   Сергей Кузнецов
   Живые и взрослые: по ту сторону
   Книга вторая

Моему сыну Дане

Вступление. Коридоры и кабинет

   Здесь всегда холодно. Ледяной ветер носится по бесконечным коридорам, поскальзывается на полированном паркете, задувает в створки шкафов, шелестит бумагами в скоросшивателях. Промозглые коридоры пересекаются под прямыми углами, то длятся без конца, а то резко поворачивают или утыкаются в глухую стену. Вдоль коридоров – двери, иногда за ними ледяная пустота, иногда – еще один коридор или кабинет, неотличимый от сотен тех, где уже побывал, куда еще попадешь.
   Если встретишь кого-нибудь – не разговаривай. Возможно, вы говорите на разных языках. Возможно, ему незачем с тобой говорить. Почти наверняка – тебе не о чем говорить с ним.
   Забудь, как выглядит твое лицо, – здесь нет ни одного зеркала. Зеркала здесь не нужны, даже вредны. Забудь свое лицо: так или иначе рано или поздно ты станешь неотличим от тех, кого встречал в этих коридорах.
   Следуй назначенному маршруту. Помни: в жизни у каждого свой путь, и здесь его давно выбрали те, кто знает больше тебя.
   Поворачивая за угол или открывая новую дверь, будь готов предъявить пропуск. Там указан твой доступ, он определяет, какой дорогой ты можешь идти. Есть коридоры, где без пропуска ты заблудишься навсегда, есть двери, которые без пропуска даже не приоткроются.
   За одной из таких дверей – просторный кабинет. Деревянные панели на стенах, мягкий ковер, огромный полированный стол. По обеим сторонам стола сидят грузные мужчины. Даже дорогие, хорошо сшитые серые костюмы не в силах скрыть излишки веса, отложения жира. Эти лица настолько похожи, что поначалу ты не можешь не сбившись сосчитать сидящих за столом. Только со временем ты научишься различать густоту морщин, форму мешков под глазами, пигментные пятна, еле заметные следы инъекций и пластических операций.
   Кажется, эти люди сидят здесь очень давно, но никто не выказывает признаков усталости. Они заняты. Они разговаривают. Разговаривают на мертвом языке, трудно сказать – на каком, но иногда в потоке речи различаешь знакомые слова «сотрудничество», «взаимодействие», «партнерство», хотя чаще слышишь другие: «нехватка энергии», «девальвация», «кризис».
   Один мужчина поднимает руку, и наступает тишина, слышно только, как воет в коридорах ледяной ветер. Морщинистое лицо ящерицы, крупные продолговатые уши вздымаются как крылья летучей мыши.
   Его тихий свистящий голос еле слышен. Он говорит:
   – Орлок Алурин, вот кто нам нужен. Мы должны вернуть его.

Часть первая. ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

1.

   Массивные квадратные колонны подпирают темно-серый каменный фронтон, строгий, современный, без всяких украшений. Между ними – парадная лестница, торжественная, как отчетное собрание в школе.
   Еще весной Марина вприпрыжку взбежала бы по широким гранитным ступеням, смеясь и отряхивая капли мелкого дождичка, – но сегодня старается идти как надо: носки чуть развернуты, плечи расправлены, голова поднята. Все, как учила мама.
   Марина старается не улыбаться, но ей смешно: она сегодня будто играет в театре, будто изображает какую-то другую девочку, какую-то девушку, взрослую и серьезную.
   Нет, это, конечно, не Марина. Настоящая Марина, никем не замеченная, с хохотом взбегает по парадным ступеням.
   Черный купол зонта распахивается над головой. Каблуки высоких италийских сапог стучат по серому камню.
   – Не повезло нам с погодой, Маринка, – говорит дядя Коля. – Тучи утром разгоняли, вот вечером весь дождь и вылился.
   Тучи всегда разгоняют в праздники – утром, когда счастливые люди проходят по главной площади столицы, в небе должно сиять яркое солнце, радовать живых. Маленькой девочкой Марина любила смотреть по телевизору праздничную трансляцию – беззаботные улыбки людей сияли в солнечных лучах, счастье само вспыхивало в Маринином сердце, и она вместе со всеми ликовала, что ей так повезло: жить в мире после Проведения Границ, после Великой Победы. Тогда она бегала по квартире и хохотала, размахивая игрушечным серебристо-голубым флажком.
   Но сегодня Марина почти взрослая – и поэтому она с полуулыбкой поворачивает голову к дяде Коле, едва-едва замечает руку, держащую ниппонский зонт. Золотая запонка вспыхивает на белой манжете, чуть видной из-под рукава серого в полоску костюма, совсем нового, инглского или франкского.
   Марина не очень хорошо различает мертвые вещи – не то, что девочки в новой школе. Они-то знают все бренды – то есть все мертвые фирмы, – они-то никогда не спутают италийские туфли с полонскими. Ничего, Марина уверена, она тоже скоро разберется.
   Они входят под фронтон, дождь остается за спиной. Дядя Коля жестом фокусника расправляется с зонтом – хоп, и он словно исчезает, становится в три раза меньше, хоть в карман убирай. Два года назад, когда Марина впервые увидела складной ниппонский зонт, она глазам поверить не могла – он же помещается в сумке, всегда можно носить с собой! Но на самом деле Марина зонтов не любит – лучше куртка с капюшоном, и теплее, и руки свободны.
   Распахивается тяжелая дверь – высокая, в два Марининых роста.
   – Добро пожаловать! – говорит дядя Коля.
   – Спасибо, – отвечает Марина, но успевает бросить взгляд на облицованную гранитом стену, справа, где обычно весит табличка с названием.
   Она так и думала: никакой таблички, там, конечно, нет.
   Место, где работает дядя Коля, обычно называют просто «Министерство».
   А иногда – «Учреждение».
   – Мне кажется, девочке вовсе ни к чему ходить в Учреждение, пусть даже на праздник.
   Мамин голос из большой комнаты доносится еле слышно, но за столько-то лет Марина хорошо навострилась слушать родительские разговоры – особенно если речь идет о ней. Новая квартира, конечно, больше, и Маринина комната в самом дальнем конце, зато в новостройках слышимость – ого-го! Даже две закрытые двери не спасают – Марина слышит все, что говорят на кухне.
   – А по-моему, это прекрасная идея, – отвечает папа. – Она же не на стажировку туда идет, а на праздник. Послушает концерт, потанцует на банкете, познакомится с интересными людьми. Расскажет у себя в школе, повысит социальный статус.
   – Я до сих пор не уверена, что мы правильно ее туда перевели, – говорит мама.
   – Ерунда, – Марина слышит легкое раздражение, – конечно, правильно. Не ездить же ей через полгорода… да к тому же, контингент учащихся куда лучше.
   Марина вздыхает. На ее вкус в новой школе контингент учащихся так себе. На учебу всем плевать, мальчишки переписывают друг у друга кассеты с мертвой музыкой, девчонки вечно хвастаются новыми вещами, привезенными из Заграничья.
   Если бы Рыба это увидела – взбесилась бы. Здешние учителя – ничего, вообще внимания не обращают, мертвые вещи или живые. Нет, наверное, все-таки обращают, но не как Рыба – они и сами ходят в мертвых вещах.
   – Боюсь, Марина не справится, – говорит мама. – Программа все-таки гораздо серьезней. Да и без друзей ей трудно.
   – Ерунда, – повторяет папа, – ерунда-ерунденция. Друзей новых заведет. Ты, Наташ, сама скажи: у тебя много друзей со школы осталось? У меня так вообще никого. Друзья – дело наживное. Пусть лучше хорошее образование получит. Девочка она у нас талантливая, активная, с хорошим будущим…
   – Ты говоришь точь-в-точь как Коля, – вздыхает мама.
   – Чего тут странного? Мы же все-таки братья, – смеется папа. – Зря ты его не любишь. Он и к тебе, и к Маринке – как к родным. Вот и на праздник позвал, сколько девчонок об этом мечтают. Музыканты, актеры, певцы… всех вживую увидит! Говорят, вся съемочная группа «Запаса прочности» будет!
   «Запас прочности»! Марина едва не подскочила. Что же дядя Коля ей не сказал? Все девчонки в новом классе только и говорят, что о «Запасе прочности», спорят, кто красивее – студент-физик Лео или помощник капитана Валентин. Сама Марина посмотрела фильм еще летом, без особого, впрочем, восторга. Кино как кино, ничего особенного. Снято, конечно, красиво, и комбинированные съемки отличные, но сюжет понятен буквально с первых минут. Стоило ей увидеть, как герои поднимаются на борт научно-исследовательского судна «Посейдон», она уже поняла, что хороший мертвый студент-физик Лео влюбится в хорошую живую лаборантку Катю, в которую уже влюблен хороший, но слабохарактерный старпом Валентин. Потом Валентин будет страдать, вспоминая оставленную на Большой Земле жену, а Катя будет страдать, не понимая, кого же она любит. В конце концов, она, конечно, выберет Лео, а потом случится какая-нибудь авария, Лео спасет Катю, а Валентин, глядя на его героизм, устыдится своих незаконных чувств и вернется к жене.
   Угадала почти всё: «Посейдон» врезался в айсберг, Лео починил испорченный двигатель и утонул в ледяной воде. В финале Валентин обнимает жену, а Катя бросает в волны подарок Лео – цветную ниппонскую фотографию, – и зритель понимает, что хотя она всегда будет его помнить, настоящая любовь у нее впереди.
   Еще бы! В живых фильмах у живых девушек должны быть живые женихи. Мертвый, будь он хоть сто раз хороший, живым не пара. Удивительно уже то, что им дали поцеловаться, и теперь Люська Воробьева всем по секрету говорит громким шепотом, что «Запас прочности» – очень смелый фильм, который долго не хотели выпускать на экраны, и, якобы, пришлось показать фильм Самому, а он отдал личное распоряжение, чтобы фильм разрешили. И всё из-за этого поцелуя!
   – Ну и что тут такого, что живая девушка с мертвым целуется? – спросила Марина. – Целуются-то все одинаково.
   – Да ты не знаешь просто! – зашептала Люська. – Говорят, если мертвый поцелует – то всё!
   – Что – всё? – не поняла Марина. – Сама мертвой станешь, что ли?
   – Да нет! С живыми никогда больше даже не захочешь, вот что!
   – А! – кивнула Марина. – Понятно.
   Вот бы сказать девчонкам, что она-то знает – ничего особенного в мертвых поцелуях нет. Ведь она-то целовалась с мертвым мальчиком, с настоящим мертвым, не киношным.
   Никто бы не поверил, конечно, – да Марина и сама уже не верит, что это было на самом деле: заколоченный дом, гаснущие одна за другой свечи, появление Майка, а потом – атака зомби, тот самый поцелуй, Ард Алурин с двумя пистолетами, горстка пепла на полу…
   Такого ни в одном кино не покажут.
   Сколько кругом света, сколько веселья! Сменяют друг друга на сцене музыканты, певцы и актеры, празднично одетые люди за накрытыми столами смеются шуткам толстого конферансье. Часть шуток, правда, Марине непонятны – наверно, это про работу Учреждения. Так сказать, шутки для своих.
   Съемочная группа «Запаса прочности» тоже выступала. Режиссер поблагодарил Учреждение за оказанную помощь и доверие, «лаборантка Катя» спела популярную песню «Моя любовь не тонет», а «старпом Валентин» рассмешил всех, изобразив под фонограмму пародию на известного певца.
   На заднике сцены – две эмблемы, одна над другой: звезда в круге и чуть ниже – такая же звезда на серебряном щите, эмблема Учреждения. Щит – чтобы защищать Границы Звезды.
   Марина улыбается: знал бы дядя Коля, какие дыры они видали в этих границах – щитом не прикроешь!
   Но сегодня не хочется об этом вспоминать. Сегодня Марина – обычная девушка на радостном празднике. Украдкой она оглядывает зал: вон за столиком сидит группа «Запаса прочности». Будет, что рассказать девочкам в школе.
   – Что, Маринка, на актеров загляделась? – спрашивает дядя Коля. – Хочешь – познакомлю?
   – А удобно? – спрашивает Марина (зря, что ли, мама велела быть вежливой и ненавязчивой?).
   – Конечно, – и дядя Коля, взяв Марину под руку, направляется к киношникам.
   Режиссер Кемеров, широко улыбаясь, поднимается ему навстречу:
   – Здравствуйте, здравствуйте, Николай Михайлович! – говорит он. – Прекрасный праздник, спасибо за приглашение!
   – Что вы, Евгений Филиппыч, – улыбается в ответ дядя Коля, – это вам спасибо, что согласились прийти. Ну, и, конечно, всем ребятам, – и он широким жестом обводит съемочную группу, – вы ведь все теперь звезды, спасибо, что не зазнались!
   – Да какие мы звезды, Николай Михайлович, – отвечает «старпом Валентин», – обычные актеры, просто делаем свою работу.
   Все смеются, узнав переиначенную фразу «обычные моряки, просто делаем свою работу» – слова, которые Валентин говорит в фильме, когда становится известно о награждении экипажа «Посейдона».
   – Да вы садитесь, садитесь, – Кемеров пододвигает дяде Коле стул, – и девушка пусть тоже присоединяется. Дочка ваша?
   – Племянница. – Дядя Коля сдержанно улыбается, мол, видите, какая красавица выросла!
   Марина садится на свободное место, официант тут же ставит перед ней тарелку и пустой бокал.
   – Девушке тоже налейте шампанского, – говорит дядя Коля. – Сегодня можно, праздник же.
   Кемеров произносит длинный тост «за нашего консультанта и куратора, человека, без которого не было бы…» – Марина чокается с сидящей напротив «лаборанткой Катей» (в жизни ее тоже зовут Катя, все девочки это уже обсудили), делает несколько глотков. Ледяные пузырьки щекочут нёбо, сразу вспоминается Новый год. Марине кажется, будто она попала внутрь телевизора, прямо на «Серебристый огонек» – накрытые столы, официанты, знаменитости…
   – Извините, запоздал, заболтался с поклонницами, – раздается над ее головой знакомый голос. – Просто проходу не дают, ха-ха!
   Марина поднимает голову: перед ней стоит Лео. Мертвая сигарета дымится между пальцев, широкая улыбка, пронзительные карие глаза.
   – Как вас зовут, милая девушка? – говорит он.
   – Марина, – говорит она, и Лео тянет к губам ее руку.
   – Рад знакомству!
   Губы у Лео влажные и горячие. Марине никто никогда не целовал руку – да и видела она такие поцелуи только в кино про древнюю жизнь, которая еще до Мая.
   Он садится рядом.
   – Вы работаете здесь или по знакомству?
   – Я племянница Николая Михайловича, – отвечает Марина. Собственный голос кажется ей неестественным и фальшивым.
   – А, наш консультант! Знаток мертвых обычаев и рыцарь приграничных областей! Я и не знал, что в семьях эмпэдэзэшников бывают такие милые девушки.
   Надо что-то ответить, думает Марина. Что-нибудь остроумное и едкое, чтобы срезать этого задаваку одной фразой. Пусть знает!
   Вроде язык у Марины всегда был неплохо подвешен, но сейчас мысли сталкиваются в голове, словно обломки айсберга – с грохотом и без всякого толку. К счастью, Лео спрашивает:
   – Сознайтесь, сколько раз вы смотрели «Запас прочности»? – и Марина с облегчением говорит:
   – Только один. Я, знаете ли, не то чтобы большая поклонница вашего фильма.
   Вот так и надо: решительно и едко, Марина довольно улыбается. Но вот беда – ее слова попали прямо в паузу общей беседы, и теперь все смотрят на нее в изумлении: встрепанный седовласый Кемеров, импозантный «старпом Валентин», удивленная Катя и даже дядя Коля.
   – Вот какая молодежь растет, скажи, Евгений Филиппыч? – говорит дядя Коля режиссеру.
   Все с облегчением смеются. Марина представляет, что стала невидимкой и никем не замеченная сбежала из банкетного зала.
   – А у Ильи-то какое лицо было, видели? – говорит Катя. – Небось, первый раз за два месяца видишь девушку, которая не то чтобы большая поклонница?
   – Ты знаешь, Катя, – отвечает Лео, – я равнодушен к славе. Для меня главное – это искусство.
   Взрыв хохота. Все почему-то находят эту фразу очень смешной. Марина залпом допивает свой бокал. Дядя Коля, нагнувшись, тихо говорит:
   – Мне надо отойти, ты со мной или здесь останешься?
   Марина вскакивает. Здесь останешься? Ну нет!
   – Еще увидимся! – Дядя Коля машет рукой и, взяв Марину за локоть, идет в глубь зала.
   – А этот Илья Гурамов на тебя глаз положил, – говорит он, – ты заметила?
   Марина только пожимает плечами.
   – Урод какой-то, – решительно говорит она, вспоминая наглую улыбку и глубокие карие глаза.
   Они подходят к другому столику. На этот раз – никаких легкомысленных актеров, только трое пожилых мужчин в однотонных костюмах и строгих галстуках.
   – Здравствуйте, Юрий Устинович, – говорит дядя Коля, и Марина удивляется, как незнакомо звучит его голос. – С праздником вас!
   – И тебе здравствуй, Николай Михалыч, – отвечает седой мужчина с орденскими планками на лацкане. – Присаживайся, гостем будешь. И вы, Марина, тоже садитесь, не стесняйтесь.
   Откуда вы знаете мое имя? хочет спросить она, но серые глаза из-под густых бровей смотрят так пристально, что Марина еле слышно отвечает:
   – Спасибо.

2.

   Когда все это началось? думает Гоша. Может, с прошлой осени, когда они помогли маме вернуться туда, а мама запретила даже думать про Открытый Мир и Разрушение Границ?
   Это было обидно – Гоша так гордился, что вместе с друзьями все разгадал, маму спас, всех победил и теперь готов бороться вместе с родителями, а они прекратили борьбу, сказали, что их мир – самый лучший и Проведение Границ – величайшее достижение человечества.
   Было обидно – и даже с друзьями об этом не стоило говорить. Ника злилась, когда слышала, что теперь Гошина мама против Открытого Мира, Лева пожимал плечами, мол, все не так просто, надо подумать, а Марина сразу соглашалась: да, они погорячились тем летом. Пес с ней, с Границей. Спасли Гошину маму – вот и молодцы, а теперь можно жить, как раньше.
   Гоша знал: «как раньше» у него не получится, слишком много он видел, слишком много помнит. Не зря же у него до сих пор ждут своего часа два серебряных пистолета «Хирошингу-2001» – даром что без патронов.
   Да, «как раньше» не получится – ведь мама и папа стали совсем другими. Раньше они вечно говорили о работе, допоздна задерживались в Институте и даже в походы брали с собой толстые книги, заполненные формулами. Год назад лабораторию расформировали, их обоих уволили, и они стали безработными, словно герои фильмов о Заграничье или о древних временах до Проведения Границ.
   «Как раньше» не получалось: раньше родители никогда не говорили о деньгах, главным была работа, а деньги – приятным побочным результатом. Теперь выяснилось, что работа нужна еще и из-за денег. Два месяца они переводили с франкского и инглского научные статьи, но потом заказы прекратились (папа сказал, по звонку из Учреждения) – хорошо еще, что дядя Гена Свиридов, старый папин друг и сослуживец, предложил брать заказы на свое имя. С полгода все шло неплохо – папа с мамой переводили, дядя Гена отдавал им гонорары за публикации в «Известиях геологических наук» или «Вестнике этнографии», – но потом пришел участковый и потребовал от родителей трудоустроиться в течение двух недель, пригрозив выселением из столицы – за тунеядство.
   – Да ладно, Сашка, – говорил неунывающий дядя Гена, – устроишься сторожем или вахтером. Будешь сидеть и переводить, прямо на рабочем месте. Женя на машинке перепечатает, а я в редакцию отнесу. Получится то же самое, что теперь, плюс официальная зарплата.
   Папа покачал головой – и был прав: через неделю выяснилось, что в столице нет вакансий ни вахтеров, ни сторожей. Желающих работать дворниками и кочегарами тоже было куда больше, чем свободных мест, – в особенности весной, когда снег уже стаял, а в домах отключили отопление.
   – Помнишь, Женя, ты пугала меня безработицей в Открытом Мире? – сказал папа. – А у нас все наоборот получилось: и безработица, и Граница закрыта.
   – Это еще не безработица, – сказала мама. – Я пойду на швейную фабрику. Там, кстати, платят больше, чем у меня было в Институте.
   «Больше», к сожалению, не получилось – наверное, швея из мамы хуже чем ученый. Через месяц папа устроился на энергетический завод – и ездить ближе, чем в Институт, всего одна остановка, говорил он дяде Гене. Жалко, денег мало платят.
   Неужели оказалось, что главное – это деньги?
   Когда Гоша перестал ходить на об-гру, папа даже ничего не сказал, а ведь так гордился! Успехи, правда, давно закончились: если не можешь рассчитывать даже на место в районной сборной – какой смысл стараться?
   Без занятий во Дворце Звездочек сразу освободилась куча времени. Можно слушать магнитофон, подбирать на гитаре аккорды, смотреть телевизор или читать детективы о доблестных сотрудниках Учреждения, разоблачающих коварных шпионов. Хорошие, спокойные книги: шпионы в них не походили на Орлока, а доблестные герои – на тех, кто допрашивал Гошу и его друзей год назад. Читая такие книги, слушая магнитофон или глядя новости по телевизору, можно не вспоминать, что когда-то у Гоши были родители, которые учили его бороться. И друзья, с которыми он был готов изменить мир.
   Кем стали теперь его смелые, молодые родители?
   Где теперь его друзья?
   Лева и Марина учатся в других школах, с ним осталась только Ника. Впрочем, в самом ли деле – осталась с ним?
   Вот, в сентябре собрались вдвоем в кино, на франкский фильм про грабителей банков. Ника вдруг позвонила, сказала, что не пойдет, и бросила трубку. Потом выяснилось: тете Свете стало плохо, Ника вызывала врача, в общем, было не до кино, но Гоша все равно обиделся: трудно было нормально сказать, в чем дело? Он бы пришел, помог, он ведь мужчина, а значит – помощник и защитник.
   Недавно, уже в ноябре, Ксения, литераторша, вызвала Гошу, а он, как назло, ничего не читал. То есть, он, напротив, читал весь вечер, но вовсе не ту скучищу, которую они проходили. Нет бы Нике подсказать ему, пока шел к доске! Она-то читала, что задано! Короче, Гоша схлопотал «пару», а Ника сказала – мол, была уверена, что он и сам все знает.
   Нике, конечно, хорошо говорить – а Гоше все чаще кажется: ничего он не знает, ни в чем он не уверен.
   Зачем учить уроки? Зачем горбатиться в школе десять лет, а потом еще пять в Университете, если в конце концов окажешься рабочим на соседнем заводе, как родители каких-нибудь тупых «пятнашек»?
   Зачем напрягаться, если мир все равно нельзя изменить? Лучше лежать на диване с тупой детской книжкой.
   Впрочем, лежать на диване тоже скучно – куда интересней ходить в кино. Денег на билет, конечно, не было, но Гоша придумал способ попадать в зал – интересный и рискованный.
   Отодвинуть гнилую доску в заборе, пролезть во двор завода «Станкоремонт». Потом перекинуть через плечо сумку, короткой перебежкой – до глухой кирпичной стены, с разбегу подпрыгнуть, достать до нижней перекладины пожарной лестницы, вцепиться в холодный железный прут, подтянуться, перехватить руки – и быстро карабкаться вверх. Где-то на высоте третьего этажа перейти на карниз – не слишком широкий, но можно вжаться в стену и мелкими приставными шагами преодолеть полтора метра, а потом пригнуться, поднырнуть под распахнутую створку окна и там, едва держась за подоконник, осторожно приподнять голову и заглянуть в окно – если повезет и в туалете никого нет, уже через минуту Гоша как ни в чем не бывало прогуливается в фойе заводского клуба – по ту сторону билетного контроля. Тут, конечно, все зависело от везения – однажды Гоша скорчившись просидел под окном минут десять, дожидаясь, пока двое курильщиков, забывших о фильме, кончат обсуждать заводские новости, – но обычно он успевал в зал как раз после журнала, садился на свободное место, а потом уходил вместе с добропорядочными зрителями, честно заплатившими за билеты.
   В тот раз Гоша, едва высунув голову, сразу увидел – в туалете кто-то есть. Он нырнул назад и затаился. Через пару минут хлопнула дверь, но на всякий случай Гоша решил еще чуть подождать, и когда наконец снова высунулся, кто-то сказал прямо над головой:
   – Эй, пацан, руку давай, а то грохнешься.
   И чьи-то крепкие пальцы схватили его за запястье. Попался! подумал Гоша, но, подняв голову над подоконником, увидел мальчишку примерно своего возраста, широкоплечего и светловолосого, с приплюснутым носом и маленькими глазками. Гоша узнал его даже раньше, чем влез в окно: старый враг, Вадик из «пятнашки».

3.

   Когда все началось? Может быть, когда Марина сказала «я больше не хочу менять мир»?
   Ника не поняла тогда и не хочет понимать сейчас – как можно так легко сдаться? Все знают: мир устроен жестоко и несправедливо, а те, кто готов с этим смириться, просто боятся, думают, у них не хватит сил, лгут себе и другим.
   Ника так Марине и сказала. Ух, как та разозлилась! Кричала, что вовсе не боится, просто с нее хватит одной Зиночки, и не так уж плох этот мир, чтобы убивать людей.
   Я тоже не хочу убивать, сказала Ника, а Марина ответила: когда мир меняется, всегда гибнут люди.
   Ника замолчала, а про себя подумала: раз так, я справлюсь одна. Или вдвоем с Гошей.
   Сегодня ей кажется: одной у нее не хватит сил, а Гоша… вдвоем с Гошей ничего не получится.
   – Мы знаем, что религиозный культ мертвых служил закабалению живых и отвечал интересам правящей мертвой верхушки, – тараторит у доски Оля Ступина.
   В этом году Марина ушла в другую школу, и Оля вновь стала старостой. Вот и ходит теперь довольная, расправив плечи и задрав нос. За лето вымахала – смотреть противно. Форменное темное платье едва достает до колен, белоснежный фартук с голубоватыми кружевами топорщится на груди. Вылитая студентка-второкурсница, с ненавистью думает Ника. На улице никто и не подумает, что школьница. Парни, небось, пристают, хотят познакомиться.
   Ну и пусть. Мне-то какое дело?
   Вовсе не было бы дела, если бы на школьной дискотеке Гоша не протанцевал с Олей три медленных танца. Ему, наверно, тоже нравится – короткая юбка, яркая помада, духи на весь зал воняют, фу!
   Ника тогда так разозлилась, что в понедельник демонстративно не обращала на Гошу внимания. К вечеру остыла, конечно, но во вторник Гоша вообще не пришел, к телефону не подходил, да и сам Нике не звонил.
   Ну, раз он не звонит – Ника тоже гордая. Может, он с Олей Ступиной по телефону треплется? Ну и пожалуйста! Пусть ему Ступина рассказывает, как сегодня Рыба назвала его злостным прогульщиком и пригрозила, что отправит в техникум.
   Гоша – злостный прогульщик? Нет, наверняка у него какие-то важные дела.
   Впрочем, Нике-то что? У него дела – пусть сам и разбирается. Она звонить не будет, даже чтобы про Рыбу рассказать.
   Или все-таки позвонить?
   Ника смотрит в окно. Белый снег опускается на город, зима пришла, еще одна зима без мамы и папы.
   Возможно – последняя зима с тетей Светой. Этой осенью Ника трижды вызывала ей скорую, уговаривала лечь в больницу, но Светлана Васильевна твердила, что если уходить – то уходить дома.
   – Эксплуатации и унижению живых служила вся система мертвых ритуалов, – продолжает Ступина, – в том числе обряды жертвоприношения, призванные запугать живых и сделать их покорными.
   Ника тихонько вздыхает. История с каждым годом все скучнее. Два года назад проходили войну и Проведение Границ, а теперь добрались до древних времен, о которых толком ничего не известно – одни догадки. Вот и талдычат на каждом уроке: до Проведения Границ все принадлежало мертвым, живым жилось так трудно, что хоть плачь.
   Можно подумать, сейчас легко.
   Оля возвращается на место. Историк Михаил Владимирович привычно выводит в журнале пятерку и, оглядев класс, спрашивает:
   – Кто-нибудь хочет дополнить?
   Что тут дополнишь? Ступина, как обычно, слово в слово пересказала главу из учебника – но тут в заднем ряду взлетает рука.
   – Что, Потоцкий, какие-то вопросы?
   Поднимается худой черноволосый мальчик. Ника его почти не знает: Кирилл – новенький, в классе всего три недели, с начала четверти.
   – Михаил Владимирович, у меня дополнения к ответу Ступиной.
   Кажется, весь класс поворачивается к Кириллу. Дополнения к ответу Ступиной? Невиданное дело!
   – Да, пожалуйста. – Похоже, историк тоже немного удивлен.
   – Можно к доске, Михаил Владимирович?
   – Да, Потоцкий, конечно.
   Мальчик проходит совсем рядом с Никой. Она замечает – на нем мертвые кроссовки и черные джинсы, наверняка тоже мертвые.
   – Оля правильно сказала, что жертвоприношения делали живых покорными, – начинает Кирилл, – однако этим не ограничивалась их функция. Говорили, что жертвоприношение нужно, чтобы подготовить живых к неизбежному переходу. Хотя в древние времена еще не существовало Границы, будущий переход все равно пугал людей.
   Как много все-таки зависит от того, какое слово подберешь, думает Ника. Мы говорим о тех, кто стали мертвыми, что они ушли. А «переход» – это про тех, кто добровольно пересекает Границу: мертвые – чтобы напасть на живых, или живые во время войны, защищая границы звезды. А сегодня – ученые шаманы и орфеи, работающие в Министерстве по Делам Заграничья.
   – Каждый человек знал – и знает сегодня, – продолжал Кирилл, – что рано или поздно ему нужно будет совершить этот переход. Разве это не самое важное и сложное путешествие? Как же лучше подготовиться к нему?
   Выходит, и о моих родителях можно сказать, что они не ушли, а перешли, думает Ника. Хотя – какая разница? Впрочем, нет: уходят от кого-то, уходят навсегда, а переходят… переходят с одной стороны улицы на другую, из класса в класс, из школы – в школу.
   Ведь Кирилл только что перешел в нашу школу. Может, поэтому он смог подобрать такое слово?
   Ника вспоминает, как ей было трудно, когда она была новенькой. Особенно первый месяц, пока не подружилась с Левой, а потом с Мариной и Гошей. Кириллу, наверное, тоже одиноко – и Ника думает, что надо обязательно подойти к нему после урока.
   – В жизни человека есть много других переходов, – говорит Кирилл. – Мальчик становится юношей, девушка становится матерью. Пройдя через переходный возраст, мы становимся взрослыми. Каждый переход – маленькая модель Главного Перехода, о котором я говорю и который нас всех пугает. Этот страх так велик, что мы стараемся не думать о нем, и цель жертвоприношений – не дать живым забыть, что они станут мертвыми. Каждый небольшой переход – например, из неженатого состояния в женатое – сопровождался жертвой, сознательно вызванным Главным Переходом. Воины отправлялись на войну – и приносили в жертву прекрасную девушку, чтобы помнить о том Главном Переходе, который их ждет. И, конечно, эта жертва была добровольной.
   Жаль, что Гоши нет, думает Ника. Вот бы кому понравилось! Все сразу становится на свои места: ну да, жертва сопровождала любое важное событие в жизни древних не только потому, что напоминала им о Главном Переходе, как его называет Кирилл, но и давала силы, вдохновляла. Людям как будто говорили: смотрите, этот человек только что совершили такой сложный переход – неужели вы не справитесь с таким пустяком как далекое путешествие или рождение ребенка?
   – И еще одно, – говорит Кирилл. – Жертвоприношения служили основой древней экономики. Существуют данные, что при любом жертвоприношении выделяется энергия, связанная с переходом. Можно сравнить это с химической реакцией – чем более крепкие связи рвутся, тем больше энергии выделяется. А какие связи крепче связей живых с их близкими, с самой жизнью? Поэтому можно предположить: жертвоприношения служили источником энергии, необходимой для развития мертвых технологий, которые потом заимствовали живые.
   Что он говорит? ужасается Ника. Он что, забыл: официально считается – мертвые заимствуют наши технологии, а не наоборот. Что сейчас начнется – страшно подумать!
   Но Михаил Владимирович молчит, а Кирилл, будто прочитав мысли Ники, продолжает:
   – Разумеется, речь идет о временах до Проведения Границ. С тех пор все решительно изменилось – хотя вполне возможно, что некоторые трагические события последних шестидесяти лет тоже были масштабным жертвоприношением.
   Тут историк приходит в себя.
   – Что ты имеешь в виду, Потоцкий? – спрашивает он, и Нике кажется, что голос его чуть дрожит.
   – Конечно, войну, Михаил Владимирович, – отвечает Кирилл. – Разве мы знаем что-нибудь более трагическое, чем война? Какие же еще события я могу иметь в виду?
   В его голосе насмешка – или Нике только кажется?
   Да, думает она, вечером позвоню Гоше. Черт с ними, с обидами – про такое надо рассказать!
   Ну, и заодно – про угрозы Рыбы и прогулы.

4.

   Первую попытку поступить в матшколу Лева позорно провалил прошлой зимой, когда, узнав, что в классе есть целых два места, решил перевестись в середине года. Машинописное объявление, висевшее на доске у входа, предупреждало, что экзамен проводится по расширенной программе седьмого-восьмого класса. Впрочем, там не было написано, что расширенная программа включает в себя не только алгебру и геометрию, еще и теорию множеств, Бойлеву алгебру и около трети университетского курса планиметрии.
   Так и получилось, что насколько широка расширенная программа, Лева узнал, только увидев в условиях экзаменационных задач незнакомые обозначения и, стыдно сказать, слова. Лева покраснел так, как умеют краснеть только очень рыжие люди, за полчаса решил то, что мог, а внизу написал просьбу выдать полный список литературы за седьмой и восьмой класс, чтобы достойно подготовиться к будущему экзамену. Через неделю Лева забрал свою работу, где на первой странице красовалась позорная тройка с минусом, а на последней мелким почерком легендарного Овсянникова были записаны названия одиннадцати книг, которые Леве предстояло выучить наизусть в ближайшие месяцы.
   Вторая попытка оказалась успешной – и вот уже Лева сидит на дополнительном семинаре Саши Бульчина, выпускника школы и студента четвертого курса матмеха. Бульчин рассказывает десятиклассникам о фракталах – если честно, вовсе не потому, что фракталы включены в очередную расширенную программу (они не включены), и даже не потому, что они могут пригодиться при усвоении других тем (может, пригодятся, может, нет, кто их знает, этих школьников?), а просто потому, что фракталы – это, черт возьми, самое интересное и волнующее, что было придумано в геометрии за последние сто лет.
   – А как же геометрия Рамина? – вскакивает Сережа Вольфин, невысокий мальчик в круглых очках.
   – Читайте источники, молодой человек, – парирует Бульчин. – Рамин придумал свою геометрию положительной кривизны сто двадцать пять лет назад.
   Лева морщится: все никак не может привыкнуть, что не он – самый умный математик в классе. Вот и сейчас: кто его знает, что такое геометрия Рамина? Полминуты Лева раздумывает, не сказать ли: «А геометрия отрицательной кривизны – и того раньше!» – но решает не рисковать. Может, геометрия отрицательной кривизны вообще невозможна? Или, напротив, придумана две с лишним тысячи лет назад, и остроумная реплика только выдаст Левино невежество?
   На последней странице тетради Лева пишет: «Геометрия Рамина, она же геометрия положительной кривизны – смотреть в библиотеке!» Хорошо бы книжку про эту геометрию выдавали на дом, думает Лева, я бы в метро читал. Все-таки полчаса в один конец – полным-полно времени.
   Когда полтора года назад Лева сказал маме, что хочет поступать в математическую школу, но не в ту, которая рядом с домом, а в знаменитую Овсянниковскую, мама удивилась: зачем тебе так далеко ездить? В конце концов, соседская школа тоже вполне достойная, известные учителя, хорошая программа, 85% выпускников поступают…
   – А в Школе поступают сто процентов! – воскликнул Лева. – Даже сто сорок шесть, если считать тех, кто учился, но не закончил.
   – А кто Шурку будет в школу водить?
   – Взрослая уже, – ответил Лева, – сама дойдет. Я в четвертый класс сам ходил!
   Тем более, добавил он про себя, «пятнашки» после той давней взбучки стали тише воды, ниже травы – малышей не обижают, взрослых ребят не трогают. Вот что значит – спланированный организованный отпор!
   – А с друзьями не жаль расставаться?
   Лева тогда только пожал плечами: жаль, конечно, но математика – такое дело, надо спешить, пока молодой. После тридцати математик уже выдыхается. Кто раньше начнет – тот и победитель, всегда так было. А друзья – ну, мы же все равно рядом живем, куда они денутся?
   Насчет победителя – это еще надо будет посмотреть, а насчет друзей Лева ошибся: живут-то они по-прежнему рядом, но времени нет совсем. Даже в выходные сиди над домашней работой – Лева никогда не думал, что домашка по математике может быть такой сложной.
   Бульчин рисует на доске крестики, чем дальше, тем больше напоминающие снежинку. В классе слышен шорох ручек по клетчатым листам – девять мальчишек старательно копируют рисунок.
   Вообще-то в классе учится тридцать пять человек (из них три девочки), но дополнительные семинары каждый выбирает сам: к Бульчину записалось тринадцать человек, но четверо сегодня больны противным осенним гриппом.
   – Что такое фракталы? – спрашивает Саша Бульчин и сам отвечает: – Проще всего нарисовать какой-нибудь пример. Вот этот крест – если мы на каждой ножке нарисуем еще один крестик, поменьше, а потом на следующих ножках еще поменьше и так продолжим до бесконечности, то что мы получим? Мы получим фигуру, где любой фрагмент подобен целому. Вот эта ножка, а на ней множество крестов… или вот эта, еще в два раза меньше…
   Клево, думает Лева. Значит, фрактал – это такая штука, где маленькая часть в точности повторяет целое. Еще одна бесконечность, и она открывается вот так, буквально на ровном месте, – как, скажем, два зеркала, которые отражаются друг в друге.
   – Я привел только один пример, – говорит Бульчин, – но можно нарисовать еще вот такую картинку, – и он рисует на доске круг, к которому по бокам на тонких ножках присоединены кружки поменьше, а к ним – еще меньше, – или какую-нибудь другую. Но самое интересное: реальные природные объекты имеют фрактальную структуру. Если вы посмотрите на облака или горы, вы увидите такую же ажурность, как я пытался здесь изобразить.
   Значит, каждый раз, когда я гляжу в небо, я вижу там фракталы! думает Лева. Эх, как же я не задумывался, какая у облаков хитрая геометрия?
   – Я сказал «ажурность», – продолжает Бульчин, – но точнее было бы сказать «дробная размерность». Что я имею в виду?
   И тут, на самом интересном месте, раздается стук в дверь.
   – Войдите! – царственно говорит Бульчин.
   Интересно, кто это является к середине семинара? думает Лева, но в проеме показывается голова незнакомого мальчика из восьмого класса:
   – Лева Столповский здесь? – спрашивает он. – Тебя директор срочно ищет.
   Лева запихивает тетрадь в сумку, на ходу бросает Вольфину:
   – Сереж, я у тебя перепишу завтра, хорошо? – и вот уже идет по коридору следом за восьмиклассником.
   Лева совсем не волнуется – за ним не числится никаких особых безобразий, а с отметками даже лучше, чем у половины класса. Если быть точным – чем у 55% класса! Ну, ничего, к концу года он обязательно войдет в тройку лучших, хотя бы по алгебре.
   Мимо с гиканьем проносятся пятеро школьников из выпускного: кажется, они затеяли играть в чехарду. Хочется верить, что правила изменены в согласии с каким-нибудь хитрым математическим законом – было бы странно, если бы без пяти минут студенты играли в обычную чехарду. Можно, например, прописать замкнутую алгебру с пятью членами, составить матрицу взаимодействия и в зависимости от того, кто через кого прыгнул, определять, чей следующий ход.
   В Школе любили подобные игры: на прошлой неделе Вольфин научил восьмиклассников играть в Теорию Большого Взрыва или, точнее, в Теорию Пульсирующей Вселенной. Игра состояла из нескольких циклично повторяющихся фаз: протовещество, Большой Взрыв, вселенная расширяется, а потом, разумеется, сжимается. Правила были просты: сначала все сбиваются в кучу как можно плотнее, потом тот, кто в середине, говорит «БАМ!», и все бросаются врассыпную, изображая фазу расширения. Соответственно, фаза сжатия начинается, едва кто-нибудь добегает до стены и кричит «ХЛОП!». Тогда все бегут назад, снова сбиваются в кучу и все начинается сначала.
   Шагая по коридору, Лева пытается придумать игру во фракталы, но не успевает – кабинет директора ближе, чем хотелось бы.
   Самого Овсянникова в кабинете нет, зато за директорским столом сидит незнакомый мужчина в джинсах, ковбойке и очках. Так изображают в фильмах молодых физиков – немного бесшабашных, но чертовски талантливых. Если бы Лева видел физиков только в кино, он бы сразу поверил этому человеку.
   – Ну что же, Столповский, – говорит мужчина, – приятно лично познакомиться. Давай, присаживайся, не стесняйся…
   Вряд ли мы будем обсуждать интересные научные вопросы, думает Лева.
   На мгновение за очками он видит глаза собеседника – холодные, серые, безжизненные.

5.

   В тот раз Гоша с Вадиком вышли из клуба вместе, вспоминая самые прикольные шутки и посмеиваясь, словно двое давних друзей. Как будто два года назад Марина не заманила в ловушку Вадика с дружками – в отместку за то, что они избили Леву, нарушив все правила честной драки. Как будто Гоша не сбил его тогда с ног умелым приемом об-гру прямо на глазах у проходившей мимо Аннабель – Гоша тогда был в нее немного влюблен, и ему еще долго было перед ней стыдно.
   Теперь, конечно, Вадика так легко с ног не собьешь – он и тогда был крупнее Гоши, а за два года вымахал еще и вширь. Там, в туалете, оглядев старого противника, он довольно расхохотался и сказал:
   – А, я тебя помню, ты из двадцать девятой. Вы нам еще у гаражей накостыляли в седьмом классе. Отлично тогда помахались.
   Все эти годы Гоше казалось, что они вовсе не «отлично помахались», а обратили в бегство растерянного и деморализованного противника, но если Вадику так больше нравится, то и пусть.
   – Ага, – сказал он, – тебя Вадик зовут, я помню. А меня – Гоша.
   Они пожали друг другу руки, как Аранян и Рофор в финале «Четырех мушкетеров».
   И вот Гоша сидит у Вадика дома, уже который раз пялится на приклеенные к стене глянцевые картинки. Интересно, откуда они? Вот эта девушка похожа на Марину, а вон та, в короткой юбке и с большой грудью – на Олю Ступину, их старосту. А вот эта, в купальнике, на песчаном пляже – на подружку героя из франкской комедии, той самой, на которую он пошел без Ники.
   – Где достал? – спрашивает Гоша.
   – Ну, чё-то стибрил, чё-то подарили, – отвечает Вадик, – а чё-то выменял… как еще?
   – Где выменял? На «черном рынке»? – спрашивает Гоша.
   Сам он никогда не был на «черном рынке» и еще год назад был уверен, что «черный рынок» – это такое место, где собираются сомнительные личности, всякие спекулянты и ещётники. Этопотом Марина объяснила: «черный рынок» – совсем не рынок, скорее сеть знакомств, через которую можно купить то, чего не бывает в магазинах.
   – Дурак ты, Гошка! – говорит Вадик. – Кто ж такое на «черный рынок» потащит? Там серьезный товар: шмотки, шузы, техника, музон… А это так… мелочевка! У меня старший брат, Димка, в этих делах крутится, вот и приносит. Скажем, хочет какое-нибудь министерство купить себе мертвых тачек – им из Заграничья присылают каталог, ну, чтобы тачки выбрали. А в каталоге не только машинки, но и телки. И, значит, министерство тачки себе заказало, а каталог – ну, секретарше достался или еще какой-нибудь шестерке. Тут мой братан подваливает, скажем, с франкскими колготками. Туда-сюда, одна цена, другая, ну, он вроде как скидывает, а секретарша ему этот каталог. Ну, а брат его – прямехонько сюда, мне в подарок. А я потом с другими пацанами меняюсь, ну, когда надоедает. Понял теперь?
   Гоша кивает и растерянно бредет вслед за Вадиком на кухню. Несколько тараканов в испуге юркают под плинтус.
   – Боятся, суки, – довольно говорит Вадик, – чуют хозяина! – и не то хохочет, не то хрюкает.
   Сейчас он похож на какого-то некрупного зверя – скорее добродушного, чем опасного.
   На кухне картинки поприличней – машин больше, чем людей, и все девушки одетые. Вадик смахивает крошки со стола и ногой подвигает табурет:
   – Садись, давай.
   Чай у Вадика крепкий, густой, в буквальном смысле слова черный. Кажется, сунь ложку – пропадет.
   – А откуда у твоего брата мертвые колготки?
   – Откуда-откуда, – хмыкает Вадик. – Вот, скажем, какой-нибудь мертвый приезжает и привозит с собой всякое на продажу – шмотье, жвачку, мафоны, джинсы, кто чё. К нему в гостинице подходит, например, официант или горничная, спрашивают на егонном мертвом языке: «Есть чё?» – ну, он им и продает.
   – А они уже – твоему брату?
   – Хе! Если бы! У них есть, кому продавать. Димка мелочевку всякую пасет. Ну, скажем, тот же иностранец не сторговался с официантом и ушел недовольный. А на улице подваливает студент какой или я уж не знаю кто. Опять же – «есть чё?» – спрашивает. Их так и называют, «ещётники»
   – Я думал, это от слова «ещё», – говорит Гоша.
   – Не, это от «есть чё?», я точно знаю, мне брат говорил. – Вадик отхлебывает горячий чай и недовольно морщится. – Ну, короче, Димка к этому ещётнику подходит и у него товар, ну, скажем так, покупает. По хорошей цене.
   Гоша представляет себе эту покупку по хорошей цене, и ему становится жалко неведомого ещётника: сначала унижайся, упрашивай мертвого продать чего-нибудь, а потом придет такой Димка и все отберет за копейки.
   В журнале «Аллигатор» Гоша видел карикатуры, где скользкие изгибающиеся существа, почти не похожие на людей, изображали ещётников. На одной картинке остались только вещи – мертвые джинсы, остроносые туфли, оранжевые носки, клетчатый пиджак, перчатки и перекинутые через руку галстуки. Вместо головы у ещётника была вешалка, изогнутая вопросительным крюком.
   И вот приходит такой Димка, берет за этот крюк и трясет…
   – Я когда на мертвые вещи смотрю, знаешь чё думаю? – говорит Вадик. – Мы вот в мае отмечаем Проведение Границ, так? А зачем оно было – не знаем. Кому, типа, понадобилось?
   – Ну как, – опешил Гоша, – тебе же в школе наверняка говорили. До этого мертвые командовали живыми, а теперь их разделили, и все могут жить отдельно. У живых своя жизнь, свободная.
   А ведь я могу сказать что-то вроде: «Моя мама когда-то считала, что до Проведения Границ было лучше» – или даже: «Моя мама однажды попробовала разрушить Границу», думает Гоша. А лучше всего: «На самом деле я тоже мечтаю, чтобы Границу разрушили».
   Вот только Гоша не знает, хочет ли он разрушить Границу. Когда-то хотели его родители, Ника мечтает до сих пор… А он сам?
   Гоша не знает, чего хочет, – и поэтому как дурак повторяет привычные школьные слова:
   – … и после Проведения Границ живые стали гораздо лучше жить, потому что мертвые больше ими не управляют.
   – Это я все сто раз слышал, – машет рукой Вадик. – Но ты глянь: вот мои предки работают на заводе. Уходят ни свет ни заря, приходят – уже темно. Мать по дому шестерит, фатер сразу к бутылке… телик посмотрят – и на боковую. Чего их завод фигачит – они и сами не знают. Собирают какую-то муть на конвейере. Вот ты скажи – хреновая у них жизнь, так?
   – Выходит так, – соглашается Гоша. – И у моих предков, кстати, та же история…
   – Ты про своих погоди, – перебивает Вадик, – ты мне ответь: если бы мертвые по-прежнему были за главных – чё бы изменилось? Фатер с мамой так же бы вкалывали…
   – До Проведения Границ они бы работали больше, – неуверенно говорит Гоша.
   – Ты чё говоришь? – возмущается Вадик. – Ты сходи, на конвейере постой. Там больше уже некуда. Точно так же они бы горбатились всю жизнь – зато потом стали бы мертвыми, и все бы у них было тип-топ. Зато тогда в магазинах, говорят, мертвого шмотья было завались. Кому плохо? Разве вот Димке пришлось бы другую работу себе искать, – хохочет он, – но Димка и так бы не пропал, я в моего братана верю! – И он снова ухает.
   Гоша замирает. Он много раз слышал, что до Проведения Границ было хуже, его родители когда-то верили, что было лучше, но никто никогда не говорил ему, что было так же.
   – Сделал я тебя, да? – Вадик смеется. – Нечем крыть? Вот я и считаю, что лучше лохов бомбить, как Димка, чем на фабрике горбатиться. Согласный?
   – Ну-у-у, – тянет Гоша, – я все-таки думаю, как-нибудь по-честному можно.
   – Это тебе можно по-честному, – говорит Вадик, – у тебя родители профессора. А нам с Димкой по-честному хрен пробьешься. Ты вот в школе учишься, а я в техникуме. Сечешь разницу?
   Если так дальше пойдет, думает Гоша, разницы уже не будет: меня выпрут из школы, и я пойду в тот же самый техникум.
   – Ты говоришь: по-честному! – продолжает Вадик. – Вот я тебе сейчас такое расскажу – закачаешься! Помнишь у меня в комнате блондинку без лифчика – ну, под душем стоит? Знаешь, откуда?
   Гоша безразлично качает головой.
   – Так вот слушай! Когда дипломаты или там орфеи из Заграничья возвращаются, они с собой везут не только мертвые джинсы или там мафоны, еще и журналы с книгами. Конечно, после Границы их шмонают и все такое отбирают – потому что, ну, мертвые журналы еще страшнее мертвых вещей. Считается, что эти журналы потом уничтожают, но на самом деле их свозят на секретный склад. Знаешь, зачем?
   – Чтобы мальчишки про это байки травили, – говорит Гоша. – «В секретном-секретном городе есть секретный-секретный склад…» Даже если эти журналы и есть, их наверняка сразу уничтожают.
   – Фигушки! – ухает Вадик. – Журналы есть, и они лежат на складе! А те, из Учреждения, кто склад охраняет, их тихонько распродают. Понемногу, конечно, и только проверенным людям. Сто́ят они – закачаешься! Ты представь – не какой-нибудь мертвый каталог, а настоящий мертвый журнал! С голыми телками! Вон где настоящее бабло! А ты говоришь – по-честному!
   – Вот бы этот склад ограбить! – смеется Гоша и думает: родителям не пришлось бы больше на заводе работать, и на Университет было бы наплевать.
   – Ну ты даешь! – хохочет Вадик. – Ограбить! Его, небось, охраняют, как крепость какую!
   – Да ладно, – веселится Гоша, – крепость! В любую крепость можно пролезть! Скажем, подземный ход прорыть… или по стене забраться.
   – По пожарной лестнице, да?
   – Вот именно! – Гоша смеется. – Жалко, мы не знаем, где этот секретный-секретный город.
   – Да никакой он не секретный, – говорит Вадик, – час на электричке, станция Александровск, Димка туда ездил пару раз, товар забирал.
   И тут Гоша перестает смеяться, смотрит на Вадика, а потом говорит, сам не веря своим словам:
   – Я, между прочим, не шучу, на тему ограбить.

6.

