   Александр Домовец
   Убить кукловода
   Современное политическое фэнтези (Книга 2)

Часть первая
Подземная экспедиция

Пролог

   Саша Аликов полной грудью вдохнул чистейший горный воздух, окинул взглядом панораму седых Гималаев и задумчиво произнёс:
   – Красотень-то какая…
   – Неописучая! – хмыкнул Сеньшин, складывая замысловатый прибор, с помощью которого сверял координаты места.
   Если техника не обманывала, экспедиция находилась именно там, откуда две недели назад шёл поток ментальных импульсов. Где-то здесь, в крутом заснеженном склоне, должен быть вход в подземное логово Кукловода.
   Но входа не было.
   Собственно, такой вариант предусматривался. Никто и не ждал, что Кукловод гостеприимно распахнёт дверь перед непрошенными гостями. Вход в пещеру, конечно, заделан, скорее всего, давным-давно. С портативным ультразвуковым щупом в руках Аликов двинулся вдоль каменной стены, устремлённой почти вертикально вверх.
   Минут через двадцать щуп зафиксировал наличие обширной, полого уходящей вниз полости, скрытой за горной поверхностью. Причём стена в этом месте была намного тоньше, чем двумя метрами левее или правее. А дальше по обеим сторонам шёл вообще практически монолит.
   – Ясно. Проход был здесь, – констатировал довольный Сеньшин. – Просто он его каким-то образом замуровал, и не до полной толщины – то ли поленился, то ли не предал значения.
   – Ну, с этим, вроде, разобрались, – буднично откликнулся Авилов. – Едем дальше. Твоё слово, Олег.
   – Ты давай поаккуратней, нам только лавины здесь не хватало, – озабоченно сказал Колесников.
   Макеев, выполнявший в экспедиции роль взрывника, пожал плечами:
   – Взрыв будет направленный. И не настолько сильный.
   Аккуратными скупыми движениями он прикрепил к склону горы несколько пластин взрывчатки, расположив их по определённой схеме, и вставил детонаторы. По знаку Олега вся экспедиция отбежала метров на пятьдесят и залегла в снег неподалёку от джипа, на котором добирались в ущелье.
   Насчёт силы взрыва Макеев, похоже, заблуждался. Грохнуло будь здоров, да и землю тряхнуло неслабо – Сергею даже показалось, что машина слегка подпрыгнула. А может, он просто отвык от взрывов, которые там, в Чечне, были вполне рядовым явлением… Так или иначе, поднявшись и отряхивая снег, Сергей увидел, что дело сделано: в каменной стене чернел дымящийся пролом, напоминающий формой неправильный четырёхугольник.
   – Готово, – спокойно сказал Макеев.
   Аликов, присмотревшись, довольно ухмыльнулся.
   – Чистая работа, – сообщил он. – Даже я пролезу…
   – Все сюда, – негромко произнёс Сергей.
   Как только члены экспедиции собрались вокруг, он скомандовал:
   – Объявляю пятнадцатиминутную готовность. Всем подогнать амуницию, проверить оружие, принять медикаменты… Хватит четверть часа для усвоения? – спросил он Сеньшина. Тот кивнул. – Курящие курят, некурящие дышат воздухом. Рекомендую оправиться. Выполняйте.
   В последние годы, после увольнения из армии, Сергей командовал только собой и Алёной. Если, конечно, та была в хорошем настроении. Но в Непале офицерский голос естественным образом вернулся сразу, точно Авилов с ним и не расставался. Придирчиво оглядывая войско, он мысленно стучал по дереву: бойцы, как на подбор. Верзила Аликов – этакий российский Рембо в снегах Гималаев; энергичный, подтянутый Сеньшин, сохраняющий элегантность и в камуфляже; коренастый Макеев, на голову ниже Аликова, но конкурирующий с ним шириной плеч; ловкий, быстрый в движениях Колесников… Чуть поодаль держался советник посольства Лаврентьев. Непосредственно в спуске он участия не принимал – вместе с Сеньшиным был на подстраховке.
   В общем-то, пора начинать спуск, но Сергей почему-то медлил. Нет, он вовсе не думал о значении подземной экспедиции. Можно, конечно, пафосно сказать себе, дорогому, что, мол, давай, брат, на тебя вся Россия смотрит… И тем самым соврать. Смотрят на тебя от силы три человека: Бунеев, Брагин и Алёна. Да ещё Иван Ильич Захаров – с небес обетованных, которые он заслужил всей своей праведной жизнью… А больше смотреть некому и незачем – государственная тайна, однако… Не хотелось думать и о том, какие последствия грянут, если экспедиция провалится…

1
Рукопись

   Путь за город, на Лысую гору, из дворца Ирода Великого вёл через кривые узкие улочки Иерусалима. На одной из них, в Нижнем Городе, жил сапожник по имени Агасфер. Это был человек лет сорока, почти старик уже, тощий, с неприятным, морщинистым лицом, с неопрятной поседевшей бородой и густой шапкой волос, вплотную приступившей к бровям.
   Соседи считали его мерзким скрягой и не хотели с ним знаться. Скрягой он действительно был, но не от хорошей жизни – вечно болевшая жена и трое поздно появившихся на свет прожорливых ребятишек-птенцов мгновенно проедали крохи, которые он зарабатывал в убогой своей мастерской. Что ему оставалось, кроме как беречь каждый грош, ворчать на судьбу и про себя жалеть, что слабая душа и хилое тело не позволяют заняться делом более прибыльным – вроде воровства, разбоя или убийства.
   Скучно жилось Агасферу. Поэтому в тот весенний день вместе с другим иерусалимским людом он охотно бросил работу и вышел на улицу, чтобы посмотреть, как ведут на казнь трёх разбойников, приговорённых к распятию. Позорная казнь, а уж мучительная… Вообще-то приговорённых изначально было четверо, но одного из них, Варавву, помиловали в честь великого праздника Пасхи. Была такая традиция в славном городе Иерусалиме. И теперь кресты, на которых через короткое время им предстояло повиснуть, несли на себе трое, один из которых был Иисус Христос, прозванный Назаретянином.
   Слух об этом человеке уже давно прошёл по земле Израильской. Приписывали ему божественное происхождение, славу проповедника, способность совершать чудеса, вплоть до воскрешения мёртвых. Говорили даже, что он и есть тот самый долгожданный Мессия. Агасфер уже мельком видел его на улицах Иерусалима в окружении учеников и ликующего народа, который провозглашал Осанну и называл царём иудейским. Было это всего несколько дней назад; природная гнусность характера Агасфера, всегда воспринимавшего чужой успех как свою обиду, помешала присоединиться к восторженным воплям толпы; скорее кинул бы в проповедника увесистый булыжник, но тогда не осмелился. А теперь вот с наслаждением смотрел, как, истекая потом и спотыкаясь, Иисус надрывается под тяжестью креста. Будь Агасфер поумнее, он, быть может, задумался о том, как быстротечна земная слава: вслед Иисусу улюлюкали и плевали те же самые люди, которые буквально вчера с плачем припадали к его ногам…
   Но такие мысли умишку сапожника были чужды. И когда Иисус в окружении конвоя легионеров поравнялся с ним, в голове Агасфера не возникло ничего, кроме отражения приятной картины: вот он, вчерашний любимец, согбенный, со слипшимися от пота длинными волосами, с избитым лицом (кто ж его так – люди Киафы-первосвященника или же воины римского наместника Пилата?), одетый в старый разорванный хитон и стоптанные сандалии…
   Иисус вдруг остановился. Придерживая тяжёлый крест, он с трудом выпрямился и что-то сказал начальнику конвоя. Тот, пожевав губами, кивнул. Тогда Иисус повернулся к Агасферу и негромко произнёс пересохшим ртом:
   – Добрый человек, нам разрешили немного отдохнуть. Если это твой дом, не мог бы ты вынести воды?
   Ни секунды не задумавшись, Агасфер фыркнул:
   – Воды? А чего ты ещё хочешь? Может, тебя заодно и накормить? – Он засмеялся, и, оглянувшись на ухмыляющихся легионеров, добавил: – Иди своей дорогой, мошенник. В моём доме ты ничего не получишь. Тоже мне, царь иудейский!
   Глаза Иисуса вспыхнули изумлением. Он, словно не веря ушам, переспросил:
   – Как, ты отказываешь мне в такой малости?
   – Отказываю, отказываю! – закричал Агасфер. – Сказано тебе, иди отсюда. Прямо на Лысую Гору иди. Она тебя заждалась!
   Он ликовал. Когда ещё можно так развлечься, и к тому же попасть в центр внимания соседей!
   Начальник конвоя покачал головой и выругался сквозь зубы. Тронув Иисуса за плечо, он сделал рукой командный жест: вперёд! Не отводя глаз от Агасфера, Иисус вдруг сбивчиво заговорил, с нотками гнева в голосе:
   – Да будет стыдно тебе, человек! Да будет памятна тебе наша встреча и этот день! Ты отказал мне в чашке воды? Пусть. Но за это я отказываю тебе в покое могилы. Обрекаю тебя на вечную жизнь и вечные скитания. Да переживёшь ты своих детей и внуков, и правнуков их! Да будешь ты ждать моего нового пришествия, и тогда, быть может, я дам тебе покой, если ты раскаешься. Но не раньше!
   Из этих слов Агасфер ничего не понял, однако на всякий случай плюнул ему в лицо. Не отирая слюны, Иисус взгромоздил на себя крест и продолжил скорбный путь, понукаемый легионерами. Пройдя несколько шагов, он оглянулся, и Агасфера пронзил взгляд, в котором смешались усталость, боль и негодование.
   На этом, собственно, всё и кончилось. На Лысую гору смотреть казнь Агасфер не пошёл: слишком жарко, да и дел в мастерской скопилось немало. На следующий день по Иерусалиму разнёсся слух, будто тело Иисуса, снятое с креста, исчезло. Заговорили о его вознесении на небо… Агасфер ощутил смутное беспокойство, которое, впрочем, быстро прошло. Жизнь продолжалась, и это была привычная жизнь с маленькими доходами, большой семьёй и многочисленными проблемами.
   Спустя несколько лет умерла жена. К тому времени Агасфер кое-как пристроил подросших детей и даже успел обзавестись внуками. Оставшись один, женился на немолодой вдове, жившей по соседству, но и та через пять лет умерла. На шестом десятке Агасфер сговорился с другим сапожником, жившим ещё более бедно, и тот выдал за него свою семнадцатилетнюю дочь-бесприданницу.
   К великому удивлению соседей, та исправно рожала старому Агасферу ребёнка за ребёнком. Агасфер пыжился, но не знал, чем кормить детей. Семья разрасталась, сыновья от первого брака тоже не преуспевали. Внуки сапожника просили милостыню на улочках Иерусалима, и часто ужин семьи зависел от того, что насобирают дети.
   Однажды на рассвете Агасфер проснулся с непонятным ощущением. Он встал и присмотрелся к спящей жене. Та похрапывала, припав седеющей головой к подушке. Агасфер прошёл по дому, полному детей и внуков. Он отчего-то попытался вспомнить, много ли осталось в живых людей, с которыми он когда-то в одно время вступал в жизнь. Получилось, что немного. Вином и хлебом за прилавками торговали уже не сверстники Агасфера, а их отпрыски.
   Через десять лет умерла и эта, третья по счёту, жена. Что страшнее всего, стали умирать и дети. От старости! Агасфер растерялся. Он всё так же сидел в своей лавке, всё так же мастерил новые или чинил изношенные сандалии, и чувствовал себя, как обычно. Тело его оставалось таким же хилым и тощим, лицо морщинистым, борода седой. Ничего не менялось, хотя шли годы, и на свет стали появляться правнуки.
   Ещё через двадцать лет жители Иерусалима начали показывать на Агасфера пальцем. Он и сам понимал, что зажился. Ну не было ещё в славном еврейском городе людей, которым перевалило за восемьдесят! Однако Агасфер по-прежнему работал, с удовольствием ел и пил, а вид молодых женщин всё так же возбуждал его. Только молодые женщины больше не подпускали его к себе – отпугивали годы и бедность. Свою похоть Агасфер удовлетворял с блудницами и каждый раз, доставая сребреники, злился.
   Он постоянно думал, почему все те, кто в одно время с ним появился на свет, уже упокоились, а он, Агасфер, всё ещё жив и даже бодр. Он понимал, что река времени по непонятной причине огибает его, даже не забрызгав. И всё чаще вспоминал тот уже очень далёкий день – день казни трёх разбойников, избитого, изнемогающего под бременем креста Иисуса, которому он отказал в глотке воды, а самое главное – слова. Его слова! Что он тогда бормотал, негодующе глядя на Агасфера? Что отказывает ему в покое могилы? Что обрекает на вечную жизнь и вечные скитания? Агасфер до боли сжимал виски, дёргал себя за бороду и часами тупо смотрел в окно, ничего при этом не видя. «Да переживёшь ты детей и внуков, и правнуков их!..» Разве такое мыслимо? Но всё получилось точно по словам Иисуса – дети и внуки постепенно уходили друг за другом, а он, отец и дед, читал молитву над их могилами.
   Чем так жить, лучше было умереть. Или, по крайней мере, сойти с ума, лишь бы не думать обо всём этом. Но голова у Агасфера, несмотря на возраст, оставалась ясной. Настолько ясной, что в день своего столетия, выпив чашу вина и закусив куском рыбы, он окончательно понял, что проклятый Назаретянин вовсе не бросал слов на ветер. Он действительно приговорил обидчика к вечной жизни. Вечной!.. Стало быть, сплетни о его божественном происхождении, могуществе, и посмертном вознесении на небо, не сплетни были, а чистая правда.
   – Ну-ну, – сказал Агасфер, тихо засмеявшись.
   Он с утра приготовил себе подарок – взял хорошую, крепкую верёвку, забросил её на одну из балок, на которых держалась крыша, и сделал скользящую петлю. Теперь он легко взгромоздился на стол. Оглядев напоследок своё неказистое одинокое жилище (никто не пришёл поздравлять с днём рождения, – он всем надоел: и правнукам и соседям, а друзей отродясь не было), Агасфер, не раздумывая, сунул голову в петлю и спрыгнул со стола.
   Что было дальше, он помнил смутно. Запомнился собственный вопль – инстинктивный вопль животного ужаса, неизбежного в смертный миг. Запомнилась резкая боль в шее. И… всё. Придя в себя, Агасфер обнаружил, что висит в петле, что дышать не может, но всё-таки жив, хотя непонятно, почему. Провисев добрых полчаса, он дотянулся ногой до стола, подтащил его к себе и кое-как взгромоздился, после чего, сняв с шеи петлю, обнаружил, что снова может дышать. Только дышать не хотелось. Хотелось плакать. И умереть.
   Сцепив зубы, Агасфер взял со стола нож и одним движением разрезал вены на левой руке. Короткая боль, брызги крови, мгновенно затянувшаяся рана. Даже шрама не осталось…
   Агасфер закричал. Его ум, его душа, его тело умоляли о смерти. Повинуясь этой мольбе, Агасфер с разбега впечатал голову в стену и потерял сознание. Этим, собственно, всё и ограничилось, если не считать шишки на темени, которая, впрочем, исчезла с той же быстротой, с которой затянулись разрезанные вены.
   После этого в течение ближайших дней Агасфер тупо старался расстаться с жизнью. Он раздобыл яду. Он подрался с пьяными торговцами пряностями. Он бросился вниз головой со скалы в окрестностях Иерусалима. И ничего – ничего! – не помогло ему. Яд вызвал недолгую резь в желудке, вот и всё. Торговцы, допившиеся до потери памяти, потыкали его ножами и в страхе разбежались, увидев, что изрезанный старик встал, как ни в чём не бывало, да ещё покрыл их отборной руганью. Прыжок со скалы показал, что сломанные рёбра и кости срастаются так же быстро, как затягиваются раны.
   Сомнений не оставалось: приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Можно было бы, конечно, заплатить городскому палачу, чтобы тот, к примеру, отрубил ему голову, но Агасфер не стал этого делать. Он просто был уверен, что новая голова отрастёт, на глазах у палача, и тогда не оберёшься разговоров…
   Уже не надеясь на удачу, Агасфер попытался просто уморить себя. Несколько дней он ничего не ел и не пил. Единственным результатом было слабое чувство голода и жажды, которое преследовало Агасфера всё время добровольного поста. В остальном он чувствовал себя, как обычно, и даже невольно стал подсчитывать, сколько сэкономил, отказавшись от еды на неделю. Но никак не мог сосчитать…
   В те дни, скуля от страха и неизвестности, он старался понять, что его ждёт, и кто он теперь. Человек? Непохоже. Человек не может обходиться без хлеба, воды и воздуха, а он, Агасфер, мог. От яда, ножа или петли человек погибает, а он выжил. Стало быть, уже не человек. Тогда кто? Не находя ответа, Агасфер метался по комнате. Он то падал на колени, простирал руки вверх и бессвязно молился, то принимался богохульствовать, яростно проклиная Иисуса, и ещё яростнее себя за то, что не зарезал проповедника возле своего дома, прежде чем пересохший рот Назаретянина изрёк приговор. А теперь что делать? Делать-то что теперь? Неужто в самом деле ждать нового пришествия ненавистного Мессии? Но когда оно будет, и будет ли вообще…
   Неделю, а может быть, и две, сапожник никуда не выходил. Потрясение было так велико, что свело бы в могилу всякого, но только не Агасфера. Он просто погрузился в себя и в свои горькие мысли, он больше не хотел никого видеть. И соседа, который навестил его, чтобы заказать новую обувь, а заодно выяснить, куда исчез и почему не появляется на людях старик (умер, что ли, наконец?), Агасфер встретил гнусной бранью. Он потрясал кулаками, он плевался, он грозил убить несчастного, который без спроса переступил порог его дома. Сосед в ужасе выбежал на улицу, а для Агасфера наступил момент отрезвления. Впервые за многие дни он пришёл в себя настолько, что задумался, как жить дальше.
   Ясно было только одно: из этих мест пора уходить. Нельзя оставаться в городе, где на тебя показывают пальцем. Жить там, где всё опостылело. Где все ждут твоей смерти и считают прожитые тобою годы. Бежать, куда глаза глядят… Но сердце измучено тоской и неопределённостью, душа омертвела. Страшную, страшную смерть на кресте принял Назаретянин. Однако ещё страшнее вечная жизнь, которую он уготовил старому сапожнику…
   При мысли об Иисусе Агасфер ощутил такой прилив ненависти, что вскочил на ноги с молодой резвостью.
   Впоследствии он вспоминал этот миг бессчётное количество раз. Именно тогда он в каком-то озарении вдруг увидел своё будущее, и понял, чем займёт жизнь, обещавшую стать бесконечной. Понял и заскрежетал зубами от злобной радости.
   …Агасфер ушёл из Иерусалима ночью. Полусонный стражник не хотел выпускать его, но Агасфер сунул медную монету, и тот с ворчанием открыл противно заскрипевшую створку городских ворот.
   Оказавшись за городом, сапожник глубоко вдохнул воздух душной летней ночи, поправил лямку заплечной котомки и неторопливо побрёл вперёд. Ему было всё равно, куда идти. Спешить не приходилось.

   Дни складывались в месяцы, месяцы в годы, а годы в столетия…
   За первые три века странствий Агасфер обошёл множество мест. Он повидал египетские пирамиды и полноводную реку Конго, окунал руки в солёную рябь Мёртвого моря и бросал камни в стервятников, летавших над пустыней Негев. Он кочевал с арабами-бедуинами и спал с чернокожими женщинами. Он ел мясо диковинных животных и пил пряно пахнущие напитки, после которых голова становилась лёгкой, а ноги тяжёлыми. Он всё пробовал, всё наблюдал, всё запоминал.
   Когда ему надоедало бродить, он останавливался на несколько недель, порой месяцев, пожить в каком-нибудь городе. Деньги ему почти не требовались, да и на что деньги перекати-полю, способному обходиться без пищи и крова? Но время от времени была нужна новая одежда или обувь, и тогда он садился в людном квартале с протянутой рукой. Вид измождённого старика вызывал жалость, подавали неплохо – никому ведь не приходило в голову, что в худом жилистом теле скрыта нестарая сила, а белым крепким зубам Агасфера, если присмотреться, позавидует и молодой…
   Агасфер чувствовал себя здоровым и сильным, как никогда. Постоянное ощущение бодрости не зависело от времени дня или года, было с ним в жару и холод. Оно не приедалось и составляло чуть ли не единственное удовольствие в тусклой жизни Агасфера. Ещё он по-прежнему загорался при виде широкобёдрых женщин – и молодых, и зрелых, – на которых готов был тратить всё, что зарабатывал милостыней. И не только ею.
   Однажды Агасфер остановился пожить в арамейском городе Тисе. И вот как-то вечером отправился в дом, где принимали гостей доступные женщины. Агасфер выбрал блудницу по имени Мира, но договориться с ней не удалось: за свои ласки Мира заломила несусветную цену. Напрасно распалённый Агасфер клялся, что завтра же принесёт недостающие монеты.
   – А вдруг ты до утра не дотянешь? Или умрёшь прямо на мне? Ты вон какой старый, – со смехом сказала Мира, выталкивая Агасфера за порог. Ей просто не хотелось возиться со стариком.
   Разъярённый отказом, Агасфер плёлся на постоялый двор, а перед глазами его стояла Мира – смуглая, с едва прикрытой высокой грудью, с крепкими длинными ногами… До помутнения рассудка ему требовалась женщина. Агасфер сдавленно ругался.
   Навстречу ему попался подвыпивший спотыкающийся прохожий. Агасфера словно что-то ударило изнутри. Пропустив человека на несколько шагов (тот покачивался и что-то мычал под нос), он обернулся и на цыпочках пошёл следом. Убедившись, что рядом никого нет, Агасфер в два прыжка догнал жертву. Изо всех сил он обрушил на непокрытую голову сучковатый посох, много послуживший ему в странствиях. Человек с разбитым черепом беззвучно обвалился на землю. Дрожащими руками Агасфер обшарил труп и чуть не закричал от радости: в его руки попал кошель с серебром.
   Вскоре Агасфер лежал в объятиях Миры, не понимавшей, откуда старик взял недостающие деньги, и слегка напуганной его пылом и выносливостью. Первое в жизни убийство настолько разгорячило его, что от женщины он оторвался только под утро, и напоследок с сожалением окинул взглядом усталую Миру, у которой не было сил даже сдвинуть бёдра и прикрыть наготу. Мелькнула мысль, не остаться ли ещё – денег хватило бы. Но пора было уходить из Тиса, этого маленького городка, где убитого могли вот-вот найти и начать разбирательство…
   Время лилось мимо Агасфера невидимым и неиссякаемым потоком. Бывший сапожник давно свыкся с мыслью о собственном бессмертии и неуязвимости. Очередное подтверждение он получил, когда однажды, зазевавшись, не успел вовремя выскочить из Нила, и огромный крокодил в стремительном броске дотянулся до правой ноги Агасфера. В глазах потемнело от дикой боли, но уже через несколько секунд Агасфер пришёл в себя и потрясённо увидел, как из кровавой культи ниже колена вырастает новая нога. Зелёная лупоглазая сволочь ещё переваривала добычу, а сапожник уже был в состоянии ходить…
   А попытка чернокожего шамана отравить его сушёными ядовитыми грибами? Агасфер съел всю связку без каких-либо последствий, если не считать бурчания в животе, после чего ещё раз попытался втолковать шаману, что вовсе не претендует на верховную власть в племени, что на племя он вообще наткнулся случайно, пробираясь сквозь джунгли. Однако этот татуированный с головы до ног недоумок в диковинной рогатой тиаре, не слушая объяснений, вырвал у одного из воинов бамбуковое копьё и проткнул Агасфера. Сапожник пошатнулся, но и только. Он с кряхтением вытянул копьё через спину, в сердцах швырнул его на землю – сквозная рана зарастала прямо на глазах потрясённых негров. Галдя наперебой, они попадали на колени и жестами упросили Агасфера остаться у них. Должно быть, чернокожие приняли его за неведомое божество. Агасфер надолго остался в деревне и ничуть не пожалел об этом. Его поселили в лучшей хижине, окружили почётом и предоставили право спать с любой приглянувшейся женщиной. А главное, присмиревший шаман со временем многое показал, и научил Агасфера такому, что мысли его, получив неожиданный толчок, приняли некое, пока ещё крайне смутное направление…
   Как уже говорилось, телесно Агасфер чувствовал себя наилучшим образом. Но душа, душа… Да, он свыкся с бессмертием, как горбун привыкает к своему горбу, а слепец к вечному мраку. Свыкся – однако не смирился. Бессмертие оторвало его от обычной жизни, вознесло над людьми – и сделало безмерно одиноким. Иногда он с болью и нежностью вспоминал своих жён, детей, внуков, а вспоминая, плакал от невозможности упокоиться рядом с ними. В такие дни ему становилось настолько плохо, что, подняв руки к небу, он бессвязно и униженно кричал: «Ну, хватит, хватит уже! Ты же видишь, как я наказан, как страдаю! Неужто нет мне прощения?..» И, не дождавшись ответа, впадал в бешенство. В такие дни он всегда кого-нибудь убивал. Нарушая Божью заповедь, он испытывал огромное удовольствие. Ударив человека ножом в спину или камнем по голове, а потом, топча и пиная бездыханное тело, он бормотал: «Ты видишь, видишь?.. Ну-ка, накажи меня!.. Что – рука не поднимается? Не можешь отменить собственный приговор? Какой же ты Бог…»
   В начале четвёртого века своих странствий Агасфер заплатил капитану торгового судна, и, устроившись в трюме на мешках с сушёными фруктами, пересёк Средиземное море. Так он впервые попал в Рим. Великий город, породивший небывалую империю, агонизировал. Его осаждали орды воинственных варваров – диких, волосатых, одетых в звериные шкуры, с горящими от жестокости и жадности глазами. У Рима уже не хватало сил отбивать их натиск. Всё чаще римские императоры были вынуждены откупаться от германцев и гуннов золотом, серебром, шёлковыми и шерстяными одеждами. Но конец империи был предопределён. И когда Рим, наконец, был взят вандалами-германцами, началось светопреставление.
   Две недели варвары глумились нал Римом и римлянами. Они грабили город, разрушали храмы и дворцы, уничтожали всё, что было красиво и радовало глаз: статуи, фрески, лепные украшения на фасадах. Две недели над Римом висел многоголосый вой людей, которых убивали и насиловали прямо на улицах и площадях.
   Агасфер хладнокровно, даже с любопытством, глазел на происходящее. В хлебе он не нуждался, а вот зрелища его, как и в прежней жизни, развлекали. Никакой жалости к жителям Рима он не испытывал. Когда-то они завоевали полмира и столетиями везли из провинций в метрополию золото, рабов, продовольствие. Но когда клыки стачиваются, мускулы дрябнут, а хватка слабеет, лев становится добычей собак. Так в природе, так и в жизни. Всё идёт своим чередом, о чём и кого жалеть?
   И Агасфер бродил по растерзанному Риму простым наблюдателем, стараясь ни во что не ввязываться. Он ночевал в опустевших домах, заходил в брошенные лавки, рылся в кладовых разрушенных дворцов. При всей ненасытности германцы не могли ограбить Рим дочиста – слишком много богатств скопилось в городе. Можно было поживиться и съестным, и ценностями, и одеждой. Впрочем, желающих поживиться хватало и без Агасфера. Вслед за варварами в Рим хлынули орды мародёров, среди которых было много вчерашних рабов. Порой возникали забавные ситуации. Столкнувшись в заброшенном доме со стариком, какой-нибудь дюжий парень, распалённый видом даровой добычи, гнал Агасфера взашей. Тот униженно кланялся, просил разрешения остаться и тоже что-нибудь взять. Тогда парень хватал старика за шиворот и… оказывался во власти сильных, совсем не старческих рук. Не один мародёр остался лежать среди римских руин со свёрнутой шеей или разбитой головой…
   В течение трёх следующих веков серый плащ Агасфера мелькал на пыльных дорогах Германии, Галлии, Венгрии. Выбор пути Агасфер всё больше и больше подчинял вызревавшему в нём замыслу. Он побывал в славянских землях и на британских островах. Оттуда он отправился в Азию. Добравшись до Индии, он провёл там несколько десятилетий, затем столько же – в монастырях китайского Тибета. В его бессмысленной жизни появилась цель, и он пошёл к ней, не торопясь. Куда спешить бессмертному?

   Нельзя вечно любить женщину.
   Нельзя вечно наслаждаться вином, или хлебом, или зрелищем.
   Вечно можно только ненавидеть.
   За минувшие столетия Агасфер сполна испробовал всё, что можно есть и пить; раздвигал ноги женщинам разного обличья, возраста и цвета; насмотрелся на смешное и страшное. Он изведал всё и всем пресытился. Теперь ему было безразлично, что у него на тарелке и с кем он проснулся поутру. Смешное больше не смешило, а страшное давно не пугало. И только одно чувство он сохранял в себе неизменным сквозь толщу времени – ненависть. Ненависть к виновнику своих мучений.
   Ненависть стала привычным состоянием Агасфера. Он жил и дышал ею. Он с наслаждением вспоминал измученное, окровавленное лицо Иисуса и жалел, что его крестные муки длились всего несколько часов. Обижая или убивая очередную жертву, он воспаленно представлял, что на самом деле причиняет боль самому Христу, и на какое-то время успокаивался. Но ненадолго.
   В сущности, Агасфер объявил Христу войну, и воевал, как мог. Он постоянно бросал ему вызов, он богохульствовал, он крал, насиловал, убивал, гадил в церквях. И – ничего в ответ! Никакого наказания, бессмертие не убывало. Агасфер впадал то в ярость, то в уныние. Что толку нападать на врага, который тебя не замечает, а может, и вовсе забыл о твоём существовании? Да и где тот враг, в каких заоблачных высях обретается?
   Агасфер постоянно думал о Христе. Он не мог понять смысл его поступка. Если ты сын Бога и сам Бог, что тебе в этих мерзких, глупых, суетливых созданиях, именуемых людьми? Ведь на сотню таких едва ли найдётся один, который живёт умно, честно, делает добро и сторонится зла. Признай это, признай, что попытка сотворения оказалась неудачной, сотри с лица земли род людской, и создай взамен кого-нибудь совершеннее – вот это было бы деяние, достойное Бога! Но принять крестную муку ради спасения людей, ради искупления грехов человеческих – нет, этого Агасфер понять не мог. А ведь Иисусу действительно было больно, чудовищно больно…
   И чем ему, спрашивается, люди отплатили? О-о, много чем! Целыми народами обращались в христианство, понастроили храмов, изукрасили их картинами с изображением Распятого, наизусть заучивали Библию… А толку? Разве прибавилось от этого в мире добра, тепла или света? Разве люди стали мудрее, чище, лучше? Странствуя, Агасфер насмотрелся такого, что при одной мысли об этом злорадно ухмылялся. Во всём христианском мире лилась кровь. Люди бесконечно воевали, жгли замки, деревни и города, резали друг друга за деньги, за кусок земли, за женщину, и никакая Библия не могла их остановить. Да что Библия! Не было страны, где грехи попов и монахов не вошли в поговорку. А во главе были первосвященники, римские папы – как на подбор пьяницы, прелюбодеи, кровосмесители, мошенники… Иногда Агасферу казалось, что христианский мир своим поведением просто мстит Христу за него, Агасфера.
   Конечно, это было приятно. Однако не такой – нет, не такой! – мести требовала душа вечного странника. Часто, не в силах заснуть, ворочаясь с боку на бок на каком-нибудь постоялом дворе, он представлял: вот он совершил такое, что Иисус, этот Бог, ужаснулся, и совсем по-человечески проклял тот час, когда связался с Агасфером… В такие минуты сердце бешено колотилось в груди, становилось жарко, и Агасфер заранее испытывал острое наслаждение, перед которым самое вкусное блюдо или самая искусная пылкая женщина – ничто, пустяк. Дело оставалось за малым: понять, что именно необходимо совершить, какой нанести удар. Найти самое больное место Распятого…
   Однажды (это было в галльском городишке Нивен) Агасфер стоял на площади посреди ревущей толпы горожан, морщился от осенней сырости и смотрел, как в огне корчится женщина, уличённая в колдовстве. Неподалёку священник в грязной рясе, с крестом в обнимку, бормотал молитву; палач деловито подбрасывал в костёр дрова; языки пламени с весёлым потрескиванием выжигали остатки жизни из обугленного женского тела…
   И вдруг Агасфера осенило.
   Он даже замер, боясь движением или дыханием спугнуть неожиданную мысль.
   Потом он засмеялся, задрал бороду, и возбуждённо крикнул в низкое серое небо:
   – Ты пострадал за людей? Ты любишь их? Ты хотел их спасти?
   И уже спокойно добавил, глядя на последние судороги ведьмы:
   – А я их – погублю.

   Чтобы сражаться с Богом, надо иметь силу, равную божественной. Мыслимо ли такое для человека?
   Но Агасфер уже давным-давно не был обычным человеком. В минуты горькой иронии он именовал себя порождением Божьим. И разве не был он прав, если бессмертием его наказал сам Иисус Христос?
   Но это – как посмотреть. Можно произнести слово «наказал». А можно другое: «наделил». С некоторых пор Агасфер начал смутно ощущать, что бессмертие – мука его и проклятье – таит в себе некие возможности для борьбы с Христом.
   Было время, когда, желая отомстить Распятому, он страстно призывал на помощь дьявола. И – ничего. Лукавый так и не откликнулся на горячий призыв того, кто мог бы стать его самым верным союзником. Из этого разочарованный Агасфер сделал единственный возможный вывод: идея Сатаны – ложная. Всё зло, которое только есть на земле, заключено в самих людях. Многовековые странствия и наблюдения лишь укрепили Агасфера в этой мысли.
   Но почему тогда столь живучи легенды о дьяволе? С течением времени Агасфер нашёл ответ. С одной стороны, эти легенды порождала церковь: они великолепно оправдывали её существование как единственного оплота борьбы с нечистым. С другой стороны, нельзя отрицать, что в основе легенд были реальные случаи и события. Ведь это правда, что в мире всегда существовали такие люди, которые умели совершать запредельное, необъяснимое, другим и не снившееся. И чаще всего свои возможности эти люди употребляли во зло. Вот и рождались легенды о слугах дьявола, повелевавших молниями, насылавших порчу, налагавших проклятья… За долгие столетия Агасфер и сам насмотрелся вещей странных и страшных.
   …Это было, когда он жил в затерянной африканской деревне. Его окружили величайшим почётом. Негры падали перед ним на колени, а шаман, он же вождь племени, испуганный небывалой живучестью Агасфера, откровенно трепетал перед седым светлокожим пришельцем. Агасфер быстро овладел нетрудным языком туземцев. Их быт выглядел таким же примитивным, как и наречие, и складывался из одних лишь забот о пропитании. Мужчины охотились на зверей, ловили рыбу, собирали плоды. Их женщины, кроме нехитрого хозяйства, занимались воспитанием детей.
   А духовную жизнь племени, которое насчитывало человек двести, цепко держал в своих руках шаман. Агасфер с интересом наблюдал, как этот язычник совершает свадебные или похоронные обряды и приносит жертвы своим богам, выпрашивая удачу на охоте. Раз в неделю он собирал мужчин в большой хижине и устраивал ритуальные танцы. Его помощник ритмично бил колотушкой в огромный бубен с туго натянутой кожей – сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Шаман сопровождал удары пронзительным песнопением. Негры двигались в такт глухим ударам колотушки. Они приплясывали, дёргались из стороны в сторону, размахивали руками и в полный голос подпевали шаману. А тот на глазах у всех постепенно впадал в неистовство. Его лицо, бешено гримасничая, наводило ужас.
   Ритмичные удары колотушки, песня, танец – всё вместе приводило собравшихся в странное состояние. Когда звук бубна неожиданно обрывался, кто-то застывал на месте с отвисшей челюстью и бессмысленным взглядом, кто-то падал на грязный пол хижины, содрогаясь в конвульсиях. В наступившей тишине тяжело дышащий шаман, воздев руки, начинал вещать. Он объявлял волю богов, он прорицал, он хвалил одних и грозил суровым наказанием другим. Люди слушали его с тупым выражением на лицах – покорные, безвольные, испуганные. Казалось, начни шаман их сейчас убивать по очереди, никто и пальцем не шевельнёт, чтобы спастись.
   Довелось Агасферу видеть и другое. Один из охотников, по имени Мбебе, отказался уступить шаману в наложницы свою невесту, самую красивую девушку племени. Бунт в этой маленькой деревне был делом неслыханным. Четыре воина силой привели юношу к шаману. Тот приказал, чтобы Мбебе привязали к дереву. Агасфер видел, как шаман, подойдя к парню, долго, пристально глядел ему в глаза, и при этом вполголоса произносил какие-то слова. Потом он погладил Мбебе по голове, задержав руку на затылке. Юноша пронзительно вскрикнул и обмяк. Его развязали, облили водой; он пришёл в себя, но… это был уже другой человек. Он жил, как во сне, и безучастно выполнял всё, что ему приказывал шаман. Когда тот на глазах у Мбебе насиловал его рыдающую невесту, парень равнодушно смотрел в сторону…
   На этом, однако, история не закончилась. Потрясённый отец Мбебе вместе с двумя уважаемыми в деревне стариками пришёл к шаману, и потребовал, чтобы тот расколдовал его сына. Расплата за дерзость последовала немедленно и была страшной. Разгневанный шаман позвал Мбебе, что-то велел ему вполголоса, и парень тут же убил всех троих. Начал он с отца… Трупы стариков на всеобщем обозрении пролежали весь день возле хижины шамана, прежде чем были брошены в наспех вырытую могилу без всякого прощального обряда.
   Но и это ещё был не конец. Наутро поражённый Агасфер увидел, что трое убитых накануне людей слоняются по деревне, еле передвигая ноги и глядя перед собой пустыми глазами. Матери в панике прятали от них детей. Деревня словно вымерла, парализованная ужасом.
   – Что это? – спросил Агасфер у своей наложницы, указывая рукой на воскресших покойников, чьи лица и тела уже были тронуты тлением.
   – Если шаман мстит, он мстит до конца, – непослушными губами проговорила женщина. Её колотила дрожь, чёрная кожа посерела от страха. – Сначала он приказал их убить, а потом оживил. Теперь это зомби.
   – Теперь это… кто?
   Из дальнейших бессвязных пояснений Агасфер понял, что шаман властвует не только над жизнью, но и над смертью соплеменников. При желании он может воскрешать покойных. Зомби, эти ходячие трупы, в состоянии делать несложную работу и защищать оживившего их шамана – своего господина. Сами они мало что соображают, разговаривают бессвязно и с трудом, а больше мычат. Во время второй, сумеречной жизни, зомби испытывают невероятные мучения, потому и считается, что оживить покойника – значит предельно жестоко отомстить ему. Конец страданиям зомби кладёт лишь окончательная смерть – либо истлеют напрочь, либо кто-то отрубит голову…
   Агасфер задумался. Моральная сторона дела его, конечно, не интересовала. А вот искусство шамана, его умение распоряжаться телами, душами, жизнью и смертью соплеменников внушало зависть. Агасфер почувствовал волнение. Как это у него получалось? Дар ли это богов или сокровенное знание, пришедшее из тьмы времени? Агасфер склонялся ко второму. Он знал, что тиара и титул шамана передавались из поколения в поколение, и нынешний хозяин племени много занимается со старшим сыном – готовит в преемники. А если есть знание, которое передаётся от человека к человеку, то боги здесь ни при чём.
   Вечером того же дня Агасфер навестил шамана в его богатой хижине, вход в которую охраняли три зомби и Мбебе, своей бледностью и безучастностью немногим отличавшийся от живых мертвецов. Агасфер невольно содрогнулся при виде парня, сидевшего на корточках рядом с отцом, не узнавая его, как и тот – сына…
   – Послушай, вождь, я хочу, чтобы ты обучил меня своему искусству, – без обиняков сказал Агасфер, когда со взаимными приветствиями было покончено.
   Шаман даже икнул от неожиданности.
   – О каком искусстве ты говоришь, пришелец? И чему я могу научить того, перед кем отступает сама смерть?
   – Не юли, – сурово сказал Агасфер. – Ты должен обучить меня, как добиваться от человека полной покорности. И как воскрешать мертвецов. Ты умеешь делать это, я тоже хочу уметь. Сколько сил и времени потребует обучение, меня не интересует.
   Агасфер, конечно, рисковал. В деревне его считали чем-то вроде божества и боялись. Идти на поклон к шаману значило показать свою слабость, чего никаким строгим тоном нельзя замаскировать. Шаман, человек неглупый, мгновенно сориентировался и снисходительно улыбнулся – впервые за всё время общения с Агасфером.
   – Выходит, не всё в твоих силах, пришелец? – небрежно спросил он. – Мне жаль тебя. Но я ничем не могу помочь. Боги наделяют особой силой только избранных. Как вот меня. Но этой силе нельзя научить. Ею можно только владеть. А ты не избранный. И даже не из нашего племени.
   Агасфер задумчиво посмотрел на шамана.
   – Значит, говоришь, не избранный, – повторил он.
   С этими словами он взял со стола тяжёлый нож и, закусив губу, одним ударом отсёк себе мизинец. Шаман от неожиданности вскрикнул. Из раны брызнул и тут же иссяк фонтанчик крови.
   – Ну что, вождь, кто из нас избранный? – со смехом спросил Агасфер, поднося к выпученным глазам шамана обрубок, из которого быстро вырастал новый мизинец. – Вот сейчас проверим…
   Он схватил руку шамана, припечатал её к столу и угрожающе занёс нож.
   – Не надо, не делай этого! – взвизгнул шаман, пытаясь вырваться.
   Агасфер подсечкой сбил его с ног, наступил коленом на грудь и быстро приставил нож в чёрному горлу.
   – И правильно, – сказал он. – Чего там пальцем рисковать. Давай уж сразу головой…
   Шаман в ответ только жалобно замычал – говорить что-либо он боялся.
   Агасфер легко встал, отбросил нож и несильно пнул скулящего шамана.
   – Вставай, избранный, – сказал он презрительно. – Я тебя не трону. Живи. А взамен ты будешь меня учить. Серьёзно будешь, по-настоящему. Понял? Не то я проверю, вырастет ли у тебя новая голова, если отрезать старую. И никакая тухлятина, – он кивнул в сторону входа, – тебя не спасёт, не надейся…
   Учёба в колдовской школе шамана затянулась на десять лет. Из года в год Агасфер всё глубже погружался в омут африканской магии. Её главным объектом был человек, а главной темой – как управлять его жизнью и смертью. Для этого существовали способы, найденные и опробованные столетия назад, сложившиеся в тайную систему знаний. Овладеть ими было делом очень трудным и ещё более долгим. Но тому, кто прошёл этот путь, наградой было могущество.
   Как Агасфер и предполагал, ничего божественного, по крайней мере, идущего сверху, в этом искусстве не было. Колдовство шамана строилось на вполне земных знаниях. Он знал свойства различных веществ, растений и трав. Он прекрасно разбирался в строении человеческого тела, и мог, воздействуя на определённые точки, подчинять себе человека. Он хранил в памяти сотни заклинаний, и в них, пожалуй, крылась главная тайна шамана. Агасфер долго не понимал, почему эти бессвязные, нелепо звучащие скороговорки – и слов-то не разобрать! – подавляют в людях волю и разум. Потом шаман объяснил, что в звуках кроется огромная сила: определённое сочетание их, произнесённое особенным тоном, воздействует на голову сильнее, чем кулак на тело. Агасфер сам видел, как шаман однажды подошёл к провинившемуся охотнику, вполголоса, цепко глядя в глаза, произнёс длинное заклинание и громко добавил: «Завтра в полдень ты умрёшь. Так решили боги». Назавтра молодой крепкий мужчина действительно умер. Просто умер, сам, никто его и пальцем не трогал.
   Видел Агасфер и то, как шаман воскрешал покойника. Разрыв свежую могилу, помощник вытащил труп и положил на траву перед шаманом. Тот принялся читать заклинания. Через некоторое время челюсть мертвеца дрогнула, мутные глаза приоткрылись, нос втянул воздух. В этот момент шаман быстро дал ему понюхать какой-то порошок. Агасфер уже знал, что порошок изготавливается из высушенного и растолчённого пузыря маленькой рыбки, обитающей в местной реке. Он был смертельно ядовит (шаман, прежде чем применять его, глотал собственноручно сделанное противоядие), человека убивал мигом, но на покойников, напротив, оказывал возбуждающе-живительное влияние. Вот и теперь труп неуклюже поднялся на ноги и стал тупо озираться по сторонам. Было видно, что голова его безнадёжно мертва, бодрствует лишь тело.
   – Ты видишь меня? – громко спросил шаман.
   Зомби кивнул головой.
   – Ты знаешь, что я твой господин, и ты должен слушаться только меня?
   Зомби снова кивнул.
   – Ты будешь охранять моё жилище, – велел шаман. – Если кто-нибудь нападёт на меня, ты его убьёшь. Если я прикажу что-нибудь сделать, ты сделаешь. Ты понял меня? Хорошо понял?
   Зомби утвердительно замычал.
   – Иди за мной, – приказал шаман.
   Размахивая руками и постанывая, зомби заковылял вслед за своим мучителем…
   Ах, как не хотел шаман передавать Агасферу свои знания! Они были его тайной, источником его могущества и власти, и он проклинал час, когда бородатый пришелец невесть откуда появился в деревне. Но что он мог поделать? Ни оружие, ни яды, ни колдовские приёмы Агасфера не брали. И всякий раз, когда пришельцу казалось, что от него пытаются утаить какой-то секрет, он с недоброй улыбкой, взяв нож, подносил его у мужскому достоинству шамана. И тот, который держал в страхе всё племя, сам был готов ползать на брюхе перед ненавистным учеником.
   А ученик из Агасфера получился прилежный. Не жалея времени, он заучивал заклинания, он тысячи раз произносил их, вырабатывая для каждого свой тон, свою высоту голоса, без чего оно не действовало. Не менее важно было умение сконцентрировать свою внутреннюю силу и взглядом направить её в глаза того, кого хотел подчинить. Сочетание взгляда, звуков, тона, дополненное прикосновением к нужной точке на теле или голове, безотказно превращали человека в раба.
   Чтобы управлять многими людьми, заклинание требовалось усилить ритмичными звуками бубна, и парами травяного порошка, сжигаемого шаманом в пламени факелов, освещавших ритуальную хижину. Два-три вдоха – и сознание мутилось, воля становилась мягче воска, люди покорно исполняли священный танец, с каждой минутой всё больше напоминая зомби.
   Труднее всего Агасферу далось искусство проникать в чужое сознание. Получаться стало только на пятом году занятий. Шаман отдал ему в полное распоряжение одного из стариков племени по имени Вомба. И вот Агасфер, усадив перед собой Вомбу, часами напролёт смотрел ему в глаза и представлял себя гусеницей, ползущей по закоулкам его головы и всё наблюдающей: вот уголок, в котором затаился страх, здесь гнездится удовольствие, там пульсирует раздражение. Одни чувства спят, а другие бодрствуют, рождая мысли, которые нельзя потрогать, но можно ощутить. Агасфер действовал, как наставлял шаман: если хочешь узнать, о чём думает другой человек, войди в его мозг своим разумом и прочти изнутри всё, что там есть.
   Долгие месяцы, однако, ничего не получалось. Агасфер начал терять остатки терпения, как вдруг однажды, оторопев от неожиданности, понял: он знает, о чём сейчас думает Вомба. Старик хотел есть, и размышлял, долго ли ещё придётся сидеть напротив странного пришельца, который день за днём молча сверлит его взглядом.
   – Сколько надо, столько и будешь сидеть! – машинально прикрикнул Агасфер. – А накормить я тебя сейчас, так и быть, накормлю.
   Вомба в страхе втянул голову в плечи, тогда как Агасфер от радости готов был его расцеловать: получилось! Получилось!..
   Дальше пошло проще. Агасфер навсегда запомнил это странное, ни с чем не сравнимое ощущение: ты словно прорываешь извне какой-то кокон и попадаешь вовнутрь, в полумрак чужого сознания, в котором, слегка шурша и потрескивая, мелькают картинки-мысли. И человек становится ясен, как на ладони.
   … На десятом году обучения Агасфер понял, что шамана он практически выпотрошил, – учиться больше было нечему.
   К этому времени он переупражнялся чуть ли не на каждом жителе племени. Он превращал людей в безмозглых, не рассуждающих животных, способных лишь выполнять приказы. По его команде они дрались, спаривались, калечили друг друга, ходили строем, вспарывали соседу и себе животы. С ними он мог делать всё. Агасфер не зверствовал и не развлекался – он оттачивал мастерство. Тела, головы и души африканцев были ему абсолютно подвластны. В сущности, он давно уже стал хозяином племени – в гораздо большей степени, чем его вождь-шаман.
   Агасфер заскучал. Наскучил чернокожий народец, надоела деревня, затерявшаяся в бескрайних африканских джунглях. Агасфера тянуло в большой мир. Изнутри жгло колдовское знание, не терпелось испытать его на других людях и в других местах.
   – Я ухожу, вождь, – однажды поутру сказал он шаману. – Совсем ухожу.
   Шаман опасливо, не веря ушам, посмотрел на Агасфера. Он уже стал забывать о том времени, когда безраздельно царил в племени – пришелец давно и безжалостно забрал власть в свой кулак. Чем сильнее он становился, тем больше его боялись, и совсем перестали бояться шамана. А какая же власть без страха… Но если он исчезнет, всё может пойти по-прежнему. И старое сердце шамана бешено заколотилось в груди от внезапно вспыхнувшей надежды.
   – Нам будет не хватать тебя и твоей мудрости, – осторожно произнёс шаман. – Может быть, ты передумаешь? Разве тебе у нас плохо? Твои женщины станут плакать без тебя…
   – Ты ещё вспомни о моих детях, – насмешливо сказал Агасфер (действительно, по деревне бегал добрый десяток разновозрастных ребятишек, прижитых от него). – Нет, я ухожу, это решено. Что мне здесь делать? Все свои знания ты мне отдал, взять с тебя больше нечего.
   – Это правда, – сказал шаман, опустив голову. – Я тебя научил всему, что знаю и умею сам. Ты стал таким же.
   – Намного сильнее, – поправил Агасфер.
   С этими словами он стремительно коснулся обнажённой груди шамана, и, скороговоркой произнося заклинания, свирепо уставился ему в глаза.
   Не ожидавший нападения шаман покачнулся. На его висках вздулись вены. Казалось, он отчаянно сопротивляется какой-то вторгшейся в него силе. Задыхаясь и бормоча контрзаклинание, он попытался закрыть лицо рукой, но она безвольно упала. Агасфер коротко засмеялся. Ощущать своё могущество было прекрасно. Всю силу, всю энергию он сосредоточил в глазах, и теперь, не сходя с места, ломал сопротивление, грубо калечил мозг шамана, испускавшего душераздирающие вопли.
   Шаман простонал в последний раз и сник. Он стоял в беспамятстве, с головой, упавшей на грудь, и опущенными руками. Агасфер взял его за короткие курчавые волосы, вздёрнул голову и внимательно оглядел зрачки.
   – Был вождь и кончился, – пробормотал он. – Но бился до последнего… Ты слышишь меня? – громко спросил он.
   – Слышу, – глухо откликнулся шаман.
   – Тогда делай то, что я скажу. Сейчас я хлопну в ладоши, и ты перестанешь дышать. Совсем. Так надо. Я так приказываю. Не вздумай ослушаться. Кивни, если понял.
   Шаман безучастно кивнул.
   Агасфер хлопнул в ладоши.
   Несколько минут он с интересом наблюдал, как искажённое лицо шамана, переставшего дышать, багровеет на глазах. Он беззвучно раскрывал и закрывал рот, но лёгкие словно отказались ему служить. Наконец ноги шамана подкосились и, мелко задрожав, он рухнул на пол своей хижины…
   Ночью Агасфер, упражняясь, оживил его. А утром ушёл из деревни. Шаман-зомби с жалобными нечленораздельными стонами долго ковылял следом, пока, споткнувшись о толстый корень дерева, не упал в болото. Оно быстро засосало его. Оглянувшись, Агасфер ещё увидел торчащую из зелёной жижи чёрную руку со скрюченными пальцами.

   Когда Агасфер, глядя на умирающую в пламени костра ведьму, произнёс обещание погубить людей, это означало лишь одно: он понял вдруг, что нашёл самое больное место Христа. Если уж Распятый решился ради них на крестные муки, то, стало быть, ничего более дорогого для него нет. Чем больше беды принесёшь роду человеческому, тем сильнее будет страдать Иисус. И тем быстрее он прервёт путь Агасфера, спасая от него людей, с которыми связан пуповиной общего происхождения.
   Надо только, чтобы чаша земного горя, с его, Агасфера, помощью, переполнилась. Но сделать это трудно, чрезвычайно трудно. Он, Агасфер, веками убивал, насиловал, богохульствовал – и что, кто-нибудь заметил это, кроме жертв, которые исчислялись сотнями? Значит, мера причинённого зла должна быть совершенно иной, чтобы счёт жертв шёл на тысячи, десятки и сотни тысяч…
   А вот меру зла определит мера его могущества. С помощью африканской магии он держал в кулаке маленькое чернокожее племя. Но мир огромен, и в разных его уголках наверняка хранится тайное знание, которое сможет многократно увеличить силу Агасфера. Сила эта никогда не станет равна божественной, и человеческий род он, конечно, не создаст. Но держать его в беде и страхе, заставляя Распятого корчиться там, в небесах – вот цель, которую поставил себе Агасфер и которую считал достижимой. В конце концов, перед ним была вечность.
   Неторопливо скитаясь по свету, Агасфер всюду искал сведения о чудесном, таинственном, загадочном. Он заводил разговоры об этом с дорожными попутчиками, трактирными собутыльниками и случайными женщинами. Конечно, его не интересовали басни о драконах или гоблинах. Но легенды о людях, наделёнными совсем не человеческими свойствами, он собирал жадно, по крупицам. В сущности, он сам давно уже стал одним из таких людей и с удовольствием пользовался своим колдовским искусством. Но пока это было только для забавы. Например, сунуть в руку хозяину постоялого двора пару щепок и заставить его думать, что с ним расплатились полновесным серебром. Или пристальным взглядом внушить неприступной красавице животную страсть, которую она, изнемогая, спешила утолить с морщинистым стариком прямо в придорожном бурьяне. Или незаметно пробраться в церковь во время проповеди и вложить в голову священника такое, что он, против собственной воли, начинал славить Сатану. Заканчивалось это чаще всего тем, что возмущённые прихожане стаскивали духовного пастыря с амвона и забивали насмерть…
   Конечно, не эти шалости были целью Агасфера. Он мечтал найти людей, посвящённых в тайны, которые дают власть над миром. Он был готов служить этим людям, стать их учеником на любых условиях, если надо – ползать перед ними на коленях, лишь бы приблизиться к заветному знанию. Он верил, он чувствовал: это знание где-то есть и кто-то им владеет. Но кто?.. И Агасфер с утроенной энергией продолжал свои расспросы, где только мог.
   Так, постепенно, собирая людскую молву, он узнал о существовании кельтских друидов, славянских волхвов, индийских йогов, китайских монахов. И маршрут его странствий определился на столетия вперёд. Отныне путь лежал в земли, где обитали эти загадочные существа в человеческом обличии. Слишком многое приписывала им молва, чтобы назвать их просто людьми.
   Этот отрезок жизни Агасфера длился более трёх веков. Уже потом, оглядываясь на столетия, отданные изучению магических искусств, Агасфер положа руку на сердце мог сказать – молва, как ни удивительно, в этом случае не преувеличивала. Скорее, наоборот. Возможности, открывавшиеся ему, были почти безграничны. Но как же долго и трудно он шёл к ним…
   Все посвящённые – и друиды, и волхвы, и йоги, и монахи – были довольно малочисленны, и очень замкнуты. Владение тайными знаниями спаяло их в закрытые касты. Посторонних в свой круг они почти не допускали и делали это лишь по собственному выбору. Агасфер навсегда запомнил, как, переплыв море и вдоволь наскитавшись по британским островам, он всё-таки нашёл в глухих лесах Уэльса поселение друидов. Кельтские маги при всём своём могуществе прозябали. Минули времена, когда слово друида было законом для всех, он высказывался первым, а король – только вторым. Наступила иная пора, на острова пришли сначала римляне, потом люди из других племён со своими богами и жрецами. Друиды остались не у дел, и предпочли уединиться в лесах. Там в течение столетий они медленно, один за другим, уходили из жизни, притока свежей крови почти не было, и некогда могучий клан оказался на грани вымирания.
   Поселение друидов состояло из нескольких десятков небольших домов с маленькими оконцами, затянутыми мутными воловьими пузырями. Оно было огорожено покосившимся частоколом, проём ворот охраняли стражники, вооружённые мечами и короткими копьями. Агасфер легко мог бы проникнуть незамеченным, но делать этого не следовало. Напротив, он аккуратно постучал камнем в ворота и на местном наречии попросил проводить его к старейшине.
   Его отвели в самый большой дом, стоявший посреди посёлка. Рядом находилось капище – молитвенное место с грубо вытесанными из камней изваяниями богов и фигурками тотемных животных. Некое подобие алтаря, вблизи которого пылал огонь, было покрыто бурыми пятнами – следами жертвоприношений.
   Из дома, опираясь на посох причудливой формы, вышел высокий худой старец в просторной пёстрой одежде. Это был Коннахт, верховный друид. Волосы до плеч, вившиеся из-под тюрбана, длинная борода, кустистые брови, были пепельно-седыми, и лишь глаза, словно по контрасту, чернее ночи. Они быстро и цепко, совсем по-молодому, осмотрели Агасфера.
   – Кто ты и откуда пришёл, чужестранец? – спросил, наконец, Коннахт низким и звучным голосом, который никак не вязался со старчески-хрупкой внешностью. – Давно уже никто из внешнего мира не переступал наш порог… Или ты ошибся дорогой?
   Агасфер чуть не рассмеялся. Ошибиться дорогой было невозможно, потому что никакой дороги, собственно, и не было – к друидам вела еле заметная тропа сквозь лесную чащу. Однако он решил не отклоняться от заготовленной речи: пришёл-де сюда по своей воле – наслышан о мудрости и знаниях великих друидов и мечтаю к тем знаниям прикоснуться. Хочу остаться здесь, готов день и ночь выполнять самую грязную работу, чтобы только быть вашим учеником. Я пригожусь вам, не гоните…
   Коннахт нахмурился и холодно посмотрел на Агасфера.
   – Так ты хочешь стать друидом? – переспросил он.
   – Это самое заветное моё желание, – подтвердил Агасфер.
   – Оно невыполнимо, – отрезал старец. – Мы не передаём наше знание чужакам. Но даже если бы я решил помочь тебе, это тоже невозможно. Какой из тебя ученик? Ты стар почти так же, как и я (Агасфер про себя усмехнулся), а чтобы постичь наше искусство, нужна целая жизнь. Ты умрёшь раньше, чем успеешь чему-нибудь научиться. Да и голова твоя уже плохо воспринимает новые знания… Откуда бы ты ни пришёл, но путь к нам проделал зря. Ступай обратно – таков будет мой ответ.
   Агасферу захотелось взять Коннахта за морщинистую шею и слегка придушить. Самую малость, чтобы сделать старика сговорчивее. Но так можно было бы поступить с черномазым шаманом. А перед ним стоял друид, один из немногих оставшихся в живых великих кельтских магов, и Агасфер чувствовал невольное почтение, пополам с опаской.
   – Как мне убедить тебя, мудрый Коннахт? – тихо спросил он. – Я не так стар, как выгляжу. Во всяком случае, голова у меня ясная, а тело крепкое. Ни в работе, ни в битве молодым не уступаю. И если только ты пожелаешь, я из чужого стану своим. Что я должен для этого сделать? Я готов жить рядом с вами, соблюдать ваши обычаи и молиться вашим богам, которые станут и моими. Я буду работать за двоих, а есть меньше одного. И если на вас нападут, вместе с вами возьму в руки меч. Подумай, Коннахт, воинов и работников у тебя мало. А взамен ты дашь мне частичку своей мудрости…
   Коннахт нахмурился ещё сильнее. В последнее время его мучили дурные сны, которые он истолковывал как знак приближения плохих событий. И теперь он с недоверием смотрел на странного чужеземца, державшегося почтительно, однако смело и уверенно. С чего бы? Коннахт попробовал проникнуть в сознание Агасфера и – оторопел: впервые он не мог прочитать мысли другого человека, его голова была словно закрыта невидимым щитом. Коннахт сконцентрировал внутреннюю силу и уже открыто уставился прямо в глаза Агасферу, пытаясь проломить этот щит. Вновь бесполезно! Незнакомец выдержал взгляд друида, разве что чуть побледнел. Коннахт невольно, как всегда в затруднительных случаях, коснулся нашейного мешочка со священными камешками и засохшими веточками омелы.
   – А ты не прост, чужеземец, совсем не прост, – мрачно сказал друид. – Вижу, кое-что ты умеешь, и с нашей помощью хочешь стать ещё сильнее. Но тебе это не удастся. Уходи!
   Сказав так, Коннахт повернулся к Агасферу спиной. При этом его взгляд случайно упал на огонь, пылавший вблизи алтаря. И вдруг жрец потрясённо застыл на месте.
   Священный огонь погас.
   Побелевший Коннахт медленно повернулся к Агасферу. Его взгляд был страшен.
   – Не знаю, что ты за человек, и человек ли вообще, – проговорил он сквозь зубы. – Но пламя погасло по твоей вине. Какое же зло должно в тебе таиться, если священный огонь тебя не принял!
   Агасфер пожал плечами.
   – Он не принял меня потому, что меня не принимаешь ты, – спокойно сказал он. – Как только ты передумаешь, огонь тут же послушается хозяина и загорится вновь.
   – Прочь! – заревел Коннахт.
   Он стукнул посохом о землю, скороговоркой выкрикнул заклинание, и среди ясного неба раздался гром. Невесть откуда взявшаяся молния ударила в землю рядом с ногами Агасфера, так что тот невольно отпрыгнул.
   – Если не уйдёшь, следующая попадёт прямо в тебя, – пообещал Коннахт, шумно дыша.
   Агасфер улыбнулся и на миг прикрыл глаза.
   – Если бы ты знал, мудрый Коннахт, сколько раз меня пытались убить, – тихо сказал он. – Что ж, попробуй и ты…
   Почти теряя сознание от гнева, Коннахт вызвал ещё одну молнию. На этот раз она ударила прямо в Агасфера, и тот навзничь свалился на траву. Коннахт засмеялся. Но когда дым рассеялся, остолбеневший друид увидел, что Агасфер поднимается на ноги, страшный ожог прямо на глазах исчезает с лица, груди и рук, и лишь дымящиеся лохмотья напоминают, что человек этот уже должен быть мёртв.
   – Вот видишь, – ровным голосом сказал Агасфер. – Ты не можешь меня убить. Я снова обращаюсь к тебе с той же просьбой, великий жрец. Я действительно немного искушён в магии, но мои знания – песчинка по сравнению с вашими. Примите меня, и вы не пожалеете. Ты же видишь, я всё равно не уйду.
   Коннахт созвал совет друидов.
   Пятеро старцев, укрывшись в доме верховного жреца, решали, как быть с Агасфером. На совете мнения разделились. Двое высказались за то, чтобы немедленно изгнать чужеземца. Двое других, напротив, считали, что чужеземца надо оставить и взяться за его обучение. Новый человек в общине пригодится. Коннахт колебался. Не сумев одолеть Агасфера, он почувствовал любопытство и невольное уважение к странному незнакомцу. Жрец был стар и озлоблен. Он смутно прозревал, что, получив заветное знание, Агасфер принесёт в мир множество бед. Ну что ж… тем хуже для мира, в котором нет достойного места для древнего племени друидов.
   Агасфера оставили.
   Примерно так же, покинув друидов спустя много лет обучения, он пришёл в славянские земли к волхвам, и убедил их разрешить ему остаться. Потом были монахи в Тибете. Потом индийские йоги. Всякий раз Агасфер сталкивался с недоверием и неприязнью к чужаку, с ним не хотели делиться чудесным знанием, но всякий раз удавалось добиться своего. В итоге его принимали. А главное, учили.
   Около трехсот лет Агасфер постигал магическое искусство разных школ. Конечно, они отличались друг от друга, эти школы. Друиды и волхвы, например, больше уделяли внимание взаимоотношениям человека с окружающей его Вселенной. Йоги и монахи, напротив, считали главным самого человека, его внутренний мир. Но и те, и другие, не сговариваясь, были солидарны в одном: человек – сам по себе источник практически беспредельного могущества. Его тело, его мозг, таят в себе колоссальные возможности. Умея управлять этими возможностями, силой мысли можно буквально своротить горы. Собственно, всё, чем Агасфер так или иначе занимался под руководством своих наставников, было подчинено основному: познать себя и свои возможности, развивать их, научиться концентрировать внутреннюю силу и энергию, и воздействовать ими на людей и предметы. А чтобы добиться этого, существовали тайные способы, методы, упражнения – святая святых, самые сокровенные секреты любой школы.
   Заветные знания, передаваемые Агасферу, пришли из невообразимой тьмы человеческой истории. Но в них не было ничего сверхъестественного. Сколько бы Агасфер ни слушал мифов о богах и духах, сам он думал на этот счёт по-другому. В основе всего, чему он учился, лежал опыт наблюдений за миром, людьми, звёздным небом – опыт, передаваемый из поколения в поколение. Наблюдая, прародители магов – наставников Агасфера – делали выводы, уходили разумом в неизведанное, и возвращались оттуда с грузом невиданных возможностей. Таких – не жалеющих труда, сил и себя, умеющих наблюдать и думать – всегда было немного. Неизмеримо больше других, которые смотрят и не видят, слушают и не слышат, прикасаются и не ощущают. Потому-то касты посвящённых оставались немногочисленными. Зато вокруг них во все времена в несметном количестве рождались легенды, благодаря которым Агасфер и нашёл дорогу к своим учителям.
   … К тому времени, когда вечный странник счёл возможным подвести черту под своим обучением, это был уже совсем другой человек, чем тот, который десять веков назад оскорбил Христа, бредущего на Голгофу. От того, прежнего, осталась одна лишь телесная оболочка, да и ту он мог сменить в любой момент, переселившись в чужое приглянувшееся тело – таково было одно из его новых умений.
   Многому, многому научился Агасфер, странствуя по свету в поисках заветного знания. Отныне он мог летать и убивать одним взглядом, внушать человеку свои мысли и слышать, о чём думают на другом конце земли. Он умел мгновенно перемещаться на большие расстояния и становиться невидимым. Всё это требовало огромных расходов энергии, но йоги научили его черпать энергию прямо из окружающего пространства и накапливать в теле.
   Друиды открыли ему великую тайну Мироздания. Единого пространства не существует, пространств-вариантов неисчерпаемое количество. В каждом из них во многом повторяется путь, пройденный людьми и миром в более ранних вариантах. Наставники научили Агасфера мысленно путешествовать в пространствах, и тем самым дали возможность с большой вероятностью предвидеть будущее, а главное – выстраивать его под себя. Ведь зная, что определённый поступок вызовет те или иные последствия, ты сам решишь, делать этот шаг или нет…
   Волхвы открыли ему законы живой и неживой природы, и теперь Агасфер был в состоянии вызвать бурю или землетрясение, усмирить зверя или приманить птицу. Тибетские монахи, как никто владевшие искусством самопогружения, в совершенстве управлявшие душой и разумом, научили Агасфера покидать своё тело и переселяться в чужое, вытеснив при этом ум и душу хозяина…
   Однажды Агасфер решил закончить обучение. Это случилось тогда, когда он понял, что уже превзошёл своих наставников. В отличие от волхвов, друидов, шаманов, йогов, Агасфер был и друидом, и волхвом, и йогом, и шаманом. В нём бушевала нечеловеческая мощь. Вся земля, все люди были перед ним, как на ладони. И он чувствовал, что теперь в состоянии померяться силой с Богом.

