, русские и башкирские песни с 1822 года печатались в столичных журналах и альманахах «Вестник Европы», «Благонамеренный памятник отечественных муз», «Новая детская библиотека», «Календарь муз», «Отечественные записки», «Славянин».
   Им написаны башкирская повесть «Айдар и Абдряш», казахская повесть «Кучук-Галий», татарская повесть «Искак», калмыцкая повесть «Даржу», оренбургская повесть «Иван и Дарья» (о восстании Пугачева), повесть «Киргизский пленник». Все они опубликованы в «Отечественных записках». Кроме того, у него была башкирская повесть в стихах «Абдрахман» и поэма «Пугачев».
   Наконец, он автор произведения «О предрассудках и суевериях башкирцев», «Простонародных слов, в Оренбургской губернии употребляемых», и монографии «История Башкирии».
   Кудряшев писал: «Я узнал людей, не имеющих ни сердца, ни чувств, таких людей, которые забыли права человечества и отравили жизнь мою ядом мучительной горести».
   Кудряшев писал:

     «Но, впочем, знай, что твой певец
     В войне одно злодейство видит,
     Душой и сердцем ненавидит
     Железо, порох и свинец!
     Я не пленяюсь шумной славой,
     Я не хочу ее искать,
     И ужасы войны кровавой
     Я не желаю прославлять».


   Один из первых он написал о Пугачеве.
   В уставе Общества в параграфе 2 сказано: «Цель его есть изменение монархического правления в России». В инструкции к уставу указывается: «Оренбургское тайное общество составлено для произведения политического переворота в крае сем».

   В декабре 1826 года в Оренбург был направлен провокатор И. Завалишин. Провал. 9 мая 1827 года Кудряшев скончался от апоплексического удара.

На гребне волны

   Сейчас тут подвесной, на стальных канатах мост через Ай, а некогда, без малого три века назад, была пристань. От нее ничего не осталось. Ни следа. Ничего, кроме слова, в котором первая буква стала заглавной. И то ладно.
   А ведь надо было додуматься, додуматься, а потом осмелиться, осмелиться, а потом решиться и – отсюда, из этого никому неведомого захолустья, отчалить, на бревенчатых плотах, по неверной воде, невесть куда – по Аю, по Уфе, по Белой, по Каме – к Волге, к Нижнему Новгороду, а то и к столице. Железо, уплывающее с пристани на реке Ай, в те годы было на виду у всей Европы.
   Я чувствую острую необходимость увидеть на Пристани ту пристань, которая дала ей имя. Чтобы она, как в сказке, возникла из ничего – в яви, такой, какой была. Чтобы там, по Вильгельму Геннину [12 - Георг Вильгельм де Геннин – российский военный и инженер немецкого (по некоторым источникам – голландского) происхождения, генерал-лейтенант, друг и соратник Петра Великого, специалист в области горного дела и металлургического производства. Автор «Описания Уральских и Сибирских заводов».], стоял дом надзирательский с конторой при нем, а там – кузница, а там – амбары «для лесных припасов, провианта, меди, канатов, железа», а там – амбар с погребом для пороха. И чтобы где-то, на воде или у воды, стояла коломенка-барка, «выконопаченная крепко пенькою и паклею и заваренная смолою». И чтобы на коломенке, как положено, все было разложено по своим местам – топоры, веретена, долота, оковы, скобели, деревянные ведра, якоря, а также, по Вильгельму Геннину, «для варенья каш по одному котлу на каменку да по одному тагану». И чтобы на коломенке, где будет денежная казна, «два каюта с замками – один управителю, а другой – для убору всяких путевых корованных снастей и припасов».
   Сошлюсь на надежного свидетеля, на П. Палласа: «Саткинские заводы могут изготовлять ежегодно более 100 тысяч пудов полосного железа. Зимою отвозят оное за 35 верст к пристани над рекою Ай, где небольшая плотницкая деревня и плотбище [13 - Место на берегу реки, где бревна связывают в плоты.] основано, а оттоль весной во время большой воды по реке Ай отплывают известные плоскодонные суда коломенки, каждое с грузом 7 тысяч пудов, доставляют сие железо по рекам Уфе, Белой, Каме, Волге в надлежащие государственные пристани».
   Пристань на реке Ай… Нет, сюда не приходили корабли.
   Здесь же, на верфи, они рождались, каждый раз заново. И уходили отсюда раз и навсегда.
   Караван на пристани – весенняя страда, жатва железного урожая. Целый год работы и – «Поднять якоря!»… В день отплытия каравана все, и млад, и стар, – на пристани. А что здесь? Проводы в лихую дорогу? Народный праздник? Пик труда? Его итог?
   Это дано только однажды в году – когда весна поднимет воду в реке, а вода поднимет барки с железом. Но и весеннего половодья мало. Надо спустить еще воду с прудов, уловить волну, сесть на нее повыше, чтобы пронестись над порогами и мелями. Чем не серфинг?
   Ай тем плох, что мелок, но тем хорош, что скор. И бескорыстен. Он не берет никакой денежной платы за провоз. Сто тысяч пудов переправить за тысячи верст – и все бесплатно. Река – сама дорога и сама тягло. Дорога, которая движется. Правда, она не прямая, а очень даже кривая. И своенравная. Река, по своему обыкновению, возьмет разгон, а впереди у нее стеной скала. Воде-то скала нипочем, а барке – как увернуться? Не зря утес между Кульметьево и Алексеевкой Разбойником назвали. А сколько таких «разбойников» на пути?
   Кануло время – целый век, когда Урал был «державой» водной – со своим флотом, моряками-лоцманами, судами, верфями и пристанями. Но все быльем поросло. Из пристаней на Ае дошли до нас, в названиях, две – Старая и Новая. Дошли до уха. А до глаз – ничего. Нечего посмотреть. А хочется.

Увидеть прошлое

   Увидеть будущее – соблазн известный, но у меня еще острее порыв – увидеть прошлое. Будущее – всего лишь химера, а прошлое – оно уже было, оно – ушедшая реальность, но не иллюзия. Оно минуло, но что-то оставило после себя.
   Я спустился к сливному настилу разрушенной, разобранной, рассеянной и преданной огню плотины в Шемахе, походил по ней кругами, будто что-то искал… И почему-то мой взгляд замер на них – на этих зарубках, на этих шляпках гвоздей-костылей, на самих досках… Они будто бы приблизились ко мне, и я увидел их крупно, подробно. И меня осенило: кто-то эти доски пилил-тесал, таскал, укладывал, притискивал друг к другу… Кто-то держал в кулаке узкое острое долото, ударом молотка вонзал его в доску, сначала поперек волокон, потом – вдоль них, чтобы выковырять в древесине углубление квадратика. Начиная с первой зарубки и – столбиком – до девятой, а с десятой перейдя на римские цифры.
   Значит, сначала этот «плот» был сбит на берегу, а потом перенесен на реку. И чтобы не перепутать доски, их пометили. Кто-то ковал гвозди, кто-то вбивал их тяжелым молотком в доску и еще ниже, в брус…
   Кто они, эти люди, жившие двести лет назад? Как их увидеть перед собой? Уж не поговорить, а увидеть со стороны, как в немом кино, здесь, у реки Шемаха, на строящейся плотине… Как они выглядели? Бородатые, да? В каких-то ношенных-переношенных кожушках, перепоясанных бечевкой? В лаптях, конечно? Впрочем, внешность вроде бы проще вообразить, но важнее другое – многое ли у них тогда было иначе, «не так», как у нас теперь? Наверное, что-то было.
   То было время молодого Пушкина. Пушкин нам понятен. Но от Пушкина до шемахинского кузнеца все-таки далековато… Пушкин о многом нам сказал, а кузнец молчит. Надо понимать, что Пушкин сказал и от его имени? Пожалуй, и ему это не далось бы.
   Когда-то, более двух с половиной столетий назад, Гришка и Ванька, братья по прозвищу Сорока, спускались по Уфе от нынешнего Нязепетровска, чтобы приглядеть удобное место для пристани. И за Зайкиным утесом встретили Андрюху, Илюху и Тимоху, мужиков-раскольников, убежавших от «крепости» в «пустыню». Они-то и подсказали: тут быть пристани, где в Уфу впадает Шемаха. И назовут ее Сорокинской.
   Говорят, Шемаха смотрит на Уфу. В самом деле, вся ее жизнь – водная. Пристань, верфь, барки-коломенки, лоции, баржи, якоря, бурлаки – такие у нее «водные» приметы.
   Почему-то хочется увидеть прошлое.

Блеск и нищета Ташкутарганки

   «Золотая» полоса тянется с севера на юг области: где щедро, где скупо. Два пятна на карте области надо бы выделить: верховья реки Миасс – рассыпное золото, и плато Кочкаря – рудное золото. Эти две провинции в свою очередь тоже усеяны золотыми пятнами разной насыщенности. В верховьях реки Миасс, например, золото наугад выделило безвестный ее приток Ташкутарганку. О ней и речь.
   На речку Ташкутарганку за счастьем приезжал сам царь Александр. На «свой» прииск приезжал. На тот, который зачастил самородками и который назвали Царским, Царево-Александровским. Еще в Златоусте, где самодержец ночевал, он решил, что не ограничится осмотром «своего» прииска, а поработает лопатой, попытает счастья – вдруг случай подбросит ему самородок…
   Это было ясным сентябрьским днем 1824 года. Пока ждали царя, перед самым его приездом, Дементий Петров, человек простой, проще некуда, выковырял в «царском» забое самородок на восемь фунтов, тот самый, который потом был обозван «подкидышем». Находка, с одной стороны, вселяла надежду, что императору подфартит тоже, но, с другой стороны, самородок Дементия мог достаться царю, если бы тот не опередил его. Впрочем, самородок все равно оказался у Александра – его вручили ему вместе с хлебом-солью, когда царь приехал на берег Ташкутарганки.
   Если высокий гость опускается до низкой работы, это, конечно, мило, но и беспокойно. Все понимают, что затевается не работа, а ее видимость, игра, однако царь с лопатой в руке на дне довольно глубокой ямы – картина не из обычных. Да, Александр взял лопату – «Я как бергауэр [14 - горный рабочий, рудоразведчик.]» – и принялся копать глину. А остальные? Не стоять же им, глазея, как Его Величество в поте лица копает грунт, – тоже схватили лопаты, принялись ковыряться невпопад, кося глаз на монарха. Нагрузив несколько коробов, которые тотчас были подняты наверх, к вашгерду, прибору, на котором песок просеивается и промывается, Александр отставил лопату, взялся за кайло, вонзил его в песок и задел какой-то камень. Ему помогли выворотить его, и Александр так и поднялся на поверхность – с камнем в руках. Его встретили аплодисментами. «Неужели я так счастлив!» – удивился он в надежде, что в руках у него самородок.
   Потом на глазах у царя двадцать два пуда руды, добытой им, были промыты. В них оказалось двенадцать золотников, которые державный старатель взял на память вместе с самородком Петрова и куском руды, им откопанным. Раздав всем подарки – деньги Петрову и другим рабочим, орден начальнику Златоустовских горных заводов Татаринову, Александр покинул «свой» прииск.
   Ах, царь Александр… Зря он поторопился. Счастье-то и в самом деле ждало его. Поработай он подольше, может быть, и попалось бы оно ему. Тогда и слухам про «подкидыш» никто бы не поверил. Потому что в тот же день, в том же забое был поднят самородок весом более одиннадцати килограммов. И еще две недели натыкались на самородки – какой на три, какой на пять, какой на все десять килограммов. Всего их было десятка полтора. Не обманула бы Ташкутарганка императора. Но сказать ли, что царское счастье досталось другому?

   Я стою в центре поселка, у автобусного павильончика, перед зеленой долиной Ташкутарганки, удрученный тем, что не найти здесь никаких примет того сентябрьского дня, кроме этих известняковых глыб, которые, будто неопрятные бело-серые стога на кочковатой луговине, стоят покрытые оранжевыми и коричневыми лишайниками, растрескавшиеся, нашпигованные белыми обломками кварца. Где-то здесь, вроде бы у павильончика, и была та копань, в которую спускался царь Александр, потому что как раз на этом месте, как уверила нас местная учительница Асия Разаевна Спиридонова, находилась пирамидка с позолоченным двуглавым орлом, поставленная в честь высокого гостя…
   Кстати, ящик с двадцатью двумя пудами песка, выкопанного царем, а также лопата и кайло, которые он держал в руках, сразу же, как реликвии, были препровождены в Златоуст, в горный арсенал. Через два десятилетия место пирамидки заняла чугунная колонка с бюстом царя на ней. Революция самозабвенно смела реликвии самодержца, раскидала их по подвалам. Не сохранилось ничего, кроме чугунной плиты, извещавшей, что Александр I соизволил добыть «своими (это слово выделено крупным шрифтом. – Прим. авт.) державными руками золотосодержащих песков 22 пуда». Та плита теперь – весомый экспонат краеведческого музея Миасса.

   Еще лет двадцать Ташкутарганку копали и перекапывали вдоль и поперек, выворачивали наизнанку, «пахали» по руслу и по берегам, перелопачивали илы, глины и пески – истерзанная река покорно отдавала свои драгоценности, которые сама нисколько не ценила, поскольку ее единственной драгоценностью была хрустальная вода. А люди выуживали из слякотной грязи выщербленные, словно оплавленные куски, обтирали их ладонями и, найдя под грязью вожделенный проблеск, поднимали к небу полные слез глаза, будто держали в руках свое счастье.
   Самородки, однако, попадались все реже и реже. Шесть с половиной тонн золота отпустила Ташкутарганка за первые двадцать лет. Сколько же еще? Казалось, иссякла речка, исчерпалась. Потеряли старатели интерес к Ташкутарганке, надумали закрыть Царево-Александровский прииск. Туманный октябрьский день 1842 года мог быть последним для прииска, если бы не этот пацан Никифор Сюткин. Замешкался он в закопушке, ковырялся под дождем в грязи – будто кто его понудил. И наткнулся парень на угол камня. Камень был тяжелый, одному не вывернуть. Никифор пластинкой снял глину, а под ней – оно. Не своим голосом закричал Никифор – позвал на помощь. Старатели повисли над ямой, допытываются: «Оно?» Никифор молчит. Раз молчит, значит, надо спускаться вниз. Короче, подняли старатели глыбу, ходят вокруг нее, а Никифор, весь мокрый, сидит в сторонке и плачет.
   Срочно послали к Аносову [15 - Аносов П. П. (1799–1851) – русский металлург. См. о нем очерк «Булат» в этой книге.]. На следующий день, под охраной, глыбу перевезли в Златоуст. Еще через несколько дней, под охраной же, самородок отправили в Екатеринбург. Наконец, уникальную находку торжественно проводили в столицу, в Петербург.
   Самородок Никифора Сюткина – «Большой треугольник» весом 36 килограммов – стал достоянием России. Крупнее его у нас нет.

Иван-художник

   Жил-был такой человек – Иван Николаевич Бушуев. Давно жил-был, даже не в прошлом столетии, а в позапрошлом, девятнадцатом, в первой его трети. Прожил-пробыл он на белом свете всего тридцать шесть лет и исчез. Сам исчез, а имя осталось.
   Зачем мы, потомки Ивана Бушуева, держим в памяти его имя?
   Хорошие загадки не имеют отгадки.
   В рассказе об Иване Бушуеве надо знать четыре опорных слова. Это – война, сталь, конь и немец.
   Начну с войны. Стараясь проникнуть во внутренний мир Бушуева, я нежданно-негаданно обнаружил некую общность с ним: мы оба принадлежим к послевоенному поколению. Только войны были разные: у него она началась в 1812 году, а у меня – в 1941. У Бушуева было «военное» воспитание. Войну он благословлял, потому что она творила справедливость, спасая Отечество от нашествия Наполеона, Отечество, которое всему миру (и само себе!) открыло, как глубоки и неисчерпаемы его духовные недра. Войну он ненавидел, потому что она – арена смерти.
   Знаете ли вы, чем, собственно, знаменит Иван Бушуев? Ремесло у него было такое: украшение холодного оружия. (Оружие, которым убивают, должно быть красиво?) Так чем же он прославился? Узором на клинке? Миниатюрами батальных сцен?
   Наверное, и тем, и другим. Вообще, клинок вобрал в себя всё. Это и «чистое» украшение, особого рода награда, памятный предмет, это и оружие защитника Отечества, это и орудие смерти. Сцены войны на клинках Бушуева страшны: кровь, страх, раскаяние, ужас. В центре одной из миниатюр французский солдат сидит, закрыв лицо руками. Рядом другой – перед штыком. Третьего уносят на носилках. Есть у Бушуева такая батальная сцена: на втором плане – само сражение, солдаты в схватке, взрывы ядер, огонь и дым, а на первом плане, в самом центре – смертельно раненный солдат приподнялся на одной руке из последних сил, чтобы в следующий миг упасть и умереть…
   Такая у Бушуева война. Сложная. Славная и бесславная.
   Теперь возьмем другое слово – сталь.
   Вообще-то Иван Бушуев – явление сугубо златоустовское. Челябинск, допустим, к нему ни с какого боку не пришьешь. Да и любой другой город. Златоуст – и всё тут. А что он был такое, Златоуст, в начале девятнадцатого века? Далекая, затерявшаяся в горах провинция. Тем не менее сюда пожаловал сам государь. Европа знала о Златоусте. И сама она наведывалась в город у Косотура.
   Есть закон природы: Польза, явившись на свет, призывает к себе Красоту. Златоуст познал сталь, и должен был неизбежно прибегнуть к ее украшению. Иван Бушуев и стал первым мастером стальной живописи.
   Если кто-то все еще сомневается в происхождении (и назначении!) искусства, то следует взять пример стальной живописи, чтобы убедиться: искусство рождается в труде. Златоустовская гравюра на стали начинается со сталевара и кузнеца, затем, после ковки, она требует калки, точки, воронения, шлифовки, полировки, золочения, серебрения, травления, насечки, чеканки, гравировки. Кто скажет, где здесь грань между металлообработкой и искусством?
   Конечно, у гравера по стали палитра скупая: серый цвет булата или его зеркальный блеск, золотая желтизна, синь, доведенная до черноты. Этим цветам не все подвластно. Но если «попасть в стиль», то возможны шедевры, в своем роде непревзойденные и едва ли не вечные.
   Однако у нас еще два опорных слова. Присмотримся к слову конь. Мог ли Бушуев обойтись без образа коня? Конечно, нет. Сам сабельный клинок предполагал всадника. Рисовали коней на клинках и до Бушуева. И дело не в том, что бушуевские кони – крылаты. Крылья его коней – они не для того, чтобы летать. Крылья – образ мечты, стремления к высокому.
   В своей пьесе (драматической легенде) «Ущелье крылатых коней» Константин Скворцов возводит бушуевских коней в образ вдохновения и совершенства, постижение которых невозможно без жертвы. Тайна Вечного Урала сокрыта в ущелье, где обитают крылатые кони. Но творец не может увидеть их. То есть может, но, взяв у них тайну Вечного узора, он погубит и себя, и коней.
   Художник не может остановиться на полпути к совершенству. Он идет до конца. «Я слышу, как в ущелье крылатые заволновались кони… Я должен их полет отобразить». Он бросается навстречу топоту и погибает под копытами.
   Теперь последнее из четырех слов: немцы. Да, именно они стояли у истоков ремесла. Это факт. Для изготовления украшенного оружия в Златоуст были приглашены немецкие оружейники из Золингена. Их прибыло довольно много, но истинных мастеров – единицы. Прежде всего, Вильгельм Шафф и его сын Людвиг.
   П. П. Бажов в сказе «Иванко-Крылатко» немцев не жалует. Прямо так и начинает: «Про наших златоустовских сдавна сплетка пущена, будто они мастерству у немцев учились». Правда, Штофа (то есть Шаффа) признает: «понимающий мужик». Но то плохо, что на всё здешнее «фуйкал». И высокомерно повторял: «Это есть немецкий рапота».
   Неприязнь Бажова можно понять: она пришлась как раз на годы войны. Не по воле случая, разумеется.
   У К. Скворцова немцы тоже не очень симпатичны. Вильгельм Шаф (Скворцов оставил одну «ф» в фамилии) признается, что «делал все, чтобы не открыть секрета искусства», а его сын Людвиг противостоит Бушуеву в искусстве и любви. Но Скворцов все-таки более объективен. Например, Людвиг восклицает: «Разве для России мы, немцы, мало делаем сегодня?» И сам Бушуев в пьесе миролюбив: «Нам нечего делить с тобою, Людвиг».
   Что было, то было. Согласимся: немцы появились в Златоусте по приглашению. Они, хоть и не очень охотно, но обучили Бушуева и других ремеслу. За это их надо поблагодарить.
   Нам же осталось не только творчество Ивана Бушуева, но и сам его образ – образ художника, которому судьбой назначено отдать жизнь за свое искусство и обрести бессмертие.

Булат

   Клинок? Да, был булатный клинок.
   А потом была танковая броня.
   А потом была ракетная сталь.
   А потом был ядерный щит.
   Аносов. Королев. Курчатов.

   Сначала клинок, потом коса. Сначала танк, потом трактор. Сначала боевая ракета, потом космический корабль.
   Как ни обидно, но мир не вечен. Мир наступает после войны.
   Как ни обидно, но лучшие умы служили богу войны, а не мира. Наверное, так надо. Наверное, нельзя иначе.
   Итак, Златоуст, Павел Петрович Аносов. Великий русский металлург. Так обозначил Аносова не кто иной, как Сталин, подписавший в 1948 году постановление об увековечении его памяти.
   Тогда было предписано соорудить в Златоусте памятник Аносову, учредить премии и стипендии его имени, издать его труды.
   Когда мы говорим «Аносов», то подразумеваем «булат». Не булатом единым жив был Павел Петрович, но, однако, им преимущественно.
   Булат был открыт более двух тысячелетий назад, но на земле, может быть, только сотни (если не десятки) людей знали его секрет. Кануло и, наверное, никогда более не будет произнесено имя мастера, который, скорее всего в Индии, впервые получил эту твердую, гибкую, острую, ковкую сталь, отмеченную причудливым узором на иссиня-черном фоне с золотистым отливом. Но и сегодня булат дается отнюдь не всякому металлургу. Даже и после Аносова.
   У булата не одна загадка. В нем клубок загадок. И потому может показаться, что его выплавка зависит от случая, от везения, от совпадения неведомого с неведомым. Что создается он не технологией, а искусством и едва ли не колдовством.
   Булат (а с ним и Аносов) не мог избежать легенды. Одна из них про коваля Назар-деда, который перед смертью дал ключ к разгадке своей тайны. Раскалив клинок докрасна, Назар отдал его юноше, а тот вскочил на коня и понесся в поле. Бешеный скакун вернулся только к вечеру. Юноша держал в руках поблескивающий синеватым отливом клинок.
   Красиво: крепость булата – от ветра. Кстати, по свидетельству путешественника Гассена Фраца, в свое время посетившего фабрику белого оружия в Дамаске, фабрика стояла между двумя высокими горами, между двумя высокими стенами, которые сходились углом. Мастер нагревал клинки в ветреные дни и выставлял их в углу стен, где дул ураганный ветер, который охлаждал сталь.
   1830 год – 17 опытов. 1831 год – 26 опытов.
   Древние будто бы бросали в кипящую сталь цветы, травы, древесину. Аносов не отвергает и это. Клен. Береза. Травы. Ржаная мука. Рога. Слоновая кость. В том не было мистики. Органика, надеялся ученый, это малые дозы углерода. Он вообще приходит к выводу, что присадки [16 - Присадки – вещества, добавляемые в малых количествах для улучшения свойств получаемых материалов.] не нужны. Только железо и углерод.
   Но какой углерод? Хорошо бы алмаз, однако он дорог. Графит. Только бы чистый. На берегу озера Еланчик Аносов находит графитную гальку.
   Опыт № 107. С графитом. «Получен был первый клинок настоящего булата». Очень похож на хорасан [17 - разновидность булата]. Но технология ускользает. Взяли другой графит – и все пропало. Однако природа булата уже ясна. «Железо и углерод и ничего более. Все дело в чистоте исходных материалов, в методе охлаждения, в кристаллизации».
   Со 146-го опыта плавки булата идут одна за другой, без сбоев. 178-й опыт дал кара-табан [18 - разновидность булата] с прекрасными узорами. Две сабли и шашка отправлены царю. Царь доволен. С конца 1837 года Златоустовская фабрика выпускает булатное оружие.
   Булат покорён. Аносов: если булатом перерезают на воздухе газовый платок, то «тут ничего нет преувеличенного: моими булатами я мог делать то же самое». Аносов: «если булатами перерубают кости, гвозди, не повреждая лезвия, то и в этом случае есть истина». Он надеялся, что у воинов будут булатные мечи, у земледельцев – булатные орудия, у ремесленников – булатные инструменты.
   П. П. Аносов приехал на Урал в 1817 году, восемнадцатилетним юношей, сразу после окончания Петербургского горного кадетского корпуса, а покинул Златоуст через тридцать лет генералом.
   Что нам теперь булатный клинок? Ничего. Музейный экспонат Украшение. Что нам теперь Аносов? Великий металлург. Основатель качественной металлургии, без которой Урал – не Урал.

Кучер, шофер, летчик

   Этот занимательный сюжет берет свое начало с татарского села Азеево на Рязанщине, где в 1856 году родился Сайфулла Хабибулович Бурнашев. И вот, через 146 лет, передо мной в собственной квартире в Челябинске сидит его внук Рустем Халилович Бурнашев, которого я внимательно слушаю.
   – Да, мы татары из Рязанской области. Еще при Василии Темном, великом князе Московском, возникло Касимское ханство. Золотая Орда уже разваливалась, и один их ханов, Касим, отделился от Орды и примкнул к Московскому княжеству, за что получил земли приокской поймы. Это Мещерская низменность. Город Касимов есть и поныне.
   Наше село Азеево было большое. Достаточно сказать, что в нем было семь мечетей. Случилось так, что мой прадед отдал своего сына Сайфуллу в рекруты вместо сына муллы за 25 целковых. Тогда это были большие деньги.
   Сайфулла попал в гусарский полк. Мужик он был могучий, красивый, черноволосый, но с голубыми глазами. Однажды на смотре, а над полком шефствовала августейшая чета, дед показал блестящую джигитовку, и его взял в столицу кучером сам великий князь Алексей Александрович. Сайфуллу великий князь называл на русский манер Степаном и очень привязался к нему. Вельможа жил все больше в Париже, и в его отсутствии Сайфулла поссорился с управляющим. Поссорился, снялся и уехал со своим выводком на родину, в Азеево. Приезжает великий князь из Парижа: «Где Степан?» – «Уехал». – «Куда?» – «На родину». Немедленно телеграмма генерал-губернатору: найти Степана. Нашли. Дед вернулся обратно. Великий князь его пожурил: «Ну, Степан, как тебе не стыдно, не успел я уехать, и ты пропал».
   После смерти Алексея Александровича Сайфулла стал кучером императора Николая II.
   – Рустем Халилович, а как все это стало известно?
   – Что касается службы у императора, на этот счет есть архивные документы, фотографии и даже кинохроника тех лет – редкие кадры, на которых запечатлен кучер Сайфулла, ловко управляющий цугом рысаков, а в роскошной карете – император Николай II и императрица Александра Федоровна.
   Надо думать, что работа кучером при царском дворе хорошо оплачивалась. У деда была большая семья, и он у какого-то генерала купил квартиру на Английском проспекте – пять комнат занимали весь этаж. Кроме того, дед купил в Азеево землю, построил большой дом в два этажа, имел свою мельницу. На той мельнице-то я и родился.
   Мой дед был почетным гражданином Российской империи, имел не одну медаль.
   Забегая вперед, скажу, что когда началась коллективизация, мой дед первым вступил в колхоз. Все отдал – лошадей, землю, имущество. Он умер в 1933 году, 77 лет от роду, и похоронен в родном селе.
   У деда было восемь сыновей, и всем он дал хорошее образование. Мой отец, например, окончил реальное училище. Он, как и четверо его братьев, стал шофером. Служил в царском гараже, на «Мерседесе» возил дочерей императора, которые очень любили кататься на автомобиле.

   Нет, сюжет не заканчивается кучером императора. Он имеет продолжение. Сын Сайфуллы Вали, оказывается, был личным шофером В. И. Ленина. Сохранилась фотография: за рулем открытой машины сидит Вали, за ним Крупская, а на заднем сиденье – Ленин. В семейном архиве хранится и копия удостоверения № 459 от 29 июня 1918 года, свидетельствующего о том, что «В. С. Бурнашев состоит на службе в гараже № 2 ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов». Потом, на пенсии, на встречах с молодежью, Вали вспоминал, как Владимир Ильич, бывало, говорил своему шоферу: «Валеич, давай пить чай».
   Однако и этим сюжет не исчерпан. Он имеет и третье звено. Внук императорского кучера Джавдат стал летчиком лайнера ИЛ-62, «кремлевским летчиком». Он брал на борт таких пассажиров, как Н. С. Хрущев и Л. И. Брежнев. Подробности своей службы Джавдат Инаятуллович пока держит при себе. Теперь он на пенсии, живет в Москве.

   – А ваша судьба, Рустем Халилович, как она сложилась?
   – Я закончил военное училище закрытого типа. По военной специальности – химик. Воевал. Сначала была финская война. После перерыва – Отечественная. Первый бой принял под Ригой 26 июня 1941 года. Отступали до Москвы. В тех боях мы приняли на себя страшный удар противника. Особой славы в том нет, но мы сделали все, что могли.
   После войны поступил в Казанский университет, получил диплом учителя географии. Сорок лет уже живу в Челябинске. Горжусь тем, что построил здесь две школы, № 135 и № 115. В каждой из них отработал директором десять лет. Рад, что в школах меня не забывают до сих пор.
   Это все. Сюжет закончен. А Бурнашевы продолжаются.

Рамеевы, золотые короли

   Эта фамилия – Рамеев (или Рамиев) – мне известна давно, с молодых лет. Тогда я жил в Бредах, и на слуху был разъезд Рамеевский, что к северу от Бредов.
   Рамеевых было много. Очень много. Было много, а с годами – еще больше. С какого Рамеева начать?
   Начну с Салима (1733–1819) и сразу же, минуя сыновей, перейду к его внуку Абдулкариму (1774–1851). А остановлюсь на сыне Абдулкарима Мухамедсадыке (1828–1892). О нем – подробнее.
//-- Садык, собиратель приисков --//
   Садык с 1862 года жил в деревне Юлук Орского уезда. Теперь это территория Башкирии, к западу, не так уж и далеко от «нашего» села Кизильского.
   К 1869 году Садык на торговле накопил достаточно денежек, чтобы выкупить у статского советника Шипова свой первый золотой прииск – на восточных склонах Ирендыка, у деревни Ишбердиной. На золотое дело его настроил и благословил тесть Дашкин. И не зря. Угадал советом.
   Садык с головой ушел в золотой промысел. Он один за другим искал, покупал, закрывал и снова покупал прииски. Их набралось уже десятка два. Какие-то он записывал на имя своей жены Ханифы Дашкиной, какие-то дарил сыновьям. В свои двенадцать лет Шакир уже имел собственный прииск.
//-- Закир и Шакир, стихи и слитки --//
   Садык успел подержать на своих ладонях самородки и почувствовать тяжесть золота, но еще не знал, что в золоте можно купаться. Это узнали его сыновья Шакир (1857–1912) и Закир (1859–1921), орские купцы первой гильдии.
   Может быть, главное, что дал Садык сыновьям, было высокое – выше некуда – образование, европейское, с акцентом на татарское. В Европе они были своими людьми, тем более – в Турции. После смерти отца обширное золотое (и не только) хозяйство Рамеевых принял Шакир – по старшинству и по склонности к делу. В 1898 году он объездил Германию, Бельгию, Францию, Италию, Австро-Венгрию, Сербию, Болгарию, Турцию. Вникал в европейскую золотодобычу, познавал секреты технологии, закупал самое современное оборудование для своих шахт и заводов.
   Что касается Закира, то в нем явственно проявлялась другая склонность – к гуманитарному знанию. Он два года провел в Турции, где изучал турецкий язык и особо – издательское дело. Позже он стал издавать газету «Вакыт» («Время») и журнал «Шура» («Совет»). Еще позже у него появилась своя типография. Более того, Закир увлекся поэзией, свои стихи подписывал псевдонимом Дэрменд, что в переводе «печальный».
   Братьев почитали как известных благотворителей. На свои деньги они строили школы, мечети, медресе, больницы, помогали нуждающимся татарским семьям, оплачивали обучение одаренных мусульман в России и за рубежом. Шакир отдал 2000 рублей на строительство мечети в Петербурге. Закир в 1906 году был избран депутатом Государственной Думы.
   Обобщу. Статистика, разумеется, не моя. Она взята из разных источников. К 1910 году – сто лет назад – Рамеевы владели 56 приисками в Орском, Верхнеуральском, Челябинском, Кустанайском уездах. На них работали 1092 работника. Крупнейшие рудники – Балканский, Гадельшинский, Искандаровский, Султановский. Конечно, хотелось бы знать, сколько золота досталось Рамеевым. Отвечу так: много.
   Не золотом единым, однако. Рамеевы, попутно, продолжали торговать – мануфактурой, лесом, хлебом. Имели мельницу в поселке Балканы.
//-- Дворцы деревни Балканы --//
   О деревне Балканы – особо. Она и ее окрестности – одна их самых золотородных провинций Южного Урала. Деревня стоит на широте Магнитогорска, если напрямую, в тридцати километрах от него. Речка – Бегунка. Так, одно название. Правда, чуть южнее – крутая излука Гумбейки с поселком Требиятским на ней.
   В Балканах все связано с золотом. Здесь и вокруг, начиная с 1895 года, Рамеевы брали золото не чайными ложками, а гребли лопатами. В Мидхадской россыпи – это северная окраина Балкан – были выворочены три самородка, как уверяли, в голову теленка размером. Искандеровская россыпь дала 44 пуда золота. В Балканах было все необходимое, чтобы руду дробить и молотить, промывать и извлекать из нее желтый металл.
   В начале прошлого века Шакир и Закир, вместе или порознь, летние месяцы проводили в Балканах. Здесь они построили дом правления под зеленой крышей, а также гостевой дом с двумя башенками. Эти здания проектировали иранские и немецкие архитекторы – будто бы в мавританском стиле. В отделке использовался мрамор. Вокруг дворцов был разбит парк с аллеями. Рядом, в овраге, журчал ручей.
   На зиму Рамеевы переезжали в свои дома в Оренбурге.
//-- Сарай на пустыре --//
   Нынче в июле я ездил в Балканы. Нашел экскурсовода – учительницу истории Зою Владимировну Зайнигабдинову.
   – Это – Красная горка, – показала Зоя Владимировна, – была шахта, но пошла сильная вода, шахту затопило.
   – Это, за Заставой, – Хибинка, тоже разрез.
   – Это Бегунок, место, где дробили руду. По кругу ходили большие колеса.
   Так мы, с остановками, ходили-ездили по поселку, а я держал про себя главный вопрос:
   – Зоя Владимировна, а где дворец?
   Учительница молча привела меня к пустырю:
   – Дворец стоял здесь. Он сгорел еще в 1943 году.
   Что искать на пустыре? Рядом на старых тополях шумно галдели грачи и галки. А в овраге поблескивала вода.
   – Значит, от Рамеевых в Балканах ничего не осталось?
   – Осталось.
   Еще один пустырь, а на нем – длинный сарай или склад, сложенный из плитняка. Не стоило труда поверить, что это строение – из далеких времен.
   Что ж, когда ничего не осталось от роскоши, и такому сараю обрадуешься. Все-таки он – «оттуда», из невозвратного прошлого. А что еще? Подстегнуть бы воображение, чтобы оно «нарисовало» здание под зеленой крышей, ухоженный парк, беседки… Увидеть, как подъезжает экипаж, и Шакир или Закир встречают гостей, приехавших из Оренбурга или даже из самого Петербурга… А перед глазами – только одинокий сарай из плитняка…
//-- Садри, новая ветвь --//
   Летом 1910 года в Балканы приезжал Садри Максуди Арсал (1878–1957). Юрист, общественный деятель. За его спиной – медресе в Казани, бахчисарайское медресе, русская школа, пять лет учебы во Франции. Знаток русской, европейской и, разумеется, татарской культуры. Визит в Ясную Поляну, три часа бесед с Толстым. Наконец, депутат Государственной Думы. Сорбонна. Потом – Турция, советник Кемаля Ататюрка. Умер он в Стамбуле.
   А в Балканы Садри приезжал, чтобы увидеть 17-летнюю Камилю, дочь Шакира. И не только увидеть, но и покориться ее красотой. И сосватать. Это было весной. Невеста сидела у самовара и наливала чай – отцу, матери и блистательному кавалеру. В тот день все было решено. А свадьбу сыграли в Оренбурге, в роскошном дворце Шакира. Вскоре Садри увез молодую жену в столицу. А через два года у них родилась дочь Адиля.
   Через годы Адиля Айда станет известной как первая женщина-дипломат Турции, как посол в Белграде и Риме, как сенатор. И как автор книги об отце и о Рамеевых, которых сама же и называла золотыми королями России.
   Внучка Садри (и правнучка Шакира), Гонуль Пултар, – доктор филологии в Турции, глава Всемирной лиги татар.
//-- Искандар, Башир и другие --//
   Еще о потомках. Их было много. Не сосчитать. Представьте: у Садыка было восемь жен, у Шакира – пять, не обходился одной женой и Закир. Сколько же у них родилось детей? А внуков? А правнуков?
   Сохранились дома Рамеевых в Верхнеуральске. Два дома – Закира: один – деревянный на высоком кирпичном цоколе и второй – кирпичный, крыльцо с двумя колонками. Недалеко от брата имел свой дом и Шакир. В каждом доме братья держали жену.
   Всех потомков и не упомянуть. Но нельзя не сказать об Искандаре (1886–1943), сыне Закира. Инженер-золотодобытчик с европейским образованием. Учился в Германии. В 1914 году с трудом сел в последний уходящий в Россию поезд. Продолжал работать на рамеевских приисках и после их национализации. В 1921 году возглавил трест «Башкирзолото». Но не избег репрессий и умер в Сибири, в лагере.
   А сын Искандара Башир (1918–1994) стоял у истоков нашей компьютерной техники. В 1948 году было зарегистрировано изобретение № 10475 – цифровая электронная вычислительная машина И. С. Брука и Б. И. Рамеева. А в 1954 году Башир – главный конструктор ЭВМ «Урал-1». Его изобретения использовались на земле и в космосе. Свою карьеру Башир закончил доктором технических наук, заслуженным изобретателем России, лауреатом Государственной премии.
   О ком еще сказать? О Равиле, внуке Закира? Равиль закончил МГУ, работал в Уфе, в нефтяном проектном институте. Дожил до наших дней.
   Еще? Дочь Закира Зайнаб (1891–1977) – деятельница мусульманского женского движения, жена писателя Я. Вали. И так далее…

Агаповский историограф

   Краевед Юрий Козлов издал книгу «В верховьях Урала».
   Верховья Урала в данном случае – дистанция от станицы Нижнеозерной, что в ста верстах от Оренбурга, до Верхнеуральска. На этой дистанции автор выделяет еще два пункта – ныне здравствующую Агаповку и ушедшую под воды Магнитогорского пруда станицу Магнитную.
   Станица Нижнеозерная интересует Козлова по очень простой причине: поселок Агаповка, где он живет, берет свое начало от жителей Нижнеозерной, в начале ХХ века переселившихся сюда, на берег Урала, на территорию станицы Магнитной. Там, на юге, было тесно и густо, а здесь, на севере, – просторно и пусто. И здесь земля не чужая, казацкая, но все-таки очень далекая… Сам переезд занял 38 дней.
   Историческое исследование не всегда, а лучше сказать – редко из прошлого поднимается к современности. Что касается факта переселения из станицы в станицу, неизвестного или забытого, то он привел к тому, что в один прекрасный день потомки нижнеозерских казаков приехали в Агаповку. Как ни странно, встреча через сто лет была очень трогательной: люди находили не только однофамильцев, но и родственников.
   Книга Козлова наталкивает на некоторые исторические сопоставления: Агаповка – Магнитная, Магнитная – Магнитогорск – Верхнеуральск. Судьба Агаповки, скажем так, счастливее судьбы Магнитной, хотя в свое время первая была всего лишь поселочком (118 домов), а вторая – станицей (435 домов). А сопоставление Верхнеуральска с его южными соседями дает ему выбор: или судьба Магнитной, или судьба Магнитогорска. Или своя собственная судьба.
   Интересно, что в книге «В верховьях Урала» предпринимается попытка показать, как «велик» был Верхнеуральск в пору своего расцвета, на протяжении почти всего ХIХ века, что трудно представить нашему современнику. Верхнеуральский уезд был самым крупным в губернии, он занимал почти треть ее территории. До конца столетия он рос и набирал вес. Если в 1875 году в уезде проживало 130 тысяч человек, то в 1903 году – 240 тысяч. Это был крупный промышленный уезд. На его территории располагались такие «чугунные» заводы, как Белорецкий, Тирлянский, Авзяно-Петровский (верхний), Узянский, и такие «железные» заводы, как Авзяно-Петровский (нижний) и Кигинский. В самом Верхнеуральске действовал такой объект «тяжелой» промышленности, как завод Чупина и Бокка, чугун которого выплавлялся в американской печи. А руда была своя, с горы Магнитной.
   Нельзя забывать и того, что Верхнеуральский уезд был видным добытчиком золота. Пробовал он себя и в других горных промыслах. Издавна освоил извоз. Из года в год набирал поголовье скота. Ну, а по части легкой промышленности – мельниц, ремесел, переработки всякого сырья – уезд был признанным лидером. И оставался им долгие годы.
   Конечно, столицу губернии Верхнеуральск затмить не мог, но к северу от Оренбурга он признавался как главный притягательный центр.
   Одну из своих задач Юрий Козлов видел в том, чтобы найти того Агапова, который дал имя Агаповке. Он был склонен к тому, чтобы отнять эту «заслугу» у некоего землеустроителя Агапова, которого поселок якобы и увековечил. У землеустроителя явно не хватало заслуг для такой чести. И вообще, причем тут какой-то землемер Агапов, если был казачий генерал Агапов. И не один, не два, а три. Два из них – братья: Петр Осипович и Павел Осипович. Автор ближе всех к Агаповке ставит генерала Павла Агапова, но документально это пока подтвердить не смог.
   Книга «В верховьях Урала» подробно исследует быт, службу, судьбы казаков и казачек, «казачьи» войны – от пугачевской до первой мировой. Это – сугубо казачья книга.