   День не задался с самого начала: ночью остановился будильник, и вместо того чтобы проснуться в семь утра, умыться, позавтракать и прийти за десять минут до начала уроков, Ника проснулась без пяти восемь, и то тетя Света случайно разбудила – решила встать пораньше, спешила успеть к открытию универмага. Два дня назад ей опять стало плохо, и лучше бы сегодня отлежаться, но знакомая продавщица сказала, что обещали завезти полонские туфли – не хотелось упустить.
   К школе Ника прибежала в 8:35 – и сообразила, что можно было и не спешить: первым уроком литература.
   Ника отряхивает снег с капюшона, постукивает друг о друга заснеженными ботинками. Проходит в раздевалку, вешает куртку на крючок и переобувается. Не спеша завязывает шнурки на кедах и думает, где лучше провести первый урок: здесь или в школьной библиотеке? Не успевает ничего решить – хлопает дверь, порыв морозного воздуха врывается в вестибюль, а вместе с ним влетает запыхавшийся Кирилл.
   – Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.
   – Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.
   – А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?
   – Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.
   Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.
   – Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.
   Ника хихикает.
   – Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.
   – А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?
   – Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.
   – Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.
   – Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.
   – Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?
   – Ну да.
   – Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!
   Ника смеется: так похоже Кирилл изображает рыночного торговца-южанина.
   – На самом деле красота мира не стоит ничего, – говорит Кирилл, – она не продается и не меняется. Она просто есть. И слезинка тоже просто есть. И мы не можем сделать, чтобы их не было, – не только все слезы не вытрешь, но даже всю красоту не порушишь, что уж совсем удивительно.
   – Имеется в виду, что нельзя оправдывать чужие страдания той пользой, которую они приносят другим людям, – говорит Ника. Ей не хочется спорить, но слишком уж Кирилл безапелляционен.
   – Опять ошибка, – Кирилл поднимает палец, – где здесь сказано о чужих страданиях? По большому счету мы с тобой тоже – два ребенка. Ну, или были два ребенка пять лет назад или десять. И, значит, наши слезы тоже ничем не могут быть оправданы. Отец меня в кино не пустил на мертвый фильм, который детям до шестнадцати, – я, конечно, рыдать. Все, приплыли. Нет ему оправдания. Отольется ему моя слезинка. А я в детстве так ревел, что одной слезинкой дело не ограничивалось. И что отсюда следует? – Кирилл решительно берет Нику за руку и уводит вглубь гардероба к окну. – Отсюда следует, что моим страданиям нет никаких оправданий, и я должен их любой ценой избегать. Можно сказать, это мой нравственный долг. Хорошая мораль?
   – Немного странная, – отвечает Ника. – У меня, во всяком случае, так не получится.
   – Это потому, – говорит Кирилл, – что в школе нас не тому учат. Если бы с первого класса нам объясняли, что мы должны прежде всего следовать своим желаниям и избегать собственных страданий – мир был бы полон счастливыми людьми.
   Снег за окном – как сплошной белый занавес. Ника и Кирилл сидят на подоконнике, обхватив колени руками, и смотрят, как белые хлопья сползают по стеклу.
   – Ты в какой школе раньше учился? – спрашивает Ника.
   – В Фэйрмедоу Хай Скул, – отвечает Кирилл, – знаешь такую?
   – Нет, – качает головой Ника.
   – Это там, – Кирилл неопределенно машет рукой, – в Заграничье. У меня родители там работали, я последние три года все больше по ту сторону Границы ошивался.
   – Ух ты! – говорит Ника и сразу вспоминает Гошу: это он всегда так говорит.
   Интересно, думает она, Кирилл знает Майка? И следом за этой мыслью тут же вторая: а два года назад я бы прежде всего подумала про маму и папу. А теперь – все, больше не верю, что они где-то там, что помнят обо мне, помнят себя здешними.
   – Там прикольно, – говорит Кирилл. – Опять же, шмотки, музыка, фильмы… и книги, кстати, тоже. Вообще на мертвых языках написано гораздо больше, чем на нашем всеобщем. Ну и, понятно, есть такое, про что у нас вообще никогда не напечатают.
   – То-то вчера на уроке Михал Владимыч обалдел, когда ты пошел Ступину дополнять, – хихикает Ника. – Он, небось, сам об этом впервые слышал.
   – Да наверняка, – кивает Кирилл. – Он, я думаю, вообще на инглском и франкском ни бум-бум. Ты-то читаешь?
   – Ну, немного, – говорит Ника, – только медленно очень.
   – Если тебе интересно – я могу принести… про вчерашнее. «Священная жертва» называется. Франк какой-то написал, но у меня только инглский перевод.
   – Принеси, конечно, – кивает Ника.
   – Ты только не трепись об этом, – говорит Кирилл, – типа, при посторонних или там по телефону…
   – А почему по телефону-то нельзя?
   Кирилл удивленно смотрит на нее.
   – Так Учреждение же все разговоры слушает! – объясняет он. – Там сидят специальные люди, круглые сутки, и слушают.
   – Да ладно! – восклицает Ника. – Прямо всех, что ли, слушают?
   – Ну, не всех, конечно, но нас слушают наверняка, – говорит Кирилл. – Мне родители, как мы сюда вернулись, целую лекцию прочитали: по телефону не говори, с незнакомыми не болтай, мертвые книжки в школу не носи и так далее.
   – А чего же ты со мной болтаешь? – спрашивает Ника.
   – Я тебе доверяю, – улыбается Кирилл. – И к тому же тебя можно считать знакомой. Мы же одноклассники, забыла?
   Ника смеется.
   – Слушай, – говорит она, – я вот еще хотела вчера спросить. Ты на что намекал, когда говорил про «трагические события последних шестидесяти лет»?
   – Ты, видать, совсем темная, – качает головой Кирилл, – это ж ежику понятно. Минус пятый год, что еще?
   – Ну да, минус пятый… – говорит Ника, но тут оглушительным грохотом взрывается звонок, и вот уже гардероб наполняется криками и визгом младшеклассников, кубарем скатившихся по лестнице.
   – Пошли, – говорит Кирилл, – а то и на второй урок опоздаем.
   Но на второй урок Нике тоже не удается попасть – на лестнице ее останавливает Рыба:
   – А, Логинова, вот ты где! А мы тебя обыскались! Ну-ка, быстро в мой кабинет!
   – Что случилось, Валентина Владимировна? – теряется Ника.
   – Там узнаешь, – говорит Рыба. – Давай скорее, тебя уже полчаса ждут.
   Мужчина за большим столом сразу не понравился Нике. Вероятно, он должен был напоминать доброго доктора из детских сказок – бородка, чуть тронутая сединой, мягкая улыбка, очки в черепаховой оправе. К сожалению, очки не скрывают глаз – серых, безжизненных, – и эта деталь полностью разрушает старательно выстроенный образ.
   Перед ним раскрытая папка, внутри какие-то бумаги и фотографии.
   – Ну, здравствуй, Вероника, – говорит мужчина с доброй улыбкой. – Давно хотелось задать тебе несколько вопросов. Так что садись, пожалуйста. Разговор у нас будет долгий.
   – Добрый день, – отвечает Ника, присаживаясь на краешек стула. Рыба тяжело дышит за спиной.
   – Вы тоже садитесь, Валентина Владимировна, – говорит мужчина. – Но если у вас какие-то дела – не буду задерживать.
   – Я здесь посижу, – говорит Рыба, – все-таки я отвечаю за этих детей.
   – Очень правильно, – кивает мужчина, – ответственный подход, одобряю. – Серо-стальные глаза смотрят прямо в лицо Нике. – Скажи мне, Вероника, давно ты видела своего одноклассника Георгия Ламбаева?
   Вот так вопрос, думает Ника. Когда он последний раз был в школе – тогда и видела. И слышала тогда же. Вчера собиралась позвонить вечером – но опять у него никто трубку не поднял. Надо будет зайти сегодня.
   – На прошлой неделе, когда он в школу приходил. Он, кажется, болеет.
   – Кажется – или в самом деле болеет? – спрашивает мужчина.
   – Я не знаю, – говорит Ника, – я с ним не разговаривала.
   – Что же так? Он ведь твой друг, я правильно понимаю?
   – Ну да, – Ника пожимает плечами, – мы дружим, а что?
   – Как же ты бросила друга в беде? – говорит мужчина, и даже эти вполне нормальные слова звучат как-то фальшиво. – Понятно же, мальчик сбился с пути, тяжелый возраст. Прогуливает школу, забросил спорт, с родителями, конечно, тоже проблемы. Правильно я говорю?
   Как бы не так! думает Ника. За дурочку меня держит, что ли? Я друзей не выдаю.
   – А у него разве проблемы с родителями? – отвечает она равнодушно, стараясь сдержать злость. – Я думала – он болеет, а не прогуливает.
   – Ай-ай-ай, – качает головой мужчина. – Ты, Вероника, наверное, считаешь, что помогаешь товарищу, так? А на самом деле ты не даешь нам ему помочь! Ведь если не вмешаться, придется исключить Ламбаева из школы, отправить в техникум или даже в интернат. Но все вместе мы еще можем исправить положение – я имею в виду, всех нас: школу и его друзей.
   – Сделаю все, что в моих силах, – отвечает Ника, со всей искренностью, на какую она способна. Главное – не засмеяться.
   – Вот и хорошо, – кивает мужчина, – очень хорошо. Я думаю, если мы хотим помочь Ламбаеву, для начала нам надо разобраться – что же у вас случилось полтора года назад на Белом море. Ты ведь расскажешь мне, Вероника? Не будешь больше врать?
   И пристально смотрит прямо в глаза поверх черепаховых очков.

7.

   – Добрый доктор? – переспрашивает Лева. – А мой скорее безумный ученый. Но глаза такие же мерзкие.
   Они стараются говорить шепотом, хотя сидят в Никиной комнате за плотно закрытой дверью. Предосторожности, конечно, лишние: тетя Света не Шурка, подслушивать не будет.
   – Значит, тебя спрашивали то же самое? – уточняет Ника.
   – Ну да, – кивает Лева. – Как погибла Зиночка, откуда взялся Федор, а потом фульчи и упыри…
   – Куда девались пистолеты, из которых их убили…
   – И откуда они там появились…
   – Короче, – говорит Ника, – то же самое, что полтора года назад.
   – Ну, я им и отвечал как договорились: Зиночку задрали зомби, и, чтобы она не превратилась в упыря, Федор застрелил ее из своих пистолетов. Нас он подобрал в лесу, когда мы заблудились, – а потом погиб, защищаясь на литорали от упырей.
   – А потом появилась мама Гоши, а упыри исчезли. И нас подобрали спасательные вертолеты.
   – Кстати, – говорит Лева, – есть единственный вопрос, который я уже давно хочу кому-нибудь задать. Откуда там вообще взялись эти вертолеты, если мы их не вызывали?
   – Вот лишних вопросов лучше не задавать, – говорит Ника. – Хорошо еще, что на те, которые есть, можем ответить.
   – Это Марина молодец, все так хорошо продумала, – говорит Ника.
   Лева кивает. Как же он все-таки соскучился по Марине! Да не только по Марине, по ним всем – по Гоше, по Нике, по временам, когда они были все вместе, вчетвером, как герои любимых детских книг. Один за всех и все за одного, вот именно. Когда они были уверены, что справятся с любой бедой, – потому что они друзья и всегда будут вместе.
   А теперь… разве ж они вместе? Марина уехала, Гоша где-то пропадает, да и сам он – словно предал кого-то.
   Хотя разве это предательство? Он ведь просто перешел в другую школу, если честно – в лучшую школу на свете! И разве он виноват, что домашка там такая сложная и больше ни на что нет времени?
   Может, они просто выросли, и их дружба осталась в прошлом, как остались в прошлом любимые детские игрушки, без которых когда-то ни лечь спать, ни пойти на прогулку? Игрушки убрали на антресоль, а куда убрать старую дружбу – спрятать на самое дно памяти, извлекать на свет только по особым случаям?
   – Надо позвонить Гоше, – говорит Лева, – предупредить его.
   – Давай, – кивает Ника, – я сейчас телефон принесу.
   Через минуту она возвращается с большим аппаратом на длинном проводе. У Левы дома было два телефона, и каждый раз, когда он звонил кому-то, Шурка бежала подслушивать. Приходилось кричать: «Шурка, положи трубку» – и только после этого говорить. Оба аппарата стояли на своем месте, провод у них был короткий – наверное, родители не хотели, чтобы аппараты таскали по квартире. Видать, мама боится – вдруг кто-нибудь споткнется о провод и упадет.
   Левина мама вообще опасается самых невинных вещей – Леве даже смешно: тот, кто пережил фульчи-атаку, уж точно может выходить на улицу без шапки и кататься по перилам.
   – Давай лучше Марине сначала, – говорит Ника, – а то я… ну, короче, я Гоше уже много раз звонила.
   Лева пожимает плечами: да пожалуйста, можно и Марине.
   Милые бранятся – только тешатся, думает он. И не надоело им ругаться? В прошлом году они с Мариной то и дело их мирили, а сейчас, похоже, и мирить некому.
   Крутит телефонный диск – почти такой же, как у того самого интердвижка, который и вызвал к ним Орлока, – слышит гудки в трубке, потом голос Марининой мамы.
   – Добрый день, тетя Наташа, – говорит Лева, и тут Ника нажимает на рычаг. – Ты чего?
   – Не надо по телефону рассказывать, – говорит Ника. – Я слышала, Учреждение все прослушает и даже записывает.
   – По-моему, ты начиталась книг про шпионов, – пожимает плечами Лева, – но как хочешь. Давай я просто скажу, что мы зайдем?
   Ника кивает. Лева снова набирает номер.
   – Марина, привет, – говорит он, – как дела?
   – Нормально все, – отвечает Марина, – только устаю в новой школе. И без вас скучаю.
   Скучает она, думает Лева, как бы не так! Сама ни разу не позвонила!
   – Ты знаешь, – говорит он, – мы бы к тебе заехали. Скажем, в воскресенье утром. У нас, понимаешь, образовались некоторые проблемы.
   – Очень даже понимаю, – отвечает Марина, – у меня тут тоже образовались некоторые проблемы. Но я лучше при встрече расскажу, ладно?

8.

   Для Марины «некоторые проблемы» начались с черной машины, которая утром того же самого дня ждала ее около школы. Ей бы, конечно, и в голову не пришло, что машина – полированная, с темными стеклами, с серебряной звездой в круге на капоте – ждет именно ее, но когда Марина выходила со двора вместе с Люськой и еще двумя одноклассницами, клаксон тихо квакнул. Они обернулись – из раскрытого окна Марине помахал дядя Коля.
   – Это за тобой? – с уважением спросила Люська, затягиваясь мертвой сигаретой.
   – Ну да, – кивнула Марина, словно это в порядке вещей, что за ней присылают черную машину с затемненными стеклами. – До завтра.
   Сама не зная почему, она не рассказала девочкам, как сидела за одним столом со «старпомом Валентином» и «студентом Лео», которого, как знали все, кроме нее, на самом деле зовут Илья Гурамов. Уже потом Марина вспомнила, что когда-то видела и другие его фильмы – «Сын подпольщика», «Неуловимый», еще какую-то ерунду.
   В жизни Илья оказался гораздо красивей, чем в кино, – Марина до сих пор злится, что не смогла его сразу отшить. Эх, увидеть бы снова – она бы ему показала!
   – Вот, Маринка, проезжал мимо, решил заодно тебя забрать, – говорит Николай Михайлович. – Володька разрешил, можно с тобой в кафе-мороженое съездить, побаловать, так сказать, любимую племянницу.
   – Спасибо, дядя Коля. – Марина улыбается, но не верит ни единому слову: не такой человек ее дядя, чтобы на ровном месте приехать за ней на служебной машине.
   До центра доехали быстро, минут за пятнадцать, дядя Коля сказал: «попали в зеленую волну». Было приятно так ехать, обгоняя редкие легковушки и неповоротливые троллейбусы, засыпанные снегом, валившимся на город. Марина смотрела на дворники, сметавшие белые хлопья с лобового стекла, и думала, что, в общем-то, вполне неплохо работать в Министерстве, даже если и не ездить в Заграничье, все равно – куда приятней на машине, чем на метро или троллейбусе.
   Звезда в серебряном круге рассекала воздух, словно форштевень корабля: служебная машина Учреждения ехала сквозь город, как «Посейдон» сквозь суровые воды океана. Впереди по курсу не предвиделось никаких айсбергов – разве что в витрине кафе-мороженого «Подводный мир», где пластмассовые рыбы покачивались в воздухе, а сверху висели плавучие ледяные горы.
   Впрочем, как известно, пассажиры «Посейдона» тоже не ожидали столкновения.
   Себе дядя Коля заказал пятьдесят грамм коньяка, а Марина в конце концов взяла крем-брюле с клубничным вареньем. Мороженое принесли в высокой хрустальной вазочке, напоминающей большой бокал: внутрь поместилось три шарика, бежевых, в ярко-красных клубничных разводах.
   Крем-брюле, разумеется, холодное, и Марина думает: что за дурацкая идея есть мороженое в первую неделю зимы?
   С другой стороны, куда еще дядя Коля ее позовет – не в ресторан же?
   Она откладывает ложечку и выжидающе смотрит на папиного брата. Мол, спасибо за приглашение, все очень вкусно, но давайте уже к делу.
   Дядя Коля выпивает коньяк, закусывает лимончиком и небрежно спрашивает:
   – Понравилось у нас на празднике?
   – Да, спасибо, – отвечает Марина, – было очень клево. То есть интересно, – тут же поправляется она.
   – Ты понравилась Юрию Устиновичу, – говорит дядя Коля с такой интонацией, будто весь мир знает, кто такой Юрий Устинович и какая это высокая честь – ему понравиться.
   – Спасибо, – отвечает Марина и не спрашивает, чем занимается этот не очень-то симпатичный человек со стальными глазами, сверкающими из-под седых бровей.
   – Это, Марина, открывает для тебя особые возможности, – говорит дядя Коля. – В том смысле, что после десятого класса ты можешь поступить в специальную Академию при Учреждении.
   – И на кого там учат? – спрашивает Марина.
   – Ну, там разному учат. – Дядя Коля откидывается на спинку кресла, – В частности – методам перехода Границы и технологиям работы в Заграничье.
   Тут как раз хорошо выдержать паузу – и Марина съедает еще ложечку, а потом неуверенно говорит:
   – Я как-то никогда об этом не думала.
   Конечно, думала. Еще когда они вытащили Майка оттуда – думала. И когда вернулась Гошина мама – тоже. И каждый раз, когда надевала мертвые вещи или слушала мертвую музыку.
   Думала: хорошо бы оказаться там – но никогда не думала, что это может быть профессией. Скорее, мечтала, как все получится само собой, почти случайно.
   Впрочем, может, это и есть – само собой? Прийти на праздник, познакомиться, получить приглашение?
   Само собой – может быть. Но никак не случайно. В такие случайности Марина не верит.
   И поэтому она катает в вазочке тающий шарик, глаза опустила, тихоня тихоней.
   – А ты подумай, – говорит дядя Коля. – Это, между прочим, редкий шанс.
   – Я только не пойму, – отвечает Марина, – почему я? Я ведь самая обычная девочка.
   Дядя Коля смеется:
   – Скромница ты наша! Обычная девочка! Да мы за тобой давно следим! У тебя выдержка, сила воли, лидерские качества… талант, в конце концов!
   Давно следим? Насколько давно? Последний год? Последние полтора?
   Именно этот вопрос и нельзя задавать – и поэтому Марина (выдержка, сила воли, лидерские качества) молча отправляет в рот еще ложечку подтаявшего мороженого.
   – Ты думаешь, я просто так тебя на праздник позвал? – продолжает дядя Коля, – Конечно, нет! И не только для того, чтобы тебя с Юрием Устиновичем познакомить, но и чтобы показать все наши возможности. Хочешь проводить время с музыкантами и кинозвездами – пожалуйста. Красивые мертвые вещи – сколько хочешь, законно и не по ценам «черного рынка». Хочешь съездить в Заграничье – оформляй командировку и вперед. Не работа – мечта.
   Дядя Коля довольно смеется.
   Странно, думает Марина. Люди, которые взаправду любят свою работу, никогда ее так не расхваливают.
   – Вот, скажем, Илья Гурамов. Он тоже тобой заинтересовался и даже телефончик спрашивал. Дать ему, кстати, или не надо?
   С такими вопросами, думает Марина, мороженое скоро закончится, и паузу будет нечем занять. Она пожимает плечами и с деланным равнодушием говорит:
   – Да, конечно, если просит – дайте, пожалуйста.
   – Хе-хе! – улыбается дядя Коля. – Ты, племянница, своего не упустишь, это я вижу! Короче, ты подумай насчет Академии, время еще есть.
   Он подзывает официантку – худощавую блондинку на высоких каблуках, в накрахмаленном фартуке, вроде как у парадной школьной формы, – и заказывает еще пятьдесят коньяку.
   – И мне еще шарик пломбира, – говорит Марина.
   Что-то подсказывает: разговор только начался.
   За окном падают крупные хлопья снега. Ника уже пришла домой и один за другим набирает номера Гоши, Левы и Марины: хоть бы кто-нибудь уже пришел! Лева сидит в кабинете легендарного Овсянникова, смотрит в серо-стальные глаза и растерянно повторяет: «Да я и не помню уже… у меня был шок… я так испугался… представляете, они все как ломанутся!»
   Снег валится на город – точь-в-точь как два года назад, когда они вчетвером стояли на крыльце школы, глядя на чистое белое поле и уже догадываясь, что вот они, четверо, – настоящие друзья, друзья на всю жизнь.
   Дядя Коля выпивает вторую рюмку и, подмигнув Марине, говорит:
   – А что ты меня не спрашиваешь, как это я так много пью за рулем?
   – Действительно – как? – вежливо говорит Марина.
   – А с моими номерами машину не останавливают – едешь, как хочешь, ни один инспектор палочку не поднимет. Тоже – маленькие прелести работы в Учреждении.
   Марина аккуратно перекладывает пломбир в подтаявшее крем-брюле – теперь мороженое напоминает айсберг, в который врезался «Посейдон». Ложка, видимо, должна изображать ледокол.
   – Кстати, Маринка, давно хотел тебя спросить, – говорит дядя Коля. – Кто же из вас убил Орлока Алурина – ну, там, на Белом море?

9.

   Александровск оказался маленьким черно-белым городком. В снежном небе чертят зигзаги вороны, темнеют изогнутые линии пустых луковиц – голые остовы. Гоша знает: когда-то в каждом городе было несколько десятков храмов, где мертвые заставляли живых приносить им жертвы. После Проведения Границ мертвых изгнали, храмы разрушили или отдали под склады и клубы. В столице их почти не осталось, а в маленьких городках еще встречаются вот такие полуразваленные каркасы, где только ребра обозначают границы бывших куполов.
   Гоша идет по главной дороге. Как узнать, где находится склад? Ведь не спросишь прохожих.
   В фильмах, конечно, все куда проще – да и Гоше было бы проще, будь он не один, а с друзьями. Но где его друзья? Леву и Марину не видел уже сто лет, с Никой рассорился…
   Наверно, я теперь дружу с Вадиком, думает Гоша. Это хорошо или плохо? Вадик был нашим врагом, как я расскажу Леве и Марине, что каждый день пью у него чай и слушаю мертвую музыку? Не говоря уже о Нике.
   Но если у нас все получится… о, вот тогда можно будет все рассказать. Тогда я буду победителем! И дело не в деньгах – хотя и в деньгах тоже, чего же плохого в том, что я помогу родителям? – просто это будет настоящее приключение, словно в каком-нибудь мертвом кино про ограбление банка.
   При этой мысли Гоша довольно улыбается. Один из планов ограбления он как раз скопировал со старого мертвого фильма: надо раз за разом выводить из строя сигнализацию, чтобы она срабатывала вхолостую до тех пор, пока ее не отключат. А потом спокойно перелезть через ограду и вынести столько мертвых журналов, сколько удастся утащить.
   Есть ли там ограда? А сигнализация?
   Может, всего-навсего надо вползти по стене до какого-нибудь окна, проскользнуть внутрь и…
   Есть ли там окно? Можно ли ползти по стене склада?
   Гоша не знает – вот поэтому он приехал сегодня в Александровск, отправился на разведку. Ну да, снова прогуливает школу – но на этот раз по уважительной причине.
   Когда начались Гошины прогулы? Наверно, еще в восьмом классе. Но кто не прогуливал скучных уроков прошлой весной! Однажды с Никой и Мариной они втроем сбежали с географии смотреть новый приключенческий фильм про «пиратов наших дней». То есть они сначала сбежали, а потом уже решили пойти в кино. Отличный, кстати, был фильм, один парень там даже показал неплохое об-гру. Похуже, конечно, чем в мертвых фильмах, – но все равно, фильм был здоровский.
   В другой раз они с Левой вместо литературы шатались по улицам. Тогда-то Лева и рассказал, что хочет уйти в матшколу – и ведь ушел в конце концов!
   Кто же не сбегал с уроков весной восьмого класса! Все понимали – это последний год, когда они учатся вместе, осенью будет совсем другая жизнь.
   Другая жизнь оказалась тоскливой – особенно после того, как он разругался с Никой. Неужели она обиделась, что он танцевал с Олей Ступиной? Нашла на что обижаться! Все знают, что Ступина дура и выпендрежница, ее вообще всерьез нельзя воспринимать! Даже Вадик про нее так говорит. Гоша же не в кино с ней ходил, не целовался – всего-навсего танцевал. Просто танцует она гораздо лучше Ники, вот и все. А если Нике так хотелось с ним потанцевать – сама бы пригласила или намекнула хотя бы.
   И тут понеслось. В понедельник Ника с ним не разговаривала, и во вторник утром настроение было таким поганым, что Гоша школу прогулял – и день удался! С каждым прогулом все трудней было заставить себя пойти в школу назавтра – Гоша и не заставлял. Он даже поломал телефон, чтобы Рыба не дозвонилась родителям – жаль, что мастер пришел так быстро. Стоило аппарату заработать, как сразу же позвонил Лева – напросился в гости, сказал, что по важному делу.
   Знает Гоша эти важные дела – небось, будет хвастаться, какая у него отличная школа, и объяснять, как плохо прогуливать. Ну и ладно, в отместку Гоша ничего не скажет, куда ездил и что задумал.
   На автобусной остановке Гоша видит вывеску «Маршрут №4: платформа Александровск – бумагоперерабатывающий комбинат» – и сразу понимает, почему склад именно в этом городе.
   Мертвые журналы – это же бумага! Их не уничтожают – их пускают в переработку, как макулатуру, за которую дают талоны на редкие книжки. На один том надо сдать 20 килограмм – сколько времени, интересно, пришлось бы копить газеты, чтобы добыть все три тома заключительного романа Дюмаса?
   Гоша так никогда и не узнал ответа: втроем с Левой и Мариной они провернули грандиозную операцию, обойдя все дома рядом со школой. Гоша улыбается, вспомнив, как Марина звонила в дверь, а когда открывали – смущенно наматывала на палец каштановый локон и не поднимала голубых глаз, изображая примерную ученицу. Смущаясь, говорила, что они собирают макулатуру вместе с одноклассниками, и растроганные жильцы несли стопки газет, так что Леве с Гошей оставалось только упаковать их в два больших рюкзака.
   – Ты уверена, что это честно? – спросил тогда Лева, а Марина сказала, что, конечно, честно: они ведь в самом деле одноклассники и в самом деле собирают макулатуру. Какая разница, что сдадут ее не с классом, а сами по себе? Старые газеты все равно попадут на тот же самый перерабатывающий комбинат, а кто сдаст – не так уж важно.
   Автобус ехал минут двадцать. Сначала по городу, то и дело останавливаясь, потом скрежеща взбирался по пустынной лесной дороге, и наконец, громыхнув, остановился у распахнутых железных ворот.
   – Комбинат? – спрашивает Гоша пожилой женщины с тяжелой сумкой на колесиках.
   – Не, – отвечает она, – это спортбаза, комбинат на следующей. А у тебя что, работает там кто-нибудь?
   – Да нет, – говорит Гоша, – я от школы с заданием. Узнать, можно ли прямо сюда макулатуру привозить.
   – А это тебе нужно в понедельник или в пятницу, – говорит женщина. – Из школ по понедельникам и пятницам возят. А из Вторсырья по вторникам и средам.
   – А по четвергам?
   – По четвергам, – женщина понижает голос, – из Учреждения.
   – Из Учреждения? – удивляется Гоша.
   – Откуда ж еще? – говорит женщина. – У них на каждой машине эмблема, щит со звездой.
   Гоша ходит вдоль высокого каменного забора, ищет лазейку. Да, это не «Станкоремонт» – тут все серьезно. Ни деревьев поблизости, ни гнилых досок в заборе. Сверху колючая проволока, точь-в-точь как на ограде вокруг старого дома, где они когда-то вызывали Майка и вместе с Ардом Алурином сражались с зомби.
   Слишком высокий забор, думает Гоша, не перебраться. Остается подкоп – но какой подкоп зимой, посреди ровного поля? Да и вообще – здесь не столица, любого нового человека сразу видно, в автобусе проехал – уже пришлось отвечать, зачем и почему.
   Гоша тяжело вздыхает. Надо что-то придумать. Можно, например, сказать, что у него здесь работает отец, и попроситься к нему… нет, не выйдет. Во-первых, не пустят, а во-вторых – как он там найдет склад с мертвыми журналами?
   А может, думает Гоша, построить дельтаплан и на нем перелететь через ограду? Стартовать вон из того леса, забраться на высокую ель и оттуда планировать, пока не окажешься внутри комбината.
   Идиотский план, если честно. Во-первых, все увидят, а во-вторых – как назад выбираться?
   Вздохнув, Гоша возвращается на остановку. Следующий автобус – через час, проще уж пешком. Может, какая попутка подберет – и Гоша, бросив на комбинат прощальный взгляд, бредет по дороге к станции.
   Был бы он не один – дорога показалась бы короче. Или если бы плэйер, подаренный на день рождения, не поломался всего через полгода: штекер болтался в гнезде, и звук то и дело пропадал. В гарантийной мастерской, разумеется, сказали, что нет запасных гнезд и поэтому придется подождать… вот Гоша с августа и ждет. Ничего удивительного – всем известно: живая техника ломается быстро, а чинится долго. Мертвый плэйер протянул бы и год, и два, и три – но в магазине его не найдешь, а покупать на «черном рынке» Гошиным родителям не по карману.
   Через полчаса Гоша слышит за спиной шум – фура в облаке снежной пыли. Гоша машет руками – может, подвезут до станции? – и машина в самом деле останавливается, немного обогнав Гошу. Из двери высовывается мужчина в форме:
   – Куда путь держим, молодой человек?
   – На станцию, – отвечает Гоша и замечает на дверце эмблему – щит и серебряная звезда.
   Ух ты! думает он.

Интермедия. Полночный шарик

   Александр Ламбаев сидит в кресле перед телевизором. Крохотные фигурки футболистов перемещаются из конца в конец экрана, как рыбы в аквариуме, тихий голос диктора усыпляет, как бульканье всплывающих пузырьков.
   Сегодня играют «Дизель» и «Снаряд», исход матча, в сущности, предрешен. Годы, когда «Снаряд» был по-настоящему сильной командой, давно позади, но Александр все равно продолжает болеть за бело-черных. Он привык хранить верность – неважно чему: футбольной команде, своим принципам, идеалам юности.
   Хранить верность труднее с каждым годом. Еще немного – и «Снаряд» вылетит в первую лигу, матчи перестанут показывать по телевизору. Как тут поболеешь? Разве что в газете результаты прочтешь.
   Что-то подобное, наверное, и с идеалами. Десять лет назад казалось: эти идеалы объединяют целое поколение, его поколение. Верилось, что «трагедия минус пятого года» не должна повториться, и, хотя Проведение Границ действительно великое событие, сегодня живые должны сотрудничать с мертвыми, обмениваясь идеями и технологиями. А еще верилось: их поколение изменит мир, потому что они – все вместе.
   Это была самая главная вера, основа основ, крепкий фундамент, на котором они возводили здание своих планов и надежд.
   Когда в зимнем лесу у костра Женя пела «Полночный шарик», «Ваньку Корчагина» и «Меланхолический марш», а Александр после каждой песни согревал ее замерзшие руки, он знал: этим зимним вечером во всех концах страны его сверстники слушают, заучивают наизусть и поют те же песни.
   Когда на собрании в Институте Александр выступал против замдиректора с его высосанной из пальца теорией самопротекающих жидкостей, он знал: сотни его сверстников в других институтах тоже борются против фальши и косности.
   Когда на пороге роддома дрожащими от волнения руками он принимал у Жени маленький сверток с новорожденным Гошей, он знал: их сын, как и множество других мальчишек и девчонок, будет жить в другом, лучшем мире, потому что родители построят этот мир – всем миром, всем поколением.
   И что же? Их поколения больше нет. Все разбежались. Кто-то занялся чистой наукой, кто-то погряз в семейных делах, кто-то ушел делать карьеру, кто-то просто ушел – и эти, наверное, были лучше и честнее других.
   Не то чтобы они изменили своим идеалам – спроси любого, и он повторит то, что говорил пятнадцать и двадцать лет назад, – просто из-под дома их мечты выбили фундамент, идеалы рассыпались… или нет, повисли в воздухе, как тот самый полночный шарик из старой песни – прекрасный, но бесполезный.
   Юность закончилась, поколения не осталось, былые идеалы растащили по отдельным квартирам, растеряв по дороге. Видать, идеалов было немного, на всех не хватило – и вот уже прекратились дружеские посиделки у костра, остыли горячие головы, утихли споры.
   Ох, какая Женька была спорщица.
   – Граница – зло! – говорила она, а когда кто-нибудь спрашивал: «Если – зло, зачем ее провели?», отвечала: – Ты что, хочешь сказать, все существующее – хорошо? Болезни, голод, страдания?
   – Я думаю, во всем есть какой-то смысл, – сказал ей Александр однажды ночью, – просто он нам непонятен.
   Так они спорили – сначала все вместе, а потом вдвоем с Женькой, спорили до ссор, до хрипоты… до самого рассвета – и в промежутках между спорами успели пожениться и родить сына. И вдруг пять лет назад Александр понял, что тоже не верит в Проведение Границ, – видимо, эту веру оказалось совсем трудно защищать в одиночку, без былых друзей, разбежавшихся кто куда.
   «Человек один не может ни черта» – не зря ведь они так повторяли эту фразу за стариком Фэмом. Слово «поколение» означает, что ты – вместе с другими. Поколение из одного или двух человек так же невозможно, как футбольная команда из трех футболистов.
   Кстати о футболе: бело-голубые забивают третий мяч. Ну да, можно уже выключить телевизор, ничего хорошего «Снаряду» сегодня не светит, смотреть дальше – только огорчаться, но вечером после заводского рабочего дня у Александра нет сил встать и подойти к телевизору. Пусть работает, думает он, еще посижу.
   Из двух человек не составишь поколение – из двух человек, мужчины и женщины, получается только семья. Пять лет назад Александру этого хватало. Он говорил себе: даже если мое поколение распалось, мы с Женей сделаем то, на что нам хватит сил.
   Конечно, это был компромисс. Но что еще оставалось? Воспитывать сына и работать. В конце концов, мы же были ученые – и не из последних. Надо просто работать – и наша работа медленно, исподволь будет менять мир.
   Но Женя не хотела медленно, она хотела одним ударом разрушить Границу, построить Открытый Мир. Чуть не погибла, чуть не погубила сына, в конце концов оставила нас обоих без работы.
   Одно утешение – теория оказалась правильной. Как ученый Александр до сих пор гордится. Может, надо сказать «как бывший ученый», ведь трудно называться ученым, если работаешь на бессмысленном заводском конвейере и знаешь, что по эту сторону Границы тебя не пустят ни в одну лабораторию.
   Человеку, который хочет быть верным своим идеалам, трудно менять их раз в пять лет – и когда Женя вернулась с Белого моря, Александр некоторое время продолжал спорить, приводя ее же старые доводы. Спорил, но в глубине души знал – эту веру он тоже не сможет сохранить в одиночку.
   Ну что же. Когда-то он верил в Проведение Границ, потом – в Открытый Мир, теперь снова будет верить, что Граница – единственное спасение живых от тирании мертвых. Нет, конечно, надо развивать сотрудничество и все такое, но Граница – это навсегда, это необходимость.
   Что, интересно, думают об этом мои новые коллеги? спрашивал себя Александр. Что бы они сказали, если им предложить разрушить Границу? Они тяжело живут, много пьют, мало зарабатывают, впереди их не ждет ничего хорошего. Мне кажется, им нечего терять.
   И Александр поставил эксперимент – он ведь все-таки был ученый. Если задуматься – небезопасный эксперимент, но, черт возьми, наука не прощает трусости! Раз у тебя отобрали лабораторию – задавай вопросы в курилке, рискуя прослыть провокатором или сумасшедшим.
   Форвард «Снаряда» забивает гол, уменьшая разрыв до двух очков. Все равно, за оставшееся время не удастся даже сравнять счет. Одно утешение – проиграли не всухую.
   Утешение можно найти всегда. Заводской эксперимент показал: Александр ошибался, и, значит, новые Женины взгляды будет еще легче принять.
   Да, работяги с конвейера не хотели разрушения Границы. Из последних сил они цеплялись за единственное, что у них было: гордились Победой, отчаянно верили, что до Проведения было хуже, и тут же говорили, что любые изменения – только к худшему.
   – Так мы хотя бы хозяевá в своей стране, – сказал Александру сменщик, бурый от вечного пьянства.
   Смешно, что Женя говорит то же самое.
   А что скажет Гоша, если его спросить? Александр догадывается: «Это сложный вопрос».
   Именно так сказал Александр, когда Женя исчезла на Белом море, а сын спросил: «Папа, что же случилось?» – и эти слова второй год бумерангом возвращаются к Александру.
   «Гоша, как дела в школе?» «Это сложный вопрос».
   «Гоша, ты когда сегодня вернешься?» «Это сложный вопрос».
   Ну что ж, имеет право обижаться: в конце концов, не Александр, а именно Гоша с друзьями спасли тогда Женю.
   Финальный свисток. Матч закончился, 3:1, «Дизель», как и предполагалось, выиграл. Придется все-таки встать и выключить телевизор, думает Александр, но остается в кресле.
   Звонят в дверь, и Женя идет открывать. Сколько раз говорил Гоше, чтобы не забывал дома ключ, – но нет, это не Гоша, из прихожей слышны звонкие голоса.
   Да, теперь уж точно придется встать.
   – Ну, здравствуйте, ребята, – Александр встречает Нику и Леву. – Давно вас не видел. Проходите, садитесь. Гоши, правда, еще нет, но вы подождите, скоро придет.
   Лева нерешительно говорит:
   – Он вроде обещал к семи быть.
   – Чаю хотите? – спрашивает Женя, и все идут на кухню, и еще час пьют чай, не зная, о чем говорить, – не спросишь ведь «как дела в школе?» у людей, которые спасли твою жену? – а потом наконец приходит Гоша, раздраженный и злой, и тебе кажется, что от него пахнет как-то непривычно, может быть – табаком и алкоголем, но, в любом случае, пахнет так, что скоро будет уже совсем невозможно вспомнить день, когда ты держал маленький сверток и верил, что твой сын будет жить в прекрасном будущем, которое построит твое поколение.

10.

   Остановка метро – стеклянный павильон посреди снежного поля. Никакого сравнения с довоенными станциями, с их роскошными фасадами, статуями и мозаикой. Но это все – в центре, а здесь выходишь из метро – и вообще никакого города. Особенно если отвернуться от проспекта, по которому нет-нет да проедет машина. Тогда виден только белый заснеженный холм с одинокой дорогой между сугробов, да еще где-то там, на горизонте, из-за гребня высовываются башни новостроек.
   На город совсем не похоже, в лучшем случае – пригород. Впрочем, он и есть пригород: конечная остановка, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны.
   – Да, Марина, далеко ты забралась, – говорит Лева.
   – Зато свежий воздух, – отвечает Марина.
   Ее красно-синяя куртка (мертвая, конечно) ярким пятном выделяется на снежном фоне.
   – Ну, что, пойдем? – И она указывает на далекие многоэтажки.
   – Ага, – говорит Ника, а Гоша опять молчит, как молчал всю дорогу.
   В четверг получилось из рук вон плохо. Гоша с Никой почти сразу начали ссориться, а Лева только и делал, что их мирил. Едва удалось рассказать о том, ради чего пришли, но Гоша только пожал плечами, буркнул: «Ну, меня никто ни о чем не спрашивал!» – а Ника тут же сказала: «Да ты же в школу не ходишь!» – и все понеслось по новой.
   Вот и сегодня Гоша всю дорогу дулся, да и Ника не сказала ему ни слова. Больше всего Леве хочется их встряхнуть и сказать: «Эй вы, идиоты, перестаньте! Помиритесь немедленно!» – но, может, так и положено, когда люди влюблены? У Левы-то никогда ни с кем романа не было, что он в этом понимает?
   Вчетвером они поднимаются по неширокой дороге. Оказывается, из сугробов торчат хилые прутики молодых деревьев. Лева осматривается. Все-таки новостройки – какая-то фантазия стереометра: взять прямоугольные параллелепипеды, раскрасить в разные цвета и расставить посреди белоснежного пространства. Любой ребенок, игравший в кубики, знает, что это самый простой способ добиться красоты и гармонии.
   – Пустовато здесь у вас, – говорит Ника.
   – Зато лес рядом, – отвечает Марина, – там даже белки водятся. Ну, а домá еще успеют построить. Я план видела – через пять лет вон там будет большой магазин, а дальше – еще одна школа и детский сад. А лет через пятнадцать здесь вообще будет зеленая аллея.
   – Что, эти прутики вырастут? – ехидно спрашивает Лева. – А вдруг это какие-нибудь медленнорастущие растения, за пятнадцать лет на метр с кепкой вытянутся? Ты хоть знаешь, как называются? Дубы? Эвкалипты?
   – Не через пятнадцать, так через тридцать, – беспечно отвечает Марина.
   – Через тридцать лет мы будем совсем старые, – говорит Гоша.
   – Мы и через пятнадцать будем старые, – тут же говорит Ника.
   Марина хрустит ботинками по свежему снегу. Блики солнца, отраженные от сугробов, пробегают по лицу: она чувствует себя хозяйкой этой новой снежной страны, бескрайнего поля, разбросанных по нему цветных кубиков, всех деревьев, которые еще вырастут, и домов, которые построят.
   Как я по ней соскучился! думает Лева и вспоминает, что был когда-то влюблен в Марину, в пятом, что ли, классе. Смешно: как можно влюбиться в пятом классе? А ведь все мальчишки делали вид, что в кого-то влюблены, да и девчонки, наверное, тоже. Вот и он – был влюблен в Марину, потом в веснушчатую Галку из соседнего подъезда, а два года назад – в Нику, хотя и знал, что ей с самого начала только Гоша нравился.
   В любви Леве не везет: может, девочек не так выбирает, а может, никто просто не любит рыжих очкариков.
   Люси выходит в прихожую и говорит свое «мяу!». Морда у нее совсем седая, но бока по-прежнему черно-белые. Поздоровавшись, неспешно возвращается в комнату.
   – Скучает по старой квартире? – спрашивает Ника. – Говорят, кошки привязываются к месту, а не к людям.
   – Люди тоже к месту привязываются, – отвечает Марина. – Я вот по нашему району скучаю. – И быстро добавляет: – Ну, и по вам всем тоже, конечно.
   Квартира у Марины просторная: три комнаты – на трех человек. Круто, ничего не скажешь, думает Лева. Он сам вон сколько лет в одной комнате с Шуркой жил, пока бабушка Роза не ушла в прошлом году. И хотя у Левы тоже трешка – с Марининой никакого сравнения: и народу больше, и комнаты поменьше, не говоря уже о кухне.
   Кухня у Марины огромная, метров десять. Стол, уютный диван в углу, мертвые кухонные шкафчики, покрытые бежевым пластиком…
   – Ух ты! – говорит Гоша.
   – Клёво, правда? – кивает Марина. – Давайте здесь посидим, мои в кино ушли. Я чай заварю, идет?
   И Марина заваривает чай – достает жестяную коробку с мертвыми буквами, зачерпывает две ложки, засыпает в фарфоровый чайник и заливает кипятком. Запах – по всей кухне. Наверное, с какими-то травами, думает Лева. И откуда только у Марининых родителей столько всего прикольного? Впрочем, нечего удивляться – они же с мертвыми работают.
   Марина достает пакет с сушками, разливает чай, и когда все наконец усаживаются за огромный кухонный стол, говорит:
   – А теперь – последние известия. У моего папы есть брат, дядя Коля. Он работает в Министерстве по Делам Заграничья. И вот в эту среду…
   – И еще он сказал: у них были разведданные, мол, на Белом море что-то затевается. И когда наш отряд потерялся, они встревожились и отправили поисковую группу, эти самые вертолеты…
   – Зря мы, выходит, им врали, – говорит Лева. – Они всё и так знают: и кто такой охотник Федор, и кто вызвал упырей, и откуда взялась Гошина мама…
   – Почти всё, – отвечает Марина. – Они не знают, кто убил Орлока.
   – А ты сказала? – спрашивает Ника.
   – Нет, конечно, – говорит Марина, – я сказала: ой, я была так напугана, ой, я не поняла, чего произошло.
   – Ну, мы все это говорим, – без улыбки кивает Лева (хотя Марина смешно изображает простодушную дурочку). – Я думаю, им уже надоело. Но я одного не понимаю: зачем сейчас ворошить эту старую историю?
   – Дядя Коля сказал, они хотят наградить убийцу Орлока, – говорит Марина, – но я на всякий случай не поверила.
   – Это чушь, конечно, насчет наградить, – соглашается Гоша.
   Если не считать «ух ты!», это первые слова, сказанные им у Марины.
   – И что мы будем делать? – спрашивает Ника.
   Понятно, почему спрашивает. Выходит, все эти допросы – только чтобы найти ее, девочку, которая своей рукой вогнала в сердце Орлоку серебряный нож. Сколько времени прошло, а Лева все не может поверить, что именно Ника – тихая, слабая, худощавая – убила Орлока. Не спортсмен Гоша, не решительная Марина…
   В самом деле: и что будем делать? Лева смотрит на Марину: у нее, конечно, есть ответ. У Марины всегда есть ответы на самые сложные вопросы.
   Возможно, Марина что-то и сказала бы, но тут звонит телефон. Она берет трубку, говорит «Аллё!», и тут же ее голос меняется, становится каким-то неестественно-радостным:
   – Да, да… ну, можно… скажем, в среду… да, хорошо, я запомню адрес… гостиница «Звездная», в пять часов, ага… да, до среды, пока!
   – Кто это? – спрашивает Лева.
   – Так, один мой знакомый, – отвечает Марина. – Илья Гурамов, актер. Мы с ним недавно познакомились.
   – Тот самый, который из «Запаса прочности»? – спрашивает Ника.
   – Привет ему передавай, – говорит Гоша. – Он мой кузен, знаешь? Двоюродный брат то есть.
   – Не может быть! – радостно говорит Марина. – Здорово!
   Лева молчит. Ему-то Гоша давным-давно рассказал, что Илья из «Неуловимого» – его родственник, рассказал, но просил никому не трепать. Не хочу, мол, чтобы про меня говорили «брат знаменитого актера», хочу быть сам по себе. Вот Лева и молчал, лет пять как минимум. Ну, теперь все знают, вот и хорошо.
   – Так что будем делать? – снова спрашивает Ника.
   – Не знаю, – отвечает Марина. – А что можно сделать? Будем повторять то же самое: ничего не помним, ничего не знаем, тогда напугались, а сейчас всё забыли.
   Все растерянно молчат, даже Лева сидит насупившись. Неужели, думает он, нельзя чего-нибудь придумать? Ежу понятно, не могут все четверо забыть, кто убийца, забыть могут только трое: тот, кто нож втыкал, уж точно не забудет. Выходит что-то вроде олимпиадной задачи про мудрецов с белыми или черными колпаками – а такие задачи очень быстро решают даже школьники, не то что специалисты из Учреждения.
   – Не годится, – говорит Лева. – Давайте придумаем новую версию, такую, чтобы объясняла, почему мы ничего не помним. Согласуем детали и будем говорить одно и то же.
   – Отличная идея, – кивает Гоша, – осталось придумать.
   – Ну, не знаю… – начинает Лева. – Пусть, например, Орлок оступился и упал…
   – А на камне случайно рос серебряный нож, – продолжает Гоша. – Отличная версия, главное – не запутаться в деталях: один он там рос или их было много, только ли ножи растут на Белом море или вилки с ложками тоже?
   – Придумай лучше, – говорит Лева и обиженно замолкает.
   – Я уже думала, – говорит Марина, – ничего тут не придумать. Будем повторять то, что говорили.
   – А если нас будут пытать? – спрашивает Ника.
   Марина смотрит на нее, как на маленькую девочку, которая сморозила несусветную глупость.
   – Ерунда, – говорит она, – у нас никогда никого не пытают. Это только мертвые…
   – Ерунда? – говорит Ника злым шепотом. – А то, что в твоем любимом Учреждении за пять лет до войны уничтожили кучу людей – тоже выдумки? Что их допрашивали ночами, не давали спать, били, издевались – тоже?
   – Откуда ты это взяла? – говорит Марина.
   – Да это все знают! – вступает Гоша. – Мне родители давным-давно рассказывали. Это так и называется, «трагедия минус пятого года».
   – Но это же давно было! – отвечает Марина. – Сейчас все по-другому. Нике просто нравится мрачный взгляд на мир…
   И тут Ника вскакивает, аж табуретка на пол падает:
   – Мрачный взгляд на мир?! – кричит Ника. – Это трезвый взгляд на мир, это честный взгляд! В этом мире, знаешь ли, не все живут в роскошных квартирах, с папой-дипломатом и мамой-красавицей! Гошины родители на нормальную работу не могут устроиться! У меня тетя болеет, я скоро вообще одна останусь, а ты говоришь, что мне НРАВИТСЯ мрачный взгляд на мир. Он мне НЕ нравится, но у меня нет другого для этого мира!
   Лева никогда не видел Нику такой: побелевшие губы, стиснутые кулаки. А он еще удивлялся, как она могла убить Орлока. Только бы она сейчас Марину не убила, под горячую руку, тем более, что та уже кричит в ответ:
   – Ты что, взбесилась, что ли? Все я знаю, и про Гошиных родителей, и про твоих. Я просто верю: в жизни хорошего больше…
   – О да, особенно в моей, – орет Ника, – только хорошее, точно! Эмпэдэзэшники меня ищут – хорошо! Точно, хотят наградить, сделать мою жизнь еще лучше! Как я, дура, не догадалась? Не, я знаю, тебе нравится, как все устроено, ты давно говорила. Еще бы! У тебя все отлично! Валяй, продолжай в том же духе: хорошая квартира, хорошая школа, хороший Университет, хорошая работа. Муж, дети, внуки – все хорошие! Просторно! Радостно! Комфортно!
   – И чего плохого, если комфортно?
   – А не бывает комфорта без предательства! Ты о Зиночке часто вспоминаешь? А Арда Алурина помнишь? Ты для своего комфорта всех, кому не повезло, из своей чудесной жизни вычеркиваешь и забываешь! И меня точно так же сдашь своему дяде, если надо будет! Для комфорта.
   – Я тебя сдам?! – вскакивает Марина. – Да ты совсем уже… ку-ку!
   – Перестаньте вы, обе! – кричит Лева, но Ника уже бежит в прихожую, и тут же громко хлопает входная дверь.
   Лева поднимает табуретку и думает: на самом деле это Ника из-за Гоши переживает. Хотя нет, не только из-за Гоши.
   Гоша словно читает его мысли, встает и говорит:
   – Марин, ты прости, конечно, но я пойду ее догоню, а то заблудится еще тут… среди ваших новостроек.
   – Иди, иди, – машет рукой Марина. – Пришли, называется, раз в жизни в гости.
   Гоша убегает, и некоторое время Лева с Мариной пьют чай молча. Потом Лева говорит:
   – Тебе в новой школе нравится?
   – Не знаю, – отвечает Марина, поправляя каштановую прядку, – я скучаю. Я же восемь лет в одну и ту же школу ходила. Вспоминаю иногда дорогу от старого дома, ну, мимо «пятнашки», и так грустно становится, что никогда по ней не пройду, – хоть плачь!
   – Да ладно, всего-то час езды. Приезжай и пройдись на здоровье.
   – Не то, – отвечает Марина. – Получится, что я специально приехала, иду по ней и думаю: «Вот дорога, по которой я ходила в школу!» – а я ведь по ней ходила и ни о чем таком не думала, вообще ее не замечала.
   – Ну, все равно недолго бы осталось так ходить, – говорит Лева. – Мы ж все на следующий год заканчиваем.
   – Это еще когда будет, – вздыхает Марина.
   Она снова ставит чайник, а Лева рассказывает, как ему нравится в новой школе, какие там интересные учителя, и умные ребята, и какой клевый студент Саша Бульчин, и что он, Лева, впервые в жизни не лучший ученик в классе по математике, а где-то посередине, ну, хорошо, в верхней половине, но это потому, что остальные уже два года там учатся. Марина в ответ говорит про девочек из своего класса, а потом приходят ее родители, они все вместе обедают, и Лева радуется, что вот они с Мариной снова вместе, как в прошлом году, как все прошлые годы. Потом он собирается домой, Марина провожает его к лифту, а когда Лева входит в кабину и тянет палец к кнопке первого этажа, вдруг придерживает механические двери и спрашивает:
   – Ну, хотя бы ты скажи: это ведь неправда? Я ведь никогда никого не предавала?

11.