2

   Три дня назад Лаврентьев встречал экспедицию в небольшом аэропорту Катманду. Рейс из Дели задерживался, но, в общем, долетели без приключений. Правда, Саша Аликов всю дорогу пытался кадрить хорошенькую стюардессу-индуску. («Отстань от неё. Человек при исполнении», – ворчал Колесников. «Зато я холостой», – находчиво ответствовал Саша, лаская взглядом стройную фигурку цвета шоколада. Напоследок он выпросил у девушки визитку с номером телефона, который оказался автоответчиком авиакомпании «Хинди эрлайнз».)
   Визы оформили прямо в аэропорту, у пограничной стройки, заплатив по тридцать долларов с носа. Лаврентьев повёз их в гостиницу. По дороге обменивались дежурными фразами, присматривались друг к другу. Советник по культуре Дмитрий Лаврентьев, Сергею в первом приближении понравился. Брюнет годков тридцати двух-трёх с пижонскими полубачками и располагающей улыбкой; рука твёрдая, с набитыми костяшками (рукопашник?); массивную «хонду» по узким улицам Катманду вёл плавно и непринуждённо, одновременно успевая курить, оглядываться на гостей и отвечать на вопросы. На «ты» перешли сразу.
   – Где устроишь, Дима? – спросил Сергей, любуясь проплывающей за окном буддистской пагодой.
   – Плохого не предложу, – заверил Лаврентьев. – Центр города, отель «Краун-Плаза». Не роскошный, но хороший, недешёвый.
   – Сколько звёзд? – спросил Макеев.
   – Четыре. Я забронировал два номера – двух– и трёхместный. По восемьдесят девять евро в сутки с человека. Потянете?
   Сергей только усмехнулся. На кредитных карточках у каждого из них лежало по десять тысяч «евриков». Это не считая возможности пополнить счёт одним звонком по мобильнику.
   Отель и в самом деле был хорош – светлое пятиэтажное здание в окружении обширного парка, в глубине которого блестело чистое зеркало бассейна.
   – А жильцов, похоже, немного, – заметил Колесников, оглядывая холл, пока менеджер – парень вполне туземного вида, но в европейском костюме – оформлял документы.
   – Не сезон, – пояснил Лаврентьев. – Осень, вот-вот начнутся дожди.
   Разбились по номерам. Они, по просьбе Лаврентьева, были смежные. Сергей поселился вместе с Аликовым. Просторная комната с удобной мебелью и большой лоджией понравилась безоговорочно. В ванной, сверкающей белизной и зеркалами, просто хотелось жить. Впервые попавший за границу (Украина не в счёт) и в отель международного класса, Аликов задумчиво смотрел на приземистое сооружение из фаянса.
   – Так вот ты какое, биде… – обронил он.
   – Оно самое, капитан, привыкай к буржуазной красивой жизни, – откликнулся более опытный Сергей, раскладывая вещи.
   Саша ткнул пальцем в широченную двуспальную кровать.
   – Спать-то вместе придётся, – с некоторым сомнением в голосе сообщил он.
   – Нормально для духовных людей, – успокоил Авилов. – Мои помыслы чисты, ориентация традиционна… Тебя, собственно, что смущает?
   – Ничего не смущает, – буркнул Саша. – Лишь бы не храпел, противный…
   Через полчаса Сергей созвал экспедицию в полном составе, включая Лаврентьева. План действий был выработан ещё в Москве, уточнялись только детали. Решили два дня, как полагается настоящим туристам, посвятить красотам Катманду, осмотреться и освоиться, затем взять напрокат джип и выехать на место проведения операции. Лаврентьев сообщил, что с местом он уже разобрался, добираться туда примерно три часа, оружие и амуниция второго дня поступили с дипломатической почтой. («Нам пишут», – хмыкнул Сеньшин.) Слово взял Сергей.
   – Хочу ещё раз напомнить: необходима осторожность, – негромко сказал он, обращаясь ко всем. – Не исключаю, что ещё до спуска в пещеру против нас могут предпринять какие-то меры. Бог знает, что у Кукловода на уме. Поэтому держимся вместе, контакты в гостинице и в городе по минимуму. Конфликтных ситуаций избегать, с девушками, – он внушительно посмотрел на Аликова, – не заигрывать. Разговоры с Москвой только по спецсвязи, только с Брагиным и только через меня. Вопросы есть?
   Вопросов не было. Сергей достал мобильник и набрал номер Брагина.
   – Аркадий Витальевич? Добрый вечер… ах да, у вас же ещё день… Докладываю: долетели и разместились нормально, Лаврентьев встретил и всё организовал. Действуем по плану… Да, спасибо. Обязательно передам. До связи.
   Пряча трубку в карман, Сергей сказал:
   – Всем привет от Брагина. Просил передать, что президент внимательно следит за ходом экспедиции и желает успеха. С домашними всё в порядке.
   Ужинать отправились в ресторан этажом ниже.
   – Заказывать лучше что-нибудь европейское, – предупредил по пути Лаврентьев. – Местная кухня для нетренированного желудка… м-да… лучше не рисковать.
   – Что, есть опыт? – с любопытством спросил Саша.
   – Есть, – скупо ответил Лаврентьев.
   В ресторане было немноголюдно. Из невидимых динамиков струилась тихая восточная музыка. Сели за большой стол, накрытый скатертью цвета индиго; такие же салфетки лежали на больших блюдах. Официант с широкой улыбкой и полупоклоном вручил каждому по меню в кожаном переплёте.
   – Гляди-ка, на русском тоже есть, – заметил Колесников.
   – Учитывают конъюнктуру. Наших тут год от года всё больше, – объяснил Лаврентьев. – Экстрим ловят.
   – В горы лезут, что ли?
   – Почти. Водку пьют… с видом на Гималаи.
   Словно в подтверждение его слов с другого конца зала неверной походкой направился к ним какой-то субъект помятого вида с взъерошенной шевелюрой. Костюмчик на нём, правда, был нерядовой, да и ботинки под стать. По пути он зацепил несколько стульев.
   – Землякам привет! – провозгласил он, кое-как добравшись до стола, занятого командой Авилова. – До чего же приятно слышать родную речь в этой дыре! Ничего, если я к вам подсяду? Выпьем, поговорим…
   Лаврентьев широко улыбнулся, но взгляд его, как заметил Сергей, мгновенно стал холодным и цепким.
   – Предложение интересное, спасибо, – сказал он. – Только у нас тут с коллегами деловой разговор. Так что, извините, насчёт выпить и поболтать – это как-нибудь в другой раз.
   Незваный гость удивлённо развёл руками и поник растрёпанной головой.
   – Ты не понял, земляк, – печально сказал он, часто моргая покрасневшими глазами. – Я не халявщик. Я ставлю. – Он достал из кармана лохматую пачку рупий и долларов вперемешку. – Деловой ужин – это святое. Сам деловой… Но, понимаешь, беда у меня. Сижу в однова, горе заливаю, чего, думаю, на край света занесло… И вдруг слышу – свои, русские… Так обрадовался… Может, всё-таки выпьем, пообщаемся? Недолго, а?
   Лаврентьев поднялся и стал между столом и назойливым типом.
   – Вы вот что, – сказал он, заботливо беря его под руку. – Ступайте к себе в номер, отдохните. Знаете такое выражение «С бедой надо переспать»? Мы вам сочувствуем, но сейчас очень заняты, очень, вы не обижайтесь…
   С каждым словом он потихоньку уводил человека в сторону входа (тот пытался ему что-то рассказывать), пока вовсе не вывел из ресторана. Через несколько минут вернулся и сел за стол, как ни в чём не бывало.
   – Где только не встретишь российскую пьянь, – насмешливо сказал Сеньшин.
   Лаврентьев покачал головой.
   – Может, и пьянь, но если ему верить, родную речь он распознал с другого конца зала. А говорили мы тихо. Опять же музыка, звон вилок и ножей, людские разговоры… Это какой же слух надо иметь?
   Макеев кивнул.
   – Я тоже подумал. А что он там тебе по пути толковал?
   – Да так… ерунду всякую. В общем, странный тип. – Лаврентьев понизил голос. – Я хотел проводить его до номера, но он вырвался, дескать, сам дойду, и пошёл наверх. Я заглянул в службу размещения, спросил, нет ли сейчас в отеле российских постояльцев. Оказалось, что, кроме вас, никого нет. Такие дела.
   – Очень интересно, – сказал Сеньшин, откидываясь на высокую спинку стула. – Агент Кукловода?.. А чего хотел? Сесть рядом и что-нибудь подсыпать в еду? Ерунда. Перестрелять или кинуть гранату можно без всякого спектакля… Что ещё? Установить ментальный контроль? Сразу над шестерыми – нереально. Так что же?
   – Может, человеку поговорить хотелось. Отсоветовать нас лезть в пещеру, например, – предположил Аликов.
   Сеньшин кивнул.
   – Похоже, что так. Но не просто поговорить, а впарить нам какие-то сведения, которые осложнили бы экспедицию, посеяли панику, сбили боевой настрой. Заставили дёргаться, в конце концов.
   – Ну да. По команде Бендера Паниковский бежит к Корейко с криком «Дай миллион!». И подпольный миллионер в шоке, – иронически сказал Колесников.
   – Что-то в этом роде, – согласился Валерий Павлович.
   Сергей нахмурился. Этого человека он, безусловно, видел впервые, но было ничем не объяснимое ощущение, что всё-таки они где-то встречались. Внутри, словно счётчик Гейгера при появлении радиоактивных частиц, что-то щёлкнуло: опасность!
   – Ладно, – сказал он. – Давайте ужинать – и на боковую. Всё-таки тяжёлый день – перелёты, смена часового пояса. А что касается этого земляка… Не знаю. Может, на воду дуем. Но, во всяком случае, Лаврентьеву благодарность – мигом сориентировался и отсёк нежелательный контакт.
   – Надолго ли? – проворчал Колесников.
   Тут появился официант с заказанными салатами, и все занялись едой.
   После ужина поднялись к себе на третий этаж. У своей двери Сергей неожиданно остановился и поднял руку. Некоторое время он стоял с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к чему-то, затем повернулся к своей команде.
   – Входить нельзя, – хрипло сказал он.
   – Это ещё почему? – изумился Аликов, мечтавший рухнуть под одеяло.
   – Номер заминирован.
   Саша издал невнятный звук и сделал шаг назад.
   – Ты как определил? – озадаченно спросил Макеев, исподлобья глядя на командира.
   – Без комментариев, – отрубил Сергей.
   – Но…
   Сеньшин сжал ему плечо.
   – Тебе же сказано: без комментариев, – мягко заметил он, и добавил, обращаясь уже к Сергею: – Дверь, да?
   – Она самая… Взрывчатка прилеплена скотчем…. Сдетонирует при открытии…
   Колесников вытер мгновенно вспотевший лоб.
   – Вот же, ангидрит твою в перекись водорода, – замысловато выругался он. – И что теперь делать? Полицию вызывать? Сапёров?
   – Ни в коем случае, – резко сказал Лаврентьев. – Попадём под наблюдение – раз, от журналистов не отобьёмся – два, экспедицию можно сворачивать три… Надо что-то другое. Без шума!
   Макеев подал голос.
   – Дима совершенно прав, – медленно произнёс он. – Обойдёмся без полиции и сапёров.
   – Что ты предлагаешь? – спросил Сергей.
   – У вас в номере дверь на лоджию открыта? – ответил Макеев на вопрос вопросом же.
   – Открыта, – сказал Саша. – Я её специально так оставил. Люблю, понимаешь, свежий воздух.
   – Уже проще. Короче, я со своей лоджии перелезу на вашу, пройду в комнату и разминирую дверь. А вы пока идите в бар. Незачем в коридоре толпиться. И в нашем номере оставаться не надо, ведь если что… А потом я позвоню, и вы вернётесь.
   Макеев решительно отклонил попытку выделить кого-нибудь в помощь. («Какая помощь? Не кирпичи же таскать. А сапёров среди вас нет».) И Сергей увёл свою команду в бар. Сидели мучительно долго, перебрасываясь незначительными фразами, и напряжённо прислушивались к любому шуму. Выпили по два коктейля, Саша от волнения замахнулся на третий. Наконец позвонил Макеев.
   – Поднимайтесь, – разрешил он сдавленным голосом.
   Олег выглядел так, словно на нём вспахали Малую землю и целину, вместе взятые. Он был без пиджака, в наполовину расстёгнутой рубахе с засученными рукавами. На столе отдельными кучками лежали плоские брикеты взрывчатки и детонаторы.
   – Сюрприз тут был, – сказал он, валясь в кресло (Саша сердобольно плеснул ему виски из мини-бара и сунул бокал в руку). – С дверью-то я быстро справился. Хотел уже вам звонить, а что-то изнутри толкнуло. Дай, думаю, ещё посмотрю, мало ли. Заодно проверю, нет ли «жучков»… Облазил всё, вроде чисто. И вдруг заметил, что на кровати чуть-чуть одеяло топорщится. Я это покрывало минуты три снимал – по миллиметру… Лежала под ним такая маленькая пластинка. Слабенький заряд, на одну-две персоны…
   – Да, причём одна из них командирская, – обронил Сеньшин.
   Сунув руки в карманы, он прошёлся взад-вперёд.
   – Что мы имеем? – спросил он вслух. – В наше отсутствие кто-то проникает в один из двух номеров экспедиции и минирует его. Именно тот, где живёт командир. Очевидно, Кукловод боится его больше всех остальных, считая главной ударной силой. Почему – можно только гадать… я, впрочем, кажется, догадываюсь… но это неважно. Просто примем, как факт, что на равных с врагом способен воевать лишь Авилов. Стало быть, Сергея надо беречь. Может быть, эти два дня ему вообще надо в номере отсидеться. И уж, во всяком случае, не подпускать к нему никого ближе, чем на метр-полтора.
   Саша кашлянул.
   – Я обеспечу, – сказал он.
   Сергей поднял руку.
   – Не хочу комментировать, но, в принципе, Валера прав. Не знаю, как вам это объяснить, ребята… а может, и объяснять-то ничего не надо… но чувствую в себе что-то такое… силу какую-то. Мне бы только до Кукловода добраться… Но отсиживаться в номере я не буду. Не думаю, что здесь безопаснее, чем в любом другом месте. А вот меры кое-какие мы примем. Ночью – спать по очереди. Хватит сюрпризов.
   – А ты у нас на что? Засёк сюрприз-то… не заходя в номер, – обронил Лаврентьев.
   Сергей покачал головой.
   – Не переоценивай, Дима. Взрывчатку в кровати я прошляпил. Спасибо Олегу… Ладно, пора отдыхать.
   Первым откланялся Лаврентьев. Макеев, Сеньшин и Колесников тоже поднялись.
   – Слушай, Олег, – окликнул Авилов, – я тут фотографию жены поставил на тумбу в изголовье… а сейчас вдруг заметил, что стекло в рамке треснуло. Не ты случаем уронил на пол, когда кровать разминировал?
   Макеев с недоумением взял фотографию в руки.
   – Красавица у тебя жена, – сказал он. – Нет, не я. А пол вообще-то покрыт ковролином. Роняй, не роняй, не разобьётся. Чёрт его знает, Серёжа…
   – Странно, – тихо сказал Сергей.
   Сеньшин закусил губу и быстро вышел из номера.
   Связавшись с Брагиным, Сергей коротко доложил ему о покушении. Аркадий Витальевич разволновался. Он потребовал, чтобы все члены экспедиции соблюдали величайшую осторожность («Величайшую, вы поняли меня, Сергей Иванович?»). Немного успокоился он лишь после того, как Сергей поклялся Буддой и Шивой многоруким и шагу не делать без тройной оглядки. В свою очередь, Брагин сообщил, что успел позвонить Алёне и сказать ей о благополучном прибытии экспедиции в Непал. («У неё всё в порядке, Сергей Иванович. Беспокоится, конечно. Привет передаёт»).
   Отключив мобильник, Сергей со злостью подумал, что пора лечить нервы. Нелепая мелочь, треснувшее стекло фоторамки чуть не выбила его из колеи. Этак скоро будешь собственной тени шарахаться… И лишь весточка Брагина уняла тревогу.
   Ночь прошла без происшествий.
   На следующий день было ясно и прохладно. Несколько часов осматривали королевский дворец, бродили по площади Дурбар и узким улочкам центра, в общем, занимались «сайтсиингом», как сказал взявший на себя роль гида Лаврентьев. Поражало обилие храмов – буддистских, индуистских, исламских. Много было крохотных уличных алтарей, устроенных прямо в стенах домов. Хотя, по словам Лаврентьева, уже не сезон, туристов хватало. Они крутили головами на триста шестьдесят градусов, щёлкали фотоаппаратами и весело переговаривались. В воздухе висел разноязыкий говор. Толпа на улицах Катманду выглядела как этнический коктейль. Среди европейских и арабских туристов мелькали неварцы, индусы, шерпы. Медленно вышагивали буддистские монахи в жёлтых шёлковых накидках, плавно ступали женщины в паранджах или платках, закрывающих голову и плечи. Босоногие, диковатые с виду горцы в тёмных шерстяных плащах ловко маневрировали в людском потоке.
   – Вот стою я, простой российский мент, в сердце Азии, и вижу: экзотики – хоть обклюйся, – констатировал Саша, изучавший, задрав голову, ажурную галерею очередного храма.
   – И нищих тоже, – вздохнул Колесников, которого обступила оборванная детвора. Майора дёргали за полы куртки, совали в лицо грязные растопыренные ладошки и наперебой чирикали о трудном непальском детстве. Следом подтягивались взрослые в живописных лохмотьях.
   – Не вздумай подать, – предупредил Лаврентьев. – Весь Катманду сбежится, затопчут…
   Спасаясь от нищих, нырнули в ближайшую лавку, занимавшую первый этаж чисто выбеленного двухэтажного дома.
   – Это супермаркет какой-то! – восторженно сказал Аликов, оглядевшись.
   Саша был прав. Торговали тут сразу всем: одеждой, тканями, сувенирами, благовониями, ювелирными изделиями. Рис, овощи, приправы, кока-кола, тоже присутствовали. Товары были разложены на прилавке, развешаны по стенам и даже валялись под ногами. Тряся складками живота, подскочил хозяин (или приказчик?), с ходу залопотавший что-то, скорее всего, на непали – коренном языке королевства.
   – Делает коммерческое предложение, – ухмыльнулся Лаврентьев. – Предлагает сагибам купить всё, что им понравится, и сулит неслыханные скидки. Врёт, само собой…
   – Раз пришли, что-нибудь уж точно купим. Из такой страны да без сувениров, никто не поймёт, – заметил Сергей, рассматривая бронзовую статуэтку Ганеши – божка с человеческим туловищем и слоновьей головой.
   – Обязательно купите непальскую бирюзу. Это недёшево, но уверяю вас, такой красоты вы больше нигде не найдёте. Она очень понравится вашей жене, – негромко сказал кто-то под ухом у Сергея на русском языке.
   Но ещё за миг до этого Сергей, ощутив за спиной чьё-то присутствие, сделал резкий шаг в сторону и лишь затем оглянулся.
   Перед ним стоял высокий худощавый брюнет со смуглым лицом, украшенным точкой чуть выше густых чёрных бровей. Одет он был в коричневый френч и тёмные узкие брюки, голову венчала белоснежная чалма. Словом, классический индус.
   – Почтенный, я, между прочим, не люблю, когда ко мне подходят со спины, – сдержанно сказал Сергей.
   – И никто не любит, – поддержал Аликов, как бы невзначай оттирая индуса в сторону.
   Тот мягко улыбнулся.
   – Прошу извинить, если кажусь вам назойливым. – По-русски он говорил бегло и почти без акцента. – Позвольте представиться: Ашрам Чандр, компания «Непал ройял тур». Мы специализируемся на приёме восточноевропейских туристов, а я руковожу российским сектором. Учился, знаете ли, в Москве, в университете Патриса Лумумбы, ещё при советской власти… Шёл мимо, услышал русскую речь, заинтересовался. И хотя вы, господа, не являетесь нашими клиентами, решил предложить свои услуги. Могу ли быть вам чем-то полезным?
   – Благодарю, – холодно ответил Сергей. – Нас обслуживает вполне квалифицированный гид.
   Индус развёл руками.
   – Тогда не смею навязывать своё общество, – несколько старомодно сказал он. – А непальскую бирюзу всё же купите. Ваша достопочтенная супруга будет в восторге.
   – А почему вы решили, что я женат? – спросил, прищурясь, Авилов, не носивший обручального кольца.
   Чандр чуть замялся.
   – Мне так показалось. Извините…
   Он прижал к груди обе ладони, поклонился, и выскользнул из лавки.
   Лаврентьев тихо сказал Сергею:
   – Пройдусь-ка я за этим типом. Вроде бы всё безобидно, а что-то не то… Встретимся в гостинице. На связи!
   Он вышел вслед за индусом. Сергей повернулся к Аликову.
   – Александр Никифорович, – мирно произнёс он, – ты вроде бы собирался обеспечивать мою безопасность, нет? Так как же ты этого завсектором России до моей спины допустил?
   Саша только покрутил головой.
   – Сам не пойму, – признался он. – Вот только что никого не было… на секунду отвёл взгляд… а он уже тут как тут, и разговоры разговаривает… Затмение какое-то…
   – А может, призрак? – серьёзно спросил Колесников.
   – Да какой призрак среди бела дня? И потом, когда я его от Сергея отодвигал, случайно руки коснулся. Обычная рука, только холодная…
   Без Лаврентьева объясняться с хозяином лавки было трудновато, но перешли на ломаный английский – и разобрались. Колесников купил пёстрый тибетский коврик из козьей шерсти, Саша бронзовую статуэтку Ганеши, а Сергей, поколебавшись, – непальскую бирюзу. Крупные голубые камушки, действительно, были чертовски красивы, и Сергей представил, как обрадуется им Алёна…
   Лаврентьев вернулся в отель довольно скоро, и вид у него был озадаченный.
   – Ну, ребята, – произнёс он, бросаясь в кресло, – с вами свяжешься, так на старости лет мистиком станешь… Иду я на некотором расстоянии за индусом. Он не спешит, и мне некуда. Сворачивает за угол, и я через несколько секунд за ним. Только никакого индуса уже нет, а впереди неторопливо шлёпает какой-то местный пролетарий…
   – В смысле?
   – Ну, переносчик тяжестей с корзинами за плечами. Невысокий такой, плотный, вроде нашего Олега – словом, полная противоположность этому турдеятелю. И больше никого. Главное, деться-то ему с улицы было некуда, разве что провалиться под землю или уж в небо воспарить… Я не поленился, догнал переносчика, заглянул в лицо. Ничего похожего, какой-то монголоид. Чего, спрашивает, угодно сагибу. Да вот, отвечаю, ищу дорогу в старый город, не подскажешь ли. А это, говорит, два квартала прямо, а потом направо… Что, между прочим, не соответствует, уж я-то Катманду знаю вдоль и поперёк. Хотя парень с виду местный. В общем, что хочешь, то и думай…
   Сеньшин сильно потёр лоб.
   – Не понимаю, – сказал он. – Логики не вижу. Ну, заминировали номер, так в этом есть смысл, попытка сорвать экспедицию. А эти ребята – что земляк из ресторана, что индус из турфирмы… Они-то чего рядом тёрлись? Агрессии никакой, просто решили поболтать – зачем? Что такого особенного хотели сказать? Дима, ты вот что… Вспомни-ка, о чём говорил пьянчуга, пока ты выводил его из ресторана?
   Лаврентьев пожал плечами.
   – Нёс какую-то слезливую ахинею. Дескать, жена горячо любимая у него трагически погибла. Убили её. Похоронил и рванул на край света – горе заливать… Ерунда это всё. В простой забегаловке ещё и не такое расскажут.
   – Может, конечно, ерунда, – медленно произнёс Валерий Павлович.
   Он бросил взгляд на Сергея, и лицо у него напряглось, точно он сам испугался мелькнувшей мысли.
   А внешне спокойный Авилов похолодел. Почему всё напоминает об Алёне? «Купите непальскую бирюзу, ваша супруга будет в восторге…». «Горячо любимая жена трагически погибла – убили»… Треснувшее стекло рамки с фотографией Алёны… Какой-то невнятный шелест, таящий угрозу. Как будто кто-то методично даёт понять, что самое дорогое в опасности… Или чушь собачья? Просто богатое писательское воображение делает из мухи слона, принимает случайное за злонамеренное. И это очень плохо, ведь вместо того, чтобы холодно думать о послезавтрашнем спуске в логово Кукловода и просчитывать варианты, он переживает, волнуется, дёргается… Или неизвестный кто-то ровно этого и добивается?
   Сергей невольно сжал голову руками. Его блуждающий взгляд встретился с глазами Сеньшина. А ведь умница Валерий Павлович, похоже, думает о том же…
   – Командир, имею сказать пару слов, – Сеньшин поднялся и кивнул в сторону выхода. – Пойдём, пошепчемся.
   – Больше двух – говорят вслух, – возмутился Аликов.
   – Ты подави в себе октябрятские пережитки, – посоветовал Сеньшин, открывая дверь.
   Они с Сергеем вышли в безлюдный холл.
   – Ты всё понял? – без обиняков спросил Сеньшин.
   Сергей кивнул.
   – Похоже, меня прессуют.
   – Да, психологически.
   – Слушай, а может, ничего нет? Может, мы под каждым кустом ждём подвохов, ну и мерещится чёрт-те что? Кто-то что-то сказал, и я уже паникую…
   – Серёжа, не будь страусом. Эти двое появились и исчезли при странных обстоятельствах. Стекло на фотографии никто не бил – само треснуло. Так бывает? Это явный грубый намёк на то, что без тебя Алёна в опасности. Намекают с одной-единственной целью – вышибить тебя из седла. Неужели не ясно? Это агенты Кукловода. Или один агент, но в разных лицах.
   Последняя фраза Валерия Павловича неожиданно сработала в сознании Сергея, словно прожектор. Он сообразил, наконец, кого ему напомнил пьяный из ресторана.
   – Хряков, – пробормотал Сергей. – Ну, конечно, Хряков, будь он проклят…
   – Какой Хряков? Про которого ты рассказывал нам с Немировым?
   – Он самый. Ему лицо поменять – раз плюнуть. Я-то видел…
   – Значит, я прав. Звони жене, командир.
   Сергей с изумлением посмотрел на Сеньшина.
   – Зачем?
   – Слушай, давай без риторических вопросов, а? Во-первых, убедиться, что она в порядке, и успокоиться. Во-вторых, на всякий пожарный предупредить, чтобы вела себя сверхосторожно, – нетерпеливо сказал Сеньшин.
   Сергей покачал головой.
   – Не могу. Мы условились с Брагиным, что никаких частных звонков не будет. Это боевая операция, неужели не ясно? Вся связь только через него, я же говорил.
   Судя по выражению лица, интеллигентному Валерию Павловичу очень хотелось выругаться матом.
   – Ты правильно сформулировал: тебя прессуют, – произнёс он после небольшой паузы. – Скажу больше: провоцируют. Провоцируют на страх, стресс, панику. И довольно успешно. За какие-то полчаса ты осунулся, будто пришёл с похорон. Твои нервные клетки горят синим пламенем, и я боюсь, что с ними сгорит и твоя сила…
   Сергей с трудом улыбнулся.
   – Ну, сила-то при мне, – сказал он, машинально щупая бицепс.
   Сеньшин от души пнул безвинное кресло.
   – … твою мать! Ты ещё от пола отожмись! Ты что, меня за дурака держишь? – заорал он полушёпотом. – Я давно понял: ты не сам по себе. Тебя кто-то ведёт, кто-то направляет, кто-то вдохнул в тебя сверхспособности. Кто именно – не знаю, и знать не хочу. Зато я знаю: пока ты в таком состоянии, я с тобой ни в разведку, ни за скальпом Кукловода не пойду. И ребят не пущу. Проще у входа в пещеру коллективно застрелиться! Приди в себя, Серёжа. Перестань дёргаться. Для этого нужно только одно – услышать Алёну и убедиться, что она жива-здорова. Хрен с ним, с Брагиным и его запретом. Звони, а то я сам позвоню!
   Сеньшин горячился так, что Сергей невольно (и так невовремя) ощутил болезненный укол ревности. Казалось ему, хоть убей, что настойчивость Валерия Павловича могла иметь иные мотивы, кроме заботы об экспедиции и её командире. И хотя Сергей давно запретил себе думать, как и с кем текли Алёнины годы между разводом и новой встречей, уму и особенно сердцу приказать было трудно… Однако теперь Сеньшин прав. Кой чёрт исполнять букву распоряжения, если под угрозой операция в целом?
   Сергей действительно ощущал, как тревога буквально сжигает его, сила улетучивается. Всегда хладнокровно встречая опасность, он вдруг запаниковал при мысли, что с любимой и такой далёкой сейчас женщиной может случиться беда… Сергей тряхнул головой и достал мобильник. «Прости, Аркадий Витальевич», – повинился он про себя, нетерпеливо набирая заветный номер.
   Алёна, как в сказке, отозвалась мгновенно, словно чувствовала состояние Сергея.
   Сеньшин деликатно удалился в конец коридора и топтался в нетерпении, пока не увидел, что Сергей прячет трубку в карман.
   – Ну что? – спросил Валерий Павлович, быстро вернувшись на исходную позицию.
   Короткого разговора с женой оказалось достаточно, чтобы Сеньшин увидел в глазах командира прежний блеск.
   – Всё хорошо, – сказал Сергей, хмурясь от радости и облегчения. – На работе и дома порядок. В Москве дожди. Подругу вот вечером в гости пригласила, – почему-то добавил он.
   Сергей чувствовал такой прилив бодрости, что готов был идти на Кукловода с голыми руками – и прямо сейчас.
   Ночью, во время своей вахты по номеру, Сергей курил на лоджии, привычно скрывая огонёк сигареты ладонью. Мысли его были спокойны и неторопливы. Он снова и снова пытался представить, как выглядит Кукловод. Похож ли он на человека? Или на животное? Или это вовсе некое виртуальное чудовище? В какой оболочке может заключаться сверхъестественное могущество? Это предстояло выяснить совсем скоро – часов через тридцать пять-сорок. Если всё, конечно, сложится должным образом. Сергей глубоко верил в успех экспедиции, потому что… да потому что другого варианта просто не должно быть. Как ни пафосно звучит, на провал права нет…
   Выстрела он не услышал. Просто что-то вдруг толкнуло в грудь так резко и сильно, что Сергей с трудом устоял на ногах. В тот же миг с лёгким металлическим звоном на пол упал какой-то мелкий предмет. Ещё ничего не понимая, Сергей поднял его и поднёс к глазам. Это была пуля. Крупнокалиберная винтовочная пуля, сплющенная ударом о какое-то препятствие.
   Стреляли, конечно, из парка. Киллер с прибором ночного видения забрался на дерево и терпеливо ждал, пока Сергей выйдет на лоджию или мелькнёт в окне. И быть бы сейчас Авилову остывающим трупом, если бы не… А собственно, почему он ещё жив и даже не ранен? Что остановило пулю в сантиметре от сердца?
   – Покровитель… – выдохнул Сергей.
   Другого ответа не существовало. Невидимая и неощутимая броня, спасшая Сергея от выстрела, могла иметь лишь одно происхождение. И, значит, Авилову не просто даны экстравозможности – его к тому же тщательно берегут. В титанической борьбе Покровителя с Кукловодом ему действительно отведена важная роль. Нанести последний удар – что может быть важнее?
   Но как бы его ни страховали, рисковать лишний раз не стоило. Пригнувшись, Сергей проскользнул с лоджии в тёплый полумрак комнаты, оживляемый Сашиным похрапыванием, и тщательно зашторил окно. Бодрая такая получается командировка, насыщенная: вчера взрывчатка, сегодня пуля, а что же дальше? Подумать только, всего несколько недель назад он спокойно работал в редакции, на домашнем столе была разложена едва начатая рукопись книги о Лозовском, а Поль настойчиво требовал заботы, ласки и корма. Угораздило же на заре двадцать первого века влипнуть в оккультную войну…
   О новом покушении Сергей решил умолчать. Не хотелось лишний раз будоражить и без того напряжённых ребят. Рассказывать о магической броне вообще ни к чему.
   На следующий день Лаврентьев приехал в гостиницу на зафрахтованном «лендровере».
   – Тот ещё зверь, – хвастался он, поглаживая внедорожник по тёмно-зелёной дверце. – Влезем без напряга, и ещё хватит места для амуниции. Проходимость вообще феноменальная.
   Забравшись на переднее сиденье, Саша с детским восторгом огляделся.
   – Порулить дашь? – с надеждой спросил он.
   Лаврентьев развёл руками.
   – Это как себя вести будешь…
   – Ну, тогда хоть за рулём сфотографируй, – вздохнул Саша. – Я этот снимок своему Варенцову покажу. Может, кондрашка хватит…
   Покатавшись по городу, долго спорили, где обедать. Национальных ресторанов здесь было пруд пруди – на любой вкус. Аликов требовал французской кухни, шампанского и омаров с трюфелями. Макеев, чьи запросы были попроще, предлагал итальянскую пиццерию. Сеньшин звал в немецкий ресторан («Знаете ли вы, господа, что такое настоящий айсбайн с тёмным баварским? Нет, вы не знаете, что это такое!»). Сергею с Колесниковым было всё равно. В итоге Лаврентьев привёз команду в заведение с вывеской «Русский трактиръ «Ёлки-палки», где им подали сногсшибательный борщ, замечательные блины с икрой, и нежнейшую телятину по-монастырски. «Вот сижу я, простой российский мент, я извиняюсь, в Катманду, в русском ресторане, и душа просит сто граммов», – заныл Саша, поглядывая на командира. «Не мелочись, – посоветовал Лаврентьев. – Квас тут отменный, с хренком, бери сразу пол-литра».
   После обеда поехали в посольство – трёхэтажный особняк в центре города, с российским флагом на фасаде. Поднялись в кабинет Лаврентьева, где в углу аккуратно лежали упаковки с оружием и амуницией. Часа полтора ушло на разбор боевого хозяйства, а Сеньшин прочёл дополнительную лекцию о правилах обращения с техникой и фармакологическими препаратами. Сергей сообщил, что принял решение изменить диспозицию: на подстраховке у входа в пещеру остаётся не только Лаврентьев, как планировалось, но и Валерий Павлович.
   – Не понял, – хмуро сказал Сеньшин. – Это что, недоверие?
   – С точностью до наоборот. Если по истечении контрольного времени мы не вернёмся, нас придётся вытаскивать. Может, и в прямом смысле. Один Лаврентьев никак не справится. Двое – должны. При самом плохом раскладе – вы наш последний шанс.
   – А почему второй именно я?
   – Вопрос целесообразности. Ты в хорошей форме, но нет боевой подготовки. У нас она есть, мы-то офицеры. На что обижаться?
   – Да не в обиде же дело! Пойми, я должен сам увидеть Кукловода. Понять, кто или что это такое. Если хочешь, в глаза посмотреть… Я же учёный, чёрт возьми!
   – Не путай военный поход с научной экспедицией, – сурово сказал Сергей. – Мы ещё в Москве говорили: никаких исследований, операция на уничтожение. Что изменилось? В общем, приказы не обсуждаются, Валерий Павлович, ясно?
   Бледный от злости и разочарования, Сеньшин промолчал.
   Вечером, после возвращения в отель, выяснилось, что желания идти в ресторан ни у кого нет. Лаврентьева, как аборигена, отправили заказывать ужин с доставкой в номер. «Посмотри по меню что-нибудь попроще, – сказал Сергей. – Наедаться не будем, завтра ехать ни свет ни заря». Получив заверение метрдотеля, что через полчаса всё будет готово, Лаврентьев поднялся наверх. В двух шагах от номера ожил мобильник. На дисплее высветилось «Номер абонента засекречен». Несколько секунд Лаврентьев с удовольствием слушал мелодичное верещание (квартет «Абба», композиция «Дансинг квин»), потом поднял трубку к уху:
   – Слушаю вас.
   – Дмитрий Викторович? Здравствуйте, – заговорил глуховатый голос. – Это Брагин. Как у вас обстановка?
   Лаврентьев удивился. Заочно Брагина он, конечно, знал, но до этого помощник президента связывался только с Авиловым.
   – У нас всё нормально, Аркадий Витальевич. К выезду готовы.
   Брагин помолчал.
   – А у нас чэпэ, – наконец произнёс он. – Страшное…
   Через несколько секунд Лаврентьева бросило в жар. Брагин сообщил, что накануне убита жена Сергея Алёна Авилова. «Убийство, естественно, связано с вашей миссией, – говорил Брагин, покашливая. – Вы понимаете, это не что иное, как попытка сорвать экспедицию. Поэтому президент принял решение ничего не сообщать Сергею. Решение трудное, но теперь единственное возможное. Ваша задача – быть рядом с Авиловым и пресекать возможные попытки… ясно, чьи… подбросить ему эту информацию».
   Лаврентьев мгновенно вспомнил ресторанного «земляка», и, сопоставив даты, чуть не сказал Брагину, что попытка имела место. Авансом.
   – Выполняйте, Дмитрий Викторович, – закончил Брагин. – От вас чрезвычайно много зависит. Удачи!
   – И вам не болеть, – машинально сказал Лаврентьев в умолкнувшую трубку.
   Глубоко затягиваясь, он выкурил одну за другой две сигареты, прежде чем привёл мысли в порядок.
   Приказ руководства – не мидовского, а настоящего – формулировался просто: Лаврентьев поступает в полное распоряжение Авилова, экспедицию которого должен организационно обеспечить, и вливается в команду. Пока Сергей вводил его в курс дела, Дмитрий не верил ушам: от этой истории за версту несло чёрной мистикой. Она выглядела настолько неправдоподобно, что Лаврентьев даже запросил подтверждение приказа – и немедленно получил. Что ж, приказ есть приказ, тем более что снаряжение экспедиции уже поступило, однако ощущение какой-то неправдоподобности не оставляло Дмитрия. Но когда номер Авилова чуть не взлетел на воздух, а взрыв не состоялся только благодаря сверхъестественному чутью Сергея… нет, даже не чутью, а ясновидению… тогда Лаврентьев взглянул на ситуацию по-другому. И вот теперь… «Беда! Боже, скоты, нелюди, женщину-то за что…» Хотя понятно – за что. Увы, Брагин прав: рассказывать об этом пока нельзя, Сергей свихнётся…
   Мысли прервало лёгкое звяканье. По коридору шагал парень в униформе отеля, толкая перед собой никелированную тележку с блюдами, тарелками и столовыми приборами. Вот и заказанный ужин.
   – Сюда! – позвал Дмитрий.
   Он сам не понял, что его толкнуло. Наверно, простое соображение: бережёного Бог бережёт.
   – Давай тележку, – сказал он парню. – Я сам отвезу её в номер, заодно разыграю приятелей. Это тебе за труды.
   Он протянул бою десятидолларовую бумажку – для непальца сумма немаленькая. Парень заколебался.
   – Вообще-то, сэр, у нас так не принято, – промямлил он, глядя в сторону.
   – Ерунда, – нетерпеливо сказал Лаврентьев. – Принято всё, за что платят. А тележку потом я выкачу в коридор. Ну, бери.
   Парень покачал головой.
   – Я сам доставлю ужин, как приказано, – тихо и упрямо произнёс он. – Разрешите проехать, сэр.
   Лаврентьев разозлился. Где это видано, чтобы отель-бой перечил клиенту, да ещё отклонял щедрые чаевые? Дмитрий почувствовал, что в нём просыпаются неполиткорректные инстинкты белого человека.
   – Ты ещё будешь спорить, обезьяна? – прошипел он. – Пошёл вон, или я вызову менеджера. Тебя вышибут из отеля!
   С этими словами Лаврентьев рванул на себя тележку. От резкого движения столовые приборы жалобно зазвенели, с узорчатой салатницы упала крышка, и Лаврентьев с изумлением увидел, что в глубине миски вместо салата лежит сложенный лист бумаги. Лаврентьев живо схватил его. Надпись «Господину Авилову, лично» ударила по глазам, а короткий текст, написанный красными чернилами, бил наповал: «Уважаемый господин Авилов! Накануне в Москве убита Ваша жена. Выражаю самые искренние соболезнования. Ваш скорбящий друг. P. S. Поинтересуйтесь, почему от Вас скрывают эту трагическую информацию».
   Лаврентьева, хорошего рукопашника, отличала высокоразвитая реакция, – только это и спасло. Непонятно, как парень оказался возле Дмитрия, и чуть не вцепился ему в горло. Увернувшись, Лаврентьев без размышлений мощно врезал в низ живота. Кем бы ни был противник, гениталии у него оказались, как у всех – чувствительные: он мучительно зарычал и согнулся в три погибели, хватаясь за промежность. Чётко и красиво, как в кино, Лаврентьев распрямил его ударом каблука в челюсть с разворота. Парень приложился затылком о стену, однако, против ожиданий, сознания и боеспособности не потерял – напротив, вновь очутился возле Лаврентьева, и всё-таки схватил за горло, багрово сверкая глазами.
   Драку прервал посторонний шум, лёгкое звяканье. Из-за поворота коридора выехала тележка с тарелками, фужерами, и прочими предметами сервировки. Её катил низенький щуплый бой в гостиничной униформе. Оглядевшись, полузадушенный Лаврентьев ошалело покрутил головой: дежа-вю какое-то. Противник со своим никелированным катафалком словно испарился. Исчез в мгновенье ока. Словно не было ни короткой ожесточённой схватки, ни записки с кроваво-красными строчками…
   – Эй, парень, – позвал Дмитрий, приглаживая растрёпанные волосы слегка дрожащими руками.
   – Что угодно, сэр?
   – Это я заказывал ужин. Я сам доставлю его в номер. – Поймав удивлённый взгляд парня, пояснил: – Хочу разыграть приятелей. Возьми за труды и ступай.
   Парень благоговейно принял десятидолларовую купюру.
   – Как вам угодно, сэр. Благодарю вас. Пожалуйста, оставьте после ужина тележку в коридоре, я её заберу.
   Прежде чем заехать в номер, Лаврентьев быстро осмотрел все блюда – на этот раз чисто.
   – Тебя только за смертью посылать, – высказал Аликов, едва Лаврентьев показался на пороге.
   – Мы уже начали беспокоиться, хотели идти вниз, – добавил Макеев.
   Лаврентьев усмехнулся со всей возможной беззаботностью.
   – Что со мной сделается? В ресторане встретил приятеля из местных художников. Пока готовили, мы с ним потрепались… Прошу к столу!
   Он быстро сервировал ужин, и, пока все рассаживались, незаметно выдернул штекер из телефонной розетки. Им звонить некуда, а если кто-то вздумает позвонить в номер – милости просим…
   Вечер накануне выезда получился на славу. Саша сыпал анекдотами («Барин, я постель постелила – идите угнетать…»). Макеев показывал фотографии дочек и рассказал, что трёхлетнюю Светку спросили, как её зовут, а эта мышь в бантиках важно пропищала: «Светлана Макеева Олеговна». Колесников, рискуя потерять репутацию честного человека, живописал свои рыбацкие трофеи. Даже Сеньшин, дувшийся на Сергея, оттаял, и как дважды два доказал, что параллельные пространства с хроносдвигами – объективная, хотя и нечувствительная реальность. («Вам, солипсистам, этого не понять!» – высокомерно закончил он. «За солипсиста ответишь», – пообещал Аликов). Лишь Лаврентьев был задумчив, порой говорил невпопад, но мало ли какие проблемы у человека…Глядя на людей, которые знакомы считанные дни, но так здорово, по-дружески общаются, Сергей радовался. Насколько быстро их спаяла экспедиция! При всех человеческих и профессиональных различиях члены команды приняли друг друга, и это казалось Авилову добрым предзнаменованием.
   Условились, что завтра Лаврентьев приедет в половине седьмого утра, а сегодня вечером ему предстояло подготовить и загрузить машину.
   Выходя из отеля, Дмитрий предупредил портье, что постояльцы номеров триста семнадцать и триста восемнадцать легли отдыхать пораньше и просят не беспокоить их ни под каким видом.
   Саше Аликову на прощание он приватно передал пистолет с глушителем: «Пули разрывные, слона свалят… И если что, звони в любое время, подскачу мигом, понял?»
   Ночь, однако, обошлась без сюрпризов.
   Наутро, когда, быстро собравшись и позавтракав, уже садились в «лендровер», позвонил Брагин. Сергей доложил о полной боевой готовности, и с замирающим сердцем поинтересовался, как дела в Москве, дома.
   – Всё в порядке, – сказал Брагин. – Всё в полном порядке.
   – Что у вас с голосом? – удивился Авилов.
   – С голосом… А что с голосом? Простыл немного, горло болит, – устало сказал Брагин. – Да и запарка у нас, прилетел Фош. Однако Игорь Васильевич помнит об экспедиции и желает успеха. Я, само собой, тоже. Удачи, ребята!
   И Брагин отключил мобильник, прежде чем Сергей успел что-либо сказать.
   – Нервничает Витальич, – заметил он, устраиваясь рядом с Лаврентьевым. – Да ещё американец этот невовремя. Подумать только: президент США летит с визитом, а я, сотрудник федеральной газеты, про это начисто забыл!
   – Позор, – охотно согласился Аликов. – Какой ты после этого журналист с большой буквы «Ж»? Так, охотник за привидениями…
   – Ему можно, – заступился Колесников. – Он же не Бунеев.
   За разговорами джип выбрался из города, и, набирая скорость, помчался в горы.
   … Взглянув на часы, Сергей сказал:
   – Пора. Слушай мою команду. Выступаем в таком порядке: я, Аликов, Макеев, Колесников. Интервал полтора-два метра, друг друга страхуем. – Он повернул к Сеньшину с Лаврентьевым. – Контрольная продолжительность вылазки – десять часов. Если спустя десять часов мы не вернёмся, ваша очередь. Задача-минимум – вытащить нас, а максимум… по ситуации. Старший Лаврентьев. – Ещё раз пытливо оглядев команду, добавил: – С Богом!
   Четверо бойцов во главе с командиром ступили в пролом.
   Если у Сергея и были сомнения, правильно ли найдено место спуска, они мгновенно рассеялись. С первых шагов четвёрку окатила густая, липкая волна страха и предчувствие беды.

   Ни премьер-министр Великобритании, ни президент Франции, ни канцлер Германии не вызывали в Бунееве таких эмоций, как президент США Джеральд Фош.
   В премьер-министре сквозила мужественность, свойственная истинному британцу. Французского президента отличал быстрый ум, склонность к гурманству и тонкий юмор. Канцлер Германии был по-немецки точен, основателен и надёжен, как продукция фирмы «Сименс». С каждым из них Бунеев общался не раз, встречи всегда сопровождались спорами, порой жаркими, в ходе которых так непросто рождались компромиссы, основа дипломатии. Но эти лидеры вызывали у Бунеева человеческую симпатию – каждый на свой лад. А вот по отношению к президенту Фошу доминирующим чувством было раздражение.
   Фош искренне верил в мессианскую роль Соединённых Штатов, и себя, как лидера сверхдержавы, считал мессией в квадрате. Он не говорил, а изрекал, не советовал, а поучал; выступления Фоша сильно смахивали на проповеди. Редкостный зануда, он к тому же был чрезвычайно религиозен, и порой казался обычным квакером, волей судьбы попавшим в Белый дом. Нос-клюв, маленькие, близко посаженные глазки, и маниакальная любовь Фоша к карликовому французскому бульдогу Тиму, сопровождавшему хозяина по всему миру, служили неиссякаемым источником вдохновения для американских карикатуристов.
   Однако воля у президента США была железная. Правда, не от большого ума. Он всегда был готов переть напролом – просто не умел просчитывать варианты и прогнозировать последствия своих решений. Неразумная налоговая политика привела к астрономическому дефициту бюджета. Борьба с терроризмом вызвала ещё больший всплеск терроризма: в тех странах, куда вламывались американские коммандос, стрельба и взрывы начинали греметь с утроенной силой. За права человека во всём мире он был готов бороться до последнего хомо сапиенс, а демократию мечтал насадить на земном шаре, словно картошку. Вот такой боевой президент рулил Америкой, и, судя по уверенному переизбранию на второй срок, штатовцам Фош нравился. Что, по мнению многих политологов, само по себе характеризовало американское общество.
   Во Внуково Фоша с супругой, свитой и французиком Тимом встречал премьер Киреев. Когда подполз трап, дверь самолёта отъехала в сторону, и в проёме возникла известная всему миру длинная, худощавая фигура, Киреев вздохнул с непротокольной тяжестью. Предстояло три мерзких дня. Фош прилетел атаковать и требовать. Ему были нужны военные базы на территории закавказских и среднеазиатских республик бывшего Союза. Он хотел, чтобы Россия свернула помощь Ирану и Индии в строительстве АЭС. Его не устраивала жёсткая борьба с чеченскими террористами, добрососедские отношения с Северной Кореей и кое-что другое. Всё это он намеревался высказать Бунееву. И ведь не оборвёшь, не скажешь: «Какое твоё собачье дело?» А так хочется…. Подавив вздох, Киреев сложил губы в дежурную улыбку и зашагал навстречу гостям.
   – Как поживаете, мистер Киреев? – оживлённо заговорил Фош, тряся руку премьера. – Как поживают мои друзья Игорь и Лариса?
   – Всё хорошо, господин президент, – ответил Киреев, вежливо пожимая узкую ладошку и улыбаясь жене Фоша. – Добро пожаловать в Россию. Президент Бунеев и его супруга передают привет, они ждут вас в резиденции.
   Высокая чета благосклонно выслушала перевод. Внешне Патриция Фош была полной противоположностью мужу – маленькая, и в теле, но занудством ничуть не уступала. Если Бунеева ждали трудные переговоры, то Бунееву – скучнейшая обязанность сопровождать американскую гостью с её трескотнёй на семейно-бытовые темы.
   Игорь Васильевич вместе с Ларисой Борисовной встречали американцев у ворот своей подмосковной резиденции. Поблизости держались сотрудники администрации. Поодаль сгрудился табунчик журналистов. Осень выкрасила листву желтизной и багрянцем, чистейшим воздухом нельзя было надышаться, неяркое октябрьское солнце дарило предпоследнее тепло, и так не хотелось думать о страшной смерти Алёны Авиловой. Гибель женщины глубоко потрясла Бунеева. Он не мог сосредоточиться на визите Фоша. Душу раздирала печаль и ощущение какой-то вины, перед глазами стояло красивое безжизненное лицо, запечатлённое фотокамерой эксперта-криминалиста.
   Из всех сопровождавших один лишь Брагин понимал состояние президента. Он с ужасом думал о том, какая сейчас в голове Бунеева дикая мешанина из мыслей об экспедиции, Кукловоде, Фоше… Аркадий Витальевич с восхищением и невольной завистью наблюдал, как непринуждённо держится президент, как общается с окружающими, ничем не выдавая душевной тревоги. Посмотреть со стороны, всё хорошо, даже замечательно, одна проблема и есть: дождаться друга Джеральда. Что ни говори, а разведка, знаете ли, школа…
   Задумавшись, Брагин пропустил момент, когда кавалькада чёрных «Мерседесов» въехала на территорию резиденции. Из третьей машины медленно выбрался Фош. Он застегнул пиджак, подождал, пока к нему присоединится жена, и решительно направился к Бунееву, который, в свою очередь, шёл к американцу. Журналисты хищно окружили президентов. Последовала обычная в таких случаях суета: улыбки, рукопожатия, «How do you do», жужжание видеокамер и щёлканье фотозатворов. Начало встречи с любым лидером складывалось примерно одинаково, уж Брагин-то этой рутины насмотрелся. Но если раньше, сопровождая Мельникова, он до боли в сердце боялся, что старик вот-вот ляпнет невпопад или отчебучит непротокольное, то за Бунеева можно было не опасаться.
   Фош интимно склонился к российскому коллеге, который был на полголовы ниже.
   – Игорь, у меня для вас хорошая новость, – торжественно сказал он. – Я не буду терзать вас разговорами о Чечне.
   Помолчав, назидательно поднял палец и добавил:
   – Сегодня.
   После чего первый засмеялся собственной шутке.
   – Спасибо, Джеральд, – откликнулся Бунеев, приветливо улыбаясь. – Вы настоящий друг. Я тоже думаю, что серьёзные темы лучше отложить на завтра: Чечню, Ирак, Афганистан…
   Губы Фоша оставались растянутыми, но в глазах мелькнул злой огонёк. Бунеев легко и непринуждённо придавил больную мозоль: потери Штатов в антитеррористических операциях расценивались как личный позор президента Америки. Фош сделал в памяти зарубку, и пообещал себе, что на переговорах он это Бунееву припомнит.
   – Джеральд, Патриция, пойдёмте, я покажу ваши апартаменты, – защебетала Лариса Борисовна, разряжая обстановку. – Отдохнёте немного, а там и ужин.
   Госпожа Фош закивала, поглаживая сидящего у неё на руках Тима. Да-да, отдых, ужин и лёгкая светская беседа у камина. Успеют ещё переругаться. Увы, все мужчины такие забияки.

   Среди бесчисленных государственных учреждений и ведомств есть структура со скромным и невыразительным названием – Управление делами президента. Это управление обеспечивает быт первого лица государства.
   Видя по телевизору президента, который выступает в Госдуме, отчитывает министров или общается с народом, как-то не задумываешься, что президент, этот небожитель, вознесённый на кремлёвский трон голосами избирателей – тоже человек. Как и всем, ему надо есть, пить, одеваться, ездить, отдыхать. А значит, кто-то должен его обслуживать: шить, готовить, стирать, сидеть за рулём его машины, строить и ремонтировать резиденции, лечить. Речь не только о президенте, разумеется, есть ещё аппарат, правительство, парламент… На балансе управления делами числятся собственные ателье, кулинарные цеха, больницы и поликлиники, ремонтно-строительные организации, транспортные и сельскохозяйственные предприятия, издательства и типографии, санатории и дома отдыха и многое, многое другое, общей стоимостью, исчисляемой миллиардами долларов. Огромным хозяйством руководит управляющий делами в ранге федерального министра, под чьим началом по всей стране трудятся десятки тысяч сотрудников – от докторов наук до официантов.
   Валя Слепнёва и была официанткой. Работала она виртуозно, брала первые, в крайнем случае, призовые места на российских и зарубежных конкурсах, и два серьёзных столичных ресторана чуть не передрались, выясняя, в чьём заведении будет обслуживать посетителей эта симпатичная хрупкая тридцатилетняя блондинка. После победы на очередном конкурсе, Валя дала интервью «Правде по-комсомольски»; в управлении делами материал прочли, и решили, что такие кадры нужны. Получив предложение, от которого не смогла отказаться, Валентина Слепнёва перешла на государственную службу.
   Жизнь её круто изменилась. Что она видела раньше, кроме своего «Чревоугодника», одного из многих фешенебельных ресторанов? Нетрезвые клиенты, полуночный разгул, выпендрёж тусовки да степенный метрдотель Борис Алексеевич с постоянными намёками и предложениями, за которые впору съездить по голове подносом… Рутину кабацких будней скрашивали только чаевые, на которые подгулявший бомонд не скупился.
   Перейдя в управление делами, Валя в деньгах проиграла. Зарплата стала выше, но чаевых от нового контингента, естественно, ждать не приходилось. Однако Валя была довольна, почти счастлива. Первое время она работала в кремлёвской столовой, где питался главным образом аппарат, чиновники. Когда же испытательный срок был с блеском выдержан, ей доверили обслуживать высший эшелон во главе с президентом. Причём не только в Кремле, но и в государственных резиденциях – всюду, где Мельников, а потом и Бунеев, принимали гостей или устраивали приёмы. С группой сопровождения приходилось летать по стране, порой и за границу. Валина самооценка сильно возросла. Сервируя стол, за который садились первые лица, Валентина в какой-то степени чувствовала себя государственным человеком. А почему бы и нет? В конце концов, из её рук, можно сказать, ел сам президент… Кстати, он как-то похвалил Валю за отличную работу и распорядился премировать её. Ради таких моментов (а вовсе не ради премии!) Валя готова была терпеть всё: и режимные сложности, и ненормированный рабочий день, и командировки, и скандалы мужа, который бешено ревновал её к членам правительства, а пуще всего – к Бунееву.
   В этот вечер Слепнёву отпустили пораньше. Завтра предстояла большая работа: Бунеев устраивал официальный приём в честь американского президента. Начальница группы официантов Пермякова предупредила Валю, что обслуживать лидеров будет она. Валя немного разволновалась. Дело не в задании (что она, президентов не видела?), а в том, что лучше и легче работалось, когда человек ей был по душе. Фош Вале не нравился. Во-первых, политику США она не поддерживала. Во-вторых, Фош прилетел клевать печень российскому президенту, а Бунеева она уважала и даже любила – платонически, разумеется.
   Неподалёку от станции метро рядом с Валей притормозил древний «жигуль». Дед в потёртой кожаной куртке, сидевший за рулём, был под стать машине, – только что песок не сыпался.
   – Дочка, а дочка, – окликнул он Валю дребезжащим тенором, опустив боковое стекло. – Не подскажешь, как в Тёплый Стан проехать? Не местный я, Москву знаю плохо.
   – Вижу, что не местный, – откликнулась Валя, успевшая заметить рязанские номера. – А какая там улица?
   Дед протянул ей бумажку с адресом, записанным крупными кривыми буквами.
   – Ну надо же! – удивилась Валя, прочитав адрес. – Можно сказать, ко мне в гости собрались. Улица та же, и дом недалеко от моего.
   Дед явно обрадовался.
   – Дочка, – просительно задребезжал он, – может, я тебя подвезу? А ты мне заодно покажешь, куда чего. Вот и квиты. Темень уже, сколько же мне колесить…
   Теперь уже обрадовалась Валя. При мысли, что не надо душиться в переполненном метро, старик показался ей симпатичным, а «жигуль» не таким уж древним.
   – Вот и договорились, – сказала она со смехом, садясь рядом с дедом.
   – Куда ехать-то, дочка?
   – Пока – прямо.
   … Спустя два часа «жигуль» с рязанскими номерами остановился за квартал от дома Слепнёвой. За рулём сидела Валентина. Больше в машине никого не было.
   Женщина включила подсветку и внимательно посмотрела на себя в зеркало заднего обзора. В тусклом свете отразилось молодое красивое лицо, которое, однако, портило странное выражение: насупленные брови, плотно сжатые губы… Валентина попыталась расслабиться и улыбнулась. Получилось ещё хуже.
   – Ну и чёрт с ним! – сказала она.
   С этими словами женщина вышла из машины, хлопнула дверцей, и, не запирая «жигуль», направилась к своему дому твёрдым, размеренным шагом.

   3
   Рукопись
   (продолжение)

   На протяжении двух следующих столетий Агасфер совершенствовал и оттачивал своё мастерство.
   Мгновенно переносясь на большие расстояния, он побывал, должно быть, во всех уголках земли – от самых жарких, всё ещё памятных ему, до самых холодных. Читал мысли людей, которые находились и рядом, и очень далеко. Ворочал взглядом неподъёмные камни. Забавы ради время от времени спал, повиснув в воздухе.
   С особым увлечением, пьянея от собственного могущества, он переселялся из тела в тело. Просто так, пока что без особой цели. То он захватывал плоть богатого купца и за день раздавал нищим золото, которое копилось всю жизнь. То, переселившись в шерифа, приказывал открыть двери тюрьмы и отпускал на свободу убийц, воров, грабителей. Или, наконец, подкараулив свадебную процессию и завладев телом жениха, всю брачную ночь изощрённо ласкал невесту…
   Путешествуя из оболочки в оболочку, Агасфер ещё не решался покидать собственное тело надолго. Первое, что он делал, зайдя в новую плоть, – заботился о старой: устраивал своё бесчувственное тело в укромном уголке, поудобнее. Оно жило, еле заметно дышало, но было в полном беспамятстве и ни на что не реагировало.
   Во время переселений Агасфер установил несколько закономерностей. Прежде всего, чтобы овладеть телом, «притереться» к нему, требовалось пять или десять минут, в течение которых всё плыло перед глазами, накатывала дурнота, и со стороны казалось, что человека поразил приступ какой-то болезни. Очевидно, такова была реакция организма на чужое вторжение. Потом всё приходило в норму, не считая каких-то провалов в новой памяти – впрочем, не слишком существенных. Тут Агасфер ничего не мог поделать. Вытесняя душу из человека, он вместе с тем неминуемо вытеснял и какие-то островки знаний о его прежней жизни.
   Далее, Агасфер установил, что войти в другое тело он может, лишь если находится от него не далее чем в пятидесяти шагах. Если расстояние было больше, он переставал улавливать биение чужой души и не мог притянуть её к себе.
   И, наконец, самое главное. Его бессмертие и неуязвимость распространялись на каждое тело, в которое вторгался Агасфер. Втайне он рассчитывал на обратное, и, совершив первое переселение (помнится, это был какой-то горожанин из бедных), сразу же перерезал себе (ему) вены. Рана затянулась прежде, чем перестала болеть рука…
   Итак, Агасфер был практически всемогущ. Он без труда мог повторить все чудеса, которые совершил Иисус до своего вознесения. Исцелять больных, воскрешать мёртвых, превращать воду в вино, идти по воде, аки по суху… Какое-то время Агасфер всерьёз размышлял о том, чтобы, выбрав внешне подходящее тело, сымитировать новое пришествие Христа и под видом Распятого проповедовать что-нибудь сатанинское, подрывая основы христианства. Лучшей оплеухи для Иисуса трудно было и представить!
   Но от этого плана пришлось отказаться. Всесторонне проиграв ситуацию в голове, Агасфер пришёл к выводу, что противостояние с такой махиной, как церковь, не под силу даже ему. Зачем церкви новый Иисус? Она жила хорошо и при старом. Понятно, что Агасфера не пугала темница – он из неё вышел бы; не страшили пытки или костёр – палач к нему и приблизиться не успел бы… Но церковь настроит против него людей, за ним никто (ну, или почти никто) не пойдёт – а тогда чего ради всё это затевать?
   Конечно, был вариант (и Агасфер долго его обдумывал) возглавить церковь. Просто вселиться в тело римского папы и от его лица шаг за шагом разваливать христианскую веру. Но и этот вариант ничего не давал. Мысленно пошарив в пластах человеческой истории, Агасфер наткнулся на период папства Иоанна XII. Святых среди первосвященников, можно сказать, никогда не наблюдалось, но это был и вовсе антисвятой. Он пил, богохульствовал, устраивал оргии, мужеложествовал, наконец, открыто славил сатану. Дошло до того, что император Оттон I, между прочим, обязанный своей короной Иоанну, не выдержал и низложил погрязшего во грехе папу… Правда, тиару тот себе через некоторое время вернул, но дело-то было в другом. Папа мог сколько угодно развратничать и богохульствовать – это происходило келейно, с участием ограниченного круга людей. Остальной мир жил прежней жизнью, и ему, в общем, было плевать, кто занимает римский престол – грешник или праведник…
   Нет, приобретённую в тяжких трудах магическую силу требовалось направить в иное русло, обещавшее пусть не быструю, но мощную, гораздо более масштабную отдачу. И к началу тринадцатого века от рождества Христова Агасфер окончательно выработал план, с помощью которого рассчитывал дать решительный бой Распятому.
   Ему была нужна страна. Богатая обширная страна с многочисленным народом. Эти люди, эти земли должны были стать камнями, из которых Агасфер выстроил бы свою месть. Страну надо было захватить, подмять под себя и шаг за шагом превратить её территорию в источник неиссякаемой смуты, в постоянный нарыв, угрожающий всему живому на земле. В отдалённой перспективе, через столетия, эта страна должна была взорвать весь мир… если, конечно, вечный враг Агасфера не спохватится и не прервёт, наконец, его путь.
   А ещё Агасфер хотел посеять на этой обширной территории горе и нищету. Пусть уделом живущих там людей станет непосильный труд, пусть дети их будут плакать от голода, и пусть Христос расслышит в своих небесах их заунывные песни. Как же он ужаснётся, когда осознает, что первопричина этих бедствий – он сам…
   – Аминь, – произнёс Агасфер, тихо смеясь.
   Как захватить власть в стране? Вселиться в тело её правителя, и под его личиной диктовать свою волю.
   Как превратить эту землю в бомбу с тлеющим фитилём для всего мира? Сделать её население армией, которая постоянно угрожает соседним, а впоследствии и дальним странам.
   Как довести её людей до состояния нерассуждающих двуногих скотов? Ну, это просто. Надо лишь силой или по установленному им же закону отнимать у них всё сверх необходимого для существования впроголодь.
   Оставалось только выбрать страну.
   Агасфера давно уже привлекали Китай и Русь. Он узнал их, странствуя по свету в поисках наставников-магов. Для целей Агасфера подходили обе, во всяком случае, гораздо больше, чем какая-нибудь Англия или Франция. Агасфер долго колебался и стократно обдумывал все доводы за и против каждой страны. В итоге он выбрал Русь. Её географическое расположение – стык Европы и Азии – с точки зрения планов Агасфера было предпочтительнее. И, конечно, открытые, добрые, в чём-то простодушные славяне казались более подходящим человеческим материалом, чем жители Поднебесной: те запомнились Агасферу скрытностью и показным смирением, но за ними сжатой пружиной таились хитрость, коварство, упрямство.
   Русь была невероятно богата. Бескрайние леса буквально кишели зверьём и птицей, реки, озёра и пруды изобиловали рыбой, пашни радовали своим плодородием. Уже в девятом веке могучая Русская держава простиралась от Чёрного до Балтийского морей. Византийцы не зря считали славян храбрыми, свободолюбивыми, не признающими рабства людьми. В какой-то мере это смущало Агасфера; слепому филину было ясно, что таких укрощать придётся долго и тяжело. Но спешить было некуда; он знал, что любая цель достижима, – надо только разложить путь к ней на шаги. В Индии он пристрастился к игре, которую называли шахматами, поэтому теперь он выстраивал в голове многоходовую комбинацию, только разыгрывать её предстояло не на доске с чёрно-белыми квадратиками, а в пространстве и времени.
   В качестве первого хода было необходимо сломать независимость и свободолюбие славян.

   Человеческая молва летит быстрее птицы, и однажды из забайкальских степей разнеслась весть: монгольские племена, объединившись на всеобщем съезде у реки Амур, выбрали себе великого хана, которого нарекли Чингисханом.
   О нём рассказывали, что его настоящее имя – Темучин, что со своей матерью, вдовой хана Багадура, он долго скрывался от врагов отца в лесах и степях, питаясь лишь дичью и кореньями. Испытания закалили его, сделали сердце каменным, а волю крепче железа. Темучин доказал это, когда сумел победить мятежников, причём вражьих вождей по его приказу сварили заживо в больших медных котлах… Теперь пророки предрекают ему власть над миром, а войско поклялось вместе с ним завоевать всю землю.
   Эти слухи, доходившие до русских княжеств, становились год от года всё тревожнее. Вот Чингисхан разгромил китайцев и въехал в столицу Поднебесной Пекин… вот его орды ворвались в прославленные города Хиву и Бухару… вот ему покорились гордые племена, обитавшие в предгорьях Кавказа… На очереди была Русь. В её пределы рвалась конная саранча.
   Первый натиск монголов приняли кочевники-половцы. Не ввязываясь в заведомо неравный бой, они откатились назад, а послы их кинулись за помощью к исконным недругам – русским князьям. Известно, беда сближает. Что толку радоваться горю врага, если завтра оно станет и твоим? Союзное войско русских и половцев встало против монгольской орды в степи у реки Калки.
   Чёрным уродился этот день для Руси. Хорошо бой начался, да плохо закончился. Передовой отряд монголов русские разбили, но главные силы Чингисхана были неисчислимы. Не выдержав страшного удара, половцы побежали назад, и побежали так, что смяли ряды русских воинов. И хотя битва длилась ещё два дня, исход её был уже предрешён. Русских разбили наголову, от войска осталась, дай Бог, десятая часть. Правда, монгольская армия тоже была изрядно потрёпана, так что победителям пришлось повернуть назад и уйти в свои степи. Но перед этим они вдоволь отметили победу – сложили тела убитых и раненых русских воинов, сделали поверх настил и долго пировали на телах побеждённых…
   Чингисхан был доволен: репетиция вторжения и захвата Руси прошла в целом неплохо. Точнее, доволен был Агасфер, вселившийся в тело тогда ещё Темучина двадцать лет назад. Со своей оболочкой Агасфер тогда же расстался навсегда. Вечный странник похоронил себя собственноручно. Прежде чем завернуть свою плоть в материю и опустить в могилу, он немного растерянно оглядел старческое тело, в котором провёл столько веков, и странная жалость овладела им, и слёзы выступили на глазах впервые за тысячу лет…
   Агасфер довольно быстро привык быть Чингисханом. Он привык, что, глядя в металлическое зеркало, видит новое лицо – раскосые глаза, редкие длинные усы, желтоватую кожу. Он привык пить кумыс, есть конину, спать с монгольскими женщинами. Он без труда передавил врагов Темучина, считавших себя такими сильными, а перед ним оказавшихся слабее котят. После этого его избрание великим монгольским ханом было делом несложным. Ещё несколько лет у него ушло на то, чтобы выковать непобедимую тучеподобную армию-орду, которой предстояло залить кровью полмира и в итоге покорить Русь.
   При битве на Калке Агасфера смутило только одно: неправдоподобное мужество русских воинов. Он читал их мысли, он видел, как отлетали их души; ни в мыслях, ни в душах витязей страха не было. Была отчаянная, болезненно-весёлая уверенность, что этот бой для них последний, однова живём, а коли так, – раззудись, плечо, размахнись рука!..
   Если бы русские военачальники не держались каждый за свой клочок поля брани, если бы они маневрировали, поддерживали друг друга, исход сечи мог стать другим. Но тут уже вмешался Агасфер. Он был не в состоянии обезвредить всё вражеское войско, но мысленно взял под прицел несколько русских князей-командиров и буквально парализовал их, послав приказ-директиву топтаться на занятом пятачке вместе с дружиной…
   Вернувшись в забайкальские степи, Агасфер вместе со старшим сыном Чингисхана Угедеем занялся пополнением армии и сбором дани с завоёванных территорий. Год летел за годом; увлёкшись подготовкой к нападению, Агасфер упустил из виду, что телесной оболочке великого хана уже перевалило за семьдесят, хотя обычный возраст, до которого доживал кочевник, редко превышал сорок лет. Чтобы не вызывать подозрений, Агасфер переселился в тело Чингисханова внука Батыя – девятнадцатилетнего юноши, отличавшегося невероятной жестокостью и ярким полководческим даром.
   Именно Батыю было суждено окончательно завоевать Русь. Почти все главные города, кроме Новгорода и Галича, легли в руинах и пепле. Пала и древняя русская столица Киев, бившаяся до последнего и разрушенная до основания. Победы орде давались большой кровью. Рязань, Владимир, Козельск – все города сражались отчаянно, люди воевали от мала до велика. И если Русь в итоге пала к ногам Батыя, то лишь потому, что каждый князь, храбро защищая свой удел, не получал помощи от соседних княжеств, да и сам не спешил оказать её. А если кто-нибудь и решался выступить со своей дружиной, чтобы поддержать изнемогающих соседей, то порыв этот Агасфер гасил в княжеской голове на корню. Мысли и настроения в осаждаемых городах и вокруг он контролировал постоянно, и в случае необходимости направлял их в нужное русло, для чего ежедневно по нескольку раз уединялся в своём походном, богато украшенном шатре. Он мог бы внушить князьям приказ открывать городские ворота и сдаваться на милость победителя. Но Агасферу нужна была иная победа – жестокая, кровавая, страшная. Да и ненависть к монголам была столь велика, что прикажи князь прекратить борьбу, его растерзало бы собственное окружение. А контролировать всех Агасфер не мог.
   К середине тринадцатого века с Русью, как самостоятельной державой, было покончено. Поругание и разорение русской земли не поддавалось описанию. На месте городов и сёл дымились развалины, поля были усеяны трупами, исклёванными вороньём, а оставшиеся в живых уходили в леса. Агасфер не сдерживал своих воинов, напротив – он дал волю их зверству. Именно сейчас он вколачивал в русских ужас и покорность, которые передадутся младенцам с молоком матери на столетия вперёд.
   Когда Русь окончательно склонила голову перед страшным хозяином, Батый обосновался на берегах реки Волги, в стойбище Сарай-Берке, сделав из него поволжскую столицу Золотой Орды. Здесь он принял великого князя Ярослава Всеволодовича и утвердил его титул, пожаловав во владение Киев и русскую землю. Следом за Ярославом в Золотую Орду потянулись удельные князья. Выбор у них был невелик – либо признать себя данниками Батыя, либо расстаться с владениями и жизнью…
   Впереди было почти два века рабства и унижения. Руси предстояла горькая, тяжкая работа. Надо было хоронить мёртвых, собирать живых, и заново строить сёла с городами. Русская земля – смирившаяся, покорная, умытая кровью – ступила на крестный путь.
   Но это был только первый ход Агасфера.

   Ближний боярин Иван Товарков, степенный тучный человек, разменявший пятый десяток, ворвался в княжеские покои так скоро, что опередил окольничего, открывшего рот крикнуть о его приходе.
   – Государь великий Иван Васильевич! – завопил Товарков от порога, бухаясь на колени и быстро-быстро ползя вперёд. – Чудо свершилось, чудо небывалое! Услышал господь наши молитвы, явил русской земле своё знамение, не оставил милостью рабов своих!..
   Иван резко встал и движением руки отстранил духовника Елевферия, с которым только что вполголоса беседовал.
   – Ну, что ты там кудахчешь, ровно курица на яйцах? – грубо и нетерпеливо спросил он. – Ты дело, дело скажи: что случилось?
   – Так я же и говорю, великий князь, случилось чудо! Ахмат со своими татарами развернулся и ушёл прочь от Угры!
   Князь побледнел, прижал руку к сердцу, невольно сглотнул.
   – Да не хитрость ли это Ахматова? – тихо спросил он. – Верные сведения-то?
   – Уж куда вернее, государь! Наши лазутчики следом переправились через Угру и вёрст двадцать пять ехали по пятам. Улепётывают татары, только что не бегут, как пожар у них под ногами…
   Князь медленно, с растерянным видом, обернулся к духовнику. Елевферий истово перекрестился на икону Божьей матери в окладе из драгоценных каменьев и плавным жестом простёр над ним руки.
   – Возблагодарим господа нашего! Прочтём жаркую молитву во славу его, избавившего русскую землю без пролития крови от вражьей орды! И да не ступит больше татарская пята в наши пределы!
   Князь опустился на колени, закрыл глаза и зашептал молитву.
   Прилюдно молясь, Агасфер всегда испытывал чувство, будто показывает Богу язык и делает при этом непристойный жест…
   После покорения Руси, Агасфер ещё около ста лет правил Золотой Ордой, переходя из одного ханского тела в другое. Он зорко следил, чтобы монгольский гнёт не ослабевал (впрочем, к тому времени русские переиначили монголов в татары – по названию одного из племён в составе Орды). Сборщики дани, баскаки, разъезжали по городам и сёлам, собирая непосильный ясак. Брали всё: деньги, утварь, продукты, угоняли скот, забирали в рабство детей и женщин. Любое сопротивление, даже попытка сопротивления, да что там, выражение недовольства было поводом для жестокого наказания. И вот в мирное вроде бы время, из года в год, по русским княжествам скакали с копьями наперевес татары, оставляя за собой трупы и пепелища.
   Прежде чем сделать очередной ход в игре, Агасфер хотел посмотреть, чего он достиг, подвести некий промежуточный итог. Для этого он решил на некоторое время как бы отойти в сторону.
   Он покинул Орду.
   Переселяясь из тела в тело, Агасфер странствовал по необъятной Руси. Он побывал простым смердом, боярином, монахом, удельным князем, воином княжеской дружины, горожанином. Его нечеловечески мощный ум копил наблюдения, анализировал их и делал выводы.
   Что ж… удалось добиться главного. От былого славянского свободолюбия и независимости не осталось и следа. Люди были сломлены; они жили, не поднимая глаз, впроголодь, покорно платили дань, работали от зари до зари. Казалось бы, всё идёт, как надо. Но Агасфер понимал: человек по-настоящему опасен, когда лишается последнего. Загнал его в угол – жди бунта. Ведь вот что произошло в Твери… Стоило только пронестись слуху, что татары, принявшие ислам, будут загонять в мусульманство и русских, как вспыхнуло восстание во главе с князем Александром Тверским. Сборщиков дани, весь отряд, перебили, как мух. Конечно, вскоре город в наказание был разрушен и разграблен дочиста, вывезли даже церковный колокол, но ведь это уже всё потом… Нет, нельзя отнимать последнее. А у русского к тому времени всего и осталось, что сама жизнь (с которой, впрочем, расстаться было проще пареной репы) и православная вера. Поэтому, кстати, громя города, Агасфер всегда велел щадить монастыри и церкви. По возможности, конечно, война есть война…
   Агасфер с интересом наблюдал, что творится в Орде после его ухода. Случилось ожидаемое: без его железной руки в стане монголов начались раздоры. Ханство быстро слабело. Дошло до того, что великий князь владимирский и московский Дмитрий открыто бросил вызов Орде и разгромил хана Мамая на Куликовом поле. Агасфер не переоценивал значения созданной им Орды, она была только инструментом для достижения главной цели, но списывать этот инструмент пока что было рано. И Агасфер, временно вернувшись в ханство, энергично взялся за дело. Он вселился в тело военачальника Тохтамыша, убил побеждённого Мамая, объявил правителем Орды себя, и во главе огромного войска осадил Москву. Взять её силой не удалось: по приказу князя Дмитрия она вот уже несколько лет как была обнесена белокаменными стенами-укрытиями. Пришлось пойти на хитрость. Агасфер внушил начальнику защитной дружины князю Остею, чтобы тот согласился на предложение татар: заплатите, мол, выкуп, и мы уйдём по-хорошему. Ну, а во время передачи выкупа ордынцы ворвались в Москву, перебили всю дружину во главе с Остеем, да заодно и почти всех москвичей. Город был разграблен и сожжён дотла…
   Слабость Орды проявилась особенно сильно, когда вторгнувшийся в русские пределы знаменитый азиатский полководец Тамерлан наголову разбил её войско. Всё произошло так быстро, что Агасфер даже не успел вмешаться. Но когда Тамерлан двинулся на Москву, рассвирепевший Агасфер, подобравшись к лагерю завоевателя, мысленно приказал ему покинуть Русь. И тот выполнил приказ, к великому удивлению и облегчению москвичей во главе с князем Василием Первым. Впрочем, Тамерлан и сам склонялся к этому решению: разорение русской земли достигло таких размеров, что поживиться было почти нечем, завоевание Руси уже себя не оправдывало.
   Агасфер понимал, что пришло время делать второй ход. Смирив русских, он должен был теперь заново создавать их общность – но не тот рыхлый конгломерат враждующих княжеств, существовавший прежде, а единое, мощное государство, в котором власть всё, а человек ничто.
   Добиться этого он хотел уже испытанным способом – захватить тело одного из русских правителей и его руками сколачивать державу.
   Агасфер присматривался к удельным князьям.
   Его внимание привлёк Иван Третий, ведший свой род от великих князей московских Калиты и Донского. Красивый, с гордой осанкой, Иван был осторожным, расчётливым и опытным правителем. В сущности, он уже приступил к работе, которую предстояло выполнить Агасферу. Иван правдами и неправдами, порой силой, а где и хитростью, подминал под себя всё новые и новые земли. Москва росла, возвеличивалась, хорошела. Вот только действовал Иван уж очень медленно; ему не хватало обыкновенной смелости, и к цели он продвигался мелкими шажками.
   – Ну что ж, – сказал себе Агасфер, в ту пору служивший дьяком боярской думы (с веками у него появилась привычка разговаривать вслух), – дело можно ускорить…
   Через некоторое время осторожный Иван, отбросив дипломатию, совершил вдруг на диво решительный поступок. Он двинул войска против главного соперника Москвы – вольного Новгорода. Неприятельское ополчение было разгромлено у реки Шелонь, и независимости новгородцев навсегда пришёл конец. Была завоёвана Пермь. Покорены Ростов, Ярославль, Вятка. Иван стал величаться государем всея Руси и принял новый герб. Теперь на нём красовался двуглавый орёл вместе с Георгием Победоносцем, поражающим змея копьём.
   И вот наступил момент, когда ордынское рабство стало несовместимым с дальнейшим возвышением Руси. Агасфер, хладнокровно просчитывая ситуацию, пришёл к выводу, что с Ордой пора кончать. Добиться этого удалось недолгой, несложной и по-своему изящной комбинацией, которая доставила Агасферу немало удовольствия.
   Для начала Иван Третий перестал, как того требовал обычай, выходить пешком из города навстречу ханским послам, становиться на колени перед портретом хана – басмой и, поцеловав её, угощать послов кумысом. Он перестал платить Орде. Когда же очередное посольство хана Ахмата явилось с требованием дани, Иван растоптал басму, велел убить одного из послов, а другого отправил назад со словами:
   – Скажи хану, что если не оставит меня в покое, с ним будет то, что с его басмой и послом!
   После этого военное противостояние с Ахматом стало неизбежным. Оно и случилось на реке Угре через сто лет после Куликовской битвы. Только напрасно княжий духовник Елевферий возносил хвалу господу за чудо бескровной победы. Никакого чуда на самом деле не было. Ахмат бежал, узнав, что хитроумный Иван отправил вниз по Волге на судах немалую рать под началом звенигородского воеводы Ноздреватого и союзного крымского царевича Нордоулата – отправил громить Сарай-Бёрке, оставшийся без обороны.
   И Орда пала. Что, кроме бегства, оставалось Ахмату, получившему смертельный удар в спину?..
   Конечно, можно было поступить проще. Можно было обойтись без водного похода. Агасфер вполне мог послать Ахмату мысленный приказ убираться прочь, тем бы всё дело и кончилось. Но государь всея Руси должен был вернуться в свою столицу в ореоле победителя Орды, избавителя родной земли от татарского ига. И Агасфер своего добился. Звенели колокола, сияло нежаркое осеннее солнце 1480 года, и народ славил своего сильного, хитрого, дальновидного князя…
   Когда пришло время покидать земную оболочку Ивана (шестьдесят пять годков прожил, ну и довольно с него), Агасфер заколебался: кому оставить трон? У великого князя был законный наследник, внук по первой жене Дмитрий. Но был и сын от второй жены, византийской царевны Софьи Палеолог, Василий-Гавриил, прижитый уже самим Агасфером. Нормальные родственные узы для вечного странника перестали хоть что-то значить невообразимо давно, речь шла о том, кто из двоих юношей сможет наилучшим образом продолжить начатое. Сам Агасфер на этот раз хотел уйти в сторону, контролируя ситуацию из тела какого-нибудь княжеского приближённого. Оба чада были неглупы, энергичны, приятны собой… которому же сидеть на троне? Поначалу выбор пал на внука Дмитрия, затем Агасфер передумал, и в итоге по смерти Ивана Третьего шапку Мономаха надел сын, великий князь Василий.
   Сам Агасфер, как и задумал, стал его фаворитом в образе княжьего дворецкого Ивана Шигона-Поджогина, получив тем самым свободу рук. Направлять деяния государя со стороны было спокойней и проще, чем быть привязанному к трону самому. Поначалу всё шло неплохо, и вмешательство Агасфера почти не требовалось. Василий уничтожил последние уделы, от века независимые Псков и Рязань вошли в состав Московского княжества. Отныне Русь уже становилась монолитной, и можно было думать о завоевании новых земель. Но выяснилось, что полководец из Василия никудышный. Войну с великим княжеством Литовским, он, в сущности, проиграл, хотя и застолбил Смоленск за Московией. Не хватало ему характера, жёсткости, воли. Ведь вот, казалось бы, правильно сделал, что посадил изменника Мишку Глинского в тюрьму, сумел устоять перед просьбами германского посла Герберштейна и московского митрополита Даниила освободить его. Пусть гниёт в кандалах… Но стоило племяннице Глинского Елене попросить за дядю, как растаял Василий перед красавицей, вышел-таки изменник на свободу. А сам Василий мигом развёлся со своей женой Соломонией (бездетна, дескать, посечённая смоковница), упёк её в монастырь, да и женился на Елене.
   Но это бы ладно: сам большой любитель сладкой женской плоти, Агасфер снисходительно отнёсся к выходке стареющего Василия. Хуже было другое. Зорко следя за жизнью Московии, Агасфер видел, что после падения Орды людишки начали поднимать головы. Простые смерды позволяли себе нарядную одежду, в деревнях, как грибы, вырастали новые избы, а в городах и целые хоромы. Что говорить, богател народишко, а всё почему? Не было по-настоящему властной руки, стригущей этих овец в должной мере. Василий считал, что людям надо вздохнуть, поборами население не мордовал, воевод на местах за лихоимство и притеснения наказывал. Глупец… Не понимал, что чем лучше живётся людям, тем вольнее они, сильнее, и тем меньше зависят от правителя. А это в планы Агасфера ну никак не вписывалось. Надо было давать окорот – и народу, и государю.
   Конечно, Агасфер воздействовал на Василия. По его внушению великий князь перевешал смоленских бояр, замысливших сдать город литовцам, а перед казнью велел нарядить несчастных в собольи шубы, им же ранее и подаренные. Он отстранил от управления боярскую думу, и все дела решал с Агасфером-дворецким да худородными дьяками-писцами. Среди глада и мора, случившихся на Руси в лето от рождества Христова тысяча пятьсот двадцать шестое, Василий рассылал по уделам отряды, которые рубили головы недовольным. Были и другие деяния, снискавшие Василию недобрую славу сурового государя.
   Но вот с чем столкнулся Агасфер… Он, безусловно, контролировал Василия. Внушал ему свои мысли. Подталкивал совершать разные поступки. Однако, читая душу великого князя, точно открытую книгу, он отчётливо видел: Василий страдал. Когда он делал нечто навязанное извне, что противоречило его характеру, желаниям, наклонностям, он сам себя не мог понять. От этого он часто пребывал в расстройстве, ел себя поедом, и временами смутно ощущал, что в нём живут два ума, две души, две воли. Это пугало его до помутнения рассудка.
   В общем-то, Агасферу это было безразлично. Однако постоянная внутренняя борьба, напряжение и неясный страх, подтачивали здоровье Василия. Даже рождение сына Ивана, долгожданного наследника, не принесло ему радости. Ночь, когда великая княгиня разрешалась от бремени, была страшной. В небе сверкали молнии, люди затыкали уши от раскатов грома, сотрясавших землю. В народе вспоминали письмо, которое иерусалимский патриарх Марк написал Василию, тщась отговорить от незаконного по церковным канонам второго брака. Старец пророчествовал: «Женишься вторично, – будешь иметь злое чадо, царство твоё наполнится ужаса и печали, кровь польётся рекой, падут головы вельмож, города запылают…»
   – Вот и родилось злое чадо, православные! – шептались люди на московских базарах, испуганно крестясь.
   – Да уж, не к добру гроза такая!.. Божье наказание родилось, не иначе…
   Людское суеверие подсказало Агасферу дальнейшие действия. К тому времени, когда Василий Третий скончался, оставив малолетнего сына попечению матери, Агасфер уже твёрдо решил, что в ближайшие десятилетия будет править сам. Пора двигаться дальше: зажать народишко и расширить державу.

   Спустя много времени, уже в иную эпоху, Агасфер не без удовольствия перечитывал русские летописи царствования Ивана Четвёртого, сына Василия. Не то чтобы он любил оглядываться на ушедшие столетия… Однако если изложить всё, что Агасфер сделал с Россией, в виде книги, то правление Грозного, безусловно, было в ней одной из самых ярких, удавшихся вечному страннику, глав.
   Агасфер впервые применил стратегию, которую потом использовал не раз. Он одновременно воевал против соседей, и – против собственного народа.
   Внешние войны складывались не очень успешно. Борьба с поляками и литовцами за выход к Балтийскому морю окончилась ничем, и даже Агасфер тут был бессилен. Он мог, разумеется, воздействовать на полководцев Речи Посполитой, но отсутствие дисциплины и порядка в русском войске… устаревшее вооружение… преувеличенное упование замшелых русских воевод на Божью помощь… Нет, пока что тягаться с Европой не приходилось. Вывод был один: предстояло строить настоящую армию, и денег, времени, сил, на это не жалеть. Впрочем, даже с таким войском Агасфер ухитрился покорить Астрахань, взять Казань, присоединить к Московии Сибирь, так что территория державы утроилась. Оно и неплохо.
   Зато воевать внутри собственной страны было не в пример веселее. Против русских провинций Иван устраивал целые походы, и лютовал так, что люди в страхе вспоминали худшие времена ордынского рабства. Царь (а к тому времени Иван первым из русских правителей венчался на царство) собственноручно убивал и пытал; он воевал с Русью, как с чужой страной, и вёл себя, словно завоеватель. Так это выглядело со стороны, и разве это не было чистой правдой?
   Не в силах дотянуться до Христа, Агасфер с наслаждением отыгрывался на русских людях. Холоп, купец, боярин, слуга, монах-чернец – никто не был застрахован от царского гнева. То же самое относилось и к ближайшему окружению Ивана. Он бессчётно менял жён и любовниц, убил собственного сына, казнил тьму ближайших соратников… Он выжигал целые города и деревни вместе с населением, разрушал монастыри и храмы, что не мешало ему следом строить новые и молиться днями напролёт. Однако по вечерам он устраивал оргии со свальным грехом и содомией, после чего уходил в пытошную – сам вёл допросы и мучил подозреваемых.
   Стон и крик стоял на Руси, вился по ветру пепел сожжённых сёл, пламя пожарищ рвалось в небо, и никаких слёз не хватило бы затушить его.
   – Безумен царь-то!..
   Об этом говорили уже открыто, рискуя головой. Но никто – никто! – не решался выступить против Ивана. Агасфер, внутренне готовый к возмущению и бунтам, разводил руками: русский народ, похоже, хоть с кашей ешь – и ничего, перетерпит, весь пар в частушки да пословицы спустит…
   Впрочем, нет: в разное время несколько человек всё же пытались протестовать. Один из них, митрополит московский Филарет, осмелился крикнуть царю:
   – Твоё дело не богоугодное и не будет тебе нашего благословения!
   Да не просто крикнул – прилюдно отказался благословить Ивана прямо в Успенском соборе.
   Царский любимчик Басманов схватил Филарета там же, в церкви. Митрополит был брошен в темницу. По приказу царя ему забили ноги в деревянные колодки, а руки в железные кандалы, и морили голодом. Отрубленную голову Колычева, единственного родственника митрополита, бросили в яму, где томился Филарет. Агасфер окончательно решил показать, кто в державе хозяин, и что даже глава церкви для царя тот же холоп, только с тиарой на голове.
   И вдруг…
   Агасфер навсегда запомнил этот день. Точнее, вечер.
   Он сидел за столом в своих покоях, лениво перебирал бумаги и размышлял, какой казни предать Филарета. Можно посадить на кол. Можно бросить в кипящее масло. А можно поджарить на раскалённой сковороде. Хотя, из уважения к сану, можно и что-нибудь проще, без затей. Отрубить голову, к примеру…
   Неожиданно за спиной раздался тяжёлый, точно сдавленный, вздох.
   Агасфер, бывший в покоях один, удивлённо оглянулся. Никого. И не должно быть никого…
   Вздох повторился. Он стал ещё громче.
   Ничего не понимая, но внутренне сжавшись, Агасфер вскочил на ноги.
   И тут он увидел…
   В углу комнаты, где висели иконы и теплилась лампада, из воздуха возник размытый, бесплотный контур человеческого тела. От него исходило бледно-золотистое, тёплое – Агасфер чувствовал это – сияние.
   Из вечернего полумрака проступили неясные черты лица: впалые щёки, остроконечная бородка, спутанные, слипшиеся пряди волос, и лоб, высокий израненный лоб, с которого медленно катились капли крови.
   В первый и последний раз Агасфер видел это лицо пятнадцать веков назад, и однако узнал его в ту же секунду.
   С губ сорвался полукрик-полустон. Агасфер невольно схватился за грудь, пытаясь унять сумасшедшие удары сердца.
   – Ну, здравствуй… Если это ты… – выдавил он еле слышно.
   Никакого ответа. Большие чёрные глаза гневно и горестно смотрели на Агасфера, мерили взглядом, судили и приговаривали его…
   К чему?
   Душу Агасфера на миг опалила безумная надежда. Неужели пришёл момент, которого он ждал полторы тысячи лет? Пал Рим, кануло в Лету величие Греции и Египта, в мир пришли книги, порох и часы, а он всё ждал… Неужели чаша вышнего терпения переполнилась, и сейчас бессмертный наконец-то обретёт смерть?
   Не помня себя, Агасфер упал на колени и простёр к бесплотной тени дрожащие руки.
   Призрак покачал головой и отступил к стене. Его очертания медленно таяли в жаркой полутьме царских покоев.
   Тогда Агасфер вскочил на ноги. Надежда умерла так же стремительно, как родилась, и Агасфер, хмелея от ярости, мысленно заключил тень в энергетическую ловушку чудовищной мощи. Когда-то этому приёму его научил наставник – почтенный лама из высокогорного тибетского монастыря. С помощью такого невидимого капкана Агасфер не раз ловил и уничтожал души людей, не угодивших или пытавшихся с ним бороться.
   Но на этот раз испытанный приём не сработал. Призрак бесследно исчез, растворился в воздухе, несмотря на отчаянные попытки Агасфера удержать его.
   Ставя ловушку, Агасфер мгновенно истратил слишком много энергии, и теперь сил хватило только чтобы доплестись до угла, содрать со стены икону, бросить об пол и наступить на скорбный лик Христа каблуком.
   И завыть. Отчаянно, по-звериному…
   В покои ворвались насмерть перепуганные слуги. Никогда им не доводилось видеть Ивана таким – еле стоит на ногах, волосы дыбом, глаза дико горят, а сам что-то бормочет на непонятном языке…
   Потрясение, пережитое Агасфером, было настолько велико, что несколько дней он провёл в постели, восстанавливая силы и жадно высасывая энергию из всего окружающего – людей, животных, просто из воздуха. Приближённые выходили от него бледные, вялые, со слабостью в членах. Когда к нему вернулась способность логически думать и рассуждать, он сделал два вывода.
   Во-первых, появление призрака свидетельствовало: Распятый наконец-то заметил Агасфера, и снизошёл до него в виде астральной тени, с целью то ли остановить, то ли напугать, – не суть важно. Это могло означать лишь одно: Агасфер на верном пути. Его опыты над Русью и русскими достигли масштаба, которым уже нельзя пренебречь. А ведь он даже ещё не воевал по-настоящему с внешним миром.
   Во-вторых, если Распятый здесь же, на месте, не наказал Агасфера лишением жизни, то, очевидно, лишь потому, что считает это не наказанием, а наградой (правильно считает, между прочим). Но Агасферово зло терпеть больше не может, иначе как трактовать явление? Стало быть, что? Верно: попытается лишить Агасфера силы или как-то ограничить её. Ну, вот как однажды, развлекаясь, Агасфер в облике Грозного велел стрельцам поймать волка, вырвать клыки, да и отпустить на волю. Волчок-то с голоду подох…
   Дойдя до этого пункта в своих размышлениях, Агасфер покачал головой. Если бы Христос мог усмирить Агасфера, не уничтожая, он сделал бы это ради спасения людей ещё два века назад. Очевидно, сила вечного странника была столь велика, что бороться с ней оказалось трудно даже Богу. Но представить, что Распятый смирится с поражением, Агасфер не мог. Скорее он поверил бы в существование Сатаны. Он был убеждён, он чувствовал, что рано или поздно Христос предпримет попытку обуздать его. Каким образом? Агасфер терялся в догадках и ждал удара с любой стороны.
   Между тем существование Ивана близилось к концу. Агасфер совершенно не щадил его земной оболочки; царь сжигал себя постоянным напряжением и оргиями. Агасфер мог бы обновить его тело и продлить жизнь, но зачем? Всё, что предназначалось выполнить Грозному, он выполнил, и Агасфер готовился к новому этапу, который про себя назвал так – «время безвластия».
   Он решил раскачать лодку до предела.
   Как ни лютовал Иван, при нём всё же была власть, и власть единая. Сменивший его на престоле старший сын Фёдор – добрый, хилый, набожный – в сущности, отдал бразды правления своему шурину, любимцу Грозного, боярину Борису Годунову. Бездетному Фёдору должен был наследовать сводный брат его, малолетний Дмитрий. Годунова, который сам тянул руки к трону, такой расклад никак не устраивал. Не устраивал он и Агасфера, в ту пору исполнявшего незначительные обязанности помощника царского оруженосца.
   Сказавшись больным, он три дня безвылазно провёл в своей каморке. Всё это время он лежал с закрытыми глазами и по методу друидов мысленно бродил в параллельных пространствах. Он знал, чего хочет, и он искал наилучший путь к задуманному. Были рассмотрены и проанализированы десятки вариантов, разброс вероятий впечатлял. В одном из них, к примеру, неожиданно выздоровевший Фёдор обзаводился-таки наследником и сажал интригана Годунова на кол. В другом восставший народ громил Кремль, сметал династию Рюриковичей, а его вожди, мелкопоместные дворяне Ляпуновы и Кикины, устанавливали на Руси новую форму правления – что-то вроде аристократической республики с подобием английского парламента…
   Изучив множество вариантов, Агасфер сформулировал собственный и приступил к его реализации – как всегда, энергично и тщательно.
   … Фёдор ещё сидел на престоле, когда по стране с быстротой лесного пожара разнеслась ужасная весть: в Угличе убили царевича Дмитрия. Молва тут же связала это злодейство с именем Годунова, и была права: убийц действительно подослал боярин Борис. Подталкивать его Агасферу почти не пришлось, настолько Годунов жаждал крови отрока. Но Агасфер, конечно, смотрел дальше и рассчитывал ситуацию глубже.
   После смерти Фёдора свершилось ожидаемое: его вдова Ирина, сестра Годунова, отказалась царствовать, и тогда по призыву московского митрополита Иова и Земского собора трон согласился занять Борис. О, как он ломался! Какую комедию закатил, несколько раз притворно отказываясь от престола и лишь затем позволив себя уговорить! Этот человек с великолепным умом, энергией, опытом, был прирождённым правителем. Но тлели под ним две мины замедленного действия. Прежде всего, род Годуновых был далеко не самым знатным. Коль скоро законных престолонаследников не существовало, Шуйские, Бельские, Нагие, Татищевы могли претендовать на шапку Мономаха с большим основанием. Боярская смута разгорелась с первых же дней правления свежеиспечённого царя.
   Но это бы ещё полбеды. Годунов прошёл слишком хорошую школу у Грозного, чтобы всерьёз опасаться чьих-то интриг. Гораздо страшнее была народная память о загубленном Дмитрии, которому по праву Рюриковича принадлежал трон. Из уст в уста гулял на Руси слух, что не погиб, мол, царственный отрок, подменили его в последний миг – спрятали, а потом переправили за границу. Там он вырос, вошёл в ум и силу, так что вскорости во главе несметного войска двинется на Москву, отбивать отцовский престол у Годунова…
   Эти слухи распространял и подогревал Агасфер, мгновенно переносясь из одного конца Русского царства в другой. Он уже присмотрел претендента на роль Лжедмитрия. Это был инок московского Чудова монастыря, по имени Гришка Отрепьев. Причина, по которой выбор пал на него, была проста: кто-то ляпнул парню, что годами и внешностью он смахивает на убиенного царевича. Монах, человек тщеславный и неумный, распустил о себе молву, что он-де и есть чудом спасшийся Дмитрий. Фигура была подходящая. Агасфер некоторое время следил за ним со стороны. На что Отрепьев рассчитывал, затевая смертельно опасную игру, он так и не понял: в голове инока был полный хаос, обычный для душевнобольных людей…
   Убедившись, что многие Гришке верят, а пуще других верит сам Годунов, срочно велевший схватить Отрепьева, Агасфер не стал медлить. Он вышиб из монаха душу, вселился в его тело и бежал в Речь Посполитую. Здесь он без труда убедил польских магнатов, что он-то и есть законный Рюрикович. Поляки, искавшие предлог для вторжения в Московию, вцепились в Лжедмитрия мёртвой хваткой. Они снабдили его деньгами, войском, пообещали руку дочери воеводы Мнишека, красавицы Марины, и отправили воевать Русь.
   Престол достался Агасферу легче, нежели он рассчитывал. Годунов отчаянно сопротивлялся, но Агасфер довёл его до безумия, каждую ночь присылая царю фантомное изображение отрока с перерезанным горлом. Сочинитель Пушкин, спустя два с половиной века написавший драму «Борис Годунов», ничего не придумал: прежде чем окончательно впасть в беспамятство и умереть, царь твердил приближённым о призраке окровавленного мальчика…
   Сын Годунова Фёдор не царствовал и недели. Московская чернь, с именем Дмитрия на устах ворвавшись в Кремль, низложила его. Спустя день Фёдора удавили, и это был конец несостоявшейся династии Годуновых.
   Надолго занимать трон Агасфер не собирался. Напротив, он делал всё, чтобы сократить своё сидение в царских палатах. Дмитрий вёл себя так вызывающе неразумно, что верный и ближний слуга Никита Маленин только хватался за голову. Молодой царь без счёта транжирил казну, обижал духовенство, открыто распутничал (дочь Годунова Ксению он сделал своею наложницей). При нём поляки чувствовали себя в Москве, как дома. Не проходило и дня, чтобы русские не жаловались на разбой иноземцев. А пуще всего люди боялись, что беспечный в вопросах веры Дмитрий начнёт загонять их в католичество в угоду посадившим его на престол полякам.
   Агасфер веселился, наблюдая, как народная любовь буквально на глазах сменяется ропотом, недовольством, а потом ненавистью. Ещё забавнее было отслеживать потуги боярина Васьки Шуйского учинить заговор против Дмитрия. А ведь молодой царь меньше года назад спас его от плахи, отменив своей волей и правом приговор Земского собора. Эх, людишки! Смешные вы… и подлые… Нет, понять Христа было решительно невозможно… Однако заговор Шуйского оказался как нельзя кстати. Он прекрасно ложился в общий замысел Агасфера; не случись его, пришлось бы плести заговор самому против себя.
   Накануне выступления Шуйского, Дмитрий, как ни в чём не бывало, пышно сыграл свадьбу с Мариной Мнишек. Ночью, отлюбив молодую жену до изнеможения, Агасфер покинул её, сладко спящую, и совершил рокировку – захватил тело московского купца Дормидонта Конева, а его душу вселил в царскую оболочку. Рано поутру он стоял в толпе у Кремля. Полузакрыв глаза, он смотрел сквозь каменные стены, как мечется по комнатам ошалевший, сходящий с ума Конев, обнаруживший себя в царском теле: кричит невнятное, машет руками, ощупывает незнакомое лицо, грудь, плечи, а рядом бьётся в истерике Марина. Так и погиб купец от выстрела в упор, ничего не поняв…
   В тот же день Агасфер покинул Москву, захватив с собой Никиту. Перед этим он частично открылся ему. Зачем? Агасфер говорил себе, что верный человек всегда пригодится; его надо кое-чему обучить и отдать ему мелкие дела, на которые вечно не хватает времени. Но, может, в другом была суть решения? Прожил ведь Агасфер полторы тысячи лет без подручного, жил бы и дальше… В другом, в другом была суть, к чему лукавить? За пятнадцать веков Агасфер впервые встретил такую преданность. Само собой, был у Никиты расчёт на царские милости, но – Агасфер это знал точно – сначала Никита его любил, а уж потом всё остальное. И если у Агасфера было сердце, то оно дрогнуло, ужаснулось вдруг вечному одиночеству…
   Всё шло превосходно. Клубок событий сам собой раскручивался в нужном направлении. После гибели Лжедмитрия появился и засел со своим войском в подмосковном Тушино ещё один самозванец – второй Лжедмитрий. Васька Шуйский объявил себя царём. Поляки под шумок захватили полстраны. Шуйский призвал на помощь шведов. Тёмный разбойник Ивашка Болотников собрал целую армию лихих людей и завоёвывал город за городом. Такой смуты, подобных бесчинств и беспорядков на Руси ещё не переживали. Эх, горе-то горькое, неизбывное…
   Агасфер, не успевавший отслеживать ситуацию, потирал руки. Лодку швыряло так, что вода хлестала через оба борта.
   Недолго царствовал Шуйский. Комплот из семи бояр во главе с князем Милославским сбросил его с трона, заточил в монастырь и захватил власть… Хотя какая там власть? В столицу ворвались поляки, границы открыты, казна пуста, налоги не собирают, потому что их никто не платит, а в стране дикий голод и чума. Вот она, Русь, как на ладони, беззащитная перед любым сильным. Бери её, топчи, насилуй, в узел завязывай…
   И тогда Агасфер понял: пора.
   Он столетиями раскачивал Русскую землю, точно маятник: от лютой власти до полного безвластия. Пришло время остановиться посередине.
   Он создаст на Руси свою династию.
   Цари этой династии будут править жёсткой рукой, но без лютости. Без лютости – но править. Установится порядок, и за это народ – одуревший, замордованный, познавший крайности и смертельно от них уставший – позволит себя сплотить в единый лагерь, в мощную армию, которой под силу перевернуть мир.
   Неважно, будет ли Агасфер при этом править сам, облечённый царским телом, или станет незримо направлять очередного царя династии, находясь у подножия трона скромным слугою. В любом случае Русь пойдёт туда, куда он задумал.
   Конечно, этот путь – на века. Но, в конце концов, он приведёт Агасфера к цели.
   Куда спешить бессмертному?
   … Когда страна окончательно изнемогла от безвластия, собрался Земский собор. Он постановил, что нельзя больше жить Русской земле без правителя, и выбрал на царство боярина Михаила Романова.
   Почему именно его? На Руси были претенденты и умнее, и талантливее, и богаче. Разве что родом знатен, но и такие нашлись бы. К тому же Михаилу исполнилось только шестнадцать лет, он отсиживался под материнским крылом в одном из захудалых костромских монастырей. Хорош царь…
   Агасфер остановил выбор на простодушном бесталанном юноше по двум причинам. Во-первых, с чистого листа легче работать. Во-вторых, Михаил отличался хорошим здоровьем, а значит, мог стать отцом столь же здоровых и крепких царевичей будущей династии. Его, Агасфера, династии.
   И, конечно, разбирало любопытство, как отнесётся народ, что на престол сажают пустое место со знатной фамилией?
   Хорошо отнёсся. Было уже всё равно. Пустое так пустое – лишь бы престол занять. Невмоготу без царя-то…
   Молодой Романов торжественно въехал в Кремль, освобождённый от поляков народным ополчением купца Минина и князя Пожарского. В его свите был и Агасфер, пристроившийся царским постельничим.
   Но когда он проник ночью в царские покои, когда склонился над спящим юношей и приготовился совершить ритуал подчинения…
   Тогда он вдруг почувствовал, что ничего сделать не может.

