Наталья Гвелесиани
Дорога цвета собаки

Пролог
Сочинение странника Годара

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Да будет благословен день, когда взрослые заключили в квадрат забора кусок земли перед домом, и хрупкий от неуправляемой силы взгляд перестал блуждать по фрагментам бескрайних улиц с пугающими формами и упёрся в конкретный тополь – один из десяти, оказавшихся в плену ограды. И потеплели глаза, увидев собаку… Подбородок приподнялся над перилами балкона, потому что Мальчик привстал на носочках и ещё раз пересчитал все десять тополей и заметил, что они могли бы пройтись макушками по небу, если б небо спустилось ниже.
   Так думал мальчик девяти лет, только иными, немудрёными своими словами, которые неловко прилипали к новым – странным, приятным и в то же время осторожным в своём напоре чувствам, когда впервые получил разрешение спуститься на только что построенную детскую площадку с далёкого седьмого этажа.
   Вбежав в калитку, он споткнулся, а собака, лежавшая под деревом, как снег, сразу поднялась, и, не дав ему времени на раздумья о размерах опасности, подалась, потянулась к нему одним бесконечным разом – пушистая, белоснежная, сияющая угольками глаз, поигрывающая бубликом хвоста. Она упёрлась передними лапами в щуплый его живот и лизнула руку. Это был тёплый, удивительно нежный снег. Он замелькал вокруг Мальчика, засверкал, завертел им. Щёки мальчика вспыхнули. Когда же щенок – а это был резвый, наивный, ласковый к жизни щенок – перевернулся на спину, обнажив розовое брюшко в рыжеватых родимых пятнышках, мир окутал туман, и мокрые стволы тополей, качнувшись, поплыли, натыкаясь друг на друга, вдоль ограды.
   Мальчик опустился на одно колено и приложил ладонь к розовой мякоти.
   Десятки слезящихся солнц пылали на вздымающейся кожице.
   Щенок, присмирев, как-то странно заглянул в его лицо сузившимися глазами… Когда мальчик нашёл в себе силы оторвать от собаки неподвижную руку и обвести отсутствующим взглядом то, что окружало их, всюду в поле его зрения находилась Собака.
   – Бабария! – выкрикнул он придумавшееся имя щенка. Он шёл за ним вдоль ограды, в белёсом тумане, машинально проводя пальцами, словно по клавишам, по белым доскам забора. Бабария зализывала, выпрямляла шероховатости его души, о которые он прежде ранился. Резвясь, они бегали наперегонки по бесконечно пьяной траве, и немыслимо тёплый ветер – ветер цвета собаки – раздвигал чёлку на лбу, обнажая его высоту, и брови ползли вверх, и тогда, покрывшись поперечными складками, лоб делался похожим на полотнище белого флага.
   Шли недели. Избалованная вниманием хозяина, Бабария не покидала детской площадки, а Мальчик, гуляя во дворе, не предпринимал попыток проникнуть за его пределы. Он дал знакомым тополям имена, и часами наблюдал за тем, как бродят они, широко расставив ветви, в белёсой мгле, и, изредка наткнувшись друг на друга, едва заметно вздрагивают воздушной листвой. Иногда он окликал одно из деревьев по имени – и оно замирало. Мальчик же, стремительно подбежав к стволу, прижимался к нему спиной и глядел вверх, на окроплённую синевой макушку.
   Однажды, идя рядом с Бабарией вдоль словно сквозящей через её силуэт ограды, он незаметно отстал, машинально пересчитывая тускнеющие на глазах доски, и медленный его шаг иссяк у тополя, в макушке которого застыла, увязнув, потемневшая синь неба, откуда сонно сползли по стволу несколько свинцовых отростков, несколько заиндевелых среди лета небесных струнок.
   Тихо было на земле. Так тихо, так прочно и медлительно, что когда на пороге распахнутой калитки появилось постороннее пятно, похожее на смятый чёрный платок, и двинулось в правый угол площадки, он не сразу понял, что это – другая собака. И лишь когда она залегла, свернувшись в углу, и посмотрела на него, как в стекло, за которым стоит другое стекло, а за другим стеклом – воспоминание о Доме, Мальчик мысленно вернулся назад, и рассмотрел, путаясь в нитях хлынувшего вдруг дождя, большую, чёрную, гладкую, как пантера, собаку, которая брела, опустив морду, словно лошадь, прильнувшая к водопою. Походка её, недобрая из-за хромоты, нарушала устоявшиеся на его земле созвучия.
   Мальчик инстинктивно прижал к себе Бабарию, ощутив к чёрной собаке острую неприязнь, хотя та, похоже, была далека от любых намерений, включая агрессивные.
   Всю неделю он с особым усердием кормил Бабарию с рук, на виду у сурового пса, и испытывал при этом страстное желание запустить в него камнем, но вместо камня в сторону чёрной собаки полетела косточка, как-то вдруг, невзначай.
   Однако пёс не принял подачки, и тогда Мальчиком завладело желание накормить его во что бы то ни стало. Метнув в ненавистный угол ожесточённый взгляд, он поднялся в дом, достал медный таз, вылил в него полкастрюли супа, смешал с порцией макарон, сдобрил мясным соусом, и, вернувшись на площадку, двинулся на непослушных, ненатуральных ногах по направлению к чёрной собаке.
   Когда расстояние между ними сократилось до трёх шагов, пёс беззвучно оскалился, и Мальчик был вынужден, оставив таз, уйти медленным шагом к Бабарии. Он чувствовал спиной чужака и презирал его.
   Так шли дни. Пёс не подпускал Мальчика ближе задуманного расстояния, но и не отвергал пищи.
   Но однажды, когда Мальчик, повернувшись в очередной раз спиной к чёрной собаке, неторопливо двинулся восвояси, чёрный пёс догнал его и слизнул с ноги застывшие капельки соуса.
   Теперь Мальчик ухаживал за Бабарией с прилежным, троекратно умноженным рвением. Он часто рассматривал её – от кончика носа до хвоста – и находил божественно-совершенной. Белизна её шерсти навевала воспоминания о снеге и наводила на мысль, что снег может быть горячим. Но он заметил и кое-что новое: красноватый шрам на ухе. Это открытие сделало – постепенно – его Бабарию не такой привлекательной. Раньше, для того, чтобы почувствовать покой и тепло, было достаточно положить руку на её голову, слегка почесать за ухом. Теперь он гладил её чуть ли не от кончика носа до хвоста и не чувствовал ничего, кроме температуры тела.
   Чаще же руки Мальчика пассивно лежали на коленях, а Бабария, примостившись рядом, поочерёдно покусывала их, заглядывая ему в лицо с какой-то резвой насторожённостью. Вся она была из себя сплошным снегом – подтаявшим и звенящим. Мальчик же смотрел в сторону калитки, ожидая появления Джека – так окрестил он новую собаку.
   Странные отношения сложились у него с новой собакой. Джек был скуп в проявлении чувств. Появляясь на пороге площадки, он не удостаивал человека ни взглядом, ни взмахом хвоста. Словно кот, привязанный не к человеку, а к месту, отправлялся он, прихрамывая, в свой угол, чтобы залечь там на час. Мальчик же в продолжение всего времени стоял над ним, как утёс, не смея нарушить возвышенной отчуждённости. Это он, Мальчик, стал собакой этому высокомерному псу, и, ничего не зная о внутреннем мире скрытного своего друга, в упоении черпал силы из фантазий на тему его души…
   Перед мысленным взором Мальчика, направленным на ствол ближнего тополя, вырисовывалось огромное дупло, и зияло, как ночное небо, потусторонней темнотой. Ему хотелось внутрь, чтобы ощутить себя частью дерева и посмотреть оттуда на мир своей собаки глазами пустоты.
   Подобострастно склонившись, он высматривал проблески огня в неподвижных, каких-то прочных глазах Джека и, рассматривая вечерами звёздное небо, видел множество собачьих глаз. Не имея возможности сосчитать все звёзды, он, тем не менее, подметил, что каждый мерцающий глаз имеет на небосклоне одно, раз и навсегда данное место, и звёздная картина, если смотреть на неё с балкона или с площадки, на которой бывала его Собака, остаётся неизменной. Тогда он попробовал перенести картину в альбом для рисования, и перевёл кипу бумаги, пытаясь нарисовать звёзды именно в таком порядке и количестве, в каком стояли они в природе. Наконец, он устал и изобразил два высохших тополиных листа. Что таилось под листьями, он не понял, ибо фантазия его истощилась.
   И тогда Мальчику захотелось другого неба: не того, что вечно торчало над площадкой его собаки. «Если выйти за ограду, небо продолжится, и на нём вспыхнут новые звёздные комбинации,» – подумал Мальчик, только иными, немудрёными своими словами. Но отойти от площадки – всё равно, что покинуть землю, где каждый камень помнил и отражал звёздные глаза собаки.
   Утром он подошёл, как обычно, к Джеку, присел на корточки, деловито заглянул тому в глаза, и они не показались ему похожими на звёзды. Мальчик так и обмер. У ног его возлежала самоуглублённая душа, запрятанная в тщедушное тело, обтянутое гладкой кожей с короткой шёрсткой, и не испытывала ровно ничего, кроме желания быть ничем. Это была старая чёрная собака, полюбившая не человека, а угол, в котором можно будет издохнуть, когда назойливый ребёнок прекратит приносить пищу. Мальчик не смог более придумать ни одной черты характера, или тела, за которую можно было бы продолжать любить чёрную собаку.
   Он ошеломлённо выпрямился. «Помоги мне», – шепнул он Джеку. Но руки Мальчика были пусты, и пёс, разбуженный звучанием шёпота, лишь слабо потянул носом воздух… Тогда Мальчику почудилась сверкающая снежная пыль, которая, оседая на щеках и одежде, одна только и передаёт неуловимую нежность зимы.
   В страхе обвёл он потемневшим взором владения бывших своих собак и не нашёл в них Бабарии. Только теперь позволил он себе заметить, что Бабария покинула площадку, и это в глубине души принесло облегчение, потому что снежная пыль растворилась в слякоти, когда он представил себе вид приторно-розового щенячьего языка Бабарии, который казался теперь всего лишь мокрым. Стало ясно, что он подменил Бабарию другой собакой, и не сразу позволил себе это заметить, а после разлюбил и другую собаку, потому что она ему наскучила. Если же одну собаку возможно подменить другой собакой, то кого же он тогда любил? А если и любил, то почему так недолго?
   Нет, он больше не станет никого обманывать. Если за всяким началом следует конец, он станет жить один и превратится в окружность, в свернувшегося клубком младенца. Собаки перестанут быть покинутыми, потому, что он не будет их любить. «Я оставил тебя, Бабария, – думал он с жалостью, адресованной непонятно кому, – Я разлюбил! Разлюбил! Разлюбил! Несчастные вы мои и ненужные. Ненужные и несчастные. Я буду один, один, один…» Каждая повторяющаяся мысль вызывала в душе вспышки пламени, которые обжигали душу.
   Так продолжалось до тех пор, пока на глаза не навернулись слёзы. Мальчик прекратил бесцельную ходьбу и осмотрелся. Вот замерли, ожидая своей участи, десять могучих тополей. Ни единым шорохом не выдадут испуга, только гудит в сердцевинах ожесточённая пустота.
   Вот ползёт муравей по руке.
   Вот лежит в углу чёрный клубок, бывший когда-то его собакой.
   Каплет из крана ржавая вода.
   А асфальт сыр, и на всём его протяжении разбросаны камни, и незнакомая девочка в шёлковом платьице занята тем, что складывает из камней пирамидки.
   В каждой пирамидке – по семь камней.
   Каждый следующий камень меньше предыдущего.
   Без собаки.
   Мальчик поперхнулся воздухом.
   Неужели никогда?
   И такая вдруг жалость охватила его к этой девочке, с тонким, как нить, позвоночником, девочке, никогда не видевшей камни сквозь цветную ткань своей собаки, такая громада взаимоисключающих чувств, что он вознамерился поцеловать её в щёку, но нечто всеобъемлющее, далёкое, сладостно-зыбкое остановило его. Смесь восторга и испуга заставила Мальчика пронестись в полуметре от существа, которое он бессознательно отодвинул в будущее. И порог площадки неожиданно остался за спиной.
   Прежние собаки отпустили его на все четыре стороны, и, пробежав несколько десятков метров, Мальчик оказался на пригорке перед глубоким оврагом.
   Значительный этот кусок земли настолько поразил воображение, что Мальчик сразу освободил из плена оставшейся позади ограды все десять тополей, и бывшие его друзья, слившись с прочими деревьями, стали неисчисляемыми, безымянными. Он ещё не знал, что станет его новой собакой: весь ли овраг целиком, влажное ли его дно с затаившимся в камышах родником, человек, или просто бурая земля, щекочущая пальцы, когда её пересыпаешь из ладони в ладонь, – любовь была впереди, но уже сейчас, желая прижать её к себе и не отпускать как можно дольше, он прильнул щекой к склону и уснул.
   Мальчик знал, что сон заполняет пустоты времени. Он надеялся жить каждой собакой как можно дольше, понимая, что когда-нибудь нечто большее перечеркнёт овраг так же, как овраг перечеркнул площадку. Позже последует ещё более крупное Нечто, и так будет продолжаться до тех пор, пока глобальности не исчерпают себя. Тогда он, разлюбив последнюю из величин, умрёт. Так не лучше ли любить каждую собаку как можно дольше, слаще и верней?..
//-- * * * --//
   Через три года, прогуливаясь в окрестностях соседнего микрорайона, который пленил его тем, что в нём жила любимая учительница, Мальчик неожиданно встретил Бабарию.
   В памяти ожили влажные стволы в молочной дымке.
   – Бабария! – вскрикнул он что есть мочи. Взгляд его был прикован к шраму на белом ухе, ибо только по нему и можно было узнать прежнюю Бабарию в бесстрастном коротколапом существе с раздутыми сосками. Сделав вид, что не узнала его, собака слабо вильнула хвостом. Ей явно не хотелось заострять на себе человеческое внимание.
   – Почему ты не хочешь играть? – спросил Мальчик, опустившись, как в былые дни, на одно колено.
   Кто-то, услышав вопрос, пояснил, что Бабарии три года, и она уже взрослая.
   – Как это – взрослая?! – закричал Мальчик. – Ведь ей только три годика, а мне целых двенадцать, но я ещё мал.
   Ответом было молчание.
   Мальчик осмотрел собаку внимательней, и понял, что она беременна. Поодаль развалился, безжалостно щурясь ему в спину, широкогрудый кобель. Мальчик догадался, что это муж Бабарии, и возненавидел его. Это он сделал его собаку взрослой и скучной. Мальчик уже знал, что такое семья, и как становятся беременными звери.