   Все-таки заблудилась… нет, не так чтобы заблудилась, просто выбежала из подъезда, а потом повернула не туда, к лесу, а не к метро, ну, и не могла уже остановиться, так и бежала, почти плача от злости, сама не зная почему.
   Наверно, просто перепугалась.
   Вот уже полтора года, когда становилось плохо, вспоминала: ведь было однажды, когда она, Ника, оказалась сильной и смелой. Да, там, на берегу Белого моря, в бифуркационной точке, в месте силы, сама, своей рукой, она убила хитрого и коварного Орлока Алурина – и это воспоминание было ее маленькой тайной, можно сказать, личной точкой силы.
   И вот теперь вернулось бумерангом, смутной угрозой.
   Зачем людям из Учреждения убийца Орлока? Чего они хотят от него?
   Ника бежит по узкой тропинке, петляя между сугробами. Над нею нависают поникшие под недавно выпавшим снегом ветви столетних елей. Где-то далеко пронзительно кричит ворона, и на другом краю леса многоголосый хор каркает в ответ.
   Ника останавливается, переводит дыхание.
   Сесть в сугроб, никуда не идти, остаться здесь, в лесу. Пойдет снег, насыплет сверху домик, можно будет зазимовать, как медведь в берлоге. Никто не найдет, никто не тронет.
   Покойно, мягко, тихо.
   Ни Учреждения, ни Марины, ни Гоши.
   Не надо бежать, не надо прятаться, не надо ни хитрить, ни бороться.
   Ника навзничь падает в снег. Теперь над ней – синее-синее небо, непривычное для ранней зимы. Черным пунктиром проносится по нему ворона.
   Одинокие снежинки пикируют на лицо и тают.
   Когда-то мама учила Нику изображать ангела: вот так лечь в сугроб, помахать руками – и тогда на отпечатке в снегу будет казаться, что у тебя выросли крылья.
   Нике уже давно не хочется так играть – наверное, потому что нет мамы.
   В древности люди верили в ангелов – говорили, они помогают живым при Главном Переходе.
   Если ангелов нет – кто же помог Никиным родителям?
   Ника садится в снег и вытирает лицо, мокрое не то от слез, не то от снежинок, потом слышит шорох и оборачивается.
   На дорожке неподалеку замерла белка. Настоящая белка. Не такая, конечно, как в детских книжках, – скорее серая, чем рыжая, да и хвост не слишком-то пушистый, но все равно: живая белка. Смотрит глазами-бусинками, явно ждет чего-то.
   Ну конечно! Наверняка привыкла, что люди ее кормят. Жалко, у Ники с собой никакой еды.
   – Извини, белка, – говорит девочка и разводит руками.
   Кажется, белка поняла. Показалось даже, будто кивнула – мол, не беда, в другой раз – и заспешила прочь, к ближайшему дереву, старому, могучему, в два обхвата, и вот взбегает по стволу, исчезает в заснеженных ветвях.
   Что я так разозлилась? думает Ника. Теперь самой стыдно. Наверно, все из-за Гоши. Что он, в самом деле, как дурак молчал весь день? Извинился бы – и дело с концом.
   Ника поднимается, отряхивает налипший снег и еще раз вытирает лицо.
   Лес кажется огромным: заснеженные деревья, тихие шорохи, далекий птичий крик.
   Целый мир, думает Ника, большой безбрежный мир. Вороны, белки, еще какие-нибудь звери. И посреди этого мира – она одна, маленькая девочка.
   Как в сказке про падчерицу, брошенную мачехой в глухом лесу.
   В таких сказках, знает Ника, лес всегда выходит лучше, чем казался сначала: набредешь на домик гномов, помогут добрые волшебные звери, спасет какое-нибудь неведомое чудо.
   А ведь неведомое чудо всегда рядом, понимает Ника. Вот старая ель пригнулась к земле, словно хочет о чем-то сказать на ухо, вот молочное облако трепещет в голубом небе, шелестит ветвями ветер, одинокая снежинка падает на рукав. Далеко-далеко на два голоса каркают вороны, под густым снегом спят в ожидании весны неродившиеся цветы, скачут в заснеженных кронах невидимые белки…
   Ника смотрит на старое дерево:
   – Эй, белка! Ты тут?
   Лес, разумеется, молчит.
   – Счастливо оставаться, белка, – говорит Ника, – приятно было познакомиться.
   Она машет рукой огромным деревьям, высоким сугробам, цепочкам следов на снегу – и отправляется назад: обратно к людям, к геометрически-выверенным зданиям новостроек, к метро, домой.
   Она улыбается.

12.

   – Ты уверен, что сработает? – спрашивает Вадик.
   – Должно сработать, – говорит Гоша. – Ты, главное, лицо сделай пожалобней, а то у тебя рожа бандитская.
   – Сам ты рожа! – беззлобно огрызается Вадик.
   Они сидят на опушке, у сосны свалены два рюкзака и пара лыж. Гоша зарылся в сугроб и не отрываясь смотрит в бинокль – отсюда хорошо виден поворот дороги. Когда появится фура, у них будет три минуты, чтобы подготовиться.
   Спланировал боевую операцию, ничего не скажешь.
   А еще года четыре назад Гоша с мамой и папой ходил в лыжные походы где-то в окрестных лесах. Хорошая тогда была жизнь, понятная. Идешь следом за папой, снег под лыжами скрипит, солнце в каждом кристаллике льда переливается маленькой радугой. Когда Гоша уставал, папа сцеплял их лыжные палки, Гоша брался за свою двумя руками, папа ехал спереди, тащил Гошу за собой, как катер – спортсмена-воднолыжника. А мама бежала сзади, подбадривала, кричала: «Быстрее, быстрее!»
   Наверно, это и было детство, думает Гоша. Когда все было просто: мама, папа, солнце, лес. Жизнь казалась ясной и понятной: слушайся старших, читай книжки, занимайся спортом, учись как следует – и все будет хорошо.
   Жалко, что так никогда больше не получится.
   Даже если у Гоши будет свой сын, и он станет катать его на лыжах, даже тогда день не будет таким солнечным, лес густым, а жизнь – простой и прекрасной. Потому что теперь Гоша не сможет учить своего сына тому, чему когда-то учили его: слушайся старших, занимайся спортом, читай, учись, и все будет хорошо… Не сможет, потому что не верит в это «хорошо». То есть, может, и будет хорошо, а может, и нет… кто его знает?
   Скажет ли он сыну, что воровать – плохо? Наверное, скажет. А что когда-то, много лет назад, они вместе с Вадиком лежали в засаде, словно налетчики из мертвого кино, – это, наверное, придется забыть. Не скажешь ведь: воровать плохо, но иногда можно.
   Или все-таки нельзя?
   – А если попадемся – чё будем делать? – спрашивает Вадик.
   – Не дрейфь, – отвечает Гоша. – И вообще, не психуй попусту, вот все нормально и будет.
   Эх, если бы на месте Вадика сейчас был Лева – он бы психовать не стал. Лева, он такой… если и боится, то виду не подаст: ни когда они пошли в пустой дом, ни когда сражались с целой армией зомби, ни когда Орлок вызвал своих упырей.
   Какими они все-таки были тогда маленькими! Сейчас, конечно, не попались бы в ловушку так глупо. Впрочем, сейчас уже нет «их» – все разбрелись, все поодиночке: и Марина, и Лева, и Гоша с Никой.
   Так глупо получилось в воскресенье – вроде сразу выскочил из дома, но сколько ни бегал по микрорайону, Ники нигде не было. Наверно, дошла до метро, пока он с Мариной прощался.
   Очень обидно.
   Ну, ничего, если сегодня все получится – Гоша не просто придет мириться, он придет победителем, героем. Будет что рассказать.
   В конце концов, это же история не про деньги – он спасет мертвые журналы от гибели. Хоть чуть-чуть, но пробьет брешь в Границе.
   Маме бы не понравилось – а Ника должна оценить.
   Гоша так размечтался, что едва не пропустил фуру – вот же она, кузов укрыт зеленым брезентом, в бинокль видно серебряное пятнышко на дверце – эмблема Учреждения.
   – Давай! – кричит Гоша и, подхватив рюкзаки и лыжи, мальчишки бегут к дороге. Грузовик выворачивает из-за поворота, Вадик машет, Гоша, напротив, отворачивается – вдруг та же самая машина, и водитель его узнает?
   Скрип тормозов, Вадик, бросив лыжи, бежит к кабине.
   – До спортбазы добросите? – кричит он. – Мы на автобус опоздали.
   – Вас двое, что ли? – спрашивает мужчина.
   Ну, повезло, голос незнакомый.
   – Полезайте в кузов, только быстро.
   Забрасывают внутрь лыжи и рюкзаки, забираются сами. Только бы всё получилось! Только бы это была та самая фура!
   В кузове темно, свет почти не проникает сквозь брезент. Гоша достает фонарик – в желтом круге видны увязанные свертки.
   – Нож давай, – шепчет он.
   Вадик вскрывает ближайшую пачку – в свете фонаря мелькают мертвые буквы.
   – Давай позырим, чё берем, – говорит Вадик.
   – Некогда, потом насмотришься, – шипит Гоша. – Открывай рюкзаки!
   В рюкзаках – туго перевязанные шпагатом старые газеты. Мальчишки быстро заворачивают их в разорванную обертку от мертвых журналов, засовывают в рюкзак свою добычу.
   До спортбазы минут десять, не больше. Надо успеть.
   – Я сверху другими пачками завалю, – говорит Вадик, – а ты рюкзаки завяжи.
   Гоша не успевает ответить: грузовик тормозит, лыжи падают и больно ударяют по голове.
   – Эй, пацаны, вылезайте, – кричит шофер. – Вот она, ваша спортбаза.

13.

   Домой возвращались, смеясь. Получилось, получилось, приплясывал Гоша. Два рюкзака мертвых журналов! Никто не заметил, все прошло как по маслу!
   Эх, будет, что рассказать ребятам!
   Ворвались в комнату Вадика, развязали рюкзак, вывалили добычу прямо на пол…
   – Ну чё такое, – говорит Вадик. – Хрень какая-то без картинок, забирай себе, такое фиг продашь.
   И действительно – Гоша даже опешил, – в первой пачке какие-то научные журналы, не то что картинок нет, а все сплошь диаграммы и формулы.
   Вскрывают вторую пачку, потом третью… сейчас они в самом деле как герои мертвого фильма про грабителей, которые грабили банк, а в сейфе вместо денег нашли акции давно обанкротившейся компании.
   – Нет, ну ты куда смотрел? – возмущается Вадик. – Ни одного нормального журнала! Чё нам с этим барахлом делать? Его даже выкинуть нельзя – увидит кто, сразу настучит!
   – Ну, я себе возьму почитать, – упавшим голосом отвечает Гоша. – Может, чего интересное…
   – Интересное! – кипит Вадик. – И ведь второго случая не будет уже, они ж наверняка прорюхали, чё случилось.
   Я – неудачник, понимает Гоша. Полный и законченный неудачник. И все это про него знают. Даже из Учреждения ко всем уже приходили, а к нему – нет. Будто там никто и не верит, что он, Гоша, мог убить Орлока. Хотя вообще-то он – кандидат номер один: об-грушная выучка, хорошая реакция. Просто у Ники был нож, а у него не было, вот и все.
   Трель дверного звонка.
   – Засекли? – подпрыгивает Вадик.
   – Не дрейфь, – говорит Гоша. – Иди, спроси, кто там. Может, Димка твой пришел.
   – Кто там? – кричит Вадик из прихожей. – Ступина, ты, что ль?
   Эта-то откуда взялась? думает Гоша, а потом вспоминает – ну да, они же с Вадиком соседи, все это давным-давно выяснили.
   Он быстро бежит в прихожую – не хватало еще, чтобы Ступина увидела на полу мертвые журналы.
   Оля уже снимает присыпанную снегом зимнюю куртку, удивляется:
   – О, Гоша, и ты тоже здесь? Давно тебя не видела. Ты чего, в школу вообще забил ходить?
   – Приду еще, – бурчит Гоша. Неприятно, что Оля при Вадике намекает на прогулы: Вадик и без того смеется – мол, мне советуешь идти учиться, а сам прогуливаешь.
   – Ну что, мальчики, чайком напоите? – спрашивает Оля. – А то я замерзла совсем.
   Еще бы – в такой мороз в такой юбке любой замерзнет, думает Гоша, глядя на круглые Олины колени.
   – Да, сейчас, – отвечает Вадик. – Пойдем на кухню, я чай сварганю.
   Ступина садится на табуретку, вытягивает ноги и задумчиво рассматривает мертвые картинки на стене.
   – Вот ведь живут, а? – говорит она. – Мне бы таких тряпок.
   – Они же мертвые, – ехидно говорит Гоша. – Рыба на тебя бы разоралась.
   – А, плевать, – передергивает плечами Оля. – Вот этот новенький, Кирилл, все время в мертвом ходит – и ничего. У него, правда, родители дипломаты или вроде того.
   – Кирилл? – хмурится Гоша. – Не помню такого.
   – Да ты все прогулял, – хихикает Ступина, – он месяц назад пришел. И, кстати, твоя подружка, ну, Ника Логинова, с ним теперь не разлей вода. Прям как с тобой в том году. Нет, ты не подумай чего, это не потому, что он весь в мертвом, они все больше про книжки разговаривают…
   – А, Ника, точно! – говорит Вадик. – Она еще с нами год училась, как же, помню, Ника-Кика, да!
   Иногда трудно понять, проиграл ты или выиграл. Потому что жизнь, догадывается Гоша, это не единоборство. Нет одного противника, а со всех сторон налетают новые и новые враги. И если победил одного, может, кто-то другой побеждает в это время тебя.
   И чего я так разозлился? думает Гоша. Ну и что, что Ника теперь дружит с этим Кириллом? Я вот дружу с Вадиком, а могу еще и со Ступиной тоже… дружить. Она, похоже, совсем не против. И она ничего так, хорошенькая. И одевается сексуально.
   Но какая же все-таки сволочь! Зачем она мне сказала про Нику? И без того день – хуже некуда. Я-то думал: возвращаюсь победителем – и к маме, и к Нике, ко всем ребятам, в конце концов. Вот, мол, смотрите, что я сделал!
   Был победителем – а оказался мелким воришкой. Подумаешь, украл из-под носа у людей, которые тебя пожалели и подвезли, два рюкзака никому не нужных мертвых журналов. Тоже мне, пробил брешь в Границе! Велика заслуга!
   Стыд, да и только.
   С этим не придешь к маме и тем более к Нике, и уж точно не вернешься в школу после месяца прогулов. Вот и остается сидеть у Вадика, слушать тупую мертвую музыку и ржать над дурацкими анекдотами.
   Но должен же быть какой-то выход, разве нет? Нужно только подумать, нужно как следует поискать.
   И вот поздно ночью, ворочаясь с боку на бок, Гоша наконец понимает, что делать. Ну да, все верно: не бывает безвыходных ситуаций.
   Ищи выход там, где тебя не ждут.
   Кабинет выглядит в точности так же, как кабинет директора, только больше. Выше потолки, просторней стол, шире кресло, в котором сидит Гоша. Да еще на стене вместо портрета Самого – аскетичное лицо основателя Учреждения.
   Мужчина за столом совсем не похож на тех, что допрашивали Леву и Нику. Спортивный костюм, широкая улыбка – только холодные глаза такие, каких Гоша и ждал. Интересно, их специально тренируют так смотреть или уже таких отбирают, со стальным взглядом?
   – Рад, что вы пришли, Георгий Александрович, – говорит мужчина. – А то мы обыскались: в школу-то вы не ходите.
   – Я болел, – говорит Гоша, не особо заботясь, чтобы поверили. Не затем пришел, чтобы обсуждать прогулы.
   – Ну, слушаю вас, – говорит мужчина.
   – А чего слушать? – Гоша нервно передергивает плечами. – Вы вроде ребят спрашивали, кто убил этого мужика на Белом море. Ребята, конечно, знали, но меня выдавать не хотели… вот я и пришел.
   – И как это вам удалось, Георгий Александрович? – спрашивает мужчина. – Я понимаю, спортсмен, мастер об-гру, но ведь и Орлока голыми руками не возьмешь, правда?
   – Конечно, – кивает Гоша, – но я же не голыми руками. У меня нож был. Серебряный. Я его ударил прямо в сердце, ну, там, на берегу, когда упыри полезли.
   Мужчина задумчиво барабанит пальцами по лакированной столешнице.
   – Подождите здесь, Георгий Александрович, – говорит он, – я сейчас вернусь.
   Возвращается через пять минут, и не один, а после битый час Гоше наперебой задают одни и те же вопросы, ясное дело – пытаются поймать на лжи. Не на такого напали! У Гоши своя техника: надо все время помнить, что делала Ника, и рассказывать, будто это было с ним.
   Потом Гошу ведут в другой кабинет, еще больше. Седой мужчина с густыми бровями поднимается из-за стола и протягивает руку:
   – Рад, что ты пришел, сынок. Давно тебя искали.
   Гоша пожимает вялую стариковскую ладонь:
   – А зачем меня искать? Что нужно-то?
   Мужчина вздыхает:
   – Тебе не сказали? Тоже мне, горе-конспираторы! От своих-то чего таиться? Сынок, у нас для тебя задание, очень важное задание.
   Все не так уж страшно. Он-то думал, что спасает Нику, – а эмпэдэзэшники всего-навсего искали опытного человека, способного, если надо, убивать мертвых. Ну, в любом случае, он лучше Ники подходит на эту роль.
   – Какое задание? – спрашивает Гоша и в ответ слышит такое, что сначала не верит своим ушам, а потом сердце замирает от ужаса и восторга, и он только и может спросить: – Когда?
   – Прямо сегодня, – отвечает мужчина. – Мы и так потеряли слишком много времени.

Интермедия. Красивой быть неинтересно

   Маленькая я думала, что нашу черепаху зовут Мина, потому что на нее можно случайно наступить. Это потом бабушка объяснила, что Мина – мертвое женское имя.
   Женские имена у нас в семье – это что-то! Черепаху, как вы уже знаете, зовут Мина, ушедшую в прошлом году бабушку звали как цветок – Роза, маму зовут Софья (это значит «мудрость»), а у меня вообще имя не как у девочки, а как у мальчика – Шура.
   Маме, наверно, нравится быть мудрой. Мине, напротив, совсем не нравится, когда на нее наступают. Я так и не спросила бабушку, хотела ли она быть цветком, – а я вот много лет мечтала стать мальчиком.
   Если вы меня не видели, то скажу, что на мальчика я совсем не похожа: у меня длинные рыжие локоны, большие глаза и полный нос веснушек. А еще мама всегда одевает меня в платьица девчачьих нежных цветов, их еще называют «постельными» – я думаю, это потому что в розовом или персиковом выглядишь как кукла среди мягких игрушек, которую вот-вот уложат спать.
   Наверное, я хотела быть мальчиком из-за Левы. Лева – мой старший брат, и он очень умный. Я не скажу, что он прочел все книги на свете, но уж точно прочел все книги, которые читала я, – и, конечно, раньше меня.
   До этого года Лева каждое утро отводил меня в школу. По дороге он рассказывал книжки, которые недавно прочел, а чтобы не скучать, иногда смешивал вместе две или три. Я думаю, это страшно здорово – потому что теперь, когда я подросла и сама их читаю, мне гораздо интересней: я никогда не знаю, что будет дальше, у меня в голове все книжки перемешались.
   Я хотела быть мальчиком, потому что считала, что мальчики умные. Мама и папа до сих пор так говорят: Лева у нас умный, а Шурка – красивая.
   Я слушала и думала: зачем мне быть красивой? Красивой быть совсем не интересно. Лучше быть умной. Вовсе не потому, что умные получают пятерки, – я тоже всегда получала пятерки, – а потому что умному не бывает скучно. Если ты умный, всегда можешь думать какую-нибудь мысль, даже если ты дома один и тебе немножко страшно. А если ты красивая – что ты будешь делать? Любоваться на себя в зеркало? Тоже мне, радость!
   Я сказала, что Лева умный, потому что прочитал много книжек, но, конечно, не только поэтому. Одних книжек недостаточно, чтобы быть умным. Например, папа объяснил однажды, что умный отличается от дурака тем, что знает, когда нужно промолчать.
   И хотя говорят, что Лева умный, вот с этим у него не очень: он страшный болтун.
   Наверно, очень трудно быть одновременно умным и болтуном, но у Левы получается. У него вообще все получается.
   А сейчас я должна сознаться: я вам соврала, когда сказала, что у меня всегда пятерки. Бывали и четверки, и даже тройки. В третьем классе я однажды схлопотала «пару»! Правда, это была ненастоящая двойка, я тетрадку дома забыла, вот и всё, но я думаю, лучше все-таки сказать как есть, а не врать.
   Я знаю, если человек врет, это рано или поздно становится всем известно, и ему от этого делается очень стыдно. А я не люблю, когда мне стыдно, – потому что я от стыда краснею. Вы видели, как краснеют рыжие девочки? Если да, вы поймете, почему я не хочу врать.
   Кстати, рыжие мальчики краснеют точно так же – и поэтому Лева никогда не может мне соврать, даже если очень хочет.
   Вот сегодня я спросила: как поживает Марина Петрова? – а он ответил: «Нормально поживает!» – и сразу покраснел.
   Марина – это Левина одноклассница. Они с первого класса в одну школу ходили, а в этом году Лева поступил в лучшую на свете математическую школу, и теперь они с Мариной совсем не видятся.
   Мне Марина очень нравится. Во-первых, она красивая – хотя про нее никто никогда этого не говорит. Я думаю, это очень здоровско – быть такой красивой, чтобы об этом даже не хотелось говорить. Во-вторых, она настоящий друг, а я думаю, что быть настоящим другом еще важнее, чем быть умным. Потому что если ты настоящий друг, то когда тебе станет скучно, всегда можешь позвать своих друзей, и они к тебе придут.
   Во втором классе меня побили старшие мальчишки из «пятнашки», то есть из пятнадцатой школы-интерната. Я домой возвращалась, а они на меня напали. Лева попытался заступиться, но они и его побили: я думаю, потому что их было много, а он один.
   И когда Марина об этом узнала, она заманила их в ловушку, и вон там-то им и надавали!
   Это длинная история, я ее расскажу как-нибудь в другой раз. А вспомнила я об этом, когда сказала, что Марина – настоящий друг.
   Я бы хотела с ней дружить, но, наверное, я для нее слишком маленькая, на целых пять лет младше.
   Но все равно: пусть я и не могу дружить с Мариной, она мне очень нравится.
   Только из-за Марины я согласилась и дальше быть девочкой – вот как она мне нравится!
   Я думаю, она и Леве нравится. Поэтому он и покраснел, когда я про нее спросила. Я об этом не стала ему говорить, я ведь стараюсь быть умной и слежу, когда нужно промолчать.
   Я уже сказала, что когда мама с папой говорили Лева у нас умный, а Шурка – красивая, я переживала и хотела стать умной. А сейчас подумала: может, все эти годы Лева, наоборот, хотел быть красивым?
   Мне кажется, это очень умная мысль, и здорово, что она пришла мне в голову. А еще я подумала, что эту мысль Леве тоже не надо говорить, так что теперь у меня целых две мысли, которых я не скажу моему старшему брату.
   Наверное, это значит, что я становлюсь все умней и умней.
   А потом я подумала: вдруг мы с Левой оба станем такие умные, что вообще не будем разговаривать?
   Я так испугалась, что тут же сказала Леве: я думаю, ты в Марину влюбился! – а потом побежала прятаться в ванной, потому что это единственная комната в доме, которая запирается.
   Конечно, Лева рванул за мной, но не догнал: я ведь не только умная и красивая, но еще и очень быстрая!

Часть вторая. ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО

1.

   Инструктаж был кратким – ему ведь сразу сказали: «Мы и так потеряли слишком много времени». И вот кругом тьма, липкая, скользкая тьма, словно движешься по какому-то черному тоннелю. Впрочем, ничего не видно, и, может, это вовсе не тоннель, а, скажем, огромный зал, и тебя несет, как сухой лист ветром.
   Вот только никакого ветра нет – Гоша сам не знает, что за сила тащит его в темноте. Наверное, то же чувствовал Майк, когда мы его вызывали, думает он.
   Скорость все выше, аж дух захватывает, Гоша понимает, что это никакой не тоннель, кругом бесконечная пустота, и он туда проваливается, и она проглатывает его.
   Вот он какой, Переход. Теперь ясно, почему мертвые ничего не помнят о жизни, – пустота растворяет их и собирает заново уже по ту сторону Границы.
   Но Гоша еще не уходит, нет – он только переходит в Заграничье, он не должен ничего забыть, он все запомнит. У него задание, он должен справиться.
   И Гоша начинает вспоминать – с самого начала разговора, с того момента, когда услышал «мы отправим тебя в Заграничье» – услышал и даже не поверил своим ушам.
   Ух ты! В Заграничье! Прямо сегодня! Как ученого шамана, как настоящего живого разведчика из кино!
   – Ты должен найти Майка Алурина, – сказал ему Юрий Устинович. – Ты ведь с ним знаком?
   Гоша неуверенно кивнул. Может, это ловушка? Откуда они знают о Майке? Неужели Марина рассказала своему дяде? Или кто-то из ребят проболтался?
   – Не переживай, мы тебе скажем, где его найти, – улыбнулся Юрий Устинович. – Это совсем простое задание.
   – А дальше?
   – Дальше ты найдешь его и уговоришь работать на нас. Завербуешь.
   – Ух ты! – не удержался Гоша. – Как в кино!
   – Да, – кивнул Юрий Устинович, – как в кино.
   Аннабель, сообразил Гоша, вот кто мог расколоться! Про нее-то мы совсем забыли, а ведь она была с нами в том доме – видела Майка, видела, как погиб Ард Алурин. Конечно, она-то все и рассказала!
   – Мы и так потеряли слишком много времени, – повторил Юрий Устинович. – Отправишься прямо сейчас.
   В первую минуту, когда темная воронка засосала его, Гоша испугался, что все забудет. Но теперь он знает: он ничего не забыл, он справится – и тут тьма его выплевывает, и Гоша видит, что стоит во дворе, мощенном каменными плитами.
   На нем форма для занятий об-гру, над невысокими стенами восходит солнце. Со двора ведет одна-единственная дверь, и Гоша направляется к ней. Как в кино, думает он, и тут же дверь распахивается, и навстречу выбегает невысокий паренек, в черной спортивной форме. Подпрыгнув, пытается ударить ногой, но Гоша отбивает удар, а потом с криком хэ! проводит контратаку. Гошина ладонь врезается в горло противника, парень падает, и Гоша проходит в раскрытые двери, понимая: во дворе задерживаться не надо.
   Внутри, в коридоре – еще один противник: невысокая черноволосая девочка, похожая на Аннабель. Ее удары не так-то просто блокировать, Гоша даже отступает на шаг, но потом все-таки успевает провести удар с разворотом – девочка со стоном сползает по стене, Гоша бежит дальше.
   Как в кино, думает он, даже не удивляясь, что противники падают после первого же удара. Единственное, что он понял за полчаса инструктажа, – при переходе у каждого свои испытания, тут главное не бояться и двигаться вперед. Значит, ему достались испытания в жанре фильма об-гру, так что теперь он должен бежать по коридору и сражаться с врагами, которые выскакивают из всех дверей.
   Так и есть: еще один, на этот раз вооруженный. Раскручивает над головой сверкающий шар на цепочке. Гоша подныривает, металлический шип едва задевает затылок, удар левой, потом – правой, и еще раз! Шар с грохотом катится по коридору, неприятель хватается за грудь, кровь изо рта – прямо Гоше в лицо. Оттолкнуть падающее тело, бежать дальше.
   Вскоре он перестает считать врагов – вооруженные и безоружные, мальчики и девочки, в одиночку и парами, визжащие и безмолвные, один за другим, удар за ударом, рука, нога, прыжок, разворот… Перед тем, как упасть, они стонут или кричат, кровь идет горлом, глаза закатываются под веки, руки беспомощно молотят воздух. Гоша запоминает лица – искаженные ужасом, болью, страданием, – перепрыгивает через корчащиеся тела и едва успевает принять боевую стойку при появлении следующего противника.
   И вдруг Гоша узнает нападавшего. Он же свалил его два поворота назад! Даже кровь не высохла в уголке рта! Неприятель с криком бросается на Гошу, снова пытается провести знакомый удар, Гоша привычно контратакует – на этот раз его контратака отбита. Гоша отклоняется в сторону, рука проносится перед его лицом, и, перехватив кисть, Гоша бросает врага через голову. Он слышит, как с хрустом ломается позвоночник, но не оборачиваясь бежит дальше – и после еще десяти поединков снова встречает того же противника: запекшаяся кровь на лице, неестественно искривленная шея, яростная ненависть в глазах…
   С каждым разом воскресшие противники становятся все искусней: Гоша уже не может применять свои коронные удары, каждая новая победа дается все трудней. Гоша уже бежит не так быстро, но и враги слабеют с каждым разом. Поломанные шеи, вывернутые руки, перебитые кости… их увечья никуда не исчезают. Теперь Гоша целится в глаза, старается поломать руку, перешибить позвоночник, нанести падающему противнику еще один удар – пусть, когда они снова встретятся, тот будет послабее.
   Тела врагов становятся все хрупче. Девочка, похожая на Аннабель, падая, цепляется за отворот Гошиной формы, повисает на нем – и ее пальцы отламываются, так и остаются висеть, вцепившись в пропитанный кровью хлопок. Вот откуда, небось, появляются тинги, думает Гоша, сбрасывая пальцы на пол. С омерзением наступает, и они хрустят под ногой, как раздавленные жуки.
   За очередным поворотом – пустой коридор. Никого.
   Вот все и закончилось, думает Гоша, вытирая кровь с лица. Я всех победил. Будь это кино, сейчас бы вышел главный злодей.
   На секунду Гоше представляется Орлок Алурин – и он вздрагивает.
   Но нет, коридор пуст. Гоша делает первый шаг – и сильнейшая боль пронзает горло, словно невидимая рука нанесла удар из пустоты. Следом – резь в животе, хруст ребер, соленый вкус собственной крови во рту. Гоша падает на колени, коридор кружится перед глазами, тело словно разваливается на части, но все равно – из последних сил он тащится вперед. Тошнит, боль вспыхивает блуждающими огнями – голова, горло, рука, нога, живот, глаза… Гоша почти ничего не видит, воздух будто превратился в густую плотную тьму и сдирает кожу при любом движении. Голова тяжелеет, словно налитая расплавленным металлом, нет сил ее удерживать – и Гоша слышит, как с хрустом ломается позвоночник. Он уже не стоит на коленях – в ногах такая боль, будто все кости раздробили молотом, а потом кое-как, по живому свинтили болтами, – теперь он ползет по бесконечному каменному полу. Гоше кажется, будто коридор – это и есть боль, и он тащит свое сознание сквозь эту боль, словно искалеченное тело по коридору.
   Я – только сознание, говорит себе Гоша. У меня на самом деле нет тела: я бы не мог двигаться с поломанным позвоночником.
   Но если тела нет, что же так болит, как будто тебя заживо пропустили через мясорубку? Руки изогнуты, как лапки насекомого (в каждом сгибе торчит обломок кости), поломанные ребра проткнули легкие (каждый вдох – вспышка боли в груди, каждый выдох – кровавый пузырь на губах) – и Гоша понимает, что сейчас ему возвращаются все удары, что он нанес в бесконечных коридорах. Он уже ничего не видит, только ползет сквозь невыносимую боль, пока пальцы не откалываются от кисти и невидимая нога не впечатывает их в пол. Они хрустят, как раздавленные жуки, – Гоша судорожно дергается, задыхается от крика… и темная воронка втягивает его в спасительную безбрежную тьму.

2.

   – Знаете ли вы, ребята, – говорит Саша Бульчин, – что вот эти игровые аппараты могут служить простейшей моделью системы с обратной связью?
   Лева и еще несколько мальчиков стоят в фойе кинотеатра, а Саша Бульчин показывает на выстроившиеся рядком вдоль стенки автоматы «Морской бой». В начальной школе, приходя на утренние детские сеансы, Лева первым делом бежал к этим автоматам, чтобы поскорее вжаться в черную резиновую маску, которая плотно обхватывала разгоряченное лицо. Там, на небольшом экране, вдоль линии горизонта, что разделяла рисованные море и небо, проплывали черные силуэты мертвых кораблей. Нажмешь на гашетку – и красный огонек, пульсируя, поднимается к поверхности: подводная лодка выпускает торпеду. Когда торпеда попадала в цель, горизонт озарялся вспышкой, громом раскатывался по фойе победный бабах взрыва, черные силуэты разворачивались и отправлялись в обратный путь.
   В запасе было десять торпед – и если ни один выстрел не пропадал впустую, автомат включал призовую игру: еще несколько залпов.
   К четвертому классу Лева понял, что не надо дергаться, пытаясь нагнать корабль: наоборот, надо выбрать место и ждать, пока плывущая мишень подойдет на нужное расстояние к тонким линиям прицельной сетки. На первом выстреле надо определить траекторию запуска – и, если удавалось сходу подбить мертвый корабль, десять из десяти Леве были гарантированы. К шестому классу он достиг совершенства и потерял к игре интерес – как к сложной задаче, которую в конце концов удалось решить. С задачами всегда так – потом и не вспомнишь, чему так радовался, когда нашел верный ход. Теперь-то все очевидно с первого взгляда!
   Лева считал, что знает про «Морской бой» все, – и тут Саша Бульчин, студент матмеха, ведущий семинара и киноклуба, Левин любимец, огорошил его словами про «модель системы с обратной связью».
   – Посмотрите сами, – продолжает Бульчин. – Игрок нажимает кнопку, красный огонек бежит по экрану и почти одновременно благодаря испускаемым фотонам сигнал о движении торпеды поступает в мозг игрока. В мозгу происходит обработка информации, и, в зависимости от того, поражена цель или нет, наш игрок выбирает ту же стратегию или ее меняет. Через нервную систему мозг посылает сигнал руке, палец нажимает кнопку, и все начинается сначала.
   – Пока торпеды не закончатся, – говорит Сережа Вольфин: он обожает всех поправлять, вот и выступает не по делу, а Лева, переждав волну смешков, задает серьезный, интересный вопрос:
   – А почему мы говорим именно про игровой автомат? Можно то же самое сказать про что угодно – хоть про игру в теннис.
   – Хороший вопрос, – улыбается Саша Бульчин, – но я еще не закончил. Конечно, можно и про теннис. В чем же разница? В том, что внутри игрового аппарата только электромагнитные импульсы – как и в луче света, и в нервных волокнах, по которым проходит сигнал от мозга к руке. Теперь представим, что мы напрямую подключили нашу нервную систему к игровому аппарату или даже прямиком к компутеру, – и он посылает нам электронные сигналы прямо в мозг. Что получится?
   – Кино? – говорит незнакомый мальчик из «Б» класса.
   – Не совсем. Кино, но с обратной связью – мы ведь тоже можем из нашего мозга посылать сигналы в мир этой игры. Запускать торпеды или, скажем, ехать на машине. Если взять супермощный компутер, можно создать мир, неотличимый от настоящего, где игрок будет проживать свою жизнь как в реальном мире.
   – Скорее, как во сне, – говорит Вольфин.
   – Да, как во сне, – соглашается Бульчин, – в рукотворном электронном сне.
   Звенит звонок, открываются двери зала. Сегодня они пришли сюда за совсем другими рукотворными снами – Саша Бульчин проводит первое в этом году заседание школьного киноклуба, позвав всех в районный кинотеатр, где по заявкам университетских любителей кино показывают «Сулако снова в седле». Это старый фильм, поэтому в зале не только студенты и ребята из школьных киноклубов, но и профессора, пришедшие вспомнить молодость.
   Перед началом выступает седой мужчина с обвисшими усами – точь-в-точь как у Павла Васильевича, ушедшего на пенсию в прошлом году.
   – Новаторство картины, – говорит лектор, – заключается в том, что женщина, в отличие от большинства мертвых фильмов, показана активным действующим лицом, а не этаким призом, за который сражаются герои-мужчины.
   Лева незаметно затыкает уши пальцами – еще немного, и начнут пересказывать сюжет: смотреть будет неинтересно.
   Лектор, к счастью, говорит совсем недолго – и вот гаснет свет, по экрану ползут титры, а потом по выжженной степи едет одинокий фургон, окруженный всадниками…
   Это очень старое кино, еще черно-белое – наверняка из тех фильмов, которые живые захватили во время войны. Левины родители рассказывали, как школьниками сбегали с уроков, чтобы еще раз увидеть самые любимые. Точь-в-точь как мы с Гошей в прошлом году, вспоминает Лева.
   Эх, вот бы Гоша был здесь! Лева даже позвонил накануне, но Гоши опять не было, а дядя Саша не сказал, когда придет. Что-то с Гошей не то, думает Лева, но вскоре уже забывает обо всем, кроме одинокого фургона с семьей колонистов – и бескрайней пустыни вокруг.
   Проводника зовут Сулако – точнее, проводницу, потому что проводник – девушка, как и обещал лектор. Она хорошо знает местность и ведет колонистов безопасной дорогой, но отец семейства, направив на нее ружье, требует вести фургон в горы Вейланда, где он знает богатую золотую жилу. Сулако говорит, что однажды уже была в этих горах и едва не погибла – и если они туда отправятся, она не уверена, что хоть кто-нибудь вернется живым. Мужчины смеются, говорят, что многое повидали, и там, где смогла выжить женщина, они уж тем более останутся невредимыми.
   Тут Лева понимает, что до конца фильма не доживет ни один.
   Так и есть: в горах отряд атакует армия зомби, самый хвастливый из колонистов гибнет первым. Лева сидит, вцепившись в ручки кресла, – зомби почти как настоящие, не хватает только запаха.
   А может, они и есть настоящие? Разве трудно в Заграничье найти зомби?
   Впрочем, нет: они же становятся зомби только по нашу сторону Границы, а там, у себя, выглядят как нормальные люди.
   Постой-постой, думает Лева, откуда тогда вообще в этом фильме зомби, если в Заграничье их нет? Надо будет спросить Сашу Бульчина, может, он знает.
   Атака следует за атакой, отряд колонистов гибнет почти весь. В последней битве Сулако пробивается к фургону, окруженному зомби, чтобы спасти единственного выжившего – спрятавшуюся в сундуке девочку Бекки, похожую на маленькую Шурку.
   Леве, впрочем, все маленькие девочки похожи на маленькую Шурку – ну, это и нормально, все-таки из всех девочек он с ней больше всего провел времени.
   Больше всего? А с Мариной? Все-таки дружат со второго класса.
   Нет, Марина никогда не походила на маленькую девочку. Она была как… как Сулако. Даже до того, как они сражались с настоящими, не киношными зомби, Лева догадывался: Марина – настоящий командир, из тех, кто может провести отряд колонистов через пустыню. Потом, после Белого моря, Лева окончательно уверился: Марина не девочка и не девушка, а что-то вроде супергероя из мертвых комиксов.
   Ну, или вроде отважной проводницы Сулако, которая в финале уезжает в черно-белый закат, прижав к груди маленькую Шурку.
   Зажигается свет, зрители выходят из зала, а Лева думает: «Как глупо, что Ника с ней поругалась. Надо, пожалуй, их помирить, пока обе не исчезли неведомо куда, как Гоша».
   Вечером из дома Лева позвонит Нике, но раньше, чем он заговорит о Марине, Ника спросит:
   – Ты не знаешь, что случилось с Гошей? Уже неделю не могу до него дозвониться. Мне кажется, его родители что-то скрывают.
   – Да, – ответит Лева, – я тоже давным-давно его не видел. Думал, ты знаешь.
   Конечно, они не знают. Даже не догадываются.

3.

   На фотографии у Ильи длинные волосы, как у девушки, заплетенные в полсотни тонких кос.
   – Проба к новому фильму, – поясняет он. – На главную роль. Это такая история о борьбе гирельеров Банамы за свободу. Снимать будем на Юге, в Олимпийске.
   – Банама – это где? – морщится Марина.
   – Одна из мертвых областей, – объясняет Илья, – там все время идет борьба партизан-гирельеров против жестокой хунты. Мы, живые, конечно, поддерживаем их, как можем…
   – Я одного не понимаю, – говорит Марина. – Если у мертвых остановилось время, какой смысл там за что-то бороться? Там же ничего не меняется!
   – В этом-то и суть: они же мертвые! Борются-борются, а все без толку. – Илья довольно улыбается. – Знаешь, как мертвый сериал, где в каждой серии герой убивает множество врагов, а враги все не кончаются и не кончаются… зато смотреть интересно.
   – Ну, не знаю, – пожимает плечами Марина.
   – Это все не важно, – объясняет Илья, – сюжет – не главное в кино. Главное – игра актеров. Потому что вся жизнь актера посвящена творчеству. Каждый миг, каждая эмоция, каждое движение – все это нужно запоминать, потому что когда-нибудь оно тебе пригодится. Вот, скажем, актер встречается с красивой девушкой, и пускай он даже немного в нее влюблен, – для него главное: все запомнить, а потом, играя любовную сцену, суметь еще раз пережить свою эмоцию. Вот это и есть секрет настоящего живого кино, которым не владеют мертвые. Технологии у них, конечно, более продвинутые, но в их фильмах не найдешь по-настоящему сильного, живого чувства.
   – Это конечно, – осторожно соглашается Марина, – но ведь есть прекрасные мертвые фильмы, очень трогательные и красивые… тот же «Аллукорд».
   – «Аллукорд» – исключение, – возражает Илья, – к тому же это все равно фильм, навеянный воспоминаниями о жизни среди живых, по нашу сторону Границы.
   Он кладет окурок мертвой сигареты в хрустальную пепельницу на круглом столике. Илья и Марине предлагал, но она отказалась: она не курит, не то, что другие девочки в классе. Сама не курит, но голубоватый дым мертвой сигареты ей нравится – тонкой струйкой поднимается к потолку гостиничного номера. Красиво.
   Почти как в кино.
   Илья меняет кассету в мертвом магнитофоне.
   – Италийцы, – говорит он, – самые свежие записи.
   У мертвых певцов, которых любит Илья, нежные, почти девичьи голоса. На этот раз они поют дуэтом.
   – Песня про счастье, – говорит Илья, – мне перевели. Типа «счастье – это когда мы вдвоем и я держу тебя за руку».
   Словно иллюстрируя свои слова, он накрывает Маринину руку ладонью. Типа: вот что такое счастье, смотри! Марина руки не отдергивает, но вдруг ловит себя на мысли, что ей хотелось бы оказаться где-нибудь далеко отсюда… лучше всего – с кем-нибудь из друзей, с Левой, с Гошей, пусть даже с Никой.
   Хотя на Нику Марина до сих пор обижена. Нет, в самом деле, что за глупости она наговорила?
   Уже третий раз Марина встречается с Ильей, и ей стыдно признаться: с каждый разом все скучнее. Она привычно думает: «Вот расскажу девочкам в классе!» – но не рассказывает. Что тут рассказать? Знаете, девочки, а Илья из «Запаса прочности» такой же дурак, как все мальчишки? И говорит, вы не поверите, только о себе и фильмах, где снимался.
   Чему тут удивляться? Во всех книжках актеры так и описаны.
   – Хорошая песня, – говорит Марина, – дашь переписать?
   – Конечно, – говорит Илья. – Мне из Учреждения регулярно приносят свежие записи, так что – всегда пожалуйста. Все новое и лучшее, только для вас.
   – Никогда не понимала, – говорит Марина, – откуда все эти записи в Учреждении? И, главное, зачем они им?
   – Ну, официальная версия – мы должны знать своего врага, – говорит Илья. – Но на самом деле это же сотрудничество. Учреждение просто контролирует всю торговлю с Заграничьем.
   – Да, я знаю, – кивает Марина. – Кстати, на что мы покупаем все эти мертвые вещи?
   – На деньги, – говорит Илья.
   – Зачем им наши деньги? – пожимает плечами Марина. – Вот до Проведения Границ приносили жертвы, это понятно. А теперь?
   – Да какая разница? – говорит Илья. – Спроси Николая Михайловича, если тебе так интересно. А сейчас давай лучше потанцуем.
   Илья за руку тянет Марину из кресла. На самом деле, Марине не нравится танцевать с Ильей: в прошлый раз, когда они танцевали в гостиничном ресторане, он так прижимал ее к себе, что было трудно дышать. Марина хотела было его оттолкнуть, но не стала: вдруг еще подумает, что она неотесанная дуреха?
   Обнявшись, они переминаются с ноги на ногу под сладкоголосую италийскую песню.
   – Ты такая необычная девушка, – шепчет Илья на ухо Марине.
   Марина пожимает плечами. Она знает, что необычная, но почему-то неприятно слышать об этом от Ильи. Что он знает о ней? Только какие книжки читала да какую музыку любит. А вот ее друзья – они знают настоящую Марину, человека, на которого можно положиться, друга, готового, если надо, отвечать за всех.
   Если надо? спрашивает себя Марина. Может быть, сейчас – надо? Учреждение ищет убийцу Орлока, Гоша куда-то пропал, Ника слетела с катушек – куда уж хуже? А что делает Марина? Обижается на Нику и танцует со звездой фильма «Запас прочности». Тоже мне, командир и лидер.
   А это еще что такое? Влажное прикосновение к шее, один раз, потом еще… Марина отстраняется, и тут Илья тычется поцелуем в губы.
   Марина целовалась всего однажды – с Майком Алурином, в комнате, осажденной зомби, – но сейчас поцелуй мертвого мальчика кажется куда живее влажных причмокиваний Ильи.
   – Не надо, – говорит она и отталкивает Илью.
   – Марина… – говорит Илья, заглядывая в ее голубые глаза.
   Наверно, есть девушки, на которых этот взгляд сквозь длинные ресницы действует гипнотически. Но сегодня Илье не повезло – Марина только хихикает. От неожиданности Илья разжимает объятия, и Марина тут же плюхается в кресло.
   – Ой, слушай, – говорит она как ни в чем не бывало, – давно хотела тебя спросить. Ты же двоюродный брат Гоши Ламбаева, моего одноклассника?
   – Ну да, – говорит раздосадованный Илья, – я его всему и научил. Был для него, так сказать, настоящим героем, образцом для подражания.
   – А ты не знаешь, что с ним сейчас?
   – Понятия не имею, – пожимает плечами Илья. – Мы не очень общаемся, он для меня слишком маленький.
   А я, значит, в самый раз, зло думает Марина и отвечает:
   – По-моему, он отличный. Кстати, гораздо умнее тебя.
   Лицо у Ильи становится такое изумленное, что Марина думает: хорошо бы ему запомнить этот момент. Пригодится, если будет играть человека, из-под которого вышибли стул.

4.

   Странно ходить вдоль знакомого забора снаружи, а не внутри. Сколько раз за восемь лет в «пятнашке» Вадик выглядывал за ограду, поджидая учеников соседней школы. Сначала они с мальчишками просто дразнились, потом стали кидаться огрызками и бумажными «бомбочками» с водой (или чем похуже), а как повзрослели – кричали гадости вслед девчонкам.
   Веселое было время!
   Теперь одноклассники разбрелись: кто по училищам, а кто покрепче – подались в спортсмены, зря, что ли, «пятнашка» официально считалась спортивной школой. Вот бы они посмеялись над Вадиком, если б увидели его!
   Вадик ходит вдоль забора и ждет Леву Столповского. Надо поговорить.
   Две недели назад Гошка пришел и оставил сверток. Сказал, если не вернется через десять дней, пусть Вадик отдаст ребятам – лучше всего Нике, но можно Марине или Леве. Пусть, мол, у тебя полежит, ты сам не трогай. Вадик, конечно, спросил: ты куда собрался? – но Гошка не ответил, наплел что-то про дела, про возможный отъезд, даже упомянул Учреждение… пойду, мол, и скажу, что это я… короче, Вадик ничего не понял, еще подумал, что Гошка, как всегда, понтуется (какие у него могут быть дела с Учреждением?), а сам, небось, через два дня прибежит как ни в чем не бывало. Вадик даже сверток не стал распаковывать – вернется Гошка, увидит, что всё раскурочено, будет злиться и обзываться гопником.
   Вадик вообще-то любопытный. Уж сколько Димка его ни учил – ничего не помогало. Еще совсем мальчишкой Вадик то и дело лез брату то в портфель, то в стол: что, мол, там такое спрятано? Может, мертвые журналы с картинками или жвачка? Димка его, знамо дело, колотил – но Вадик был привычный. С таким братаном иначе никак: получил в глаз – ну, и дальше пошел, только носом хлюпнул. Хуже было, когда Димка разозлился и спустил в унитаз коллекцию Вадиковых фантиков – вот их было жалко, Вадик всю ночь проревел, а Димка, сволочь, из своей кровати еще подзуживал.
   Теперь уже не вспомнить, отчего Димка так разъярился, а вот фантики до сих пор перед глазами стоят – и с Мышью Маусом, и с Дональдом Дуком.
   Вадик еще мечтал тогда: вырастет – за все сквитается. Но Димка, конечно, тоже рос, вот и приходилось отыгрываться на всяких чистюлях из двадцать девятой да на слабаках из класса, которые сдачи не могли дать, типа Ники.
   Чего-то Вадику совсем не хочется снова с ней встречаться. Что ей сказать? Привет, Ника-Кика, вот, держи, Гоша просил передать? Она ведь наверняка до сих пор злится – Вадик бы уж точно не простил ни облитого клеем стула, ни портфеля, утопленного в туалете.
   Значит, оставались Марина и Лева. Марина вроде переехала куда-то в новостройку, выходит, надо ловить Леву. В какой из пятиэтажек он живет, Вадик точно не знает, но в школу-то все равно идет мимо «пятнашки», как всегда. Тут-то он его и встретит.
   С Левой они, конечно, тоже дрались, но там, по ходу, все было честно. Один на один, как положено. Правда, кто-то из пацанов Леве подножку подставил, ну, так это смотреть надо, куда отступаешь. В конце концов, Лева должен спасибо сказать – Вадик его учил драться по-настоящему, вот что! Как когда-то Димка – его самого. Жизнь ведь такая штука: не побьют – ничему не научишься.
   Гошка этого, кажется, до сих пор не понимает. Спросил как-то: ты чего нас цеплял-то? – ну, Вадик только буркнул что-то в ответ. Чего ему объяснять? Слабаки для того и есть, чтоб цеплять их: от этого они перестают быть слабаками и становятся нормальными пацанами.
   Димка Вадика никогда не жалел – вот Вадик и вырос нормальным, не хлюпиком.
   Сверток он, конечно, развернул. Тут бей не бей, любопытство такая штука, не пересилишь. Тем более – дело того стоило. Внутри-то – ого-го! – не ерунда какая – два пистолета. Сразу видно – настоящие, хотя Вадик таких даже в кино не видел. Тяжелые, с удобной рукояткой, тугим спуском. Жалко – без патронов.
   Интересно, где Гошка такие достал? Может, откопал? Говорят, если рыть там, где в войну сражались, много чего найти можно. Некоторые так и делают – но их, конечно, ловят. Оружие – это тебе не мертвые журналы, с этим всё строго.
   А с другой стороны – если выкопать чего и продать, то и бабки совсем другие. Вот Гошкины пистолеты – хрен их знает, сколько вообще стоят. Интересно, Димке показать и спросить… не, нельзя. Пистолеты отберет, да еще и по шее даст, если возмущаться.
   А может, самому продать? Найти покупателя – и опа!
   Не, не выйдет. Вадик обещал все сохранить, а если что – отдать Гошкиным друзьям. А с другой стороны – вдруг Гошка никогда не вернется? Кто его знает, куда он подевался? Не вернется – значит, не спросит, вот и все дела.
   Ну нет, думает Вадик, так нельзя. Гошка бы свое слово держал, Вадика бы не предал – Вадик сам не знает, почему он в этом так уверен, почему твердо знает: Гошка – настоящий друг, таких у Вадика раньше вообще не было. А когда тебе поперло, что у тебя такой друг, ты и сам должен не сплоховать.
   Вот ведь повезло этим, Марине с Левой! Они-то с Гошкой с первого класса. А у Вадика одноклассники кто? Шушера всякая мелкая, подхалимы да слабаки. Толком ни одного друга.
   Выходит, Вадик завидует Леве? Вот бы он посмеялся, если б ему сказали хотя бы год назад! Рыжий очкарик, драться не умеет, чистюля, слабак и хлюпик – а теперь Вадик ходит вдоль забора, ждет его, чтоб отдать пистолеты, которые, может, стоят столько, сколько предки за год не заработают, – и завидует ему!
   А Левы все нет и нет, Вадик уже думает, что не судьба, выходит, сегодня, может, и к лучшему, типа будет время еще разок прикинуть, отдавать эти пистолеты или ну его, – как вдруг на дорожке появляется девочка. Точно, как же он забыл, Левина сестра! Вот кто ему нужен.
   – Эй ты, стой, – командует Вадик.
   Шурка испуганно замирает. Она-то хорошо помнит, как во втором классе пятнашки выкинули сменку из мешка и набили его грязными листьями – с этого и началась великая война, финалом которой стала битва в гаражах и решительная победа Марины и ее друзей.
   – Ты Левина сестра, правильно? – говорит Вадик.
   Шурка кивает.
   – А братан твой где?
   – В школе, – отвечает Шурка.
   – В какой, блин, школе? – злится Вадик.
   – В математической, – говорит Шурка с гордостью, – он теперь там учится.
   – Вот ведь блин, – говорит Вадик. – Ну, ты скажи ему, пусть мне позвонит. У меня для него одна вещь есть, от Гошки.
   – А куда звонить?
   – Куда-куда! На работу! – ухает Вадик. – Домой, куда ж еще! Бери ручку, записывай телефон, а то забудешь, коза бессмысленная.
   – Сам козел, – неуверенно отвечает Шурка.
   В другой раз Вадик, конечно, ей бы врезал – но этак Лева только разозлится, и ничего толком не выйдет. На секунду мелькнуло в голове: и пистолеты мне останутся, но Вадик делает вид, что не расслышал «козла» и диктует свой телефон.
   Шурка вприпрыжку бежит к школе, Вадик смотрит ей вслед. Довольна, небось, что так легко отделалась, дурында.
   Ну, и он, Вадик, тоже молодец – если Гошка вернется, будет знать, кто ему настоящий друг.
   Что значит: если вернется? спрашивает себя Вадик. Разве он может не вернуться? – и впервые за эти две недели Вадик вдруг понимает: пацан, у которого дома лежат такие пистолеты, вполне мог отправиться туда, откуда не возвращаются.
   Но все равно: Вадик будет настоящим другом, даже если Гоша и не вернется.

5.