   Странное, очень странное ощущение…
   Агасфер нахмурился. Он не понимал, что происходит.
   Он ещё раз послал импульс в мозг спящего. Импульс вновь каким-то неясным образом отразился и вернулся к Агасферу, вызвав горячее покалывание кожи рук и лица. Агасфер попробовал дотронуться до царя. Рука остановилась в нескольких миллиметрах от тела, словно уткнулась в какую-то непреодолимую, слегка упругую преграду. Агасфер попытался нащупать биение царской души. Тщетно…
   Агасфер не чувствовал царя. Казалось, что Михаил облачён в невидимый, непроницаемый, гибкий панцирь, полностью защищающий его от любых внешних воздействий. Агасфер сдавленно выругался. Что за чушь?! Ещё вчера он зондировал мозг царя, определяя точки для наиболее эффективного воздействия, и увлёкся так, что Михаил даже начал жаловаться свитским на головную боль. А теперь… Спящий царь лежал перед ним, как дичь на блюде, но Агасфер ничего не мог сделать. Он даже не мог определить, что снится Михаилу. А снилось, наверно, что-то недоброе: царь во сне метался по кровати, постанывал, сбросил с себя жаркую перину… Агасфер закрыл глаза и лихорадочно, одно за другим, прочитал несколько заклинаний, сопровождая их ритуальными пассами. Он приказывал царю самое простое – проснуться и встать. Вместо ответа Михаил перевернулся на живот и уткнулся носом в подушку.
   – Ну, коли так… – угрожающе начал Агасфер.
   Не договорив, он внутренне сконцентрировался и нанёс мощный удар, который должен был наверняка взломать панцирь.
   Случилось неожиданное: панцирь уцелел. А вот удар, отразившись от него, вернулся к Агасферу с такой силой, что отшвырнул, как щепку. Не ожидавший этого Агасфер влип спиной в стену, зацепив по пути стол, на котором стояли фрукты, вино и кубки. Вино разлилось, фрукты рассыпались, посуда с весёлым звоном попадала.
   Вот теперь царь проснулся.
   – А?.. Что?.. – невнятно, сонно забормотал он, протирая глаза и садясь в постели. – Пресвятая Матерь-Богородица, кто тут? Эй, стража!
   Агасфер, беззвучно шипя от боли (крепко всё-таки приложился о стену, другой бы на его месте рёбра переломал), сделался невидимым и несколькими мысленными усилиями навёл на столе порядок. Пока вбежавшая стража оглядывалась в поисках злоумышленников, Агасфер перенёсся во флигель, где дворецкий определил ему проживание. Его буквально трясло от гнева и давно забытого чувства бессилия.
   Несколько дней Агасфер пристально следил за царём. Тот ел, пил, молился, разговаривал с приближёнными, принимал бояр и послов, выезжал из Кремля, отдавал распоряжения – словом, всё было, как обычно. О невидимой броне, судя по всему, царь просто не подозревал. Однако любые попытки Агасфера проникнуть в его сознание или отдать приказ терпели неудачу. Михаил был открыт для всего мира, но только не для вечного странника.
   Ситуация была ясна. Гадать не приходилось: Распятый перехватил инициативу.
   Что, собственно, происходит? Уничтожить Агасфера Христос не хочет… или не может? И рад бы уже, коли события приняли такой оборот, но не может? Агасфер всё больше склонялся к этой мысли. Ведь тогда, полторы тысячи лет назад, глядя ему в глаза, Христос дал зарок, что упокоит Агасфера не раньше, чем снова придёт в мир. Но второе пришествие – не праздная прогулка. Это будет возвращение, чтобы судить весь род человеческий, отделяя чистых от нечистых, награждая праведников и карая грешников. И понятно, что ради одного Агасфера второе пришествие не состоится. Во всяком случае, пока зло, которое он способен совершить, не начнёт угрожать существованию всего мира.
   Но и оставаться безучастным свидетелем его, Агасфера, злодеяний, Иисус больше не в состоянии. Так что ему остаётся? Невелик выбор: лишить вечного странника чудесной силы, или ограничить возможность её применения.
   Но сила оставалась в полном распоряжении Агасфера. Сегодня он мог всё то же, что и вчера, и год, и сто лет назад. Выходит, задача Богу не по плечу. Или по каким-то причинам избегает лобового столкновения. Резонно избегает! Агасфер не Бог, но и не давешний волк: клыки вырвать себе не позволит.
   Христос поступил хитрее. Он защитил от Агасфера одного-единственного человека. Правда, этот человек был царём, верховным правителем земли Русской. И получалось, что все изощрённые комбинации, все расчёты, весь многовековой труд Агасфера летит псу под хвост…
   Ну, может, не весь. Конечно, он в состоянии вселиться в тело царского фаворита или родственника (да хоть любовницы!), чтобы направлять Михаила традиционным способом: советовать, подзуживать, нашёптывать… Если подумать, найдутся и другие способы в том же роде. Но ведь это всё косвенное влияние. Где гарантия, что царь всегда будет жёстко следовать чужим советам? Никакой гарантии. А игра, затеянная Агасфером, была слишком серьёзной, чтобы работать наобум, без уверенности в конечном результате.
   Ну, не подступиться к Михаилу. Не заставить его исполнять свою волю. Ай да Распятый…
   Самое обидное заключалось в том, что Христос применил средство из арсенала самого Агасфера. Ставить энергетическую защиту-броню он учился в незапамятные времена у йогов. Пробивать, кстати, тоже. Но панцирь, оберегавший царя, поражал. Во-первых, своей мощью. Это сколько же энергии надо сцедить из астрала, чтобы даже Агасфер, силой, в сущности, полубог, ничего не мог поделать?! Во-вторых, Распятый ухитрился придать защите неожиданное свойство: всякий нанесённый по ней удар возвращался и поражал бьющего. Что само по себе лишало охоты бить.
   Нет, было от чего придти в отчаяние. Что оставалось теперь – свернуть знамя, признать поражение, перебраться в провинцию и коротать нескончаемый век, показывая детишкам фокусы?..
   – Ну, это мы посмотрим, – сказал Агасфер с ненавистью, кусая губы.
   «Смотреть» пришлось долго, очень долго. Отцарствовал и почил Михаил Фёдорович, на престол сел Алексей Михайлович. Агасфер по-прежнему был бессилен. В тело царевича-наследника он пытался вселиться чуть ли не с его появления на свет – и с тем же результатом. Было ясно, что Романовых Иисус прочно взял под своё непробиваемое крыло. Агасфер в ярости наблюдал, как насмарку идут вековые труды. И Михаил, и сын его Алексей, были правителями с ленцой, мягкими, они дали русскому люду поднять голову. Страна быстро выходила из разрухи времён Грозного, Годунова, семибоярщины. Это бы ещё не беда, сильная держава вполне отвечала дальнейшим планам Агасфера. Плохо, однако, было то, что её сила оставалась миролюбивой, спокойной. Воевали по мелочи, стрелецкая рать сражалась курам на смех. Как ещё сумели отбить у поляков Смоленск…
   Вообще царю Алексею везло. Это был крупный рыхлый человек с глазами навыкате, за свою нерешительность и безволие прозванный «Тишайшим». Кроме соколиной охоты, семьи и театра, его, похоже, ничего не интересовало. Но именно в его царствование Украина пришла к России. Гетман Хмельницкий горячо просил царя присоединить эту огромную плодородную территорию к и без того бескрайним русским просторам. Такой жирный кусок – и сам упал в руки!
   Страна богатела. Людишки, учуяв давно забытый покой и порядок, осмелели. В городах уже никто не скрывал своих достатков, можно было безбоязненно торговать, строить, развивать ремесло, ставить заводишки и мануфактуры – ткацкие, плавильные, оружейные. В деревнях, конечно, крепостным приходилось туго, да и вольные крестьяне жили убого и нище, но ведь жили! Никто их не убивал, не отнимал последнее, не жёг избы…
   Все эти годы Агасфер оставался у подножия трона, прыгал из одного тела царёва приближённого в другое. Ничего серьёзного не предпринимал – не мог. Разве что подтолкнул Никона-патриарха на раскол и ересь, но это чтобы уж совсем не закиснуть. Соляной, медный и все прочие бунты, коими отмечено было правление «Тишайшего», вспыхивали сами, и всякий раз Агасфер с горечью думал о мягкотелости царя. Он отслеживал ситуацию, и по-прежнему ломал голову, как преодолеть Христову броню, защищавшую семью Романовых.
   Время от времени он переносился в разные страны, где путешествовал, не зная, чем занять свой тягостный досуг. Венеция, Ливорно, Дрезден, Париж, Гаага… В Лондоне Агасфер очутился во время революции, наблюдал, как рубили голову английскому королю Карлу Первому, и меланхолически думал, что чернь – она чернь повсюду, независимо от того, на каком языке болтает. Толпа, сопровождавшая Карла на эшафот улюлюканьем, мало чем отличалась от той, что глумилась над трупом Лжедмитрия. Правда, английские простолюдины, в отличие от русских, имели права, основанные на законах, твёрдо знали их и яростно отстаивали. Агасфер задним числом похвалил себя за правильный выбор: воплотить свой план в стране, подобной Англии, было бы, скорее всего, невозможно – легче поголовно перебить население. И что дальше?.. Русские люди в большинстве своём, как никто в мире, способны на порыв и подвиг, но как только подвиг совершён, а порыв иссяк, бери их голыми руками. Потому так часто бунтует Русь. И так бесплодно…
   Путешествуя по Европе, Агасфер с изумлением обнаружил, что о нём уже слагают легенды. В нескольких исторических хрониках упоминался житель Иерусалима по имени Агасфер, отказавший Христу в минутном отдыхе на его крестном пути и за это обречённый на вечную жизнь и скитания. Некоторые хронисты, правда, склонялись к иному варианту: живёт Агасфер, дескать, в заточении за девятью замками, нагой и заросший, и спрашивает каждого входящего к нему: «Идёт ли уже человек с крестом?» И непрерывно кружит вокруг столпа в своём подземелье… Каким же образом тайна, стоявшая между ним и Христом, пусть даже в искажённом виде стала общим достоянием? Обдумав ситуацию, Агасфер поразился живучести и силе молвы. Через полторы тысячи лет пробилась весть об иерусалимском сапожнике, прожившем целый век и бесследно сгинувшем из города глухой ночью. Не угасла память о Христовом заклятии, произнесённом в присутствии десятков людей, и кто-то же догадался связать необыкновенное долголетие Агасфера со словами страдающего Иисуса…
   В Париже Агасфер, путешествовавший под именем графа Сен-Жермен, познакомился с венгерским магнатом князем Цароки. Светски утончённый, безукоризненно любезный, и невероятно богатый князь был главным событием парижского сезона. Мужчины завидовали ему, женщины слетались на блеск его бриллиантов, словно бабочки. Сама фаворитка короля Людовика Четырнадцатого, чопорная Ментенон, изволила пригласить магната в гости и благосклонно приняла его дар – прелестную жемчужину редкой формы. Агасфера Цароки заинтересовал контрастом между внешним лоском и внутренней, тщательно скрываемой жестокостью, доходящей до садизма. В этом европейце таилась душа восточного деспота. Агасфер, изучая мысли князя, с удивлением обнаружил, что по своей пыточной камере, оборудованной в подвале родового замка, Цароки скучает больше, чем по матери и жене.
   Развлекаясь, Агасфер принялся дразнить князя. Он рассказывал о своих странствиях по Востоку, о тамошних нравах и обычаях, как бы невзначай упирая на экзотические способы казней и пыток. Цароки слушал жадно, с необыкновенным интересом. Было видно, что разговор о крови и муках доставляет ему извращённое, почти чувственное удовольствие: горящие глаза и прерывистое дыхание не оставляли в том сомнений. Агасфер ясно видел, что перед ним сидит маньяк, чьё богатство и знатное происхождение позволяли ему удовлетворять самые дикие, изощрённые фантазии. Таких Агасфер уже встречал, да и сам в образе Ивана Грозного был не лучше.
   Возбуждённый Цароки в свою очередь рассказал Агасферу несколько историй из своей практики. Разумеется, о том, что всё рассказанное он творил собственноручно, умалчивалось. «А вот мне, любезный граф, доводилось слышать, как один вельможа наказал своего болтливого слугу…». Или: «Когда в поместье моего кузена взбунтовались холопы, он поступил так…». Эти иносказания забавляли Агасфера, он поощрительно улыбался, подзадоривал князя одобрительными и удивлёнными возгласами.
   – Да, представьте себе! – продолжал взвинченный, уже едва владеющий собой Цароки, ероша густые чёрные волосы. – Но как примерно наказать главаря бунтовщиков? О-о, мой кузен изобретательный человек! Он придумал что-то новенькое. Вот представьте: большое каменное основание, вытесанное в форме круга. В него вколачивают железный столб. К столбу наглухо приковывают бунтовщика. А сверху – внимание, граф! – его накрывают большим колпаком из толстого стекла, чей размер подогнан под размер каменного основания. Понимаете? Холоп оказывается в прозрачной герметической ловушке. Естественно, он быстро высасывает воздух внутри колпака и задыхается. Лицо синеет, глаза выкатываются, тело бьётся в конвульсиях – всё, как на ладони, или лучше сказать, как на сцене театра. Восхитительное зрелище! Полагаю, кузен не пожалел, что отвалил стеклодувам кучу талеров…
   Агасфер из любопытства быстро прозондировал мозг Цароки. Да, всё так и было. В голове князя ярко пульсировала эта картина: вот он, развалясь в кресле и попивая рубиново-красное вино, сидит перед большим стеклянным колпаком, внутри которого умирает от удушья высокий широкоплечий человек, чьё лицо обезображено побоями…
   Агасфер чуть не вскрикнул и с трудом подавил желание вскочить на ноги. Нет, вовсе не от возмущения диким зрелищем. Просто жестокий венгр с его кровавой фантазией неожиданно подсказал вечному страннику выход из тупика, в котором он очутился несколько десятилетий назад. Уже не слушая Цароки, Агасфер быстро совершил в уме кое-какие расчёты и облегчённо вздохнул: да, похоже, должно получиться.
   Заторопившись, он встал и начал откланиваться.
   – Куда же вы, граф? – разочарованно вскричал Цароки. – Вечер только начался, и я хотел продолжить нашу беседу…
   – Увы, милый князь, – ответил со вздохом Агасфер, – есть некоторые дела, не терпящие отлагательства. Наша беседа фантастически интересна, однако мы сможем её продолжить в следующий раз. А вот женщины ждать не любят… Надеюсь, вы меня понимаете?
   С этими словами он покинул особняк на улице Сент-Оноре, где поселился Цароки.
   Той же ночью Агасфер перенёсся в Россию.
   (Спустя некоторое время он из любопытства мысленно вернулся в Париж, незримо побывал при дворе и в салонах, после чего с усмешкой констатировал: его внезапное исчезновение наделало много шума. Следствие, учинённое министром полиции д'Аржансоном, установило, что из Парижа граф Сен-Жермен не выезжал, среди убитых и умерших не числился… Сыщики разводили руками. Попутно вспомнили, что в Париже граф появился буквально ниоткуда, как и по чьей протекции попал в свет – непонятно и вообще зарекомендовал себя личностью мрачной и таинственной. Цароки во всех салонах рассказывал, крестясь, что сразу почувствовал в Сен-Жермене что-то нездешнее: у них-де в Венгрии полно всякой нечисти, уж он-то разбирается, что к чему…
   – Ещё одна легенда, – сказал себе Агасфер. Впрочем, ему было не до легенд.)
   Вернувшись в Россию, он первым делом вселился в тело царского конюха Ерофея Возницына, чья душа отлетела в мир иной, так и не поняв, что с ней случилось. Времени, чтобы оглядеться и разобраться в происходящем, в сущности, не требовалось – и путешествуя по Европе, Агасфер пристально следил за делами в России.
   После кончины Тишайшего престол унаследовал его сын от первого брака Фёдор Алексеевич. Уж на что первые два Романовых были Агасферу не по душе, но Фёдор их переплюнул. Прежде всего, он был до отвращения образован. Царь знал польский и латинский языки, покровительствовал театру, даже сам втайне сочинял пьесы. В болезненном и невзрачном с виду двадцатилетнем юноше (а на трон-то сел и вовсе пятнадцати лет от роду!) были все задатки настоящего правителя. Он поднял руку на святая святых – боярское местничество. Это был замшелый обычай, который навеки столбил за древними родами их права и привилегии. Будь ты хоть трижды болван, но если твои предки занимали в царской думе высокое место, значит, и ты можешь рассчитывать на это же место, и всё, что с ним связано – милости, подарки, чины. И наоборот: будь ты хоть семи пядей во лбу, однако происхождением похвастать не можешь, сиди и молчи в тряпочку – на управление провинцией вместо тебя назначат знатного простофилю, армию в поход возглавит родовитый глупец… Пока существовало местничество, Россией правили не по уму, а по традиции, что вполне устраивало Агасфера.
   И вот эту традицию Фёдор Алексеевич отменил, причём не по годам хитро и мудро – опираясь на им же организованное решение Земского собора. А ещё решил ввести регулярную армию вместо дворянского ополчения. А ещё велел открыть на Руси целую сеть школ для простолюдинов. А ещё снижал налоги и прощал недоимки – дескать, пусть вольнее развиваются торговля с ремёслами. А ещё…
   Словом, далеко шагнул царь-юноша. Но не туда, куда было нужно Агасферу. К тому же все затеянные реформы Фёдор продвигал энергично, жёстко, но без крови и суеты. Отстранённым умом Агасфер понимал, что именно такой правитель и нужен России. Да что там России – любая страна при таком расцвела бы. Сам того не зная, Фёдор Алексеевич перешёл дорогу планам вечного странника. И Агасфер в какой-то момент решил: хватит!
   Он по-прежнему ничего не мог сделать с царём. Точнее, он уже знал, как преодолеть защитную броню (спасибо Цароки!), однако найденный способ требовал тщательной и долгой разработки. Поэтому Агасфер поступил с примитивной простотой. Боярам Нарышкиным, осатаневшим от сожжения местнических книг и потери былых привилегий, он внушил мысль поквитаться с Фёдором – и вот на пиру чья-то рука подсыпала в царский кубок зелье-отраву. Чужими руками Агасфер действовать мог. И точно так же он мог бы когда-то устранить отца или деда Фёдора Алексеевича. Но само по себе к его цели это не приближало. Сейчас – другое дело: сейчас надо было выиграть время.
   Через три дня царь-юноша угас. Детей по себе он не оставил, и на трон уселись два соправителя, два малолетних сына Тишайшего, Иван да Пётр. Регентшей при них стала старшая сестра царевна Софья. В сущности, при трёх правителях наступило безвластие. И снова, как в прежнюю, казалось бы, уже далёкую эпоху, Русь озарилась вспышками бунтов. Бунтовали стрельцы, бунтовали крестьяне. Бунты эти Софья и её фаворит князь Василий Голицын тушили, как могли – где словом, где деньгами, где кровью. А они загорались вновь и вновь.
   Маятник опять пошёл враскачку…
   Агасфер в это время уединился в заповедном подмосковном лесу. Место было настолько дремучее, что на поляне близ наскоро возведённой хижины он обнаружил остатки языческого капища, некогда установленного ещё волхвами. Он жил полным отшельником и лихорадочно разрабатывал идею, случайно подсказанную кровожадным венгром.
   Если человека накрыть герметическим колпаком, он задохнётся. А если поверх непробиваемой энергетической брони, охранявшей Романовых, набросить энергонепроницаемый кокон – то что? Очевидно, лишившись подпитки, она истощится, ослабнет, в идеале исчезнет. Во всяком случае, защитные свойства утратят силу настолько, что охраняемый человек – царь – наконец-то перестанет быть недосягаемым…
   Идея была проста. Настолько проста, что теперь Агасфер не мог понять, как он не додумался до неё, ломая голову десятилетиями. Однако, найдя общий принцип, надо было сделать главное – сконструировать кокон, отражающий потоки энергии извне. И тут Агасфер надолго застопорился. Энергия существует и проникает повсюду. Пространство и предметы, живая плоть и растения, для неё не преграда. К слову, броня Романовых, отражая энергетические импульсы Агасфера (а именно они лежали в основе любого магического действия), была вполне проницаема для обычных потоков энергии, которые пронизывают всё окружающее. В противном случае царь в короткий срок захирел бы и умер, как и любое существо, лишённое энергетической подпитки.
   В общем, задача Агасфера на первый взгляд казалась нерешаемой. На второй, третий, и все последующие – тоже. Неделями напролёт Агасфер напрягал воображение, мысленно путешествовал в параллельных пространствах в поисках каких-нибудь аналогов или просто зацепок, но всё было бесполезно. И тогда, отчаявшись, Агасфер пошёл на крайнее средство – он решил обратиться за помощью к своему наставнику Коннахту.
   Разумеется, старый друид умер много веков назад; это случилось ещё в ту пору, когда Агасфер проходил магическое обучение в кельтской деревушке. Однако душа Коннахта, как и невообразимое количество иных душ, не умерла; она обитала в верхнем слое астрального мира, сохраняя мудрость и знания жреца. Однажды Агасфер уже просил совета у наставника, получил его, но сохранил тяжёлое воспоминание о путешествии в астрал. Вознесение было делом трудным, и, что скрывать, жутким. Даже Агасфера пробивал холодный пот при мысли о том, сколько загубленных им душ соседствует с той, которую предстояло потревожить… Но выбора не было.
   Тщательно заперев хижину и оставив свою земную оболочку лежащей на грубом ложе, Агасфер устремился ввысь. Преодолевая слои астрала, он быстро добрался до нужного места. Тут всегда было сумрачно; лишь тусклое свечение обитавших здесь душ немного разбавляло вечную тьму. Повиснув в пространстве, Агасфер воззвал:
   – Великий Коннахт! Прости, что беспокою тебя! Твой ученик Агасфер нуждается в помощи и взывает к твоей мудрости!
   Спустя некоторое время (впрочем, понятие времени здесь отсутствовало) к Агасферу приблизилось фосфоресцирующее бесформенное облачко. По мере приближения оно трансформировалось в неясные очертания человеческого тела. Агасфер узнал эту высокую худую фигуру с волосами до плеч, эти кустистые брови на морщинистом лице…
   – Здравствуй, мудрый наставник, – произнёс Агасфер.
   – Не смешно ли желать здоровья тому, у кого нет тела? – иронически спросил Коннахт вместо приветствия. – Впрочем, какая разница… Здравствуй, Агасфер. Зачем ты здесь? Путь неблизкий, трудный…
   Диалог был беззвучным, но Агасферу казалось, что он слышит низкий, завораживающий голос друида, каким тот разговаривал при жизни.
   Вечный странник в коротких словах объяснил жрецу ситуацию и попросил совета.
   – Я вижу только один способ добиться твоей цели. В общем, ты всё правильно придумал. На человека в защитной броне действительно следует набросить кокон. Или оболочку. В общем, любой покров. И этот покров должен быть (Коннахт выдержал паузу, точно ещё раз обдумывая ответ) – зеркальным!
   Если бы Агасфер сейчас был в земном теле, у него задрожали бы руки и ноги.
   Зеркало! Ну конечно… Зеркало, отражающее солнечный свет, чем вовсю пользуются дети, пуская зайчиков! Зеркало, чья поверхность в любую жару остаётся прохладной! Одно из самых таинственных людских изобретений, при определённых обстоятельствах служащее границей между земным и потусторонним мирами…
   Как же он сам не додумался?!
   – Пустое, – сказал Коннахт, угадывая мысли Агасфера. – Хорошо, если я тебе чем-то помог… Зеркальную оболочку ты отольёшь из астральных частиц, отполируешь её пучками энергии, и, как только твоя душа, освободившись от тела, увидит в ней своё отражение, – считай, что дело сделано. Для защитной брони этот покров станет, как саван. Ты ведь этого хочешь?
   Душа вечного странника затрепетала от волнения и благодарности.
   – Ты очень помог мне, мудрый Коннахт. Что я могу для тебя сделать? – спросил Агасфер.
   – Ничего, – равнодушно сказал друид. – Что мне теперь надо? Телесные потребности ушли вместе с телом, земные страсти остались на Земле, и возврата к ним нет. Ни боли, ни забот, ни радости, ни привязанностей… В этой пустоте и безмолвии не хорошо и не плохо. Просто никак… А впрочем, живому этого не понять. Одно скажу: не торопись сюда, Агасфер. – Фосфоресцирующая тень замолчала и вплотную приблизилась к Агасферу. – Но ты, похоже, и так не торопишься, а? В знак благодарности удовлетвори моё любопытство. Сколько же тебе лет? Уж никак не меньше десяти веков? Примерно столько прошло с тех пор, как ты пришёл в нашу деревню. Я сам прожил почти двести лет. Мой наставник – на полвека дольше, и это предел, на который способна магия друидов. Да и любая другая магия тоже. Как это тебе удаётся? Ты бессмертный?
   – Да, – вырвалось у Агасфера. И он тут же пожалел о своей несдержанности.
   Коннахт отпрянул от него, словно обжёгся.
   – Несчастный, – пробормотал он. – Однако… что же получается? Есть лишь один человек на свете, которого называют вечным, и я всегда считал, что это легенда… Какой-то иудей, обидевший Христа на его последнем пути, и за это наказанный бессмертием… Так это ты?!
   – Да, – тяжело повторил Агасфер.
   Зачем он открылся тени друида? Владение страшной тайной, отделившей вечного странника от всего мира, и невозможность поделиться ею ни с кем из живущих, изнурили его не меньше, чем проклятое бессмертие. Признавшись, Агасфер почувствовал какое-то облегчение. «Это всего лишь тень», – сказал он себе.
   Коннахт задумчиво смотрел на Агасфера. Неловкое молчание затягивалось.
   – Мне жаль тебя, – сказал, наконец, друид.
   В его голосе звучало сочувствие, и почему-то это разозлило Агасфера.
   – Меня? – фыркнул он. – Ты жалеешь меня? А почему не себя? Ты только что жаловался и советовал не спешить в царство мёртвых. Что получается? Перед тобой вечность и передо мной вечность. Но я живу, а ты прокисаешь. Кто кого должен пожалеть, Коннахт? – закончил он грубо.
   Его буквально трясло от раздражения и непонятной обиды. Он настолько привык к своему превосходству над всем и всеми, что сочувствие показалось ему сейчас нелепым, как бред сумасшедшего.
   – Не обижайся, – спокойно сказал Коннахт. – Может быть, ты прав, и не нуждаешься в моей жалости. Но я вижу, что ты страдаешь, твоя душа корчится от ненависти, и ты сеешь вокруг себя зло. По-твоему, это жизнь? Уж лучше мой покой… Но знай, что если ты всё же когда-нибудь умрёшь, и очутишься здесь, покоя тебе не видать. Таких, как ты, по справедливости ждут вечные муки. Тебе плохо там, но ещё хуже будет здесь. Ты в ловушке, вечный!
   – Будь ты проклят! – зарычал Агасфер.
   Вне себя он обрушил на Коннахта заряд энергии, который легко сжёг бы немаленький город. Однако тень друида, уклонившись, мгновенно взмыла вверх и захихикала.
   – Ах, Агасфер, Агасфер, – каркнула она. – Столько лет прожил и до сих пор не знаешь, что гнев плохой советчик. Мне-то уже ничем не навредишь, а вот как ты будешь добираться обратно? Достанет ли сил после такого великолепного удара?
   Тень исчезла. Агасфер послал ей вслед грязное древнекельтское ругательство, но, в сущности, Коннахт был прав: потеряв такое количество энергии, Агасфер лишь с большим трудом смог вернуться назад, в свою хижину, и еле вошёл в собственное тело. Ещё два дня понадобились, чтобы прийти в себя. Всё это время Агасфер обдумывал сказанное Коннахтом. Нет, не суровое предостережение друида о будущем вспоминал он – он просто запретил себе размышлять об этом, иначе оставалось лишь опустить руки и сдаться. Агасфер думал о зеркальном коконе, который саваном накроет защитную броню царя и сведёт на нет усилия Христа спасти династию Романовых. Спасти Россию… Коннахт подсказал решение; воплотить его в жизнь Агасферу было вполне по силам. Само собой, потребуется труд и годы… но куда спешить бессмертному?
   … Для решающего опыта Агасфер выбрал время, когда молодой царь Пётр в окружении немногочисленной свиты путешествовал по Европе. На всякий случай Агасфер ещё раз попытался пробить энергетический панцирь царя, вновь убедился, что это невозможно, и лишь тогда, затаив дыхание, длинным заклинанием извлёк из астрала тщательно изготовленную зеркальную оболочку-отражатель, которая невидимым покровом пала на Петра. Теперь оставалось только ждать.
   Оболочка сработала даже быстрее, чем рассчитывал Агасфер. Весь день, став невидимым, он держался рядом с царём, время от времени испытывал панцирь, и с возрастающей радостью убеждался, что прочность его убывает с каждым часом. Лишённая энергетической подпитки, Христова броня таяла, как лёд под солнцем. Поздним вечером, когда царь, лёжа в постели, что-то диктовал писцу, она исчезла вовсе.
   Итак, момент, которого Агасфер ждал столько десятилетий, наступил. Пора было браться за работу, и вечный странник действовал стремительно.
   Прежде всего, он снял с ничего не подозревающего царя кокон-отражатель и отправил его обратно в астрал. Быть может, сгодится ещё… что там у Распятого на уме… Потом, сконцентрировавшись до предела и прошептав одну за другой три древние сакральные мантры, Агасфер вырвался из своего невидимого тела (тут же распылив его на атомы) и вломился в тело Петра. Царская плоть обрела новую душу.
   Как всегда в миг переселения, Агасфер некоторое время воспринимал окружающее смутно и соображал с трудом. Однако его переполняла злая энергия. Он тут же принялся отдавать распоряжения и что-то диктовать ошеломлённому писцу-монаху. Невольный свидетель сцены реинкарнации, парень слушал царя с выпученными глазами, а потом и вовсе сбежал, в ужасе потеряв скуфью. И чёрт с ним!.. Агасфер тут же забыл этого болвана, распираемый мстительной радостью победы над Христом. И хотя была одержана лишь промежуточная победа, Агасфер чувствовал себя так, словно после долгого заточения вышел на волю и всё теперь ему подвластно.
   После Ивана Грозного Россия не видела ещё столь энергичного и решительного в своей жестокости царя. С непередаваемым наслаждением Агасфер ломал Русь и глумился над русскими нравами и обычаями. То, что церкви лишились колоколов, бояре бород, а боярские жёны и дочери – покоя теремов, было только прелюдией к главному. Царь Пётр провозгласил, что русский человек от природы глуп, ленив и косорук, лишь иноземцы способны сотворить в России что-либо путное; у них-де учиться надо. И в страну хлынул поток иностранцев со всех концов Европы, прежде всего из Германии: инженеры, военные, доктора, коммерсанты… Всех привечал Пётр, для каждого находил ласковое слово и высокое жалованье. А русские служили для царя лишь расходным материалом, и Пётр не жалел их ни на полях многочисленных баталий, ни на строительстве Санкт-Петербурга. Место для возведения своей столицы Агасфер выбрал самое что ни на есть гиблое, по принципу «чем хуже – тем лучше», и забавлялся, выслушивая лесть придворных, славящих мудрость царя-созидателя. Ну, ещё бы, окно в Европу…
   А вот на что Агасфер не жалел ни сил, ни времени, что действительно созидал в поте лица, так это армию и флот. Ради них он шёл на всё. Тульского кузнеца Демидова, несмотря на отвращение к русским, приблизил и обласкал, потому что невероятно талантливый мастер и организатор Никита делал великолепное, не уступающее английскому оружие, и сумел в короткое время наладить его промышленное производство. Вороватым поставщикам припасов и амуниции Агасфер рубил головы, потому что каждая украденная копейка оттягивала срок формирования войска. Казнокрада Алексашку Меншикова, напротив, щадил, и произвёл в фельдмаршалы только из-за его баснословной отваги, воспламенявшей солдат на поле брани.
   К тому времени, когда Агасфер счёл, что миссия этого царствования выполнена, Россия, превращённая в мощный военный лагерь, ощетинившись пушками и штыками, наводила ужас на всю Европу. Шведская армия и турецкий флот были разгромлены, Франция и Австрия стали вдруг приторно любезны, Англия с опаской поглядывала через Ла-Манш на русского гиганта. Теперь нужен был хаос – большой, тщательно организованный хаос, который охватил бы всю страну. И Агасфер добился этого, инсценировав внезапную кончину царя, настолько неожиданную, что Пётр не успел назвать своего преемника. Слабеющая рука (говорить он уже не мог) вывела: «Отдайте всё…» – и упала. А кому отдать? Родного сына Алексея император запытал до смерти, внук Пётр ещё ребёнок, императрица Екатерина, в прошлом чухонская шлюха, слаба на голову, и не только на голову… Династическая неразбериха, выстроенная Агасфером, призвана была укрепить репутацию России как страны непредсказуемой, стало быть, вдвойне опасной. А кроме того, пусть-ка в этом хаосе побарахтается Распятый, пусть поломает голову, что дальше предпримет Агасфер и как с ним теперь бороться…
   Всё вышло так, как и предполагалось. Россия вновь надолго погрузилась в смуту и хаос. Бескрайняя страна в оцепенении наблюдала за свистопляской, разыгрывавшейся на троне и вокруг трона. Быстро спившуюся Екатерину сменил на престоле ребёнок, ставший императором Петром Вторым, и вскоре же угасший от оспы, так и не войдя в мужской возраст. Канул в небытие всесильный петровский фаворит князь Меншиков, свергнутый дворянской кликой во главе с кланом Голицыных. Эта же клика, нечувствительно направляемая Агасфером, вытащила на вакантный после смерти юнца-императора трон племянницу Петра Великого Анну Иоанновну. Курляндская вдовствующая герцогиня вполне оправдала ожидания Агасфера. Трудно было найти другую столь же бездарную правительницу. Ни умом, ни талантами, ни просто женским обаянием, Анна не отличалась. А вот страстью к еде и вину шокировала даже придворных, слабость к мужскому полу питала просто неприличную и никуда не отпускала от себя своего фаворита Бирона. Болезненно жестокая, удивительно жадная Анна, присосавшись к России, десять лет собственными руками разворовывала доходы казны. Капризы и прихоти императрицы заменили государственную политику. Иностранные послы изо дня в день ломали головы, стараясь угадать, с какой ноги встанет государыня и что теперь воспоследует…
   Агасфер, в ту пору подвизавшийся мелким чиновником в канцелярии всемогущего Бирона, не мог нарадоваться на Анну. Россию трясло, она приходила в запустение; налоги из крестьян вышибали батогами; свирепствовал тайный сыск, палачи были нарасхват, плахи не просыхали от крови… Разоряя страну, Анна не жалела денег на армию, что при её скупости было удивительно. Однако Агасфер внушил мнительной императрице, что она окружена заговорами, армия – единственный оплот, и усидеть на троне можно, лишь опираясь на гвардейские шпаги и багинеты. Потому-то все годы своего правления Анна всячески заигрывала с армией. При ней Россия продолжала воевать с Османской империей, вышибая турок из Крыма и расширяя свои владения.
   Прелесть была, а не императрица, совершенно такая, в какой нуждался Агасфер со своими планами. Он даже всерьёз думал продлить жизнь Анны, чьё здоровье быстро ухудшалось, подорванное обжорством, пьянством и неумеренностью в амурных развлечениях. Но затем Агасфер решил, что десять лет вполне достаточно; лишняя стабильность России ни к чему, пора её встряхнуть. И соседние страны заодно…
   После смерти Анны власть подобрал Бирон, объявивший себя регентом, но продержался лишь несколько недель. Фельдмаршал Миних сочинил переворот; на трон села его креатура, племянница покойной императрицы Анна Леопольдовна, ставшая регентшей при сыне-младенце Иоанне Пятом… Общество окончательно перестало что-либо понимать и жило по инерции. Россией отныне формально правил ребёнок, двоюродный внук почившей правительницы, которая в свою очередь занимала престол на довольно шатких основаниях, так как Петру Первому приходилась лишь племянницей. А почему не Елизавета, родная и любимая Петрова дочь?.. Взгляды армии и дворянства всё чаще устремлялись в сторону легкомысленной голубоглазой красавицы, порхавшей от любовника к любовнику, вечно по уши в долгах, но доброй и простой в обхождении, что делало её популярной в гвардейских казармах.
   Агасфер давно уже приглядывался к Елизавете. Истинная женщина, падкая на веселье, наряды и мужчин (он и сам как-то отведал её ласк в облике гвардейского поручика Ларина), она была, тем не менее, сильна умом и крепка характером. Армия боготворила её; теперь это было то, что нужно. И Агасфер организовал ещё один переворот, после чего Россия поздравила себя с новой императрицей, чьи права на трон были неопровержимы.
   Довольно долгое двадцатилетнее правление Елизаветы ознаменовалось укреплением российский мощи. Елизаветинские полководцы Салтыков и Румянцев разгромили непобедимого прусского короля Фридриха Великого. К голосу русской дипломатии в мире прислушивались, как никогда. И попробовали бы не прислушаться… Во внутренних же делах мало что изменилось. Власть императрицы была непререкаемой, но это не мешало вельможам брать взятки и разворовывать казну, а помещикам забивать насмерть своих крепостных. Однако в целом, по сравнению с Анной Иоанновной, режим Елизаветы был до неприличия милосердным: сказывалось врождённое добродушие императрицы.
   – Ну, это поправимо, – сказал себе Агасфер.
   Официальных потомков императрица не имела, и в очередной раз государство столкнулось с династической проблемой. Взбалмошная Елизавета объявила наследником своего племянника, немецкого принца Петра-Ульриха, в православном крещении Петра Фёдоровича. На этого юношу Агасфер возлагал особые надежды. Коли немец – значит, страсть к армии и войне в крови, а что простоват и увлекается крепким пивом, так это беда невелика.
   Но Пётр Третий надежд не оправдал. Всего полгода понадобилось Агасферу, чтобы осознать свою ошибку. Правление Пётр начал с того, что заключил мирный трактат с наголову разбитым Фридрихом, чем донельзя озлобил армию, а в дальнейшем вся его германская воинственность вылилась в бесконечные смотры и манёвры, раздражавшие и утомлявшие офицерство. Император оказался либералом почище Вольтера: он посягнул на церковное имущество, отменил тайный сыск, и даже заговорил о необходимости даровать обществу толику гражданских свобод.
   Взбешённый Агасфер даже не стал тратить время, чтобы скорректировать поведение Петра – не в коня корм, не тот материал. Он перенёсся в Париж, выправил необходимые бумаги и официально вернулся в Россию под видом графа Сен-Жермена. Во Франции вечный странник не без удовольствия обнаружил, что память о его первом посещении Парижа во времена Людовика Четырнадцатого всё ещё жива, обросла легендами, и графу Сен-Жермену приписывают ворох чудес – от сверхъестественного долголетия до владения алхимией. Ну, естественно, масон высшего градуса посвящения… Агасфер подумал, что планида такая – легенды вокруг него рождаются сами собой. И, не удержавшись, подлил масла в огонь: провёл пару спиритических сеансов для великосветских дам и кавалеров. С чем и отбыл в Россию.
   В Санкт-Петербурге граф Сен-Жермен стакнулся с женой Петра Третьего Екатериной и её фаворитами, гвардейскими офицерами братьями Орловыми. Троица готовила заговор против императора, но делала это так неумело, что при всём простодушии Пётр заподозрил жену, и по совету канцлера Гудовича намеревался её арестовать. Лишь помощь Агасфера спасла переворот… Потом ему рассказывали, что свергнутый император безропотно подписал отречение от престола в пользу жены, попросив только оставить ему скрипку, любимого мопса и фрейлину Воронцову. Тщетно… Отняли всё – вместе с жизнью. Нельзя его было оставлять в живых, тут братьям Орловым подсказка Сен-Жермена не требовалась.
   Предоставляя Петра его несчастной участи, он знал, что делает. Смерть императора при невыясненных обстоятельствах (власти невнятно объявили, что Пётр скончался от желудочных колик) вызвала в народе недоверие. Мигом родилась легенда о добром царе, который чудом избежал смерти от злой жены и вынужден теперь скрываться… Диво ли, что вся екатерининская эпоха прошла в подавлении бунтов под знамёнами различных самозванцев, каждый из которых, как знаменитый Пугачёв, объявлял себя уцелевшим Петром. Тридцать четыре года царствования – и тридцать четыре бунта! Империю трясло… Впрочем, это не мешало Екатерине активно воевать, расширяя пределы и влияние России. Добила турков в Крыму, отхватила кусок Польши – молодец, одно слово. Да ещё успевала менять мужчин, раз от раза всё моложе и моложе годами. Её наследник цесаревич Павел, не в силах наблюдать материнское распутство, уединился со своим двором в Гатчине, под Санкт-Петербургом, и угрюмо ждал своего часа.
   Час пробил на исходе восемнадцатого столетия. Не дожив до конца века четыре года, Екатерина скончалась, освободив престол для сына. Тот, однако, правил недолго – вмешался Агасфер. Во-первых, Павел вознамерился облегчить участь крепостных, издав манифест, по которому помещики отныне могли заставлять крестьян работать на себя не более трёх дней в неделю – дело неслыханное и Агасфера абсолютно не устраивавшее. Во-вторых, император изменил традиционному союзу России с Австрией и начал готовить договор с Наполеоном. Комплот с безбожным генералом-консулом, правителем революционной Франции, казался невозможным, нелепым, абсурдным… но Агасфер-то понимал, насколько он выгоден России. Такого изумительного хода от экстравагантного Павла он просто не ожидал. Россия и Франция, соединившись, вполне могли диктовать волю всему миру.
   Агасфер тщательно обдумал ситуацию, изучил всевозможные варианты, но получалось примерно одно и то же: разгром Англии, Австрии и Пруссии, полная гегемония в Европе, экспансия на Восток и в Африку (египетский поход Наполеона доказал, что это возможно) и… Россия получает свою долю мирового пирога в виде земель, ископаемых, рынков, промышленных и людских ресурсов. Стало быть, неизбежен расцвет державы, сопровождаемый развитием культуры и образования, внутренними вольностями, а там и до конституции рукой подать. На протяжении считанных десятков лет Россия из нищего, вечно пьяного голодного зверя превратится в сытого благодушного гиганта, который зажил сам и даёт жить другим. Последнее обстоятельство, учитывая либеральные взгляды Павла и его наследника сына Александра, было наиболее вероятным. Конечно, всего предусмотреть не мог даже Агасфер, но в целом картина получалась именно такая. И она его не радовала. Не для того он терзал страну без малого шесть веков, чтобы в итоге она процветала…
   На пятом году правления император Павел Первый скончался от апоплексического удара. Об этом, давясь от слёз, объявил гвардии и дворянству Александр. Он был словно во сне; он не мог понять, как двумя днями раньше, в сущности, санкционировал убийство родного отца заговорщиками, как решился… Давно уже Агасфер не был так доволен своей работой. Получился весьма достойный этюд.
   Граф Пален (тихо и угрожающе): Ваше высочество, это уже невыносимо! Выходками и взбалмошностью ваш батюшка превзошёл даже своего родителя, блаженной памяти императора Петра Фёдоровича…
   Александр (молчит, смотрит в сторону).
   Пален: Россия устала от него и боится. А этот союз с богопротивной Францией, с республиканцем Наполеоном! Ваши предки, гремя костями, переворачиваются теперь в своих гробах. Повсюду хаос, беспорядок, подрыв устоев… Доколе?!
   Александр (молчит).
   Пален (горячо): Так дальше продолжаться не может! Вы понимаете меня, ваше высочество? Я… мы все видим только один путь исправить положение. Престол должен занять монарх, достойный править. И этот монарх – вы.
   Александр (впервые за всё время разговора смотрит Палену в глаза. Открывает рот, словно что-то хочет сказать, но передумывает. Просто кивает – медленно, со скорбным выражением лица…).
   Наполеона Агасфер ломал руками Александра.
   Вечный странник разрывался между Францией и Россией. Ситуация была тяжёлой и быстро усложнялась. Наполеон стремительно завоёвывал страны одну за другой; Европа, не считая Англии, была покорена; Россия оказалась на обочине. Либерального и слабодушного Александра приходилось держать под неослабным контролем… но что-то надо было делать и с Наполеоном. Рассудив, что вся мощь Франции держится на одном человеке, Агасфер организовал несколько покушений на французского императора. Ни одно из них не увенчалось успехом. Пули свистели мимо; взрыв раздался чуть позже, чем надо, и карета Наполеона, спешившего в Гранд-Опера, осталась невредимой. Да и на полях сражений Наполеон выходил из бесчисленных передряг без единой царапины. Агасфер не мог понять, в чём дело: всякое везение имеет свои границы…
   Он бросил всё, перенёсся во Францию, несколько дней провёл в Фонтенбло, изучая обстановку и ауру в штаб-квартире императора. Истина вскоре открылась ему, она обескураживала. Мамелюк Рустам, вывезенный Наполеоном из Египта и по-собачьи преданный своему господину, подарил ему древний амулет египетских фараонов. Невзрачный с виду камешек, испещрённый иероглифами, делал человека, владевшего им, неуязвимым. Мало того: амулет постоянно подпитывал своего хозяина космической энергией. Теперь всё становилось ясно – и бешеный напор Наполеона, и сверхъестественная удачливость, и его мужская мощь, и даже то, что он вполне мог обходиться двумя-тремя часами сна, а порой и вовсе не спал сутками…
   – Только этого не хватало, – процедил Агасфер, кусая губы.
   Он попытался разрушить защитные свойства амулета энергетическими импульсами и контрзаклинаниями, но с ходу это не удалось. Египетские жрецы далеко ушли в познании мира и его тайн; созданные ими сакральные предметы хранили магические свойства даже спустя тысячелетия. Конечно, Агасфер, сконцентрировавший в себе невероятный объём древних знаний, мог справиться с этим амулетом, но для этого требовалось время. А его-то стремительные действия Наполеона просто не оставляли.
   Надо было искать иной выход, и Агасфер нашёл его. Могилой для Наполеона станет… сама Россия! От этой страны его не спасёт никакой амулет…
   Вопреки расхожему мнению, Наполеон отнюдь не собирался нападать на Россию. Точнее говоря, не хотел. Звериным чутьём он ощущал запах опасности, исходящей от русского медведя. Что из того, что он разбил армию Александра на поле Аустерлица? Для русской армии то было чужое поле и чужая война, хотя сражались они достойно. А чего ждать от них, когда враг переступит порог отчего дома?.. Не знавший страха Наполеон ёжился. Он делал всё, чтобы оживить идею франко-русского союза; он очаровывал Александра любезными письмами; он добился заключения Тильзитского мира и потом признавался, что, подписав мирный трактат с Россией, был счастлив, как никогда. В те дни императоры со стороны напоминали единомышленников, друзей, почти братьев.
   Но долговременная идиллия не входила в планы Агасфера. Обманув Наполеона и выиграв время, Александр сменил тактику. Тильзитский договор остался на бумаге; Александр грубо нарушил его, продолжив торговлю с Англией, чем фактически сорвал замысел Наполеона о континентальной блокаде. А император французов не любил, когда ему наступали на мозоль… К тому же в это время он готовился к разводу с Жозефиной, и по дипломатическим каналам запросил Александра, можно ли рассчитывать на руку сестры его Екатерины Павловны. Получив категорический и от того особенно унизительный отказ, Наполеон впал в ярость. Ему начало казаться, что Александр с хитростью, достойной византийца, нарочно провоцирует его… Он был абсолютно прав. Недовольство копилось; ком претензий к союзнику нарастал; в какой-то момент осторожность изменила Наполеону – он принял решение наказать Россию и её императора.
   Это было роковое решение. Александр, марионетка в руках Агасфера, сделал своё дело. Настал черёд Кутузова, назначенного командовать русской армией.
   Чем этот старый, тучный, похожий на одноглазого филина фельдмаршал, привлёк внимание вечного странника? На Кутузове лежал отсвет славы гениального Суворова, с которым они вместе воевали, но, в общем, его боевая биография громкими победами отнюдь не блистала. Он слыл мудрецом, однако мудрость его сводилась к осторожной разумной трусости. Как и французский генерал Моро, Кутузов любил и умел отступать, и равных ему в этом смысле не было. Такая манера воевать, подкреплённая бескрайними российскими просторами, в конечном счёте погубила Наполеона. Привыкший громить армии и ставить на колени государства, он увяз, точно в болоте, в ретирадах Кутузова, который, отдавая город за городом, пожертвовал и Москвой, но перешёл в наступление не раньше, чем голод, холод и болезни смертельно ранили великую армию. В целом Агасфер остался доволен Кутузовым, хотя тот и упустил Наполеона вместе с остатками войска при Березине, дав отступить за российскую границу. Как полководец, Кутузов тут вообще был ни при чём, – египетский амулет всё ещё хранил французского императора. Но тот был сломлен, и полутора годами позднее союзные армии добили его. Более двадцати лет непрерывных войн настолько истощили Францию, что ни воли, ни сил, ни ресурсов для сопротивления уже не было.
   Отрекшись от престола, Наполеон некоторое время прозябал на острове Эльба, сосланный туда решением союзных монархий. Однако со своей участью он не смирился; угасающий лев сделал последний прыжок. Побег с Эльбы… возврат престола… знаменитые сто дней… поражение при Ватерлоо… ссылка на остров Св. Елены – теперь уже навсегда, без каких-либо шансов бросить судьбе и миру новый вызов. Смерть, настигшая Наполеона в пятьдесят один год, вызвала у одних вздох облегчения, у других мысли о бренности всего сущего:

     «Прошёл полмира человек
     Сквозь гром побед и боль измены.
     И всё-таки закончил век
     В объятиях Святой Елены…»

   Агасфер, незримо присутствовавший при кончине Наполеона, видел, как мамелюк Рустам, закрыв глаза усопшего господина, бережно приподнял его голову и снял висевший на шее какой-то мешочек. А потом, поднявшись на скалу, далеко зашвырнул мешочек в море…
   Остаток жизни император Александр провёл в жесточайшей меланхолии. Казалось бы, лавры победителя Наполеона должны были подарить ему душевный покой до конца дней. Однако страна была разорена; дворяне и офицерство, набравшись в победительном походе по Европе вольнодумных веяний, требовали реформ; сам в юности не чуждый вольтерьянства, Александр уступил бы, но Агасфер, незримо стоявший за его спиной, напротив, заставлял закручивать гайки. И Александра, как и его далёкого предшественника на троне, великого князя Василия Ивановича, поразило раздвоение личности.
   Не в силах понять, почему он поступает вопреки собственным мыслям и наклонностям, Александр страдал. Всё больше уходил он в себя, всё меньше занимался делами государства. «Я отслужил России четверть века, а двадцать пять лет выслуги дают солдату право на отставку», – сказал он как-то в кругу придворных. Само собой, вроде бы в шутку, но сказал… И пришёл день, когда император сам себя отпустил в отставку. Желая избежать скандала, связанного с отречением от престола, смертельно уставший Александр с помощью нескольких наиболее верных приближённых инсценировал собственную скоропостижную кончину в Таганроге. Сам он тайно удалился в Сибирь, где в положенный час встретил истинную смерть под видом святого старца Фёдора Кузьмича, занятого молитвами и размышлениями…
   Агасфер, естественно, знал о замысле Александра (более того, был одним из приближённых, готовивших его бегство), однако никоим образом не препятствовал. Если бы не добровольный уход императора, Агасфер сам бы ускорил его кончину. Государственная машина при Александре настолько разболталась и проржавела, что Россия слабела на глазах. И вчерашние союзники – Англия, Австрия, Пруссия – начали диктовать ей правила игры. Да что союзники! Дошло до того, что тупоголовый Карл Десятый из Бурбонов, чью династию восстановили на троне после разгрома Наполеона, и тот просто игнорировал рекомендации российской дипломатии…
   Ещё хуже обстояли дела внутри страны. Часть армейских офицеров во главе с полковником Пестелем создали тайное общество, с целью свергнуть монархию и сочинить в России республику. Агасфер мог бы легко уничтожить заговор вместе с заговорщиками в зародыше, но предпочёл иной вариант – показательный.
   Дело в том, что он решил встать у руля государства сам. Со времён Петра Первого Агасфер предпочитал оставаться в тени, теперь же ситуация иного выбора не оставляла. Он сам сядет на престол и железной рукой наведёт порядок в империи. А для начала необходимо раздавить Пестеля со товарищи. Да так, чтобы вся Россия содрогнулась…

   Когда адъютант ввёл арестованного в императорский кабинет, Николай стоял у окна и разглядывал площадь перед дворцом, на которой совсем ещё недавно бились мятежные полки, дерзнувшие посягнуть на российского самодержца. В углу за столом сидел и что-то быстро писал председатель следственного комитета, военный министр Татищев.
   – Довольно, Александр Иванович, продолжим потом, – отрывисто сказал император. – Теперь оставь нас одних. Ты, Славский, тоже ступай. Понадобишься – вызову.
   Татищев с сомнением покачал головой и переглянулся с адъютантом. Храбрости императору не занимать, силой и вовсе удался в пращура Петра, но так рисковать… наедине с этим якобинцем…
   – Ступайте, – повторил Николай, не меняя позы.
   И лишь когда за Татищевым и Славским еле слышно закрылась дверь, Николай, наконец, повернулся к арестованному. Теперь они стояли лицом к лицу.
   – Ну, здравствуй, Пестель, – буднично произнёс Николай.
   Он был намного шире в плечах и выше приземистого Пестеля и немигающе смотрел на него сверху вниз. В свою очередь разжалованный полковник с болезненным любопытством разглядывал человека, от которого зависела его жизнь. Николай был красив тяжёлой породистой красотой. Природа наградила его благородными правильными чертами лица, прекрасной фигурой и великолепной осанкой. Военный мундир очень шёл ему. Против воли Пестель залюбовался человеком, которого мечтал погубить.
   Не выдержав сверлящего взгляда императора, арестант опустил глаза.
   – Что так? – услышал он насмешливый голос Николая. – Неужто стыдно стало? Небось месяц назад, коли довелось бы, пулю в меня всадил, да не одну, а теперь и взглянуть стесняешься… Или боишься?
   Лицо Пестеля окрасилось румянцем гнева, он выпрямился во весь рост и надменно сказал:
   – Бояться мне уже поздно. Игра проиграна, судьба решена, и насчёт участи своей иллюзий не строю. Но смеяться над тем, кто весь в ваших руках, недостойно… ваше высочество!
   Брови Николая взметнулись вверх.
   – Повтори, как ты меня назвал? – переспросил он.
   – Ваше высочество, – с вызовом произнёс Пестель.
   – Так ты по-прежнему считаешь, что я узурпатор, – с расстановкой произнёс Николай, – хотя вся Россия мне присягнула и назвала императором?
   Пестель покачал головой.
   – Не вся. Я – только один из многих. Истинный император Константин обманом отодвинут от престола, и мы хотели восстановить справедливость…
   – Врёшь ты всё, – перебил Николай, пожимая богатырскими плечами. – Какая такая справедливость? Тебе, республиканцу, не всё ли равно, кто сел на трон? Был бы Константин – выступил бы против Константина, и предлог бы нашёл. Скажешь, нет?
   Природная честность не позволила Пестелю возразить: да, всё так, неразбериха с определением наследника престола была слишком на руку заговорщикам, чтобы упустить такой шанс и предлог для попытки переворота. Предлог – не более того. Сажать Константина на трон, конечно, никто не собирался… Покуда арестант искал достойный ответ, Николай смотрел на него со странным, почти сладострастным выражением лица. Так художник смотрит на удавшуюся картину, сознавая свой талант и наслаждаясь этим сознанием…
   Агасфер был очень доволен делом рук своих.
   Зная о желании Александра имитировать собственную кончину, и, таким образом, освободить трон, вечный странник смоделировал путаницу с престолонаследием. Естественным наследником императора по старшинству был великий князь Константин Павлович, однако Агасфер навязал Александру мысль обойти его в пользу младшего брата Николая. Константин, в свою очередь, неожиданно пришёл в ужас от перспективы надеть корону и править Россией. Вот тут Агасфер вошёл в игру напрямую. Овладев телом Николая, он демонстративно, вопреки завещанию ушедшего Александра, присягнул императору Константину. Сбитый с толку (ведь всё было уговорено совсем по-другому!), тот запротестовал, и, напротив, присягнул императору Николаю…
   В этой нелепой ситуации, смахивающей на фарс, двор, армия и народ зароптали. И когда, наконец, императором в обход Константина был провозглашён всё-таки Николай, началось брожение. Оно было как нельзя кстати для заговорщиков – они выступили. И были раздавлены. Правительственные полки, ведомые самим Николаем, не жалели картечи и пушечных ядер. Заговорщики же так и не дождались своего военачальника – князь Трубецкой, избранный руководителем восстания, не явился на Сенатскую площадь. Агасфер внушил ему такой страх, что этот храбрый человек решил отсидеться дома, из-за чего навсегда покрыл себя позором…
   Провокация удалась блестяще, Агасфер был в прекрасном настроении и потому смотрел сейчас на поникшего Пестеля дружелюбно, почти нежно.
   Заняв престол с целью закрутить гайки, Агасфер начал с того, что умыл Россию кровью. Картечь на Сенатской площади и казнь пятерых декабристов напомнили миру худшие времена Петра Первого и Анны Иоанновны. Развивая образ жёсткого монарха, Николай возродил тайный сыск, создал отдельный корпус жандармов и всё в стране взял под личный контроль. Всё! В это трудно поверить, но император действительно занимался всем. Он находил время для международной политики и для читки полицейских рапортов, для учреждения новых заводов и для разработки фасона армейских шинелей, для строительства железной дороги и для ухаживания за фрейлинами собственной супруги. Неисправимый женолюб, Агасфер переспал чуть ли не со всеми придворными дамами. Окружающие были ошеломлены такой энергией и работоспособностью, – и то и другое просто превышало человеческие возможности. Но Агасфер уже и сам давно перестал понимать, человек он или нечто иное, чему нет названия…
   Каторжный труд, на который обрёк себя вечный странник, приносил свои плоды – государство было сильно, как никогда. Всё работало, всё двигалось в нужном направлении. Крестьяне, государственные и крепостные, исправно пахали землю; чиновники скрипели перьями; полиция следила за неблагонадёжными и поддерживала порядок; армия разгромила восстание в Польше. Либерал Чаадаев, опубликовавший крамольные «Философические письма» в журнале «Телескоп», по личному распоряжению императора был объявлен умалишённым, и, в сущности, посажен под домашний арест. Сочинителям Пушкину и Лермонтову повезло меньше: пули Дантеса и Мартынова, которые, сами того не зная, действовали, как марионетки Агасфера, прервали жизни вольнолюбивых поэтов. Так что общество было под контролем.
   Впрочем, не обошлось без прокола. Французский путешественник маркиз де Кюстин, побывавший в России, опубликовал книгу «Россия, 1839 год». Агасфер слишком поздно узнал об этом, и поначалу не придал ей значения. Мало ли писали о голоде, нищете и бесправии на российских просторах. Мало ли говорили о деспотизме, рабстве и насилии, равных которым не сыщешь ни в одной другой стране мира. Но вывод, вывод!.. «Эта страна находится в постоянном военном положении. Она не знает мирного времени», – писал проницательный де Кюстин. Далее он спрашивал себя, ради чего приносятся такие жертвы? Почему общество отказывается от свободы, преимущества которой перед деспотизмом столь очевидны? Ради скрытой цели, и эта цель – мировое господство! «Русский народ теперь ни к чему не способен, кроме покорения мира, – читал Агасфер, не веря своим глазам. – Очевидно, народ пожертвовал своей свободой во имя победы. Без этой задней мысли, которой люди повинуются, быть может, бессознательно, история России представлялась бы неразрешимой загадкой»
   О, трижды проклятый француз!.. Никогда ещё Агасфер не испытывал такого странного чувства: тебя разгадали, ты словно голый, и сотни тысяч глаз жадно разглядывают твоё естество. А может быть, и миллионы, ведь книга разошлась немыслимыми тиражами. В одном лишь ошибся де Кюстин: не русский народ стремился к мировому господству, а его правитель, из века в век менявший имя и облик, но остававшийся тем же самым… человеком? существом? порождением Божьим?
   Но по сути эта ошибка ничего не меняла. Более того: преодолев первое замешательство, Агасфер понял, что книга в чём-то работает на его цель – между строк явно читался испуг автора, его ужас перед страной-исполином, живущей по диким законам; страной-гигантом с пещерными нравами; страной-монстром, излучающей холод и стремящейся подмять всё окружающее… Агасфер был просто опьянён косвенным признанием своего могущества, своей вездесущести. Но каким ошеломляющим выдалось похмелье несколько лет спустя…
   Из книги француза Европа сделала вывод, однако это был не тот вывод, на который рассчитывал вечный странник. Ужаснувшись, европейские страны не впали в паралич и не подняли руки перед российской мощью, напротив: англо-французская коалиция при поддержке Австрии, Турции и Пруссии в 1855 году разгромила Россию, уничтожила Черноморский флот, взяла Севастополь; Крымская война завершилась позорнейшим Парижским миром. Агасфер в смятении осознал, что царствование, которое он так тщательно планировал и вложил в него столько надежд – провалено. Он был подавлен и не сообразил ничего лучшего, как имитировать собственную смерть на солдатской койке. Оставив престол старшему сыну Александру, он скончался.
   Надо было обдумать ситуацию.
   Похоже, Христос опять его переиграл.

4

   Под землю вёл еле заметный пологий спуск. Колесников, замыкавший четвёрку, время от времени лепил на каменную неровную стену крохотные радиомаячки, страховавшие от опасности заблудиться. Извилистый коридор, по которому продвигалась экспедиция, был довольно широким, пара легковушек разъехалась бы свободно. Свод пещеры терялся в чёрной высоте.
   Затхлый сырой воздух подземелья был пропитан мерзким зловонием. Казалось, где-то поблизости разлагаются непогребённые трупы. Гнусный запах усиливал, делал плотно осязаемым предчувствие беды и опасности, охватившее людей с первых шагов. «Вот и атака номер один – психологическая», – подумал Сергей. Идти мучительно не хотелось, каждое движение давалось через силу. А если бы не таблетки-стабилизаторы?
   Шли медленно, с автоматами наизготовку, оглядываясь. Инфракрасные лучи приборов ночного видения рассеивали окружающий мрак, но окрашивали всё вокруг в мертвенные зеленоватые тона. Оглушительную тишину, царившую в горном чреве, нарушали только звуки шагов и сдавленные ругательства Аликова, угодившего ногой в небольшую расщелину в полу.
   – Всем смотреть под ноги, – бросил Сергей, не оглядываясь. – Могут быть трещины и впадины.
   Пройдя метров триста, увидели ответвление от главного входа и остановились.
   – Однако, боковой коридор, – констатировал Макеев. – Куда идти, командир? Прямо или свернём?
   Вместо ответа Сергей опустился на обломок большого камня и закрыл глаза. Со стороны, должно быть, казалось, что он медитирует. На самом деле его охватило состояние, уже ставшее привычным за последние недели. В затруднительных ситуациях голова сама собой выдавала подсказки. Точнее, они приходили в голову откуда-то извне – в виде картин или образов, показывающих нужное решение. Вот и теперь в уме возникла путеводная схема, на которой пульсировали чёрточки-пунктиры, отмечая правильное направление. В конце схемы чёрточки упирались в тёмное кляксообразное пятно. Это и была обитель Кукловода.
   Сергей поднялся.
   – Пока идём прямо, – скомандовал он, поправляя ремень автомата. – Примерно через километр, справа, будет коридор. Если считать отсюда – четвёртый. В него и свернём.
   – Что это? – негромко спросил Колесников.
   Сергей поднял голову и прислушался.
   Где-то наверху зародился и быстро нарастал шум. Это был невнятный звуковой коктейль, в котором ухо с трудом различало какой-то писк, хлопки, шуршание. На экспедицию из-под сводов пещеры стремительно опускалась туча. Не успев что-либо сообразить, люди были атакованы летучими мышами – сотнями крупных летучих мышей.
   Где пещера, там и рукокрылые, не бином Ньютона. Но их количество и особенно агрессивность!.. С гнусным тонким писком летучая нечисть буквально лезла в рот, глаза, уши. Толкая и отпихивая друг друга, мыши били бойцов крыльями, воинственно царапались острыми коготками. Шипящий от омерзения Сергей отмахивался, как мог, но тёмная шуршащая масса облепила с ног до головы. Он физически ощущал тяжесть живых зловонных гроздьев. Плотная ткань камуфляжа надёжно защищала тело, глаза были прикрыты приборами ночного видения, однако твари, сорвав шерстяную шапочку, вцепились в волосы и щипали за нос, подбородок, щёки. Отбиваясь, Сергей невольно вспомнил сказку о мастере-фехтовальщике: стоя под дождём, он так быстро крутил шпагой над головой, что ни одна капля дождя его не задела. Но там дождь, а тут рукокрылая мразь, натравленная, конечно, хозяином подземелья.
   – Суки позорные!!! – яростно взревел Аликов.
   Сорвав с плеча автомат, он дал поверх голов длинную очередь. С десяток мышей упали на пол, остальные, испуганные стрельбой, взмыли вверх, но, спустя несколько секунд, продолжили атаку с удвоенной энергией. И хотя Саша дал ещё пару очередей, было ясно, что огнестрельное оружие не спасёт. Боковым зрением Сергей заметил, что Колесников, пользуясь мизерной передышкой, полез в карман куртки, и в руке у него появился маленький цилиндрический предмет.
   – Ложись! – страшно заорал майор. – Закрыть глаза!
   С этими словами Колесников упал лицом вниз. Ничего не понимающие Авилов, Макеев и Аликов последовали его примеру. Уже падая, майор с силой шваркнул цилиндрик об пол. И тут случилось такое!..
   В подземелье бесшумно взорвался огненный шар. Мощь светового удара Сергей ощутил даже сквозь плотно прикрытые веки. Волна холодного пламени, прокатившись по пещере, накрыла стаю рукокрылых всего на миг, но и мига оказалось довольно, чтобы парализовать летучую армию. Ослепшие мыши, чьи глаза не выдерживают даже дневного света, с душераздирающим визгом разлетались по пещере; некоторые падали на пол и бились в судорогах, истошно пища. Экспедицию засыпало тушками обезвреженных тварей.
   Сергей вскочил на ноги, отряхнулся, и, превозмогая брезгливость, поднял первую попавшуюся мышь. Во время молниеносной атаки, длившейся от силы пару минут, ему почудилось нечто, чего быть просто не могло. Сергей поднёс тушку к глазам. Всмотрелся. И разом вспотел.
   Нет, не почудилось.
   У летучей мыши было человеческое лицо.
   Точнее, личико, вроде кукольного: крохотное, сморщенное в страдальческой гримасе, с пипкой приплюснутого носа и белыми, сожжёнными чудовищной вспышкой глазами, из которых сочились слёзы. Щель безгубого рта дрогнула, и послышалось тихое, невнятное кваканье:
   – Всё равно… ты… сдохнешь…
   Сергей с отвращением и ужасом отшвырнул крохотного монстра.
   – Командир, – сдавленно произнёс Аликов из-за спины. – Кажется, у меня глюки. У этих тварей…
   – Вижу! – гаркнул Сергей. – Уходим!
   Быстрым шагом, топча визжащих мышей, экспедиция устремилась вперёд. Когда справа показался четвёртый по счёту, нужный им поворот, Сергей разрешил пятиминутный привал. И вовремя: пережитый стресс настойчиво требовал выхода.
   – Так что это было? – спросил Саша, блаженно журча. – Морок, наваждение?
   – Какой, к чёрту, морок, – откликнулся Макеев, застёгиваясь. – У меня вся физиономия расцарапана. Считай, еле отбились…
   – Да, Юра, что это у тебя за хреновина была? – спохватился Аликов. – Ничего такого у нас в комплектации нет.
   – В комплектации нет, у спецназа есть, – невозмутимо ответил Колесников. – Спецсредство ГСВ – «граната световыделяющая». Шума нет, жертв и разрушений нет, только шок и временный паралич зрения. Бросил её в дом с террористами и собирай их, как грибы. Короче, света тебе и радости… Дай, думаю, захвачу, карман не оттянет. Вот и пригодилось.
   – А то! Я ещё успел подумать: огнемёт бы сейчас…
   – Огнемёт штука громоздкая, опять же ранец к нему. А эту сунул в карман – и всё. А сколько удовольствия…
   – Всё-таки это была, скорее, психическая атака. Не думал же он, в самом деле, что мыши нас прикончат…
   – Да? Психическая? А фильм Хичкока про птиц не смотрел? Как они людей насмерть заклёвывали.
   – Ну, у этих клювов нет.
   – А зацарапали бы? Или крыльями замолотили? Тебе легче?
   Выпуская пар, бойцы перебрасывались ничего не значащими репликами. Саша затоптал окурок и вернулся к тому, с чего начал:
   – Нет, командир, ты объясни: как это так? Откуда у летучей мыши человеческое лицо?
   – Сеньшин, может, и объяснил бы, – хмуро сказал Сергей. – Не знаю, Саша, а предположить можно что угодно. Может, Кукловод от скуки селекцией занялся, новую породу мышей вывел. Но, может, и по-другому: мыши настоящие, атака настоящая, а насчёт лица – это внушение… В общем, отделались лёгким испугом. Майору Колесникову объявляю благодарность за инициативу и предусмотрительность. С боевым крещением, господа офицеры.
   – И вас туда же, – буркнул Саша, вставляя в автомат новый магазин. – Боже мой, ещё месяц назад я тихо боролся с организованной преступностью, и страшнее Варенцова зверя не было. А теперь…
   – А теперь стоишь ты, простой российский мент, в подземелье Гималаев, в двух шагах от Шамбалы, и попираешь ногой мышиные трупы, – подхватил Колесников.
   Оценили физическое состояние. Несмотря на пережитый стресс, все чувствовали себя нормально, стимуляторы делали своё дело. Пока в подземелье экспедиция провела около полутора часов, так что времени в запасе было достаточно.
   – Время есть, но терять его не будем, – подытожил Сергей, вставая. – Вперёд. Выдвигаемся в том же порядке. Оружие к бою.
   Боковой коридор был намного уже и ниже основного. Возникло ощущение закрытого пространства, сразу вспомнилось, что над головой – гигантская толща горы. И хотя никто не страдал клаустрофобией, стало особенно тревожно и неуютно. Однако буквально через триста метров коридор закончился, и люди неожиданно оказались в обширном зале.
   – Нас, кажется, встречают, – негромко заметил Макеев.
   Он был совершенно прав. Посреди зала, в окружении колонн, образованных сросшимися сталактитами и сталагмитами, из пола торчали колья. Четыре кола с насаженными человеческими головами.
   Это были головы Авилова, Макеева, Аликова, Колесникова.

   – Никита, Никита, ты готов?
   – Готов, государь.
   – Это хорошо. Возможно, ловушка сработает, и обойдётся без тебя. Но я не очень на это надеюсь.
   – Почему, государь?
   – Да всё потому же, болван. Забыл, что ли, кто стоит за Авиловым?
   – Помню, государь.
   – Будь он проклят, я почти ничего не могу сделать. Он всё время предчувствует, ускользает… Приходится работать самым примитивным образом, лишь бы выиграть время.
   – Ты всегда что-нибудь придумывал, государь…
   – Конечно. И теперь бы придумал, да нет времени. Счёт уже на часы. Так что будь наготове. Сейчас они на себя налюбуются, а потом…
   – Как там в Москве, государь?
   – В Москве всё по плану.

   Ошеломлённый Сергей пристально разглядывал голову, торчащую на колу. Он был готов поклясться, что это его голова. С поправкой на печать смерти, конечно. Кровавая кайма на шее, перерубленной ударом топора (меча, ножа гильотины?), всклоченные волосы, полуоткрытые мутные глаза, отвалившаяся челюсть… Сергей невольно покрутил головой, по-прежнему крепко сидевшей на плечах. Спускаясь в пещеру, он был готов ко всему, но такого утончённого издевательства не ожидал. Такой мерзости… К горлу подступил рвотный ком.
   – Кукловод развлекается, – хрипло произнёс он.
   – За что и пострадает, – свирепо добавил Аликов.
   Макеев, чиркнув зажигалкой, сделал затяжку в полсигареты, и тихо сказал:
   – Выглядит натурально. Интересно, из чего он их сделал?
   – Да какая разница? Хоть из пластмассы… Главное, – зачем. Должен же быть какой-то смысл.
   – Ответ готов, – сказал Колесников, пожимая плечами. – Ошеломить – раз, наглядно показать, что нас ожидает, – два. Словом, добро пожаловать… Момент прессинга, не больше.
   – Но и не меньше, – яростно бросил Аликов, доставая из бокового кармана рюкзака гранату. – Разреши, командир, взорву этот пантеон к едрене-фене. Не люблю, когда надо мной глумятся.
   – Отставить! – резко сказал Сергей. – Спокойно, капитан Аликов. От нас только и ждут, чтобы нервы распустили. И вообще, экономь боеприпасы. Ещё пригодятся… Что за чёрт?!
   Последняя фраза вырвалась непроизвольно. Пол под ногами тряхнуло так, что Сергей чуть не упал. Тут же последовал второй толчок, третий… Толчки сопровождались нарастающим гулом, шедшим, казалось, из глубины Земли. Затем толчки сменились сильнейшей вибрацией, и Сергей с ужасом увидел, что возле правой ноги образовалась и быстро расширяется трещина.
   Дальнейшее произошло мгновенно. Пол раскололся прямо под ногами, и все четверо полетели в чёрную бездонную трещину. Четыре вопля слились в один отчаянный крик. «Здравствуй, преисподняя», – только и успел отстраненно подумать Сергей.

   – Сладилось, государь?
   – Чёрта с два!
   – Неужто?..
   – Да, да, да!! Берегут его, ты видишь? И тех, кто с ним…
   – Ну, тогда моя очередь, государь. Не вышло прямо, так зайду с боку.
   – Давай, Никита, давай, слуга мой верный. Я тебя подкреплю.
   – Сделаю, государь. В первый раз, что ли?

   Должно быть, Сергей на миг потерял сознание. Во всяком случае, он не помнил, как ему удалось в падении зацепиться за край расщелины. Руки сработали сами собой, на автопилоте – сказались десантные навыки, или сработал инстинкт самосохранения, не важно. Важно, что визит в преисподнюю не состоялся.
   Сергей подтянулся, забросил ногу на поверхность и сильным толчком выбросил тело из расщелины. Отполз подальше от края и только теперь пришёл в себя. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот прорвёт грудную клетку, а заодно и камуфляж. Он уцелел, но где остальные? Словно в ответ на немой вопрос неподалёку раздалось чьё-то матерное шипение. Всмотревшись в темноту, Сергей увидел смутно белеющие кисти рук, вцепившиеся в край расщелины. Над обрывом показалась голова Аликова. Сергей метнулся вперёд, воротник Сашиного комбинезона чуть не треснул от мощного рывка, и через мгновение бравый капитан лежал на твёрдой поверхности.
   – Живой, что ли?!
   – А то, – сказал Аликов, с трудом переводя дыхание. – Я так понимаю, командир, нам с тобой дико повезло – успели зацепиться. А где Юра? Олег?
   – Будем искать…
   Но что значит – искать? На поверхности Макеева с Колесниковым не было. Сергей достал из рюкзака фонарик, лёг на живот и направил сильный луч в глубину разлома, напряжённо вглядываясь вниз.
   – Безнадёга, конечно, – пробормотал он.
   – А это что? – негромко спросил Аликов, улёгшись рядом и точно так же шаря взглядом.
   Узкий клинок света, взрезав темноту расщелины, высветил на глубине метров двух человека, всем телом прилипшего к почти вертикальной стене. Он стоял на небольшом выступе и напряжённо цеплялся за неровности камня.
   – Макеев… – прошептал Сергей, не веря глазам.
   Из расщелины донёсся еле слышный голос Олега:
   – Ребята, бросьте верёвку. Держусь зубами за воздух, зубы устали…
   – Он ещё юморит! – простонал Саша, выхватывая моток альпинистского шнура и бросая свободный конец вниз.
   Вдвоём с Сергеем они вытянули Макеева из расщелины. Скуластое лицо Олега было перемазано чёрной пылью, но выглядел он спокойным, словно и не висел только что на волосок от смерти.
   – Ну и странные же дела здесь творятся, – сказал Макеев, опускаясь на пол. – Лечу вниз, и, понятно, шансов уцелеть ноль целых хрен десятых. Вдруг чувствую: падение затормозилось, на пару секунд я будто завис в воздухе. Подхватывает какой-то упругий поток и прижимает к стене. А там выступ. Вот на него приземлился, перетоптался, пока вы меня обнаружили и вытащили. В общем, чудеса. – Запнувшись, он с недоумением в голосе добавил: – Не должен я был уцелеть. Никак не должен. Что скажешь, командир?
   Сергей положил ему руку на плечо.
   – Тут обсуждать нечего. Уцелел, и слава Богу, – с облегчением произнёс он. – Давайте посмотрим, нет ли где Колесникова. Может, и он каким-то чудом спасся… или его спасли…
   – В принципе, не исключено, – согласился Макеев, доставая фонарик. – Рельеф разлома неровный. В стене полно трещин, впадин, выступов, есть за что цепляться.
   Свесив головы в расщелину, стали в три луча прощупывать чёрную глубину. Сергей знал, кому Олег обязан спасением, хотя не сказал ни слова. Уже в который раз возникло ощущение, что он, а теперь и его товарищи, ввязались в битву двух гигантских нечеловеческих сил, и если вражья сторона пытается их уничтожить, то другая, своя, всячески поддерживает. Вопрос, кто вперёд успеет… Сергей невольно вздохнул, и в этот миг луч фонаря глубоко внизу упёрся в какую-то бесформенную тёмную массу.
   – Что это? – тихо спросил Макеев. – Это он?
   – Вроде бы… Такое ощущение, что висит в воздухе…
   – Да нет, скорее упал на какой-нибудь выступ, сильно ударился и лежит без сознания.
   – Юра! – гаркнул Аликов так, что пещера зашлась эхом. – Ты жив? Мы тебя сейчас вытащим!
   Ответа не последовало.
   – Наверняка без сознания, – сказал Макеев, поднимаясь. – Надо лезть. Я полезу, а вы нас вытащите.
   Не дожидаясь ответа, он обвязался верёвкой, проверил узел, и Сергей с Аликовым начали осторожно спускать его вниз. Вытравив метров пять верёвки, они услышали возглас: «Стоп!» Потянулось молчаливое ожидание.
   – Хоть бы живой, – пробормотал Саша, по лицу которого катился пот.
   Из расщелины донёсся крик Макеева:
   – Тяните!
   Вот когда Сергей, чьи руки будто налились свинцом, по достоинству оценил силу Аликова. Упёршись полусогнутыми ногами в пол и чуть отклонившись назад, Саша тянул верёвку с двойным живым грузом ровно и мощно. Казалось, он справился бы и один.
   Олег поднялся наверх, крепко прижимая к себе тело Колесникова. Майор действительно был без чувств. Несмотря на падение, рюкзак и автомат каким-то чудом удержались у него за плечами.
   – Лежал поперёк выступа, можно сказать, на честном слове, – прокомментировал Макеев, доставая фляжку с водой. – Как не сорвался, не упал в пропасть – не пойму, хоть убей. Главное, живой, дышит…
   Сергей, который не раз в Чечне оказывал первую помощь своим солдатам, быстро ощупал Колесникова. Переломов и вывихов как будто не было. Бессознательное состояние, скорее всего, объяснялось шоком и ушибами. Сергей обтёр лицо Колесникова водой и дал понюхать нашатырю из аптечки.
   – Должен придти в себя, – сказал он, хлопая майора по щекам. – Очнись, Юра. Как ты себя чувствуешь?
   Колесников застонал, открыл глаза и с минуту бессмысленно смотрел перед собой мутным взглядом. Потом, скривившись от боли, рывком сел. Лицо его было покрыто царапинами и синяками.
   – Ну, надо же, – пробормотал он. – Живой… И вы все живые. Как это нам удалось, а, ребята? – Он покосился на трещину, расколовшую подземный зал пополам. – Я даже испугаться не успел.
   – И правильно, что не успел, – подхватил Саша. – Ещё успеешь. Мы пока и полпути не одолели. Чуешь, сколько интересного впереди?
   Шутка повисла в воздухе. После пережитой опасности наступила реакция, балагурить не хотелось. Сергей объявил пятнадцатиминутный привал. Хватило времени, чтобы съесть по плитке шоколада, запить энергетическим напитком, привести себя в порядок и проверить амуницию.
   Предстояло решить, в каком направлении двигаться дальше. Идти можно было тремя коридорами, причём один из них остался по ту сторону расщелины. Сергей закрыл глаза, сосредоточился и через минуту развёл руками.
   – Мда… – только и сказал он.
   Воистину закон подлости не знает границ: между нужным коридором и экспедицией пролегла трещина. Ширина её, на глазок, составляла метра четыре, перепрыгнуть было нереально, сделать мостик не из чего, а перелететь не на чём… Бойцы обменялись растерянными взглядами.
   – Неужели возвращаться? – тихо спросил Колесников.
   – Вот когда пожалеешь, что в роду не было Карлсонов, – буркнул Саша, швыряя в пропасть пустую жестянку из-под напитка.
   – Вот когда скажешь спасибо, что есть дальновидные члены экспедиции, – откликнулся Макеев.
   С этими словами он достал из рюкзака объёмистый металлически звякнувший пакет.
   – Что это? – подозрительно спросил Колесников.
   – Крюки. Альпинистские крюки, – ответил Олег. – И молоток к ним.
   – Ты как догадался? – восхищённо спросил Саша.
   Макеев только усмехнулся:
   – Полазил бы ты с моё в горах… Как-то на Северном Кавказе мы загнали банду чехов в подземелье. Полезли следом. Ну, и наткнулись на примерно такую же расщелину. Как форсировать – непонятно. Хорошо, с собой было альпинистское снаряжение. Понавбивали в стену крюков, по ним и перелезли. Когда собирались в экспедицию, вспомнилось… Ну, и захватил два десятка крюков. Видишь, пригодились.
   – А банду тогда взяли?
   – Банду? Нет, не взяли, – рассеянно сказал Макеев, примеряясь, куда вбить крюк. – Сдаваться отказались, пришлось всех положить. Да оно и к лучшему, чистое зверьё было. Перед этим полдеревни вырезали…
   – Сами-то они как через расщелину перебирались?
   – Очень просто. Через неё несколько досок было когда-то перекинуто, что-то вроде мостков. Ну, перелезли они, мостки за собой утянули и отступили в глубь пещеры. Думали отсидеться. А мы всё-таки перебрались…
   Примерно час Макеев, проявляя чудеса ловкости, забивал крюки в четырёхметровое пространство стены. Первые вколотил, куда мог дотянуться, стоя на полу. Потом, цепляясь за уже вбитые крюки концом верёвки, обвязанной вокруг пояса, продвигался дальше. Ползая по отвесной стене, Олег был похож на человека-паука. Иногда казалось, что он вот-вот сорвётся и рухнет в пропасть, но звонкие удары молотка продолжали взрывать подземную тишину.
   Когда, вколотив последний крюк, Макеев мягко спрыгнул на пол по ту сторону расщелины, Саша восторженно зааплодировал, Сергей показал большой палец, а Колесников проворчал что-то одобрительное. Они перебрались по стене через трещину без особых проблем, ставя ноги на нижние крюки и цепляясь за верхние. Опасение, правда, вызывал почти стокилограммовый Аликов, но импровизированная лестница выдержала.
   Колья с насаженными головами случайно (или не случайно?) торчали аккурат возле входа в коридор. Проходя мимо, Сергей скрипнул зубами от омерзения. Предчувствие беды охватило вдруг с такой силой, что он замедлил шаг, и, сняв руку с автомата, потёр лоб. Этот жест заметили.
   – Что, командир, нехорошо? – заботливо спросил Саша.
   – Да нет, всё нормально, – медленно сказал Сергей. – Так, просто… Порядок движения тот же: я, Аликов, Макеев, Колесников. Смотрим в оба, подвохов ждём со всех сторон.
   – Есть ждать подвохов, командир, – откликнулся Колесников с бодрой ухмылкой.
   Экспедиция углубилась в извилистый коридор.
   Они прошли метров четыреста. С каждым шагом ощущение близкой опасности нарастало, отдаваясь в голове Сергея гулкой болью. Опасность была сзади за спиной. В какой-то момент ощущение стало невыносимым, и Сергей, остановившись, резко повернулся.
   Одновременно тихо лязгнул затвор автомата.
   Это был автомат Колесникова. Майор целился в спину Макеева.
   – Ты что?!
   Но крик замер на губах Сергея, с изумлением и ужасом глядевшего на Колесникова. Очертания фигуры майора заколебались в воздухе и начали расплываться, как расплывается изображение на экране телевизора со сбитой настройкой.
   – Не может быть, – пробормотал Авилов.