Шемаха. Плотина (реквием)

   Место действия:
   село Шемаха.
   Действующие лица:
   Некто без имени,
   Шемахулла,
   Петр Великий,
   Никита Демидов,
   Иван Сорока (Сорокин),
   Павел Федотов,
   Емельян Пугачев,
   Лев Расторгуев,
   Иван Борисов,
   Егор Рыбин,
   Виктор Андриянов,
   Леонид Леонов,
   Александр Лазарев.

   Теперь – поименно.
   Некто без имени – это те очень далекие предки шемахинцев, которые жили на берегах Шемахи в незапамятные времена и оставили после себя предметы своего незатейливого быта. Люди здесь жили едва ли не в каменном веке. Надо сказать, что была другая Шемаха, кавказская, и тоже очень древняя, египетских веков.
   Шемахулла – башкир-катаец, который будто бы на этом месте ставил свой кош [19 - Кош – походное жилище; стан, лагерь, стойбище.] и который, сам того не подозревая, увековечил свое имя в названии притока Уфы – реки Шемаха и, потом, всего шемахинского.
   Петр Великий причастен к Шемахе тем, что будто бы в 1716 году указал построить здесь казенный завод, который поставлял бы императору пушечные ядра для его победных и всяких других войн. По иронии судьбы, ядра для императора лили раскольники.
   Никита Никитич Демидов, сын Никиты Никитича Демидова, в 1759 году хлопотал в Берг-коллегии [20 - Берг-коллегия – орган по руководству горнорудной промышленностью в России; учреждена в 1719 по инициативе Петра I.] о строительстве трех «несчастных» заводов – на реках Киалим, Азяш и Шемаха. Несчастные они потому, что не суждено было им осуществиться. Не дали они хозяину ни железа, ни, естественно, доходов. Впрочем, от Шемахи польза была.
   В своем прошении Демидов уповал на то, что «имеетца удобная для заведения железного завода река, называемая Шемаха». Павел Федотов, человек уже нашего времени, уроженец Шемахи, ставший краеведом и исследователем своей родины, приводит слова Никиты-сына Никите-отцу при отъезде «на Камень»: «Будем в Сорокинской пристани, – обещает сын, – обязательно попрошу Ваньку Сорокина показать, как следует, речку Шемаху. Петр Блинов пишет, что речка эта самим Богом для передельного завода нам предназначена».
   Да, сначала, с 1747 года, появилась пристань, а смотрителем ее был Сорокин: смотритель – Сорокин, значит, и пристань – Сорокинская. С нее в Европу сплавляли до двадцати барок с демидовским железом из Каслей и Кыштыма. Но молодому Демидову предстояло еще документально закрепить за собой Шемахинскую дачу – оформить купчую крепость. Этим он и занялся. И в 1756 году башкиры, как сказано в купчей, отдали «тулянину Никите Никитичу Демидову, жене его, детям его и наследникам землю Шемахинскую под строение пильной мельницы и протчих заводов», «а за то взяли мы с него двадцать пять рублей сполна».
   «Протчих» заводов не было, Демидов успел построить только пильную мельницу, которую сжег Емельян Пугачев. Мельница вроде бы была восстановлена, но Демидов как убежал в смутное время, так «на Камне» уже не появлялся.
   Только в начале ХIХ века, в 1809 году, на реке Шемахе началось строительство завода, которое взял на себя другой купец, Лев Расторгуев. Этот-то завод и давал России шемахинское железо – сортовое, уральское, знаменитое. А кроме того – якоря. Пять тысяч пудов якорей в год. Может показаться странным: почему здесь, среди гор, далеко от морей – якоря? В то же время, если вспомнить о пристани… И уточнить, что якоря – речные… Можно подозревать, что у некоторых шемахинцев и до сих пор во дворах сохранились те якоря. Я знаю одного – Павла Шишкина. (Кстати, «шишка» – бурлак, тот, который впереди всех. На пристани без бурлаков не обходились).
   Ровно сто лет держался «расторгуевский» завод. Его история «перекинулась» в ХХ век. И тут время назвать имя Ивана Борисова. Именно он, оказывается, был тем шемахинцем, который национализировал Шемахинский завод. Это первое, что его отличает. Второе – ему, оказывается, когда он вошел в возраст, бабушка передала два ядрышка, хранившихся в ее сундуке. (Не те ли ядра, с петровских времен?) Третье: Иван Кузьмич, как оказалось, сохранил свои записки. В одной из них он записал: «26 января 1957 года мы в Шемахе похоронили одного из последних могикан – это из кричных мастеров, Рыбина Егора Васильевича. В веках больше не будет кричных фабрик и не будет кричных мастеров». Четвертое: Иван Кузьмич, оказывается, написал роман, по поводу которого довольно долго переписывался с Леонидом Леоновым. В одном из писем классика в Шемаху есть такие строки: «С другой стороны, можно позавидовать Вам: воздухи у вас чистейшие, спокойствие, хвоя шумит, снега девственные, а в Москве у нас – шум, копоть, гарь бензиновая и дизельная, нервы трещат, голова кружится, все бегом да бегом, времени не хватает, а толку вроде маловато».
   Об Иване Кузьмиче Борисове вспомнил мой коллега по «Комсомольской правде», мой земляк по Донбассу и, смею сказать, мой друг Виктор Андриянов в своей новой книге «Русская звезда». В 70-х годах Виктор Иванович был собственным корреспондентом «Комсомолки» в Челябинске, потом он работал на Дальнем Востоке, в Москве, в Праге, опять в Москве, уже редактором газеты «Трибуна». Журналистские дороги и привели-то его в Шемаху, к Борисову. Запомнился ему шемахинец, запомнилась и Шемаха. В «Русской звезде» есть такой абзац: «За околицей, там, где примостилась бондарная мастерская, – большой пруд, окруженный лесом. Видны развалины деревянной плотины. В последний раз ее ремонтировали в середине ХIХ века. Торчат железяки. Два больших колеса-привода. Чуть копнешь под ногами, отваливается тяжелый пузыристый кусок. Этот шлак».

   Заводская плотина для своего времени – это что? Это ГЭС. Как, допустим, Братская ГЭС нашего времени. Да, гидростанция, только не электрическая, а энергетическая. Это очень серьезное сооружение. Мощное. Силовое. Рисковое. Опасное.
   Укрощение реки – не шутка. Взнуздывать ее, запрягать, то погонять, то останавливать, втискивать ее в узкие лари и вешняки – этого она не любит. Особенно яростна она весной. И потому на уральских заводах каждой весной замирали в ожидании – что будет? Ведь даже маленькая речушка, если ее перегородить, набирает грозную потаенную мощь. Тихие зеркальные заводи заводского пруда обманчивы. Водная ярость проявляется только у затворов, дрожащих от напора.
   Понятна некоторая робость наших предков перед плотиной. Им мало было намертво сколотить срубы и клети, шлюзовые камеры и ларевые прорезы, вбить в них кованые гвозди и скобы, засыпать дамбу глиной и камнями – надо было как-то «заговорить» плотину, умилостивить, умолить.
   По преданиям, которые собрали экспедиции во главе с профессором А. Лазаревым, в какие-то стародавние времена в тело плотины закладывали голову. Будто бы девичью голову. Или какого-то случайного человека, чужого. Вряд ли такой обычай сохранился до ХVIII века. В демидовские времена «голову» закладывали, но то была голова на монете. А на деревянных частях рисовали страшные рожи. Плотину следовало задобрить, а водную стихию – запугать.
   Жаль, не сохранили мы плотину, да и всю Шемаху, как заповедное место. Тут всегда жили люди, им тут нравилось, что не удивительно. Тут они оставили много своих следов, то есть память о себе. Действительно, где ни копни, – найдешь в земле что-нибудь «человеческое», родное. И чем глубже, тем древнее.
   Наука предсказывает, что мы близки к тем временам, когда не будет ценностей выше, чем «воздухи чистейшие». Чистейшие воздухи, как в Шемахе, чистейшие воды, как в Шемахе, хвойная зелень, тишина, спокойствие, как в Шемахе. Если бы к ним еще и история…
   Профессор А. Лазарев в книге «Поэтическая летопись заводов Урала» пишет: «В Шемахе давно уже нет завода, сметенного войнами, а деревянная плотина, сооруженная двести лет назад, стоит до сих пор». «До сих пор» – это конец 60-х годов. Считай, полвека назад. Конечно, и тогда плотина не была «целехонькой», но – на снимке видно – сохранились бревна шлюзовых камер, ступени дощатых настилов, по которым стекала вода, домик слева от русла…
   Давно ли я сам видел плотину – да, уже без срубов, без настилов, без домика, уже с безобразными язвами разрухи, но еще с некоторым подпором, водопадиком со сливного пола, с водной гладью пруда. А что там теперь? Черные обгорелые доски. На мелководьях – кучи того, что когда-то было плотиной. Только сливной пол не сгорел. Он – сухой. Плотины нет. Пруд перед ней зарастает кустарником.
   Кто-то сжег плотину. Наверное, какие-то молодые парни. Что с них спросить? Ведь не нашлось никого, кто постарше, кто объяснил бы им, что они предают огню. Впрочем, я не настроен обличать. Я думаю, любому, кого ни спроси, плотину жаль, если он на минуту задумается. Жаль, чуть-чуть. Едва-едва. Смутно-смутно. Была бы она – хорошо. Нет ее – и пусть. Много чего нет – и поважней.
   Можно подумать: плотина Шемахинская и забота – Шемахи. Но память о плотине, она большая, она больше Шемахи, она Шемахе непосильна. Потому и непосильна, что не ей одной принадлежит.
   А сегодня плотина никому не нужна. Некому о ней попечалиться, потосковать. И только огромное небо над ней видит, как вода уносит ее щепка за щепкой, как осыпается она песчинка за песчинкой… «И в веках больше не будет кричных фабрик»… Прощай, плотина. Спасибо за то, что была.

Часть 4. ХХ век

Рельсы прогресса

   В октябре 1892 года в Челябинск прибыл первый поезд. Этим поездом в город приехала Европа. Пройдет еще несколько лет, и за челябинским перроном откроется вся необъятная Сибирь, вся нетронутая Азия.
   У каждого свое счастье. Челябинску судьба дала беспокойное счастье прогресса, счастье движения, а не покоя, роста, а не застоя, поиска, а не робости, разведки, а не тыла, ошибок, а не сомнений, громкости, а не тишины.
   В октябре 1892 года в Челябинск локомотивом ворвался капитализм. То был его первый приход, пробный.
   В свои первые двадцать пять лет капитализм удесятерил население Челябинска, приманив ближних и дальних пожить в нем и нажиться. Да, он сразу же хулигански взорвал цены, но, как ни странно, никого этим не отпугнув. Наоборот, этим он всех бросил в водоворот торговли. Откуда ни возьмись, появились банки, биржи, кредиты, кассы, конторы, компании, таможни, агентства, фирмы, в том числе иностранные, склады, элеватор, холодильник для хранения масла… Вспыхнула реклама. Один за другим, как грибы после дождя, открывались все новые магазины. Как угодно, чем угодно – вывесками, витринами, дверьми, крылечками – они норовили выйти на тротуар, заглянуть в лицо прохожим, зазвать их к себе.
   В 1911 году газета «Голос Приуралья» призвала городскую думу, чтобы она озаботилась «очисткой тротуаров от разного рода крылечек, нередко совершенно загораживающих проход по тротуару».
   Впервые возникла «мода» на оригинальный строительный проект. Город обзавелся архитекторами. Это – городской техник А. А. Федоров, проектировщики В. Н. Чаплиц, П. А. Сараев, М. И. Баллог, Реутов, а также такой архитектор, как А. Н. Померанцев, подаривший Москве здание ГУМа, а Челябинску – церковь Александра Невского.
   Надоедливая реклама на каждом углу охотно бралась обучить быстрому богатству и оздоровлению от всех болезней. Невиданным числом объявились всякие хироманты, гадатели и предсказатели. В городе сразу же нашлись помещения для электротеатров, иллюзионов и биоскопов.
   Но капитализм дал Челябинску электричество, водопровод, телефон, телеграф, который может «посылать любые слова, даже очень длинные, по проволоке».
   Хорошо это или плохо, но паровоз привез в Челябинск прогресс.

На магистрали

   Белая голова. Белые, с блеском, волосы в короткой стрижке, белые усы и борода. Только темные брови на белом лице, а под бровями – большие прозрачные глаза, острые, с отблеском, зрачки. Таков Гарин-Михайловский на портрете последних лет. Современники вспоминали его высоким, статным, красивым, ярким.
   Писатель и инженер. Новатор железнодорожного строительства. Писатель, прежде всего. И отнюдь не «отраслевой».
   Уже в наше время сочетание «писатель и инженер» стало обычным, на Урале тем более. Тогда же писателей было так же мало, как и инженеров. Гарин-Михайловский был дважды экзотичен.
   Он родился в Петербурге, в 1852 году, в семье офицера. После гимназии – юрфак университета, но вдруг – крутой поворот: переход в институт инженеров путей сообщения.
   Май 1886 года – назначение на Самаро-Златоустовскую железную дорогу.
   Гарин-Михайловский строил трудный участок: Уфа-Златоуст. А в нем самым трудным был отрезок от разъезда Яхино (недалеко от Кропачево) до станции Вязовой. Здесь и до сих пор всё его – выемки в скалах, мост через Юрюзань, подпорные стены, новое русло реки и насыпь вдоль него.
   Два года Николай Георгиевич провел в Уральских горах. Зимой – на изысканиях. С нивелиром – пешком, верхом, в снегу, на ветру и морозе. Костер под деревом, очаг меж двух камней, чайник. Мерзлый хлеб, пирожки… А дома – поздние сидения у лампы за расчетами конструкций и чертежами профилей.
   На каждого изыскателя приходилось 15 верст пути. Оно, может быть, и ничего, но Гарин-Михайловский был беспокойным изыскателем. Начальству он не давал покоя своими вариантами. Едва утвердят вариант, он приносит второй. А то и третий. Один другого дешевле и короче. Начальство ворчало, отмахивалось, открещивалось, но под напором инженера все-таки «сдавалось», а потом и похваливало изыскателя.
   На участке от Бердяуша до Сатки рабочие и техники получили премию «за напряженный труд». И то верно: верста изысканий – 25 рублей, срок исполнения – три недели, общая экономия 500 тысяч рублей, сокращение пути – 20 верст.
   Потом Гарин-Михайловский писал жене: «Про меня говорят, что я чудеса делаю, а смотрят на меня большущими глазами, а мне смешно. Так мало надо, чтобы все это делать».
   Варианты прославили инженера Гарина-Михайловского. Так он и книгу свою назвал – «Вариант». Про себя, про Урал, про железную дорогу. Конечно, проба пера, но нам ценна уральская география «Варианта».
   А дело было в Усть-Катаве, где Гарин жил с женой и дочерью, которую оставил на местном кладбище.
   Когда в 1890 году первый поезд прибыл в Златоуст, Гарин-Михайловский «бросил» дорогу, однако через год, поселившись в Челябинске, вернулся к ней вновь, уже в Сибири, под Томском.
   Великая Сибирская железная дорога… Говорят, подвиг народа. Семь с половиной тысяч километров за десять лет. Каждый год – 500, 600 км пути. И все вручную: кайло, тачка, топор, пила… До обеда землекоп должен был выкопать и перетащить тачкой на насыпь одну кубическую сажень земли, что-то около восьми кубометров. А сколько надо было пересечь рек, болотистых низин, гор?
   Четкая организация работ – да, наверное. Артельность – да, и это. Непосильный труд – да, не без того. Но если к железной дороге причастны такие люди, как Гарин-Михайловский, то удивляться нечего.
   Гарин-Михайловский вообще, я думаю, близок к идеалу человека. Рассудим так. Дворянин. При собственности, при состоянии. Молод, здоров, красив. Воспитание, образование. Всё при нем. Живи и здравствуй. Зачем он полез в горы? И без него построили бы железную дорогу – до Урала и за ним. Нет, ему необходимо взять на себя этот труд, который приобщает его к народу. Инженер-изыскатель Василий Кольцов из книги «Вариант», в котором много от автора, говорит так: «Да, нет выше счастья, как работать на славу своей отчизны».
   В свое время Николай Георгиевич отдал дань народникам. Верил в общину. Потом сблизился с социал-демократами, с марксистами. В Челябинске едва ли набралось бы десять марксистов в тот год, но, кажется, все они «сидели» в управлении железной дороги. То есть именно там, куда приезжал Гарин с изысканий. Он помогал социал-демократам деньгами. Позже, уже в Петербурге, в его квартире собирались большевики.
   Он мечтал о будущем, завидовал «людям будущего, тем, кто будет жить лет через тридцать, сорок после нас». А умер он рано, 54 лет, в 1906 году.

Император и фотограф

   Сто лет назад в Царском Селе встретились государь Николай II и фотограф Сергей Михайлович Прокудин-Горский. Фотограф показал императору свои цветные фотографии. В то время и черно-белые снимки были большой редкостью, а о цветных и не мечтали. Тогда во всем мире всего несколько человек умели переносить на бумагу «натуральные» цвета. Среди них был и Прокудин-Горский.
   Цветные снимки императору понравились.
   Ему было любопытно узнать, что Прокудин фотографирует «натуру» через три фильтра – красный, зеленый и синий, которые в разных пропорциях создают всю цветовую гамму. Впрочем, фокус был не в физике фильтров, а в химии эмульсий, способных воспринимать, впитывать и удерживать радугу цветов. В сущности, каждая фотография была результатом лабораторного эксперимента.
   Николай II благосклонно отнесся к проекту Прокудина-Горского «запечатлеть все достопримечательности нашего обширного отечества в натуральных цветах».
   – Поговорите с Рухловым, – только и сказал император.
   Неважно, кем был Рухлов, важно, что через него фотограф получил отдельный пульмановский вагон с лабораторией – для передвижения по рельсам, пароход, способный идти по мелководью, – для водных «артерий», автомобиль Форда – для трудных дорог Урала. Фотограф был снабжен «бумагой», предписывающей «всяческое содействие».
   Прокудин-Горский намеревался объездить всю Россию и сделать десять тысяч снимков.
   Вряд ли такой проект рассматривался как дело большой государственной важности. Да, это любопытно – иметь «в цвете» коллекцию российских достопримечательностей, но не более того. Сам Прокудин-Горский, конечно, своими десятью тысячами фотографий хотел именно послужить отечеству, но и он, наверное, далеко не заглядывал, имея в виду современников, а не потомков. По крайней мере, он не рассчитывал на то, что с каждым годом его коллекция будет набирать ценность и, в конце концов, станет бесценной.
   О будущем Прокудин-Горский не думал, и его можно понять. Закончить проект ему не удалось. Помешали война и революция, от которых он уехал и увез свою коллекцию. В Париже он пытался фотографировать французские достопримечательности, но без успеха.
   Казалось, Россия никогда уже не увидит свои цветные достопримечательности. После смерти фотографа коллекция могла пропасть, но не пропала, а оказалась за океаном, в библиотеке конгресса США, в архивах которой потерялась на несколько десятилетий.
   «Дело жизни», то есть дело, которому отдана вся жизнь без остатка, имеет свойство через годы возвращаться, как бы глубоко не было забыто. Вернулась и коллекция Прокудина-Горского. И теперь его фотографии стоят не десять рублей каждая, как сто лет назад, теперь они – бесценное достояние России. Творчество Прокудина-Горского, как выразился один из его современников, – «истинное родиноведение».

   Владимир Витальевич Садырин рассказывал мне, что однажды встречался с оператором фильма «Калина красная» Анатолием Заболоцким, и тот открыл ему одну шукшинскую «тайну». Работая над сценарием «Калины красной», Шукшин будто бы узнал о фотографиях Прокудина-Горского, увлекся этой личностью и «вплел» его судьбу в сюжет фильма. Цензура, однако, не позволила ему даже упоминать о «белоэмигранте». И все, что мог сделать режиссер, – назвать главного героя Прокудиным.
   1903 фотографии Прокудина-Горского – это 1903 признания в любви своему отечеству. Уникальный фотограф побывал и в наших краях, объездил весь Южный Урал, снимал природу, города, заводы. Благодаря ему теперь мы можем увидеть, как хорошо знакомые нам места выглядели сто лет назад.

Паломники Тургояка

   Речь пойдет о старинной географической карте, а начнет ее известная в Челябинске книжница Надежда Анатольевна Капитонова:

   «Я была знакома с Лидией Борисовной Либединской, часто бывала у нее в Москве, и она пять раз приезжала к нам на Урал. Два года назад она через меня передала Челябинску посмертную маску Юрия Либединского работы Эрнста Неизвестного. Тогда же Лидия Борисовна сказала мне, что у нее есть еще один экспонат, который она хочет подарить южноуральцам, но пока не может его найти. Это – карта.
   Карту озера Тургояк еще в 1956 году подарила Юрию Либединскому Нина Константиновна Бальмонт-Бруни – дочь поэта Константина Бальмонта и жена художника Льва Бруни. Юрий Николаевич тут же взял карту в рамочку под стекло и повесил над своей постелью. Подарок был ему дорог.
   Прошло время. Как-то, уже без хозяина, карту уронили, стекло разбилось. Лидия Борисовна свернула ее в трубочку, куда-то спрятала и потеряла.
   В начале мая я звонила Лидии Борисовне. Ей шел уже 85-й год. Она пригласила меня в Москву за обещанной картой, но, сказала, не раньше 18 мая: „Я буду на Сицилии“. Вернулась она 18 мая вечером, рассказала знакомым о поездке, раздала сувениры… А утром не проснулась.
   В Москву я все-таки приехала – на юбилей Либединской, но уже без нее. И обратилась к ее дочери, тоже Лидии, но Юрьевне. Она знала про обещанную карту и отдала ее мне.
   Сначала мне было непонятно, какое отношение карта Тургояка имеет к поэту Бальмонту и художнику Бруни. Но я порылась в источниках, и кое-то объяснилось. Молодой художник Лев Бруни в 1917 году, приехав на Южный Урал, застал здесь Екатерину Алексеевну Андрееву-Бальмонт, жену известного поэта, с дочерью Ниной. Мама привезла дочь на Урал, чтобы показать ей, выросшей за границей, Тургояк, Миасс и вообще российскую глухомань. Они хотели провести на Тургояке лето, но началась революция, потом гражданская война, и пришлось задержаться на три года.
   Случилось так, что Лев Бруни влюбился в Нину Бальмонт и хотел жениться на ней. Но Нине было всего шестнадцать лет, и мать ее не отдала, велела жениху уехать и подождать, хотя бы год. Бруни уехал и через год вернулся. Тогда они и обвенчались в Миассе. Здесь у них родился и первый сын, Иван.
   Стоит сказать и о том, что Иван Бруни воевал в Отечественную, был тяжело ранен, уже после войны стал художником с приставкой „народный“. Упомяну, что его иллюстрации к своим книгам высоко ценили А. Твардовский и Эм. Казакевич.
   Сам Бальмонт приезжал в Челябинск только однажды, в 1916 году, выступал с лекциями, но, по свидетельству А. Шмакова, не очень удачно: он будто бы стоял слишком высоко и не знал реалий жизни. Бальмонт много раз обещал приехать и на Тургояк к семье, но так и не приехал.
   Как видите, все взаимосвязано. Либединский очень любил Тургояк, об этом он пишет в книге „Воспитание души“. Я уже сказала, что карту ему подарили в 1956 году, а через два года он, в честь своего 60-летия, сам сделал себе подарок – приехал на Тургояк с двумя дочками, одной из них была Лидия Юрьевна. На Тургояке сошлись фамилии Либединских, Бальмонта, Бруни… И не только их.
   О карте. Обращают на себя внимание пометки от руки. „Купальня“, „Английский парк“, „Землянка“, „Монашки“, „Брусничное место“, „Малиновое место“, „Черника“ и т. д. Но особо выделю пометку „Дача, где живет Ниночка“. Кто мог так сказать? Наверное, только влюбленный в Ниночку молодой Лев Бруни.
   И, значит, карта относится к 1917 году, когда молодые еще не связали свои судьбы».

   Ну, карта Тургояка. И что? Есть какая мораль?
   Мораль есть. И не одна.
   Можно, по обыкновению, покачать головой: как давно это было!.. Давно. Все они, эти люди, кроме Ивана и Лидии, – из девятнадцатого века. Они – современники Льва Толстого и Федора Достоевского. Так? Так. Но… Знаете, когда умерла Нина Константиновна Бруни-Бальмонт? В 1989 году, в возрасте 89 лет. А ее сын Иван – в 1995 году. Екатерина Алексеевна покинула этот мир в возрасте 83 лет в 1950 году, уже, так сказать, «при мне». Сам Бальмонт ушел из жизни восемью годами раньше, в 1942 году. И что? Давно это было? Давно, конечно. Но и совсем недавно.
   Можно спросить самого себя, кто они, эти люди. Как кто? Почти идеал человека. Есть ли лучше их? Такие красивые, такие милые, такие тонкие, такие образованные, такие начитанные, такие воспитанные, тактичные, добрые, отзывчивые, понимающие и прощающие… Языки, музыка, вояжи за границу, салоны, оперные ложи, упоительные романсы у открытого окна, чаи на веранде, французские булки на столе… Ну и что, если Константин Бальмонт, находясь в «географической розни» с женой и дочерью, обещал им приехать на Тургояк, а в это время возил с собой по России Елену Цветковскую, вторую жену, – ведь он – поэт, а «у поэта свои пути, своя судьба, он всегда скорее комета, чем планета»… И Екатерина Алексеевна терпела, ждала, понимала и прощала мужа.
   Но однажды все рухнет. И социальная буря их, в сущности, ни в чем не повинных, начнет мотать по белу свету, опуская с небес и низводя до нищеты… Столичные гости Тургояка смогли пуститься в обратный путь только в 1920 году. В теплушках четыре месяца ехали через всю Россию, по три недели стояли на узловых станциях, оказались – где? – в Херсоне, в котором промаялись целый год и только осенью 1921 года добрались до Москвы…
   Казалось бы, прогресс человечества только к тому и сводится, чтобы расширить круг таких людей, чтобы в конечном итоге все стали Такими. Но однажды рядом с ними поставят рабочих и крестьян. Этих темных, грубых, невежественных людей, не знающих ничего, кроме тяжелого физического труда. И скажут: они лучше вас, не вы, а они – хозяева жизни. Справедливо? Нет – тут и говорить не о чем. Достаточно перевести взгляд с одних на других. Но эти французские булки на столе… Те самые, которых, кажется, единственный из всех, стеснялся Лев Толстой. Но и он не смог выйти из своего круга, из своего сословия.
   Мораль последняя. Тогда, сто лет назад, и сейчас у нас нет ничего такого, что имело бы «столичную цену». Ничего, кроме Тургояка. Паломники Тургояка – это очень длинный список. Спасибо гостям, они дали нам понять, что такое Тургояк. Чего-чего, а толк в красоте они знали. Они, избалованные красотами Альп и Швейцарий, за две тысячи верст добирались до Урала, чтобы увидеть и показать детям наш Тургояк.

Банк в деревне

   Банков у нас, банков… Куда нам столько? Чем ближе к центру Челябинска, тем их больше. На иной улице оглянешься – вокруг пять-шесть банков. А какие ограды? А какие фасады? А какие лимузины за оградой у фасадов? Ну, а внутри – шик, блеск и роскошь по первому классу.
   Так принято: если банк, то – богатый. И солидный. И молчаливый. И таинственный. И высокомерный.
   А полезный? Знает ли кто, какой от банков толк? Известно только, что банк – процентщик. На процент живет. Хоть дает, хоть берет – «чуть-чуть» себе оставляет.
   Наверное, можно и так: банк – сам по себе, а экономика – сама по себе. Когда банки страшно далеки от экономики. Так далеки, что равнодушны к ней.
   А теперь я расскажу про другой банк. Знаете, когда он был? Сто лет назад. И знаете, где он был? В деревне Тимино, а она – на самой северной окраине нашей области. Я был в том банке. Точнее, в том здании. Оно кирпичное, в два этажа. Крепкое, будто вросло в землю. Былой изыск теперь в нем только угадывается. Можно только представить, каким оно было – не деревенское в деревне. Пришелец из какой-то столицы. Ряд арочных окон второго этажа, а над ними вывеска: «Тиминское кредитное товарищество». А верховодил в нем будто бы местный священник отец Леонид, человек, причастный не только к вере, но и к делу. И вообще к деревенской потребе.
   То был особый банк. Таких нынче нет. Не ростовщик, а партнер. Ему было интересно не только выдать ссуду, не только знать, на что, не только подсказать, посоветовать, но и самому ввязаться в дело, пособить ему, сопроводить его до конца, увидеть результат и в случае успеха получить прибыль.
   Банк в Тимино имел в виду сельский прогресс. Он завозил новую технику, семена новых сортов, приглашал агрономов – пропагандистов новых технологий. Он приобщал крестьян к достижениям науки и практики. Он был им попутчиком, помощником, наставником. Он готов был разделить с земледельцами и успех, и неудачу. Деньги его интересовали не сами по себе, а как средство что-то сделать. Создавать новые ценности. Изменять, преображать жизнь.
   Кредитное товарищество в Тимино было не чисто финансовым учреждением. Оно пришло в деревню, чтобы дать ей новую культуру. И не только земледельческую. Банк имел сценическую площадку, ресторан, другие досуговые заведения. Он давал крестьянам представление о культуре быта, о городском комфорте.
   Я не знаю, насколько интересно делать деньги из денег. Может быть, кого-то это увлекает. Но предполагаю, что увлекательнее делать деньги, чтобы внедрять их в жизнь. Когда цель – дело, а деньги – средство.
   Впрочем, не мне учить банкиров. Я всего лишь вспомнил о банке в деревне Тимино, который – далекий и давний – пришелся мне по душе.

Кулевчи, Александр Завалишин

   Ольга Петровна Рябчикова из Санкт-Петербурга написала письмо в деревню Кулевчи Людмиле Вениаминовне Бугаенко.
   Ольга Петровна никогда не бывала в Кулевчах. А Людмила Вениаминовна в Кулевчах – всю жизнь. И все ее предки. В девичестве она – Пятина, а первыми поселенцами Кулевчей были Федот Пятин, Серафима Пятина и «дети племени их – Меланья, Прасковья, Авдотья, Домна, Михаил, Иосиф, Александра». И еще их внуки числом сорок один. Теперь Людмила Вениаминовна – школьный учитель и распорядитель школьного музея.
   Ольга Петровна – внучка Александра Ивановича Завалишина, который вырос в Кулевчах, уехал из Кулевчей и стал в столице писателем. Она пишет Людмиле Вениаминовне: «Это просто подарок судьбы, что вы меня разыскали, что вы и ваши ученики помните моего деда-писателя, вашего земляка, Александра Ивановича Завалишина. Я думала, что о нем уже все забыли, даже на его родине. Тем радостнее было узнать, что в школьном музее есть мемориал Александра Ивановича, что у школы стоит ему памятник. Очень растрогало меня и ваше сообщение о том, что тополя на берегу речки, о которых помнил Александр Иванович, до сих пор живы».

   Казалось бы, Саше Завалишину, деревенскому подростку-пастушку из бедной семьи, не было дано ничего другого, как всю жизнь оставаться у своих тополей не берегу реки Караталы-Аят. И это надо бы понять – как он ушел от них в большой мир, такой огромный и такой жестокий.
   Да, конечно, природный дар, талантливость, веление судьбы. Но и еще что-то. Может быть, время.
   Он успел везде и во всем. В первые два десятилетия революционных страстей не было «исторического» события, к которому не приобщился казак из Кулевчей. В революцию врезался сразу же – в февральскую: разагитировал две воинские команды и привел их в революционный штаб. Летом уехал в Оренбург, где был избран в правительство атамана Дутова, но вскоре, обозвав то правительство несчастным, порвал с ним.
   Мятеж белочехов загнал его в Томск и даже еще дальше, в Нарым. Партизанил. Лихо и бесшабашно. Однажды созоровал – послал генералу Пепеляеву «ультиматум» – сдать Томск «казачьей советской дивизии». Никакой такой дивизии не было, но генерал на всякий случай бежал, «красная дивизия» вошла в Томск, вывела из подполья ревком, которым Завалишин успел накоротке и «покомандовать».
   Весной 1920 года Александр Завалишин, уставший от битв, вернулся в Кулевчи, где сельчане как раз настроились жить в коммуне. Причем, не в одной, а в двух – имени Луначарского и «Мордва». Выбрали место за рекой, чтобы отделиться от «косного» села, чтобы все устроить внове. Чтобы жить одной большой семьей. На равенстве. И – по справедливости. И – культурно. Соорудили саманный барак с длинным коридором и комнатками. В комнатках только кровать, столик и табуретки. Только переночевать. Не тут центр жизни, не тут, а в коллективе. По вечерам собирались в столовой, она же – клуб с читальней. Тут и политграмота, и ликбез, и драмкружок, и актуальные лекции. Дети играли в своем уголке, женщины шили-вязали, мужчины чинили сбруи, подшивали валенки. Работая, пели песни.
   Была у коммунаров кузница, мастерские, склады, баня. Дети (и не только дети) учились в школе, одним из учителей в которой был брат Александра Завалишина Федор, человек тоже очень приметный.
   В себе не замыкались. Сообразили делегацию – в Москву, к Калинину. Попали к нему. Просили деньги на плотину с мельницей и гидротурбинами. И получили деньги. Получили и всем миром построили плотину. Когда открыли шлюзы и вода хлынула в турбины, вся деревня собралась, чтобы посмотреть, как зажжется электрическая лампочка.
   1921 год, засуха, голод. Но из 75 коммунаров никто не умер от голода. Их спасла картошка, которую вырастили девять девушек. На выгоне им отгородили три гектара земли, посадили картошку, и девушки все лето таскали воду ведрами, поливали кусты. Все в округе выгорело, а девичья картошка устояла. Коммунары запасли 1800 пудов клубней. Их-то и ели всю зиму. В деревне не успевали хоронить трупы, а в коммуне – спаслись.
   А Александр Завалишин, избранный во все сущие советы, от волостного до Всероссийского, уже был в Москве. Встречался с Максимом Горьким.
   – Вы мордвин? – спросил его Горький.
   – Да.
   – Я тоже мордвин, – сказал писатель. – По матери.
   Потом был Челябинск, газета «Советская правда». И опять Москва, газета «Беднота». По вечерам писал рассказы. Издал два сборника.
   В 1930 году подался в Магнитку. Три месяца строил плотину на реке Урал. И написал об этом «драматический плакат» – пьесу «Стройфронт».
   Без Александра Завалишина не обошлось и строительство Уралмаша. И в политотделе МТС он успел поработать. И опять возвращался к столу, к листу бумаги. Все в жизни его касалось. Он торопился жить, будто зная, что ему не будет дано и пятидесяти лет. И все он схватывал на лету, все давалось ему с необыкновенной легкостью. Он, оказывается, по свидетельству внучки, умел играть на фортепьяно, аккомпанировал одной из родственниц, когда та пела романсы, или играл с ней, закончившей Гнесинку, в четыре руки.