   В мертвом городе у улиц нет названий – только номера. Гоша стоит на углу Седьмой и Сорок Третьей, вокруг море огней. Неоновые рекламы вспыхивают словами на мертвом языке – и хотя после Перехода Гоша стал лучше понимать инглский, половина слов по-прежнему незнакома. Наверное, это названия брендов, говорит себе Гоша. Во всяком случае «Крока-кола» – точно название мертвой зеленой газировки, ребята говорили – что-то вроде нашего «Буйкала», только вкусней.
   По улице – непрерывный поток мертвых машин, по тротуарам ходят мертвые. Кое-кто здесь недавно – то и дело задирают голову, смотрят на уходящие в темное небо стеклянные громады высотных зданий.
   Разумеется, все одеты в мертвые вещи. Гоша, впрочем, тоже в мертвых джинсах и майке. В темной витрине ловит взглядом свое отражение – не отличить от прохожих. Хорошая маскировка.
   Поперек витрины – надпись на инглском: «Закрыто в связи с банкротством». Вот еще несколько таких витрин: черные пятна в бесконечном неоновом блеске. Мертвые проходят мимо, не обращая внимания.
   Хотя уже вечер, по-летнему тепло. А у нас идет снег, думает Гоша и представляет Нику, которая в своей красной куртке идет по школьному двору сквозь снегопад. Одинокое красное пятнышко в бесконечной белизне падающего снега.
   Да, Гоша хотел бы сейчас быть с ней рядом. Черт, зачем он выделывался последний месяц? Дурак, да и только!
   Откуда-то из-под ног доносится грохот, дребезжит вентиляционная решетка, далеко внизу проносится поезд – мертвое метро совсем близко от земли, не так, как по нашу сторону Границы.
   Гоша немного растерян и чуть-чуть разочарован. Этот город напоминает мертвое кино – только в кино все ярче, красивей, динамичней… может, в других областях Заграничья иначе? Интересно, если он хорошо выполнит задание – ему удастся туда попасть?
   Гоша улыбается. Он не хочет быть шпионом. И в Учреждение пошел только чтобы защитить Нику. Думал – накажут, а отправили с заданием. Смешное, глупое задание – завербовать Майка Алурина. Что его вербовать – он и так всегда был за наших. И кому он нужен, завербованный? Не ученый, не военный – всего-навсего мальчик, сейчас, наверно, даже младше Гоши.
   И к чему такая спешка? Все случилось так быстро – Гоша даже не спросил, что делать после выполнения задания. Все инструкции были о переходе сюда – о возвращении обратно никто не заговаривал. Потом – черная воронка, скользкий тоннель тьмы, бесконечная битва в вымороченном промежуточном мире… ни минуты, чтобы подумать.
   И вот теперь холодок ползет по спине, взбирается по загривку – как будто ледяной ветер подул из подземной решетки морозным дыханием далекой зимы. Гоша знает – любой знает, кто смотрел хотя бы десяток шпионских фильмов: если шпиону не рассказывают, как ему вернуться, значит, его заранее списали. Значит, он должен погибнуть.
   Но как можно погибнуть, если нужно всего-навсего завербовать Майка?
   Гоша стоит на мертвом тротуаре у пустой темной витрины, сердце колотится в груди. Кусочки мозаики складываются, все один к одному: внезапная спешка, легкое задание, билет в один конец… ему соврали. Его отправили в Заграничье для чего-то другого, чего-то опасного и неизвестного, о чем он не должен догадаться.
   Что же делать? Уже поздно задавать вопросы, уже нельзя отказаться.
   А ведь на его месте должна была быть Ника. Выходит, он действительно ее спас, как и хотел. Жалко, она никогда об этом не узнает.
   Интересно, сколько времени прошло у нас? думает Гоша. Если дней десять, Вадик уже должен отдать «Хирошингу» ребятам. Но все равно – вряд ли они догадаются, что случилось.
   А мама с папой? В Учреждении сказали, все им объяснят, – теперь-то понятно, как объяснят: несчастный случай, ваш сын погиб, больше его нет с нами… или еще чего-нибудь наплетут.
   А ему что делать? Один в чуждом мертвом городе, ни единого друга, довериться некому.
   Впрочем, почему – ни единого друга? Гоша улыбается. Ведь Майк где-то здесь. Да, Гоша должен был его завербовать – но теперь он придет к Майку за помощью. Может, вдвоем они придумают, как Гоше вернуться назад.
   Впрочем, постой. Может, Гоша просто слишком много смотрел кино? Может, нет никакой ловушки, и он всего-навсего выполнит простое задание, а потом появятся настоящие опытные разведчики и переведут его назад? Может, надо поверить Юрию Устиновичу? В конце концов, Учреждение охраняет живых, почему Гоша им не доверяет?
   Он вспоминает Нику. Не так-то хорош этот мир, говрила она. Все верно: не так-то хорош, чтобы верить тем, кто его охраняет.
   Тем более, когда они все время врут.
   Ну что же, Юрий Устинович, думали, на дурачка напали? Как бы не так!
   Он подходит к уличной будке с телефоном-автоматом, бросает в щель мертвую монетку и набирает номер, который заучил наизусть в Учреждении.
   Сначала гудки, а потом знакомый голос говорит Алло! Да, совсем мальчишечий голос – и Гоша, стараясь унять стук сердца, говорит по-инглски:
   – Привет, Майк. Это я, Гоша. Давай, что ли, встретимся?

6.

   Марина гладит тускло отсвечивающую рукоятку «Хирошингу-2001».
   Как там Ард Алурин говорил? Легко взять, трудно выпустить?
   Пистолеты лежат на кухонном столе, в чистенькой Марининой кухне – и от них веет угрозой, памятью о фульчи-атаках, нападениях зомби и ромерос. Лева, забрав у Вадика, сразу привез Марине – вдруг дома Шурка найдет?
   Можно подумать, если найдет Маринин папа – будет лучше. Ну, ничего, Марина как-нибудь спрячет, не это сейчас главное. А вот куда исчез Гоша…
   Марина прикусывает прядь волос и тут же выпускает изо рта – она уже не девочка, пора бросать дурацкие привычки. Что там Вадик говорил про Учреждение? Она делает глубокий вдох и тянется к телефонной трубке.
   – Дядя Коля? Это Марина. Мне надо с вами встретиться… по одному важному делу.
   Кажется, сказала с правильной интонацией: по-деловому, по-взрослому.
   – Ну, здравствуй, Марина. – Голос у Юрия Устиновича усталый и добродушный, но вместе с тем – строгий. Юрий Устинович сидит в глубоком черном кресле за огромным полированным столом, за спиной – портрет аскетичного основателя Учреждения, с холодными, безжизненными глазами. На столе – раскрытая папка и несколько телефонных аппаратов. На одном вместо циферблата – изображение звезды в серебряном круге. Марина догадывается – это тот самый прямой телефон, в главную башню. Девчонки в новой школе говорили: такие телефоны бывают только у самых больших начальников.
   Впрочем, что Юрий Устинович – большой начальник, и так понятно: достаточно послушать, как говорит с ним дядя Коля. Словно проштрафившийся первоклашка – с Рыбой.
   Марина так никогда не разговаривала – и сейчас не будет.
   – Здравствуйте, – она старается говорить независимо и решительно. В конце концов, она же пришла сюда не просить, а требовать отчета.
   – Николай Михайлович сказал, что ты хочешь узнать о своем друге… – Юрий Устинович опускает глаза к папке. – … Георгии Ламбаеве?
   Фальшивит, ой, фальшивит! Марина уверена, что ее собеседник отлично помнит Гошины имя и фамилию. Блефует, делает вид, будто это малозначительный, заурядный случай, он, мол, согласился встретиться с Мариной только потому, что дядя Коля попросил. С неохотой Юрий Устинович говорит, что Гоша сам пришел, рассказал, что случилось на Белом Море… Потом вздыхает:
   – Зря вы, ребята, сразу во всем не сознались. Было бы куда лучше. А мы-то гадаем, мучаемся – что там произошло, почему вдруг такие дыры в Границе? Не надо ли принять специальные меры, чтобы это не повторилось… зря, очень зря вы нам ничего не говорили. Мы же общее дело делаем, защищаем Границу, правильно?
   Марина кивает. Ну да, защищаем Границу. В принципе, она ничего не имеет против – она ж не Ника, Марине спокойней, пока есть Граница: навидалась мертвых, на всю жизнь хватит.
   – Вот и Гоша ваш тоже со мной согласился, – продолжает Юрий Устинович. – Признал вину и выразил, так сказать, желание искупить. Попросил дать задание, чтобы, так сказать, загладить…
   Юрий Устинович тяжело вздыхает. Тяжелые руки отражаются в полированной столешнице и там, по ту сторону отражения, кажутся еще тяжелее и темнее. Марина заставляет себя поднять глаза и посмотреть собеседнику в лицо – папа учил: так всегда нужно поступать, если не хочешь, чтобы подумали, будто боишься или не уверена в себе.
   – Мы пошли мальчику навстречу, организовали ему Переход, – продолжает Юрий Устинович, – выдали простое задание, совсем легкое, выполни – и будь доволен, что хорошо поработал… и это, Марина, была наша ошибка. У нас, в Учреждении, тоже случаются ошибки.
   Марина сдерживает улыбку. Самая известная ошибка Учреждения называется «трагедия минус пятого года» – вот бы вытянулось это величественное лицо, скажи она такое.
   – Короче, твой друг провалил задание, – вздыхает Юрий Устинович.
   – А зачем вы его туда посылали? – говорит Марина, подавив звенящее в голосе возмущение. – Необученного мальчишку, который даже школу не закончил? А его родителей вы известили?
   За спиной покашливает дядя Коля. Если он хочет сказать Марине, что с Юрием Устиновичем так не разговаривают, – сколько угодно: Марина таких намеков не понимает.
   Однажды в пятом классе Леве поставили двойку по поведению – он, мол, обливался из брызгалки на перемене. Из брызгалок стреляли, конечно, все – но Лева, как назло, попал в ДэДэ, выходившего из мужского туалета, вот и получил двойку. Лева, конечно, двойку легко бы пережил – но Марина возмутилась и отправилась к директору. У директора как раз была Рыба, но Марину это не остановило, и она убедительно – ей так казалось – объяснила, что правосудие не может быть избирательным: либо надо ставить двойки всему классу, либо исправить Левину двойку, потому что в ДэДэ он попал случайно, она, Марина, может это подтвердить – целился Лева в нее, она как раз пробегала мимо туалета и, в этом смысле, как минимум разделяет ответственность. Рыба тогда тоже пыталась ее остановить, но не удалось – директор посмеялся, двойку исправили, а с Левы взяли слово, что до конца весны он брызгалки в школу носить не будет. Марина хотела было из солидарности тоже ходить без брызгалки, но потом передумала: жаль было лишиться возможности запустить струю за шиворот Оле Ступиной.
   Тогда Марина отстояла Леву – а сейчас, как бы ни покашливал дядя Коля, собирается отстоять Гошу.
   Юрий Устинович, впрочем, на Маринино возмущение не реагирует. Голос у него все такой же ровный и усталый.
   – Мы знаем, что сказать его родителям, – говорит он, – у нас с ними давние отношения. А что мы отправили мальчишку без подготовки – так он прошел у нас полный инструктаж. И к тому же, Гоша не просто школьник, то, что он пережил – все вы пережили, – достается на долю не каждого пограничника. Вам ведь многое пришлось пережить, правда, Марина?
   Марина сдержанно кивает.
   – Фульчи-атака, нападение зомби, смерть учительницы, – перечисляет Юрий Устинович. – Да, целый роман можно написать… так что мы верили в Гошу. Тем более, он убил самого Орлока Алурина.
   Марина хочет сказать: да ничего подобного! —но в последний момент прикусывает язык. Это наверняка ловушка – нет, она вида не подаст, что знает, кто на самом деле убил Орлока. Она снова поднимает глаза – и встречает холодный пристальный взгляд.
   Он понял, что я знаю, думает Марина, и он понял, что это не Гоша.
   Вот ведь дура!
   – Мы были уверены, что он справится с заданием, – как ни в чем не бывало продолжает Юрий Устинович, – но, увы, ошиблись.
   – А какое было задание? – спрашивает Марина.
   – Пустяковое. Он должен был связаться с вашим старым другом Майком Алурином. Установить контакт – и все. Но он не справился, и теперь нам придется его выручать. И тут, ребята, вы должны нам помочь. Вы все-таки хорошо знаете Гошу, понимаете его… я думаю, будет правильно, если вы отправитесь ему на выручку.
   Марина молчит. Это ловушка, думает она. Не знаю – какая, но точно – ловушка. Буду молчать и делать вид, будто внимательно слушаю, вот и все.
   Жалко, нет вазочки с мороженым и ложечки, чтобы лучше держать паузу.
   – Конечно, мы организуем специальный тренинг, чтобы вы хорошо подготовились, – говорит Юрий Устинович. – Ты, Марина, поговори с друзьями. Вижу, ты девочка умная, с пониманием, а друзья у тебя, скажем прямо, разные. Ну, ты пользуешься авторитетом, думаю, сумеешь их убедить. Родителям скажем, что премируем вас туристической поездкой для лучшего изучения мертвых языков, в школе тоже все объясним, так что на этот счет не беспокойся.
   Марина по-прежнему молчит. Юрий Устинович закрывает папку и говорит:
   – И еще, помнится, Николай Михайлович говорил, что ты думаешь насчет нашей Академии. Мне кажется, очень правильное решение – и тут мы, конечно, тоже поддержим и поможем.
   – Спасибо, – отвечает Марина, – я пока только думаю, я еще ничего не решила.
   Когда они возвращаются по длинным коридорам, Марина понимает: дядя Коля чем-то недоволен и встревожен. Все-таки знает его всю жизнь – уж такие вещи должна замечать.
   – Не переживайте, дядя Коль, – говорит она. – Мне кажется, мы поняли друг друга. Ему же нравилось, как я себя вела, можно было у меня за спиной не кашлять.
   – Нормально ты себя вела, нормально, – буркает дядя Коля.
   – Но я все равно не поняла, зачем Гошу послали в Заграничье. Что за дурацкое задание – установить контакт с Майком? С ним же можно контакт и отсюда установить.
   «Скажем, через интердвижок», – хочет сказать она, но вовремя замолкает.
   – Глупости все это, – вдруг говорит дядя Коля, а потом происходит уж совсем невозможное: нагнувшись к Марининому уху, он тихо шепчет: – Не соглашайся. Откажись. Тебе совсем не надо туда отправляться.
   – Почему? – говорит Марина, но дядя Коля уже идет дальше по коридору, и на мгновение Марине даже кажется, что она ослышалась, он ничего не говорил.
   Но нет, Марина ясно слышала, он сказал: откажись.
   Я еще подумаю, говорит себе Марина, отказываться или нет. Но если Гоша в беде – как я его брошу?

7.

   – Они отправили Гошу туда? – повторяет Ника, словно не может поверить. – Одного? Без оружия? Какие все-таки сволочи!
   – Если честно, я ничего наверняка не знаю, – говорит Марина. – Там у меня все время было ощущение, что мне врут.
   Они сидят на заснеженной скамейке в сквере, где столько раз сидели вчетвером. Как всегда зимой скамейка занесена снегом, поэтому они сели на спинку, а ноги поставили в сугроб на сиденье.
   Лева мнет ком снега, будто собирается сделать снежок и бросить – но в кого тут бросишь? Похоже, времена снежных битв прошли.
   – И что будем теперь делать? – спрашивает он.
   – Надо спасать Гошу, – отвечает Ника, – что же еще?
   Щеки ее раскраснелись – не то от мороза, не то от ярости.
   – Конечно, – соглашается Марина, – только как? Они, там, предлагают нас тоже отправить в Заграничье… на выручку. Велели вас уговорить.
   – Меня не надо уговаривать, – говорит Ника. – Я и так знаю: нам надо туда, спасать Гошу.
   Лева вертит в руках запотевшие на морозе очки.
   – Я не уверен, что надо соглашаться, – говорит он.
   – Почему? – спрашивает Марина.
   Лева молчит, глядя как младшеклассники бегут по заснеженной дорожке сквера. Без очков они превращаются в расплывчатые пятна.
   – Ты же сама сказала: они все время врали, – объясняет он. – Ну, значит, и сейчас врут.
   – А как же Гоша? – прерывает его Ника. – Пусть они врут, все равно – я знаю, он в беде, и мы должны его спасти.
   – Нет, Ника, – говорит Марина. – Лева прав: не надо так легко соглашаться. Давайте хотя бы подумаем, что еще можно сделать…
   Эх, если б у нас был интердвижок, думает Лева, мы бы попробовали выйти с Гошей на связь. Но после приключений на Белом море мертвый прибор безнадежно поломался.
   Что-то поломалось у них всех тем летом, когда Гошина мама разрушила мечту об Открытом Мире.
   – Что мы можем сделать? – говорит Ника. – Мы тут, а Гоша – там. Хреновые мы друзья оказались. Какому-то Вадику он доверился, а нам – нет.
   Лева никогда бы так не сказал – но чувствует, что Ника права. Ведь Гоша был его друг с детского сада: Леву обижали и дразнили, Гоша его защищал – а теперь что?
   Выходит, я ушел в другую школу и все забыл, думает Лева. Конечно, у меня теперь новые, умные друзья – вот и Гоша нашел себе нового друга. Друг, конечно, так себе, зато не учил жить и не занудствовал.
   Зачем я с ним так говорил? Я же не учитель, не мама с папой. Пусть бы прогуливал школу, мне-то что? Главное, чтобы мы были вместе, чтобы верили друг другу. А я?
   И что теперь делать? Соглашаться на предложение эмпэдэзэшников? Бросить Гошу одного в Заграничье? И так, и так – плохо.
   Должен же быть какой-то выход, правда?
   Или они наконец стали взрослыми и оказались в мире, где нет правильных решений, где нельзя выбрать лучший вариант, где все выборы – худшие?
   Лева вздыхает и роняет в снег плотный хрусткий снежок. Там, куда он упал, только ямка чернеет – словно маленький тоннель в никуда.
   И тут Марина говорит:
   – Я знаю, что делать. Мы отправимся в Заграничье – но сами, без них.
   – Нет, ребят, честно, Гошка мне больше ничего не говорил. – Вадик разводит руками, едва не опрокидывая полную чашку горячего чая. – Все, чё знал, рассказал, вот честное слово.
   Вчетвером в комнате у Вадика тесно. Лева с интересом осматривается – книг, разумеется, нет, зато вся стена в мертвых фотографиях. Большинство – с полуголыми девушками. Леве неловко, что Марина и Ника смотрят на эти картинки, и сам он отворачивается, но все равно то и дело утыкается взглядом в какую-нибудь красотку в крохотном купальнике.
   – А чего еще Гоша сказал, когда пистолеты оставил? – спрашивает Марина, глядя Вадику прямо в глаза.
   Леве она напоминает героиню какого-то фильма… женщину-следователя, ведущую допрос. Ника сидит рядом, вполоборота, не смотрит ни на Вадика, ни на мертвые картинки. По старой привычке грызет заусенец на пальце – и молчит.
   – Да больше ничего, я же сказал, – отвечает Вадик. – Пойду в Учреждение, скажу, что это я все сделал. Я его отговаривал, мол, не надо, – но Гошка – он такой, его не отговоришь…
   Что – «все сделал»? думает Лева. Мы же всё делали вместе… хотя нет, они же спрашивали про Орлока.
   – Я понял, – говорит Лева, – он пошел и сказал…
   – Молчи, – шикает Ника, – потом расскажешь.
   – Знаешь, Ника, – обижается Вадик, – ты всегда была задавака. А Гошка мне, между прочим, доверял. Пистолеты свои не тебе принес, а мне, вот так-то. Понимал, что я – друг на всю жизнь, не предам, не продам, ничего такого. У меня и журналы его остались…
   – Какие журналы? – спрашивает Лева.
   – Мертвые журналы, научные, – говорит Вадик и лезет куда-то под стол.
   Я и не знал, что у Гоши были какие-то мертвые журналы, думает Лева, но Вадик уже выкладывает на стол пачку потрепанных изданий, без картинок, но напечатанных на непривычно белой бумаге.
   – Франкский, – говорит Марина, бросив всего один взгляд на страницу. – Дашь почитать?
   – Забирай, конечно, – отвечает Вадик, – я и так не знаю, куда их деть. Гошка вернется – ему отдашь.
   – Сам он не вернется, – говорит Лева, – но мы его вернем.
   Ника бросает на него возмущенный взгляд: трепло!
   Ну и ладно, думает Лева, Ника тоже… слишком уж секретничает.
   – Вернете? – переспрашивает Вадик. – Из Заграничья?
   – Почему из Заграничья? – быстро говорит Марина.
   – Вы чё, за дурачка меня держите? – возмущается Вадик. – Я чё, не понимаю, о чем речь? Если бы Гошка, я не знаю, в деревню к бабке уехал, стал бы он мне пистолеты отдавать! Дураку понятно – он через Границу пошел, как Димкины друганы.
   – Какие друганы? – спрашивает Лева.
   – Братана моего, Димки, – объясняет Вадик, – которые мертвое барахло сюда возят. Знают секретные места, где легче перейти.
   Точки бифуркации, вспоминает Лева, они же – места силы.
   – А можно с ними? – спрашивает Марина.
   – Не-а, ты чё? – Вадик смеется – словно ухает какая-то ночная птица. – Разве они кого с собой возьмут? Туда же стремно идти. Пограничники повсюду… примут за шпиона или невозвращенца – и все, кирдык. А вдруг вы облажаетесь, и все из-за вас засыплются?
   – Мы одни можем пойти, – говорит Марина. – Что для этого нужно, ну, кроме места?
   – Чё нужно? – переспрашивает Вадик. – Нужен этот… тонератор…
   – Что?
   – Чё «что»? Тонератор – он и есть тонератор. Какой-то тон делает… нет, не делает, а как это…
   – Генерирует, – догадывается Лева.
   – Ну да. Потому и тонератор.
   – А где его берут? – спрашивает Марина.
   – За бабки покупают, – отвечает Вадик, – ну, или воруют.
   – У кого?
   – А я почем знаю? Даже Димка, небось, не знает, хотя я спрошу, конечно. Может, и знает. Про полнолунье он же мне говорил.
   – Что говорил? – спрашивает Марина.
   – Ну, что полнолунье – лучшее время для Перехода.
   – Почему? – спрашивает Лева.
   – Слушай, рыжий, это ты такой умный и знаешь все «почему», – огрызается Вадик, – а мы обычные пацаны, знаем только «как», «чё» и «почем».
   – Ну, как тонератор добыть, ты тоже не знаешь, – буркает Лева, а Марина задумчиво говорит:
   – Полнолунье… значит, у нас еще две недели. Успеем подготовиться.
   – Трепло ты, Лева, – недовольно говорит Ника. – Ты зачем при этом Вадике все выболтал?
   – Чего я выболтал? – обижается Лева. – Я вообще ничего…
   На улице уже стемнело. Редкие снежинки планируют на землю в тусклом свете вечерних фонарей. Друзья идут к метро – провожают Марину.
   – Без тебя он бы про Заграничье ни в жизнь не догадался, – говорит Ника. – Хорошо еще, ты про Орлока сказать не успел…
   – Ты, Ника, все-таки зря его так, – говорит Лева. – Он же хочет как лучше. И к Гоше нормально относится, сразу видно.
   – Тебе легко говорить, – отвечает Ника, – а я с ним целый год училась. Знаешь какая он сволочь?
   – Знаю, знаю, – отвечает Лева, – но, может, он изменился?
   – Такие не меняются, – говорит Ника.
   – Почему? – говорит Марина. – Мы же меняемся? Почему Вадику не измениться?
   – Да я вообще считаю, – отвечает Ника, – что трепаться надо меньше. Мало ли кто нас услышит?
   «Нас услышит», думает Лева. А месяц назад казалось: нет уже больше «нас», все разбежались. Но как пришла беда – они снова вместе.
   Эх, еще бы Гоша был здесь – совсем было бы хорошо!
   – Кому надо нас слушать? – говорит Марина. – Я, кстати, дядю Колю спросила про телефон – правда ли, что всех слушают.
   – И что? – спрашивает Лева.
   – Они специально такие слухи распространяют, чтобы народ лишнего не болтал. Нет, мол, у них столько людей, чтобы всех прослушивать.
   Ника пожимает плечами:
   – Я бы на его месте так же ответила. Кто ж сознается?
   – Может, есть какая-нибудь мертвая техника, – говорит Лева, – чтобы компутер слушал и какие-нибудь слова выделял…
   – Тссс, – Марина прижимает палец к губам, – никому не говори, а то в самом деле такое придумают!
   Они подходят к метро, Марина ищет в кармане пять копеек, Лева смотрит на нее и думает: у нас все должно получиться. Теперь, когда мы снова вместе, мы справимся. И Марина снова будет наш проводник, как в старые дни, как в фильме из киноклуба: опасное путешествие и неведомые края, маленький отряд и смелая девушка во главе.
   – Ну, пока, – говорит Марина, – завтра созвонимся.
   – Пока, – кивает Лева.
   – Пока, – говорит Ника, но когда Марина начинает спускаться, кричит ей вслед: – Марина!
   – Чего случилось?
   Марина останавливается, и Ника сбегает по лестнице.
   – Слушай, – говорит она, – хотела извиниться… ну, за то, что тебе наговорила… я была не права про тебя… и вообще… мы просто с Гошей поругались, ну, и я…
   – Да ладно, – машет рукой Марина, – я забыла уже все.
   Но Лева-то помнит бледное Маринино лицо и растерянный голос: это ведь неправда? я ведь никогда никого не предавала? – и не верит, что она могла забыть.
   Такая уж она, Марина: если ради дружбы надо соврать – соврет запросто.

Интермедия. Снег скрипит под ногами

   Вечерами здесь очень тихо. Лишь где-то лают собаки, да скрипит под ногами снег. Старики по аллеям гуляют, опираясь на палки, в одиночку, иногда парами. Желтые пятна фонарей, серебристые капельки звезд, черное небо над головой, пустота на душе.
   Вот я и стал совсем старым, думает Павел Васильевич. В зимнем Доме Отдыха, по путевке от общества ветеранов войны, среди таких же стариков, туда-сюда по аллее, туда-сюда. Желтый дом с колоннами в одном конце, черные кованые ворота – в другом… вот границы наших вечерних путешествий.
   Над Границей тучи ходят хмуро… была такая песня когда-то.
   Зимой рано темнеет. Тяжелое черное пальто давит на плечи, прижимает к земле. Протекающие подошвы ботинок оставляют на снегу следы, но неохота на них оглядываться: за двумя стариками, идущими впереди, тянутся четыре пунктирных линии, за тобой – две.
   В сыром вечернем воздухе голоса приглушенные, как сквозь вату:
   – … в пятницу приедут навестить… сказали, что наверняка…
   – … вам, Михаил Николаевич, просто завидую…
   – … и Машенька…
   Машенька – это внучка, Михаил Николаевич всегда о ней рассказывает. И умница, и красавица, и отличница. Павел Васильевич только вздыхает: бывшие учителя не любят таких рассказов, слишком хорошо они представляют, какой на самом деле может оказаться этакая Машенька.
   Какой? Да какой угодно. Скучной зубрилой. Заносчивой злюкой. Очаровательной бездельницей.
   Может, впрочем, оказаться умницей и красавицей. Чего только на свете не бывает.
   Павел Васильевич улыбается. Почти тридцать лет проработал в школе. Как с войны вернулся, доучился в пединституте – и в школу. Каждый год три класса выпускали, иногда четыре. Это ж сколько у него было учеников? Выходит, несколько тысяч. Никогда раньше не приходило в голову считать.
   Да и как сосчитаешь? Они же все разные, друг на друга не похожие. Не палочки для счета, не яблоки из задачек для первоклашек.
   – … привез из Заграничья…
   – … не одобряю этих…
   – … зато прочные и яркие…
   Нехорошо подслушивать, сам себе улыбается Павел Васильевич. Надо отстать или, наоборот, обогнать Михаила Николаевича и Бориса Григорьевича. Они ведь постарше меня, думает Павел Васильевич и прибавляет шаг.
   Двое стариков идут не спеша, опираются на палки, останавливаются то и дело. Павел Васильевич проходит мимо, слышит, как Борис Григорьевич наставительно говорит: для того-то Границу и провели! – и поднимает указательный палец к желтому фонарю, тускло бликующему в широких линзах его очков.
   Кто поглупей да понеопытней, принял бы Бориса Григорьевича за сановника в отставке, чиновника на пенсии – а тот всю жизнь проработал где-нибудь на заводе, выше начальника цеха не поднялся, да еще и отсидел года два в «минус пятом». Теперь говорит, конечно, что по ошибке.
   Именно такие и любят рассуждать, для чего провели Границу.
   А вот Павел Васильевич не знает, для чего. Когда-то думал, пытался понять, а теперь – не важно. Скоро уже уходить, туда, на ту сторону этой самой Границы. Не как в войну – в огне и крови, с оружием в руках, – а как снег из черного неба под подошвы ботинок: тихо, бесшумно, не спеша.
   Навсегда.
   Может, по ту сторону Границы и узнает, зачем ее провели.
   Десять лет назад, вспоминает Павел Васильевич, была в школе молодая учительница, Катерина Витальевна. Все ее звали, конечно, просто Катя. И вот как-то после урока вбегает она в учительскую. Руки трясутся, лицо красное, чуть не плачет. Павел Васильевич ее, разумеется, спросил: Катя, что случилось? – а она рассказала, как восьмиклассники пристали на уроке – зачем было проводить Границу, если у мертвых самые лучшие вещи и самое интересное кино? Она им в ответ, что до Проведения Границ мертвые эксплуатировали живых и вот тогда-то и накопили все эти богатства, а ребята ее на смех подняли: мол, как же можно было на столько лет накопить? Понятно, что мертвые это все сами делают. Да и живые им совсем не нужны, отлично и так справляются.
   Павел Васильевич, конечно, не знает точно, что они Кате наговорили, – больно уж она сбивчиво рассказывала. Ну, налил воды, погладил по головке, сказал: успокойся, деточка! – а тут как раз Валентина Владимировна заходит. Что такое? Что за слезы? В чем дело? Кончай реветь! Выпей воды! Прекрати истерику!
   Школьники звали Валентину Владимировну Рыбой. Наверное, из-за глаз, пустых и холодных, а может, в шутку: рыбы молчаливы, а Валентина – ого-го какая громогласная. Вот и в тот раз орала на Катю так, что стекла дрожали: а ты им сразу – ах, не знаете? Идите читать учебник! Кто больше всех смеялся? Вот этот? А ну к доске! А вот тебе двойка за невыученный урок! А вот тебе в дневник замечание! И чтобы пришел с родителями завтра! Вот как с ними надо, а вы, Катя, рыдаете, как дура!
   Понятно, что дети Валентину не любили, хотя педагог она неплохой, предмет свой знает хорошо. А когда завучем стала, сама в район ездила вместо директора, на все совещания и проработки. Добилась, чтобы отремонтировали физкультурный зал. Выбила компутеры для класса информатики. Поездки на базу отдыха организовала. Вообще, много хорошего сделала.
   На этой базе отдыха они и разговорились – единственный раз за все пятнадцать лет. Дети уже улеглись, Валентина сама проверила, по коридорам прошла, в каждую комнату заглянула – все ли спят? – ну, вот учителя и решили посидеть. Откуда-то появилась бутылка, потом другая… Павел Васильевич еще удивился, как Валентина ловко опрокидывает стопку за стопкой. Сказал ей:
   – Я и не знал, Валентина Владимировна, что вы так водку уважаете! —а она ответила:
   – Ну, это я на войне научилась.
   – Как на войне? – удивился Павел Васильевич. – Вы же меня на десять лет моложе, какая война, вы еще девочкой были, кто же вас воевать пустил? – а она стала рассказывать, и когда закончила, он увидел, что все уже разошлись, они вдвоем в комнате, только луна за окном в черном небе надкусанным желтым блином.
   Мертвые появились еще до рассвета. Они были высокие и красивые, в черной форме, затянутые в кожаные ремни, в блестящих фуражках с высокой тульей. Их начищенные сапоги скрипели по свежему снегу – и с тех пор Валентина не могла слушать, как скрипит снег, сразу внутри все сжималось, точно стиснутое мертвой рукой в черной кожаной перчатке. Они выгоняли жителей из домов, вытаскивали из постелей, сонных, не успевших одеться. Гнали по улице, как пастухи гонят коров, торопили криками и ударами прикладов. Маленькая Валя бежала вместе со всеми, сестра Люда держала ее за руку, и она навсегда запомнила тепло Людиной руки.
   Когда рассвело, их согнали к большому амбару, где до войны хранили зерно. Сейчас амбар пустовал. Один мертвый сбил замок с двери и что-то пролаял на своем мертвом языке. К амбару подъехала машина, из нее вынесли катушку с проводами, подсоединили к большой темной коробке, которая тут же откликнулась тихим жужжанием. Потом мертвые стали загонять всех внутрь, там было темно, и от этого Вале наконец стало страшно, потому что она всегда боялась темноты, хотя была уже взрослая девочка, десять лет. А что маленькая и худенькая – ну, так это неважно, все равно считала себя взрослой, хотя, конечно, младше Людки. Было стыдно бояться темноты, и она только тихонько всхлипнула, но Люда все поняла, потащила ее куда-то в дальний угол. Взрослые кругом кричали, кто-то плакал, баба Маша из крайнего дома выла чужим и незнакомым голосом. Вот, сказала Люда, смотри сюда – и отодвинула доску в стене. Слабый лучик света упал ей на лицо. Видишь, сказала Люда, совсем не страшно. Светло же, правда? А потом нагнулась к Вале и зашептала на ухо: лезь туда и беги в лес. Беги и не оглядывайся, поняла? И добавила: а то я тебе все уши оборву.
   Она тогда была маленькая и худенькая, Валентина Владимировна. Она одна сумела протиснуться в щель и выбраться из амбара. Те, кто старше, не пролезли бы. Те, кто младше, не убежали бы далеко.
   Валя все сделала, как велела Люда, – и только на опушке леса не выдержала, обернулась. Наверное, захотела узнать, почему на снегу пляшут красные отблески, словно вдруг посреди деревни взошло яркое летнее солнце.
   Обернулась – но не замерла, не превратилась ни в снежный столп, ни в соляную статую. Закрыв рот ладошкой, Валя бросилась в лес и бежала до тех пор, пока не перестала слышать крики и треск горящих домов. Может, она убежала далеко, а может, уже некому было кричать, и нечему было гореть.
   Весь день она брела по лесу, и когда начало смеркаться, ее нашли двое партизан. На них были оборванные тулупы, подвязанные веревкой, сбитые валенки и дырявые рукавицы, серебряная звезда сияла на замызганной шапке-ушанке.
   С тех пор Валентина запомнила: все мертвое – прочное и красивое, все живое – рваное и ветхое.
   С тех пор Валентина не любила мертвые вещи и тех, кто не понимает, зачем провели Границу.
   На крыльце Павел Васильевич оглядывается – фигуры двух стариков едва виднеются в темноте, размытыми темными силуэтами на тускло белеющей дорожке. Он открывает дверь и входит в дом – как и все загородные дома, построенные до Проведения Границ, этот напоминает не то храм, не то усыпальницу: колонны, треугольный фронтон, выбитые при входе слова на мертвом языке. Для многих ветеранов этот дом – последняя остановка перед уходом.
   Ночью Павел Васильевич лежит в кровати, трое соседей сопят, храпят и присвистывают во сне. Как в больнице, думает Павел Васильевич. Даром, что комнаты называются «номера», а не «палаты».
   Он вспоминает, как после инфаркта лежал в больнице. К нему еще пришла Марина Петрова из седьмого класса и рассказала об атаке зомби, о гибели Арда Алурина, о будущем походе на Белое море. Они попрощались, словно не думали больше увидеться: он мог не выйти из больницы, она – не вернуться с Севера.
   В тот раз они остались живы, погибла только Зиночка. На похоронах Павел Васильевич украдкой смотрел на Марину и трех ее друзей. Они стояли плечом к плечу, серьезные, повзрослевшие, словно бойцы поредевшего отряда, который вернулся с передовой. Они уже не дети, подумал Павел Васильевич и понял, что никогда не спросит Марину, что на самом деле случилось на Белом море.
   Несколько тысяч учеников. Все разные. Никого не перепутаешь. Но эти четверо так и стоят перед глазами: Марина, Ника, Гоша и Лева. Что с ними сегодня? Где они? О чем думают, к чему готовятся? Почему он этой ночью вдруг вспомнил о них?
   За окном – желтый фонарь, а дальше – занесенные снегом аллеи, черный узор ворот, треугольные силуэты елей в лесу. А надо всем – черное небо с серебряными точками звезд. Хрипят и посвистывают во сне соседи. Павел Васильевич закрывает глаза и вспоминает своих четырех учеников.
   Если бы я только мог их увидеть снова, думает он. Если бы я только мог их увидеть и помочь им…
   Если бы я мог…

8.

   Кирилл снимает с полки толстый том в жестком переплете без суперобложки.
   – Это история нашего мира с Мая и до войны.
   – Ну, мы же это два года назад проходили, – пожимает плечами Ника, – зачем на инглском читать?
   Кирилл смеется:
   – Проходили? Да в школе сплошное вранье! Их послушать – у нас тут отлично, а в Заграничье – ужас да и только. Поверь мне, все совсем наоборот.
   – В каком смысле – наоборот?
   – Наоборот в том смысле, что у них – клево, а у нас – хреново.
   Он говорит это так небрежно, что Нике становится не по себе. Конечно, она для того и пришла сюда, чтобы еще поговорить с Кириллом о Заграничье, но когда он так небрежно говорит это свое «у них клево», в Нике поднимается злость. Ну да, она сама, когда ругалась с Мариной, говорила примерно то же – но это же она и Марина! В конце концов, вместе сражались с зомби, вместе спасли Гошину маму и вместе похоронили Зиночку. Марина знает: Ника может сколько угодно ругать наш мир – но если завтра начнется война, они плечом к плечу встретят армию мертвых врагов.
   А Кирилл? Пожил пару лет в Заграничье – и у нас ему, видите ли, хреново!
   Поэтому Ника говорит, словно отвечает на уроке у доски:
   – Не так уж у них и клево. Там ведь и безработица, и инфляция, и много еще чего…
   – Это тебе в школе рассказали? – спрашивает Кирилл.
   Нет, не в школе, хочет ответить Ника, мне Майк говорил! Но, конечно, молчит – они ведь договорились никому ни слова ни о Майке, ни о том, что случилось на Белом море, – особенно теперь, когда Учреждение отправило Гошу в Заграничье, до полнолуния меньше недели, а они так и не поняли, как перейти Границу.
   Ника считает: если ничего не придумают, надо идти в Учреждение, пусть их отправляют вслед за Гошей. А если Лева не захочет – ну что ж, она все равно пойдет. Все-таки она одна оставалась рядом с Гошей, когда Лева и Марина ушли в другие школы, она одна могла ему помочь.
   И вообще, Ника уверена: это ради нее Гоша назвался убийцей Орлока. Эх, если бы тогда у Марины она не кричала: «Наверное, эмпэдэзэшники меня ищут, чтобы наградить!» – может, все бы и обошлось, а так, выходит, из-за нее Гоша и пошел в Учреждение.
   Значит, мне Гошу и спасать, думает Ника. Только мне – что бы там ни решили Лева с Мариной.
   На самом деле она знает, что Лева и Марина его не бросят. Теперь они снова вместе: исчезнув, Гоша снова их объединил.
   Вот только как перейти Границу?
   Потому она и пришла к Кириллу: может, удастся что-то узнать? А как пришла – отвлеклась, больно уж классно было у Кирилла дома. Марина бы обзавидовалась.
   Ладно, три комнаты – но какие! Потолки – высоченные, три метра с половиной, не меньше; на полу – такой ковер, что нога проваливается, как в мох на Белом море, на стенах диковинные маски, то с рогами, то с клыками… нестрашные, на самом деле. В Заграничье такие всюду продаются, объяснил Кирилл, – из отсталых областей привозят на продажу.
   Но главное – два огромных книжных шкафа, а там за стеклянными дверцами блестят разноцветными корешками книжки – почти все на мертвых языках. Ника в жизни столько не видела разом – даже задохнулась от изумления, а потом выдохнула ух ты! – точь-в-точь как Гоша.
   А что, если в одной из этих книг – ответ на вопрос о том, как перейти Границу?
   Что, если взять и спросить Кирилла? Вон Лева разболтал все Вадику, почему мне нельзя спросить Кирилла? Он же был в Заграничье, может, знает, как переходят? А она вместо этого как дура спорит с ним.
   Какой-то глупый спор. Недовольная Ника садится на диван, обхватив колени руками.
   – Да ладно тебе, – Кирилл садится рядом, – я же там жил. Там нормально. Ну да, безработица есть, но это только бездельники не могут найти работу. А что – лучше, когда все ни фига не делают, а уволить никого нельзя?
   Ника вспоминает Гошину маму и вздыхает.
   – Тебе видней, – говорит она, – ты вон какой умный, – и она кивает на книжный шкаф.
   – Знаешь, Ника, – говорит Кирилл, и его рука как бы невзначай опускается ей на плечо, – на самом деле, чем больше читаешь – тем больше вопросов. Вот у нас почти не говорят о «минус пятом годе» – и никаких вопросов нет. Ну, то есть, вот случилась такая незадача, многие люди по ошибке были арестованы и даже ушли. А когда почитаешь мертвые книги, узнаешь, как над людьми издевались, как их пытали, мучили… и не абы кого, а тех самых людей, которые проводили Границу всего за двадцать лет до этого! – так вот, когда это прочтешь, спрашиваешь себя: а зачем это было?
   – То есть как «зачем»? – не понимает Ника. – Разве все на свете происходит зачем-то?
   – Не знаю, – говорит Кирилл, – может быть, и не все. Но ты сама подумай: он же не случайно «минус пятый год», пятый год до начала войны. Все те, кто погибли в Учреждении, стали мертвыми и, наверное, они-то войну и готовили.
   Ника знает, конечно, отчего на самом деле случилась война, Ард Алурин рассказывал в заброшенном доме. Но – ни слова.
   – Или вот еще, – продолжает Кирилл, – Проведение Границ. Пока мы живем здесь, нам говорят, что Границу провели для того, чтобы защитить живых от мертвых. А когда поживешь в Заграничье, видишь, что это ерунда. Мертвые-то живут лучше нас! И пока Границы не было, мы, выходит, так же хорошо жили!
   – Но мы же – не мертвые, – отвечает Ника. – Мы не можем жить как мертвые.
   – Ерунда, – говорит Кирилл, – нет никакой разницы, живые или мертвые. Ты думаешь, будь я мертвый – ты бы догадалась?
   Ника вспоминает Майка – да, в самом деле, на первый взгляд не отличишь. Вот только Майк говорил, у них нет времени – и, значит, ему сейчас столько же лет, сколько было. А Ника повзрослела.
   – Выходит, живым Проведение Границ не нужно, – продолжает Кирилл. – Мертвым тоже. Но ведь зачем-то это сделали? Кто-то на этом выиграл? Но кто? И как? Вот и получается: чем больше узнаешь, тем больше непонятного.
   Ника переводит взгляд на стену напротив окна, где висит картинка: двое, обнявшись, идут под дождем, блестит булыжная мостовая, сквозь туман виднеются островерхие здания…
   – Это вы из Заграничья привезли? – спрашивает она.
   – Да, – кивает Кирилл, – купили на набережной. Там стоят художники, продают свои картины. Очень клево. Опять же – непонятно, почему у нас такого нет. Я по этим художникам скучаю. Вообще много по чему скучаю.
   – По чему еще? – спрашивает Ника, и Кирилл начинает рассказывать, как на улицах продают каштаны, такие горячие, что обжигают пальцы, как по ночам светятся огни реклам и вращаются неоновые лопасти мельниц, как в маленьких кафе мертвые пьют кофе с рогаликами (кофе – из маленьких чашек, а рогалики называются коркасоны), как солнечным днем сидят прямо на траве, играют на гитаре и пьют вино (и при этом нигде нет пьяных), как переливается свет в разноцветных стеклах витражей…
   – А на набережной, – продолжает Кирилл, – парочки обнимаются и целуются… вот так, – и он обхватывает Нику, разворачивая лицом к себе. Его губы уже почти касаются Никиных, и тут она отталкивает его и вскакивает:
   – Ты чего?
   – Да я только хотел показать, – отвечает Кирилл, и она видит, как краска заливает его лицо, и он сразу становится похож на Леву, который всегда так забавно краснеет.
   – Нечего мне показывать, – говорит Ника. – Отлично знаю, как это делается.
   И сразу вспоминает Гошу – их первый поцелуй на раскачивающейся под ветром вышке, истошный крик Марины, стук собственного сердца – и, не успев одернуть себя, спрашивает:
   – А как попадают в нужную область, когда уже Границу перешел?
   – На мандельброте, – отвечает Кирилл. – Садишься в специальное кресло, а потом как будто засыпаешь… ну, или проваливаешься куда-то. На самом деле – очень неприятно, даже страшно. И в Заграничье так же попадают. А ты почему спросила?
   – Любопытно просто, – пожимает плечами Ника, стараясь казаться равнодушной. – Интересно, как оно устроено. Но у тебя, небось, нет никаких серьезных книг на эту тему?
   – А вот и есть! – обижается Кирилл и выуживает с полки толстый том в цветной суперобложке.
   Ника листает непривычно белые страницы, вглядывается в незнакомые инглские слова.
   – Про то, как попадают в нужную область Заграничья?
   – Не совсем, – качает головой Кирилл, – просто про Переход и так далее… только ты с ней поосторожней… не свети никому… ну, понимаешь? Мертвая и все такое.
   – Понимаю, – кивает Ника, а затем, подумав, добавляет: – Спасибо.

9.

   Телевизор у Майка – просто блеск! Гоша никогда таких не видел: огромный экран, почти что метр, да еще и плоский. На экране поют две мертвые школьницы в полосатых гольфах и клетчатых юбках:
   Мы долго болели,
   Мы ушли в один день!
   Нас не остановят!
   Не остановят!
   Не остановят!
   – Под ниппонок косят, – говорит Майк, – у нас нынче мода на все ниппонское. Сырая рыба, морские водоросли, школьницы в носочках и так далее.
   Он щелкает пультом от телевизора. О таком Гоша только слышал – можно переключать программы на расстоянии, с ума сойти! Теперь на экране двое парней. Мертвые джинсы сползают с них так, что видны трусы.
   – Чего это с ними? – спрашивает Гоша.
   – Тоже мода, – отвечает Майк. – Думаю, производители трусов проплатили. Или устроители концертов, чтобы получить еще одного клиента для продукт плейсмента. «Вы подумайте только, миллионы зрителейувидят вашу продукцию и ваш логотип на резинке!» Омерзительно, правда?
   Гоша кивает. Не то чтобы омерзительно – как-то по-дурацки.
   – И ведь главное, – продолжает Майк, – когда я завтра приду в школу, полкласса уже будет щеголять трусами наружу! Хорошо еще, если одни мальчишки.
   – Ну, если девчонки, это даже клево. Сексуально. – Гоша хихикает и тут же соображает: теперь Майк младше его, наверное, с ним еще рано говорить про секс.
   – А у них, чувак, и так один секс на уме, – говорит Майк. – Секс и мода. Я думаю, это потому что у нас тут нет времени. Прикинь, здесь я вечно хожу в восьмой класс. Каждое утро иду в эту гребаную школу, слушаю долбаных учителей, тусую с придурочными одноклассниками – а на следующий день то же самое. Просто «День хорька» какой-то, прикинь?
   Гоша снова кивает. Зачем я пришел к Майку? думает он. Как дурак, забыл, что от него никогда никакой пользы. Как я мог поверить, будто кто-то хочет его завербовать?
   – И, главное, все кругом делают вид, будто это нормально, – продолжает Майк. – Будто так и должно быть. И никого это не колышет – ну, кроме меня, конечно. Я, наверно, какой-то особенный. Типа этого, из «Матрикса». Видел?
   – Не-а, – говорит Гоша.
   – О, надо тебе обязательно глянуть! – говорит Майк. – Суперское кино! Супер-гипер-мега-крутое. Уже немодное, но все равно – высший класс! У вас ведь так говорят: высший класс?
   – Иногда, – соглашается Гоша.
   – У вас круто, – говорит Майк, – я помню. Жалко, что я больше к вам не могу.
   – Почему?
   – Ну, окно закрылось, прохода нет… не знаю… мы еще не проходили в школе. Да и не пройдем уже, как ты понимаешь. Вечный восьмой класс. Не высший класс, а средний. Так можно сказать?
   – Не уверен, – отвечает Гоша. – По-моему, «средний класс» не говорят. Средняя школа есть, а среднего класса – нет.
   – Надо запомнить, – кивает Майк, – а то я живой язык уже забывать начал – говорить-то не с кем. Как там, кстати, Марина?
   Гоша пожимает плечами и равнодушно отвечает:
   – Нормально.
   Майк снова щелкает пультом. Певцы вроде другие, но штаны точно так же свисают почти до колен.
   – Весь класс завтра так будет, – говорит Майк, – ты мне поверь. У вас, небось, так себя не ведут. У вас же вся жизнь впереди, глупо ее тратить на всякую ерунду. Если бы мои одноклассники знали, что когда-нибудь вырастут, тоже бы себя так не вели. Одевались бы нормально, трусы внутри, штаны – снаружи, на всякую дурацкую моду внимания не обращали бы. А так у нас мода – единственное, что меняется. Прикинь, а?
   – Неужели нельзя отсюда сбежать? – спрашивает Гоша. – Давай придумаем, как нам пробиться на ту сторону Границы.
   – Давай, – говорит Майк, – но, если честно, у меня нет ни одной идеи. А у тебя?
   Гоша не успевает ответить: раздается звонок в дверь. Майк поднимается и идет в прихожую. Слышится мужской голос: «Почта. Распишитесь в получении», – а потом крик Майка, многоногий топот, звон стекла. Гоша вскакивает, но поздно: в комнату врываются несколько мужчин в пятнистой форме, лица закрыты низко опущенными шапками с прорезями для глаз. Об-гру, думает Гоша, надо принять боевую стойку и… – но его сбивают с ног, заламывают руки, холодный металл, щелчок наручников. Гошу волокут к двери, краем глаза он успевает заметить на телеэкране тех же псевдониппонок в полосатых гольфиках. Они поют:

     Очертания грез
     Очертания губ
     Ситуация SOS
     Ситуация упс,

   Вот как это называется – упс, думает Гоша, но что-то тяжелое ударяет его по затылку, и он теряет сознание.

10.

   Может, в самом деле – спросить? думает Лева. Саша Бульчин ведь не учитель, он всего лет на пять нас старше, он ведь должен понимать – есть законы природы, они нерушимы, а законы, которые придумали люди, – их можно и нарушить. Я думаю, если сказать про Переход Границы, он поймет. Особенно если объяснить: это нужно, чтобы спасти друга.
   Лева возвращается домой. Всего-то сорок пять минут, из них полчаса на метро. Одно удовольствие – стоишь в углу, читаешь книжку. Главное – свою остановку не проехать. А вот дорога от метро – дико длинная. Хотя вроде бы – всего десять минут, а до старой школы было минут семь. Три минуты разница – а тащишься, как старик какой-то.
   Лева загребает ногами снег и думает про Сашу Бульчина. Знает Саша способ перейти Границу или нет? А если знает – скажет? А может, не спрашивать про Переход, а сразу спросить про тонератор. Мол, скажите, как собрать в лаборатории тонератор? Или лучше: на каком физическом принципе основан тонератор?
   Или не спрашивать самому, а подговорить Сережу Вольфина – пусть он, умник, спросит. С него станется – встанет на уроке и спросит.
   Нет, так нехорошо. Лучше самому спросить. И надежнее, и честнее.
   Лева поворачивает за угол – теперь до дома рукой подать. Уже видна скрытая под снегом соседская машина, зачехленная на зиму. Зачем только людям машины? Все время их ремонтируй, возись с ними… если бы у Левы были деньги, он бы ездил на такси. Скажем, от метро – до дома. Минута – и готово. Жалко, до этого пришлось бы полчаса стоять в очереди. Почему-то около метро всегда очередь за такси. Неужели так много богатых, которым не жалко ни времени, ни денег, чтобы только проехаться на машине? Удивительное дело.
   Лева уже почти дошел до подъезда, когда дверь распахивается и навстречу выбегает Шурка:
   – Ой, Левка, – кричит она, – как здорово, что я тебя встретила! Тут звонил этот… из «пятнашки»… сказал, что достал какой-то тунератор.
   – Тонератор, – поправляет по привычке Лева и тут же добавляет: – Только об этом не орут на всю улицу, поняла?
   Марина представляла Диму высоким и мускулистым, а оказалось – чуть выше Вадика и, может, в плечах немного шире. Ничего особенного. Обычный парень, типа тех, что летом толпятся у пивного ларька, даже одет так же. Наверное, выходя из дому, Дима надевает какие-нибудь мертвые джинсы – но здесь, на кухне, он щеголяет в растянутых на коленях трениках и синей майке, застиранной до белесости. Все густо посыпано пеплом, да и неудивительно: сигарета словно прилипла к Диминой губе. Время от времени он гасит окурок в блюдце и выщелкивает из пачки следующую.
   – Короче, отведут вас к мужику, у которого есть тонератор, – говорит он. – А в уплату закупитесь там по списку, здесь мне отдадите.
   – А что в списке? – спрашивает Марина.
   – Ты, девочка, не суетись, – говорит Дима, – все узнаешь в свое время. Нормальный список, правильный. Джинса там, шузы, музон… ничего незаконного.
   – Это глупо, – подает голос Лева. – Если мы все равно переходим Границу, тогда и привозить надо что-то серьезное, чего здесь у мертвых не купишь. Риск тот же, а прибыль выше.
   – Прибыль-фигибель, – говорит Дима, – на серьезное у вас бабок не будет. А на мелочевку, говорят, там легко заработать.
   – А безработица? – спрашивает Марина.
   – Это для мертвых безработица, – отвечает Дима, – а живые всегда работу найдут. Мне пацаны говорили.
   – Понятно, – кивает Марина.
   – А тонератор позволяет попадать в нужную область Заграничья? – спрашивает Лева.
   – Не знаю, – пожимает плечами Дима, – а вам не все равно в какую?
   – Нам не все равно, – говорит Марина.
   – Угум. – Дима сплевывает сигарету и, чиркнув спичкой, прикуривает новую. – А вообще, ребзя, вы чего за Границу претесь?
   – Из научного любопытства, – отвечает Лева, и Марина под столом пихает его ногой.
   Она торопится: дома ее ждут Гошины мертвые журналы. Каждый вечер Марина со словарем разбирает анонсы статей – и когда до полнолунья остается всего два дня, находит-таки статью о том, как настроиться на нужную область Заграничья.
   Не зря, все-таки, Гоша их украл, думает Марина и ей становиться приятно от этой мысли, как будто кто-то пообещал, что не только похищение журналов, но и все, что они делают, не пропадет зря.