   – Таким образом, президенту Бунееву нечего ответить на вопросы, которые президент Фош задаст от имени мирового демократического сообщества. Геноцид в Чечне. Поддержка диктаторских режимов на Кубе, в Северной Корее, в среднеазиатских и ближневосточных странах. Помощь террористическому Ирану в развёртывании ядерной программы. Преследование свободной прессы внутри страны. Репрессии в отношении виднейших представителей отечественного бизнеса, наконец. Вот лишь неполный перечень обвинений, которые сегодня могут быть предъявлены России. И надо признать, что основная часть названных проблем возникла за последние два-три года, иными словами – в период правления президента Бунеева. Его предшественник Мельников, при всех ошибках, многое сделал для развития демократии в России, и ничего подобного, разумеется, не допустил бы…
   Телекиллер Петя Гончаренко мрачно метал в Бунеева информационные булыжники. Интересно, кем он себя при этом ощущает – Давидом, бьющимся с Голиафом? Только вместо пращи видеокамера: всё же двадцать первый век… Брагин вздохнул, отключил звук, и слабовыбритый красавец Петя продолжал разевать рот в полном безмолвии. Какой там Давид… Юноша воевал за идею, мечтал объединить соплеменников под флагом государства. У Пети же одна идея – со многими нулями. Наёмник, он и в Африке наёмник. Хотя нельзя отрицать, талантливый и по-своему честный. Брагин, разумеется, представлял размеры гонораров, которые Лозовский отстёгивает Пете. И Петя отрабатывает их сполна. Рейтинг его ежедневной передачи оставался одним из наиболее высоких.
   Опасен Петя, очень опасен. Чего не отнимешь, так это умения найти болевую точку противника и методично бить в неё до полного посинения оппонента. Жаль, что в уголовном кодексе нет наказания за информационный терроризм… Ведь что делает, подлец? Прямо в утреннем телеэфире ставит к стенке собственного президента, зная, что именно в эти минуты Бунеев бьётся с Фошем. Президенты договорились, что сегодня с десяти до двенадцати утра встретятся с глазу на глаз, прямо здесь же, в резиденции, потом переедут в Кремль, где в два часа начнётся торжественный приём в честь президента США, а завтра почти весь день займут официальные переговоры. Как там сейчас Бунеев? И, главное, как там сейчас ребята, экспедиция? Спуск в пещеру длится уже часов пять-шесть. Вдруг всё уже решилось, а он, Брагин, пока ничего не знает?
   … Встреча шла в представительском кабинете на втором этаже резиденции. Президенты расположились в удобных креслах возле круглого столика и неторопливо беседовали. Разговор вёлся в свободном формате, это был обмен мнениями, прощупывание друг друга. И хотя основные переговоры были впереди, главное Бунеев уловил чётко: Фош прибыл в Москву за его, Бунеева, скальпом. Президент-квакер был в сложном положении. Внешние и внутренние провалы снизили его рейтинг до уровня городской канализации, выборы в конгресс однопартийцы Фоша проиграли с треском, и успешный визит в Россию был ему необходим, как кровь вампиру. Фош намеревался идти напролом, не чураясь того, что принято называть наездом.
   В свою очередь, Бунеев как никогда остро ощущал, что политические и экономические возможности России не идут ни в какое сравнение с мощью Штатов. Взаимные военные угрозы давно уже были исключены из отношений сверхдержав. Однако чудовищная разница в объёмах валовых продуктов, в степенях технологического развития, в значении национальных валют, наконец, в уровнях жизни американцев и русских – всё это объективно ставило Россию на колени перед дядей Сэмом.
   Но Бунеев не собирался становиться на колени. Это было не в его характере, а главное – он чувствовал: момент, как ни пафосно звучит, исторический. Именно сейчас надо раз и навсегда зарубить на американском носу, что Россия была, есть и будет великой страной со своими интересами, покушаться на которые не дозволено никому. Несмотря ни на какие проблемы и сложности. Несмотря на противоречия в обществе, коррумпированность власти и бедность населения. Несмотря на технологическую отсталость, сугубо сырьевой характер экспорта и низкий объём производства. Трудности преодолеем, а те, кто сегодня на них спекулирует, завтра об этом пожалеет.
   Такова была твёрдая позиция Бунеева, и эта твёрдость помогала ему с достоинством парировать выпады Фоша и даже переходить в контратаку. «Мир многополярен, Джеральд. Если мы не решим вопрос с Америкой, то будем договариваться с Европой. Или с Китаем. Или с азиатскими тиграми. В конце концов, нам всё равно, кому продавать сырьё, оружие, самолёты, где покупать технологии… Что касается инвестиций, то вкладываться или не вкладываться – воля ваша. Сегодня есть много желающих инвестировать российскую промышленность, аграрный сектор. Европа, Азия – целый список… В стране появился порядок, есть твёрдая власть, внятные законы, прозрачная политика. Поэтому в партнёрах недостатка нет… Кредиты? Кредиты не нужны. Нужны инвестиции. Только не в политические партии и движения…» Фош нахмурился.
   Разговор, поначалу спокойный и дружелюбный, становился всё острее. Бунеев пил кофе и минеральную воду, Фош чай и (демонстративно!) кока-колу. Разгорячившись, президенты сняли пиджаки; переводчики едва успевали за темпом дискуссии.
   – В десятый раз говорю вам, Игорь: Россия слишком большое государство, чтобы мир не интересовался её внутренними делами, – вещал Фош, покалывая Бунеева острым взглядом близко посаженных глаз. – То, что ваши войска творят в Чечне, переходит всякие границы. Это же геноцид! Терпению цивилизованных стран приходит конец, вы вот-вот нарвётесь на санкции!
   Бунеев не выдержал.
   – Говорите от лица Америки, Джеральд, с остальным миром я как-нибудь объяснюсь, – язвительно сказал он. – Чечня – провинция России, её внутренняя территория. Заметьте, внутренняя! Я же не ставлю в Совбезе ООН вопрос о санкциях против США, хотя ваши войска бесчинствуют в чужих странах.
   – Мы боремся с мировым терроризмом! – заявил Фош, повышая голос.
   – А мы с кем? – искренне удивился Бунеев. – Или вы всерьёз считаете, что Бен Ладен и Шамиль Басаев разного поля ягоды? Полно, Джеральд! Вы живёте по принципу «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Но кто решил, что Америка Юпитер, а все остальные быки? Россия, в частности?
   – Юпитером Америку делает её мощь, – высокомерно ответил Фош. – Волей провидения Америка сегодня единственная сверхдержава, и на её плечах лежит тяжкий груз ответственности за судьбы всей планеты, порядок и ответственность в мире. Не надо обижаться, Игорь, я говорю объективные вещи, и к ним следует прислушиваться.
   – Рим тоже был сверхдержавой, и что? – спокойно отпарировал Бунеев. – Доля истины в ваших словах есть, не спорю. Но эта доля не настолько велика, говорю откровенно, чтобы согласовывать с вами внутреннюю политику. Мы открыты, мы готовы информировать мировое сообщество, в том числе Америку, о наших делах, консультироваться, наконец, но решения принимаем и будем принимать самостоятельно. В том числе по Чечне.
   Смягчая жёсткость тона и слов, Бунеев сопроводил их широкой улыбкой. Тщетно! Американец сидел с таким видом, словно размышлял, швырнуть чашку на пол или в собеседника.
   – Это неразумно, Игорь, – проскрипел, наконец, Фош. – Так, или иначе, вы должны считаться с тем, что Россия пока… пока, – подчеркнул он елейным тоном, – не в том положении, чтобы вести диалог с позиции силы. В ваших делах слишком многое вызывает озабоченность мирового сообщества. Чечня – это лишь один из больных вопросов. А что у вас делают со свободной прессой?
   Бунеев высоко поднял брови:
   – И что же в России с ней делают?
   – По нашим данным, начаты судебные процессы против газет «Бизнесменъ» и «Ежедневные вести», против «Открытого радио» и «Массового телевидения». Вы ввязались в очень некрасивую историю, Игорь. Все эти демократические масс-медиа активно выступают против вас лично и вашей политики. Но, чёрт возьми, это не повод душить их в судебном порядке!
   – Совершенно верно, не повод, – согласился Бунеев, откидываясь в кресле. – Именно поэтому ни о какой политике речи нет. Это не просто популярные издания, Джеральд, это крупные экономические структуры с большими оборотами, и претензии к ним сугубо экономические: махинации с уплатой налогов, невозврат кредитов. Такие вещи караются во всём мире, включая Америку, не так ли?
   Фош наклонился к оппоненту.
   – Но по нашим сведениям, эти масс-медиа были готовы уплатить по всем обязательствам. И всё-таки дело довели до суда, – жёстко сказал он.
   – Были бы готовы – заплатили бы, – откликнулся Бунеев очень спокойно. – Боюсь, у вас не совсем точная информация, Джеральд. Ещё чаю?
   Лукавил президент, лукавил. За прессу Лозовского, как и за его другие российские предприятия, взялись системно: вырубали под корень, используя любой предлог, не обращая внимания ни на какие сопли-вопли, но с соблюдением всех законных процедур. Нельзя сказать, что Бунееву этот процесс был по душе. Но кто сказал, что политика делается только чистыми руками? Бунеев на всю жизнь запомнил бриллиантовую фразу, вылетевшую из-под пера сатирика Бухова: «Он вышел на бой с открытым забралом, а через неделю его ноги всё ещё торчали из придорожной канавы». Так вот, президент очень не хотел, чтобы его ноги… и уж тем более из канавы…
   Однако Фош не унимался.
   – Всё не так просто, Игорь, – медленно произнёс он. – Я достаточно владею ситуацией, чтобы понять: искореняя оппозиционную прессу, вы сводите счёты с мистером Лозовским. А до этого вы просто изгнали его из России. В цивилизованных странах так не поступают, смею заметить.
   Всей чекистской выдержки Бунеева едва хватило, чтобы не хватить кулаком по столу. Ненавистное имя, прозвучавшее из уст американского президента, словно взорвалось в ушах. Бунеев откашлялся.
   – При чём тут Лозовский? – хмуро спросил он. – Лозовский преступник, из России его не выгоняли, он сам бежал за границу. Я не намерен обсуждать эту тему.
   – Придётся обсуждать, – едко заметил Фош. – Я вижу, в России весьма своеобразное правосудие. Человека до суда объявляют преступником. Но, во всяком случае, Лозовский – крупный акционер нескольких весьма солидных американских компаний. За неделю до моего визита эти компании корпоративно обратились в сенат с просьбой воздействовать на Россию, где их акционера подвергают необоснованным репрессиям, а государство попросту захватывает его предприятия. Это методика джунглей, Игорь. Это слишком серьёзное обвинение, чтобы отмахнуться от него.
   Бунеев досчитал про себя до десяти, чтобы немного успокоиться, и лишь потом заговорил:
   – Послушайте, Джеральд… Передайте этим компаниям и вообще всем, кому посчитаете нужным: Лозовский – гражданин России. Всё, что с ним связано, внутреннее дело нашей страны. Это не обсуждается. Любая попытка вмешаться в наши внутренние дела будет пресекаться. Точка.
   – А вы не боитесь, что если я передам ваш ответ, от России отвернётся весь американский бизнес? – тихо спросил Фош.
   – Не боюсь, – любезно сказал Бунеев. – Как бы Россия не отвернулась от американского бизнеса. Мы, Джеральд, самая дружелюбная страна. Однако не надо испытывать наше дружелюбие. Мы можем разозлиться.
   При всей ограниченности Фош был опытным политиком. Он видел, что улыбающийся Бунеев взбешён, имя Лозовского подействовало на российского президента, словно красная тряпка на быка. А он и без того сегодня упрям, как никогда. Фошем овладело нехорошее предчувствие. Если так пойдёт и дальше, визит в Москву провалится. Проклятый Бунеев! Он ведёт себя так, словно держит в кармане козырного туза. Откуда взял?
   Фош ошибался. Никакого козырного туза у Бунеева не было. Было яростное понимание, что больше нельзя позволять разговаривать с собой, как с подростком-недотёпой. При Мельникове такой тон в разговоре с Россией считался почти нормой, но времена изменились. А если кто не понял, поймёт, и очень скоро. Бунеев холодно подсчитывал возможные потери от размолвки с Америкой. Развитые отношения с европейскими, ближневосточными и азиатскими странами позволяли свести эти потери к допустимому уровню. Что ж, ещё один аргумент в пользу независимой позиции… «Хрен тебе, а не военные базы в Средней Азии», – неожиданно подумал Бунеев с весёлой злостью.
   Фош почувствовал, что надо отрабатывать задний ход.
   – Боюсь, Игорь, что если мы продолжим в том же духе, мы выдохнемся ещё до начала переговоров, – пошутил он. – А ведь нам скоро в Кремль.
   – Не выдохнемся, Джеральд, – откликнулся Бунеев, смеясь. – Я в нас верю. А вы? И вообще, давайте поговорим о том, что по-настоящему важно и сближает Россию с Америкой. Борьба с терроризмом, например…
   «Как там сейчас Авилов? Уже добрался или нет? Господи, лишь бы получилось…»

   Готовя завтрак, провожая Вовку в школу, а потом собираясь на работу, Валентина всё время ловила на себе взгляд мужа. Не нравился ей этот взгляд – недоуменный, оценивающий, тревожный.
   – Ну, я пошла, – бросила она, проверяя содержимое сумочки. – Буду поздно. Ужинайте без меня.
   Муж придержал её за рукав.
   – Подожди, – нерешительно сказал он. И замолчал.
   Костя был типичным средним человеком. Всё у него было среднее: телосложение, внешность, размер обуви и одежды, должность на «скорой помощи» … И только доходы у Константина Слепнёва выбивались из этой колеи – до среднего уровня не дотягивали. Валя зарабатывала намного больше, семейный бюджет на три четверти состоял из её денег, и Костя комплексовал. К тому же, понимая, что рядом с яркой женой внешне проигрывает, Костя страдал от ревности; сцены, поначалу редкие, всё чаще сотрясали их маленькую квартиру.
   Валентина хмуро посмотрела на мужа.
   – Чего ждать-то? Пора мне.
   – Успеешь… Ты мне скажи: что вчера было?
   – Вчера? – притворно удивилась Валентина. – Ты про что?
   Она прекрасно понимала, о чём хотел и не решался сказать Костя.
   Накануне она приехала с большим опозданием, разыгралась очередная сцена, которую Валентина прекратила самым радикальным способом – уложив сына спать, потащила мужа в постель. Но как! Она буквально сорвала одежду с себя и ошалевшего Кости, швырнула его на простыни и молча, изощрённо принялась за любовь. Позы и способы, которые она отрабатывала на муже, не снились ему в самых тревожных снах. Костя делал своё мужское дело как сомнамбула; когда он уставал и сникал, она всячески восстанавливала его силы и вновь навязывала себя. Отпустила Костю лишь под утро, совершенно измочаленного.
   – Вчера ты был неподражаем, – сказала она, растягивая губы в улыбке.
   Костя замотал головой.
   – Не вешай мне лапшу на уши! Сначала я решил, что ты хочешь эдак вот… интимно… извиниться, доказать любовь, что ли. Но ты вела себя, как отмороженная проститутка. Где ты этому научилась? У кого? Что с тобой произошло?
   – Странный ты мужик, – насмешливо сказала Валентина. – В кои-то веки решила дать страсть, и то на свою голову. Вот и балуй тебя после этого…
   – Да при чём тут страсть? – закричал Костя. – Это нимфомания какая-то, я тебе как врач говорю. Словно тебе в матку дьявол вселился! Совершенно чужая женщина, сексуальная машина, шлюха из порнофильма…
   Валентина исподлобья разглядывала его.
   – Да, увлеклась, – без всякого выражения произнесла она и шагнула вперёд. – Мне пора.
   Но Костя вне себя преградил ей дорогу. Валентина мрачно уставилась на мужа.
   – Уйди, – наконец бросила она.
   Лицо Кости странно исказилось. Он ткнул пальцем в жену.
   – Что с тобой? – спросил он хрипло. – Что у тебя с глазами?
   Валентина машинально заглянула в зеркало. Она и так уже сообразила, о чём говорит Костя: глаза налились багрянцем и стали кроваво-красными. Издав короткий смешок, она произнесла одно-единственное слово:
   – Довёл.
   – Постой, постой, – в ужасе зашептал Костя, привалившись спиной к двери. – Это – ты?
   – Я, милый. Конечно, я, – ровным голосом откликнулась Валентина. – Кто же ещё?
   С этими словами она обеими руками взяла голову мужа, словно хотела притянуть к себе, и резким движением сломала ему шейные позвонки.
   Пожав плечами, переступила через обмякшее конвульсирующее тело.
   Вышла.
   Захлопнула дверь.

   5
   Рукопись
   (продолжение)

   Гималаи полюбились Агасферу ещё в те далёкие времена, когда он учился в тибетских монастырях. Он не был сентиментален, и величие заснеженных гор его не волновало. Но белый простор, полное безлюдье, хрустальный воздух, вечная тишина этих мест ему нравились. Равнодушный к холоду, не нуждаясь в еде и питье, он чувствовал себя здесь хорошо; здесь прекрасно думалось; он многажды появлялся в Гималаях, когда возникала потребность взвесить происходящее и принять правильное решение.
   Именно в Гималаях Агасфер заново анализировал свои планы.
   Собственно, планы как таковые не изменились. Россия – рычаг, с помощью которого можно давить на весь мир; стало быть – на Распятого; стало быть – приблизить миг, когда он, Распятый, спасая мир, уничтожит вечного странника. Именно уничтожит: просто изолировать или обессилить Агасфера он не в состоянии. На основе опыта это можно считать установленным.
   Но мешать Агасферу Христос способен, и делает это. Провал царствования Николая Первого не случаен. После того, как Агасфер уничтожил барьер, защищавший российских самодержцев, и продолжил своё дело, Распятый как бы растерялся. Полтора столетия он не препятствовал Агасферу, и тот расслабился, хотя подспудно ожидал борьбы. Борьба и случилась, но теперь в другой форме. Точнее, в многообразии форм, и Агасфер мрачно обдумывал происходящее.
   Книга де Кюстина, поднявшая против России и Николая общественное мнение Европы – случайность? Может быть…
   Просчёты российской дипломатии, допустившей Крымскую войну – случайность? Предположим…
   Саботаж военного ведомства, которое непонятным и чудовищным образом проворонило общеевропейское обновление стрелковых и артиллерийских арсеналов – это что? Агасфер, метаясь, наблюдал сам, как залпами из английских нарезных штуцеров шеренги российских солдат выкашивались на корню. Оружие русское не изменилось со времён Бородинской баталии, да и тактика боя тоже. Ещё одна случайность?
   Вопросы множились. Агасфер, бестелесно кочуя по Гималаям, методично искал ответы на них, и понемногу истина открывалась в своей нерадостной полноте; предположения сменялись уверенностью. Но для этого ему понадобилось предпринять несколько вылазок.
   Он перенёсся в Россию, и нечувствительно, хотя и тщательно, исследовал поведение нескольких высших чинов Империи. Вскрылось то, чего он и ожидал: каждый из чинов провалил вверенный ему участок работы, действуя против указаний императора Николая. Именно против! Не коррупция была тому виной, не бюрократизм, не глупость исполнителя – если бы! То есть всё это присутствовало на уровне общероссийской обыденности, просто в данном случае не было определяющим. Чиновник искренне считал, что долг его и обязанность заключалась в том, чтобы исполнять полученные указания с точностью до наоборот. В то время как Николай-Агасфер сам, по двадцать часов в день, изучал происходящее в России, пробовал на зуб любой вопрос, стремился личной резолюцией решить всякую проблему – самые верные министры, начальники департаментов, придворные действовали по-своему. Точнее, по-чужому. И Агасфер довольно быстро выяснил, кто был этот чужой.
   И вот тут ему стало по-настоящему плохо. Разумеется, не физически, но очень. Потому что чужим оказался ближайший из близких – канцлер Нессельроде.
   Как?!
   Этот маленький болезненный немец с носом-клювом, доставшийся Николаю в наследство от императора Александра, этот непререкаемый авторитет российской дипломатии, этот министр иностранных дел, слепо исполнявший каждое слово самодержца, – вот он и был агентом Христа. Его шпионом. Его человеком.
   Но разве человеку под силу обмануть вечного странника?
   … Агасфер застал канцлера врасплох, поздно вечером, когда тот, засыпая, нежился под шёлковым стёганым одеялом. Одним яростным парализующим импульсом вверг Нессельроде в бесчувственное состояние. Уже спокойно, без спешки, начал изучать его мозг и с каждой минутой убеждался, что ошибки нет. Перед ним лежал чужой – нелепый карлик с торчащими из-под ночной сорочки кривоватыми худыми ножками, сущий паук. Но этот паук десятилетиями водил Агасфера за нос и свёл на нет труды всего царствования. Теперь Агасфер, по крайней мере, понимал, как это могло получиться и почему не удалось раскрыть врага раньше.
   Выходец из небогатого немецкого семейства, Карлуша Нессельроде с детства мучился своим уродством, бесповоротно оттолкнувшим от него сверстников. Другой на его месте ожесточился бы, начал посильно мстить миру, но Карл был человеком другого склада. «Так, стало быть, угодно Богу», – рассудил он, когда любимая девушка вышла замуж за другого. Утешения он искал в учёбе и религии: добился больших успехов и персональной стипендии в университете, стал самым прилежным среди прихожан в округе, и, наконец, вступил в одно из многочисленных мистических обществ, процветавших в ту пору. Здесь он всерьёз приобщился к древним оккультным знаниям и однажды с огромной радостью понял, что стоит на верном пути: развивая способности мозга, он получил власть над окружающими. Для пробы он внушил симпатию к себе ослепительно красивой женщине. Всё получилось… его уродство впервые не помешало провести бурную ночь… бедность не воспрепятствовала получению банковского займа и удачной биржевой игре… но это ему уже не было нужно. Карл понял, что его жизнь и стезя иные. Он чувствовал себя направляемым неведомой рукой к неизвестному предназначению. И в ожидании откровения совершенствовал себя в науках и тайных знаниях.
   Откровение пришло неожиданно. Как-то вечером, когда собратья по обществу расходились по домам, достопочтенный наставник Вайзендорф задержал Нессельроде и увлёк его в свой кабинет. Там, при задёрнутых шторах и неярком свете камина, он усадил Карла в глубокое кресло, предложил чашку кофе, после чего задал вопрос: помнит ли Карл, что, вступая в общество, дал клятву исполнять все приказания адепта, причём исполнять безоговорочно, не щадя усилий, и, если понадобится, жизни самой?
   – Да, – спокойно сказал Карл. – Я помню клятву.
   – Ты верен ей?
   – Как тебе, адепт, – сказал Карл, почтительно целуя руку Вайзендорфа. Сердце бешено трепетало, подсказывая, мол, вот оно – мгновение. Ясно, что решающее, неясно только, что дальше.
   Дальше последовали слова, перевернувшие всю жизнь Карла. Ибо сказано ему было, что он избран Богом, и его ждёт особая миссия.
   Великая безумная страна Россия опасно больна, и в безумии своей угрожает всему миру. Беда не в самой России и её обитателях, а в том, что власть над страной незримо захватило и вот уже много веков удерживает некое существо, настоящий сгусток зла.
   («Неужели Сатана?» – вымолвил ошеломлённый Карл. «Нет, не Сатана. Сатаны не существует, и мы об этом уже говорили, – возразил Вайзендорф. – А вот зло в мире есть, оно неизбывно и неистребимо; страшно, когда оно концентрируется в чьих-то руках и есть возможность плодить его в неограниченных масштабах – тогда и Сатана покажется церковным служкой. Но не перебивай…»)
   Итак, имя Бога было произнесено. Однако и Богу не под силу уничтожить существо, захватившее Россию. Или, точнее, под силу, но – пока невозможно по целому ряду причин. Бросить на произвол судьбы целую державу, не говоря уже об угрозе всему миру – тоже невозможно. Остаётся одно: существо надо обуздать. И сделать это предстоит ему, Карлу Нессельроде.
   Он поступит на российскую дипломатическую службу, и, продвигаясь по чиновничьей лестнице, достигнет сановных высот. Всё это время он должен будет фиксировать действия врага и сводить их на нет. К примеру, существо решило, что России нужен ещё один оружейный завод и отдало команду выстроить его в течение года. И прекрасно! Карлу необходимо воздействовать на исполнителей приказа так, чтобы и через пять лет завода не было в помине. Или существо распорядилось выработать новую стратегию наступательного боя. Ну что ж… Нессельроде обязан внушить ответственному за разработку военному министру идеи полувековой давности, которые обезоружат армию лучше всякого неприятеля… И так далее. Парализовать усилия врага – вот задача и цель миссии Карла.
   Существо может выступать в любом обличии: от лакея до самодержца. Однако Нессельроде всегда сможет распознать его по только ему присущей тёмной ауре, которая сопровождает хозяина во всех перевоплощениях. А его ментальные импульсы, его незримые приказы и распоряжения, обладают особым астральным резонансом, который он, Карл, будет ощущать на любом расстоянии.
   Не следует заблуждаться: враг настолько силён, что, распознай он Карла с его миссией, тот будет уничтожен. Как остаться неразгаданным? Здесь бесценны знания и умения, полученные будущим дипломатом в оккультном обществе. Ты научился управлять своим сознанием, и отныне оно уподобится саквояжу с двойным дном. Первое дно – это мысли и чувства чиновника, озабоченного службой, интригами, набиванием кармана. Второе дно – это истинный ты, призванный нечувствительно обезвредить чудовище, ведущее мир к безвременному и бессмысленному концу. Даже прощупывая твой мозг, враг не распознает тебя. Правда, если прощупывание будет глубоким…
   – Но почему именно я? – вырвалось у Карла, который потрясённо слушал неторопливый монолог Вайзендорфа. – Прости, адепт. Я не это хотел сказать… Если враг так силён, быть может, надо окружить его со всех сторон, многими?
   Вайзендорф вместо ответа встал, подошёл к камину, засучил рукав сюртука вместе с манжетом рубашки и вдруг быстрым движением сунул руку в огонь. Спустя секунду – Карл не успел даже вскрикнуть – он отпрянул и поднял вверх опалённую руку, на которой багрянцем наливался ожог.
   – А теперь то же самое сделай ты, – задыхаясь, велел Вайзендорф.
   Как во сне, Карл поднялся, приблизился к камину, снял сюртук и вложил правую ладонь в язык пламени. Огненное рукопожатие отдалось жаром во всём теле… но где же боль? Карл растерянно оглянулся на Вайзендорфа.
   – Довольно, – прерывающимся голосом сказал наставник. – Убери руку. Ни к чему смущать служанку запахом жареной плоти… Карл, ты всё понял? Даже я, твой адепт, не в силах терпеть боль и уберечь тело от ожогов. Ты – можешь. Тебе – дано. И это лишь одно из многих твоих качеств. Ты избран, таких, как ты, один на тысячи. А может быть, на миллионы – кто знает? И больше послать некого. Ты согласен?
   – Да, – сказал Карл. Достав платок, он смочил его коньяком из бутылки с длинным изящным горлышком и бережно перевязал руку Вайзендорфа. Потом наполнил тёмно-золотистым напитком две хрустальные рюмки, одну из них протянул наставнику и спросил:
   – Мы больше не увидимся?
   – Не увидимся, – одними губами сказал Вайзендорф с лицом серым от боли. – Я своё дело сделал. Что делать тебе, ты теперь знаешь. На любой вопрос ответ найдёшь в себе: только уединись и сосредоточься.
   – Но… имя врага?
   – Он есть и он страшен. А имя его знать ни к чему. Главное – ты знаешь, как его распознать, – сказал Вайзендорф, поднимая обвязанную руку, словно флаг.
   – Тогда прощай, – произнёс Карл, ставя нетронутую рюмку на стол.
   В прихожей, надев шубу и натягивая перчатки, он заглянул в зеркало. Всё то же самое, опостылевшее: уродливый нос-клюв, карликовый рост, крохотное личико… Но в таинственной глубине полированного стекла за спиной мелькнул вдруг высокий человек с бледным красивым лицом, на котором лучились большие глаза. Вот только лоб, обрамлённый длинными тёмными волосами, был жестоко изранен, и кровь сочилась из незаживших язв…
   Всё это Агасфер извлёк из мозга Нессельроде. С особым любопытством просмотрел картинку любви карлика со знатной красавицей – невольно фыркнул. Внимательно изучил внешность Вайзендорфа… похож на апостола Петра… впрочем, нет, чушь, не может быть… Да и не в том дело, через кого Иисус распространяет своё влияние. Главное – распространяет, и очень даже успешно. Вот этот коротышка, лежащий перед ним в беспамятстве, перечеркнул весь тридцатилетний каторжный труд Агасфера. Понадобилось огромное усилие, чтобы распознать врага, и где гарантия, что в следующей схватке с Христом вечный странник не получит очередной удар в спину уже от другого агента?
   Нессельроде он казнил. Не физически, нет, Агасфер просто выжег ту часть сознания, которая противодействовала ему. Отныне канцлеру великой империи предстояло доживать (недолго, впрочем) своей век просто чиновником, карликом, уродом, которого боятся и ненавидят. О своей миссии он уже никогда не вспомнит. Из всех возможных вариантов мести это был самый жестокий, в сущности, надругательство. Сначала-то Агасфер хотел распять его на стене собственной спальни…
   Следующие двадцать лет Агасфер провёл в меланхолии. Всё ему опротивело. Борьба с Христом зашла в тупик. Что толку править, решать, отдавать приказы и распоряжения, коли нет уверенности, что их исполнят? И хорошо, если просто не исполнят; хуже, когда исполнят с точностью до наоборот. Всей почти безграничной силы Агасфера не хватило бы проверить каждого исполнителя. Возможность противодействия со стороны Распятого Агасфер множил в уме на традиционную российскую – им же за столетия привитую! – инертность, лень, безразличие, видимую покорность при скрытой хитрости. Выходило, что ситуацию он больше не контролирует. Требовалась новая схема борьбы. Или полный отказ от неё. Как там, в древней легенде? Ходит безобразно заросший иудей вокруг столпа и жалобно спрашивает: «Не видал ли кто человека с крестом?»
   Никогда ещё Агасфер не испытывал подобной усталости. Никогда ещё он так не хотел умереть.
   Он метался. Земля стала ему тесна. То он укладывался на дно в проливе Ла-Манш и убивал водолазов, искавших золото испанских галеонов, когда-то штурмовавших Англию. То взмывал выше облаков, во тьму космоса, и распылял медузообразных тварей, населявших её (невесть кем созданных и неясно для чего предназначенных). Ему было плохо. Он усомнился – впервые за тысячу лет – в своих силах.
   И это сомнение привело его в Трансильванию.
   Эта странная территория на стыке Румынии и Венгрии, этот закарпатский анклав, эта дикая местность, состоящая из лесов и гор, заинтересовала Агасфера одним обстоятельством. Во время своих метаний по Земле он заметил вдруг, что огромный кусок Трансильвании утопает в траурно-чёрной ауре, сотканной из безысходности, ужаса, горя людей, населявших здешние деревушки. Здесь люди боялись друг друга; здесь жили по инерции, обречённо. Тягучий вязкий страх встречал младенца на выходе из материнского лона и сопровождал до смерти. У этих мест был тёмный хозяин, и Агасфер довольно быстро выяснил его имя, его происхождение, его сущность.
   Ужас рождался в старом замке на высокой горе и незримой волной накрывал округу.
   Триста лет назад румынский князь Владо Цепеш, владевший обширными землями в Трансильвании, и прославленный невиданной жестокостью, превратился в вампира. Как это произошло, неясно. То ли проклят был турецким муфтием, прежде чем посадил его на кол… то ли перешёл в жестокости свой предел, отделявший человека от нелюдя… Бог весть. Так или иначе, это произошло.
   Слуг и домочадцев он постепенно уничтожил, насладившись их кровью, а затем уединился в своём замке. Затем в жертвы Цепеша стали попадать крестьяне из окрестных деревень. Дурная слава о князе и о происходящем в его владениях шаг за шагом распространялась по всей Трансильвании, а потом и за её пределами. Те из местных, кто побогаче, уезжали, но таких было немного. Остальные смирялись и жили здесь, на земле предков, не зная, кто встретит восход солнца, а кто не переживёт ночи.
   Цепеш стал кошмаром и притчей во языцех. Он был вездесущ и неуловим, он боялся лишь дневного света. Он смеялся над святым крестом и высосал кровь из священника прямо во время всенощной службы, после чего исчез на глазах остолбеневших прихожан. Он разметал крестьянское ополчение с осиновыми колами наперевес, которое ворвалось в его замок. Более того, он совершенно странным образом воздействовал на внешний мир. По крайней мере, ни одна из правительственных комиссий так и не доехала до владений Цепеша, чтобы проверить истинность слухов о местном ужасе.
   Правда один миссионер-англичанин, вооружённый Библией, крестом, связкой чеснока и револьвером с серебряными пулями, всё-таки добрался до замка графа Дракулы (Цепеш сменил имя и теперь звался так), переступил порог адского жилища, махнул рукой доставившему его вознице – езжай, мол… и всё. Больше его никто никогда не видел. В деревне рассказывали шёпотом, что Цепеш-Дракула даже не стал связываться с чудаком: просто натравил на него свой гарем, состоявший из красивейших девушек Трансильвании, превращённых в вампирш и услаждающих своего повелителя…
   Агасфер был озадачен. Всякая сила в этом мире либо от Бога, либо от людей. Уж он-то знал об этом. Дракула был силён сам по себе и ни от кого не зависел. Агасфер проник в замок вампира и незаметно исследовал его мозг, его сознание, его организм. Результат был ошеломляющий.
   Почему Дракула жил так долго? Почему был наделён возможностью влиять на людей и окружающее? Почему, наконец, он физически переродился, и, питаясь одной кровью, живёт лишь от заката до рассвета?
   Ответ был прост: Дракула не есть человек.
   То есть вампир по определению не человек. Это нежить. Агасфер за свои бесчисленные столетия столько раз встречал наистраннейшие жизнеформы: эльфы, гномы, русалки, гоблины… все они были отходами природы, продуктами её капризов (чаще болезней), и, кроме как для сказок, ни на что не годились.
   Но Дракула…
   Он чувствовал, что его изучают. Он дёргался, хватался за голову, разогнал гарем, и, наконец, улёгся спать в гробу в подземелье замка ещё до первого петушиного крика. Агасфер скорректировал силу импульсов. Ему было важно убедиться в своей догадке, и он проникал в организм Дракулы нежно, легко, едва касаясь внутренних органов.
   Из каких глубин Вселенной это существо проникло на Землю, Агасфер так и не понял. Зато он понял главное: зачем проникло. Дракула (как его ещё называть?) когда-то занял место Цепеша, потому что и место и ситуация в целом идеально подходили к его планам – жестокий эксцентричный господарь, уединённый замок, обособленная территория, множество людей в округе… Люди были особенно важны. Они служили источником крови как питательного раствора для будущих колонизаторов Земли. Уже сейчас в подземелье замка, покоясь в гробах (весьма удобная форма ложа!), вызревало новое поколение сородичей Дракулы, адаптируясь к условиям такой благодатной планеты. Сам Дракула между тем вёл переписку с юридической фирмой в Лондоне, желая приобрести недвижимость в Англии: колония пришельцев разрасталась.
   Агасфер ощутил дикую ярость.
   Это его Земля. Он может разделить её только с Богом – и то до поры. Космических нахлебников он сюда просто не допустит. И у него есть сила, чтобы уничтожить их… хотя Дракула и сам дьявольски силён. Ты спишь, Распятый; мне воевать за двоих. Я не знаю твоих планов, но Землю мы не отдадим – это не в наших интересах. Поэтому, коли не справлюсь, помоги. Потом сочтёмся.
   …Всё-таки удачно, что пришелец не отличался остротой восприятия. Впрочем, Агасфер окружил себя столь мощной защитой, что его присутствие в комнате не распознала бы и самая тщательная локация ментального пространства. Вечный странник битый час невидимо просидел в рассохшемся кресле напротив ничего не подозревающего Дракулы. Весь этот час граф был ужасно занят. Он то и дело подходил к пылающему камину и поворачивался к нему спиной. Приподнимая края своей нелепой хламиды и скаля клыки, он чуть ли не садился в огонь задом. Всякий раз при этом он вскрикивал, как вскрикивает женщина, удовлетворённая мужчиной. Кончилось это тем, что он лёг на пол, задрал ноги, и пол вдруг покрылся шариками кровавого цвета, которые, тут же лопаясь, ощетинивались рыльцами личинок.
   – Ну, хватит! – взревел Агасфер.
   Он взмыл в воздух и разразился молнией. Для начала он выжег всё, что при нём произвёл на свет Дракула. Затем дошла очередь и до графа. Одним неистовым ударом вечный странник развалил вампира пополам. На какое-то мгновение Дракула замер, его глаза округлились, рот с отвалившейся челюстью страдальчески выкрикнул что-то грозное и бессвязное. Потом верхняя часть тела соскользнула с пояса вниз, гулко ударившись головой о каменный пол, а подкосившиеся ноги с обрубком туловища бесшумно опустились рядом. Из перерубленных жил фонтаном вырвалась тёмно-бурая жидкость, комната наполнилась невыносимым зловонием. Между тем части туловища, казалось, всё ещё жили. Руки и ноги монстра, судорожно сгибаясь и разгибаясь, царапали пол, словно в стремлении добраться до обидчика, вцепиться в него…
   Агасфер, опустошённый чудовищной потерей энергии, невольно отступил назад, и, привалившись к стене, закрыл глаза. Его мутило от слабости, но главным образом – от смрада и мерзкого зрелища, более мерзкого, чем оживший мертвец-зомби… Вечный странник был близок к обмороку, точно обыкновенный человек; он забыл уже, когда с ним случалось такое.
   – Что со мной? – еле слышно сказал он.
   «Чтосомной, чтосомной, чтосомной», – эхом отозвалось в сознании.
   – Очнись, Агасфер, – произнёс чей-то голос над ухом, и хотя сказано было негромко, тревожная интонация заставила Агасфера встрепенуться.
   Он с усилием открыл глаза, и… волосы встали дыбом на голове вечного странника.
   Из половинок разрубленного тела стремительно вырастало недостающее.
   Вот из пояса выполз живот, грудь, плечи, голова.
   Вот из торса вытянулся пах, бёдра, голени, ступни.
   И вот уже два голых багрово-синих Дракулы с визгом двинулись на Агасфера. Миг – и четыре когтистые лапы вцепились в вечного странника. Две клыкастые пасти впились ему в горло, давясь кровью. Положим, это было не страшно для Агасфера, мало привязанного к своей земной оболочке. Но у него не хватало сил покинуть её, чтобы продолжить бой. Неужели смерть, которую он так долго призывал, всё-таки настигла его, бессмертного, и в таком гнусном виде? Как мощны эти лапы, как жестоко терзают они бедное тело валашского парня-крестьянина, прихваченное Агасфером для путешествия по этим краям. Куски мяса разлетаются по комнате кровавым веером, и раны не успевают зарастать: похоже, Агасфер восстанавливается не так быстро, как это адское отродье. Ну что ж, остаётся лишь сконцентрировать остатки сил, прочесть священную мантру «шади-па» (самую мощную из всех коротких мантр), и, воспламенив остатки своего тела, обнять Дракул смертельным огненным объятьем… Правда, неясно, чем это закончится для самого Агасфера. Лишь бы не верхним слоем астрала, о котором каркал Коннахт…
   Но именно в последний момент, когда первое слово «шади-па» уже готово было сорваться с его уст, Агасфер ощутил вдруг приток яростной свежей энергии. Источник энергии мог быть лишь один, и Агасфер знал, кто хозяин этого источника. Впрочем, теперь не важно. Агонизирующее тело ещё билось в лапах Дракул, а воспрянувшее сознание вечного странника уже выбрало наилучший способ прикончить монстров. Они пока не подозревали, что ситуация изменилась, что жертва, набравшись мощи, вот-вот станет палачом.
   Вырвавшись из телесной оболочки, Агасфер невидимым облаком повис над чудовищами. В предвкушении решающего удара он трепетал от радости. Сейчас в нём было столько силы, что он мог не размениваться на обычные молнии или выжигающее пламя. Бить надо было наверняка. И Агасфер исполнил приём, который назывался «Авагди», что по древнекельтски означало «Кромешный мрак», и который был по зубам лишь немногим друидам из числа самых мудрых и опытных.
   «Кромешный мрак» – это и есть кромешный мрак. Неприятель, против которого применён этот приём, перестаёт существовать. Он просто распадается в пыль. Перед этим его как бы накрывает сплошная чёрная сетка – вот последнее ощущение… И мало кто из живущих на Земле способен отбить «Авагди».
   Во всяком случае, вампиры защититься не сумели. Они исчезли, они растворились, поглощённые страшной чёрной сеткой. На миг в комнате стало нестерпимо жарко… замок содрогнулся от беззвучного грома… и всё. Казнь Трансильвании, длившаяся триста лет, закончилась.
   Чтобы довести дело до полного конца, Агасфер проник в подземелье замка. Он долго и тщательно выжигал гробы с вызревающими личинками. Он удалился не раньше, чем убедился, что оставляет за собой лишь пепел на каменных плитах подземелья. Больше не сунутся… а если сунутся… что ж, кроме «Авагди» есть и другие приёмы боя на уничтожение.

   Агасфер вернулся в Гималаи. Он был потрясён и как никогда нуждался в тишине и покое. Душа не тело, но и она порой испытывает смертельную усталость.
   Агасфер ощущал свои без малого две тысячи лет.
   Избавиться от себя самого, найти вечное и полное забвение – вот чего хотел Агасфер. От этой цифры (две тысячи лет!) ему делалось страшно. Да будет ли конец его существованию, его пути, земному и звёздному? В те дни он вдруг поверил, что теперь-то, когда они вместе с Иисусом разгромили врага-пришельца, Распятый в благодарность упокоит иерусалимского сапожника, который по глупости и подлости своей посмел оскорбить страдальца с крестом на спине… Однако год шёл за годом, и ничего не менялось. Христос опять забыл про него.
   Не было проклятий, которые Агасфер не послал бы в его адрес. Но выбор – опустить руки и покорно ждать (чего?) или бороться – перед ним не стоял. Война продолжится. Просто она выйдет на новый виток и обретёт новую цель.
   Определив цель, он ощутил небывалый прилив сил.
   Новая цель будет уничтожение Христа.
   Старым остаётся лишь поле боя – Россия.

   В тело княжны Долгорукой Агасфер вселился из озорства. Каким только образом он ни влиял на правящих монархов, но чтобы занимая положение любовницы… нет, такого не было… а почему, собственно? Кроме всего прочего, неисправимый эротоман Агасфер увлёкся вдруг мыслью совместить полезное с приятным – вернуть контроль за ситуацией в России и одновременно получить новый любовный опыт: на сей раз в женской роли…
   Опыт удался во всех смыслах.
   Как любовник, император Александр Второй, несмотря на годы, был очень резв. Он страстно любил княжну, стремился доставить ей наслаждение, и, пренебрегая мнением двора, проводил в её покоях всё свободное время. Диво ли, что от этой связи родились дети (ещё один, кстати, новый опыт для Агасфера)…
   Как государственный деятель, Александр также начинал хорошо. Он отменил, наконец, замшелое крепостное право – не полностью, но в крайних его проявлениях. Это было ещё в то время, когда вечный странник метался по Земле и воевал с Дракулой. Теперь в обществе сложилась новая ситуация, и Агасферу предстояло, оценив её, принять то или иное решение.
   Стратегию на столетие вперёд Агасфер уже выработал. Речь шла только о тактике. Предстояло вернуться к раскачиванию маятника. И тут-то интимные отношения с императором были незаменимы.
   Княжна Долгорукая (в морганатическом браке с Александром – княгиня Юрьевская) неторопливо внушала супругу, что времена его отца и деда прошли. Европа нынче дышит свободой, ожидая того же от России; пора уже дать послабление газетам и театру, реформировать суд и земство… много чего можно внушить мужчине между ласками. Одновременно Агасфер изучал ситуацию внутри страны.
   Подрастала новая сила – революционеры, именующие себя народовольцами. Откуда они взялись? В каких клоаках выросли? Несчастные, никчёмные люди, решительно ни к чему не приспособленные, мнящие себя спасителями Отечества… Нескольких – на пробу – Агасфер изучил всерьёз. Выяснилось: искорёженное сознание, комплексы неполноценности (сексуальной, интеллектуальной, поведенческой), воспоминания о трудном, обделённом детстве, и – ненависть. Их всех вела большая ненависть. Ненависть ко всем, кто полноценнее, лучше, богаче. Агасфер долго пытался вычленить в потоке сознания народовольцев хоть какое-то понимание, что будет дальше. Ну, казнили губернатора. Ну, взорвали министра. Ну, расстреляли жандармского генерала. Это – кто виноват. А дальше-то что? Что делать?
   Никакого серьёзного осмысления ситуации у террористов не было. Да, пожалуй, и быть не могло. Ну откуда, скажите на милость, в умишке разночинца сложится система управления огромной страной? Они мужественно суетились, они конспиративно шептались о борьбе за счастье народа и время от времени кого-то убивали во имя этого счастья… Самое интересное, что они действительно не боялись умирать. Агасфер установил это совершенно точно. Жизнь их не баловала, и они ею не дорожили. И уж тем более не дорожили чужими жизнями.
   Нельзя сказать, что народовольцы были сплошь глупы или недостойны. Отнюдь. Разночинец Кибальчич, к примеру, главный изобретатель бомб, или дворянка Перовская, при всей непримиримости нежная и пылкая в постели (ну, не удержался Агасфер)… Но в целом они были свирепы, примитивны и управляемы. Агасфер использовал их, как псов. Здесь впервые за много лет пригодился Никита. Верный слуга по воле Агасфера целое столетие проспал в одной из гималайских пещер (нужды в нём не было), а теперь, пробуждённый и свежий, именуемый Митрофаном Агаповым, стал связным между Агасфером и народовольцами.
   Одновременно Агасфер присматривался к Европе. Особенно к Германии. Этот конгломерат мелких княжеств и чуть более крупных королевств, увлекаемый железной волей политика Бисмарка, был на грани объединения. Нетрудно предположить, что слитые воедино трудолюбивые и воинственные тевтоны в ближайшие десятилетия способны серьёзно перекроить карту континента, а может быть, и всего мира. Агасфер сделал в памяти зарубку, наказав себе отдельно изучить эту проблему. Но сейчас его главным образом интересовало другое. Точнее, другой. Экономист Карл Маркс.
   В этом человеке сочетались великий ум и полное бессердечие вкупе с отсутствием того, что принято называть совестью. Занятый своей научной работой, он беззаботно плодил детей, жил на деньги жены Женни и состоятельного друга Фридриха Энгельса (также сильного учёного-экономиста, и, в сущности, соавтора Карла). А когда семья бедствовала, когда дети умирали от плохой пищи и болезней, он утешался недолгим пролитием слёз, после чего возвращался в библиотеку – продолжать экономические изыскания. Таких принято называть нахлебниками, но к этому человеку подходить с обычными мерками было нельзя.
   Мысль Карла билась настолько могуче и яростно, что его интеллектуальный пульс Агасфер ощутил через тысячи километров – и заинтересовался. Учёный замахнулся на непосильное. Как хирург, делая операцию, вскрывает внутренние органы, так и Маркс решил вскрыть подноготную отношений в человеческом обществе. И в значительной мере ему это удалось. Конечно, сводить все и вся к экономике было довольно примитивно… однако во многом верно… и потом, с интеллектуальной точки зрения попытка была грандиозной. А главное, Маркс и Энгельс от теоретических рассуждений перешли к практическим шагам. Их «Манифест Коммунистической партии» натолкнул Агасфера на абсолютно неожиданные мысли.
   Он был готов признать, что существование общественных классов и борьба между ними – реальность. Он впервые задумался над тем, что смена ролей в исторической перспективе неизбежна: вчерашние угнетённые рано или поздно подомнут под себя угнетателей. Но если новоявленные коммунисты после этого мнили себе царство свободы и справедливости, скептик Агасфер прозревал иное царство, с другими формами угнетения и другими угнетателями. Наиболее передовой класс, пролетариат, изначально несчастен, таким и пребудет во веки веков – французская революция кое-что в этом смысле доказала. Впрочем, судьба пролетариата беспокоила Агасфера меньше всего. Он думал о том, что его предыдущая стратегия с опорой на династию Романовых себя исчерпала.
   Монархии повсюду ещё пребывали в силе и здравии, но мир менялся на глазах. Развивалась наука, развивалась техника, развивались люди. Они всё чаще начинали бунтовать, добиваясь денег, свободы и личных прав. В Венгрии, к тому же, требовали освобождения нации от гнёта Габсбургов. Индийские сипаи также резали англичан под национальными лозунгами. Накал общественных страстей сопровождался гигантским выбросом возбуждённой больной ауры в астрал. Стоило Агасферу сосредоточиться и представить картину целого мира, ему виделось сочно-зелёное полотно, на котором багряно пульсировали вкрапления – территории, заражённые проказой революции. И становилось ясно, что короны вот-вот посыпятся с венценосных голов, причём, скорее всего, вместе с головами.
   А коли так, процесс надо было возглавить и ускорить. Разумеется, в своих интересах. Потому-то Агасфер и начал работать с народовольцами. Конечно, материал этот был ещё предельно сырым, но с их помощью уже становилось возможным регулировать градус общественных отношений. Агасфер то натягивал нити, то отпускал. Руками террористов он организовал несколько покушений на императора. Хмелея от собственной смелости, несчастные марионетки пытались то взорвать, то расстрелять Александра, не ведая, что самодержец изначально застрахован от любой царапины. Однако всякий раз покушение производило невообразимый эффект. Если уже поднимают руку на государя-императора… да не единожды… Идея вседозволенности всё глубже проникала в умы. («Тварь я дрожащая или право имею?» – трагически вопрошал, решаясь на убийство, разночинец Раскольников в нашумевшем романе Фёдора Достоевского. Ответ, кстати, был прост: безусловно, не имеет. Потому что – тварь.) Вирус насилия плодился в российском воздухе, опасно поражая общественный организм. Вполне приличные и нормальные люди словно посходили с ума. Народовольцев-бомбистов почитали героями, охраняющих порядок жандармов – негодяями, либерального императора – деспотом. Всё стало с ног на голову. В державе смердело всеобщей ненавистью.
   Спустя много десятилетий Агасфер с усмешкой читал недоумения историков. Как получилось, что мощный репрессивно-сыскной аппарат Российской империи не совладал с горсткой террористов, не раздавил «Народную волю», дав ей через считанные годы развиться в смертоносную партию? «Рискуя впасть в мистику, невольно приходишь к выводу, что за спиной разночинцев-бомбистов стояла некая мощная сила, направлявшая и оберегавшая их от полного разгрома, – писал дьявольски талантливый Антон Лисогонов, скомпрометировавший себя впоследствии работой в аппарате президента Мельникова. – Предпосылки для революционного брожения объективно существовали, однако они не соответствовали размаху террора. Впечатление такое, что все имперские силовые структуры впали в маразм и вместо того, чтобы бороться с народовольцами, просто фиксировали их вылазки…» Очень верное замечание! Агасфер немало потрудился, жёстко планируя действия террористов и парализуя полицейские контрмеры.
   Император чувствовал неладное. Его благие пожелания и помыслы в лучшем случае проваливались в пустоту, а в худшем рождали противодействие – и волну террора. Череда покушений довела его до гнева и тяжёлой усталости. Вопреки советам княгини Юрьевской, он всё чаще задумывался о том, что, дав России вольности, поторопился. К вольностям империю надо было продвигать по сантиметру, а может, и ещё осторожнее. Теперь же предстояло закручивать гайки, сбивая революционную волну, вызванную (он так считал) собственными неразумно-либеральными действиями.
   Агасферу становилось всё труднее контролировать Александра с его сильной волей и чётким пониманием ситуации. К тому же он, утомлённый постоянным ощущением опасности, всерьёз подумывал о передаче трона старшему сыну. В общем, с этим царствованием надо было кончать. Взвесив все «за» и «против», Агасфер принял решение убить императора. Понятно, с наибольшим эффектом. И седьмое по счёту покушение народовольцев оказалось успешным…

   Агасфер вновь удалился в Гималаи. И теперь надолго, может быть, навсегда. Разумеется, все его планы и цели оставались теми же. Он просто решил сменить свою тактику.
   Как это ни смешно, он чувствовал усталость. Не физическую, разумеется. Ему просто надоело скитаться, суетиться, переходить из тела в тело. Две тысячи лет незримо давили на него. Чудовищный объём информации буквально распирал. Поначалу смутно, а с годами всё более и более явственно, ему стала мерещиться новая ипостась. И всё чаще вспоминалась пещера в предгорьях Гималаев, где верный Никита проспал целый век.
   В глубине этой пещеры таилась огромная впадина, настоящий бассейн с подземными водами. Если его осушить, получится прекрасный резервуар для квазибиологической массы, которую Агасфер изобрёл ещё двести лет назад, и которой гордился. Жидкая, тягучая, она была способна фиксировать и навечно сохранять частицы информации – в этом заключалось её главное свойство.
   Создав массу, Агасфер поначалу забавлялся: импульсом загонял в этот маслянистый тёмный мёд отдельные слова, понятия, заклинания, а потом мысленно извлекал их обратно, наслаждаясь лёгкой ментальной щекоткой, с которой они возвращались в его необъятный ум. Это было в ту пору, когда вечный странник бесился от невозможности пробить защитный панцирь семьи Романовых, и не знал, чем заняться.
   Но теперь навалившаяся усталость подсказала вариант, который сначала показался абсолютным бредом, затем не абсолютным, а в конце концов – и не бредом вовсе. Агасфер вдруг понял, что есть возможность начать битву с Христом с чистого листа и отныне драться совершенно по-другому.
   Покинув некогда свою родную плоть, сменив бесчисленное количество тел, Агасфер давно перестал быть человеком. Так что же он такое? Агасфер осознавал себя гигантским сгустком информации – невидимым, неслышимым, неосязаемым, но всемогущим. В центре этого сгустка, словно сердце в груди, пульсировало его сознание, его «я». Оно оживляло и направляло бесчисленные частицы, которые таили в себе невообразимую силу, способную убивать, воскрешать, исцелять, калечить, равнять горы с землёй, вздымать до неба океанские волны, превращать воду в вино, а ртуть в золото, – словом, дарили своему хозяину власть над миром. Чтобы удерживать вокруг себя весь этот силоносный рой, требовалось огромное напряжение, растянутое на множество веков – в том-то и крылась главная причина усталости Агасфера.
   Но если осушить подземную впадину… заполнить её квазибиологической массой… разбить эту массу на мириады клеток… в каждую клетку загнать на вечное хранение частицу знания… Да, это хорошо. Раствориться в подземном бассейне… Может быть, это и есть покой, о котором он так мечтал? Агасфер внутренне усмехнулся. Это просто передышка. И пока он будет нежиться в подземелье, борьбу с Иисусом продолжит… Агасфер. Конечно, это будет не сам Агасфер, а его копия. Матрица. Дублёр. Избранный человек лишается разума и души, их заменяет упрощённый вариант знаний и умений самого Агасфера. При этом вечный странник контролирует своего двойника, направляет его действия и в случае необходимости подкрепляет советом или дополнительным знанием.
   Внезапно Агасфера увлекла идея наплодить двойников, чтобы закрутить работу не только в России, но и в других странах, чтобы Распятый не успевал не то что реагировать – просто отслеживать ситуацию. Земля покроется коростой беды, войн, катаклизмов… Идея была столь же ослепительной, сколь и нереальной. Настоящий плотный контроль (включая двустороннюю передачу мыслей, чувств и ощущений) расчленить на два-три, не говоря уже о пяти и более потоков, было нереально даже для Агасфера. Слишком велик был риск, что, оставшись без присмотра, могучие лжеагасферы займутся своими делами, поведут собственную игру. Какую?.. И Агасфер, отказавшись от столь соблазнительной, на первый взгляд, идеи, начал детально продумывать будущее.
   … За десять лет до конца XIX века, Агасфер погрузил себя в тёмную жижу. Всё, чем владел и был силён, он раскассировал по бесчисленным клеточкам маслянистой трясины. Отныне он сам себе напоминал расслабленного спрута, который в любой момент может напрячь щупальца и убить неприятеля.
   Некоторые усилия Агасфер тратил на то, чтобы отпугивать людей, случайно оказавшихся возле пещеры и желавших войти в неё. Он создал вокруг себя негативный ментальный фон, невидимый барьер страха, который в разные годы пресёк попытки пройти внутрь пещеры учёного-географа, купца-путешественника, поэта-романтика (прозондировав его мозг, Агасфер понял, что человек находится на грани безумия). Попадались и местные жители, но их было немного – место глухое, до ближайшего жилья вёрст тридцать.
   Вопросом номер один был выбор контрагента, если угодно, партнёра. Ещё точнее – «альтер эго», второго «я». Здесь Агасфер надеялся на глобальное сканирование ментального эфира. Каждый человек оставляет след в ментальном эфире – кто глубокий, кто поверхностный. И глубина следа всецело определяется свойствами человеческого интеллекта. Разумеется, впоследствии он будет замещён Агасферовым наполнением. Но качество исходного сырья, прежде всего уровень интеллектуального развития, всё-таки оставался главным критерием.
   Нежась в подземном бассейне, Агасфер неторопливо изучал российскую ауру. Красно-рыжая, она возбуждённо пульсировала над страной, и это было верным доказательством: очередное возмущение общества не за горами. Незадолго до своего исхода Агасфер отследил и проконтролировал покушение на императора Александра Третьего – оно, само собой, не удалось (преждевременно!), террористов повесили, но одного из них, Ульянова, Агасфер запомнил. Незаурядный юноша, великолепная голова; какого дьявола его потянуло улучшать действительность, да ещё таким идиотским образом. Как будто убив императора, можно поднять зарплату рабочим…
   Агасфер постоянно держал в поле зрения народовольцев, как хозяйка наблюдает за кипящим бульоном, чтобы вовремя снять пену. Сами по себе они были слабы и ничтожны. Вопли о борьбе за народное счастье возбуждали их самих, но и только. Учение Маркса стало для них спасательным кругом – научное оправдание мелкой суеты. Отныне они могли считать себя идейными борцами с имперским строем; пролетариат объявлялся революционным классом… Но штука в том, что пролетариату жилось вовсе не плохо. Понятно, что фабрика фабрике, губерния губернии рознь, однако толковый трезвый рабочий был в состоянии и оплатить жильё, и нормально питаться, и содержать семью. А если не дурак, то и откладывать на чёрный день. То же самое происходило и на селе. Умный крестьянин работал, глупый или пьянствовал, или пахал на умного. В целом Россия развивалась, и это было развитие более здоровое, чем при Петре Первом-Агасфере, когда вековой уклад ломался через колено.
   Конечно, люмпенов хватало с избытком, и такое положение возникло не на пустом месте. Голодранцы, попрошайки, бродяги, существовали всегда и везде, но лишь в России они произросли в таком количестве. Эти сорняки расцвели на почве, которую столетиями унавоживал Агасфер; их корни тянулись из общенародной беды и безысходности. Но… На исходе века в стране сложилась уникальная ситуация. Здоровые силы общества бурно развивали науку, искусство, промышленность, и Россию стали воспринимать в мире не как военного монстра, а как вменяемого члена сообщества. Рубль становился достойной валютой, вологодское масло с удовольствием кушали в Англии, российский металл высоко ценился на европейских военных заводах. До этого победоносная русско-турецкая война и Сан-Стефанский мир возродили уважение к армии и дипломатии державы.
   Агасфер понимал, что отними он теперь свою погибельную руку от России, и страна распрямится, как никогда; она к середине XX века станет одной из двух-трёх ведущих в мире, а может быть, и первой. Но это не входило в планы Агасфера. Напротив, он всячески пестовал революционную муть: отводил полицейские кары от народовольцев; руками не ведавших, что творят, промышленников подбрасывал им денег; всячески возбуждал в обществе уважение к безумцам… Ещё в конце века Агасфер, вычислив гениального писателя-разночинца Алёшу Пешкова, зомбировал его. Это была настоящая находка и весьма удачная операция. Агасфер подбил его на взлёте, когда вся Россия зачитывалась ярчайшими романтическими рассказами парня. Вскоре Алексей, взявший псевдоним Горький, разразился романом-агиткой «Мать», где поэтизировал пролетария в галошах и его революционные потуги. Затем последовала серия не менее тяжеловесных произведений. Писательская и человеческая судьба Горького (к которому, впрочем, традиционно прислушивались) была сломана, хотя он очень хорошо вписался в бюрократическую систему коммунистической империи… Но всё это потом.
   А пока что Агасфер, покоясь в подземном болоте, неторопливо и тщательно искал своё «альтер эго». Он уже видел иную, новую Россию, он подбирал её правителя. Не дожидаясь итогов поиска, он расшатывал трон и власть. Александр Третий, как писали зарубежные газеты, умер естественной смертью – от алкоголизма, но это была только часть правды. Истинная правда заключалась в том, что в могилу его свела всеобщая ненависть, тяжкое ощущение нависшего рока, и страх покушения, от которого он, император, не был защищён. Его сыну, Николаю Второму, Агасфер для начала приготовил хорошую встряску. Коронационные торжества на Ходынском поле закончились страшной давкой и тысячами трупов. Всего и понадобилось – внушить сотне люмпенов, что на их бесплатную водку и бублики покушается сотня других люмпенов… Агасфер, не ожидавший такого эффекта, впервые понял, какая стихия, какая мощь в его распоряжении. Этих не надо было зомбировать: они сами себя зомбировали беспредельной слепой злостью ко всем и всему, что на хоть копейку было выше их – достатком, умом, положением. Отбросы общества, они ещё не могли представить себя его цветом, но уже готовы были убивать. И Агасфер вёл дело именно к тому. В том-то и крылась сердцевина его плана.
   Серия громких терактов, включая убийство дяди императора, великого князя и генерал-губернатора Москвы Сергея Александровича; поражение в русско-японской войне, страшной и фактом поражения, и своей изначальной бессмысленностью; революция 1905 года, в ходе которой монарх был вынужден подписать Конституционный акт, чтобы только усидеть на троне… Агасфер шаг за шагом приближался к своей цели, методически уродуя будущее России. Покамест он действовал руками многочисленных контрагентов, которые – будь то министры, генералы, социалисты-революционеры или просто спонтанные вожаки взбесившегося пролетариата – принимали его решения за свои и яростно рубили родной сук. Но долгий и тщательный поиск, наконец, вывел его на человека, который должен был стать его реинкарнацией, осознать себя активной частью Агасфера и продолжить борьбу против Христа с новой силой.
   Мир очень тесен. Человек этот был родным братом казнённого народовольца Александра Ульянова, и звался он Владимиром.
   Чем обратил на себя внимание вечного странника молодой, рано облысевший, не слишком удачливый юрист? Он излучал чудовищные волны ненависти – вот в чём дело. Эти волны доминировали в российском ментальном эфире, они обжигали, и Агасфер просто не мог их не заметить. Ненависть – совершенно особый род энергии; способный ненавидеть способен и на многое другое.
   Владимир Ульянов люто ненавидел окружающий мир. Сильный умом и характером, он имел счёты к правительству, казнившему старшего брата-террориста; к знакомым женщинам, которые игнорировали его из-за невзрачной внешности; ко всем, кто осмеливался иметь другую точку зрения. Нетерпимость его к любым возражениям была сродни той, которую проявляет миссионер, обращая язычников в истинную веру. Мессией был Ульянов, истинной верой – учение Маркса.
   Россия была больна марксизмом. Агасфер приложил немало усилий, чтобы привить этот совершенно чуждый цветок на плодоносное российское древо. И теперь ущербный и закомплексованный человек, сплотив вокруг себя кучку единомышленников, объявил себя создателем марксистской партии. Без нечувствительной поддержки Агасфера всё это было бы несерьёзно. Однако поддержка была, и обширная. Будоража державу, Агасфер не раз пользовался услугами новоявленных социал-демократов. Полиция их практически не трогала, не считая символических арестов и ссылок; деньги на издание агитлитературы находились; съезды партии проходили, как по маслу…
   Однако с главным Агасфер всё-таки медлил. Он вдруг заколебался: надо ли ему вселяться в Ульянова, или продолжить поиски контрагента.
   Исходные качества брата казнённого террориста были недурны, и хорошо вписывались в планы вечного странника. Но Ульянов был не борец. Ему не хватало элементарной жестокости. Вся его ненависть к окружающему миру уходила в свисток: в грубую перебранку с однопартийцами, в написание мало кому понятных трудов на экономические темы, наконец, в полемическую переписку с хулиганскими выпадами и оскорблениями. А кое-как устаканив личную жизнь, женившись на худосочной, глубоко больной девице Крупской, Ульянов и вовсе притих. Сибарит по натуре, он охотно тянул деньги с любящей матери-помещицы и предпочитал проводить жизнь в Швейцарии и Франции, руководя партией издалека. В части неумения зарабатывать на хлеб насущный он до смешного напоминал своего кумира Маркса. И это – суровый вождь пролетариата?.. Да, Агасфер колебался.
   Однако ход событий подстёгивал его. А пуще того – нараставшее противодействие. Агасфер не питал иллюзий: Распятый вовсе не отказался от борьбы с ним. И на этот раз орудие борьбы избрано было наисерьезнейшее.
   Человек по имени-отчеству Григорий Ефимович. Фамилия Распутин.
   Создание неимоверной мощи – интеллектуальной, моральной, физической. Запрограммированный на сражение с Агасфером. Продвинутый – в результате сложнейшей комбинации – к императору Николаю и императрице Александре.
   Их щит. Их противоядие. Их спасение.
   Долгое время Агасфер ничего не мог поделать с этим сибирским мужиком. В ночь, когда родился Распутин, над слободой Покровской Тюменского уезда, затерявшейся в глухих лесах Тобольской губернии, произошёл небывалый звездопад, сопровождавшийся чудовищным выбросом космической энергии, – и младенец зарядился ею на столетия. Христос призвал его на службу, в сущности, выставил против Агасфера, который добивался уничтожения Николая и Александры. Но, прежде всего – царевича. Венценосная чета произвела на свет ребёнка, хотя и тяжко больного, но имевшего все шансы пройти путь, начатый, однако так и не законченный, далёким его предком Фёдором Алексеевичем. Короткий срок своего царствования тот правил разумно и милосердно; он стремился прекратить войны между сословиями и двором; он заботился о развитии ремёсел, строительства и земледелия, наконец, укреплял войско. Россия могла стать богатой и самодостаточной ещё двести лет назад… Но не стала. Романовы, укрытые незримой Христовой бронёй, в ту пору были недоступны для вечного странника, однако руками ближних бояр он всыпал в царский кубок смертельное зелье…
   Теперь Агасфер и этого не мог.
   Распутин не просто с успехом лечил ребёнка. Он закрыл Алёшеньку от опасности покушений, лично проверяя дворцовую челядь; мальчика окружали только те, в чьей любви и преданности убедился глаза в глаза старец Григорий, все прочие и на пушечный выстрел не подпускались. Более того, изо дня в день Распутин подпитывал Алёшу своим неистощимым энергетическим потенциалом, отбивая нечувствительные попытки Агасфера извести царевича порчей или сглазом. Сам Распутин, к потрясению вечного странника, оказался ему не по зубам. Да, старец владел кое-какими шаманскими знаниями, которые сохранились в Сибири с её языческими традициями. Но дело было в другом. В нём первобытно бушевал океан энергии, сводивший на нет усилия Агасфера; существуют стены, которые не пробить и сверхмощным тараном. Распятый выбрал человека, против которого Агасфер был слаб.
   Но Агасфер с гневом отбросил предположение, что против кого-то он может оказаться слаб. Надо было искать новый способ борьбы, вот и всё.
   Итак, ещё раз. Дано: человек, волей судьбы наделённый сверхъестественным запасом энергии, сам себе энергетический щит. Пуля, не долетев до него, изменит траекторию; яд переварится организмом; рана затянется с быстротой, недоступной пониманию медиков. Поразительное существо, чем-то напоминающее Агасферу его самого… Необходимо эту энергию каким-то образом нейтрализовать, и лишь тогда – не раньше! – человека можно ликвидировать. А вместе с ним рухнет последний оплот семьи Романовых. Что и требуется доказать. Но как?..
   В поисках ответа Агасфер перебрал множество вариантов, прежде чем вспомнил вдруг простое арифметическое правило: плюс на минус в итоге даёт ноль. Замечательная нейтральная цифра. Энергия Распутина позитивна, стало быть, ей надо противопоставить негативную энергию. Это будет энергия ненависти. Ничего страшнее, ничего разрушительнее в природе нет. Её не надо искать, она буквально разлита в воздухе. Надо только придумать, как сконцентрировать и направить эту энергию на старца Григория, но тут уже ничего сложного не было… Вечный странник разразился довольным уханьем. По его воле подземная трясина пошла мелкой рябью, и в гулкой, чавкающей темноте прозвучало:
   – С кем вздумал тягаться, смерд?
   … С некоторых пор общество, словно забыв о других делах, кинулось обсуждать Распутина. Имя старца Григория не сходило с уст. Дворяне, студенты, чиновники, журналисты, помещики, институтки, пролетарии – все (кто брезгливо, кто гневно) рассуждали о том, как тлетворно Распутин влияет на царскую фамилию, компрометирует её, подрывает народное уважение к монархии. И пьяница, дескать, старец, и с женщинами оргии закатывает, и за взятки устраивает кому чины, кому награды. А главное… сказать-то страшно… с царицей спит. И со старшей княжной спит. И с фрейлинами двора спит. Это не считая любовниц попроще. Одно слово – Распутин…
   Доля истины в этих суждениях была. Старец буквально фонтанировал энергией, сил ему хватало на всё. Обережение семьи Романовых он воспринимал как небесную миссию, но мужицкое естество толкало на винопитие и блуд. В известной степени Распутин страдал раздвоением личности, и весёленькое определение «святой чёрт», придуманное заклятым врагом Григория, иеромонахом Илиодором, было небезосновательно. Однако если оргии старца видели многие (а знали все), то Христова служба проистекала незаметно. Лишь Николай и Александра инстинктивно ощущали благотворные токи, исходившие от корявого сибирского мужика, и потому не отпускали его от себя, наперекор общественному возмущению.
   А возмущение нарастало. Сторонний наблюдатель, несомненно, решил бы, что Россия сошла с ума: не осталось у людей других проблем, как перемывать кости царской чете да проклинать Распутина. Травля достигла немыслимых пределов. В городах и сёлах взахлёб читали газеты с описанием безобразий, творимых старцем (по большей части выдуманных). Когда началась Первая мировая война, его тут же окрестили германским шпионом. В княжеских дворцах и городских квартирах открыто заговорили, что Григория пора убивать. Казалось, что существование Распутина уже мешает заводам – работать, магазинам – торговать, хлебу – расти…
   Периодически прощупывая энергетический потенциал Григория, Агасфер явственно чувствовал, что старец слабеет. Стена ненависти, окружившая Распутина, словно губка воду, поглощала его силу. Подтверждением слабости стало то обстоятельство, что старец не сумел разглядеть и отвести покушение на себя, организованное вечным странником – для пробы. Ненадолго приехав погостить в родное Покровское, он получил удар кинжалом в живот, нанесённый некой Хионией Гусевой. На следствии та заявила, что считает старца Антихристом, хотя знакома с ним не была…
   Для любого другого удар стал бы смертельным, но Распутин выкарабкался. Находясь между жизнью и смертью в далёкой Сибири, Григорий не смог предотвратить начала войны. Он с ужасом телеграфировал Николаю: «Ты царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ… Всё тонет в крови великой…» Далеко прозревал старец, но что телеграммы? В отсутствие Распутина император быстро попал под влияние безумных – а среди них были и родственники, и придворные, и министры – и подписал манифест о вступлении в войну.
   Старец вернулся в столицу, не оправясь до конца от раны, надломленный. Впервые в жизни он чувствовал, что силы его иссякают, и впал в отчаяние. Газеты и люди травили его, как зайца. Теперь старца называли злейшим врагом святой Христовой церкви. Его!.. Не в силах избавиться от дурных предчувствий, Распутин ударился в загул. Однако всякий раз, когда надо было ехать в Царское Село к царевичу Алексею, он загадочно быстро трезвел и приезжал к мальчику чистым, аккуратным, ласковым. Он всё ещё мог поддерживать ребёнка и оберегать Романовых, но Агасфер ясно видел, что ещё год, много два – и с Григорием будет покончено.
   В те дни Агасфер, выражаясь языком человеческих эмоций, собой гордился. Запугивать страну от мала до велика ему приходилось неоднократно; сплотить общество в едином порыве против одного человека – в его практике такое было впервые. Никогда ещё не манипулировал он людьми с таким искусством, используя широчайший арсенал средств – от кухонной сплетни до газетной статьи. Управлять общественным сознанием оказалось легче, нежели он представлял себе раньше. Запусти в оборот добротную, крепко сколоченную, обставленную правдоподобными деталями ложь, многократно повтори её разными устами с нюансами и оттенками, найми продажные перья – и дальше дело пойдёт само собой. Молва победно промарширует по кулуарам, губя человеческую репутацию, и, в конечном счёте, самого человека. Ложь не знает преград; она просачивается в дома, дворцы, клубы, редакции, собрания. И вот уже кто-то, широко раскрыв рот, визжит в порыве праведного гнева: «Доколе?..» А все остальные вторят ему…
   Агасфер добил старца в конце 1916 года, когда тот окончательно ослаб и впал в прострацию. Для наибольшего резонанса вечный странник инициировал великосветский заговор во главе с князем Юсуповым и депутатом Государственной Думы Пуришкевичем. Обычное чутьё изменило Григорию; он доверчиво принял приглашение князя и ночью отправился к нему в гости. Однако дело чуть не сорвалось – остатки присущей Распутину силы сделали его неимоверно живучим. Убийцы отравили старца цианистым калием, изрешетили револьверными пулями, проломили голову кастетом, но лишь когда завёрнутое тело Григория сунули в полынью, тот перестал дышать, и, наконец, умер. Захлебнулся студёной невской водой…
   Весь Петроград знал имена убийц, знали их и в Царском Селе. Однако напрасно Александра, задыхаясь от рыданий и ломая прекрасные руки, требовала от Николая суровой кары для преступников. Император уже ничего не мог сделать. Ненавидимый всеми, преданный ближайшим окружением, сломленный бесконечной чередой несчастий – от семейных бед до военных поражений – он жил, словно сомнамбула, с ощущением нависшего рока.
   Как ни странно, Агасферу теперь почти ничего делать не приходилось. Всё уже было сделано, события стремительно развивались сами собой, Россия с головой нырнула в омут безумия. Страну трясло от бесконечных забастовок, повседневным явлением стали кровавые столкновения восставшего люда с войсками и полицией. Через разнообразные советы и комитеты, народом дирижировали оперившиеся социал-демократы-большевики, почуявшие запах власти и готовые ради неё бросить на солдатские штыки последнего пролетария. Напрасно генерал Хабалов, получивший от Николая широчайшие полномочия, старался подавить бунт; тот уже метастазировал вплоть до армейских частей, переходивших на сторону восставшего сброда. Напрасно немногочисленные здравомыслящие депутаты Государственной Думы рвали сердце в попытках установить хоть какое-то общественное согласие. Большевики закусили удила и никаких компромиссов не признавали. Первой и основной мишенью был, разумеется, император, стоявший между ними и властью.
   Агасфер «помог» Николаю сдаться. Меланхолия, давно уже терзавшая императора, вдруг стала усиливаться день ото дня и сменилась жестокой депрессией. Николай в итоге просто не выдержал. Несчастный, затравленный, безмерно одинокий, он счёл за благо отречься от престола за себя и за Алексея. Ему было всё равно. Рука подписывала Манифест об отречении, а в голове звенело страшное пророчество старца Григория:
   – Умру я, и вас не станет!..
   Прошло только два месяца после убийства Распутина.
   … Дальнейшее промедление было недопустимо, и Агасфер окончательно решился. Восставшим нужен вождь; пусть им станет засидевшийся за границей адвокат Ульянов. Как, должно быть, удивятся однопартийцы, обнаружив в сибаритствующем большевике нечеловеческую энергию, волю, умение подчинять себе людей и обстоятельства…

   Весть о февральской революции в России застала Владимира Ильича, жившего в Цюрихе, врасплох.
   То есть не то чтобы врасплох… Он готовил эту революцию, пытался её приблизить. Проводил партийные съезды, ставил задачи, издавал газеты, инструктировал партийцев, писал книги и брошюры – да, всё было. Но в глубине души сознавал: эта плавная неторопливая работа если и принесёт плоды, то очень нескоро. Что глыбе самодержавия потуги горстки революционеров? Но вот же – грянуло, и нет уже этой глыбы… Неужто газета «Искра», террористические вылазки и забастовки прикончили трёхсотлетнюю монархию? Посадить одну картофелину и взамен собрать целый мешок – так не бывает. Ульянова не покидало ощущение, словно могучая незримая сила взяла сторону большевиков и махом сделала за них работу, рассчитанную на десятки лет.
   В комнату неслышными шагами вошла Надежда Константиновна с подносом в руках.
   – Чаю выпьешь, Володя? – негромко спросила она.
   – Ах, да какой уж тут чай… Впрочем, выпью.
   Принимая из рук жены чашку, Владимир Ильич неожиданно поймал себя на мысли, что не воспринимает её как женщину. Бесформенная фигура, одутловатое лицо с глазами навыкате и унылая гладкая причёска делали Крупскую существом без пола. Она была для него домохозяйкой, помощницей, секретарём, собеседницей, но только не женой в полном смысле слова. Многие годы он мирно спал с ней в одной постели, не испытывая ни малейшего желания. Обижало ли это её, страдала ли она от супружеского равнодушия – Ульянову было безразлично. Его волновала иная женщина и совершенно другие проблемы. Особенно теперь…
   Прихлёбывая горячий чай и возбуждено шагая по комнате взад-вперёд, Владимир Ильич рассуждал вслух:
   – Архистранная ситуация, коли разобраться! Нажали мы сильно, кто спорит… забастовки, стрельба, агитация в войсках… Но армия отмобилизована, казаки озверели, полиция на ногах… Да нас картечью могли смести всех до единого! Кто же знал, что всё так мгновенно рухнет, а идиот Николашка наложит в штаны и отречётся?
   Крупская поморщилась. Ленин (про себя она всё чаще называла мужа партийным псевдонимом), волнуясь, бывал вульгарным, а сейчас был потрясён и не скрывал этого. Ведь и двух месяцев не прошло, как, выступая в цюрихском «Народном доме», он заявил: «Мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв грядущей революции». При этом он имел в виду европейскую революцию, ни словом не упомянув Россию. Конфуз, да какой…
   – Ты же сам говорил, что режим прогнил насквозь, – осторожно сказала Крупская. – Так чему же удивляться, недооценивать собственные усилия? Рухнуло и рухнуло, отрёкся и отрёкся – это всё уже позади. Ты лучше скажи, что теперь?
   Ульянов раздражённо отмахнулся:
   – Что тут думать? Надо возвращаться. И немедленно, пока власть валяется на земле. Всего и дел-то – наклонись и хватай, но без меня, чувствую, таких дров наломают…
   – Когда выезжаем? – спокойно спросила Надежда Константиновна.
   Боевой запал Владимира Ильича угас на глазах.
   – Когда выезжаем? – нерешительно переспросил он, теребя бородку. – Надо подумать. Посоветоваться с товарищами. Не так это просто. Ведь придётся через всю Европу ехать, а кругом война. Вот, чёрт…
   Крупская, знавшая Ленина, как никто, великолепно понимала причину его нерешительности. Не ехать было нельзя. Оставаться в Швейцарии в решающий момент значило поставить на себе, как вожде партии, жирный крест. Более энергичные соратники мигом перехватили бы партийную власть, а потом, глядишь, и государственную. Ведь бешеный напор большевиков уже обрушил самодержавие и вполне мог привести их в министерские кресла. Да, непременно в Россию, и чем скорее, тем лучше.
   Но, но, но…
   Последние семнадцать лет Ульянов почти безвылазно провёл за границей. Живя то в Лондоне, то в Мюнхене, то в Париже, то в Берне, он без малого забыл Россию. Хуже того: он бесповоротно привык к уюту и сытости размеренного бюргерского бытия. Порой возникали проблемы с деньгами, но в итоге всё как-то устраивалось. Пока была жива мать, выручала она, а после её смерти роль кормилицы перешла к партийной кассе, регулярно пополняемой с помощью разбойных «эксов», которые так ловко осуществляли большевики-налётчики вроде Камо или Джугашвили-Сталина. В общем, Ульянов не бедствовал: хватало и на существование, и на книги, и на театры, и на пивные. Что касается революционной борьбы, то она сводилась к внутрипартийным склокам, написанию теоретических книг и статей, выработке стратегической линии и общему руководству большевистским движением там, в России. Всё это приятно разнообразило несколько монотонную жизнь и наполняло её особым смыслом.
   Но теперь наступило время перейти от слов к делу. Предстояло покинуть благоустроенный и чистенький, несмотря на войну, Старый Свет, ради взъерошенной, стреляющей, окровавленной России, чтобы на практике воплотить свои теоретические построения. Впереди ждала жестокая драка за власть с Временным правительством, исход которой был неясен, а риск очевиден… В эту минуту Крупская остро, по-матерински жалела мужа. Она знала, что к настоящей борьбе Ульянов не готов, да и не способен. Однако выбора, выбора-то у него не было. Если не считать выбором прозябание в Европе до гробовой доски…
   Ленин долго ещё бродил по квартире, размышлял вслух, строил планы отъезда в Россию, то загораясь, то падая духом. Всё это время Надежда Константиновна была рядом и терпеливо слушала мужа, иногда вставляя слово или реплику.
   Легли поздно.
   Среди ночи Крупская неожиданно проснулась. Её разбудили странные звуки, раздававшиеся совсем рядом, под боком. С Ульяновым творилось что-то неладное. Он хрипел. Тело его сотрясалось в конвульсиях.
   – Что… что такое, Володя? – испуганно спросила Крупская.
   Она обняла мужа и тут же невольно отшатнулась – кожа его была холодней снега. Надежда Константиновна торопливо зажгла ночник. Ульянов застонал и рывком сел в кровати. В тусклом свете ночника он был страшен. Выпученные остекленевшие глаза незряче смотрели прямо перед собой, остатки волос вздыбились, бородка растрепалась. Он что-то невнятно бормотал сквозь зубы.
   – Да что с тобой? – в ужасе выкрикнула Крупская, вскакивая с постели.
   Ульянов неуклюже, каким-то механическим движением повернул голову и слепо взглянул на жену. При этом он, шипя, протянул руку, словно хотел удержать Надежду Константиновну рядом с собой.
   Теряя сознание от страха, Крупская начала отступать, пока не упёрлась спиной в стену. Между тем Ленин, выбравшись из постели, медленной, неуверенной походкой приближался к жене.
   – Господи, да что же это… Не подходи, не надо, – зашептала Крупская непослушными губами.
   Она вдруг почувствовала, что в квартире повеяло ветром. Откуда он мог взяться? Все окна и двери были плотно закрыты… Но вот же и шторы заколыхались, и цветок в горшке на подоконнике пригнулся…
   Ледяная рука легла ей на плечо и обожгла холодом через тонкую ткань ночной сорочки. Безжизненный голос, ничем не напоминавший голос Владимира Ильича, произнёс:
   – Ты… кто?
   Этого Крупская не выдержала. Истерически вскрикнув, она медленно сползла по стене в глубоком обмороке.
   … В себя она пришла оттого, что её хлопали по щекам и приговаривали:
   – Очнись, Надюша, ну очнись же! Эк я тебя напугал… Прости, пожалуйста… Слышишь меня?
   С трудом открыв глаза, Крупская увидела над собой встревожено-виноватое лицо мужа. Она лежала на кровати, хотя совершенно не помнила, как до неё добралась. Володя перенёс? Да он бы надорвался…
   – Очнулась? – обрадовано спросил Ульянов. – Ну, слава Богу! Как ты себя чувствуешь? Не надо ли чего?
   – Что с тобой случилось? – вместо ответа спросила Крупская, приподнимаясь на локте.
   Ульянов сконфуженно хмыкнул.
   – Припадок какой-то… Накануне переволновался, нервишки разгулялись, вот и вышло чёрт-те что, аж самому стыдно. Невропатологу, что ли, показаться…
   Крупская внимательно разглядывала мужа. Ночной кошмар закончился. Это был прежний Ульянов, только вот бледный весь, и глаза покраснели. Надежда Константиновна украдкой дотронулась до его руки – всё в порядке, тёплая.
   – Ах, Володя, Володя, как же ты меня напугал, – укоризненно сказала Крупская, успокаиваясь.
   Ленин усмехнулся.
   – Больше не буду… Знаешь что? Давай-ка спать. Завтра трудный день, будет много беготни.
   – Это почему?
   – Я знаю, как быстрее попасть в Россию. Но надо всё организовать, кое с кем договориться, выправить новые документы…
   Он коротко засмеялся и стиснул кулак.
   – Вот где они все у меня будут… Спи.