   Взяв собаку на руки, как обыкновенную ношу (она не оказывала сопротивления), Мальчик пришёл на старую площадку перед домом, и долго возился, привязывая животное к тополю. Когда же дело было готово, и он отлучился, собака легко, лениво сорвалась с привязи и ушла с широкогрудым, который, как оказалось, всю дорогу плёлся за Мальчиком, пока тот нёс на руках чужое сокровище.
   Мальчик, проследив за ними, обнаружил дыру в подвал, где они жили…
   Через месяц появились щенки. Они были такими же белоснежными, как Бабария – та Бабария, какую знал он в пору её детства. А ещё спустя месяц он воровато прижал к груди один из живых комочков и, нашёптывая щемящее имя «Бабария», понёс за пазухой домой. – «Может быть, если мы будем неразлучны, то станем расти незаметно и никогда не состаримся?» – думал Мальчик дорогою.

Часть первая
Город Скир

Глава первая

   Неровная точка набухала на горизонте – в районе зигзага из гряды холмов.
   Неровная точка была прогалиной, которую степной волк видел впереди, а коршун – внизу. Двигаясь пунктирно – то исчезая в ложбинах, то возникая на вершинах холмов и молниеносно скатываясь с них, подобно расшалившейся звезде, – точка не производила впечатления добычи и сбивала с толку степных хищников. Волки залегли в осоке, поглядывая сквозь стебли, и потягивали носом воздух в надежде учуять кровь, а коршуны расширяли круги, словно брошенные в небо, но отбившиеся от рук камни, что зависли, позабыв о земном тяготении.
   Никто пока не знал своего назначения. Всё живое находилось как бы на местах, и оттого степь не вызывала беспокойства у чужеземца. Сам себе он виделся отнюдь не точкой, а широкоплечим молодцеватым всадником в джинсовой куртке с закатанными рукавами, синева которой, сохранившаяся на обшлагах, подчёркивала многочисленные полнокровные вены на загорелых руках. Повод послушно лежал в больших суховатых ладонях, и насторожённость коня гасла, пасуя перед спокойствием, сосредоточенным в паре рук.
   Лицо всадника было юное, но густо пропитанное пылью и загаром; заросшее щетиной, взгляд из-под взлохмаченных бровей на высоком лбу казался суровей, чем надо бы, и возраст за характерным обликом странника оставался неопределённым. Издали конь и всадник походили на двух невольников, несущих носилки с царственной особой, и не были, следовательно, замечены в сходстве с кентавром. За плечом у всадника покачивался походный мешок, который он почему-то отстегнул недавно от седла; за поясом торчал кинжал. Не одну соломенную шляпу износил он на летних маршрутах; то, что покрывало теперь его голову, напоминало развороченную копну.
   Запах конского пота вперемешку с кровью, пущенной слепнями, достиг нюха трёх исхудалых волков, живущих не стаей и не в одиночку. Полусонному вороному пригрезилась засада. Дав знать о тревоге сполохами дрожи в напрягшихся мускулах, он понёсся по тропе вдоль зарослей осоки. С другой стороны галоп сопровождала протяжённая возвышенность из спаянных холмов.
   Всадник же, по имени Годар, взбодрился, приняв поступок коня за озорство и, максимально расслабив повод, отдался свежести, горячности, резвости скачки.
   Вот уже четвёртые, или пятые, или шестые сутки – точного времени Годар не знал за неимением часов, длился плотный засушливый день. Солнце неподвижно стояло в зените. Спелое золото – прозрачное, в виде воздуха, или то, которое можно пощупать, сощурившись, глазом: выцветшая большей частью трава, колосящаяся пшеница, тонкие плитки облаков – лилось сверху и подымалось ввысь отовсюду, позолоту носили даже грачи на перьях.
   В первые сутки Годар припадал к степи, как истосковавшийся по отчему дому принц-бродяга, спешащий от застолий под случайным кровом к королевской трапезе, где пьют медовые напитки и едят с золота. Годар вкушал тепло, радуясь затянувшемуся дню, поигрывал с ним, как с калачиком, который выхватил до срока из печи, разогретой хозяйкой последнего постоялого двора, чтобы кинуться скорее в дорогу.
   Но солнце было не просто незаходящим, а ещё и полуденным. И хотя погода не менялась, время оттачивалось, блуждая остриём по уплотнившемуся воздуху. Манящее сплетение лучей стало путаться, обвиваться вокруг грубеющими нитями. Перед глазами заплавали жирные мухи, превращаясь в свалявшиеся клубки шерсти. Клубки катились на Годара, оставляя за собой пропылённые золотистые нити – то разбегающиеся, то скрещивающиеся, то волнистые, то прямые и обрывистые, связанные в узелки или распадающиеся на ворсинки…
   Запах собственного пота раздражал его. Куртка была не по погоде, но снять её и остаться в ситцевой рубашке он не мог: солнце оставило бы его без кожи. Приходилось то закатывать, то опускать рукава, застёгиваться, чтобы минут через пять снова ненадолго распахнуться.
   Однако он не торопился приструнить коня. Нередкие ручьи задерживали его ненадолго. Отдых на привале у речушки мешал отдаваться размашистому, ухабистому и в то же время тонкому теплу степи. Он не хотел упустить и крохи.
   Годар запрокинул голову и поглядел на солнечный диск. Едкое марево разделяло человека и солнце, но оба представляли собой строго вертикальную линию: дымящийся столб света стоял на макушке Годара, а когда он запрокинул голову, столб переместился на лоб. Веки отяжелели, но не сомкнулись. Годар резко пришпорил коня и помчался наперерез увернувшейся дугой просёлочной дороге ко ржаному полю. Из-под копыт летели перемолотые травы, отскакивали суслики, переворачивались кузнечики на крохах земли.
   Столб света прыгал с макушки на лоб, со лба на макушку… Годар преследовал солнце. Солнце преследовало Годара. «А вот и обгоню, – подумал он не столько из упрямства, сколько из озорства. – Нагонишь ли?»
   Конь, взвившись на дыбы, сбил со следа трёх изнурённых погоней волков. Но столб света и тут не отклонился, не опрокинулся, не размяк, не растаял. Лишь спутал, взъерошил совершенно мокрые волосы, что Годару в глубине души понравилось.
   И тут же, словно по чужому наитию, не снижая скорости и не изменяя радости, он свесился с лошади, отхватил горсть земли от пригорка, и, слепив коричневый ком, запусти его вверх, метя в пылающий круг.
   Он увидел вспышку и точку, поглощённую вспышкой. Конь остановился сам собой. Ком земли исчез бесследно, следов его не было ни вверху, ни внизу.
   Солнце так и не покинуло своего места. Годар больше не запрокидывал голову.
   Он впервые почувствовал, как разморило его за последние дни.
   Утомлённый, раздосадованный и – одновременно – удовлетворённый, двинул он коня к колодцу у ворот города, окружённого могучими стенами.
   Женщина в полупрозрачном платье и в шляпке вышла с ведром из ворот. На плече у неё смирно колебалась изящная сумочка, что шло вразрез с решительной мужской походкой. Округлые обтянутые бёдра покачивались с нажимом, упрямо, если не сказать – категорично.
   Сошлись они у колодца одновременно. Спрыгнув с лошади, Годар достал флягу. Как мужчина, он решил взять инициативу и схватился поскорей за ворот.
   Пока он тянул ведро из колодца, женщина не стояла без дела: нагнулась, закинув сумочку за спину, за пригоршней песчаной земли и принялась энергично начищать ведро круговыми движениями. Она не торопилась воспользоваться его услугами, терпеливо выжидая, когда он, наполнив флягу, поставит колодезное ведро на землю. Годар обратил внимание на старомодные агатовые перстни, сидящие, словно ящерки, на узлах морщинистых пальцев.
   Замызганные агаты искали его взгляда, в то время, как взор их обладательницы был погружён в себя или в работу – в точности он не понял.
   – Скажите, пожалуйста, в какой мы находимся географической местности? – спросил Годар дружелюбно, без обиняков.
   – А вы – это кто? – последовал молниеносный вопрос, и два больших, просвечивающих душу агата внезапно обнаружились на лице, бывшем до того замкнутым.
   – Я – странник Годар. Путешественник. Или бродяга, если угодно. Несколько дней назад я покинул А-ское государство и углубился в лес на северо-запад, перешедший вскоре в степь. Если бы у меня не потерялись в дороге часы, я, может быть, замерил бы, сколько это длится. Я имею в виду неподвижное солнце, которое всё время светит в макушку. Такое ощущение, будто я оказался в краю вечного полдня. Белые ночи я видел, слышал о полярном дне. Но всё это бывает немного иначе. В здешнем краю совсем нет ночей и длинных теней. Хотя кое в чём есть немало преимуществ. Например…
   – Длинных теней не бывает, – прервала женщина категоричным тоном, с некоторой укоризной, словно подловила его на лжи. Взглянув с опаской на небо и не обнаружив вверху беспорядка, она несколько уменьшила силу назойливого свечения агатов на стареющем лице и выпустила стрелу затаённого раздражения по другому, неизвестному Годару адресу:
   – Вот что бывает, так это разнузданные шуты, подрывающие авторитет Государя. Бывает бульон из королевских попугаев, ощипанных избалованными отпрысками знати. Вы тоже знатный юноша?
   – Нет, я обычный странник, путешественник, – повторил Годар обречённые на провал правдивые слова. Он уже усвоил за время странствий, что сказать правду – лучший способ возбудить недоверие в незнакомце. Но справляться с искренностью не научился.
   – А в нашу страну вы с какой целью пожаловали?
   – Я хотел бы немного пожить среди абсолютного тепла. Так, чтобы знать, что оно никуда от меня не денется. Раньше я не думал, что это возможно, что есть такие края, хоть и очень жаркие. Хотя должен повториться: я приехал ни за чем, потому что не знал, куда ехал. Цель осеняла меня на месте прибытия.
   Годар почувствовал, что сбивается с мысли и вот-вот впадёт в заумь:
   – Наверное, страна необъятна, если её освещает, не сжигая, столь необычное солнце? Возможно, его возглавляет гуманный правитель, это редкость. Всегда было редкостью.
   – Наше королевство просто карликовое, – остановила его категоричная женщина. – За воротами вы увидите несколько улочек и проспект. Все они ведут к центру, где расположена Дворцовая площадь. На улочках живёт знать, в окраинных кварталах – торговый и мастеровой люд. Да прибавьте сюда степь с пашнями, плантациями и деревеньками. Вот и всё государство… Не понимаю, кто и когда починит водопровод, осквернённый повесами из вертепа! Неужели мы так и будем ходить по колодезную воду, будто простые деревенские бабы! А ненароком ещё налетит…
   Женщина оборвала неожиданную тираду, и, попрощавшись со сносной учтивостью, оставила Годара в задумчивости.
   Он взобрался в седло и отъехал на десяток шагов назад, чтобы иметь возможность заглянуть поверх городской стены.
   Монументальные барочные крыши, как видно, учрежденческие; элегантный шпиль готического собора, серебристая корона причудливого дворца неопределённого стиля, дымящие трубы современных заводов – весь незнакомый город, словно привстав на цыпочки, подтягивался, чтобы получше разглядеть пришельца.
   Годар застеснялся города. В гостеприимстве, в котором ему, видимо, не отказывали, чувствовалась какая-то дистанция.
   Стройные белые стены многих добротных домов завершали залихватски приподнятые крыши. И всё это – на фоне пронзительной синевы, такой же родной, как небо во сне. В этой близости и необходимости города было что-то излишнее, подозрительное. Не всем жилищам этого города, подумал он, идут приподнятые крыши. Захотелось нахлобучить на лоб остатки соломенной шляпы, которые сдуло во время скачки.
   Полицейские у ворот впустили его, не спросив имени. Ему лишь порекомендовали с суховатой вежливостью оставить в конюшне лошадь – это рядом, – так как в черте города возбранялось передвижение верхом.
   Последнее являлось прерогативой полиции.
   Требование не вызвало протеста. Далее он следовал пешком. Он видел редкие кареты, которые были скорее роскошью, чем средством передвижения.
   Королевство, как выяснилось позже, и впрямь оказалось мизерным. Пока же он, ориентируясь на спешащую впереди женщину с ведром и изящной сумочкой через плечо – единственного знакомого здесь человека – брёл, неуверенно осматриваясь, по проспекту, который казался запруженной камнями рекой.
   Грубые булыжники, лежащие в мостовой неровно, кое-где не на местах, явно не шли к элегантным дамским туфлям. Мужские же туфли были однообразно-тоскливыми, и, напротив, очень подходили к булыжникам.
   К владельцам обуви – а их на проспекте было пруд пруди, – Годар не присматривался, так как брёл, не поднимая головы. Он знал, что слишком отличается от здешних жителей – отличается уже одной одеждой.
   Годар поравнялся с новой знакомой. Держа на весу полное ведро, она потрясала сумочкой у лотка с навесом. Торговец, повернувшись к ней вполоборота, отвечал на какие-то вопросы отрывисто и сердито. Женщина отстаивала право на минимальную цену, мотивируя его отсутствием лишней монеты в сумочке, что объяснялось суматохой, в которой ей приходится выполнять служебные обязанности. Ведь кто-то же должен отвечать за жизнь королевских птиц. Сходить же домой за деньгами и вернуться она не может.
   Ведь кто-то же должен…
   Будничная эта сценка проплыла мимо Годара. Он уловил из услышанного главное: в городе какая-то сумятица. И обнаружил теперь её признаки. Те горожане, которых он принял вначале за праздных гуляк, растерянно скользили взглядами по спинам и затылкам впереди идущих. Все были подтянуты, имели крепкую благородную поступь, однако, почувствовав затылком скользящий взгляд, сбивались на шаркающую походку. Тогда становилось явным, что большинство горожан на проспекте – люди пожилые.
   Однако, чтобы заметить признаки жалкой старости, надо было застать их в домашней одежде после душа и рассмотреть с ближайшего расстояния.
   Мужчина, поймавший взгляд на затылке, в конце концов оглядывался. Сутулость и шаркающая походка, на которые сбивали пристальные взгляды, исчезали, когда глаза встречались с глазами. Мимолётная надменная улыбка слетала с губ на долю секунды раньше, прежде чем господа, приподняв шляпы, отворачивались друг от друга. Немые ссоры не становились предметом огласки даже среди их участников. У некоторых одиноких прохожих лица были такие, будто они ссорились безадресно.
   Годар не смог дать подмеченному объяснения. В ноздри въелся неожиданный, неуместный запах овечьего сыра – это чуть не вызвало удушье. Поравнявшаяся с ним женщина с ведром хлопотливо несла в полуразвёрнутом виде головку сыра. Её разъяснения по поводу инцидента в городе притупили его любопытство. Из слов женщины следовало, что ночью в Шёлковом вертепе, то бишь в Казённом доме на Шелковичной улице, состоялся офицерский банкет по случаю формирования королевского войска.