   Писатель Александр Завалишин более всего известен пьесой «Стройфронт», которая дважды «вспыхнула» и погасла. Сразу после появления в 1931 году – в Московском театре Революции и, через десятилетия, в 1967 году, – в драматическом театре Магнитогорска.
   Теперь он забыт? Забыт. Но не везде. Его помнят на Южном Урале. Его помнят Челябинск и Магнитогорск. Его помнит Варна. А в родных Кулевчах он стоит у школы, на улице своего имени, весь белый, задумчивый, скрестив руки так, что правая рука легла на сердце, а в левой зажата книга.

Один год Цвиллинга

   Я предлагаю взять последний, 27-й, год жизни Цвиллинга: что в нем было?
   Март 1917 года. Февральская революция. 19 марта, сразу после лазарета, Цвиллинг появляется на собрании офицеров в кинотеатре «Луч», добивается на нем слова, а затем ведет стихийную манифестацию по улицам города, к тюрьме, чтобы освободить политических арестантов. Так, собственно, Челябинск узнает Цвиллинга.
   В конце марта Цвиллинг едет в Петербург. 3 апреля он – в толпе, встречающей Ленина на Финляндском вокзале.
   В конце апреля – Екатеринбург, Уральская партийная конференция.
   Через месяц – Пермь, Уральский областной совет.
   Июнь, кажется, Цвиллинг провел в Челябинске.
   19 июля – командировка в Омск, за оружием.
   Конец июля – Екатеринбург, вторая Уральская конференция. Первая половина августа – Петербург, 6-й съезд партии.
   30 августа – Екатеринбург, второй областной съезд советов.
   13 сентября – выступление на собрании Челябинской организации РСДРП о мятеже Корнилова. И сразу – поездка в Екатеринбург. Оттуда – прямо в Оренбург (три дня в душном поезде, приехал больной).
   9 октября Цвиллинг снова в Оренбурге.
   7 ноября – он в Петербурге, на втором съезде Советов. Правительство (а он уже правительственный комиссар) направляет его в Оренбург, куда Цвиллинг прибыл 17 ноября.
   Через десять дней – арест. Тюрьма. Избиение. Станция Павловская, угроза самосуда. Опять тюрьма.
   18 декабря – письмо из тюрьмы в Челябинск, жене.
   Побег.
   Конец декабря – прибытие в Челябинск.
   3-го января 1918 года Цвиллинг в цирке рассказывает о дутовщине.
   15 января – Екатеринбург, третья Уральская партконференция. После нее – новая поездка в Оренбург, бои с Дутовым.
   31 января – освобождение Оренбурга. Цвиллинг работает там.
   В начале февраля – Екатеринбург, третий Уральский съезд Советов.
   4 апреля – гибель у станицы Изобильной.
   Итого, за один год – три поездки в Петербург, шесть поездок в Екатеринбург, четыре поездки в Оренбург, а еще – Пермь, Омск.
   За один год – две революции, встреча вождя, съезд партии и съезд Советов, арест, избиение, тюрьма, голодовка, побег, две болезни, митинги, митинги, митинги, бои, бои, бои, дороги, дороги, дороги… И – гибель. Почти логический конец.
   Только через две недели – телеграмма жене из Оренбурга: «… извещаем вас о безвременной смерти любимого нашего председателя и беззаветного вождя товарища С. М. Цвиллинга»…
   Любимого председателя… А за что любили Цвиллинга?
   За слово. Устное и бумажное. Невысокий, тщедушный, покатые плечи, отнюдь не молодецкая выправка, Цвиллинг внешне никак не «тянул» на атамана, на лидера, на вождя, на бойца революции, но стоило ему заговорить… Уже в тот день, когда он, солдат, появился на собрании офицеров в кинотеатре «Луч» и сказал свою короткую речь, стало ясно, что этот человек умеет говорить так, как никто другой в Челябинске.
   Потом – бесконечные собрания в Народном доме, там Цвиллингу не было равных: «Стоило ему войти и поднять руку, как всё, будто по мановению волшебного жезла, умолкало». Послушать его собирались не только друзья, но приходили и недруги.
   А пьяный бунт в Троицке? Ф. Розенгауз, очевидец тех событий, вспоминал: «Для водворения революционного порядка в Троицк выехал тов. Цвиллинг, захватив с собой 300 солдат и пару надежных товарищей. И порядок был водворен быстро, конечно, без оружия, одними словами убеждения тов. Цвиллинга».
   А последнее выступление Цвиллинга в Челябинске, в битком набитом цирке? Он рассказывал о «царстве» Дутова. Как он был избит, как бежал, как на паровозе, переодетый кочегаром, уехал из Оренбурга. Он говорил о тяжелом, но не без шуток, не без острот. Шутки ради он рассказал, как после слухов о его смерти в тюрьме европейское общество будто бы на радостях заказало роскошный цинковый гроб.
   Впрочем, у нас есть возможность «послушать» самого Цвиллинга.
   Он говорил: «После ареста меня бросили в какое-то помещение, где на меня набросилась целая свора юнкеров, и началось избиение. Били нагайками, прикладами и револьверами. Когда я окровавленный протер глаза, то увидел, что в комнате присутствует целый ряд видных меньшевиков и правых эсеров. Избиение, оказывается, происходило у них на глазах, и они хладнокровно наблюдали, как били социалиста… Правда, после избиения они послали в аптеку за микстурой, но я от этой „любезности“ господ „социалистов“ отказался».
   Он говорил: «В станице Павловской я был встречен как разбойник, толпа разъяренных казаков требовала надо мной самосуда… Но вскоре отношение ко мне в корне изменилось. Один какой-то благоразумный казак уговорил толпу, прежде чем что-нибудь против меня предпринимать, спросить меня, кто я такой и за что меня преследуют. Я начал объяснять. Около избы стало собираться собрание. Лед был сломан, и через несколько дней между нами наладились самые дружественные отношения. Ежедневно у меня собирались станичники, которым я читал и объяснял принесенные ими газеты».
   Он говорил: «Сидеть без дела в тюрьме было очень тягостно. Мы решили бежать. Разделившись на три группы, мы обезоружили стражу, заперли ее в одну из комнат и, положив у двери свеклу, погрозили, что в случае, если они попробуют отворить дверь, то „бомба“ разорвется и они погибнут. Побег удался блестяще. Убежали все 32 человека».
   Мастер слова, декламатор, оратор, глашатай, трибун – таков Самуил Цвиллинг. Он служил революции словом. Его слово ни в чем не уступало «маузеру». Оно «вооружало» друзей и «разоружало» врагов. Одной речью он мог то, для чего полководцу требовался полк или армия.
   У всякой революции слово – первое оружие. Самуил Цвиллинг владел им превосходно. Тем и остался в истории.

Забытые герои

   Вы говорите: почетное звание? всеобщее признание? долгая память?
   А вот вам пример.
   В энциклопедии «Челябинская область», в последнем томе, в разделе «Приложения» я обнаружил список южноуральцев – Героев Труда 20-х и 30-х годов. В списке – 35 фамилий. Я насторожился: 35 Героев Труда, мне абсолютно неизвестных. Впрочем, виноват, одну фамилию я давно знаю – это Н. А. Клячкин, врач, выпускник Казанского университета, который после учебы, в 1896 году, оказался в Верхнеуральске, где провел всю оставшуюся (до 1938 года) жизнь, где лечил людей при всех режимах и где был обвинен в контрреволюционной деятельности. Но остальные 34 фамилии мне не говорили ни о чем.
   А сама энциклопедия – она-то о них знает? Как ни странно, 30 фамилий Героев Труда я в энциклопедии не нашел. Интересно было узнать хотя бы о пяти остальных – что за люди?
   Назаров Михаил Григорьевич, житель Златоуста. Родился в 1878 году. Участник революций и гражданской войны. Член РСДРП с 1905 года. Слесарь паровозного депо, машинист паровоза. Награжден двумя орденами Красного знамени. Умер, внезапно, в 1932 году. В Златоусте есть улица Назарова и поселок Назаровский.
   Салов Иван Леонтьевич, житель Катав-Ивановска. Родился в 1880 году. С двенадцати лет – на Катав-Ивановском металлургическом заводе. Слесарь, кузнец. Ударник. В 1921 году его трудовые заслуги отмечены благодарностью и продуктовой премией. Прожил долгую жизнь, умер в 1972 году.
   Ленев Спиридон Зотович, житель деревни Мишкино Челябинского уезда, ныне поселок Мишкино Курганской области. Родился в 1890 году. Участвовал в революционном движении, сидел за это в тюрьмах, воевал на фронтах гражданской войны. Потом – чекист и милиционер. В 1920 году – начальник Миасской, а двумя годами позже – Челябинской милиции. Репрессирован. Умер в 1938 году.
   Калнин Август Давыдович, из Прибалтики. Родился в 1889 году. Революционер и подпольщик, потом – партийный деятель. Несколько лет провел на Урале, в Миассе. Умер в 1942 году, в блокадном Ленинграде.
   Это всё. В энциклопедии, к сожалению, нет Биева Акима Ананьевича. Но я обрадовался Биеву Павлу Ильичу, жителю Усть-Катава. Очень интересный человек. Слесарь, начальник цеха, инженер-конструктор, технолог (по трамваям) и вместе с тем – местный краевед, художник, актер. Не Герой Труда, но почетный гражданин Усть-Катава. Знать бы, кем он приходился А. А. Биеву…
   Это все, что я нашел в энциклопедии. Я думаю, что список Героев Труда не исчерпан. Еще три фамилии отыскались у известного краеведа Л. Сурина. В свое время он рассказал о жителях Усть-Катава Тимофее Филипповиче Землянскове, Александре Варламовиче Зубрицком и Федоре Ивановиче Кондрине – еще трех Героях Труда, причем слесарю Зубрицкому это звание было присвоено в 1922 году, когда ему исполнилось уже 70 лет, а трудовой стаж насчитывал 52 года.
   Нельзя не удивиться «географии» тогдашних Героев Труда. Оказывается, почти все они (из 38) жили в Усть-Катаве (15) и Златоусте (15). Сатка, Копейск, Катав-Ивановск и Верхнеуральск дали по одному Герою, Аша – двух и еще двух – Челябинск и Челябинский уезд. Такая статистика, наверное, не случайна. В 20-е и 30-е годы Южный Урал представляли не Челябинск с Магнитогорском, а Златоуст с Усть-Катавом.

Магнит Магнитки

   Февраль 1929 года. Первый обоз Андрея Ивановича Сулимова. Май – у горы 256 человек. Октябрь – три тысячи. И повалила Россия на Магнитострой! Плотина. Домна. Гора. Электростанция…
   Одна из «загадок» Магнитки – доброволец. Он жил в бараке или палатке. Все его имущество – сундучок или мешок. Он много работал. Ему бы под отчий кров, а он: самозакрепляюсь. Ему говорили: ты не умеешь ничего, а он: я научусь. Его держали: простудишься, а он лез в студеную воду. Иди спать, отпускали его, а он шел на субботник. Ему: 120 дней, а он: за 90 успеем. Ему: зимой домну не задувают, а он: растопим, милую!..
   Я стою в музее перед грабаркой. Телега, конечно, настоящая, только чистая – ни песчинки. Была в деле? Была. Доски протерты, с зазубринами. И все-таки трудно представить ее там, у котлована. Тогда экскаватор был в диковинку, а теперь грабарка – экзотика. Те, кто начинал, одновременно с бараками строили конные дворы. Уже летом 1929 года у горы было около двух тысяч лошадей. Лошадь и завод – странно? А тогда говорили: посадить Магнитку на коня механизации.
   Магнитку построили крестьяне. Из глухих деревень они приехали, имея при себе (в себе!) только веру в то, что на их долю выпало великое дело. Они, никогда не видевшие паровоза, хотели построить город и уже полюбили его. Они жили будущим и стеснялись своих деревенских слов.
   А время идет… То самое время, которое они торопили: вперед! – мчится, как набравший скорость состав. И уже много станций позади…
   Думали ли Хабибула Галиулин и 26 его товарищей, что станут они героями балета? Нет, не думали. Какой тут балет: жаркий день, бетономешалка «Егер» и 1196 замесов! Бетонщики и грамоты не знали, а о балете и не слыхивали. Иностранные специалисты видели в них не более как чернорабочих. «Мюжик» – и все тут. Мысль о том, что эти «мюжики» – главные действующие лица в новой жизни и новом искусстве, – казалась всего лишь забавной. Но о галиулинцах написал поэму Ворошилов, поэт и товарищ по стройке. Они вдохновили Валентина Катаева. Им посвятил свою музыку Георгий Свиридов. Искусство стояло рядом с подвигом, рисуя с натуры. И все же мы это воспринимаем как легенду. Мужики в лаптях тогда и хореографическая композиция о них теперь – слишком контрастное сопоставление.
   У меня был случай познакомиться с Евгением Ивановичем Майковым. На плечах генеральские погоны, но в облике – ничего генеральского. Человек скромный, кажется, даже застенчивый. Негромкий голос. В серых глазах – добрая усмешка.
   Передо мной сидел тот самый Женя Майков – бетонщик, командир батальона энтузиастов. Тогда командиру было лет двадцать. И однажды он узнал, что о нем написаны стихи – целая поэма. В апреле 1931 года он случайно встретился с Александром Ворошиловым, и тот подарил своему герою книгу «Первая победа».
   Александр Ворошилов простудился, работая в ледяной воде, и умер совсем еще юный. Евгений Майков вспоминает: «Мы работали по колено в студеной жиже». Н. Савичев пишет: «По колено в воде, на жестокой стуже землекопы рыли мерзлую землю».
   Они очень торопились. Чего ради?
   Как-то я смотрел старую хронику о первостроителях. Кадр за кадром люди торопливо бросают лопатами землю с яруса на ярус. Люди бегут, наклоняясь к тачке. Торопясь, разгружают кирпич, таскают бревна. Чего они торопятся, кто их гонит?
   И вдруг на экране – снаряд… А каково было бы в близкой войне без меча из магнитогорской стали?
//-- * * * --//
   Не артист он, Шатилин, но было у него несколько премьер. Алексей Леонтьевич – один из немногих, которым доверяли задувку домны. Это известно. Не раз описана и сама церемония задувки, когда Алексей Леонтьевич, побритый, в белой рубашке, при орденах, сосредоточенный, торжественный и почти недоступный, выходит на «авансцену». И когда пламя наполняет только что холодную печь, «зрители» аплодируют ему, себе, всем.
//-- * * * --//
   Трепетное это зрелище – смотреть, как идет чугун. Больно глазам, но отвернуться невозможно. Мы стояли наверху, на решетчатой эстакаде, а внизу, у самого огня, в фейерверке искр стоял Раис Файзаханов, первый горновой.
   Горн – как кусочек песчаной местности, если смотреть на нее с высоты. Ослепительный ручей, идущий от летки, раздваивается. На развилке Раис перекрывает чугун, ждет, пока стечет шлак. Потом поднимается к нам, включает рубильник, падает вперед рычаг, и тотчас «пушка» начинает разворачиваться. Она наводится на летку и выстреливает в нее глину. Всё, выпуск закончился. Медленно остывает огненный ручей.
   И домны стареют…
   Эта домна, пожалуй, была самой знаменитой. Художник Николай Аввакумов любил ее рисовать. То она рядом, то видна издали на его рисунках. Вот ночной вид. Будто огромная шахматная ладья над степью… Другой домны, которую бы так много рисовали, снимали, описывали, о которой вспоминали и грустили, нет. Ее называли «Комсомолкой».
   И домны стареют…
   Я не раз бывал на второй домне, на той, которую построили Миша Крутиков и его товарищи. Знал, что теперь на ее месте стоит новая печь. Только фундамент сохранился от той, легендарной.
   Я подхожу к эстакаде, кладу ладонь на пыльный бетон – он с тех времен…

Кто был никем

   Сын портного в селе Ерал. Батрак.
   В 20 лет – слесарь в Симе.
   В 22 года – большевик.
   В 24 года – председатель райкома партии в Симе.
   В 26 лет – председатель ГубЧК в Уфе.
   В 30 лет – председатель исполкома в Златоусте.
   В 31 год – секретарь райкома партии в Лысьве, где получил среднее образование, экстерном.
   В 32 года – секретарь обкома в Перми.
   В 34 года – секретарь обкома в Свердловске.
   В 35 лет – инструктор ЦК партии.
   В 37 лет – секретарь Московского комитета партии.
   В 41 год – первый секретарь Челябинского обкома партии.
   В 44 года – гибель.

   Наверное, в нем был природный талант. Наверное, его подхватило революционное время. Как бы то ни было, Кузьма Рындин, – воплощение песенной строки: был никем и стал всем.
   И вот кульминация, апогей жизни Рындина – июнь 1937 года, вторая областная партийная конференция. Отчет за 1934–1937 годы. Зал полон. Избраны президиумы – рабочий и почетный. Отгремели овации и здравицы в честь вождя. К трибуне выходит Кузьма Васильевич Рындин.
   Он докладывает об успехах. Область дает стране 12 процентов чугуна, 27 процентов ферросплавов, 50 процентов цинка, 67 процентов – тракторов, 100 процентов никеля. Докладчик приводит пример: Италия имеет около миллиона тонн кокса, Япония – полтора миллиона, а Челябинская область – два миллиона. Еще пример: в 1936 году область выпустила тракторов в семь раз больше, чем Германия, в пять раз больше, чем Англия, в полтора раза больше, чем Америка.
   Докладчик говорит о росте производительности труда, о почти сплошной коллективизации, о росте зарплаты, о росте потребления…
   Это ли не торжество: вчерашний батрак во главе области, которая показывает миру образцы нового общества. Торжество – полное, захлестывающее, захлебывающееся, – идеи, класса личности. И в то же время как бы предварительное: то ли еще будет…
   Лучше всего, я думаю, характеризуют К. В. Рындина его речи (в стенограммах). Послушаем?
   Он говорил (в Магнитке, где праздновали, именно праздновали, пятилетие комбината): «Здесь, в Магнитогорске, мы, конечно, строим на правом берегу, но здесь это, как это выражаются композиторы…
   Голос из зала: Увертюра.
   Рындин: Вот именно – увертюра (смеется), а настоящее будет на левом берегу. Недаром тов. Сталин справлялся о городе на левом берегу. Уж если тов. Сталин заботится, то будет именно так, как он заботится».
   Он говорил (там же, разумеется, о врагах и явно без бумажки):

   «Нас часто обманывают, обманывали и могут обманывать еще разные людишки, враги, которые нам напевают разные сладкие песни, мстят нам. Смотришь, человек начинает тебе аплодировать, жмет руку, говорит: „Вы прекрасны“. Обрати внимание на этого человека, почему он так начинает вдруг делать, все люди как люди, а он начинает лебезить. Зачем ему такой подхалимаж? Дай ему в морду, чтобы он не подхалимничал. Нам нужны не подхалимы, а большевистские бойцы».

   Он говорил (на слете учителей-отличников): «Знаете, товарищи, когда не думаешь, что было раньше, а так смотришь на обыкновенную действительность сегодняшнего дня и тебе все кажется плохим, недоволен, ворчишь, а когда оглянешься назад, подумаешь, что было и что стало, ну, знаете ли, как бы ни был сердит, тебе становится приятно».
   Он говорил: «Нет, товарищи такой силы, которая была бы способна повернуть назад победное шествие коммунизма. Такой силы нет».
   Я думаю, он верил в то, что говорил. Не это ли его погубило? Не то ли его погубило, что он был искренен в своей верности идеалам революции? Еще был верен ее идеалам, когда власть уже переменилась?
   Но и он уже не тот революционный рабочий, каким был. Власть уже научила понимать ее, укорачивая себя, укрощая. Рындин не мог не видеть, что волна репрессий подбирается к нему. Арестован и объявлен японским шпионом начальник железной дороги И. Князев. Арестована почти вся верхушка Курганского райкома партии во главе с В. Реутовым. Арестован председатель облисполкома М. Советников. Кто следующий?
   Но пока он в силе, пока он хозяин, вождь в масштабе области. В шуме вошедших в моду здравиц в залах заседаний звучит и его имя – эхом имени Сталина. Наряду с шахтами и колхозами имени Сталина – шахты и колхозы имени Рындина. Еще судьба (и жизнь) тысяч и тысяч в его руках. Но в чьих-то руках уже и его судьба, его жизнь.
   Огромная страна впала в психоз страха. Первое, что теряли люди в страхе быть арестованными, было достоинство. Директор завода «Магнезит» спешит сообщить Рындину, что в Москве арестован его брат, коммунист, инструктор райкома. «Я с братом встречался редко», – докладывает директор. И заканчивает вопросом: «Чем я мог бы быть полезным для установления и раскрытия лиц, с которыми брат был связан?» Директор надеялся, что это его спасет.
   Секретарь парткома Карабашского завода пытается объяснить Рындину казус, произошедший на занятиях политкружка. Пропагандист объяснял, что такое интеллигент: это человек, который не производит материальных ценностей. И указал на присутствовавшего инструктора райкома – он, мол, интеллигент. Секретарь вмешался, поправил: партработники – особая категория. Так, сказал он, можно договориться и до того, что и тов. Сталин не производит материальных ценностей. Упоминание имени вождя решило судьбу секретаря.
   Люди искали защиты у Рындина, не подозревая, что дни его сочтены. Три строки протокола заседания бюро обкома от 17 октября 1937 года: «Рындина, как врага народа, активного участника контрреволюционной организации правых на Урале, из членов ВКП (б) исключить». И всё.

Наша память светла

   Высоко среди распускающихся берез – темные фигуры двух женщин. На их ладонях – солдатская каска. Окаменевшие лица вдов. Безутешная скорбь. Светлая память о героях…
   И те, кто погиб в первые часы нашествия, застигнутые врасплох среди мирного дня, и те, кто погиб в том невероятном отступлении, ничего не зная о будущем, и те, кто погиб под Берлином, уверенные в победе, за несколько дней до ее прихода, – все, кого мы теперь называем героями, они были такими, как мы. Но с годами в их облике теряются индивидуальные черты, мы все больше привыкаем к ним, стоящим на постаментах. А они были обыкновенными людьми.

   «Мама!
   На отдыхе я. А поэтому есть время с тобой поговорить.
   Очень жаль, что разговор наш будет последний. Хорошо бы ты это письмо никогда не получала, а дождалась бы меня.
   Я напишу его и буду носить на груди, если убьют, хоть и запоздало, но все же мы с тобой, как раньше, вдвоем потолкуем.
   Я ушел на время от вас. Ты не плачь, мама! Я тебя только прошу о сыне – об Алешке. Ведь у него тогда и отца не будет. Погладь ты его по головке, сказку ему расскажи и за меня поцелуй.
   Ты не плачь, мама. Я не умер, а ушел от вас, мама, как многие ушли, такие же, как я. Ушли мы в борьбе за народ, сметая с земли варварство, рабство. Ушли за будущее светлое не только нашего, но и всех народов земли.
   Мама. Вот кончится война, подлечит глубокие раны страна, и снова вольготно народ заживет. Глядишь, и мой Алик школу кончит, на машиниста учиться пойдет.
   Стройте, живите, трудитесь, учитесь, и если вы нас хотите почетней почтить, в короткое время дружнее разбейте врага и раны войны залечите, для всех счастливую жизнь создайте…
   Прощайте, Алик и мама! Обоих крепко целую. Я засиделся. Иду отдыхать. Товарищи мои – чудо-воины спят.
Ваш Яблочкина Павел».

   Павел Яблочкина погиб 25 апреля 1945 года.
   Пропитанное кровью, это прощальное письмо было доставлено матери…
   Им хотелось жить. И уж коли в землю лечь, то не безвестно и безгласно. Хотя бы письмом-завещанием продлить себя, напомнить о себе.

   Я знал человека, который стоял у братской могилы в тенистой аллее перед бронзовым солдатом с автоматом в руках. Они стояли друг против друга, молодой, стройный, сильный солдат – и внизу, у постамента – инвалид, отнюдь не бравый, погрузневший, не ровесник солдату, а скорее его отец…
   Потом в сельсовете мужчина попросил списки тех, кто похоронен в братской могиле. Он вспоминал фамилии парней, с которыми воевал, которые погибли тут рядом, под хутором Саги, у украинского села Раденского. Отсюда после того боя в сорок третьем в Бродокалмак отправили матери похоронку и на него.
   Мужчина отыскал свою фамилию и сказал председателю сельсовета, чтобы ее вычеркнули. «Это я», – сказал мужчина. «Как вы?» – недоуменно переспросил председатель. «Ну, я, живой». Председатель подумал, хотел было вычеркнуть три слова «Севастьянов Николай Михайлович», но не вычеркнул, а написал против фамилии коротко: «Жив».
   Николай Михайлович торопился на самолет, и тут на счастье – такси. Молодой шофер охотно взял в город обратного пассажира. Когда выехали на шоссе, Николай Михайлович спросил:
   – Сынок, хутор Саги знаешь?
   – Знаю, а что?
   – Давай завернем, хоть на минуту.
   То место Николай Михайлович нашел сразу. Бой 16 декабря 1943 года… Он лежал на песке, рядом горел танк. Шел редкий снежок. И сейчас здесь песок, только сосенки растут. А там, где торчала печная труба, – дом среди деревьев. Увидев «Волгу», вышел со двора старик.
   – Не помнишь ли, дедушка, в войну тут был бой?
   – Как не помнить, помню. В погребе мы сидели. Тут танк стоял. И там, и там. Когда наши пришли, стали своих собирать. Из танков вытаскивали обгорелых. И схоронили всех вместе. А танки потом еще долго стояли.
   – Один из них был мой, – сказал Николай Михайлович.
   Иногда ему самому не верится, с ним ли, не с кем ли другим все это случилось? Кажется, повторись все сначала, никаких сил не хватило бы пережить это. Где уж молодым, тому же шоферу-таксисту, представить весь ужас войны. Самому кажется, что это было за пределом, в другой, в первой жизни…
   Таксист довез Николая Михайловича до аэропорта и наотрез отказался от платы.
   – Таких, как вы, вообще надо возить бесплатно, – сказал он и попрощался…

   Война принесла тысячи коротких и долгих разлук. В тысячах домов безмолвно звучал этот вопрос: «Как он там?» Там, на войне, где выжить – почти исключение, где погибнуть – почти правило.
   Не знали дома, как однажды возвращался к жизни Михаил Александрович Киприянов.
   Уставшие санитары положили с краю последнего погибшего и ушли в палатку полевого госпиталя, к раненым.
   К утру начался дождь. Крупные его капли барабанили в брезент палатки. С рассветом дождь прекратился. Санитары вышли похоронить товарищей.
   … Он лежал без памяти, но что-то неясное беспокоило его. Оно, холодное, падало на его щеки, проникало под одежду. Из-за этого он и очнулся. Он уже настолько пришел в себя, что понял: это дождь. Но ни говорить, ни двигаться солдат не мог.
   Рядом он слышал родную русскую речь. И осознал: не плен. Это отозвалось в душе. Он лежал и смотрел в высокое небо, не думая ни о чем, не чувствуя ничего. Он даже не мог вспомнить, как днем рядом взорвалась бомба и все скрылось во мраке.
   Чувствовало ли ее сердце, что ее любимый муж в ту ночь был на грани жизни и смерти?
   Утром подошли санитары. Кто-то заметил: будто живые глаза… «Быстро в палатку!» – распорядился старший.
   Так Михаил Александрович Киприянов вернулся к жизни. Потом он воевал до победы, войну закончил в Берлине.

   «В дымящемся Берлине мечтал он о туманном летнем утре на озере Сугомак или Увильды. Так хотелось домой, на благодатные озера, на рыбалку с горячей, с костра, ухой на берегу. Видел себя на вершине гор Сугомака и Егозы. До щемящей душевной боли вспоминались росные, пахучие травостои уральских покосов и еланей…»

   Этот монолог написал старый солдат Александр Орлов. В заголовке поставил слово «Память». И добавил в скобках – «Ночь ветерана».

   «Прошло уже сорок лет, но до сего дня нам снятся старые фронтовые друзья. Мы вновь встречаемся с ними в блиндажах и окопах, пропахших порохом и кровью. Мы вновь сидим у комелька – в простреленных касках, с рыжими пятнами на бинтах и гимнастерках…
   И мучают нас боли старых ран…
   Взрыв перед бруствером, я оглушен и ослеплен. Земля, как палуба корабля, уходит из-под ног. Я сжимаюсь, чтобы спрятаться от смерти. Стальные жала осколков вонзаются в меня. Взрывная волна поднимает меня и с размаху бросает на дно окопа. Все мое тело пронизывает боль. Я уже не я. Все исчезает…
   Из небытия возвращаюсь к жизни ощупью. Но в глубине сознания вновь рвануло резкой болью… и я просыпаюсь.
   Долго лежу, опустошенный. За окном, как немецкие ракеты, вспыхивают отсветы фар, треск мотоцикла разрывает тишину пулеметной очередью…»

Я живу не только за себя

   Все-таки девушки не должны воевать.
   А Варя – воевала.
   Да, она сама напросилась на фронт. Но ее – взяли! Без нее не обошлись бы?
   Наш народ ту спасительную войну одолел на пределе своих сил.
   Не оборвались ли в нас какие-то жилы от той немыслимой надсады и того безмерного надрыва?
   Гордиться ли, стыдиться ли, что грудь Вари украшают орден Славы и две медали «За отвагу»?
   Варвара Митрофановна Пименова вспоминает то, что вспомнилось…

   «Я ушла на фронт добровольцем в 1942 году. Мне было двадцать лет. Cначала служила радисткой, а потом, после контузии, – телефонисткой. До этого восемь месяцев учила ребятишек географии в селе Орловка.

   Педучилище я закончила 22 июня 1941 года. Мы только пришли с выпускного вечера, и сообщение – началась война.
   В этот же день я и мои подруги поехали домой. В вагоне – военный. „Ну что там слышно? Говорят, противник продвинулся на нашу территорию на пятнадцать километров“. А военный: „Чепуха, не волнуйтесь, через две-три недели мы их уничтожим“. Мы ведь и песенки пели, что врага будем бить не на нашей, а на его стороне.

   В ноябре мы оказались в Москве. Стояли в Сокольниках. Школа № 396, четырехэтажное здание. Стекла в окнах выбиты, сквозняки, холод. Спим на двухярусных нарах. Одну шинель подстилали, двумя шинелями укрывались, и это – на троих. Поворачивались по команде…
   Перед отправкой нас повели в баню. Сначала вода была чуть-чуть тепленькая, а потом пошла холодная. Холодной водой и вымылись. Вышли из бани, нам дают белье. Мужское, конечно. Брюки ватные, ватник, шинель новая, сапоги 42 размера.

   Радиостанция – две упаковки, одну я тащу, другую – солдат Александров. Питание анодное, батарейка больше кирпича и тяжелее его. Командир батальона отправляет нас в Горный. А что такое Горный? Надо пройти через балку, подняться, и там эта деревушка. И вот идем. Идем, идем, спускаемся по склону, и тут – пулеметный огонь. С мельницы…
   Это второй пулеметный огонь по мне. А первый раз – когда мы еще шли к Сталинграду. 24 декабря еще. Совхоз „Красная заря“ Ростовской области. Шли мы на марше, оборона противника прорвана. Говорили, что нашу часть поддерживает танковое соединение. Поэтому, когда услышали танковые моторы, никто не насторожился. Потом видим уже – идут танки. Развернутым строем. И мы идем. По дороге. Вдруг вырывается танкетка, немец открывает люк, – все это я вижу, а лицо немца запомнила на всю жизнь – смотрит в бинокль, взмахнул рукой… И началась бойня, настоящий расстрел. Я побежала в гору. Бурьян, снег. Бегу, оглянулась – упал человек, бегу, оглянулась – упал человек… Я бросила шапку, бросила варежки. Мне жарко, будто не зима, а 40 градусов жары. Нас спас соседний полк. Артиллерия открыла огонь по танкам, и они скрылись. Много тогда погибло людей. Много.
   Пройдут годы, я найду этот совхоз „Красная заря“, и парторг напишет мне, что на братском кладбище похоронены триста человек, чьи фамилии известны, а более пятисот – безымянных.

   Днепр… Когда по нему плывешь на лодочке под обстрелом – это очень страшно.

   Я живу не только свою жизнь, я живу жизнью 72 связистов нашей роты, которые погибли. Я вела список погибших ребят, но в Берлине его у меня конфисковали. Не положено было.

   Как тяжело это вспоминать…
   В Берлине, в полицейском городке. Мы на коммутаторе. Вдруг команда: всех вывести из здания. Все уходят, а телефонистки остаются. Надо связь поддерживать. И что вы думаете? Нас оставили в доме, который заминирован. И мы слышали, как ночью работали саперы. И мы должны были это пережить. А уже кончилась война…

   Только об одном думали: надо выжить. Все хотели жить. Но не за счет кого-то другого. Не было такого. Очень большая уверенность была у нас в победе. И какая-то большая была человечность.
   Форсируем Днестр. Бескрайний разлив. Есть места глубокие и есть, где помельче. Солдаты идут нагишом, все обмундирование привязано к шее, а на плече несут снаряды. Цепью идут, идут… И нам с Таней тоже надо за ними… А как? По-солдатски? И кто-то сказал: „Не позорьте девчонок. Да утащим мы эти снаряды на себе, посадите девчонок на лодки, не раздеваться же им.“

   Поверит ли кто, что на ходу можно спать. А можно. Был хутор такой, Степной, недалеко от Святогорска. Мы не знали, что наша часть попала в окружение. Но ночью нам сказали: выстраивайтесь один за другим, цепочкой. Мы выстроились. Ночь, на Украине ночи темные. Шли мы не один и не два километра. И как было? Вдруг кто-то приостановился. Уснул. Остановились и мы все, спим. Потом кто-то толкнул того, который остановился, опять пошли. Тогда командир наш, Уткин Борис Петрович, вывел нас из окружения. А позже, в 1945 году, я выйду за него замуж.

   Когда мы стояли под Кюнстреном, это поместье Геншмар, плацдарм полностью простреливался со всех сторон. И все-таки под этой стрельбой мы находили возможность как-то выйти, походить. И помню, мы идем – я, моя подруга Таня и майор, фамилию забыла, и рассуждаем, как прекрасно будем жить после войны. Были уверены, что победа принесет светлую и радостную жизнь. А майора, его фамилия, вспомнила, Прокопьев, на другой день убило.
   После демобилизации я добиралась домой девять суток, в товарняке. Приехала – все черное, все не такое, как ожидалось, полное запустение. С хлебом плохо. Дрова надо заготовлять… Тяжко было…
   С 1955 года мы с мужем обосновались в Челябинске. Я устроилась в первую школу, и так всю жизнь. Незаметно втянулась в работу с школьным музеем, увлеклась поисками…
   А теперь мне 88-й год».

   Все-таки девушки не должны воевать…
   Все-таки девушки не должны…
   Все-таки девушки…
   Все-таки…
   А Варя воевала.

Катюши в ночном городе

   Уже в первые месяцы войны, когда превосходство противника угнетало и подавляло, беспощадные залпы «катюш», наводившие ужас на врага, были предвестниками неизбежной расплаты. Сбивая спесь с фашистов, «катюши» вселяли в наших бойцов гордость и восторг: и мы не лыком шиты. «Катюши» воевали не только снарядами, они поднимали боевой дух наших воинов.
   В годы войны и много лет после нее "катюши" оставались под покровом тайны, которую мы сами берегли. Мы позволяли себе лишь удивляться: откуда они "вдруг" появились, "катюши" – оружие, которого никто не имел, кроме нас. Мы не знали, кто их создал, кто, где и как их выпускал. Мы не понимали, откуда в них такая мощь, такая неземная огненная сила.
   Теперь, узнав, кто создавал "катюши", мир был еще раз удивлен.
   Один из них – Семен Михайлович Тарасов. В годы войны он был главным конструктором завода имени Д. Колющенко.
   Семен Михайлович родился в Верхнеуральске.
   – В Челябинск приехал в брезентовых туфлях. Пошел бы в науку, приглашали, но меня смущала грамматика. Мой однокашник писал "фтулки". Этого боялся. А технику, признаться, схватывал быстро. На заводе я был, кажется, восьмым инженером.
   Чему посвятил себя советский инженер Тарасов за два года до войны?
   Он создавал новый плуг. Обыкновенный плуг, которым пашут землю. Конкретно: он придумал новый механизм подъема плуга с любой глубины пахоты за один оборот колеса.
   Говорят, у "катюш" и космических ракет один исток. Это факт. Но есть у них еще одно начало: плуг, перекованный в меч.
   Плуг был забыт сразу же, как началась война.
   – Уже в первой декаде я получил чертежи снаряда РС-132. А 9 августа Государственный Комитет Обороны обязал ряд заводов, в том числе и наш, освоить производство установок БМ-13.
   – Семен Михайлович, кто выпускал "катюши"?
   – Кто? Пока нам дали бронь, самые квалифицированные рабочие ушли на фронт. Мы приняли сотни подростков и женщин, которые и подойти к станку боялись. Несколько легче стало, когда поступили оборудование и люди из Херсона, Сум, Москвы. Но опять задача – где всё разместить?
   – А знали ли вы, какое оружие вам доверено?
   – Откровенно сказать, нет. "Катюшу" в готовом виде видели немногие. А на тех, кто видел, она не производила особого впечатления. Уж слишком проста. И в то же время необычна. Сначала и я недоумевал: как она стреляет? По одному наводить и выстреливать каждый из шестнадцати снарядов? Вроде долго. Только потом узнал, что пускающее устройство "катюши" – как арифмометр: крутишь ручку, и снаряды вылетают один за другим. Что ни секунда – два снаряда.
   Не сразу узнали мы, какой ужас наводили "катюши" на врага.
   – Но все-таки вы видели, как она стреляет?
   – Нет, не видел. Приезжали к нам с фронта принимать "катюши"… Спросить бы – нельзя. И те молчат. Только иной большой палец покажет. Хорошая, дескать, штука, давайте побольше.
   Такой был у меня случай. Прибыл с фронта брат двоюродный. Сели мы за стол, как положено, разговариваем про дела. Гляжу, брат вроде что-то по секрету хочет мне сказать. Как только жена отойдет от стола, он наклонится и шепчет: "Ты знаешь, что я на фронте видел!.." – "Что?" – "Мы занимали склон горы. С наблюдательного пункта далеко видно. Внизу, вдоль реки, немцы сосредоточились. Много их набралось, аж черно на снегу. И тут наши как пальнули, на том месте – сплошной огонь. Представляешь?" И он, оглянувшись, закончил: "Есть у нас орудие такое…"
   К тому времени я уже догадывался, как воюют наши "катюши". И тут понял, что брат говорил о них. Он, конечно, удивился бы, скажи я ему, что это самое "орудие" мы делаем на своем заводе. Но я промолчал тогда.
   Так и рождались легенды о "катюшах". Будто они, как в сказке, появляются неизвестно откуда. А чудо было в другом – их в голоде и холоде выпускали подростки, вчерашние школьники, стоявшие у станков по две смены.
   – Как было в те годы? Надо и всё! Помню, никак не могли мы сверлить отверстия диаметром 2,9 миллиметра. Сталь твердая, сверла летят, идет брак. Кто ни возьмись, не получается. И тут случился прием в обкоме партии. Отвечая на вопрос Н. С. Патоличева, как идут дела, колющенцы признались: беда, сверла слабоваты. И тогда Николай Семенович открывает сейф и достает несколько пачек сверл. Видимо, знал он про нашу беду.
   Конечно, мы догадывались, какое важное дело нам поручено. Например, уже в декабре 1941 года в "Правде" в списках награжденных мы прочитали фамилии своих товарищей М. А. Калистратова, В. С. Шахматова, Н. М. Гончаренко, А. Н. Слесарева, В. И. Шелуходкова. Работники тыла в первые месяцы войны награждались не часто.
   – Семен Михайлович, а что такое "катюша"? Как она устроена?
   – Главное в ней, конечно, снаряд. Он реактивный. В камере двигателя – семь шашек пороха (длиной 55 и диаметром четыре сантиметра). Сгорая, порох создает в камере давление в 300 атмосфер, температура поднимается до трех тысяч градусов. Раскаленные газы, вырываясь через сопло, создают тягу. При сходе скорость снаряда 70 метров в секунду, а максимальная – 355. Ну, и головка, в ней – боевой заряд. Дальность полета – 8,5 километров. Так устроен снаряд РС-132.
   – И сколько же всего "катюш" вы дали фронту?
   – Свыше миллиона снарядов. А установок… Считайте, сорок пять штук в месяц.
   – И город не знал об этом?
   – Сборка "катюш" велась в одном месте. Это старый гараж на углу улиц Васенко и Труда. Оттуда все они и отправлялись – конечно же, скрытно. На этот счет было очень строго.
   – И все-таки, Семен Михайлович, хочется представить "катюши" на улицах Челябинска. Давайте попробуем.
   – Отгружали их всегда ночью. Установка обязательно укрывалась брезентом – тогда говорили "капотом". Колонна выезжала из ворот на улицу Васенко…
   – И на станцию?
   – Да.
   – Семен Михайлович, а само слово "катюша" когда вы узнали?
   – Я знал несколько названий. Офицеры говорили "гвардейские минометы". Солдаты по-всякому их прозвали: гитара, секретка, адская мясорубка и даже Раиса Семеновна с гитарой. А осталось одно название – "катюша". Кстати, мы на заводе направляющие называли спарками, а снаряды – ровсами.