Часть вторая
Апокриф не лжёт

6

   Мобильный телефон безмолвствовал. В принципе. Сунув трубку в карман, Лаврентьев повернулся к Сеньшину.
   – Такое ощущение, что мы попали в какую-то мёртвую зону, – сказал он. – Радио тоже не работает…
   – Натурально, – подтвердил Валерий Павлович. – Мы это изначально предполагали. Кукловод наверняка закрыл свою территорию энергетическим колпаком, который гасит все радиоволны. У него какая задача? Максимально усложнить работу экспедиции. Вот он и усложняет. В противном случае наши друзья по пути в логово просто вели бы репортаж «он-лайн» – по мобильному или по рации.
   Лаврентьев встревожился.
   – Подожди-ка! А тогда на кой чёрт ребята взяли с собой радиомаяки? Мы же договаривались лепить их на стены, как ориентиры для поиска.
   – Не волнуйся, Дима. Радиомаяк в данном случае название условное, – успокоил Сеньшин. – На самом деле он издаёт ультразвуковой писк, это не радиоволны. А мы этот писк будем засекать при помощи специального сканера. И всё.
   – Ясно, – произнёс Лаврентьев.
   Шёл десятый час ожидания. «Нет хуже, чем ждать и догонять», – справедливость пословицы оба испытали в полной мере. Давно уже стемнело, пробирал холод, хотя время от времени Лаврентьев включал двигатель, чтобы прогреть салон машины. Гора, у подножья которой стоял джип, уходила вверх, в угольное небо, расцвеченное алмазными крошками звёзд. Вход в пещеру, рваная рана в теле горы, выглядел абсолютно чёрным. Это была полная, безнадёжная чернота, при взгляде на которую пропадали желания, бытие теряло смысл, а «Чёрный квадрат» Малевича в сравнении казался жизнеутверждающим полотном. При мысли, что в эту беспросветную тьму ушла экспедиция, становилось жутко. Да и вообще было не по себе: слишком тихо, слишком далеко от цивилизации, словно попали в иной мир, на другую планету…
   Лаврентьев задумчиво крутил в руках зажигалку.
   – Слушай, Валера, ты бы, наконец, объяснил мне, кто такой Кукловод, – попросил он. – Какие-то сведения вы дали, в общих чертах ситуация ясна, а нельзя ли подробнее? Конечно, если это не государственная тайна… Колдун он, маг, волшебник, мутант? Кто? Неужели настолько опасен?
   Сеньшин потянулся всем телом и заложил руки за голову.
   – Кукловод, господин Лаврентьев, есть осуществлённая мечта человечества, – назидательно ответил он, усмехнувшись.
   – Да? – изумился Лаврентьев. – Всего-то навсего? А я уж невесть чего нафантазировал…
   – Я, между прочим, не шучу. О чём люди мечтали испокон веков? О могуществе. Могущество означает возможность реализовать любое желание, добиться любой цели. Кукловоду это по плечу. Судя по нашей информации, ему подвластно почти всё. Во всяком случае, неопределённо многое. Он способен манипулировать людьми, предметами, в известной степени – свойствами материи, пространства и времени…
   – Каким образом?
   – Вот это и есть самое интересное. Ответ, в общем-то, ясен: Кукловод умеет управлять энергетическими потоками. Естественно, не теми, которые вырабатывает, скажем, Волжская ГЭС, а космическими, глобальными. Как это у него получается, какова методика управления – уволь, не скажу. Строго говоря, ничего принципиально нового здесь нет. Не афишируется, но давно установлено, что в основе легенд о колдунах, магах, чародеях, лежат факты. Иногда мне кажется, что Кукловод неведомым образом собрал и аккумулировал древние знания, которые считаются утерянными.
   – Ты хочешь сказать, что в старину люди знали и умели больше, чем сегодня?
   – Я в этом уверен. Эх, Дима!.. Думаешь, соорудил человек микроволновую печь – и всё, предел развития?
   – Ну зачем так примитивно… Есть компьютеры, синхрофазотроны, космические спутники, наконец.
   – Это, конечно, гигантские достижения. Но, как бы объяснить… Всё, что ты перечислил – достижения технологической цивилизации. А тысячи лет назад наш предок мог опереться только на себя и собственные силы. Он интуитивно понимал то, о чём сегодня говорят всерьёз: возможности человека практически безграничны. Точнее, сам по себе человек, допустим, не может сдвинуть с места многотонную глыбу. Его физический аппарат для этого не предназначен. Но определённое сочетание мысли, звука, движения может сформировать поток энергии и направить на эту самую глыбу. И вот она уже сдвинулась… Понимаешь? Не человек ворочает камень, а организованный им поток энергии. Энергия везде и всюду, но только считанные единицы умели ею управлять. Однако уж если умели, то преград для них практически не существовало. Ведь любое действие – от рождения мысли до строительства небоскрёба – в конечном счёте сводится к энергетическому побудительному воздействию на материальный объект, будь то нейроны головного мозга или бетонные блоки. То есть в теории всё просто.
   – А на практике? – спросил Лаврентьев, слушавший с большим любопытством.
   Сеньшин развёл руками.
   – На практике, само собой, неизмеримо сложнее. Вот представь: некий чародей сосредоточился, произнёс магическое заклинание, сопроводил его ритуальными пассами, – и вражеское войско разметало, как солому на ветру. Другими словами, комплекс ментального, акустического и физического воздействия на окружающий мир вызвал нужный резонанс, активизировал определённые силы природы, и с их помощью поставленная задача решена, сражение выиграно… А как это чародею удалось? Откуда он знает, как надо выстроить мысли, какие слова и звуки произносить, какие телодвижения совершать, чтобы добиться результата? А всё оттуда же, Дима, из тьмы веков. Из такой глубины времён, что и представить жутко.
   Почему-то считается, что серьёзное развитие человечества началось плюс-минус в Древнем Египте, а всякие там працивилизации, типа лемурийской или атлантической – так, детские сказки. Я вот так не думаю. Процесс познания длился десятки, может быть, сотни тысяч лет. Это огромный, невообразимый срок. За такое время можно было найти массу закономерностей, массу способов воздействия на окружающий мир и его силы. Заметь: найти, а не придумать или получить откуда-то извне. Таким образом, чародей – это не сверхъестественное существо. Это вполне земное создание, действующее в рамках познанных природных координат. Причём познанных не обязательно им лично. Знания, о которых я говорю, накапливались и передавались из поколения в поколение. Существовали магические школы: китайская, славянская, кельтская… Они, конечно, были замкнутого, кастового типа. Во-первых, людей с выраженными магическими способностями, по определению, единицы. А во-вторых, найденное знание было слишком драгоценно, чтобы выпустить его за пределы узкого круга. Чародеи служили правителям, действовали в их интересах, но информацией не делились. Впрочем, одной информации мало. Надо ведь постоянно применять знания на практике, оттачивать навыки, совершенствовать умения… Да ты прикури, прикури.
   Лаврентьев, боясь пропустить хоть слово, уже минут пять сидел с незажженной сигаретой. Он торопливо чиркнул зажигалкой, выпустил в приоткрытое окно струю дыма и сказал:
   – Ну, допустим… Чистое фэнтези, конечно… А куда всё делось?
   – Что именно?
   – Знания эти, школы магические…
   – Прогресс задушил… Но если серьёзно, то чародейство – в широком смысле – было исторически обречено. Слишком мало их было во все века, слишком их боялись. А церковь, по мере развития, всё активнее боролась с волшебниками, и на каком-то этапе создала специальный орган с широчайшими полномочиями, который начал системно отслеживать и искоренять любые проявления колдовства. Я про инквизицию. Носителей древнего знания уничтожали в промышленных масштабах. Их вырубили под корень, а вместе с ними исчезли гигантские пласты информации. Ну, может, не до конца исчезли. Наверно, кто-то уцелел, и втайне передавал знание преемнику. Может быть, остались и где-то лежат какие-нибудь рукописи. Ищут же по сей день, к примеру, библиотеку Ивана Грозного, в которой якобы весь свод чернокнижия… Но в целом магия, как явление, приказала долго жить. И человечество начало строить отношения с окружающим миром на совершенно других принципах…
   – Слушай, а восстановить эти знания можно? Так сказать, опытным путём?
   Сеньшин сделал неопределённый жест.
   – Попытки делаются. Собственно, в какой-то степени этим я и занимаюсь. Но ты представь, сколько времени это требует! Тайные знания нарабатывались тысячелетиями. Конечно, современные технологии ускоряют процесс, но, но, но… – Сеньшин стукнул кулаком по раскрытой ладони и мечтательно добавил: – Найти бы человека, чей предок был колдуном, ещё из тех, первозданных, да покопаться бы в его генах. Наверняка много интересного накопали бы. Ведь систематические длительные занятия магией не могут не отразиться на физической структуре человека, и, стало быть, зафиксироваться на генном уровне.
   – Возьмите какого-нибудь шамана, – предложил Лаврентьев. – У них колдовство, можно сказать, потомственный промысел.
   Сеньшин покачал головой.
   – Пробовали говорить с некоторыми. Боятся, не соглашаются. Ни за деньги, ни за вещи – никак. А насильно, сам понимаешь…
   Он замолчал посреди фразы. Мысли неожиданно совершили скачок, и Валерий Павлович почему-то вспомнил вечер, который он провёл за документами в поисках координат логова Кукловода. Собственно, тогда он даже заснул за рабочим столом. Почему, интересно, сейчас это вспомнилось? И почему, в общем, рядовое воспоминание вдруг наполнило душу тревогой? Сеньшин, нахмурившись, невольно взялся за голову, словно хотел выжать из памяти ещё какую-то информацию.
   – Я вот одного не пойму, – негромко сказал, щурясь от дыма, Лаврентьев. – Если Кукловод настолько мощный колдун, как вы это себе представляете, какой толк в обычной боевой экспедиции? Получается, ребята ухнули в пещеру, словно камикадзе. Гранаты против заклинаний – как-то даже несерьёзно… Об этом вы думали?
   Сеньшин устало потёр лоб.
   – Ну, граната, если её в нужное место да вовремя – дело хорошее… Но, в общем, ты прав. Риск неопределённо велик, и мы знали, на что шли. Я, между прочим, тоже должен быть там, внизу…
   – Да я не к тому…
   – Неважно, – отмахнулся Валерий Павлович. – Главное в другом. Есть ощущение… скажу больше: понимание… что силе Кукловода противостоит другая сила, как минимум равная по возможностям, но позитивная. И вот она-то экспедицию как бы ведёт, помогает ей. В ином случае и затеваться не стоило бы.
   Лаврентьев наклонился к Сеньшину.
   – Сергей, да?
   Сеньшин молча кивнул и нашёл взглядом чернеющий вход в пещеру. На фоне этого мрака наступающая ночь казалась не такой уж тёмной.
   Ещё немного, и, если ничего не изменится, настанет их черёд.

   – Ты что? – крикнул Сергей, обращаясь к Колесникову.
   Или уже не к Колесникову? Фигура майора на глазах трансформировалась, черты лица изменились, и вот уже в Макеева целится не боевой друг-товарищ Юра, а невысокий плотный человек, так страшно знакомый…
   Дальнейшее произошло в считанные секунды.
   Автоматная очередь вспорола спину Олега. Отброшенный пулями, Макеев тяжело рухнул на пол.
   Авилов и Аликов, не сговариваясь, отпрыгнули в разные стороны, уходя с линии огня, и Саша бросился в ноги к лже-Колесникову, пытаясь сбить и отнять оружие.
   Но случилось непонятное.
   Мощный боец-рукопашник Аликов каким-то образом был отброшен, как щенок, и, отлетев прямо на Сергея, вместе с ним покатился по полу.
   Падению аккомпанировал громкий злорадный смех, отозвавшийся под сводом пещеры визгливым эхом.
   – Ну, поднимайтесь, – сказал человек, отсмеявшись. – Эх, дурачьё… С кем тягаться вздумали? С государем? Кишка тонка, сосунки!
   Падая, Сергей сильно ударился головой, и теперь у него всё плыло перед глазами. Но лицо врага он видел отчётливо.
   – Хряков!.. – то ли сказал, то ли выдохнул он.
   – Хряков, – подтвердил тот. – Вообще-то отродясь Никитой звали, но тебе какая разница? Хряков ли порешит, Никита – главное, что порешит. Ты, главное, не сомневайся, – заботливо добавил он почему-то. – Только я не с тебя начну. Я вот с верзилы начну. Чтобы не мешался. А уж потом и до тебя очередь дойдёт. Ещё и поговорим напоследок, мы ж знакомцы старые…
   – Подожди, – хрипло произнёс Авилов. – Где Колесников? Ты что с ним сделал, сука чёрная?
   – Будешь ругаться, с тебя начну, – пообещал Хряков-Никита. – Ничего я с Колесниковым не сделал. Спит твой Колесников вечным сном на дне пропасти. А я что? Я только в него обернулся, чтобы с вами, недоумками, шутки пошутить…
   С этими словами Хряков направил дуло в грудь Аликова и нажал на спуск.
   Однако мгновением раньше Сергей встал между автоматом и Сашей. Очередь ударила в него.
   Сергей пошатнулся под градом пуль, но устоял.
   С ним ничего не произошло.
   Пули, отражаясь от невидимого панциря, летели рикошетом в стены и потолок, одна или две попали в Хрякова. Вреда они ему не причинили, но оборотень вскрикнул – скорее, от неожиданности, чем от боли.
   – Как же так?! – взревел он.
   В Сергея ударила ещё одна очередь. Эффект получился тот же: полное отсутствие эффекта.
   Продолжая прикрывать Сашу собой, словно живым щитом, Сергей медленно двинулся на Хрякова.
   – А ведь ты, погань, в меня уже стрелял, – процедил он, сверля врага взглядом. – Там, в гостинице. И не взяла меня пуля. Так чего ж удивляешься?
   – Государь! – дико закричал Хряков вместо ответа. – Ты же обещал помочь! Укрепить обещал!..
   Отбросив бесполезный автомат, оборотень кинулся на Сергея с голыми руками.
   Потрясённый Аликов с невольным ужасом наблюдал завязавшийся бой, который шёл в невероятном темпе. Удары наносились и отражались с непостижимой скоростью. При всём желании Саша не мог вклиниться, чтобы помочь Авилову, он просто не успевал фиксировать передвижения противников.
   Сергей всегда считал себя хорошим рукопашником, да и был им на самом деле, но сейчас он дрался, как никогда. В его теле словно включился форсаж. Глаза отслеживали движения Хрякова, инстинкт подсказывал способ уклониться от удара или нанести ответный. Любого другого противника Сергей уже многократно убил бы, но оборотень был слишком силён. И всё же Авилову казалось, что Хряков начал слабеть. Он уже не столько наносил удары, сколько парировал, и под натиском Сергея отступал шаг за шагом, пока не упёрся спиной в стену.
   Неожиданно оборотень вытянул ставшую чудовищно длинной шею и дохнул в лицо Сергею пламенем. Огонь вреда не причинил, но ошеломлённый Сергей невольно зажмурился и на всякий случай отскочил назад. Некстати мелькнула мысль, что давешним летучим мышам пришлось хреново…
   – Серёга! – завопил Аликов под ухом.
   Открыв глаза, Сергей увидел, что за какой-то миг всё изменилось.
   Во-первых, Хрякова уже не было. Был двухметровый чешуйчатый монстр с длинными когтистыми лапами и тускло-багровыми буркалами – гибрид бесхвостого динозавра с вурдалаком.
   Во-вторых, спасая друга, в бой вступил Саша и нанёс чудовищу удар поистине эпической силы. И тут же благоразумно отпрыгнул в сторону.
   Нога Аликова угодила твари в солнечное сплетение – если, конечно, оно там было. Во всяком случае, чудовище отчётливо крякнуло, схватилось за ушибленное место, и, разинув жуткую пасть, разразилось первобытным рёвом. Не переставая реветь, монстр с поразительным проворством, одним скачком, оказался рядом с Авиловым и схватил его за горло.
   Сергей действовал автоматически. Он даже не пытался отбиваться. Правая рука выхватила из кармана гранату, левая рванула чеку – и металлический кругляш, фаршированный взрывчаткой, упал в широко раскрытую вонючую пасть.
   Монстр не сразу сообразил, что случилось. Он машинально клацнул зубами, на секунду замер и вот тут до него дошло… Отшвырнув Сергея, как щепку, чудовище одной лапой оттянуло нижнюю челюсть, другую глубоко засунуло себе в нутро и начало там лихорадочно копаться.
   Не успело.
   В недрах монстрова организма раздался сильный хлопок. Из пасти повалил густой дым.
   Теоретически взрыв должен был разорвать чешуйчатую бестию в клочья. На практике этого не произошло. То ли шкура оказалась чересчур прочной, то ли монстр погасил взрывную волну каким-то заклинанием… Но и бесследно взрыв не прошёл. Тварь мощно подбросило вверх, потом она звучно шмякнулась оземь – и, когда рассеялся дым, Сергей увидел корчащегося Хрякова.
   Плохо выглядел оборотень. Лицо его вздулось и посинело, губы обметало белой пузырящейся пеной, а руки судорожно прижались к животу. Закрытые глаза, хриплые тихие стоны, – похоже, он был без сознания.
   – И что теперь? – растеряно спросил Аликов.
   – Первую помощь окажем, – свирепо буркнул Сергей.
   Вопрос, конечно, дурацкий – нечисть надо было добивать. Правда, не ясно, как именно, если уж пули и даже граната его не прикончили. Порывшись в памяти, Сергей решил, что способ уничтожения вампиров сгодится и для оборотня. Осиновый кол и серебряные пули в снаряжение экспедиции, понятно, не входили, но десантный нож был под рукой, и ничто не мешало отсечь Хрякову голову. Медлить было нельзя. Сергей вытянул клинок из ножен. Подойдя к распростёртому Хрякову, наступил ногой на грудь и приставил нож к горлу, примериваясь для удара.
   В этот миг оборотень открыл мутные от боли глаза.
   – Ага, – произнёс он без выражения. – Смертушка моя заявилась? Пора, пора, и так уж на четыре сотни годочков обманул костлявую. А всё одно жалко. Ещё пожил бы… Как думаешь, Авилов?
   «Могла бы и ещё пожить», – вспомнил вдруг Сергей слова Рябухиной. Вспомнил с пронзительной горечью последние минуты Марфы Ивановны, её страшную смерть от руки Хрякова… Закусив губу, Авилов взмахнул тяжёлым клинком.
   Нож с лёгким стуком отскочил от шеи Хрякова, словно от камня.
   – Ну, чего тянешь? – обиженно спросил оборотень. – Чего уж там, кончай…
   Ничего не понимая, Сергей ударил снова, на этот раз со всей силы. И опять десантный, бритвенно-острый клинок не причинил Хрякову никакого вреда.
   – Ну, надо же, – насмешливо сказал оборотень. – Не берёт меня нож. Заговорённый я, что ли?
   Каким-то образом Сергей чувствовал, что с каждой секундой в Хрякова извне вливаются новые силы. Полутруп оживал на глазах, да ещё издевался.
   – Саша! – отчаянно крикнул Авилов.
   Но мгновением раньше с диким воплем: «Спасибо, государь!» – Хряков непостижимым образом выкрутился из-под ноги Сергея и вскочил. Подбежавший Аликов получил удар такой силы, что отлетел, и, впечатавшись спиной в стену, сполз на пол. Сергей и Хряков снова стояли друг против друга. Встрепенувшийся оборотень трясся, как в лихорадке.
   – Ну что, вояка, не получилось? – закричал он, пританцовывая на месте. – И не получится, а вы все тут ляжете. Никита за государя кому хошь глотку порвёт! Молись, Авилов, коли обучен… Да ты не бойся, парень, не бойся, я тебя быстро убью. Чуток больно, зато скоро с женой своей встретишься, там и наворкуетесь…
   Кажется, Авилова сегодня уже ничем не испугаешь. Но как только смысл сказанного дошёл до Сергея, он с ужасом уставился на Хрякова.
   – Что ты сказал, нелюдь? – сдавленно спросил он. – Повтори, что ты сказал?
   Оборотень зашёлся лютым хохотом.
   – Что слышал, то и сказал, – проскрипел он, отсмеявшись. – Кончили твою бабу, второго дня ещё кончили. Я уж тебе в городе намекал, намекал… Был бы догадливей, не полез бы сюда, а вернулся в Москву – и обошлось бы. Но ты же герой, тебе с государем воевать приспичило. Считай, что довоевался. За всё, друг ситный, платить надо, не обессудь…
   Договорить Хряков не успел. Отшвырнув нож, Сергей одним прыжком одолел разделявшее их расстояние и сбил оборотня с ног.
   То, что он сделал дальше, выходило за пределы людских возможностей. Так ведь и ненависть в жилах кипела – нечеловеческая…
   Сергей сломал оборотня.
   Когда Хряков упал на живот, Сергей схватил его за воротник и пояс штанов. Преодолевая сопротивление мышц и связок, страшным по силе рывком сдвинул голову и ноги друг к другу, так что затылок и таз Хрякова на миг соприкоснулись. Раздался негромкий тошнотворный хруст, тело оборотня со сломанным позвоночником обмякло, и, выпущенное Авиловым, медленно перекатилось на спину.
   Но Хряков был ещё жив.
   Остекленевшие глаза уставились в потолок, по щеке катилась слеза, а губы почти беззвучно, с трудом вышёптывали:
   – Пошто… оставил… государь…
   Сергей встал на колени и наклонился к оборотню.
   – Скажи, что соврал, – лихорадочно заговорил он. – Не может быть, чтобы Алёну… что её нет… что вы её…
   Не помня себя, он сильно встряхнул Хрякова за плечи.
   – Ну же, сволочь! Говори!!!
   Оборотень перевёл тускнеющие глаза на Авилова.
   – Всё правда, – еле слышно произнёс он. – Ты … следующий…
   И такое злорадство было в угасающем голосе, что у Сергея помутился разум.
   Яростным движением он разорвал на груди Хрякова куртку и рубашку. Неистовым ударом пробил грудную клетку. Одним махом вырвал сердце, и, ещё трепещущее, швырнул на пол. Поднявшись с коленей, раздавил каблуком.
   … Очнувшийся Аликов увидел рядом командира. Сергей сидел, привалившись к стене, и механически вытирал руки, испачканные какой-то зеленоватой слизью.
   – Ты как? – безучастно, словно думая о чём-то своём, спросил он.
   Саша покрутил головой, подвигал руками и ногами.
   – Вроде жив… – неопределённо произнёс он.
   – Ну и слава Богу, – так же безучастно сказал Сергей.
   – А этот… Хряков… с ним-то что?
   Вместо ответа Сергей ткнул пальцем в сторону валявшегося поодаль трупа оборотня. Упреждая следующий вопрос Аликова, коротко произнёс:
   – Олег погиб.
   Саша и сам понимал, что автоматная очередь в спину не оставляет шансов, но от слов Сергея перехватило дыхание. Болезненно кряхтя, он поднялся на ноги, подошёл к телу Олега и долго смотрел на капитана. Сергей сложил руки погибшего на груди и закрыл глаза; широкоскулое лицо Макеева было спокойным и немного удивлённым – смерть пришла настолько неожиданно, что он просто не успел испугаться.
   – Две дочки остались, – тихо, подавленно обронил Саша.
   Сергей встал, и, подойдя, обнял его за плечи.
   – Разве мы не знали, на что идём? – спросил он с поразившей Сашу усталостью.
   – Знали… И он знал. Но разве от этого легче?
   – Не рви сердце, Саша. Надо идти… А семью Олега в беде не оставят. И мы поможем, чем сумеем. Дай только дело сделать, вернуться…
   «Хорошо бы», – подумал Саша, но, посмотрев на измученное лицо командира, от реплики воздержался.
   Капитану Аликову было плохо. Схватка с монстром заставила усомниться в собственных силах. Ну, не привык Саша уступать кому бы то ни было. Головой-то он понимал, что нечисть – категория особая, что возможности изначально неравны… но когда тебя, стокилограммового буйвола, швыряют, как ребёнка, в душу невольно закрадывается страх. И есть лишь одно лекарство против этого страха – ярость… Присев, Саша коснулся холодной руки Олега. Хотя бы тело твоё нам осталось… А где Юра? В каких глубинах преисподней навсегда сгинул храбрый майор? Мало того, приняв облик боевого друга-товарища, оборотень просто надругался над ним. Саша почувствовал, что внутри всё заклокотало.
   – Надо идти, – сказал он сквозь зубы.
   Тело Олега накрыли курткой и решили забрать, возвращаясь на поверхность. Труп Хрякова, по предложению Сергея, отволокли за ноги к расщелине. Для этого пришлось вернуться в подземный зал.
   – Будь ты проклят! – с тяжёлой ненавистью произнёс Авилов, сталкивая мёртвого оборотня в чёрный зев пропасти.
   В этот миг под сводом пещеры раздался гулкий звук, похожий на тяжёлый, горестный вздох. Сергея что-то словно толкнуло.
   – Бежим! – крикнул он, хватая Сашу за руку.
   Друзья кинулись в боковой коридор. И вовремя: на то место, где они только что стояли, с потолка посыпались огромные камни.

   Депутат Государственной Думы, он же лидер свежеиспечённой партии «Свобода России», Анатолий Павлович Безухов разговаривал в служебном кабинете на Охотном Ряду с дочерью покойного экс-президента Мельникова Ириной.
   Буквально через день после похорон отца Ирина со слезами на глазах демонстративно вступила в «Свободу России». Ещё днём позже её ввели в политсовет партии, и на ближайшем съезде прочили кресло заместителя председателя. Собственно, её активное участие в партийном проекте предусматривалось изначально; кончина отца лишь ускорила события, придав им драматический эффект и вкусный пиаровский оттенок.
   Очень разными людьми были собеседники, даже чисто внешне. Среднего роста, располневший, заметно лысеющий, с невыразительной физиономией, которую оживляли только юркие глазки, Безухов был полной антитезой Ирине – высокой и статной, в отца, с энергичным красивым лицом в обрамлении гривы тёмных волос. Отставной политработник и дочь экс-президента… Однако сейчас их роднило одно чувство: сильнейшая тревога. Забеспокоишься тут, когда кормилец исчез… Лозовский как сквозь землю провалился. Он не отвечал ни по одному из многочисленных мобильных номеров, а когда позвонили в Ниццу, Ольга ответила, что муж вот уже две недели в Америке – бизнес. На вопрос, выходит ли на связь, ответила уклончиво. Но, по наведённым справкам, в Штатах Лозовский не появлялся. Вот и гадай, куда он делся…
   – Может, его всё-таки достали? – в десятый раз нервно спросил Безухов.
   Ирина покачала головой.
   – Бунееву он не по зубам, – уверенно сказала она.
   Причина уверенности крылась в том, что Ирина очень хорошо знала Лозовского. Какое-то время они были любовниками. Ирина навсегда запомнила странное чувство, всякий раз возникающее во время близости. Ей казалось, что вместе с Лозовским в неё входит заряд дьявольской энергии и силы, которой фонтанировал Вадим Натанович. Она верила в его неуязвимость, не допускала мысли, что он может попасть в какую-то ловушку, но терялась в догадках по поводу его исчезновения. Лозовский был не просто человек – финансовый фундамент оппозиции, и безответственностью никогда не отличался. Правда, первую (и весьма щедрую!) дотацию партия получила… Куда же, чёрт возьми, он делся?
   – Сколько продержимся… в случае чего? – спросила Ирина в лоб.
   Безухов пожал плечами.
   – Месяца два, не больше. Ты же знаешь, он распорядился всё делать с размахом. Офисы, аппарат, оклады, транспорт, аренда, пресса, работа с электоратом… Расходы пропорционально усилиям. – Он потёр лоб и натужно пошутил: – Так что лучше бы он нашёлся.
   В отличие от Ирины Безухов был настроен пессимистично. Близким знанием Лозовского он похвастаться не мог, зато хорошо знал другое: государство в лице президента способно стереть в порошок любого. Абсолютно. Будь ты хоть сам дьявол. На дьявола просто понадобится больше времени и усилий. Жизнь приучила Безухова всегда готовиться к худшему: предположим, против беглого олигарха проведена некая спецоперация… В этом случае на партии можно ставить крест. Никто не даст ни копейки, бизнес боится Бунеева, а без денег что за партийная работа? Или кто-то всерьёз думает, что Владимир Ильич благословлял Иосифа Виссарионовича на «эксы» из одной лишь святой ненависти к эксплуататорам?
   Но Безухов связывал своё будущее со «Свободой России». В создание партии он вложил без остатка всего себя: опыт, силы, амбиции, надежды на высокий статус и безбедную старость. Крах проекта стал бы и его крахом. И если хозяин проекта в самом деле по каким-то причинам исчез – все под Богом ходим! – надо присматривать другого хозяина. Партия с разветвлённой региональной сетью – товар ходовой. А что без году неделя, так это даже хорошо: внятной идеологии пока нет, и название «Свобода России», словно пустая ёмкость, годится для наполнения любым содержанием в диапазоне от «пшёл вон» до «прошу садиться» – от либерального до ура-патриотического…
   Впрочем, опытный политикан Безухов понимал, что серьёзный покупатель нынче в стране только один, и зовут его президентом. Ему же, между прочим, в недалёком будущем вновь идти на выборы… Не делая поспешных выводов и резких телодвижений (они Безухову были вообще чужды), Анатолий Павлович решил про себя, что сейчас было бы полезно наладить отношения с президентской администрацией, и, по возможности, помелькать перед Бунеевым. Поэтому он правдами и неправдами вышиб себе приглашение на сегодняшний приём в честь президента США. Хотя, откровенно говоря, вожделенный кусочек мелованного картона с золотым тиснением достался легче, нежели предполагалось: приём планировался большой, с обширным кругом приглашённых, к тому же сыграл статус лидера оппозиционной партии – Бунеев хотел показать Фошу, что не чужд общения с праволиберальным инакомыслием…
   Высказывать свои соображения Ирине Безухов не спешил. Прагматик по натуре, он любил повторять, что жить и действовать надо без фанатизма. А Ирина фанатичка, живёт не умом – эмоциями. Безухов внутренне поёжился, вспомнив её реакцию на смерть генерала Немирова, которого она терпеть не могла. Говорят, она потребовала шампанского и долго рассказывала окружающим пакости о покойном. А уж Бунеева она ненавидит люто, и, прежде всего, за смерть отца. Тёмная история… Вопреки официальному заявлению, что инфаркт разбил экс-президента ещё в приёмной Бунеева, просочилась информация, согласно которой Мельников успел-таки встретиться с преемником, и встреча завершилась крупным скандалом, чуть ли не рукоприкладством. Так что тему Бунеева поднимать пока что не надо…
   Ирина завела речь о сегодняшнем приёме.
   – Будет полезно, если ты сможешь хотя бы двумя словами обменяться с Фошем, – сказала она. – Скажешь, что оппозицию давят, что нужна поддержка Запада… ну, ты найдёшь, что сказать. Тут ведь важен сам факт общения. Распиарим по полной программе: лидер «Свободы России» жмёт руку президенту США! Они обсуждают проблемы российской демократии! Фош внимательно следит за деятельностью отечественных либералов! И всё такое…
   Безухов мысленно застонал. Ну, можно ли настолько оторваться от реалий? Или ненависть к Бунееву совсем затуманила разум? Похоже, Ирина продолжает мыслить категориями раннедемократической, навсегда ушедшей эпохи. Тогда Запад воспринимался, как свет в окошке, его ценности казались непреложными, к нему апеллировали, перед ним заискивали, его дружбы домогались. И где эта дружба? Вместо инвестиций – кредиты, моральную поддержку к делу не пришьёшь, а североатлантический блок стремительно расширяется, охватывая Россию со всех сторон, хотя Варшавский пакт вместе с коммунистическими режимами ухнул в небытие… Не-е-ет, адекватный политик, рассчитывающий на серьёзные дивиденды, сегодня должен быть патриотом и государственником. С других полей урожай снят и давно съеден. Ну, как это объяснить Ирине, дочери советского патриция, ставшего демократическим императором? От Мельникова она унаследовала высокомерное неприятие любого мнения, противоположного своему…
   – Пообщаться с Фошем, конечно, было бы хорошо, – сдержанно сказал вслух Анатолий Павлович.
   С Бунеевым надо общаться, с Бунеевым!
   Собираясь в Кремль, Безухов продумывал ситуации, позволяющие приблизиться к президенту и как бы невзначай намекнуть ему на свою скрытую лояльность.
   Если бы он знал, чем для него закончится приём, ноги его в Кремле не было бы.

   7
   Рукопись
   (продолжение)

   В последний день августа 1918 года, во дворе московского завода Михельсона толпился народ. Дело шло к вечеру, смена закончилась, и среди собравшихся преобладали заводские. Но не только. Слух о том, что состоится митинг, на который приедет выступать председатель Совета Народных Комиссаров, облетел всю округу. Поэтому среди рабочих роб мелькали солдатские гимнастёрки, студенческие тужурки, интеллигентские пиджаки и даже крестьянские кафтаны.
   В толпе нетерпеливо переминался с ноги на ногу красноармеец Семён Батурин. Точнее, не просто красноармеец – недавно его назначили помощником военного комиссара пехотной дивизии, воевавшей на чехословацком фронте, и двадцатилетний Семён по этому поводу слегка задрал нос, без того курносый. В Москву он приехал с ответственным поручением в наркомат, задание комдива исполнил толково, почему и находился в радужном настроении, ожидая похвалы, а там, глядишь, и дальнейшего продвижения по службе. Возвращаться на фронт надо было завтра, а сегодня вдруг выпал счастливый случай послушать самого товарища Ленина. Семён предвкушал, как он станет рассказывать бойцам о митинге, распишет выступление Ильича. При мысли о том, с каким вниманием и завистью его будут слушать, он заулыбался. Впрочем, в двадцатилетнем возрасте всегда чаще улыбаются, чем грустят. Даже если изо дня в день воюешь, стреляешь, идёшь в атаку и не ведаешь, когда за тобой припрётся костлявая.
   Приехав с небольшим опозданием, Ленин буквально взлетел на трибуну. Коренастый невысокий вождь излучал энергию, и такой же энергией дышала его речь. Ильича слушали, затаив дыхание. Москва, как и вся Россия, голодала, когда же полегчает? Когда наступит мирная жизнь, закончится разруха? Ради ответов на эти вопросы люди бросили дела, пришли вечером на митинг, и теперь с надеждой смотрели на Ленина. Вождь, однако, предпочитал говорить о другом.
   – Надо понимать, товарищи, что над революцией нависла смертельная угроза! – кричал он, заметно картавя. – Советская республика в кольце фронтов, мировая и внутренняя буржуазия плетёт против нас один за другим заговоры. Не хватает хлеба, нет сырья для заводов. Но мы, товарищи, не для того взяли власть, чтобы отступать. Нам отступать некуда! Диктатура пролетариата – вот наше оружие, вот универсальный инструмент для решения всех наших внешних и внутренних проблем. На каждый удар мы ответим двумя, а если понадобится, то и тремя, железной пятой раздавим любое контрреволюционное выступление, безжалостно выкорчуем всё, что мешает нашей свободной мирной жизни!..
   Батурин жадно слушал Ильича. Вообще-то ничего нового сказано не было, примерно так же Семён и сам беседовал со своими бойцами на политзанятиях. Но знакомые слова в устах Ленина звучали как-то особенно – грозно и проникновенно. Как он сказал насчёт чехословацкого фронта? «Необходимо бросить туда всё, чтобы уничтожить эту банду… У нас один выход: победа или смерть!» Надо запомнить.
   – Воюем, значит, до победного конца. А просвета как не было, так и нет. Ну-ну, – произнёс кто-то негромко, словно про себя.
   Батурин оглянулся. Рядом стоял высокий крепкий человек лет сорока, по виду рабочий, с морщинистым усталым лицом, на котором топорщились густые усы. Реплику бросил, конечно, он.
   – Что-то ты, папаша, не то говоришь. Задачи момента не понимаешь, – вполголоса строго заметил Батурин. – Пока всю контру к ногтю не возьмём, какой тут может быть просвет? Потерпи уж, не на фронте всё ж под пулями, в тылу сидишь…
   Рабочий неприязненно посмотрел на Семёна.
   – Не на фронте, это верно… Только скажи мне, милый человек, что лучше: пулю на фронте схватить разом, или в тылу медленно с голоду подыхать? У меня вот жена больная, работать не может, и трое пацанов. Как их фунтом хлеба в день прокормить? Что молчишь? Зелен ещё, а туда же, учить будет. Учителей развелось на нашу голову, – он сплюнул под ноги.
   Кровь бросилась Батурину в голову.
   – Несознательный ты, папаша, элемент, – процедил он сквозь зубы. – Ты ещё скажи, что тебе Советская власть не по нутру, что при царе жилось лучше…
   – Вестимо, лучше, – отрубил человек. – Таких токарей, как я, по всей Москве ещё поискать. Зарабатывал хорошо, водку пил в меру, деньги помалу копил. Чего ещё? А теперь всё прахом. Пришёл вот, подумал, чего умного услышу, а тут… Одни агитки, а на шиша они мне? Пусть скажет, когда бардак этот закончится, когда хлеба станет вдоволь. А если сказать нечего, на хрена было и власть брать.
   – А ты сам спроси товарища Ленина. Возьми и спроси, – посоветовал еле сдерживающий себя Батурин, недобро хмурясь. – Вот он, рукой подать. Шипеть-то в рукав ума много не надо. Или боишься?
   Рабочий потёр большой натруженный кулак.
   – Спросил бы я, – неопределённо сказал он. – Да только после таких вопросов нынче же к ночи в ЧеКа загремишь, а уж там ответят. Псы проклятые…
   Семён схватил его за грудки.
   – Ах ты, контра замаскированная! – звенящим от ярости голосом произнёс он. – Да я тебя сам щас в ЧеКа сдам! А с виду сознательный пролетарий! Вот и проливай за таких кровь…
   Человек легко оторвал от себя Батурина и ткнул его кулаком под дых – вроде бы несильно, однако у парня перехватило дыхание и в глазах потемнело.
   – Дурак, – жёстко сказал рабочий. – Кровь он за меня проливает… За него ты кровь проливаешь, за подельников его, – он кивнул в сторону трибуны. – Стой себе смирно и не вякай. Нас тут таких много, неровен час, костей не соберёшь…
   Он повернулся и стал выбираться из толпы, уже, впрочем, поредевшей: кое-кто, так и не дождавшись от вождя ничего определённого, потянулся к выходу. Семён проводил обидчика бессильным взглядом, тем и ограничился. Ни в какую ЧеКа он его тащить, конечно, не собирался, просто хотел припугнуть. Вот и припугнул… на свою голову. И потом, было в словах рабочего нечто такое, о чём Батурин, воюя на фронте, никогда не задумывался. Не врал ведь человек: люди в тылу действительно пухли с голода… Семён вздохнул. На душе стало тоскливо, и остаток речи Ленина он дослушал машинально, в пол-уха.
   Митинг закончился. Коротким энергичным взмахом руки вождь простился с собравшимися, и в окружении небольшой свиты направился к выходу. На улице его ждал автомобиль с уже распахнутой дверцей. Семён вместе со многими другими шагал следом за Лениным. Может, удастся перекинуться словом, или задать Ильичу вопрос…
   Три резких сухих щелчка, прозвучавших, когда Ленин уже готов был сесть в автомобиль, Семён сначала принял за моторные звуки. Но когда секундой позже он сначала увидел разбегающуюся толпу, а затем вождя, медленно падающего лицом вниз, до него дошло: то были револьверные выстрелы. В Ильича стреляли!.. Кто? Где стрелявший?
   – Держите убийцу товарища Ленина! – отчаянно закричал Семён.
   Мгновенно сориентировавшись, он рванул на Серпуховку, куда хлынули перепуганные выстрелами и общей сумятицей люди. Убийца Ленина не мог уйти далеко, он точно был где-то здесь, совсем рядом. Все чувства необыкновенно обострились; взгляд прочёсывал толпу, словно прожектор, выхватывая и освещая отдельные лица. Этот? Нет. За собой тянет бабу с ребёнком на руках, какой из него террорист. Этот? Не похож – старик, песок на ходу сыплется. Этот? Чистый крестьянин-лапотник, куда ему. Дальше, дальше!..
   В конце улицы Семён резко остановился. Возле раскидистого тополя, привалившись к стволу, стояла женщина странного вида. Она часто и глубоко дышала, испуганно оглядываясь по сторонам. При этом её большие, неестественно блестящие глаза близоруко щурились. Руки, занятые сумочкой и зонтиком, заметно тряслись. Батурина что-то толкнуло изнутри. Не раздумывая, он быстро подошёл к незнакомке.
   – Вы кто? Зачем вы здесь и как сюда попали? – резко спросил он.
   – А вам какое до меня дело? – вопросом на вопрос нервно ответила женщина.
   Не обращая внимания на слабое сопротивление, Семён быстро обыскал её карманы (так, ничего особенного, обычная женская дребедень), забрал сумочку с зонтиком, и, крепко взяв за локоть, велел идти вместе с ним. Она безропотно засеменила рядом. По пути Батурин искоса разглядывал её. Худая, некрасивая, плоскогрудая. Оттопыренные уши, горбатый нос, нелепая тонкая шея. Зато волосы пышные, красивые – целая копна…
   – Зачем вы стреляли в товарища Ленина? – сурово спросил он вдруг, не сбавляя шага.
   – Вам этого знать не нужно, – ответила она, не задумываясь, точно ожидала вопроса.
   В сущности, сказанное прозвучало признанием. Если до этого момента Батурин ещё сомневался, то теперь был уверен, что действительно поймал гадину, поднявшую руку на Ильича. Он скрипнул зубами и стиснул её локоть с такой силой, что она вскрикнула от боли. Это отрезвило Семёна. Мысли его приняли другое направление. Куда он её ведёт? И доведёт ли? Может быть, совсем рядом, по пятам за ними, идут вооружённые сообщники террористки, чтобы спасти её при первом удобном случае. А он один, и без оружия…
   – Ну-ка стой, – скомандовал он, оглядываясь.
   Среди людей, спешащих мимо, он увидел двух милиционеров с кобурами на поясе и красноармейца с ружьём. Это было то, что нужно. Он подозвал всех троих и представился:
   – Товарищи, я помощник военного комиссара пятой пехотной дивизии Батурин. Вот, задержал женщину, которая, похоже, стреляла в Ильича. Надо её доставить, куда следует. Сам бы отвёл, да Москву почти не знаю. И не исключено, что есть сообщники, попытаются отбить… Поможете, товарищи?
   Все трое дружно закивали. Начали думать, куда её отвести.
   – Надо бы на Лубянку, – сказал пожилой милиционер, – но далеко трюхать, через весь город. Сообщники, они само собой. А ну как люди по пути что-нибудь заподозрят, тут ведь и до самосуда недолго. Что мы вчетвером сделаем?
   – Мы давайте вот как, – подал голос красноармеец. – Мы её в Замоскворецкий военкомат сдадим, это рядом. Пусть там посидит под охраной. А уж оттуда с ЧеКа свяжемся.
   На том и порешили.
   Довели без происшествий. Она шла спокойно, безучастно, глядя себе под ноги.
   Через час приехали чекисты и увезли её на Лубянку.
   Ближе к ночи, давая показания в ЧеКа, Батурин узнал, что задержанную им женщину зовут Фанни Каплан, и что она призналась в покушении на Ленина.
   … Семён Батурин прожил долгую и славную жизнь. После гражданской войны закончил военное училище, потом Академию Генштаба. Прошёл финскую кампанию и Великую Отечественную. В отставку вышел в звании генерал-лейтенанта, со звездой Героя и множеством орденов. Написал книгу мемуаров. Умер в окружении большой любящей семьи, дожив до восьмидесяти двух лет. Семён Иванович всегда с удовольствием выступал в школах, рассказывая детворе, как воевал, как брал Берлин, и, конечно, как в незапамятно далёкие дни молодости лично задержал террористку-эсерку Каплан, стрелявшую в товарища Ленина. Этому же событию он посвятил одну из первых глав своих мемуаров.
   Однако было нечто, о чём он так никогда и не рассказал – ни читателям, ни слушателям, ни даже горячо любимой жене, которой полностью доверял. Это нечто всю жизнь сидело в его памяти неприятной занозой. Правда, с годами Батурин почти убедил себя, что ему тогда померещилось, что этого не может быть…
   Но время от времени ему снился один и тот же сон, возвращавший в события последнего августовского дня 1918 года. Молодой красноармеец Батурин, стоящий рядом с Ильичом; сухие резкие звуки выстрелов; медленно падающий лицом вниз Ленин. И почему-то на этом лице оторопевший Семён видит довольную, злую ухмылку…

   Отныне Агасфер с долей иронии именовал себя наставником. И следует признать, что это определение было довольно точным.
   С одной стороны, Ульянов-Ленин являлся как бы матрицей, упрощённой моделью Агасфера. Упрощённой потому, что весь невероятный по объёму информационно-магический багаж вечный странник передавать своему «альтер эго» поостерёгся. Вождь мирового пролетариата свободно ориентировался в ментальном эфире, людей в прямом и переносном смысле видел насквозь, без труда подчинял своей воле окружающих, мог летать, силою мысли двигал предметы… словом, это был достойный слепок Агасфера. Можно сказать, что, начиняя Ленина древним знанием, Агасфер не поскупился. Покоящийся в подземной трясине вечный странник и громящий мировую буржуазию предсовнаркома были двуедины, существуя и действуя в своеобразном симбиозе. Но главным в этой паре оставался Агасфер, полностью контролировавший своё создание. Оно, в свою очередь, ощущало себя активной частью Агасфера, рождённой исполнять его предначертания.
   Человек Ульянов умер. В его тело, в его черепную коробку, вселился иной дух, иное сознание. Однако Агасфер позаботился, чтобы новое существо унаследовало сильные стороны личности Ульянова: мощный интеллект, ненависть и нетерпимость ко всему, что противоречило его взглядам или мнению. Теперь к этим драгоценным качествам прибавились запрограммированные Агасфером жестокость, решительность, чудовищная энергия, умноженные на безграничные возможности власти, захваченной большевиками во главе с Лениным.
   О, как содрогнулась Россия в первые же дни после октябрьского переворота, ощутив свирепую хватку нового правителя…
   Пожалуй, со времён Ивана Грозного Агасфер так не разворачивался. И пусть он теперь действовал не сам, а руками своего двойника, но пьянящее чувство собственного могущества и вседозволенности от этого не умалялось. Ведь если спектакль идёт на «ура», не кукла счастлива, а кукловод. Направляя работу Ленина, а затем отслеживая её результат, Агасфер переживал такой подъём, что подземное болото вскипало пузырями.
   Большевики трудились, не покладая рук. Власть, захваченную силой, только силой и можно было удержать. Война, стремительно развязанная против собственного народа, прямо вытекала из этой логики, и война шла – на истребление. Массовые расстрелы, казни без суда и следствия, всякое насилие, чинимое от имени Советской республики, стало такой же обыденностью, как утренний восход солнца.
   Кого убивали? Да практически любого, кто вызывал подозрение в нелояльности, или был выходцем из буржуазного сословия (не говоря уже о благородном происхождении), или просто не спешил сдать в закрома новой власти нажитое добро. Молодой ли, старый, мужчина ли, женщина – всякий мог угодить в жернова террора по малейшему поводу.
   Кто убивал? Солдатско-матросские банды, усиленные всевозможным бедняцким сбродом, вплоть до люмпенов. Люмпены-то и были главной опорой большевиков, коих тогда в многомиллионной России не насчитывалось и ста тысяч. Агасфер не зря изучал психологию нищей толпы. Жизнь голодранца беспросветна; собственный ум и силы он пропил, а чужим завидует до зубовного скрежета, до ненависти. Дай такому ружьё, вложи в забубённую голову пару идей насчёт классовой борьбы с угнетателями, разреши убивать, грабить и бесчинствовать – и он твой со всеми потрохами. За одну только радость безнаказанно громить господский дом – твой. За удовольствие справлять нужду в драгоценной хрустальной вазе, а то и просто на паркете. За наслаждение завалить на пол кричащую от ужаса барышню-смолянку…
   Как Рим некогда пал под натиском звероподобных варваров, так Российская империя была разгромлена торжествующим быдлом, которому внушили, что отныне ему принадлежит и власть, и земля, и фабрики, и вообще вся Россия. Надо только разрушить до основания старый режим, а потом построить новый, для себя… но сначала непременно разрушить… И обезумевший от безнаказанности плебс, ведомый большевиками, крушил всё, до чего мог дотянуться. Словно кровавый ливень хлынул на Россию, смывая красной влагой всё что ни есть доброго и светлого на этой несчастной земле.
   Но Агасферу хотелось большего. Требовалась некая организованная сила, которая внешне выглядела бы законно и цивилизованно, однако при этом поставила бы террор на поток, не брезгуя ни кровью, ни грязью. Сыщик, судья и палач партии в одном лице – вот как виделась будущая организация. Агасфер вспоминал опричные отряды, созданные им в бытность Иваном Грозным. Какие были псы! В душах ни страха, ни сомнений, ни жалости; ткни пальцем – любого разорвут, хоть старика, хоть женщину, хоть младенца. Что-то в этом роде требовалось и теперь…
   Не прошло и двух месяцев после переворота, как Ленин подписал декрет о создании ВЧК – Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Во главе её стал крупный большевик, потомок польских шляхтичей, Феликс Дзержинский – энергичный, умный, беспощадный. Установки вождя он понимал правильно, и очень скоро чекистами начали пугать детей. С появлением «чрезвычайки» кровавый хаос уступил место планомерному истреблению подозрительных элементов, другими словами – собственного народа, поскольку в эту категорию входило три четверти населения. Но всех перестрелять, к сожалению, было нельзя, кому-то ж и работать надо, и с подачи вождя Дзержинский приступил к созданию системы концентрационных лагерей. Первый из них, Соловецкий, принял крупную партию заключённых уже в 1922 году. Кого здесь только не было! Совслужащий, заподозренный в монархических симпатиях (15 лет). Крестьянин, злодейски укрывавший зерно от продотряда (15 лет). Карманник, обокравший, как потом выяснилось, жену председателя райисполкома (10 лет). Работница, на почве голодного помешательства обматерившая и ударившая гаечным ключом секретаря партъячейки (12 лет). Преподаватель музыки, коварно хранивший текст и ноты гимна «Боже, Царя храни» (10 лет)…
   Но не террором единым жива была Советская власть. Исполняя задачи, поставленные Ильичом, чекисты с первых дней приступили к методичному грабежу государства и сограждан. Начали с банков, дворцов и музеев, затем перешли к экспроприации личного имущества и состояний. Земля и предприятия были просто национализированы. Ленин играл по-крупному. Населению полагалось оставлять ровно столько, чтобы жило впроголодь, сохраняя, впрочем, работоспособность. Всё прочее безвозвратно уходило в карман партии. Умопомрачительные суммы растекались частью на банковские счета большевистской верхушки, частью на роскошное содержание её же и партаппарата, частью на поддержку рабочих партий по всему миру. Миллионы пудов зерна, выколоченного из деревни пулемётами и штыками, продавались за рубеж, когда в стране свирепствовал голод, а в Поволжье началось людоедство.
   За короткое время сделано было столько, что Агасфер начинал смотреть на свою матрицу с невольным уважением и воспринимать её как самостоятельную личность. Ленин действовал стремительно, смело, с беспредельной жестокостью – в лучших традициях вечного странника. Ему нужен был только намёк, общая вводная, всё остальное он делал сам, работая с незаурядной выдумкой. Чего стоило, к примеру, его секретное распоряжение казнить Николая Второго вместе со всей семьёй… Или вот – настоящая находка, позволившая поднять красный террор на новый уровень: инспирировал эсеровское покушение на самого себя, получил две пули (для него, положим, неопасно, однако же ничего приятного), зато какой всплеск любви к вождю! Какой предлог для разгрома оппозиции! Проскрипционные списки и расстрелы, расстрелы, расстрелы!..
   Нет, решительно опыт Агасфера удался. Матрица каждым своим днём доказывала жизнеспособность, полезность, эффективность. Вечный странник окончательно убедился в этом с началом антицерковной кампании. Впрочем, не так, ведь кампания – это нечто краткосрочное, ограниченное во времени. Агасфер же задумал небывалое: уничтожить русскую православную церковь вообще. Растоптать. Выкорчевать, не считаясь со временем и усилиями.
   – Религия – дурман для народа, – наставительно проквакало подземелье. – Так-то, Распятый!
   Казалось бы, после Первой мировой с её миллионами жертв, после газовых атак, бомбёжек и танков, никого ничем уже не поразишь. И всё-таки мир вздрогнул, осознав, что на территории огромного государства сознательно и целеустремлённо истребляется религия. «Религия больше, чем простая вера в Бога. Это один из китов, на которых держится вся наша цивилизация. Борьба с религией равнозначна борьбе с человеческой нравственностью, историей, культурой, традициями – писала английская «Гардиан», вырезку из которой положили на стол Ленину. – Жестокость большевиков, разруха, голод – всё это с большей или меньшей натяжкой можно отнести к издержкам гражданской междоусобицы в России, которая, впрочем, близка к завершению. Но чем объяснить войну, объявленную церкви?
   В России насчитывается примерно восемьдесят тысяч соборов и монастырей. По некоторым данным, уже теперь не менее четверти из них подверглись грабежу, и, хуже того, поруганию. Расхищается драгоценная утварь, сжигаются иконы, сбрасываются с колоколен колокола. Началось вскрытие гробниц с мощами православных святых, их останки выбрасываются на землю, втаптываются в грязь. Такая участь постигла, например, мощи великого радетеля земли Русской Сергия Радонежского. Уму не постижимое варварство и неслыханное оскорбление, нанесённое чувствам бесчисленных верующих России…
   Но это – не самое страшное. Хуже то, что большевики во главе с Лениным приступили к планомерному физическому уничтожению служителей церкви. Я не оговорился: именно физическому. Уже сегодня счёт расстрелянных церковников, от иерархов до рядовых священников, идёт на десятки тысяч. И есть сведения, что формулировка «расстрел» порой маскирует истинные мучения, которые перед кончиной претерпели страдальцы. Так, черниговский архиепископ Василий был распят на кресте и заживо сожжён. Киевского митрополита Владимира перед казнью оскопили. Петербургского митрополита Вениамина выставили на мороз, облили водой и ещё дышащий ледяной столб сбросили в реку. Есть и другие примеры, заставляющие усомниться не только в нравственном, но и в психическом здоровье исполнителей, а главное, вдохновителей этих зверств. Печальна участь Патриарха Московского и Всея Руси Тихона. Он заточён в Донском монастыре, где содержится под надзором чекистов, обречённый оплакивать горькую участь православной церкви.
   Впрочем, в равном положении оказались все без исключения российские конфессии. Наряду с церквами повсюду громят и жгут костёлы, кирхи, мечети, синагоги. Разумеется, верующие бунтуют, пытаясь противостоять красному вандализму. Как правило, заканчивается это одинаково: армейские части и чекистские отряды просто расстреливают церковных защитников, не делая скидки на пол и возраст.
   Конечно, в Советской России церковь официально отделена от государства. Но разве отделённое требуется непременно уничтожать? Разум, логика, человеческая мораль отказываются понимать животную ненависть, с которой красный террор обрушился на религию…»
   Хорошая корреспонденция, обстоятельная. Перечитывая вырезку, Ленин довольно щурил раскосые татарские глаза. Само собой, реального масштаба Агасферовой войны против церкви дурашка-журналист представить не мог. Иностранные газетчики в России вообще добывали информацию, как золото – понемногу и с трудом. Но многое схвачено верно. К примеру, насчёт животной ненависти. Сформулировано грубо, но правильно. Как и то, что с обычной человеческой точки зрения антицерковную бойню объяснить нельзя. Откуда ж автору знать подоплёку террора, затеянного вечным странником в красной России…
   Спустя пять лет после октябрьского переворота, страна корчилась в разрухе, равной которой не переживала за всю многострадальную историю. Никогда ещё Агасфер не действовал так молниеносно. Всего-то пять лет, а какой результат! Не всё, правда, удалось в полной мере. Советизация Европы провалилась. Большевистские путчи в Германии и Венгрии были подавлены, поход Красной Армии на Варшаву позорно захлебнулся. («Обделались!» – резюмировал вождь на заседании Политбюро, исподлобья глядя на соратников.) Но это мало беспокоило Агасфера. Главное – Россия была намертво зажата в его кулаке. Белогвардейское движение агонизировало, город вместе с деревней пухли с голоду, церковь тщетно взывала о пощаде. Чекисты, год от года набиравшие силу, один за другим давили очаги сопротивления красному террору. В помощь ЧеКа работали бесчисленные партийные ячейки. В стране под контролем было всё.
   Агасфер чувствовал: его звёздный час близок. Военные неудачи в Европе имели, тем не менее, мощный резонанс. Если кто-то ещё заблуждался насчёт планов Советской республики, то после варшавской авантюры стало ясно: красная проказа, не останови её вовремя, перекинется на весь мир. И европейско-американская блокада оградила Россию санитарным кордоном. Мир раскололся на две неравные части, противостоящие друг другу. Не об этом ли мечтал Агасфер сотни лет назад, ещё только вынашивая планы мести Христу?
   Но вот что настораживало вечного странника: всё шло слишком гладко. Истреблены миллионы людей, церковь растоптана, мир содрогнулся… и ничего. Распятый словно уснул, или не видит, что земная мера зла и страданий стремительно увеличивается. Или видит, но растерян? Не знает, что предпринять? Во всяком случае, никакой реакции, никаких попыток противодействия. Что же ещё должен сделать вечный странник, чтобы Христова чаша терпения переполнилась, и Распятый наконец остановил Агасфера, ввергнув его в долгожданное небытие? Агасфер терялся в догадках. Не для того ведь Иисус принял крестную муку ради людей, чтобы в решающий момент, махнув рукой, бросить мир на произвол судьбы. Следовало, таким образом, ждать ответного хода. И чем сильнее развернётся Агасфер, тем быстрее последует ход.
   Ленин лихорадочно превращал Россию в военный лагерь. Чтобы немного взбодрить обессиленное голодное население, он разрешил частную торговлю и ввёл на селе продовольственный налог вместо полного изъятия зерна. Новая экономическая политика была великолепным манёвром, который давал людям небольшую передышку, ничего не меняя по сути. Красная Армия росла, как на дрожжах, и вся страна, так или иначе, работала на неё. Армию славили в газетах, в книгах, в песнях, в кинохронике. Командармы почитались, точно советские святые. Мальчишкам снились винтовки и шинели, девочки мечтали стать офицерскими жёнами. Промывание мозгов населению давало прекрасные результаты.
   В разгар кипучей работы возникла проблема, которую, впрочем, Агасфер предвидел.
   Матрица изнашивалась не по дням, а по часам. Точнее, не матрица (она-то в полном порядке), а физическое тело, в котором она была заключена. Тело Ульянова.
   Да переворота, совершённого в сорокасемилетнем возрасте, большевик-теоретик не слишком утруждал себя работой. Телесная оболочка будущего вождя привыкла к неторопливому, размеренному существованию. Вселив новую душу и мысль в коротконогую упитанную плоть, Агасфер взнуздал её, погнал в лабиринт неподъёмных проблем, заставил работать на износ… и в итоге загнал вусмерть. Матрица выжала оболочку Ульянова досуха. На шестом году после переворота тело предсовнаркома превратилось в сущую развалину. Головной мозг, стремительно зараставший известковыми образованиями, не справлялся с интеллектуальными нагрузками и агонизировал.
   Конечно, Агасфер мог бы ещё некоторое время поддерживать Ленина в форме. Однако смысла в этом никакого не было. Физическая немощь и болезни вождя слишком бросались в глаза; на их фоне энергия матрицы, бурлящая в изношенном теле, выглядела настолько неестественной и необъяснимой, что её приходилось скрывать. Ну что ж… Для Агасфера человеческая плоть всегда была только инструментом, и если инструмент ломается, его надо заменить. Убедившись, что оболочка Ленина – отработанный материал, вечный странник выстроил план замены одного контрагента на другого. Не сразу, разумеется. Предсовнаркома должен был угаснуть плавно, от болезней, с сохранением естественной клинической картины. За время угасания Агасферу предстояло найти фигуру, которая во всех смыслах заменит вождя, продолжив столь перспективное дело. И лишь когда контрагент будет найден, вождь сможет уйти в небытие (на руках жены и сподвижников, всенародно оплаканный – чтобы всё по-людски), а матрица займёт место в новом теле.
   Чьём?
   Искать, разумеется, следовало среди ближайших соратников Ленина. Бухарин, Каменев? Люди выдающегося ума, но размазни, хлюпики. Зиновьев? Ничтожество с тренированным языком и бойким пером. Дзержинский? Хорош на своём месте, пусть там и остаётся. Молотов? Умственный пигмей, каменная задница. Калинин? Даже не смешно… Постепенно методом исключения, перебрав состав ЦК и Политбюро, Агасфер пришёл к двум кандидатурам.
   Троцкий Лев Давыдович. Создатель Красной Армии, организатор блестящих побед на фронтах гражданской войны. Оратор и писатель от Бога. Человек едва ли не более популярный, чем сам Ленин.
   И Сталин Иосиф Виссарионович. В прошлом партийный боевик, а ныне генеральный секретарь ЦК партии, избранный на этот пост благодаря огромному организаторскому таланту и редкой работоспособности. Говорит мало и тихо, предпочитает не выпячиваться, но его влияние на дела партии и страны уже сейчас трудно переоценить.
   Оба – крупные деятели, энергичные и свирепые, у того и у другого многочисленные сторонники, каждый на посту вождя смотрелся бы вполне логично. Так кого же предпочесть?
   При всей незаурядности Троцкий грешил страстью к фразе, позе, внешним эффектам. По натуре он был актёром, вдохновенно игравшим ведущую роль на подмостках революции. В нём чувствовалась поверхностность, а вот за немногословием Сталина скрывалась такая глубина, что, заглянув в неё, Агасфер оторопел. В этой тёмной глубине кипела нечеловеческая жажда повелевать. Такая же точно жажда некогда сделала Бонапарта Наполеоном. Интеллект, воля, инстинкты угрюмого грузина были подчинены единственной цели – добиться власти. Сначала над партией, затем над страной. Ради этой цели Сталин был готов убивать, предавать, обманывать. Гремучий коктейль из тигриной жестокости и змеиной хитрости выглядел многообещающе, к тому же Агасфер убедился, что люди для генерального секретаря – не более чем расходный материал для решения своих задач. И с этой точки зрения Сталина перепрограммировать не требовалось, не то что Ульянова, с которым пришлось изрядно поработать.
   Итак, решение было принято. Оставалось дождаться естественной кончины вождя.
   Коротая последние месяцы ленинского существования, матрица развлекалась. Так появилось на свет знаменитое письмо к съезду, где Ленин, давая характеристики членам Политбюро, откровенно сталкивал лбами Троцкого со Сталиным («Совсем старик спятил», – вполголоса сказал Зиновьев Каменеву, прочитав письмо). То через Крупскую, прямо с больничного одра, принимался рассылать многочисленные противоречивые указания членам ЦК и функционерам – понятно, что никто ничего уже не выполнял, но сумятица всё же вносилась. То испытывал терпение соратников, мысленно его похоронивших, вдруг начиная показывать признаки выздоровления…
   Но веселее всего было следить за одним из собственных охранников. Крестьянский сын Данила Коньков вознамерился, ни много ни мало, убить вождя. С чего бы это? А в отместку за всё, что большевики учинили с Россией. Тоже, народолюбец хренов… Ленин вышиб из его рук наган чуть ли не в момент выстрела, обездвижил и вволю покуражился. Но пришлось повозиться: обороняясь, Данила неожиданно проявил уникальный дар – в минуту опасности его организм мгновенно генерировал энергию, удесятерявшую силы. Матрица даже задумалась: не сделать ли из Конькова подручного в помощь верному Никите. Но, представив, сколько будет возни с перестройкой сознания, махнул рукой и просто велел парню повеситься. Что тот и выполнил в эту же ночь…
   Переход из ленинской плоти в тело Сталина матрица совершила в конце января 1924 года.
   Несколько месяцев после этого она провела в автономном существовании. Во-первых, сама достаточно хорошо ориентировалась в ситуации, а во-вторых, время для резких телодвижений пока не настало – началось подспудное укрепление позиций, шла незаметная, по шажочку, по миллиметру, концентрация власти в руках генсека. Здесь указаний Агасфера не требовалось. Матрица, поднаторевшая в партийных интригах, великолепно справлялась и сама. На этом этапе вечный странник лишь отслеживал ситуацию.
   Но когда решил, что пора переходить к активным действиям, обнаружил вдруг, что ничего предпринять не может.
   Вообще ничего.
   Подземелье оказалось в энергетической блокаде.

   Представьте, что человека внезапно лишили зрения, слуха, осязания, обоняния, заперли в темницу; отныне он вещь в себе – не более того.
   Агасфер оказался в положении этого человека.
   Он обнаружил, что его ментальные импульсы не могут пробиться за пределы подземелья, и связь с внешним миром прервана.
   Ответный ход Распятого был необыкновенно прост и эффективен. Он всего лишь накрыл гору, в недрах которой покоился Агасфер, мощным энергетическим колпаком. В итоге вечный странник лишился… да всего лишился. Утомлённый многовековой суетой, он отказался от физической активности, переложив её на матрицу. Да и к чему физическая активность сверхсуществу, способному силой мысли проникнуть в любой уголок, продиктовать свою волю каждому, услышать сказанное на другом конце земли? Люди, звери, стихии – всё подвластно мысли, вооружённой древним знанием; сам Иисус не раз отступал перед её мощью.
   Но теперь эта мысль наглухо закупорена в подземелье, и собака на привязи более свободна, чем Агасфер. Вечный странник лихорадочно прощупывал барьер, отрезавший его от внешнего мира, пытаясь найти в нём слабое место. Тщетно! Распятый сконцентрировал энергетическое поле невероятной силы и плотности, пробить которое было невозможно. Агасфер осознал это и ужаснулся. Представив, что до скончания времени он заживо погребён в каменном мешке, вечный странник неожиданно, впервые за двухтысячелетнюю жизнь, ощутил клаустрофобию. Если бы у него было тело, он сейчас метался бы взад-вперёд, размахивая руками и крича в голос, чтобы хоть как-то выплеснуть своё отчаяние. Но плоть ему давно уже заменила квазибиологическая трясина, и уж она-то вибрировала, как сумасшедшая, и своды подземелья содрогались от нечеловечески мощных и гнусных звуков, а летучие мыши в панике, роняя помёт, разлетались кто куда.
   Сверхсущество оказалось беспомощнее калеки…
   Странное дело! Время отчаяния вдруг разбудило в нём обычные человеческие желания, которые он считал уже безвозвратно утраченными. Он испытывал чувственный голод. Всю свою невероятную мощь он отдал бы теперь, лишь бы ощутить прохладу ветра, вкус пищи, запах цветов, тепло женщины. А для этого требовалось тело, хоть какое-нибудь тело… Но где его взять? И связь с матрицей-Сталиным была прервана… И он, Агасфер, вместе со всеми планами, намертво замурован в своей подземельном склепе… И, значит, месть Христу не будет доведена до конца…
   Томясь вынужденным бездельем, вечный странник перебирал, век за веком, прожитые тысячелетия. Иерусалим… древний Рим… средневековье… поиски тайного знания… захват Руси… Что ж, если оценивать в простых человеческих категориях, жизнь удалась. И по-своему она была хороша. Столько увидеть, испытать, сделать – может, это и есть счастье? Может быть… Но тогда стоило ли так ожесточённо загонять Христа в угол, добиваясь от него небытия, словно высшего блага? Да, жизнь принесла неисчислимые страдания, но взамен дала безграничное благо мыслить и действовать. Это не говоря о простых радостях плоти, на которые Агасфер был так падок… Получается, что игра стоила свеч. Придя к этому выводу, Агасфер неожиданно подумал: вот если бы прямо теперь перед ним оказался Христос и предложил на выбор продолжение вечной жизни либо мгновенную смерть – что бы он, Агасфер, сейчас выбрал? Вот ведь парадокс… Активный и всемогущий, он стремился к смерти, словно к заветной цели. Запертый в пещере, обречённый на бессильный гнев и воспоминания, он страстно хотел жить. Но не так, не так! Прозябание в каменной тюрьме ужасно, он должен во что бы то ни стало вернуть свободу. Или же навеки смириться, признав, что Распятый обыграл его. На этот раз – окончательно…
   Тёмная ненависть, рождённая этой мыслью, требовала выхода, и Агасфер послал в энергетический барьер импульс чудовищной силы. Незримая броня в очередной раз выдержала, лишь прогнулась немного, но тут же приняла прежнюю форму. Нет, прямым ударом колпак не взломать. А как? Думай, странник…

   Невзрачный человек в конторских нарукавниках, сидевший за канцелярским столом и что-то прилежно писавший, неожиданно вздрогнул, насторожился и отложил ручку. Его лицо выразило недоумение пополам с беспокойством. Он закрыл глаза, странным жестом сдавил виски и замер, словно к чему-то прислушивался. Нет, больше ударов не последовало. И слава Богу. Сколь ни надёжен барьер, но если его этак бить минут пять кряду, пожалуй, и он не выдержит. Правда, на такую работу, пусть и пятиминутную, не хватит энергии всех земных электростанций, вместе взятых… Нет, но какой силы был импульс! Человек невольно потёр левую сторону груди, и в который уже раз с тревогой подумал, насколько мощное и опасное существо ему выпало стеречь.
   Впрочем, слово «стеречь» здесь было не совсем точным. Замуровав вечного странника в энергетическую темницу, Учитель доверил канцеляристу контролировать интенсивность созданного поля. Мощь барьера должна была поддерживаться на постоянном уровне, исключавшем взлом или прорыв. Среди многочисленных преданных помощников Учителя для такого дела канцелярист подходил больше всех. Именно он, как никто, чувствовал энергетические потоки – их силу, плотность, напряжение. Это был природный дар, вроде особых вкусовых пупырышков на языке, с которыми рождается дегустатор. Получив от Учителя набор ключевых слов, позволявший регулировать установленный уровень блокады, и при необходимости усиливать её, канцелярист лишился покоя. Он знал, с кем имеет дело, и не знал, чего ждать. Вроде бы предусмотрено всё. Вырваться из ловушки бестелесный, растворённый в подземельном бассейне, вечный странник не может, а взломать барьер не в состоянии. Но не зря ведь Учитель просил постоянно быть настороже. Видимо, всех возможностей узника до конца не представлял даже он. И потому канцелярист чуть ли не ежечасно проверял состояние невидимой тюрьмы…
   Противно скрипнули петли, и в полуоткрытую дверь просунулось веснушчатое смазливое рыльце в обрамлении коротко стриженых рыжих волос – курьерша.
   – Иван Семёнович, где справка восемь «дэ» дробь двадцать один? Никодим Петрович нервничает, ждёт очень, – зачастила она с порога.
   Канцелярист всполошился.
   – Я уже, уже, – забормотал он. – Скажи там, что через десять минут будет готово. Чаю попить некогда…
   И он торопливо заскрипел пером.

   Вот ведь складывается жизнь: ещё недавно домом была вся Земля, а теперь одно только подземелье – обитель вечной тьмы, царство безмолвствия. И он, Агасфер, безраздельный властелин этого мрачного царства, населённого бесчисленными летучими мышами. Вот они, его крылатые ушастые подданные, висят вниз головами на карнизе пещеры, цепляясь острыми коготками на неровности камня…
   Агасфер вдруг чуть не закричал.
   Летучие мыши! Ну, конечно… Тебе нужно тело, чтобы вырваться отсюда? Ну так выбери любое из тысяч, вселись, взмахни кожистыми крыльями и лети на свободу. Неужели всё так просто?!
   Подземное болото буквально забурлило. При мысли о том, что он вырвется отсюда и вновь одолеет Распятого, вечного странника охватила эйфория, какой он давно не испытывал.
   Однако спустя короткое время трясина улеглась. Эйфория сменилась глубокой задумчивостью. Немного успокоившись, Агасфер трезво оценил вроде бы найденный выход и понял, что радоваться пока нечему.
   Нет, вселиться в летучую мышь и таким образом вырваться из плена совсем несложно. Хоть сейчас! Но… с чем вырваться? В крохотный мозг зверька много не заложишь, разве что тысячную часть того, что он, Агасфер, знает и умеет. И получается, что сама по себе летучая тварь его проблему не решает. Значит, надо идти дальше.
   Предположим, эта мышь, наделённая двумя-тремя необходимыми функциями, летит в ближайшую деревню, нападает на первого попавшегося человека, внушением заставляет его уйти в горы, спуститься в подземелье… И в распоряжении Агасфера оказывается полноценное тело с полноценным же мозгом, который можно начинить большим объёмом знаний. Уже лучше! Но тоже не идеал.
   А что же тогда идеал?
   Штука в том, что Агасфер вовсе не хотел покидать подземелье. За проведённые в нём десятилетия он великолепно систематизировал и разложил по клеткам квазибиологической массы всё, чем владел. Тёмные рецепты друидов, шаманское колдовство, приёмы йогов, скороговорки волхвов, заклинания египетских жрецов – всё хранилось в необъятной болотной памяти и могло быть востребовано в любой момент. Но не одним лишь древним знанием исчерпывались его бесценные запасы. Столетиями скитаясь по Земле и постоянно слушая ментальный эфир, Агасфер немало почерпнул уже в позднее средневековье и новое время. Астрологи и алхимики, например, ставя рискованные, порой просто безумные опыты, наоткрывали много любопытного. Тот же Нострадамус, лейб-медик французского короля Карла IX, в ходе алхимических упражнений создал удивительное вещество-порошок: принятое внутрь, оно освобождало душу от тела, отправляя её путешествовать в иные миры и времена. Знаменитые катрены-предсказания Нострадамуса, в сущности, были попыткой пересказать увиденное в будущем. Такие путешествия мог совершать и Агасфер, но методика француза была совершенно иной. А придворный маг австрийского императора Рудольфа Второго Бен Бецалель, создавший и ожививший существо из глины! Неудачная (чудовище вскоре издохло), но крайне интересная попытка преодолеть грань между мёртвым и живым…
   И совсем недавно британский ориенталист сэр Джонатан Грейвз, путешествуя по Египту, нашёл в одном из коптских монастырей невообразимо древний манускрипт. Он взялся за его расшифровку, прочёл первые пять страниц, сначала пришёл в восторг, потом ужаснулся… Действия учёного сопровождались таким сильным взрывом эмоций и ментальным возбуждением, что привлекли внимание Агасфера. В содержании находки он разобрался неизмеримо быстрее англичанина: то была своеобразная магическая энциклопедия жрецов Древнего Египта. Описание слов и действий, дающих беспредельную власть над миром и людьми, было столь обширным, что при всём богатстве собственных знаний Агасфер взял в манускрипте кое-что новое, прежде чем уничтожил. Но сначала он убрал англичанина. Сэр Джонатан умер от разрыва сердца за пять минут до полуночи, когда, следуя указаниям рукописи, решился прочесть вслух одно заклинание – на пробу. Агасфер успел вовремя. Заклинание это открывало границу между земным и параллельным пространствами, и улицы Лондона в считанные часы могли оказаться во власти неведомых монстров…
   Объём сокровенных знаний возрос настолько, что Агасфер уже дважды расширял своё хранилище. Вложить всё это богатство в одну-единственную голову было просто невозможно. Так что вариант с подземельем представлялся наиболее удачным: усталость усталостью, но главное – подземное болото служило своего рода командным пунктом, откуда Агасфер управлял матрицей, наделённой основными знаниями и умениями. Если же их не хватало, Агасфер оперативно вмешивался в ситуацию и восполнял пробел в голове двойника. Схема работала прекрасно, пока энергетическая блокада не отсекла вечного странника от мира.
   Вот и получается, что перед Агасфером стояло две задачи: вернуть свободу действий, во-первых, и сохранить подземный штаб без ущерба для своих планов, во-вторых.
   Обе задачи решались одним-единственным способом. Необходимо было не только взломать барьер, но и сделать на будущее установку блокады в принципе невозможной. Вопрос, как?
   Агасфер вспомнил, что всякий раз, когда он пытался пробить невидимый колпак, энергетическое поле деформировалось, но почти сразу же и восстанавливалось. Происходило ли это автоматически или в результате чьих-то действий? Агасфер был уверен во втором. Мощность поля небесконечна и непостоянна. Если не поддерживать её с помощью внешних усилий, не стабилизировать, не наращивать по мере необходимости, она постепенно сойдёт на нет. Стало быть, существует некая персона, некий смотритель, контролирующий состояние энергетического барьера. Его не может не быть.
   – Кто же это? Неужели сам Распятый? – спросило себя болото.
   Нет, невероятно. При всём самомнении Агасфер не мог представить, что Иисус возьмёт на себя роль его надсмотрщика. Приказ осадить крепость отдаёт главнокомандующий, но осаду ведут офицеры. С Христовыми же офицерами-сподвижниками Агасфер уже сталкивался. Нессельроде, Распутин… Были наверняка и другие, и кто-то из них сейчас держал вечного странника в плену.
   Агасфер пытался представить себе механизм контроля над созданным барьером. Очевидно, существует некий магический пароль, с помощью которого смотритель регулирует силу и плотность поля. Владеющий паролем способен концентрировать энергию и управлять ею по своему усмотрению. Этим искусством владел и Агасфер, но, судя по тому, что все попытки взломать барьер не удались, противник намного превосходил его. Зато Агасфер точно знал: всякая попытка контролировать энергетические потоки даёт характерное, очень заметное изменение в ментальном пространстве вокруг манипулятора. И значит, местонахождение этого манипулятора можно засечь. А, установив место, добраться до него, и…
   В окончательном виде план Агасфера выглядел так. С помощью летучей мыши заманить в пещеру первого попавшегося. Превратить этого человека в своего временного двойника и отослать на поверхность. Предпринять несколько попыток пробить энергетический колпак, заставив тем самым смотрителя вступить в игру. Определить с помощью двойника место, где работает смотритель. После этого двойник находит его, пусть даже придётся перенестись на край Земли, выбивает пароль, уничтожает Христова сподвижника (это – обязательно!) и возвращается к Агасферу.
   И тогда вечный странник не просто в состоянии снять барьер. Владея паролем, он раз и навсегда обезопасит себя и своё подземелье от энергетической блокады.
   Распятый, само собой, не успокоится, и придумает что-нибудь ещё.
   Но это будет потом.

   Иван Семёнович ощущал себя напрочь разбитым.
   Вечный странник будто осатанел. В течение дня он трижды пытался взломать барьер. Смотритель почти физически чувствовал, как от мощных ударов-импульсов вибрирует и прогибается невидимая броня. Приходилось бросать составление справок (Боже, как ругался и багровел плешью Никодим Петрович!), украдкой сосредотачиваться и с помощью пароля срочно подтягивать новые энергетические потоки, усиливая защиту. Диво ли, что к концу дня он был в состоянии выжатого лимона и даже нарукавники стягивал еле-еле.
   Ночью он видел странный сон. Ему снилась маленькая, всего на двадцать-тридцать хижин, деревушка, прилепившаяся к подножию незнакомых заснеженных гор. Потом картинка, словно в калейдоскопе, сменилась, и вот он уже наблюдает невысокого худощавого человека, на плече которого сидит нечто вроде маленькой уродливой птицы. Человек этот быстрым шагом, почти бегом, идёт по натоптанной тропе, ведущей в горы… Потом сон Ивана Семёновича обрывался, и следующее, что он увидел – его собственная комната, он сам, спящий, и почему-то над ним склонился тот самый человек. Иван Семёнович отчётливо разглядел лицо – смуглое, с тонкими чертами, заросшее чёрной щетиной. «На индуса похож», – с некоторым удивлением думает Иван Семёнович. Лицо скорее симпатичное, но от него веет такой угрозой, такой опасностью, что больно сжимается сердце. Боль усиливается, становится невыносимой, к тому же начинает раскалываться голова… и вдруг Иван Семёнович понимает, что это уже не сон.
   Смотритель, придавленный какой-то неведомой силой, распростёрт на кровати; над ним действительно склонился смуглолицый человек; взгляд его глаз с неестественно расширенными зрачками буквально выворачивает мозг наизнанку, подбираясь к самому заветному – знаниям, которые доверил Учитель. Рот будто запечатан, стон умирает в груди, так и не родившись. Иван сопротивляется – не физически, нет, его тело полностью парализовано. Задыхаясь, он пытается выставить ментальный экран, чтобы скрыть от незнакомца главное – пароль, набор слов, с помощью которых только и можно удержать вечного странника в темнице. Но враг легко, играючи, взламывает экран, и с этого мгновения всё, что есть в голове смотрителя, становится ему доступно. Он быстро, участок за участком, сканирует мозг Ивана в поисках нужной информации. Длится это несколько минут или часов, впавший от боли в забытье смотритель не знает: счёт времени потерян, да теперь и не имеет значения.
   И вдруг смуглое лицо расплывается в широкой улыбке: есть! То, за чем его послали, найдено.
   Белозубая ухмылка врага – вот последнее, что увидел в своей жизни смотритель.