   Всё шло своим чередом. Ровно в десять молодые повесы выстрелили шампанским, в двенадцать громыхнули жестяными кружками с пивом, а в два – затопали каблучищами по паркету. В три тридцать, как обычно, раздался звук лопнувшей струны, и далее играли на стульях… Из окошка то и дело высовывалась девица – на долю секунды, чтобы не приметили и не вменили нарушения Границы между Ночью и Днём. Однако было замечено, что девица всякий раз другая… В пять вывалилось первое стекло из рамы, да так аккуратно, что осталось целым, а образовавшиеся по краям зубчики показались такими затейливыми, что поутру стекольщики не стали ничего обтачивать: так и загнали обратно в раму. Но стекло-то снёс не кто иной, как королевский шут Нор. Уж его-то она, государева птичница, узрела с расстояния вытянутой руки, только разве Государь усомнится в любимце? А если и усомнится, то в очередной раз размякнет от его небылиц. Шут в королевстве – персона неприкосновенная. В вертепе он пребывал ночью инкогнито.
   Молодые повесы почему-то не стали выбивать второе окно. В разбитое же, через приоткрытые на четверть ставни, что само по себе противозаконно, повылетели пустые бутылки, наполненные сигаретным дымом. Зато к шести воцарилась ангельская тишина, будто дебоширы способны были уснуть. А ровно в шесть, когда взлетают вверх шторы и начинается день, никто из повес не вышел наружу. Все ставни в вертепе были сомкнуты.
   Самое же удивительное выяснилось позже. На улицы Скира вышли только дворники, имевшие привычку приводить поутру в порядок мостовые на голодный и сухой желудок.
   Все остальные жители, словно позабыв о времени суток, а главное, о работе, тоже не раскрыли ставней и не подняли штор.
   Безлюдный город пребывал в абсолютном молчании.
   Когда же не смыкавшая глаз птичница открыла помещение, где ночевали внутри пространной клетки отборные королевские попугаи, то и попугаи не удостоили Суэнское солнце каким бы то ни было вниманием. Дно клетки украшала пёстрая горка из тёплых, разморённых тел с полуоткрытыми клювами…
   Сам король не проснулся сегодняшним утром. Дворец походил на вымерший улей. Тщетно носились дворники и птичница Марьяна по сонному королевству, поливая его подданных водопроводной водою: подданные отвечали на заботу таким единодушием, какого Марьяна – управительница королевского Птичьего двора – не видывала на своём веку.
   К трём часам дня от разноцветной горки на дне клетки стали медленно отделяться и подниматься к жёрдочкам, словно пузырьки в сифоне, первые птички. Они клевали носом и наотрез отказывались отвечать на вопросы Марьяны.
   Одновременно в разных частях города стали поскрипывать ставни, и на улицах появились люди, среди которых нашлись служащие полиции и департамента внутренних дел. Экстренное следствие установило, что в городской водопровод был подмешан шнапс с сонным зельем. И то, и другое молодые бедокуры обнаружили в подвале вертепа, после чего тайно проникли к центральной трубе, и предрассветный стакан воды, с принятия которого суэнцы начинали день, вновь свалил их в постели. Ночь продлилась в итоге до трёх часов дня.
   Молодые повесы были взяты под стражу, королевское войско – расформировано, а день, ввиду праздности, объявлен выходным. Знатные вельможи-отцы по сей день платят золотом и шёлком штрафы в казну. Знатных повес выпускают в порядке очерёдности, в зависимости от размеров выкупа.
   Чуть позже Годар узнал из беседы двух прохожих-ремесленников, что сонным зельем был осквернён не весь водопровод, а одна его ветвь, несущая в жилища скирян воды минерального источника.
   Традиционный предрассветный стакан любезного вкусу целительного напитка наливали, как водится, прямо из крана. Да что там говорить, сокрушались беседующие господа, при любезном сердцу короля Птичьем дворе были на сей случай предусмотрены автоматические поилки. Город остался без попугаев, будь они прокляты. И как только умудрились раскопать часть трубы под вертепом уволенные нынче офицеры, как исхитрились сместить Границу между Ночью и Днём, формально не нарушая буквы закона?..
   К ночи, однако, вода сортировалась и подавалась в коммунальные объекты исправно: иностранец определил это по отсутствию новых версий.

Глава вторая

   Славный рыцарь Годар, прибывший в ослабевшее Суэнское королевство из Стран Неестественной Ночи с тем, чтобы вызволить его из путины внутренних противоречий и избавить от налётов врага, благородный витязь Годар, зачисленный в королевское войско Указом Его Величества короля Кевина I от шести вечера, был приглашён в день прибытия на офицерский банкет по случаю формирования нового состава королевского войска. Приглашение вручил Годару дежурный чиновник департамента иностранных дел.
   Напрасно Годар отстаивал право на другие намерения; доказывал собственное – отнюдь не знатное – происхождение, рассказывая перипетии родословной; напрасно просил проверить достоверность королевского указа, который, по его мнению, не мог появиться спустя всего час после появления в городе неизвестного странника – клевавший носом пожилой чиновник мягко, но настойчиво рекомендовал явиться витязю королевского войска в Казённый дом на улице Шелковичной не позднее десяти часов, чтобы не подпасть под статью о нарушении Границы между Ночью и Днём.
   Так как время в Краю Полуденного Солнца определялось по часам – настенным, настольным, наручным – которые согласовывались с курантами на часовой башне, что располагалась в ансамбле Дворцовой площади, а стрелки настольных часов в кабинете чиновника подтягивались к назначенному сроку, Годар счёл разумным поспешить на Шелковичную улицу в некий Казённый дом, получивший у населения с лёгкой руки птичницы Марьяны славу вертепа, прозванного Шёлковым.
   Ему и в самом деле показалось неуютным приземистое бревенчатое здание, похожее на обронённый посреди двора спичечный коробок. Коробок окружали сомкнутые деревянные домишки, соединённые общей террасой, которая встречала и увлекала с собой по кругу взгляд незнакомца, не допуская до распахнутых в глубине ставней. Из утрамбованной земли торчали кое-где пучки травы вперемешку с пеньками вырубленных кустов.
   На фоне общей невзрачности и тишины постукивание молоточка где-то в глубине кружения показалось Годару дурным знаком.
   Башенные куранты, слышимые повсюду, пробили начало ночи.
   Годар взлетел одним махом на крыльцо Дома, толкнул плавно отпрянувшую дверь и, проходя в полутьме коридора, услышал, как хлопнули разом все ставни и упали шторы.
   Чьи-то тени отплыли от наглухо задрапированных от солнца окон. Зажглись свечи и осветили Ночь, простенькая процедура обустройства которой поддерживалась до того огоньком зажигалки. Теперь, когда запылали подсвечники и бра, эта точка света стала невидимой. Зато вспыхнули сигареты, сразу же вслед за этим затушенные. Люди, находившиеся в длинной зале, стены которой были увешаны ножнами из-под холодного оружия разных стилей и веков, встали за большой овальный стол. Выстрелило канонадой шампанское. Скрещённые тени от рук с бокалами образовали узор на стенах.
   – Да здравствует Его Величество король Кевин Первый! – произнёс кто-то взволнованным баритоном.
   – Слава Государю! – прогремел чёткий бас.
   – Слава Государю! Слава Государю! Слава Государю! – эти слова несли по кругу, как чашу вина, не соблюдая, однако, строгой очерёдности. Их мог выкрикнуть, как бы от избытка чувств, человек, находящийся через несколько голов от предыдущего славословца. Тогда круговое движение, не дав сбоя, слегка замедлялось, вернувшись ненадолго назад. Голоса, через которые перескочили, поочерёдно давали знать о себе. Когда очередь вновь доходила до нетерпеливого, тот снова повторял тост, но уже спокойнее, твёрже.
   Шествие имени монарха приближалось к черте, где стоял в отдалении Годар, не видя своего места и не понимая своей роли.
   – Слава Государю! Слава Государю! – отвесили сильным грудным девичьим голосом, после чего последовала заминка.
   На Годара оглянулись. Одна из оглянувшихся – девушка с прямыми, огненно-чёрными волосами по пояс – указала ему на свободный стул слева от себя.
   Годар, шагнув к столу, выкрикнул надтреснутым, чересчур громким голосом:
   – Слава королю Кевину Первому!
   Собственное имя монарха было передано через него от девушки к соседу справа. Тот вцепился ему в руку влажной ладонью. Другая рука Годара оказалась в твёрдой, гладкой, словно полированная дощечка, ладони девушки.
   Эта гибкая дощечка свернула его пальцы в кулак. Сердце его вдруг начало бешеную скачку. К груди приливали две враждебные друг другу волны: одна – полная возвышенного негодования, прямо-таки ярости на какого-то неясного врага, способного отнять или запятнать имя; другая – столь же сильная – вся из трепетной нежности, из радужной морской пены и искрящихся брызг.
   Потом наступило расслабление, бездумная задумчивость, навеянная тихим проникновенным тенором в левом краю стола. Протяжно, с чувством ритма, затянули песню на незнакомом языке. Каждый вступал в хор по мере того, как высвобождался из сгустка собственного пафоса, не расставаясь, однако, с ним насовсем, скорее, расширяя его, делая прозрачным, привнося в собственный жар ещё и наружное тепло.
   Годар, высвободив на секунду обе руки, взял ладони соседей поудобней и, крепко стиснув, не выпускал до конца песни.
   Пели негромко и печально. О непонятном. Тревога нарастала. Но хор становился громче, и дружные стройные голоса единодушно устраняли тревогу. Она возвращалась. Её устраняли опять. Ярость, нежность и бездумная задумчивость чередовались. Три этих состояния внезапно слились воедино, когда один из поющих опустился на стул, положил на колено гитару и властно провёл по струнам.
   Песня замерла.
   Большеголовый парень в тёмно-синем кителе с серебристыми погонами без всяких знаков, в синих форменных рейтузах и узких сапогах, с такой же, как и у всех офицеров, саблей на боку, отличался от других только цветом широкой шёлковой ленты через правое плечо, которая служила, видимо, единственным знаком различия.
   Лента у парня с гитарой была бежевой. Склонившись над инструментом, он сосредоточенно терзал струны, заставляя их повторять все изгибы и изломы песни. Тревога стала полней. Она огрызалась, трепеща, наступала, раздуваясь от гнева. Но и боролись с ней яростней. Все смотрели с волнением, как струится пот по рябым щекам большеголового офицера, как темнеют, увлажняясь, густые рыжие волосы. Иногда он поднимал лицо и глядел вдаль невидящим взором, полным суровой нежности. Тогда Годар думал, что тот – позёр, и одновременно мучился от неуместности, несправедливости подозрений.
   Всего витязей – так, по-старинному велеречиво, именовали в странной стране сотенных командиров королевского войска – было девять, не считая Годара.
   Все были молоды, едва ли не одногодки – его одногодки. Между ними пребывали четыре девушки в декольтированных вечерних платьях, сплошь в шелках. Он видел таких девушек разве что на иллюстрациях к романам девятнадцатого века. «Под какое время они стилизуют? – подумал он с интересом. – Надо выбрать, как здесь держаться».
   Музыка уходила постепенно, выбивая из сил гитариста. Он заиграл мягче, приглушённей, словно моля об отсрочке. Но музыка увернулась, вылилась в чистый замирающий звук одинокой струны. Потом раздался шум последнего, басового, аккорда, похожий на суровый хлопок дверью. Офицер с бежевой лентой, высвободившись от гитары, резко встал.
   – Слава Кевину, господа! – сказал он хрипло, и все осушили бокалы, наполненные до краёв во время неистовства музыки.
   Выдержав паузу, офицер повёл разговор, держа пустой бокал, как подсвечник, и направляя в разные стороны.
   – Господа! Хоть мы и не знакомы, я имел честь видеть каждого из вас. Все вы хаживали в разное время возле родного моего дома в Суэнском переулке. Вы, господин с малиновой лентой, отправлялись по вечерам к учителю музыки. Ваша… прости… твоя скрипка мелькала в проёме окна, куда я поглядывал из глубины залы, два или три раза в неделю. Я запомнил разрисованный цветными мелками футляр и твой античный профиль. Когда ты возвращался обратно, в профиле была нарушена пропорция, а футляр был лишён рисунков. В это самое время из окна в доме напротив античный твой профиль и размалёванный футляр мог видеть витязь с сиреневой лентой… Братец, не подскажешь, что товарищ, выбравший малиновый цвет, рисовал на своём футляре? Я близорук с рождения, ты же глядел на небо в самодельные телескопы, заставив ими не только чердак, но и балкон, выходящий к моему дому. Походившие на разросшиеся во все стороны кактусы, они напоминали тебя, твою стриженную под ёжик голову. Прости, но ты всегда был так занят, что мы так и не сумели познакомиться. Хотя с тобой дружил мой товарищ по Шахматному клубу. Тот, что безнадёжно влюбился в дерзкую девчонку Лану, которая прислонилась сейчас к плечу единственного господина, которого я не видел нигде, никак – даже в деталях общего потока. Он в штатском, и одет, как чужестранец. И всё-таки этот витязь, не обозначивший себя цветом, тоже ходил, сужая круги, возле родного моего дома в Суэнском переулке. Потому что я о нём читал!
   Годар, слушавший офицера с интересом и растущей симпатией, выпустил от удивления из поля зрения его красивое раскрасневшееся лицо, мощную шею с напряжёнными мускулами, похожими на перекрученные бинты, выдвинутое вперёд плечо с расслабленно возлежавшей бежевой лентой. Вниманием Годара завладел бокал, сквозь который блеснуло в его сторону пламя дальней свечи, что угодила на мгновение в поле стекла.
   Все сразу заметили Годара. Он почувствовал это осязанием: скольжение многих взглядов по лицу и одежде, под которой была ещё и кожа, но не стал отводить каждый из них улыбкой. Прищурившись, он пристально смотрел в лицо говорившего офицера и одновременно держал в поле зрения огонёк, то и дело растворяющийся в фокусе стекла бокала.
   – Я читал о нём короткими вечерами, так похожими друг на друга, что мне теперь кажется, что вечер был только один, и герой, про которого я читал в иностранных книгах из библиотеки отца, тоже был один. Я читал о нём, пока ты, Малиновый витязь, разучивал соло для скрипки, а ещё один будущий наш товарищ, Сиреневый витязь, вытягивал моего друга из путины безответной любви, показывая ему места на безоблачном синем небе, где должны быть, по мнению астрономов, звёзды. В последний раз книга называлась «Сказанием о Георгии, поразившем…» – Бежевый витязь запнулся. Краска сползла с его щёк. Он наполнил бокал и произнёс поскучневшим голосом: – Будем знакомы: Давлас.
   Все, в том числе и Годар, последовали его примеру – представились и выпили. После чего наступило время трапезы. Теперь можно было расслабиться и завязать беседу с ближайшими соседями по столу.
   Годар наклонился к Лане:
   – Скажи, пожалуйста, где можно достать форму?
   Девушка иронично парировала:
   – Ты чувствуешь себя обнажённым?