11.

   Вот уже полчаса они кружат по улицам, застроенным одинаковыми пятиэтажками. Наверное, нас специально так водят, думает Лева, чтобы мы не запомнили адрес и потом не пришли сюда сами. Еще бы глаза для надежности завязали.
   Проводник – незнакомый парень в мертвой куртке, узких синих джинсах и темных очках – встретил их у метро, рядом с газетным киоском.
   – Это вы, что ли, от Димы?
   – Мы, – ответила Марина.
   – Да вы дети совсем, – удивился парень и, подумав, добавил: – Ну ладно. Пошли, что ли.
   Темных очков он так и не снял, хотя солнца не было и в помине. Тоже для конспирации, думает Лева.
   За эти полчаса он немного устал ходить кругами – тем более, что предложил собрать все вещи в один рюкзак и самому его нести. Теперь у него за плечами не только необходимые пистолеты, но и куча всякой всячины, которую девочки взяли с собой. Вон, Ника даже какую-то мертвую книгу захватила: Марина еще посмеялась, мол, думаешь в Заграничье своих мертвых книг нет? – но Лева книги уважает, пусть даже и на языке, который с трудом может разобрать. Эх, сейчас бы он с радостью обсудил с Никой, что за книга и о чем, но при парне в темных очках все помалкивают, и с каждой минутой молчания Леве все неуютней. Каково оно – живым оказаться по ту сторону?
   Наконец, они останавливаются.
   – Вот сюда, – говорит парень. – Пятый этаж, сто четвертая квартира.
   – А дальше что? – спрашивает Марина.
   Парень пожимает плечами:
   – Дальше – как повезет.
   Человек на пороге смотрит на них, будто изучая.
   – Да вы дети совсем, – говорит он.
   Ответить ему, что ли, «а вы совсем старик»? обиженно думает Лева.
   Мужчина в самом деле немолод: скрюченная спина, седая кучерявая борода, волос на голове – две пряди, свисающие вдоль морщинистых щек пепельными спиралями.
   – Ну ладно, проходите, коли пришли, – говорит он и добавляет: – Молодые люди.
   Удивительно, думает Лева, никогда бы не подумал, что бифуркационная точка будет не в каком-нибудь старом доме или там в лесу, а в обычной квартире, да еще в новой пятиэтажке. Впрочем, изнутри квартира не такая уж обычная: на полу – густой ковер, на стенах – причудливые, явно мертвые картины, на полках – книги, даже больше, чем у самого Левы. На некоторых корешках – мертвые буквы. Вот у кого нет проблем достать мертвую книгу, думает Лева.
   – Помогите ковер скатать, молодые люди, – говорит старик.
   Вчетвером они с трудом сматывают в рулон тяжелый ковер. На паркетном полу процарапана звезда в круге.
   – Что делать, знаете? – спрашивает старик.
   – Не совсем, – говорит Марина. – Я только знаю, как настроиться на ту область Заграничья, где есть нужный нам живой человек.
   – Милая девушка, – говорит старик, – это почти бесполезное знание. Живые люди долго в Заграничье не задерживаются. Хотя… мне интересно… не расскажете?
   – Да, пожалуйста, – говорит Марина: – Все участники перехода должны вспомнить этого человека, вызвать у себя в сознании его образ, сосредоточиться на нем и, что бы ни случилось, удерживать его в мыслях, как ребенок держит материнскую руку.
   – Звучит разумно, – кивает старик, – хотя слышу об этом в первый раз. А на кого вы собираетесь настроиться?
   – На нашего друга, – говорит Ника.
   – Я бы спросил, что ваш друг делает в Заграничье, – говорит старик, – но мне кажется, что вы не ответите мне. Не так ли?
   – Вы правы, – кивает Марина, – не ответим. Но мы все равно хотим попросить вашей помощи, потому что мы не знаем, как осуществить сам Переход.
   Лева снова удивляется: как же она здорово держится, как умеет найти нужный тон.
   – Осуществить Переход очень просто, – говорит старик. – Главное, там дальше, в промежуточных мирах, не забывать, что всё нереально.
   – Всё? – спрашивает Ника.
   – Ну да. Все, что вы увидите, услышите, почувствуете… все нереально. И вы сами там тоже нереальны. Как в телевизоре.
   Или в игровом автомате, думает Лева и вспоминает, как Бульчин объяснял, что можно присоединить человека к компутеру, чтобы тот создал рукотворный сон.
   – Вас нет. Есть только ваше сознание. – Старик, кряхтя, нагибается и открывает нижнюю дверцу книжного шкафа. – Помогите, молодые люди, – снова просит он. Вдвоем с Левой они устанавливают в центре звезды небольшой ящик, что-то вроде лежащего экраном вверх телевизора. – А теперь садитесь вдоль окружности, – говорит старик, – и возьмитесь за руки.
   – Разве нас не должно быть пятеро? – спрашивает Ника.
   Старик смеется в седую бороду.
   – Милая девушка, – говорит он, – неужели вы думаете, что то нечто, которое перенесет вас через Границу, умеет считать?
   – А почему всюду пишут, что пять человек – лучшее число для Перехода? – не отступает Ника.
   – Если меньше – за руки держаться неудобно, – ухмыляется старик. – Приходится сидеть слишком близко к тонератору. А если больше – слишком далеко.
   – Понятно, – кивает Марина. – Можно начинать?
   – Пожалуйста, юная дама, пожалуйста. Садитесь в круг и смотрите на тонератор, когда он заработает. И не забывайте – как это вы сказали? – удерживать в сознании ментальный образ, как ребенок – руку матери. Если, конечно, сможете сконцентрироваться на чем-то, кроме тонератора.
   – А в чем проблема? – спрашивает Лева.
   – Не спешите, не спешите, молодой человек. Сейчас всё сами поймете.
   Они садятся в круг. Лева представляет себе Гошу – таким, каким впервые встретил в детском саду: деловитым мальчиком в коротких штанишках и колготках, вечно сбившихся гармошкой.
   – Привет, – говорит ему Гоша.
   Старик нагибается и щелкает тумблером. Зажигается экран, и комнату наполняет слабое жужжание. Тон постепенно меняется, экран пульсирует в такт. Почему-то всплывает жалко, не попрощался с Шуркой, но Лева старается не терять из виду Гошу, который становится все старше и старше. Вот он уже в об-грушной форме, принимает боевую стойку. Мерное мерцание и вибрирующий гул словно раскачивают комнату. Левины глаза прикованы к тонератору, пальцам передается дрожь Марининых и Никиных рук. Гоша уже выглядит так же, как при последней встрече, но облик его расплывается, скользит, ускользает. Монотонная пульсация словно усыпляет Леву, он крепче сжимает Маринины пальцы и старается вернуть Гошу. Леву подташнивает, веки словно налиты свинцом, надо было ей сказать, он хочет посмотреть на Марину, но не может повернуть голову, хотя нет, все-таки может, но никакой Марины нет, и комнаты нет тоже, лишь какие-то вращающиеся колеса – откуда они здесь? Что за ерунда? Нет, конечно, никаких колес, но ничего другого тоже нет, Левины пальцы хватают воздух, наверно, я просто закрыл глаза, надо их открыть, вот и все, думает Лева, но уже знает, что смотреть, в сущности, не на что: вокруг нет ничего, кроме огромной бескрайней пустоты, что пульсирует слева и справа, клубится за спиной, распахивается перед самым лицом. Здесь нечем кричать, не на кого надеяться. Из последних сил Лева пытается вызвать в памяти Гошино лицо, но почему-то видит Марину: в модных мертвых джинсах, со школьной сумкой через плечо. Она улыбается, и Лева хочет позвать ее, но вместо слов рот заполняет пустота. И та же пустота черной воронкой проглатывает его.

12.

   Голубоватый дымок сигареты поднимается к высокому потолку. Сигарета, конечно, мертвая – здесь все мертвое. Трудно к этому привыкнуть, удивляется Гоша. Мертвые сигареты. Мертвый костюм. Мертвый галстук. Мертвые пальцы барабанят по мертвому столу. Мертвая ноющая боль в виске. Мертвый доброжелательный голос:
   – Пойми, сынок, мы желаем тебе добра. У тебя просто нет другого выхода – только сотрудничать с нами.
   Гоша сидит на низком неудобном стуле. Голова кружится – возможно, потому, что он не помнит, когда спал последний раз. Впрочем, нет, помнит: еще по ту сторону Границы, в мире живых.
   – Для тех, кто послал тебя сюда, ты невозвращенец. Нарушил инструкции, провалил задание…
   Высокий мертвый мужчина – пятый за последние сутки – представился полковником Стилом, хотя на нем не военная форма, а черный пиджак с открытой грудью, белая рубашка, галстук-бабочка. Ну да, соображает Гоша, он же полковник контрразведки.
   – Вот и получается, что для них ты – изменник. Невозвращенец.
   Гоша трясет головой, и по лицу полковника идет рябь, будто на экране плохо настроенного телевизора. Вообще стоит пошевелиться – и все вокруг подрагивает, вибрирует, расплывается.
   – Нет, – говорит Гоша, – я как раз собирался вернуться. Я об этом и говорил с Майком…
   Черт! Может, не надо было признаваться? Вдруг он подвел Майка? Вдруг весь допрос – только маскировка для того, чтобы Гоша выдал друга?
   Если только Майк в самом деле друг. Откуда у него квартире так быстро появилась полиция?
   – Да, мы знаем, – кивает полковник Стил, – но наши коллеги в Заграничье ни за что в это не поверят. Они решат, что мы тебя перевербовали.
   Он называет Заграничьем наш мир, думает Гоша. Ну правильно, как же им его называть? По ту сторону Границы – значит, Заграничье.
   – Что вам от меня нужно? – шепчет Гоша.
   Собственный голос кажется чужим. Может, потому что он совсем не чувствует губ? Ни губ, ни языка… Гоша хочет дотронуться до лица, но не может поднять руку. Нет, руки не связаны. И он вовсе не так устал, чтобы не хватало сил пошевелиться, – только он не может управлять своим телом.
   – Что нужно? – улыбается Стил. – Если честно – ничего. Просто хочется помочь парню в беде, вот и все.
   Гошино тело сидит на низком неудобном стуле, и Гоше кажется: он видит себя со стороны, неловкая скрюченная поза, руки на коленях, согнутый, понурый. Нет бы выпрямиться, посмотреть врагу в глаза… но Гоша не может пошевелиться.
   Словно во сне, думает он. Словно в каком-то треклятом кошмаре.
   – По нашим законам ты не совершил никаких преступлений, – продолжает полковник. – Не мы установили Границу, и мы не наказываем за ее пересечение. А здесь, у нас… ну, пришел к старому другу, поговорил про жизнь… никакого криминала, правда?
   Левое веко у Стила дергается, как от нервного тика. Легкая волна судороги пробегает по щеке, один раз, потом еще. Он мне подмигивает, понимает Гоша, и от этого заговорщицкого подмигивания становится еще страшней.
   А может, это сон? Я несколько дней не спал, теперь вырубился. И вот мне снится все это… непослушное тело, подмигивающий полковник контрразведки.
   – Будешь спокойно жить у нас. Устроим в одну школу с Майком Алурином. Деньгами, само собой, поможем, так что жилье, одежда, гаджеты – тут все будет тип-топ.
   По гладкой полированной столешнице разбегаются волны, рябь искажает отражение, и кажется, что полковник подмигивает двумя глазами, кривит тонкие губы и поводит носом из стороны в сторону.
   Тип-топ, повторяет про себя Гоша. Тип-топ.
   – А потом вы захотите снова разрушить Границу и захватить наш мир, – говорит он.
   – Что за глупости! – Полковник смеется, и от его смеха вся комната приходит в движение: гладкие оштукатуренные стены морщатся, стекла в окне взрываются переливами солнечных зайчиков, ковер под ногами шевелит всеми складками, точно пытается уползти. Только сигаретный дым остается неподвижным, сизое облачко над левым плечом контрразведчика. – Что за глупости, – повторяет полковник. – Мы никогда не хотели разрушить Границу. Зачем убивать курицу, несущую золотые яйца!
   – А во время войны… – говорит Гоша, не чувствуя губ.
   – Во время войны мы не хотели разрушить Границу, – отвечает полковник. – Может, подвинуть ее местами… Но не разрушить. Да и вообще – мы всегда хотели договориться. Были, конечно, отдельные уроды… – полковник вздыхает, – … уроды, типа Орлока Алурина. Но мы, мы всегда стремились подходить к проблеме Границы реалистично. Профессия обязывает, понимаешь ли, быть реалистом.
   Стил снова закуривает, потом отходит к окну и смотрит на город, раскинувшийся внизу. На мгновение Гоша тоже видит прямоугольные высотные здания, словно гигантские игрушечные кубики, поставленные на попа. Улицы превращают город в расчерченный на квадраты лист школьной тетради, и только широкий проспект перечеркивает его по диагонали.
   – Орлок был урод, – повторяет полковник, – и мы благодарны тебе и твоим друзьям, что вы решили за нас эту проблему.
   Гоша кивает, словно хочет сказать «пожалуйста», – но на этот раз ничего не может произнести.
   – Это, кстати, ты его? – спрашивает Стил. – Или кто? Рыжий очкарик? Девочка из шпионской семьи?
   Марина, что ли? удивляется Гоша. Почему же у нее семья шпионская? Ах да, дядя Коля из Учреждения. В самом деле… он знаком с племянницей шпиона. Смешно.
   Смешно, да так, что Гошино хихиканье мелким звоном разливается по комнате.
   – Не угадал? – удивляется полковник. – Значит, четвертая… как ее там? Ника Логинова?
   Гоша вздрагивает, словно его разбудили. Он замечает, что снова может шевелиться, и первым делом ощупывает лицо.
   Ух ты, какая это, оказывается, радость – двигаться.
   – Это я его убил, – говорит он.
   Ну, конечно, все опять повторяется. Глаза полковника Стила отливают сталью, точь-в-точь как глаза эмпэдэзэшников несколько дней назад. Да, он снова на допросе, но не в Учреждении, а в мертвой контрразведке. И снова спрашивают о том же – кто убил Орлока.
   Все остальное, вдруг понимает Гоша, было только маскировкой. Вот о чем речь – кто убил Орлока?
   Почему это так важно?
   – Нет, сынок, – говорит полковник Стил, – ты не убивал Орлока. Теперь мы точно знаем. И лучше бы тебе сразу сказать, кто из твоих друзей это сделал. Я понимаю, вы были там вместе. Но кто-то один воткнул нож, правда? И это был…
   Полковник выжидающе замирает, глядя Гоше в глаза.
   – Это был я, – отвечает Гоша, – я же говорил.
   Говорил – но совсем в другом месте, совсем другим людям, хотя полковник Стил и Юрий Устинович… кажется будто их отлили из одной формы, как оловянных солдатиков из детского игрушечного набора.
   – Не ври, сынок, – говорит Стил, – не ври мне. Иначе тебе придется об этом пожалеть. Ты просто скажи, кто, – и мы тебя отпустим. Пойдешь на свободу, будешь жить здесь, в самой богатой области, в лучшем городе. А? Другие могут об этом только мечтать, а тебе всего-то надо назвать одно имя.
   – Это был я, – повторяет Гоша, и тут стул под ним исчезает. Удар об пол отдается болью в голове, Гоша стонет, хочет закрыть глаза, но веки не слушаются.
   Над ним склоняется лицо полковника Стила. Стальные глаза близко-близко, поблескивают, словно два пистолетных дула.
   – Не ври, – еле шевеля тонкими губами, говорит Стил. – Мы точно знаем, что это не ты. Скажи – кто, и мы тебя отпустим.
   – Это был я, – повторяет Гоша, и боль взрывается под черепной коробкой, словно мозг лопнул под давлением, как воздушный шарик.
   – Не ври, – снова повторяет полковник Стил, – только не ври мне, сынок. Назови имя – и ты свободен. Ну же!
   – Это был я, – шепчет Гоша, – я, я, я!

13.

   Черная воронка выплевывает Марину у полуразрушенного павильона. Ржавый железный каркас, гнутые рамы с облупившейся краской, почти ни одного целого стекла. Куда-то под землю ведет лестница, бетон на ступенях искрошился, тут и там торчат куски арматуры. Марина ежится от холода, кутается в легкую куртку. К ногам падает красно-жухлый лист.
   Марина поднимает голову. Она стоит у высокой покосившейся металлической мачты, скрипящей на ветру. На самой верхушке раскачивается покореженная конструкция из осколков стекла и железных прутьев. Хмурые тучи плывут по небу.
   Засыпанная листьями дорога карабкается от павильона в гору. Вдоль дороги – полуголые осенние деревья. Марина проходит несколько метров и оглядывается. Теперь хорошо видно: на верхушке мачты поскрипывает гнутая буква «М».
   Это ее остановка метро. Конечная станция, названная в честь нового микрорайона.
   Что случилось? думает Марина, почти бегом поднимаясь в гору. Неужели война? Мертвые применили какое-то новое оружие?
   На обычно оживленной улице никого нет. Как и раньше, где-то вдали виднеются панельные дома, но их силуэты изменились. Идеальные прямоугольные очертания сменились скосами, ступенями, тупыми углами.
   Сухие бесцветные листья медленно падают с деревьев. Сколько же лет прошло? думает Марина. Помню, с ребятами обсуждали – деревья будут расти еще лет тридцать.
   Конечно, я же была в Заграничье – а там нет времени, и не знаешь, когда вернешься. Выходит, здесь прошло тридцать лет. Или сорок.
   Я была в Заграничье? А почему я ничего не помню?
   Теперь, поднявшись на холм, Марина лучше видит знакомые дома. Сразу видно: в них давно никто не живет. Стекла выбиты, балконы обвалились, кое-где обрушились целые секции, и пустота зияет посреди прямоугольного силуэта – словно улыбка человека, лишенного переднего зуба.
   Дорога направо ведет к дому, и Марина поворачивает в другую сторону. Она не хочет видеть, что сталось с квартирой, куда она с родителями въехала всего несколько месяцев назад, – достаточно с нее развалин. Она опускает глаза: асфальт изъеден трещинами, сквозь них пробивается ядовито-желтая трава.
   За спиною тявканье и вой. Марина оглядывается: следом трусит несколько бродячих псов. Ввалившиеся бока покрыты струпьями, уши разорваны в драках, языки высунуты. Псы приближаются ровным шагом, Марина думает: мне нужна палка, а еще лучше – спички или зажигалка. Сделаю факел, и собаки убегут.
   Марина озирается: на холодной, покрытой жухлыми листьями земле ни одной палки. Марина бежит к лесу. Собаки чуть отстали, но все равно следуют за ней.
   Чувствуют мою готовность драться, думает Марина. Уважают и боятся.
   Она улыбается – впервые с тех пор, как оказалась здесь.
   Куда исчезли люди? думает Марина. Ни живых, ни мертвых, никого.
   Впрочем, мертвых только еще не хватало. Марина нервно смеется.
   От леса тянет сыростью, запах гнилостного тумана ударяет в ноздри. Неужели и лес тоже… думает Марина, но не успевает решить, что «тоже», уже видит: там, где был лес, простирается болото. Деревья повалены или стоят лишенные листьев, и даже поздней осенью ясно: они никогда не зазеленеют снова. Пузыри газа лопаются на поверхности ржавой воды, Марина выхватывает из грязи длинную заостренную палку – наверно, кто-то срубил молодое деревце, чтобы перебраться через трясину, да и бросил на берегу.
   Вот и хорошо, думает Марина. По крайней мере, у меня есть оружие.
   Собаки почти догнали, полукругом медленно надвигаются на Марину. С нарастающей тревогой она понимает, что бежать некуда: болото закрывает путь к отступлению. Она выставляет вперед свое копье и, поводя заточенным концом туда-сюда, наступает на собак.
   При схватке со стаей, вспоминает Марина, первым делом нужно атаковать вожака. Если удастся его убить, вы победили.
   Вожака определить нетрудно: крупный рыжеватый пес с разорванным левым ухом и проплешиной на спине. По тому, как он движется, понятно, что, несмотря на раны, он все еще самый главный в стае.
   Полукруг голодных собак сжимается. Марина тычет палкой, словно раззадоривая. Она знает, что будет делать, если пес бросится, – но как быть, если он останется равнодушен к палке, отойдет и атакует позже? Не успевает решить – вожак прыгает, и Марина отскакивает, выставив палку перед собой. Рык переходит в вой, рыжий пес хрипит среди подгнивающих листьев, Марина выдергивает палку из раны и еще раз оглядывается: ну, кто следующий? Псы рычат, медленно отступая, а потом кругом смыкаются вокруг умирающего вождя – не то добить, не то отдать последние почести.
   Марина обходит стаю и заросшей асфальтовой дорожкой идет к школе, оставив за спиной рык и истошный визг.
   Это ее новая языковая спецшкола, но стандартное школьное здание растрескалось до неузнаваемости. И где доска, на которой написаны имена тех, кто был на Войне? Где лозунг над входом «Кто не учит язык своего врага, обречен выучить его как язык хозяина»?
   Марина распахивает дверь. Скрип ржавых петель пронзительно отдается в прохладном осеннем воздухе, битое стекло хрустит при каждом шаге. Все покрыто белесой пылью, густой и глубокой, точно свежевыпавший снег. Облупившаяся краска на стенах свисает лохмами, вход в гардероб перегорожен перевернутыми скамейками. Обычные скамейки, в каждой школе есть такие. Сидя на них, переобуваются по утрам младшеклассники, а ребята постарше только ставят ногу, чтобы завязать шнурки. В старой школе Рыба всегда ругалась, что они пачкают сиденья, – видела бы она эту школу!
   Выставив перед собой палку, Марина идет мимо гардероба. Некоторые вешалки выломаны с корнем, но вот на крючке висит одинокий мешок со сменкой, раскачиваясь, хотя нет ни сквозняка, ни ветра.
   В конце коридора – кабинет директора, над ним на стене – часы, как обычно – серебряная звезда в круге, но стрелок нет, да и висят часы неправильно: шестерка наверху, а 12 внизу. Звезда, в детстве напоминавшая Марине человека, раскинувшего ноги-руки, висит вниз головой.
   Марина поднимается по лестнице. Перила, отполированные задами сотен школьников, теперь тоже покрыты белесым налетом, Марина старается к ним не притрагиваться.
   В коридоре второго этажа свалены парты и стулья. В дальнем конце засохшее дерево в кадке, длинные сухие листья свисают седой бородой. Все покрыто той же пылью, но почему-то на стене хорошо виден яркий рисунок: пограничник поднимает ребенка навстречу счастливому летнему солнцу.
   На полу Марина замечает тетрадку. Подцепляет ее палкой (взлетают хлопья пыли) и читает на обложке: «Тетрадь ученицы 3 „А“ класса…» – но тут слышит за спиной какой-то шум. Отбросив тетрадку, оборачивается, выставив копье, – и вовремя: на площадке стоят трое псов.
   – Пошли вон! – говорит Марина, и самый крупный кидается к ней. Она успевает воткнуть острие в живот, шкура лопается с каким-то бульканьем, пес, скуля, отползает, оставляя за собой след из крови, слизи и внутренностей. – Ну, кто еще хочет? – кричит Марина и бросается в атаку. Собаки боятся, если их преследовать, думает она. Она и сама боится, тем более, что эти псы не собираются убегать: скалят желтые клыки и хрипло рычат. Марина ударяет копьем того, что слева. Острие насквозь пробивает ему горло. Пес подпрыгивает, разбрызгивая кровь. От неожиданности Марина выпускает палку и с ужасом видит, как умирающий зверь в три прыжка достигает лестницы и скатывается по ступенькам, унося с собой ее оружие.
   Теперь она один на один с последним псом. Он задумчиво смотрит на Марину, чешет лапой за ухом, а затем прыгает.
   Марина успевает отскочить, но когти цепляют плечо. Куртка на плече разъезжается, словно ее вспороли ножом. Марина прячется за поваленной партой, а когда пес снова атакует, бьет его тяжелым металлическим стулом. Зверь падает у ее ног, и Марина еще несколько раз обрушивает стул ему на голову. Пахнет гноем и кровью, как во время фульчи-атаки.
   Вот только тогда их было пятеро, а сейчас она одна.
   Пес дергается последний раз и затихает. Марина оглядывается: дверь одного из классов приоткрыта. Она идет туда, таща за собой окровавленный стул.
   Марина сразу узнает класс: в нем она училась первые три года. Даже не удивляется, почему ее старая школа вдруг оказалась в этом районе, роняет стул и оглядывает комнату, где провела несколько лет.
   Да, никаких сомнений, тот самый класс. Над стене – карта столицы, звездочками отмечены места экскурсий. Вот только бумага выцвела и расползлась, а штукатурка облупилась, обнажая кирпичную кладку. В проходах валяются учебники, на учительском столе – пустая бутылка из-под кефира с засохшим одиноким цветком. Марина переводит взгляд на школьную доску – прилежным почерком отличницы, выдерживающей правильный наклон, там написано: «Прощай, Марина! Мы больше никогда не увидимся!»
   И тогда Марина подходит к своей парте – вторая в среднем ряду, – смахивает пыль со стула, садится, неудобно подняв колени.
   Мне же было здесь хорошо, думает Марина, почему оно все разрушилось? Это был уютный класс, меня здесь никто не обижал, Татьяна Михайловна на меня даже никогда не кричала – почему все так вышло? Я любила свою школу, счастливая бежала сюда каждое утро, думала, что даже когда вырасту, другие девочки станут приходить сюда, им будет светло и радостно, как было мне, – почему всего этого больше нет? У нас был такой красивый район, я надеялась, когда деревья вырастут, он станет еще лучше – почему все испортилось навсегда? Я не Ника, думает Марина, я никогда не хотела, чтобы этот мир разрушился. Мне нравилось мое детство – почему его больше не будет? Ни у меня, ни у кого? Почему все должно было случиться именно так?
   Что сталось с мечтами всех, с кем Марина ходила по улицам нового микрорайона, ездила в метро, сидела за соседней партой, покупала мороженое после уроков и играла в снежки, что сталось с мечтами и надеждами всех, кто верил, что счастье неизбежно и вечно, а будущее – светло и радостно? Их мечты и надежды… они истлели, превратились в густую белесую пыль.
   И Марина плачет – закрыв лицо руками, одна в пустом полуразрушенном классе.

14.

   Черная воронка выплевывает Нику в длинный пустой коридор – коридор словно из того сна, где она бесконечно идет, чтобы снять трубку, а телефон все звонит и звонит, и Ника заранее знает, что́ услышит в ответ на свое обреченное аллё. Но на этот раз – никакого телефона, просто коридор, и Ника идет, а потом открывает дверь и входит в комнату.
   Наверное, это моя комната, думает Ника. Наверное, я выросла и теперь живу здесь – потому что всю жизнь я хотела жить в таком доме. На полу яркий узорчатый ковер, на подоконнике горшки с цветами, одна стена вся в стеллажах, книги на самых разных языках, ну, ничего удивительного, Ника, наверное, успела их все выучить. К окну развернуто глубокое кресло, и даже со спинки видно, какое оно уютное, – сядешь и не захочешь встать. В центре круглый столик, в вазе – свежесрезанная роза, а вокруг стола – старинные стулья с гнутыми ножками и резными спинками. На стене напротив стеллажа висят картины и большая фотография черноволосой девочки, смеющейся и счастливой.
   Как я сюда попала? думает Ника. Неужели я выросла и сама не заметила? Интересно, что со мной теперь? Кем я работаю? Кто мой муж? Девочка на фото, наверное, моя дочь – даже похожа на меня, если присмотреться.
   Ника смеется – и когда смех затихает, слышит тихий вздох, будто слабое эхо. Ника оглядывается – кажется, в комнате никого, но она ясно различает чье-то дыхание, может, даже всхлип. Она подходит к окну и заглядывает в кресло: поджав под себя ноги, там сидит женщина.
   – Вы кто? – спрашивает Ника.
   – Я здесь живу, – говорит женщина. – А ты кто, девочка?
   Ника пожимает плечами.
   – Меня зовут Ника, – говорит она.
   Женщина кивает. На вид ей лет тридцать пять, она в темной рубашке и черных джинсах, короткие волосы растрепаны, глаза красные и опухшие.
   – У вас очень хорошая квартира, – говорит Ника, чтобы не молчать.
   – Наверное, – пожимает плечами женщина.
   Ника присаживается на корточки рядом с креслом. Так сидеть неудобно, можно принести стул, но почему-то не хочется.
   – У вас что-то случилось? – спрашивает Ника. – Я могу вам чем-то помочь?
   Она и сама знает, что говорит не то. При одном взгляде на женщину понятно: у нее в самом деле что-то случилось. И помочь ей Ника не сможет.
   Женщина качает головой.
   – Все, что случилось, – уже случилось, – говорит она, – больше ничего не случится.
   Ника вспоминает, как далекой ночью на Белом море говорила у костра с Зиночкой, утешая ее и еще не зная, что Зиночке скоро уходить навсегда. Вот уж в самом деле больше ничего не случится! Тогда Ника в первый раз утешала взрослого человека – и поэтому сейчас накрывает ладонью руку женщины (никакого маникюра, ногти обкусаны почти до корней) и тихо говорит:
   – Расскажите.
   – Зачем? – отвечает женщина, но руки не отдергивает.
   – Я не знаю, зачем, – говорит Ника, – просто расскажите.
   Женщина вздыхает и закрывает глаза. Она сидит неподвижно – может быть, спит? – но затем вздыхает снова и спрашивает:
   – Видишь фотографию на стене?
   – Да, – говорит Ника. – Красивая.
   – Это моя дочь, – говорит женщина. – Ее звали Наташа. – Тонкие губы начинают дрожать, и после паузы она добавляет: – Ее больше нет.
   – Она… ушла?
   Женщина кивает.
   – Она же совсем маленькая, – говорит Ника. – Как же так? Несчастный случай? Авария?
   Она и сама не заметила, как у нее вырвались эти слова. Несчастный случай. Авария. Мама и папа.
   – Нет, – качает головой женщина, – болезнь. Менингит. Врачи думали – грипп, а когда поняли – уже поздно было.
   Ника молчит и только кончиками пальцев гладит руку женщины. Что тут сказать? Ника и сама сто раз слышала пустые слова утешения. Как ужасно! И как же вы теперь? Но жизнь на этом не заканчивается! Держитесь! – нет, ничего подобного Ника говорить не собирается. И про маму и папу тоже не скажет: что же они, будут меряться горем? Выяснять, что хуже – потерять ребенка или родителей?
   – Наташа была такая красивая, – говорит женщина, – такая добрая. Такая заботливая. Хотела себе котенка или щенка, чтобы за ним ухаживать. А я ей не разрешала, говорила: подрасти еще немного. Если бы я знала! Господи, если бы я знала! Я бы все ее желания выполняла, я бы ее баловала круглые сутки, я бы от нее ни на шаг не отходила! А я дура была, все хотела, чтобы девочка хорошо училась, школу выбирала посильней, репетиторов домой приглашала! Не тем я занималась… не хорошую школу надо было искать, а заранее про больницу подумать! Лучше бы я с хорошими врачами заранее познакомилась, чтобы они Наташеньке диагноз вовремя поставили. Она бы со мной сейчас была, если бы не я…
   По щекам женщины текут слезы, тонкие бескровные губы вздрагивают.
   – Но вы же не знали… – говорит Ника. – Вы же хотели как лучше для нее, вы же ее любили…
   – Мало я ее любила, – всхлипывает женщина, – мало! Я думала, у нас еще целая жизнь, а вышло… так оно и вышло – целая жизнь, только очень короткая. Была – и кончилась. Теперь уж ничего не поделаешь: ни для Наташи, ни для меня.
   Какая я дура, думает Ника. Мне казалось, в этой квартире живут счастливые люди, сама хотела так жить. А тут вот что…
   – А ваш муж? – спрашивает она. – Наташин папа? Где он?
   Женщина смотрит на Нику, словно не понимая.
   – Леша? Он там остался, где ж еще?
   – Где – там?
   – Ну, там, с живыми, – говорит Наташина мама. – Он там, а я тут.
   – Так вы…
   – Я мертвая, да, – говорит женщина. – А ты разве нет?
   – Я – нет, – отвечает Ника. – То есть я думаю, что нет.
   – А как ты сюда попала? – И впервые женщина смотрит на Нику с интересом.
   – Неважно, – отвечает Ника. – Так получилось… мне надо было…
   – Деточка, – говорит женщина, – сюда живые не попадают. Мне тоже сюда надо было. Я Наташеньку здесь хотела встретить – вот и ушла через неделю после нее. Дура была. Не встретила я ее тут – и не встречу. Все у меня не как у людей: ни дочку нормально вырастить, ни уйти по-нормальному.
   – Это как – по-нормальному? – спрашивает Ника.
   – Ну, когда срок придет… от болезни или от старости… не так, как я. Я думала: либо Наташу встречу – либо все забуду. Забуду, что у меня была дочка и что ее больше нет. Но когда человек сам уходит – он не забывает, но и помнит только то, что было с ним, когда он уходил. Помнит смутно, как сквозь туман. Я знаю, у меня был муж, – но не помню, как я его любила. У меня были друзья, родители – я знаю это, но не могу вспомнить ни одного радостного дня, ни одной счастливой минуты. Все, что мне осталось, – то, что было со мной, когда я уходила, то, что было в сердце. Вся вот эта тоска… навеки. Навсегда. Знала бы я – ушла бы, когда Наташенька была со мной. Я, наверное, была тогда счастливая, мне же наверняка с ней было хорошо. А теперь я даже вспомнить не могу. Я – дура, я ушла, когда уже все потеряла. И вот сижу здесь, в этом кресле… всегда буду здесь сидеть… тут ведь нет времени.
   Значит, вот что такое – вечность, думает Ника. Самый страшный, самый безнадежный момент жизни, застывший в неизменности, в постоянстве, навсегда. Как в кошмарном сне, когда она идет по коридору… как в первый день после похорон родителей…
   – Зачем, зачем вы это сделали? – кричит Ника. – Вы же могли дальше жить! У вас же могли быть еще дети! Вы же не родителей потеряли, как я! Жизнь на этом не заканчивается! Как вы могли!
   Ника плачет. Ей кажется, что теперь она навсегда останется в этой комнате, в мире, где остановилось время, где она обречена вечно смотреть в лицо Наташиной маме, смотреть и видеть в ее глазах отражение своего отчаяния, своей бесконечной, безграничной тоски. Никогда ничего не изменится, никогда ничего не будет. Она, Ника, останется здесь навсегда – и забудет все хорошее, что случилось с ней: забудет тетю Свету, забудет Марину и Леву, забудет Гошу. Останется только бесконечный путь по коридору, звонящий телефон, черная яма крематория. Может быть, еще Зиночкина мама, причитающая над гробом дочери «деточка моя, маленькая, зачем ты ушла от нас, на кого ты нас оставила, как же мы будем без тебя, что же мы делать-то будем?».
   Что мы будем делать, если не сможем даже вспомнить тех, кого любили? Если у нас отнимут последнее утешение?
   Ты хотела изменить мир, говорит себе Ника, вот ты и получила мир, где никогда ничего не меняется. Мир, где нет ничего, кроме вины, отчаяния и тоски.
   Вечный мир бессилия, скорби, боли.
   Мир, где женщина, потерявшая дочь, и девочка, потерявшая родителей, ничем не могут помочь друг другу.

15.

   Черная воронка выплевывает Леву, и сначала он не может даже пошевелиться. Все тело затекло, не двинуть ни рукой, ни ногой. Кругом темнота, из нее доносятся голоса. Сначала сбивчивый мужской голос, перескакивает с фразы на фразу, почти ничего не разобрать («… как требуют интересы науки…»), потом вступает женский. Лева почему-то представляет себе молодую худощавую брюнетку.
   – Главное, чтобы у нас хватило биоматериала, – говорит она.
   – Решается вопрос финансирования, – другой голос, опять мужской, но неспешный и рассудительный, – мы не можем позволить себе ошибку.
   – … в результате симбиоза, который можно использовать для записи человеческих эмоций, – продолжает первый мужчина.
   Это ученые, думает Лева. Я попал в какую-то лабораторию. Это хорошо. Я люблю ученых. Ученые – мудрые люди, наверняка смогут объяснить, что происходит. И, наверно, даже помогут найти Гошу.
   – Объект номер пять очнулся, – говорит женщина.
   Лева чувствует на щеке холодные пальцы, потом – резкий свет в глаза: с него сняли повязку. С непривычки Лева щурится, ничего не может разглядеть.
   – … в прекрасном состоянии, – говорит Торопливый.
   – Оставьте его на потом, – распоряжается Неспешный.
   Привыкнув к свету, Лева видит, что лежит в большой просторной комнате. Кровать чуть наклонена, а у него под мышки продеты петли, на которых он полувисит. Руки примотаны к телу, ноги обездвижены: хорошо еще, можно шевелить головой. Справа трое в белых халатах: полный немолодой мужчина – это, очевидно, Неспешный, второй, высокий, взъерошенный, в больших круглых очках – Торопливый. Девушка, вопреки Левиным предположениям, оказалась блондинкой. Впрочем, в самом деле – молодой, стройной и худощавой. Когда она приближается, Лева слышит, как постукивают каблуки.
   – Очнулся? – спрашивает она, нагибаясь к кровати.
   – Да, – кивает Лева. – А как я сюда попал?
   – Авария, – говорит девушка, – у тебя поврежден позвоночник. Но не переживай – мы быстро поставим тебя на ноги.
   – Вы ученые? – спрашивает Лева. Ему очень важно знать ответ на этот вопрос – Лева и сам хочет быть ученым, для того и пошел в математическую школу. Математика – основа всех наук.
   – Скорее, врачи, – говорит девушка.
   – Но и ученые, конечно, тоже, – добавляет Торопливый. – Занимаемся биоинформатикой.
   – Не болтайте лишнего, доктор Кронен, – строго говорит Неспешный. – Пойдемте, пусть Клара сделает ему укол, чтобы не переутомился.
   Двое мужчин выходят из комнаты, девушка (Клара?) чем-то позвякивает за спиной у Левы. Потом он слышит стук каблучков, красивое лицо склоняется над ним, ласковый голос говорит:
   – Ну, теперь тебе нужно отдохнуть, – короткая острая боль в плече, и Лева снова проваливается в пустоту.
   Придя в себя, он понимает, что в комнате кто-то есть. Тонкий голос монотонно бубнит «бум, бух, бух, бух» где-то слева. Лева пытается повернуть голову, но видит только край кровати.
   – Эй, – говорит он, – ты кто?
   – Привет, – отвечает мальчишеский голос, – я Дэвид. Я попал в аварию и теперь здесь лежу.
   – Я тоже, – говорит Лева, и сам удивляется: какая еще авария? Он же осуществлял Переход. Как он попал в эту больницу? Наверное, какой-то провал в памяти, вот что. Может, при Переходе случилось. Надо спросить у Клары и у этих двух… биоинформатиков.
   – Мне сказали, меня сегодня прооперируют, – говорит Дэвид, – и, если все будет хорошо, я смогу снова ходить.
   – А так не можешь? – спрашивает Лева.
   – Ну да. Мне сказали, у меня поврежден позвоночник, но я им не верю.
   – Почему?
   – Да я не помню, чтобы я откуда-то падал, – говорит Дэвид. – Они, конечно, говорят, у меня шок. А мне кажется, я заснул, а потом проснулся вот здесь. Наверно, меня украли во сне. Как в кино, знаешь?
   Леве интересно посмотреть на соседа, и он вертится изо всех сил, но две петли тянут вверх, не давая лечь на бок. Руки и ноги по-прежнему связаны.
   – У них какая-то дурацкая больница, – говорит Дэвид. – По-моему, они шарлатаны. Сегодня утром напустили мне в голову жучков…
   – Каких жучков? – Лева даже дернулся.
   – Маленьких таких. Я разглядеть не мог, зеркала-то нет, и руками не потрогаешь. Но они там ползали и щекотали.
   – Ненавижу насекомых, – признается Лева. – А ты не спрашивал, зачем это?
   – Чего их спрашивать-то? – отвечает Дэвид. – Они же шарлатаны. Совсем ку-ку. Сказали – подготовка к операции. Валить отсюда надо, вот что я думаю.
   Как тут свалишь, думает Лева, когда связан по рукам и ногам? Может, лучше довериться? Вроде нормальная больница – чистая, светлая. Да и врачи… Лева привык доверять врачам. И тем более – ученым.
   Раскрывается дверь и Лева видит, как Клара и Торопливый проходят мимо, направляясь к Дэвиду. Торопливый говорит: «… Симбиоз создает бионы…» – а Клара цыкает на него.
   – Ну-с, больной Берг, – говорит она Дэвиду, – как самочувствие?
   – Нормальное, – отвечает Дэвид.
   – Вот и славно, – говорит Клара. – Значит, поедем в операционную.
   – Настало время послужить науке, сынок, – добавляет Торопливый.
   – … то есть наука послужит твоему выздоровлению, – поясняет Клара.
   – Да-да, как же, – бурчит Дэвид.
   Лева слышит, как соседа перекладывают на каталку. Когда Дэвида провозят мимо, Лева успевает увидеть его лицо: гладкая розовая кожа, светлые волосы, большие голубые глаза.
   – Удачи! – говорит он.
   – Тебе тоже, – отвечает Дэвид и исчезает за дверьми палаты.
   Вечером Лева никак не может уснуть: все ждет, не вернется ли Дэвид. После операции его все равно должны отвезти в палату, ведь так? Чтобы не скучать, Лева думает о Марине. Представляет, как они вместе спасают Гошу, отбивают его у целой армии зомби. Марина почему-то вооружена помповым ружьем, как у Сулако из фильма. Лева успевает удивиться, а потом понимает, что уже спит и все это – только сон.
   Под утро Леве снится, будто он снова маленький, летом на даче с бабушкой Розой. Где-то неподалеку пруд, светит солнышко, жужжат мухи… противные мухи, ну их! Бабушка прогоняет мух сложенной вдвое газетой, но они все равно возвращаются… жжжжжж…. жжжжж… жжж…
   Лева просыпается. Теплое солнце светит в широкие окна. Вот откуда взялся сон, улыбается Лева, и тут в самом деле слышит… жжжжжж…. жжжжж… жжж… Звук идет откуда-то слева, с той кровати, где вчера лежал Дэвид.
   – Эй, – говорит Лева, – ты тут?
   В ответ – только жужжание. Лева что есть сил выгибается, пытаясь заглянуть на соседнюю кровать, но не пускают ремни под мышками. Ничего, говорит себе Лева, сейчас чуть передохну и попробую еще разок. Он вспоминает, как Гоша учил концентрироваться перед дракой, задерживает дыхание, мысленно сосредотачивается на движении, которое должен сделать, и резко поворачивается влево. Ремень впивается в правую руку, в шее что-то хрустит (неужели в самом деле позвоночник?), но из последних сил Лева все-таки переносит тяжесть тела на другую сторону кровати. Конечно, он не лег на бок, но хотя бы сдвинулся на четверть оборота. Он поворачивает голову, старается осторожно, чтобы привязанный к петлям противовес не утащил назад.
   Теперь ему видно кровать Дэвида: да, там кто-то лежит. Лева узнает розовую щеку, прядь светлых волос… но лицо вытянулось, вместо губ – ороговевшая щель, а глаза… нет, это не голубые глаза Дэвида. Вместо них над тем, что еще недавно было человеческим лицом, выступают две большие ячеистые полусферы.
   Не человеческие глаза – глаза гигантской мухи.
   – Дэвид, – шепчет Лева, – Дэвид, это ты?
   – Жжжжж, – отвечает Дэвид, – жжжжж.
   От ужаса волосы шевелятся у Левы на голове. А может, это не волосы? Может, это мелкие жучки? Те самые, которые подготовка к операции? Теперь понятно, что за операции они здесь делают: биоинформатика… симбиоз создает бионов… пора послужить науке, сынок…
   Ну нет. Не так Лева хочет служить науке, не подопытным кроликом в лапах безумных вивисекторов. Он еще вырастет, решит кучу задач, докажет десяток ключевых теорем… станет великим ученым… у Левы еще все впереди.
   Если сегодня вечером он не превратится в гигантскую муху.
   Через час Лева понимает, что освободиться не может. Хитрая система креплений пусть и позволяет с большим трудом повернуться на бок, но о том, чтобы освободить руки или встать с постели, нет и речи. Что же остается? Лежать и ждать, пока придут Клара с Торопливым и увезут в операционную?
   Ну нет. Если не можешь двигаться, остается только думать.
   Лева вспоминает все, что случилось в больнице, начиная с момента, когда в темноте он услышал голоса. Что они говорили? Биоматериал, финансирование, симбиоз… теперь-то понятно, о чем они. Но все равно, что-то не дает Леве покоя, что-то здесь не так. Однажды у него было такое же чувство: когда на Белом море охотник Федор – а на самом деле Орлок Алурин – вел их к месту силы. Тогда Леве тоже казалось, что какая-то деталь выбивается из общей картины, – и только в последний миг он понял: временами Федор забывался и переставал пользоваться своим северным народным говором. Его выдал язык.
   Язык! Точно! На каком же языке все разговаривают в этой больнице? Конечно, на мертвом языке – Лева даже вспоминает отдельные инглские слова. Тогда почему он сам так легко все понимает, будто смотрит мертвый фильм с переводом? Почему сам так легко говорит?
   Фильм с переводом? А может быть – сон? Тот самый рукотворный сон, о котором рассказывал Саша Бульчин? Когда-то совсем недавно Лева уже вспоминал этот разговор… совсем недавно…
   – Жжжжж, – говорит со своей кровати Дэвид, – жжжж…
   Рукотворный сон, совсем недавно, что же это было? Леве кажется: если он вспомнит этот разговор, он спасен.
   Он слышит стук каблуков по коридору, потом голос Торопливого… они идут, времени совсем не осталось, что же делать?
   И тут воспоминание всплывает в Левином мозгу, словно изображение на телеэкране. Ну конечно же! Старик в сто четвертой квартире, его напутствие: осуществить Переход очень просто. Главное в промежуточных мирах не забывать: всё, что вы увидите, услышите, почувствуете, – все это нереально. И вы сами там тоже нереальны. Вас нет. Есть только ваше сознание.
   Стук каблуков в коридоре становится тише, женщина (может, вовсе и не Клара?) удаляется. Значит, у Левы еще есть время. Он закрывает глаза.
   Надо отсюда сваливать, говорит он себе. Сосредоточиться. Вызвать Марину и Нику. Удерживать их образы. Сконцентрироваться.
   Но нет, ничего не выходит. Жужжание Дэвида сбивает с мыслей. Марина превращается в Сулако, Ника отворачивается, закрыв лицо руками. Гоша? Но Гоша совсем далеко, подернут сверкающей рябью, не дотянуться, не вытащить. Нужен какой-то другой образ, который помог бы выбраться отсюда.
   – Жжжжж, – жужжат летние мухи, – жжжж… – и бабушка хлопает их газетой. Они сидят на берегу, а на другой стороне пруда вдруг распускается огромное сияющее дерево, прекрасное дерево с белыми цветами, что источают чистый, ясный свет. Этот свет манит Леву, бабушка легонько подталкивает его в спину, он поднимается в воздух, гигантской мухой перелетает пруд и растворяется в сиянии цветущего кизила.
   Из сверкающей кроны Лева видит своих друзей. Вот Марина плачет в занесенной пылью родной школе, оплакивает разрушение, которое придет на смену всем мечтам и надеждам. Вот Ника держит за руку незнакомую женщину, ловя в ее глазах отсвет своего отчаяния. Вот Гоша на узкой железной койке, связанный по рукам и ногам, как сам Лева пять минут назад.
   Лева видит их всех – и тогда протягивает две сияющие ветви Марине и Нике, оплетает их сверкающим коконом и выдергивает из кошмара, словно рыболов, бережно вытягивающий драгоценную золотую рыбку из самых темных глубин бескрайнего океана.

Интермедия. Дважды мертвый

   Я повелевал живыми и мертвыми, я менял карту вселенной, я раздвигал границы и сужал. Я предавал друзей и уничтожал врагов.
   Я был хитер, коварен, подл.
   Я был великим ученым. Гениальным политиком. Могучим полководцем.
   Теперь я никто.
   Дважды мертвый. Повелитель промежуточного мира номер 631, начальник пересадочной станции на заброшенной железной дороге.
   Не понимаете? Я объясню. Я всегда любил объяснения, мне нравятся слушатели. Люблю смотреть, как в ваших глазах вспыхивает интерес, – вы думаете, это всего-навсего история, еще одна забавная байка. Рассказ о великой Войне. Повесть о разрушении Границы. Отчет о великом открытии. Почти никто не догадывается: все мои истории – о вас самих. В финале из пассивных слушателей вы превратитесь в действующих лиц, послушных актеров. Рано или поздно вы поймете, какова ваша роль в историях, которые я рассказываю.
   И тогда любопытство в ваших глазах сменится ужасом.
   Ну, слушайте.
   Есть мир живых и мир мертвых. Есть Граница между ними – когда-то ее не было, теперь есть. Но до всякой Границы между мирами были промежуточные миры. Пересадочные станции. Накопители. Лагеря для перемещенных лиц. Живой, перед тем как стать мертвым, должен пройти через них. Именно оттуда он попадает в ту или иную область Заграничья, именно там каждый встречается со своими самыми желанными страхами и самыми пугающими желаниями.
   Конечно, профессионалы – орфеи и шаманы – умеют ходить из мира в мир, минуя эти неприятные края, но и орфеи с шаманами не избегут их после Окончательного Ухода.
   Существует ли по ту сторону Заграничья еще один мир, мир дважды мертвых? Или погибшие мертвые просто перемещаются из области в область? Никто не знает ответа, даже я не знаю. Знаю только, что для дважды мертвых есть свои промежуточные миры – в один из них вы и попали. Однажды вы уже были в промежуточном мире – да, когда покидали мир живых, – но ничего не помните об этом, не правда ли? Наверно, покинув этот мир, тоже всё забудете.
   Но я-то не забуду. Я запомню.
   Вы всё забудете – и, значит, для вас не важно, что здесь случится. Лишенные памяти, вы здесь только для того, чтобы развлечь меня. Чтобы добавить еще одно приятное воспоминание к моей коллекции.
   Мне будет интересно с вами. Я приготовил для вас много увлекательных сюрпризов.
   Промежуточные миры – это воплотившиеся мечты и кошмары их гостей.
   В промежуточном мире номер 631 живет Орлок Алурин. Он считает себя повелителем этого мира, но на самом деле он только один из обитателей. Обычно дважды мертвые не задерживаются здесь, лишь некоторые остаются надолго. День за днем они облекают в эфемерную плоть сокровенные кошмары транзитных пассажиров.
   Чернорабочие, которые превращают тайные страхи в пугающие видения. Не повелители, а мастеровые, прочно спаянные соперничеством и ненавистью. Им давно уже неинтересно пытать и мучить гостей. Их главная мечта и надежда – нащупать тайный страх напарника, унизить его, напугать, увидеть ужас в холодных мертвых глазах.
   Иногда им это удается – и тут соперничество вспыхивает с новой силой. На том и держится промежуточный мир номер 631.
   Орлок Алурин считает себя повелителем этого мира, потому что еще никто не нащупал его слабого места, не выведал его тайны. Но сам Орлок знает: в безграничной галерее пугающих и манящих образов лишь один заставляет сердце сжиматься от ярости и отчаяния. Обычному зрителю он вряд ли покажется страшным – скорее трогательным.
   Стоит закрыть глаза, Орлок Алурин видит все ту же картину: перед ним стоит худая ченоволосая девочка. В руке ее – серебряный нож.
   Орлок перебирает свою коллекцию. Как на экране волшебного фонаря, проносятся картины мучений и пыток, разорванные тела, разрушенные дома, лица, искаженные страданием. Содранная кожа ребенка. Обгоревшее женское лицо. Мужчина прижимает руками кишки, выпадающие из распоротого живота.
   Смотреть на такие картинки приятно. Успокаивает. Значит, еще не вся сила утрачена, значит, он еще на что-то способен. Один удар ножа сбросил его с вершин власти в промежуточные, межеумочные области мертвого мира, в провинциальное захолустье Заграничья. Но Орлок не сдался, он копит силы, он верит: однажды он вернется, однажды он доберется до тех, кто его уничтожил, он отомстит.
   Он повелевал живыми и мертвыми, менял карту вселенной, раздвигал границы и сужал. Он предавал друзей и уничтожал врагов.
   Он был великим ученым. Гениальным политиком. Могучим полководцем.
   Теперь он никто.
   Но сегодня… сейчас… в этот тонкий ломтик времени между жерновами вечного безвременья Орлок Алурин замирает. Видения страданий и мук рассыпаются, позабытые.
   Орлок напряженно вслушивается.
   Что-то случилось. Где-то далеко, а может – совсем рядом. Пока еще не разобрать, но Орлок Алурин уверен: он что-то слышит.
   С каждой секундой уверенность крепнет. Да, так и есть: всем своим несуществующим телом, всем естеством, всем черным сердцем – он слышит.
   Он слышит Зов.