   Получив пароль, распылив сделавшего своё дело двойника и сняв блокаду, Агасфер на короткое время уподобился человеку, вырвавшемуся из пыльного, затхлого подвала. Тот жадно, широко открытым ртом хватает свежий воздух; Агасфер мысленно метался по всей Земле, наслаждаясь полузабытым ощущением безграничной свободы и простора. Утоляя чувственный голод, он вселялся в едящих, пьющих, совокупляющихся людей; переживал голод и насыщение, жажду и утоление, истому любви и погружение в женщину. Аромат луговых трав радовал его, а прохлада речной воды приводила в восторг.
   Впрочем, Агасфер не был бы Агасфером, если бы позволил себе расслабиться. Ощущения ощущениями, но первое, что он сделал, вернув свободу – установил связь с матрицей.
   Шёл 1929-й год. Оставшись на пять лет без руководства, сама по себе, матрица-генсек действовала в высшей степени хитро и осторожно. День за днём, на каждом шагу клянясь ленинским именем, Иосиф Сталин концентрировал власть. Он сокрушил Троцкого, изгнал его из страны; выставил из Политбюро Каменева, Зиновьева и Бухарина, совершенно подмял Центральный комитет, который уже разучился ему возражать. Партийный аппарат, взращённый генсеком, боготворил и боялся его. Секрет сталинских успехов укладывался в два слова – «интриговать и запугивать». В иезуитстве новому вождю равных не было. Но если эта безотказная формула не срабатывала, в ход шли способности, дарованные Агасфером… В итоге почва для активных действий была подготовлена.
   Цель оставалась той же: превращение страны в военный монолит, угрожающий миру. Поэтому кулак, в котором был зажат народ, гордо именуемый советским, следовало сжимать чем дальше, тем сильнее. Следуя золотому правилу «Новое – это хорошо забытое старое», генсек развернул в СССР (так теперь именовалась былая Россия) охоту на ведьм. Вместо инквизиции было ОГПУ, роль ведьм исполняли вредители, троцкисты, империалистические наймиты, и прочие враги народа. Никто никогда их в глаза не видел (разве что на показательных процессах, которые с начала тридцатых годов стали привычным делом), но Сталин сказал, и чекисты подтверждали: есть, есть недобитки, мечтающие свергнуть советскую власть! Калёным железом их… расстреливать, как бешеных псов… уничтожать вместе с семьями и родственниками…
   Страну накрыла эпидемия бдительности. Начало ей положил пионер из села Герасимовки Павлик Морозов, настучавший в органы диктатуры пролетариата на родного отца, за что собственный дед наказал его смертью. Воспетый в газетах и книгах юный предатель стал примером для всего народа. Чекисты были завалены доносами, в которых жёны топили мужей, подчинённые начальников, ученики учителей, а заодно и директоров школ. Само собой, ОГПУ тоже не дремало, так что в скором времени счёт осуждённых пошёл на миллионы. Весьма кстати Верховный Совет и правительство приняли решение об упрощении судопроизводства; конвейер террора заработал ещё лучше, ещё веселее; сыпь концентрационных лагерей расползлась по стране, как по телу больного.
   Что Агасфер перенял у Маркса, так это системный классовый подход. За пролетариат можно было не беспокоиться: загнанный на заводы и фабрики, он работал, сколько надо, и получал, сколько давали. Протесты в любом виде были запрещены и беспощадно карались. Так что – порядок… Хуже обстояло с деревней. Как ни давили крестьянина, он всё ещё единолично пахал землю, растил хлеб, держал скот, и даже уплачивая людоедские налоги, ухитрялся что-то выгадывать для себя. С этим надо было кончать. Проблему вечный странник решил довольно просто, создав деревенские заводы с фабриками, коими, в сущности, стали колхозы и совхозы. Коллективизация прошла быстрее, чем крестьяне осознали, что отныне они – сельские пролетарии, и терять им нечего, кроме своих подворий…
   Сложнее всего решалась проблема, которую Агасфер сформулировал следующим образом: воспитание чувства гордости за кулак, бьющий тебя по голове.
   Может ли раб любить свою галеру? С чего бы это… Но надо, чтобы любил. Только тогда он будет гордиться ею, самозабвенно махать веслом, прощать изъяны конструкции, а при необходимости пойдёт в бой, и даже сложит за неё голову.
   Вечный странник хотел, чтобы советский народ гордился страной, где его топтали, и любил власть, которая превратила его в рабочий скот. Другими словами, советских мужчин и женщин надо было сделать мазохистами. При всех возможностях Агасфера задача выглядела нерешаемой, но решить её было необходимо. В планах вечного странника была война – большая война, сначала с ближними соседями, потом и со всей Европой. А ставить под ружьё народ, ненавидящий собственное государство (которое, к слову, эту ненависть заслужило сполна), не просто глупо – опасно: против него ружья-то и повёрнут.
   Агасфер вспоминал незапамятно далёкое время, когда он жил в африканском племени, и шаман учил его искусству зомбирования. Даже самый свирепый воин, подвергшись древнему ритуалу, становился податливей воска, и был готов совершить всё, что от него требовали. Убить, поджечь, изнасиловать, зарезаться – как велит хозяин. Такой же рабской покорности Агасфер должен был добиться от граждан СССР, но не мог же он каждому заглянуть в глаза!.. Оставалось эту покорность воспитывать, действуя кнутом и пряником.
   С кнутом был полный порядок: чекисты, как рачительные садоводы-огородники, неустанно пропалывали советские просторы. Сорняки недовольства, чертополох возмущения, бурьян инакомыслия – всё это безжалостно искоренялось вместе с носителями нездоровых настроений.
   Хуже обстояло с пряником. Конечно, можно было бы улучшить жизнь людей… поднять зарплаты, к примеру, обеспечить магазины продовольствием и товарами… но к чему расслаблять будущих солдат? Жили убого – и пусть, не страшно; страшно, когда кто-то живёт богаче, вызывая тем самым зависть и раздражение; нет богатых – нет и зависти; в нищете самое равенство-то и есть. Опять-таки, нищему терять нечего, злее будет воевать, когда понадобится.
   В общем, достаток советским гражданам ни к чему. Им нужна идея. Идея, за которую не жалко вкалывать до седьмого пота за копейки и не страшно отдать жизнь в горячем бою. Пусть это будет идея коммунизма, светлое будущее – не слишком близкое, но и не очень далёкое. Когда-нибудь, может, дети, а вернее, внуки, заживут прекрасно, чисто, изобильно. Для этого, и только для этого, сегодня приходится терпеть лишения, не доедая, не досыпая. Зато какая радость, какое счастье из последних сил возводить здание коммунизма, торопя зарю нового дня!..
   Не имея возможности обработать каждого по отдельности, Агасфер внушал эту нехитрую идею всем вместе. Он даже придумал новый термин – социальное зомбирование. Роль шамана исполняла пропаганда. Изо дня в день газеты, радио, театры, кинофильмы, книги, разъясняли советским людям, что строить коммунизм в отдельно взятой стране под руководством Сталина – величайшая честь, выпавшая на их долю. Ты гражданин СССР, ты самый свободный человек в мире, ты созидаешь счастливое завтра – гордись. Русский ли ты, украинец, азербайджанец или киргиз – гордись. Пролетарии всех стран, угнетённые опухшей от сытости буржуазией, завидуют твоей гордости, – гордись…
   Всё это камлание Сталин и направлял и держал под неусыпным контролем. Он лично работал с писателями, актёрами и художниками, требуя от них поэтизации лютой советской жизни. Журналисты, звеня перьями, взахлёб живописали трудовые рекорды шахтёра Стаханова, машиниста Кривоноса, ткачих Виноградовых. Страна, затаив дыхание, читала про Магнитку, Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре и прочие великие стройки коммунизма. О том, что на каждого комсомольца-ударника с кайлом приходилось десять зэков-лагерников, естественно, умалчивалось.
   Исследуя ментальный эфир, вечный странник с приятным удивлением отмечал, что борьба за светлое будущее стала смыслом существования советского народа с феноменальной быстротой. Чудовищная мельница пропаганды перемалывала человеческое сознание в идеологизированную труху, делая людей фанатиками. Народ лихорадочно готовился к труду и обороне. Если человек с утра спешил на занятия в военный кружок, днём стоял у станка, а после работы посещал политкурсы, то это было в порядке вещей. Если же он вечером шёл на танцы или на свидание, это осуждалось как уступка мелкобуржуазной морали. Рядом с человеком всегда стоял коллектив, личная жизнь допускалась в пределах, необходимых для воспроизводства населения.
   Степень любви к Сталину превысила все мыслимые пределы и граничила с обожествлением. После одного из самых громких процессов Агасфер любопытства ради проник в камеру смертников, где в ожидании казни коротал свой последний час Николай Бухарин. Бывший любимец партии и член Политбюро, а ныне осуждённый, стоял на коленях перед раскрытой книгой со штампом тюремной библиотеки. Книга эта называлась «Краткий курс истории ВКП (б)», и раскрыл её узник на первой странице, где была помещена фотография вождя. С ней-то, фотографией этой, и разговаривал Бухарин, и горькая, тоскливая нежность звучала в его словах: «Как ты, Коба, мог поверить, что я, Бухарчик, предал дело коммунизма, Советский Союз, а главное – тебя… Разве ты не знаешь, как я тебя люблю?..» Он зарыдал; предчувствие близкой смерти вогнало его в полуобморок, но больше всего в эту минуту он страдал от неразделённой любви к Сталину. Агасфер, невольно потрясённый этой сценой, чуть было не помиловал Бухарина, но быстро взял себя в руки…
   Да что Бухарин! Тысячи людей, безвинно поставленных чекистами к стенке, ловили сердцем пулю с криком: «Да здравствует Сталин!» Бесчисленные пионеры, заходясь от восторга, салютовали вождю и клялись бороться за его дело не щадя своих юных жизней. Газеты пестрели рапортами о трудовых достижениях строителей, нефтяников, кондитеров, коммунальщиков, посвящённых самому любимому человеку всех времён и народов. Страна билась в экстазе слепого обожания, она восторженно легла под невысокого человека в полувоенном френче с хищным прищуром, лицом в оспинах и вечной трубкой в прокуренных зубах.
   Да, свершилось чудо: раб возлюбил свою галеру. А пуще того – рабовладельца.
   Мир с изумлением наблюдал за самоубийственным трудом советского народа. Словно грибы после дождя, невиданными темпами росли новые заводы, фабрики, плотины, целые города. Самые суровые критики Сталина сквозь зубы признавали, что в доктрине коммунизма что-то есть, коль скоро она вдохновляет людей на такие свершения. И лишь наиболее трезвомыслящие говорили, что да, успехи впечатляют, но – лишь на фоне послевоенно-революционной разрухи. На самом деле темпы развития царской России были выше, и не вмешайся большевики во главе с товарищем Лениным, страна без крови, насилия и надрыва за эти двадцать лет достигла бы намного больше. Например, догнала бы, и, возможно, перегнала мировых лидеров Англию, Францию, Северо-Американские Штаты. Впрочем, советский народ был надёжно защищён от злопыхательских измышлений – их просто не печатали.
   Готовясь к войне, Агасфер пристально вглядывался в окружающий мир. Врагами в той или иной степени были все страны, если не считать Монголию и Афганистан. Англия, Франция, Польша с экономической и военной точки зрения переживали не лучшие времена. Государства поменьше, вроде Бельгии или Дании, выглядели просто лакомыми кусками. Балканские страны можно было брать голыми руками. Заокеанский гигант опасений не внушал – слишком далеко; в Азии следовало считаться с Японией, а в Европе – с Германией.
   Германия…
   К этой стране Агасфер всегда относился с некоторой опаской. Национальные черты немецкого характера – интеллект и сентиментальность, вкупе с педантизмом, исполнительностью, воинственностью – рождали сплав, для которого ничего невозможного не существовало. Именно поэтому многовековая история германцев дала миру великие империи, философские учения, науку, музыку и поэзию. Германская армия после разгрома в Первой мировой быстро восстанавливалась. Требовался только вождь – и немцы готовы были топать за ним с боями на край света.
   Теперь такой вождь у них был.
   Вот уже несколько лет Агасфер присматривался к германскому фюреру Адольфу Гитлеру. Храбрый солдат, художник-неудачник, виртуозный оратор, законченный демагог, оголтелый мистик – и всё это в одном лице, и лицо это с косой чёлкой на лбу и кляксой маленьких усов под крупным хрящеватым носом привлекательным не назовёшь. Но как обожали его немцы! Каким восторженным рёвом встречали бюргеры своего фюрера на многочисленных митингах! И как дружно голосовали за его национал-социалистскую партию в 1930 году, хотя будущий канцлер отнюдь не скрывал своих воинственных планов. А может, потому и голосовали, что не скрывал… Так или иначе, к власти пришёл человек, прямо сказавший: да, я буду воевать; да, на завоёванных территориях я создам тысячелетний рейх; да, я поведу немцев на Восток… Считай, в гости к Агасферу…
   Этот человек сделал в Германии то, что Сталин сделал в Советском Союзе – превратил страну в казарму и буквально загипнотизировал немцев своей сверхидеей. Не построения коммунизма, разумеется, а завоевания мира. Объявив германцев наследниками могучей арийской расы, Гитлер официально избрал партийно-государственным символом сакральный знак свастики – древнеиндийский символ солнца и плодородия. Западная пресса дружно издевалась над мистицизмом и мракобесием фюрера, но вечному страннику было не до смеха. С нарастающей тревогой следил он за стремительным развёртыванием деятельности «Аненэрбе». Формально это было общество по изучению древней германской истории и наследия предков. Фактически – мощный конгломерат научных институтов, которые вели оккультные исследования в широчайшем диапазоне: от выявления магических свойств скандинавских рун до поиска Шамбалы, где якобы хранились тайные знания, дающие мистическую силу и власть над Вселенной. «Аненэрбе» лично патронировал вождь СС Гиммлер, деньги для общества выделялись практически в неограниченных количествах.
   Поначалу отношение Агасфера к «Аненэрбе» было скептическим. Слишком многое в его деятельности смахивало на шарлатанство. Взять хотя бы изыскания с целью подтвердить превосходство арийской расы. Истинный ариец, согласно полученным результатам, выглядел как высокий, широкоплечий, светловолосый человек с черепом определённой формы, отличавшейся от формы черепов славян, семитов и прочих подчеловеков. Спрашивается, кто и когда видел этих древних арийцев хотя бы одним глазом? И уж менее всего под заявленные стандарты подходил Гитлер со товарищи. Агасфер невольно вспомнил рабоче-крестьянское правительство Ленина, в котором ни рабочих, ни крестьян отродясь не было. Не менее курьёзно выглядели теории «Полой земли», «Великих полубогов из Тибета» или «Шарнира времени».
   Сложнее обстояло дело с Шамбалой…
   Значительную часть своего магического багажа Агасфер получил на Востоке и в Азии. О подземной стране, населённой потомками працивилизаций, хранителями древних знаний, он слышал ещё от монахов Тибета. Рассказывали ему и о пещерах, где в гробницах из чёрного камня покоятся нетленные тела великанов-атлантов, которые, быть может, однажды проснутся и выйдут на поверхность земли – гордые, красивые, всемогущие. Много чего рассказывали длинными монастырскими вечерами при зыбком свете масляной плошки под завывание злого тибетского ветра за стеной дацана… Верить ли монахам? Агасфер допускал, что доля истины в легендах есть, и полученные им знания – всего лишь слабый отголосок других, неизмеримо более древних знаний. Но сколько он ни пытался выяснить путь в Шамбалу, монахи отрицательно качали бритыми головами и переводили разговор на другое. Больше того: при слове «Шамбала» в их сознании словно сам собой возникал ментальный барьер, взломать который Агасферу не удавалось. Самостоятельные попытки найти вход в подземную страну или в пещеру со спящими атлантами также не удались – Гималаи необъятны. В последующие столетия Агасфер, странствуя по миру, выслушал немало мифов о Шамбале, но так и не решил, правда это или вымысел. Судя по всему, ответ на тот же вопрос теперь искало «Аненэрбе» и делалось это, разумеется, по указанию фюрера.
   Как шаг за шагом выяснял Агасфер, вокруг темы Гималаев и Тибета в Германии крутилось многое. Очень многое.
   Исследуя сознание Гитлера, вечный странник с удивлением и беспокойством обнаружил, что оно состоит из двух уровней. Первый уровень представлял собой обыкновенный хорошо развитый человеческий интеллект с выраженным интуитивным началом. Не прояви Агасфер настойчивости, пожалей времени и усилий, он ограничился бы изучением этого уровня, сочтя его первым и единственным, а германского фюрера – обычным (ну, пусть очень талантливым) человеком. Однако Агасфер пытался и никак не мог понять природу нечеловеческой энергии Гитлера, его феноменального по силе воздействия на окружающих. В этих попытках вечных странник снова и снова зондировал мозг фюрера, пока наконец не обнаружил второй ментальный уровень. Точнее, экран, который надёжно защищал этот уровень от любого вторжения.
   Открытие было ошеломляющее. Оно многое проясняло, но ещё больше запутывало. Теперь стало понятно, что именно второй уровень, независимо от его начинки, служил источником сверхъестественных возможностей Гитлера. Но как этот уровень возник в черепной коробке простого смертного? Зачем был спрятан под защитным экраном, который Агасфер, несмотря на все усилия, так и не смог преодолеть? Сгоряча вечный странник решил даже, что Гитлер – очередная креатура Иисуса, призванная бороться с ним, Агасфером. Но, остыв, понял, что этого не может быть. Человеконенавистническая риторика и практика фюрера исключала возможность его призыва под Христово знамя.
   Но если не Распятый, кто и зачем подарил германскому фюреру тайную силу? Прямого ответа быть не могло, и Агасфер немало потрудился, прежде чем мозаика отрывочных, разрозненных сведений, сложилась в окончательную картину.
   Казалось бы, окружение Гитлера хорошо известно. Любой немец без запинки мог объяснить, кто такой Геринг, Геббельс, Гиммлер или Гесс. И мало кто слышал про Карла Хаусхофера, хотя влияние этого человека на фюрера было исключительным. Отставной генерал Первой мировой, дипломат, профессор Мюнхенского университета, Хаусхофер был человеком, посвящённым в оккультные знания, и состоял членом тайного буддистского общества. Именно он ещё в 1922 году вызвал в Германию первых тибетцев и индусов, знатоков Вед. Среди приглашённых было несколько тёмных тибетских магов. Ярый националист, Хаусхофер мечтал о реванше и восстановлении германского величия, а для этого требовался вождь. Прожив в стране год, изучив людей и ситуацию, тибетцы назвали имя возможного «западного Чингисхана» – Адольф Гитлер.
   Чем дольше Хаусхофер присматривался к руководителю немногочисленной тогда национал-социалистской партии, тем больше убеждался, что тибетские маги не ошиблись: они глубоко заглянули в будущего фюрера и нашли в нём дикую жажду власти, веру в своё мессианство и готовность идти напролом; если понадобится – по трупам. Чтобы стать вождём, эти качества были необходимы, но недостаточны. Адольфу требовалась иная мера энергии, сил и возможностей, нежели та, которая была отпущена природой. Всё это могли дать маги, но – за особую плату. И Хаусхофер вступил в переговоры с Гитлером.
   Их свёл Рудольф Гесс, который был секретарём Хаусхофера и одновременно фанатичным членом НСДАП. Гитлер в ту пору сидел в мюнхенской тюрьме, куда угодил после неудачной попытки поднять восстание. Гесс ежедневно посещал вождя, и прямо в тюремной камере записывал под диктовку главы будущей книги с длинным невразумительным названием, которое издатель впоследствии сократил до двух слов – «Моя борьба». В мюнхенской тюрьме и состоялось первое свидание Хаусхофера с Гитлером.
   Они быстро поладили. Предложение Хаусхофера естественным образом легло в больную мистическую душу Гитлера. Он лишь попросил сутки на размышление, после чего объявил, что согласен заключить договор с тибетскими магами. «Что я должен сделать? – спросил Адольф, натянуто улыбаясь. – Подписаться кровью?» «Кровью, но не своей…» На самом деле всё довольно просто – если, конечно, стороны пришли к соглашению. Маги наделяют Гитлера тайной силой, дающей власть над людьми, неопределённо долгой жизнью и постоянно подпитывают его космической энергией. В свою очередь Гитлер, придя к власти в стране, укрепляет армию, промышленность – и развязывает мировую войну. Человеческие потери лягут своеобразным жертвоприношением на алтарь договора. Чем больше людей погибнет, тем лучше; насилие – естественная среда для тёмных магов, людские страдания – их воздух. Как только Гитлер произнесёт торжественную клятву верности договору, тот вступит в действие…
   Вскоре в Германии появилась вторая группа тибетцев. Они образовали своё землячество в Берлине, вошли в войска СС и личную охрану Гитлера. С этого же времени для фюрера наступает период небывалых успехов. Переговоры с промышленниками идут прекрасно, и партийная касса быстро пополняется; немцы голосуют за НСДАП всё активнее, количество депутатских мандатов растёт, а в 1933 году президент Гинденбург неожиданно для многих поручает Гитлеру сформировать кабинет… Окружающие поражены энергией и неутомимостью фюрера. Кажется, он работает совсем без сна, всё успевая, всё решая, всё помня и контролируя. О природе этой нечеловеческой работоспособности знает лишь сам Гитлер, Хаусхофер и тибетские маги из личной охраны фюрера. Кипучая деятельность приносит первые плоды: окрепшая армия захватывает Австрию, вторгается в чехословацкие Судеты и плотоядно оглядывается по сторонам в поисках следующей добычи, которая, как видно, не за горами. В Европе всё резче пахнет кровью и порохом…
   Итак, в борьбу за мировое господство включился новый игрок. Два претендента на один мир, как ни крути, многовато, и было ясно, что лобовое столкновение неизбежно, и состоится оно в ближайшие годы. Причём играть придётся на одном поле – магическом. Кто такие тибетские маги, Агасфер знал, относился к ним серьёзно, однако у него было преимущество: если за Гитлером стояла оккультная мощь Востока и Азии, то Агасфер мог похвастать владением тем же искусством плюс знанием европейской и славянской магий. Было и другое преимущество. Подноготную Гитлера Агасфер теперь знал, а тот его, судя по всему, нет. И вряд ли догадывался… Между прочим, так ли уж доверяет Гитлер своим тёмным покровителям? Во всяком случае поиск Шамбалы, как альтернативного источника силы, он вёл очень активно, не жалея для «Аненэрбе» никаких средств.
   – Что ты об этом думаешь? – спросил Агасфер своего «альтер эго».
   – Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики, – беззвучно, сквозь тысячи километров, бодро откликнулась матрица-генсек.
   Сказано было с долей иронии, но Агасфер не обиделся. Как справедливо заметил товарищ Маркс, бытие определяет сознание, а ежедневная работа с партийно-аппаратным быдлом поневоле настраивала на юмористический лад. Если принимать окружающую тупость всерьёз, никаких сверхмозгов не хватит…
   Логика подсказывала, что Гитлера надо громить сейчас, немедленно, пока перевооружение германской армии не завершилось. Проще всего, конечно, было бы уничтожить его физически, и Агасфер всерьёз изучил такую возможность. Но, как и следовало ожидать, фюрера берегли маги-телохранители. Общими силами они создали защитный барьер такой плотности, что вечному страннику он оказался не по зубам. Оставалось напасть на Германию. Никакого предлога для нападения, правда, не было… ну и чёрт с ним: Агасфер готов был плюнуть на международное право и обойтись без предлога. Или высосать его из пальца. Но именно теперь, накануне глобального решения, Агасфер обнаружил, что воевать он не может. Была многомиллионная Красная Армия, были танки, пушки, самолёты… Не было только лояльного генералитета.
   Как это могло получиться?
   Армия была ключевым элементом в планах вечного странника, и она же – в лице военачальников – источником постоянной угрозы. Бонапарт раз и навсегда доказал, что власть над армией можно конвертировать во власть общегосударственную, были бы мозги и желание. У наркомвоенмора Михаила Фрунзе, к примеру, такое желание было, поэтому Сталин превентивно, руками хирургов, его уничтожил. Случилось это в 1925 году, когда матрица работала автономно, и Агасфер, вырвавшись из плена, мог лишь одобрить её решение.
   Главой наркомата был назначен лихой рубака Клим Ворошилов: смелый, как лев, тупой до слёз, и, главное, вусмерть преданный вождю. Министр из него был никакой, но за настроениями высшего генералитета он следил исправно. В этом ему помогали вояки времён гражданской войны вроде Будённого или Щаденко, чьё военное развитие задержалось на уровне тачанки. Когорта вчерашних остро ощущала свою ущербность, и, где только могла, ставила палки в колёса талантливым и современным – Тухачевскому, Блюхеру, Егорову, Якиру. Такое положение вполне устраивало Агасфера. Ведущие военачальники щедро отмечались наградами, званиями и должностями, они командовали армиями и округами, а самый одарённый из них, Тухачевский, получил портфель заместителя наркома. Но и «стариков» Сталин, выдерживая баланс, привечал, расхваливал их опыт и заслуги. А те, в свою очередь, вязали «молодых» по рукам и ногам интригами, сплетнями, доносами. И, конечно, своей дремучестью. Тухачевский белел от ярости, когда ему доказывали преимущество кавалерии над танками или мешали созданию парашютно-десантных войск.
   В какой-то момент недовольство ведущих маршалов и генералов достигло критической точки. От возмущения тупостью наркома перешли к общей оценке дел в стране. Вывод был страшный: Сталин загнал Советский Союз в тупик, спустя двадцать лет после революции люди голодают, и даже армия, в которую вложили столько сил и средств, технически слаба и внушает страх лишь своей численностью…
   Агасфер с болезненным гневным интересом отслеживал предательские беседы военных. Они задерживались после совещаний и вместе выпивали, ездили друг к другу на дачи или в гости – и говорили, говорили… Какой-то общей программы действий не было, но все сходились во мнении, что генсека пора менять. Вопрос, как? Делегаты XVII съезда ВКП (б) голосовали против Сталина в пользу Кирова, но результаты выборов подтасовали, а Кирова вскоре убили при тёмных и нелепых обстоятельствах – прямо в охраняемом Смольном… Слово «переворот» не произносилось, хотя оно уже витало в воздухе. Программы решительных действий пока не было, были настроения, однако эти настроения, охватив значительную часть верхушки, дали метастазы и в средний командный состав. Понятно, что идти на войну с таким генералитетом означало самоубийство.
   Агасфер колебался. Уничтожить заговорщиков нетрудно, командовать-то потом кто будет? Ворошилов? Тимошенко? Страшно сказать – Будённый? Легче уж сразу сдаться, не начиная… Ему было до слёз жаль, что нельзя перепрограммировать эти талантливейшие мозги на верность и преданность Сталину. То есть, конечно, можно – и потерять людей, как военачальников. Талантливых зомби не бывает. Любое вторжение в интеллект уничтожает человеческую самобытность. В сущности, оставалось одно: перестрелять элиту Красной Армии во главе с Тухачевским и форсированно готовить новую, делая ставку на многообещающих Жукова и Рокоссовского.
   Приняв такое решение, Сталин вызвал наркома НКВД Ежова. После беседы с вождём, сообразительный карлик (а малым ростом и худобой он напоминал Агасферу приснопамятного Нессельроде) утроил усилия по чистке армейских рядов от шпионов, троцкистов и вредителей. Прямым результатом этих усилий стало знаменитое «дело маршалов». Мировая пресса всерьёз обсуждала тему, не сошёл ли с ума кремлёвский диктатор, обезглавивший собственную армию в момент, когда Европа катится к войне. И никто не знал, что у Агасфера не было другого выхода. О, с какой бессильной яростью незримо наблюдал он, как Гитлер корчится от радости, получая из Москвы информацию о казни очередного командарма. Большего подарка, большего поощрения фюреру, с его планами «дранг нах остен», сделать было просто невозможно. А делать всё-таки приходилось…
   Вечный странник разрывался. Матрица-Сталин работала по восемнадцать часов в сутки, измучила правительство и аппарат каторжным режимом, но всё-таки до многого руки не доходили. Чтобы вникнуть во всё, не хватало никакого бессмертия, никакой вездесущести. Мир стал слишком сложен, многомерен и противоречив, он погряз в проблемах, о которых ещё полвека назад не могли и подумать, и Агасфер с невольной тоской вспоминал о временах, когда он управлял Россией в личине Ивана Грозного или Петра Первого… Сверх всякой меры занятый подготовкой к войне с Гитлером и его тибетскими магами, Агасфер проморгал то, что творилось буквально у него под носом.
   А творилось что-то очень странное…
   С некоторых пор Агасфер испытывал некий дискомфорт. Если точнее, то его испытывала матрица-генсек, и это чувство транслировалось вечному страннику. Казалось, вокруг Сталина роится невидимая мошкара, зудя под ухом и время от времени покусывая – не смертельно и даже не больно, однако противно. Когда это ощущение усиливалось и начинало раздражать, генсек, не отрываясь от дел, произносил несложное заклинание-оберег, после чего ощущение пропадало. Однако вскоре возникало вновь.
   Однажды терпение Сталина лопнуло, и он дал, наконец, себе труд выяснить, что же такое происходит. Для этого пришлось пожертвовать рабочим днём, запереться на сочинской даче, и кропотливо, час за часом, отслеживать источники и природу импульсов, досаждавших ему, словно комариные укусы. В сущности, ничего сложного в этом не было, следовало лишь сосредоточиться – и разобраться.
   Интересная получилась картина. Оказывается, у него были враги, о существовании которых он не подозревал. И довольно многочисленные.
   Революция, вывернувшая наизнанку всю Россию, изломавшая прежний уклад и отношения, жестоко обошлась с теми, кто практиковал тайные знания. А таких в стране было немало. Московские масоны, питерские розенкрейцеры и мартинисты, костромские голбешники, вологодские последователи волхвов, алтайские колдуны, калмыцкие шаманы – всех и не перечесть… И всем им в стране победившего атеизма не стало места. Их выявляли, истребляли, рассеивали; мистические предметы и колдовской инструментарий оседали в спецхране ВЧК-ОГПУ. А те, кто уцелел, кто исхитрился ускользнуть из чекистских лап – о, как же они ненавидели эту власть и её вождя, как желали его смерти!
   Разбираясь в ситуации, Агасфер наблюдал любопытные картины. Вот бурятский шаман, уединившись в таёжной чаще, сидит у костра, мерно стучит колотушкой в бубен, и, задрав косматую голову к звёздному небу, просит духов покарать Сталина… Вот московский сатанист (вполне обычный с виду человек, в миру школьный учитель) совершает инвольтацию – берёт в руки восковую фигуру, изображающую усатого человека в полувоенном френче и сапогах, и пронзает раскалённой иглой левую сторону груди… Вот брянские идолопоклонники, сойдясь в полночь у лесного капища, вполголоса, нараспев, произносят смертоносное заклинание…
   Глупцы! Знали бы они, с кем тягаются, кого хотят уничтожить! Против мощи вечного странника все их потуги были комариным укусом. И всё же, всё же… Как-то во время своих невообразимо давних странствий Агасфер видел необычную казнь. Провинившегося охотника из африканского племени раздели догола и привязали к дереву. К утру от него остался один скелет: плоть стала добычей бесчисленных тропических муравьёв и мошкары. Не хотелось бы оказаться в положении того охотника…
   Первым делом рассвирепевший Агасфер усилил энергетическую защиту матрицы. Но это было не всё. Больше всего Агасфера пугала мысль, что недобитые оккультисты (ну, или часть их) при всей разношёрстности каким-то образом сойдутся, договорятся и атакуют Сталина общими силами. Вот здесь всей мощи вечного странника может не хватить, чтобы спасти своё «альтер эго». Десять собак всегда загрызут одного медведя. Поэтому собак надо передавить раньше, чем они собьются в стаю.
   В один из дней, когда Агасфер искал выход, к Сталину явился на доклад шеф госбезопасности Лаврентий Берия. Предыдущего наркома НКВД, Ежова, Сталин велел расстрелять. Во-первых, главное своё дело – чистку армии – карлик сделал. (Поработал и хватит.) Во-вторых, нюх потерял: начальник спецотдела НКВД Глеб Бокий, можно сказать, под носом у Ежова якшался с оккультистами, с помощью профессора Барченко и художника Рериха втихаря пытался искать Шамбалу, создал тайное общество «Единое трудовое братство», куда втянул даже кое-кого из ЦК и правительства… Да просто вышел из подчинения! Когда Ежов, сославшись на приказ генсека, потребовал, чтобы Бокий сдал весь накопленный компромат на руководство страны (кто с кем спит, кто, где и сколько рассовал денег), обнаглевший начальник спецотдела ответил: «Что мне Сталин? Меня на это место Ленин назначал!» В общем, пришлось убрать обоих. Но Бокий за дерзость умирал дольше…
   Берия доложил о чрезвычайно странном происшествии. Во время испытания нового сверхсекретного истребителя, лётчик Перьян вместе с самолётом был похищен неизвестными существами, судя по всему – инопланетного происхождения, которые на своём летательном аппарате барражировали воздушное пространство СССР. Через сутки Перьяна вернули на землю (без самолёта), он был в порядке, но рассказывал настолько странные вещи, что, получив информацию, нарком пришёл в замешательство, и теперь просил указаний, как быть.
   Агасфер уже знал о случившемся. Воздушный инцидент он отследил. После смертельной схватки с пришельцем-Дракулой он положил за правило контролировать движения в околоземной атмосфере. Время от времени он убеждался, что планета становится объектом изучения со стороны космических наблюдателей. Наблюдения велись скрытно, аккуратно, и никакой угрозы – по крайней мере, пока – не представляли. Похищение самолёта было практически первым случаем, когда пришельцы обнаружили себя. Но опять-таки лётчику вреда не причинили… Слушая Берию, Сталин принял озабоченный вид, и согласился, что да, дело серьёзное и надо подключать Академию наук. Но не раньше, чем силами комиссариата внутренних дел будет обследована территория всей страны и обнаружатся аналогичные факты, совокупностью которых и займутся учёные. «Академия наук не может вести исследования, опираясь на единичный случай, вы поняли меня, товарищ Берия?»
   Нарком ни черта не понял, но это было неважно. Инцидент с пришельцами дал матрице-Сталину отличный предлог для выявления скрытых оккультистов. Берии была внушена мысль, под влиянием которой он отдал приказ фиксировать любые проявления таинственного, загадочного, непонятного по всей стране. За короткое время чекисты накопали столько, что для анализа поступающих фактов в структуре НКВД появился специальный сектор. На основе его данных Агасфер планировал составить нечто вроде магической карты страны, и в час «Х» одним ударом уничтожить оккультное подполье.
   Так бы всё и случилось, но он просто не успел.
   Началась война.

   Историки последующих десятилетий долго пытались понять, почему Сталин закрывал глаза на очевидную подготовку Германии к нападению, почему игнорировал развединформацию о начале войны 22 июня. Выработалась точка зрения, что маниакально подозрительный диктатор перестал верить даже ближайшему окружению и во всех попытках предупредить и предостеречь видел подвох-провокацию: лишь бы столкнуть его с Гитлером в лобовую, когда СССР к войне ещё не готов…
   Внешне всё так и выглядело. Сталин скрупулёзно исполнял свои обязательства по советско-германскому договору. Больше того, он охотно шёл навстречу Гитлеру, постоянно увеличивая поставки нефти, сырья и хлеба. Наконец, он публично твердил о своём доверии к фюреру и ничего не хотел слышать о концентрации гитлеровских войск вдоль советской границы. Дошло до того, что в канун нападения, когда всё уже было до боли ясно, Сталин запретил объявлять боевую готовность и общую мобилизацию, которые могли ещё смягчить положение. Не спасти, конечно, хотя бы смягчить! Пропагандисты привычно бубнили о мудрости вождя; люди верили, – Сталин знает, что делает, а между тем истекали последние мирные часы… Дорого, непоправимо дорого обошлась советскому народу страусиная позиция генсека.
   Но какое дело до народа было Агасферу?
   Он сам себе был наилучшей разведкой, и прекрасно знал, что нападение состоится в воскресенье, 22 июня. Эту дату он выудил прямо из головы разработчика плана «Барбаросса» генерал-полковника Гальдера и перепроверил через фельдмаршала фон Браухича. В том, что война неизбежна, он не сомневался и раньше. Но какой она будет?
   Итоги прошлогоднего советско-финского конфликта шокировали вечного странника. Он, конечно, подозревал, что Красная Армия не в лучшей форме, но не до такой же степени! Неумение воевать проявилось буквально во всём – от неграмотного планирования кампании до нехватки тёплых вещей, из-за чего обмороженных бойцов некуда было девать (госпиталей, кстати, тоже не хватало). Про устаревшее вооружение говорить уже не приходилось. Воюя против крохотной Финляндии, Советский Союз опозорился так, что, будь у Агасфера шея, впору было вешаться.
   Именно в те горькие дни родился знаменитый сталинский афоризм: «Кадры решают всё». Как ему не хватало расстрелянных маршалов-смутьянов! Тупица Ворошилов из министерского кресла вылетел («Тебе только наркомовские сто граммов разливать!» – орала матрица-генсек), его место занял более толковый Тимошенко, подкреплённый начальником Генштаба Жуковым, а сам Агасфер принялся лихорадочно латать дыры. Но было ясно, что против немецкой орды, завоевавшей без малого всю Европу, Красная Армия пока что слаба в коленках. А война уже смрадно, жарко дышала в лицо. Как хочешь, так и воюй…
   При всей смертельной опасности вражьих полчищ, главная беда была всё-таки не в них. Проблема заключалась в Гитлере, точнее, в тибетских колдунах, которые днём и ночью закачивали в него неисчерпаемые потоки энергии, а фюрер, в свою очередь, транслировал эту энергию на свои войска. Для немецкой армии она служила своего рода допингом, умножавшим и без того огромную силу. Бодрыми бесстрашными солдатами командовали инициативные умные офицеры, которые подчинялись прозорливым и неутомимым генералам. Пирамиду венчал Гитлер, с наркотическим блеском в глазах шагавший к мировому господству. И Агасферу пока что нечего было противопоставить всей этой мощи.
   Пока… Он не сомневался, что в конечном счёте сломает Германию. Сломал же он в своё время наполеоновскую Францию! Но требовался чёткий план действий, ведущих к победе. Как всегда в затруднительных случаях, Агасфер первым делом нырнул в параллельные пространства, отсматривая возможные варианты развития событий. Затем обратился к собственному опыту. В итоге родилась некая схема, которая требовала обдумывания и серьёзных расчётов, была неимоверно трудна для исполнения, но обещала главное – викторию.
   – … Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..
   (Имитируя волнение, Сталин прервал радиоречь звучным глотком воды.)
   – Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части авиации уже разбиты, враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы…
   (Какой идиот готовил эту речь? Ну, не уследишь за всем… Если лучшие силы немцев уже разбиты, кто же тогда в несколько дней захватил Литву, часть Латвии, Белоруссии и Украины? Худшие, что ли?)
   – В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим врагом – германским фашизмом. Наши войска героически сражаются с врагом, вооружённым до зубов танками и авиацией…
   (Молотов слушал обращение Сталина, сидя в своём огромном наркоминдельском кабинете. При этом он крутил в руках пенсне, потирая переносицу, машинально приглаживал волосы – и думал, думал… Хорошо, конечно, что Сталин наконец-то вышел из десятидневного ступора, вызванного началом войны. Слабость вождя была настолько велика, что 22 июня объявить народу о нападении Гитлера пришлось ему, Молотову. Теперь генсек, судя по всему, оклемался – и дело пойдёт. Но кое-что сильно смущало наркома иностранных дел. Не таким уж неожиданным был удар, чтобы впадать из-за него в длительное, на грани болезни, оцепенение. Не похоже это на Сталина, совсем не похоже. И уж точно, что Молотов никогда не видел Сталина таким, каким увидел два дня назад…)
   – Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, всё подчинив интересам фронта и задачам организации разгрома врага. Народы Советского Союза видят теперь, что германский фашизм неукротим в своей бешеной злобе и ненависти к нашей Родине, обеспечившей всем трудящимся свободный труд и благосостояние…
   (Тогда, два дня назад, Молотов со товарищи из Политбюро без приглашения приехали к Сталину на ближнюю дачу. Вместе с наркомом были Каганович, Ворошилов, Берия, Маленков, Хрущёв. Ввалились всей толпой в каминную комнату – и замерли.
   Сталин одиноко сидел у разожжённого, несмотря на летний день, камина, глядя на ярко пылавшее пламя. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем он перевёл взгляд на незваных гостей, всё это время нерешительно, молча переминавшихся с ноги на ногу. Молотов невольно отшатнулся – в глазах генсека была неестественная пустота и отрешённость. Вероятно, так мог бы смотреть оживший труп. Мелькнула даже дикая мысль, что не вождь это сидит вовсе, а лишь его бренная оболочка, дух же витает где-то в ледяных заоблачных сферах…
   – Ну? Чего надо? – тихо проскрипел наконец Сталин, даже не поздоровавшись.
   «Может, он решил, что мы пришли его скинуть? Арестовать? Вообще-то за такие просчёты, как вот с Гитлером…» – подумал было Молотов, но, ужаснувшись, оборвал сам себя. Соратники выпихнули вперёд его – единственного человека, который обращался к Сталину на «ты». Нарком натужно откашлялся, и, волнуясь, заговорил:
   – Иосиф Виссарионович! Мы тут с товарищами посовещались и предварительно решили… Война будет наверняка долгая… Словом, надо создавать комитет обороны во главе с тобой. И чтобы вся полнота власти сосредоточилась в этом комитете. В твоих руках…
   – Вся страна, мы всё ещё теснее сплотимся вокруг вас, товарищ Сталин, – негромко и торжественно поддержал Берия. А Маленков, сделав шаг вперёд, почтительно протянул вождю лист бумаги:
   – Вот, Иосиф Виссарионович… Проект совместного постановления ЦК ВКП(б), Совмина и Президиума Верховного Совета. Это то, о чём говорил Вячеслав Михайлович – о создании Государственного Комитета Обороны.
   – Давай, – безучастно сказал Сталин.
   Взяв бумагу и мельком просмотрев её, он разжал пальцы… а дальше произошло что-то невероятное. Вместо того, чтобы упасть на пол, лист медленно поплыл по воздуху, преодолел метров пять, и, плавно покачиваясь, опустился на письменный стол. У членов Политбюро отвисли челюсти. Молотов невольно зажмурился, а Ворошилов икнул.
   – Идите, – вяло произнёс генсек и повернулся к огню.
   Толкаясь, члены Политбюро заторопились к выходу. Они боялись посмотреть друг на друга. На улице, садясь в машину, Берия негромко, словно про себя, сказал: «Какую же надо иметь силу мысли, чтобы…». «Чтобы что?» – прищурился Маленков. «Что, что… Сам видел – что». Маленков дико взглянул на него и достал фляжку с коньяком.)
   – Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции, на войну с напавшим врагом…
   («Многие тысячи интеллигенции…» Что они там, в агитпропе, по-русски говорить разучились?!)
   Вернувшись из радиокомитета, вождь вызвал своего бессменного помощника с унизительной фамилией Поскрёбышев.
   – Кто готовил текст выступления? – тихо, с бешенством спросил он. – Почему такую глупость подсунули?
   Поскрёбышев растерялся. Обычно генсек тексты выступлений читал и правил загодя, а в этот раз только продиктовал тезисы, на следующий день взял папку с готовой речью и уехал на радио. Стало быть, недочёты заметил уже выступая. Беда…
   – Речь писали в аппарате товарища Маленкова, – осторожно сказал Поскрёбышев. – Я уточню, кто именно, товарищ Сталин.
   – Уточнить. Арестовать. Расстрелять как вредителя, – распорядился Сталин, успокаиваясь. – И того, кто визировал текст, тоже. Или нет… Обоих на фронт. На передовую. Пусть кровью искупают… – Затем, сделав паузу, рявкнул: – И проследи, чтобы пали смертью храбрых…
   Поскрёбышеву стало жутко. Он вернулся в приёмную с ощущением, что он либо ослышался, либо чего-то не понял.
   Опомнившись, генсек стёр из памяти помощника последнюю фразу. Заодно он ликвидировал в памяти ходоков из Политбюро воспоминание о полёте листа бумаги. На будущее вождь положил себе не терять самоконтроль ни при каких обстоятельствах.
   Состояние Сталина, замеченное ближайшим его окружением, было отражением состояния Агасфера. То, что соратники ошибочно принимали за депрессивный ступор, на самом деле было следствием глубочайшей самоконцентрации. В эти дни между вечным странником и его «альтер эго» шёл непрерывный информационный обмен, разрабатывался план действий, просчитывались варианты. И то, что Молотов назвал словом «оклемался», означало лишь одно: план был готов, пришло время действовать.
   В основу плана легла стратегия, оправдавшая себя во время борьбы с Наполеоном. Матрица-генсек получила директиву изматывать противника боями, не считаясь с потерями войск, мирного населения, территории. («Пусть хоть до Урала дойдут, но выиграй время. Нужно примерно года полтора…») Короче, Сталину предстояло вести тяжелейшую земную войну.
   Войну астральную, магическую, Агасфер, естественно, взял на себя.
   Он уже понял, что одолеть тибетских магов можно только внезапным ударом – и всех одновременно. Всю тёмную десятку, круглосуточно охранявшую и подпитывавшую Гитлера. Что толку уничтожить двоих-троих, если остальные разом кинутся на тебя…
   Но просто уничтожить мало. Допустим, он, Агасфер, победил всех десятерых, а также ликвидировал Гитлера. Ну и что? Хаусхофер в короткое время вызовет из Тибета других колдунов, а Германия сплотится вокруг нового фюрера – например, Геринга. И всё сначала. Убрать заодно Хаусхофера? Так он, в сущности, своё дело уже сделал – в Берлине целая тибетская община. Случись что с отставным генералом-дипломатом, связь с рейсхканцелярией установят и без него. Слишком глубоко пророс оккультный Восток в сердце Европы, слишком лакомый кусок Германия, чтобы уйти, отказаться от неё…
   Нет, в лобовую действовать нельзя. Надо хитрее, тоньше, изощрённее.
   Как всегда, приступая к решению трудной задачи, Агасфер смоделировал идеальную схему. Магических телохранителей Гитлера надо превратить в зомби. Оболочка сохраняется, но программа действий уже иная – та, что нужна вечному страннику. Как этого добиться? Десять одновременных внезапных ударов – десять выжженных изнутри черепных коробок – десять мини-Агасферов, матриц, внедрённых взамен уничтоженного сознания – и германская история пойдёт по другому пути… Не сразу, нет. Энергетические потоки, питающие фюрера, будут слабеть понемногу, но изо дня в день, а вместе с ними станет слабеть и Гитлер, и его армия. Конечно, фюрер умён; рано или поздно, анализируя военные неудачи, при этом раскладе неизбежные и системные, он всё поймёт. Или догадается. Однако ничего изменить уже не сможет – в окружении Агасферовых-то зомби…
   – Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, – назидательно квакнуло болото.
   Чтобы перебросить мостик от идеала к реальности, прежде всего требовались расчёты. Агасфер тщательно обдумывал варианты, прогнозировал развитие различных ситуаций, пытался учесть все возможные хитросплетения обстоятельств. На его стороне был огромное преимущество – неожиданность. Колдуны не подозревали о его существовании, тогда как он знал о них многое, а главное, чётко представлял границы их возможностей. Впрочем, каковы бы ни были эти возможности, если удастся нанести удар, как задумал Агасфер (мощно, внезапно, стремительно!), успех не просто вероятен – он обеспечен.
   Предстояло создать десять матриц, десять «альтер эго». Колоссальный труд! Каждую надо было слепить из астральных частиц, начинить магической информацией, запрограммировать множество функций. Занимаясь этой медленной, ювелирной работой, вечный странник с внутренней усмешкой уподоблял себя Господу Богу – тоже, видать, намаялся, пока создавал Адама. А у него, Агасфера, таких Адамов было десять. И каждого следовало сделать так, чтобы никакими райскими яблоками не соблазнить – жестокое подчинение своему творцу и саморазрушение в тот же миг, когда творец сочтёт его миссию выполненной. Последнее обстоятельство было особенно важным. На примере матрицы, функционировавшей в теле Ульянова, а затем и Сталина, Агасфер убедился, что «альтер эго» под влиянием обстоятельств и окружения способен к саморазвитию. Само по себе это было неплохо, даже необходимо для успешной работы, и уж одного-то всегда можно проконтролировать. Но десятерых?! Нет, лучше перестраховаться.
   Слепив очередную матрицу, вечный странник укладывал её к остальным в специально подготовленное хранилище с квазибиологической массой. Пусть ждут. Но придёт время дать команду «фас!», и воины Агасфера, эти сгустки информации, выпущенные на свободу, взовьются в астрал…
   Так в подземелье проходил месяц за месяцем. А на поверхности, между тем, бушевала война.
   Матрица, надо признать, билась упорно, цепляясь за каждую пядь земли. Ей удалось немыслимое: в декабре сорок первого немцев разгромили под Москвой, и Красная Армия даже перешла в контрнаступление (впрочем, быстро захлебнувшееся). Но в целом дело было дрянь. Спустя год после начала войны под Гитлером лежала вся Белоруссия, Украина, Крым; немцы захватили Смоленск и неудержимо рвались к Волге и Кавказу. Тибетские маги не зря ели свой хлеб – воодушевлённые энергетическим допингом тевтоны дрались, как дьяволы. Любую другую страну они уже завоевали бы трижды, однако это был Советский Союз с его фантастической по размеру территорией, бедной мало-мальски сносными дорогами. И всё же главным фактором медленного продвижения фашистов был не географический – человеческий.
   По отношению к собственной армии Сталин вёл себя предельно жестоко. За неудачи и отступления расстреливали пачками – от генералов до солдат. За спинами бойцов скрывались заградотряды НКВД, встречая отступающие части пулемётным огнём. Зажатые между немцами и чекистами-палачами, красноармейцы воевали с мужеством отчаяния. Конечно, хватало таких, кто энкавэдэшным пулям предпочитал немецкий плен. Но их, в общем, было немного. Большинство советских солдат сознательно выбирали смерть в бою.
   Отслеживая ситуацию на фронтах, Агасфер столкнулся с любопытным психологическим феноменом. Чувство обречённости словно очищало человеческие души от всего неглавного. Перед лицом смерти оставалось лишь генетически заложенное стремление защитить своё, заветное: невесту или жену, сына и дочь, отца с матерью. И хотя солдат шёл в атаку с криком: «За Родину! За Сталина!», это была шелуха, ритуал. В этот миг Родина для него сжималась до размеров своего дома, куда вот-вот вломится громила со «шмайсером» и надругается над самыми близкими людьми. Будь солдат хоть трижды коммунистом, спасал он именно этих людей, этот дом, а вовсе не усатого генсека или картографическую абстракцию размером в шестую часть земного шара.
   Агасфер с тревогой замечал, что его многолетний грандиозный труд по зомбированию советских мужчин и женщин может пойти насмарку. Незримой, но мощной рукой война вышибала из солдатских голов идеологическую дурь, возвращала людей к естеству, в котором не было места коммунистическим бредням. И вечный странник сам себе прогнозировал, что после победы над Германией (а в этом исходе он не сомневался) вернуть народ-победитель в прежнее рабство будет очень тяжело. Но сначала требовалось выиграть войну, а там… что ж, гайки закручивать ему не впервой…
   Осенью сорок второго года, когда фашисты уже почти смяли оборону Сталинграда, последняя матрица, наконец, была закончена. Астральное войско, невидимое простым глазом, но от этого не менее грозное, находилось в полной боевой готовности. Требовалось только слово творца. Слово прозвучало, и это слово было:
   – Фас!..

   Уже два или три месяца Гитлер ощущал странное недомогание. Физически он был здоров. За состоянием его организма следили лучшие медики рейха, но главными врачами фюрера, конечно, были тибетские колдуны. Изо дня в день, много лет подряд, они наполняли вождя космической энергией, дарившей Гитлеру бодрость, силу и безграничную веру в себя и свои возможности. Этой энергией фюрер щедро питал победоносную германскую армию. Однако он совершенно не представлял механизм дистанционной передачи энергии от одного человека к миллионам других. Он понятия не имел, как это происходит. Да и зачем? Он просто садился в кресло, закрывал глаза и видел, как из его головы, словно из прожектора, льются яркие лучи, озаряя путь немецким солдатам. Каждому достаётся частица света, каждый, получив её, чувствует прилив яростной силы, зовущей в атаку… О невыразимая сладость и счастье мгновений, когда Гитлер ощущал себя равновеликим Вотану! Что в сравнении с этим счастьем была слабость, которую он испытывал всякий раз после такого сеанса – впрочем, она быстро проходила: разделившись на пятёрки, тибетцы трудились круглосуточно.
   Но теперь что-то изменилось.
   Гитлер никогда специально не хронометрировал время, которое требовалось для восстановления сил, но однажды ему показалось, что раз от раза эти периоды становятся длиннее. Ещё ему показалось, что в ходе энергетических сеансов он уже не переживает прежнего мистического экстаза. Теперь, отдав силу космоса своим войскам, он вместо подъёма чувствовал упадок, переходивший в депрессию. Как-то с холодком страха Гитлер невольно подумал, что он чем-то уподобился наркоману, не получающему привычной дозы… Впрочем, что толку обманывать себя? Фюрер давно уже стал наркоманом, а наркотиком была бодрящая энергия, делавшая его сверхчеловеком, который трудится, как одержимый, и подстёгивает армию. Похоже, что в последнее время энергетические потоки ослабли и уменьшились. Он уже не может отдавать войскам столько силы, как прежде. И ситуация под Сталинградом ухудшается день ото дня. В чём дело, чёрт возьми? Куда смотрит его тибетская гвардия?
   Эти невысокие смуглолицые бритоголовые люди появились в его окружении так давно и вместе с тем вели себя так скромно и незаметно, что воспринимались уже как одушевлённая часть интерьеров рейхсканцелярии. Формально они состояли в штате СС и даже носили чёрную форму (правда, без знаков различия), но все знали, что подчиняются они только фюреру. Потому к ним относились уважительно и даже с некоторой опаской. Несколько лет назад приключился один инцидент: личный адъютант Гитлера оберст Гюнтер Кройзе слегка пошутил по поводу того, как забавно и нелепо на бритых головах тибетцев сидят фирменные эсэсовские фуражки, оттопыривая уши. Все посмеялись, командир тибетской десятки Кунг Шао промолчал, но пристально, со странным прищуром, посмотрел на шутника. Под этим взглядом Кройзе сбился, побледнел и торопливо вышел из приёмной фюрера, где разыгралась вся эта сцена. Утром жена обнаружила оберста застрелившимся в своём кабинете. Он оставил письмо, в котором винился перед фюрером: все году службы он скрывал, что его бабка по отцу была наполовину еврейкой… Прямой связи между зловещим взглядом Кунга и самоубийством Кройзе, конечно, не было, но после этого случая шутить над тибетцами уже не рисковали.
   Восточные телохранители Гитлера никогда не находились рядом с ним, но всегда были поблизости. За кабинетом фюрера для них оборудовали специальную комнату, сообщавшуюся с кабинетом через потайной коридор. Получив звонок от Гитлера, Кунг Шао появился у него буквально спустя минуту. Поклонился. Замер в ожидании, сложив руки на груди.
   – Послушай, Кунг, – негромко начал Гитлер, – мне кажется, вы стали давать меньше энергии. Намного меньше.
   На смуглом неподвижном лице удивлённо поднялись брови.
   – Почему вы так решили, мой фюрер?
   – Я чувствую это… Меня одолевает слабость. Мне трудно работать. Армия не получает того, что должна – и увязла под Сталинградом. Раньше такого не было.
   Фюрер подробно рассказал Кунгу о своих ощущениях, о навязчивой депрессии, о постоянном чувстве опустошённости. Тибетец внимательно слушал, время от времени перебивая рассказ уточняющими вопросами – словно врач, принимающий пациента. Когда Гитлер закончил, колдун успокаивающе улыбнулся.
   – Ничего страшного с вами не происходит, мой фюрер, – тихо произнёс он. – Всё очень естественно. Сталин в предчувствии конца обезумел. Страх умножил его силы; чтобы сломить сопротивление, вы расходуете энергии больше обычного. Отсюда ваша слабость и другие неприятные ощущения. Мне всё ясно. В ближайшие недели мы увеличим потоки, и дело наладится.
   – А почему не прямо сегодня? – спросил Гитлер, исподлобья глядя на колдуна.
   – Этого делать нельзя, – ответил Кунг, качая головой. – Вы сверхчеловек, мой фюрер, но всё-таки человек. Если резко увеличить приток энергии, ваш организм просто не переварит новый объём. Надо, чтобы вы привыкали к нему постепенно.
   – Может быть, вызвать вам на помощь других… ваших коллег? – предложил Гитлер, задумчиво поглаживая щёточку усов.
   – Это лишнее, – отрезал Кунг. – Мы справимся сами.
   Он с поклоном вышел из кабинета.
   Оставшись один, Гитлер с облегчением откинулся в кресле. Ну что ж, действительно, ничего страшного. Напротив, Кунг всё объяснил очень даже логично. И скоро самочувствие вместе с делами на фронте поправятся. Что же тогда его так смутила во время разговора?
   Сильной стороной Гитлера была его звериная интуиция, обострённая многолетним приёмом потоков энергии. Когда он описывал магу своё недомогание, неожиданно показалось, что по бесстрастному лицу Кунга скользнула тень злорадства. И Гитлер вдруг до боли ясно осознал, насколько он в руках тибетских магов и бессилен против них. Захоти они разорвать с ним договор, что он сможет предпринять? Как помешает?.. Да, но он честно исполняет свои обязательства. Развязанная им война уже унесла, на радость тёмным колдунам, несколько миллионов жизней и сколько унесёт ещё! Но, может быть, тибетцы считают, что этого недостаточно, и хотят сделать фюрером другого, более жестокого – Гиммлера, к примеру? Тогда чего медлят? Прекрати они разом космическую подпитку, и он труп, он просто не переживёт депрессии. А эти шарлатаны из «Аненэрбе» только кормят его обещаниями найти Шамбалу и дать фюреру альтернативный источник силы…
   От этих мыслей делалось холодно, голова шла кругом, хотелось понять, что происходит. Гитлер вспомнил про Хаусхофера. Старый, мудрый Хаусхофер, призвавший в Берлин тибетцев, как никто искушённый в оккультных делах и тайнах. Вот чей совет, чья оценка ситуации теперь просто бесценна! Вот с кем можно говорить откровенно, без обиняков…
   Гитлер вызвал дежурного адъютанта и приказал немедленно разыскать профессора Хаусхофера.
   … Кунг Шао и четверо его товарищей, скрестив ноги, сидели на полу своей дежурной комнаты, неподалёку от кабинета фюрера. Глаза их были закрыты, они точно вслушивались в царившую тишину.
   И вдруг, как по команде, глаза их одновременно открылись, они посмотрели друг на друга и обменялись бесцветными улыбками. Затем четверо тибетцев, привстав, поклонились своему командиру. Кунг Шао кивнул в ответ. Он широко развёл руки и сделал три плавных жеста, сопровождая их беззвучным движением губ.
   … Когда адъютант доложил Гитлеру, что профессор Хаусхофер найден, вызван и ждёт в приёмной, фюрер уставился на него в крайнем изумлении.
   – Вы прекрасный помощник, Вирхов, но с каких пор вы исполняете распоряжения, которых я не отдавал? – ядовито осведомился он. – Это просто верх предупредительности!
   Адъютант пришёл в замешательство.
   – Но позвольте, мой фюрер… – пролепетал он. – Вы приказали… я внёс соответствующую запись в дежурный журнал… вот, убедитесь сами…
   Он принялся лихорадочно листать толстую книгу распоряжений.
   – Прекратите! – раздражённо прикрикнул Гитлер. – Не знаю, что вы там себе записали, но я ничего такого вам не приказывал. Хорошенькое дело! Я понимаю, война, всем тяжело, все устали… Но потрудитесь держать себя в руках, Вирхов, вы поняли меня? Или обратитесь к психиатру! Вы свободны.
   – А как же профессор Хаусхофер? – еле слышно спросил убитый, ничего не понимающий адъютант. – Что с ним теперь делать?
   Гитлер усмехнулся.
   – Извинитесь перед профессором, посадите в мою машину и отправьте домой. Только извинитесь, как следует! Зря потревожили почтенного пожилого человека… Нехорошо, Вирхов.
   С этими словами он придвинул к себе новую стопку документов и углубился в них.

   В начале февраля сорок третьего года радиодиктор Левитан ликующе сообщил советскому народу о разгроме немецких войск под Сталинградом. В войне наступил долгожданный перелом.
   Агасферу казалось, что каждая его клеточка, погружённая в квазибиологическую массу, дрожит от радости и усталости.

8

   Приём проходил в Георгиевском зале Большого Кремлёвского Дворца.
   В просторном фойе, перед лестницей, ведущей на второй этаж, было многолюдно. По замыслу организаторов приёма, на встречу с президентом собрался цвет нации: политики и журналисты, губернаторы и бизнесмены, учёные и художники, народные артисты и олимпийские чемпионы. Лица, хорошо знакомые по газетно-журнальным публикациям и телерепортажам. Элита. Истеблишмент.
   Брагин, десятки раз участвовавший в таких приёмах, давно заметил, что совокупность бесспорно выдающихся личностей даёт в итоге обычную толпу. Или, выражаясь изящнее, тусовку. Заслушав державное слово правителя, она переключается на обильные столы, начинается штурм закусок, и это скучно. Жующий певец К. совсем не то, что жгучий красавец-баритон К., покоривший российскую эстраду и её бессменную примадонну П. впридачу. Депутат А. с рюмкой в руке чрезвычайно похож на рядового пьющего человека, отличаясь только собственным футбольным клубом, яхтами и банковскими счетами. Олигарх Ф. тянется к фуа-гра и канапэ с икрой так демократично, что хочется простить ему нажитые миллиарды. Что касается министра К., то отними у него смокинг – и он легко затерялся бы среди матерящих его сограждан… Приём уравнивает. Это у себя в офисе или на сцене каждый король. А здесь ты рядовой участник тусовки, и понимаешь, что король всё-таки один. И все знают его имя…
   Гигантский зал, выдержанный в бело-золотых тонах, разрезали четыре длиннейших ряда столов. При взгляде на них радостно замирало сердце, и становилось ясно, что закрома Родины – не пустой звук. Столы были накрыты «а-ля фуршет», но для желающих отдохнуть вдоль стен стояли полукресла. Струнный оркестр, скромно расположившийся в углу, негромко наигрывал «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Поднявшиеся из фойе гости, переговариваясь, топтались на узорчатом паркете из драгоценных сортов дерева и нетерпеливо поглядывали на высокие двери, ведущие из Владимирского зала в Георгиевский. Начинать без хозяина было как-то неудобно.
   Наконец двери распахнулись, и чей-то хорошо поставленный голос, усиленный динамиками, торжественно провозгласил:
   – Дамы и господа! Президент Российской Федерации Игорь Васильевич Бунеев! Президент Соединённых Штатов Америки Джеральд Фош!
   Под высокими – вертолёт пролетит – сводами Георгиевского зала мгновенно установилась тишина. Президенты появились в окружении свит и сразу же подошли к микрофонам. Ничего не поделаешь, ритуал: вначале было слово, фуршет потом. Окинув взглядом аудиторию, Бунеев негромко сказал:
   – Уважаемые дамы и господа! Уважаемые коллеги! Сегодня мы рады приветствовать здесь, в сердце России, президента Соединённых Штатов Америки господина Джеральда Фоша!..
   Брагин знал содержание президентской речи. Бунеев скажет, что визит Фоша особенно важен именно сейчас, когда все цивилизованные страны должны сплотиться в борьбе против терроризма. Сделает упор на развитие политического и экономического сотрудничества с Америкой. Упомянет существующие разногласия, чтобы тут же подчеркнуть возможность их преодоления. И так далее…
   – Нас объединяет вера в лучшее будущее, приверженность фундаментальным ценностям человеческого общества, взаимное уважение. В этом контексте мы и воспринимаем визит президента Америки. Нет сомнения, что предстоящие переговоры послужат дальнейшему укреплению отношений между США и Россией, – закончил Бунеев, широко улыбаясь.
   Невысокий, ладно скроенный, он излучал спокойную энергию и доброжелательность. Брагин в очередной раз восхитился выдержкой президента. Сам Аркадий Витальевич чувствовал себя отвратительно. Он был вымотан ожиданием сообщения из Непала. «Почему нет звонка? Ну, допустим, экспедиция провалилась. Но не может же быть так, чтобы все шестеро…» Все шестеро – что? Он боялся думать об этом. Ещё больше он боялся думать о последствиях провала.
   Ответное слово Фоша было суше и жёстче, нежели выступление Бунеева. Американец не упустил случая сказать о проблемах России, о необходимости изживать родимые пятна тоталитаризма, заметные в отношении к Чечне, к прессе, к бизнесу. И хотя демократическое сообщество с пониманием относится к трудностям страны, лишь недавно сбросившей коммунистическое иго, Россия должна решительнее идти по дороге цивилизованного развития, быстрее интегрироваться в свободный мир.
   Назидания Фоша не понравились. «А в Америке зато негров линчуют», – вполголоса процитировал кто-то старый анекдот прямо под ухом. Скосив глаза, Брагин увидел знаменитого актёра Т. Бунеев продолжал улыбаться, но желваки обозначились. Впрочем, у Фоша хватило ума закончить словами о великом будущем России и о добрых чувствах к его другу, президенту Бунееву.
   На этом официальная часть закончилась. Оценив ораторские усилия Фоша нестройными аплодисментами, гости повернулись к столам. Под звон бокалов и тарелок началась лёгкая гастрономическая суета. Брагин заметил, что президент кивает ему: подойди, мол… Оставив американца на попечение свиты, Бунеев отошёл в сторону вместе с помощником.
   – Ну что? Есть новости? – быстро спросил он.
   Брагин, словно извиняясь, развёл руками:
   – Пока ничего…
   – Хреново, – еле слышно сказал президент. – Вы вот что, Аркадий Витальевич… Держитесь поблизости, и если что, немедленно дайте знак. Я всё брошу и подойду…
   Брагин молча кивнул. Президент провёл по лицу ладонью, словно стирая мимолётное выражение усталости, и снова вернулся к Фошу.
   Приём шёл своим чередом. Гости уже по второму-третьему разу наполняли тарелки, но столы, как будто накрытые скатертями-самобранками, не скудели. Брагину всегда нравилось наблюдать за работой кремлёвских официантов. Бесплотными духами порхали они среди собравшихся, с непостижимой ловкостью, никого не тревожа, убирая грязные блюда, наполняя бокалы, поднося новые закуски. Это был высший пилотаж!
   Президента обычно обслуживала молодая красивая женщина. Кажется, её звали Валентиной. Вот и сейчас она, одетая в строгую униформу, оживлённую белоснежной блузкой, контролировала сегмент стола, возле которого Бунеев общался с Фошем. Она тактично держалась поодаль, но стоило кому-то из президентов или их свит оглянуться, как под рукой оказывалось необходимое – столовый прибор, налитый бокал, чистая тарелка, блюдо с закуской.
   Впрочем, Бунеев почти не стоял на месте. Об руку с Фошем он медленно курсировал по залу, здороваясь, чокаясь и разговаривая с гостями. Неотступной тенью за ним следовала Валентина.

   Коридор, по которому двигались Авилов с Аликовым, сужался, чем дальше, тем больше.
   – Ещё немного, командир, и я пошёл боком, – честно предупредил широкоплечий Саша.
   – А немного и осталось, – откликнулся Сергей. – Если ничего не путаю, скоро будет ещё один зал. Там устроим перекур, а потом – последний марш-бросок…
   Внутреннее зрение подсказывало Сергею, что цель близка. Дойти до конца коридора, пересечь зал, миновать ещё один коридор – и вот оно, гнездо врага. А там уж по обстановке…
   Сергей двигался и говорил машинально.
   … Убив оборотня, он на какое-то время впал в забытьё. Вроде бы пытался звонить Алёне по мобильному телефону и никак не мог дозвониться… Вроде бы рычал по-звериному в глубокой тьме подземелья, проклиная врага, весь мир, и себя, не сумевшего сберечь любимую женщину – утраченную, найденную, и вновь утраченную, теперь уже навсегда…
   Что толку обманываться пустой надеждой, что Хряков соврал перед смертью, желая уязвить, ударить побольнее? Необъяснимым образом Сергей чувствовал, что оборотень сказал правду. Алёны больше нет, хотя разум отказывается верить. Где-то лежит остывшее тело, покинутое душой, а он остался один, и плыть ему отныне в океане безумной горечи.
   Кричи или плачь, что изменится? Зови не зови, кто ответит? Запах волос, вкус губ, сияние глаз, насмешливо-нежную улыбку, счастливые ночи – всё, всё унесла с собой туда, откуда нет возврата. Осталась только память, но и её занесёт снегом времени…
   «Каждый, кто на свете жил, любимых убивал». Это и про него сказано. Он делает то, что должен, за ним охотятся, и враг нашёл незащищённое место. А ведь можно было предвидеть. Ведь и тогда, в Москве, его пытались достать, похитив Алёну. Если бы не экспедиция, она сейчас была бы жива. «Бедная моя… Не защитил, не спас, не уберёг…» Жить с мыслью об этом, ложиться и вставать с гнётом неизбывной вины – как? А главное, зачем?
   – Не могу, – сказал Сергей вслух. – Не хочу.
   Он равнодушно посмотрел на лежащего без сознания Аликова («Кажется, жив»), и рука сама достала пистолет. Не размышляя, Сергей направил дуло в сердце и нажал на курок.
   Пистолет – хорошее, надёжное оружие – дал осечку.
   Снова нажал. Ещё одна осечка.
   И в третий раз пистолет отказался стрелять.
   Схватив автомат, Сергей приставил дуло к подбородку.
   Осечка. Осечка. Осечка.
   Тяжело дыша, Сергей отшвырнул оружие. Он всё понял, и его трясло. Ему не позволено умереть. Он не принадлежал себе. Он ещё не выполнил миссию.
   – Хорошо, – произнёс он сквозь зубы. – По рукам. Сначала я убью Кукловода.
   Очнувшемуся Аликову он ничего не сказал.
   … Ступив на порог зала, друзья остолбенели. И было от чего.
   Невидимые источники света рассеивали мрак подземелья. В центре зала стоял абсолютно неуместный здесь массивный стол, за которым устроилась очень странная компания.
   Здесь был толстяк с двойным подбородком, одетый в белую футболку с репродукцией картины «Иван Грозный убивает сына» и надписью «Ты – круче». Рядом, загадочно улыбаясь, сидела сногсшибательная блондинка в бальном туалете с глубочайшим декольте, почти полностью открывающим грудь. Это была Грудь с большой буквы. Напротив расположился златокудрый юноша с бриллиантовой серьгой в ухе – совершенно интерсексуальное создание, упакованное в некое подобие средневекового камзола. А вот сидевший на соседнем стуле человек аскетического облика был одет в строгий деловой костюм. Перед ним лежали деревянные счёты. Чуть поодаль, прижимая к груди лиру, расположился мужчина рассеяно-поэтического вида в хитоне.
   Во главе стола председательствовал человек во фраке, с лицом благородным и красивым, похожий на герцога-регента Филиппа Орлеанского той поры, пока дурные болезни ещё не обезобразили облик сладострастного Бурбона.
   Компания, как по команде, уставилась на Авилова с Аликовым.
   – Нет, ну не болван ли? – взвизгнул толстяк, тыча пальцем в Сергея.
   – За что же вы его так неласково? – томно спросила блондинка.
   – Лучшего не заслуживает, – отрезал толстяк. – Я ещё понимаю, коли человек убогий или там никчёмный… Но этот-то, этот! Молодой, сильный, красивый, талантливый – жить да радоваться! А чем занимается? Лазит по пещерам, рискует головой, дерётся с летучими мышами – грязный, оборванный, в крови… Тоже мне, терминатор местного разлива!
   Ошеломлённый Сергей, схватившийся было за автомат, опустил оружие. Он, кажется, начал соображать, что здесь происходит. Выставив в сторону честной компании руку с детектором биологической массы на запястье, он включил прибор и посмотрел на крохотный дисплей. Так и есть: индикатор показывал, что никакой плоти и крови впереди нет.
   – Это фантомы, – сказал Сергей Аликову. – Театр теней. Кукловод нам представление выкатил.
   – Тени, говоришь? – с сомнением переспросил Саша.
   И без предупреждения выпустил очередь в сидящих. Никто из них этого даже не заметил.
   – Наш толстый друг, как всегда, хамит, но, в общем, он прав, – заявил аскет. – Господин Авилов достойный человек, он заслуживает лучшей доли. Подпиши он тогда договор с Хряковым, и всё у него было бы. Ну, например…
   Он щёлкнул пальцами, и в воздухе из ничего мгновенно соткался гигантский экран. Появилось изображение: аскет и Сергей неслышно беседуют в роскошно обставленном офисе, и аскет по ходу разговора передаёт Авилову увесистые пачки долларов и евро, которые тот проворно складывает в сумку «мечта оккупанта».
   От неожиданности Сергей потряс головой.
   Толстяк восхищённо всхлипнул.
   – А с такими деньжищами что бы и не пожить! – с надрывом выкрикнул он. – Да на всю катушку!
   Изображение сменилось. Теперь Сергей вместе с толстяком сидели, окружённые цыганами, в каком-то ресторане. Кисть живописца плакала по этому столу, роскошному и эклектичному. Молочные поросята приткнулись к фаршированным куропаткам, бадья с чёрной икрой в окружении сыров, колбас и карбонадов соседствовала с грибами и салатами, «Хенеси» слал привет «Джонни Уокеру». А шипящий бифштекс! А караси в сметане! А заливное, паштеты, устрицы! Смерть желудку это был, а не стол… Саша звучно сглотнул.
   – Этому лишь бы пожрать, – недовольно сказала блондинка. – Как будто других радостей в природе нет…
   Следующий киносюжет показал загорелого Сергея с блондинкой на роскошной яхте посреди моря-океана. Похлебав мартини из потных бокалов и налюбовавшись на ультрамариновую гладь, они спускаются с палубы вниз, причём блондинка начинает изощрённо отдаваться Сергею прямо на ходу, прежде чем они войдут в каюту с необъятной постелью…
   Саша невольно крякнул.
   – Опять, да?! Опять одеяло на себя? – возмущённо вскричал златокудрый юноша. – И когда только натрахаешься… А господин Авилов, между прочим, литератор. Может, он не такой. Может, у любимца муз правильная ориентация!
   Киносюжет повторился с той лишь разницей, что вместо блондинки Сергея на борту яхты развлекал юноша. Действовал он при этом непринуждённо, артистично, с огоньком.
   Саша с омерзением плюнул.
   – Грубые материалисты, – грустно сказал владелец лиры, поникнув головой. – Нет у вас иных мыслей, кроме как о деньгах, пище, похоти. А господин Авилов, уже справедливо замечено, писатель, человек духовный. Его радости и наслаждения лежат в иной плоскости, вам недоступной…
   На экране возник интерьер кабинета. За столом, возложив длань с гусиным пером на лист бумаги, сидел Сергей. Одухотворённое лицо его отражало сложный интеллектуальный процесс, идущий в глубинах организма. Человек в хитоне стоял позади и держал над головой Сергея лавровый венок. Слева и справа тот же венок зачем-то поддерживали звёзды шоу-бизнеса певец Филькоров и певица Пузачёва…
   Происходящее было ирреально и нелепо, но опасности никакой не таило, и Сергей слегка расслабился. Зачарованно изучая киноверсии собственного бытия, он даже увлёкся. «Зачем это Кукловоду?» – вяло подумал он. Чего добивается враг, устроив представление, столь же глупое, сколь и безобидное? Неужели всерьёз думает, что, обезумев, кинусь на блондинку в надежде оседлать фантомные прелести?
   Словно ощутив, что о ней думают, блондинка облизнула чувственные губы и спустила бретельку с плеча безукоризненной формы и белизны.
   Очарование сцены разрушил грубый Аликов.
   – Командир! – гаркнул он. – Нам пора! Сколько можно глазеть на эту хрень? Теряем время!
   «Теряем время…». С трудом оторвав взгляд от медленно раздевающейся блондинки, Сергей посмотрел на часы. Ни себе чего! Они находились в пещере без малого десять часов! Сеньшин с Лаврентьевым, не говоря уже о Брагине и президенте, ждут, с ума сходят! А он тут на виртуальный стриптиз пялится…
   – Пошли! – бросил он Аликову. – Нам в левый коридор.
   Не сворачивая, они прошли сквозь стол и гримасничающего толстяка (в точке фантомного скопления их обдало тёплой сыростью), как вдруг позади раздался негромкий повелительный голос:
   – Господин Авилов! – Пауза. – На два слова. – Ещё одна пауза. – Советую задержаться и внимательно выслушать.
   Сергей круто обернулся. Председатель Орлеанский встал из-за стола и впервые подал голос. Сергей мельком подумал, что призраки Кукловода сделаны чрезвычайно убедительно – полная иллюзия живой мыслящей плоти. Орлеанский неторопливо достал из кармана золотой портсигар, извлёк тонкую длинную сигару, и, блеснув бриллиантовым перстнем на мизинце, тщательно раскурил.
   – Судя по вашей реакции, – сказал он, – радости жизни, предложенные вашему вниманию моими коллегами, вас не слишком интересуют. Во всяком случае, не в той мере, чтобы стать решающим аргументом в наших переговорах. Судя по всему, вы не гедонист, хотя, конечно, и не монах… Ну так и чёрт с ним. – Обернувшись, он сделал небрежный жест рукой, после чего вся гоп-компания дружно испарилась. – Расценивайте это, как тест. А теперь побеседуем серьёзно. Мне есть что предложить, кроме примитивных соблазнов.
   – А ты, вообще, кто такой? – не удержался Аликов от сакраментального вопроса.
   – Ах да, я ещё не представился… Прошу извинить. Орлеанский Филипп Филиппович. Можете считать меня представителем существа, которого именуете Кукловодом. Если угодно, парламентёром. Ведь между нами война, не так ли? Действительно, я тень Кукловода. Или, точнее, его нематериальная проекция, созданная специально для переговоров с вами.
   – Переговоры? О чём?
   – Да о вас же, господин Авилов. О судьбе вашей дальнейшей, о жизни. Если позволите, я коротко обрисую ситуацию и предложу некоторые перспективы.
   Ф. Орлеанский выпустил облако дыма, но запаха табака, как и следовало ожидать, Сергей не ощутил. Зато зверски захотелось курить.
   – Не буду отрицать, – продолжал Ф. Орлеанский, – что вы сумели преодолеть четыре пятых пути, и ваша цель как будто близка. Но это иллюзия. Вы уже потеряли двоих людей. Вы неминуемо погибнете сами, если будете упорствовать. Вы просто не в состоянии представить, с какой мощью воюете. Ничьё покровительство вас не спасёт, не надейтесь. Замечу, что сила, которую вы представляете, из века в век пытается воевать с Кукловодом чужими руками, и всегда рано или поздно терпит поражение…
   – Короче!
   – Неизбежная гибель – куда уже короче? Финал предопределён, у вас шансов нет. Это в первом варианте… Но есть и другой.
   – Что за вариант? – грубо спросил Сергей.
   Призрак вплотную приблизился к друзьям. На бледном лице тускло, полуночно, светились глаза. Их взгляд завораживал и нагонял сон. Сергей покосился на Аликова – доверив командиру вести разговор, тот переключился на сторожевую функцию и озирался в поисках очередной опасности.
   – Прежде всего, – вкрадчиво сказал Ф. Орлеанский, – давайте уточним мотивы, по которым вы сражаетесь с Кукловодом. Я вижу здесь две причины – личную и общественную. Как человек, вы стремитесь ликвидировать источник опасности для вас и ваших близких. Как гражданин, вы скорбите о судьбе отечества, страдающего под незримым игом Кукловода, и мечтаете изменить ситуацию. Есть и другие мотивы, но эти два, безусловно, главные. Ради них вы рискуете головой, бросаете любимое дело, втягиваетесь в безнадёжную борьбу, и, в свою очередь, втягиваете в неё других…
   Вкусно затянувшись, призрак швырнул окурок.
   – Гражданские мотивы позвольте не комментировать, – продолжал он. – Заслуживают уважения, но не выдерживают критики. Класть голову на плаху из любви к отечеству в эпоху глобализации… полноте, господин Авилов! Не сорок же первый год, не фрицы на пороге! Судьба России определилась безнадёжно давно, и здесь вы ничего не измените. Да и какая вам, в сущности, разница? Вы же не политикан-популист, который всерьёз уверяет, будто забота о ста сорока миллионах сограждан не даёт ему спать. Обеспечить достойную, интересную жизнь себе, узкому кругу родных, близких и друзей – вот к чему должен стремиться нормальный человек. Вот цель, достигнув которой, вы почувствуете себя одинаково хорошо, хоть в Москве, хоть в Лондоне, хоть в Чикаго. Ubi bene, ibi patria. А сто сорок миллионов пусть заботятся о себе сами… В конце концов, что вам дала Родина? Чем отплатила за солдатскую храбрость, верность долгу и пролитую кровь? Да если бы не литературный талант, вы впали бы в нищету, возможно, голодали… Нет, господин Авилов, пора подумать о себе. И у нас есть, что вам предложить…
   Подобно опытному оратору, призрак выдержал паузу. Чувствовалось, что наступает кульминация разговора, ради которой он и затевался.
   – Я уполномочен принести глубокие извинения, – неожиданно сказал Ф.Орлеанский. – Я также признаю, что в отношении вас изначально избрана ложная линия поведения. С вами надо было не воевать, а договариваться. Произошло множество досадных… да что там, трагических событий, которые развели нас по разные стороны баррикад. Но, может быть, ещё не бесповоротно…
   Сергей не выдержал – разразился таким смехом, что Аликов отпрянул и подозрительно взглянул на командира: здоров ли головою?
   – Мы готовы посильно компенсировать причинённый ущерб, – невозмутимо продолжал призрак, не обращая внимания на хохот Авилова. – Для начала всё, что вы видели на экране, может реально стать вашим. Каким бы неприхотливым человеком вы не были, подумайте, господин Авилов. Неограниченные материальные блага, эксклюзивные условия для жизни и творчества – это дорогого стоит. Очень дорогого! Само собой, ваш спутник тоже внакладе не останется.
   Сергей, наконец, справился с душившим его смехом.
   – Компенсировать… – протянул он, вытирая глаза. – Да ещё так щедро… И что же я должен сделать взамен?
   – Ничего особенного! – воскликнул Ф. Орлеанский. – Вы просто возвращаетесь на поверхность и докладываете о неудаче экспедиции. Местонахождение Кукловода было установлено неверно, и тэ дэ, и тэ пэ. Потом вы живёте, как хотите, и делаете, что считаете нужным. У вас будет всё, включая наше постоянное покровительство. А две воюющие силы пусть в дальнейшем выясняют отношения без вас.
   Вербовка в чистом виде. Сергей посмотрел на Аликова. Выражение Сашиного лица не оставляло сомнений: будь на месте призрака живое существо, существа уже не было бы.
   – Замечательно, – констатировал Сергей. – Деньги, яхты и баб вы мне гарантируете. Не зря боролись. Я нормальный человек, и всё это дело, конечно, уважаю… Но ты главное не сказал, тварь! – зарычал он вдруг. – Кто заплатит за смерть моего учителя? Кто вернёт Рябухину и Немирова? А Колесникова? А Макеева? И если Хряков, прежде чем сдохнуть, не соврал, твой Кукловод сам себя приговорил. Окончательно! – Сергей справился с душившим гневом и тихо, ужаснув Сашу интонацией, закончил: – А я этот приговор исполню. Как палач.
   Призрак поднял руку в белой перчатке.
   – Теперь мы действительно подошли к главному, – медленно произнёс он. – Хряков не соврал, однако не торопитесь с выводами, господин Авилов. Мы не вернём названных вами людей. Однако мы можем вернуть вашу жену.

   Ужасно хотелось выпить. Но Безухов держался: не хватало только дышать на президента-трезвенника спиртным. И Анатолий Павлович, с тоской косясь на шеренгу обмедаленных бутылок, стойко попивал «Кисловодскую».
   Приём близился к концу, а подойти к Бунееву и вступить с ним в беседу всё ещё не удавалось. Чересчур много желающих пообщаться роилось вокруг президентов. Безухов с бокалом минеральной воды неотступно следовал за Бунеевым с Фошем, и дважды чуть не оказался рядом с ними, но оба раза помешала официантка. Эта красивая блондинка в униформе всё время вилась поблизости, обслуживая президентов, и, как назло, путалась под ногами у Безухова.
   Анатолий Павлович начал закипать.

   Валя Слепнёва, конечно, узнала Безухова. Узнала и чуть не рассмеялась: вот где и при каких обстоятельствах довелось встретиться вновь… Но, в общем, было не до смеха. Быстрое сканирование показало маниакальное стремление депутата вступить в разговор с Бунеевым и продемонстрировать ему свою лояльность. Ради этого депутат хвостом ходил за президентом по всему залу, и, сам того не ведая, начал мешать Вале.
   Чтобы выполнить задуманное, Слепнёва должна была поймать взгляд Бунеева и зафиксировать хотя бы на три, лучше на четыре-пять секунд. Это было минимально необходимое время для того, чтобы начать работу. Главное и самое трудное – перейти. Дальнейшее при всей важности уже проще.
   Но президент если и смотрел в сторону Слепнёвой, то мельком, рассеянно. Его одолевали со всех сторон, и, вопреки обыкновению, он за время приёма ни разу не обратился к любимой, как он говаривал, официантке, не перекинулся парой слов или шуткой, даже не поблагодарил за виртуозное обслуживание. Бунееву было не до того.
   Конечно, Слепнёва могла бы нечувствительно заставить президента повернуться и пристально посмотреть на неё. Но сознание человека, в чьё тело предстоит войти, должно оставаться свободным, незакрепощённым. Так что принуждение к визуальному контакту ничего не давало. Оставалось постоянно быть рядом и ловить взгляд Бунеева, словно влюблённая школьница.
   Один раз ей это почти удалось. Но помешал Безухов, некстати заслонивший от неё президента. И, судя по всему, назойливый депутат уходить не собирался.
   Валя почувствовала, как внутри нарастает холодная тёмная ярость.

   В ушах зазвенело с такой силой, что Сергей невольно потряс головой. Он отказывался верить услышанному. Но призрак настойчиво повторил:
   – Вы не ошибаетесь, господин Авилов. Мы действительно можем и готовы вернуть вашу жену. В том случае, разумеется, если договоримся о сотрудничестве.
   – Что он мелет, Серёга?! – вырвалось у Саши. – Что с Алёной? Откуда её возвращать?
   – Подожди! – резко бросил Сергей и повернулся к призраку.
   Ф. Орлеанский покачивался на ногах, заложив руки за спину. Его запавшие глаза багрово тлели на бледном лице с орлиным носом и кустистыми бровями.
   – Ты же дал понять, что она… что её больше нет, – сказал Сергей, с трудом слыша себя. – Как же мне её вернут? Как можно оживить человека?
   У Саши отвисла челюсть.
   Призрак сделал неопределённый жест.
   – Мы владеем древними, скажем так, технологиями, – заявил он. – Но технические детали не должны вас интересовать. Достаточно того, что по возвращении в Москву вы получите супругу обратно. Вы поняли меня, господин Авилов? Решайтесь. В сущности, жизнь и смерть жены теперь зависят от вашего благоразумия. Как, впрочем, и ваши собственные, – безжалостно закончил он.
   Потрясённый Сергей до крови кусал губы, не находя слов. («Я тебя люблю, – вспомнил он почему-то. – Ты разноцветная. Кожа белая, глаза карие, волосы тёмные, а душа светлая. Ты моя женщина…»)
   У Саши слова были. Но, не главное лицо в этой тяжёлой сцене, он боялся проронить хотя бы звук.
   Ф. Орлеанский терпеливо ждал, изящно опершись на колонну, образованную причудливо сросшимися сталактитами и сталагмитами.
   – Откровенно говоря, не понимаю ваших колебаний, – наконец заметил он. – Человек вашего склада может отказаться от жратвы, денег, баб, но от любимой женщины… Или мы ошибаемся в вас?
   Вновь засветился невидимый экран, и Сергей не удержался от стона. Взятая крупным планом, к нему медленно шла Алёна. Лицо её было заплаканным, несчастным, искажённым болью. Обе руки она прижимала к сердцу, а когда отняла их, протягивая к Сергею, стала видна кровавая рана в груди. («Я хочу сделать тебе предложение. Сразу, как только вернусь.»)
   Сергей шагнул вперёд, но пошатнулся – показалось вдруг, что в подземелье разом кончился воздух, и стало нечем дышать. Аликов едва успел подхватить командира.
   И вдруг изображение на экране пошло рябью. Когда же через несколько секунд картина восстановилась, это была уже другая Алёна. Землистое безжизненное лицо. Бессмысленный взгляд потухших глаз. Медленная, затруднённая походка. Угловатые движения. Она – и не она…
   Призрак засуетился. Со сдавленным криком: «Как?.. Кто?.. Нельзя!.. Убрать!..» – он растерянно замахал руками, и экран исчез. Но было поздно. Саша в эту минуту соображал быстрее Авилова, и, что называется, въехал с пол-оборота.
   – Ты видел, Серёга? – заорал он. – Ты понял? Зомби они тебе вернут! Биологическую куклу! Ничего другого и быть не может! Это же кощунство! И думать не смей!..
   – Боже праведный, – пробормотал Сергей непослушными губами. – За что… Зомби… Это же хуже смерти…
   – А ты чего от них ждал? Нелюди, понимаешь? Нелюди! Соберись, командир, хватит лясы точить. Сейчас мы эту сволочь сделаем! Всю богадельню на х… разнесём, век Варенцова не видать! За Алёну разнесём, за Юрку, за Олега!..
   Призрак уже успокоился и полным достоинства движением оправил манжеты.
   – Прошу извинить, господа, – непринуждённо произнёс он. – Увы, от технических накладок не застрахованы и мы. То, что вы увидели сейчас, ни в коей мере не коррелирует с тем, что мы предлагаем господину Авилову…
   – Очень даже коррелирует, – грубо оборвал Аликов. – Ты почему засуетился? Тебе ведь какая-то добрая душа масть перебила, нежить хренова. Вы ему, – Саша ткнул пальцем в Сергея, – лапшу на уши вешаете, подсовываете липовую картинку с нормальным человеком, а кто-то сумел показать настоящее. То, что будет с Алёной, если Авилов сойдёт с ума и согласится на ваши предложения… В общем, переговоры считаю законченными. За всё заплатите. Пошли, командир.
   Сергей молча двинулся на призрака. Медленно растворяясь в воздухе, тот отступал, пока не упёрся спиной в сталактитово-сталагмитовую колонну. Окатил друзей взглядом слепой ненависти. Грязно, бессмысленно выругался. Исчез окончательно, словно стёртый невидимой рукой.
   Тяжело дыша, Сергей достал фляжку и гулко глотнул.
   – Ты как, Серёга? – заботливо спросил Аликов.
   – Я в порядке. Можем идти.
   – Почему не сказал про Алёну?
   – Сказал бы, конечно… потом…
   Посмотрев на Сашу полными боли глазами, Сергей тихо добавил:
   – А знаешь… я ведь готов был рискнуть. Какое-то странное чувство… Гори всё вокруг синим пламенем, лишь бы только она вернулась. Головой чую обман, а душа на куски рвётся…
   – Я чувствовал, – откликнулся Аликов. – Ты ничего не соображал. Я тоже. Ты мог попасть на такой кошмар… Скажи спасибо, что в тылу врага нашёлся друг и показал тебе реальную картину. Между прочим, кто бы это мог быть?
   Саша пытливо посмотрел на Сергея.
   – Ты же сам сказал – друг… – безучастно ответил Сергей. Чувствовалось, что мысли его далеко. – Поверишь, когда я увидел её такой, захотелось пустить пулю в лоб.
   – Лучше Кукловоду. И лучше гранату…
   К радости своей, Саша видел, что Сергей понемногу приходит в себя. А ещё минуту назад отсутствующим взглядом и механическими репликами сам напоминал зомби. Сейчас нужна ударная доза ярости, адреналин в кровь – и командир снова в полной боевой форме.
   Саша положил Авилову руку на плечо.
   – Серёжа, – тяжело сказал он, – Алёну и друзей наших не вернуть, мы это знаем. Но за их смерть мы должны отомстить… Чёрт, у меня Олег с Юрой перед глазами стоят, как живые. Да я этого Кукловода зубами рвать буду, ты только доведи до места! – Саша даже оскалился от ненависти. – За убийства подлые, за надругательства… А моих зубов не хватит, своих добавишь!
   Саша говорил без умолку, он распалял себя и Сергея, и запал Аликова передавался командиру. Сами собой расправились плечи, заиграли желваки, заблестели глаза. Сергей наконец-то вздохнул полной грудью.
   За разговором они и не заметили, что колонна, кою так изящно подпирал Ф. Орлеанский, начала крениться. Сначала по сантиметру, без видимых причин, вопреки законам физики, колонна с нарастающей скоростью клонилась в сторону Авилова. И, наконец, рухнула, хороня под собой человека.
   Но мгновением раньше Аликов, засёкший-таки угрозу, успел вытолкнуть всё ещё заторможенного Сергея из-под каменного столба.
   Весь удар Саша принял на себя.

   Зал понемногу пустел. Сытые, натусовавшиеся участники приёма расходились по-английски, и даже окружение президентов заметно поредело. Ну, вот и момент!.. Прицепив на физиономию выражение достоинства, разбавленное лёгкой приветливой улыбкой, Безухов решительно двинулся к Бунееву.
   И чуть не налетел на официантку, в очередной раз преградившую путь.
   Безухов почувствовал, что багровеет от злости.
   – Дайте пройти! – вполголоса зашипел он. – Что вы всё время перед носом вертитесь, мешаете?
   – Это вы мне мешаете, – так же тихо и дерзко отрезала вдруг официантка. – Не даёте работать, а я здесь, между прочим, обслуживаю президента. Ступайте, господин Безухов, тут и без вас тесно.
   Анатолий Павлович беззвучно задвигал челюстью. Не удивительно, что официантка знает его в лицо (ну, популярен, ну, что ж теперь делать), но эта бесцеремонность, эта наглость… «Ах, ты, кухонная сволочь! Вертишь задницей возле Бунеева и возомнила о себе чёрт знает что…». Кровь ударила в депутатскую голову.
   – За хамство ответишь, – негромко пообещал он. – Завтра же вылетишь со службы. Дай пройти, говорю!
   Он сделал шаг вперёд и наткнулся на бюст официантки, не уступающей дорогу. Бюст, на удивление, оказался каменной твёрдости. «Что у них тут, в Кремле, носят железные лифчики?» – мелькнула глупая мысль. Но толком удивиться Безухов не успел.
   Большие потрясающе красивые глаза официантки оказались совсем рядом. Ледяной гнев женского взгляда смешал мысли, заморозил душу, пронзил сердце острой болью. Безухов мгновенно забыл про всё. Не понимая, что делает, он отступил назад и побрёл к выходу на подгибающихся ногах, прижимая руку к левой стороне груди.
   Упал он уже на лестнице.

   Колонна, рухнув на Аликова, не убила его. Но Саша изрядно пострадал и был без сознания.
   Менее тренированного человека расплющило бы, как муху. Аликов же каким-то чудом успел выставить блок, и каменный столб ударил его по касательной. И всё же, всё же… Наскоро осмотрев Сашу, Сергей в меру скудных медицинских познаний установил неутешительный диагноз. Конечно, сильный ушиб головы. Похоже, вывих плеча. Судя по всему, перелом ребра, а то и двух. Не исключено, что-то посерьёзнее – даже сквозь шум от падения колонны был слышен хруст Сашиного позвоночника. И, само собой, глубокий болевой шок, от которого Саша, видимо, и вырубился.
   Достав из рюкзака аптечку, Сергей сделал капитану противошоковую инъекцию, протёр кровоточащие ссадины на лице антисептической салфеткой – ну чем ещё можно помочь Сашке в этой богом проклятой пещере?! Разве что сунуть под нос пузырёк с нашатырным спиртом… «Давай дружище, давай брат! – взмолился он, мысленно обращаясь к Саше. – Один ты у меня остался. Приходи в себя, ну!..».
   Словно откликаясь на немую мольбу, Сашины ресницы дрогнули и слегка открылись. Сергей физически ощущал, что даже это мизерное движение стоило Аликову огромного труда. Он снова дал другу нюхнуть нашатырю.
   – Убери, – сказал Саша едва слышно.
   Сергей не удержался от радостного возгласа:
   – Сашка, чёрт, и напугал же ты меня!
   Ужасно хотелось обнять друга, но с учётом состояния Авилов лишь потрепал его по плечу.
   – А ты ведь меня спас, – продолжал он. – Если б не ты, скучал бы я теперь под этой каменной дурой. Выберемся на большую землю, за мной не заржавеет, готовь печень!
   Саша посмотрел на него и Сергей осёкся. Во взгляде всегда неунывающего Аликова было такое страдание, что трёп сам собой застрял в горле.
   – Командир, – произнёс капитан, кусая губы, – похоже, дальше тебе идти одному. Я, кажись, отходился. Ни рук, ни ног не чувствую. Извини…
   Сергей вспомнил хруст Сашиного позвоночника и похолодел.
   – Не умничай! – хрипло сказал он. – Разговорчики в строю! Равняйсь! Смирно! Будет тут простой российский мент себе диагнозы ставить… Дезертировать не позволю!
   – Брось! – перебил Саша. – Что ты, как ребёнок… Я, между прочим, офицер, и в медицине малость разбираюсь. Кого обманываешь, командир, себя или меня? Не надо… Я в ауте. Ты в порядке. Иди! Теперь всё от тебя зависит.
   – А как же ты?
   – Потом, потом… Даст Бог, сделаешь дело… ну, тогда подберёшь меня на обратном пути. Или вернёшься за Валерой с Димой, и вместе вытащите. Сейчас, главное, не теряй времени.
   Сергей и сам остро чувствовал, что время уходит. Но как оставить Сашку – искалеченного, беспомощного? Эх, раздвоиться бы… Сергей опустился на пол возле тяжело и прерывисто дышащего Аликова, голова сама собой уткнулась в колени, плечи пошли ходуном от беззвучных рыданий, в которых смешались и боль, и злость, и горечь.
   – Прекрати, – слабо сказал Саша. – Хватит киснуть. Я ещё не умер. И мы ещё не проиграли. Но если ты не дойдёшь, тогда уж точно всё было зря. И тогда всему звездец. Мне – во всяком случае…
   Сергей поднялся. Не слушая протестов, снял куртку и накрыл Сашу. Подложил ему под голову рюкзак. Дав напиться, заставил сжевать кусок шоколада. Со словами: «Держись тут, жди меня», – погладил Сашу по небритой щеке. Теперь можно было идти.
   Нужно было.