   – Скорее, чересчур одетым.
   Лана спокойно и лукаво смотрела ему в глаза с расстояния десяти сантиметров.
   Усилием воли он сдержал инстинктивный порыв застегнуть верхнюю пуговицу на куртке:
   – По правде говоря, я не совсем понимаю, кому и зачем я здесь понадобился. Скорее всего, произошла ошибка. Но я готов служить вашему королю даже по ошибке. Вот только бы найти человека, который бы разъяснил мне мои обязанности. И форму. Хотя бы без шёлковой ленты.
   – Так не бывает, – засмеялась Лана, – сотенные командиры без ленты в природе не встречаются. Иначе ратники потеряли бы знаки различия, и вместо войска перед Его Величеством предстала бы тысяча обычных мальчишек. Когда ты выберешь ленту, твои солдаты сделают себе на погоны нашивки того же цвета.
   – Ну, и где же у вас ленты?
   – О, это вопрос сложный! Ленты, как и форму, изготовляют семейные портные. Всё это готовится с детства, и не зависит от того, назначат ли владельца мундира и ленты в королевское войско и станет ли он сотенным. Выбрать цвет проще. Такому сироте, как ты, это проще простого. Думаю, тебе следует поступить так, как поступил однажды граф Аризонский. Человек, открывший эту землю и основавший наше государство, великий географ и путешественник граф Ник Аризонский, приведя сюда отряд поселенцев, воткнул штырь с зелёным полотнищем недалеко от места, где теперь Королевский Дворец. Но здешнее солнышко за пару недель сделало флаг неотличимым по цвету от растресканной глины.
   Среди поселенцев было много умельцев – с графом в будущую Суэнию пришла не только знать, но и люди попроще: доктора, учителя, ремесленники, крестьяне. Были среди них и учёные. Последние занялись изобретением закрепителя красок. Но, какие бы красители они ни употребляли, каждое новое полотнище вскоре превращалось в ветошь цвета глины. Государство, которое предстояло построить, рисковало остаться без Флага, если, конечно, не держать его вечно, как узника, в стенах Дворца. И тут появились феи. Бродячие, похожие на цыганок. Самую красивую из них граф Аризонский взял в жёны. На других женились некоторые холостые поселенцы. Супруга Аризонского собственноручно изготовила шелкотканое полотнище. Волшебную материю назвали впоследствии вечным, несгораемым шёлком. Из суэнского шелка шьют теперь вечерние платья знатным дамам. Из него же изготавливают ленты сотенных командиров и нашивки на погоны рядовым.
   Но даже несгораемое, не ветшающее рукоделие феи не смогло удержать краску: зелень полотнища выцвела под неумолимым солнцем.
   Тогда фея предложила поднять на флагштоке прозрачный шелкотканый флаг, сквозь который можно было увидеть все изменения облаков, все оттенки белого на фоне золотисто-голубого неба, или любой другой цвет, который придумается взглянувшему.
   Граф счёл затею единственно разумным выходом из положения. «Что ж, пусть каждый видит то, что ему увидится. Был бы только разумен правитель, – решил он. – Всё равно, больше того, что есть на свете, не увидишь».
   Когда же флаг вознёсся над поселением на длинном металлическом флагштоке, Аризонский, согласно шутливому ритуалу, придуманному супругой, взглянул, приставив козырьком ладонь ко лбу, на полотнище, и, усмехнувшись, заказал себе новый сюртук: тёмно-зелёный, точно такой, в каком был одет в тот день, даже того же покроя. А первым правителем назначил, короновав, своего лучшего друга Джона. Сам он предпочёл политике занятия наукой… Начало причудливому нашему государству положил союз географа и феи. Так гласит легенда… Или сплетня!
   Последнюю фразу Лана, говорившая до того вполголоса, произнесла шёпотом.
   Годар вздрогнул и очнулся от очарования рассказа. Глаза Ланы смеялись.
   Витязь с алой лентой, тот самый сосед по столу, с которым они держались во время пения за руки, выстроил, сдвинув в линию, три бокала.
   – Господа, предлагаю трёхсторонний брудершафт. Ну-ка, рыцарь, передвинься.
   Годар и Ник – так звали Алого витязя – поменялись местами.
   Ник наполнил бокалы, зажал средний двумя соседними и ловко приподнял все три, держа побелевшими пальцами только ножки боковых.
   – Возьмите меня под руки, – прошипел он, не шелохнувшись.
   Лана и Годар поспешно, но осторожно продели свои руки под локти витязя.
   Пригнув голову, Ник поочерёдно отпил из всех трёх бокалов ровно столько, сколько можно отпить, не накреняя их. Опустив конструкцию на стол, он удовлетворённо сказал:
   – Так как фокуса вам, господа, не повторить, предлагаю всё перемешать и допить традиционным способом.
   Бокалы накрыли офицерским кивером и несколько раз переместили в три руки, после чего Ник, Годар и Лана, чокнувшись, выпили за дружбу.
   Закрутилась грампластинка с танцевальной мелодией. Ник пригласил на танец их обоих, молча вытянув из-за стола за руки. Положив друг другу руки на плечи, все трое пошли делать круги в ритме музыки, но потом, развеселившись, убыстрили темп и сломали прежний ритм.
   Музыка отстала.
   Поодаль выделывал в одиночестве свои па Давлас. Две девушки приплясывали, похохатывая, и подмигивали Нику, который, двигая пританцовывающей бровью, зазывал их в свой танцевальный круг. Ник был худощавым брюнетом с густым чубом, сероглазый, с неповторимо-зажигательным шальным взглядом, который плохо увязывался с уравновешенным внешне темпераментом… Проплыла, нырнув в их круг и тут же покинув его, ещё одна девушка. Давлас взял её за талию и завальсировал.
   Несколько раз танцы прерывались, хотя пластинка продолжала крутиться вновь и вновь, всё одна и та же. На пятачке, где танцевали, чуть не на ходу произносили тосты, и все пили. Бокалы для удобства сгрудили на краю стола, за которым начинался пятачок. Годар, не понимая себя, шёл, поводя плечами, на Лану, и, казалось, проскальзывал сквозь неё. Лана была как прозрачная податливая стена, о которую не хочется опереться. Хочется окунуться в неё и войти, задержавшись ровно настолько, сколько длится один шаг в лёгкой цепочке других шагов. Из одной прозрачной, будто светящиеся лунным светом стены, он сразу попадал в другую: другой человек шёл на него, поводя плечами, а если таковой подворачивался не сразу, Годар делал шаг-другой в сторону и нырял в кого попало. Он уже не интересовался, в кого. Край освещённой одними свечами комнаты, где вершились танцы, не поскупился впустить в себя лабиринт из прозрачных человеческих душ, будто специально скинувших перед Годаром тела. Все называли его славным доблестным рыцарем Годаром. И отдавались в танце. И вели за собой.
   Блаженно улыбаясь, он благодарил всех краткими сумбурными тостами, неясными движениями. Он кивал налево и направо. И бежал лёгкими звонкими шагами по коридорам лабиринта, и хотел только одного: всё новых коридоров. Таких, из которых можно вновь попасть в прежние. Но так, чтобы прежний коридор ждал его как новый, как очередной.
   Но и коридоры шли сквозь него, как токи. И это было самым сладостным. Он словно сжимал до хруста плод граната, и сок, брызнувший сквозь треснувшую в разных местах кожуру, пьянил не только его, но и плавно бегущий навстречу коридор. Неожиданные перекрёстные коридоры проскакивали сквозь него сбоку, резко поворачивали к себе и озорно струились сквозь замирающее сердце. Души бежали друг в друга и не мешали друг другу: потерявшие имена, тела, не раздельные, неотделимые от него, как родная кожа. То вальсируя, то исполняя свободный танец, Годар мог двигаться в любом направлении, не слушая музыку, бросаться навстречу не пройденному коридору и менять своим темпом его темп – сбивать с ритма, чтобы слегка насладиться хмелем замедленного шага. Всего лишь одного шага в бесконечной цепочке, которую можно рассыпать и соединять вновь. Иногда он кидался на коридор сбоку первым, и уже он, Годар, менял направление коридора, а не наоборот.
   Порой две души отделялись и проскакивали друг сквозь друга, словно две крошечные комнатушки. В миг проскока образовывался срез коридора – будто отрезанный ломтик рулета. Его сладостно притягивал сокращённый в то самое мгновение коридор и ломтика – как ни бывало. Лабиринту хотелось длиться и быть непонятным тем, кто оставался в тени, где-нибудь за столом, предпочитая быть освещённым одними свечами. Однако все присутствующие были внутри, и тем, кто мог бы, пожав плечами, вызвать к себе высокомерную жалость, взяться в этот час было неоткуда.
   …Когда подустали и присели, как на иголки, за стол, взволнованные, трогательно-любезные, готовые перекувыркнуться друг к другу через скатерть с пролитым вином, во главе общего порыва встал Давлас.
   – Господа, я люблю вас! – он держал бокал в вытянутой на всю длину руке, не глядя ни на кого конкретно, но каждый знал, что отражается в его слегка помутневших, исступлённо-синих глазах. – Да простят меня дамы, что и их я называю величальным словом «господа». Вслушайтесь в него, братцы… Я люблю тебя, Малиновый витязь, за то, что ты наконец добрался до моего дома, который был ещё вчера в Суэнском переулке. А тебя, Сиреневый мой звездочёт, я люблю за то, что ты предпочёл найти меня и Малинового витязя лишь сегодня. Я люблю тебя, рыцарь Годар, за то, что ты пробудил во мне любознательность. А тебя и твоих подруг, милая моя Ланочка, я люблю просто так… Просто так. Просто так! Да!.. Я, кажется, люблю просто так даже ЕГО…
   Пауза за осечкой затянулась, словно у Давласа образовался провал в памяти.
   Годар не понял, почему все опустили глаза в тарелки, хотя никто не отставил бокала.
   Давлас, покачнувшись, кашлянул и последующие слова произнёс ровным, твёрдым голосом:
   – И, конечно же, я люблю короля Кевина и дочь его Адриану – это так ясно, что не нуждается в повторениях. Мы закрепили своё чувство к королю в двух простеньких, цепляющих за душу словцах: «Слава Кевину!». Это полезно произносить по буквам, чтобы ощутить на языке вкус.
   Он опять помолчал. Всё в нём дышало искренностью, подкупало мужественностью. Лана, сцепив руки на коленях, не смотрела в его сторону, но видела каждое движение губ, каждую каплю пота, увлажняющую выступившую за ещё не оконченную ночь щетину. Годар понимал это, не глядя на Лану. Ему хотелось подмигнуть кому-нибудь, и в этом не было примеси грусти, потому, что подмигнуть всем сразу не представлялось возможным. Годар касался сам себе причёсанным, побритым и – одновременно – сладко-небрежным, способным на хамскую выходку. Он мог бы, например, дёрнуть Лану за косичку, если бы таковая у неё имелась. Или стащить с тарелки Ника кусок бифштекса.
   И тут, словно подслушав его желание, Давлас выкинул грандиозную шалость.
   – А слабо переставить буковки местами? – вкрадчиво спросил он и поочерёдно обвёл все лица почти безумным взглядом. – Разве перемещение в буковках имени изменит объект поклонения? Слабо испытать свои чувства, господа? Мне не слабо. Унивек авалс!
   Годар услышал, как заиграл минорно вдали, за наглухо зашторенными окнами, трубач, и тут же смолк, запнувшись на полуноте. Годара словно отнесло на несколько метров вглубь моря мощной солёной волной, и торжествующий голос Давласа он услышал издалека.
   – Что изменилось, господа, кроме направления? Была бы сила, а… Гм.
   – Унивек авалс! Я люблю тебя, Бежевый витязь! – выкрикнула Лана.
   – Я знал это, моя девочка, – донеслось от Давласа.
   Несколько секунд спустя он держал под сидение одной ладонью стул с чинно восседающей на нём улыбчивой Ланой и молил, протягивая свободную руку:
   – Даму! Ещё одну даму!..
   Но сцена эта мало кого занимала. Места за столом вновь опустели. Витязи и дамы, разбившись по двое, по трое, разбрелись по всей комнате и шумно беседовали.
   Годар тоже поднялся. Он видел, как Давлас отнёс стул с Ланой к окну, сел на пол и накрыл ладонью обе её кисти, по-прежнему сцепленные на коленях. Ник, бухнувшись в одно из кресел, счищал ножичком кожуру с апельсина.
   Не зная к кому присоединиться, Годар отошёл к стене, где смутно виднелась какая-то картина в массивной позолоченной рамке. Картина оказалась портретом мужчины, стоявшего в полный рост среди распаханной степи. Из-за спины его высовывался флагшток с прозрачным полотнищем.
   Фигура мужчины, казалось, находилась в десяти шагах от смотрящего. Годар сначала решил, что это – король Кевин, но, когда осветил портрет свечой, краски ожили и выдали одутловатое лицо пожилого человека в зелёном сюртуке.
   Художник наложил на дряблые щёки загар, придал усталым глазам маслянистый солнечный блеск, но герой портрета всё равно вышел из образа счастливой, благообразной старости. Степь на картине сморщилась, стала жалкой. Захотелось отодвинуть, словно потайную дверь, одну из стен, но это желание не являлось необычным: в комнате не было предусмотрено места для танцев – танцевать приходилось на узком пятачке за левым концом стола.
   Годар взглянул украдкой в сторону Ланы. На месте, где был только что стул, колыхался прикрытый шторой бугор. Его потянуло туда же, как на свежий воздух. В этот миг Лана выпорхнула и побежала, путаясь в оборванном шнуре со шторы, поправляя растрепавшиеся волосы. На пути её вырос Ник, галантно поцеловал в щёку. Она погладила его по плечу и встретилась взглядом с Годаром.
   Годар кинулся навстречу. Обнявшись, они присели и нырнули под стол. Он откинулся на спину, а Лана, примостившись рядом, облегла его, словно сбившееся одеяло. Всё время хотелось поцеловать её в лоб, откинув чёлку.
   Лана была единственной на вечере девушке без причёски, и это ужасно нравилось.
   Вокруг мелькали ноги. Только в одном месте край скатерти был вздёрнут на спинку стула, и в открывшийся обзор попали настенные часы с выскочившей кукушкой. Стрелок он не видел, а кукушку слушал машинально. Но когда она заскочила обратно, снаружи прилетела ещё одна кукушка и уселась на место прежней. Всё это Годар фиксировал бездумно. Однако вторая кукушка разрушила логику реальности и сконцентрировала на себе внимание. Оказалось, что это – волнистый попугайчик: смирный, нахохлившийся, противно-живой. Снова потянуло на шалости. Можно бы пульнуть в попугайчика из рогатки. Возник порыв немедленно смастерить рогатку. Он поделился намерением с Ланой.
   – А знаешь, Давлас приоткрыл створку и мы увидели день, – ответила Лана, глядя на него осоловевшими глазами.