Иван и Биргер

   Иван Степанович Блинов, ветеран войны, дружит с Норвегией. Война их и сдружила.
   История такая. Лето 1942 года – окружение под Харьковом. Плен. Лагеря на Украине, в Польше, в Германии и, наконец, в Норвегии. Сначала город Ларвик, потом город Берген, потом город Тенсберг.
   Когда в мае 1945 года пленные обрели свободу, они – жизнь есть жизнь и молодость есть молодость – стали теснее знакомиться с норвежцами, дружить с ними. Остались в памяти лица, имена, адреса.
   Летом был парад победы в Осло. С американцами, англичанами, норвежцами маршировали и русские, одетые в сборную форму.
   Были проводы, прощания. И встреча с родной землей.
   Потом горячая война сменилась холодной. Шли годы. Норвегия как будто ушла напрочь.
   Но в годы перестройки память стала все чаще возвращаться в Скандинавию. Однажды Иван Степанович отправил письмо в город Берген, в конверт вложил несколько фотографий и листок с просьбой найти и отдать письмо Биргеру Эвенсену. На конверте сделал надпись: "Вскрыть на почте".
   Где-то через месяц Блинов получает письмо от Биргера и Анны-Лизы, с которыми подружился после победы, – теперь они муж и жена.
   Стали переписываться. Переписывались, пока Биргер не пригласил в гости. Это был 1989 год. Поехал.
   В Осло вышел из здания аэропорта на площадь – никто не встречает. Походил, посидел, подумал. И надумал: сел на электричку и махнул в Ларвик, где теперь живет друг.
   Нашел дом, квартиру, поднялся на этаж – никто не отвечает. В госпитале, где работает Биргер, сказали, что он в отпуске. Но нашли телефон сына. Сын сказал, что отец поехал в Осло встречать друга из России.
   Словом, обычная путаница с рейсами.
   Через два года Эвенсены гостили в Челябинске.
   А в 1995 году, когда Норвегия собиралась отмечать день освобождения, в столице вспомнили о русском, который дружит с норвежцем, – о том писали газеты. Иван Степанович с женой были "официальными" гостями Норвегии.
   И еще раз Иван Степанович ездил туда: его пригласил писатель, который пишет книгу о той, уже далекой войне. Блинов, разумеется, снова встретился с другом, который, кстати сказать, живо интересуется Россией и всегда в курсе российских событий.
   История вся. Заключу ее одной мыслью: для людей всех стран и народов естественно стремление к дружбе между собой. Воюют не народы. Народы льют кровь и погибают на полях сражений. А затевают войны те, кто кровь не проливают и на полях сражений не погибают.
   Может быть, не долго осталось ждать, чтобы мы поняли: все войны на земле – гражданские, между землянами. И может быть, пройдет тысяча лет, чтобы мы уяснили: война не решает ничего. Все решает мир.

Правнук лейтенанта

   Кто помянет о павшем воине? Сын? Внук?
   О летчике Петре Еремееве, о его подвиге написал правнук Саша Чухарев, ученик школы № 74 Челябинска.
   Мог ли подумать летчик, погибший в самом начале войны, что почти через 60 лет, в немыслимо далеком 2000 году, немыслимо далекий его потомок напишет о нем, о прадеде, свою работу на городском конкурсе? Нет, об этом он и подумать не мог. Но это так и есть.
   История летчика Петра Васильевича Еремеева принадлежит авиатору же, а позже краеведу В. Т. Кузнецову. Он все архивы перетряс, всех свидетелей отыскал, все факты согласовал. Он же рассказал о подвиге летчика в газетах. А Саша историю прадеда пересказал, что тоже что-то значит.
   Речь о ночном таране. Устоялся факт, что первый таран совершил Виктор Талалихин. Однако оказывается, что за девять дней до него на таран в ночном небе пошел Петр Еремеев. Это тоже факт.
   Петр Еремеев родился близ Аши, а в ней самой провел молодые годы. Пока не уехал учиться на летчика. Выучился. Служил в московском небе. Его же, небо Москвы, защищал с первых дней войны.
   Это случилось в ночь с 28 на 29 июля 1941 года, в 1 час 36 минут. (Событие описал даже Алексей Толстой). Еремеев подлетел к тяжелому бомбардировщику Фокке-Вульф-Кондор с шестью тоннами фугасных бомб под брюхом, нажал гашетки, но пулеметы не выстрелили: к тому времени летчик уже налетался и настрелялся среди бомбардировщиков, шедших на Москву. Оставить вражеский самолет, отстать от него старший лейтенант был не в силах. Ничего другого не оставалось, как зацепить Фокке чем-нибудь, скорее всего винтом. Еремеев прибавил газу и подвел винт под руль глубины бомбардировщика. И все пропало. "МИГ-3" Еремеева перевернулся кверху колесами. Петр сумел его выправить, но машину сильно трясло. Казалось, сейчас она развалится. Еремеев сбросил газ, выпрыгнул и приземлился на парашюте. Он попал к своим и даже сумел по телефону рассказать о таране своему командиру Климову.
   Много позже Климов сказал о том сыну Еремеева, добавив к тому же, что у него был случай сообщить о подвиге Еремеева Сталину.
   Есть свидетельства, что на земле были найдены части немецкого бомбардировщика и отрезок винта с "МИГ-3".
   В одном из боев в октябре 1941 года Еремеев погиб.
   И – пятьдесят лет безмолвия. Может быть, оно объясняется суматохой военных лет. Возможно, не хотелось трогать в хрестоматии войны имя и подвиг Виктора Талалихина. Как бы то ни было, но только в 1996 году родным Петра Еремеева была вручена его посмертная медаль Героя России.
   Важно ли теперь, кто был первым – Еремеев или Талалихин? Наверное, важно. Хотя таранов в небе войны, как говорят историки, было не два, не десять, не сотня, а пять сотен. Важна память. Память России и память правнука Саши Чухарева.

Берлин был так далеко

   В июле 1941 года Иван Исаевич Клименко и мысли такой не мог допустить, что 9 мая 1945 года он будет праздновать Победу на даче Геринга.
   Тогда, в июле 1941 года, под Ельней он допрашивал высокомерного немецкого летчика, который наотрез отказывался говорить. А когда ему предложили подумать, он вскочил, поднял правую руку кверху и крикнул: "Хайль Гитлер!" Тогда немцы, в том числе и пленные, вели себя нагло, высокомерно, не скрывали своего презрения к русским.
   В те дни, когда враг подступился к Москве, Берлин был так далеко… Не было ни одной дороги, которая вела бы туда. А Гитлер? Мог ли подумать Иван Исаевич, что наступит день, когда именно он ворвется в бетонные подземелья рейхсканцелярии, отыщет бункер фюрера и там, на листке в клеточку из школьной тетради, химическим карандашом составит первый акт допроса: "2 мая 1945 года в центре Берлина, в здании бомбоубежища германской рейхсканцелярии подполковник Клименко составил акт…"
   А чуть раньше…
   2 мая 1945 года. Гитлер еще не найден. Сразу, в первый же день, без особых усилий были обнаружены обгоревшие трупы Геббельса, его жены и их детей. Но нужен фюрер. Живой или мертвый. Скорее всего, мертвый, как о нем толковали все свидетели последних событий в бункере – повар фюрера Ланге, его шофер Кемпке, механик Шнейдер, охранник Менгесхаузен, адъютант Гюнше. Арестован вице-адмирал Фосс. К вечеру 3 мая подполковник Клименко с Фоссом едут в имперскую канцелярию. В канцелярии всё кверху дном. Валяются кресла, ящики из-под вина, пустые бутылки, битая посуда, консервные банки. Везде кирпичная пыль, штукатурка, битое стекло.
   Все говорили, что Гитлер мертв, но его труп в тот день не нашли.
   На следующий день, в саду, недалеко от входа в бункер, солдат Иван Чураков на всякий случай залез в воронку от бомбы, заваленную мусором и ветками, порылся в ней, нашел фаустпатрон. "Вылезай, – крикнул ему Клименко, – еще взорвешься". Чураков стал выбираться и тут увидел чьи-то голые ноги. "Товарищ подполковник, – сообщил он, – тут трупы". Из-под мусора солдаты извлекли два обгорелых трупа. Как выяснилось позже, это были Адольф Гитлер и Ева Браун.

   Книгу контрразведчика «СМЕРШ» Ивана Клименко «Тайна бункера Гитлера» мне подарил главный врач санатория «Кисегач» Валерий Иванович Сорокун.
   – Иван Исаевич, – уточнил он при этом, – мой крестный отец. Кроме того, он и мой отец – свояки. Оба – военные люди. Оба из одной деревни Старошумная бывшей Кустанайской области. После победы над Германией Иван Исаевич был направлен на Восток, на войну с Японией. По пути он дня на два заезжал на родину. Я помню, как он меня, трехлетнего, таскал на руках. "Это твой папа?" – спрашивали меня. "Нет, мой папа другой", отвечал я. Мы, конечно, ничего не знали о службе крестного. Военный и военный. Его рассекретили только в 1975 году. И он долгие годы жил в Одессе, работал директором завода пожарной техники. Уже в годы перестройки я ездил в Одессу, гостил у него. И он приезжал на Южный Урал, бывал в Троицке. Ведь Иван Исаевич учился там, в ветеринарном институте. Там, еще до войны, на какое-то время и сошлись две пары – Клименко и Сорокуны. Хочу добавить к сказанному, что И. И. Клименко лично допрашивал генерала Власова и белогвардейского атамана Семенова, он был участником Нюрнбергского процесса. О нем в своих мемуарах вспоминают многие военачальники, в том числе Г. Жуков.

   В начале войны никто не думал, как брать Берлин, как искать в нем Гитлера, как врываться в его канцелярию, как там вести себя. Не до того было. Тогда и Берлин, и рейхстаг, и Гитлер были так далеко… И казалось невероятным, что кто-то доберется до того «логова». Но это все-таки случилось. И «брали» Гитлера не какие-то особые, необыкновенные, «высоколобые» личности, а простые люди, одни из тех, с кем мы жили бок о бок.

Тайна звезды Канопус

   Игорь Константинович Боголюбский – волгарь. Он вырос в Кинешме, «у пристани, на воде, на лодке».
   Школу закончил в Иваново.
   – Все десять лет я учился только на пятерки.
   Там же поступил в институт, на энерго-механический факультет. А еще переводил с немецкого.
   Немецкий учил в школе. Повезло: учительница только что из Германии приехала, она и натаскала за два года.
   Не воевал. Призывался много раз, но так на фронт и не взяли. Дали-таки закончить институт. И направили в Ижевск. Оказался на 622-м заводе.
   – Это 1945 год. Вам 25 лет.
   – Да. А в следующем году приказом министра Устинова меня перевели в Москву. На 88-й завод. Там создавалось СКБ-88. К этому времени из Германии стали поступать чертежи, узлы, детали. От "ФАУ-2". Ее нам предстояло воссоздать. А осенью приехали немецкие специалисты. От Вернера фон Брауна. Сам-то он уехал в Америку. Немецких специалистов разместили в отдельном зале, в голубом. А у нас был желтый. Они к нам заходить не могли, а мы к ним заходили.
   – А Королев?
   – Он приехал в ноябре.
   – Чем вы занимались?
   – Я работал в секторе по хвостовым отсекам. Показал Королеву свой вариант стыковки отсеков. Он посмотрел: хорошо, принято. И увел меня из хвостовых отсеков, сделал ведущим по всей ракете. Это была ракета "1-ЭР". На ней запускали геофизическую аппаратуру, "Белок", "Стрелок" и так далее. И на полигон. Недалеко от Сталинграда. Капустин Яр. Ездили мы туда спецпоездом. Немецким, трофейным. Прекрасные вагоны. Вагон для спецчасти. Вагон штабной, рабочий. Лазарет. Столовая. Склады с продовольствием. Два вагона с мастерскими. В поезде мы жили и на полигоне.
   Работали от зари и до зари. Сначала на технической позиции, а затем за 32 км – на стартовой площадке. Тогда дальность полетов была 300, 500, 600 км, так что Капустина Яра хватало.
   – Все-таки быт ваш был как-то устроен…
   – Конечно. Но как сказать… У нас были и самолеты. Дугласы. ПО-2. И Королев не разрешал мне ездить на полигон поездом. Это большая роскошь – отдыхать в поезде. Самолетом отправлял. А самолет садился прямо у технической позиции.
   – Техническая позиция – это площадка, где ракету готовили к полету?
   – Да. Потом ее перевозили на старт – и опять проверка всех систем… Ракета – очень сложная штука.
   – Гораздо сложнее самолета?
   – Что вы! Самолет – очень простая вещь и достаточно грубая. В самолете – пилот, поэтому не требуется такая точность. А ракета требует почти 100-процентную надежность.
   – Вы понимали, что заняты делом незаурядным?
   – Понимали, конечно. У меня была интенсивная переписка со смежниками. Если вопрос не решается, обращался в спецкомитет. Если вопрос все-таки не решается, иду к Королеву: так и так, министерство отказывается. Королев смотрит переписку, успокаивает: хорошо, сейчас поможем. И по ВЧ набирает номер Берии. Через полдня звонок за звонком: вы что, с ума сошли, вы кому жалуетесь? И все идет как по маслу.
   – А космос? Вы работали и на космическую программу?
   – Что космос? Работа та же. Надо сказать, что к тому времени появился дублер фирмы Королева. В Златоусте. Там 385-й завод после войны закрылся. Корпуса стояли пустые. Его и отдали под СКБ-385. А на фирмы-дублеры Королев обязательно посылал свою команду. Так и я попал в Златоуст. В Златоусте мы начали с нуля. Когда я туда приехал, там застал только группу молодых специалистов, которыми некому было заняться. Я их как-то определил, а 15 человек взял с собой в Москву, чтобы они в фирме Королева набирались ума. Через полгода они вернулись в Златоуст, где мы начали делать ракету "8-А-61".
   – В Златоусте вы оставались долго?
   – До Хрущева. Я был в Сочи, ноги лечил. Туда позвонил Королев, сказал, чтобы на обратном пути заехал к нему. Я заехал. "Ты освободился? Как только сдашь заводы по актам, приезжай". И вручил мне вызов. Он у меня хранится до сих пор.
   Заводы я сдал в конце декабря 1966 года. И выехал к Королеву. Встретили меня хорошо. Люди-то все знакомые. "А где Сергей Павлович?" – "Он заболел, лежит в кремлевской больнице". Референт Королева меня успокоил: сегодня вечером я доложу ему о вас. Ведь мне нужна прописка, жилье. На следующий день прихожу, смотрю – все какие-то сникшие. "Что такое?" – "Сергей Павлович умер". – "Как?" – "Во время операции".
   Задумался я. Как же мне теперь быть? То, что мог Королев, никто сделать не сможет. Подумал я, подумал и решил вернуться в Челябинск.
   – Игорь Константинович, а с космонавтами были знакомы?
   – Был, конечно. С Титовым, с Леоновым. Работали же вместе. Правда, когда Гагарин полетел, я служил уже в совнархозе. А в Златоусте у меня был молодой специалист Костя Феоктистов. Сохранилась фотография: мы сидим с ним на крыше строящегося дома. Это был субботник. Я удивился, когда он полетел в космос: на вид он был довольно хилый и, кажется, болел язвой желудка.
   – Мы остановились на том, что вы вернулись в Челябинск.
   – Да, вернулся, работал на Станкомаше. Потом в "ОКБ-700". Потом в Златоусте баллистическую ракету стали переводить на морскую тематику. Строить ракеты для подводных лодок. КБ перенесли в Миасс, где построили базу для КБ. В том числе и башню с бассейном для испытания ракет.
   – А Макеев начинал в Златоусте?
   – Да. Его избрали секретарем комсомольской организации КБ. Через пару лет его перевели в ЦК комсомола. Позднее Королев рекомендовал его в Миасс главным конструктором.
   – И вы стали работать на КБ в Миассе?
   – Да. Работали и на "Буран". Затем нас подключили делать мощную электронную пушку. Мыслилось ставить ее на крылатую ракету В. Н. Челомея. Пушка должна была создавать вокруг ракеты плазменное облако, чтобы никакой локатор не мог ее засечь.
   – Я слышал, что можно запускать ракету сквозь лед. Например, в Северном ледовитом океане.
   – Из-под воды запускали. Надо знать, что на первых порах ракета очень неустойчива. Устойчивость она приобретает потом, когда наберет скорость. Сначала ее ведет автономная система ориентации, а потом она управляется по звезде.
   – По звезде? И днем?
   – Да, астроблок "ловит" звезду и корректирует полет по ней.
   – А по какой именно?
   – У нас была звезда Канопус.

Сырые полости

   В июле 1926 года И. Г. Горохов и еще несколько сотрудников местного музея отправились в Коелгу – в очередную экскурсию того дождливого лета. Краеведов интересовали пещеры.
   Первая пещера, которую они отыскали, находилась по дороге из Коелги в Ключи, в восьми верстах от Коелги, в двух верстах от реки Сухарыш. Эту пещеру знали будто бы еще исследователи нашего края П. И. Рычков и Ф. М. Стариков. В старину пещеру называли "Притон", по преданию в ней жили казаки еще до заселения местности.
   И. Г. Горохов и его спутники тоже нашли пещеру обитаемой. Они оставили детальное описание подземного "храма". "Престол" из камней, стеклянная лампада с фитилем. Латунный, восьмиконечный, "животворящий" крест. Поминальник с надписью чернилами на корочке "книга Зырянова". Три рукописные книги в кожаных переплетах. Свечи. Полотенце. Коробок спичек. Булка хлеба, калач.
   Посреди грота – обрубок дерева, вкопанный в земляной холмик. Отшельник, которого спутники встретили, выйдя из пещеры, объяснил, что когда-то в гроте-келье жила женщина с ребенком. Однажды она была застигнута водой. Сама спаслась, а ребенок погиб. Тут же она его и похоронила. От креста остался один обрубок.
   В старые времена место считалось священным, сюда удалялись "для подвига, для сосредоточения и молитвы". Правда, в пещере жить нельзя, в ней сыро и холодно, ее заливает талыми и ливневыми водами, от которых – слой ила на полу.
   Вторая пещера– на левом берегу реки Сухарыш, недалеко от места ее впадения в Увельку. Сюда ежегодно в первую субботу после Троицы собирались с окрестных селений старообрядцы-беспоповцы, справлять службы. В 1910 году житель Коелги Я. Л. Хохряков у входа построил часовню, которая была разрушена через десять лет. Недалеко от пещеры располагалась коммуна "Чала".
   Очень давно, как говорили, в пещере жили три старца. Там они и похоронены. К их могилам и собирались старообрядцы. Брали землю с могилок и воду из ключа, бившего в глубине пещеры.
   В том месте, где Сухарыш впадает в Увельку, издавна были известны еще две пещеры. Наконец, еще одна – по дороге из Коелги в Кичигино, ниже Коелги верстах в шести, на правом, высоком берегу Увельки, в так называемых Титечных горах.
   В старину говорили, что пещеры вдоль Увельки связаны между собой, и их ходы вроде бы тянутся аж до Троицка и даже дальше, до Бобровки. Неужто кто-то обходил? Это, как я понял, непросто, потому что пещеры залиты слоем грязи.
   О многом могли бы рассказать пещеры вдоль Увельки, но они умеют только молчать.

Зубр, Риль и другие

   Кто-то мне рассказывал, как однажды (вскоре после войны) он был поражен видением, подобным наваждению: в лесу, на берегу одного из каслинских озер, вдруг возникли странные люди в нездешних одеяниях, изъяснявшиеся на немецком языке. Кто в шляпе, кто без головного убора, кто в плаще, кто в клетчатом костюме, эти люди стояли, заложив руки за спину и подняв головы, обмениваясь короткими репликами. Они явно наслаждались тишиной, ароматами, лесом, озером, небом… Странные пришельцы исчезли так же внезапно, как появились, – только серая «Победа» мелькнула за сосновыми стволами.
   Десант немецких ученых на Сунгуле тогда, в 1947 году, и верно, весьма напоминал инопланетный. Такие люди Каслям были в диковинку. Люди из другого мира, из другой жизни.
   Инопланетянами казались не только немецкие, но и русские ученые. Они тоже были очень странными. Вроде заключенные, а почему-то щедро ожалованные. Зэк, а ему особняк о пяти комнат – спроста ли?
   Биолог (заключенный) Д. И. Семенов – гитарист. Имел обыкновение ходить в белых брюках и голубом пиджаке. Для гостей держал в запасе хороший коньяк. Биолог и физик (заключенный) Н. В. Лучник – коллекционер марок, рисовальщик, стихотворец. Его перу принадлежит поэма "Сунгулиада". Химик В. Л. Анохин (заключенный) вышивал крестом подушечки, хорошо пел и рисовал. Генетик С. Р. Царапкин – красивый баритон, лучший игрок в городки. М. Ю. Тиссен – прекрасный пианист. Ю. И. Москалев – очень сильный шахматист, книголюб, охотник, рыболов. Вильгельм Менке, ботаник, всем семейством собирал гербарии. Генри Ортман – яхтсмен. Дочь Ланге Хане по имени Лора – единственная, может быть, на весь Урал фигуристка на льду. Наконец, сам Тимофеев-Ресовский – вообще энциклопедист. То, что он любил петь, танцевать и вообще веселиться, – это само собой, от характера, а еще он прекрасно знал историю – русскую и европейскую, живопись, музыку, поэзию. А жена его, Елена Александровна, изнывала от того, что более семи лет не была в концерте и что часто видит во сне, как входит в большой концертный зал, а у рояля – Рихтер.
   Свой досуг ученые отдавали лыжам, футболу, волейболу, кино, танцам, художественной самодеятельности, сбору грибов, ловле раков и просто наслаждению природой. Впрочем, и все остальное было ради удовольствия, а не ради хлеба насущного.
   На взгляд местных жителей, ученые на Сунгуле жили за колючей проволокой и острыми оградами, но – в раю. Научным сотрудникам были назначены оклады от полутора до двух с половиной тысяч рублей. Заведующие отделами имели до 4,5 тысяч рублей в месяц, немецкие ученые получали до 6,5 тысяч рублей, а самый отмеченный из них, Николас Риль, – 14 тысяч рублей. Без портфеля он не мог унести свой заработок из кассы. Между тем средний заработок в промышленности исчислялся в 700 рублей. А деревня в те годы вообще денег не знала.
   На Сунгуль, преимущественно для немецких ученых, доставлялись свежие фрукты, не без винограда, чешское пиво, хорошие папиросы и сигары.

   Контрасты жизни… И перепады судеб… У каслинцев невзыскательная устоялость, устойчивость, патриархальный штиль, у ученых – то взлет, то падение, то близко к гибели, то близко к роскоши. Тимофеев-Ресовский был доставлен в Сунгуль едва живым. Он не мог стоять на ногах, его внесли в корпус на простыне. Но таков перепад: из тюрьмы, из лагеря сразу, без перехода, – в райское место, на курорт.
   Такой же кульбит испытал Николай Викторович Лучник. Потом он вспоминал, как в "столыпинках" их, зэков, набивали в купе не пять, не семь человек, как положено, а по тридцать и более. "Такое купе – плотно спрессованная человеческая масса, где неизвестно, где чья рука, где чья нога. Невозможно поверить, что в этой человеческой массе люди могут просуществовать хотя бы час, а они едут в ней днями и днями".
   И что потом? Потом, в Сунгуле, после гнилой кильки, на завтрак – и белый хлеб, и сливочное масло, и морковь, тушеная в сметане, и глазунья с колбасой, и кофе с молоком…

   Я не знаю, получил бы Тимофеев-Ресовский такую известность, какую получил, если бы не повесть Д. Гранина «Зубр». Боюсь, что известность его была бы много скромнее. Короткое слово «зубр», сказанное писателем вовремя, так и прилипло к Тимофееву-Ресовскому. Образ, найденный Граниным, отмечен счастливым совпадением: и во внешнем облике, и в характере, и в судьбе Тимофеева-Ресовского, действительно, есть что-то от зубра. (Само-то слово было подсказано женой Николая Владимировича, когда она увидела картину челябинского (тогда) художника Рубена Габриэляна. То был портрет Тимофеева-Ресовского с портретом же Нильса Бора на стене и статуэткой зубра каслинского литья на столе. Тогда Елена Александровна и произнесла: «Три зубра». Из трех остался один.)
   Знающие люди говорят, что Тимофеев-Ресовский (вместе с двумя немецкими учеными) впервые определил размер гена. И, кроме того, познал кое-что в таких вещах, как хромосомы и мутации. Но ничего не стоило втравить его в глубокомысленный разговор о чем угодно, потому что ничего нет такого, что нельзя поднять до высот науки. Особенно охотно он общался с молодыми умами. Правильно сказано: он был не только ученый, но еще и учитель. Не ген сделал его популярным в среде научной молодежи, а знаменитые семинары на берегу озера Большое Миассово, в которых мудренно переплетались размышления и развлечения, диспуты и тосты, физика и лирика.
//-- * * * --//
   Теперь нам дано знать, что такое Лаборатория "Б". Решение о ее создании было принято в начале 1946 года. Еще ничего нет – ни атомной бомбы, ни ядерного реактора, ни самой радиации, а уже определено предназначение Лаборатории "Б" – изучить, на какие последствия способно разорванное атомное ядро. Я не скажу, что Лаборатория "Б" только для того и создавалась, чтобы найти защиту от атома, но и для защиты тоже.
   Усилием воображения вернемся в начало 1946 года. Страна, едва опомнившаяся после изнурительной войны. Разруха, бедность, нищета. Где ее взять, эту Лабораторию "Б", которая должна начать тончайшие исследования в очень смутной области знаний. Тут голыми руками, одной страстью ничего не добиться.
   Кроме страсти, ничего и не было. И не на что было рассчитывать, кроме как на победу. Да, на Победу! Из Берлина на берег озера Сунгуль было доставлено все, что требовала наука: оборудование, аппаратура, инвентарь, материалы, библиотеки, а также трофейные кровати, ковры, пианино, холодильники и прочее. Ученые получили в свое распоряжение рентгеновские аппараты, спектрометры, потенциометры, колориметры, микроскопы, микротомы, термостаты, счетчики, сушильные шкафы, муфельные печи, центрифуги, весы, специальную посуду, свинцовые стекла и листы, а также опытные участки и пруды, оранжерею, аквариумы, виварий.
   Вместе со всем этим научным имуществом из Германии были вывезены и немецкие ученые, те, которых не вывезли американцы (человек триста всего, считая и домочадцев). Многие из них попали на Сунгуль. Это – Карл Циммер, которого Тимофеев-Ресовский называл лучшим дозиметристом мира. Это – Ганс Борн, опытный радиохимик. Это – Александр Кач. И наконец, это – Николас Риль, прибывший позднее.
   К тому времени Николас Риль успел уже в Электростали показать освоенную еще в Германии технологию производства металлического урана. Это произвело на Сталина такое сильное впечатление, что он отблагодарил Риля со сталинской щедростью. На Сунгуль Риль приехал со звездой Героя Социалистического труда на пиджаке. Был он еще и лауреатом Сталинской премии первой, разумеется, степени. Дана была ему премия – 350 тысяч рублей, кроме 350 тысяч, полученных прежде того. И подарен автомобиль. И пожалована дача с обстановкой. И установлен двойной оклад на все годы работы. И право бесплатно разъезжать с семьей на всех видах транспорта. И обучать детей в любых учебных заведениях.

   Николаус Риль, научный руководитель Лаборатории "Б":
   – Судьба Тимофеева-Ресовского заслуживает особого описания, она является характерной для сталинского послевоенного времени. Тимофеев был советским гражданином. В 20-е годы он был приглашен в Берлин, в Кайзер-Вильгельм институт мозга, немецким ученым по изучению мозга Фогтом, который по поручению Советского правительства занимался исследованием мозга Ленина в Москве. Не отказываясь от советского гражданства, он оставался там до конца войны. Его работы – особенно исследования по радиационному воздействию на наследственность, выполненные вместе с Дельбрюком и Циммером, – способствовали его авторитету. Нацистское правительство оставило его лично на долгое время в покое. Но его старший сын за контакты с советскими военнопленными был арестован и брошен в концентрационный лагерь. Тимофеев думал, что ему уже нечего бояться русских. Поэтому, а также из-за чувства своей принадлежности к России он остался в Берлине, когда туда вошли советские войска. Спустя некоторое время он был арестован и приговорен к 10 годам лишения свободы.

   Помогли ли немцы в создании атомного оружия в СССР? Разумеется, помогли. И что, без них ничего не получилось бы? Получилось бы, конечно, но – когда?
   Если коротко и просто, то Лабораторию "Б" "вели" физики и биологи. Но физика там была биологическая, а биология – физическая. Так, в скрещении, родилась биофизика. Две науки, претендующие в естествознании на лидерство, тогда переплелись. Когда в Сороковке "зажгли" первый реактор, оттуда в Лабораторию "Б" привозили в колбе "продукт 904", "юшку", как говорил Тимофеев-Ресовский, буроватую жидкость – смесь осколков деления урана. Из "юшки" надо было выделить изотопы, очистить их и работать с ними.
   А работа в том и состояла, чтобы изучить (где первыми в мире, где – вторыми), как радиация воздействует на все живое, где она накапливается и как выводится. То есть Лаборатория "Б" начинала то, о чем после Чернобыля до сих пор судачит вся мировая общественность.

Человек с головой

   В молодости Лазарь Михайлов знал два голода. Один – в прямом смысле, желудочный, ненавистный, навязчивый, а второй – в смысле переносном, головной, желанный, недоступный, – голод на знания. Пока он учился, эти два голода в нем ревниво совмещались, ревностно сопровождали его.
   В пять лет мальчик страдал от того, что не может прочесть письмо отца с первой мировой войны, и не мог даже помыслить, что через три десятилетия будет принимать участие в создании атомной бомбы.
   Науку он брал приступом. Так в техникуме он решил, к своему изумлению единственный в классе, две задачи, для решения которых у него не было никаких знаний. Знания он "вытащил" из своей головы. Так в институте он одним из последних написал свой дипломный проект: сел за него утром после выпускного вечера и, сразу с головой уйдя в тему, только прихлебывая пиво, которое притащили ребята (осталось от бала), несколько дней работал, не разгибая спины. В итоге на отлично защитил проект, посвященный "темной" в те времена производственной автоматике.
   На Челябинском тракторном, куда Лазарь Михайлов был направлен после института, его, молодого, двадцатипятилетнего, почти сразу же назначают начальником электротехнической лаборатории. Заводчане обнаруживают, что среди молодых специалистов есть такой, который способен пробивать любые научно-производственные бреши, – стоит лишь обратиться к нему. И он с удовольствием пробивал эти бреши. Случаев было много. Например, такой. Заводу не хватало воздуха. А все потому, что часто выходили из строя два синхронных мотора с компрессорами. Обратились к Михайлову. Он исследовал моторы и выяснил, что виновата немецкая фирма-поставщик АЭГ. В это не верилось. И вообще, опасаясь конфуза, завод не хотел предъявлять претензии зарубежной фирме. Все-таки иск был направлен. Фирма отвечала: "Ваши тонкие исследования, к сожалению, вынуждают нас принять ваши доводы". Мало того. Сама фирма не смогла конструктивно поправить свои моторы. Это сделал тот же Михайлов, после чего двигатели исправно работали еще несколько десятилетий.
   Он входил в пространство мышления глубоко и бесстрашно. Несколько раз случалось, что от перенапряжения мозг отказывался мыслить, срывался, замыкался, "перегорал". Так он зарабатывал себе отдых.
   А теперь послушаем самого Лазаря Андреевича Михайлова.
   – Лазарь Андреевич, поговорим о бомбе. Итак, вы принимали участие в ее создании?
   – Да. В качестве ответственного специалиста.
   – Но это, простите, общие слова. А конкретно?
   – Я работал по заданию академика Ю. Б. Харитона. Занимался урановыми проблемами…
   – Начнем с начала. Как вы причастились к урану?
   – Я работал на ЧТЗ. Работником был не совсем ординарным. Наверное, меня заметили главный инженер и директор завода. По их поручениям я выполнял разные работы, далекие от моей специальности.
   – Это как?
   – Приведу такой пример. Заводу нужен был генератор, который дал бы трехфазный ток на сборку танков, – для инструментов. Вызывает меня главный инженер С. Н. Махонин: "Вы сможете спроектировать и изготовить генератор у нас в электроремонтном цехе в течение месяца?" На всякий случай я отвечаю ему: "Дайте подумать два дня".
   Я знал, что такой генератор на заводе нельзя было изготовить в принципе. Но, уже выходя из кабинета, я начал искать варианты. И кое-что придумал. Тут же пошел на склад. Там отыскал два асинхронных генератора. Выписал их. В тот же день перевез в электроремонтный цех. За ночь два генератора собрал в один, связал. На следующий день агрегат перевезли на место. Опробовали. Все нормально. Осталось выполнить разводящую сеть – и установка готова к работе.
   Еще через день инструменты на сборке подключили к сети. Опробовали. Все нормально. Звоню Махонину: приходите посмотреть генератор. Он не понял. Даже рассердился: у меня нет времени что-то там смотреть. Потом все-таки пришел. Посмотрел. Помолчал. Только и сказал: "Как нашли решение?" Я показал пальцем на свою голову.
   – А причем тут атомная бомба?
   – До бомбы надо дойти. Сижу в кабинете у директора ЧТЗ Зальцмана. Он вытаскивает книгу и говорит: "Надо заняться этим делом". Смотрю – автор инженер Гровс. Про атомную бомбу. Секретное издание. Но какое отношение к атомной бомбе имею я? Нет, я не могу. Директор меня "успокоил": прежде, чем отказываться, надо войти в курс дела.
   – Это какой год?
   – 1945-й. Или 1946-й. На Японию бомба уже была сброшена. Опять отправили меня в Москву, в публичную библиотеку, в спецзал. Сидел я там с утра до ночи. Мне помогло то, что я знал два языка, немецкий и английский.
   – Два языка? А где изучили?
   – Немецкий изучил в институте, а английский уже на заводе. Самоучкой. Искал людей, владеющих языком. Это отдельная история. Словом, месяц сидел я в библиотеке. Конспектировал. Переводил. Из иностранцев там были Харкинс, Вейсскорф, еще кто-то. Из наших ученых – Тамм, Курчатов. Много думал. Я сразу понял, что сам секрет мне в библиотеке не вычитать. До него надо доходить самому. И я после долгих утомительных размышлений вник в суть дела.
   В Челябинск вернулся с умственным переутомлением.
   – Это что такое?
   – Это такое состояние, когда не можешь и не хочешь думать. И вообще наступает полное безразличие, апатия.
   – Это болезнь? Надо лечиться?
   – Да, но прежде всего – отдохнуть. Это было у меня не впервой. Случалось и раньше. Через некоторое время, после отдыха, я пришел к Зальцману и сказал, что надо доложить, кому следует, о моих выводах. В Москве у нас был свой человек, нарком танковой промышленности В. А. Малышев. Зальцман позвонил ему.
   Опять поехал я в Москву. Малышев принял нас, со мной были два помощника, моментально. Только начал я ему докладывать, он берет трубку и кому-то говорит: "Четвертый, здравствуйте, у меня инициативная бригада по вашим интересам". А нам: "Вас вызывает Борода". Борода? Какая еще Борода? Нам объяснили, как доехать до Бороды. Выйти на станции метро Сокол, там должен стоять автобус. Зайти в него, ничего не говорить, садиться. Он довезет. Мы сели, поехали. На посту проверили наши документы. Солдат с ружьем нажал кнопку, приходит майор, ведет нас в приемную. В приемной нам говорят, что Игорь Васильевич уже ждет нас. Так это, оказывается, сам Курчатов! С его трудами я уже знаком. Дверь открывается, нас встречает моложавый человек без пиджака с длинной бородой. Я представился, сказал, чем занимался и к каким выводам пришел. "Хорошо, молодцы, – сказал Курчатов. – Подключайтесь". А подключились мы к семинарам по проблеме урана, которые тогда проходили в Академии наук.
   Потом я занимался проблемой автоматического управления реакторами.
   – Вы жили в Москве, в командировке?
   – Да. Семья оставалась здесь, в этой квартире, где мы сидим. Кстати, эту квартиру занимал нарком Малышев, когда наркомат танковой промышленности во время эвакуации находился здесь и размещался в здании Детского мира. Тут телефоны были даже в ванной.
   Через некоторое время началась работа по основному изделию. Мы приехали в Арзамас-16, устроились в гостиницу. На следующий день вызывают к начальству, а это генерал Зернов и академик Харитон. Харитон и Зельдович поставили перед нами задачу – разработать механизм инициирования ядерного взрыва так, чтобы разброс процесса был не более одной сорокамиллионной секунды.
   Такие секунды инженерными методами не разрешить. Но меня это не очень смутило, потому что я знал – в этом не будет необходимости. У меня было свое решение.
   Когда проект был готов, нам поручили поставку комплектующих изделий для первой атомной бомбы.
   – Кому нам?
   – Это "ОКБ-700" на ЧТЗ.
   – Что, ЧТЗ тоже принимал участие в производстве атомной бомбы?
   – На заводе была кучка специалистов, которые изготовляли эти комплектующие изделия. Вся ответственность лежала на мне. Сам я на самолете ЧТЗ, в сопровождении солдат, возил изделия в Москву. Точнее, в Арзамас-16.
   Испытание атомной бомбы, как известно, прошло удачно. На испытаниях я не присутствовал, узнал о них из печати. Потом еще какое-то время я продолжал работать в Арзамасе-16, пока не был вызван в ЦК, который и отправил меня в Челябинск на завод № 255, так назывался завод электромашин, он в то время переживал не лучшие времена.
   – А кто знал, чем вы занимаетесь?
   – На заводе я работал наездами из Москвы, здесь не знали, что я делаю.
   – Вы были секретным человеком?
   – Как только переступил порог Арзамаса-16, сразу дал подписку.
   – А если знакомый спрашивал, где работаете?
   – Я не мог открыться никому.
   – Даже и жене?
   – И она ничего не знала.
   – Как я понимаю, вся страна работала на ядерную бомбу, и вы были частицей этой огромной системы?
   – Да. Но меня не забыли. В числе других мне присудили Сталинскую премию, как сказано в дипломе, за выполнение спецзадания, и за это же был награжден орденом Трудового Красного знамени.
   – Где вы работали потом?
   – На заводе электромашин, как уже сказал. Потом в институте НИИтехмаш, в совнархозе, в СКБ "Ротор". На пенсию вышел в 1991 году в возрасте 80 лет, имея трудовой стаж 62 года. Сознательно или по наитию, от первого импульса или по внутреннему развитию, по подсказке учителей или по собственному разумению – моя жизнь была посвящена широкому набору знаний и отдаче их на благо своей страны.
   – Такой ваш итог в свои девяносто лет?
   – Да, такой итог. Жизнь прошла без скуки.