Часть третья. УЛИЦА СВ. ЭЛЬМА

1.

   Они все еще держались за руки, когда спираль, раскручиваясь, вытолкнула их. Брякнулись на пол, не разжимая рук, и почему-то расхохотались. Ника смеялась, и слезы текли у нее по щекам, Лева сложился вдвое, обхватив руками живот, Марина мелко вздрагивала от смеха – они хохотали, не замечая, где находятся, счастливые, что снова встретились, что они живы, что все случившееся только привиделось в промежуточных мирах.
   Они прекратили смеяться только когда услышали растерянный знакомый голос:
   – Привет!
   Они замолчали, и Марина первая ответила:
   – Привет, Майк! – как будто они виделись совсем недавно, как будто Майк просто уезжал куда-то, а теперь вернулся, и они рады его видеть, вот все и говорят друг другу «привет», как будто ничего и не случилось, сначала Марина, потом Ника и Лева, и Майк смущенно улыбается и повторяет:
   – Привет!
   И вот вчетвером они сидят в комнате Майка, Лева разглядывает плакаты на стене – Майк называет их постеры, – Ника небрежно проводит пальцем по книжным корешкам, а Марина и Майк молча смотрят друг на друга, и Марина думает: я целовалась с ним, он признался мне в любви и казался таким взрослым, а теперь – теперь мне кажется, я старше, а он совсем еще ребенок. Хотя сколько ему лет? Пятнадцать как нам? Четырнадцать?
   – Хотите чаю? – говорит Майк. – Или, может, вина?
   Как он живет один? думает Марина. У него же не осталось ни дяди, ни отца. Где он берет деньги? Кто за ним присматривает?
   – Вина? – переспрашивает Лева. – О, давай! Никогда не пил мертвого вина, клево будет попробовать.
   Марина, конечно, пила: на большие семейные праздники – Новый год, Проведение Границ, дни рождения – папа всегда наливал франкского или италийского красного. Живое вино она пила только с одноклассниками – дома его почти не признавали. Хорошее вино – мертвое вино, шутил дядя Коля.
   Майк приносит с кухни бутылку, долго возится со штопором и наконец разливает по бокалам темно-красную жидкость.
   – За встречу! – говорит он, все чокаются, с переливчатым звоном, смущенными улыбками, тихим шепотом повторяя «за встречу!» и вот уже отставляют пустые бокалы, повисает неловкая пауза, и в конце концов Майк спрашивает: – Как же вы сюда попали, чуваки?
   – О, это было целое приключение! – нарочито бодро говорит Лева, и Марина вспоминает струпья штукатурки, засохший цветок в бутылке из-под кефира, прощальные слова на черной доске и серую плесень пыли, покрывшую мир ее детства.
   – Да уж, приключение, – говорит Ника, зябко передергивая плечами, и Марина думает, что, наверно, никогда не решится спросить Нику, с чем та столкнулась в своем промежуточном мире.
   – Мы совершили Переход, – говорит Лева. – Сами. Без провожатых. Почти без инструктора. Ну, конечно, в промежуточных мирах нас немного потрепало, но теперь мы здесь.
   «Немного потрепало!» – повторяет про себя Марина, а вслух говорит:
   – На самом деле это Лева нас спас.
   – Да? – переспрашивает Майк, а Лева отворачивается, но недостаточно быстро, Марина видит, как он покраснел, рыжие всегда так забавно краснеют, даже веснушки исчезают. – Лева суперский, я всегда знал, – говорит Майк, и лицо у него становится немного растерянное и обиженное.
   Он ревнует, что ли? Марина улыбается этой мысли. Ну да, правильно. Здесь же нет времени, и, значит, он по-прежнему любит ее. Ничего не меняется.
   – Мы пришли за Гошей, – говорит Ника. – Ты с ним не встречался?
   – Да, да, – отвечает Майк, – конечно, встречался. Он приходил… какое-то время назад… несколько дней… или недель? Так трудно вспомнить…
   – И что? – спрашивает Лева.
   Майк вздыхает.
   – Тут это… – говорит он, – такой облом… они его забрали. Прямо из моей комнаты, прикинь?
   – Они – это кто? – спрашивает Марина. В груди закипает гнев: что Майк тянет, не может быстро и по-человечески?
   – Контора, – говорит Майк. – Ну, то есть, контрразведка. АРП, Агентство по Расследованию Преступлений, если целиком.
   – Сволочи, – говорит Ника. Марина видит, как сжимаются ее кулачки. Ника стоит посреди комнаты, маленькая, худая, растрепанные волосы, решимость в глазах.
   – Куда они его могли увезти? – спрашивает Марина.
   – В оффшорную тюрьму, – говорит Майк, – у нас теперь тюрьмы черт-те где…
   – Что значит – черт-те где? – спрашивает Марина.
   – Ну, там, где дешевле, – отвечает Майк. – Сейчас, на кризисе, стараются на всем экономить.
   – На кризисе? – удивляется Лева, оглянувшись на окно, за которым неоновыми огнями сияет Вью-Ёрк.
   – Ну да, – отвечает Майк, – кризис давно. То есть всегда. Нехватка энергетических ресурсов или что-то в этом роде. Заводы закрывают, безработица растет… а все, что можно, стараются перевести в далекие области, где все дешевле. Вот и тюрьмы у нас в Банаме, Полонии и других областях.
   – А в какой из них Гоша? – спрашивает Ника.
   – В Банаме, – отвечает Майк. – Так, во всяком случае, мне отец сказал.
   – Отец?
   – Ну… мой новый папа… который вместо Орлока. – И, глядя на изумленных друзей, поясняет: – У нас всегда так. Если кто-то уходит, на его место присылают другого… из вновь прибывших.
   – И ты его зовешь папой? – потрясенно спрашивает Ника.
   – Конечно, – говорит Майк, – это как отчим у вас… многие же зовут отчима папой, правильно?
   – А откуда он знает… про Гошу?
   – Он тоже работает в Конторе, – говорит Майк.
   – А когда он придет? – спрашивает Марина.
   Майк лезет в карман, достает гаджет, открывает.
   – Часа через полтора, – говорит он и неуверенно добавляет: – Наверное.
   Ну да, думает Марина, тут же нет времени. В смысле оно есть, но какое-то совсем другое… тягучее, медленное, неопределенное.
   – Нам надо уйти к его приходу, – говорит она. – Твой отчим не должен нас видеть.
   – Конечно, – говорит Майк, – конечно. Я скажу, где переночевать.
   На листке он рисует схему – две остановки на подземке, пересадка, потом еще три остановки, выйти, перейти улицу и там, на углу, будет вход в парк, там можно спрятаться ночью, поспать на скамейке или в кустах… у нас теплые ночи.
   – Ну да, – говорит Лева, глядя в окно, – у вас сейчас лето.
   – У нас, – отвечает Майк, – всегда лето. Всегда как сейчас. Плюс-минус пять градусов.
   – Мне бы так понравилось, – говорит Ника, но Марина бросает на нее разъяренный взгляд – ты что, сдурела? – и та замолкает.
   Майк дает им несколько купюр и шесть прямоугольников плотной бумаги с мертвыми буквами.
   – Что это? – спрашивает Ника.
   – Билеты на подземку, – говорит Лева, – тут написано.
   – Точно, – кивает Майк. – Надо их в автомат засунуть… вот так, этой стороной кверху… и проходить потом. А у вас иначе?
   – У нас монетки, – говорит Марина и вдруг вспоминает тяжесть пятаков в кармане куртки. Круглые, медные, звезда с одной стороны и цифра «5» с другой. Если мы отсюда не выберемся, я их больше никогда не увижу, думает Марина, и вдруг ей кажется, что это важный повод вернуться – важней девочек из класса, важней невыученных уроков, важнее мамы и папы.
   Ника и Лева выходят на лестницу, Марина идет к двери, и тут Майк трогает ее за локоть.
   – Марина, – говорит он, – Марина. Ты ведь придешь завтра, да?
   – Конечно, – отвечает она, – а как же. А ты узнаешь, как добраться до Банамы?
   – Конечно. Хотя все говорят – это нелегко. Но я узнаю, обязательно узнаю. – Майк все еще сжимает Маринин локоть и вдруг говорит, как-то жалобно заглянув ей в глаза: – Знаешь, Марин, я так счастлив, что ты вернулась! Я так тебя ждал! Так надеялся… знал, что это невозможно, но все равно… верил.
   – Вот я и пришла, – говорит Марина, мягко освобождаясь от его пальцев.
   – Я вижу, – говорит Майк, – спасибо тебе. Спасибо.

2.

   Вадик никогда не любил Новый Год. Вроде бы полагалось радоваться – елка, гирлянды, серебряная звезда на верхушке, – а никакой особой радости не было. Подарки ему всегда доставались скучные, да он и наперед знал, что подарят: новые ботинки, сумку для школы или, хуже того, книжку. Может, другим детям дарили какие-нибудь красивые мертвые вещи – вот они и радовались. А Вадику ни от предков, ни от Димки ничего хорошего не перепадало. Разве что разрешали лечь на пару часов позже, посидев вместе с ними за накрытым столом и посмотрев «Серебристый Огонек» по телевизору. Им-то хорошо – они хотя бы выпивали, а Вадику полфужера шампанского нальют – и довольно.
   В этом году, правда, Димка уговорил предков уйти отмечать к друганам, а к себе зазвал приятелей. Пришли взрослые парни, все с ног до головы в мертвом – шузы, джинса, блейзера; девчонки тоже пришли, три подружки – блондинка, брюнетка и рыжая. Выглядели – сногсшибательно, как на картинке из мертвого журнала. Особенно рыжая, в мини-юбке, туфлях на платформе и кофточке, чуть приспущенной с левого плеча. Вадик так полвечера и просидел, глядя то на длиннющие ноги, то на голое плечо. Все гадал, есть на ней лифчик или нет. Вроде должен быть – а где же бретелька?
   Димка с друзьями слушали мертвую музыку, танцевали – сначала каждый сам по себе, а потом парами, в обнимку. Вадик тоже подрыгался немного, партнерши ему, конечно, не досталось, и он налил себе потихоньку водки, выпил и пристроился в уголок, смотреть, как Димка щупает свою черненькую. Так бы и сидел до утра, но когда дошло до поцелуев, Димка его заметил и, оторвав руку от девчонкиной попы, махнул брату – вали, мол, отсюда, чё расселся, не в кино!
   Вадик пошел в их с Димкой комнату, но, судя по звукам, там кто-то был. Вслушиваясь в хихиканье, Вадик попытался угадать: рыженькая или блондинка. Подумал даже заглянуть, ой, извините, я, мол, и не знал, что вы тут, но представил, как ему наутро влетит от Димки, и пошел к родительской спальне. Из-за дверей доносились вздохи и скрипы, так что Вадик поплелся было назад на кухню, но увидев через полупрозрачную дверь слившиеся воедино силуэты брата и его подружки, решил даже не пробовать.
   Сволочь он все-таки, Димка. Говорил классно затусуем, шикарнооттянемся, а нужно было всего-то, чтобы предки ушли и комната была лишняя, девчонок тискать. Оттянулись, нечего сказать.
   Было, наверное, уже часа два, если не три. От выпитой водки хотелось спать, но не в ванной же ложиться? Вдруг кому-то приспичит отлить или проблеваться? Была, конечно, еще Димкина комната… но Димка строго запрещал даже заходить туда. Что будет, если он найдет Вадика в своей постели, даже не хотелось думать.
   Ругаясь под нос, Вадик зашел в ванную, плеснул в лицо холодной водой. Сон немного отступил. Может, на улицу? По телику сказали – минус пятнадцать. В самый раз, чтобы и не замерзнуть, и проснуться.
   Вадик влез в зимние ботинки, натянул куртку и проверил, на месте ли ключи от квартиры. Сначала хотел, уходя, хлопнуть дверью, но потом решил, что Димка еще припомнит утром, и аккуратно прикрыл ее за собой.
   На улице куда холодней, чем Вадик думал. Черт, надо было взять перчатки, а так приходится прыгать с ноги на ногу, засунув руки в карманы. Впрочем, сон как рукой сняло. Вот и хорошо! Вадик смеется. Ночью на улице даже прикольно: а чё, пустынно, прохожие редкие пьяные, фонари светят, и луна – как самый главный фонарь. Вот она, оказывается, свобода: никто не знает, где ты, никто не знает, что с тобой. Никому нет до тебя дела. Хошь – иди гуляй в центр, говорят, в новогоднюю ночь на главной площади веселье до утра. Хошь – стряхни со скамейки снег, ляг и гляди в черное небо.
   Луна сегодня такая круглая – хоть звезду вписывай. А звезды… никогда Вадик не рассматривал звезды так внимательно. Интересно, в Заграничье такие же? Вот уж не задумывался раньше. И в школе ничего об этом не говорили – ну, или говорили, а Вадик не слушал. Больно надо было слушать, чё в школе говорят! Ну, рыжий вернется, спрошу у него – он, небось, внимательный, заметил, чё там со звездами в Заграничье. А может, и так знает – из книжек или рассказал кто.
   Вадику самому смешно, что он скучает по Гошкиным друзьям. Ладно – по самому Гошке, Гошка – друг, они такое вместе провернули, что ого-го-го! – но эти трое? Вот бы никогда не подумал. Ладно – рыжий очкарик или, тем более, Марина – она красивая девчонка, Вадику такие нравятся, высокие, стройные, решительные, – но сейчас он бы и Нику был рад видеть. Нику-Кику.
   Все лучше, чем одному лежать на скамейке, глядя на луну в черной высоте.
   Хотя, если подумать, ничем они не лучше Димки. Ну, Димке нужна лишняя комната, а этим – тонератор и секретные места для Перехода. Ведь даже с собой не позвали, хотя он тоже Гошкин друг. Ну, конечно, Вадик же в «пятнашке» учился, а все пятнашки дураки – эти умники, небось, так считают.
   Вадик закрывает глаза и лениво думает: интересно, сколько сейчас времени? – но это слабая мысль, ленивая, сонная, теплая… да-да, теплая, теплая как снег… снег ведь согревает, правда? Еще немножко – и укроет сугробом, как теплым одеялом, а потом уже и утро, и можно идти домой… – и Вадик совсем уже засыпает, и во сне видит Леву, Марину и Нику. Они возвращаются, и Гошка вместе с ними, возвращаются все четверо. Вадик говорит им Привет! – и тут кто-то трясет его за плечо, и громкий голос приказывает:
   – Проснись! Проснись!
   Он открывает глаза. Перед ним стоит незнакомый мужчина в странной черно-красной полосатой куртке, на голове шляпа. Не шапка, как у всех зимой, а шляпа, как у гангстеров в старых мертвых фильмах. Широкие поля, сверху целый сугроб, а под ними – такая тень, что лица не разглядеть.
   – Проснись, пацан! – говорит мужчина. – Замерзнешь!
   – Да не, – говорит Вадик, – мне нормально, вы чё?
   – Ты пьяный, что ли? – удивляется мужчина. – Не, пацан, так нельзя! Иди домой лучше. Где дом – помнишь?
   Вадик, вздохнув, садится.
   – Помню, – говорит он, – пойду сейчас. – И добавляет на всякий случай: – Спасибо, что разбудили.
   Мужчина смеется:
   – Да не за что! Я тоже однажды чуть вот так не замерз – хорошие люди спасли, и я вот теперь… это самое… помогаю… отдаю долги, так сказать.
   Вадик зевает.
   – А как это вы чуть не замерзли? – спрашивает он.
   – Да рассказывать тут нечего, так же, как ты, – лег и чуть не уснул, – смеется мужчина. – А тебе, я гляжу, домой совсем неохота. С мамкой поругался, что ли?
   – С братаном, – отвечает Вадик, – и не поругался, а так… фигня, короче.
   Мужчина опускает левую руку Вадику на плечо.
   – Вот что, пацан, я тебе скажу, – говорит он. – Пойдем лучше со мной. Я тут знаю одно место… давно хотел туда наведаться, да одному несподручно.
   – Чё за место?
   – Хорошее место, – смеется мужчина, – много чего взять можно хорошего. Компутеров одних штук двадцать, да еще всякого по мелочи.
   – Склад, что ли?
   – Не совсем, – отвечает мужчина. – Ну, сам увидишь. Пойдем, что ли?
   Ни фига себе, думает Вадик. Вот это да! И ведь в самом деле – в новогоднюю ночь ни сторожей, никого. Входи и бери что хочешь. Вот будет прикольно – проснется утром Димка, а брат ему компутер притащит. Мол, вот тебе новогодний подарок. Бери, не жалко, у меня такой же есть.
   Они проходят мимо знакомой ограды «пятнашки», мужчина левой рукой держит Вадика за плечо, вот и школа, где учился Гошка… почему «учился»? Он и сейчас учится, просто его нет в городе. Вернется – снова пойдет учиться.
   А он вернется, обязательно вернется.
   – Нам сюда, – говорит мужчина.
   – В школу? – удивляется Вадик и тут же соображает: ну конечно! Сейчас же каникулы! Никого нет, учителя только числа третьего или пятого вернутся. Никто и не заметит, что компутеры из класса пропали!
   – Смотри, пацан, – говорит мужчина. – Видишь вон то окно на втором этаже? Оно не заперто. Я тебя подсажу, ты давай по трубе карабкайся, а дальше – по карнизу и в окно. Откроешь мне дверь внизу, понял?
   Прикольно, думает Вадик. Я лезу в Гошкину школу, как Гошка лазил в кино. Надо будет ему рассказать… впрочем, нет, не надо. Вряд ли ему понравится – и Вадик тихонько хихикает про себя.
   Мужчина сгибает ногу, а левой рукой легко поднимает Вадика в воздух и ставит на свою коленку. Тут Вадик замечает, что правую руку мужчина, не вынимая, держит в кармане куртки. Эта рука… она чё, раненая, что ли? думает Вадик, но раздумывать некогда, особенно о такой ерунде, и вот он уже карабкается по водосточной трубе, ишь, как высоко поднял, всего ничего – и вот уже цепляется заледеневшими пальцами за карниз второго этажа… вот сейчас… нет, пальцы соскальзывают.
   – Давай, пацан, – подбадривает мужчина, – еще разок! Ты сможешь, я тебе точно говорю!
   С третьего раза Вадику в самом деле удается подтянуться. С трудом забросив ногу на карниз, он минуту переводит дыхание, потом осторожно поднимается и, стараясь двигаться медленно и плавно, идет к приоткрытому окну.
   Интересно, какой дурак его не закрыл? думает он. И как это мужик в такой темноте разглядел?
   Вадик спрыгивает с подоконника. Только бы дверь класса не была заперта… нет, повезло, дверь открывается даже раньше, чем он успевает взяться за ручку. Сквозняк, думает Вадик и сбегает по лестнице.
   На первом этаже стоит мужчина в полосатой куртке.
   – Как вы… как вы вошли? – спрашивает Вадик.
   – Ты так долго лез, что я замок открыл, – говорит мужчина. – Пойдем со мной.
   Левой рукой он цепко берет Вадика за плечо и ведет вниз, под лестницу, к двери подвала.
   – Нам не туда, – говорит Вадик, – компутеры же не в подвале…
   – В подвале не компутеры, – говорит мужчина, – там совсем другое… лучше, чем компутеры… я тебе покажу…
   Внезапно паника охватывает Вадика. Надо бежать, думает он, вырваться – и бежать. Мужик однорукий, Вадик с ним справится, если что… но единственная рука вцепилась в плечо, и Вадик вспоминает с какой легкостью мужчина поднял его в воздух, подсаживая на водосточную трубу.
   Нет, так легко не вырваться… вот уже дверь подвала… надо что-то придумать!
   – Подождите, – говорит он, – у меня шнурок…
   И тут же присаживается, словно для того, чтобы завязать ботинки. На секунду хватка ослабевает – и этого достаточно – Вадик вырывается и, что есть силы толкнув мужчину, бросается к выходу.
   Он взломал замок, думает Вадик. Дверь не заперта. Если выбегу наружу – спасен.
   От чего – спасен? Что его так испугало? Вадик не спрашивает, он стремглав бежит вдоль школьной раздевалки, и ни на каких состязаниях, придуманных Мариной, никто не бегал так быстро. Мужчина в полосатой куртке далеко позади, Вадик подбегает к двери, дергает ручку – и слышит за спиной хохот.
   Дверь заперта.
   Он поворачивается к преследователю – тот стоит рядом, словно в одно мгновение перенесся от подвала к двери.
   – Завязал шнурок? – говорит мужчина и снова хватает Вадика левой рукой. – Завязал? Точно завязал? Все и навсегда – завязал!
   Он тащит Вадика легко, без всякого усилия, и Вадик понимает, что у него не было шансов убежать с того момента, как рука впервые опустилась ему на плечо.
   – В подвал, – смеется мужчина, – в подвал! Ты увидишь то, что круче любого компутера, дороже любого компутера! Люди отдали бы миллионы за эту штуку, а ты увидишь ее бесплатно, просто так!
   Мужчина смеется все громче, и Вадик понимает, что такое настоящий холод. Да, настоящий холод пробирает до костей, сжимает кишки в ледяной ком, поднимает дыбом волосы… и нет теплого снега, чтобы укрыться от этого мороза.
   В подвале мужчина швыряет Вадика на пол, и тут же вспыхивает тусклая лампочка под потолком. На полу стоит небольшой черный чемодан, мужчина поднимает крышку, раздается тихое жужжание, а потом одна за другой загораются лампочки – сначала зеленые, потом красные, словно чьи-то глаза смотрят из темноты.
   Вадик тихонько скулит и еле заметно ползет к выходу. Может, если выскочить и захлопнуть дверь… но мужчина поворачивается и вынимает из кармана правую руку – и Вадик уже ни о чем не думает, а только визжит, визжит от ужаса, срывающимся детским голоском.
   Вместо пальцев на правой руке – длинные ножи.
   – Я буду резать тебя, – говорит мужчина, – долго резать. У нас много времени. Только через три дня сюда придут взрослые, а пока я буду играть с тобой.
   Мужчина сбрасывает шляпу, и Вадик видит вместо лица мешанину пульсирующих кровеносных сосудов, словно куча ползающих червей, багровых и гнилостно-зеленых, переплетенных, как нити ковра. И в этом живом подрагивающем ковре чернеют большая дыра рта и две дырки поменьше на месте ноздрей, и желтые сферы глаз свисают из глазниц, раскачиваясь, как маятники.
   – Мы славно повеселимся, – говорит мужчина, – а потом ты уйдешь… уйдешь к своим друзьям… уйдешь и передашь от меня послание… ты его запомнишь… хорошо запомнишь… у нас ведь много времени… ты успеешь выучить его наизусть… поверь мне…
   Тихий, дребезжащий смех… мертвый мужчина подходит все ближе… ближе… ближе…

3.

   Вот ведь, Ника и представить не могла, что окажется внутри настоящего мертвого фильма! Вью-Ёрк оказался таким же, каким она видела его в кино, – но все-таки другим. Город тянется к небу параллелепипедами небоскребов, неоновые огни отражаются в матовых стеклах длинных мертвых автомобилей, рекламные надписи вспыхивают над мостовыми, манекены в витринах вызывающе прекрасны, а сквозь стеклянные окна кафе видны парочки, сидящие за столиками с бокалами в руках…
   Впервые Ника видит столько мертвых сразу – настоящих мертвых, хочется даже сказать «живых», не каких-нибудь зомби или ромерос, нет, обычных мертвых людей, мужчин в хорошо сшитых костюмах, детей в пестрых куртках, длинноногих девушек в босоножках на высоком каблуке. Поток пешеходов струится по тротуару, пересекает гудящую улицу, вливается в подземелье сабвея…
   Ника смотрит во все глаза: вот от чего защищают нас пограничники, вот что скрыто по ту сторону Границы.
   – Ну что, Марина, – говорит Ника, – стоило воздвигать Границу, чтобы отгородиться от этого?
   Марина пожимает плечами. Подумаешь, мертвые босоножки и элегантные платья – в конце концов, у ее мамы тоже два мертвых платья и одни франкские туфли, тоже очень красивые. Хотя ночные улицы, залитые ярким и словно бы посторонним светом реклам… да, такого Марина никогда не видела.
   Они спускаются под землю – в мертвое метро, знаменитый вью-ёркский сабвей. Марина исподтишка смотрит на Нику – ну как, довольна? Да уж, в самом деле – грустное зрелище, никакого сравнения с нашими подземными мраморными дворцами. Кислый запах немытого человеческого тела, металлический привкус гари… а вот какой-то старик спит прямо на перроне, подложив под себя картонные коробки. Наверно, бездомный, думает Ника и замечает еще одного пассажира. Прислонившись к колонне, он курит в ожидании поезда.
   Вспышка света, грохот – поезд появляется из тоннеля, пестрый, разрисованный, покрытый непонятными словами на инглском. Ника не успевает прочитать – из вагона выскакивают несколько парней в кожаных куртках на голое тело, и тут пассажир отрывается от колонны и бежит. Парни несутся следом, выкрикивая гортанные команды. Грохочут тяжелые ботинки, двое отсекают его от эскалатора, еще двое нагоняют и сбивают с ног. Ника слышит глухие удары – упавшего бьют ногами, – потом свист с дальнего конца платформы, грохот нового поезда, визг тормозных колодок…
   Двое полицейских, на ходу выдергивая из кобуры пистолеты, бегут к месту драки. Парни в кожаных куртках успевают вскочить в вагон за секунду до того, как двери закрываются.
   Полицейский подходит к лежащему и носком сапога откидывает с лица длинные волосы:
   – Еще один банан, – говорит он с презрением, – лихо отделали.
   – Добавь, если охота, – ухмыляется второй.
   – Да ну! – И полицейские неспешно удаляются, не обращая внимания на Нику и ее друзей.
   Ника подбегает к съежившемуся телу. Смуглый молодой парень, лет двадцати, слабо стонет.
   – Как он? – спрашивает Марина. – Живой?
   Лева хмыкает, и Марина поправляется:
   – Я имела в виду – цел?
   – Вроде да, – говорит Ника и приподнимает парню голову.
   – Как тебя зовут? – говорит Лева первую пришедшую в голову инглскую фразу.
   – Сандро, – отвечает раненый, с трудом разлепляя разбитые губы.
   Марина внимательно смотрит на длинные волосы, заплетенные в косички и перепачканные в крови и грязи.
   – Где ты живешь? – спрашивает она, – куда тебя отнести?
   – Алессандро, дай гостям тарелки! – командует, помешивая в кастрюле какое-то коричневое варево, сенёра Фернандес, крупная высокая женщина. – И не делай вид, что ты умираешь! Я же говорила тебе, не суйся в западные кварталы!
   – Ничего я не умираю, мам, – бормочет Сандро, накрывая на стол.
   Они сидят в маленькой кухоньке, пропахшей горелым маслом и специями. Никогда не задумывалась, что мертвые тоже потеют, улыбается про себя Ника. Но здесь, во Вью-Ёрке, всюду воняет! Впрочем, смотря с чем сравнить: те же мертвые по нашу сторону Границы – вот это действительно ужас.
   Почему-то сейчас мысль о фульчи-атаке Нику смешт. В самом деле – откуда бы здесь, во Вью-Ёрке, взяться фульчи.
   – Вот посажу тебя под замок, – бурчит женщина, – будешь знать!
   – Эти джеты совсем оборзели, – отвечает Сандро. – Мы им надрали задницу на прошлой неделе, вот и отлавливают наших по одному. Ну, ничего, мы им нанесем визит…
   Сандро сплевывает в раковину кровь из разбитой губы. Раковина ржавая, скособоченная. Трудно представить, что эта квартира и роскошные витрины – один и тот же город.
   Видимо, где-то здесь тоже проходит Граница – невидимая Нике, но понятная для всех жителей Вью-Ёрка.
   – Ладно, готово, – говорит мама Сандро, приложившись к гигантскому половнику. – Давайте к столу, дети!
   Громкий голос разносится по всему дому – небось, и соседи сейчас прибегут, думает Ника, но нет, только из глубин квартиры, обгоняя друг друга, несутся еще пятеро – трое мальчиков и две девочки, братья и сестры Сандро. У всех волосы заплетены в длинные тонкие косы, перетянутые яркой лентой или разбросанные по плечам.
   Усаживаются за стол. Так тесно, что Ника сидит вплотную к Марине, а с другой стороны ей в ребра упирается острый локоток смуглой девчушки, на вид чуть старше Шурки.
   – А вы откуда во Вью-Ёрке? – спрашивает сенёра Фернандес.
   – Издалека, – отвечает Марина, – а вы?
   – Разве не видно? – Сандро смеется, встряхивая гривой.
   Ника смотрит с изумлением. Что должно быть видно? – но Марина кивает, словно все поняла.
   В тарелку шмякается половник буро-коричневой массы, исходящей паром. Ника так голодна, что не дожидаясь, пока положат остальным, запускает туда ложку и тянет ее ко рту.
   – Ну-ка, девочка, не спеши! – говорит хозяйка. – В вашем издалека что, не принято благодарить Господа, перед тем как набить себе брюхо?
   Марина толкает Нику локтем, и та, покраснев, возвращает ароматную еду в тарелку.
   Мать Сандро складывает ладони лодочкой и быстро говорит:
   – Господи, благодарю Тебя, за то, что даешь нам нашу ежедневную пищу, сохраняя силу в наших телах, чтобы мы славили Тебя и дальше, день за днем.
   – Аминь, – хором говорят ее дети, и тут же кухня наполняется звоном ложек, причмокиванием, хлюпаньем и чавканьем. Сразу понятно, что здесь сидят голодные люди, которых никогда не ругали за то, что они не умею вести себя за столом.
   Ника наворачивает фасоль – ну да, фасоль, после первой же ложки понятно. Кто бы подумал, что может быть так вкусно! Сандро морщится – кажется, ему сломали ребро, и правая рука плохо слушается.
   – Ничего, – говорит его мать, – хочешь, покормлю тебя с ложечки, как в детстве?
   Все ржут.
   – Я сам, – буркает Сандро и добавляет: – С Божьей помощью.
   Ника думает, что впервые видела, как люди молятся. Ну да, Михаил Владимирович говорил, мол, живые знают, что, уходя, попадают в Заграничье, но существует ли Заграничье второго порядка, Заграничье для дважды мертвых, – никому не известно. Поэтому очень часто мертвые все еще верят в Бога – вот и храмов у них много, не чета нам.
   – А вы давно из Банамы? – спрашивает Марина.
   Банама! Ника чуть не подавилась. Та самая область, где в оффшорной тюрьме держат Гошу! С чего Марина взяла, что Сандро и его семья – из Банамы?
   – Кто ж нам считает, деточка, – отвечает сенёра Фернандес. – А ты ведь, небось, никогда и не была в тех краях?
   – Нет, – качает головой Марина, – но у нас все знают о гирельерах….
   – Вива либерта! – кричит Сандро, срывает ленту с косичек, и они разлетаются по плечам.
   – Вива! – вторят ему братья и сестры.
   – Тихо, – шикает мать, – у нас ужин, а не долбаный митинг.
   – Ладно тебе, ма, – бурчит Сандро, но затем снова завязывает ленту и тянется за лепешкой, чтобы подобрать остатки еды с тарелки, и Ника думает, что могла бы остаться здесь навсегда, потому что вот она, настоящая семья, с матерью, братьями и сестрами, которой у нее никогда не было и никогда не будет. Да, она могла бы остаться – если бы не Гоша.
   Плюх! Сенёра Фернандес шлепает посуду в полную пены раковину – брызги почти долетают до Ники.
   – Сейчас все перемоем – и на боковую, – говорит сенёра Фернандес. – Выключу свет и все. Нечего им телевизор смотреть, только электричество тратить, тоже, между прочим, деньги немалые.
   – Особенно в кризис, – говорит Марина.
   – Деточка, – отвечает ей женщина, – кризис – это у богатых, а у нас – просто жизнь. Как была, так и осталась. Младшие лазают черт-те где, и дай Бог, чтобы по стройкам, а не по чужим форточкам! А Сандро… эх, мальчишка совсем от рук отбился. Ведь пришибут его джеты рано или поздно, ох, чует мое сердце!
   Ника уже знает: джеты и бананы – две враждующие молодежные банды. Они делят юг Вью-Ёрка и то и дело сходятся в жестоких драках, защищая границы своих владений. «Защищая границы», думает Ника. Никогда и в голову не приходило, что могут быть «границы» с маленькой буквы.
   – А ваш муж?.. – спрашивает Лева
   – Нету мужа, – отвечает сенёра Фернандес, – нет и не было.
   – Как же так не было?.. – начинает Ника, но Марина пинает ее под столом, чтобы замолчала.
   – А вы никогда не бывали у нас, да? – спрашивает сенёра Фернандес, погружая руки в мыльный раствор.
   – В Банаме? – говорит Марина. – Нет, никогда. Это вообще наша первая поездка.
   – А хотели бы?
   – Да! – выкрикивает Ника, и Марина строго на нее смотрит, а потом говорит задумчиво:
   – Можно. Почему нет?
   Интересно, как они тут путешествуют? думает Ника. Майк говорил Марине, это непросто, но вот эти Фернандесы… люди небогатые, вряд ли могут себе позволить что-то очень секретное…
   – Я думаю, вас мне Бог послал, – говорит сенёра Фернандес. – Вы ведь возьмете с собой моего Сандро? Нечего ему делать во Вью-Ёрке.
   – Конечно, – говорит Лева. – Сандро отличный парень, и мы с радостью…
   – А что вы не отправили его домой раньше? – спрашивает Марина.
   – Так, деточка, как же я его отправлю? Ему компаньон нужен, а где взять? Вот я и говорю: вас мне Бог послал.
   – Мы будем рады помочь, – осторожно говорит Марина, – тем более, интересно было бы побывать в Банаме. Но я не знаю, как быть компаньоном и что нужно делать.
   Сенёра Фернандес плещет тарелками в раковине, вынимает их и ставит на буфет.
   – Ничего вам не надо делать, – говорит она. – Достаточно того, что вы живые.
   У Ники перехватывает дыхание, рука сжимает грязную вилку – бесполезное, в сущности, оружие. Краем глаза она видит, как вскакивает Лева. Одна Марина остается сидеть, как сидела.
   – Как вы догадались? – спрашивает она.
   – Девочка, только живые задают вопрос «давно ли», – говорит сенёра Фернандес. – У нас тут нет времени, это же все знают.
   Через плечо она смотрит на Нику с Левой и добавляет:
   – Да вы успокойтесь, чего там. Вы моему Сандро помогли, я ж вам не враг, не выдам. И даже спрашивать не буду, как вы здесь оказались и зачем.
   Ника облегченно улыбается и кладет вилку на стол – осторожно, чтобы сенёра Фернандес не заметила.
   Но она замечает и, улыбнувшись, говорит Нике:
   – А про мужа моего ты тоже зря спросила. Мы же здесь так и появились: я и их шестеро. А был ли у меня муж, да какой – это все у живых. Никто уж и не помнит.
   Ну да, запоздало соображает Ника, они же здесь вечно в одном возрасте. И семьи не меняются: Майку прислали другого отца, а здесь, если что, пришлют нового сына или новую мать. А матери у Майка нет, и ниоткуда она не возьмется – как и отец Сандро.
   Она смотрит на Сандро и думает, каково это – вообще не знать своего отца? У нее хотя бы осталась память…
   Все вместе они идут по берегу заброшенного канала. Лева шепчет Нике:
   – Вот я говорил, нафига Марина потащилась с Майком прощаться? Теперь бери его с собой!
   – Да ладно, – так же шепотом отвечает Ника. – Майк же Гошин друг, поможет нам его освободить.
   Майк идет впереди с Мариной. Ника надеется, что он не слышит их разговора. Сандро с матерью – в авангарде их небольшого отряда.
   – Ты береги там себя, – говорит ему мать, – а то знаю я вас, мальчишек. Приедешь, хвост трубой – мол, я из Вью-Ёрка, меня ничем не удивить… Банама тоже тебе не поездка на живых горках с аттракционами!
   Живые горки, соображает Ника, это то, что у нас называют «мертвые горки». Такая штука, где надо в вагончике… при одном воспоминании ее мутит.
   – Не, мам, не волнуйся, – говорит Сандро. – Я еще сюда вернусь. Мне еще с джетами надо разобраться.
   Мандельброт спрятан под полуразрушенным мостом. Сенёра Фернандес откидывает порыжевший брезент, под ним – гигантская ржавая сигара.
   Вот как он выглядит, думает Ника. Знать бы – спросила бы у Кирилла, как управлять этой штукой.
   – Хорошо доберетесь, – говорит сенёра Фернандес. – Говорят, чем больше живых – тем лучше работает. А вас тут трое против двоих.
   – Почему – чем больше живых, тем лучше? – спрашивает Лева.
   – Сынок, – пожимает плечами сенёра Фернандес, – я-то откуда знаю? Люди говорят, у тех, кто сам, добровольно, пересек Границу, – у них магическая сила.
   Ника прислушивается к себе: никакой особой силы она не ощущает. Может, это только байки – полезут они сейчас в этот мандельброт и все, с концами.
   – Хватит уже нюниться, – говорит Сандро, обнимя младшую сестру.
   Он лезет внутрь первым. Ника, поежившись, отправляется следом.
   Внутри мандельброт напоминает заброшенный мини-автобус: несколько сидений, ремни, только окон нет. Кисло пахнет заброшенным жильем и немного машинным маслом.
   – Как в кино, – говорит Лева, пристегиваясь.
   Марина входит последней и захлопывает дверь, на прощанье махнув рукой семье Фернандес.
   – Возвращайся, Сандро! – кричит девчушка, сидевшая рядом с Никой за ужином.
   – Вива либерта! – отвечает Сандро, и тут же их обволакивает тьма и тишина. Ни единого звука, ни лучика света. Вот так и теряешь ощущение времени, думает Ника. Если перемещения из области в область – привычное дело для жителей Заграничья, неудивительно, что со временем здесь так сложно. И тут она засыпает или, точней, впадает в забытье, из которого ее выводит громкое гудение, а потом яркий солнечный свет.

4.

   Да, солнце в Банаме намного ярче, небо – синей, и только море, что набегает на уходящий в бесконечность пляж нежнейшего жемчужно-белого песка, не с чем сравнивать, потому что на южном море Лева оказался впервые. Для Левы здесь многое впервые: шелестящие на ветру изрезанные листья пальм, крикливые многоцветные птицы с длинными хвостами, гигантские черепахи на солнцепеке, больше Мины раз в двадцать-тридцать.
   Город – с узкими улицами, чтобы прятаться в тени от послеобеденной жары, с просторными площадями, чтобы сидеть за столиками кафе прохладным вечером, с маленькими часовенками и огромными храмами, чтобы мертвые жители Банамы находили в них утешение.
   Впрочем, жители Банамы нуждаются не только в утешении, но и в еде, воде и деньгах – на улице полно нищих. Только что оборванная девочка, ровесница Шурки, два квартала бежала за ними и кричала дай монетку сиротке, дай монетку! пока толстый полицейский в солнцезащитных очках не отогнал ее ударом дубинки.
   – Подайте, сенёр на пропитание, подайте. – Худая костлявая рука цепляется за рукав. Лева оборачивается и вздрагивает: лицо женщины покрыто гнойными язвами, зеленовато-желтыми, нос вдавлен в череп, а левый глаз почти весь вытек. Женщина стоит на каменных ступенях большого храма.
   – Здесь много таких, – говорит Сандро. – Не обращай внимания.
   – Она же больная, – возражает Ника, – ей требуется медицинская помощь.
   – Она нищая, и это ее работа.
   – А медицинской помощи здесь все равно не дождешься, – кивает Майк.
   – Не всё, выходит, врали нам в школе, – говорит Марина.
   – А вам в школе рассказывают о Банаме? – спрашивает Сандро.
   – Нет, – отвечает Лева. – Нам рассказывают о Заграничье в целом… отдельные области изучают только в институте, да и то, только студенты, которые готовятся в шаманы или орфеи.
   – Круто, наверное, ходить туда-сюда, от живых к мертвым, – говорит Сандро.
   – Ни фига не круто, – отвечает Ника. – Очень страшно.
   Она отвечает легко, потому что сейчас почти забыла свой страх. Почему-то Ника уверена: у них все получится. Здесь, по ту сторону Границы, тоска и печаль, с которыми она свыклась за годы после гибели родителей, покинули ее. Может, остались в промежуточном мире, в маленькой комнате, где, скрючившись в кресле, замерла безутешная женщина. Может, горе мертвой матери было так огромно, что поглотило Никины отчаяние и грусть, как океан вбирает слезы, пролитые путешественником, одиноким в бескрайних водных просторах.
   А может, дело в том, что здесь, в Заграничье, Ника ближе к родителям. Она все время думает о них – вот и сейчас, глядя в спину Майку, прокладывающему дорогу в толпе через плотный запах пота и пряностей, она думает: он ведь тоже потерял отца. Конечно, Майк боялся Орлока – но ведь наверняка и любил. А она, Ника, убила его – и Майк остался сиротой, как и она, с неизвестным «новым отцом».
   Какой-то замкнутый круг, думает Ника. Или нет, не круг, а не знающая Границ эстафета, эстафета сиротства и одиночества.
   Как там только что кричала девочка: дай монетку сиротке?
   Много нас здесь, сирот, и монетками нам не помочь.
   Они живут в домике у Мигеля, двоюродного дяди Алессандро, где на вбитых в стену крючьях висят четыре гамака (вместо кроватей), все пропахло табаком, жарко, хорошо еще, что работает душ. Марина и Ника вдвоем отправляются в дощатую хибарку во дворе и десять минут с наслаждением обливают друг друга тепловатой водой, смывая полуденный пот. Вдоволь наслушавшись приглушенного хихиканья, взрывов хохота и плеска, Лева барабанит в дверь, кричит: «Очередь! Соблюдайте очередь!» – и девочкам приходится наскоро вытереться и уступить место Майку с Левой. Тут же выясняется, что, пропустив Марину с Никой вперед, мальчишки получили душ в свое распоряжение. У них-то теперь нет причин торопиться, и Лева выходит через двадцать минут, а Майк – еще через десять.
   Сандро сказал, что мыться в жару – только воду переводить, и весь потный сидит с бутылкой пива во дворе, удобно устроившись в тени большого дерева с жирными мясистыми листьями.
   – Нравится тебе здесь? – спрашивает его Лева.
   – А как же! – отвечает Сандро. – Это же родина, другой такой области нет нигде! Ты-то сам тоже, небось, домой хочешь вернуться?
   Лева задумчиво смотрит на двух копошащихся в пыли куриц.
   – Есть немного, – говорит он, – дела только надо доделать.
   – Все хотел спросить, – отвечает Сандро, – у вас-то здесь какие дела?
   – Секретные, – буркает Лева и порывается встать.
   – Да ладно, – удерживает его Сандро, – давай я тебе расскажу, зачем на самом деле я сюда отправился.
   – Ты ж сказал – родину повидать? – удивляется Лева.
   – Это тоже, – кивает Сандро, а потом, сделав большой глоток пива, продолжает: – Но не только. Тут все сложнее.
   Он замолкает, словно собираясь с силами. Лева смотрит на закрытую дверь домика – если сейчас кто-то придет, Сандро ни за что не расколется.
   – Тут такое дело, – говорит Сандро. – Отца у меня нет, я в семье за старшего. Но я ж все равно мальчишка… подросток, молодой парень, как хочешь назови. Но не взрослый, нет. Я потому и с джетами махался, чтобы доказать всем… а потом как-то понял – ничего не выйдет.
   – Почему? – спрашивает Лева.
   – Ты вот умный, а тоже сразу не сообразил, – говорит Сандро. – Потому что я мертвый, вот почему. У нас как – вокруг что-то по мелочи меняется, мода там всякая, или вдруг кризис случится… а мы не меняемся. Сидишь в своей области – и какой был, такой и остаешься навсегда. Чего ни делай, хоть всех джетов положи из автомата.
   Глаза Сандро сверкают, и Лева чуть заметно улыбается: дались ему эти джеты, вот ведь глупость!
   – А потом я понял, – продолжает Сандро. – Если есть возможность измениться – то это надо путешествовать между областями. Не знаю почему, но я прикинул – если лучше всех путешествуют живые, выходит, каждый, кто путешествует, немного на живых становится похож. Чуть-чуть. – Он помолчал, а потом добавил: – Но, может, мне и чуть-чуть хватит.
   Лева не успевает ответить: дверь домика открывается и во двор выходит Марина, улыбающаяся, свежая после душа. Следом за ней – Майк.
   – Привет, ребята, – говорит она. – О чем речь?
   – Да так, – уклончиво отвечает Лева. – Сандро всякое про Банаму рассказывает.
   – Это здорово, – говорит Марина и улыбается Сандро: – А о гирельерах расскажешь? Я ведь только несколько фильмов видела, а живые фильмы… в них всегда немного присочиняют.
   – Нас называют гирельерами из-за гиреля – ну, нашей прически, – объясняет Сандро, тряхнув косичками. – Раньше такую носили только женщины, но гирельеры объявили, что не будут стричься, пока в Банаме остаются вью-ёркские тюрьмы и войска. Это круто – не стричься, но с длинными волосами очень неудобно – и кто-то придумал, что можно заплетать их в гирели, как женщины. Получается красиво, такая львиная грива. Но, конечно, здесь, в Банаме, мы прячем волосы, чтобы нас полиция не вычислила. У нас для этого есть отличные круглые шапки, волосы под них можно целиком убрать.
   – А ты знаешь настоящих гирельеров? – спрашивает Марина.
   Сандро недовольно отбрасывает пустую бутылку:
   – Девочка, а я тебе чем не настоящий?
   Еще раз назовет ее «девочка» – дам в морду, думает Лева, но Марина только улыбается:
   – Настоящий. Но мне нужны организованные боевые отряды. Наш друг здесь, во вью-ёрской тюрьме – мы хотим его отбить.
   – Круто, – говорит Сандро. – А за что его в тюрьму?
   – Ни за что, – пожимает плечами Марина.
   – Наверное, за незаконный переход границы, – говорит Майк. – Мне отец говорил что-то…
   Почему мне все время кажется, что Майк врет? думает Лева. Может, потому что два года назад он выдал нас Орлоку? Но ведь прошло два года…
   Или мне просто не нравится, как он смотрит на Марину?
   А Майк смотрит. Не сводит глаз, особенно когда ему кажется, будто никто не видит. Марина отвернется – и Майк взглядом сверлит ей затылок. Марина повернет голову – и Майк как ни в чем не бывало глядит в пол.
   Я ему не доверяю, говорит себе Лева. Не доверяю – и все.
   За неделю они привыкли к влажной жаре, спертому воздуху, к запаху табака, чеснока и пота, неизбежному в людном месте. В душный послеобеденный час Лева лежит в гамаке и смотрит, как Марина, уставшая от вынужденного безделья, учится метать разные острые предметы в нарисованную на стене мишень: начала с ножа, а потом перешла к топорику для разделки мяса.
   Лева опасается, что дело дойдет до старинной алебарды из музея или еще какого экзотического снаряда.
   Ника, лежа в соседнем гамаке, лениво комментирует броски подруги:
   – Восемь! Опять восемь! О, позорище! Шесть, почти пять с половиной! А вот теперь лучше – восемь! Ну наконец-то, девять, еще немножко – и вершина взята!
   – Я вообще-то и сама отлично вижу, куда попала, – огрызается Марина.
   Она стоит посреди комнаты, сжимая в руках топорик, широко расставив ноги. Лева, затаив дыхание, любуется ею.
   – Ну, как хочешь. – И Ника демонстративно открывает инглскую книжку, полученную от Кирилла. Она прочла уже больше половины.
   – Скажи хотя бы, про что там? – спрашивает Лева.
   – Про то, как все устроено, – отвечает Ника. – Я не до конца понимаю, к сожалению. Но как минимум понятно, что между нашим миром и Заграничьем протянуто множество нитей… информационных каналов…
   – Через дырки в Границе?
   – Нет, дырки тут ни при чем. Эти каналы проходят сквозь Границу… вообще-то ни живые, ни мертвые обычно не могут по ним перемещаться. Но вроде как при некоторых специальных условиях можно притянуть к себе человека из-за Границы.
   – Как мы Майка когда-то? – спрашивает Марина, бросая топорик в стену.
   – Опять восемь, – скосив глаза, комментирует Ника, – хороший стабильный результат.
   – Я вижу, – говорит Марина. Она злится – никак не удается положить топор в десятку.
   – Нет, кажется, не как Майка… – Ника задумчиво листает книжку. – Хотя черт его знает… я половину слов не понимаю.
   Майк, как обычно, днем ушел на переговорный пункт – крутит там интердвижок, сообщает отчиму, что у него все нормально.
   – Может, дашь Майку прочесть? – спрашивает Марина. Она вытащила топорик из стены и снова примеривается.
   – Не надо, – говорит Лева. – Я ему что-то не доверяю.
   – Это еще с чего? – и Марина от удивления всаживает топор в позорную «тройку». Такой удар Ника даже не комментирует.
   – Не знаю, – говорит Лева, – просто мне иногда кажется…
   – Что тебе кажется? – спрашивает Сандро, входя в комнату.
   – Нам кажется, в десятку ей никогда не попасть, – говорит Ника.
   – Попаду, не волнуйтесь, – отвечает Марина, возвращаясь на боевую позицию.
   – А у меня, братья, радостная новость, – говорит Сандро. – Сегодня вечером нас отвезут к Чезаре.
   – Кто это? – спрашивает Лева.
   Марина бросает топорик.
   – Знаменитый гирельер, – отвечает Сандро, – живая легенда.
   – Ух ты! – восклицает Ника. – Десять! Наконец-то!

5.