   – Давлас – наш командир? – спросил Годар сухо.
   – Над сотенными нет командиров. Ими верховодит только король, – голос её струился тихо, мечтательно и тоже обволакивал. – Давлас – отличный парень. Такой же вчерашний студент, как и остальные. Только бойкий.
   – Ага, – выронил удовлетворённо Годар.
   – А мы, девушки, состоим в качестве военнослужащих медбытчасти. Она формируется ещё медленнее, чем сотни.
   Годар промолчал, удовлетворённый и ответом на немой вопрос о «качестве». В порыве благодарной откровенности он выпалил вопрос, обращаемый обычно к близким друзьям:
   – Как ты думаешь, люди собираются для того, чтобы делать дело или делают дело для того, чтобы собираться?
   – Сходи утром на площадь, присмотрись к Флагу и выбери себе цвет, – выдала Лана идею, притянутую к привеску в форме легенды. Засмеявшись, она обвила всё его наглухо застёгнутое туловище. – А знаешь, язык фей сохранился в текстах старинных песен. Только мы позабыли значения слов. И поём эти песни, не понимая.
   Звон бокалов, звуки голосов и шагов напоминали шум перебиваемого ветром дождя. Он окружал их, не касаясь. И вдруг некто встал на четвереньки и посмотрел на их убежище оттуда – из дождя.
   – Иди к нам, Ник, – поманила Лана.
   Ник, выгнув спину, грациозно переместил все четыре конечности и повис над ними в позе отжимающегося атлета.
   – Годарчик, посмотри, пожалуйста, что у меня в рукаве, – попросил он ласково.
   Годар похлопал его по рукаву мундира, нащупал плоский круглый предмет и попробовал извлечь, нырнув в рукав ладонью. Не получилось. Годар нырнул ещё раз, уже под рукав сорочки, и извлёк карманные серебряные часы с цепочкой.
   – На память. В знак дружбы, – скромно сказал Ник. Другой рукав он предложил Лане, и та извлекла золотой медальон с изображением Мадонны.
   Ник, протяжно вздохнув, плавно опустил туловище, принакрыв обоих грудью. Теперь они с Ланой касались друг друга плечами Ника. По запястью Годара разливалось тепло – этой частью руки он коснулся горячей кожи товарища. Нырнув в рукав Алого витязя за медальоном, Лана тоже запечатлела на запястье его прикосновение, и Годар теперь чувствовал близость Ланы, как никогда.
   Шум дождя ушёл ещё дальше. Потом ушёл и Ник. Но сразу же вслед за тем, как Ник, выбравшись из-за стола, поднялся с четверенек, шум дождя распался на звон бокалов, звуки голосов и шагов.
   Шумы и звуки проникали отовсюду, подобно плотным каплям, которые можно было не только слышать, но и смутно видеть. Самой большой каплей был невнятный, взбудораженный голос Давласа. Обращаясь к Нику, Бежевый витязь вытягивал признание в краже из кафе в Суэнском переулке ящика шампанского. Ник охотно сознался, и воспоминание о совместной проделке стало для присутствующих признанием в давнем знакомстве. Выяснилось, что Ник и Давлас сдвигали бокалы ещё до назначения в войско. В ход пошли подробности других поделок, во время чего обоим изменила память. Вернувшись медленно к первой проделке, каждый вспомнил, что выпил большую часть содержимого ящика, с кражи которого завязалось знакомство, и теперь, чтобы решить, кому досталась меньшая часть, приятели потребовали такой же ящик. Кто-то побежал в подвал. Ноги замельтешили…
   На стол водрузили что-то тяжело-звонкое. Раздались смешки, и началось азартное состязание. Лана несколько раз порывалась присоединиться к болельщикам, но Годар удерживал её за талию.
   Он не запомнил, сколько это длилось.
   Давлас произносил длинные велеречивые тосты. Ник встречал их остроумными афоризмами, а в тостах был краток.
   Давлас затягивал застольные песни. Ник принимался затягивать арии из оперетт.
   Потом внимание присутствующих рассеялось, и диалог Давласа и Ника заволокло шумом других голосов, обращённых к разным собеседникам. Теперь ряды звуков распались на какофонию из обрывка фразы, вскрика упавшей вилки, бархатного шуршания скомканной салфетки… Руки Годара ныли от напряжения. Но Лана напряглась сильней и всё-таки вырвалась. Она словно подстерегла момент, когда Давлас, свесившись со стула, стал медленно сползать на пол. Тело его соскользнуло ей на руки. Стул упал тоже. Прежде, чем забыться сном, Бежевый витязь оттолкнул его ногой.
   Ник стоял спиной к этой картине, напряжённо удерживая подчёркнуто правильную осанку. Из-за плеча его выглядывали сердитые девичьи глаза.
   Выбравшись из-за стола на свой стул, Годар долго потягивал стакан газировки. Потом наложил салату в тарелку. Украдкой он посматривал на хлопочущую над Давласом Лану. Бежевый витязь морщился, вздрагивал во сне, ронял капли пота ей на ладони. Лана нежно поглаживала его по щеке, и Годар ощущал мокрую щетину на ладони у себя. Раздражение шло от руки и подступало к сердцу, делая его бег громким, тяжеловесным. Он нервно сцепил и разжал пальцы. Один раз, другой… Снова заиграла музыка.
   Чтобы отмахнуться от досады, он влился в группу танцующих, сунулся вслепую, ведомый нежной мелодией, туда, где проходил прежде коридор из прозрачных тел-душ, нащупал его равнодушное тепло и, проскочив некий свободный отрезок, свернул за угол, в другой коридор, не почувствовав, однако, никакой разницы.
   Годар и коридоры брели друг сквозь друга, словно задумавшиеся, отрешённые странники-одиночки. Стены проскакивали сквозь него так легко, будто он внутренне расступался. Он уже не хотел этой лёгкости, но стены не хотели иметь его в качестве преграды. «Упереться во что-нибудь грудью! Упереться во что-нибудь грудью!» – застучало в висках. Ладонь, оскорблённая щетиной Давласа, несколько раз свернулась и распрямилась. Сжимая кулаки, он терзал ногтями собственную кожу. Он горел желанием садануть кулаком в стену, но стены нигде не было: все пути и закоулки открылись, словно безразличные жёны.
   Вдруг он напоролся на плотноватую стену и от неожиданности застыл, как вкопанный. Тонкая волокнистая преграда легла, наконец, на грудь, но ощущение, возникшее от неожиданно сбывшегося желания, было таким привычным и – одновременно – чужим, что он прорвал заслон без усилия, без сожаления и двинулся дальше.
   Стенка, в которой он смутно разглядел девушку, танцевавшую до того с Ником, прильнула к нему сзади, застопорив обратную дорогу. Однако Годар, нарочно развернувшись, ещё раз прошёл сквозь неё. Во второй раз было не так упруго: стенка стала похожа на сорванную вуаль, сползшую на пол по его одежде. Досадуя на собственную жестокость, он развернулся, и, пройдя вновь некий свободный отрезок, во что-то упёрся: настырное и увёртливое одновременно. Он прорвал, не прилагая ни малейших усилий, и этот препон, как ломают ветви, ломясь сквозь чащу, и лишь потом обнаруживают ссадины.
   Каждая стенка, кидающаяся к нему на грудь, была ненужной, а та единственная стена, которую он искал, пролетела бы сквозь него, как пуля, не убив только потому, что лабиринт, который они все составляли, всё-таки был бесплотным.
   Некоторые стены вставали перед Годаром просто так; другие – нарочно, думая, что смогут преградить дорогу к единственно-необходимой преграде, и эти последние стали противны.
   Отдалённо закуковала кукушка на часах. Вспомнился попугай, которого захотелось размазать по стене. Но вслед за смолкшей кукушкой замолкла и музыка.
   Годар – мрачный, осунувшийся – посмотрел вокруг себя и не увидел никакого лабиринта: рядом были подуставшие офицеры и дамы, прервавшие танец так же вдруг – сникающие, со следами неудовольствия на лицах.
   Лана, бывшая, как оказалось, совсем близко, на расстоянии протянутой руки, тронула его за рукав:
   – Я сошью тебе мундир сама. Следуй за мной, – велела она совершенно белыми губами.
   Годар понял, что каким-то образом танцевал и с нею тоже.
   Поражённый, терзаемый раскаянием, он блаженно двинулся за своей неузнанной…
   Пустая койка в огромной общей спальне, в ряду многих других, таких же одинаково-узких, убранных серыми покрывалами, приняла их, как два случайно слипшихся листа, отпавших от искусственного плюща, что свисал, цепляясь за бра, со всех стен.
   Он снял с неё платье одним рывком, обнял за талию и, прильнув на долю секунды щекой к груди, отпрянул, словно его огрели по лбу поленом. Талия, грудь, шея да и, похоже, все другие прелести, были покрыты не кожей, по-женски тонкой и бархатистой, а, скорее, суховатой древесной корой.
   Однако Годар не выпустил девушку из объятий, решив довести начатое до конца.
   Но всё это вдруг приостановилось и страшно оборвалось.
   Впереди возник коридор лабиринта, где загустевал воздух. Годар влип в него, словно насекомое.
   Сгущающееся, непроходимое вещество коридора принимало пугающие формы…
   Лана, нервно расхохотавшись, оттолкнула его.
   Годар, охнув, провалился в забытьё.

Глава третья

   Проснулся Годар словно от нудного, растянутого на долгие часы толчка.
   Сквозь полупрозрачную занавеску на высоком окне, к которому он лежал головой, просеялся непрямой свет зависшего где-то над крышей солнца и словно запорошило плечо, голову. Когда покров стал душным, Годар резко вскочил и принялся озираться в поисках часов. Он надеялся обнаружить их на стене, но не увидел ничего, кроме искусственного плюща, который никогда не встречался в краю в естественном виде, и бра с потушенными огарками.
   На тумбочке у койки Годар нашёл записку.
   «Дорогой Годар! – написал Ник наспех карандашом. – Тебе не обязательно являться на службу сегодня. Отдохни с дороги. Только не опоздай, пожалуйста, к завтрашнему сбору у казарм на Дворцовой площади. Завтра в восемь утра предстоит формирование рядового состава, и тут уж нам друг без друга никак не обойтись».
   Годар вспомнил о часах, подаренных Ником, вынул их из кармана и, положив на записку, которую прочёл, не дотрагиваясь, отошёл поскорей от тумбочки с двойственным чувством облегчения и обкраденности. Про себя он с удовлетворением отметил, что уже двенадцатый час, и, не торопясь, машинально заглянул в шкаф для одежды.
   Одно из отделений было доверху набито новеньким обмундированием в фабричных бумажных пакетах. В другом находились коробки с сапогами. На высокой полке располагались цилиндрические кивера. Для полного счастья не хватало только шёлковых лент.
   Годар нетерпеливо захлопнул дверцы, отпил минеральной воды из горлышка графина, что находился на ближней тумбочке и подался к выходу из странного Дома. Проходя коридор, он заметил запертую дверь в ещё какую-то комнату и проход на небольшую веранду, где располагалась пустующая стойка и сгрудившиеся кое-как столики. Видимо, он был здесь в этот час единственной живой душой.
   На крыльце Годар присел на ступеньку и закурил. О прошедшей ночи лучше всего напоминало собственное тело – ощущением древесной коры на губах, своей обманутой свободой. Тыльная сторона локтя сохранила память о соприкосновении с рукой Ника – рукой с обычной человеческой кожей, и то, что он ощутил от попытки телесного контакта с Ланой, походило на пощёчину самому себе. Всё это хотелось смыть, захлопнуть, как дверцы шкафа с казённой одеждой.
   Он стал отвлекать себя от неприятных ощущений поиском закономерностей, которыми была пронизана жизнь, и сделал, в утешение себе, верный, как выяснилось впоследствии, вывод о том, что здешние женщины отличаются от местных мужчин иным строением кожи. Мужчины в этом плане ничем не отличались от европейцев, и вынуждены защищаться от неусыпного солнца закрытыми костюмами из суровых тканей. Слабую же половину спасала суровость собственной кожи: шелка служили дамам лишь украшением.
   Непонятно, однако, как возникло такое различие у выходцев из Европы, имеющих одни корни и ведущих одинаковый образ жизни. Слабый отсвет на тайну бросала легенда о феях, с которыми якобы породнились поселенцы.
   Мысль о тайне успокоила Годара, вернула ощущение новизны, любопытство к происходящему с ним приключению. Он отметил контрасты, казавшиеся на первый взгляд безвкусицей. Военная форма, близкая к европейским образцам прошлых веков, западноевропейское слово «рыцарь», которым его величали без тени иронии, плохо состыковывались с разноцветными шёлковыми лентами, званием «сотенный командир», обращением «витязь». Эта причудливая смесь из антуража разных эпох и стилей в сочетании с полусказочными ритуалами опьянила ночью душу, многое в ней разбросав. Будучи республиканцем, если не сказать, анархистом – в душе он готов был служить королю. Оставаясь в душе странником, смакующим свою добровольную бездомность и мнимую безродность, он искренне собирается влиться в ряды офицерства, состоящего из отпрысков родовитой знати.
   Теперь день восстанавливал структуру его убеждений, вносил трезвость, которой он внутренне противился. «Всё не так уж и плохо, – признался он себе. – Странно, но многое очень похоже на то, чего я хотел».
   Военная служба, показавшаяся после пробуждения отталкивающей, предвкушалась теперь, как приключение. Его тянуло туда. Но Лана, Давлас и Ник должны были попасть в некое другое приключение. Он не желал их видеть, хотя испытывал ко всем троим мучительно-отстранённую признательность.
   Годар корил себя за то, что не может стать проще и теплее, чем был сегодня – при свете очередного дня.
   На часть террасы, спаявшую в линию напротив домишки с островерхими крышами, вышел мужчина лет тридцати пяти и тоже закурил.
   Это был шатен с тонкими аккуратными усами на длинном лице, тщательно выбритый, в белоснежной сорочке. На плечи его был накинут гражданский китель. В вытянутой руке, которая, незаметно опираясь локтем о перила, словно лежала на воздухе, мужчина держал мундштук с папиросой, обхватив его большим и указательным пальцами. Он задумчиво, мягко глядел вбок – в землю, а когда, согнув руку в локте, делал затяжку, взгляд его делался жёстким. Он прищуривался, и, откинув нетерпеливым движением головы чёлку со лба, переводил его в другое направление, где, нащупав в пространстве какую-нибудь точку, вновь погружался в рассеянную печальную задумчивость.
   Годар, увидев этого человека, вдруг обратил внимание на то, чему не придал значения ночью: на взопревшую обветшавшую свою одежду, пыль на стоптанных ботинках, густую щетину, превосходящую неопрятностью щетину Давласа – всё это не вязалось с принятым им полушутя представлением о себе, как о витязе рыцарского рода.