Перед ядром

   Я приглашаю вас заметить Борю Литвинова, долговязого подростка, который с матерью ходит по улицам разрушенного Сталинграда. Это, если я не ошибаюсь, 1943 год. Мать с сыном возвращаются из эвакуации. В Сталинграде у них пересадка. До поезда несколько часов, и они осматривают город, его развалины. Запомнилась истолченная в пудру земля Сталинграда. Такую землю он увидит потом на полигонах.
   Пройдет десять лет, и студент Борис Литвинов – белый воротничок поверх темного пиджака – нежданно-негаданно получит свою первую награду, орден Трудового Красного Знамени за участие в создании нашей первой водородной бомбы.
   Еще через десять лет он, 32-летний ученый, уже главный конструктор ядерного центра в Снежинске, будет приглашен в Кремль вместе с Ю. Б. Харитоном, А. Д. Сахаровым, Я. Б. Зельдовичем, Е. М. Забабахиным. Тогда Политбюро и силовые министры обсуждали итоги ядерных испытаний 1961 года. Напротив Литвинова сидели два генерала – Малиновский и Гречко. "А что, страшно?" – допытывались генералы. Ученый отвечал сдержанно: "Приезжайте, посмотрите". А на банкете он самому главе государства Хрущеву подсказал, что, дескать, неплохо бы возить на ядерные испытания генералов и политиков.
   В 1965 году Литвинова сначала понизили в должности, а потом за тот же "грех" удостоили Ленинской премии.
   Уже на исходе карьеры будут новые награды, звания, знаки отличия – академик, Герой Труда, ордена Ленина, "За заслуги перед Отечеством II и III степени", Почетный гражданин Челябинской области.
   И чем все закончится? Все закончится тем, что поэт Олжас Сулейменов скажет о маститом ученом: "Мы уничтожим ядерное оружие, а тех, кто его создавал, отдадим под суд".
   Может быть, с тех пор к поэтам Борис Васильевич относится снисходительно. Что возьмешь с Олжаса Сулейменова? Он и не догадывался, что ядерное оружие создавал весь советский народ, включая и его самого.

   Тогда, на пятом курсе, не сразу и очень невнятно декан «открыл», что его и еще несколько парней направляют к «какому-то» Харитону. До места добирались странно. Им сказали: сначала на Цветном бульваре, в глубине двора, в каком-то закутке найти контору, где взять все, что положено. Потом отыскать эшелон на Рижском вокзале, где оставить вещи, а самим отправляться с Казанского вокзала. Первое, что бросилось в глаза, когда приехали, – монастырь, какая-то Саровская пустынь…
   Приняв пятерых студентов, Юлий Борисович Харитон сообщил им, что они прослушают курс лекций "непосредственно по вашей работе". – "А работа какая?" – "Потом узнаете".
   Впрочем, к пятому курсу они уже вроде бы поняли, что из них готовят проектантов ядерных реакторов, как тогда говорили – "котлов". Однако их "бросали" то на металлофизику, то на взрывное дело, то на спектрографию. У Харитона им предложили курс газодинамики, то есть теорию сверхбыстрых процессов, их регистрацию. И только после этого в общих чертах открыли тему дипломной работы: металлический шар сжимается взрывом – надо зарегистрировать, как это происходит, как распределяются плотности по радиусу. Литвинов по своей методике работу выполнил, плотности зафиксировал, получил "отлично" и собрался домой, но его руководитель Д. М. Тарасов остудил парня: надо остаться. Почему? "То, чем вы занимаетесь, очень актуально, и надо за месяц работу закончить". Что было делать, остался. Пришлось огорчиться самому и огорчить студентку-медичку Аллу в Симферополе – отложить встречу с ней.
   Когда работа была закончена, "ее буквально выхватили из рук". Оказалось, что исследование студента удачно вписалось в конструкцию термоядерной бомбы и потом было "оценено" орденом Трудового Красного Знамени.

   В Сарове Борис Васильевич успел жениться, поселиться с Аллой сначала в кухоньке общежития, а позже в коттедже (как-никак его устройства ядерных зарядов оказались «с результатом») – и вдруг его, беспартийного, вызывают в ЦК и предлагают переехать на Урал. Предлагают настойчиво, одна беседа, вторая, третья… «Но я не состою в партии». «Вы можете не состоять в партии, но коммунистом быть обязаны». Знакомые делали хорошую мину: нечего, мол, и раздумывать, надо ехать – все-таки такая должность… А должность – главный конструктор нового, второго, ядерного центра. Наконец, в ЦК сказали: мы вас больше не будем уговаривать, но учтите, что с сентября начнутся ядерные испытания, а их нельзя начинать без главного конструктора.
   И начались скитания по полигонам: темно-серая роба, кирзовые сапоги, кепка. То Новая Земля, где-то за Маточкиным Шаром, – неземные, пронзительные краски Заполярья, то казахские степи, Семипалатинский полигон – огромное выцветшее небо, вылинявшая зелень трав, напористые полынные ветры…
   Один из первых взрывов на Новой Земле не впечатлил – эффект пропал в низких тучах, опустившихся в сумасшедшую метель, когда ветер не давал оторваться от леера [21 - Здесь: туго натянутые трос или веревка, используемые для того, чтобы держаться за них при сильном ветре.]. Но через день выяснило, и второй взрыв показал себя во всей своей красе, которую ни описать, ни осознать. И что сказать о взрыве, если его можно увидеть только за 150 километров, из бетонного укрытия, через черные стекла? Сам взрыв – одно мгновенье, которое не ослепляет, а выжигает глаза. Сколько ни существует Земля – такого она не знала прежде. Человеку надо было расковырять атомное ядро, кое-что в нем понять, в земной коре по крупицам собрать урановые вкрапления руд, сотворить неведомый природе плутоний, вылепить из него две полусферы и сжать их так, чтобы затрещали атомные орбиты… И кто он, человек, после этого? Мудрец или глупец? Богу подобный или Богом испытуемый?
   А подземные взрывы на Семипалатинском полигоне? Внизу, на дне штольни, гранит превращается – во что? Не в жидкость, не в газ, а в плазму, и это за доли секунды. На такие метаморфозы вещества остывшая земная кора не способна, они присущи термоядерному нутру солнца или звезд. Точнее сказать, на Земле они "спрятаны" внутри ядра, закованы в него.
   После взрыва стены раздвинутой, раздутой в каменном монолите полости все-таки оплавляются, как-то по-гончарному покрываются "глазурью" – что тебе "кувшин" в глубине недр, емкость, пригодная для налива.

   1974 год. Конфиденциальная информация из министерства о характеристиках американских разделяющихся боеголовок (боевого блока) для Трайдента: узкий конус невероятно миниатюрной величины. К тому же корпус изготовлен из кевлара, нового материала на основе углеродных нитей. На долю корпуса приходится всего 0,3 массы боеголовки, на долю автоматики – 0,09, все остальное – ядерный заряд. Необычно расположены на оси боеголовки центры давления и тяжести. Компоновка – сверхплотная.
   Ничего подобного мы не имели. "Было над чем задуматься".
   Через несколько дней Литвинову позвонил Виктор Петрович Макеев:
   – Что скажете об этом?
   – Пока мы не знаем, как американцам удалось создать такую боеголовку.
   – А не утка ли это?
   – Так думать проще, но вряд ли правильно.
   Опять надо было из ничего создать нечто. На это ушло десять лет. Литвинов: "Мы создали боеголовку, которая легче американской и мощнее ее. Аналогов этой конструкции нет".

   Война, на которой воевал Борис Васильевич Литвинов, называлась холодной. Начинал он лейтенантиком, а закончил генералом. Это были годы, когда, глядя на своих сыновей, матери шептали: «Только бы не было войны». А война была. Тех, кто в ней воевал, страна держала в строгом секрете. А мы думали, что живем в мирное время, благодарили судьбу за то, что была она милостивой к нам, отвела от глиняных окопов, гаревых атак, гнойных ран, безымянной смерти.
   Да, ядерное оружие не воевало. Да, им нельзя воевать, можно только угрожать. И слава Богу.

Драма по имени Маяк

   Ах, если бы не было у нас на Южном Урале ядерного «Маяка»…
   Если бы не было "Маяка", то…
   То теперь бы, как прежде, ловили бы лещей в озере Кызылташ, на болоте Карачай охотились бы на уток, а у деревни Бердяниш собирали бы грибы.
   Если бы не "Маяк", то по "неизвестной причине" в октябре 1957 года не пал бы полуторагодовалый бычок красно-белой масти у жителя деревни Бердяниш Ш. Нигматуллина. А у односельчанина Х. Гафарова не пала бы телка. А у К. Вахитова не пал бы баран. А у всех жителей Бердяниша не пало бы 72 коровы, 52 теленка, 193 овцы, 88 коз, 24 кролика, 588 гусей, 74 утки, 1130 кур и 6 индеек. Все это поголовье сразу пало "по неизвестной причине" и тогда же, осенью 1957 года, было зарыто в яму.
   Если бы не "Маяк", С. Иманов не оставил бы свой дом в Бердянише со всем имуществом в обмен на 5764 рубля. И Р. Кузееву не пришлось бы уничтожать одеяла, наволочки, скатерти, телогрейки, костюмы, валенки, чулки, которые оказались "загрязненными", и получить за них компенсацию в 3185 рублей. И разве согласились бы 85 жителей Бердяниша сжечь все свое имущество, оцененное в 104798 рублей 5 копеек?
   Если бы не "Маяк", была бы цела деревня Бердяниш, которая в феврале 1959 года была "ликвидирована путем сжигания".
   И не она одна. Вместе с ней с лица земли исчезли деревни Сатлыкова и Геликаева, а позже еще 20 деревень, в которых жили 9600 человек.
   Если бы не "Маяк", то через много лет не были бы ошарашены 227 тысяч человек, которым сообщили, что они жили и живут на опасной территории. И на самом "Маяке", на его промплощадке, рядовой М. Полухин не принял бы сразу 150 рентген, и не были бы пронизаны невидимыми лучами пять тысяч человек – солдат, строителей, заключенных, самих работников комбината, а позднее 38 тысяч ликвидаторов.
   Если бы не "Маяк", то в 16 часов 20 минут 29 сентября 1957 года не взлетела бы в воздух бетонная "банка", в которой высохли, разогрелись и взорвались растворы, содержавшие 20 миллионов кюри, подняв в небо пыльное изотопное облако, оставившее на земле "след", протяженный в пространстве на сотни верст и протяженный во времени на сотни лет.
   И не пришлось бы снимать и вывозить 320 тысяч кубометров "грязного" грунта, а взамен привозить 420 тысяч кубометров грунта чистого. И не пришлось бы перепахивать 20 тысяч гектаров полей.
   Если бы не "Маяк", то была бы чистой река Теча и ее пойма, ее воды и ее илы. И не пузырили бы ее Метлинский, 10-й, 11-й пруды с их миллионами кюри. И с ее берегов не исчезли бы еще два десятка деревень, кроме самых больших – Муслюмово, Бродокалмака, Русской Течи и Петропавловки. И теченская вода не убила бы Нину Жернову 18 лет, которая умерла от лейкоза в августе 1954 года.
   Если бы не "Маяк", то не выселяли бы людей еще до его закладки – сначала освобождая территорию под его реакторы и заводы, а потом "очищая" его окрестности, когда в "зону особого режима" попали 98 населенных пунктов. Тогда были переселены 2269 человек – осужденные по 58-й статье, бывшие кулаки, спецпереселенцы, военнопленные, вообще "подозрительные" люди.
   Если бы не "Маяк", то мы понятия не имели бы о лучевой болезни. И сорокалетний работник комбината А. Каратыгин, получивший огромную дозу радиации, не умирал бы в бреду от острой лучевой болезни, уже без волос, с кровотечениями из ран, с распадом кожи и тканей на голенях и стопах, с гангреной, приведшей к ампутации ног. Правда, его удалось спасти, и он, вновь, обретя себя как инвалид, прожил еще 35 лет, но ног ему не вернули.
   Если бы не "Маяк", то пятьдесят лет не висел бы над нами страх за свое здоровье, за здоровье своих детей, внуков и правнуков…

   А зачем он, в самом деле, – «Маяк»? Теперь прикинешь – вроде бы и ни к чему. Результат – ноль. Зря старались. Зря страдали, болели и умирали. Зря тратились. Ни одна бомба не пригодилась.
   В этом – драма "Маяка". Теперь он должен нам доказывать, что был (и есть) не зря. Он нам: а шесть десятилетий мира, когда враг не переступал границы страны? Шесть десятилетий мира? А чья в том заслуга? "Маяка"? Мир происходил вроде бы сам по себе. Естественно.
   Теперь нам трудно представить, что могло быть иначе. Чтобы однажды американский бомбардировщик "Б-29" оказался в небе над Челябинском? И чтобы от него отделилась бомба с атомным зарядом? Как в Хиросиме? Нет, это невозможно представить. Это невероятно.
   Да, это и представить ужасно. Но был ли в планах атомных бомбардировок советских городов – "Пинчер", "Бройлер", "Фролик", "Флитвуд", "Дропшот", "Троян", "Офтэйкл" – такой, в списках которого не значился бы Челябинск? Вряд ли.
   Так было: бомба против бомбы. И можно не сомневаться, что без ядерного щита мы были бы атакованы. И не только "наиболее вероятным противником". Смешно думать, что нас пожалели бы. Пинали бы нас, как убитого медведя. Даже Александр Солженицын сам себя поправил, признав, что, "не будь у нас ядерного оружия, которое все проклинали, и я – первый, сейчас бы нас уже слопали".
   Вместо благодарности за то, что "Маяк" отвел от нас ядерное нападение, мы его теперь приперли к стене за то, что он в свои первые годы был не очень аккуратен. Мы – пострадавшие, мы – обвинители, а он – виновник, ответчик, едва ли не преступник.

   «Маяк» есть и будет. Будет долго, очень долго. Дольше нас.

Челябинск. Варна. Москва. И речка Пилица

   – Евгений Федорович, мне, и, конечно, не только мне, интересна уникальность вашего жизненного опыта. А уникальность его в том, что вы пребывали на всех социальных и властных ступенях, от самых низких до самых высоких.
   – Да, я несколько раз встречался с Леонидом Ильичом Брежневым. В первый раз меня приводил к Генеральному секретарю мой шеф – секретарь ЦК партии Федор Давыдович Кулаков. Тогда я только-только начинал работать в ЦК.
   – ЦК – высший орган власти. А низшая ступенька, на которой вы стояли?
   – Секретарь Советского райкома комсомола Челябинска.
   – А до этого?
   – Воевал, вернулся. В 1945 году. С палочкой. Четыре года с палочкой ходил. Как было? Моя школа, десятая, была ликвидирована, учебу я заканчивал в первой школе – две четверти проучился. И нам сразу выдали аттестаты зрелости. И поступил в механико-машиностроительный институт. Тогда было четыре института. Медицинский, педагогический, механико-машиностроительный и сельскохозяйственный. Стал студентом. Потом меня избрали секретарем райкома комсомола.
   – А кем вы были до всего этого?
   – В школе учился.
   – А еще раньше?
   – Отец умер, когда мне было семь лет. Мама, сестра, старше на три года, и я. Мама – уборщица. Обо всем остальном можно догадаться. В семнадцать лет я в полном смысле слова влачил полуголодное существование.
   – И не было ниоткуда помощи?
   – А откуда? Родственников, таких, чтобы могли помочь, не было. И я еще учился в школе, но уже работал на 541-м заводе. Он занимал три помещения, в том числе педагогический институт. Это был патронный завод. А я работал там в механическом цехе. А еще учился в десятом классе. Со школы – на завод. В первую смену – на заводе, а третья смена – в школе. А я хотел на фронт. А беда в одном, что 541-й завод – военный. И с него никого не отпускали. А я хотел в армию. В конце концов, оказался в воздушно-десантной части. Четыре прыжка сделал.
   И нас бросили под Москву. Но в это время часть расформировали, и я попал в пехоту. Год учился в училище. Получил звание "младший лейтенант" и – на Первый Белорусский фронт.
   В Польше есть такая река – Пилица, в Вислу втекает. На реке Пилице я и занимал оборону. Наша рота находилась в боевом охранении. Там я начинал воевать. Там и закончил войну 14 января 1945 года, к северо-западу от Варшавы, где меня ранило, как тогда говорили, "по блату" – сразу в обе ноги. Вот так. Меня переправили в Гомель, где первый раз прооперировали, потом – на Кавказ, в Грозный. Там я лежал в госпитале. И 1 июля 1945 года появился в Челябинске. Выхожу на вокзале – троллейбус. Когда уезжал, троллейбусов не было. Жил я около городского сада, всего две остановки. Но не забыть, как я поднялся в троллейбус, с палочкой, и ко мне, в сущности, пацану 19 лет, сразу: "Садитесь". Один, второй, третий. Так было.
   – Евгений Федорович, много ли в вашей жизни случилось такого, чего вы не могли бы и предположить?
   – Меня ранило в девять часов, в начале десятого. И я полз до самого вечера. В бою не до раненых. Мой ординарец Сережа тоже был ранен. Мы вместе и поползли. Попадали под бомбежку и обстрелы, все, как положено. Но, видимо, мне все-таки везло. По пути мой Сережа погиб. Прямое попадание, ничего не осталось от него. А я дополз. Санбат. Огромная палатка. Нары, солома. А я уже обессилел – целый день полз, голодный, много крови потерял и, видимо, застонал. Санитар подходит: "Что, браток, тяжело?" Подносит кружку: "Чистый пьешь?" "Пью". Я выпил, и мне стало легче.
   – Так закончилась война и началась мирная жизнь…
   – После войны я три с половиной года был секретарем Советского райкома комсомола. А тут – освоение целинных и залежных земель. Кто Куракин? Инженер-механик. Что делает Куракин? Он пишет заявление – отправить его по комсомольской путевке на целину. И вскоре я оказался в совхозе "Новый Урал" Варненского района. Степь, одни землянки, несколько саманных домиков, ни одного деревянного дома. Такое первое впечатление от совхоза, который станет мне родным. Начинал главным инженером. Потом – директор совхоза. Потом – первый секретарь райкома партии. Потом – работник ЦК. Как-то так получалось. Вроде никуда не рвался.
   – Евгений Федорович, если оглянуться назад и дать общую оценку прожитым годам…
   – Что сказать? Наше поколение было в духе того времени. Для нас коммунизм был главным делом жизни. Надо после школы на завод? Конечно. Воевать? Конечно. Только на передок. Мы строили коммунизм и делали все, чтобы приблизить его победу.
   – А свою, личную жизнь как оцениваете?
   – Мне не хотелось бы пафоса. Высокопарности. Но все-таки наше поколение считало, что первое – Родина, потом – все остальное.
   – А почему?
   – Почему? Потому что впереди мы видели свободное коммунистическое общество. И мы старались приблизить это будущее. И защитить его. Мы совершенно искреннее рвались воевать, на войну, на передний край, туда, где труднее всего.
   – Но вы опять говорите о поколении. А не о своей жизни.
   – Я ни о чем не жалею. Ни о войне, ни о целине, ни о ЦК. Но из всей моей биографии выделю лучшую пору – годы, когда жил в деревне и был директором совхоза. Это очень интересно – такая жизнь и такая работа. У меня было много должностей, но я с удовольствием остался бы директором совхоза, если бы меня никто не трогал.

Легенда «Кузькиной матери»

   Вадим Иванович Степанов говорит негромко, размеренно. Он похож на преподавателя вуза в аудитории или, может быть, на музейного гида. В его облике нет и намека на исключительность, одна только скромность. Между тем, Степанов – помощник главного конструктора ядерного центра в Снежинске, один из авторов атомного оружия страны.
   Зал невелик. И сцена по залу. На стене справа от сцены – эмблема: голубь с веткой в клюве среди переплетенья электронных орбит.
   С них, с электронных орбит, с азов начинает и Вадим Иванович. Он говорит об атоме урана, об атоме плутония, об их ядрах, электронах, протонах, нейтронах. Он говорит о начале атомной эры, о дне 16 июля 1945 года, когда в американской пустыне Аламогордо был произведен первый на планете Земля атомный взрыв. Он произносит "Литлбой", что переводится как "Малыш", – это тот самый "Малыш", который августовским утром 1945 года погубил 170 тысяч жителей Хиросимы.
   Потом Вадим Иванович приглашает нас в музей ядерного оружия, показывает самую первую морскую баллистическую ракету (ее головную часть), которая могла стартовать только над водой. Рядом – ракета новее, атомная подводная лодка могла ее запустить из-под воды. "Одной ракетой можно уничтожить большой город". Далее – зенитная ракета, та самая, которой 1 мая 1960 года был сбит Г. Пауэрс. Как раз над Снежинском и был дан приказ сбить американский самолет-разведчик. "На старте стояли две ракеты. Первая догнала цель уже над Сысертью, но угодила в наш самолет-истребитель, а второй ракетой был сбит сам Пауэрс, уже над аэропортом Кольцово, точнее, над деревней Косулино. Ракета была взорвана с недолетом в 70 метров, отчего самолет Пауэрса развалился на части, а сам летчик смог катапультироваться. Внизу деревенские жители услышали хлопок и увидели спускающийся с неба парашют".
   Наконец, Вадим Иванович подводит нас к "Кузькиной матери", самой большой термоядерной бомбе, которой в ораторском запале Н. С. Хрущев грозил Западу – мол, мы вам покажем Кузькину мать. Тогда, разумеется, никто не мог догадаться, что имел в виду советский лидер. Только в Снежинске (в Челябинске-70) и могли расшифровать ту "Кузькину мать".
   Тут мы задержимся и вслушаемся в то, что говорит Вадим Иванович.
   – Когда бомба весом 25 тонн была готова, встал вопрос о том, чтобы ее испытать. Как это сделать? Ядерный заряд – 100 мегатонн. Во второй мировой войне на всех фронтах все страны за все годы взорвали 1,5 мегатонны, а тут сразу, в одной точке – в 66 раз больше. Что будет? Хрущев разрешил испытать бомбу в боевом режиме. Уж очень хотелось ему навести страх на империалистов. Но ученых взяли сомнения. Они вдруг стали выяснять толщину земной коры. Оказалось, оболочка земного шара тонка, нечто вроде яичной скорлупы. Не проломить бы. Не учинить бы космическую катастрофу.
   И ученые приняли осторожный вариант: мощность бомбы уменьшить вдвое и взорвать ее не на поверхности Земли, а на высоте 4,5 км.
   Самолет "ТУ-95", тогда самый большой в мире бомбардировщик, еле-еле прицепил пузатую бомбу под свое "брюхо". Командир сказал экипажу: взлететь – взлетим, но, если не сбросим бомбу, – не сядем. На высоте десять километров над Новой Землей "ТУ-95" отцепил и сбросил вниз "Кузькину мать". Один за другим раскрылись два парашюта, сначала малый, за ним – большой (1600 кв. м площадью; тот парашют тоже выставлен в музее): надо было замедлить падение бомбы, чтобы самолет успел отлететь подальше. Самолет отлетел, но взрывная волна догнала его на расстоянии 90 км. Догнала и тряхнула так, что затрещал фюзеляж и все приборы вышли из строя. Когда "ТУ-95" все-таки приземлился, на аэродроме удивились: улетал белый самолет, а прилетел черно-коричневый.
   Самая мощная водородная бомба не проломила земную кору, но бросила ее в дрожь, а взрывная волна обогнула планету несколько раз.

Часть 5. Вехи Челябинска

Мир за горизонтом

   А где они, те острова Фиджи?
   Ах, острова Фиджи!.. Почти рай. Предел мечтаний. Где же они, те острова?
   Так. Надо найти точку на земном шаре, откуда смотреть. Пусть это Челябинск, его центр, главная площадь. Вы там? Хотя бы мысленно, вы там? Хорошо. Перед вами телебашня. Далее, на прямой, – железнодорожный вокзал, озеро Смолино, потом – Сухомесово, озеро Курочкино, село Печенкино. А затем – совхоз "Комсомолец", уже в Кустанайской области. Еще дальше – Караганда, озеро Балхаш, Ханой, Манила, Гвинея… А уж за Гвинеей – острова Фиджи.
   Далеко от Урала острова Фиджи. Ничего дальше, может быть, и нет.
   Хорошо. А где Канарские острова, о которых многие говорят, мечтательно закатывая глаза? Канарские острова? Смотрим с той же точки, из центра Челябинска. За круглым зданием с часами – городской бор. За бором они и есть, Канары. Если хотите точнее, пожалуйста. Линию ведем так: Травники, Саратов, Одесса, Неаполь, Алжир, а за Марокко, уже в Атлантике, – Канарские острова.
   Что еще? Чукотка? За гостиницей "Южный Урал". Мурманск? За зданием банка. Байкал? За магазином "Ритм".
   Если идти прямо по проспекту Ленина на запад (почти на запад), то за памятником Курчатову, за бором, за рекой Миасс у деревни Трифоново выйдешь к озеру Теренкуль, а дальше – озеро Кысыкуль южнее Тургояка, Саткинский пруд, Сим останется чуть к северу. А там – Уфа, Брянск, Берлин, Лондон, Атлантический океан, за ним – остров Ньюфаундленд, Торонто и, наконец, Сан-Франциско, уже на Тихом океане.
   Если по проспекту Ленина идти на восток (почти на восток), то за отвалами ЧТЗ, за Чурилово, за озерами Шелюгино и Сыкандык будут станция Чернявская, а далее – Новосибирск, Усть-Кут, Охотское море, Камчатка, Берингово море, Аляска, Канада.
   Если идти на север (почти на север) по улице Кирова, то за теплотехническим институтом прячутся Першино, Долгая деревня, Куяш, Булзи и еще дальше – город Серов, Новая земля, Земля Франца-Иосифа, Ледовитый океан.
   Прямо по улице Воровского, через станцию Смолино, Томино, Демарино, совхоз "Петропавловский", Сибай, через город Шевченко на Каспии и Багдад придешь в Мекку на Красном море, а дальше наискосок пересечешь всю Африку.
   Ты стоишь в центре Челябинска, а вокруг тебя вся планета, весь мир, реальный и будто бы призрачный.

Холмы Челябинска

   Челябинск раскинулся на склоне. Его западная окраина (меридиан Шершней) выше окраины восточной (меридиан озера Первое). Расстояние между ними почти вписывается в длину проспекта Ленина. Одна из высот города (отметка 255 метров) расположена на траверсе проспекта, в лесопарке, за памятником Курчатову.
   Под ногами – гранит. Это важно заметить, потому что в конце маршрута, если забежать вперед, не удастся найти гранитного выступа. Строго говоря, гранит городского бора – это еще Уральские горы, но уже в пределах города они исчезнут.
   От памятника Курчатову тянется долгий пологий склон. Он заканчивается прогибом между улицами Энгельса и Володарского. Это – долина речки Челябки. Теперь речушка под землей, в трубах, а поверху ее сопровождают только решетки ливневки.
   После Челябки – подъем. Педагогический университет – на возвышении. На улице Васенко асфальт снова прогнулся. А площадь Революции приподнята. Этот уровень держится до уровня улицы Свободы, где вновь очередной спуск, к долине всеми забытой речки Чернушки. За ней последний гребень – на улице Российской. Здесь, на одной из высот Челябинска, возвышается башня Гипромеза.
   На улице Российской следовало бы чуть-чуть задержаться. Только для того, чтобы обозреть склон до дома Спиридонова. Обозреть и проникнуться мыслью, что перед вами – последний склон Уральских гор. Под виадуком железной дороги и чуть дальше под мостом "Меридиана" Урал, можно сказать, срывается в пропасть.
   Под двумя мостами – геологический разлом. Его линия тянется к северу и к югу вдоль западных берегов озер Первое и Смолино. И еще дальше в обе стороны на многие километры. Когда-то, так давно, что можно обойтись без дат, земная твердь раскололась здесь и одна – восточная – плита рухнула вниз на сотни и даже тысячи метров. Образовалась огромная впадина, которую заполняли, засыпали обломки разрушавшихся Уральских гор, чему способствовали древние реки и моря. Глубоко под толщей наносов похоронен "фундамент", коренник, до него не докопаться даже шахтерам Копейска и Коркино.
   К востоку от моста начинается Сибирь, великая Западно-Сибирская низменность. Поистине Челябинск угодил на "тонкую" грань между Западом и Востоком.
   Про наш город можно сказать, что лежит он на семи холмах. На одном из них – городская больница, на втором (как уже было сказано) – Гипромез, на третьем – автомобильный институт, на четвертом – ЧЭМК. Еще на двух высотах – кладбища, Митрофановское и Успенское. Ну и седьмая высота – городской бор.
   Первые четыре точки образуют каре, в котором размещался старый город, некогда называемый Ямой.

Челяба. Начало начал

   Беседа с археологом, кандидатом исторических наук, доцентом ЮУрГУ Г. Х. Самигуловым о раскопках на Ярославской площади.
   – Гаяз Хамитович, мы будем говорить об истории Челябинска. И, на мой взгляд, самое интересное и интригующее, самое неуловимое в этой теме – та грань, когда Челябинска еще не было, но перед самим его появлением. Если на эту точку посмотреть с какой-то высоты, например, в 1736 году, – как все выглядело? Что было и чего не было?
   – Картина примерно такая. На том месте, где сейчас театр оперы и балета и бывшая табачная фабрика, судя по всему, стоял березняк. Вдоль берега, в сторону краеведческого музея, у дворца спорта, было болото. Не зря одна из тех улиц называлась Болотной.
   – Да, там были заросли камыша, где, как говорили старожилы, ловили щук.
   – Там как раз утонула лошадь – история известная. Ближе к нам, у будущей крепости, – довольно высокий берег Миасса. Узкая протока через него, каменистое дно. Фактически брод. Еще к востоку, где-то между улицами Пушкина и Свободы, тек ручей. В овраге. А еще дальше – речка Игуменка. Ее название я нашел на единственной карте начала ХIХ века, на ней она обозначена как Осиновка.
   – И там тоже было заболоченное место.
   – Да.
   – Но, может быть, тут, где быть крепости, – какая-то поляна, удобное место для остановок, хотя бы коротких?
   – Это не исключено. Могло быть открытое место. Но расположение крепостей определялось, прежде всего, дорогами. Надо понимать, что и до прихода русских здесь была густая сеть дорог. А среди них – и большие дороги караванной торговли. Крепость ставилась для того, чтобы она, первое, стала перевалочным пунктом и, второе, для контроля ситуации.
   – Но, может быть, какая-нибудь деревенька стояла?
   – Нельзя сказать, что здесь стояла деревня Таймаса Шаимова. На карте 1736 года, еще до строительства Челябы, деревня Таймаса показана на озере Аргази. И он уходил на летние кочевья ближе к Тоболу. То есть эта территория не была кочевой. Может быть, кто-то, тот же Таймас, знал это место, но не пребывал тут долго. Выбор, скорее всего, был обусловлен высоким берегом, удобным бродом, дорогой, сосновым бором.
   – А теперь оглянем в своем воображении территорию самого Челябинска. Место, где шли раскопки (площадь перед Оперным театром. – Прим. ред.), – и есть исток города? Именно здесь надо искать рубеж, отделяющий предысторию Челябинска и его историю?
   – Конечно. Мы судим со своей колокольни, с современной. Приведу пример. В ту пору люди привычно считали, что где церковь, там и кладбище. А не где-то в отдалении. И так было долго. На планах середины ХVIII века кладбища не отмечены. Поэтому, когда в прошлый раз мы обнаружили здесь кладбище, это было для нас, археологов, неожиданностью: кладбище – в центре поселения? Теперь мы знаем, как формировался центр. К югу от кладбища – провинциальная канцелярия. За кладбищем – улица. Сначала она называлась Никольской. Потом – пропала. Ситуация такая. Административный центр, торговый центр, собор – духовный центр, – всё на этом пятачке. Здесь происходили основные события начальной истории города. Допустим, Пугачевское восстание. У нас – казачий бунт. Казаки вытащили воеводу Веревкина из его дома, который стоял на улице Труда, как раз там, где улица Цвиллинга упирается в улицу Труда. Оттуда казаки вытащили воеводу, вдову прокурора Гуляева, поволокли их в казачью избу. А она стояла примерно там, где теперь дом номер пять на улице Цвиллинга. Напротив – команда поручика, солдаты, которые отбили у казаков пушки, направили их на казачью избу и заявили, что будут стрелять, если не отдадут воеводу. А других казаков взяли в доме воеводы, где они увлеклись грабежом имущества. Всё – рядом, в 50–70 метрах друг от друга.
   – А еще торговые ряды, пороховой погреб…
   – Судя по всему, пороховой погреб и есть тот кирпичный погреб, который мы расчистили. Конечно, еще не все ясно, но что-то мы "привязали" уверенно. Планы города разных лет, к сожалению, не совмещаются. Однако сейчас мы может уже большую часть Челябы ХVIII века нанести на план современного Челябинска и гулять по нынешнему городу, показывая, где были торговые лавки, где проходила граница кладбища, где был пороховой погреб, а где – острог.
   – Вы нашли монету 1736 года?
   – Мы нашли много монет. Больше двадцати.
   – Кто-то только приехал и потерял новенькую монету?
   – Потерял, может быть, и позже. Важно другое: монеты 1736 года на территории Челябинска мы обнаружили, по-моему, всего две. Их почему-то очень мало. Как шли раскопки? Мы нашли стену острога, что хорошо само по себе, но потом – пусто. Нет ничего. Люди работают, а – пусто. Никаких находок. И мы уже заволновались по поводу крепостной стены. Она вроде бы должна уже быть, а ее нет. И вдруг во время зачистки вылетает монета 1736 года. Что всех нас успокоило: все будет нормально. Так и получилось.
   – А в могилах, которые вы открыли, может быть, те самые люди, которых Тевкелев записывал в крепость?
   – Да, скорее всего. Потому что это кладбище существовало до 1777 года. Это почти 40 лет. Значит, мы увидели черепа и кости детей и взрослых – первожителей крепости. Но у нас нет шансов определить, кто есть кто. В могилах никаких вещей. У многих даже крестиков нет.
   – Мы говорили только о ХVIII веке. Но этот берег Миасса сохранил следы и других эпох?
   – Да, работая на территории Челябинска, мы часто находим фрагменты керамики, отдельные каменные изделия, которые относятся к эпохе бронзы, к неолиту. Можно предположить, что здесь в разные эпохи были поселения, но на короткое время. Ведь древние люди были кочевниками. Но точно то, что здесь люди жили во все времена.
   – И, конечно, не предполагали, что на этом месте возникнет огромный мегаполис, который получит, по сути, всемирную известность.