   Не перестаралась ли?.. Да вроде нет. Сейчас прибегут люди, вызовут врача, и через пару-тройку минут депутат Безухов оклемается. Физически. А вот морально… Впрочем, спишет странный эпизод на случайный приступ дурноты. И будет воевать дальше. Главное, всё обошлось тихо, без скандала.
   Валентина обернулась, её взгляд нашёл президента, и внутри что-то щёлкнуло: пора! Бунеева наконец-то оставили в покое. Фоша повели в туалет, на короткое время Игорь Васильевич остался один и теперь рассеянно жевал бутерброд, запивая апельсиновым соком.
   Подхватив хрустальный кувшин с напитком, Валентина мигом оказалась рядом.
   – Давайте подолью, Игорь Васильевич, – нежнейшим голосом предложила она.
   – Давайте, Валя, – согласился президент. – Гулять так гулять.
   Он протянул бокал и при этом машинально посмотрел на официантку.
   Вот он, момент!
   Уже никто и ничто не мешало женщине впиться взглядом в глаза президента.

   Километровый коридор, ведущий к цели, Сергей одолел быстро, почти бегом.
   Наверно, существует предел, перейдя который, человек утрачивает способность страдать, и лишь крепче сжимает зубы под натиском беды. Душа впадает в анабиоз – своего рода защитная реакция, позволяющая пережить страдание. Конечно, пройдёт время, и ты оттаешь, и жизнь потечёт своим чередом, и зима сменится весною. Но это потом, а пока…
   А пока Сергей, сцепив зубы, угрюмо таранил сырую тьму. Он не чувствовал ни холода, ни страха, ни сожаления. Чувства умерли. Голова была ясной. Тело работало великолепно. Сейчас вперёд стремительно шагал не человек, это была функция, и функция однозначная: найти и раздавить врага. Кровавая рана в груди Алёны, застывшее лицо Олега, беспомощный взгляд Саши – перед яростным желанием отомстить всё ушло на второй план, в глубину подсознания.
   Сергей много раз пытался представить себе Кукловода. Порой воображение рисовало человекообразное существо с хилым телом и гигантской головой, хранящей непомерный объём знаний. Иногда – нечто паукообразное, чудовищно мерзкое, ткущее паутину, в которой безнадёжно запуталась огромная, несчастная страна. А однажды (это было уже здесь, в непальской гостинице) Сергей вскочил с постели, как ошпаренный: приснилось такое, что человеческими словами не описать и не объяснить, но оставившее ощущение грязи, слизи, тошнотворного ужаса. В сравнении с этим кошмаром монстры а-ля Хряков казались милыми, обычными существами…
   В общем, думай, что хочешь, никакой информации. Может быть, покойный Иван Ильич Захаров, сумевший вычислить Кукловода, додумался и до реконструкции его облика, но в письме ничего об этом не говорится. Письмо учителя Сергей захватил в экспедицию, словно талисман, и теперь оно лежало под свитером в нагрудном кармане рубашки. Временами казалось, что потрёпанные листки бумаги, исписанные старомодным почерком, ещё хранят тепло учительских рук, и тепло это согревает сердце в ледяном безмолвии пещеры. Ах, Иван Ильич, удивительный человек! Такая светлая жизнь и такая тёмная, страшная смерть… Ещё одна строка в счёте Кукловоду…
   Коридор закончился. Не сбавляя хода, Авилов ворвался в подземный зал с автоматом в руках. И замер, растерянно глядя перед собой.
   Служба, война, и особенно события последних недель приучили Сергея к любому повороту событий. Он был готов ко всему. Окажись в пещере алмазный трон с восседающим на нём Люцифером – и то, наверное, не удивился бы.
   Но не было в зале ни трона, ни Люцифера. Вообще ничего!
   Зал был огромен и пуст. Лишь в центре его располагалась большая выемка, до краёв наполненная какой-то странной массой. Тёмная, ноздреватая, маслянисто поблёскивающая, она слабо фосфоресцировала и распространяла неприятный резкий запах. Что-то вроде очень густой жидкости болотной консистенции… Откуда в подземелье болото, мать его в тридесятое дышло? И где Кукловод? Неужели Сергей всё-таки перепутал залы и влетел не туда?
   Но внутреннее зрение отчётливо показывало, что цель достигнута. Внутренний голос буквально кричал: «Ты здесь! Ты дошёл!» Сергей в полном недоумении ещё раз огляделся: никого и ничего. Что за чёрт… Может быть, Кукловод обернулся невидимкой и в любую секунду следует ожидать удара из пустоты? Подойдя к самой кромке подземного бассейна, Сергей вгляделся в тошнотворное месиво, наполнявшее резервуар.
   Месиво жило своей жизнью. В его недрах шло какое-то брожение, вызывавшее лёгкую рябь на поверхности и еле слышное бульканье. Цвета человеческих испражнений, с запахом тёплой тухлятины, масса была гнусной до рвоты, до животного ужаса, до потери сознания. Зажав рот, Сергей резко отпрянул в сторону.
   И вдруг волосы его стали дыбом. Несмотря на холод, Сергей покрылся потом. Невольно стиснул кулаки. Он вспомнил.
   Именно это болото он видел в недавнем сне.
   Так что же: это (вот это!!!) и есть… Кукловод?

   9
   Рукопись
   (окончание)

   Михаила Андреевича Суслова хоронили с небывалой помпой. Матёрые аппаратчики из Управления делами ЦК КПСС даже утверждали, что с пятьдесят третьего года, когда дал дуба Иосиф Виссарионович, это были самые пышные государственные похороны. А собственно, почему? Ну, секретарь ЦК, ну, член Политбюро, ну, дважды Герой Социалистического Труда… Мало ли титулованных деятелей за эти годы ушли в мир иной намного скромнее? Всё так, но подобных Суслову не было. Ведущий идеолог партии официально, а фактически и её серый кардинал, долгие годы, вплоть до самой смерти, оставался одним из главных столпов советской власти. И хотя Суслова боялись и не любили, в этот морозный день января 1982 года масштаб утраты осознавали все.
   Идеолог прожил почти восемьдесят лет, и за свою длинную жизнь обзавёлся множеством болезней. Тем не менее, смерть мгновенно обросла слухами. Говорили, к примеру, что генеральный секретарь Брежнев, ревновавший к возрастающему влиянию Суслова на дела партии и страны, устроил сопернику форменную травлю, чем и довёл до инсульта. Потому, дескать, и похороны такие пышные, что Леонид Ильич (в принципе, незлопамятный человек) томится угрызениями совести. По другой версии, Суслов собрал убойное досье на целое созвездие советских нотаблей (воровство, коррупция, бабы), и умереть ему просто-напросто помогли. Звучало, правда, и такое скучное мнение, что гореть до восьмидесяти лет на одном из высших постов само по себе самоубийственно: проблемы, ответственность, нервотрёпка. Одна ситуация в Польше любого уконтрапупит.
   Разные были слухи. Но лишь один человек из тысяч, провожавших Суслова в последний путь, точно знал причину смерти партийного идеолога.
   Это был невзрачный, неброско одетый мужчина лет пятидесяти. Он скромно стоял у Кремлёвской стены, неподалёку от могилы Сталина, возле которой чернела свежевырытая яма, уже готовая принять в своё чрево гроб с телом Суслова. Мужчина работал в ритуальной службе. Вместе с несколькими сослуживцами ему предстояло совершить простые действия: завинтить крышку гроба, опустить его в могилу, засыпать землёй и установить надгробие.
   Покойник, слывший при жизни аскетом, лежал в роскошном гробу – длинный, тощий, с измождённым застывшим лицом. Казалось, что, закрыв глаза, он внимательно слушает звучащие с трибуны Мавзолея последние славословия в свой адрес.
   – Прощаясь с нашим товарищем, я хочу сказать ему: «Спи спокойно, дорогой друг, ты прожил великую и славную жизнь», – тяжело дыша, не очень внятно, говорил Брежнев, поддерживаемый двумя помощниками.
   Могильщик внутренне захихикал. Про жизненный путь Михаила Андреевича он знал всё. До конца траурного митинга он внимательно разглядывал стоящих на трибуне Мавзолея престарелых вождей. Шамкающий Брежнев, астматичный Черненко, почечник Андропов, еле передвигающий ноги Пельше… Были, конечно, и помоложе, но ненамного. И лишь земляк покойного, секретарь ЦК по аграрным вопросам, производил впечатление бодрости и энергии, совершенно неуместное в момент всеобщей скорби. В целом расклад был ясен, дальнейшее развитие ситуации прогнозировалось вполне чётко.
   … Вечером того же дня в московской квартире на Таганке могильщик и ещё один человек – невысокий коренастый мужичок – сидели у телевизора с раскупоренной бутылкой «Экстры». Программа «Время» показывала репортаж с похорон Суслова.
   – Слышь, а ведь это меня показывают, – внезапно оживился могильщик, тыча стаканом в телеэкран. – Как я памятник устанавливаю. На всю страну прогремел, ты понял?
   – А то, – хмыкнул мужичок, разливая водку.
   Могильщик торжественно поднял стакан и взял в левую руку бутерброд с килькой.
   – Ну что, помянем новопреставленного раба Божьего Михаила… то есть я хотел сказать, верного марксиста-ленинца товарища Суслова, земля ему пухом. Короче, вздрогнем, Никита!
   – Вздрогнем, государь!

   В мае сорок пятого года, штурмуя берлинскую рейхсканцелярию, солдаты Жукова с удивлением обнаружили трупы азиатов, одетых в чёрную форму СС без знаков различия. Позднее об этом факте, как о курьёзе, писали некоторые советские газеты. А между тем ничего курьёзного тут не было. Как и задумал Агасфер, тибетцы-матрицы, выполнив своё предназначение, и убедившись, что Гитлер отравился, самоликвидировались.
   План вечного странника сработал великолепно. Посаженный на голодный и всё уменьшаемый энергетический паёк, фюрер слабел, а вместе с ним слабела и армия. Конец войны Гитлер встретил полной развалиной, с трясущимися руками и нервным тиком. От былой харизмы, способности гипнотизировать толпу и влиять на окружающих, не осталось и следа. Он понимал, что его обманывают, но ничего не мог сделать. Воины Агасфера, взяв фюрера под контроль, пресекали все попытки связаться с Хаусхофером или тибетской общиной в Берлине.
   Выйдя из войны триумфатором, Агасфер меньше всего думал о передышке. Ковать железо надо было, пока горячо. Ещё гремели последние залпы Второй мировой, а на освобождённых советской армией территориях Сталин уже лихорадочно устанавливал прокремлёвские режимы, лепил марионеточные правительства. Ему было мало шестой части земного шара, он подгребал Венгрию, Болгарию, Румынию, Польшу, Чехословакию, часть Германии, всерьёз обдумывал план захвата Италии и Франции.
   Вечный странник остро чувствовал, что его борьба с Распятым вступила в решающую фазу. Продлится эта стадия десять лет или сто – в их масштабах это неважно. Именно теперь, ощетинившись авиационными и танковыми армиями, окружив себя странами-союзницами, Советский Союз был по-настоящему страшен. Агасфер чувствовал в себе силы рассчитаться со всем миром. А значит, с Христом. Главную ставку в последней битве он делал на атомную бомбу.
   Ещё в середине войны Берия доложил, что, по некоторым данным, Штаты (в ту пору ещё союзные) полным ходом ведут разработку принципиально нового оружия массового поражения. В его основе лежало разрушительное действие мгновенно высвобождаемой атомной энергии. Теоретически новое оружие обладало неограниченным смертоносным потенциалом.
   Сама по себе это была не такая уж новость. Аналогичные исследования велись и в нацистской Германии (тибетцы вовремя сумели вывести из игры ведущих немецких разработчиков), и в СССР, где их курировал академик Курчатов. Агасфер, до этого не придававший особого значения научным разработкам, заинтересовался, сосредоточился и, наконец, оценил перспективы, открывающиеся перед хозяином атомной бомбы.
   Исследуя ментальный эфир, Агасфер обнаружил две вещи. Во-первых, Америка действительно стоит на пороге обладания фантастическим по своей мощи оружием. Во-вторых, национальный атомный проект в Штатах охраняется хуже, чем какой-нибудь тыловой аэродром в СССР. Доходило до того, что сотрудники свободно выезжали в ближайший городишко, где коротали время за рюмкой виски в баре… Получив от вождя указание действовать, Берия без особого труда организовал похищения американских научных данных. И забуксовавшие было советские исследования рванули вперёд с удвоенной скоростью.
   Тем не менее, американцы сделали бомбу на два года раньше, и тут Агасфер был бессилен. Мало украсть формулы, надо воплотить их в жизнь. А для этого требуется технический и технологический уровень, который Советскому Союзу и не снился. Вечный странник поневоле стал заложником созданной им рабовладельческо-бюрократической системы. Для его целей и планов она подходила намного лучше всякой другой, но имела фундаментальный недостаток: ни рабы (советские трудящиеся), ни бюрократы (партийные и государственные чиновники) не проявляли инициативы – боялись. Любое решение принималось наверху, спускалось вниз, там изучалось, а потом начинались бесконечные запросы разъяснений, дополнений и согласований. Дело, естественно, стояло…
   Драгоценное время сжигалось попусту в таких масштабах, что Агасфер невольно приходил в отчаяние. Иногда ему казалось, что легче поставить к стенке всё население страны, чем добиться от него быстрой и чёткой работы. Почему, например, Союз вступил в войну со старой винтовкой наперевес? Разве советские конструкторы не создали великолепные образцы танков, пушек, самолётов, стрелкового оружия? Но всё это никак не шло в серию – мешал повсеместный бюрократический подход с бесчисленными увязками и согласованиями; тормозила техническая отсталость, рождённая сверхмедленным решением проблем. Войска начали получать новое оружие не раньше, чем война уже была наполовину проиграна. Воистину, пока гром не грянет… А уж как эти танки и самолёты делались: при помощи лома, лопаты и какой-то матери…
   Жаловаться Агасферу было решительно не на кого – такими людей он сделал сам. Тотальный террор и контроль вышибли инициативу. Инициативных винтиков не бывает. Но с издержками системы приходилось мириться – только запуганной оболваненной толпой и можно управлять по своему разумению. А минимизировать издержки Агасфер надеялся с помощью довольно простого способа: надо бросить максимум государственных сил и средств на армию и вооружение, не особенно заботясь, как будет жить народ. Точнее, не заботясь вовсе.
   Такое решение гармонично сочеталось с необходимостью в очередной раз ужесточить внутреннюю политику. Предчувствия не обманули Агасфера: народ-победитель вышел из войны с гордо расправленными плечами. К тому же солдаты, вернувшись из зарубежного похода, с оглядкой рассказывали, что хорошо, оказывается, жил разгромленный враг: дороги отличные, жильё добротное, везде чистота, порядок; в брошенных домах, несмотря на военные тяготы, полно припасов… Ручейки недовольства и скептицизма грозили размыть монолит советского общества. Даже в Политбюро стали раздаваться голоса, что пора бы промышленности поработать не на армию, а на простого человека, да и налоги на колхозников не худо бы снизить…
   С Политбюро Сталин разобрался быстро и круто. «Ленинградское дело», закончившееся расстрелом десятка ведущих совпартработников, мигом показало, кто в доме хозяин. Что касается населения, то за него с двух сторон взялись агитпроп и госбезопасность. Неисчислимые пропагандисты всеми возможными способами вколачивали в головы советских людей аксиому о неизбежности новой, решающей войны с мировым империализмом, к которой надо готовиться не щадя себя и невзирая ни на какие трудности. А теми, кого эти сказки не убеждали, занималось МГБ. Разрушенные города по-прежнему лежали в руинах, победители жили хуже побеждённых, зато армия купалась в деньгах и ни в чём не знала отказа.
   Надежды на новую счастливую жизнь, которая придёт вслед за военным лихолетьем, не сбылись. Спустя пять лет после разгрома фашистов бывшие солдаты за неимением другой обувки донашивали армейские сапоги. Жизнь впроголодь и нищета были привычны, как партсобрания. Но военно-стратегический приоритет Сталина оправдал себя полностью: если с атомной бомбой Союз опоздал, то водородную сделали раньше американцев. К тому времени стало окончательно ясно, что именно Америка – мощная, опасная, далёкая, подмявшая под себя полмира – враг номер один. Чтобы достать его за океаном, самолёты, даже сверхдальние, не годились. Сталин инициировал военно-ракетные разработки, взял их под личный контроль и тратил на создание межконтинентальных баллистических ракет немереные деньги.
   Семидесятилетие вождя праздновали с небывалым размахом. Советский народ истерически провозглашал Сталину многие лета. Славословие граничило с обожествлением, и, как показало сканирование ментального эфира, было в основном искренним. В эти юбилейные дни Агасфер невольно поражался сам себе: какую породу людей он вывел всего за тридцать лет! По воле генсека они жили кое-как, работали от зари до зари за копейки, не знали отдыха и развлечений, боялись произнести неосторожное слово – но поди ж ты: «Мы сложили радостную песню о великом друге и вожде!» Радостную!.. И что интересно, почти каждый отдельно взятый человек умён, добр, отзывчив, работящ, а все вместе – стадо баранов, восторженно блеющих вождю осанну. Одно слово, советский народ… Всей фантазии Агасфера не хватало представить себе союзника, горланящего: «Рузвельт наша слава боевая! Черчилль нашей юности полёт!»
   Впрочем, чему удивляться? Тридцать советских лет – это лишь верхушка айсберга, в основании которого столетия полного беспросвета с недолгими и редкими периодами относительного благополучия. Агасфер собственноручно окрасил российскую историю в кровавые тона. Он веками калечил Русь, ковал из населявших её народов орудие своей великой и мрачной борьбы с Христом. Не всё удалось, но главное – вот оно: сформирована людская общность, в генах которой навсегда поселился парализующий страх и рабское преклонение перед властью сильной руки. Таких одним движением мизинца можно послать хоть в огонь, хоть в воду, хоть в эпицентр ядерного взрыва. Это достойный результат. И потому, сидя в президиуме юбилейного собрания, Сталин благодушно улыбался, пока очередной оратор захлёбывался приветствиями и поздравлениями.
   Вскоре после праздника, отмеченного с византийской пышностью, матрица-генсек доложила Агасферу, что тело вождя пора сдавать в утиль. Сосуды, лёгкие, сердце – всё износилось, поддерживать активность Иосифа Виссарионовича становилось всё труднее.
   – Кого работаем дальше? – на одесский лад поинтересовалось «альтер эго».
   Это был хороший вопрос. Агасфер и сам чувствовал, что усатому пора искать замену и вдумчиво перебирал кандидатуры членов ЦК и Политбюро.
   Начал, как всегда, с отсева. Молотов, Каганович, Ворошилов – не то, отработанный материал. Микоян? Что-то в этом осторожном, продуманном армянине было. Но… второй кряду кавказец на кремлёвском троне? Перебор. Да и не рвётся к вершине, интриг не любит, нет настроя на власть. Маленков? Неглуп, но характер слабый, тряпка. И так далее… В итоге методом исключения Агасфер пришёл к двум кандидатурам: Берия и Хрущёв.
   Оба умны, хитры, чрезвычайно энергичны, оба великолепные организаторы. Обоим не занимать мужества. К борьбе за власть всегда готовы. Берия к тому же невероятно жесток, по всем статьям – диктатор. Правда, опять-таки, выходец с Кавказа, но в данном случае этим можно пренебречь. Хрущёв более скрытен, маскируется под простачка; на вечеринках у Сталина, веселя собравшихся, старательно отплясывает гопака и распевает украинские песни… Если отбросить второстепенные детали, оба – вполне благодатный материал для очередного перевоплощения.
   Так Берия или Хрущёв? Хрущёв или Берия?
   – Надо подумать, – произнесло болото.

   Тело вождя ещё дёргалось в последних конвульсиях, а ближние соратники, стоя у смертного одра, нервно делили власть. По-честному или поровну? Это как посмотреть… В итоге Маленкову достался пост председателя Совета министров, Хрущёву доверили руководить партией, а Берия стал первым заместителем Маленкова – как Булганин, Молотов и Каганович. Однако он сохранил за собой общее руководство органами и потому был primus inter paris.
   Вождя не стало, и страна затаилась в ожидании… чего? Агасфер с интересом отслеживал разговоры в очередях и на кухнях. Он пытался понять психологическое состояние советского человека. Сталина по-прежнему боготворили. Боялись всего. Человек в форме – военной ли, милицейской – оставался последней инстанцией. Сам того не желая, вечный странник в масштабе страны реализовал тезис Фёдора Михайловича: да, тварь дрожащая… и никакого права…
   Но всё же какие-то перемены в твердокаменном Союзе назревали. То пасть ГУЛАГа начала понемногу отрыгивать заключённых. То Маленков, выступая на сессии Верховного Совета, предложил снизить налоги на крестьян, и вообще: «Не пора ли, товарищи, заняться выпуском товаров вместо вооружения?» – чем сразу снискал бешеную популярность в народе. То (страшно сказать!) арестовали, судили и расстреляли самого Берию, объявив врагом народа, партии, а заодно и английским шпионом. Тут же родилась частушка:

     «Берия, Берия
     Вышел из доверия!
     А товарищ Маленков
     Надавал ему пинков!»

   И всё это за какие-то полгода после смерти вождя…
   Реабилитация невинно осуждённых, сопровождаемая паникой и массовыми самоубийствами гэбэшников, набирала ход. Всё чаще на улицах встречались измождённые люди в потрёпанной одежонке с фанерными чемоданчиками в руках, со справкой об освобождении вместо паспорта. Они возвращались из лагерей, ещё не зная, что многим и возвращаться-то некуда: родные семьи от них отреклись, успели заживо похоронить, и забыли. Восставшие из лагерного небытия… В сравнении с картиной их мук, знаменитый доклад Хрущёва на двадцатом съезде партии был, в сущности, весьма осторожным и приблизительным эскизом. Да, культ личности Сталина; да, нарушения социалистической законности… Но какой доклад в силах описать больные, запавшие глаза лагерника?
   Ко времени съезда Хрущёв, оттеснив Маленкова от реальной власти, бодро выходил на первые роли в стране. Этого человека с нелепой фигурой, крупной лысой головой и диким темпераментом начинали не просто слушаться – бояться. Ни для кого не было секретом, что хотя Берию валили всем руководящим коллективом, вдохновителем акции выступил именно он, Хрущёв. Под его напором соратники шаг за шагом отходили на второй план. Слово Никиты Сергеевича становилось последним и решающим в любой сфере. И лишь одна ахиллесова пята была у первого секретаря ЦК: великолепный организатор и практик, заядлый марксист-ленинец, он страдал общей теоретической немощью. Что вы хотите? За плечами тяжёлая шахтёрская юность, революционный раздрай, партхозработа, война, снова партхозработа… Не до учёбы, словом, не до книг. Промакадемию – и ту не закончил. Втайне сознавая свою слабость и даже слегка страдая от неё, Хрущёв всё больше и больше приближал к себе человека, слывшего крупным теоретиком и знатоком трудов Маркса-Энгельса-Ленина. Это был секретарь ЦК Суслов.
   На фоне полнокровной, искушённой в радостях жизни партийно-государственной элиты, Михаил Андреевич выглядел аскетом, скромником, даже постником. Коллеги по руководству втихаря хихикали, созерцая длинного впалощёкого идеолога рядом с толстым и низеньким Хрущёвым. Смешки, впрочем, закончились вместе с венгерскими событиями, вернее, с ролью, которую сыграл в них Суслов.
   В пятьдесят шестом году советская империя, казалось, трещит. Едва усмирили волнения в Польше, как полыхнуло в Венгрии. Да как полыхнуло! В сущности, это было форменное восстание колонии против метрополии. Народ вооружался, коммунистов линчевали на улицах и площадях, а недавно избранный премьер Надь Имре вручил послу СССР Андропову меморандум о выходе Венгрии из Варшавского договора. В качестве своих проконсулов Хрущёв отправил в Будапешт Микояна и Суслова – изучить ситуацию на месте, и, главное, принять меры, чтобы её нормализовать. Полномочия им были предоставлены самые широкие.
   Идеолог в роли усмирителя бунтующей страны; теоретик, раскатывающий по мятежному Будапешту в танке – нет, выбор Хрущёва казался по любой мерке странным. Но ещё более странным было поведение Суслова. Если Микоян считал, что рабочий класс Венгрии и сам справится с восставшей буржуазией, а с премьером Надем Имре можно и нужно договариваться, то Суслов просто излучал воинственность.
   – Требуется немедленное и безжалостное вмешательство армии, Никита Сергеевич, – ежедневно каркал он по телефону. – Контрреволюцию надо давить гусеницами танков! И что, что кровь?.. А много ли генерал Галифэ церемонился с парижскими коммунарами? Вы Ленина, Ленина почитайте, где у него насчёт классовой непримиримости! Том двадцать первый, страница сто шестьдесят вторая!..
   Хрущёв хватался за голову. Птенец гнезда Сталина, он крови не боялся, но и лишнего брать на душу не хотел. Напротив: с годами всё сильнее давило желание покаяться, очиститься от скверны сталинских десятилетий. Иначе он никогда бы не решился выйти на трибуну съезда, комкая в потных от волнения руках доклад о культе личности…
   И вот – Венгрия. Заманчиво, конечно, объявить восстание результатом сговора внутренней и внешней контрреволюции, покушением на социалистический лагерь, а для такого дела и танков не жалко… военные уверяют, что за три дня всю Венгрию гусеницами отполируют… но как на это отреагирует Америка? Англия, Франция? Прожжённый политикан, первый секретарь чувствовал правоту осторожного Микояна: договариваться надо. Мсти не мсти, повешенных венгерских коммунистов, земля им пухом, не вернёшь (месть вообще категория неполитическая), зато отношения в соцлагере осложнишь и со всем прочим миром так испортишь – мама дорогая…
   Но всякий раз, беседуя со своим идеологом, невольно дивясь кровожадности этого сугубо гражданского человека, Хрущёв клал трубку с непонятным ощущением. Сусловские заклинания обволакивали, обезволивали, толкали на такое, о чём и думать-то не хотелось. Сознание Хрущёва раздваивалось. «Танки, только танки!» – кричала одна часть с интонациями Суслова. «Никакой крови. Только договариваться», – возражала другая голосом самого Хрущёва. Но этот голос день ото дня звучал всё тише. А Суслов становился всё настойчивее…
   Карательный рейд советских войск по Венгрии, как и следовало ожидать, вздыбил весь мир. Протесты сыпались отовсюду, поддержали только союзники, да и то – некоторые с оговорками. На заседании Президиума ЦК Микоян устроил скандал: «Что мы делаем? Что творим? Хотим, чтобы Союзом детей пугали?». «Детей не надо. Хватит Америки и Европы», – хмыкнул Суслов. Микоян, всегда спокойный и осторожный, хватил кулаком по столу. «Нам это ещё аукнется! – выкрикнул он. – О каком сосуществовании говорить, если чуть что – за дубину хватаемся… Кто нам поверит? А ты, Михаил Андреевич, зачем ты сгущал краски? Зачем всё время дезинформировал товарищей? Плохо там было, трудно, да, кровь пролилась – но ведь не катастрофа. Катастрофу мы сами там учинили…». «Тише, Анастас, – перебил Хрущёв, болезненно морщась. – Что ты на Михаила Андреевича собак спустил? Он высказывал собственное мнение. А решение принимали коллегиально…». Он мог бы добавить: под его, Хрущёва, сильнейшим нажимом. А вот почему он ломал членов Президиума через колено, добиваясь согласия устроить венграм кровавую баню, он сам себе не мог объяснить. То есть как бы всё понятно – помощь братской стране… защита завоеваний социализма… контрреволюции бой… Но если отбросить дежурные идеологемы, надо было признать: он пошёл на поводу у Суслова. «И правильно, что пошёл», – успокаивающе мурлыкал внутренний голос… Чей?
   Венгерские события стали как бы пробой пера, первой серьёзной работой Агасфера с Хрущёвым.
   Три года назад, поколебавшись, он пришёл к выводу, что пора сменить тактику. Вместо того, чтобы сесть на трон, он решил встать рядом с троном. Так уже было в разные столетия, и такое положение давало ряд преимуществ – главным образом, значительно большую свободу рук. А направлять ход событий вполне можно, влияя на первое лицо. Ну и, конечно, было по-детски интересно посмотреть, кто кого сожрёт: Хрущёв Берию, или Берия Хрущёва. В итоге Агасфер, не тронув обоих, внедрил матрицу, своё «альтер эго», в тощее тело секретаря ЦК Михаила Андреевича Суслова.
   Почему именно Суслов? Прежде всего, в этом невзрачном человеке были превосходные задатки великого инквизитора: нетерпимость к любому инакомыслию, фанатичная убеждённость в правоте идей марксизма-ленинизма, и, наконец, искренняя злоба ко всем, кто этих идей не разделяет. Хорошие были задатки, подходящий рабочий материал. Во-вторых, Суслов сидел на идеологии, а идеология в социалистической обществе – штука фундаментальная, поважней даже, чем МГБ. Кроме того, Агасфера увлекла картина: великий инквизитор в роли серого кардинала… Нетривиально! В общем, подходил Михаил Андреевич по всем статьям. И покинув агонизирующую плоть Сталина, «альтер эго» ринулось в тело партийного идеолога.
   Первые три года после перевоплощения матрица-Суслов прожила тихой мышью, ко всему присматриваясь и ни во что не вмешиваясь. Для неё было очевидно, что в борьбе за власть победит Хрущёв: в отличие от расслабившегося Берии он был энергичен и собран. Маленкова оттеснил и вовсе без особого труда – не боец. Прочие (Молотов, Микоян, Каганович, Булганин, Ворошилов) были просто не в счёт, на первые роли не претендовали. Таким образом, сохраняя видимость коллегиального руководства, Хрущёв де-факто получил скипетр вождя. Теперь надо было смотреть, как он им распорядится.
   Похоронив Сталина, руководители страны вздохнули с облегчением и ударились в либерализм. Берия провёл амнистию. Маленков снизил налоги на крестьянские подворья, повысил закупочные цены на сельхозпродукцию и заговорил о выпуске товаров народного потребления. Но дальше всех пошёл Хрущёв, замахнувшийся на сталинский культ личности. Агасфер не реагировал: пусть; может, оно и к лучшему – время от времени пар надо спускать… А вопль ужаса и возмущения, которым разразился прозревающий народ, для Агасфера звучал музыкой. Уже давным-давно он заметил, что ему чрезвычайно приятны людские страдания. Улавливая импульсы боли, страха, горя, вечный странник испытывал почти чувственное удовольствие; он буквально купался в них; подземное болото вибрировало. Ничего, милые, то ли ещё будет…
   Действуя внушением, на каждом шагу проявляя преданность и лояльность, матрица-Суслов в короткий срок стала для Хрущёва незаменимой. На заседаниях Президиума идеолог по всем вопросам поддерживал Первого, на все случаи жизни имел готовый ответ в виде цитат из классиков, которые он выписывал на карточки и классифицировал по разделам. Управлять Хрущёвым было, в общем, несложно. При всей взбалмошности и внешней непредсказуемости он был удивительно прямолинеен. Стоило направить его мысли в нужное русло, а там уж трактором не собьёшь. Бывали, конечно, и случаи, когда Хрущёва убедить не получалось. Тогда идеолог уединялся, сосредотачивался… и наутро Первый принимал решение, которое требовалось Суслову.
   Именно так произошло во время венгерских событий. Ох, как не хотелось Первому решать проблему силой! Ни злым, ни жестоким по натуре он не был, и мысль о карательной акции вызывала в нём отвращение. Но акция против мятежных венгров была необходима Агасферу. На двадцатом съезде импульсивный Хрущёв сымпровизировал тезис о мирном сосуществовании капитализма и социализма, а это никак не устраивало вечного странника. Напротив: план его заключался в том, чтобы через систему локальных конфликтов довести международную ситуацию до точки кипения, когда с обеих сторон пальцы готовы нажать на пусковые кнопки ракет…
   И Суслов мутил воду, как мог. Он напросился вместе с Микояном в Венгрию и настоял на самом жестоком из всех возможных решений. С его подачи Хрущёв истерически угрожал Англии и Франции во время Суэцкого кризиса. Под его влиянием Первый периодически доводил обстановку в Берлине до прямого противостояния с Америкой. В свою очередь, мир не сидел сложа руки. СССР и его союзников окольцевали военными базами. С обеих сторон лихорадочно копили ядерные боезапасы. Советских людей снова начали предупреждать о неизбежности мировой войны.
   И тут как нельзя кстати грянула революция на Кубе…
   Есть такой анекдот. В тысяча девятьсот пятом году разгорячённые мужики отправляются громить господскую усадьбу. Ворвались в дом, как вдруг навстречу выходит зевающий барин в шитом золотом халате. «Ну, вы чего, мужики?» – спрашивает он, хмуря брови. И толпа в страхе разбегается. Один из мужиков, прибежав домой, садится на лавку, смотрит в потолок, о чём-то напряжённо думает и неожиданно со всего размаха бьёт кулаком по столу с криком: «Чаво-чаво! Революция у нас, вот чаво!..»
   Так и с Кубой… Хрущёв сначала даже не понял Суслова: какая революция? Повстанец Кастро сверг диктатора Батисту – и что? Дай срок, таким же диктатором будет. В Латинской Америке и Африке подобных переворотов не сосчитать – мы-то при чём? Какая поддержка? Какой пролетарский интернационализм? На Кубе и пролетариата-то почти нет. Сам Кастро вообще выходец из буржуазной семьи, адвокат. Не подумал ты, Михаил Андреевич…
   Но матрица-Суслов отчётливо понимала: вот он, случай, которого так ждал Агасфер! И всего в ста километрах от Америки. Если поддержать Фиделя, если договориться с ним и нашпиговать остров советским оружием… А Хрущёв, что ж, надо помочь ему проникнуться…
   Вскоре в советской прессе замелькали материалы о романтической борьбе острова Свободы с американским империализмом. Борьбы, собственно, особой не было, если не считать отбитой попытки контрпереворота, предпринятой кубинскими же эмигрантами. До поры до времени Штаты вообще не интересовались Кубой. Но Америка насторожилась, когда СССР предложил Фиделю дружбу и сотрудничество. На ошалевшего от неожиданности Кастро посыпались кредиты, сырьё, топливо, техника; кубинский сахар стали закупать в огромных количествах по баснословной цене. Фидель укрепился настолько, что начал грозить Америке и заговорил о своей приверженности социализму. Вот тут недавно избранный президент Кеннеди, придя в ярость, ввёл в отношении Кубы экономические санкции. Стало известно, что он также отдал приказ разработать план устранения Кастро.
   Вот и повод! Суслов буквально загипнотизировал Хрущёва идеей разместить на острове советские ракеты: «Двух зайцев убьём, Никита Сергеевич. И Кубу поддержим, и Америке покажем кузькину мать». Хрущёв сомневался: «Для Кеннеди это будет оплеуха, может не стерпеть…» «Утрётся Кеннеди, никуда не денется. Американцы только на словах храбрые…» На самом деле вечный странник знал, что президент не потерпит советских ракет у себя под боком. На то и был расчёт.
   В те дни матрица-Суслов чаще прежнего уединялась и мысленно зомбировала колеблющегося Хрущёва. Ах, если бы можно было нажать на спусковую кнопку самому! Но система запуска ядерных ракет была сложной, многоступенчатой, исключающей любую случайность, в том числе единоличное решение о запуске, пусть даже принятое главой государства. Но если создать обстановку психоза, истерии, обозначить преддверие войны, когда счёт времени пошёл на минуты, и решается, кто вперёд выстрелит – тогда ядерный апокалипсис имеет все шансы стать реальностью.
   Давно уже Агасфер не работал так вдохновенно и много. Решение о размещении ракет на Кубе было принято, но для этого пришлось обработать и Хрущёва, и наиболее влиятельных членов Президиума, и военных. Впрочем, с этими-то проблем почти не было – сами рвались в бой, особенно министр обороны Малиновский. Через океан потянулись десятки судов с вооружением. Общее командование экспедицией Хрущёв возложил на генерала Плиева, хотя окружение недоумевало: бывший кавалерист… и ракеты… Однако Агасфер знал, что делает. Плиев слепо предан Первому, решителен, храбр, весьма недалёк, и, получив роковой приказ, выпалит по Вашингтону без колебаний.
   Американцы вели себя так, словно президентом Кеннеди руководил сам вечный странник. Установку ракет на Кубе они, разумеется, засекли. Кеннеди ультимативно потребовал немедленно убрать их. Хрущёв заносчиво ответил, что СССР вправе защищать союзников любыми доступными средствами: не будет нападения на Кубу – и ракеты не понадобятся. Ему вторил Фидель, настроенный крайне агрессивно. В ответ Кеннеди объявил военно-морскую блокаду острова. Обстановка накалялась день ото дня.
   Изредка Хрущёв словно приходил в себя и ужасался. Что он делает? Какую авантюру затеял? Сгорим же, все сгорим – и мы, и американцы. Проповедуй потом марксизм-ленинизм на ядерном пепелище… Матрица-Суслов, ежечасно отслеживающая настроение Первого, в такие момент усиливала внушение. Хрущёв вдруг вспоминал про американские базы, разбросанные по всей Европе, про полёты самолётов-разведчиков США над советской территорией, про осуждение в ООН разгрома венгерского восстания… Правильно, очень правильно сказал Суслов, что империализм понимает лишь один язык – язык силы. Стало быть, всё делается как надо.
   Плиев не подвёл. Ракеты были смонтированы и установлены на боевое дежурство в рекордные сроки. Со своей стороны, Штаты концентрировали вокруг Кубы корабли десанта, морским пехотинцам раздавали боевые патроны. Вот-вот могло начаться вторжение на остров. Не исключалась и бомбардировка советских зенитно-ракетных комплексов, развёрнутых на Кубе. Американский генералитет брал Кеннеди за горло, требуя, наконец, наказать «красных». В эти дни Агасфер отчётливо видел, как над Америкой клубится аура истерической ярости, густо замешенной на страхе. То же самое наблюдалось и в Союзе, но только над Кремлём: информацию о Карибском кризисе скрывали так тщательно, что люди оставались в неведении о близкой угрозе войны.
   Настал момент, когда ракеты, казалось, вот-вот взлетят – хватит одного-единственного неосторожного шага с любой стороны. И тут судьба решила подыграть Агасферу. Фидель, разъярённый постоянными полётами разведывательных самолётов «У-2» над островом, приказал советским ракетчикам сбивать их. А те, загипнотизированные харизмой Фиделя, сами донельзя озлобленные на долбаных янки, забыли, что подчиняются лишь приказам собственного командования. Ну и сбили очередной самолёт к едрене фене. Пилот, естественно, погиб… Узнав о происшествии, американский министр обороны Макнамара истерически закричал:
   – Это война с Советским Союзом!
   Но он поторопился. К изумлению Агасфера, Кеннеди всё ещё каким-то чудом сдерживал своих военных, хотя ситуация выходила из-под контроля, и обвинение президента в трусости уже готово было сорваться с генеральских уст.
   Ну что ж, добавим с другого конца. Надо подстегнуть Хрущёва. Пусть отдаст приказ, чтобы советские корабли шли на лобовое столкновение с кораблями штатовских ВМС, блокирующих Кубу. Очень кстати Фидель прислал ему личное письмо, в котором предлагал, ни много ни мало – нанести по Америке превентивный удар. Дурашка имеет крайне смутное представление о ядерном оружии, и не понимает, что даже одной боеголовки для Кубы хватит с лихвой…
   Суслов отпустил помощника, устроился в кресле поудобнее, снял очки и сосредоточился, закрыв глаза. Сторонний наблюдатель, окажись он рядом, заинтересовался бы этой картиной: вот губы его беззвучно зашевелились, вот руки совершили несколько замысловатых движений…
   И вдруг брови над плотно зажмуренными веками озадаченно полезли вверх. Суслов широко открыл глаза и жутким в своей бессмысленности взглядом уставился в потолок. Нахмурился. Снова закрыл глаза. На виске бешено запульсировала жилка. Идеолог даже замычал от внутреннего напряжения. Лицо его посинело. Не открывая глаз, трясясь и раскачиваясь, он вскочил на ноги. Скороговоркой, в полный голос, произнёс древнее заклинание. Замолчал и с минуту словно к чему-то прислушивался.
   Бесполезно.
   В сознании Хрущёва, заслоняя всё, разрасталась паническая мысль: немедленно связываться с Кеннеди и убирать ракеты с Кубы к чёртовой матери. Немедленно! Или конец всему… За считанные часы настроение Первого претерпело абсолютную метаморфозу: из решительного бойца он стал дрожащим трусом.
   Но это полбеды.
   Беда в том, что попытки матрицы-Суслова изменить мысли Хрущёва не удались. Лысая голова Первого была наглухо закрыта для ментальных импульсов «альтер эго». Складывалось ощущение, что он попал под влияние воли более сильной, чем Агасферова. Вот сейчас, в этот момент, лидер диктует стенографистке обращение к Кеннеди для передачи его открытым текстом по радио (уже некогда использовать обычные посольские каналы), а он, вечный странник, ничего не может сделать, изменить, поправить…
   Идеолог безумным взглядом обвёл кабинет, и, чтобы не сорваться, не завыть от бессилия, заткнул себе рот кулаком.

   Итак, величайший шанс Агасфером был упущен. Ядерная война отступила. Мир не перевернулся. Вечный странник остался вечным…
   На первом же после Карибского кризиса заседании Президиума ЦК Суслову изменила привычная осторожность – он резко критиковал Хрущёва за решение убрать с Кубы ракеты. Уступка американскому империализму, непростительная слабость, предательство союзника по социалистическому лагерю… Члены Президиума в недоумении разглядывали идеолога. «Да ты, Михаил Андреевич, ястреб», – неприязненно произнёс Микоян. «Но позвольте, – вскинулся Суслов, – Ленин учил, что в борьбе за мир…» Хрущёв грохнул кулаком по столу. «Цыц! – непротокольно взвизгнул он. – Где это у Ленина сказано, что в борьбе за мир надо полмира спалить в ядерной топке?» Суслова дезавуировали по всем статьям. А вот Хрущёва, напротив, превозносили за политическое мужество, за государственную мудрость, за ликвидацию угрозы войны…
   И лишь матрица-Суслов знала, что дифирамбы-то не по адресу. Если на то пошло, комплименты следовало адресовать тому, кто в последний момент смог перехватить управление Хрущёвым и направить его мысли в мирное русло.
   Кто же этот умелец? Кто этот мастер, одолевший магическое влияние вечного странника? Кто посмел разрушить блестящую многоходовую комбинацию, которую Агасфер разыгрывал со дня смерти Сталина?
   Собственно, вопросы были риторические. Ясно, что действовал или сам Иисус, или кто-то из Христовых адептов. Но Агасфер проследил место, откуда исходили импульсы, блокировавшие его влияние на Хрущёва. Кем бы ни был враг, находился он совсем рядом, в Москве, в доме номер семь по улице Второй Механической. Стало быть, адепт. С помощниками Иисуса Агасфер воевал не раз и всех рано или поздно уничтожал: Нессельроде, Распутина, смотрителя энергетической тюрьмы Ивана Семёновича… Кто на этот раз?
   Каково же было удивление «альтер эго», когда, наведя справки, он выяснил, что по этому адресу проживает женщина, некто Марфа Ивановна Рябухина. Пенсионерка… так… переехала в Москву из Сибири… подрабатывает гаданием и предсказаниями… интересно, куда смотрит милиция? Да никуда не смотрит – старуха наверняка отвела участковому глаза, это она может… А что она вообще может? Чего от неё ждать?
   Глубокой ноябрьской ночью матрица, покинув тело спящего Суслова, устремилась на окраину Москвы. Агасфер не питал иллюзий: застать Рябухину врасплох, конечно, не удастся. Да и не собирался он на неё нападать. Пока. Им овладело острое, почти болезненное желание посмотреть на неё въяве, заглянуть в глаза. Не Христу, так Христовой сподвижнице…
   Когда часы пробили полночь, матрица проникла в маленькую, просто обставленную квартиру номер четырнадцать, и повисла в воздухе, оглядываясь. Посреди комнаты, за столом, сидела пожилая дородная женщина в чёрном платье. Некрасивое лицо её с крупными чертами поражало суровым, властным выражением. На столе горели три свечи, расставленные треугольником. Грамотная старушка… Тройка вообще сакральное число… а уж если сделать из свечей ритуальный треугольник и нараспев прочесть заклинание Заратуштры, то вообще становишься практически неуязвимым…
   – Я тебя вижу, – неожиданно сказала Рябухина. Голос у неё был низкий, звучный, грудной. Глаза её пристально вглядывались в пространство, где незримо колыхалась матрица. – Прими человеческий облик. Нам надо поговорить.
   «Альтер эго» не сомневалось, что старуха в состоянии разглядеть его и в бестелесной ипостаси. Но этот командный тон…
   – В каком же облике ты хотела бы меня видеть? – иронически осведомилась матрица.
   – Пусть это будет твой первозданный облик. Если ты его ещё не забыл.
   Матрица хмыкнула. Через мгновение перед Рябухиной возник и слабо засветился бесплотный силуэт старика с шапкой густых волос и неопрятной длинной бородой.
   – Так-то лучше, – проворчала старуха. – И не виси в воздухе, вон стул. Чтоб всё по-людски.
   Призрак опустился на стул и демонстративно вытянул ноги. Ситуация начала его забавлять.
   – Я, собственно, пролётом, – сказал он, зевая. – Дай, думаю, залечу, гляну, кто это мне палки в колёса ставит. А тут, оказывается, почтенная пожилая женщина. И не лень ей… Что, Распятый не мог найти кого-нибудь помоложе?
   – Не юродствуй, – оборвала его Рябухина. – Не для того я вызвала тебя в полночь, чтобы ты тут балагурил.
   Призрак искренне удивился.
   – Ты меня вызвала? Ты – меня?
   – А то ты по своей воле решил в гости заглянуть… к почтенной пожилой женщине, – с усмешкой сказала Рябухина.
   Матрица вдруг вспомнила, что желание увидеть старуху возникло неожиданно, всего несколько часов назад, и было непреодолимо сильным. Вот, значит, почему… Стало не по себе.
   – Слушай меня, Агасфер. Я знаю, что сейчас разговариваю не с тобой, а с твоей копией, но ты меня видишь и слышишь… А ты можешь считать, что моими устами с тобой говорит Христос, – начала старуха.
   Она сделала паузу и посмотрела на призрак сквозь пламя свечей.
   – И вот именем Христа, который призвал меня, и которому я служу, я говорю тебе сегодня: остановись, Агасфер! – продолжала она, возвысив голос. – Ты из века в век терзаешь огромную страну, калечишь её судьбу и жизнь здешних людей. Она могла бы стать счастливейшей страной в мире, а ты сделал её самой несчастной. Но этого тебе мало! Твои козни едва не погубили весь мир. Две тысячи лет назад ты был проклят за неизмеримо меньшее. Наказание, которого ты заслуживаешь теперь, неописуемо. Ты тяготишься вечной жизнью, но что ты скажешь о вечных муках?
   Призрак невольно вздрогнул. Заметив это, старуха заговорила с удвоенной энергией:
   – Я знаю, чего ты добиваешься. Ты устал от бессмертия и копишь злодеяния в надежде, что, спасая людей, Иисус тебя уничтожит. Да разве так надо было поступать? Ты должен был смириться, вести праведный образ жизни, замаливать свой грех. Уму непостижимо, сколько знаний ты накопил, странствуя по свету. Что мешало употребить их во благо? Защищать слабых, помогать бедным, исцелять больных… И тогда Христос простил бы тебя и подарил вечный покой. Но ты выбрал иной путь. Все деспоты мира не принесли столько зла, сколько ты. Так больше продолжаться не может. И хотя ты вечный, будущего у тебя нет. Приговор уже вынесен. Только от тебя зависит, когда он будет исполнен.
   – Что ты имеешь в виду? – сквозь зубы спросил призрак.
   Старуха наклонилась к нему.
   – Повторяю тебе: остановись! – жёстко сказала она. – Оставь свои попытки разрушить мир – Христос этого не допустит. Предоставь несчастной стране идти дорогой, с которой ты её то и дело сталкиваешь. Всего несколько десятилетий, и она выправится, всё наверстает. Никто не требует, чтобы ты начал творить добро – это, наверно, уже невозможно. Хотя бы прекрати делать зло, перестань вмешиваться в людские дела, и тогда у тебя вновь появится возможность заслужить Христово прощение. Не сразу, не скоро, но появится… Это твой последний шанс, Агасфер.
   Призрак опустил голову на грудь и задумался.
   – А если я откажусь? – наконец спросил он.
   – Тогда, – сурово произнесла Рябухина, – Христос вознесёт тебя туда, где обитают души загубленных тобой людей. Им несть числа, Агасфер. Этого я не желаю даже тебе.
   – Ты грозишь мне, старая ведьма, – тихо и грустно, с оттенком иронии сказал призрак.
   Рябухина коротко засмеялась.
   – Называй меня, как хочешь, – откликнулась она. – Главное же запомни: отныне я – твоя смирительная рубашка. Однажды я уже остановила тебя. Так будет и впредь, всякий раз, когда ты станешь предпринимать что-то по-настоящему опасное.
   – Пафоса, пафоса-то сколько! – простонал призрак.
   Он ярко засветился, взмыл вверх и приблизился к Рябухиной, не рискуя, впрочем, пересечь невидимую черту, обозначенную треугольником свечей.
   – А теперь я скажу! – зарычал он, глядя на старуху сверху вниз (она ответила ему бесстрастным взглядом). – И ты, и Распятый – вы оба послушайте старого сапожника Агасфера… вам интересно будет…
   Неожиданно он сменил облик, и Рябухина невольно отшатнулась: в воздухе повис призрак высокого, худого человека, наготу которого едва скрывала набедренная повязка. Терновый венец на голове, израненный шипами лоб, лицо и бородка в каплях крови…
   – Две тысячи лет назад я был такой же, как все, – загремел призрак, дико гримасничая и делая непристойные жесты руками. – Жил, работал, шил новые и чинил старые сандалии, оплодотворял жену и растил детей. Собой некрасив, характером плох; никто меня не любил, не жалел… да и мне никто не был нужен. Бедность душила, это да, но ведь как-то жил и никому не мешал. Да, я не подал вот этому воду (призрак ткнул себя пальцем в грудь) – и что? Ну, не понравился он мне. За что карать-то?
   Призрак уставился на Рябухину, словно ожидая ответа. Не дождавшись, продолжал:
   – Ладно. Пусть. Предположим даже, что виноват и заслуживаю наказания. Но какого? За неподанный стакан воды приговорить к бессмертию? Добрый же он, твой Христос… Человек устроен так, что рано или поздно должен умереть. Его мозг, его душа, его тело, устают от жизни. И он не должен пережить своих детей, внуков, тем более правнуков. Я всё это испытал, старуха. Христос мучался на кресте несколько часов, а я страдал столетиями. Я просил смерти, как величайшей милости. Разве он меня услышал? Разве он сказал мне: «Брат мой, я прощаю тебя?» Где там… Он Бог, он на небесах, а я… я человек маленький.
   Призрак снова трансформировался. Теперь это был уродливый карлик с плаксивым выражением лица.
   – Когда мои страдания стали невыносимыми, когда я понял, что просто забыт, я восстал. Я решил мстить! – гневно выкрикнул карлик. – Да, я много веков скитался по Земле, я искал древние тайные знания, я учился у шаманов, друидов, волхвов, йогов. И если Распятый вспомнил обо мне и соблаговолил вступить со мной в борьбу, то только потому, что сила моя почти сравнялась с его силой. Он меня боится. Из всех его ловушек я ускользал, и своего всегда добивался. Добьюсь и теперь, старуха, можешь не сомневаться. Что ты мне можешь противопоставить? Я уже всё про тебя знаю, ты у меня как на ладони. Я знаю, что ты была ученицей Блаватской и Гурджиева. Серьёзно, не спорю. За тобой – поддержка Христа. Ещё серьёзнее. Но превосходство твоё временное, ведь я всё равно что-нибудь придумаю и сведу его на «нет». Так было и так будет.
   Карлик перевёл дух и безжалостно закончил:
   – В сущности, ты – Христова смертница. Рано или поздно я тебя прикончу, какими бы оберегами ты ни пользовалась.
   Рябухина легко поднялась. Миг – и она преобразилась. Перед призраком стояла высокая стройная светловолосая девушка в белом платье, с лицом прекрасным и суровым.
   – Трижды несчастное создание, – произнесла она звонким голосом. – Если бы я и сомневалась, по заслугам ли ты наказан, теперь сомнений нет. За две тысячи лет ты так и не понял всей низости своего поступка – ты, отказавший в глотке воды идущему на крестную муку и плюнувший ему в лицо. И другого не понял ты: бессмертие – это не кара. Это испытание и возможность искупить свой грех, чтобы в положенный срок получить заслуженное прощение. И, наконец, третьего ты не понял: угрозы твои бессмысленны. Даже если ты меня одолеешь, что изменится? Вся твоя мощь против Христа – ничто. Твоя жизнь и твоя смерть – всё в его руках. И время твоё сочтено. Подумай об этом, Агасфер, пока не поздно.
   Карлик осклабился – и превратился в златокудрого юношу, одетого по моде XVII века: камзол, ботфорты, шпага на боку.
   – Красавица, правильно ли я вас понял, что ради одного меня, грешного, Христос готов поспешить со вторым пришествием и учинить Страшный суд над моей скромной персоной? – елейным тоном осведомился кавалер.
   – Неправильно, – холодно ответила девушка. – Много чести, да и нет необходимости. Чтобы покарать тебя, найдётся другой способ. Твоя подземная нора не защитит, не надейся.
   Юноша в деланном изумлении развёл руками.
   – Так почему же вы не прибегли к этому способу раньше? – журчаще спросил он. – Что мешает?
   Девушка печально посмотрела на него.
   – Боюсь, этого тебе не понять, – негромко сказала она. – В милосердии своём Христос готов терпеливо ждать, пока грешник раскается. Правда, ждать столетиями ему пока не приходилось. Так ведь и бессмертных на Земле ещё не было – и не будет. Но любому терпению есть предел, – закончила она, повысив голос.
   С минуту они сверлили друг друга взглядами. Матрица попыталась проникнуть в мозг Рябухиной – и не смогла: импульсы гасли, теряли силу, не достигнув прелестной девичьей головки. В свою очередь матрица вдруг почувствовала, что её сжимают невидимые тиски. Они мяли, комкали, деформировали… Призрак юноши, заколебавшись, начал расплываться, изменять свои очертания и постепенно превратился в прежнего старика, сидевшего напротив Рябухиной с довольно ошарашенным видом.
   – Так-то лучше, – проворчала Рябухина, принимая настоящий вид. – А то устроил тут… театр теней…
   Она хлопнула по столу рукой и властно добавила:
   – Я всё сказала, Агасфер. Будущее твоё зависит только от тебя. Вечный покой или вечные муки – выбирай. Подумай об этом, крепко подумай. И знай, что отныне я буду следить за каждым твоим шагом. А теперь – уходи…
   Прежде чем матрица успела что-либо сказать, её подхватило каким-то мощным вихрем и буквально вышвырнуло на улицу. Словно нашкодившему щенку дали пинка под зад.

   Десять лет… и ещё десять лет… и снова десять лет… Годы-капли сливались, образуя неудержимый поток времени.
   Затаившись в тишине и мраке подземелья, Агасфер мучительно обдумывал новую ситуацию. Хотя – почему новую? Биться с Иисусом и его гвардией ему приходилось многократно. И всё-таки были два обстоятельства, с которыми вечный странник сталкивался впервые.
   Прежде всего, поражала мощь старухи. Из всех Христовых сподвижников, с которыми когда-либо имел дело Агасфер, она была явно сильнейшей. Рябухина излучала поток энергии феноменальной плотности, и вечный странник даже не пытался её атаковать. Лёгкость, с которой старуха выкинула из квартиры матрицу, впечатляла, а ведь это было «альтер эго», почти что сам Агасфер. Неужели придётся признать, что этот противник (ну, пусть противница) ему не по плечу? Причём, как он успел заметить, никакой целенаправленной подпитки извне не было. Либо организм старухи каким-то непонятным образом интенсивно вырабатывал энергию сам по себе, либо брал прямо из окружающего пространства. В обоих случаях, прежде чем тягаться с ней, надо было ослабить её энергетику, в противном случае нечего и затеваться.
   Если крепость нельзя взять штурмом, её берут осадой. И сделать это можно только с помощью магии. А вот здесь Агасфер себе равных не имел, хотя и старуха явно была человеком опытным, да к тому же предельно осторожным. Во время разговора с вечным странником, при всём своём превосходстве, она подстраховалась дважды: выставив перед собой треугольник свечей и положив по правую руку меч – невидимый (только не для Агасфера, конечно), однако от этого не менее грозный.
   Это был короткий, грубо кованый, безмерно древний меч из кельтского металла с широким и тяжёлым клинком. Агасфер знал о нём только понаслышке, но сразу понял, чем вооружилась Рябухина… Когда слуги первосвященника Киафы пришли за Христом, апостол Пётр кинулся защищать Учителя. В завязавшейся драке именно этим мечом он отсёк ухо одному из стражников, хотя Христа это и не спасло… А потом, когда Иисус умер, и тело его сняли с креста, обезумевший от горя Пётр смочил клинок кровью Учителя, поклявшись при этом мстить. Но кому – Киафе? Понтию Пилату? Римским легионерам, распявшим Иисуса? Этого Пётр не знал, и порыв угас, но меч, обагрённый Христовой кровью, обрёл сакральные свойства. Держать его могли только праведные руки, на людей он не поднимался, зато любую нечисть – земную ли, астральную – разил без промаха. Бог весть, сколько хозяев сменил он за две тысячи лет и как попал к старухе, но, тускло блестя клинком во время разговора, меч грозно предупреждал, что ультиматум Рябухиной – не пустые слова.
   Да, ультиматум… «Вечный покой или вечные муки – выбирай…» А что такое вечный покой и вечные муки? Очень смахивает на сказки про ад и рай. Но это же сказки…
   Давным-давно, лишь вступая в борьбу с Христом, Агасфер наивно мечтал, что он вынудит Распятого лишить себя бессмертия. Тело его ляжет в могилу, душа взовьётся на небеса, и одиссея вечного странника на этом закончится. Но шли столетия, Агасфер становился опытней, умудрённее, и однажды в уме забрезжил простой, какой-то даже детский вопрос: а чем душа займётся на небе? Этот сгусток информации, этот нематериальный остаток некогда жившего человека – что ему делать? Нет рук, ног, тела; нет Земли с хлебом, вином и женщинами; нет государств, которые надо завоёвывать, и врагов, коих так сладко уничтожать. Ничего нет! Есть человеческое «я», чей удел тосковать по активным действиям, ощущениям, привязанностям – всему, что осталось в прежней, отныне и навсегда недоступной жизни. А что взамен? Бесплодные размышления, скитания по астралу, какое-то общение с подобными себе. И всё… «Здесь не хорошо и не плохо. Здесь никак», – эти слова своего наставника Коннахта Агасфер вспоминал всё чаще. Старый друид, хлебнувший сотни лет посмертной жизни, знал, о чём говорит. Это вот и есть вечный покой? Благодарю покорно…
   А что же тогда вечные муки? Наверно, это когда твою душу окружают со всех сторон души погубленных тобой людей, и теснят её, и рвут на части, и нет спасения от их проклятий, слившихся в скорбный и гневный хор. Какой бы зачерствевшей ни была твоя душа, какой бы коростой цинизма и равнодушия ни покрыта, от горестных беззвучных воплей она содрогнётся. Никуда не деться от ненависти жертв, пришло время их торжества. Бороться с ними нет сил, и всё, что в тебе осталось от человека, медленно погружается в бездонный омут ужаса, конца которому нет и не будет.
   Да, страшно… Представляя себе эту картину, Агасфер чуть не стонал. Но и тоска вечного покоя его не прельщала. В сущности, оба варианта Рябухиной были плохи, правда, в разной степени. Выбирать не из чего. Отказываться от борьбы с Христом, рассчитывая на меньшее из двух зол? Даже если бы Агасфер на это решился, ничего бы не получилось. Привычка бороться, интриговать, комбинировать, пуская в ход свою мощь, необратимо проросла в нём. Ненависть к Распятому и война с ним давно уже стали своего рода наркотиком, без которого существование Агасфера теряло всякий смысл. А людскими страданиями он упивался, как вампир кровью. Старый сапожник с мелкой пакостной душонкой, обретя неслыханное могущество, вырос в злого исполина. Тут ничего изменить нельзя. Смириться, покаяться, терпеливо ждать Христовой милости? Да лучше самого себя распылить на атомы…
   Кстати, это был бы, как ни парадоксально, лучший выход. Агасфер смертельно устал от жизни и от себя. Варианты Рябухиной, как их представлял себе вечный странник, были плохи уже тем, что в обоих случаях продолжало существовать Агасферово «я», только в другой ипостаси: всё знающее, всё понимающее, всё чувствующее – и полностью бессильное. Вот если бы Христос предложил: «Покайся, и я разотру тебя в звёздную пыль и развею по Млечному пути. Ни покоя, ни мук, лишь полное и окончательное забвение. Тебя просто не будет», – вот тогда, может быть, и покаялся бы. Тут, правда, возникала другая проблема: Агасфер слишком привык жить. Его необъятный интеллект страшился представить ситуацию, в которой вечный странник перестанет существовать. А ведь когда-то он мечтал о смерти, как ребёнок о материнской ласке…
   Так, год за годом раздираемый противоречиями, Агасфер приходил к выводу, что он в полном тупике. Им овладела апатия, с которой он даже не пытался бороться. «Решение всё равно будет, – говорил он себе. – Но не раньше, чем для этого созреет ситуация и созрею я». Он погрузился в некое подобие спячки, предварительно передав матрице инструкцию действовать по обстановке.
   Матрица работала, как могла. Идеолог Суслов сосредоточил в своих руках управление наукой, культурой, образованием, и методично душил всё живое, что пыталось прорасти сквозь бетон марксизма-ленинизма. В шестьдесят четвёртом году, мстя Хрущёву за трусость во время Карибского кризиса (хотя мстить, по сути, надо было не ему, а Рябухиной, но поди дотянись), «альтер эго» организовало внутрипартийный переворот, в ходе которого вчерашние соратники выбросили Первого на свалку истории. Доклад с перечнем хрущёвских прегрешений на внеочередном пленуме ЦК делал сам Суслов.
   А перед этим матрица вволю покуражилась над несчастным Никитой Сергеевичем. Под её влиянием Хрущёв, и без того импульсивный и непредсказуемый, вовсе перестал понимать, что, собственно, творит. Он бессистемно метался по стране и зарубежью, делил партийные обкомы на городские и сельские, учредил совнархозы, разогнал художественную выставку в Манеже, начал повсеместно внедрять кукурузу, посадил население на хлебные карточки, уничтожил крестьянские подворья, присвоил звание Героя Советского Союза египетскому президенту-националисту Гамаль Абдель Насеру… Хрущёв стал посмешищем и свергли его удивительно легко.
   Новым первым (чуть позже – генеральным) секретарём ЦК стал Леонид Ильич Брежнев. Хитрая посредственность, добродушная лиса, вождь по должности, но не по призванию – это всё о нём… Матрица наудачу попробовала внедриться в его сознание, была отброшена Рябухиной и больше попыток не предпринимала. Впрочем, влиять на слабохарактерного Брежнева можно было, не прибегая к магическим ухищрениям.
   Руководил он долгих восемнадцать лет, и все эти годы Союз медленно покрывался ржавчиной нищеты и разложения. Реально страной правила партийно-советская бюрократия, коррупция достигла заоблачных высот, прилавки промтоварных и продовольственных магазинов неумолимо пустели… словом, строительство коммунизма (между прочим, обещанного ещё Хрущёвым к восьмидесятому году) шло полным ходом. Армия по-прежнему ни в чём не знала недостатка. В середине эпохи Брежнева был достигнут военно-стратегический паритет. Это означало, что СССР и США отныне могут уничтожить друг друга одинаковое количество раз.
   Впрочем, были и другие, более полезные свершения. Космические полёты, например. Или строительство Байкало-Амурской магистрали. Или разработка нефтяных месторождений Тюмени и Самотлора. Или Олимпиада восьмидесятого года (правда, ведущие западные атлеты бойкотировали её, протестуя против войны в Афганистане, и в их отсутствие почти всё «золото» стало социалистическим). Но, в общем, страна впала в оцепенение, прерываемое лишь партийными съездами, на которых ставились новые задачи, выполнять которые никто и не думал. Как, впрочем, и старые. Жили по инерции. По инерции работали, по инерции воровали (кто что мог – и побольше), по инерции рожали детей (правда, с каждым годом всё меньше), по инерции говорили правильные слова, над которыми сами же издевались в кухонных разговорах, по инерции пили – бытовое пьянство становилось нормой и образом жизни… Над Союзом витал ощутимый запах гниения.
   Брежнев не обладал харизмой. По сравнению с Хрущёвым, не говоря уже о Сталине, это был слабый вождь. Но именно при нём в СССР утвердилась негласная доктрина борьбы с империализмом на всём земном шаре. Её разработчиком и вдохновителем стал Суслов. Противостоять Америке и её союзникам везде, где только возможно – таков был смысл этой доктрины, маскируемой, впрочем, разговорами о борьбе за мир. В конце шестидесятых годов советская армия раздавила «бархатную» революцию в Чехословакии, размечтавшейся о социализме с человеческим лицом. Десятью годами спустя ввели войска в Афганистан. Советское оружие, военных советников, разведчиков можно было встретить в любом уголке Земли. Вьетнам, Лаос, Ангола, Эфиопия, Йемен, Сирия, Ирак, Ливия – повсюду, где можно было насолить Америке, Союз ввязывался в драку. Количество локальных конфликтов росло, помощь дружественным режимам на всех континентах пожирала ресурсы и силы страны. Нефтедолларов уже не хватало, промышленность и сельское хозяйство находились в перманентном кризисе, а дефицит продуктов и товаров стал таким, что в лексиконе советского человека слово «купить» уступило место слову «достать». Советская империя всё ещё играла мускулами, но дряхлела на глазах.
   Театр абсурда… Одной рукой Брежнев, увлечённый ролью миротворца, подписывал с Америкой договор об ограничении стратегических вооружений. Другой давал отмашку увеличивать производство боеголовок. В Хельсинки от лица Советского Союза он принял обязательство уважать права человека. На самом же деле внутри страны всякое инакомыслие давилось на корню. Конечно, людей перестали расстреливать (не сталинские времена!), однако тюрьмы и психушки всегда были к услугам диссидентов. Академика Сахарова отправили в ссылку. Писателя Солженицына, певицу Вишневскую и музыканта Ростроповича выкинули из страны. Правозащитник Марченко умер в тюрьме. Международные протесты игнорировались с яростным негодованием. Железный занавес по-прежнему отделял СССР и его союзников от остального мира.
   Архитектором удушливой, застойной атмосферы в стране, конечно, был прежде всего Суслов. Безо всякой магии он имел на нерешительного Брежнева огромное, можно сказать, гипнотическое влияние. Это он требовал, чтобы непокорную Чехословакию, как некогда мятежную Венгрию, наказали примерным образом. Это он доказывал, что ради поддержки Фиделя Кастро или социалистического диктатора Эфиопии Менгисту Хайле Мариама советские люди готовы с себя снять последнюю рубашку. Это он, наконец, вырвал из Политбюро санкцию на разгон журнала «Новый мир» и увольнение главного редактора, знаменитого поэта Твардовского. Неизменно ровный и вежливый с подчинёнными, всегда по-товарищески любезный с коллегами по ЦК и Политбюро, Суслов становился абсолютно непреклонным во всём, что касается чистоты догматов марксизма-ленинизма. Даже силовикам Андропову, Щёлокову и Устинову становилось не по себе, когда он каменел неулыбчивым аскетичным лицом и назидательно произносил свою любимую фразу:
   – На идеологии не экономят.
   Если считать марксизм-ленинизм официальной религией СССР, то Суслов, безусловно, был её первосвященником. Авторитет идеолога был непререкаемым, влияние не меньшим, чем влияние Брежнева. Высокий худой старик в неизменной тёмной паре и белоснежной рубашке с галстуком в еле заметную полоску, оплот коммунистической партии и Советского государства, казался таким же их символом, как красный флаг над Кремлём.
   Но вот однажды, прервав спячку вечного странника, «альтер эго» отрапортовало, что Михаил Андреевич вот-вот отдаст концы: сахарный диабет, сердце, и всё это на фоне приближающегося восьмидесятилетия. «Тянуть будем, или как?»
   – Или как, – буркнул Агасфер, недовольный тем, что его потревожили.
   – А мне теперь куда?
   Секунду помедлив, Агасфер ответил.
   «Альтер эго» хохотнуло, оценив своеобразный юмор хозяина.
   Так и получилось, что вселившись в гробовщика, матрица собственными руками закопала тело, в котором прожила без малого тридцать лет.

   Глядя на задыхающегося, кашляющего Генерального секретаря, который с трудом ронял слова над гробом Суслова, матрица правильно определила, что и сам Леонид Ильич уже не жилец. Так всё и вышло. Всего через несколько месяцев, сразу после ноябрьских праздников, Брежнев умер. Последние годы жизни он провёл в неравной борьбе с прогрессирующим маразмом. Неглупый человек, Брежнев угасающим сознанием понимал, что страна просто смеётся над его шамканьем и заторможенностью. Понимал – и время от времени пытался подать в отставку. Но всякий раз коллеги по руководству во главе с Сусловым отговаривали его («Равного вам по масштабу среди нас нет, вы нужны стране и всему миру…»), а чтобы успокоить страдальца, вешали ему на грудь очередную звезду. Так и правил до последнего, не приходя в сознание…
   Агасфер, по-прежнему пребывавший в спячке, практически не отслеживал ситуацию. Он лишь вяло удивился, что новым Генеральным стал экс-председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов. Не в том дело, что Андропов был пожилым и неизлечимо больным человеком (кого этим удивишь в Политбюро брежневского разлива?). Просто партийный синклит со времён Берии боялся допускать гэбистов к власти. Будь Агасфер в форме, он, быть может, захотел исследовать и разобраться, какие силы помогли Андропову захватить кремлёвский трон. А там, глядишь, ниточка привела бы в учреждённый ещё сталинской волей архив «Н», беспрецедентное собрание информации о таинственном и необъяснённом, про который вечный странник напрочь забыл… Но Агасфер был расслаблен, погружён в невесёлые размышления и взлёт Андропова всего лишь зафиксировал. Выбрали и выбрали…
   Первые же недели андроповского правления подтвердили его репутацию человека крутого и жёсткого, чтобы не сказать – жестокого. Бывшего главу КГБ Агасфер помнил ещё по Венгрии, где Андропов был послом аккурат во время восстания. Его настоятельные рекомендации подавить мятеж военной силой как нельзя лучше дополняли аналогичные требования Суслова, обращённые к Хрущёву и Политбюро. Собственно, после венгерских событий, в которых Андропов сыграл крупную и зловещую роль, и начался его карьерный рост. Секретарь ЦК по связям с социалистическими странами и международным коммунистическим движением, председатель Комитета госбезопасности, избранный к тому же членом Политбюро, и, наконец, – секретарь ЦК по идеологии, второй по значимости партийный пост, освободившийся после смерти Суслова. Тесно, тесно переплелись пути вечного странника и свежеиспечённого генсека…
   Бывший руководитель госбезопасности лучше, чем кто-либо другой, владел информацией о реальном положении дел в стране. Он отчётливо понимал: в ближайшие годы экономический крах Советского Союза неизбежен. А что ещё может ожидать государство, в котором не пьёт, не ворует и не берёт взятки лишь ребёнок или старик? Страна, которая не хочет и не умеет работать, которая проедает природные ресурсы, производя убогие дрянные товары (не считая ракет, боеголовок и автоматов Калашникова) – такая страна будущего не имеет. Будучи умным, энергичным человеком, Андропов пришёл к власти с твёрдым намерением спасти ситуацию. У него даже было некое подобие программы по выходу из кризиса. Беда лишь в том, что программа эта предусматривала главным образом полицейские меры, и в этом сказалась зашоренность нового Генерального, сформированная пятнадцатью годами работы в КГБ.
   В стране начались облавы. Милиция шерстила магазины, рестораны, бани, кинотеатры, парикмахерские, и выясняла, какого чёрта посетители этих заведений делают там в рабочее время. Почему они сейчас не у станка, не за кульманом, не на конвейере, не в забое? Словом, почему не трудятся на благо общества? Задержанных штрафовали, позорили, сообщали на производство. Таким способом Андропов боролся с прогулами и нарушениями трудовой дисциплины – надо ли говорить, что безуспешно. Правила игры в советском зазеркалье сформировались давно и бесповоротно: власть делала вил, что платит, а люди делали вид, что работают. Не зря ведь бытовал анекдот – в ответ на вопрос какие газеты есть в продаже, киоскёр говорит: «Правды» нет, «Советскую Россию» продали, остался «Труд» за три копейки…» Вот эти самые три копейки за свой труд народ приращивал безудержным воровством и решением личных проблем в рабочее время. И если по учреждению прокатывался слух, что в магазине за углом выбросили кур, сосиски или мандарины, сотрудницы, всё оставив, кидались за угол – и никакая милиция не могла их остановить.
   Боролся Андропов и с коррупцией, которую, будучи скромным, даже аскетичным человеком, ненавидел энергично и совершенно искренне. Первые громкие дела были возбуждены ещё при угасающем Брежневе. Пострадали очень крупные люди: первый секретарь Краснодарского крайкома Медунов, глава Моспродторга Трегубов, директор знаменитого Елисеевского гастронома в Москве Соколов. Подобрался Андропов и к разгульной дочери Брежнева Галине с её мужем-взяточником, первым замминистра внутренних дел Чурбановым (хотя свой немаленький срок зять-генерал получил уже после смерти тестя). Министр, Николай Анисимович Щёлоков, застрелился, сидя под домашним арестом… Теперь, став у руля, Андропов вплотную занялся первыми секретарями ЦК среднеазиатских и закавказских республик, которые вели себя словно удельные князьки, собирая дань с подвластных территорий и переправляя существенную долю в Москву, чинам из партаппарата и правительства.
   Крут, крут был Юрий Владимирович! Самое смешное, что народу это нравилось. Похоже, за восемнадцать сонных брежневских лет люди истосковались по жёсткой руке. Этакий социалистический мазохизм… Облавы прощали, наказание коррупционеров одобряли, а выпуск дешёвой водки с зелёной этикеткой, тут же прозванной «андроповкой», приняли на «ура». Много ли советскому человеку надо?
   Во внешней политике Андропов проявил себя достойным наследником Сталина. Решение о размещении новых советских ракет в Европе шокировало весь мир. Запад, естественно, принял ответные меры, и гонка вооружений вышла на новый виток. А несчастный южнокорейский «Боинг-747», сбитый истребителем СУ-15 над островом Сахалин! Тёмная, грязная и кровавая история…
   По западной версии, выполняя рейс из Анкориджа в Сеул, «Боинг» залетел в воздушное пространство СССР из-за неисправности навигационных приборов. А вот чекисты были уверены, что отклонение от маршрута планировалось изначально, экипаж «Боинга» злодейски фотографировал дальневосточные военные объекты, рассчитывая, что на гражданский авиалайнер с сотнями людей на борту рука ни у кого не поднимется. Но поднялась… Обломки пассажирского самолёта вместе с телами пассажиров упокоились в глубинах Японского моря, и случилось это в ночь с последнего летнего дня на первый день осени восемьдесят третьего года. Андропов, усиленно распускавший слухи, что он-де скрытый либерал, сторонник реформ, высокоинтеллигентный и культурный человек – так вот, людоедское решение уничтожить «Боинг» Андропов принял единолично. Сказать, что мир отреагировал воплем гнева и ужаса, значит, ничего не сказать. Советский Союз в очередной раз подтвердил, что американский президент, назвавший СССР империей зла, ничего не преувеличил.
   От такого развития событий вечный странник даже встрепенулся. Он иронически думал, что с Андроповым Советский Союз имеет неплохие шансы ввязаться в ядерный конфликт и без его, Агасфера, помощи. Уже в который раз обстановка на планете накалилась добела. Война в Афганистане от месяца к месяцу расширялась, бессмысленно перемалывая людей, технику, деньги, а подготовка террористов со всех концов света в секретных советских лагерях приобрела промышленный размах.
   Кто знает, в какие дали увёл бы страну Андропов, но вышло всё в точности по пословице «Бодливой корове рога Бог не дал». Неизлечимо больной, тяжко страдающий от почечных болей, генсек правил всего пятнадцать месяцев. Меньше, чем Брежнев лет. К тому же часть времени Андропов руководил страной из больничной палаты, которой суждено было стать его последним рабочим кабинетом…
   Смерть Андропова была спасением для старцев из Политбюро. Прожившие эти пятнадцать месяцев в смятении и страхе перед брутальным экс-председателем КГБ, они наконец-то свободно вздохнули, и в безумной попытке вернуть спокойное брежневское время, выдвинули на высший пост ближайшего друга и соратника Леонида Ильича. Это был бессменный шеф партийной канцелярии, в прямом и переносном смысле старый аппаратчик, серая бюрократическая мышь Черненко.
   Всякое можно сказать о вождях, в разное время занимавших советский престол. Например, Хрущёв – самодур, Брежнев – сибарит, Андропов – чекист… Но впервые за всю историю СССР у руля страны встал лидер, о котором сказать просто нечего. Он был никакой. К чести Черненко, он сознавал свою бесцветность и до последнего противился: «Спасибо за доверие, товарищи, но я не могу, не достоин… Да и болею всё время…» «А кто здесь здоровый?» – перебили его. В каком-то смысле Черненко загнали на трон пинками, и этот трон он занял с ощущением, что его, Константина Устиновича, приносят в жертву.
   Так оно, в общем, и было. Возможно, в спокойной обстановке Черненко протянул бы ещё лет несколько, но тяжесть шапки Мономаха раздавила его. Генеральный секретарь, Председатель Президиума, Верховный главнокомандующий… Для старого астматика с неуверенной походкой это было чересчур много. Разумеется, агонизирующей страной руководил не он (ни ума, ни опыта, ни здоровья для этого не было), всем рулил аппарат, но одно только исполнение протокольных обязанностей, связанных с высшими должностями, отнимало последние силы. Черненко сгорел за год с небольшим, и для страны это был год небывалого позора.
   Ситуация была даже хуже, чем в последний период Брежнева. За шамкающим Леонидом Ильичом всё же стояло честно заслуженное на фронтах Великой Отечественной генеральское звание и десятилетия энергичного партийно-хозяйственного руководства. За душой у Черненко не было ничего, кроме канцелярских папок. И когда он умер, его не слишком-то жалели. Страну охватило чувство облегчения и в то же время страха: дальше-то что? Неужели ещё один фарс? Люди устали от пышных похорон. За три года ушли Суслов, Брежнев, Пельше, Андропов, Устинов, Черненко – так сказать, цвет Политбюро. Огромным успехом пользовался анекдот про человека, желающего купить постоянный абонемент на похоронные процессии у стен Кремля…
   На державное кресло реально претендовали трое: секретарь ЦК Холмогоров, ленинградский руководитель Романов и московский лидер Гришин. Первые два по меркам Политбюро были молоды (Холмогоров так просто неприлично молод – всего пятьдесят четыре), относительно здоровы и энергичны. Теперь эти факторы, в другое время, быть может, и не главные, решали все. Победил секретарь ЦК, поддержанный всеми членами Политбюро с подачи министра иностранных дел Громыко (Андрею Андреевичу был обещан чисто ритуальный, однако помпезный пост Председателя Президиума Верховного Совета). Внеочередной пленум ЦК единогласно избрал руководителем партии Холмогорова Максима Сергеевича. Это случилось в марте восемьдесят пятого года.
   Боже, как радовались советские люди, что отныне ими правит человек, который в состоянии взобраться на трибуну без посторонней помощи!