   Знаменитый гирельер вовсе не похож на живую легенду. Невысокий, неторопливый и задумчивый, напоминает скорее школьного учителя. Вот она, великая тайна гирельеров, думает Лева, было для чего завязывать глаза и полтора часа везти на дребезжащей машине, путая следы. Знаю я эти приемчики: привезли, небось, в дом на соседней улице!
   Пресловутые гирели скрыты под шапочкой – не широкополой соломенной, а связанной из цветных ниток, вроде той, что Лева носит зимой, только больше, чтобы волосы поместились
   Интересно, дома уже весна? Или, может, лето?
   – Для начала я хочу объяснить, почему мы требуем, чтобы тюрьму снесли, а солдаты убрались обратно во Вью-Ёрк, – негромким, но твердым голосом начинает Чезаре. Затем он берет лист бумаги и рисует круги. – Как вы знаете, наш мир состоит из множества областей или, точнее сказать, пузырей, прикрепленных друг к другу, словно грибы – к стволу дерева. К каждой области прилепляются от нескольких штук до нескольких сотен таких пузырей. К небольшим пузырям цепляются пузыри поменьше, к тем – еще меньше.
   Чезаре увлеченно рисует, и Лева вдруг узнает картинку: что-то похожее изображал на доске Саша Бульчин, когда рассказывал о фракталах.
   – Особенность этой структуры, – говорит Лева, не в силах сдержаться, – заключается в том, что любая ее часть подобна структуре в целом. То есть пузыри отличаются размером, но структурно фактически одинаковы.
   Чезаре поднимает глаза от чертежа, потом достает из нагрудного кармана френча небольшой футляр, открывает его и водружает на нос… очки! Да, самые настоящие очки, как у Левы! Великий гирельер, знаменитый воин и живая легенда – такой же очкарик, как рыжий Лева Столповский!
   Ради одного этого открытия стоило пересечь Границу.
   – Вы правы, молодой сенёр, – кивает Чезаре, – все обстоит именно так. Но нам сейчас важно другое: внутри пузыря мир стабилен и неподвижен. Если бы не ножки, на которых держится пузырь, никакой информации внутрь вообще бы не поступало. А раз нет информации, нет и времени. Минимизировав информационный обмен между пузырями, мы добились бы стабильности и гармонии в каждой области нашего мира.
   – А не будет скучно? – спрашивает Ника. – Вы же и так почти совсем без времени.
   – Не будет, – уверенно отвечает Чезаре. – Время – великий разрушитель. Нет времени – нет разрушения, нет страдания. Настоящая гармония возможна только в мире без времени.
   – И как же вы хотите перекрыть эти… ножки? – спрашивает Ника.
   – Мы бы никогда не додумались, но шестьдесят лет назад живые установили Границу. От этого проводимость ножек резко упала, как будто внутри каждой возникла своя небольшая граница.
   – Я правильно понимаю, – говорит Лева, – что до Проведения Границ во всех областях время текло примерно так же, как в… нынешнем Заграничье?
   – Не совсем, – качает головой Чезаре. – В нынешнем Заграничье время берет свой исток. Множество пузырей цепляются к тому, что называлось раньше Областью Живых. Через ножки этих пузырей время проникало в наш мир, но постепенно истончалось, стиралось, тратилось – и в результате до дальних пузырей почти ничего не доходило. Даже тогда там царил покой.
   – Сейчас там курорты, – вставляет Майк, – я был с новым отцом… с отчимом. Очень круто!
   – Короче, Проведение Границ показало всем нам дорогу к избавлению от времени. Поэтому мы поддерживаем живых из Заграничья, а они оказывают нам братскую помощь. Чем прочнее Граница, тем надежней защищен любой пузырь в нашем мире.
   – Постойте, – говорит Лева, – но если живые укрепляют границы, почему между областями можно путешествовать только в сопровождении живых? Откуда берется их магическая сила?
   Чезаре улыбается:
   – Магическая сила – конечно, бредни. Просто среди живых есть тренированные люди…
   – Шаманы и орфеи, – кивает Лева.
   – Да, а еще – невозвращенцы. Те, кто не мертв, но добровольно пребывает здесь. Никакой магической силы у них нет, но фактически они – проводники времени, агенты перемен. Неслучайно говорят, что все изобретения и открытия сделаны именно такими людьми.
   То есть Граница отделяет обычных мертвых от обычных живых, думает Лева. А такие, как Орлок или Маринин дядя, свободно перемещаются туда-сюда. И каждое перемещение усиливает информационный обмен и ослабляет Границу. Поэтому чем активнее торговля с Заграничьем, тем больше сил надо тратить на укрепление Границы. И каждый новый орфей или шаман, каждый новый сотрудник Учреждения ослабляет Границу.
   Лева на секунду воображает сумасшедшего, который правой рукой строит стену из детских кубиков, а левой ее разрушает. Без остановки, без передыху. Без смысла.
   Или все-таки в этом есть смысл, просто я не понимаю? спрашивает себя Лева, а Чезаре резко проводит на листе Границу, отделив все пузыри от гигантской плоской лепешки, похожей на медузу.
   – У нас, в Банаме, до недавних пор все было хорошо. Но вы своей тюрьмой и своим гарнизоном пробили в нашем канале огромную брешь… Смотрите: это мы, а вот это – Вью-Ёрк. Нас связывают даже два канала, и по обоим беспрерывно двигаются туда и обратно заключенные, товары, солдаты, агенты Конторы, обслуга тюрьмы и гарнизона… Даже если живые укрепят свою Границу, это не поможет – бесконечный информационный обмен превращает нашу область в проходной двор, в придаток Вью-Ёрка. Поэтому мы и хотим убрать ваших солдат и закрыть тюрьму. Мы ничего не имеем против вью-ёркцев – мы просто защищаем свою целостность.
   Как интересно, думает Лева. Значит, Проведение Границ аукнулось по всем областям Заграничья… насильно изолировало их друг от друга. И если бы в свое время Гошиным родителям удалось обрушить Границу, это отозвалось бы повсюду, даже в Банаме.
   – Наша борьба трудна, – продолжает Чезаре, – мы не думаем, что победим завтра. Но врагу с нами не справиться, не переловить нас. Мы разбиты на мелкие независимые группы. У нас нет единого командования, глава каждого отряда – сам себе командир.
   – Я думал, – говорит Лева, – вы самый главный.
   – Нет, – улыбается Чезаре. – Я, может, знаменитый, но таких отрядов, как мой, очень много. Иногда мы совещаемся, но у нас нет единого вождя, никто не отдает нам приказы. И это – наше преимущество перед теми, кто работает на Контору. Контора далеко, и они не знают нашей страны.
   – Мы поддерживаем ваши идеи, – строго начинает Марина. – И мы уверены, что нужно разрушить тюрьму, а военный гарнизон должен покинуть Банаму и вернуться домой. Но мы бы хотели начать с тюрьмы. Там сейчас наш товарищ… и если его не освободить, Контора получит ценнейшую информацию, благодаря которой сможет развязать новую войну и, возможно, даже разрушить Границу.
   Лева видит, как дернулась Ника. Неужели она не понимает, что Марина врет… ну, то есть, идет на военную хитрость, чтобы спасти Гошу? Нет, вроде успокоилась. Только бы Чезаре поверил!
   – Этого не случится, – решительно говорит Чезаре, – мы совершим налет на тюрьму. Даже если не уничтожим ее с первого раза, освободим вашего товарища и предотвратим разрушение Границы. Сколько дней у нас есть на подготовку операции?
   – Нисколько, – отвечает Марина. – Чем скорее – тем лучше. У нас уже давно нет от него вестей.
   – Не беспокойтесь, – кивает Чезаре, – у нас в тюрьме свои люди, мы наведем о нем справки. Оружие и боеприпасы закажем сегодня же. Они прибудут в среду, и в четверг мы нападем.
   – Прекрасно, – говорит Марина, и Лева еще раз удивляется тому, как решительно она говорит, – мы будем на связи. И кстати, о боеприпасах. Можете заказать для нас два боекомплекта к пистолетам «Хирошингу-2001», сорок пятый калибр, магазин на двадцать патронов?
   Чезаре кивает и делает пометку в блокноте.
   – «Хирошингу-2001», – с уважением говорит он. – Специальная модель, увеличенная убойная сила. Достойное оружие.

Интермедия. Славное будущее

   Снег опускается пушистыми хлопьями, они планируют, как парашютики, оседают медленно, словно в кино. Никита рассказывал, что в некоторых областях Ниппонии цветет вишня – и все приходят любоваться, как падают белые лепестки, даже из других областей. Да уж, ниппонцы знают толк в прекрасном, в этом им не откажешь, думает Леля и представляет, что снег за окном автобуса – это лепестки. Не получается. Лепесток не прилипает к стеклу и не сползает мокрой нашлепкой.
   Ну и ладно. Леля улыбается и начинает проталкиваться к выходу – надо же, чуть не проехала свою остановку.
   Она легко выпрыгивает из автобуса – главное не угодить в лужу под мокрым снегом – и бежит по широкой лестнице Основного Здания. В такие минуты Леля любит представлять себя со стороны: красивая девушка, в короткой шубке, джинсах в обтяжку и франкских сапожках. Первокурсница Университета, лучшего института страны.
   На середине лестницы ее догоняет Глеб:
   – Привет, Лель!
   – Привет!
   В мертвых фильмах люди при встрече целуют друг друга в щеку. Вот было бы странно, если бы она, приходя на занятия, целовалась со всеми мальчишками.
   Помпезное, богато украшенное шпилями и скульптурами Основное Здание – одна из пяти высоток столицы. Слева и справа от широкой лестницы – пограничник с собакой и спортсменка с веслом, оба под три метра ростом. Никита рассказывал, что еще десять лет назад был обычай – первокурсники на первое сентября забирались на постамент и садились верхом на собаку, но потом кто-то свалился, и ректорат строго запретил такие забавы. То есть нельзя сказать, будто до этого они были разрешены, пояснил Никита, но тут пообещали отчислить любого, кто попробует туда залезть.
   Отец Никиты – профессор филфака, так что историю Университета Никита знает отлично. Иногда он, конечно, рассказывает совсем удивительное: мол, Основное Здание за пять лет до войны построили ветераны Проведения Границ, которых специально для этого арестовали и направили сюда под конвоем сотрудников Учреждения. Якобы все пять высоток так и строили. А почему не обычные строители? спросила Леля. Что-то вроде жертвоприношения, объяснил Никита. Пять высоток – это же вершины звезды, вписанной в круг, она должна охранять столицу. Ну, считалось, чтобы усилить охранную силу, нужно было строить именно так.
   Леля, конечно, ему не поверила.
   Глеб придерживает тяжелую дверь, Леля ему улыбается. Ей кажется, Глеб немножко в нее влюблен. Это приятно. Многие мальчики влюблены в нее, а вот ей никто особо не нравится. Ну, может, немножко Никита – с широкими плечами пловца, светлыми локонами и циничной улыбкой человека, много повидавшего в жизни. Никита старше Лели на два года: после школы не стал никуда поступать, а отправился в армию. Говорит, служил на Границе, но подробностей не рассказывает. Тоже, небось, была собака и автомат с серебряными пулями.
   Леля проходит мимо афиши университетского клуба – в пятницу снова показывают «Запас прочности». Может, еще раз сходить? Илья Гурамов – такой красавчик! Точно, сначала в кино, а потом на дискотеку в Дом Студента. Главное – не налегать на портвейн как в прошлый раз.
   У лифтов, как всегда, очередь. Леля с Глебом вбегают в аудиторию под треньканье звонка. Леля садится на свободное место, достает тетрадку и бережно конспектирует все, что говорит молодой преподаватель у доски.
   Обычный университетский день прилежной первокурсницы. После занятий Леля вернется домой, подготовится к завтрашнему семинару, найдет предлог позвонить Никите (ой, надо уточнить задание!), вечером посмотрит с родителями телевизор, полчаса поваляется в ванне (маме как раз привезли италийские ароматические соли) и отправится спать.
   Если спросить Лелю о будущем, она скажет, что на отлично закончит Университет, потом, наверно, поступит в аспирантуру и пойдет работать в один из тех научных институтов, где умные и красивые люди изучают древнюю историю, а лучшие из них раз в пять-шесть лет даже ездят на конференции в Заграничье. И, конечно, она выйдет замуж, не очень скоро, тут ни к чему спешить, где-то на четвертом-пятом курсе, может, даже в аспирантуре. Муж, наверно, тоже будет историк, с широкими плечами и светлыми локонами, ну, как она любит, и у них, конечно, будут дети, скажем, мальчик и девочка или две девочки. Два мальчика? Нет, нет, этого она не переживет, хотя, конечно, как получится, так получится.
   Если спросить Лелю о прошлом, она расскажет, что училась в хорошей школе, пять лет занималась об-гру, вышла в финал двух городских Олимпиад, медаль, к сожалению, не получила, зато отлично сдала все вступительные, и вот теперь на истфаке Университета, лучшего, между прочим, института страны.
   Она не скажет, что когда-то ее звали Аннабель, она носила высокие шнурованные ботинки, черную куртку с серебряной молнией, называла себя смертницей и говорила подружкам по хорошей школе: самоубийство – главное, что может сделать человек.
   Зачем об этом рассказывать? Это было давным-давно, она была совсем маленькая. Кто же не делал глупостей в молодости, правда?
   Леля об этом не рассказывает и не вспоминает. И только иногда по ночам, на зыбкой грани между сном и явью, вдруг слышит треск ломающихся досок, истошные крики детей и сама бежит вместе с ними, а зомби лезут в окна, тянут покрытые струпьями руки, и даже во сне ноздри вспоминают запах гнили, плесени, разлагающейся плоти. Их шестеро в маленькой комнате, они силятся закрыть дверь, а зомби все лезут и лезут, и Леля вместе со всеми отбивается от мертвых, и когда надежда уже потеряна, появляется высокий мужчина с серебряным пистолетом в каждой руке.
   Леля хочет никогда не видеть таких снов, хочет навсегда забыть о той ночи, но, увы, она, как мы все, не вольна в своих воспоминаниях. Наше прошлое нам не подвластно, как и наше будущее.
   Леля никогда не говорит всей правды о прошлом.
   И даже не догадывается о будущем.

6.

   Марине кажется, она сто раз видела это в кино: люди столпились вокруг стола, напряженные, усталые лица, приглушенный свет, изрисованная стрелками карта, на которой командир решительно и целеустремленно отмечает места грядущих ударов… Да, это партизаны собираются атаковать отряд врага – а где-то в углу сидит юный герой, растерянный, но полный решимости сражаться вместе со взрослыми. И Марина в полутемном кинозале сладко замирает от предчувствия – ведь она знает, что в решающий момент именно этот мальчишка спасет весь отряд.
   Так всегда бывает в детском кино про войну. И маленькая Марина сжималась в темном зале, закусив прядку и стиснув кулачки. Эх, если бы она оказалась там! Она бы показала! Она бы смогла не хуже!
   Но как можно оказаться там? Как проникнуть по ту сторону экрана?
   Невозможно? А выходит, нет, достаточно пересечь Границу – и ты уже там, внутри детского фильма, который знаешь почти наизусть.
   Марина вспоминает фотографию Ильи с гирелями. Смешно: какой из Ильи гирельер! Никакого сравнения с Чезаре.
   Все, что Марина видит, – партизаны вокруг стола, приглушенный свет, усталые лица – только похоже на кино. Но это не кин.
   На этот раз – не кино.
   Не кино, потому что не один мальчишка – а четверо подростков, чересчур взрослых для детского фильма и слишком молодых для взрослого. Никому не нужные герои, застрявшие между жанрами, словно в промежуточных мирах между двумя Заграничьями – живым и мертвым.
   Не кино, потому что партизаны говорят на мертвом языке и Марина едва разбирает, о чем (хотя здесь мертвые языки учатся быстро, инглский она уже отлично понимает). В кино партизаны всегда живые, враги всегда мертвые, а здесь мертвые все, если не считать Марины, Левы и Ники.
   Не кино, потому что на столе лежит настоящее оружие – и такое же оружие у врагов.
   Не кино, потому что здесь все по-настоящему.
   Двигаются в темноте, один за другим, цепочкой, спускаясь по узкой тропинке, петляющей по склону горы. Марина различает только спину идущего впереди, совсем близко, руку протяни – коснешься. Как только Чезаре не сбивается с пути? Ну да, это его родные горы, ему ли не знать каждую тропку?
   Спустившись с горы, ползут по каменистой равнине, еще не остывшей от дневной жары, не поднимая голов, вжимаясь в потрескавшуюся почву, не останавливаясь, один за другим. Ползут долго, кажется – часы, но Марина знает: от подножья гор до тюрьмы не больше мили, километра полтора. В кромешной тьме душной ночи она вспоминает карту, размеченную стрелочками, и уверенный голос Чезаре, объясняющий план операции.
   Вот кто настоящий командир, думает Марина. Спокойный, выдержанный, уверенный, способный одним словом положить конец спору, полный скрытой силы, потаенной энергии.
   Когда-то Павел Васильевич сказал ей: командир всегда есть. Тот, кто первый говорит ну, что пошли? – тот и есть командир, и Марина иногда думает, что она – командир их маленького отряда. Конечно, в новой школе она об этом забыла – и только после исчезновения Гоши к ней вернулось: командир – тот, кто отвечает за всех.
   Я была плохим командиром, думает Марина, вжимаясь в сухую пыльную землю, от которой першит в горле. Я бросила свой отряд, и враги захватили одного из моих бойцов, но теперь мы отобьем его, и все вернется, мы снова будем вместе, все четверо.
   Я просто запуталась, думает Марина. Я запуталась, потому что не знала, кто наши враги. Когда-то мы верили: враги – это мертвые, но ведь не мертвые приходили к нам с вопросом «Кто убил Орлока Алурина?».
   Не мертвые отправили Гошу сюда, в Заграничье.
   Но мертвые держат его в тюрьме, а другие мертвые хотят освободить.
   И ползешь вместе с этими мертвыми, и не знаешь, где твои друзья, и надеешься, что Чезаре действительно настоящий командир, план хорошо продуман, все сработает, не может не сработать!
   Чезаре поднимается. Невысокая фигура теряется на фоне ночи, потом входит в круг фонаря у тюремной ограды. Охранник с вышки что-то кричит, Чезаре отвечает, и Марина разбирает слово «сигарета», а когда охранник перегибается вниз, чтобы кинуть курево и поймать монетку, Чезаре сбрасывает шапку, гирели разлетаются львиной гривой, освещенные ночным фонарем, – и охранник замирает, сначала от изумления и ужаса, а следом – потому что видит в своей груди рукоятку серебряного ножа.
   Кто-то забрасывает на край стены веревку с крюком и в темноте Марина смутно видит ползущую вверх фигуру. Рядом она слышит учащенное дыхание – Сандро. Для него это, наверное, первый настоящий бой – не уличная драка с джетами, а настоящее сражение.
   А для Марины какое? Третье? Четвертое?
   Она кладет руку на плечо Сандро, хочет ободрить, но не находит слов. Да и в самом деле, она ведь младше его лет на пять и к тому же девчонка. Вряд ли он хочет услышать от нее слова утешения.
   Со скрипом распахиваются ворота.
   – Вива либерта! – кричит Чезаре, и все кругом приходит в движение, распускаются цветы взрывов, пистолеты плюются кусочками серебра… Марина бежит вместе со всеми и даже кричит какую-то бесконечную, лишенную смысла гласную, не то «уууууу», не то «аааааа», и наконец перед ней черный провал распахнутых ворот – вот она, тюрьма! – и при новой вспышке она видит справа Леву – надо же, узнала даже в лихорадочном свете ночного боя, – и Лева вместе со всеми мчится во внутренний двор, наверное, тоже крича свое «ааааааа» или «ууууууу», неслышное в грохоте битвы.
   Мгновение – и яркий свет заливает все вокруг. «Стреляйте по прожекторам!» —орет Чезаре, а потом пулеметы захлебываются в треске, истошно кричат раненые: охрана накрыла их сверху шквальным огнем. Марина падает, вскидывает винтовку, дважды стреляет в яркое око прожектора, но даже не слышит собственных выстрелов сквозь смертоносный треск и стоны раненых, и кажется, этот бой длится вечность – настоящее застывшее мертвое время, – пока оглушительный взрыв не швыряет в лицо Марине буро-красные осколки, забивая каменной крошкой рот, открытый для победного вива либерта!
   Это Чезаре взорвал стену тюрьмы, и гирельеры устремляются к бреши, спасаясь от пулеметного огня. Марина вбегает одной из первых и не видит, как у самого порога падает Сандро. Ника успевает подхватить его и втащить внутрь – точь-в-точь как тогда в метро.
   – Сандро! – кричит Ника. – Ты цел?
   На губах Сандро лопаются красные пузыри, косички перепачканы в крови и кирпичной крошке.
   – Чертовы джеты все-таки достали меня, – бормочет он, а когда Ника нагибается еще ниже, еле слышно шепчет: – Только не говорите маме.
   Напоследок он сжимает Никину руку, а потом катапультируется в черный тоннель и следом – в промежуточный мир второго порядка, в преддверье мира дважды мертвых, если, конечно, такие миры – не досужая выдумка из прохладных каменных соборов с цветными витражами и красочными фресками.
   – Сандро! – кричит Ника. – Сандро!
   Но Марина этого не слышит, она бежит по коридору, вспоминая схему расположения камер, где крестиком помечена одна, та самая, где Гоша. Она бежит и едва не проскакивает нужный поворот, но нет, вот же он, правильно, и уже подбегая, кричит:
   – Гоша, ты здесь? —и из соседней двери, совсем не той, к которой бежала, слышит:
   – Марина? Ты?
   – Да! – отвечает она и командует: – Отойди от двери, мы сейчас ее взорвем!
   И сама радуется: какой у нее строгий, решительный, уверенный голос, как у настоящего командира, – но тут же горячим огнем обжигает лицо, двое охранников бегут по коридору, стреляя на ходу. По счастью, не слишком метко, и Чезаре успевает снять их одного за другим еще до того, как новый взрыв разносит бронированную дверь.
   Марина на мгновение глохнет, а потом сквозь сизый кислый дым видит, как из раскуроченной двери появляется Гоша: бледный, исхудавший, но все-таки – с улыбкой на перепачканном лице.
   – Марина, – говорит он, – вы нашли меня, да?

7.

   Потом они мчатся сквозь ночь на угнанных армейских грузовиках, все вчетвером – обнявшись в кузове, брезентовый полог хлопает на ветру, урчит мотор, и Марине кажется, что Ника целует Гошу, а может, только кажется, а если даже и целует – ну и что? Они не виделись неведомо сколько, и, в конце концов, только что его спасли.
   – Ну что, дурак, доволен теперь? – Лева пихает Гошу в бок. – Что нам ничего не сказал, один поперся? В героя решил поиграть?
   – Ну, дурак, да, – соглашается Гоша, – но вы бы меня не отпустили. А я вроде как Нику хотел прикрыть.
   – Не фиг меня прикрывать, – смеется Ника. – С вами, героями, всегда так: сначала прикрываете, а потом вас же и спасай.
   Грузовик останавливается, они выпрыгивают из кузова. Песок мягко пружинит под ногами, в темноте шумят невидимые морские волны. В свете фар – бесконечный пляж, в темном небе сияет опрокинутый узкий серп луны.
   Вчетвером, прижавшись друг к другу, они стоят над прибоем. Ника то и дело касается Гошиной руки – не то гладит, не то проверяет: Гоша в самом деле тут, в самом деле вернулся к ним?
   Волны океана бросаются на песок – и их мерный шум напоминает о литорали Белого моря, о первом путешествии и первой победе.
   Мы уже почти взрослые, думает Лева. Почти взрослые, но здесь, в темноте, за час до рассвета, взявшись за руки, мы можем на миг вернуться назад, в то невинное время, когда еще не встретили Майка, не увидели Арда Алурина, не приняли первый в своей жизни настоящий бой… когда мы еще были детьми.
   Новый грузовик въезжает на пляж, в свете фар Лева смотрит в лица друзей – и на секунду они превращаются в давних мальчиков и девочек.
   Из грузовика спрыгивает Майк.
   – Привет, чуваки! – кричит он. – Дело выгорело, а?
   И тут Лева вспоминает, что Сандро больше с ними нет.
   Солнечные лучи косо расчерчивают влажный душный воздух. Над головой переплетенные ветви, путаница лиан и листьев, все оттенки зеленого… только разноцветные пятна попугаев скользят по зелени, щелкают клювами, пронзительно галдят. Чезаре стоит перед грубо сбитым столом. Косички распущены, спускаются на широкие плечи, лицо торжественно и серьезно. Одну за другой он зажигает свечи на столе.
   – Мы прощаемся с нашими друзьями, погибшими ночью, – говорит он. – Мы не смогли увезти их тела, но по нашей традиции мы вспомним их, зажигая поминальные свечи.
   Чезаре одно за другим называет имена, и Лева думает, как это глупо: разве, зажигая свечу и называя имя, можно попрощаться с человеком? Впрочем, они же все равно уже были мертвые – и Лева думает, что там, в Заграничье Живых, он бы не поверил, что будет хоронить чужих мертвых.
   Чезаре зажигает последнюю свечу, говорит: Алессандро Фернандес – и Лева вспоминает тарелки с дымящейся фасолью, сенёру Фернандес, трех братьев и двух сестер Сандро, грохот вью-ёркской подземки, разговор в пыльном дворе.
   Сандро так и не стал взрослым… так и ушел мальчишка-мальчишкой. Что он там сказал Нике? Что-то про джетов и еще…
   «Только не говорите маме». Эту просьбу легко выполнить – вряд ли они снова увидят сенёру Фернандес. Разве что Майк, когда вернется домой…
   Семнадцать трепещущих огоньков на столе, суровые гирельеры молча стоят вокруг – а затем налетает ветер и одну за другой задувает свечи.
   – Пусть они найдут дорогу по ту сторону любой Границы, – произносит Чезаре, – а мы их никогда не забудем. Вива либерта!
   – Вива либерта! – откликаются люди.
   А может быть, думает Лёва, в мир дважды мертвых Сандро все-таки придет взрослым? Может, будет отцом какому-нибудь мальчишке, и получится, что не зря он так старался?
   – Спасибо, что помогли, – говорит Марина.
   Чезаре курит, прислонившись к нагретому боку грузовика.
   – Мы всегда рады помочь живым, – отвечает он. – Они много делают для нашей борьбы.
   Не видел здесь ни одного живого, думает Лева. Впрочем, как бы я определил? А может, в самом деле не видел, может, они приходят по ночам, тайком. Шаманы или даже легендарные диверсанты, воины-тезеи пересекают Границу, чтобы… чтобы что?.. чтобы много сделать для их борьбы?
   Чезаре бросает окурок на песок, вдавливает носком ботинка из сыромятной кожи. Как Марина смотрит на Чезаре! Примерно так же, как Майк – на Марину. Конечно, Чезаре – сильный, красивый, мускулистый… Леве никогда таким не быть, ни здесь, ни по ту сторону Границы.
   Они совсем не похожи, хотя оба и носят очки.
   Наверно, я просто ревную, думает он. Чезаре – отличный парень. И помог нам освободить Гошу. Мне тоже надо поблагодарить его – тем более, скоро уже расставаться.
   – Как вы нас отправите назад? – спрашивает Лева.
   Знаменитый гирельер улыбается:
   – Проще простого. У нас есть все, что нужно для Перехода.
   Ну да, можно было догадаться: то, что работает по ту сторону Границы, работает и по эту. Все знакомо: пятиконечная звезда в круге, магнитная свеча в центре, пятеро держатся за руки.
   – Опять в промежуточные миры? – спрашивает Ника, и Леве кажется, что голос у нее дрожит.
   – Нет, – отвечает Чезаре, – вас должно доставить в Заграничье… к живым.
   – А Майк? – спрашивает Марина. – Что он там будет делать?
   – Нет, нет, не волнуйся, – объясняет Чезаре, – каждый попадает к себе. Вы четверо – к живым, а Майк – в свой пузырь, в свою область.
   Это нелогично, думает Лева. Если мы отправляемся впятером, наверное, и прибудем на место впятером… но ведь в промежуточных мирах мы разделились… видимо, и здесь можем разделиться… но почему только Майк?
   – Давайте прощаться, – говорит Марина и протягивает руку Чезаре.
   – Да, – говорит Майк, – давайте прощаться. Может, свидимся когда-нибудь…
   Голос у него какой-то неуверенный. Ну да, если снова встретимся, мы будем уже совсем взрослые, а он по-прежнему четырнадцатилетний мальчишка.
   Лева тоже пожимает руку Чезаре, хлопает Майка по спине, а потом они становятся в круг, вспыхивает магнитная свеча, и затем свет тускнеет и время исчезает…

8.

   – Новенькие, что ли? Прямо из Заграничья? Ну и дрянь у вас там носят! – И мальчишка пренебрежительно дергает за ворот Левиной майки.
   – Нормальная майка, – говорит Гоша. – Ты чего привязался? Нарываешься?
   – Я нарываюсь? – Мальчишка смачно плюет, сгусток слюны падает Гоше под ноги. – Ты что, самый наглый будешь?
   Они стоят посреди… ну да, посреди школьного двора. Лева никогда здесь не был, но сразу узнает невысокие здания, мачту с развевающимся флагом, прямоугольный двор, засыпанный гравием. Полсотни мальчишек в одинаковой форме – синей с белой полосой – и пара девчонок, жмущихся у дальней стены. Как в любой школе, мальчишки носятся по двору с дикими криками: кто-то гоняет мяч, кто-то перебрасывается захваченным портфелем, а трое парней постарше преследуют жертву, что есть сил бегущую к крыльцу.
   – Отсекай, отсекай! – кричит один, и тут же от стены отделяется смуглый крепыш и бросается беглецу наперерез. – Опа! – преследователь бьет убегавшего в живот и тот со стоном сгибается. Второй удар сбивает мальчишку с ног.
   – Слушай, – говорит Майк, – мы новенькие, да, правил не знаем. Ты, чувак, прости, если что не так.
   Чувак? Только тут Лева понимает, что они говорят на инглском. Значит… значит, они попали не туда. Все пошло не так, как обещали: они по-прежнему в Заграничье, и Майк вместе с ними.
   – У нас здесь правило одно, – отвечает парень. – Слушаться меня и не выеживаться, понял?
   Майк кивает.
   – А какая это область? – спрашивает он. – Я, например, из Вью-Ёрка.
   – Плевать мне, откуда ты, – говорит мальчишка, – и какая область – не твое дело! Ты здесь в школе номер 1984, усек?
   – Усек, – отвечает Майк.
   Лева осторожно озирается, стараясь не смотреть туда, где, судя по звукам, старшеклассники избивают недавнего беглеца.
   Ничего себе школа, думает Лева. Даже «пятнашка» получше будет.
   Резкий, пронзительный звон разносится в воздухе. Лева вздрагивает.
   – Ты чё, – говорит парень, – никогда звонка на урок не слышал? Совсем дикий?
   Лева не отвечает.
   – Ну ладно. – Парень еще раз сплевывает. – Пойду, разберусь там с делами. На следующей переменке договорим, поняли? И чтобы не вздумали ныкаться – все равно найду.
   Через несколько минут двор пустеет. Только избитый беглец слабо стонет, пытаясь подняться.
   – Надо выбираться отсюда, – говорит Марина.
   – Попробуем, – отвечает Майк, – но я совсем не понимаю, как нас сюда занесло. Наверно, у Чезаре со свечой какие-то неполадки.
   Ника стоит, охватив себя за плечи.
   – А может, это промежуточный мир? – еле слышно говорит она.
   – Один на пятерых? – отвечает Лева. – Промежуточные миры для каждого свои. Может, тебе и должны там показать школу, где избивают учеников, но мне явно покажут что-то мое.
   – Да, наверное, – кивает Ника. – Тогда почему мы здесь?
   – Не знаю, – говорит Лева и за руку отводит Нику в сторону. – Мне кажется, тут все время что-то не так. Как будто нам постоянно врут. Понимаешь?
   – Да, – кивает Ника, – мне тоже. Как будто врут или представление показывают. Как в театре или цирке.
   – Угу… я только не понимаю, что нам делать.
   – Я почему-то думаю… – начинает Ника и замолкает.
   – Что?
   – Только ты не смейся… мне кажется, я должна дочитать книгу. Как будто там спрятан ответ.
   – Ну, может быть. – Лева пожимает плечами. – Тогда садись и читай, потом нам расскажешь.
   Ника достает книгу из сумки, а Лева смотрит, как Гоша, Марина и Майк идут к избитому мальчишке. Тот стонет и едва шевелится, и вдруг Гоша срывается с места и бежит к нему, оставив друзей позади.
   – Вадик? – кричит он. – Это ты?
   Выглядит Вадик страшно: один глаз заплыл, все лицо в крови, рубашка разорвана, левая нога волочится по земле.
   – Сволочи, – сипит он, – сухожилие задели, чё ли? Гады.
   Они кладут Вадика на скамейку, Марина мокрым платком вытирает ему кровь с лица.
   – Я, как сюда попал, ну, не сразу понял. Сначала думал – чё я, их тут не построю на хрен, а?… фиг-то. Это вам, пацаны, не «пятнашка» – тут вся шпана с ножами, а кто покруче – ствол приносит. Со стволом в школу, прикинь? У входа металлоискатель даже стоит, а им чё? Берут и перепрыгивают через загородку – никто и слова не скажет. Ну, это, кому охота нарваться?
   – А учителя? – спрашивает Лева.
   – А чё учителя? Учителя бздят. Чё они, с указкой против ствола попрут? Они, блин, не самоубийцы.
   Саша Бульчин попер бы, думает Лева, и ему грустно при мысли о том, что где-то там, по другую сторону Границы, остался Саша Бульчин, которого он, Лева, может, никогда и не увидит.
   Вадик сплевывает кровавую слюну:
   – Бухнуть есть чё?
   – Не-а, – Майк разводит руками, – сами пустые.
   – Понятно.
   И тут наконец Гоша задает вопрос, который вертится у Левы на языке:
   – А как ты вообще сюда попал, в Заганичье?
   Вадик смотрит на него, словно не понимая. Потом в его глазах вспыхивает ужас, он всхлипывает и начинает рыдать, давясь и захлебываясь слезами. Он скручивается, сжимается, уменьшается, превращается в маленький плачущий комок, в крошечного ребенка, новорожденного младенца.
   Потом рыдания так же внезапно затихают. Вадик поднимает заплаканные глаза и говорит:
   – Из-за вас. Меня убил Орлок Алурин.
   В голове словно взрывается Нет! Не может быть! – и Ника вспоминает, как дернулся в руке серебряный нож, входя Орлоку в грудь, как кипела вода и исчезали в ней зомби. Голос Марины доносится эхом – «Нет! Не может быть! Мы убили его два года назад!» – а потом Лева спрашивает: «Может, ты перепутал?» – но Ника знает: это в самом деле Орлок, он вернулся. Из мира дважды мертвых, из-за другой, неведомой Границы – вернулся.
   – Откуда ты вообще знаешь про Орлока? – спрашивает Гоша, и Вадик всхлипывает:
   – Ничё я не знаю. Зовут его так. Он меня выучить заставил.
   – Зачем? – спрашивает Марина.
   – Сказал: встретишь своих друзей – передай, что Орлок Алурин вернулся и хочет поквитаться, хочет вас увидеть. А пока… пока он будет убивать детей, живых детей.
   – Как – убивать?! – в ужасе восклицает Ника.
   – Как? Вот так, – говорит Вадик. – Как меня убил. Снимал кожу. Резал на кусочки. Выколол глаза.
   – Нет! – Лева вскакивает и озирается, словно ждет, что вот-вот появится Орлок.
   – Да, резал, – повторяет Вадик, – правой рукой. У него такая страшная правая рука… с ножами вместо пальцев… острыми как бритва.
   – Может, это не Орлок? – говорит Марина, и Вадик кричит:
   – Я не знаю, кто такой Орлок! Я не хотел за ним идти! Я не хочу об этом помнить! Я хочу забыть – но он велел все запомнить и рассказать. И я рассказываю, а вы мне не верите… ножи вместо пальцев… кровавая маска вместо лица… он убивал меня три дня, три дня!
   И тут Вадик снова плачет, и все замирают в растерянности, а Ника думает: я так его и не простила, пока он был жив. Всё вспоминала «пятнашку» и шестой класс… а теперь Орлок его убил. Из-за нас. И для него эта школа 1984 – как «пятнашка» для меня. И хулиганье с ножами и пистолетами – как когда-то Вадик со своими дружками для меня, маленькой Ники-Кики.
   Вадик плачет, и тогда Гоша кладет ему руку на плечо и говорит:
   – Я хочу тебе спасибо сказать. Если бы не ты – ребята меня бы ни за что не отыскали. И не спасли. Думал, вернусь – обязательно скажу, что ты настоящий друг. А вот как получилось… приходится здесь говорить. Но все равно – спасибо.
   Вадик всхлипывает последний раз, поднимает голову, говорит:
   – Чё, правда? Настоящий друг? – и улыбается.
   Если бы мы взяли его с собой, он был бы сейчас жив, думает Ника и неожиданно для себя говорит:
   – Вадик, пошли с нами.
   – Куда? – спрашивает Вадик.
   – Отсюда, – говорит Ника, – из этой школы. В какую-нибудь другую область.
   Вадик хлюпает носом и отвечает:
   – Не, я тут останусь. Я уже прорюхал, как тут все устроено, а в другом месте – кто ж знает? Ну, и с местными надо поквитаться, больно борзые.
   Да, думает Ника, похоже, он справится. Тоже заведет себе нож или пистолет – и поквитается. Она улыбается Вадику и думает, что надо сказать, как она злилась на него и не могла простить и как простила сейчас, но не понимает: как такое скажешь? и к чему это теперь? – и поэтому говорит только:
   – Ну, тогда удачи тебе! Держись тут.
   Тогда Вадик поднимает на нее глаза и говорит:
   – Я вспомнил. Орлок просил передать: после меня он убьет Левину сестру Шуру.
   Впятером они сидят на краю фонтана. Журчит вода, теплое солнце сияет в голубом небе. Брусчатка на площади гулко отдается под ногами тысяч прохожих. Голуби с клекотом и шумом крыльев опускаются к ногам всклокоченного старика с сизым носом… гули-гули-гули – сыпет он хлебные крошки.
   – Здесь красиво, – говорит Марина таким голосом, будто хочет сказать «сейчас десять утра» или «вчера шел дождь».
   В самом деле – им не до красоты сейчас.
   Майк твердит: я не знаю, что делать, чуваки, не знаю, что делать.
   Ника, подвернув под себя ноги, читает инглскую книгу. Гоша сидит рядом, словно охраняя.
   Лева смотрит в одну точку и убеждает себя: Марина обязательно что-нибудь придумает. Не зря же она похожа на Сулако из фильма – значит, она, как Сулако, должна спасти маленькую девочку. Конечно, Марина спасет Шурку, как же иначе?
   Лева очень хочет в это верить – но не получается. Как же так вышло, думает он, мы здесь, а Шурка там? И мы не можем выбраться отсюда, эта область для нас – как тюрьма. И тюрьма эта куда надежней и неприступней той, откуда мы спасли Гошу.
   – Я не знаю, что теперь делать, чуваки, – говорит Майк, и тут Ника отрывается от книги и говорит:
   – Я все поняла. Это мы его воскресили. Точнее – я.

9.

   Вот все и сложилось. Всё думала-думала, всё не могла понять – почему их раз за разом спрашивали «кто из вас убил Орлока?» – и эти, из Учреждения, и те, из Конторы? Неужели хотели выяснить, кто самый сильный и смелый? Конечно, нет. Теперь, когда Орлок появился, стало ясно. В книжке Кирилла так и написано, мелким шрифтом, «непроверенная гипотеза»…
   – Я только что поняла, – говорит Ника. – Только я могла его воскресить. Здесь написано, что если дважды мертвый застрял в промежуточном мире второго порядка, он может вернуться в свой мир и даже в Заграничье, то есть к нам. Для этого нужно, чтобы здесь, в его мире, появился тот, кто его убил. Причем появился не мертвым, а живым. Тогда убитый как будто слышит зов, и этот зов его воскрешает… ну, не совсем воскрешает, а превращает в призрака. И призрак свободно перемещается между мирами. Ищет своего убийцу, чтобы сквитаться.
   Красивая площадь. Как в кино. Островерхие шпили, брусчатка, каменный фонтан журчит влагой. Теплое солнце в голубом, бездонном, кинематографичном небе. Как будто черная тень опускается, накрывает пятерых подростков, и теперь, когда Ника заговорила, не только она, но все они, все пятеро, зябко ежатся, сдвигаются ближе, опасливо озираются.
   – Поэтому они хотели понять, кто убил Орлока, – говорит Марина.
   Она тоже поняла – наверное, быстрее всех. Закусила каштановую прядку, замолчала и задумалась.
   – Поэтому, когда я пришел, они отправили меня, – говорит Гоша, – а так бы отправили Нику. Как наживку.
   Да, думает Ника, отправили бы меня. Одну, без Марины и Левы. И я бы сгинула в этой комнате с фотографией мертвой Наташи и ее плачущей мамой.
   Выходит, Гоша меня спас.
   – Да-да-да, – быстро говорит Лева, – а потом ничего не случилось. Орлок не воскрес. И они поняли, что Гоша соврал, но решили больше не рисковать и отправить сюда нас всех… чтобы наверняка.
   – Как приманку, – потрясенно говорит Майк, и Ника слышит в его голосе что-то странное, не испуг, не изумление… она еще не понимает – что, а Лева уже поворачивается к Майку, берет его за плечи, смотрит в глаза и спрашивает:
   – А ты ведь знал, что мы придем, правда?
   И второй раз за несколько минут все становится на свои места. Майк знал, да. Удивился, когда их увидел – но не сильно. Как будто был готов. И потому так легко, бросив все, отправился с ними в Банаму… Майк молчит, все они молчат, и только Гоша спрашивает:
   – Откуда ему было знать?
   Лева пожимает плечами:
   – Не могло же Учреждение бросить нас без надзора. Им же нужно, чтобы кто-то подал сигнал, когда рыбка клюнет, когда появится Орлок. Кто-то должен докладывать, должен быть связным. Гоше сказали, что надо завербовать Майка, – но если Гоша был только приманкой, зачем Майка приплетать? Да потому что Майк и есть связной! Ты работаешь на живых, Майк, на Учреждение. Ведь так?
   Майк всхлипывает и отвечает, запинаясь:
   – Ну да… но я не знал, зачем вы здесь… мне сказали, что с Гошей вышла ошибка, его не должны были арестовать, что вы придете его освободить… и меня предупредят… но вы все делали сами – и во Вью-Ёрк, и в Банаму… знаете, как было трудно?
   – Нам тоже нелегко пришлось, – ядовито говорит Лева.
   – Но я же не знал, что это ловушка! – кричит Майк. – Я бы никогда…
   – И давно ты стал их… агентом? – спрашивает Марина, и Ника замечает: она не сказала «нашим разведчиком».
   – Я не знаю, – отвечает Майк, – здесь же нет времени. Но когда отец… когда Орлок погиб… ушел в промежуточный мир… со мной связались. Прислали нового отца… он тоже работает на Учреждение.
   – Ты же говорил – на Контору!
   – На Контору тоже. Но на самом деле – на Учреждение.
   – Ну и фиг с ним, – взрывается Марина. – Лучше скажи: зачем ты это делал?
   – Вы забыли? Я же всегда был за живых! Я считал, это мой долг! Считал, что это правильно – помогать живым. Думал, я и вам помогаю. Я не ожидал…
   – Оставь его, Марина, – говорит Лева, – он просто глупый маленький мальчик. Подумай лучше, как спасти Шурку.
   Да. Спасти Шурку. Теперь у них нет другой цели, другого задания. Нет ничего важнее – спасти маленькую девочку. Сколько сейчас Шурке лет? Десять? Двенадцать? Как Нике, когда погибли ее родители? Как умершей Наташе из промежуточного мира?
   Ника думает о Левиной маме, на секунду представляет… это бесконечная секунда: вода в фонтане будто стекленеет, воздух неподвижен и напряжен, два летящих голубя вморожены в него, словно доисторическая мушка в застывшую смолу, а замершая тень облака тянет клешни к Никиным ногам… где-то в безвременье Наташина мама плачет в своей одинокой комнате… и Левина мама, мама Шурки, – она тоже…
   Нет, этого не должно случиться.
   – Нам надо… – начинает Ника, и тут Майк хватает ее за руку:
   – Послушайте, послушайте, я понял, я помогу вам, я помогу!
   – Чем? – спрашивает Лева.
   – Я знал, я же знал – нас специально отправили сюда. Чезаре получил шифровку из Заграничья, от ваших, из Учреждения… там было сказано, куда надо нас отправить.
   – То есть это не ошибка? – говорит Марина. – Чезаре не собирался отослать нас домой?
   – Нет, он собирался, – отвечает Лева, – но в последний момент ему приказали отправить нас сюда.
   – Почему он слушается их приказов? – спрашивает Марина. – У него же нет начальства, он сам себе командир.
   – Ну как же? – удивляется Майк. – Учреждение всё ему поставляет: оружие, приборы, деньги… это же все знают.
   Бедная Марина, думает Ника. Ей так нравился Чезаре. Независимый, красивый, гордый. А он всего лишь пешка в чужой игре, пешка, которую в холодных кабинетах за большими столами двигают люди типа Юрия Устиновича.
   – Вряд ли они послали нас сюда, чтобы мы встретили Вадика, – говорит Гоша. – Я думаю, здесь нас должен найти Орлок. Ну что же, теперь мы готовы.
   Он опускает руку в стоящий на земле рюкзак. Там внутри – Ника знает – «Хирошингу», заряженный серебряными пулями, боекомплектом, полученным от Чезаре. Полученным от Учреждения.
   Другой такой же пистолет у Левы – и Лева скидывает рюкзак со спины, расстегивает клапан и сует внутрь руку, словно проверяя, всё ли на месте.
   – В некоторых областях у отца были свои базы, – говорит Майк. – Такие бифуркационные точки, точки перехода… специальные места, куда он всегда возвращался, встречался там со своими агентами.
   – Сможешь найти базу? – спрашивает Марина.
   – Не знаю, – отвечает Майк, – надо попробовать.
   – Может, в школе? – спрашивает Гоша. – Где Вадик? Вполне подходящее место.
   – Нет, – качает головой Майк, – вряд ли. Никто не будет строить школу в точке перехода… подростки все время шастали бы туда-сюда… нет, не школа. Уединенное, закрытое место…
   Ника оглядывает площадь, заполненную праздной толпой. Мертвые сидят в кафе под полосатыми тентами, голубоватый дымок поднимается над пепельницами, легкий пар – над чашками кофе. Пятилетний карапуз с визгом врезается в стаю голубей, птицы взлетают, красиво взмахивая крыльями. Фонтан за спиной посылает струи воды в каменную чашу.
   Уединенное, закрытое место?
   И тут Ника видит плакат на стене. Язык незнаком, но похож на инглский и банамский, да и картинка не оставляет сомнений: она все правильно поняла.
   – Посмотрите, – Ника еле заметно кивает. – Мне кажется, нам туда.
   На плакате – фотография старинного железного стула, сиденье и спинка утыканы гвоздями. Под стулом багровая лужа – художник не пожалел красной краски, а чтобы ни у кого не осталось сомнений, добавил струйки крови, стекающие по ножкам. Такие же багровые капли висят на крупных, стилизованных под старину буквах. Ника узнала два слова – и этого достаточно.
   – Музей старинных пыток, – читает Майк, – настоящие казематы священного суда. Кроме детей и беременных женщин.
   – Ты думаешь? – спрашивает его Марина.
   – Это похоже на отца, – отвечает Майк, и Ника снова думает: каково это – быть сыном Орлока Алурина?
   – Ну, пошли, – Марина поднимается. – Я думаю, мы достаточно взрослые, чтобы нас пустили.
   – Да, – говорит Лева и забрасывает рюкзак за спину. – Придем и уничтожим Орлока в его собственном логове.
   – Ты знаешь дорогу? – спрашивает Марина Майка.
   – Да, – отвечает тот. – Там написан адрес: улица святого Эльма, двадцать три.

10.

   Когда-то Шурка боялась ходить мимо «пятнашки». Если честно, и сейчас немного побаивается. Побаивается, но виду не подает – все-таки она уже большая девочка, стыдно бояться. Да и вообще: зря ей, что ли, Лева объяснял: страх только притягивает то, чего боишься. Вот, например, собаки, объяснял Лева. Чуют запах страха – и бросаются на человека.
   Собак Шурка не боится, но немножко верит, что некоторые люди тоже чуют запах страха. Поэтому каждый день, возвращаясь из школы вдоль забора «пятнашки», она повторяет: «Не боюсь, ничего не боюсь».
   Февраль в этом году выдался снежным, снежным, ветреным и морозным. Ветер бросает в лицо холодную крупу, поземка белыми вихрями вьется по асфальту. Шурка идет вдоль забора – не боюсь, ничего не боюсь —и в самом деле не боится: слишком замерзла, слишком тяжелый портфель, слишком хочется поскорей домой.
   Она думает о Леве, о Леве и Марине. Где они сейчас? Что с ними? Три месяца назад папу вызвали в школу и сказали, что Леву премировали поездкой в специальный математический лагерь… только говорил с папой не Левин классный руководитель и даже не директор, а незнакомый человек в строгом костюме. Вечером, когда Шурка лежала в кровати и давно должна была спать, она слышала, как папа сказал маме: «Я сразу понял – он оттуда». Шурка не поняла откуда, а потом мама сказала: «Ты позвони Петровым, может, они что-нибудь знают», – Шурка подкралась ко второму телефону и сняла трубку, как раз когда Маринина мама сказала аллё, так что папа не услышал щелчка и не догадался, что Шурка тоже слушает. Она еще успела подумать: а вот Лева всегда догадывался, когда я так делала! – и стала слушать, но ничего толком не поняла, только то, что Марина и Ника тоже исчезли, и взрослые считают: с этим связано какое-то учреждение.
   Конечно, на следующий день Шурка подвалила к маме, мол, где же Лева, когда он вернется, но мама повторила небылицу про специальный математический лагерь. Шурка хотела спросить: «А Марину тоже в математический лагерь послали?» – но промолчала. Она знала: взрослые умеют хранить свои тайны. Вот и выходит, ничего ей не остается… только мечтать, что Лева вернется в один прекрасный день… на будущей неделе… через месяц… может, в мае или даже летом.
   Конечно, он должен вернуться. Шурка же так скучает без него. И Марина, Марина тоже пусть вернется.
   И вот Шурка думает о Леве, Леве и Марине, идет вдоль «пятнашки», и все ближе и ближе неподвижная фигура мужчины в черно-красной полосатой куртке, в занесенной снегом шляпе.
   Спрятав в карман правую руку, он ждет Шурку там, где кончается забор.
   Шурка, Шурка, Шурка, повторяет про себя Лева. Как же я мог о тебе забыть? Я ведь даже не попрощался, когда отправлялся сюда, не сказал, что обязательно вернусь, ничего не объяснил. Ну ладно, мама и папа, они бы никогда не отпустили, но Шурке-то я мог сказать? Что же промолчал? Струсил? Побоялся, что заплачет, придется утешать, обещать что-то, может – врать?
   Надо было рассказать ей все. Про заколоченный дом, про Арда Алурина, исчезнувшую Гошину маму, убитого Орлока… но разве Леве могло прийти в голову, что ничего не закончилось, все вернется, вернется и будет угрожать уже не ему, а Шурке? И мысли такой не было.
   Не мог? А что, их не спрашивали, кто убил Орлока Алурина? Этого недостаточно, чтобы догадаться: ничего не кончилось, все еще может вернуться?
   Они идут по узким улицам, Майк то и дело сверяется с картой, взятой в кафе. Следом за ним – Марина и Ника, Лева с Гошей замыкают шествие. В туалете они вынули пистолеты из рюкзаков и спрятали под куртками, засунули за пояс, как заправские герои мертвых фильмов. Идти, правда, неудобно: «Хирошингу-2001» крупное оружие, рукоятка упирается в живот, от туго затянутого ремня трудно дышать. Да к тому же нельзя расстегнуть куртку – и пот бежит струйкой вдоль позвоночника.
   Нам дали встретиться, думает Лева, собраться вчетвером, чтобы наверняка. Вдруг не один убил Орлока, а, скажем, мы с Гошей вместе… или я с Мариной… или даже все мы разом. Откуда им знать, в Учреждении?
   Майк говорил, нас должны были доставить в Банаму, но мы договорились с Фернандесами быстрее, чем Учреждение успело все организовать. Мы их опережали, может, это в конце концов нас и спасет? Спасет Шурку.
   Но они следили за нами, через Майка и его нового отца. Двойной агент, как в кино. На кого же он работает? На Учреждение? На Контору? На Контору, которая допрашивала Гошу – и задавала тот же самый вопрос: кто убил Орлока Алурина?
   А значит, Контора хотела того же, что и Учреждение, – вернуть Орлока.
   – Марина, – шепчет Лева, – мне только что пришла в голову безумная идея.
   – Говори, – отвечает Марина, – мне кажется, только безумные идеи нас и спасут.
   – Я вспомнил, как мертвые допрашивали Гошу, – говорит он, и, услышав свое имя, Гоша склоняется ближе, – я вспомнил и подумал: а вдруг Учреждение и Контора – это одно и то же? Вдруг они работают вместе? Как в механике: блок и веревка, цепь и зубчатая передача, шатун и поршень.
   – Но Учреждение же – против мертвых, – неуверенно говорит Гоша. – Они ловят мертвых шпионов и…
   – Неважно, – перебивает его Марина, – я не понимаю другого: зачем им всем нужно вернуть Орлока?
   – Шура, – говорит Орлок, – а я вот стою, жду тебя.
   Шурка смотрит на него с недоверием. Какой-то он странный: дурацкая шляпа, куртка какая-то полосатая, да еще намотал шарф так, что лица почти не видно.
   И мама всегда предупреждала: не разговаривай с незнакомыми на улице.
   Но мужчина знает, как ее зовут. Может, они знакомы, а она просто забыла?
   – У меня весточка, – продолжает незнакомец, – послание. Для тебя. От Левы, твоего брата.
   Не может быть! Вот здорово! Шурка даже подскакивает от радости. Письмо! Лева прислал ей письмо!
   Но почему не по почте? И почему этот мужчина не пришел к ним домой, а караулит ее на улице?
   Шурка молчит, потом бросает коротко, почти сквозь зубы:
   – Ну, давайте!
   Два слова – это ведь не разговаривать, правда? И было бы невежливо вообще ничего не сказать. А что надо быть вежливой, мама тоже учила. В том числе – с незнакомыми людьми на улице.
   – Я не могу тебе отдать здесь, – говорит мужчина. – Это не письмо, а посылка. Она у меня дома, но мы можем пойти и вместе ее открыть.
   Посылка? Зачем посылка? Что Лева мог ей прислать? Шурке любопытно, но почему-то страшно.
   – А вы не можете принести ее к нам домой? – спрашивает она. – Откроем вместе с мамой и папой.
   – В том-то все и дело, – отвечает мужчина, – что это посылка только тебе. Лева просил передать: это секрет от взрослых.
   – А вы разве не взрослый? – говорит Шура.
   Вот как она его подловила! Небось, не ожидал!
   – От всех, кроме меня, – говорит мужчина. – Мне Лева доверяет, потому и попросил доставить тебе посылку.
   Шурка опускает глаза. Манная крупа поземки вьется вокруг валенок, белым кружевом замирает на черном глянце галош.
   – А вы далеко живете? – спрашивает Шурка.
   – Нет, – говорит мужчина, и ей кажется, что он улыбается, хотя рта по-прежнему не видно за шарфом. – Совсем близко. Пойдем, я покажу.
   И его левая рука опускается Шурке на плечо.
   – Под мою ответственность, – говорит Марина. – Мы специально прибыли из Вью-Ёрка… пока получили разрешение на Переход, знаете, как намучились?
   Каменные подвальные своды, низкий потолок, пахнет сыростью и плесенью. Невысокий старичок с обвисшим лицом стоит за конторкой. Перед ним стопка билетов, пачка цветных буклетов и ящик для денег.
   – Сказано – «кроме детей и беременных женщин», – говорит он.
   – Ну, беременных женщин у нас нет, – улыбается Марина, – а они уже не дети, а старшеклассники. В нашей области они официально считаются взрослыми, – на всякий случай добавляет она.
   – Ну ладно, – вздыхает старичок, – но только с экскурсией. Одних не отпущу, вы мне там все поломаете.
   – Хорошо, с экскурсией так с экскурсией, – соглашается Марина.
   Хранитель смахивает в ящик протянутую Майком купюру и тяжело поднимается из-за стола:
   – Ну, пойдемте.
   Шаги глухо звучат под низкими сводами. С потолка свисают цепи, в одном углу железная клетка, в другом – знакомый по афише стул с шипами.
   – Пытки всегда были важной частью нашей культуры, – начинает экскурсию хранитель. – Их использовали не только для дознания или наказания, очень часто пытки применялись для помощи в магических науках, для облегчения переходов того или иного рода, а иногда и для возвращения ушедших.
   Лева осматривает комнату. Конечно, неприятное место. Наверняка Орлоку здесь нравится. Но где тут бифуркационная точка? Да уж, об этом экскурсовода не спросишь. Остается догадываться.
   Старичок рассказывает, как использовали то или иное приспособление. Вот здесь ломали кости, здесь жгли огнем, в эту клетку запирали на несколько суток, а вот тут растягивали, пока не лопалась кожа…
   Сначала Лева почти не слушает, но потом что-то настораживает его… что-то кажется странным. Что-то неуловимое, как мушка в боковом поле зрения.
   Хранитель показывает все новые и новые приспособления, крутит пыточные колеса, предлагает потрогать заржавелый металл кандалов, и наконец Лева понимает, в чем дело: каждую фразу старик завершает тихим «хех», ну да, тихим «хех», а потом еще мелко дрожит, словно трясется от неслышного смеха
   Так и есть: старичок-хранитель хихикает, рассказывая о пытках.
   Они заходят в последнюю комнату, в самый дальний каземат. Сначала Лева видит картину на стене: празднично одетая толпа окружает помост, на котором горит у столба рыжеволосая женщина. Рыжая, волосы – точь-в-точь как у Левы.
   И как у Шурки.
   Хранитель говорит:
   – Этот топор служил для медленного отрубания рук, – но Лева не может отвести взгляда от картины, и тут Гоша тыкает его локтем в бок, и Лева слышит, как Марина спрашивает:
   – А зачем здесь эта звезда?
   Ага, вот оно! В углу – звезда в круге, такая знакомая, почти неприметная, еле процарапанная на каменном полу.
   – А, вы заметили! – говорит старичок. – Это старинное устройство для осуществления Перехода и для вызова ушедших в Заграничье.
   – Мы знаем, – говорит Ника, – но как им пользовались раньше? Нам в школе говорили, для этого нужна магнитная свеча или еще какие-то приборы?
   – Много они понимают, у вас в школе, – говорит старичок. – Можно обойтись и без свечи. Пять человек встают в вершинах звезды, соединяют руки. Они должны сосредоточить сознание там, куда хотят попасть, или на том, кого хотят вызвать.
   – Да, – говорит Марина, – а в центре зажечь магнитную свечу или включить тонератор.
   Старичок снова хихикает:
   – Ничего вы не понимаете. Свеча, тонератор… есть другие методы, куда надежнее. Надо принести жертву. Пролить кровь в центре звезды, убить обреченного на заклание. Во время его Перехода откроется путь, и пятеро проводящих ритуал этой дорогой покидают нашу область либо притягивают сюда того, кого вызывают.
   – Фу, – говорит Ника, – какая мерзость.
   – Помолчи, девочка, – говорит хранитель, – помолчи. Я не зря не хотел вас пускать. Дети ничего не понимают в таких вещах.
   Лева подходит к звезде и становится в вершине. Он подошел к самой бифуркационной точке – может, поэтому вдруг слышны новые звуки, звуки, чужие в этом подвале: свист вьюги, скрип снега, шум машин… а потом истошный детский крик, крик, который ни с чем не спутать, – это кричит Шура.
   Шурка дергается, но рука незнакомца крепко держит за плечо.
   – Пойдем, – говорит он, – тут совсем недалеко.
   Он ведет ее вдоль незнакомой стороны забора, прочь от привычной дороги, ведет, придерживая за плечо, и тихо шепчет:
   – Совсем недалеко, уже недолго осталось… посылка, посылка от твоего брата, от Левы. Ты же любишь Леву, правда? И от его друзей, да, от всех его друзей. Как их зовут? Гоша, Ника и Марина, правильно? Видишь, я все знаю о твоем брате, все знаю. И о нем, и о его друзьях.
   Теперь Шурке по-настоящему страшно. Это не страх перед хулиганами из «пятнашки», не страх перед собаками – да она вообще не боится собак, так только, притворяется, – нет, это иной страх, он ядовитым цветком распускается в животе, раскидывает щупальца, леденит, пронизывает, сковывает движения. Если у страха есть запах, все окрестные собаки должны мчаться к Шурке наперегонки – и она была бы даже рада, если бы вдруг какой-нибудь большой страшный пес… но нет, это другой страх. От его запаха все живое замирает, собаки прячут морды в лапы, люди отворачиваются, вспоминают о срочных делах и быстрее спешат прочь.
   Это такой страх, что Шурка не может произнести ни слова – только про себя повторяет Лева, Лева, Лева, будто Лева может ее услышать там, где он сейчас, где бы он сейчас ни был.
   Мужчина сворачивает в незнакомый двор, ведет Шурку к полуоткрытой дверце у подъезда. Там должны храниться метлы, лопаты и прочий дворницкий инструмент. Совсем маленькой Шурка хотела быть дворником, ей казалось – это так интересно, каждый день сметать снег в большие сугробы по краям дорожки. Стоило маме отвернуться, она бежала в дворницкую и тащила наружу огромную, в два раза выше ее, лопату. Это было давно, много лет назад, и сейчас Шурка едва об этом вспоминает, разве что на мгновение, когда мужчина открывает дверь и вталкивает ее в комнату, где нет никаких лопат, только черный чемоданчик на полу. Шурка слышит, как захлопывается за спиной дверь, потом щелкает выключатель, и в тусклом раскачивающемся свете лампочки без абажура она видит, как мужчина разматывает шарф, и постепенно, виток за витком, открывает лицо, багрово-бурую маску с черными провалами глаз, сетку переплетенных жил, пульсирующих кровью и гноем, кишащую мокрицами и червями.
   И тогда Шурка кричит.
   Лева вздрагивает, будто его ударили. Молча он смотрит на Марину, словно надеясь: она поймет, что случилось.
   Первым к нему подбегает старик-хранитель.
   – Не надо здесь стоять, молодой человек, – говорит он. – Это не игрушки, это музейный экспонат.
   Хранитель кладет руку Леве на плечо, но тут рядом появляется Марина и, улыбаясь, говорит:
   – Простите, мы не поняли. Как нужно было стоять? В вершинах звезды, так?
   Подбегают Майк, Ника и Гоша. Мгновение – и они уже заняли места вдоль полустертого круга, крепко взявшись за руки.
   Лева сцепляется пальцами с Мариной и Никой, хватается за них, словно его самого сейчас засосет в черную воронку Перехода, откуда раздается вой ветра и истошный Шуркин крик. А может, так и надо, может, нужно сосредоточиться, и тогда его перебросит через Границу, туда, где Орлок своими ножами убивает его маленькую сестру?
   – Прекратите немедленно! – Старичок пытается разорвать круг. – Это что за безобразие?
   – Да вы нам только объясните, – говорит Марина, – я не поняла, как можно одновременно держаться за руки и совершать жертвоприношение.
   – За руки надо взяться, когда уже откроется путь, – говорит старичок, и тут Марина отпускает Левину кисть, и хранитель врывается в центр круга.
   Шуркин крик взрывается в Левиной голове – истошный, леденящий, уже не человеческий, животный крик, в котором почти ничего не осталось от маленькой девочки, от Левиной любимой сестры; не крик, а всхлип, вой, визг. Сверлом ввинчивается в мозг, заливает кровью глаза, сотрясает дрожью тело – и сквозь него Лева слышит тихий Маринин голос, уверенный и спокойный: Давай! – и это звучит как приказ. Медленно, как во сне, Лева распахивает куртку, тащит из-за пояса «Хирошингу», снимает его с предохранителя. Старик оборачивается на щелчок, и Лева зажмуривается, чтобы не смотреть ему в глаза, нажимая на спуск.
   Он стреляет снова и снова, гильзы со звоном падают на каменный пол, хранитель корчится в центре круга, кровь заливает бороздки полустертого рисунка. Хватит, приказывает Марина, Лева бросает пистолет и снова берет ее за руку.
   – Туда мы можем не успеть, – говорит Марина. – Тащим Орлока к нам. Все вместе, давайте.
   Они крепко держатся за руки, дважды мертвый старик бьется на полу между ними, дрожь пробегает по цепочке стиснутых рук, Шуркин крик обрывается где-то далеко – словно заткнули рот или захлопнули дверь, и Лева думает: «Нет, поздно, мы не успели, все кончено», – но тут что-то с грохотом валится за спиной, струя крови из центра круга взлетает, как вода в городском фонтане, каменный свод осыпается мелким крошевом, чудовищная сила размыкает руки, бросает на холодный вибрирующий пол каземата, и подняв глаза, Лева видит посреди комнаты Орлока Алурина – и этот Орлок ужасней рассказов Вадика.