Полковник Тевкелев

   Мне этот человек интересен. Не только потому, что он творил историю. А еще потому, что он – особый. Такие люди очень редки. Незаурядность. Личность. Характер. Биография. И – тайна.
   Чесменский краевед А. Беликов нашел такие сведения о Тевкелеве: "Он выходец из ордынских татар. Многие годы был секретарем и старшим переводчиком у Петра I в Иностранной коллегии по восточным делам. У императора пользовался большим уважением и доверием. В начале своей работы по предложению Петра I принимает православное вероисповедание. Настоящее его имя Кутлу Мухамед Мамешев. Родители его принадлежали к знатному ордынскому роду Тевкелевых. При крещении получил новое имя и отчество – Алексей Иванович. Был широко образованным и эрудированным человеком. В совершенстве владел русским, французским, немецким и многими восточными языками".
   Известно, что Тевкелев многие годы провел в казахских степях Младшей орды в качестве посланника русских царей, несколько раз ездил из Петербурга в жуз [22 - Жуз (или орда) – исторически сложившееся объединение казахских племен и родов.], пока не был отправлен с экспедицией И. Кирилова на Урал.
   Челябинский краевед И. Дегтярев установил и доказал, что именно Тевкелев основал Челябинск. Именно он из Чебаркульской крепости докладывал В. Татищеву, что "сего сентября 2 дня на реке Миясе в урочище Челяби заложил город".
   Дегтярев проследил весь путь Тевкелева к урочищу Челяби. 5 августа 1736 года он в лагере Татищева у озера Кызылташ – получает ордер (инструкцию) о закладке крепостей. 9 августа он прибыл в деревню Сугояк. 11 августа он в деревне Калмацкий Брод. 20 августа – в Миасской крепости, где пробыл до 26 числа, когда, "при помощи вышнего", с командою выехал "в надлежащий путь". В тот же день он – у урочища. Несколько дней обустройства, и уже 2 сентября закладывается город Челяба. Через восемь дней, оставив команду строителей, Тевкелев выезжает в Чебаркульскую крепость, откуда отправляет свое историческое донесение, которое цитировалось, цитируется и будет цитироваться бессчетно.
   Здравый смысл подсказывает, что место у урочища было засечено Тевкелевым заблаговременно. Когда? Может быть, осенью 1735 года, когда он возвращался из строящегося Оренбурга в Теченскую слободу. Краевед В. Поздеев допускает, что от озера Синеглазово Тевкелев, Арсентьев и кто-то третий свернули в Селябский бор, осмотрели местность, оценили ее. Возможно, полковник бывал у бора не раз – до того, как была заложена крепость.
   Остается сказать, что именно Тевкелев был тем человеком, который записывал первых жителей города – двести семей первопоселенцев.
   В 1986 году, когда мы готовились отметить 250-летие Челябинска, была высказана мысль о памятнике основателю Челябинска полковнику (а позднее генералу) Тевкелеву. И вскоре в редакцию поступили два письма. Оба из Башкирии.
   Р. Рамазанов из Уфы сообщал нам следующее: "Напомним, какое отношение имеет Тевкелев к Челябинску, построенному в эпоху колонизации Башкирии. Башкирский народ сочинил про него песню: предав огню земли башкирские, озолотил он грудь свою. Тевкелев – один из руководителей, который жестоко подавил восстание башкир 1735–1740 годов. В 1735 году в д. Сеянтус, расположенной на дороге из Бирска на реку Ай, его каратели убили 1000 человек, живьем сожгли 105. После этого в Балаксинской волости сожгли 500 деревень, убили 2000 человек, женщин и детей раздал боярам. Вот какие "подвиги" совершал Тевкелев".
   Автор другого письма Ф. Акбулатов называет Тевкелева проходимцем, "исполнителем колонизаторских целей России", которого мы хотим "с опозданием отблагодарить". И даже так: "Башкирскому народу легче принять памятник Гитлеру, чем Тевкелеву".
   Сказано ясно: русские – колонизаторы, а Тевкелев – их пособник. Предатель.
   Наверное, жители Башкирии имеют право смотреть на Тевкелева своими глазами. Что касается "русских колонизаторов", то здесь требуются уточнения. Говорят: мы тут жили, а вы пришли и поселились, значит, вы колонизаторы. Такая мерка, я думаю, причислит к колонизаторам все народы земли.
   В истории не так все просто. В царских указах сказано: "острожки строить позади всего башкирского жилья". Башкиры названы подданными России, и крепости возводили "для лучшего их от всякого нападения охранения и защищения", так как кочевавшие племена "прежде всегда имели друг на друга нападения, и тем самым себя разоряли".
   Да, так договаривались наверху. А внутри башкиры не хотели, чтобы их земли кто-то занимал. И их можно понять. Однако от истории никуда не деться: народы не жили на одном месте вечно. И башкиры не кочевали на Урале со дня сотворения мира. И они кого-то сменили, вытеснили. Между прочим, до Европы дошли, до Венгрии.
   А главное – упреки в захвате, колонизации не имеют смысла. К чему они могут привести? Только к ссоре. Города Челябинск или Оренбург никуда не перенесешь, они будут стоять на своих местах. Если русские в России колонизаторы, тем более американцы в Америке – колонизаторы. Или может быть, индейцы потребуют убрать Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес?
   В современном мире нам ничего не остается более мудрого, как жить в мире и согласии.
   В Челябинске нет памятника Тевкелеву. И, я думаю, возводить его не надо. Из уважения к чувствам башкир. Несмотря на то, что сам Тевкелев соединил в себе две культуры, не нужен памятник, который разобщил бы людей.

Старые дороги

   Первые люди прибыли к месту, на котором возникнет Челябинск, не откуда-нибудь с запада, и не с юга, и не с севера, а с северо-востока. А появились они у бора Селябского строго с востока. То есть со стороны нынешнего села Миасского.
   Вообще-то русские люди шли из Европы в Сибирь, разумеется, с запада на восток. Но Южный Урал, нашу именно область они "взяли" с тыла, в обход.
   Напомню, что Челябинск основан в 1736 году. И сравним: Екатеринбург возник в 1723 году, Тюмень – в 1586, Тобольск – в 1587, Томск – в 1604, Красноярск – в 1628, Якутск – в 1632, даже Анадырь – в 1649 году. То есть сначала, пробираясь северным краем, русские люди достигли Чукотки, а после того проникли к верховьям Миасса, Увельки, Уя.
   Есть сведения, что будто бы в XVI веке вдоль берегов Северного Ледовитого океана ходили к востоку рисковые люди вроде Кондратия Курочкина или Федора Чюрки. И будто бы в те времена льдов было меньше. А уж в XVII веке Василий Поярков, Семен Дежнев, Ерофей Хабаров прошли всю Сибирь насквозь.
   Эти события происходили до появления Челябинска. Кстати, тогда были известны такие города, как Великий Устюг, Хлынов, Пинск, Балахна, Тихвин, Чердынь, Тотьма, Муром, Соль-Камская, Коломна. Но с какой-то поры эти города сникли, остановились в росте, отстали, выпали из обиходной речи. И, наоборот, у судьбы появились другие фавориты, какой-нибудь безвестный городишко-выскочка вдруг стал расти, на глазах превращаясь в великана, монстра.
   Например, среди челябинцев довольно много тех, чьи предки были выходцами из Великого Устюга. Тогда смешно было сопоставлять Великий Устюг, известный с XIII века, с какой-то Челябой, только-только объявившей о себе. А теперь Челябинск – город, крупный и в мировом масштабе, а спроси о Великом Устюге, так не всякий знает, где тот потерялся. Превратности судьбы.
   Я хочу рассказать о первых дорогах, ведущих в Челябинск и из него. Такую возможность мне дают несколько старых карт из архива краеведа И. В. Дегтярева.
   Начну с карты 1735 года. Бросается в глаза то, что ее правый верхний угол (северо-восток) густо исписан названиями деревень, крепостей, слобод, острогов. А местность, на которой раскинется Челябинск со всеми своими городами-сателлитами, – пуста. Ни одного населенного пункта. Отмечен бор Селябской, речки Селябка, Бигилда (Биргильда), Башели (Бишкиль), озеро Терменкуль (так обозначен Кременкуль). И всё. От речки Селябки до озера Куралды (Курлады) – белое пятно, только три дерева, обозначающих лес.
   Дороги на карте – пунктирчиком. Самая первая дорога вела из Теченской слободы (сейчас с. Русская Теча) к Калмацкому Броду (Бродокалмак), затем еще южнее, к крепости Миасской, а от нее – вдоль реки Миасс к устью речки Селябки. На карте 1735 года крепости Миасской еще нет, она обозначена крупной литерой А, а Челяба и вообще никак не намечена.
   Кстати, какое это было время? Какие события происходили в заветном для Челябинска 1736 году? В тот год, судя по летописям, в Европе 52 дня шел дождь, погубив весь урожай. Ньютон умер 9 лет назад. А Гете родится через 13 лет. Через 5 лет Ломоносов пойдет с обозом в Москву. Вольтеру 42 года, а Руссо 24. Полтавская битва уже почти забыта, она была 27 лет назад. Через 53 года будет взята Бастилия, а через 63 года родится Пушкин.
   Смею предположить, что самая первая дорога в Челябинск мало изменилась. И тогда, и теперь от Русской Течи до Бродокалмака она идет вдоль правого берега Течи, от Бродокалмака до Миасского – у восточного берега озера Мыркай.
   На картах следующих после основания Челябы лет эта дорога – та же. Лучше всего она обозначена на карте 1742 года. Видно, что после озера Мыркай дорога пересекает речку Ольховку, соединяющую озеро Сугояк с рекой Миасс. А после крепости Миасской тракт проходит по северным берегам четырех хорошо известных нам озер. Озеро Первое звалось тогда Ярдыкулем, названия остальных трех не разобрать.
   Еще одна древняя дорога шла от крепости Миасской на юго-запад, мимо озера Курлады, через верховья реки Чумляк, по западному берегу озера Сарыкуль – к Уйской крепости. Грубо говоря, эта дорога соединяла нынешние с. Миасское, Копейск, Коркино, Коелгу, Уйское. В наше время она потеряла свое значение.
   Дорога из Челябинска до Чебаркуля, видимо, в какой-то полосе переносилась (и в наше время тоже), но общее ее направление сохранилось.
   Долго, почти до наших дней, в Троицк вели две дороги. Первая, теперь заброшенная, шла из Челябинска по восточному берегу озера Смолино, где-то через Калачево, затем через Еткуль, мимо Малого Сунукуля, мимо озера Мышайкуль и так далее.
   Вторая дорога – та, по которой мы ездим и в наше время. В областном госархиве мне как-то попалась подробная схема этой дороги, которую обслуживали ямщики. Из Челябинска тракт, держась западного берега озера Смолино, поворачивал к перешейку между Смолино и Синеглазово (точно так же, как сейчас). Потом был ям Каменной (где-то у Коркино, может быть, у Тимофеевки) – 23 версты 230 сажен, потом Еманжелинка, дер. Ключи (всего-то пять дворов), потом некая Пашенная заимка, Кичигино, Н-Увельская слобода, какой-то еще Усламинский ям и, наконец, Троицк.
   Тракт из Челябы до Чебаркуля – один из первых. Собственно, он являлся продолжением пути из Теченской слободы на Уйскую крепость и еще дальше к Верхнеяицкой.
   Пожалуй, и всё. Подводя итог, можно сказать, что первые дороги связывали Челябинск с Русской Течей, Чебаркулем, Тюбуком, Троицком, Миасским, Еткулем, Уйской и Верхнеуральском. Так было в середине XVIII века. Так, собственно, остается и сейчас. Дороги прокладываются трудно. Может быть, поэтому люди редко отказываются от своих дорог.
   "Путешествуя" по старым картам, я сделал несколько открытий. Коротко расскажу и о них.
   На карте 1735 года я обратил внимание на закорючки, в которых не сразу, но все же разгадал слово "юрты". Обычно оно попадается у озер. Кружочек на берегу и рядом слово "юрты".
   Иногда добавляется буква "б", значит, "башкирские". Оказывается, в 1735 году башкирские юрты стояли у озер Айдыкуль, Тахталым, Чебаркуль, Калды, Уелги, Маян и у иных озер между Синарой и Течей.
   В других местах юрты отмечены редко. Есть, например, у озера Силач. Или у озера Кисегач. А к югу от реки Миасс они не попадаются. Тут вообще никакое жилье не обозначено. Зато севернее, кроме юрт, вдоль рек и у озер много башкирских деревень. Такая, например, надпись: "д. б. Колюкаева", что надо понимать, как деревня башкирская Колюкаева.

«Купола» над гостиницей

   Глядя с аллеи сквера у Площади революции, из-за елей, берез и кедров, оставив только острый угол обзора от полированного гранита трибун, мне легче отвлечься и отстраниться от назойливых примет современности и представить вытоптанный грунт Южной площади, булыжную мостовую улицы Большой, а за ней, на месте гостиницы «Южный Урал» и ниже ее – кирпичную монастырскую ограду, выбеленную известью, арочные ворота и калитки, над оградой – Вознесенскую церковь, ее грузные темные купола на белых сводчатых стенах.
   Но еще больше я хотел бы вернуться в монастырские будни, такие таинственные и непостижимые. В своем воображении я вижу, как в полночь, когда весь город спит, в монастырских потемках мерещится зыбкая фигура будильщицы, которая обходит кельи и поднимает инокинь с жестких постелей. В ночной тишине вдруг вкрадчиво зазвенел колокол. Заспанные монашки, шепча молитвы, сходятся к храму. После службы они возвращаются в свои кельи, но не для сна, а для молитв. В пять часов, еще не занялось утро, колокола снова зовут в церковь. И так весь день – службы, молитвы, поклоны, послушания. Работать в мастерских, живописной, золотошвейной, белошвейной, переплетной, цветочной, петь на клиросе, читать шестопсалмие, канон и акафист – таков монашеский день. А для послушниц – вся черная работа, не исключая мужской. В семь часов вечера заканчивается монастырский день – отбой, до полуночи, до стука будильщицы.
   Я сожалею о том, что разрушены монастырские храмы: церковные купола в центре города поднимали бы его не только в небесную вертикаль, но давали бы ему временную горизонталь.
   Что ни говори, но Одигитриевский женский монастырь, стертый с лица земли много десятилетий назад, не уходит из нашей памяти, из нашего города.

Челябинцы всех времен

   В нашем мире устроено так, что какие-то имена (и даже отпечатки лиц) время уберегает. Чья-то известность продолжается и после смерти, чье-то имя нечаянно сохранила бумага, а иным дана посмертная «слава» за постыдные дела. Наверное, были и такие, кто заслужил благодарную память потомков, но забыт.
   Вы знаете, кто такой И. Мокшин? Не знаете. А он был в свое время самым известным печником Челябинска. Говорит ли вам о чем-нибудь фамилия Ожимков? Ваша память молчит. А в свое время город не мог не знать П. Ожимкова, владельца ресторана "Россия" на острове (две сцены, одна открытая, мужской и женский хоры, балалаечники и пр.). А поэт В. Яковлев? В свое время он был известен под псевдонимом Ветров как автор некогда нашумевшей поэмы "Кедровый дух". А Г. Моргулис, создатель симфонического оркестра? А Ф. Катаев, фотограф, который, помимо всего прочего, снимал пушкинские торжества в Челябинске в 1899 году? Многим в свое время был знаком билетный кассир на вокзале М. Журин. Теперь от него ничего не осталось, кроме имени. Не знаком нам и присяжный поверенный Е. Снежков, и преподаватель французского языка Ю. Блаже, и первый распорядитель ломбарда И. Протасов, и популярный актер И. Сметанин-Уральский, и баянист В. Крылов, и первый шофер города З. Деньгин, водивший машину купца П. Степанова. А еще в Челябинске жили священник В. Земляницын, мещанин Н. Смолин, атаман М. Казанцев, казак А. Баландин, канцелярист Н. Попов, отставной солдат Ф. Яковлев.
   Есть и другие примеры. Например, В. Гартевельд вспоминает: "Самым любопытным, для меня лично, в Челябинске осталась в памяти гостиница "Метрополь", где я остановился, и ее хозяин Поляков". Оказывается, Поляков – московский шулер, высланный за мошенничество, "которого как-то под утро сильно били в одном из московских игорных притонов" и который "своих постояльцев в гостинице не раз усыплял каким-то дурманом и затем грабил".
   Только случай сохранил бумагу, в которой значилось, что крестьянин Чичин подрядился мещанину В. Рылееву за 450 рублей сломать старый дом и поставить на другое место – "работать на своем коште [23 - То есть содержать себя самостоятельно.] и провизии", «работу начать 1 мая и закончить в сентябре».
   Среди других не потерялось и имя мальчика Газизова, крестьянского сына, с детства пристрастившегося к музыке, который на конкурсе народных музыкантов в 1927 году покорил публику игрой на скрипке собственного изготовления.
   Больше известны купцы. Кто-то остался в городе своими магазинами (Яушев, Валеев), кто-то мельницами (Архипов, Чикин), кто-то храмами (Перцев, Ахматов). Cтаринные дома на улице Кирова, обретшие вторую жизнь, "подарены" нам купцами Шарловым, Семеиным, Холодовым, Злоказовым, о чем мало кто помнит. Забыто, что купец Максим Сидорович Ахматов дал две тысячи рублей на богадельню, за что одну из улиц (теперь это часть улицы Свободы) назвали Ахматовской, правда, временно. На его же деньги был куплен дом для лазарета, от которого, собственно, и берет начало городская больница. Другой купец, Иван Андреевич Боровинский, пожертвовал деньги на обустройство больницы, на кровати, столики и все остальное. Доподлинно известно, что жил он на Уфимской улице, в собственном доме, каменном, в семь комнат, в два этажа. В то время в городе было только три каменных дома, один из которых и принадлежал И. А. Боровинскому, что не удивительно: он был, может быть, самым богатым человеком в городе. Его брат С. А. Боровинский как раз в пугачевские годы служил бургомистром, потом городским головой, его заслуги были отмечены правом именоваться "Ваше степенство", а в 1787 году он был назван именитым гражданином, что, впрочем, не помешало через год выслать его из Челябинска за какие-то прегрешения.
   Между прочим, купец А. Г. Бороздин (владелец двух домов, мыловаренного промысла, лавки в гостином дворе) прослыл в городе как борец с коррупцией и экономическими преступлениями: он пытался привлечь к ответственности собственников, которые хитростью уходили от уплаты налогов.
   Достойны остаться в истории Челябинска имена врача В. Жуковского, городского головы А. Бейвеля, предпринимателя В. Покровского, купца В. Колбина, краеведов И. Горохова и Н. Чернавского, писателей А. Туркина и Ю. Либединского, художников Н. Русакова и И. Вандышева – всех, разумеется, не перечислить.
   Из челябинцев ушедших лет моему сердцу более других мил Михаил Голубых. Он учился в реальном училище – в красном здании на улице Красной. Закончить университет не дала война, от книг оторвала, облачила в мундир прапорщика. В нем он и стоит на фотографии 1917 года у Народного дома, у лестницы, справа – вместе со всеми депутатами Совета, усевшимися на ступени. Невысокий (а кто тогда был высоким?), в фуражке с коротким козырьком, в выцветшей гимнастерке с погонами, в темном галифе и длинных, до колен сапогах – он стоит рядом с женой Цвиллинга и смотрит в объектив, как в вечность. Михаил Дмитриевич прожил 74 года, а мог не раз погибнуть в юности, при Колчаке, а потом в гражданской войне: Урал, Каховка, Перекоп… И репрессии не обошли его стороной, хотя и не сгубили. Михаил Голубых, участник партизанского рейда Блюхера, написал об этом походе книгу "Лава". Одно лето (в 20-е годы) он прожил в Тимофеевке и написал ее "портрет" – книгу "Казачья деревня". Голубых успел поработать и редактором нашей газеты. В возрасте 44 лет он закончил вечернее отделение нашего пединститута, а в 57 лет защитил кандидатскую диссертацию. Челябинец Михаил Голубых достоин нашей памяти и нашего почтения.
   Память о людях, о предках – это и есть история. Но делается история не только теми, кто не забыт, а всеми без исключения и, не боюсь ошибиться, более безымянными, чем именными и именитыми. Так что не беда, если и мы уйдем бесследно: на том свете слава не студит и не греет.

Заимка монахинь

   Весной 1864 года Челябинскому женскому Одигитриевскому монастырю была отведена земля под заимку, а в июне старший землемер хорунжий Халин «учинил межевание» отвода. Он начертил план в виде прямоугольника, в центре которого большим крестом отметил место под церковь Николая Чудотворца, а рядом, крестиками, – место под «предположенное кладбище». На плане нарисован хуторок с домишками, рядом – огород, еще дальше – озерцо с болотистым клином вдоль ручья, гуменник на берегу озера, коноплянник, в разных местах полосы пашни, пастбища, сенокосы, «кудряшки» березняков, полевые и скотопрогонная дороги. Всего более 55 десятин земли. Документ подписан игуменьей Агнией. Позже на заимке нашлось место для фруктового сада, пасеки, оранжереи.
   Заимку монахиням отвели к северу от озера Смолино. Местность здесь низменная, тут и там вода подступает к поверхности. А черноземный слой – жирный. Можно предположить, что черная земля накоплена древним болотом. Болотце сохранилось до наших дней. Из него вытекает ручей, впадающий в водоемчик, расположенный в западном тупике улицы Агалакова.
   Надо понимать так, что именно на монастырской заимке, благодаря трудолюбию и прилежности монашек, зародился "передовой" челябинский огород, а чуть позже – и сад. Пожалуй, от того сада не убереглась никакая наследственность, никакой фруктовый ген, но садовое семечко на заимке монахини все же заложили. Потому что почти через сто лет именно в монастырском саду известный селекционер П. А. Жаворонков разместил опытную станцию, в которой вывел знаменитое яблоко "Уральское наливное" и многие другие.
   Разросшийся в 30-е годы питомник опытной станции ныне заброшен и "исподтишка" застраивается коттеджами. А церквушка, в 30-е годы обезглавленная и приспособленная под контору, теперь возродилась.
   От монастырской заимки берет начало самое большое зеленое пятно на восточной окраине Челябинска. Его судьба, к сожалению, не предполагает оптимизма.
   Кстати, монастырь имел еще одну заимку, у озера Азбай, где-то на юге Еткульского района – участок отдаленный, но обширный. Арбузы, которыми монахини торговали в Челябинске, предположительно, доставлялись в город с берегов Азбая. Впрочем, как утверждает старожил Челябинска А. Н. Брышко, у монастыря была бахча и ближе, на северо-восточном берегу озера Смолино. Привозили сюда арбузы из-под Троицка и других южных районов. На Площади революции, там, где теперь трамвайная остановка, возвышались арбузные пирамиды. Иные горожане покупали арбузы возами, хранили едва ли не всю зиму, умели их солить…

Лекарь Жуковский

   Один из современников писал о Жуковском так: «Василий Григорьевич всей своей многолетней жизнью доказал, что на всяком месте и во всяком положении человек может много сделать добра, только было бы желание и бескорыстная любовь к людям… Он сумел заслужить в своем городе и в целом уезде всеобщую любовь и уважение, заслужил своею неподкупною добросовестностью и полною готовностью быть полезным всем и каждому… Городские жители называли Василия Григорьевича „батюшком“ и шли к нему в дом, как в родственный всем».
   Врач Василий Григорьевич Жуковский является одним из почетных челябинцев – не по форме, а по сути.
   Однако я сразу отступлю от темы. В годы своей юности, в 60-е годы и позднее, в стране, которую мы называли Советским Союзом, я знал (и был ему подвержен) такое явление – "ветер романтики". Этот ветер дул с запада на восток. Если для всего мира Сибирь была метельно-каторжным пространством, то для нас – мечтой. Мы мечтали сорваться в Сибирь, чтобы строить в тайге "голубые города", возводить на великих реках электростанции, прокладывать дороги, осваивать целинные земли. Сибирь нам нужна была, чтобы сделать в жизни что-то большое, а то и великое, доказать себе и другим, что мы чего-то стоим. Сибирь требовалась нам, чтобы убежать от устоявшегося (застоявшегося) быта больших городов, от их косных нравов и тесных чиновничьих коридоров.
   Но, оказывается, во всех странах и во все времена были люди, готовые к самопожертвованию, гонимые "ветром романтики".
   Один из них – врач Василий Григорьевич Жуковский.
   Оставить Петербург и уехать в Челябинский уезд, чтобы встретиться с неизвестной страшной болезнью, – на это надо решиться. Жуковский приехал в Челябинск в составе экспедиции, посланной для опознания и обуздания болезни, названной потом сибирской язвой. Экспедиция прибыла в Челябинск в марте 1786 года. В ее составе было четыре человека – доктор медицины Борнеман, лекарь Степан Степанович Андреевский, подлекарь Вальтер и двадцатилетний подлекарь Жуковский. Борнеман и Вальтер вскоре вернулись в Петербург, Андреевский и Жуковский остались вдвоем против язвы.
   Судите сами, какие это были люди. Через два года, когда болезнь стала понятной, Андреевский решил доказать безупречность исследований экспериментом на себе. 18 июля 1788 года, в присутствии официальных лиц – городничего фон Швейнгофера, судьи Оловянникова и лекаря Жуковского, Андреевский заразил себя язвой. Эксперимент едва не стоил ему жизни. Каждый день он вел записи своего состояния – пока не впал в беспамятство. К счастью, обошлось без жертвы.
   С. С. Андреевский за свой научный подвиг был награжден орденом. В 1789 году он вернулся в Петербург.
   А Жуковский остался. По своей же воле. Продолжал изучать сибирскую язву. Лечить людей. К тому времени он имел уже звание штаб-лекаря. Его сочинение "О сибирской язве" получило хороший отзыв в Медицинской коллегии.
   В. Г. Жуковский был организатором первой в Челябинске больницы и первым ее врачом. Больница открылась в 1823 году в Заречье.
   У Василия Григорьевича и Александры Николаевны было три сына и три дочери. Старший сын, Николай, служил гражданским губернатором в Оренбурге, а позднее – в Житомире, Калуге и Петербурге. Второй сын, Иван, назначался городничим в Челябинске. Дети один за другим покинули отчий дом.
   Умер В. Г. Жуковский в 1840 году в возрасте 74 лет, отдав Челябинску больше пятидесяти лет, то есть всю сознательную жизнь. "Могила его, – как вспоминал современник, – закрылась при истинных слезах всего города".
   Сохранился дом, в котором жил врач. То есть, не сохранился… Недавно он был снесен "по причине ветхости" и теперь отстраивается вновь на своем месте. Это известный всем домик с мезонином на улице Труда, недалеко от картинной галереи.
   Дом был построен самим Жуковским "на пустопорожней казенной земле" двести лет назад: деревянный, крытый тесом, "о четырех жилых покоях". В первоначальном виде он стоял без мезонина, который был надстроен в 1822 году.
   Если жизнь В. Г. Жуковского и нуждается в оценке, то в одной: восхищение. Время давно уже отмело всякие житейские соображения на счет тягот и лишений, на которые он себя обрек. Он прожил свою жизнь так, как хотел, что, как ни странно, редко кому удается. Известная порода людей – очень мягких в своей доброте и очень твердых в своих убеждениях.
   Стыдно, если Челябинск забудет это имя: Василий Григорьевич Жуковский.

Первый центр

   Сквер у театра оперы и балета. Это самое «утоптанное» место в Челябинске.
   Увидеть бы этот берег Миасса, например, в 1735 году, когда геодезист И. Шишков нанес на ландкарту "бор Селябской" и речку Селябку. Почему-то мне кажется, что тут, у коричневой стены соснового бора, среди редколесья зеленели травяные поляны. Может быть, стояли башкирские юрты, паслись кони. Башкиры наверняка издавна летовали здесь.

   Есть сведения, что Челябинск возник не в 1736 году, а много прежде. Одна из дат, самая ранняя – 1658 год. Может быть. По крайней мере, я невольно угадываю, что команда Алексея Тевкелева не могла прибыть на исконно дикое место, на никем не примятую травку. Слабая, но вела сюда колея.
   На берегах Миасса почти триста лет обитали башкиры-табынцы, до того знавшие и Алтай, и Семиречье, и Кубань, и Крым. Свое начало табынцы берут от Майки-бия, жившего во времена Чингиз-хана, помня двадцать его потомков от сына Илека до неведомого нам Гали. На "древе" Майки-бия была веточка Таймаса Шаимова, который кочевал на берегах Миасса уже в XVIII веке и с которым Алексей Тевкелев был близко знаком, небось, не раз гостил у него. Шаимов, не иначе, и надоумил Тевкелева насчет "бора Селябского" и речки Селябки. Однако не в бору же закладывать крепость. Не в бору, а рядом, в "поле", на свободной земле, уже примеченной башкирами.
   Поди теперь угадай, где здесь, в сквере, осенью 1736 года был поставлен командирский дом, где стояли казармы, провиантские амбары, пороховые погреба. Позднее здесь же поднялась церковь (деревянную сменила каменная), появилась канцелярия, гостиный двор, ратуша, острог, магазины, питейный подвал. А воевода поселился через улицу, на берегу реки, – то место и сейчас свободно – богатый дом с башнями, пять горниц, в четырех – кирпичные печи, а в спальне – комелек.

   Соборная площадь давно без собора. И без торговли. Старинная фотография подсказывает: как раз на том месте, где еще сравнительно недавно была троллейбусная остановка, век назад начиналась длиннющая галерея, навес на столбах, тянувшийся через всю площадь до улицы бывшей Большой. На торце галереи вывеска «Торговля Шпагина». Под навесом белеет прилавок, на нем разложены товары, за прилавком продавец. Не сказать, что много покупателей. Их раз, два и обчелся. Небось, будний день.
   Вся площадь до соборной ограды запружена рядами таких навесов-амбаров. Где площадь, там собор, где собор, там люди, где люди, там торговля…
   На углу площади, на тротуарном бордюре сидит мужик. За его спиной дом, облицованный тесаным камнем. В наши дни в том доме челябинцы едят цыплят-табака. Он почти не изменился. Только нет вывески магазина скобяных и москательных товаров Морозова. И от резных ставней остались только ржавые штыри. И дверей меньше: было пять, осталось две.

   В пять часов пополудни часы на соборе играли гимн «Коль славен наш Господь в Сионе».

   Кажется, что осень 1736 года – время непроглядной темноты, диких нравов, бескультурья, суеверий, тяжелого быта, и однако мир уже знал «Начала» Ньютона, умершего девять лет назад, уже звучали фуги Баха, Вольтер только что написал поэму «Орлеанская дева», почти сто лет назад умерли Галилей и Торричелли, а после смерти Леонардо да Винчи прошло больше двух столетий.
   В летописях остались сведения, что в 1736 году в Европе дождь шел без перерыва 52 дня, сгноив на корню весь урожай.
   Первая крепостца занимала всего-то два гектара. Современный Челябинск – страшно сказать – в 25 тысяч раз больше. Правда, город сразу же вышел за пределы крепости, через два десятка лет снес первый заплот [24 - Забор, сплошная деревянная ограда из досок или бревен.] и поставил новый. Через 150 лет он ограничил себя каре четырех бульваров – Северного, Южного, Западного и Восточного. В этом каре город был в сто раз меньше, чем теперь.

   Осенний закат на улице Сибирской. (Конечно же, эта улица – Сибирская, а не Труда). Наверное, был такой вечер и осенью того, самого первого года. Если смотреть на закат, там, за бором, за Миассом, за Уральскими горами – обжитая Россия. Туда ли смотрели первые жители города, тоскуя о покинутой родине? Может быть. Там, на западе, остались их родные города Великий Устюг, Чердынь, Кунгур, Балахна, Вологда. Но многие приехали из Шадринска, Долматова монастыря, Невьянска. И всех их дорога к «бору Селябскому» привела не с запада, а с востока, с восхода. Так что обратная дорога была туда же, на восток.

Родственники Бейвеля

   Утро в номере гостиницы «Южный Урал». Я в гостях у москвича, приехавшего в Челябинск на открытие мемориальной доски, посвященной его деду. Несколько обязательных фраз, и я включаю диктофон.
   – Итак, вы…
   – Я Александр Саввич Бейвель, внук Александра Францевича Бейвеля, сын Саввы Александровича Бейвеля, который родился в апреле 1903 года в Челябинске и был по старшинству вторым в семье. Сам я родился в 1950 году в Москве и всю жизнь прожил в Сокольниках. После школы я поступил в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта и закончил его. Моя специальность – мосты.
   Дело в том, что мы, из Бейвелей, во втором, третьем и следующих поколениях стараемся держать высокую жизненную планку Александра Францевича, стремимся соответствовать ему. Так я как бы отчитываюсь перед дедом. И перед челябинцами.
   – А когда дедушка вошел в вашу сознательную жизнь?
   – Первые разговоры относятся, наверное, ко времени оттепели, к 60-м годам. И то информация до меня доходила обрывками. Например, мне стало известно, что когда на Урале находился Александр Васильевич Колчак, деду и его семье был предложен отдельный вагон, чтобы уехать за границу. Отец говорил, что технически устроить это было довольно просто – еще не все связи с Францией были оборваны. В семейном архиве хранились письма, адреса, фотографии из Франции и Великобритании. Но, как я понимаю, предложение было отклонено.
   – Но однажды вы поняли, что Александр Францевич занимает особое место среди родственников?
   – Толчок был как раз из Челябинска. Это где-то 1990 год. Ко мне обратился краевед В. Г. Борисов. Завязалась переписка с В. С. Боже. Краеведы задавали мне вопросы, я не знал, как отвечать. И стал искать ответы.
   – А Челябинск в вашей семье существовал, хотя бы виртуально?
   – Что вы, Челябинск для меня почти родной город. С ним очень много связано: не только с дедушкой, но и по маминой линии. Со времен войны здесь жила Елена Рафаиловна Полевская. Здесь родились мой двоюродный брат Аскольд и сестра Ольга. У меня с ними – самые тесные контакты. В первый раз я приезжал сюда в 1967 году, после первого курса и похода по Чусовой. В походе у нас была, знаете, любимая песня с этаким лихим припевом: «Далёко, далека ты, родимая Челяба, сам черт сломает ногу среди этих гор». Бывал здесь и позже. Родственники жили на ЧМЗ, и мне долго казалось, что ЧМЗ – это весь Челябинск. Я помню изумительные по красоте озера, на которые меня возила сестра.
   – Скажите, пожалуйста, как сложились судьбы клана Бейвелей?
   – Господь хранил Бейвелей. Иначе не скажешь. Начиная с Александра Францевича. Ведь он встречался со Столыпиным, с Колчаком. Правда, он не был политиком и никогда не претендовал на политику. Он занимался врачеванием и хозяйством. Не потому ли репрессии его не коснулись? Анна Васильевна тоже не была репрессирована. После смерти деда в Копейске она уехала в Москву, а затем к дяде в Липецк.
   С папой – иначе: он пострадал от репрессий. Он был сослан на Дальний Восток, потом под Воркуту, в район Магадана. Он выжил, но за эти шесть или семь лет изменился до неузнаваемости. Я сужу по фотографиям. Те годы отец не любил вспоминать.
   Дядя Кирилл был удивительным человеком. Он был заядлым туристом, фотографом. Много путешествовал пешком по Подмосковью. Он был очень гармонично вписан в природу. Он дожил до старости.
   Герман Александрович был как-то от нас удален. Я его помню как человека с юмором. По профессии он был военным моряком. Очень красивым – в форме, с кортиком. Служил на Северном флоте, в годы войны – тоже. В последние годы жил в Миассе.
   – А каково ваше потомство?
   – У меня две дочери. У Дарьи в прошлом году родилась дочь, моя внучка Мариночка. Младшая дочка, Юля, студентка, сейчас учится в МИИТе. Она продолжит профессию строителя. Внуков пока нет. А хотелось бы сохранить фамилию…

   – Александр Саввич, давайте подытожим: какова судьба французской семьи в России?
   – Сейчас Россия – фактически наша историческая родина. Ведь мой прадед носил имя покровителя Парижа и жил в самом его центре. И судьба занесла его в Россию. А нашу семью – на Урал. Прадед шесть лет доказывал свое право преподавать в школе. Было непросто, конечно. А дед уже чувствовал себя свободно и развернулся в полной мере. Я думаю, перед ним национальная проблема не стояла. Мало ли в России выдающихся людей разных национальностей? Пожалуй, больше, чем в иных странах.

   Заслуги незабываемы. Если кто-то, например Александр Францевич Бейвель, когда-то имел заслуги перед людьми как лучший городской голова, то и через сто лет забытья найдется кто-то, например, какой-нибудь Владимир Боже, который отыщет, откопает, извлечет из небытия свидетельства прошлого и не отстанет от современников, пока они не проникнутся правдой о предшественнике и не воздадут ему по справедливости.
   И то сказать, – какая личность, какая биография, какая судьба…

Водная башня

   Первый водопровод в Челябинске «запрягали» (обдумывали) на редкость долго, но «ехали» (строили) на зависть быстро. Еще в 1904 году городской голова А. Бейвель настоял «предусмотреть средства на изыскания и проект водопровода» в смете на будущий год, но строительство началось только через шесть лет. Городская Дума измотала подрядчиков, перебирала их, будто капризная невеста, то снисходительно обнадеживая, то безапелляционно отвергая. Наконец, в марте 1911 года общество Брянских заводов согласилось приступить к прокладке водопровода, не дождавшись финансирования, и, дорвавшись до дела, впряглось в работу так рьяно, что уже в феврале сдало объект.
   Менее чем за год подрядчик построил насосную станцию с системой очистки, прорыл (без всякой техники) 18 км траншей глубиной почти три метра, уложил в них чугунные трубы, поставил 11 водоразборных будок и водрузил на высоком месте напорную башню. О башне и речь.
   Она стоит на улице Воровского у городской больницы. Ее железный клепаный резервуар вбирал 15 тысяч ведер воды. Высота резервуара (его дна) от земли превышала 12 метров. Эта высота (при отметке местности 245 метров) обеспечивала напор воды по всему городу. Миасская вода от насосов на берегу реки "взбиралась" сюда по трубам на 50 метров.
   Напорная башня Челябинска – модерновая. Она построена по проекту инженера и архитектора А. Федорова, который инспектировал весь проект. То было время челябинского модерна, и Федоров – один из его приверженцев.
   Башня построена как дом для воды. Высокий гранитный цоколь с крыльцом, украшенным узорами кованого железа, два кирпичных этажа, разделенных зигзагом карниза, третий этаж, деревянный, посаженный на пышный промежуточный карниз и держащий зигзаг венчающего карниза. Все восемь граней башни с окнами, но остекленные окна чередуются с ложными. Фасад башни украшен даже чем-то вроде эркера, что следует отнести только на счет любви автора к своему сооружению.
   Самый явный модерн башни – в характерных для этого стиля переплетениях стеблей на оконных решетках и решетке на коньке крыши-шатра.
   Напорная башня потеряла свое предназначение, теперь она служит нашей памяти. Правда, рядом с башнями нового времени она "утонула", потерялась, но не уступает им ни в прочности, ни в эстетике.
   Первый водопровод подавал городу 20 тысяч ведер воды в сутки, теперь Челябинск "выпивает" 800 тысяч кубометров воды, и этого ему мало.