   В королевстве, где всё по-своему стремилось, пусть и неуклюже, к изяществу, дальнейшее его пребывание в таком обличье могли истолковать как насмешку над государством. Это не входило в его планы. Будь он в стране обычной, последнее обстоятельство ему бы даже польстило. Но здесь, где свет был одновременно назойливым и щедрым на радости, где блаженство сочеталось с необъяснимой тревогой, а жители оставались трогательно-близкими и отталкивающими, дарующими выскальзывающее из рук счастье; здесь, где всё было не узнано и непонятно, примесь эпатажа, проистекающего из его привычки к сарказму, была неуместна. Город не заслужил его насмешки.
   Однако какой-то резон в сочетании облика бродяги на коне и сияющего слова «рыцарь» явно имелся. И имелся как раз в Стране Полуденного Солнца. Не потому, что на ум просилась аллюзия с героем Сервантеса. Интуитивно он чувствовал, что не выдержал бы без подпорки в виде сияющего слова – оседлал бы коня и умчался из страны. С другой стороны, сияющее слово стёрлось бы, постепенно ускользая из памяти, если бы им обозначили человека с другим образом – не Годара во всём его облачении.
   Всё это было запутанно, и оставляло ощущение беспомощности уверенного в своей правоте человека, который ничего не может доказать при помощи логики. Сегодня что-то подсказывало ему, что следует поступить против обыкновения: не раздумывая, повинуясь первому велению сердца. Сердце же настоятельно велело побриться, принять душ, переодеться. Но где? Во что?
   Он не сомневался, что в Казённом доме имеется ванная комната, и в ней – новенькие бритвенные принадлежности, что в шкафу можно выбрать обмундирование, пусть и без знаков отличия. Но в такой форме показываться в городе не хотелось. Предстоит сначала достать ленту. Для этого надо с кем-нибудь посоветоваться. Можно походить, пока подыскиваешь ленту, в штатском. А штатского в Казённом доме не достать. Это уже легче. Значит, нет смысла в него возвращаться. Неплохо бы переночевать следующую ночь подальше отсюда, а за тощим походным мешком с единственной ценной принадлежностью – старой тетрадью, который он бросил где-то в коридоре, когда вошёл накануне в странное заведение, можно будет послать слугу – если в городе живёт знать, значит, должны быть и слуги.
   Годар двинулся к террасе, где стоял задумчивый шатен, аккуратному виду которого не мешала даже непокорная чёлка, потому, что он вовремя укладывал её в причёску ловким движением головы.
   – Утро доброе, – произнёс Годар с нажимом, грубовато, в чём тут же раскаялся, и в продолжение дальнейшей беседы больше не прикрывал стеснительности: – Я – странник Годар, иностранец. Со вчерашнего вечера – ратник королевского войска. Не могли бы вы оказать мне любезность… Нет ли у вас, уважаемый, ванной? Мне необходимо принять душ, – он и сам удивился наглому завершению своего внутреннего монолога.
   Незнакомец, посмотревший ему в глаза мягким, серьёзным взглядом, сразу же затушил папиросу, открыл дверь, ведущую на террасу со двора, и сделал характерный пригласительный жест, после чего схватился рукой за грудь, извиняясь, жестом же, за промедление.
   – Пожалуйста-пожалуйста! Проходите, располагайтесь. Мой дом в вашем распоряжении, – заговорил он взволнованно густым баритоном, который, казалось, разрывался на куски от порывов искренности. – Подождите секундочку, я сейчас.
   Он скрылся в комнате, где что-то грохнуло, и вернулся через пару секунд со стулом. Ненавязчиво глядя Годару в глаза, не позволяя себе обсмотреть его одежду и обувь, незнакомец деликатно усадил его, сам же, отступив на шаг-другой, опустился на край табуретки:
   – Будем знакомы: Мартин.
   Годар невольно усмехнулся, но тут же уничтожил усмешку неловкой улыбкой.
   – Вы не переживайте так. Со мной ничего не случилось. Я просто совершенно не знаю, с кем посоветоваться. Я оказался в городе случайно, накануне, и понятия не имею о том, где можно побриться, приобрести костюм. Впрочем, душ, наверное, имеется и в гостинице. Я зря сюда пришёл. Извините.
   Он хотел встать, чтобы избежать услужливости, на которую сам же напросился, хотел услышать совет издалека, выкрикнутый вдогонку. Но хозяин так поспешно вскочил с табуретки, опрокинув её, с такой искренней порывистостью подался к нему и положил руку на плечо, деликатно касаясь лишь подушечками пальцев, что Годар удержался на месте и выпалил:
   – У вас газировки не найдётся? Очень жарко, всё время хочется пить.
   Спустя время он сидел за чашкой кофе, приготовленного самим хозяином (тот не держал прислуги), повеселевший, помолодевший после бритья, в хозяйском халате, и делился впечатлениями о местной природе.
   – Мне понятно ваше недоумение, – сказал Мартин, внимательно выслушав его, – смесь радости и грусти неизбежна при взгляде на полуденную степь. В моём семейном архиве хранятся подлинники дневников графа Аризонского. В них зафиксировано многое из того, что происходит на суэнской земле под действием недвижного солнца. Граф был географом, очень неплохим для своего времени. В его трудах не содержится грандиозных обобщений, но описательные главы местами настолько живописны, что мне всегда хотелось написать к таким местам музыку. Но я не композитор, – Мартин улыбнулся своей грустной, доверчивой улыбкой. – И потом, я не могу быть объективным: имя графа для меня слишком дорого: я ношу его фамилию.
   – Как, вы – Аризонский?! – вскричал Годар.
   – А почему это вас удивляет? – удивился в свою очередь Мартин.
   – Не удивляет, а впечатляет. Я слышал о графе очень тёплые отзывы… И даже видел его портрет. В Казённом доме, – Годар смутился.
   – Такой вот? – кивнул, усмехнувшись, Мартин на стену.
   – О, да! – воскликнул Годар. – Только гораздо больший. Я даже вначале подумал, что на портрете – король.
   Мартин промолчал. Рука его, вытянувшись в прямую линию, легла на угол стола. В задумчивости он придвинул к себе пепельницу, тронул мундштук на дне.
   – Вам необходим костюм, – сказал он как бы походя, как о деле, давно решённом. – Когда, лет десять тому назад, я был пониже ростом и поуже в плечах, то носил… Сейчас покажу.
   Он бесшумно прошёл по паласу к старинному шкафу, занимающему чуть ли не треть комнатушки, распахнул дверцы. Изнутри на Годара глянул, заставив его вздрогнуть, мундир ратника королевского войска, висящий на плечиках вешалки так славно, так элегантно, словно был живым и ощущал присутствие хозяина.
   Шёлковая лента цвета зрелой летней листвы была перекинута рядом через планку.
   Широкая спина Мартина загородила проём шкафа, а когда он обернулся, захлопнув перед тем дверцы, в руках его были светло-серый костюм, шляпа, галстук-бабочка, а также сорочка, комплект нижнего белья и коробка с туфлями.
   Годар вскочил, как ужаленный, порываясь возразить, но Мартин смотрел на него с такой щемящей просьбой в глазах, так болезненно не желал отказа, выглядя утомлённым неловкостью, даже постаревшим в одночасье, что Годар, обронив «Спасибо», поспешно освободил его руки, отступил на шаг и ещё раз поблагодарил – одним взглядом: потеплевшим, признательным.
   Он отметил, что Мартин, будучи выше его на полголовы, шире в плечах и стройней, должен отлично смотреться в мундире – лучше, чем кто-либо из сотенных командиров.
   А тот тем временем снял со стены висевшую в ряду со шпагой и старинным пистолетом саблю и принялся счищать тряпочкой налёт пыли с ножен.
   – Работать над собой следует упорно, изо дня в день, – бодро пояснил он, кивнув на оружие, – вчера мы с приятелем фехтовали, а на сегодня я планировал визит в тир. Жаль, что у вас нет при себе сабли, мы бы могли составить друг другу компанию. Кстати, всё, что необходимо офицеру, можно приобрести в военном магазине у входа на Дворцовую площадь. Расходы иностранных и малоимущих ратников оплачивает казна. В королевстве своя валюта, не подлежащая обмену. Поэтому решать свои финансовые дела через департамент иностранных дел – необходимая формальность – и только. Но сегодня вам не придётся утомлять себя хождением по нескольким адресам: я дам вам денег на форму.
   – Нет, – твёрдо возразил Годар. – Я уже в порядке и отправляюсь в департамент сейчас же. Вот только переоденусь… Извините, что злоупотребил вашим гостеприимством. И ещё мне очень жаль, да просто неудобно, чёрт побери, что в силу какого-то недоразумения честь служить в королевском войске выпала не вам, а мне. Думаю, эту ошибку я со временем проясню. Вчера в том же департаменте я не смог ничего доказать.
   – Пустяки, – весело пробасил Мартин, – я всегда успею занять в войске своё место. Лента зелёного цвета – фамильного цвета рода Аризонских – тому порукой.
   Годар насторожился. Он почему-то представил Мартина Аризонского на месте своих товарищей: Ника или Давласа. Товарищ должен был погибнуть, или его должны были разжаловать, либо устранить как-нибудь ещё. Не мог же в войске в тысячу ратников появиться одиннадцатый сотенный командир.
   Однако лицо Мартина приобрело такое трогательно-печальное выражение, что он устыдился своих мыслей.
   – В детстве я мечтал о белой ленте, – тихо проговорил он, поглаживая в задумчивости саблю, вытянутую из ножен на треть, – но позже понял, что должен предпочесть фамильный цвет. Но всё равно, в душе я – Белый витязь.
   Годар пересказал легенду о происхождении Государственного флага Суэнии, услышанную от Ланы, и деликатно поинтересовался, в самом ли деле полотнище из несгораемого шёлка имеет магическое происхождение. На что Мартин ответил, что слышит подобные рассказы не впервые. Миф о феях не имеет под собой научной основы. Просто среди поселенцев было несколько учёных и немало умельцев. В конце концов, в Стране Полуденного Солнца должна была появиться сверхпрочная ткань, которая, кстати, вовсе не вечная. Полотнище на главном флагштоке периодически меняют. Производство несгораемого шёлка и сегодня обходится в копеечку. Платье из суэнского шёлка могут заказать себе только самые состоятельные дамы, или те, кто из кожи вон следуют плебейской страсти к подражательству. А Шёлковая же лента офицера – не просто знак различия. У войска нет знамени, под ним подразумеваются в совокупности ленты сотенных командиров. В случае пропажи шёлковой ленты у одного из офицеров войсковое знамя считается утерянным, и войско подлежит расформированию.
   Что же касается женитьбы на феях, то граф Аризонский был географом, а не поэтом-сказочником. И поселенцы были ему под стать.
   «У графа взгляд художника, – сказал Мартин проникновенно, – Иные суэнцы приписывают ему дар пророчества – и всего-то вследствие безупречного фонетического чутья, с каким изобрёл он свой псевдоним, покончив с жизнью путешественника. После преобразований в Новом Свете псевдоним графа стал ассоциироваться с известным штатом, что послужило поводом для историко-мистических параллелей. Маленькие народцы, знаете ли, падки на собственные сенсации».
   Ещё Мартин упомянул о ранней гибели родителей и поведал скупо о том, что провёл детство в первом лицее королевства, по окончании которого стал жить в комнатушке, доставшейся в наследство от тёти. Фамильный их особняк сгорел во время пожара 19.. года, охватившего южную часть Скира. Родители погибли тогда, и он теперь – последний мужчина из рода Аризонских. Кроме двух незамужних кузин, у него никого не осталось.
   В здешнем климате пожары не редкость. Имеется новый Архитектурный План города. Предполагается снести все деревянные особняки и возвести кирпичные многоэтажки. Но в казне не хватает средств. Да и население не торопится расстаться с родовыми гнёздами, ведь некоторые из них стоят ещё с начала столетия.
   Выслушал Годар и то, что Казённый дом, где проходило ночное празднество, именно потому и расположен на периферийной улице, что празднества здесь бывают чересчур невыдержанными, что, впрочем, несущественно. Как несущественно и то, что каждый имеет право на свой образ жизни.
   Годар запомнил, как Мартин сказал:
   – Свою задачу я вижу в том, чтобы не споткнуться о чей-нибудь образ. На месте Казённого дома раньше был старый сад. Когда деревья перестали плодоносить, хозяин одного из домов, что стоят во дворе, как и прежде, квадратом, арендовал землю, добился разрешения и сложил во дворе из брёвен срубленного сада вертеп. Я помню те деревья, и меня мало волнует, что теперь на их месте. Поэтому я прекрасно понимаю, что у вас могло возникнуть желание побриться не там, где вы обедали. Впрочем, на свете так много несущественного.
   Годара опять смутили двойственные чувства: здешний воздух, что ли, усиливал полярность?
   Он был тронут доверительностью Мартина и, в то же время, хотел поскорей уйти, потому что ему показалось, будто тот, оставаясь искренне дружелюбным, желает побыть в одиночестве. Но это предположение тут же забылось, перекрытое радушием хозяина, чтобы затаиться в памяти в виде смутной, неопределённой тревоги. Кроме того, подозрение было перебито женской бранью на улице, за которой последовал протяжный кошачий вопль, и Мартин, бросив на ходу: «Я сейчас», выбежал на террасу.
   Когда Годар, наспех переодевшись и переждав честно несколько минут, вышел следом, приятель его сидел, сутулясь, на табуретке и держал в руках большого мокрого кота мышиной окраски.
   Аризонский был теперь похож в своей белой сорочке, вздувшейся из-за всепроникающего ветра, на заснеженный холм. Кот, прильнув к его груди, замер, как на отвесной скале. Хмурый, сосредоточенный на своих мыслях взгляд Мартина, наткнувшись на молчаливо выросшую на террасе фигуру Годара, прояснился и потеплел.
   – Нас чуть не ошпарили, – пояснил он просто. – По счастью, перепутали вёдра: плеснули холодной.
   Из дома наискосок донеслась танцевальная мелодия – одна из тех, под которую они веселились ночью в вертепе. Словно сама удаль – бешеная до грусти – забилась об окно, просочилась в открытую форточку. Всё это, задвинутое вглубь окна, форточки, двери, охраняемые бордюром одинаковой террасы – дребезжало, вибрировало. Просушенный солнцем воздух принимал и с треском отбрасывал грусть, как барабанные палочки. Но вдруг в оконную раму дома, откуда неслась музыка, угодил, не задев стекла, булыжник, и мелодия оборвалась.
   Годар видел полёт булыжника и место его удара, на который хозяева, так и не выглянувшие наружу, отреагировали минутной заминкой в музыке.
   Посреди свободного пространства между домами и вертепом стояла, склонившись к земле, птичница Марьяна, в полупрозрачном платье из настоящего суэнского шёлка. Её фигура под шёлком напоминала согнутое высохшее дерево. Брови сомкнулись, глаза неотрывно смотрели в цель, рука же шарила по земле в поисках очередного булыжника.