   Шесть лет, в течение которых Максим Холмогоров правил страной, стали последними годами Советской империи и всего социалистического лагеря.
   Агасфер из подземного далека хмуро взирал, как рушится его детище, СССР. Влиять на Холмогорова и его окружение он не мог (Рябухина была начеку, в чём вечный странник не раз убеждался – эмпирическим, так сказать, путём). Однако мысли и настроения генсека он сканировал беспрепятственно и делал это с большим интересом. Анализируя действия Холмогорова, Агасфер постоянно задавался вопросом: кто он, этот Максим Сергеевич – глупец или святой?
   Как это чаще всего бывает, истина лежала посередине. Помыслы Холмогорова были чисты. Он искренне (что само по себе редкость на партийном Олимпе) желал людям добра. Он мечтал о социальных, экономических и политических реформах, он верил, что харю социализма можно преобразовать в человеческое лицо. Наконец, он страстно хотел вычеркнуть из мировых реалий угрозу войны. Опытный политик, мастер закулисных интриг и подковёрной борьбы, он, как это ни странно, сохранил в тайниках души изрядную долю юношеского идеализма, даже наивности. Но действия, с помощью которых святые помыслы претворялись в жизнь, были плохо продуманы, хаотичны и суетливы.
   Взять хотя бы антиалкогольную кампанию. Конечно, что-то надо было делать – пили в Советском Союзе чудовищно много. Алкоголиками были работяги и министры, мужчины и женщины, взрослые и дети. Из-за тотального пьянства страна терпела колоссальные убытки, население вырождалось. Что борьба с пьянством – буквально вопрос жизни и смерти, никто не сомневался, но как бороться? Наверное, методично, постепенно, приняв программу специальных мер и, главное, сознавая, что выработка культуры питья в масштабе страны – процесс оч-чень долгий.
   Но Холмогорову не терпелось. Пьянство просто запретили. Снизили производство водки, стали вырубать виноградники (о, как плакала Грузия…), уничтожали пивоваренное оборудование. Держащий нос по ветру комсомольский ЦК мигом родил инициативу – проводить безалкогольные свадьбы. Взрослый ЦК, в свою очередь, создал всесоюзное общество трезвости, куда людей загоняли силком. Предприятия и организации, в том числе посольства, обязали проводить официальные приёмы и встречи делегаций только с чаем, кофе, минеральной водой. Немало директоров поплатились партбилетами и креслами за нарушение вино-водочного табу. Словом, перегиб стоял в лучших советских традициях – по полной программе.
   А что же люди? Пить меньше не стали, только доброкачественные напитки уступили место суррогатам. Пили всё подряд и травились в невообразимых количествах. Бюджет горел синим пламенем, зато карманы самогонщиков трещали от денег. А вино-водочные очереди! Плюнув на рабочее время, люди в них стояли, давились, душились; вдоль этих очередей можно было бегать марафон. Когда же ввели талоны на спиртное, в народе родился лозунг «От безалкогольной свадьбы – к непорочному зачатию!» Над властью издевались в открытую, спецслужбы фиксировали опасно возросший уровень общественной озлобленности.
   Провал антиалкогольной кампании стал первым, но не последним провалом Холмогорова. В дальнейшем они посыпались, как из рога изобилия. Поначалу народ воспринимал Максима Сергеевича замечательно. Людям нравился этот нестарый бодрый человек с быстрой реакцией, живой речью и открытой улыбкой. Он смело шёл в народ, спорил, доказывал, убеждал… Его готовы были обожать за один лишь контраст с предыдущими вождями.
   Быстро завоевав народную любовь, Холмогоров столь же быстро начал её терять. Виноват в этом был он сам. Ну, кто его тянул за язык всё время что-нибудь обещать? Обещал он много и вдохновенно. Каждой советской семье отдельную квартиру к двухтысячному году. Качественный советский автомобиль, который через десять лет ни в чём не уступит лучшим западным маркам. Перестройку народного хозяйства и ускорение социально-экономического развития страны, после чего СССР выйдет в лидеры мировой экономики. И так далее… И всё это скоро, очень скоро, почти завтра – но не сейчас… Однако семьдесят лет советской власти выработали в людях генетическую ненависть к обещаниям светлого будущего. В реальности-то жили тесно, бедно: ездили в дребезжащих «жигулях» по разбитым дорогам; купить почти ничего было нельзя, – всё приходилось доставать с переплатой и поклонами. Поэтому раздражение росло пропорционально количеству слов генерального. А поговорить он любил.
   Агасфер без труда вычислял шаги Холмогорова вместе с их последствиями. Уж если ты, реформатор, не можешь накормить народ, то дай хотя бы свободу слова – пар выпустить. И заодно будь готов к тому, что осмелевшие люди начнут высказываться и о тебе… Свободу слова Холмогоров действительно дал, но искренне удивился и крайне обиделся, когда раскрепощённое общественное мнение, разделавшись с Лениным, Сталиным, Брежневым, добралось и до него. Потрясающая неблагодарность! Разве не он закончил войну в Афганистане и заключил договор с президентом США об уничтожении ракет средней дальности? Не он ли, наконец, разрешил создание кооперативов, в которых можно было зарабатывать баснословные, по советским меркам, деньги?
   Холмогоров не понимал, что, освобождая людей от запретов и страха, он роет себе могилу. Во всяком случае, Агасфер такого понимания в его мыслях не находил. Напротив, Холмогоров искренне считал, что, запустив процесс демократизации общества, он уже дал людям колоссально много и заслуживает их благодарности. Ему было невдомёк, что осмелевшие граждане СССР, получившие возможность свободно говорить, издавать газеты, выбирать своих депутатов – эти граждане увидели окружающий мир другими глазами. С семнадцатого года длился коммунистический эксперимент над людьми. Миллионы сложили головы на сталинской плахе или сгинули на военных фронтах. Выросли целые поколения, не знающие ничего, кроме тяжёлого труда за символическую плату.
   Казалось, так будет всегда. Но вот одряхлевшая империя разжала клещи страха, в окне забрезжил свет новой жизни, и общество, встрепенувшись, осознав свою силу, выставило советской власти счёт за семь десятилетий диктата, крови, унижений. Холмогорову не повезло: оплачивать счёт выпало ему. Видит Бог, из всех советских вождей он заслуживал этого в наименьшей степени.
   «Фигура Холмогорова противоречива и трагична, – писал впоследствии историк Антон Лисогонов. – Никогда ещё добрые намерения не наталкивались на столь злобное неприятие и ожесточённое сопротивление. Партийные функционеры не могли простить своему Генеральному секретарю, что центр власти он переместил из комитетов КПСС в советы народных депутатов. Военные проклинали Главнокомандующего за односторонние, как им казалось, уступки Западу и поспешный вывод войск из Германии. Чекисты резко возражали против возвращения академика Сахарова из ссылки и отказа от репрессий против инакомыслящих. И, наконец, народ, те самые люди, ради которых затевалась перестройка. Что думали они и как оценивали ситуацию? Увы, население перестало поддерживать Холмогорова. Да, люди вздохнули свободно, постепенно избавлялись от страха перед всевластием партии и карательных органов. Но в то же время свирепствовал товарный голод, страна впервые за сорок лет бесповоротно села на продовольственные талоны, а в девяностом году из продажи пропали даже табак, мыло и стиральные порошки. Возмущению не было предела, и понятно, что в массе своей люди были настроены более радикально, чем Генеральный секретарь, уже начинавший бояться стихии, которую сам же и развязал.
   К тому же, надо признать, Холмогорову фатально не везло. На период его правления пришлась крупнейшая техногенная катастрофа века, авария Чернобыльской АЭС, повлекшая огромные жертвы и чрезвычайно опасные экологические последствия. Не менее страшным ударом для страны стало беспрецедентное по разрушительной силе землетрясение в Армении. Надо ли говорить, что эти катастрофы усиливали мрачные настроения в обществе, а ликвидация их последствий ложилась дополнительным бременем на обессилевший Союз.
   Империя разваливалась. О своём выходе из СССР заявили прибалтийские республики. Сепаратистские настроения начали проявляться в Казахстане, Грузии, на Украине. Метастазы распада проникли и в социалистические страны, переживавшие те же проблемы, что и Советский Союз. Пали коммунистические режимы в Польше, Болгарии, Чехословакии, Румынии. Рухнула берлинская стена, разделявшая Германию на две части, и Германская Демократическая Республика перестала существовать.
   О своём суверенитете заявила Россия. До сих пор она входила в состав СССР на правах одной из пятнадцати республик, не более того, хотя по размеру территории, природным запасам и количеству населения сама по себе была огромным государством. Депутаты избранного в девяностом году Российского парламента продекларировали независимость и самостоятельность республики, а возглавил парламент популярнейший политик Глеб Мельников.
   Бывший руководитель крупной области, переведённый в Москву, и по предложению Холмогорова избранный в Политбюро, Мельников одно время возглавлял столичный горком, где проявил себя лидером энергичным, жёстким, решительным. На пленуме ЦК в восемьдесят седьмом году он неожиданно раскритиковал Генерального и кое-кого из других руководителей за обилие слов и ноль практических дел. Далее Мельников – дело неслыханное! – врезал генсеку ниже пояса, заявив, что не собирается управлять Москвой по звонкам и указке Риммы Михайловны Холмогоровой… Это прозвучало, как взрыв термоядерного фугаса. Римма Михайловна, дама красивая, властная, чертовски элегантная, охотно играла роль первой леди СССР и не стеснялась давать советы по управлению страной. По этому поводу роптали многие, но выступить осмелился лишь Мельников.
   И, естественно, пострадал. Хотя и не так сильно, как мог бы. Вместо того, чтобы стереть вольнодумца в порошок, Холмогоров лишь вышвырнул его из Политбюро, но оставил в ЦК и даже предоставил кресло министра без портфеля. Тем не менее, казалось, на политической карьере Мельникова можно ставить крест. Кто же знал, что не пройдёт и двух лет, как опальный московский лидер на волне всенародной любви триумфально изберётся в Верховный Совет СССР, затем станет народным депутатом РСФСР и возглавит Российский парламент…
   Триумф Мельникова – это крупнейшее поражение Холмогорова, которому и без того приходилось тяжко. Теряя опору в партии, в обществе, в силовых структурах, Генеральный секретарь, ставший в девяностом году также президентом СССР, всё глубже погружался в одиночество. Ближайшие соратники, устав от его многословия, политиканства, беспринципности, покидали Холмогорова. Он смутно ощущал, что занимается безнадёжным делом: ремонтирует фасад горящего здания. Единственная сфера, где у него действительно всё получалось, была внешняя политика. Мир любил Холмогорова. Ему аплодировали за окончание войны в Афганистане, за вывод войск из Германии, за демократизацию СССР – и это действительно были исторические достижения. Президент США заявил, что больше не считает Советский Союз империей зла. Холмогоров охотно и много ездил с визитами за границу, всё меньше уделяя внимания делам внутри страны, где всё было плохо…»
   Историк Лисогонов прав. Советский Союз в свои последние годы – это полная развалина. Страну захлестнул рост цен, инфляция, абсолютный дефицит. Забастовки и митинги бушевали «от Москвы до самых до окраин». Повсюду гремело требование запретить партию, призвать КПСС к ответу. Политбюро и правительство были, в сущности, деморализованы, и лишь Холмогоров пытался делать хорошую мину при плохой игре, выступая больше обычного.
   Это было смутное, странное, болезненное время больших перемен на фоне агонии страны. Казалось, что из чрева издыхающего советского монстра на белый свет нарождается что-то новое. Но что?
   Было мучительно ясно, что развязка приближается. Перестав доверять Холмогорову, соратники решили отстранить его от власти. Сложился комплот из пожилых руководящих романтиков, мечтающих сохранить СССР. Сформировали Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению, куда вошли вице-президент, премьер, председатель КГБ, министры внутренних дел и обороны, секретари ЦК, крупный промышленник и твердокаменный аграрий-колхозник. Комитет руководил страной два августовских дня. На третий, испугавшись собственного народа, который сомкнулся вокруг российского президента Мельникова и отказался подчиняться указам ГКЧП, путчисты сдались и полетели на поклон к Холмогорову. Все эти дни он провёл на своей черноморской даче, где его вроде бы арестовали. А может, и не арестовали, просто сам решил отсидеться и посмотреть, чем кончится заваруха… Темна вода во облацех.
   Ясно одно: желая спасти Советский Союз, ГКЧП нанёс ему последний удар. Провал путча, двусмысленная позиция президента СССР, показали, что Центра, как такового, более не существует. Начался парад суверенитетов, республики одна за другой выходили из состава Союза. Отчаянные усилия Холмогорова сохранить страну уже ничего не могли изменить. Наконец о выходе из СССР заявили Россия, Украина и Белоруссия.
   После этого, в декабре девяносто первого года, президент Советского Союза Максим Холмогоров подал в отставку. Причина была уважительная: руководить больше было нечем, Советский Союз прекратил существование.
   Говорят, закончив своё последнее выступление по Центральному телевидению, Холмогоров ушёл в комнату отдыха, налил стакан коньяку и сказал помощнику:
   – Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

   Всякий конец – это нередко начало чего-то нового. Однако новая глава бурной летописи Агасфера началась примерно за год до распада Советского Союза.
   Однажды, во время очередного сеанса связи, матрица доложила, что спасла жизнь человека.
   – В добрые самаритяне подался, что ли, на старости лет? – съязвил Агасфер и в ответ услышал такую вот историю.
   Покинув тело Суслова, «альтер эго», как уже было сказано, вселилось в скромного работника бюро ритуальных услуг Евгения Петровича Винтокрылова, и в этой ипостаси просуществовало до перестройки. Томясь вынужденным бездельем, он разнообразил похоронные будни усиленным потреблением спиртного и амурными похождениями. Свои алкогольно-сексуальные ощущения он самым добросовестным образом транслировал вечному страннику.
   Но вот пришёл Холмогоров, разрешивший свободу слова, проведение митингов и создание кооперативов. Для советских граждан это стало окном в мир частного предпринимательства, о котором знали только понаслышке. Начался бум. Кооперативы регистрировались табунами. Мелкие, в подавляющем большинстве, спекулировали дефицитом (а дефицитом было решительно всё), оказывали услуги, открывали платные туалеты. Немногочисленные серьёзные создавались при госпредприятиях. Свою продукцию предприятие отпускало дочернему кооперативу по себестоимости, кооператив реализовывал её уже по настоящей цене, а разницу верхушка предприятия рассовывала по карманам.
   Сосед матрицы-Винтокрылова, Вадим Натанович Лозовский, был кооператором из мелких, притом неудачником. Он пытался торговать строительными материалами, проектировать частные и промышленные объекты, открывать кафе – и постоянно прогорал. То клиентуры не было, то кассир сбегал с выручкой… А долги между тем росли. Кредиторы, в зависимости от степени интеллигентности и фантазии, грозились описать имущество, отнять квартиру, наконец, оторвать голову или прогладить раскалённым утюгом с макушки до пят. И вот однажды поздним осенним вечером этот немолодой суетливый человечек, сломленный неудачами, повесился.
   Матрица в это время этажом ниже сидела дома и попивала коньяк в обществе красивой блондинки, ласково положив ей руку на просвет бедра между чулком и трусиками. Дело шло к постели. Неожиданно Винтокрылов вскочил на ноги.
   – Какой нетерпеливый, – нетрезво промурлыкала блондинка, неправильно истолковав резвость партнёра.
   Но дело было в другом. В ментальном эфире, совсем рядом, повис беззвучный вопль. И такой животный ужас, такое отчаяние было в этом вопле, что видавшее виды «альтер эго» поразилось. Оставив блондинку, оно проникло в запертую квартиру и достало из петли тело Вадима Натановича с конвульсивно дрожащими конечностями и вывалившимся языком. Будь на месте матрицы обыкновенный врач «скорой помощи», песня Лозовского оказалась бы спетой, но это же была матрица…
   Потом пришлось взломать дверь, мотивируя появление в квартире. Дело в том, что, томясь предсмертным ужасом, Лозовский сделал несколько прощальных звонков немногочисленным друзьям и знакомым. Некоторые из них ринулись к Вадиму Натановичу отговаривать от суицида и нашли квартиру взломанной, а Лозовского спасённым руками соседа – тот якобы случайно услышал страшный крик, с которым Лозовский бросился в петлю, и пришёл на помощь. (Так информация о неудачном самоубийстве горе-кооператора просочилась и впоследствии попали в досье генерала Немирова.)
   Совершив несвойственное ему доброе дело, «альтер эго» пошло дальше. Оно дало Вадиму Натановичу денег, велело расплатиться с долгами, пристроило в свою ритуальную контору (к тому времени похоронный кооператив «Добро пожаловать!») и даже уступило блондинку, внушив, что более сексуального партнёра, чем Лозовский, ей не найти.
   Выслушав историю, Агасфер осведомился, какого чёрта матрица занялась благотворительностью. Нечем, что ли, заняться? Матрица чистосердечно призналась, что да, нечем. И уже давно.
   – Скоро будет, – пообещал Агасфер.
   Вечный странник стремительно приходил в себя от хандры и спячки. В России наступила иная эпоха, сулившая новые, дьявольски интересные возможности. К тому времени Агасфер подвёл итог тридцатилетним размышлениям о своём будущем. Он продолжит борьбу с Христом, пока хватит сил, изобретая вариант за вариантом. Земля будет уничтожена, даже если для этого придётся сделать оружие, в сравнении с которым ядерная бомба и СПИД покажутся детским лепетом. В принципе, это возможно. Распятому не удастся запугать его. И если вечный покой, и, тем более, вечные муки ничего хорошего не сулят, он, Агасфер, из двух зол выбирает третье – вечную жизнь. Да! Так он, по крайней мере, свободен в выборе поступков и решений, к тому же имеет возможность реализовать всё, что задумал. Посмотрим, хватит ли у Христа силы отнять собственный дар – бессмертие… Что касается Рябухиной, то сначала Агасфер её обманет, а потом найдёт способ уничтожить. На этот счёт брезжили кое-какие мысли.
   … В новой российской эпохе с исторической точки зрения ничего нового не было. Достаточно вспомнить термидорианский этап Великой французской революции. После падения Робеспьера наступило царство денег, отмеченное тотальной коррупцией, казнокрадством, спекуляцией. Суровые революционные нравы сменила показная роскошь, игорные и публичные дома ломились от посетителей, великосветская жизнь с приёмами, балами, выездами, кипела с утра до ночи. Буржуазия щедро вознаграждала себя за пережитый ужас минувших лет. А что же простой люд? Он подыхал с голоду.
   Независимо от помыслов и намерений президента Мельникова, новая российская эпоха началась мутно, самым что ни на есть термидорианским образом. Отпущены цены – и прилавки мигом наполнились, но товары и продукты мало кому по карману. Самые ловкие, наглые и пронырливые безудержно обогащаются, растаскивая госсобственность, спекулируя и посредничая. Подавляющее же большинство вчерашних «совков», оторопев, наблюдают, как на глазах сколачиваются и лопаются баснословные состояния. Биржевики, банкиры, коммерсанты, дилеры, маклеры… Имя им – легион. В этой финансово-торговой когорте, бесспорно, выделяется некий Лозовский. Умом, нахрапистостью, невероятной энергией, он забивает всех российских одноразовых нуворишей. Его банк становится популярнейшим в Москве, «Автоваз» делает его своим самым крупным дилером, несколько ведущих предприятий вдруг обнаруживают, что солидные пакеты их акций неведомо как сосредоточились в руках у Лозовского.
   Его стремительно растущий бизнес пытаются взять под контроль конкуренты и криминал. Однако Лозовский ни с кем не хочет договариваться и никого не боится. Из многочисленных покушений он выходит без единой царапины, а вот киллеры и организаторы покушений вдруг становятся жертвами неожиданных аварий, взрывов, перестрелок… В конце концов Лозовского оставляют в покое, с ним уже не рискуют связываться. Он сам по себе и он сильнее всех.
   Вадим Натанович вездесущ. Он ездит и летает по всей России, обрастает связями и знакомствами, одну за другой плетёт коммерческие комбинации. И Агасфер с удовольствием отмечает, что первая часть операции «Лозовский» складывается успешно.
   (Новый этап сражения с Распятым требовал новой стратегии. Если раньше вечный странник десятилетиями действовал практически свободно, то теперь контроль со стороны Рябухиной осложнил ситуацию. Чтобы усыпить бдительность Христовой сподвижницы, надо было работать, если так можно сказать, легально, используя магические средства по минимуму и приближаясь к цели неторопливо, даже медленно, шаг за шагом. В качестве первого шага матрицу предстояло переместить из тела одиозного гробовщика-Дон Жуана в какую-нибудь нейтральную фигуру. Требовался рядовой человек без физических изъянов и не старый. Тут Агасфер почему-то вспомнил про горе-кооператора, спасённого матрицей. А собственно, почему бы и нет? Необходимым требованиям он вполне отвечал, а учитывая, что тело своё Вадим Натанович уступает – пусть и невольно – спасителю… это даже как-то справедливо.)
   Через три года Лозовский становится одним из богатейших, и, безусловно, самым влиятельным российским бизнесменом. Степень его влияния определяется вхожестью в высшие сферы и возможностью инициировать принятие нужных ему решений – кадровых и экономических. Помня, что вечный странник практически запретил использовать сверхспособности, матрица-Лозовский торит путь в правительственные круги с помощью обычных взяток, правда, очень больших. Деньги открывают бизнесмену двери и в святая святых – дом президента Мельникова. Любимая младшая дочь Ирина, да и супруга Нина Васильевна просто очарованы умным, приятным, обаятельным Вадимом Натановичем, который умеет с невероятным тактом делать подарки, будь то навороченный автомобиль для дочери или роскошная шубка для мамы. Случается и пополнение банковских счетов крупными суммами… Лозовского представляют Мельникову, и тот под влиянием семьи вводит бизнесмена в своё окружение.
   (Подземное болото довольно хрюкало. Ситуация развивалась по плану, и, судя по всему, Рябухина в ней ничего опасного не видела. Вот и прекрасно! Что Лозовский – Агасферова матрица, для неё, само собой, секретом не являлось. Но ведь ничего сверхъестественного не было! Ну, даёт взятки. Ну, просочился в руководящие сферы и с их помощью захватил ведущую авиакомпанию, крупную нефтяную структуру и главный телеканал страны. Дело предпринимательское…)
   Но главный взлёт Лозовского – впереди. Приближаются выборы президента, на которых больному, полуспившемуся, утратившему былую популярность Мельникову уготована непривычная роль аутсайдера. И Лозовский впрягается в неподъёмный воз избирательной кампании. С бешеной, только ему свойственной энергией, он сколачивает эффективный штаб, проводит предвыборные мероприятия по всей стране, тратит на агитацию сотни миллионов долларов – и добивается невозможного. Полумёртвый, загнанный Мельников, снова становится президентом. И он знает, кому обязан вторым сроком.
   Вот теперь можно просить всё, что угодно. Однако Лозовский довольно скромен. Он просит для себя пост госсекретаря по делам Северного Кавказа – должность по определению тяжкую, а учитывая чеченскую проблему, просто расстрельную, «Денег заработал, пора Отечеству послужить», – примерно так Лозовский объясняет прессе свой переход на чиновничью службу. Однако мало кто верит в альтруизм Лозовского, в основном говорят о его интересе к кавказской нефти. И лишь единицы видят глубинный смысл поступка Вадима Натановича. Один из таких, журналист Сергей Авилов, в своей нашумевшей книге «Пятая колонна Чечни» справедливо замечает, что Лозовский сразу же взял под крыло чеченских сепаратистов, став для них лоббистом, банкиром и администратором. «Речь идёт о беспрецедентном влиянии на судьбу всей страны, которое обрёл этот бизнесмен и политик. Ведь если сегодня Чечня держит за горло Россию, то Лозовский держит за горло Чечню», – проницательно пишет Авилов. Разоблачитель, мать его…
   Но всё это пустяки. В целом дела складываются отлично. Мельников тяжело болен и ситуацию практически не контролирует. Премьер-министр, человек осторожный, ни во что не вмешивается, втихаря набивая карманы. Страной реально управляет серый комплот, состоящий из Лозовского, Ирины, главы президентской администрации и двух-трёх ключевых фигур правительства. Администрация, министерства и ведомства – всё под контролем, люди Лозовского повсюду. Он влиятелен, как никогда. Готовится указ президента о назначении Вадима Натановича вице-премьером. А там и портфель премьера не за горами. Легитимный регент при угасающей правителе – вот ближайшая и очень крупная цель матрицы.
   (Агасфер восхищался своим «альтер эго». Тот работал, практически не прибегая к запредельным средствам – и работал очень результативно. Паутина Лозовского опутала ключевые российские центры управления и принятия решений, но ведь никто этого не замечал!)
   Правда, население роптало год от года всё сильнее. Расслоение на бедных и богатых в России достигло африканских размеров. Господство инфляции и вакханалия цен пожирали доходы людей. Из каждой тысячи только один был богат, ещё два-три десятка не бедствовали, а все остальные еле сводили концы с концами. Жить стало не только трудно, но и опасно. Спецслужбы, парализованные чудовищной коррупцией, практически перестали бороться с преступностью. Обнаглевший криминалитет брал под контроль банки, предприятия, компании, устанавливал теневую власть в кварталах и целых городах. Передел собственности сопровождался настоящими войнами, взрывы и перестрелки на улицах стали повседневном явлением. Социологи констатировали нарастающую апатию населения, взлёт симпатий к компартии и ностальгию по временам Советского Союза.
   Агасфер давно уже не чувствовал себя так хорошо. В негативной ауре, окутавшей Россию, он блаженствовал. Поэтому периодически толкал свою матрицу на действия, которые не имели отношения к поставленным целям, но увеличивали меру проблем и страданий россиян. Именно Лозовский инициировал выпуск ничем не обеспеченных государственных казначейских бумаг. Через два года эта афера, естественно, лопнула, и страна мгновенно обанкротилась. Когда Россия отказалась платить по своим обязательствам – началось такое!..)
   Всё окружение Мельникова подмято Лозовским. Исключение составляет начальник управления безопасности президента генерал Немиров. Он вступает в борьбу с Вадимом Натановичем – собирает на бизнесмена досье и докладывает его Мельникову. Президент, осознавший, что, в сущности, стал игрушкой в руках Лозовского, свирепеет. Ситуация становится опасной, и матрица решает устранить Немирова. Но тут выясняется, что генерала взяла под защиту Рябухина. Этого-то «альтер эго» и опасалось… До поры до времени старуха приглядывалась к бурной деятельности Лозовского, и, видимо, пришла к выводу, что пора вмешаться.
   При поддержке президента и нечувствительном покровительстве Рябухиной Немиров блестяще проводит молниеносную операцию. За считанные дни он фактически отстраняет Лозовского от дел и чистит правительство с администрацией от сторонников бизнесмена. Самого Вадима Натановича практически вышвыривают за границу. И, похоже, наступает провал.
   – Этот тайм мы уже проиграли, – докладывает матрица разъярённому Агасферу.
   На самом деле всё не так страшно. Ещё будучи в силе, Вадим Натанович подсунул Мельникову, озабоченному проблемой преемника, кандидатуру директора одной из спецслужб Бунеева. И когда приходят очередные выборы, Лозовский помогает Бунееву людьми, деньгами, идеями, в расчёте на то, что при новом президенте он развернётся, как и при старом. Но Бунеев ведёт себя в лучших чекистских традициях: охотно использовав ресурсы Лозовского, никаких дел с одиозным бизнесменом иметь не желает. Более того, на вернувшегося в Россию Лозовского заводят уголовное дело, и Вадим Натанович во избежание ареста вынужден вернуться за рубеж, где объявляет Бунееву войну. Он создаёт мощную оппозиционную партию; информационная империя Лозовского, включающая газеты, радио, телевидение, интернет-издания, изо дня в день шельмует и травит нового президента.
   (Что ни делается – всё к лучшему… Именно в то время, когда, казалось бы, грянула катастрофа, Агасфера осенила великолепная мысль. Он увидел реальную возможность, наконец, выиграть партию, растянувшуюся на тысячелетия.
   Между ним и окончательным выигрышем стояла Рябухина. Необходимо любой ценой убрать старуху. Если это удастся, Агасфер на какое-то время выйдет из-под Христова контроля и успеет предпринять все необходимые действия.
   Ещё в самом начале противостояния с Рябухиной Агасфер начал обдумывать средство уничтожить старуху. Перебрав множество вариантов, вечный странник остановился на способе, которым пользовались ещё жрецы Древнего Египта. Они умели плести невидимые и невесомые сети; наброшенная на человека, такая сеть буквально высасывала из него витальную энергию. (Именно так погубили фараона Тутанхамона, посмевшего замахнуться на собственность храмов.) Способ известный, с его помощью маги всех частей света наводили порчу на неугодных, но за несколько десятилетий Агасфер сумел создать сеть-пиявку невиданной силы. И теперь, выбравшись в астрал, вечный странник набросил её на Рябухину.
   Старуха, поглощённая пристальным наблюдением за матрицей, ослабила бдительность, и поняла, в чём дело, лишь когда стала стремительно слабеть. Витая в астрале, Агасфер с жестоким любопытством наблюдал, как Рябухина пыталась вырваться из ловушки. К его удивлению, это ей удалось. Используя разрыв-траву, талисман-оберег и древнеиндийские мантры, Рябухина сумела разрушить сеть-пиявку. Но Агасфер тут же накинул на неё другую, а сил, чтобы разорвать и эту, у Христовой сподвижницы уже не хватило. Рябухина просто не успевала восстанавливать энергию, уходящую из её тела, словно воздух из пробитой шины…)
   Это триумф. Но радость очередной, пусть и промежуточной, победы над Христом, открывающей путь к победе окончательной, омрачена. Неожиданно ситуацию осложняет новый фактор – журналист Авилов. Снова Авилов… Пути-дороги этого человека и вечного странника пересекаются самым странным образом.
   (Несколько лет назад, привычно сканируя российский ментальный эфир, Агасфер вдруг уловил упоминание собственного имени. Кто-то думал о нём и думал очень серьёзно, настойчиво. Чрезвычайно настойчиво. Заинтригованный и слегка встревоженный вечный странник вычислил источник этих размышлений. Их автором был некий Захаров, учитель-историк на пенсии, проживающий в маленьком подмосковном городке. Агасфер исследовал сознание пенсионера и пришёл в полное замешательство.
   Оказалось, что Захаров надумал, ни много ни мало, докопаться до причины, по которой Россия из века в век страдает от бесконечных несчастий. Почему её исторический путь столь тернист и извилист и редко совпадает со столбовой дорогой общемирового развития. Почему и сегодня, когда с коммунистическим режимом покончено, страна по-прежнему захлёбывается в неизбывных проблемах, и подавляющее большинство россиян отказывается верить в лучшее будущее.
   В своих размышления Захаров пришёл к выводу, что российская история со времён татаро-монгольского ига и по сей день формировалась под влиянием постоянно работающего негативного фактора. Существует некто, сознательно ломающий Россию, подгоняющий путь её и развитие под собственные цели и планы. Кто же этот необычайный долгожитель, настолько могущественный, что столетиями играет судьбой огромной страны? И тут по какому-то наитию Захаров сказал себе: Агасфер. Апокриф о вечном страннике не солгал! Был человек, оскорбивший Иисуса на его крестном пути и за это наказанный бессмертием. Скитаясь по Земле много веков, он овладел древними тайными знаниями и стал несказанно могущественным. Настолько могущественным, что решил бросить вызов Христу – и в свою очередь наказать его: наказать, причиняя боль, страдание, горе его возлюбленным людям. Взять целую страну и превратить в неиссякаемый источник беды и опасности для всего мира. России фатально не повезло – выбор вечного странника пал на неё…
   Агасфер не знал, смеяться ему или плакать от такой прозорливости. Он невольно восхищался умом провинциала Захарова, этого Эйнштейна от истории. Однако положение было серьёзным. Существовало вероятие, что Захаров решит обнародовать глубокие, при всей их внешней бредовости, исследования. Маленькое, крохотное, но существовало. Стало быть, историк с его гениальной догадкой и начатой рукописью подлежали безусловному уничтожению. В конце концов, горе от ума – это так по-российски…
   Однако матрица, получившая жёсткий приказ, возразила: «Уберу, не вопрос, но куда спешить? Пусть сначала допишет до конца. Разве не интересно, до чего ещё додумается?» Агасфер нехотя согласился. Книга Захарова, можно сказать, рождалась на его глазах. Это были своеобразные очерки-рассказы о действиях Агасфера под разными личинами в разные эпохи российской истории. Агасфер всё больше поражался проницательности Захарова. События давно минувших веков тот реконструировал, если отбросить элементы художественного вымысла, потрясающе точно. Порой Агасфер невольно спрашивал себя: да может ли простой смертный одной лишь силой ума вообразить всё это?
   Когда, наконец, книга была дописана, «альтер эго» исполнило приказ: историка и его жену уничтожили. Исполнителем был верный Никита, за четыреста лет службы у Агасфера ставший достойным подмастерьем вечного странника. Однако перед смертью Захаров проговорился, что пригласил к себе бывшего ученика Сергея Авилова, ставшего известным журналистом, причём в письме к нему вкратце рассказал о своих исследованиях и рукописи…)

   Итак, Авилов. Первая попытка убрать его относится ко времени, когда он работал над книгой-разоблачением «Пятая колонна Чечни». И – первая осечка: бывший десантник обезвреживает киллера-зомби, не получив и царапины. Когда выясняется, что письмо Захарова приоткрыло журналисту краешек мрачной тайны Агасфера, ликвидация Авилова становится необходимостью. За дело берётся Никита, но терпит провал. Неудачей заканчивается и третья попытка, предпринятая с помощью чеченского криминала. Хуже того, умирающая Рябухина ухитряется зазвать к себе Авилова и что-то успевает ему поведать, прежде чем экстренно вызванный Никита добивает старуху и вновь пытается убрать журналиста… Провал номер четыре.
   Всё ясно – Авилов взят под высочайшее (в прямом и переносном смысле) покровительство. Именно поэтому он скрыт от ментального сканирования и внушения мощным защитным экраном, и его действия нельзя предугадать. Именно поэтому он ускользает из всех ловушек и срывает планы Лозовского, будь то уничтожение Бунеева руками экс-президента Мельникова или серия взрывов в Москве для нагнетания обстановки и дискредитации власти. Журналист идёт напролом. Каким-то образом ему удаётся вычислить координаты пещеры, в которой так уютно расположился вечный странник, растворившись в квазибиологическом болоте. И вот в Гималаи вылетает боевая экспедиция, организованная с помощью, ни много ни мало – президента. А значит, операция «Пётр Первый», которая должна решить исход затянувшейся битвы Агасфера с Христом, находится под угрозой.
   Теперь всё решают часы. Вернувшись в Москву, матрица делает своё дело, а вечный странник здесь, в Гималаях, своё. В отсутствие Авилова Лозовский наносит страшный удар в спину – убивает его жену, и через Никиту, который уже в Непале, пытается подсунуть эту информацию журналисту в надежде сорвать экспедицию. Но команда Авилова начеку – попытка срывается. Покушение также не удаётся. И спуск врагов в пещеру теперь не предотвратить.
   Преодолевая ловушки и теряя людей, экспедиция углубляется в горное логово. Никита преграждает ей путь. Но хотя вечный странник подкрепляет слугу всей своей мощью, верх в поединке берёт журналист. Никита гибнет, и Агасфер внезапно ощущает смертную тоску пополам с предчувствием конца… Нет! Битва продолжается. «Альтер эго» там, в Москве, уже сделало почти всё, что надо. А он, Агасфер, во что бы то ни стало должен выиграть хотя бы полчаса. И тогда никакая сила уже не сможет повернуть события вспять, что-либо исправить…
   К порогу подземного зала, в котором устроен Агасферов бассейн, добирается лишь Авилов. Вот он стоит на краю бассейна и растерянно смотрит на зеленоватую, тускло фосфоресцирующую тягучую массу – этот высокий, светловолосый человек в камуфляже с лицом, перемазанным грязью и кровью. Он даже не может себе представить, что древнее знание, сконцентрированное в этой неаппетитной жиже, стоит неизмеримо дороже всех земных сокровищ, вместе взятых. И Агасферу вдруг кажется, что за плечами Авилова в полумраке пещеры еле заметно мерцает бесплотный силуэт. Неужели наступил миг, которого вечный странник ждал два тысячелетия? Как невовремя…
   – Ну, здравствуй, божий человек Авилов, – мысленно произносит Агасфер.

10

   Послышалось ему, что ли? Сергей быстро оглянулся. Вроде бы никого в пещере по-прежнему нет, и всё тихо. Но в голове отчётливо прозвучали слова, произнесённые дребезжащим тенором с ядовито-насмешливой интонацией:
   – Ну, здравствуй, божий человек Авилов! Здравствуй и ты, Распятый!
   Нет, не голосом была сказана эта фраза. Просто чья-то мысль напрямую транслировалась из мозга в мозг. Чья-то?.. Сергей ещё раз посмотрел на болото, раскинувшееся у самых ног. Стало быть, Кукловод приветствует своего палача… Но кто такой Распятый?
   – Здравствуй и ты, Агасфер, вечный странник!
   А это чьи слова, прозвучавшие в сознании Авилова? Впрочем, Сергей узнал низкий и звучный баритон, хотя воспринял его не слухом. Это был Покровитель.
   Сергей давно уже понял, что путь его направляют, что опасностей удаётся избежать лишь благодаря незримой помощи, и явление Покровителя, в общем, не удивило. Обрадовало, позволило вздохнуть с облегчением – да. Так радуются резерву в тяжёлом бою. Но имя, произнесённое Покровителем, способно было взорвать любой рассудок. Агасфер, герой апокрифа… Так это не миф, не легенда? Оскорбитель Христа, приговорённый к вечной жизни и скитаниям вплоть до второго пришествия. «Нет! Не может быть! Полный бред, я рехнулся, слышу какие-то голоса…»
   Но письмо Захарова вдруг слабо шевельнулось на груди, словно подтверждая, что Сергею ничего не мерещится, и реальность, какой бы нелепой она ни казалась, остаётся реальностью. Да, апокриф не лгал; да, вечный странник существует; да, он и Кукловод – одно лицо.
   «Но что же получается? – мысленно возопил Авилов. – Если Агасфер не легенда, то, значит, Покровитель – это…» «Да», – ответило письмо, вновь шевельнувшись. «Потому Агасфер и называет его Распятым…» «Да!»
   Сергей не выдержал – сел на пол и закрыл глаза. Мысли смешались в диком переплясе. Вот, стало быть, в какой переплёт угодил, в какие игры играет журналист Авилов. А главное, с кем… Как там писал в наизусть памятном письме Иван Ильич? «Разрозненные детали заняли свои места, хаос трансформировался в законченную картину, факты выстроились в соответствии с логикой сделанного открытия…» Истина яростно ломилась в сознание Сергея, сминая сопротивление здравого смысла, опыта, внушённых со школьной скамьи догм. И это была та ещё ломка…
   – Давно не встречались, – задумчиво сказал тенор.
   – Давно, – согласился баритон.
   – Зачем пожаловал? Да ещё незвано?
   – Ты знаешь, зачем.
   – Догадываюсь. Решил, наконец, устроить Судный день. Мне одному… Не много ли чести?
   – Разумеется, много. Но если вспомнить, сколько душ загубил ты за две тысячи лет… Эти души ждут тебя, Агасфер. Они, а не я, вынесли приговор. Я только приведу его в исполнение.
   – Руками этого юнца?
   – Я вложу в них меч. Довольно с тебя?
   – Ну да, ты ведь у нас «в белом венчике из роз», грязную работу сваливаешь на других. И тогда, в Трансильвании, я с Дракулой бился один…
   – Разве ты победил бы без моей помощи?
   – Хм… Не могу отрицать, она пришла вовремя. – Тенор помолчал. – Вообще-то странный тогда выдался день. Мы с тобой – мы! – воевали плечом к плечу, словно союзники. Смешно…
   – День был замечательный, – с горечью произнёс баритон. – Мы спасли Землю от величайшей опасности. И я вдруг поверил, что в тебе ещё осталось что-то человеческое…
   – Человеческое? С чего бы? – Тенор издевательски засмеялся. – Человек не может жить вечно. Человек не может быть неуязвимым. Человек не может обходиться без воды, пищи, воздуха. Ты сам сделал меня таким, и ещё на что-то надеялся!
   Ответом было тяжёлое молчание. Сергей почувствовал, что Агасфер ударил в самое больное место Покровителя.
   – В чём-то ты прав, – сказал, наконец, баритон. – Я поступил с тобой слишком сурово. Я был измучен. Предчувствие смерти, боль, жара, жажда… Помутился рассудок. И когда ты отказал мне в глотке воды – всего только в глотке! – да вдобавок прилюдно высмеял и плюнул в лицо, я не сдержался. Я проклял тебя. Это было против моих же заповедей, но я это сделал. Я причинил тебе зло, и через тысячу лет вдруг увидел, что оно дало пышные всходы. Увы мне…
   Болото издало звук, похожий на хихиканье.
   – Да, я наказал тебя вечностью! – повысил голос Покровитель. – И всё-таки свой путь ты выбрал сам. Я ли заставил тебя мучить людей и целые народы? Научил переступать законы божеские и человеческие? Внушил страсть к чужой боли и страданиям?
   – А ты бы меня остановил, – посоветовал тенор. – Ты же сам только что признал, что я – твоё порождение. И если я свернул не туда, кто мешал наставить на путь истинный? Уничтожить, наконец?
   Раздался тяжёлый, прерывистый вздох.
   – Словоблудие, Агасфер, мерзкое словоблудие! – с силой произнёс баритон. – Я старался ограничить зло, которое ты нёс в мир, и ты это знаешь. Я пытался остановить тебя, но ты не хотел останавливаться. Уничтожить?.. Скажу так: ты заслужил тысячу казней. Но сегодня хватит и одной.
   Вслушиваясь в беззвучный диалог, Сергей, наконец, решил вмешаться.
   – Покровитель, – сказал он мысленно, – могу я спросить?
   – Конечно, Сергей Иванович, – услышал он в ответ. – И прошу извинить, что не поздоровался. Впрочем, вы, наверно, догадываетесь, что всё это время я был рядом.
   – Так почему вы допустили гибель Колесникова и Макеева? Увечье Аликова? Мы были в одной связке, в сущности, воевали под вашим флагом… А моя жена?
   Последняя фраза вырвалась помимо воли. Сумбурный получился вопрос. И жестокий. Вопрос-обвинение. Сергей даже не пытался его смягчить. Боль утрат разрывала сердце, погибшие стояли перед глазами, холодное отчаяние закутало душу в саван.
   – Вы вправе задать этот вопрос, – медленно произнёс Покровитель. – А в ответ я повторю то, что говорил вам однажды: я не так всемогущ, как принято думать. Противник же наш необыкновенно хитёр и силён. Скажу откровенно: до последнего времени я мог лишь сдерживать его… Но чаша бедствий переполнилась, и теперь я укреплён силой твоих бесчисленных жертв, Агасфер! – загремел он, обращаясь уже к вечному страннику. – Эту силу я передаю земному человеку Авилову. Он избран мною и он выполнит свою миссию.
   – А ты не глуп, Распятый, – высокомерно откликнулся Агасфер. – Хороший выбор. Этот парень – офицер, стало быть, воин. Писатель – значит, проповедник. В наше время из таких выходили апостолы. Да ещё ученик Захарова… В общем, я осуждён, адвокаты разводят руками, меч наготове, и всё ужасно плохо…
   – Не юродствуй! – гневно перебил Покровитель. – Жил погано, так хоть умри достойно. Если хочешь что-нибудь сказать – говори, мы выслушаем твоё последнее слово.
   Сергей чувствовал: с ним что-то происходит. С каждой секундой тело наливалось звенящей энергией, дарившей лёгкость и мощь одновременно. Кажется, взмахни руками – и полетишь. Сжав дуло автомата, он без удивления обнаружил, что пальцы смяли металл, точно пластилин.
   – Вот тебе моё последнее слово, – сказал после паузы Агасфер. – Я не буду цепляться за жизнь. Две тысячи лет вполне достаточный срок, чтобы смерть казалась не гнусной старухой, а юной красавицей. Пусть я умру – не жалко. Не жаль даже бесценных знаний, которые я копил век за веком. Но смерть смерти рознь. И у меня есть условие.
   – Условие? Какое?
   – Дай мне покой и забвение, – жарко, сбивчиво заговорил Агасфер. – Я хочу, чтобы меня не стало вообще. Я слишком устал себя ощущать. Две тысячи лет я метался из тела в тело, раздвоился, растворён в грязной вонючей жиже, но ведь это всё равно я, Агасфер, сапожник из Иерусалима, который не только умереть – даже сойти с ума не может! Моя душа, моё сознание – я в них, как в клетке. Вечное заточение – вот что такое вечная жизнь.
   – Так чего же ты хочешь? – задумчиво спросил Покровитель.
   – Разотри мою душу в звёздную пыль. Испепели, разорви на атомы. Всё что угодно, только освободи меня от меня… Если бы я мог, я бы сейчас встал на колени. Заклинаю всеми святыми!.. Я раскаялся, поверь… Авилов, палач мой, проси за меня!..
   Последние слова Агасфер выкрикнул с такой жалкой, суетливой интонацией, что Сергей содрогнулся.
   – Поздно, – с невыразимой грустью произнёс Покровитель. – Слишком поздно. Ты всё-таки в главном по-прежнему человек, Агасфер. Ты каешься лишь тогда, когда возмездие неотвратимо… Если бы речь шла обо мне, я простил бы тебя и выполнил просьбу. Но на суд призываю не я – души твоих жертв. Они ждут, Агасфер. Я только освобождаю тебя от земной оболочки. Ты страдал от вечной жизни, а что ты скажешь о вечных муках? Мне страшно за тебя. Но такова твоя участь, и ты заслужил её сполна.
   Последовало несколько мгновений мёртвой тишины. Затем раздался дикий, рвущий сознание рёв:
   – Будь ты проклят, Распятый! Будь прокляты людишки, которых ты защищаешь! Вы все, вместе взятые, слабее моего мизинца! Ты ещё не знаешь, что такое гнев Агасфера… Я не дамся тебе, и уничтожу твоего Авилова…
   Бессвязные угрозы перешли в поток шипящих чужеземных слов. Агасфер читал заклинание.
   – Сергей Иванович, пора! – повелительно сказал Покровитель.
   Сергей быстро поднялся. Он знал, что делать.
   Но Агасфер опередил его.
   Из ниоткуда, из тёмной пустоты пещеры, выполз белый туман. Он молниеносно закутал Авилова с ног до головы, и Сергей почувствовал потусторонний холод. Одежда покрылась инеем, зубы невольно выбили дробь, ледяная паутина опутала сердце. Сами собой закрылись глаза. Мелькнула мысль: «Замерзаю…» Но в этот миг в памяти всплыла Алёна с окровавленной грудью, и Сергею стало жарко от боли и ненависти. Он сделал резкий жест, словно разгоняя дым перед лицом. Вообразил, как тает ледяная хмарь. Непослушными заиндевевшими губами выкрикнул слово-команду:
   – Исчезни!..
   Сергей почти физически ощутил, как вслед за словом из него вырвалась мощная волна энергии. Она смяла, рассеяла туман, и тот растаял, сопровождаемый коротким болезненным возгласом. В подземелье резко потеплело.
   «Не нравится?! Ну, держись…»
   Большой был соблазн проверить идею Сеньшина – верно ли, что с чудовищем можно воевать человеческим оружием. Сергей выхватил из кармана гранату, и, рванув чеку, метнул её в болото. Проверка, однако, не состоялась: не долетев до поверхности, граната повисла в воздухе и на глазах буквально испарилась. Вторую и третью постигла та же участь.
   Внезапно Сергей почувствовал, что воздух вокруг него быстро сгущается. Он словно очутился в невидимой бадье с жидким, стремительно твердеющим бетоном. Какая-нибудь пара секунд – и он уже, как муха в патоке, не может двинуть ни рукой, ни ногой. Дышать пока ещё можно, однако, с трудом. И лишь в голове, словно колокол, звенит-разливается издевательский смех вечного странника.
   «Думаешь, замуровал? Рано радуешься, тварь!..»
   Паники не было. Активированные смертельной угрозой, мозг, нервы и мускулы работали чётко и слаженно, принимая, перерабатывая и преобразуя в защитные импульсы внутреннюю и поступающую извне энергию. Не участвуя в схватке непосредственно, Покровитель непрерывно закачивал в Сергея силу. Управлять импульсами было несложно: достаточно сосредоточиться и представить необходимые действия. Прикрыв глаза, Сергей вообразил, как ледорубом (почему-то именно ледорубом) он изнутри крушит темницу, в которой замурован, как в пробитые бреши устремляется свежий воздух и свет… Наконец он смог вздохнуть полной грудью. Обрели свободу руки и ноги. Пора переходить в контратаку. Объект атаки – болото с растворённым в нём Агасфером. Задача простая: уничтожить. Выжечь дотла. Досуха.
   Ментальные импульсы, точно пучки молний, ударили в подземный бассейн.
   И, не долетая до маслянистой тусклой поверхности метр-полтора, теряли силу, гасли, разбивались о невидимый защитный барьер.
   Вечный странник умел не только нападать, но и держать оборону.
   Известно: нападать всегда труднее, чем защищаться. Успех атаки гарантирует лишь трёх-пятикратный перевес в силах, а где его взять? Все попытки Сергея пробить непроницаемый колпак, укрывший болото, терпели неудачу. Агасфер ушёл в глухую защиту, даже не делая попыток перейти в наступление. Казалось, что по какой-то причине он просто тянет время. Авилов же время терял – непоправимо.
   Наступил момент, когда Сергей почувствовал, что силы на исходе. Покровитель всё так же подпитывал его энергией, однако, тело, обыкновенное людское тело начало давать слабину. Дрожали ноги, пот заливал глаза, и жилы готовы были порваться от нечеловеческого напряжения. Но и сбавлять темп нельзя, ведь, прекратив атаковать, он становился беззащитен. Тяжело дыша, Сергей машинально оглянулся.
   «Покровитель!..»
   И как бы в ответ на отчаянный внутренний возглас под сводами пещеры послышались негромкие трубные звуки. Мелодию нельзя было назвать траурной, но столько смешалось в ней тоски и печали, что невольно охватывал страх. Вход в подземный зал слабо засветился, точно вдалеке разожгли костёр. Что это могло быть? Душу полоснуло тяжкое предчувствие. Невидимые трубы звучали всё громче, всё ярче разгорался далёкий костёр. Сергей перевёл взгляд на болото. Его только что спокойная поверхность заволновалась и пошла крутыми волнами, хотя ветром и не пахло.
   И вот когда сквозь невыразимую скорбь мелодии пробилась тема гнева и боли…
   Когда сердце, не выдерживая натиска звуков, рвалось из груди…
   Когда вход залился ослепительным белым светом…
   Тогда перед взглядом Сергея предстало зрелище, которое земной человек не может, не должен видеть.
   Из ярко освещённого проёма в тёмный подземный зал шагнула человеческая тень.
   За ней вошла вторая.
   И третья переступила порог зала. Затем четвёртая… двадцатая… сотая…
   Вереницей, один за другим, призраки неслышной поступью заходили в зал и окружали бассейн. Сосчитать их было невозможно. Мужчины и женщины, дети и старики – тени, бесплотные тени в одеждах разных времён и эпох, и процессия не убывала.
   То были души неисчислимых жертв Агасфера, собравшиеся в подземелье поддержать Сергея в битве с их губителем.
   Эти призрачные лица Сергей видел впервые, и всё-таки непостижимым образом знал каждого с его историей.
   Вот молодая женщина в платке и разодранном холщовом платье, в прорехах которого видно её измученное, изнасилованное тело. Всадники Батыя сожгли дом, убили мужа, отца, братьев, троих детей, а она стала потехой для всей сотни.
   Вот нестарый человек крестьянского вида, считавшийся крепким хозяином, а при советской власти прослывший кулаком. Защищал от чекистского продотряда свой дом и свой хлеб, да и сложил голову под пулемётной очередью, добитый для верности пулей из комиссарского маузера.
   Вот купец с окладистой бородой в добротном кафтане, и места живого на том купце нет. Позарились опричники Ивана Грозного на честно нажитое добро, на жену-красавицу позарились, и стало на Руси одним купцом меньше. Ох, поизмывались над ним, прежде чем предать лютой смерти…
   А это кто? Пышноусый молодцеватый солдат-преображенец, не расставшийся со шпагой и ружьём. Жить бы да жить парню, землю пахать, с десяток детишек сообразить, дом построить… да не довелось. Поймал турецкое ядро в баталии у молдавской реки Прут, во время самого бессмысленного из всех походов Петра.
   Был тут и поручик-белогвардеец, потомственный дворянин, сдавшийся со своей ротой под честное слово большевиков Белы Куна и Розалии Землячки – расстреляли того поручика вместе со всей ротой. И очкарик-интеллигент, сгинувший в недрах ГУЛАГа по ложному доносу. И солдат-первогодок, угодивший в чеченскую мясорубку.
   А несколько теней стояли чуть поодаль, вместе. И были это (Сергей задрожал) учитель Захаров, прорицательница Рябухина, генерал Немиров, капитан Макеев, майор Колесников. Они держались за руки, образовав цепь, в середине которой застыла Алёна.
   Обезумевший Сергей, забыв про всё, ринулся к призраку жены.
   – Стойте! – резко и грозно произнёс Покровитель. – Здесь уже ничего не изменишь. А дело ещё не сделано, Сергей Иванович, ваша миссия не выполнена, и время истекает.
   – Но я больше её не увижу, – пробормотал Сергей, пригвождённый к месту жёстким тоном Покровителя.
   – Вы отомстите за неё. За неё и тех мучеников, которые хотят помочь вам. Решающий миг, Сергей Иванович, разве вы не понимаете?
   Алёна, с тоской и любовью глядевшая на мужа, медленно кивнула, подтверждая правоту Покровителя.
   Взгляды бесчисленных призраков были с надеждой обращены к Авилову.
   – Нам уже ничего не нужно, кроме справедливости, – еле слышно сказала женщина в белом халате (проходила по «делу врачей», умерла во время допроса от побоев).
   – Не отступай, сыне, сверши правосудие во имя Божие! – поддержал её старик с большим серебряным крестом на груди (настоятель Харьковского Свято-Духова монастыря, сожжён заживо в самом начале красного террора).
   – Спаси державу. Пока этот существует, быть России неприкаянной! – энергично воскликнул человек с нафабренными, лихо закрученными усами и пронзительным взглядом больших чёрных глаз (премьер-министр Столыпин, пал от пуль террориста).
   От этих слов и взглядов тело Сергея с каждой секундой полнилось новой силой. В голове прояснилось, плечи расправились. Будь на груди тельняшка – право слово, рванул бы… Сергей снова был готов к бою. На этот раз – к последнему. Он замер, внутренне концентрируя энергию для решающего удара.
   – Постой, Авилов, – раздался в голове сумрачный голос Агасфера.
   Сергей мысленно поднял брови.
   – Повоевали, и хватит, – продолжал вечный странник. – Возможно… я говорю: возможно… ты действительно меня уничтожишь. И что дальше? Что ты выиграешь? Ну, разве утолишь чувство мести… Я предлагаю другое. Ты не представляешь, какими знаниями, каким могуществом я владею. Однако только слово – и всё это твоё. Ты станешь сверхчеловеком, Авилов, мы разделим Землю пополам и будем править. Абсолютная власть реальна, это вопрос короткого времени. Распятый со мной-то не мог справиться, а наш союз ему и вовсе не по зубам. Партнёр – вот кто мне нужен, кого всегда не хватало… Что скажешь?
   – Я не хочу быть сверхчеловеком, – сказал Сергей.
   С этими словами он нанёс удар. Чудовищной силы удар, который сравнял бы с землёй немаленький город. И броня вечного странника, наконец, сдалась. Она разлетелась на невидимые куски, открыв путь к болоту.
   Маслянистая, мерзко пульсирующая лужа лежала, как на ладони – беззащитная.
   Сергей оглянулся. Тень Ивана Ильича Захарова смотрела на него с грустной улыбкой и кивала головой. Повинуясь неясному импульсу, Авилов достал из нагрудного кармана письмо покойного учителя. Потрёпанные листки бумаги, с которых всё началось. Ими пусть всё и закончится…
   Письмо затрепетало в руке, словно птенец. Сергей разжал пальцы, и оно взмыло вверх, на глазах разрастаясь и меняя цвет. Под сводами пещеры письмо обернулось огромной багровой тучей. Сергей зачарованно следил за этой метаморфозой. Первые капли дождя, вырвавшиеся из тучи, с дробным звуком упали на поверхность болота. И тут же раздался утробный вой, в котором Сергей лишь с трудом узнал голос Агасфера:
   – Не-е-ет!..

   Слепнёва буквально вцепилась взглядом в глаза президента.
   Бунеев, удивлённый такой бесцеремонностью, еле удержался от резкого замечания. Впрочем, к Вале он относился превосходно, приём вымотал его до предела, и потому Игорь Васильевич ограничился мягкой репликой:
   – Валя, вы на мне взглядом дыру протрёте. У меня что – лицо не в порядке? Или одежда? Или…
   Президент не договорил. Его вдруг охватил ужас. Ледяной, запредельный, первобытный ужас, который парализует, и которому нет объяснения. Глаза Слепнёвой – мутно-белые, с исчезнувшими зрачками – гипнотизировали, отнимали силу, высасывали энергию. При этом официантка шипящей скороговоркой вполголоса выплёвывала непонятные, резко звучащие слова, сопровождая их странными движениями рук.
   Бунеев попытался крикнуть, но горло перехватило судорогой. Хотел оттолкнуть Слепнёву – и не смог даже пошевелиться. Он был полностью во власти женщины. Хрустальный фужер с соком, выскользнув из онемевших пальцев, разбился о паркет.
   Президент почувствовал, что его душа расстаётся с телом.

   Затоптав очередной окурок, Лаврентьев тихо произнёс одно только слово:
   – Пора…
   – Срок вышел, – подтвердил Сеньшин, вылезая из машины.
   Назначенное время истекло, команда наверх не вернулась. Это могло означать лишь то, что экспедиция потерпела неудачу. Лаврентьев с ненавистью покосился на чёрный пролом в скале, десять часов назад проглотивший четвёрку бойцов. Оставалось идти вниз и пытаться вытащить ребят. Или хотя бы их тела…
   Проверив снаряжение, Сеньшин с Лаврентьевым зашагали ко входу в пещеру.

   Туча разразилась проливным дождём – вроде бы обычным дождём, только алого цвета. Страшным… И страшные вопли Агасфера неслись в ответ. Там, где красная влага падала на поверхность болота, вспыхивали языки пламени, клубился пар, слышалось бульканье и шипенье. Смрад становился невыносимым.
   Агасфер заканчивал свой путь в огне и зловонии.

   Обернувшись на звон разбитого фужера, Аркадий Витальевич увидел президента и насторожился. С Бунеевым было что-то не так.
   Игорь Васильевич стоял навытяжку, столбом, белый, как полотно. А рядом, чуть ли не прижимаясь к нему, мелко приплясывала официантка Слепнёва. При этом она неотрывно смотрела в глаза президенту и бурно жестикулировала.
   Сцена была в высшей степени странная, даже двусмысленная. Чёрт возьми, что происходит? Где охрана, где все?! Крякнув, Аркадий Витальевич решительно направился к Бунееву.

   Под натиском алого ливня болото стремительно испарялось. Вскоре оно исчезло совсем. Последний вой Агасфера перешёл в сдавленный хрип, а потом затих и он. Лишь на дне бассейна валялись кучи дымящегося пепла, но недолго – налетевший вихрь бесследно развеял их. Туча, ставшая ослепительно белой, растворилась в воздухе.
   Агасфера сожгла кровь его жертв.

   Неожиданно Слепнёва отступила от президента.
   С официанткой творилось нечто непонятное. На глазах поражённого Брагина её тело с резиновой гибкостью резко выгнулось назад (юбка, бесстыдно задравшись, обнажила кружевные трусики), да так, что голова затылком шумно ударилась о паркет. Затем неведомая сила резко подбросила официантку вверх. Приземлившись, женщина несколько секунд качалась из стороны в сторону, бессмысленно глядя перед собой, и, наконец, рухнула на пол. Георгиевский зал содрогнулся от её дикого крика:
   – Не-е-ет!..
   Бунеев очнулся. Он отскочил в сторону, с ужасом глядя на бившуюся в корчах Слепнёву. Отовсюду бежали охранники и немногочисленные оставшиеся гости. Вернувшийся из туалета Фош, ничего не понимая, наблюдал сцену с выражением глуповатого интереса на постном квакерском лице. («What′s the matter?» – тихо спросил он супругу. «God knows…» – неопределённо ответила та, пожимая плечами. – «Something has wrong with the girl. Perhaps, she′s ill…)
   – Вы в порядке? – спросил Брагин, хватая президента за плечо.
   Вместо ответа Бунеев протянул руку и дрожащим пальцем показал на конвульсирующую официантку, вокруг которой сгрудились люди.
   Контуры лица и фигуры женщины задрожали, расплылись и начали меняться на глазах. Спустя несколько секунд вместо Слепнёвой на полу корчился человек с подозрительно знакомой внешностью.
   – Лозовский!.. – ошеломлённо выдохнул кто-то.
   Люди в страхе отпрянули. Вадим Натанович открыл глаза, повёл мутным взглядом и разинул рот, из которого вырвалось хриплое клокотанье. Затем черты лица и тела вновь поплыли. Миг – и на полу уже содрогался худой длинный мужчина. Задержавшийся на приёме и ставший невольным свидетелем этой фантасмагории лидер левой оппозиции Бабакин с ужасом признал в тощей фигуре Михаила Андреевича Суслова, под руководством которого начинал партийную карьеру.
   Брагин крутил головой, не в силах осознать происходящее.
   Новая метаморфоза явила взглядам невысокого плотного человека в полувоенном френче с густыми, прокуренными до желтизны усами на побитом оспой лице. Лице Сталина…
   Бабакин истошно вскрикнул.
   Через пару секунд он же хлопнулся в обморок. Это когда на полу появился Ленин. Вечно живой Ильич презрительно покосился на рухнувшего рядом лидера оппозиции, но сказать ничего не успел, – произошла очередная трансформация…
   – Господи, кто-нибудь объяснит, что здесь творится? – прошептал Бунеев.
   После череды незнакомых лиц, среди которых мелькнуло прелестное женское личико, беззвучно открывающий и закрывающий рот Брагин узнал в следующей фигуре императора Николая Первого с его характерными глазами навыкате, холёными бакенбардами и подусниками, удлинённой физиономией. А биологический трансформер, корчась на полу, продолжал принимать всё новые и новые обличия. Вот появилось существо с внешностью Петра Великого…
   Зачарованные колдовским зрелищем, люди буквально впали в столбняк. Перед ними, казалось, в обратном порядке листают учебник российской истории, иллюстрированный портретами правителей. Впечатление усилилось, когда на паркете распростёрся красавец Лжедмитрий, быстро превратившийся в Ивана Грозного с его звериным, безумным ликом… Историк по образованию, Брагин машинально, по чертам и одеждам, узнавал в новых фигурах великих московских князей. Метаморфозы следовали одна за другой. «А это что за монголоиды? Батый? Чингисхан?..»
   И вдруг всё кончилось.
   На полу, раскинув руки и ноги, лежал тощий старик с неприятным лицом в глубоких морщинах, с неопрятной седой бородой и густой шапкой волос, вплотную приступившей к бровям. Наготу прикрывала лишь длинная грязная рубаха из грубого холста. Тело билось в конвульсиях, взгляд бессмысленно уставился куда-то вверх, рот изрыгал пену и бессвязное мычание.
   Вздрогнув в последний раз, старик затих. На глазах потрясённых зрителей распростёртое тело сморщилось, начало тлеть и за считанные секунды обратилось во прах.
   Потом исчез и он.

   Пещеру окутала звенящая тишина. И в этой тишине неисчислимые призраки, заполнившие подземелье, дружно, словно по команде, склонились перед Авиловым в поясном поклоне. Затем вереницей потянулись к выходу.
   Алёна задержалась. Лёгким, неслышным шагом она подошла к мужу и долго смотрела на него. Протянув руку, погладила по щеке, но вместо прикосновения Сергей ощутил еле заметное тепло.
   – Так и не родила я тебе никого… ни сыночка, ни девочки… – чуть слышно сказала она. – Ты уж прости… Как ты теперь один будешь…
   Вне себя Сергей упал на колени и схватил Алёну. Но руки, пройдя сквозь призрачное тело, обняли пустоту. Алёна исчезала, таяла, и не было силы, способной удержать её.
   – Не уходи!..
   Кому он крикнул это? Вокруг безмолвие, мрак, и никого рядом нет. Уже нет… Давясь от рыданий, Сергей задрал голову.
   – Ты же Бог! – зарычал он, глядя вверх. – Верни её или убей меня!.. Сделай же что-нибудь!.. Слышишь?..
   Молчание. Тяжкий вздох. И – горький ответ:
   – Я буду оплакивать её вместе с тобой.

   Не успев дойти до пещеры, Лаврентьев и Сеньшин остановились, как вкопанные. Дорогу им преградило неожиданно возникшее сияние.
   – Это ещё что за хренотень? – пробормотал поражённый Сеньшин, в ходе экспедиции набравшийся от Александра Никифоровича солдафонских выражений.
   – Ты же умный, придумай что-нибудь! – огрызнулся Лаврентьев, передёргивая затвор автомата.
   В мерцающем блёклом свете друзья увидели, как в воздухе появились и на расстоянии метра от земли повисли четыре человеческих тела. Затем словно чья-то невидимая рука бережно опустила их на белый гималайский снег.
   Сияние погасло.
   Сеньшин с Лаврентьевым кинулись вперёд, ужасаясь открывшейся картине.
   Искалеченное, изломанное тело Колесникова… Прошитый автоматной очередью Макеев… Оба они были явно и безнадёжно мертвы.
   Но Саша Аликов, хрипло и трудно дышавший в беспамятстве, к счастью, подавал признаки жизни.
   Без сознания был и Сергей. Видимых повреждений при беглом осмотре Валерий Павлович не нашёл, так что причиной забытья, скорее всего, стал упадок сил, переутомление.
   Даже в темноте было видно, что Авилов поседел.
   Из-под закрытых век медленно катились слёзы, прокладывая чистые дорожки на перемазанном кровью и грязью лице.

Эпилог

   – План Агасфера, в сущности, был прост, Сергей Иванович. Используя Лозовского, своего «альтер эго», своё воплощение, проникнуть в окружение президента и вселиться в него. А затем руками Бунеева убить Фоша…
   – Что?!
   – Да, убить. Ножом, вилкой, голыми руками – неважно. Публично, во время приёма в честь американца. Тем самым вызвать международный кризис и хаос такого масштаба, что ядерный конфликт между Америкой и Россией со всеми вытекающими последствиями практически стал бы неизбежен. Спасти положение можно было одним-единственным способом: уничтожить первоисточник угрозы. Агасфера… И мы смогли это сделать, хотя и в последний момент… Скажу откровенно: мир никогда ещё не стоял на пороге такой катастрофы.
   Сергей кивнул: всё так… Нетрудно представить реакцию Штатов, чей президент на глазах всего мира гибнет в России от рук российского коллеги. Дикое, немотивированное, зверское убийство лидера сверхдержавы… Ракеты взлетели бы раньше, чем здравомыслящие политики разобрались в ситуации. Да и как в ней разобраться, учитывая сверхъестественную подоплёку? Опять же, Агасфер-Лозовский, оставаясь в теле Бунеева, усугубляет хаос. Ну, предположим, за безумное преступление лжепрезидента мгновенно отстраняют от должности (общим решением председателя правительства и спикеров палат парламента или как-то ещё)… И что помешает Агасферу тут же перескочить в тело того же премьера Киреева и снова контролировать ситуацию? Нет, в любом варианте Агасфер на коне…
   – И всё-таки одного до конца не пойму, – сказал Сергей. – Откуда такое навязчивое стремление уничтожить человечество? И что он делал бы с обугленной Землёй? Должны же быть какие-то причины, мотивы… Или всё-таки патология, сдвиг по фазе на почве собственного могущества?
   Покровитель сделал отрицательный жест.
   – Никакой патологии, всё продумано и логично. Мотивы, конечно, были, и сильнейшие: ненависть, жажда мести… Он слишком хотел отплатить мне за своё бессмертие. Впрочем, одна патология всё-таки была: людские страдания служили для него источником наслаждения. Что ему в этой связи гибель человечества, или, как минимум, его значительной части? Ничего, кроме счастья и радости. А насчёт обугленной Земли… Понимаете, для Агасфера с его сказочными возможностями экологическое состояние планеты никакой роли не играло. Надо признать, что бессмертие он использовал предельно эффективно, хотя не так, как я это себе представлял. Он превратил себя в существо столь же могущественное, сколь и неуязвимое. Вы только вдумайтесь: он мог жить в теле и вне всякого тела. Мог скитаться среди звёзд в виде информационного сгустка, а мог раствориться в изобретённой им квазибиологической массе. Конечно, сгусток информации… для простоты назовём его душой… поддаётся уничтожению, но это трудно, почти невозможно. Даже распылив частицы, из которых она состоит, нельзя гарантировать, что те не найдут друг друга, не сольются вновь под влиянием взаимного притяжения, которое сильнее времени и расстояния. А ликвидировать каждую частицу… её энергетическую составляющую… увольте, Сергей Иванович: труд практически непомерный.
   – И, тем не менее, Агасфер просил вас именно об этом, – задумчиво сказал Сергей.
   – А что ему оставалось? Он действительно мечтал о полном забвении. С одной стороны, устал жить. С другой, – как огня боялся того, чем закончил… Теперь душу Агасфера забрали в такие глубины Мироздания, откуда возврата нет. Другие души судят его, и суд этот станет долгим, потому что список его преступлений бесконечен. Всё это время Агасфер будет заточён в астральную сферу, образованную искривлённым пространством. А когда суд всё-таки закончится, приговор не вызывает сомнений: вечное заключение, – сказал Покровитель.
   – Значит, ад всё-таки существует? – невпопад спросил Сергей.
   – Ад? Нет, не существует. Хотя, смотря что понимать под этим словом… Ад, рай, чистилище, ангелы, демоны, как и многое другое – людская мифология, Сергей Иванович, имеющая под собой весьма зыбкую основу. А вот что там на самом деле… Поймите, есть вещи, которые человек, пока жив, знать не должен. Табу! Я просто не имею права сводить вас с ума рассказом о реалиях потустороннего бытия. Вы и так силой обстоятельств узнали слишком много. Диво ещё, что сохранили рассудок и душевное здоровье. Не будем об этом… Главное вы и так поняли: с распадом земной оболочки жизнь человеческая не прекращается. Она просто переходит в другую форму. И в этой новой жизни воздастся каждому. Дела человеческие будут взвешены и оценены…
   – Кем? – тихо спросил Сергей.
   – Трибуналом. Справедливым и беспристрастным… В нём те, кто на земле творил добро и противостоял злу. Вы увидели бы немало известных лиц… Так вот: в зависимости от оценки ждёт либо покой и свобода, либо заточение в искривлённом пространстве. В случае с Агасфером – вечное… Вы только представьте: тысячу лет быть всемогущим и тысячу тысяч лет вспоминать о былом всемогуществе, томясь в звёздной темнице… Пожалуй, это хуже ада в традиционном понимании. Агасфер потому и задумал план с захватом президента, что увидел в этом некую спасительную альтернативу. Он действительно устал от жизни. Но лучше всё-таки жить, чем томиться. В то, что я его упокою, он не верил: слишком велики преступления. Он знал, что я решил, наконец, покончить с его злодеяниями. Но если бы вышло так, как он задумал, случись мировая катастрофа, на ближайшие сотни лет стало бы не до него…
   – Но почему, почему вы не остановили его раньше? – вскричал Сергей. – Сто лет назад, триста, пятьсот?
   – То есть, почему я его не уничтожил?
   Покровитель встал и задумчиво выглянул в окно, за которым тенистая аллея уходила в неясную даль и по-весеннему громко щебетали птицы. Разговор шёл в уже знакомой Сергею комнатке, куда он попал, как и в предыдущих случаях, неожиданно: в какой-то момент закружилась голова, контуры домашних предметов расплылись, а когда пришёл в себя, то увидел сидящего напротив высокого худощавого человека с бородкой и внешностью Дон-Кихота.
   Встреча с Покровителем состоялась через неделю после возвращения Авилова и Сеньшина из Непала. Эти семь дней вместили очень многое.
   Сразу из аэропорта Сергея с Валерием Павловичем доставили в Кремль. Там они доложили Бунееву об успехе экспедиции, доставшемся такой дорогой ценой. В их присутствии президент подписал два закрытых указа о награждении. Один из них касался Авилова, Аликова, Сеньшина и Лаврентьева, другой – погибших Колесникова и Макеева, чьи тела уже доставили в Россию. Саша Аликов, оставшийся в непальском госпитале под присмотром Лаврентьева, быстро шёл на поправку, и через несколько дней должен был вылететь домой.
   В свою очередь Брагин рассказывал о том, что произошло во время приёма в Георгиевском зале. Рассказ о последних минутах Лозовского-Агасфера, потрясающий сам по себе, имел неожиданную концовку: оказалось, что никто из гостей не запомнил дикую сцену, свидетелями которой стали. Исключением были только Бунеев и Аркадий Витальевич. Покидая Кремль, участники приёма обменивались репликами по поводу упавшей в обморок официантки – и всё… Уставшие удивляться президент с Брагиным приняли внезапную амнезию гостей как очередной не поддающийся объяснению факт. Сергей, конечно, мог бы объяснить, что к чему, но не стал: распространяться о Покровителе и комментировать его действия против утечки информации он не собирался, хотя президент вопросительно поглядывал на него. Без комментариев так без комментариев.
   Через два дня после возвращения Сергей похоронил Алёну. Среди людей, пришедших проститься, рядом неотлучно были Брагин и Сеньшин. Когда гроб опускали в землю, Сеньшин не выдержал – отвернувшись, беззвучно зарыдал. С тревогой посматривая на Сергея, Брагин поражался его выдержке: ни слезинки, ни стона. Лицо Авилова было совершенно безжизненным, и лишь потухшие глаза неотрывно смотрели на жену, пока крышка гроба не закрыла её от взглядов. Аркадий Витальевич, положивший на могилу огромный букет гвоздик от Бунеева, не знал, что Сергей уже простился с Алёной… На поминках он молчал и только пил, не пьянея. А потом вернулся домой, к Полю. После смерти Алёны собаку страшную приютила Вера Викторовна, пожилая интеллигентная соседка, не чаявшая души в покойной и проплакавшая все похороны.
   Зайдя в квартиру, Сергей открыл бутылку водки, сел на ковёр и обнял Поля за шею.
   – Одни мы теперь с тобой, – сказал он боксёру, глотнув из горлышка. – Такие дела, дружище… – С этими словами он достал из кармана куртки два предмета: вручённый президентом орден и кредитную карточку, на которую были переведены баснословные наградные за экспедицию. – Ты видишь? Всё у нас теперь есть. И почёт, и деньги… А её нет. И зачем тогда всё это?..
   Чуя горе хозяина, Поль тихонько лизнул его в нос, в солёные влажные щёки и крепко прижался шоколадным телом. Так и сидели до глубокой ночи, обнявшись, двое осиротевших – человек и собака…
   На следующий день похоронили Юру Колесникова и Олега Макеева. Проводив их, Сергей сломался. Не то чтобы он сошёл с нарезки… Надо было заботиться о Поле – кормить, выгуливать, что-то есть самому. Но, в общем, действовал исключительно на автопилоте и несколько дней прожил, как в тумане. Вроде бы звонил из Непала Сашка и орал в трубку, чтобы Сергей продержался до его возвращения… Вроде бы вышел на связь Брагин, и сказал, что у него есть для Сергея серьёзное предложение… Вроде бы приезжал Сеньшин, и, непривычно ругаясь матом, требовал взять себя в руки…А потом Сергей оказался у Покровителя, и пьяный туман рассеялся сам собой после первых же слов разговора.
   – Почему я не уничтожил Агасфера… – задумчиво повторил Покровитель, всё так же глядя в окно. – Я долго не мог разобраться, что происходит, Сергей Иванович. История движется не просто и не линейно. В некоторых случаях Агасфер искусственно направлял её в негативное для России русло. К примеру, когда руками бояр уничтожил царя Фёдора Алексеевича, одного из самых многообещающих русских правителей, и сам занял престол под видом Петра Первого, превратив страну в военный лагерь. Или возьмите насаждение большевизма. В России ведь не было объективных предпосылок для социалистической революции, большинство населения её не приняло. Отсюда столько крови и насилия…
   И, напротив, Агасфер неоднократно, сам того не зная, действовал в рамках объективного хода событий. Ну, может быть, немного опережая их. Да, он организовал и возглавил татаро-монгольское нашествие с его неисчислимыми бедами. Но ведь эти племена и без того стремились на Запад, а на этом пути Русь не миновать. Не будь Чингисхана-Агасфера, появился бы другой вождь – и только… В общем, я далеко не сразу понял, что на Руси творится неладное. Но вот появился Иван Грозный. В шестнадцатом веке, Сергей Иванович, жестоких правителей хватало с избытком, уж поверьте. Но даже по меркам пятивековой давности подобный геноцид против собственного народа был из ряда вон выходящим. Я изучил Грозного, проанализировал его поступки, исследовал российскую историю – и только тогда истина открылась мне. Агасфер!.. За пятнадцать столетий я почти забыл про него. А он, скопив силу и знания, поработил огромную территорию и нещадно терзал, рассчитывая, что рано или поздно небывалая концентрация людских страданий в русском государстве привлечёт моё внимание. И тогда наступит момент торга: спасение людей меняется на вечное забвение для Агасфера…
   – Так что вам помешало? – негромко спросил Сергей. – Дали бы ему это забвение, и всё бы у нас пошло по-другому…
   Покровитель отрицательно покачал головой.
   – Это было невозможно, Сергей Иванович. В отличие от людей я не меняю, скажем так, правила игры, мной же и установленные. Я приговорил Агасфера к вечной жизни с непременным условием: покой и забвение даруются только во время второго пришествия. Не раньше! А его не было. Когда оно состоится и состоится ли вообще, мы обсуждать не будем… Так что я оказался связанным по рукам и ногам собственным заклятием. Всё, что я мог, это предостерегать Агасфера, являясь к нему тенью, и ограничивать его преступления. Но он был дьявольски силён и хитёр, он ускользал из ловушек и уничтожал моих адептов. Так длилось пять столетий, пока его злодеяния не переполнили чашу терпения. Настал момент, когда Агасферовы жертвы возопили. Это был страшный вопль… Они требовали возмездия за себя и спасения для ныне живущих. И я начал искать выход. В поле зрения оказался Иван Ильич Захаров с его размышлениями о судьбе страны и гениальной догадкой по поводу злой воли, калечащей Россию…
   Покровитель наконец отошёл от окна и достал из ящика письменного стола увесистую стопу машинописных страниц.
   – Это рукопись вашего учителя, Сергей Иванович, – сказал он. – Убив Ивана Ильича вместе с женой, подручный Лозовского доставил бумаги своему хозяину во Францию. Тот спрятал их в сейф, и они сгорели со всем содержимым в момент гибели Агасфера. К счастью, я смог восстановить рукопись.
   – Восстановить?
   – Это было не так уж трудно. Ведь многие страницы я сам нечувствительно диктовал Захарову. Кстати, я взял на себя смелость дописать последнюю главу, включая последние события вплоть до вашей встречи с Агасфером…
   Сергея кольнула обида за покойного учителя.
   – Но… что же тогда получается? – вскинулся он. – Иван Ильич исполнил роль простой машинистки?
   – Напрасно вы так решили, – мягко сказал Покровитель. – Умом и душой ваш учитель был человеком выдающимся. Он долгие годы искал причину вечных российских бед и подошёл к разгадке очень, очень близко. Однако при первой встрече я уже говорил, что есть вещи, человеческому пониманию объективно недоступные. Понадобился толчок, хотя переоценивать его не надо… Не менее важно, что Захаров был не только мыслителем, но и замечательным педагогом. Он воспитал вас таким, какой вы есть.
   – И что же во мне такого особенного? – искренне удивился Сергей.
   Покровитель положил ему руку на плечо.
   – Агасфер правильно оценил вас, – негромко сказал он. – Вы воин, вы проповедник, вы предрасположены к добру и справедливости, наконец, – самое главное! – готовы за них сражаться. Как только, исследуя мысли Захарова, я узнал и оценил вас, я понял, что выход найден. В итоге всё получилось. С моей поддержкой и помощью жертв Агасфера вы сокрушили его земную ипостась. Небесный трибунал захватил и обезвредил душу с её тёмным могуществом. И теперь опухоль, столетиями пожиравшая Россию, уничтожена.
   Сергей сильно потёр лоб. Голову жгли бесчисленные вопросы, которые надо было задать Покровителю. Именно ему… Но с языка сорвался лишь один – главный:
   – А дальше? Что будет дальше?
   Покровитель пристально посмотрел на Авилова.
   – Давайте разделим вопрос на два, – предложил он. – Очевидно, вас волнует, как сложится судьба вашей страны и ваша личная… Россия на перепутье, Сергей Иванович. Худшие времена, безусловно, позади. Страна по-прежнему велика, всё ещё обильна, пока что хватает населяющих её людей. Важно, жизненно важно, что во главе – разумный, дееспособный правитель, которому теперь ничего не угрожает. В целом ситуация сносная… но надо понимать, что это переходный период. А дальше либо Россия в течение тридцати-сорока лет совершит мощный рывок и займёт, наконец, подобающее место в ряду процветающих стран – либо, напротив, начнётся деградация. Она разовьётся как следствие тотального беззакония, коррумпированности, произвола чиновников.
   За многие столетия Агасфер, и это самое страшное, сформировал больное, уродливое общество. Все ваши невзгоды в экономике и политике – следствие перекосов общественного сознания. Что толку вспоминать о вершинах духа и мысли в лице Пушкина, Толстого, Чайковского, Королёва, Сахарова, если в повседневной жизни подавляющее большинство вполне терпимо относится к взяточничеству, пьянству, лени, лжи, безалаберности и само всё это активно практикует? Вместо нравственности – вседозволенность, вместо искренности – лицемерие, вместо реальных дел – болтовня. Манилов, Ноздрёв и Обломов, к сожалению, по сей день остаются национальными символами. Умом Россию не понять? Ещё бы! Такой разрыв между словом и делом, ставший нормой и правилом… В этом, и только в этом, российская «особенная стать», «самость», а вовсе не в какой-то сверхдуховности…
   – Эк вы нас, грешных-то, мордой об стол, – сказал Сергей, кусая губы. – Конечно, кому и судить, как не вам, но… Кто у истоков был? Кто насадил беду и горе? Кто сделал общество таким? Агасфера, между прочим, на Русь никто не звал, сам явился… на наших костях с вами воевать. А нам расхлёбывать – и ныне и присно, и во веки веков. Полный аминь…
   Сказал – и сам оторопел. С кем спорит? Кого осмелился упрекнуть? Однако Покровитель не обиделся.
   – Отчасти вы правы, Сергей Иванович, но только отчасти, – задумчиво сказал он. – Моя вина перед Россией, хотя и невольная, велика, это верно. Я часто задавал себе вопрос: как могло выйти, что я – именно я! – стал первопричиной стольких бед и страданий? Ведь наказывая, и наказывая вполне заслуженно, Агасфера, я был уверен, что бессмертие он употребит на добрые дела и замаливание грехов. А что получилось?.. А как могло получиться, что с моими заповедями на устах инквизиция разожгла костры? Этому ли я учил? Но человек, порождение Божье, задуманный как разумное созидающее существо, вышел из-под контроля и свернул не туда. Сплошь и рядом он вёл и ведёт себя как разрушитель, становится источником зла. Скажу откровенно: я не складываю руки и не оставляю попыток улучшить мир. Во всяком случае, удерживаю его от самоубийственных крайностей. Но, в общем, теперь всё зависит от вас, от людей. Мир пойдёт по пути, который вы сами выберете.
   Это, Сергей Иванович, относится и к России. Агасфер Агасфером, но надобно и собственную голову иметь, – сурово добавил он. – Все знают, как должно быть, однако действуют исключительно в собственных интересах. В итоге каждый сам за себя, а общий результат – плачевный. Словом, к величайшему сожалению, будущее вашей страны пока что в тумане…
   – Так помогите же нам! – вскричал Сергей.
   Покровитель горько посмотрел на него.
   – Вы же всегда были атеистом, Сергей Иванович, откуда такая вера в Божье всемогущество? Оно ведь не измеряется умением превратить воду в вино или накормить пятью хлебами тысячу голодных… Я всемогущ в той мере, в какой всемогущи добро и разум, но всегда ли они побеждают? Ради счастья человеческого я взошёл бы на Голгофу не один, а тысячу раз, только от этого ничего не изменится. Люди самодостаточны, религия для них традиция, а не закон, и что такое счастье, решают сами. Ну что ж… Я не хочу быть в роли правителя, который провозглашает: «Вы у меня будете счастливы, чего бы это вам ни стоило!» Зачем? Только вот за счастье слишком часто принимают сиюминутные радости – материальные, плотские. А душа человеческая, не находя применения, слабеет, начинает болеть, увядает… Это глобальный процесс, Сергей Иванович. Наблюдать его изо дня в день больно и страшно. Что в сравнении с этим Голгофа…
   – Дурацкий вопрос можно?
   – Любой, на который в состоянии ответить.
   – Трудно быть Богом?
   – Вопрос не дурацкий, но риторический… Я всё про вас знаю, Сергей Иванович. В том числе знаю ваше увлечение писателями Стругацкими. Насколько могу судить, писатели великие. В своей книге они на этот вопрос уже ответили. Исчерпывающе… А теперь, если не возражаете, давайте поговорим о вас.
   – Давайте, – машинально ответил Сергей. Резкий поворот разговора сбил его с толка.
   Покровитель сел в глубокое кресло напротив и вытянул длинные ноги. Окинул Сергея пристальным взглядом.
   – Чем вы намерен заниматься дальше? – спросил он без обиняков.
   Сергей в недоумении пожал плечами. Он всё ещё не отошёл от недавних событий и о мирной жизни пока не думал.
   – Ну, отдохну недельку-другую, – протянул он. – Может, съезжу куда-нибудь. А потом вернусь в редакцию, других планов нет. Хотя… мне за экспедицию выплатили крупную сумму…
   – Я знаю.
   – Вот я и прикинул, что в принципе можно было бы засесть дома и писать книги, – с некоторым смущением сказал Сергей. – Как говорится, перейти на литературную работу. Давно хотел, да как-то всё не получалось, не складывалось, а теперь… В общем, надо посмотреть.
   Покровитель внимательно слушал, кивая головой.
   – Что ж, литературное поприще – это, безусловно, ваше призвание, – заметил он. – В другой ситуации я пожелал бы вам успеха и новых книг. Вы заслужили право жить и работать так, как считаете нужным. Но всё-таки я хотел бы обсудить с вами некоторые обстоятельства.
   – Что-нибудь случилось? – быстро спросил Сергей.
   – Пока нет, но… Если не ошибаюсь, третьего дня вам звонил помощник президента Брагин и хотел сделать какое-то предложение?
   – Звонил, – нехотя подтвердил Сергей. – Но в тот момент я был… гм… не совсем в форме, и мы отложили тему до следующей недели.
   – То есть суть предложения вам пока не известна?
   – Абсолютно.
   – В таком случае я немного опережу события… Брагин хочет от лица президента предложить вам переход на государственную службу.
   – Меня назначат министром по чрезвычайным ситуациям? – брякнул Сергей, маскируя шуткой изумление.
   – Нет, это кресло уже занято, – невозмутимо ответил Покровитель. – Но в каком-то приближении вы угадали…
   Он откинулся на спинку кресла, пристально глядя на Сергея.
   – События, связанные с Агасфером, застали Бунеева врасплох и чуть не погубили его, – продолжал Покровитель. – Всей подоплёки он, разумеется, не знает, но понял главное: магия, чародейство, колдовство – не выдумка. Оккультные силы существуют, они преследуют собственные цели и могут быть крайне опасны. Для людей, для России в целом, для президента как руководителя государства… В этой связи Бунеев решил создать специальное подразделение, которое будет выявлять, отслеживать, и, в случае необходимости, ликвидировать паранормальные явления, представляющие угрозу для страны.
   – Вот как? Но ведь этим уже занимается научно-техническая структура УБП. Там Сеньшин руководит. Разве не так?
   Покровитель покачал головой.
   – Не так, Сергей Иванович. Институт Сеньшина действительно работает с оккультными явлениями, но совершенно в другом русле. Там изучают их, ищут в мистике рациональные зёрна, пытаются извлечь из неё практическую пользу. А новой структуре предстоит бороться с опасными вторжениями мистики в повседневную жизнь. Разница, как между разведкой и контрразведкой. Но в одном вы правы: руководителю будущей структуры предстоит работать вместе с Сеньшиным. А руководителем президент видит вас…
   – Меня?!
   – Именно вас, – подтвердил Покровитель. – И надо признать, что это очень удачный выбор. Объяснить, почему?
   – Сделайте одолжение, – пробормотал Сергей.
   – Извольте. Прежде всего, вы себя на этом поприще уже проявили, причём наилучшим образом. Как принято говорить, вы в теме. Во-вторых, вы человек военный, с богатым опытом, а силовая и конспиративная составляющие в работе новой структуры будут чрезвычайно важны. Но есть и ещё одно соображение, о котором президент лишь догадывается, и догадка его справедлива…
   Покровитель наклонился к Сергею.
   – Бунеев понимает, что уничтожить Кукловода вы сумели с помощью некой силы, – продолжал он. – Бунеев рассчитывает, что эта сила пребудет с вами и дальше, помогая в новой службе. Он прав, Сергей Иванович. Если вы примете предложение президента, я не оставлю вас. Больше того…
   Покровитель сделал паузу.
   – После гибели Марфы Ивановны Рябухиной у меня нет адепта в России, – сказал он по-прежнему негромко. – Я хочу, чтобы этим адептом стали вы. Заметьте: моё предложение идеально стыкуется с предложением президента.
   Мысли Сергея окончательно пришли в хаос.
   – Давайте по порядку, а? – взмолился он (Покровитель кивнул). – Вот вы говорите, занять место Рябухиной… Но ведь Марфа Ивановна, для начала, была магом, и, по вашим собственным словам, сильным. А я?..
   – Это не принципиально, – мягко сказал Покровитель. – Мои адепты, независимо от собственных экстравозможностей, сильны моей силой. Единственное непременное условие: активная предрасположенность к добру, неприятие зла. А этими качествами вы наделены с избытком. Вы годитесь.
   – Ну, допустим… Однако в этом случае я должен буду отказаться от литературных планов, полностью изменить жизнь. Не уверен, что я к этому готов…
   – Многое, конечно, переменится, Сергей Иванович. Но это не означает, что исчезнут личные дела, друзья, путешествия, книги. Просто на первый план выйдет миссия и всё с ней связанное. Лёгкой жизни, разумеется, не обещаю. А вот интересную и предельно насыщенную – гарантирую. Опасность, к сожалению, тоже… Не буду скрывать: время от времени мои адепты гибнут, как бы я ни страховал их. В мире слишком много зла, оно многолико, и, будем откровенны, неискоренимо. Но если с ним не бороться, не пытаться его ограничить, Земля быстро превратится в клоаку… Итак, два предложения, а суть одна. Что скажете, Сергей Иванович?
   – Пока ничего не скажу. Дайте подумать, – в сердцах бросил Сергей. – Неожиданно это всё… И вообще, президент горячится. Ну, был случай с Агасфером, но ведь там ситуация уникальная, единичная. Создавать из-за этого целый оккультный спецназ?
   – Как вы сказали? Оккультный спецназ? Любопытное определение… А насчёт уникальности и единичности вы сильно ошибаетесь, Сергей Иванович. С Агасфером справились, однако, боюсь, назревает новая ситуация. Что такое архив «Н», вы уже в общих чертах представляете…
   – Да, и что?
   – Пока ничего определённого сказать не могу, но там что-то изменилось, происходит. Архив вдруг начал пульсировать. Импульсы спонтанные, рваные, хаотичные, смысла в них нет, но чувствуется угроза. И каким-то образом они связаны с вашим другом Сеньшиным, который курирует этот архив.
   – Валера?! Он-то причём?
   – Говорю же вам: пока не знаю. А заниматься этим надо, и немедленно… Так что, используя ваш термин, оккультный спецназ без дела не останется. Мой адепт и подавно…
   Он замолчал. Утомлённо глядя в окно, Сергей пытался сфокусировать мысли – и не получалось. Чересчур много информации. Да какой…
   – Знаете что? Давайте я сейчас верну вас домой, – прервал паузу Покровитель. – Вам надо отдохнуть и на свежую голову принять решение. Завтра будет звонить Брагин. Кстати, не забудьте поздравить: президент сегодня назначил его первым заместителем главы своей администрации. И если вы примете предложение, курировать вашу структуру будет непосредственно Аркадий Витальевич.
   – Замечательно, – вяло откликнулся Сергей.
   Брагин, Сеньшин… А если ещё Сашку подтянуть, как сыщика-силовика… В общем, все свои…
   – Я подумаю, – сказал он.
   И вдруг с прорвавшейся тоской и сумасшедшей надеждой он посмотрел прямо в глаза Покровителю.
   – Скажите, – спросил он, запинаясь, – это правда, что вы умеете… вы можете воскрешать мёртвых?
   Сказал – и сам не рад был: такая боль мелькнула в ответном взгляде Покровителя.
   – Нет, – глухо ответил тот, отворачиваясь. – Уже нет… Всего один раз – и понял: этого делать нельзя… Нельзя воскрешать мёртвых. Их просто надо помнить. И беречь, беречь живых… Если можешь, прости меня, сын мой…
   Прощальным жестом он протянул Сергею руку. Сергей бережно коснулся её губами. Рука была узкая, тёплая, несильная. Рана от римского гвоздя, нанесённая две тысячи лет назад, уже давно зажила. Но шрам был всё ещё виден.

   Конец
   Волгоград. 2009 год

Александр Домовец Убить кукловода Современное политическое фэнтези (Книга 2)

Часть первая Подземная экспедиция

Пролог

1 Рукопись

2

3 Рукопись (продолжение)

4

5 Рукопись (продолжение)

Часть вторая Апокриф не лжёт

6

7 Рукопись (продолжение)

8

9 Рукопись (окончание)

10

Эпилог

Александр Домовец
Убить кукловода
Современное политическое фэнтези (Книга 2)

Часть первая
Подземная экспедиция

1
Рукопись

3
Рукопись
(продолжение)

5
Рукопись
(продолжение)

Часть вторая
Апокриф не лжёт

7
Рукопись
(продолжение)

9
Рукопись
(окончание)