11.

   Первый раз услышав Зов, Орлок забился щукой, пойманной на спиннинг, – его тащило медленно и неудержимо. Но на этот раз Зов был так силен, словно его тянула уже не леска, а трос, намотанный на электрическую лебедку, способную удержать загарпуненного кита. Китобойной силой Орлока протащило через промежуточные миры, сдирая с него последние покровы человеческого, и швырнуло в пыточную камеру окровавленным куском первозданной ненависти и нутряного ужаса.
   Тело Орлока – густо смазанное слизью сплетение синюшных жил и багрово-желтых сосудов, сочащихся кровью и гноем, нижняя часть лица – мертвящий оскал черепа, лишенного плоти, и только в одной глазнице гнилостно-белесым шаром перекатывается глаз. Лезвия ножей, заменявших Орлоку пальцы, рассекли брюшину, и Гоша видит, как пульсируют внутренности, сплетенными змеями подрагивают кишки.
   Гоша скользит в крови – старичка-хранителя? Орлока? кого-то из нас? – не может встать, но все-таки выхватывает из-за пояса «Хирошингу» и, приподнявшись, стреляет. Отдача отбрасывает его назад, пули высекают искры из потолка, каменная крошка, мешаясь с пороховым дымом, сухим туманом висит в спертом воздухе подвала. Сквозь эту завесу Гоша не видит Орлока, не видит, пока тот не появляется прямо перед ним, в приветственном салюте вздымая правую руку с окровавленными лезвиями. Единственный глаз, мерцая, смотрит на Гошу – и под этим взглядом уже нет сил двинуться, побежать, поднять пистолет, даже пошевелить пальцем на спусковом крючке.
   Пять ножей опускаются сквозь туман, и Гоша почти ощущает, как на своем неотвратимом пути они рассекут ему кожу, вырежут глаз, разрубят горло… но тут что-то мелькает в воздухе, тяжелое, неостановимое… вращается, со свистом взрезая пространство… а потом кровь и гной бьют Гоше в лицо, Орлок кричит, падает, отрубленная кисть с ножами вместо пальцев корчится на полу, словно чудовищный тинг. Гоша отпихивает ее ногой и вскакивает. Орлок поднимается, цепляясь за стену левой рукой. Гоша целится и несколько раз стреляет – воющий стон доносится сквозь дым: на этот раз Гоша не промазал.
   – Не убивай его, – кричит Марина, – я хочу с ним поговорить!
   Дым рассеивается, и Гоша видит: Орлок скрючился на полу, рядом с трупом старика-хранителя. Несколько пуль попали в ногу, и теперь ниже колена ничего нет, кроме гниющих ошметков плоти.
   – Держи его на мушке, – говорит Марина. – Он опасен даже одноногий и однорукий.
   – О чем ты хочешь говорить? – спрашивает Ника.
   – Сейчас, сейчас, – отвечает Марина. Она поднимает с пола топор, тот самый, для медленного отрубания рук, показывает Орлоку: – Если надо, я еще раз брошу. И снова не промажу.
   – Да, – говорит Лева, – вот это был бросок! А ты, Ника, еще смеялась.
   – А что я? – отвечает Ника. – Когда в яблочко, тогда в яблочко, я разве спорю?
   И тут Гоша слышит голос Орлока: хрип, свист и скрип из глубины искореженного тела.
   – Вы меня не убьете, – говорит Орлок, – я уже дважды мертвый. Я снова уйду – и снова вернусь.
   – Ну, если тебе нравится гулять туда-сюда, мы будем убивать тебя каждый раз, – говорит Марина. – Мы неплохо натренировались.
   Четверо полукругом стоят над Орлоком. Майк всхлипывает где-то у них за спинами. Гоша хочет убедиться, что с друзьями все нормально, но не может повернуть головы – двумя руками сжимая «Хирошингу», он держит Орлока на мушке.
   – Если что – стреляй в голову, – советует Ника. – Я читала, для дважды мертвых это работает не хуже, чем для зомби.
   – Все целы? – спрашивает Гоша, и ему вторят четыре утвердительных возгласа.
   – Вам просто повезло, – шипит Орлок, – вы застали меня врасплох. Если б я успел позабавиться с девчонкой – был бы куда сильнее.
   – Я вот думаю… что, если отрубить тебе вторую руку и скормить тебе твой последний глаз? – задумчиво говорит Марина. – Попробуем или ответишь на мои вопросы? Когда мы виделись последний раз, ты рассказал много интересного – хотелось бы продолжить.
   – Съесть глаз? – Орлок скрипуче хохочет. – Девочка, на тебя благотворно действует камера пыток. У тебя есть потенциал, могу научить тебя кое-каким забавным штучкам…
   – Твои забавы нас не интересуют, – говорит Марина. – Я хочу, чтобы ты ответил: зачем ты Учреждению? Почему они так хотят тебя заполучить?
   – Потому что я – лучший! – сипит Орлок. – Потому что такие, как я, всегда нужны…
   – Неубедительно, – говорит Гоша. – Марина, по-моему, он не знает. Давай проверим гипотезу насчет выстрела в голову?
   Гоша целится в лоб Орлоку, но Марина не успевает ничего сказать – за спиной раздается смутно знакомый мужской голос:
   – Нет, не надо проверять эту гипотезу. Я сам отвечу на ваши вопросы.
   Гоша не поворачивается, но уверен, что узна́ет мужчину, когда увидит.
   – Дядя Коля? – изумленно говорит Марина. – Откуда вы здесь?
   – Мы старались не выпускать вас из виду. – Дядя Коля как всегда – в безукоризненном костюме, при галстуке, вот только ботинки заляпаны кровью и гноем. – Но сюда я чуть было не опоздал.
   – Вы подставили нас, – говорит Марина, – использовали вместо приманки.
   – Ну, Маринка, – вздыхает дяд Коля, – ты же знаешь: это было не мое решение. Я советовал тебе отказаться, помнишь?
   – А мои друзья?
   – Так о чем мы говорим? – улыбается дядя Коля. – В конце концов, вы со всем справились, ведь так? Все целы, задание, можно сказать, выполнено. Вы все большие молодцы.
   – Спасибо, – холодно отвечает Марина. – А теперь скажите, дядя Коля, зачем вам нужен Орлок Алурин?
   – Это сложная история, Маринка, – говорит дядя Коля, – даже не знаю, как рассказать…
   – Как-то придется, – говорит Ника, и Гоша слышит, что голос ее дрожит. – Мне кажется, мы имеем право знать…
   – Да, конечно, – кивает дядя Коля, – ну, если в двух словах, Орлок Алурин – не только кровожадное чудовище и одержимый властью безумец, но и великий изобретатель.
   – Не просто изобретатель – ученый, – сипит с пола Орлок.
   – Заткнись, тварь! – И дядя Коля с размаху бьет Орлока ногой. Тот взвизгивает и пытается отползти, но Гоша не сводит с него глаз. Дуло «Хирошингу» направлено Орлоку прямо в лоб, палец замер на спусковом крючке. – Да, Орлок – великий изобретатель, – продолжает дядя Коля, – он нам нужен. Мы заставим его работать на благо живых…
   – Однажды он у вас уже работал, – говорит Лева, – и это кончилось войной.
   – Война тут ни при чем, – отвечает дядя Коля. – Мы уверены, что сможем его контролировать. Подумайте сами, мертвые ведь перевербовывают живых? Ну, и мы, живые, тоже можем перевербовать мертвых. Как тебе такая мысль, а, Марина?
   – А что будет, если у вас ничего не выйдет? – спрашивает она. – Если он сбежит…
   – От нас так легко не сбежишь, – улыбается дядя Коля. – Ну, и мы, конечно, с одной стороны, будем его строго охранять, а с другой – создадим ему условия…
   – Условия? – спрашивает Ника, и Гоша понимает, что кулаки у нее сжаты, а губы дрожат от ярости. – Создадите ему условия? Будите приводить маленьких детей, чтобы он с ними позабавился?
   – Ну, Маринка, твоя подруга как всегда, – улыбается дядя Коля. – Объясни ей, что не такие уж мы звери. И попроси Гошу опустить пистолет, а то он, не ровен час, случайно и меня пристрелит. Ты большая умница, вы все большие молодцы… сейчас прибудут мои коллеги, и мы отправимся домой.
   – Нет! – кричит Ника. – Марина, не слушай его! Мы должны убить Орлока!
   – Не знаю, – отвечает Марина, – мне кажется, все немного сложней, чем мы думали…
   И тут Гоша, все это время молчаливо сосредоточенный на указательном пальце правой руки и распростертом Орлоке, впервые вмешивается в разговор.
   – Нет, Марина, – говорит он, – мне кажется, все как раз очень просто.
   И нажимает на спуск.

12.

   Серебряная пуля «Хирошингу» влетает Орлоку в лоб, и его голова взрывается. Гоша стреляет еще дважды, но трудно разобрать, куда попадают пули: тело великого изобретателя Орлока Алурина превратилось в разлагающуюся груду гниющего и смердящего мяса.
   Дымок еще идет из дула, когда Ника подбегает к Гоше и целует его.
   – Мы их сделали! – кричит она. – Гошка, я в тебя верила! Мы их сделали! Я думала, еще немного – и все, этот упырь заболтает Маринку.
   Ника снова и снова целует Гошу, не обращая внимания на гнилостный вкус крови, которой залито его лицо. Мы сделали это, Гоша не сплоховал, не дал себя заморочить!
   – Ну ты, Ника, тоже скажешь, – обиженно говорит Марина. – Я вовсе и не думала соглашаться, я хотела сказать, что все немного сложней, но я не готова так рисковать… как-то так.
   Ника смеется. Теперь мы, конечно, никогда не узнаем, что хотела сказать Марина, но какая разница, если Гоша все равно выстрелил?
   – Это, Ника, ты зря так про Марину, – говорит Лева. – Он же чуть Шурку не убил. Думаешь, Марина бы это забыла? Правда, Марин?
   – Не хотите – не верьте, – отвечает Марина и смеется.
   И вот они стоят посреди камеры пыток, в пороховом дыму, залитые кровью, слизью и гноем, рядом с разлагающимся трупом дважды (трижды?) мертвого врага, стоят, обнявшись – и смеются. Смеются, будто они, как раньше, в одной школе и только что выиграли какой-то очень важный спортивный матч, или, скажем, Олимпиаду по математике, а может, наваляли пятнашкам или еще каким мелким хулиганам, и теперь отмечают победу, хлопают друг друга по плечу, дразнятся, подшучивают и – смеются.
   И тут Ника вспоминает о Майке. Она оборачивается, ищет его глазами… Майк стоит возле колоды, из которой Марина выхватила топор. Он бледен, руки трясутся, губы дрожат.
   Мы только что второй раз убили его отца, думает Ника и идет к нему.
   – Ты как?
   – Нормально, – отвечает Майк, – но мне так стыдно, что я вас подставил… стыдно, что я поверил вот этим… – и он кивает на дядю Колю, который уже как ни в чем не бывало стоит, улыбаясь, у двери.
   В руке его черный чемоданчик.
   – Ну что, пойдемте? – говорит дядя Коля. – Пора по домам?
   Ника смотрит на него и мгновенно все понимает – ну, почти все… Решение приходит внезапно, как тогда, на Белом море. Она бросается к дяде Коле и говорит:
   – Я хочу извиниться, дядя Коль, как-то глупо получилось, наговорила черт-те чего, сама не понимаю, что на меня нашло, а на самом деле хотела вас поблагодарить, вы же спасли нас на самом деле! Спасибо, спасибо вам большое! – и она протягивает руку – извечный жест примирения и благодарности.
   Дядя Коля колеблется всего мгновение, а потом, поставив чемодан у ног, протягивает руку – но Ника уклоняется от пожатия и вцепляется в ручку чемодана. Она отскакивает, но дядя Коля хватает ее за плечо.
   – Отдай! – кричит он. – Отдай!
   – Нет, – говорит Ника, – не отдам.
   Дядя Коля отпускает Никино плечо и улыбается. Но глаза у него прежние – серые и настороженные.
   – Это мой служебный кейс, – говорит он. – Там всякие секретные спецсредства. Зачем он тебе?
   – В самом деле, – говорит ей Марина, – что на тебя нашло?
   Ника встает рядом с Гошей, двумя руками прижимает к себе чемодан. Он тяжелый и неудобный, но она не собирается его выпускать.
   – Никакой это не служебный кейс, – говорит Ника, – это – Орлока. То самое изобретение, ради которого все затеяно. И я его не отдам, пока не узнаю, что это такое.
   Дядя Коля тяжело вздыхает.
   – Как, все-таки, Ника, с тобой трудно. Надо было сразу догадаться, что на Белом море его убила ты. Другой такой еще поискать… – Он опять вздыхает и говорит: – Ну, если не вдаваться в детали, это аккумулятор. Штука, чтобы запасать энергию. Стратегически важная вещь в пору энергетического кризиса.
   Ника молчит. Она чувствует: дядя Коля не врет. Не врет, но недоговаривает.
   Орлок Алурин изобрел аккумулятор… и всегда носил его с собой… аккумулятор, который запасает энергию…
   – Какую энергию? – спрашивает Ника и по легкой тени, пробежавшей по лицу дяди Коли, понимает, что угадала. – Вы ведь не хотите сказать, о какой энергии речь?
   Дядя Коля молчит.
   – Ну, так я знаю, какую энергию запасал Орлок, – говорит Ника. – Дайте я угадаю. Это энергия боли? Страха? Энергия медленного мучительного умирания? Какая еще?
   Дядя Коля снова вздыхает.
   – Ты знаешь, Марина, – говорит он племяннице, – подруга твоя тоже… хоть сейчас в Академию. Быстрота реакции, мощный аналитический ум… первоклассный будет агент. Жалко только, она нас терпеть не может.
   – Есть за что, – говорит Ника, хотя, честно говоря, эти люди никогда ей не нравились, задолго до того, как подставили ее саму и ее друзей.
   – Нет, это не энергия страха или умирания, – говорит дядя Коля, – но очень близко. Это энергия человеческого страдания. Еще до войны Орлок открыл способ преобразовывать боль, скорбь и отчаяние в энергию. Во время «минус пятого года» он поставил несколько блестящих экспериментов… с арестованными и их родственниками. Тайком от всех наладил поставки этой энергии сюда, в Заграничье, а в обмен заручился поддержкой своих мегаломанских планов. В конце концов перебежал на ту сторону, стал невозвращенцем и развязал войну.
   – Но воевали вовсе не за разрушение Границы? – догадывается Ника.
   – Да, – кивает дядя Коля, – воевали прежде всего ради энергетической подпитки мира мертвых. Война вызвала огромный всплеск энергии человеческого страдания – и эта энергия широким потоком потекла в Заграничье. Мы привыкли, что у мертвых лучшая техника, самые качественные товары и так далее – так вот, все это было бы невозможно, если бы не мощный технологический скачок, обеспеченный энергией войны.
   – Но после войны энергия перестала поступать? – спрашивает Лева.
   – Почему перестала? – улыбается дядя Коля. – Мы по-прежнему питаем Заграничье энергией. Просто теперь мертвые не забирают ее у нас, а покупают. Откуда в наших магазинах мертвые вещи, а на наших заводах – мертвые станки? Все они куплены на деньги, полученные от продажи энергии. Сами мертвые производить энергию не умеют. Только живые могут по-настоящему страдать.
   – То есть вы сотрудничаете? – спрашивает Лева.
   Дядя Коля пожимает плечами:
   – Ну да. Что поделать – экономика, политика… приходится идти на компромиссы.
   – Значит, я был прав, – смеется Лева. – На самом деле Учреждение и Контора – это, фактически, одна и та же организация?
   Дядя Коля морщится:
   – Ты тоже все упрощаешь, Лев. Это, конечно, две организации, но мы часто работаем в партнерстве. Иногда, конечно, соперничаем, но если надо – помогаем друг другу. И это была наша совместная операция. Подумайте сами, ребята. В мире – кризис. Энергии не хватает. Экономика разваливается. Плохо и нам, и им. Что же делать? Развязать еще одну войну, как предлагают некоторые «ястребы»? Да, это решит энергетические проблемы мертвых, но ценой безмерных страданий живых. Но ведь люди все равно страдают, по разным причинам – иногда по пустякам, иногда из-за настоящих несчастий. Момент страдания нелегко поймать, но даже если нам удается, мы должны сразу использовать эту энергию, мы не можем ее запасать. У нас нет нужных для этого приборов, понимаете? И если нам не удается как-то быстро уловить эту энергию, передать ее сюда, выходит, что люди страдают зря, – а их страдание могло бы превратиться в электричество, работающие станки, комбайны на полях… превратиться в радость других людей. Для этого нужен только специальный аккумулятор.
   Ника прижимает к себе чемоданчик. Значит, здесь, внутри, спит энергия человеческой боли и горя, энергия предсмертного страдания Вадика.
   Надо уничтожить это проклятый аккумулятор, но как? Разрубить топором? Прострелить из пистолета?
   Учреждение и Контора – одна и та же организация. А значит, штурм тюрьмы в Банаме – просто спектакль, разыгранный, чтобы их обмануть. Спектакль, в котором для правдоподобия стреляют настоящими пулями и убивают взаправду.
   Ника вспоминает окровавленные гирели Сандро, разметавшиеся по грязному полу, и крепче прижимает к себе кейс.
   – В наших архивах были данные, что подобный аккумулятор разработал Орлок Алурин, но, к сожалению, работы велись в секрете, и после гибели Орлока найти чертежи не удалось. Возникла идея вернуть Орлока. Было понятно, что первым делом он начнет запасать энергию, восстановит свой аккумулятор, который мы планировали отобрать, чтобы использовать на благо всех – и живых, и мертвых. – Дядя Коля улыбается. – Ну, теперь все. Ты видишь, Ника, всем будет лучше, если ты отдашь мне кейс.
   – У меня еще один вопрос, – говорит Гоша. – Выходит, мертвые и живые не могут друг без друга, так?
   Дядя Коля кивает:
   – Ну да. Несмотря на все противоречия, мы сумели создать систему взаимовыгодного сотрудничества – и, если честно, мы этим гордимся. Вы думаете, почему столько лет нет войны? Потому что мы хорошо работаем.
   – Я понял, – нервно улыбается Гоша, – но если так, зачем было Проведение Границ? Почему не сделать то, что хотели когда-то мои родители? Зачем преследовать тех, кто пытается разрушить Границу?
   – Какие у вас, ребята, сложные вопросы, – вздыхает дядя Коля. – У нас в Учреждении – и то не все такими задаются. Все просто: пока есть Граница – есть порядок. Представь, кто угодно может продавать мертвым энергию… я даже не говорю, что какие-нибудь мерзавцы тут же организуют специальные фермы, чтобы добывать энергию, мучая людей… да и вообще – с потерей монополии упадет цена. Энергия обесценится, мертвые товары перестанут к нам поступать, наступит хаос и разрушение. Здесь, в Заграничье, рухнут границы между областями… все смешается. Без границ никак нельзя: любая граница – основа богатства и власти. Кто контролирует границу, тот контролирует экономику.
   – Воздвигнуть границу, чтобы быть на ней таможней, – говорит Марина.
   – Вот именно, Маринка, – кивает дядя Коля и поворачивается к Нике: – Ну, теперь ты отдашь аккумулятор? Я ответил на все твои вопросы.
   Ника молчит. Потом отступает на шаг, упирается спиной в шершавую стену подвала и крепче прижимает к себе чемодан.
   – Нет, – говорит она, – не отдам. Это все неправильно. Не знаю почему – но неправильно.
   Дядя Коля криво улыбается.
   – Ника, ты не поняла. Так все устроено. Живые страдают, мертвые получают из этого страдания энергию, строят заводы и фабрики, производят станки и автомобили, шьют одежду, снимают кино – и потом отдают это живым. Это честный обмен.
   – Нет, – качает головой Ника, – это нечестный обмен. Нельзя менять чужое страдание на товары, нельзя в обмен на чужую боль взять красивое платье, а за чужие слезы – новый автомобиль.
   – Да, понимаю, – говорит дядя Коля, – это все очень грустно и несправедливо. Страдают одни, а выгода достается другим. Но иначе не выходит – либо так, либо новая война и новая кровь. И еще больше страдания.
   Слезы подступают к глазам. Четыре года назад погибли мама с папой, думает Ника, четыре года я скучаю по ним, вспоминаю их, иногда плачу, а иногда мне так плохо, что я и хотела бы заплакать, да не могу. И все эти годы мое страдание по проводам уходило в Заграничье – а им все мало. У них – кризис. Сколько же еще нужно боли и слез, чтобы накормить их заводы и фабрики?
   Ника сжимает черный чемодан Орлока – нет, не отдам! – но тут по лестнице грохочут шаги, кто-то бежит сюда. Гоша нацеливает на дверь «Хирошингу», дядя Коля говорит:
   – Это свои, Гоша. Опусти пистолет.
   Камера наполняется людьми. В деловых костюмах и военной форме, с оружием и приборами, с портативными компутерами и движками. Они все говорят одновременно, хлопают дядю Колю по плечу, а потом как по команде замолкают и поворачиваются к двери.
   – Ну, здравствуйте, ребята, – говорит, входя, Юрий Устинович**. – Уж вы и задали нам жару, я вам доложу. Мы-то думали, Орлок не готов к встрече, у нас еще есть время, а вы, оказывается, сами его вытащили. Ну, молодцы, молодцы, что тут сказать. Хорошо поработали.
   Ника еще раз оглядывается. Вот они, живые из Учреждения, мертвые из Конторы. Не различить, кто есть кто, да и неважно. Человек двадцать или тридцать, вооруженных, готовых не задумываясь убить любого. Ника смотрит на Гошу: его рука сжимает «Хирошингу» так, что побелели костяшки. Сколько там осталось патронов? Пять? Десять? Ни одного?
   Мы проиграли, думает Ника. Неужели мы опять проиграли?
   Нет. Мы все-таки спасли Шурку, а это главное.
   Ника идет навстречу Юрию Устиновичу и, глядя в холодные стальные глаза, протягивает чемодан Орлока.
   – Забирайте, – говорит она.
   По ее щекам текут слезы.

13.

   Весна никогда не начинается 1 марта. В марте все еще дуют ледяные ветры, в лицо летит мокрый снег, скукожившиеся сугробы вздымаются вдоль дорожек. Ни зеленого листика, ни талой воды, ни нежного весеннего солнца.
   Настоящая весна приходит в апреле. Никогда не угадаешь, в какой день, но вдруг выглянешь на улицу – а все поменялось. На ветке березы набухли почки, вот, качаются у самого окна. Радостные воробьи орут как оглашенные, ручьи журчат вдоль тротуаров, а небо такое синее, что уже не вспомнить, когда видел такую синеву… может, год назад, прошлой весной?
   В такой день хорошо даже на самом скучном уроке, особенно если сидеть у окна. Чуть заскучаешь – и, пожалуйста, повернул голову и любуйся небом, солнцем, обещанием первой зелени. В такой день забываешь, что ты девятиклассник, нет-нет да почудится, что ты едва закончил началку и впереди у тебя – еще много школьных лет.
   В такой день они вернулись. Они входят, держась за руки, и так же, не разжимая рук, идут к свободной парте.
   А если бы свободных мест не было, думает Кирилл, Ника бы села ко мне? Или же просто улыбнулась бы и сказала: давай ты вон туда сядешь, а я сюда с Гошей?
   Ника бы могла, чего уж там. И Кирилл бы встал и пересел, подальше от весеннего окна, подальше от Ники и Гоши.
   Повезло, что есть свободная парта.
   Михаил Владимирович рассказывает о древних религиях, а Кирилл то и дело смотрит на Нику. Что-то изменилось в ней, сразу даже не поймешь – что. Может, просто выросла. Ведь это здесь прошло только четыре месяца – а сколько там, в Заграничье?
   Почему-то Кирилл уверен, что Ника была в Заграничье. Зря она, что ли, расспрашивала, как переходить Границу, как настроиться на нужную область? И, видимо, была там не одна, а с друзьями.
   Четыре месяца без Ники. Он вздыхает. Вначале ждал, что она вот-вот вернется, а потом собрался с силами и позвонил ей домой. Тетя Света сказала, что вот уже месяц никаких вестей. В школе, конечно, врали, что Нику премировали поездкой, но она, тетя Света, в это не верит. Может ты, мальчик, знаешь, что с ней?
   Нет, откуда? ответил Кирилл.
   Не мог же он сказать: «Я думаю, ваша Ника сейчас в Заграничье», – вот и промолчал.
   Когда твои родители дипломаты, привыкаешь к разлукам. Сегодня одна область, завтра другая. Вчера – Заграничье, а нынче – столица. Кирилл одних школ сменил штук пять. Как друзей из началки звали, уже и забыл.
   Но Ника – совсем другое дело.
   Вечером, перед сном, он представлял себе ее профиль, такой, каким видел его на уроках: высокие скулы, короткая стрижка, черные прямые волосы.
   Ника, Ника, неужели мы никогда больше не увидимся?
   И сегодня, в первый весенний день, Ника вернулась.
   Отчего же Кириллу так грустно?
   Вот и звонок с урока. Кирилл подхватывает сумку и, нарочно не спеша, идет к дверям. Ника не замечает его, но уже почти в коридоре он слышит ее смех… и вдруг понимает: он никогда не слышал, чтобы Ника смеялась вот так, беспечно, радостно, счастливо…
   Кирилл спускается в раздевалку, садится на подоконник. Давным-давно они с Никой разговаривали здесь. Он рассказывал о Заграничье, а Ника… Ника больше слушала. Почему Кирилл не расспрашивал ее, почему только сам рассказывал одну историю за другой, гордый как надутый индюк? Может, если бы он лучше слушал Нику, она рассказала бы, куда собирается.
   Четыре месяца Кирилл говорил себе: когда Ника вернется, расспрошу ее обо всем. Четыре месяца верил, что вот здесь, на этом подоконнике она расскажет, что случилось. Вернется – и все будет как раньше.
   Сегодня Ника вернулась – и Кирилл понимает: ничего больше не будет, как раньше.
   Он смотрит в окно: первый весенний день, капли срываются с сосулек, сугробы оседают, еще немного – и растают. Еще немного – и зазеленеют верхушки деревьев, на вокзалах у старушек появятся подснежники, можно будет не застегивать куртку, а потом – и вовсе оставлять дома.
   Прошлой весной Кирилл был в Заграничье. Прошлой весной он еще ничего не знал о Нике.
   Он садится поудобней, обхватив колени руками. О чем теперь думать перед сном? Чего теперь ждать?
   Сегодня – только первый день весны, раздевалка еще вся увешана куртками. Из холла первого этажа Кирилла совсем не видно – и ему тоже не видно никого. Он здесь один, теперь это его одинокое секретное место.
   Но вот куртки приходят в движение, будто кто-то раздвигает их руками. Да, так и есть, кто-то идет. Кирилл хочет спрыгнуть с подоконника, но не успевает: откинув последнюю куртку, появляется Ника.
   – Я так и думала, что ты здесь, – говорит она. – Подвинься, я тоже сяду. Знаешь, сколько мне всего нужно тебе рассказать?
   – Конечно, я знал, что мы продаем им энергию, – говорит Кирилл, – это вовсе не секрет. Но мне и в голову не приходило, откуда она берется. Помнишь, мы когда-то обсуждали – можно ли отдать слезу ребенка за всю красоту мира?
   – Да, – кивает Ника. – Ты тогда еще сказал, что главное – любой ценой избегать страданий.
   – Это я не всерьез, – смущается Кирилл, – хотя как подумаешь, что на нашем страдании кто-то зарабатывает… но тогда я этого не знал, я только пошутить хотел, типа парадокс придумать.
   А может, и всерьез, кто ж упомнит. Давно это было, почти полгода назад. Что Кирилл тогда понимал про страдания? Разве он мог знать, что это такое – несколько месяцев ждать, пока Ника вернется, не знать вообще – вернется или нет, а потом, в первый день весны, обнаружить, что она вернулась, но не одна. И не к нему.
   Капли воды срываются с сосульки за окном. Если бы Кирилл заплакал, его слезы вторили бы весенней капели, тоже стали бы частью красоты мира.
   – Вот и хорошо, что пошутил, – говорит Ника. – Я верю: боль – самое ценное, что есть в человеке. Страдание – это то, что объединяет нас, людей.
   – То, что делает нас живыми, – кивает Кирилл, – отличает от мертвых.
   – Нет, – качает головой Ника, – мертвым тоже бывает больно, они тоже плачут и тоже бывают несчастны. Нас отличает от мертвых не сама по себе боль, а то, что она проходит. Когда-то я не знала об этом – а теперь знаю. Сначала боль затихает, а потом – проходит. Мы можем вспомнить о ней, она может к нам вернуться, но теперь я знаю – это не навсегда.
   Я ничего об этом не знаю, думает Кирилл. И сегодня мне кажется, что боль – это очень, очень надолго.
   – В промежуточном мире, – продолжает Ника, – я встретила женщину, у которой умерла дочь. Я никому еще об этом не рассказывала, даже Гоше, представляешь? – (Кирилл кивает, серьезно и немного печально.) – И вот эта женщина… она покончила с собой. Добровольно ушла, но не попала в Заграничье, а осталась в этом промежуточном мире… и теперь она навсегда наедине со своей скорбью и отчаянием. Я часто об этом думаю. Мы гуляем по городу, делаем уроки, смотрим кино, смеемся или грустим – а она навечно там, одинокая, несчастная, лишенная надежды. И мы ничем не можем ей помочь.
   – Я где-то читал, что в промежуточных мирах мы не встречаем настоящих людей, – говорит Кирилл, – только наши страхи или фантазии.
   – Может быть, – пожимает плечами Ника, – но все равно для меня она – настоящая. И боль ее – тоже настоящая, потому что ведь такое на самом деле бывает – дети уходят раньше родителей.
   Они молча смотрят за окно. Кажется, мы прогуляли второй урок, думает Кирилл. Ну, ничего. Сегодня такой день: Ника вернулась. Можно и прогулять.
   – И когда я думаю, что эта боль зажигает огни реклам и вращает турбины заводов, я еще сильнее хочу разрушить Границу.
   – Но как? – спрашивает Кирилл. – Никто не знает, как разрушить Границу.
   – И я не знаю, – качает головой Ника, – но в одной из областей, в Банаме, я встретила партизан, гирельеров. Они сражаются, чтобы их область была отделена границей, Учреждение помогает им оружием и деньгами, но это неважно. Главное, я увидела, что можно сражаться за свою мечту.
   – А что, если Границу разрушить, никто не будет продавать страдание? – спрашивает Кирилл.
   – Не знаю, – пожимает плечами Ника. – До Проведения как-то обходились без обмена страдания и боли на компутеры и автомобили.
   – Поэтому не было ни компутеров, ни автомобилей, – с улыбкой отвечает Кирилл.
   – Помнишь, ты когда-то говорил, что не понимаешь, зачем было Проведение Границ, кому оно было нужно? Ну, вот теперь я знаю. Граница – это власть. Пока есть Граница – есть их власть.
   – Кого – их?
   – Их, – повторяет Ника. – Учреждения. Конторы. Всех, кто по обе стороны Границы контролирует торговлю и запрещает свободный обмен. И, знаешь, я поняла: я всегда буду с теми, у кого нет власти. С простыми людьми, мертвыми или живыми, неважно. Как моя тетя Света или как нищенка в Банаме. И если разрушить Границу – то ради них.
   – Кстати, как твоя тетя? – спрашивает Кирилл.
   – Ничего, – отвечает Ника. – Я боялась, уже не застану ее… но обошлось. Болеет, конечно, но врачи говорят – с этим можно справиться, главное, чтобы у нее сил хватило. Она пообещала мне, что хватит. Хочу, говорит, увидеть тебя в красивом платье на выпускном вечере.
   – Я тоже, – говорит Кирилл и немного краснеет.
   – Я тебе забыла твою книжку вернуть, – вспоминает Ника, – завтра принесу. И еще научные журналы, которые Гоша раздобыл. Там несколько обалденных статей есть – мы бы без них ни за что не справились!
   Звенит звонок со второго урока.
   – Ну, мы молодцы, – говорит Ника, – прогуляли урок. А я как раз с Гоши взяла слово, что он больше прогуливать не будет. А сама-то!
   – Один раз – можно, – говорит Кирилл.
   – Наверно, – смеется Ника. – Ну, все равно, пойду к Гоше. Он, небось, извелся весь – куда я подевалась.
   Она спрыгивает с подоконника, но прежде чем куртки скроют ее, Кирилл успевает сказать:
   – Ника, я так рад, что ты вернулась!
   Она оборачивается и, улыбаясь, отвечает:
   – А я-то как рада – ты даже не представляешь!

14.

   Конечно, они клялись, что теперь будут видеться гораздо чаще – и, конечно, первые две недели после возвращения выдались такими, что даже позвонить некогда. Еще бы! Четыре месяца пропущенных уроков! Хорошо еще, что Марине не надо подтягивать инглский – уж в нем-то она обскакала всех одноклассниц, – но математика… физика… химия… даже история с литературой! Две недели Марина ложилась заполночь и вскакивала ни свет ни заря, чтобы повторить домашку.
   Но две недели прошли, и Марина позвонила Леве, а Ника – Марине, и они сговорились в воскресенье пойти на Голубиные горы. Далековато от дома, но ведь тем интересней, правда? Нельзя же всю жизнь прожить на одном пятачке.
   Особенно если только что вернулся из путешествия, какое мало кому выпадает.
   Договорились встретиться у метро, часов в двенадцать, чтобы хоть один день поспать утром. Конечно, «часов в двенадцать» оказалось очень странным временем: для Марины – ровно в полдень, для Левы – минут на пять позже, а для Ники с Гошей… ну, это еще предстоит выяснить, потому что вот уже двадцать пять минут, а их все нет.
   Марина с Левой сидят на скамейке, едят мороженое из вафельных стаканчиков. На первый взгляд – обычные школьники, девятиклассники, наверно, говорят об уроках, отметках, будущих экзаменах.
   Видимость, конечно, обманчива.
   – Как Шурка? – спрашивает Марина.
   – Знаешь, нормально, – отвечает Лева. – Она, конечно, очень напугалась… мы вовремя успели, она только увидела его лицо и эту руку… он ее даже пальцем не тронул.
   – Сколько ей? Одиннадцать?
   – Десять. На три года меньше, чем было нам тогда.
   – Ты рассказал ей, что это было? – спрашивает Марина и аккуратно откусывает кусочек вафельной стенки.
   – Только в общих чертах, – вздохнул Лева. – Злодей-шпион из Заграничья… мы вместе с сотрудниками Учреждения его ликвидировали… чтобы на книжку было похоже.
   – Кога-нибудь, наверное, придется все рассказать.
   – Да, – говорит Лева, – когда она будет постарше.
   Высунув язык, он вылизывает пломбир внутри вафельного стаканчика. Ну да, Марина помнит: Лева любит, чтобы стаканчик оставался почти пустой и только тогда съедает.
   – Знаешь, – говорит Лева, – я все вспоминаю того старика… ну, хранителя музея.
   – Да. – Марина поправляет каштановую прядку, растрепанную весенним ветром.
   – Я ведь правильно тебя понял, когда ты сказала «давай»?
   – Я сказала? – удивляется Марина. – Да, наверно. Но мне казалось, ты сам знаешь, зачем мы выстраиваемся в круг.
   – Я знал, да, – соглашается Лева, – но, понимаешь, у меня в ушах все это время кричала Шурка…
   – Ты молодец, – говорит Марина, – отлично все сделал.
   – Не знаю. – Лева пожимает плечами. – Я когда стрелял – вообще не думал, что этот старик – человек и что я его убью. Я помнил: нужно встать в круг и пролить чью-то кровь – а, вот как раз один подвернулся, бах! – и готово.
   – Он же был мертвый. – И Марина откусывает кусок вафельного стаканчика. Вот ведь смешно – уже взрослая девочка, почти девушка, а пломбир вкусный, как в детстве.
   – Неважно, – говорит Лева. – Он сколько угодно мог быть мертвый, противный, злой, но я-то знаю, что вообще об этом не задумывался. Тогда я мог убить кого угодно,… ну, не совсем кого угодно, но любого незнакомого человека – точно. И когда я это понял – мне стало страшно.
   – А как ты хотел? – говорит Марина. – Чтобы твою сестру убивали, а ты сказал бы: постойте, дайте я подумаю. Можно убить вот этого старика или нет? Да и вообще – он наверняка был соратник Орлока, сторожил для него эту берлогу.
   – Ну, сейчас-то что угодно можно придумать, – отвечает Лева.
   – А ты не придумывай, – говорит Марина. – Ты лучше мороженое ешь, а то растает.
   И тут из метро появляются Ника с Гошей, держась за руки, улыбаясь, никуда не спеша, будто Марина с Левой не ждут их уже полчаса… а впрочем, в самом деле – куда спешить? Ведь сегодня воскресенье, и они решили погулять по Голубиным горам, как сотни обычных школьников.
   Теперь Лева рассказывает, как сильно он отстал у себя в школе. Да, о том, чтобы до конца года выйти в тройку лучших, придется, конечно, забыть. Ну, ничего: по геометрии он уже со всем разобрался, осталась только алгебра и спецсеминар Саши Бульчина, и то и другое – жутко интересно, одно удовольствие учить.
   Гоша вздыхает. Удовольствие учить – это не для него. Тем более, ему-то нагонять целых полгода. Ника ему, конечно, помогает, но все равно – столько навалилось! Да к тому же он решил вернутся в об-гру – вот так новость, Марина и не знала! – не для соревнований, конечно, а просто, чтобы быть в хорошей форме. Мало ли что случится.
   Они идут по широкой асфальтовой аллее, среди сотен таких же гуляющих. Конечно, солнечный весенний день, деревья уже зеленеют, льда на реке почти не осталось – что же сидеть дома?
   – Народу-то сколько, – говорит Марина. – Давайте свалим отсюда, а?
   Отличная идея! Тем более – вот и тропинка спускается по склону, Гоша бежит вперед, Лева за ним, следом – Марина с Никой. Самый подходящий момент, чтобы задать вопрос.
   – Ника, слушай, а у тебя с Гошей – роман?
   Ника замирает, оборачивается через плечо.
   – Наверно, – говорит она, – хотя мне кажется, мы просто любим друг друга.
   Разве «просто любим друг друга» и «роман» – это не одно и то же? хочет спросить Марина, но ничего не говорит.
   – А у тебя с Левой? – спрашивает Ника.
   – Что – с Левой? – Марина даже останавливается. – Мы с ним две недели не виделись, какой роман, ты что?
   – Ну, не знаю… – говорит Ника. – Он так на тебя смотрит…
   Как он на меня смотрит? думает Марина. Обычно смотрит, как всегда. Еще не хватало, чтобы он смотрел как-то по-особенному… с Марины вполне хватит Майка. Все друзья будут так смотреть – вовсе без друзей останешься.
   Марина вспоминает, как при расставании Майк потянулся к ней и прошептал на ухо: «Марина, я всегда буду тебя любить». Два года назад они еще были одного роста, и Марина думает, что всегда – это как раз слово для Заграничья.
   Впрочем, почему только для Заграничья? Вот мы всегда будем друзьями, теперь уж точно.
   Или снова разбежимся по своим делам? Или мы можем быть вместе, лишь когда одному из нас угрожает опасность?
   Мы взрослеем, думает Марина, мы становимся разными.
   Но разве то, что мы пережили, не объединило нас навсегда? Если не общая победа, то общая боль, общая скорбь – скорбь по Арду Алурину, по Зиночке, погибшей на Белом море, по Сандро, погибшему при штурме тюрьмы?
   – Ух ты! – кричит откуда-то снизу Гоша. – Вы знали, что здесь есть?
   И Марина с Никой бегут вниз по тропинке – что же там такое? что это еще за ух ты?
   Да, в самом деле «ух ты!» – над рекой нависает площадка, на ней памятник. Два человека смотрят вдаль, точнее – на панораму столицы.
   – О, я и забыл! – восклицает Лева. – Это же Огаркин и Герц, мы их в шестом классе проходили. Они лет за двадцать до Проведения Границ дали клятву, что освободят живых, разрушат власть мертвых и так далее, и тому подобное.
   Хотели, значит, изменить мир, думает Марина, как мы когда-то. Только что делать, если мир не хочет меняться? Вот мы опять чуть не погибли, едва не сгинули в промежуточных мирах, побывали в Заграничье – даже в трех областях, – спасли Шурку, убили Орлока, вернули людям аккумулятор и предотвратили новую войну – а мир все равно не изменился.
   Похоже, мир не удастся изменить – удастся разве что понять, как он устроен. Тоже неплохо, между прочим.
   Да и нужно ли менять этот мир? Марина подходит к краю обрыва, смотрит на бескрайний горизонт, прорезанный шпилями высоток, слышит счастливое чириканье весенних воробьев… что тут менять? Все и так хорошо.
   Она поворачивается к друзьям и говорит то, о чем и не думала еще пять минут назад:
   – Знаете, а я, наверно, пойду в Академию.
   Они замирают, все трое. Лева смотрит изумленно (и, да, похоже, Ника права – не просто изумленно, а именно так на тебя смотрит), Гоша не сводит глаз с Ники, а Ника стоит, сжав кулаки… кажется, сейчас бросится на Марину.
   Но нет, конечно, нет. Ника через силу улыбается и говорит:
   – Ты шутишь?
   – Нет, – отвечает Марина, – не шучу. Но я еще не решила, я только думаю.
   – Хорошо, – говорит Ника, – думай дальше. Чтобы тебе лучше думалось, я кое-что расскажу. Я вообще-то не хотела, но раз ты думаешь…
   – Давай, – говорит Марина и садится на скамейку у подножья памятника.
   – Я поняла, какой был план, – говорит Ника. – Никто не предполагал, что мы можем убить Орлока. Наоборот – все ждали, что Орлок убьет нас. Это помогло бы ему закрепиться здесь… ну, или там… короче, окончательно покинуть мир дважды мертвых. Нам не дали охраны, никакой. Они просто ждали, пока Орлок наберется сил, чтобы нас атаковать. Если бы мы не сообразили вытащить его отсюда – он бы не просто убил Шуру, он бы поднакопил еще энергии, чтобы надежней уничтожить нас. По крайней мере – меня.
   – Да, – кивает Марина, – это очень похоже на правду. Так бы оно, наверно, и было. Мы молодцы, что справились.
   – Погоди, – говорит Гоша. – Если Орлок снова придет – мы ведь снова его убьем?
   – Не должен прийти, – говорит Марина. – Но если придет – убьем, да. Если сможем – убьем.
   – Сколько раз придет, столько раз и убьем, – говорит Гоша, – верно? Так вот, для меня, для меня и для Ники, нет разницы между Орлоком и Конторой, Орлоком и Учреждением. Сколько раз сможем – столько раз убьем. Ты понимаешь?
   Марина вздыхает. Зря она затеяла этот разговор.
   – Я понимаю, – говорит она, – но ты тоже меня послушай. Мы в этом – навсегда. Мы слишком много узнали, слишком много видели. Они не отстанут от нас, они всю жизнь будут дышать нам в спину. Тебе, мне, Нике, Леве. Может быть, даже Шурке. Мы не сможем от них сбежать, не сможем забиться в щель и отсидеться. Мы обречены быть с ними до Главного Перехода, а то и после.
   – Это еще один повод их ненавидеть, – отвечает Ника.
   – Да, – говорит Марина, – это еще один повод их ненавидеть. Но, Ника, подумай сама: они уже один раз использовали нас, послали на верную гибель. Не только Гошу – всех нас. В этом мире, по обе стороны Границы, они используют всех. Мы знаем, что власть принадлежит им. Что нам остается? Ждать, пока мы снова понадобимся, чтобы нас подставить, чтобы ловить на нас, как на живца? Мне кажется, если они используют всех, лучше быть с ними, чем самому по себе. По крайней мере, я буду понимать, что происходит. Со мной, со всеми нами. И, может, когда-нибудь еще смогу спасти вас.
   – Может, когда-нибудь ты придешь нас арестовать, – говорит Ника, и Марина смеется.
   Следом за ней смеется Лева, потом Гоша, последней начинает смеяться Ника. Они смеются, ведь это так смешно – представить, что Марина придет их арестовывать. Наверное, с целым отрядом эмпэдэзэшников, в новеньком красивом мундире! И с таким фирменным стальным взглядом, как у Юрия Устиновича!
   Они все смеются, потому что теперь знают – что бы ни случилось, где бы они ни учились, они навсегда останутся друзьями, и если с одним случится беда – когда с одним случится беда, – они снова соберутся вместе, вчетвером против всего мира.
   Против мира, который невозможно изменить, но в котором можно бороться и одержать победу.
   Они смеются, а перед ними – панорама самого большого и красивого города по эту сторону Границы. Смеются, а вокруг них – распускаются на ветках весенние листья, пробивается к свету зеленая трава, птицы не то чирикают, не то поют. Смеются, а над ними – небо, голубое как Маринины глаза, и в нем проплывают редкие островки облаков, нерукотворных небесных фракталов.
   А потом Марина говорит:
   – Да ладно вам, я так просто… я еще ничего не решила, – и они взбираются назад по тропинке, да, в самом деле, Марина еще ничего не решила, все они еще ничего не решили, и впереди вся жизнь, долгая жизнь до Главного Перехода, долгая взрослая жизнь.
   Конец второй книги

Москва, 2012—2013

Сергей Кузнецов Живые и взрослые: по ту сторону Книга вторая