   «Эй, госпожа!» – крикнул Годар, метнувшись к бордюру, потому, что птичница вновь прицелилась, Мартин же властно окликнул его: «Не надо, Годар! Не беспокойте себя!»
   Булыжник вновь хлопнул об оконную раму, не вызвав на сей раз заминки.
   – Вон там, – указал, волнуясь, Годар на птичницу.
   – Не надо показывать пальцем, – произнёс Мартин, не поведя и бровью. Он казался целой горой из-за гуляющего под просторной сорочкой ветра. Кота на руках уже не было. – Не беспокойте себя, – повторил он мягче и попробовал улыбнуться, – Эта госпожа слишком метка для того, чтобы её стоило останавливать. А показывать пальцем, простите, неэтично.
   – Неэстетично, – поправил Годар машинально. Он ничего не понимал.
   – Неэтично, – повторил Мартин со спокойной любезной улыбкой. Жестом он пригласил Годара сесть, и тот, заметив скрытую боль в его взгляде, повиновался.
   Аризонский, положив вытянутую в струну руку локтем на колено, прищурился, уйдя в свои мысли.
   – Это было не раз, – проговорил он рассеянно. – Не каждый приемлет другого. А эта госпожа не приемлет каждого.
   В этот момент что-то шлёпнулось на террасу, прорезав воздух белой дугой.
   Возле ног Годара, обутых в лакированные туфли хозяина, распластался мёртвый белый какаду.
   Голова птичницы Марьяны с размётанными ветром прядями волос – голова без причёски и шляпки – вынырнула откуда-то из-под террасы.
   – Твой кот погубил Альбиноса, – произнесла птичница, глядя на Мартина в упор. Слова её были словно прочерчены ножом по дереву. – Можешь приготовить суп для Его Величества.
   – А кто шастает по ночам? Как посмотрит Его величество на нарушение границы? – выпалил Мартин гнусавым голосом, не поворачивая головы. Фигура птичницы удалилась, так и не удостоенная его взгляда. – Как много в людях злости, – вздохнул он и задал вопрос себе самому: – Ну, почему всегда начинают с самых неразумных? Сначала наказали животное, которое даже не поняло, за что, а претензию к хозяину предъявили в последнюю очередь. Помогите мне, Годар, похоронить птицу. Честно говоря, мой Норик основал уже целое кладбище королевских попугаев. Прямо не знаю, что с ним делать. Придётся, наверное, запереть в комнате. Почуял, разбойник, неладное, запропастился? Я сейчас, принесу лопатку.
   День становился всё более ветреным. Нервный воздух носился по террасе, весь в порывах, мелочно-коротких, шебуршил в вязанке лавровых веток, похлопывал газетой, которую придерживал за край камешек.
   Годар переложил газету с камешком на тело попугая, чтобы ветер не теребил перья. Хотел закурить, но вспомнил, что сигареты и спички остались в кармане старых брюк. Пока хозяин хлопотал в доме, оставалось вежливо ждать за дверью.
   Музыка, доносившаяся от соседского проигрывателя, как-то незаметно перешла в дикторский голос.
   Дикторский голос достал Годара и за спиной – из комнаты Мартина. И всё равно оставался далёким, неразборчивым.
   Прокатилась с гомоном по небу круглая стайка волнистых попугайчиков, похожих на стёклышки калейдоскопа. Растрёпанная Марьяна набежала откуда-то сбоку, вцепилась в бордюр. Агатовые перстни на пальцах выстроились в многоточие.
   – Измена! Измена! – зло, гортанно крикнула она в дверь, из-за которой выбежал собранный, сосредоточенный Мартин в застёгнутом доверху кителе и в кепке.
   – Я уже слышал, – бросил он на бегу, перемахнул через бордюр и метнулся во все стороны сразу, как встревоженный отец в поисках дитяти.
   – Норик! Быстро сюда!
   Взъерошенный кот вспрыгнул ему на спину, но Мартин резко сбросил его наземь и, обернувшись, отшвырнул грубым пинком ноги в горку песка.
   – Мерзавец! – закричал он. – Мокрый, грязный! Обсвинячил китель. В самый ответственный час. Выбрал время, обуза треклятая!
   Глаза его, встретившись с взглядом Годара, усмехнулись, обжигая каким-то стыдливым и в то же время наглым вопросом.
   Годару не раз случалось испытывать чувства вместо других. Щёки зарделись от пронзительного ЧУЖОГО стыда. Но такая щемящая боль вдруг прорезалась сквозь усмешку Мартина, что вопрос Годара провис, так и не оформившись в мысль, а посему выскочил на время из памяти.
   – Не спали себе кожу в моём пиджачке, – виновато пожелал Мартин перед тем, как исчезнуть.
   Взгляд Годара упал на свежую вмятину в песке. Кота там как не бывало.
   Из пересказа Марьяны, нарочно нашпигованного неприятными для него подробностями, Годар узнал, что из Суэнии бежал сотенный командир Давлас К. и служащая королевского войска Лана С. Все остальные молодые повесы арестованы, как пособники, так что войско всем составом отправилось в отставку. Дело привычное. Длительная служба в королевском войске – редкость, какой ещё не видывали. Военная служба в Суэнии есть отставка. Но добропорядочные подданные Его Величества надеются на исключение. Ждут-с. Между прочим, по радио передали список арестованных, и имя рыцаря Годара в нём не значится. Среди тех, кого предполагается вызвать для допроса, его тоже почему-то нет. Выходит, что рыцарь признан непригодным к измене…
   Годар уже не слушал. Он не заметил, как вышел на широкую мостовую и сколько отшагал шагов.
   Мимо пронеслась карета и остановилась впереди. Из кареты вышел сухонький старичок, продвинулся мелкими шелестящими шажками к подъезду какого-то сурового ведомства. Старичок был понурый, с бесцветными губами. Ожидающий его извозчик, сидя на козлах, лениво слушал простенький карманный радиоприёмник.
   По обе стороны подъезда сурового ведомства располагались пустые цветочные клумбы и мусорные ящики в форме тюльпанов. Дворник сметал в кучу окурки, чтобы убрать их с тротуара в тюльпаны. Окурками, как Годар убедился позже, были усыпаны в Скире все улочки, переулки и площади, исключая разве что Дворцовую, а глиняные тюльпаны оставались полупустыми.
   Ещё на дорогах было много клочков газет и обёрточной бумаги. Всё это шуршало под мётлами или туфлями и отдавало запахом громоздких учреждений.
   Ненужные, на его взгляд, учреждения привычно текли мимо Годара.
   Государственная служба, а то и худшая дребедень, опять миновала его. Это стоило отметить шампанским. Только на сей раз бокал не был заслужен: продолжение странничества далось ему без борьбы.
   Он никогда не верил в то, что получалось само собой. Сомнительное облегчение от того, что Лана теперь далеко, что пущенный вдогонку отряд полиции вернулся ни с чем – это сообщение просочилось из суховатой радиосводки, периодически запускаемой в толпу зевак у репродуктора – простенькое облегчение было равновелико гулкой пустоте внутри. Не надо было рвать узы не завязавшейся привязанности, бороться с несуществующей неприязнью к Давласу на почве не созревшей ревности, тянуться к Нику и презирать его, как самого себя – отвергнутого. Всё это растаяло, не начавшись.
   Ребята из полицейского патруля лениво слонялись между прохожими, не проявляя ни к кому интереса. Включённые радиоприёмники покоились в нагрудных карманах, оттуда же высовывались пакетики с сухим соком.
   Видный государственный деятель делился из репродуктора страстной любовью к Родине. Потом последовала очередная сводка новостей, где было вскользь упомянуто о значении воинской присяги, после чего другой государственный деятель принялся рассуждать о воспитании юношества. «Мы стараемся. Мы изо всех сил стараемся не терять терпения и взвешенности, – говорил он размеренно и вкрадчиво, – мы можем понять больше, чем обычно думают соотечественники. Мы способны понять даже то, что молодой офицер мог получить внезапное помутнение рассудка и временно предпочесть Родине даму сердца. Но не сразу же после присяги, не в день, когда клянёшься в верности ратника королю и отечеству!»
   Годар опять почувствовал на щеках краску стыда. Выходит, сегодня состоялась присяга, а он, Годар, не был к ней допущен. Его обманули свои же товарищи, не обмолвившись о присяге в записке. Выходит, птичница Марьяна права в своей парадоксальной обмолвке: он признан негодным к измене…
   Что-то подсказывало ему, что сегодняшняя свобода не делает ему чести.
   Тюремные ворота отторгали его от товарищей в пользу Государства.
   Государство же осталось загадочным: ещё не заслуживающим его презрения, но и не претендующим на уважение. Государство, так же, как и ночные товарищи, ничего не хотело от Годара.
   Сообщили первые результаты расследования, проведённого полицией на основе анализа данных, полученных от Шахматной комиссии. Результаты эти, произведя в толпе горожан подобие сенсации, стали для Годара откровением.
   В сообщении говорилось, что Офицерский шахматный турнир, победитель которого, согласно традиции, получал право на охрану своей сотней Дворцовой площади, был проведён не по правилам. Последнее обстоятельство и помогло полиции нащупать ключ к разгадке происшедшего.
   Как известно, в обязанности королевского войска входит, помимо других задач, охрана различных объектов, неравноценных для внешнего врага.
   Королевский дворец, и в нём – апартаменты принцессы Адрианы – важнейший среди таковых.
   Результаты Шахматного турнира выявляют тактические и стратегические потенциалы будущих командиров, позволяют Совету во главе с Его Величеством, куда входят и члены Шахматной комиссии, оптимально распределить между ними обязанности, в том числе и связанные с охраной города.
   Высокая честь охранять Королевский дворец – честь и почётное право – выпадает победителю турнира. Сотня под его командованием становится личной гвардией короля.
   На сей раз вмешалось непредвиденное обстоятельство, которым и воспользовались горе-витязи.
   Прибывший накануне в Суэнию иностранец Годар, зачисленный Указом Его Величества в войско на должность сотенного командира, не смог принять участие в турнире из-за усталости с дороги.
   Будущие участники подали Шахматной комиссии ходатайство, в котором просили дать иностранцу Годару фору: возложить на него все необходимые обязанности, предоставить все возможные права без участия в турнире. Со стороны сие предложение смотрелось весьма благородно и было принято комиссией, тем более что Годар не участвовал во вчерашней жеребьёвке. Ему просто достался последний жетон, вынутый независимым экспертом, о чём товарищи его в известность не поставили, якобы по забывчивости. А играть Годару выпало не с кем иным, как с Давласом, в последней паре цепочки. Но, так как проспавший положенный срок (если не усыплённый) иностранец на турнир не явился, Давлас остался без соперника, то бишь игрока в паре первой своей партии. И тогда благородные витязи предложили, чтобы первую из двух обязательных партий Давлас играл, как и полагается, с победителем предпоследней пары, а вторую – с проигравшим игроком первой. Десятый игрок, а именно Годар, просто-напросто выпадал из укоротившейся на звено цепочки.
   Разумеется, победа в Офицерском Шахматном турнире зависит не только от умения и личных качеств. Витязю-победителю должны сопутствовать Божий промысел и удача, чему благоприятствует игра в цепочке – игра до заветного третьего очка, которое выпадает первым умелому счастливчику – так сказать, божьему избраннику.
   Однако место, где цепочка разомкнулась, дав «зелёный свет» победителю в конце второго круга, анализ характерных ошибок и даже беглый взгляд на схему соотношения сил выявили замысел воистину ребяческий. Из схемы явственно следовало, что безукоризненно-чёткая победа Давласа на турнире была подстроена…
   …Один из полицейских набросал, с видом азартного игрока, мелом на тротуаре переданную схему, а рядом – схему расположения игроков в традиционной цепочке. Взглянув на обе схемы, Годар увидел, что каждый сегодняшний игрок, кроме первого и последнего, получил в двух обязательных партиях первого круга по одному очку: первая партия оказывалась, как по заказу, выигрышной, вторая – проигрышной. И лишь у одного из игроков значились в конце первого круга два проигрыша, а у того, кто сыграл с ним в заключение, соответственно, два выигрыша.
   Всё это повторилось, умножившись, во втором круге, и выглядело весьма стройно.
   Годар счёл бы всё это совпадением или принял бы схему за подтасовку полиции, если бы игроком «А», получившим ноль очков, не оказался Ник.
   Полиция сделала вывод, что, будучи давним товарищем Давласа, Ник «принял огонь на себя»: офицер, набравший наименьшее количество очков, брал под своё командование, согласно предварительному условию, запасную сотню. Все остальные витязи, подыграв ему и друг другу, устроили паритет. Он-то и выдал недалёкий умысел. Схема соотношения сил вышла чересчур гармоничной: один лидер и восемь абсолютно равных по возможностям витязей, из которых один включён в восьмёрку условно, с форой.
   Теперь полиция решала вопрос: для чего экс-офицерам понадобилось перейти на подпольное самоуправление. Почему молодые люди проявили недоверие к выводам и решениям Совета? Что это: конфликт «отцов» и «детей» или конфронтация с государством в лице короля? Разница между тем и другим невелика. И всё-таки её необходимо установить… Минуту назад поступила оперативная информация, которую приходится считывать прямо с листа, испещрённого скорописью… Из Достоверных Источников стало известно, что Давлас не знал о сговоре. Когда изменник, у которого уже были готовы лошади на задворках, узнал каким-то образом о подвохе на турнире, то воскликнул в сердцах, почему-то рассердившись: «Бедная страна, возлежащая на стерильных простынях! Я не желаю того, что лишилось пота и крови».
   Ставленник бежал из Суэнии, соблазнив военнослужащую медбытчасти и подставил под удар всё войско: ведь при подобном ЧП расформирование неизбежно.
   Таков итог своевольного выбора молодых офицеров. Интересно, что последние встретили известие об измене своего ставленника весьма хладнокровно, и даже как будто испытали облегчение после ареста и отставки. А ведь все они готовили себя к службе в королевском войске с детства: занимались в секциях рукопашного боя, приучали ладонь к рукояти холодного оружия, посещали Шахматный клуб. О том же, как юноши Суэнии лелеют свои шёлковые ленты, надеясь попасть в золотую десятку, и говорить не приходится.
   Что же происходит с молодёжью столь славного государства? Конечно, армия не должна подменять полицию, а полиция – армию, этот вопрос не раз поднимался общественностью. Но для начала необходимо создать армию. Хотя бы ЧУТЬ МЕНЕЕ КРАТКОВРЕМЕННУЮ.
   Видные государственные мужи, сменяя друг друга в эфире, взывали к мудрости и патриотизму каждого молодого человека в отдельности и поколения в целом.
   Потом они вдруг оказались в эфире все разом и затянули дискуссию.