Бурса

   Сейчас трудно поверить, что на углу улиц Цвиллинга и Коммуны стояла церковь. Для нее тут вроде бы и места нет. Но места хватило ей, Покровской церкви, которую купец П. И. Перцев построил для духовного училища. Храм простоял здесь полвека, чуть больше, до сентября 1923 года, когда с него сняли колокола, а само здание отдали спортивному клубу «Олимпия». Через два года церковь потеряла колокольню и купола. Оставалось разобрать стены и сровнять Покровскую с землей…
   Двухэтажное здание духовного училища, отступившее от ограды вглубь усадьбы, так или иначе до сих пор сохранилось в недрах прежнего здания областной администрации, поднятого на два этажа и украшенного высокими колоннами. В свою бытность училище соседствовало с женским монастырем и делило с ним один городской квартал.
   Сто лет после возникновения Челяба обходилась без школ. Правда, в середине лета 1789 года открылось народное училище, но через четыре года оно закрылось: никто не хотел в нем учиться. Как раз в эти годы, если вспомнить, Николай Карамзин путешествует по Европе, беседует с Кантом, встречается с Гете, а Челяба не испытывает никакой нужды в грамоте. Какой, однако, перепад…
   Долгие годы только духовное училище и держалось. В 1879 году оно вселилось в "роскошное" здание, которое обошлось духовенству в 30870 рублей, не считая 4564 рублей на внутреннее обустройство. Здание и в самом деле не без роскоши: в подвале – кухня и кладовые, на первом этаже – пять классных комнат, комната для учителей, квартира помощника смотрителя, столовая, на втором этаже – пять спален, библиотека, квартира надзирателя, гардероб. Смотрителю (по-нашему сказать, директору) предназначался новый дом еще глубже, за зданием училища.
   Ученики изучали закон Божий и священную историю, четыре языка – русский, церковно-славянский, латинский и греческий, а также географию и арифметику.
   Можно упомянуть об одном из смотрителей училища, об Иване Андреевиче Орлове, которого ученики обозвали Ваней Китовым, потому что Орлов был огромен, подобно киту, и плюс к тому несуразен, драчлив, свиреп. С учениками смотритель не церемонился, отвешивал оплеухи и затрещины, дергал за волосы, порол. Правда, и ученики не были паиньками. Неряшливые, грубые, развязные, они на уроках зевали, сопели, сморкались, на переменках устраивали кучу-малу, после уроков играли на деньги в карты, иные переростки не ночевали в общежитии.
   На посту смотрителя Орлова сменил выпускник духовной академии из Санкт-Петербурга Сергей Лебедев, который, между прочим, по своей воле поехал в далекую провинцию. Но молодой, хорошо образованный и хорошо воспитанный, говоривший ученикам "Вы", Лебедев в Челябинске был принят как чужак. В провинции он не прижился и сам попросил перевода. Зато Федор Альбокринов, следующий смотритель, продержался на должности сорок лет. Если стены обладают памятью, то они наверняка помнят этого степенного, седоволосого, седоусого и седобородого человека в форменном кителе с белыми пуговицами в два ряда.

Пламенная работа

   Прежде наши огнеборцы не ограничивали себя только ожиданием пожаров и их тушением. Например, еще в начале прошлого века пожарное общество Челябинска имело обыкновение брать «под свою опеку» каток для конькобежцев и конские бега на льду реки Миасс. Оно же хлопотало, чтобы ему отдали остров на реке «для устройства сада». И действительно, в иные годы общество распоряжалось садом-островом и «курировало» работу увеселительных учреждений на нем. Более того, пожарные, не чуждые музыки, имели свой оркестр и играли марши и польки отнюдь не только для себя.
   Пожарная охрана в Челябинске возникла полтора века назад.
   В 1863 году была создана (избрана!) пожарная команда с брандмейстером и 207 частными лицами. К ХХ веку образовалось добровольное (Вольное) пожарное общество, которое сумело приобрести новую по тем временам пожарную машину "Гидрофор".
   Время расцвета Вольного пожарного общества приходится на недолгие годы, когда шефство над ним взял известный купец В. М. Колбин, который, как оказалось, кроме электрической, телефонной и трамвайной, выявил в себе и страсть пожарную. Колбина также интересовала и музыка. Он иногда играл в оркестре пожарного общества, и не на чем-нибудь, а на виолончели. При Колбине, в начале ХХ века, в разных концах города появились депо, каланчи, караулы.
   Далеко не о всех пожарах помнит Челябинск, только о некоторых. В 1864 году ночью загорелся не какой-нибудь обывательский дом, а само здание городской думы. Огонь мало что пощадил. В начале 1910 года пламя охватило здание реального училища. Всю ночь пожарные усмиряли огонь, третий этаж сгорел, но два нижних удалось спасти.
   В том же году, в декабре, вспыхнул и сгорел деревянный цирк на Южной площади. Через два года – пожар на саде-острове уничтожил одно из увеселительных заведений. В 1921 году сгорело 150 домов в Заручейной части города. Как ни странно, 150 сгоревших домов (800 погорельцев) – это не самое страшное, что могло случиться. Если бы пожар начался где-то в районе речки Челябки, сгорел бы едва ли не весь город.

Злачный угол

   Однажды я шел мимо оперного театра к Кировке, и у ресторана «Цыплята табака» меня вдруг что-то остановило. А «вдруг» заключалось в проеме между двумя домами Холодова.
   Но сначала о самом домовладельце.
   Об Андрее Петровиче Холодове известно очень мало. Ну, купец, ну, торговал "хлебом в зерне", ну, разбогател в этом бизнесе и построил на Уфимской улице свои дома. Только эти дома и сохранили его в истории города. У меня такое впечатление, что в Челябинске он прожил недолго. Впрочем, успел отметиться благотворительностью: состоял в комиссиях водопроводной и больничной, а также в комиссии по заведению детского приюта. Кроме того, был почетным попечителем двух училищ – 3-го мужского и 2-го женского. Наконец, купец входил в совет при городской библиотеке. Но "прославился" он, повторюсь, своими домами. "Чьи дома?" – "Холодова". Так было, так есть. И, не исключено, так будет.
   Андрей Петрович угодил в то благодатное для Челябинска первое десятилетие ХХ века, когда на уральском рынке главным и очень прибыльным товаром стал хлеб. Расклад был такой: богатеть на зерне, а деньги вкладывать в строительство жилья. В те годы в Челябинске проживание под крышей стоило дороже, чем в столице. Холодов так и поступил: вложился в жилье.
   Он поставил не один доходный дом, а сразу несколько, заняв весь угол, примыкавший к Соборной площади. Здание, которое "смотрит" на площадь (теперь в нем детская школа искусств), занимал будто бы сам хозяин – наверное, второй этаж. Остальные дома выходят на Уфимскую улицу. Теперь это один длинный дом, но сначала их было два или три. Судя по всему, хозяин сам достраивал промежутки между ними.
   Дома Холодова среди других выделяются тем, что они – гранитные. Что называется, каменные.
   Можно предположить, что дома Холодова были сразу же "расхватаны" арендаторами. В них хватило места и магазинам ("Скобяные и москательные товары Морозова"), и гостиницам ("Эрмитаж"), и другим заведениям. Весомо заявил о себе "Эрмитаж" А. Ф. Новиковой – ресторан с номерами или, если угодно, номера с рестораном. Предлагали себя и всякие другие номера, а также меблированные комнаты А. М. Шатцкого. Арендаторы не забывали упоминать о полном комфорте гостиниц – электричество, телефон, ванные, водяное отопление, бильярд.
   В городе упорно ходили слухи (и ходят до сих пор), что в домах Холодова, в их номерах и комнатах, за разрешенными услугами "прятались" другие, запретные. Место это считалось внешне приличным, но прикрыто злачным. Этим грешили и другие гостиницы – только на одной Уфимской улице их было девять.
   А теперь все с начала: я шел мимо оперного театра к Кировке и остановился перед проемом между двумя домами Холодова. Передо мной открылась некая изнанка. Двор. Черный ход. Задник. То, что не принято показывать. И потому – неухожено. Несмотря на кондиционеры, телекамеры, кабели и провода вдоль стен, – здесь отстоялась нетронутая, забытая старина. И можно легко представить, как сто лет назад темными вечерами в этом узком проеме размытые силуэты мужчин и женщин проскальзывали в потайные двери для каких-то заглазных встреч…

Заречье

   Может быть, когда-нибудь – и уже скоро – компьютер поможет краеведам восстановить облик города в разные его периоды: Челябинск при закладке крепости, Челябинск через 50 лет – в 1786 году, Челябинск через сто лет – в 1836 году, Челябинск через 150 лет – в 1886 году, Челябинск через 200 лет – в 1936 году… Это будут очень разные и незнакомые нам города, которые «уничтожали» друг друга, чтобы друг друга сменить. Интересно посмотреть, какой была городская природа в разные годы, как выглядели дома, улицы, люди, технические средства.
   Наш ум не способен "разрушить" современный город и на его месте "построить" другой, из прошлого. Он этому сопротивляется. И он быстро забывает то, что снесено. Только бесстрастный компьютер на все горазд. Правда, и его "картины" будут не очень достоверными. И чем глубже в прошлое, тем более приближенными. Ведь компьютеру надо дать информацию, а ее очень мало. У нас до сих пор не принято хотя бы сфотографировать «для истории» дом, подлежащий сносу. Нам кажется, что его вид никогда никому не пригодится.
   Прошлое Заречья спорно. Наука утвердилась в той мысли, что "настоящий" город занял правый берег Миасса, а территория за мостом заселялась самовольно, стихийно, что правый берег – территория "господская", а левый – "плебейская". Однако есть сведения, почти уже легендарные, но в которые хочется верить, что в Заречье люди жили задолго до того, как полковник Тевкелев заложил "Челябинский городок". Например, так и подмывает поверить В. Зверинскому, который в солидной книге черным по белому утверждает: "Город Челябинск, построенный в 1658 году, есть древнейший в Оренбургской губернии". Историки, однако, не нашли тому фактических доказательств. Нет подтверждения и тому, что до 1736 года в Заречье располагалась легендарная Александровская слобода.
   Официально считается, что Заречье заселялось позже центра. Оно было отдано купцам, мещанам и казакам. Долгое время застройка его оставалась хаотичной. Если и просматривался какой-то порядок, то разве что улица (или дорога) от моста до Уфимских ворот и далее – в те времена в Уфу ездили через северные ворота.
   Главной достопримечательностью Заречья на протяжении, может быть, двух веков была обширная Торговая (Сенная, Хлебная и еще какая-то) площадь, раскинувшаяся на берегу реки сразу за мостом, слева.
   К середине ХVIII века "деревянный заплот с батарейками по углам" протянулся примерно по улице Калинина, а Уфимская башня угодила вроде бы на место театра кукол. Чуть позже "обывательские строения" столпились ближе к реке. На берегу за цирком одна за другой примостились три кузницы. Питейный дом оказался где-то у магазина "Горизонт", а гумно – в районе ресторана "Солнечный".
   Узнаваемая точка – церковная площадь. Сюда в 1768 году была перенесена деревянная Никольская церковь, первая церковь Челябинска, рядом с которой был воздвигнут Христорождественский собор. На новом месте Никольская церковь была переименована в Свято-Троицкую. Кирпичный храм на этой площади, сохранившийся до наших дней, был построен позже.
   Еще одна точка – цирк. Известно, что первый палаточный цирк-шапито возник на Южной площади в самом начале ХХ века. Здесь он, уже рубленный, развлекал челябинских обывателей своими акробатами, атлетами и клоунами до 1922 года. Потом цирк перекочевал на площадь Павших, где продержался до 1979 года, когда в Заречье появился современный цирк.
   Заметный ориентир – кинотеатр "Родина". На плане города 1784 года это место отмечено как место для устроения денежной казны, "вина выходов", соляных и провиантских магазинов. Дело в том, что Челябинск, только что получивший статус города, взялся упорядочить свою планировку, в том числе и в Заречье. На вкривь и вкось разбросанную застройку планировщик наложил новую квартальную сетку, которая предвосхитила современную геометрию улиц. План предусматривал новое строительство. Место кинотеатра "Родина" отдавалось казне, "вина выходов" и соляным и провиантским магазинам.
   На плане 1875 года дома в кварталах Заречья пронумерованы, а номера протянулись не вдоль улиц, а причудливой змейкой или спиралями так, что первый № 1 и последний № 176 сошлись в одной точке где-то у торгового центра. На месте кинотеатра "Родина" отмечен дом № 147.
   На карте 1939 года на этом месте – стоянка такси. А сам кинотеатр был построен в 1950 году по проекту архитектора В. Гофрата в стиле предписанного тогда неоклассицизма с роскошным, белоснежным коринфским портиком, который в пору зрелого лета создает впечатление чего-то южного, курортного.
   На севере город заканчивался Северным бульваром (улица Калинина), но, как водится, он недолго держался в границах, находя веские причины перешагивать через них. Севернее Северного бульвара, там, где сейчас между улицей Кожзаводской и проспектом Победы раскинулся огромный квартал, в котором не разберешь, какой дом к какой улице приписан, – там на старой карте отмечены карьеры, конгломерат, скажем, "промышленных" строений – кирпичные, гончарные, кожевенные и другие промыслы.
   Нельзя не сказать и о том, что река Миасс не раз затапливала Заречье. В последний раз это случилось весной 1947 года, когда вода поднялась выше моста, затопила улицы, по которым коровы и свиньи переправлялись вплавь.
   Пожалуй, именно в наши дни отпали все сомнения в том, что Заречье накануне своих лучших времен. Перемены уже во плоти. Некогда плебейская окраина, теперь Заречье – центр города, его левая половина. От прошлого останется всего ничего – две церкви и особняк купца Рябинина.

Элитный магазин

   Какое самое красивое здание в Челябинске? Вы скажете, что на такой вопрос ответить мудрено. А я отвечу. Здание на улице Кирова, в котором расположен магазин «Молодежная мода», а некогда построенное купцом Мухамеджаном Валеевым, – самое красивое в Челябинске. Так сказал архитектор Николай Ющенко, и я с ним согласился. А что, есть другие адреса?
   Любовно украсил фасады магазина Мухамеджана Валеева архитектор Аркадий Федоров, который во втором десятилетии двадцатого века, за каких-нибудь семь лет, построил в нашем городе так много, что его впору назвать первым архитектором Челябинска. Он, однако, в эти годы успевал строить и в Екатеринбурге. И если вы найдете, что лучшим зданием Челябинска является торговый дом братьев Яушевых (картинная галерея), то и он спроектирован Федоровым. Но в этом здании он отдал предпочтение не красоте, а стилю.
   Архитектор Федоров разделил строение на улице Кирова на две части. Собственно магазин в два этажа, его "роскошная" половина, главный его фасад отнесен к правому краю, а к нему пристроен одноэтажный угол, более скромный, отделанный только пересечениями горизонтальных и вертикальных линий и поясов. А на главном фасаде архитектор сумел примирить модерн с классикой. Здесь и полуколонны с тонкими каннелюрами и изысканными капителями, для которых автор проекта не пожалел ни классических волют-завитков, ни еще более классических ионик – античного орнамента из ряда яйцеобразных форм. Но полуколонны выше карниза завершаются декоративными тумбами, которых классика избегает. А переплетенья решеток между тумбами – уже вполне модерн.
   Уйдя из архитектуры и вернувшись в историю, упомяну, что троицкий купец Мухамеджан Валеев построил в Челябинске магазин, который "выпирал" из своей среды и своего времени, помимо всех роскошеств и изысков, еще и необычной яркостью люстр, питаемых электричеством от местной электростанции, расположенной в подвале. Магазин был, по-нашему говоря, элитным. Не только золото и серебро, оренбургские платки и граммофоны, а и нитки марки "Медведь" и резиновые калоши предназначались людям состоятельным.
   Сейчас трудно поверить, но магазин Валеева был так густо пропитан духом классовой ненависти, что в свое время никого не смутил вопрос о его сносе. Но здание не пропало, как и его хозяин, умерший в самый разгар второй мировой, на которой погиб его младший сын.

Дом Покровского

   Этот дом на берегу Миасса у краеведческого музея в своем воображении я вижу в 1861 году, когда он был только-только построен: Матрена Михайловна Шихова, купчиха под восемьдесят лет, раскачиваясь, поднимается к крылечку с округлым навесом, украшенным с двух сторон узорчатой решеткой. Этот вход – со двора, в те времена был «спрятан» хозяйственными постройками. Особняк с двадцатью комнатами стоял на обширной усадьбе с подвалом, кладовой, погребом, шестью амбарами, двумя завознями, конюшней, сараем, скотным двором, баней, огородом и «малой избой на отставе».
   Шихов – в те годы фамилия в городе звучная. Даже и улица, на углу которой стоит особняк (теперь улица Васенко), называлась Шиховской.
   Через два десятка лет дом стал собственностью В. К. Покровского, фамилия которого звучала тоже почтенно. Владимир Корнильевич здесь не жил. Он устроил в особняке нечто вроде клуба городских либералов. В своем воображении можно увидеть, как зимним вечером ярко освещены окна дома, и на восточное крыльцо (был и есть еще западный вход) поднимается, например, присяжный поверенный Евгений Иванович Снежков – председатель совета старейшин Общественного собрания, заседавшего здесь, в доме Покровского. ("Сцены нет, но зал сдается под концерты. Освещение электрическое". "Годовой членский взнос – 15 рублей. Гости допускаются по рекомендации членов. Плата за вход: зимою – 50 коп., летом – 25 коп."). Один за другим подъезжали и скрывались в дверях старейшины Общественного собрания – издатель газеты Абрам Борисович Бреслин, биржевой маклер Семен Григорьевич Данцигер, члены биржевого комитета Василий Федорович Кондаков и Виктор Федорович Рогенгаген, а также нотариус Петр Филиппович Туркин. Вхож сюда и редактор газеты "Голос Приуралья", автор справочника "Весь Челябинск" Виктор Александрович Весновский. На заседания клуба, разумеется, являлся и сам Покровский.
   Буфетчик Федор Епифанович Глот пришел раньше всех, пока он обслуживает случайных посетителей. ("Посетители до 7 часов вечера допускаются без рекомендаций членов и бесплатно. Обед из двух блюд – 50 коп.").
   Челябинский чиновник К. Н. Теплоухов в своем дневнике оставил запись о прощальном ужине в клубе – уезжал коллега. "Ужин хороший – я с удовольствием поел осетрины с соусом провансаль. Конечно, скоро начались тосты, речи, пожелания, после каждого – туш служебного оркестра. Дружеская беседа затянулась далеко заполночь".
   Большой любитель книг, Покровский по своему обыкновению и здесь открыл библиотеку. ("Выдача книг производится только членам клуба и их семьям: в будничные дни с 7 до 10 час. вечера, в воскресенье – с 12 до 2 час. дня. При библиотеке имеется кабинет для чтения").
   Из кирпичных строений города, сохранившихся до наших дней, это здание старше всех. И, значит, "помнит" оно больше других.

Ситников лог: хутор Михайловский

   Почел бы за счастье съездить на хутор Михайловский, но не съезжу: нет такого хутора. Нет и никогда не будет. Мало того, что он снесен с лица земли, его еще и затопили миасской водой – теперь над тем местом плавают ерши и лещи, перекатываются волны Шершневского водохранилища.
   Меня не покидает такая иллюзия: Михайловский хутор сохранен в том виде, в каком он встретил революцию 1917 года.
   А вы знаете, что такое был Михайловский хутор в начале ХХ века? Это, говоря по-современному, – ВДНХ (выставка) челябинского земледелия. Оставить бы его таким, каким он был, – лучшего музея-заповедника не придумать. Но в те годы в моде было разрушение, а не сохранение.
   Нельзя не сопоставить двух соседей – Михайловский хутор и поселок Шершни. Хутор смотрел в будущее, а поселок держался за прошлое. Хутор обладал всеми знаниями, которые накопила цивилизация, а поселок пребывал в темноте и невежестве. Хутор познал зажиточность и богатство, а поселок прозябал в бедности и нищете. Наконец, хутор, по логике или вопреки ей, симпатизировал революции, а поселок был опорой контрреволюции.
   Хутор Михайловский принадлежал братьям Покровским. Как ни велик был клан Покровских, от него ничего не осталось, как и от хутора. У самого заметного из Покровских, у Владимира Корнильевича, было четыре сына и три дочери. К началу революции все уже взрослые люди: старшему, Ипполиту, 44 года, младшему, Владимиру, – 27 лет. Буря гражданской войны разметала их по белу свету, их внуки-правнуки, пожалуй, об Урале не помышляют, а то, может быть, и русское наречие утеряли. Сам Владимир Корнильевич, доживи до революции (он умер за четыре года до нее) и останься в Челябинске, небось, был бы причислен к контрреволюционерам и расстрелян, как многие его современники.
   Богатый человек, сущий капиталист, вельможа, не обойденный ни чинами, ни наградами, В. К. Покровский сочувствовал революционерам. Не он, впрочем, один. Все общество хотело перемен, ждало свежего ветра, будто грозовой бури в душный знойный день.
   Мы никогда не узнаем доподлинно, а можем только догадываться, что хотел изменить в России В. К. Покровский. Сам я догадываюсь так: он хотел изменить Шершни – разбудить их, толкнуть к движению, поставить на путь к прогрессу.
   Известны такие факты. В 1874 году В. К. Покровский счел необходимым встретиться с соратником Н. Г. Чернышевского Д. М. Муравским, который на короткое время оказался в Челябинске. В Михайловском подолгу жил народник М. Ю. Гофман. В 1889 году Покровский беседовал (не в Михайловке ли?) с Петром Моисеенко, революционером из рабочих, организатором на всю Россию прогремевшей Морозовской стачки. В конце 90-х годов подпольная типография "Уральского рабочего союза" была обнаружена жандармами не где-нибудь, а на золотом прииске "Товарищества бр. Покровских".
   С типографией связан и другой "инцидент". Челябинский социал-демократ Николай Зобнин (один из трех братьев Зобниных, ему же подобных) после летних каникул собрался ехать в Казань, в университет, но был задержан и уличен в том, что "получил из библиотеки товарищества братьев Покровских 500 экземпляров каталога "Систематический указатель лучших книг и статей" для распространения посредством продажи за 20 копеек за экземпляр". И, между прочим, успел продать 450 штук. Жандарм при этом докладывает начальству, что Покровские – "люди очень богатые" и "крайне либерального направления".
   В. К. Покровский "был в контакте" с секретарем городской управы В. А. Протасовым, который входил в кружок Гофмана, вместе с Зобниными учился в Троицкой гимназии, а затем в Казанском университете. Эти же "крамольные" учебные заведения закончил и его сын Александр Протасов, который кончил тем, что написал популярный большевистский учебник "Партийная азбука".
   Отдельно надо сказать о библиотеке Покровских. Точнее, о библиотеках. Их было несколько. Только в Михайловском – три: библиотека хуторской школы, библиотека самого имения и "народная библиотека" хутора. Покровские держали библиотеку и в Общественном собрании. И была, наконец, "основная" библиотека, а в ней 6500 книг и 13 отделов: от богословия и философии с биологией и историей до технической литературы (в частности, по сельскому хозяйству), книг для детей и народного чтения. Среди авторов – А. Герцен, Н. Некрасов, Л. Толстой, А. Чехов, В. Короленко, а также О. Бальзак, П. Беранже, В. Гюго, Г. Мопассан, Г. Флобер и другие. Не обошлось без Н. Чернышевского, A. Энгельгардта, К. Тимирязева, Д. Писарева, Н. Добролюбова, B. Белинского, Ч. Дарвина и даже К. Маркса. Отдельные издания: "Что читать народу?" – указатель книг, "Европа и французская революция" А. Сореля, "Очерки истории русской цензуры" А. Скабичевского, "Тюрьма и ссылка" В. Никитина, серия "Сто великих людей", судебные речи А. Кони и даже "Кукуруза: ее разведение на зерно и летний корм" В. Засядько.
   А рядом, не забудем, поселок Шершни, в котором едва тлела лампадка просвещения. Такие контрасты…
   Скажу и о том, что Челябинск (и хутор Михайловский) – родина Евгения Францевича Шмурло, историка, философа, богослова, музыканта (его мать – Раиса Корнильевна Покровская). Правда, большую часть жизни он провел в Петербурге, Риме и Праге, но и родину навещал, не забывал о ней. Шмурло – автор таких книг, как "Восток и Запад в русской истории", "История России", трехтомный "Курс русской истории", а также "Вольтер и его книга о Петре Великом", "Этюды о Пушкине" и другие. Я это вижу: человек с европейским кругозором приезжает на хутор Михайловский… Нет, это не могло не иметь последствий. А рядом – Шершни, в которые никто не приезжал…
   Однако – конкретно: что такое был хутор Михайловский к революции 1917 года? Это – 1265 десятин земли и еще 219 десятин пустоши Безымянной. Это – винокуренный и ректификационный завод с постройками, машинами и аппаратами. Это – полеводство с четырехпольным севооборотом, с новыми сельскохозяйственными машинами, улучшенными семенами, а еще породный молочный скот, современное маслоделие, конный завод, мельница, лесоводство, пчеловодство, а также мастерские – слесарная, столярная, кузнечная.
   В дневниках челябинского чиновника К. Н. Теплоухова я нашел запись, относящуюся к хутору Михайловскому. Жена его, как он пишет, была большой любительницей коров, "коровы были ее страстью". "Меня осенило – подарить ей на именины корову из стада Покровских! У них пышное скотоводство, много породистых коров, купленных на выставках, – ведут родословные, выдают аттестаты". Теплоухов корову купил, подарил жене, она была довольна – "корова давала много молока".
   Тот же Теплоухов, часто бывавший в Михайловке как акцизный чиновник, свидетельствует, что "ректификационный завод очищал около 600 000 ведер, из этого только четверть местного спирта, остальной шел отовсюду – из Тамбовской губернии, из Пензенской, из Польши, из Прибалтийского края".
   Итак, революция. Еще не прокатились под челябинским небом главные битвы гражданской войны, а ученый агроном Николай Покровский (теперь он возглавлял товарищество – сын Владимира Корнильевича) явился к новой власти на переговоры. Он предложил "принадлежащее нам фабрично-заводское имение под названием "Хутор Михайловский", доставшееся нам от покойного отца нашего Владимира Корнильевича Покровского", передать Союзу кредитных товариществ и кооперативов – "для культурно-просветительских целей, с тем, конечно, чтобы имение это оставило глубокий след нашего полувекового культурного труда, положенного нашим дедом, отцом и нами над его возделыванием и назиданием, дабы оно явилось для всего Челябинского уезда рассадником культуры и просвещения".
   Н. В. Покровский от имени своих братьев предложил землю передать Союзу, имение продать ему же с большой уступкой, а на базе имения устроить образцовый свекло-сахарный завод, открыть сельскохозяйственное учебное заведение, наладить опытно-показательное огородничество, совершенствовать племенное животноводство, создать образцовую молочную ферму и учебно-показательный маслодельный завод и т. д. "Делая это заявление, – писал Н. В. Покровский, – я осуществляю нашу давнишнюю мечту и, со своей стороны, позволяю себе быть уверенным, что я, как ученый агроном, буду иметь возможность войти в совместную деловую работу с Союзом и быть ему полезным своими практическими и научными знаниями". Себе Покровские хотели оставить дом, парк, сад, несколько экипажей и лошадей, некоторое количество скота.
   Но не суждено было Михайловскому войти в новую жизнь. Началась гражданская война, Покровские покинули хутор, Челябинск, Урал, культурное хозяйство пропало.
   Последний акт: хутор Михайловский переименован – ему дано имя революционера А. Х. Митрофанова.

Переселенческий пункт

   Была Переселенка и нет ее. Только несколько бревенчатых зданий доживают свой век. И, может быть, над тополями все еще витают беспокойные думы четырех миллионов переселенцев, которые увидели себя здесь, за Уральским хребтом, за тысячи верст от родного порога, на переломе жизни, после безысходности, перед неизвестностью.
   Фотография увековечила мужика в шубенке и мятых сапогах с огромным чайником в руке. Он стоит у срубной будки с мезонином, на будке надпись "Кипятокъ". Допустимо, что он уже успел побывать в канцелярии, ответил на вопросы статистиков и счетчиков, переписал всех домочадцев, известил регистраторов, каких восточных пределов намерен достичь. Может быть, он уже накормил семью в столовой: малышам до пяти лет – бесплатно полбутылки кипяченого молока и полфунта белого хлеба, детям до десяти лет – порция горячей пищи, тоже бесплатно, а взрослым – по малой цене скоромные щи с мясом за четыре копейки или постный суп за две копейки. Напоил ли он после обеда свою семью челябинской водицей? Что оставил в его памяти наш город, в который наугад забросила судьба? Далеко ли увела его рельсовая дорога, и нашел ли он на чужбине родину для своих детей?
   Сотни и тысячи таких же, как он, на снимках тех лет во дворе переселенческого пункта – стоят, сидят, лежат у своих мешков, сундуков, корзин, котомок, кто-то слоняется, чтобы убить время, кто-то разговоры разговаривает с соседями, кто-то перекусывает, кто-то смурно сидит на вещах, погруженный в размышления о том, что ждет впереди.
   Судя по всему, Переселенка была краше самого Челябинска. Не зря ее называли культурным уголком города. Что не совсем обычно. По обычной логике пристанище для временных людей не обустраивается лучше, чем постоянное поселение. Какой, мол, спрос за переселенцев, перекантуются как-нибудь, дорожный комфорт известен. Но Челябинский переселенческий пункт, едва ли не единственный в России, по крайней мере, самый "пропускной", был и самым благоустроенным. Дощатые бараки с нарами и печами, больница с, между прочим, рентгеновским кабинетом, столовая, баня с японской дезокамерой, прачечная, водопровод, электрическое освещение от своей динамо-машины, а также церковь, школа, библиотека, детский приют, вымощенные и выметенные улицы с "родными" березами и высаженными тополями вдоль них, палисадники, клумбы и даже оранжерея с садовником и, наконец, бюро, нечто вроде музея, где показывали образцы почв, злаков, карты пустовавших в Сибири земель, – таков переселенческий пункт в годы своего полного разворота и расцвета.
   Преуспевание челябинской Переселенки легко объяснить покровительством государства, самого премьер-министра П. А. Столыпина. И в самом деле, в августе 1910 года "главный переселенец" России прибыл в Челябинск, досконально осмотрел весь пункт, попробовал пищу в столовой и остался доволен "образцовой чистотой и порядком". Впрочем, позднее в записке о поездке высокие гости отмечали, что рядом с новыми зданиями сохранились старые бараки, представлявшие "убогое прошлое переселенческого дела". И то верно, в начальные годы были и котлы на кострах под открытым небом, и врытые в землю бараки, и палатки среди берез, и юрты.
   Самым хлопотным для Переселенки месяцем был май, когда поступало два-три поезда в сутки, а это 10–12 тысяч "душ" – принять, сосчитать, показать врачам, помыть в бане, накормить. "Души" вынуждены были коротать здесь несколько дней, потому что железная дорога восточнее Челябинска еще не могла принять весь поток с запада. Рассчитанный на 200 тысяч переселенцев, челябинский пункт в 1908 году пропустил 700 тысяч ходоков за сибирским счастьем.
   Переселенческий пункт был закрыт в 1924 году и, потеряв смысл, постепенно пришел в запустение, пока, уже в наши дни, не поднялся девятиэтажками.
   Если атаман Ермак покорил Сибирь, то город Челябинск ее заселил, сначала крестьянами, а потом строителями электростанций, гигантов индустрии, дорог и "голубых городов".

Красное на Красной

   Третьего октября 1905 года, в 12 часов дня, высшее общество Челябинска собралось в новом здании реального училища – на его освящение. Оно было построено на окраине, в березовой рощице, приспособленной под городской сад, в котором по вечерам играла музыка и досужие горожане прогуливались по дорожкам.
   Судя по всему, училищу искали место уединенное. Сад перенесли ближе к элеватору, музыку сменила тишина, которую нарушали только детские голоса.
   Здание бывшего реального училища на изящество не претендует. Да, его окна обрамлены архивольтами и сандриками, его стены выставлены лопатками и рустами, его этажи подчеркнуты карнизами, а венчающий карниз выложен трехслойными узорами, однако в его кирпично-красном фасаде нет никакого "легкомыслия", он строг и замкнут. Броская внешность ему ни к чему, оно ценит свое внутреннее содержание, настраивающее на терпеливую сосредоточенность.
   Так и есть. Реальное училище – это первая в городе средняя школа. Первая и лучшая из них. Внутри здание просторное и светлое. Его интерьеры поражают своей щедростью. Особенно третий этаж, меньше других перекраивавшийся. Потолки плывут высоко над головами, огромные окна распахнуты солнечному свету, коридоры шире уличных тротуаров.
   Что и говорить, в начале прошлого века образование ценилось как большая редкость. Почти подарок. Было оно "штучным", "ручной выделки" и потому высокого уровня.
   Не очень известны такие цифры: в 1915 году училище посещали 150 детей из богатых семей, а также 124 детей крестьянских и 178 детей мещан и казаков. Эта статистика – не о доступности образования в те годы, а о том, что город умел поощрять учебой одаренных детей всех сословий.
   Если архитектура здания обычна, без претензий, то как инженерное сооружение оно претендует на совершенство, в наше время, увы, потерянное. Кроме света и воздуха, учебное заведение положено "обеспечить" теплом и тишиной. От холода и от звуков здание ограждено кирпичной кладкой, толщина которой может показаться невероятной – на первом этаже она достигает полутора метров. А как отопить такое здание, в котором высота окон 2,5 метра, в актовом зале – 3,5 метра, а потолки – еще на метр выше? Сколько надо поставить печей? Архитектор обошелся одной печью, спустив ее в подвал. Раскаленный воздух от нее по хитроумным каналам в стенах поднимался вверх, обогревая все три этажа. Что касается окон, то и они берегли (и берегут) тепло, потому что внешний переплет отодвинут от внутреннего на 24 сантиметра.
   Предусмотрена и оригинальная система вентиляции.
   А потолочные перекрытия? Бревна, расставленные на несущих стенах в метре друг от друга, снизу обшиты досками, на обшивке – слой шлака с воздушной прослойкой, поверх шлака – вторая обшивка, на которую, тоже с воздушной прослойкой, набивались половые плахи. Такие перекрытия обеспечивали полную тепловую и звуковую изоляцию.
   Автором проекта реального училища был Владимир Николаевич Чаплиц, на счету которого здания учебных заведений в Миассе, Верхнеуральске, Симе, Троицке.
   Реальному училищу в Челябинске было отведено каких-нибудь пятнадцать лет. Потом здание было отдано педагогическому техникуму, первому в городе вузу – институту механизации сельского хозяйства, один их факультетов которого размещается здесь до сих пор.
   Выпускниками училища были такие известные в стране люди, как писатель Юрий Либединский, экономист Василий Немчинов, изобретатель Яков Мамин.

Монахи

   Однажды ко мне пришел челябинец П. М. Григорьев. Я записал его детские воспоминания о Монахах [25 - Монахи – название горы в районе челябинского городского бора.]. Вот что сохранила его память:
   – С 1913 по 1922 годы мы жили на частной квартире в районе нынешней гостиницы "Челябинск". У хозяина нашего – он был подрядчиком – в собственности было два дома. Фамилия хозяина Шаболин, а имя-отчества не помню.
   Шаболин был против советской власти. Старшего сына своего, Ивана, он послал воевать к Колчаку. Но Иван воевать не пошел, а прятался у нас в подполе. Мать приносила ему еду. Шаболин узнал, что сын прячется от него, и все-таки отправил его на фронт, где он очень быстро погиб.
   В 1921 году, в июле, Шаболин вдруг пришел к моей матери, чтобы она отпустила меня с ним в бор, к монаху, помолиться. Мать отпустила. Она собрала что-то покушать, и мы пошли – хозяин, его сын Николай, дочь Пуня и я.
   Когда пришли, я увидел человек двенадцать народу, женщин две или три, не больше. Они зашли с монахом в часовню. А часовня – сарай бревенчатый. Нас туда не пустили. К нам приставили послушника, и он водил нас вокруг. Помню, показывал нам березу в обнимку с сосной.
   Через неделю снова пошли в том же составе. И все повторилось.
   Как звали монаха, я не знаю. Внешне он похож на артиста Лапикова в каком-то фильме, где он играл священника. Монаху было лет шестьдесят. Его избушка была старой, бревна черные, потрескавшиеся. И баня такая же. А часовня вроде поновей.
   Почему я помню? В 1922 году отец купил дом около элеватора. И мы ходили в лес – собирать грибы, ягоды, щавель. Тогда этим кормились. Гнезда зорили. В тех местах я видел монаха еще раз. Худой, но крепкий. Борода небольшая. С ним послушник лет пятнадцати. А мне тогда было восемь с половиной лет.
   Отец был в командировке. Когда вернулся, я ему сказал, как ходил с Шаболиным. А он: "Рыжий черт, все еще воюет с советской властью".
   Монаха не стало в 1924 или 1925 году. Когда в последний раз мы забрели на гору, там ни дверей, ни окон. Колокол с часовни снят. Мы заглянули в часовню. С восточной стороны она была завешана иконами. Стояла кафедра. И сбоку иконы.
   Вот все, что я помню. Где и как хозяин, не знаю. Потом-то я понял, что нас он брал для маскировки.
   Природа там красивая. Река, а дальше деревня. В тех местах мы часто бывали. На Чекинку ходили. Мельница стояла и три дома. Пруд, деревянная плотина. Небольшой пруд. Не то, что у Архипки. Мы говорили "Архипка" про мельницу Архипова. Там сейчас мельзавод. Как было? На Миассе, по течению, стояли мельницы Чикина, Архипова, Толстовская (крупозавод) и Степанова – уже в Металлургическом районе. Еще была Васильевка, у мелькомбината, на другом берегу, – поселочек, а в нем дом призрения.
   На Архипку мы ходили пескарей ловить. В канале из-под мельницы течение быстрое, а пескари любят быструю воду. Мы заходим в воду, котелок на шею – ловим. Пескарь – очень вкусная рыба. Домой придем – их в котелке сотни. Мать: "Опять их принесли… Сами с ними делайте, что хотите". Мы выпотрошим их, головы и хвосты отрежем, бросим на сковородку, яйцами зальем – кушанье лучше не надо.

Алое поле

   Поле – в центре города… Хорошо, что слово осталось – поле. Это память о предках, которые пасли здесь коз, пешком добирались до свечного завода или ездили по проселку, ведущему в Шершни. Нравится мне и эпитет «алый». Алое поле – для меня это утреннее поле, освещенное низким прохладным солнцем.
   Алому полю лет сто. Оно предоставляет нам свою наглядную историю от пустырного "чистого листа" до наших дней.
   В "симфонии" Алого поля переплелось несколько "музыкальных" тем. Я слышу в ней тему пустыря и сквера. Тему царя Александра II и вождя Владимира Ленина. Несколько раз возникает тема детская (детский парк, "Орленок", мемориал пионеров-героев, дворец пионеров), а также взрослая, пролетарская, митинговая. Еще я отчетливо различаю тему храма и органа. И ностальгическую тему улицы Луговой…
   Много ветров пронеслось над Алым полем. Время всласть потешилось над его поселенцами, то восторженно вознося, то разочарованно опуская их. Идеологии, чередуясь, пытались возобладать на нем, водружая своих идолов взамен чужих или наспех перекрашивая свергнутые в свои цвета. Кончилось это тем, что страсти, устав, улеглись, а идолы поблекли.
   Время распорядилось так, что на Алом поле в соседстве оказались две памяти – о царе, убитом народовольцами, и о брате народовольца. Гибель в столице императора Александра II отозвалась в Челябе закладкой часовенки на городском выгоне. Заложил ее Павел Михайлович Кутырев и строил четверть века. Не достроил, однако. На месте часовни горожане вознамерились заложить церковь. Строили ее десять лет. Не достроили. Еще через десять лет храм закрыли, сняли с него кресты, купола, шатер колокольни. Пятьдесят пять лет в здании церкви располагались то типография, то картинная галерея, то планетарий, то нечто еще. Но однажды Александро-Невская церковь возродилась вновь. Ей вернули кресты, купола, шатер колокольни, отреставрировали интерьеры и под арочными сводами установили орган немецкой фирмы "Германн Ойле". Сто лет, от часовни в память убиенного царя до концертного зала, – так ветры истории "вывернули" этот субъект в центре Алого поля.
   И была зима, когда на этом же пустыре каменотесы сбили нечто вроде балагана, в сумраке которого они – в светлых фартуках, кто в сапогах, кто в валенках, с очками на околышах фуражек, с молотками в руках – до лета тесали гранитные блоки для мемориала В. И. Ленина. К июлю 1925 года из гранитных блоков был сложен мемориал, в арочной полусфере которого покоился бюст вождя.
   Ветер перемен нагонял тучи и на этот памятник, но не развалил его.
   Когда подросли деревья, обильно высаженные на поле, превратив его в парк, возникла мысль отдать зеленый уголок детям. Детский парк, обустроенный в годы войны, получил полный набор тогдашнего культурного инвентаря. Тут было все – скульптуры, цветочные клумбы, беленые известью вазы, фонтан "Черномор", летняя эстрада, спортивные площадки, карусели… От них не осталось и следа. И то верно – на вечность они не претендовали.
   Через десять лет после Отечественной войны архитектор Ю. П. Данилов построил на Алом поле прекрасное здание Дворца пионеров. Еще через два десятилетия к нему справа и слева пристроились новые корпуса – театральный и спортивный. Проекты оригинальные, отмеченные премией Ленинского комсомола.
   От главной улицы города Алое поле, перекрыв улицы Коммуны и Маркса, спускается к реке Миасс тремя ступенями. Первая терраса более других устроена и ухожена. Треть поля, выходящая к улице Труда, вся еще в прошлом. Здесь сохранились только четыре ряда тополей, некогда сопровождавших улицу Луговую. Мало кто помнит, что на Луговой стоял домик-теремок, в котором горожане покупали водопроводную воду. А сама улица выводила к роднику, который не замерзал и зимой. Увы, в большом городе нет места прелести улицы Луговой.
   Из четырех углов Алого поля "закончен" только один, тот, где "Орленок". Остальные углы ждут своего осмысливания и завершения.
   Я почти уверен, что лучшие дни Алого поля – впереди. Последует преображение. Поле будет набирать культуру. Наверное, и в будущем не удастся подобрать к нему один ключ, свести его к одному стилю. Что ж, пусть так. Пусть ветры разных времен оставят на нем свои метки, пусть в его "симфонии" переплетутся музыкальные темы разных эпох, примиренные в нашей памяти.

Хлебный банк

   Я «отреставрировал» фасад элеватора и удивился смелости его создателей. Если присмотреться, на фасаде «не хватает» восьми оконных проемов: они заглушены, заложены шлакоблоковой кладкой. Мало того, оставленные оконные проемы укорочены, иные чуть-чуть, а иные – едва ли не наполовину. И когда я на снимке «открыл», дорисовал заглушенные окна, оказалось, что весь фасад, все его пять верхних этажей – сплошное стекло в решетке переплетов и тонких перемычек. А окна какие? Их высоте позавидует любой дворец. На самом верху – не окна, а квадраты-витрины. Но и выше их, в углах, – по арочному окну, разлинованному квадратиками переплетов.
   Однако и это не все. Если походить вокруг элеватора, то можно открыть, что авторы снабдили огромными окнами и боковые стены (они тоже заложены), а южная сторона, вроде бы задняя – такая же многооконная, как северная. Значит, элеватор со всех сторон пронизывал солнечный свет.
   Общее впечатление: здание держится на шести мощных железобетонных опорах, а между ними – хрупкие оконные этажи.
   Элеватор, согласитесь, здание сугубо производственное. И по логике заслуживает такой же, производственной, архитектуры. То есть, производственному сооружению, по нашей логике, нечего претендовать на красоту. Ему достаточно голой функции. Но наши прадеды в начале двадцатого века, придерживаясь другой логики, построили здание, которое, оставленное теперь без функции, если что-то и спасет, то красота.
   Не зря элеватор оказался в самом центре Челябинска. Здание-то вполне современное. Действительно – модерн. Если "открыть" все окна, вставить стекла, тем более зеркальные или тонированные, отштукатурить и покрасить стены, отделать интерьеры, – пожалуйста, устраивай выставки, созывай конференции, закатывай балы.
   Элеватор принадлежал банку. Он и сам – банк, но не денежный, а хлебный. На хлебе-то, на переломе хлебного тарифа, введенного с постройкой железной дороги, город лихорадочно богател. Многие здания исторической зоны, оберегаемые нами, построены на хлебные "копейки". На те восемь копеек, которые "капали" в карманы челябинских купцов. Дело в том, что когда дешевый сибирский хлеб "по рельсам" хлынул в Европу, грозя разорить тамошних хлебопашцев, правительство накинуло восемь копеек (примерно) на каждый пуд хлеба из Сибири. Челябинск же оказался как раз на границе, на переломе. Купцам стало выгодно скупать зерно, молоть его и продавать муку. Они – А. Холодов, М. Крашенинников, В. Кузнецов, Р. Попов, З. Галеев и другие – бросились строить новые мельницы, а старые переводить на пар, обновлять. Как писал В. Весновский, "купцов прямо эпидемия охватила. Чуть у кого заведется тысяч 60–70, начинает возводить мельницу. А нужно на нее самое меньшее тысяч 250. Залезают в долги, опутываются обязательствами, а потом крахают. В 1908 году было пять или шесть крахов".
   Между прочим, железная дорога подарила Челябинску, кроме хлебного капитала, и другой, преимущественно закусочно-питейный – мясной, масляный, водочный, чайный. И особняки строились соответственно: "мясные", "масляные", "водочные", "чайные".
   Позже, уже в другую эпоху, в городе появятся дома тяжелой индустрии: дом лакокрасочного завода, дом цинкового завода, дом ферросплавного завода, а тракторный и металлургический гиганты создадут свои микрогорода.
   Старый элеватор – один из устоев Челябинска. Устоит ли он сам?

Главная площадь

   Я стою на площади. На Южной. И на площади Революции. Сразу на двух. Хотя это одна площадь – в разные времена. На том самом месте стою (на том?), где, судя по снимку-панораме, в начале прошлого века возвышался бело-беленый цирк-шапито. Я стою у столба как раз напротив входа в цирк (не дверь, а ворота). Крыша цирка – конус, перерезанный узким «пояском», на пояске – окошко. Ниже, на скате конуса лежит окно же, но большое, будто на кровлю положили окно веранды. Но внутри, в проеме ворот, темно. Там кто-то есть, но я не различаю лиц. Меня отвлекает тарахтенье телеги. На телеге мужик и два мешка. Куда гонит мужик? Я оборачиваюсь в беспокойстве, как бы лошадь не уперлась в гранит сегодняшних трибун. Однако не асфальт вокруг, а пожухлая травка кулижками, тропинки и колеи вкривь и вкось.

   Челябинск долго поднимался к Южному бульвару. Только к 1875 году он рядом усадеб и тюремным замком среди них подступил к березнякам южной окраины.
   1875 год? Вспомним? П. И. Чайковский пишет Первый концерт для фортепьяно с оркестром, а Эдвард Григ – музыку к драме Г. Ибсена "Пер Гюнт". Почти четверть века, как умер Н. В. Гоголь. Четыре года назад вспыхнула и сгорела Парижская Коммуна. Д. И. Менделеев только что открыл свой (и всех) периодический закон. Кудрявому мальчику Володе Ульянову – пять лет.
   Двести лет Челябинск прощался со старым центром, поднимаясь от берега Миасса выше, к пустырю, где однажды заложит свой новый центр. От площади Соборной – к площади Революции.
   Знал ли кто, что этот, теперь всем известный дом против площади Революции, построенный в 1938 году, начнет Большой Челябинск? Его подарили нам два московских архитектора, о которых мы мало что знаем, – П. Кухтенков и А. Максимов. Это – первый дом нового Челябинска. Того, который есть и который будет. Он – уже памятник. "Вряд ли можно представить себе что-либо другое на этом месте", – сказал скульптор Лев Головницкий. Он увидел в этом здании благородство, гармонию форм и пропорций, доступность и чистоту характера.
   Это здание, презрев провинциальную скромность, монументально вознеслось и раскинулось на весь квартал, подмяло под себя и домик с белыми ставнями на одном углу, и белый особняк в два этажа, и еще ряд строений, в том числе длинный деревянный дом на кирпичном полуэтаже, стоявший на другом углу. "Этот дом сразу "забрал" на себя всю площадь", – сказал архитектор Е. В. Александров. С той поры, что бы ни задумал город строить, он должен был "танцевать" от этого Первого Дома на Южном бульваре. Он, этот дом, – веха.

   Сколько вех было в истории Челябинска? Паровоз – веха. Трактор – веха. Домна – веха. Начинал он, однако, с чая и хлеба. Не производя ни того, ни другого, был городом чайным и хлебным. А первой вехой был верблюд.

   Конечно, площадь сама по себе всего лишь пустое место, что, впрочем, в городе тоже важно – где и сколько в нем пустоты. Но ей, пустоте, надо дать форму, обрамить. Семь зданий обрамляют площадь Революции с трех сторон, эти три ее грани выточены любовно. Кроме, пожалуй, одного здания, усеченного в борьбе с излишествами. А четвертая грань отодвинута зеленью сквера.
   Хорошо бы изредка иметь полчаса свободного времени и свободной души, чтобы совершить короткое шествие или даже восхождение, поднявшись на пятнадцать метров вверх от площади до театра драмы. В полном умиротворении побродить по скверу, повертеть головой, осматривая деревья, дать глазам отдохнуть на газонах, постоять у фонтана, перейти улицу Тимирязева, подняться к театру, откуда открывается панорама города вплоть до заводских окраин.
   Это тот Челябинск, к которому я хочу причаститься, который люблю и которым горжусь. Он не опускает, а поднимает меня, он полон достоинства и достоинством наполняет меня. Нет, он не обманывает впечатлением благополучия и процветания, потому что он, эти двадцать гектаров городского центра, – не мираж, а явь. Значит, отсюда пойдут круги на весь город.

   До паровоза Челябинск был славен только захолустностью и захудалостью. В. А. Жуковский черкнул: «бедный городишко». Н. М. Чернавский насчитал сто лет уездного захолустья. Д. Н. Мамин-Сибиряк увидел – грязь, вонь, навоз, собаки, мухи, тараканы, блохи, клопы. «Спать ложатся с курами. Спят – не разбудить». Газета «Голос Приуралья», уже в начале двадцатого века, вспоминала «захудалый городок, как болото, где изредка лопаются пузыри и слышится глухое урчанье». «Ели, спали, женились. Плодились, размножались и опять умирали».

   Однако не сказать, что так уж плодились и размножались. В первые 150 лет (до паровоза) город набирал всего по 50 человек в год. В следующие 50 лет (до танка, до войны) ежегодная прибавка подскочила до 5000 новых жителей. Еще 50 лет после того город принимал каждый год по 15000 человек. Выйдя за пределы четырех бульваров, город рос быстро, рывками. Сначала он прирастал слободами (Пригородная, Сибирская) и поселками (Колупаевка, Шугаевка), а позже – районами. Заняв южную окраину вокруг вокзала, он принялся за восточную равнину, затем перекинулся на северные березняки и, наконец, застроил северо-запад.

   Аллея сквера, та, что выходит на улицу Цвиллинга. Я остановился и в створе между кедром и елями увидел гостиницу «Южный Урал». А это кто? Я «вижу» Игоря Ильинского. Он идет к себе, домой, в свой 199-й номер, в котором жил в годы войны. Но вдруг все исчезает, и передо мной – церковь, ее купола, будто шлемы или раскрытые зонты на белых барабанах с длинными узкими окнами, и белые стены «бочек» крестового свода. Кто это за каменной оградой монастыря в окружении послушниц? Игуменья Лидия. В миру Любовь Сергеевна Калатинская. Единственной дочери богатых родителей, судьба, казалось бы, предвещала Любе только светлые годы. Она вышла замуж за коллежского асессора Уржумцева, по любви, и была счастлива с ним. Но вдруг умирает муж, а через месяц – мать. Три года Люба ухаживала за отцом, которого сковал паралич, а когда похоронила и его, все доставшееся ей богатство пожертвовала монастырю, ему же «пожертвовала и себя». Начав послушницей, Лидия умерла игуменьей в 1879 году 45 лет от роду. Похоронили ее при Одигитриевской церкви, рядом с могилой первой игуменьи Агнии. Знает ли кто, где их прах теперь…
   Когда монастырь был закрыт, там разместили детский приют, который в 1932 году показывали Луи Арагону и Эльзе Триоле.

   Хоть он был украшен и парадной лестницей, и четырьмя колоннами, и огромными угловыми окнами в узорах кирпичной кладки, Народный дом оставался поистине народным.
   Я вижу Народный дом глазами Юрия Либединского. "На сцене все те же декорации – украинские мазанки, огромные подсолнухи. Обросший рыжеватой щетиной Васенко звонит в председательский колокольчик. В зале холодно, на нем пальто, но кепка лежит рядом". А то вдруг у колонн увижу Самуила Цвиллинга.
   Колонны Народного дома – молчаливые свидетели минувших дней.
   Кто бы поверил теперь, что во времена оны архитекторы мечтали снести Народный дом, чтобы на его месте построить нечто достойное новой эпохи. Новой эпохе хотелось, чтобы всё – новое, ничего – старого…

   Две улицы – Сони Кривой и Тимирязева – по сути одна улица. Их почему-то разделили улицей Воровского. И скривили. Ради площади. Точнее, ради сквера – чтобы дать ему больше места. Будь они прямые, неразделенные, то пересекли бы сквер у фонтана и уперлись бы в парадную колоннаду здания, в котором располагается управление железной дороги.
   Площадь Революции молода, ей всего полвека. Пройдет еще сто лет – и что? Не знаю. Была идея третьего центра – вернуть его на берега Миасса. Может быть, так и будет. А эта площадь? Она изменится. Приблизится к совершенству. Оставаясь собой.

Красная площадь

   Некогда на Красную площадь я пробирался по улице Тагильской. Обходя лужи, окуная туфли в глинистую слякоть, я медленно продвигался, изредка останавливаясь на обочине, чтобы осмотреться. От улицы Тагильской оставался рядочек в два десятка дряхлых домов, иные из которых сущие хибарки, которые упирались в глухой торец панельной пятиэтажки. Тагильская интуитивно оттягивала свое, казалось бы, неизбежное исчезновение, и интуиция ее не подвела – новые ветры повеяли над ее дырявыми крышами, обещая новую жизнь. Так и есть, как раз в середине ряда поднялся над хибарами красно-кирпичный особнячок. Даже и примыкающая к Тагильской Горшечная улица, будто бы уж точно обреченная, принарядилась частными новостройками.
   Еще десяток слякотных шагов, я ступаю на мокрый асфальт и опять останавливаюсь – передо мной площадь. Та самая, Красная? Красная. По крайней мере так она называлась перед войной, и с тех пор, если я не ошибаюсь, ее не лишали этого имени. Правда, о нем мало кто знает.
   Территория между Симеоновской церковью и пожаркой отдана Северному автовокзалу. Здесь после рейсов отстаиваются автобусы, сюда прибывают они, чтобы взять пассажиров у павильонов с навесами. Когда-то это была городская окраина, примыкающая к Северному бульвару (улица Калинина). Были времена, когда у церкви зеленел сосновый борок, во что трудно поверить. К церковной ограде с юга прислонился истоптанный скверик с кленами, ясенями, яблонями-дичками, кустами сирени, боярышника и желтой акации. Когда-то скверик знал чью-то заботу.
   Если расколоть асфальт под автобусами и экскаваторным ковшом поглубже зачерпнуть глинистой землицы, то не исключено напороться на гробовую доску – здесь было кладбище, закрытое еще в начале двадцатого века (а когда открытое?). Симеоновская церковь, собственно, была кладбищенской, при кладбище.
   Не знаю, почему пустырь у Симеоновской церкви, там, где улица Работниц зигзагом пересекает улицы Кыштымскую и Тагильскую, назвали Красной площадью. Красной она не стала. Стала Автобусной. Или, может быть, Соборной.

Площадь Павших

   Тут, перед казармами, был пустырь, Солдатская площадь. Церковь в честь святого Иакова, брошенная строителями. Ручей (речка Игуменка), а через ручей – дощатый мост. На мост – окна домишка, в котором жили Полетаевы, старик со старухой. Их-то, уже заполночь, разбудил топот копыт. Старики вышли из избы, перебрались в сарай, припали к щелке. Видно: у моста – казаки верхом. Никого больше на улице. Через какое-то время появились еще конные, а среди них – пятеро пеших. Блеснули сабли… Двое сразу упали у моста, остальные разбежались. Казаки, а видно, что пьяные, гоняются за пешими, не могут их зарубить. Ни крику, ни ругани – молча саблями машут. Кто с коня тянется, кто слез с седла. Один из пятерых, высокий, дольше других отбивался, кричал: «Вы ответите за нашу кровь!» Его смяли копытами.
   Стало тихо. Казаки молча спустились к ручью, обмыть сабли. Тут и телега подъехала. На ней тела куда-то увезли.
   На рассвете старики Полетаевы вышли к мосту. Ночь оставила следы копыт, пятна крови. В пыли поблескивали чьи-то очки.
   Так в июньскую ночь 1918 года пали рабочий Дмитрий Колющенко, казак Петр Тряскин, крестьянин Владимир Могильников, офицер Михаил Болейко, служащий Шмуль Гозиосский.
   Те, кто убит, и те, кто убивал, – какие они враги? Павшие они, и те, и другие.
   Мраморный камень на площади обещал павшим памятник. Памятника нет. И не будет. А памятник хорошо бы поставить – памятник, внушающий милосердие, а не жестокость, прощение, а не месть.

Орленок

   Орленка я узнал сразу. Будто где-то его видел. Он вихраст, белобрыс и вроде бы рыжеват. Голос у него с хрипотцой. Вылинявшая рубаха навыпуск, мятые штаны с заплатами на коленях. Я вижу, как он спрыгивает с забора, пронзительно свистит и уводит за собой ватагу мальчишек. А то он на пороге трактира. А то на улице – замешкался, замер: с крыльца особняка в сопровождении родителей спускается девочка в белом платье – будто принцесса из сказочного мира.
   Он возвращался из разведки, когда у речного брода его настигли всадники. Орленок не давался им, пока те обрывком веревки не связали ему руки. На допросе он только хмурил брови и упрямо отворачивал лицо.
   Осенним утром Орленок шел по деревенской улице, и женщины у калиток утирали слезы: "Дитя ж еще…"
   У меня был случай спросить у Льва Головницкого, верно ли я угадал. Он только и сказал: «Да, тепло, тепло…»
   Скульптор Лев Головницкий создал узнаваемый образ. Создал и подарил Челябинску. Долгие годы у Челябинска не было другого символа – Орленка знали не только на Урале.
   Можно сказать, что юный борец за народное дело принадлежит своему времени, а время это кануло в прошлое. А я думаю, что Орленок – вечен. Он всегда был и всегда будет.
   Известно, что памятник создан в содружестве скульптора с архитектором Е. В. Александровым. И это был тот случай, который объясняет, что мало монумент создать, важно его "подать", найти ему место в городе. Журналист и книгоиздатель Александр Золотов, хорошо знавший Головницкого и написавший о нем книгу, вспоминает:
   – Орленок, как думал Головницкий, будет поставлен не там, где он стоит теперь, и постамент у него – другой, и масштаб – другой. Об этом был спор. И тогда по предложению Александрова был вырезан контур из фанеры в масштабе, который предлагал Евгений Викторович, эту фанерную модель поставили на место, где он теперь и стоит, перешли на другую сторону проспекта, присмотрелись… Тут была и Энрика, жена Головницкого, тоже скульптор, а еще проходил художник Михаил Иванович Ткачев, остановился с ними. И тогда-то Лев протянул руку Евгению Викторовичу – тут Орленку и стоять.
   Орленок – памятник искренний, а искренность не знает заблуждений, потому что она сама себе судья. Несмотря ни на что, этот бронзовый мальчик в длинной шинели останется с нами, он наш, родной и незабываемый.

Буров в Челябинске

   Этот человек, архитектор Андрей Буров, о поэте мог сказать – «Володя Маяковский», а о кинорежиссере – «Сашко Довженко», он рисовал декорации к фильмам С. Эйзенштейна, проектировал театр В. Мейерхольда, построил загородный дом Г. Александрову и Л. Орловой, дружил с Бриками, мог в письме сообщить, что «был у Капицы, пили чай», или: «Вчера Корбюзье пригласил меня обедать».
   Интеллектуал, эрудит, полиглот, художник и ученый (доктор технических наук), натура страстная и не без странностей, Буров был знаком со всеми великими своего времени и сам обрел широкую известность.
   В Москве, на улице Тверской, стоят его дома. И не только там.
   Этот человек, архитектор Андрей Буров, построил в Челябинске, на ЧТЗ, целый микрорайон, а также Дворец культуры ЧТЗ, ресторан "Восток", кинотеатр "Кировец", детский сад, заводоуправление ЧТЗ.
   В самом начале 30-х годов Андрей Константинович Буров, московский представитель ЧТЗ, проектировал тракторный и в связи с этим был командирован в США, на заводы Детройта – смотреть, "как у них".
   Если без обиняков, то современный Челябинск взял старт с проектов Бурова. До него наш город выше двух этажей не поднимался. В соцгороде ЧТЗ жилые дома впервые выросли до четырех этажей.
   Всю жизнь архитектор Буров решал одну задачу: как совместить полезное с красивым. Функцию с эстетикой. Конструкцию с гармонией. Технику с искусством.
   Любимое слово Бурова – "тектоника". Он хотел, чтобы архитектура была тектоничной. То есть чтобы ее несущие и несомые конструкции, ее тектоника была эстетичной сама по себе, в своем роде, без "посторонней" помощи.
   Только через три десятилетия архитекторы вернутся к идее свободной планировки микрорайона, который начинен всеми "близкими" службами, и до сих пор образец не достигнут. Эталона нет.
   Что касается других зданий Бурова, то они и сегодня – украшение Челябинска. Например, бывший ресторан "Восток". Согласитесь, это здание знает себе цену. А что в нем? Стены и окна. Но окна огромные, с вызовом настаивающие на своей ширине. А стены абсолютно плоские. Ни пилястрочки, ни пояска, ни карниза, ни цоколя, ни наличника. Только тонкая линия тянется от окна к окну.
   Выше второго этажа еще этаж, но глухой. Это как бы аттик, но не отделенный от этажа карнизом.
   Много стекла и в объемах кинотеатра "Кировец". А здание заводоуправления ЧТЗ, характерно выдвинувшее вперед свой угол с длинными балконами и широкими окнами, и с годами не теряет своей презентабельности и достоинства.
   Другие здания Бурова в разные годы были перестроены, "поправлены", "украшены архитектурой".
   Как оценить то, что в Челябинске, на ЧТЗ, сохранился ареал конструктивизма, связанный с именем выдающегося архитектора А. К. Бурова? Нам повезло.

Барачное время

   Геннадий Кириллович Рябов. Год рождения – 1937-й. Житель барака № 6. Учился в школах № 30 и № 80. Работал в «Полете» слесарем, механиком.
   – Наши бараки назывались Новыми. Они ближе к проспекту. А ряд бараков за нашими – Старые. "Ты где живешь?" – "В Новых" или "В Старых". Такой был разговор. Каждый барак имел три подъезда – с торцов и посредине. Мы жили в среднем подъезде. Заходишь – семь комнат. Всего в бараке 21 комната. Бараков было десятка три, они назывались Второй городок МВД.
   Там у нас жизнь была хорошая. В каком смысле? А в том, что рядом лес, карьеры, речка Челябка. Теперь Челябка в трубах под нашим домом. Питомник был, мы туда бегали яблоки воровать.

   Константин Лаврович Бабалин. Год рождения – 1937-й. Житель бараков № 2 и № 8. Учился в школах № 40 и № 30. Работал на ЧТЗ, в НАТИ, испытатель двигателей.
   – Сам я родился в Магнитогорске. В Челябинске нам дали комнату во втором бараке. Это был 1941 год. Тогда нас было пятеро. Обычно мы, дети, спали в коридоре.
   В том же ряду дальше был восьмой барак, куда мы переселились позже. Там же магазин. И комендатура, куда ходили отмечаться. Ведь во Втором городке МВД жил всякий народ. Милицейская охрана, работники, обслуживающие милицию. Мой отец, например, переселенец, работал в гараже МВД, столяром, плотником, маляром. Там же жили бывшие кулаки, репрессированные, как тогда говорили, "враги народа". Потому и отмечались. Если надо уехать, брали в комендатуре разрешение.
   Быт наш был простой. Правда, жили с электричеством. Печь топили дровами и углем. В комнате был погреб, где хранили овощи. У каждого против окна – свои грядки. Капуста, морковь… Картошку мы садили в Баландино, 20 соток. Сарайчики стояли. Многие держали скот. У нас была коза. На зиму запасали по 20–30 мешков сосновых шишек – на растопку.
   Воду брали из водокачек. Их было несколько. Стояла будка, в ней колонка – называлась водокачка.
   Ездили на лошадях. Даже и начальники. Кто на двойке, кто на тройке. Легковые появились позже.

   Леонид Егорович Затяев. Год рождения – 1940-й. Житель четвертого барака. Учился в школах № 80 и № 1. Работал на радиозаводе – офицер военного представительства.
   – Бараки наши были засыпными: между досками – шлак, обшивка и штукатурка. Ничего, хорошие бараки были, теплые.
   Наша семья – из репрессированных. Отец – из Свердловской области, мать – из села Амурского Брединского района. У отца было девять братьев и сестер. Эта большая семья жила одним двором. И ее – раскулачили, согнали с места.
   В Челябинске отец работал в хозчасти МВД, строителем. И мать – маляр. В основном они занимались ремонтом в Первом городке МВД.
   В детстве многого не замечаешь. Казалось, все хорошо. Были друзья, были игры. Не скучали. Помню площадку перед магазином. Помню реку Челябку. Рядом были два карьера, в них мы купались. Позже помню танцы на пыльной площадке. Выбирали место, чтобы не беспокоить жителей по вечерам, и танцевали. Танцы были и в клубе. А в кино бегали в кинотеатр Пушкина или "Спартак" на месте нынешнего небоскреба на Кировке.

   В. Горбунов, бараки Переселенки:
   "На первое время было построено несколько длинных, наполовину вкопанных в землю бараков с небольшими окнами над самой землей и высокими, острыми, деревянными крышами, напоминавшими гигантские топоры, поставленные лезвием вверх".

   Г. Согрин, бараки «Станкомаша»:
   "Рабочие прибывали, а жилья не было. Поэтому в первую очередь все силы были брошены на строительство рабочего поселка барачного типа (3-й участок)". "Основным стройматериалом служил камыш, благо в окрестностях его было в изобилии. Камышовые маты связывали вручную". "Рабочий поселок стал заметно расти. Правда, бараки не штукатурили, и по утрам рабочие обнаруживали в комнатах снег. Но на эти "мелочи" никто не обращал внимания". "За первый год на третьем стройучастке было построено около 30 жилых бараков".

Бараки ЧТЗ

   В музее ЧТЗ барак – в макете. Всё миниатюрно, но достоверно. У входа – бочка. Круглая печь-буржуйка, жестяная труба уходит в потолок. Дрова у печи, тут же топор. На гвозде, прибитом к столбу, висит лучковая пила. Ящик с инструментами у окна. Бак с водой, ковш, под краном тазик. Ходики. Длинный стол, ноги его крест-накрест. Лавки. Умывальник, длинный ряд сосков, под ними вода с лотков стекает в бадью. Телогрейки на вешалках. Нары. На досках тюфяки, набитые ватой и опилками. Под нарами сундуки: проволочная застежка, ручка из ремешка.
   Никого. Все – на стройке.

   Юрий Тиванов, директор музея:
   – На втором участке было 102 барака. Я жил в одиннадцатом. В комнате в восемнадцать метров – я с матерью и ее сестра с семьей. Отдельно от бараков – помойка, мусорка, туалет. Стоки из помойки выкачивали и куда-то увозили. Ходила телега-дермовозка – нечистоты выуживали черпаком.
   Так жили. Но тогда мы чувствовали перспективу, верили, что все это временно. Так оно и было.

   Татьяна Пушкарева, сотрудник музея:
   – Здесь, где наш музей, была топь. Торф добывали. Стояла охотничья заимка – сам город был далеко. Речка Игуменка текла. А первые жилые бараки были поставлены у парка Победы, у берез. Там и начинался наш Социалистический город. Но не с бараков начинали строители, а с Опытного завода. Это был строительный участок № 2. Для них и строились бараки. И это был жилой участок № 2. Потом появились третий, четвертый, пятый участки. Мы все жили на участках. В письмах так и писали: Челябинск, ЧТЗ, номер участка и номер барака. Одновременно строился городок Бурова. Это уже настоящий город.

   Валерий Огородников, режиссер фильма «Барак»:
   – Барак – это первое, что я увидел. Помню своих родителей той поры. Они были счастливы. Все персонажи этого фильма имеют своих прототипов. Отец сценариста Виктора Петрова был участковым. Он был маленьким и хрупким человеком. А мой отец был огромным, рослым. И в бравом старлее, которого играет Сидихин, мы соединили воспоминания о своих отцах.

   В нашей истории был барачный период. Как к нему относиться? Стыдиться? Возмущаться? Вырвать эту страницу и выбросить?
   Парадокс в том, что те, кто никогда не жил в бараках, глядя из сегодня в ту пору, ужасаются: жизнь в таких условиях невыносима. Разумеется, барак жилище плохое. Но те, кто провел в них не один год, вспоминают о бараках с теплотой. В тех холодных бараках было что-то теплое. Было и пропало вместе с ними. Так всегда: что-то находим, что-то теряем.
   Сохраним бараки в памяти. И только в ней.

Кировка

   Городовой, который стоит на пешеходной Кировке у торжественно-строгого здания областного парламента, он из какого времени? Я думаю, он из 1911 года. Примерно. То есть он стоит здесь сто лет. Округленно. И представьте себе, что он вдруг встряхнулся, сделал шаг и пошел по улице, по сегодняшней Кировке. Что он увидит?
   Вряд ли он узнает здание бывшего банка. Оно и для нас не очень привычно еще. Сначала его перестроил и облагородил архитектор И. А. Голомбек, а совсем недавно оно надело на себя темно-лаковые одежки, став еще официальнее, чем прежде. Хотя и прежде ему хватало представительности и даже надменности. Как бы то ни было, но это – "самое властное" здание в городе. Именно за его стенами принимались решения, которые потом, так или сяк, меняли жизнь. Только в последние годы оно потеряло право на первое слово.
   Городничий обрадуется зданию кинотеатра "Знамя". Тем более что и сто лет назад оно было киношным, только называлось не "Знамя", а "Люкс". В нем челябинцы начинали познавать важнейшее, как потом выяснилось, из всех искусств – кино. Городничий обрадуется, потому что легко узнает это здание, оно почти не изменилось. И еще ему приятно увидеть на стене бывшего "Люкса" барельеф городского головы Александра Бейвеля.
   Как не узнать ему здание торгового дома Валеева? Когда-то ослепительно красивое, оно и теперь не потерялось среди новых построек.
   Справа городовой отметит здание, в котором нынче спортивный магазин, а некогда – известный в городе и даже пресловутый ресторан "Арктика". Правда, оно подросло на два этажа, но под ними коричнево-бордовая кирпичная кладка с арочными окнами прекрасно сохранилась.
   Городовой, конечно, не мог знать, что на месте деревянных домиков и лабазов взметнется на четырнадцать этажей дом, принадлежащий перу, карандашу и ватману трех архитекторов – Б. Петрова, И. Талалая и Б. Баранова.
   Городовому незнаком и почтамт, построенный в 30-е годы архитектором Н. Футуковым. Теперь он обновлен, надо считать, стал лучше. Может быть.
   Так и шел городовой по новой Уфимской, слева и справа отмечая памятные для него номера Козакова (цена от 1 рубля до 2 рублей 50 копеек), номера Зябликова, номера Евниной, вплоть до номеров Новиковой ("Эрмитаж"!) в доме Холодова.
   Ясно, что наибольшее впечатление на городового произвела голубая башня "Челябинск-СИТИ". Немало и современников недоумевало, почему этот небоскреб должен торчать на "низкой" улице Уфимской. Но, как это бывает, недоумевания испарились, а башня стоит.
   Да, улица Кирова не предстанет перед городовым как совершенно чужая. Но самое необычное для него то, что на улице нет лошадей, тарантасов, экипажей. Что нет грязи, пыли и конского навоза. В 1908 году в Челябинске было 735 извозчиков. Где они? Как можно без лошадей? Впрочем, городовой мог знать и автомобиль. Например, автомобиль Аглаи Мордаковой, которая, кажется, была первой, кто намерился открыть автомобильное движение в городе. На ее прошение городской голова Бейвель ответил – дескать, возражений нет, но надо уплатить по пять рублей за каждую лошадиную силу. А кому водить эту "самобеглую коляску" с красными кожаными сиденьями? Известно, кому – извозчику. Тому же Егору Тумасову. Егор и сам бы рад, но – необучен…

   Теперь Челябинск гордится своей Кировкой. Неизвестно, кто ее задумщик, но исполнитель – бывший мэр Вячеслав Тарасов. Заслуга – его. Правда, никто, в том числе и сам Тарасов, кажется, не рассчитывал на тот эффект, который произвела Кировка.
   Она – образ благополучия. Всякий, свой или гость, пришедший на эту улицу, окунается в такое чувство, что в этом городе все хорошо. Если на других улицах, в их толкотне, толчее и бестолковщине, человек "взвинчивается", то здесь – успокаивается. Может быть, это одно их немногих мест в городе, которое – для горожан. Где о них подумали, позаботились, где – ублажили.
   И тем Кировка мила сердцу челябинца, особенно молодому, что она как бы "европейская". Она чистая, витринная, плиточная, рекламная, фонарная… Иногда можно забыться и увидеть себя где-то в европейской столице. Особое удовольствие – сопровождать гостя из деревни, из малого города, да и из любого города, будь то даже европейский. Видеть, что им нравится, что они едва ли не восхищены. Мило видеть, как провинциалы фотографируются у "Нищего", у "Мальчика-чистильщика", у "Саксофониста", у "Барышни-модницы"… Тут тебе и художники, и певцы-музыканты, и какая-то еще богема.
   Городовой дошел до улицы Труда и вернулся на свое место.
   Это фантастика – прогуляться по Кировке через сто лет… Городовой это сделал. А нам – удалось?

Индустрия

   Нет, Челябинск – не женщина. Мужчина. Нет, не интеллигент. Рабочий. Образ Челябинска – сталевар. Мой город – город-завод. Мне это нравится.
   Есть разные города. Город-курорт. Город-банк. Город-казино. Город-вокзал. Город-театр. Город-ресторан. А Челябинск – город-завод. Мне это нравится.
   Выйдите из беломраморного театра драмы, пройдите до ступеней к Театральной площади, остановитесь и посмотрите не прямо перед собой, а чуть правее – и вы увидите далеко на горизонте, в проеме улицы Цвиллинга, трубы электрометаллургического комбината. Да, таков мой город: куда ни глянь – заводские трубы и корпуса.
   Кто на чем зарабатывает деньги. На банковских процентах. На морских пляжах. На дорожных тарифах. На туристах. Предпочтение, известно, – опрятненькой, но валютной работке. А у моего города работа железная, горячая, дымная. Так выпало. Жребий такой.
   Те, "чистенькие" города, что они создают? Ничего. Ну, разве что какие-нибудь деликатесы. Они всё больше готовенькое потребляют. А мой город создает фундаментальные ценности. Если на то пошло, он творит железо железного века. Чем бы кормились те, аккуратненькие города, не будь моего?
   Это надо понимать и ценить – то, что Челябинск – пятый город в России по индустриальной мощи. Тракторы, прокат, трубы, цинк, абразивы, грейдеры, краны, стальные конструкции, ферросплавы, прицепы, оргстекло, краски и лаки, приборы и инструменты, часы и весы, тепло и электричество, кирпич и железобетон, мебель и одежда, ткани и трикотаж, пигменты и пластмассы, водка и колбаса, хлеб и макароны, пиво и сигареты, конфеты и майонез – легче сказать, что Челябинск не дает себе и другим, чем перечислять весь его ассортимент. Да, в моем городе не собирают, например, самолеты, но, пожалуй, ни один лайнер не поднимется в небо без комплектующих изделий из Челябинска. Сказано о продукции. А технологии? А интеллект города? А его культура?
   Допустимо выразиться и так: в Челябинске есть все. А если чего нет, то он знает, где взять. Он – город бывалый, сам гостил в дальних краях и принимал далеких гостей, он свободно ориентируется окрест себя в стране и за ее пределами.
   Совокупно Челябинск несказанно богат. Ничем, чего достигла земная цивилизация, он не обделен. Более того, он сам эту цивилизацию строит.
   Нет, я не стыжусь своего города, как, бывает, барышня-студентка стыдится, знакомя своего возлюбленного-студента с отцом-сталеваром.
   Где-то в пустыне Невады ночами сверкает неоном знаменитый на весь мир город-казино Лас-Вегас с его отелями, рулетками, роскошью и помпой. Ну и что? Пусть сверкает. Ничего худого о нем не скажу и "гнездом порока" не обругаю. Там – Лас-Вегас, а здесь – Челябинск. С лёту – да, можно отдать предпочтение Лас-Вегасу, а если подумать… Игроку – слава, а работнику – честь.

Об авторе

   Михаил Саввич Фонотов – журналист, популяризатор, писатель. Обозреватель газеты «Челябинский рабочий».

   Автор книг:
   "Мир открыт для добра: Очерки и новеллы о природе" (1989),
   "Соловьиный остров (Южный Урал в этюдах)" (2001),
   "Голубые зеркала Каменного пояса" (2004),
   "У горы Извоз. Верхнеуральск: Все, что знаю" (2008),
   "В поисках Рифея: книга для чтения" (2008),
   "Геометрия растений: Как природа изобретала зеленый мир" (2008),
   "Такой Челябинск, каким я знаю его в XXI веке" (2008),
   "Мы и наше здоровье" (2009).
   Член Союза журналистов РФ.
   Заслуженный работник культуры РФ.
   Лауреат журналистских премий, в том числе премии "Золотое перо России" (2010).

Михаил Саввич Фонотов Родная старина Очерки истории Южного Урала