   Неторопливые, будто выскобленные песком, выветренные голоса пожилых суэнцев смаковали слово «благоразумие». Но вдруг возникла пауза, будто слово сжевали и, гортанно покашливая, напряжённо ждут-с… Кто-то громко заговорил молодым взволнованным баритоном, да так, что от репродуктора словно бризом повеяло: «Братья мои, суэнцы! Я обращаюсь к тем из вас, кто находится сейчас под стражей, ожидая освобождения, которое, конечно, настанет сразу вслед за тем, как родственники внесут в казну штрафы! Вы совершили дерзкий и опрометчивый поступок. Но вы поступили благородно. Я не имею в виду господина Давласа – этот человек недостоин нашего внимания. Меня интересуют внутренние мотивы поступка других сотенных командиров.
   Задумайтесь, как противоположны по мотивам поступки товарищей и изменника.
   В конце концов, именно сегодня у нас оперилась надежда на то, что в стране появится армия, так как налицо люди чести. Более обоснованная надежда. Это уже что-то. Это уже Надежда, господа!»
   Годар увидел мысленным взором Ника, который, стоя под палящими лучами солнца в одной сорочке, молил его взглядом не садиться за шахматную доску, которая раскинута прямо в степи. На поле возвышались резные фигуры самых различных цветов. Годар прикрыл глаза: в жёлтой мгле видение было выложено рваными пятнами.
   Он слишком долго простоял у репродуктора с непокрытой головой, вертя в руках шляпу. Надо было куда-то пойти. В департамент хотелось меньше всего.
   Он побрёл по улице, где по обеим сторонам возвышались трёхэтажные деревянные особняки в треугольниках крыш. Некоторые крыши имели флюгерные шпили. Флюгеры не стояли бездвижно, как не стоял на месте ветер.
   В какое время они сговорились? Не тогда ли, когда он удалился с Ланой, а Давлас отсыпался с перепою на полу? Ах, дерзкий Ник! Дерзкий, милый Ник.
   Бедный Давлас, товарищи выстроили ему из собственных душ коридор в лабиринте, а он, увидев прозрачность, отказался.
   Воспоминание о близости с Ланой стало не таким болезненным. Пусть кожа, грубая, как древесная кора, обдирает ладони, пусть они кровоточат, как и положено естеству. Быть может, суэнские девушки даются Богом в награду за мужество. Годар упустил свою награду, выпавшую ему авансом, просадил фору.
   И слава Богу: женщина, подобная Лане, заслуживала такой огромной любви, какой он на сегодняшний день дать не мог.
   Такой же любви, возможно, заслуживала и ждала Суэния. Та Суэния, что не вызвала его на допрос, не пригрозила арестом и не влезла в карман с его документами рукой полицейского. Выкрашенные неброскими красками особняки были заключены в тесные заборы. Дворы сжимались, уступая место дорогам, где бродили люди, которых любое другое государство сочло бы за преступников: позавчерашние ратники, выпущенные насовсем из кратковременного заключения и ставшие теперь скитальцами внутри страны.
   Государство умело быть изворотливым, спешило заговорить зубы, но не неволило ведь, не неволило непутёвых своих граждан, оставляя за ними право на шанс. Из преступлений карались длительным сроком заключения, как он догадывался, только государственная измена и нарушение Закона о Границе между Ночью и Днём. Под статус нарушителей попадали люди, покинувшие своё жилище или раскрывшие ставни в ночь без всяких на то оснований.
   Как всегда, ещё ничего не началось: эта закономерность его жизни, возведённая в принцип, поддерживалась им так неукоснительно, что теперь действовал автоматизм, работавший даже против его воли.
   Годар присматривал место для остановки, где можно придержать на миг текущую в него жизнь, и себя, в неё бегущего… Объятия! Хоть на миг! Иначе жизнь странным образом будет за спиной, а он – впереди. Каждый миг, каждый миг, каждый миг одна и та же разорванность!.. А ведь всё происходит в коридоре из живых душ, где ничто не огибает и спешит друг сквозь друга.
   Души здесь маются от того, что стареют, не созрев.
   Кое-что в этой стране, чем-то на него походящей, обнадёживало.
   Он желал с ней встречи ещё тогда, когда скакал по степи в обгон недвижного солнца.
   Теперь Годар сделал первый ответный шаг навстречу: надел костюм.
   Не будь костюм подарочным, бывший странник нырнул бы во двор какого-нибудь особняка, спрятался в подъезде и, привалившись к стене, ловил бы из щелей прохладу сквозняка. Но он должен сохранить костюм в приличном виде хотя бы из уважения к Мартину Аризонскому. Кроме того, Годар помнил про решение не претить вкусам горожан.
   Тело прокалилось до самых костей, до души, особенно грудь под ситцем сорочки, которую безжалостно обнажил широкий английский воротник. Другие горожане носили застёгнутые доверху кители с накладными воротничками. Лишь ему выпала честь влачить на себе непрактичный пиджак – не то старомодный, не то ультрамодный. Дурноту усугублял впившийся в шею галстук.
   Годар двигался неторопливо, стараясь держаться осанисто. Останавливался подолгу у фонтанов, подставляя под брызги лицо и ладони. Водяная пыль освежала белый треугольник на груди: это было спасением, но прилипшая к телу сорочка, поникший на ней галстук разрушали элегантность. Он не желал, чтобы его смятение передалось костюму, и решил поспешить в департамент.
   Вдруг его назвали по имени. Сосредоточившись, Годар догадался, что имя произнесено из ближнего репродуктора. Читали список. К репродуктору стоило подойти поближе, но там достаточно многолюдно, он боялся, что не выдержит и свалится прямо в толпе.
   Мальчишки носились с охапками газет, подсовывая под глаза прохожим только что вышедший номер.
   Годар придержал одного, выпросил экстренный номер с условием, что тотчас вернёт, бегло просмотрел… На первой странице был напечатан Указ Его Величества Кевина I о формировании королевского войска. Далее располагался список лиц, назначенных сегодня на должность сотенных командиров. В этом списке Годар увидел своё имя. Все остальные имена дополнялись фамилиями. Среди них значилась и фамилия Мартина.
   Ничему не удивившись, Годар окончательно заспешил в департамент, где ему немедленно выдали удостоверение вкупе с подъёмными на покупку обмундирования и организацию досуга. Механически просмотрев адреса квартиродателей, Годар поставил галочку в услужливо поданном списке.
   По пути в военный магазин он завернул в библиотеку, где спросил пособие по истории Суэнии. Женщина средних лет в служебном платье с неизменным декольте вежливо пояснила, что истории в суэнских учебных заведениях не преподают. И предложила взамен книжицу с переложениями старинных преданий.
   Однако Годар заметил на полке «Записки» Ника Аризонского. Это показалось ему знаком судьбы.
   Из того, что удалось просмотреть за мимолётное суэнское время, запомнилась малопонятная запись: «На месте этой земли, вероятно, было пресноводное море, скрывшееся затем в недрах. Хотя солнце не отстаёт от земли ни на секунду, обилие водных пространств не позволяет ей выродиться в пустыню. Уникальный климат превратил здешний край в оазис. Но дары природы обманчивы. Сгореть здесь можно не только от солнца, но и от всего, что ни встречается на пути. Люди, как и вещи, здесь старятся быстрее, но это понимаешь не сразу…»

Глава четвёртая

   Установив ночь, девять сотенных командиров и военнослужащие медбытчасти встали за свои стулья, которых сегодня было больше, чем гостей. Целые насаждения пылающих свечей проходили по центру стола и по окружности, потрескивали на табуретах разной высоты, что расположились у развешанных по стенам зеркал. Табуреты с подсвечниками загромождали, урезав, и пятачок, где вчера танцевали.
   Белый витязь вошёл с первым выстрелом шампанского. Он нарочно подогнал своё прибытие под момент, когда внимание присутствующих сосредоточится на имени короля. Поздоровавшись общим полупоклоном с теми, кто заметил его, Белый витязь молча встал за один из свободных стульев. Здесь, у предназначенного ему бокала, тотчас наполненного доверху, его нащупал луч, сотканный из отражённых в зеркале свечений. На столе и за его краем был виден размытый круг, став в центре которого, гость попадал в прозрачный световой колпак. Однако луч, как и колпак, оставляли впечатление назойливых хозяев, благодушие и услужливость которых, если пообвыкнуть, начинает мало-помалу нравиться.
   Все находились в таких же световых колпаках. Подсвечивались и были видны пузырьки в бокалах с шампанским.
   Белый витязь Годар смог без труда увидеть всех сразу и огорчиться оттого, что не нашёл знакомых лиц. Он знал, что так оно и будет, но всё же не удержался от досадных сопоставлений. Чужие люди в знакомых мундирах показались ему шутами вчерашних господ.
   Человек, который взял на себя миссию произнести имя короля первым, был перечёркнут синей лентой, почти не отличимой от цвета кителя. Зато лента была чуть шире, чем у других офицеров. Долговязый, хмурый, с крючковатым носом на осунувшемся лице, офицер пробубнил несколько незначительных слов, к которым Годар не сумел прислушаться. После вступительного слова Синий витязь размеренно выговорил, кокетничая хрипотцой в голосе: «Слава Его Величеству королю Кевину I», осушил бокал и сел, опустив взгляд в свой полукруг на скатерти.
   Имя короля было прогнано по кругу за те секунды, пока позвякивали, формально притрагиваясь друг к другу, бокалы в руках его непосредственных соседей по столу.
   Ещё с порога Годар заметил, что среди сотенных командиров нет Мартина Аризонского. Вероятно, его заменили кем-то другим. Это показалось Годару само собой разумеющимся, ведь Мартин слишком хорош для нового состава.
   Этот предполагаемый другой стал особенно неприятен, его предполагалось вычислить. Однако когда все витязи и дамы опустились на стулья, уменьшив длину световых колпаков, Годар почувствовал какую-то разрядку. Некий штрих, ещё не разгаданный, сделал лица его нынешних сослуживцев немного роднее. Запах сигаретного дыма выстраивал в памяти обрывки ощущений, впечатлений, как-то их связывая. Мучительно сосредоточиваясь, Годар взглянул наискосок и вздрогнул. Светловолосый безусый мужчина его возраста, отодвинувшись вместе со стулом на метр от края стола, держал между большим и указательным пальцем мундштук с папиросой. Вытянутая во всю длину рука опиралась в районе локтя о спинку свободного стула. Детали его внешности и одежды были различимы плохо, так как офицер не попадал в предназначенный ему световой колпак. Однако Годар, присмотревшись, увидел то, что не бросилось до сих пор в глаза: зелёную ленту! Мундштук, лента, манеры принадлежали Мартину Аризонскому, между тем как в мундире Зелёного витязя находился совсем другой человек.
   Из оцепенения Годара вывел елейный женский голос:
   – Дамы и господа, а не выпить ли нам за здравие всех витязей, когда-либо собиравшихся за этим столом?..
   Все оживились. Годар почувствовал, как его пощипывают украдкой взглядами.
   Полилось шампанское. Синий витязь – парень по имени Стивен – пошутил неожиданно бодро для своего болезненного вида:
   – Дорогая Джейн, ваше предложение мы отточим до афоризма, запротоколируем и будем читать изо дня в день, как молитву. Надеюсь, в ближайшие пятьдесят лет чтение молитвы останется привилегией сегодняшнего офицерства.
   – Вы хотите сказать, что проходите пятьдесят лет в сотенных? – ввернул кто-то из витязей. – Не думал, что у вас паралич честолюбия.
   Стивен разулыбался, расправил свою незадачливую фигуру, и двинул в ход представление о собственной значимости:
   – Давайте, дамы и господа, встанем для серьёзности момента. Итак… – он выждал паузу, приспустив на пару секунд дряблые веки. – Думаю, мы с вами достаточно умны, чтобы не бряцать пустословием. Но кто, если не мы, господа? Кто, если не мы? Предлагаю осушить бокалы в тишине, не сдвигая их. Пусть каждый прочувствует своё место в завтрашнем дне.
   Синий витязь опять приспустил веки, как бы дирижируя торжественной минутой. Но тишину нарушил офицер с зелёной лентой.
   – Вы сами не представляете, как точно ухватили злобу времени, – сказал он, повернув к Стивену голову, и Годар увидел знакомый прищур глаз – только других: больших, тёмно-зелёных. Сквозь загар на мужающем лице витязя проступили красные пятна. – Никто не знает, каким будет завтрашний день, но если прочувствовать в нём своё место, если осознать меру личной ответственности, жизнь предоставит нам шанс на будущее. Из концентрированного, сжатого МИГА мы возьмём в будущее только то, что причитается, не позарившись на дарёное или свалившееся с небес. И уж тогда, в будущем, мы прочувствуем своё место по второму разу. И это будет – настоящая жизнь.
   – Ну почему же, пусть не минуют нас и подарки судьбы. Нельзя жить без мечты о чудесном. Вы, Мартин, сами такой чудесный, славный. Невозможно предугадать, что вы скажете в следующую минуту, – сказала увещевающе Джейн и натянуто улыбнулась.
   – О, да! – подхватил нить собственной мысли Стивен. – Я вижу, здесь собрались, наконец, дельные люди. После первого же бокала потекли речи государственной важности. Кстати, поступило предложение вести протоколы. Возвышенность и непредсказуемость – следствия хорошо организованного мыслительного процесса, а посему его следует фиксировать для истории. Авось ход истории выпрямится и самоорганизуется, не так ли, Аризонский? У кого-нибудь есть перо и бумага? – невозможно было понять, шутит Стивен или говорит всерьёз.
   – У меня есть бумага, – наивно сообщила Джейн, – я буду вести протоколы, – она и вправду записывала что-то в блокнот шариковой ручкой, чем, пожалуй, озадачила Стивена.
   Годар не сводил глаз с Мартина Аризонского. Тот, заметив его любопытство, поймал взгляд и вежливо улыбнулся. Смущенье и взволнованность, прикрытые хорошо контролируемой сдержанностью, делали лицо Зелёного витязя открытым, полным искренности. Глубина его взгляда была поистине бездонной, и сокровища, которые там, несомненно, скрывались, предстояло обнаружить. А до той поры предстояло довольствоваться ощущением, будто витязь прост и открыт.
   Речь витязя была небогата интонациями, могла на первый взгляд показаться монотонной, но внутри скромного ритмического рисунка что-то тикало, предвещая невиданную силу мысли. Это настораживало сослуживцев, а порой и завораживало. Упругий ветер, дрожащий, как натянутая струна, жил в этом голосе, и короткими порывами, продолжающими друг друга или набегающими один на другой в русле единого порыва, доносил до каждого всегда свежую мысль.
   Мартин, осушив бокал, сел на свой отставленный стул, высвободившись тем самым из светового колпака. Он вновь закурил и положил вытянутую руку с мундштуком на спинку соседнего стула – совсем, как тот Мартин, которого Годар видел днём.
   С трудом дождавшись момента, когда деловую часть банкета стала рассеивать светская беседа, Годар подсел к Аризонскому. Тот приветливо протянул ему портсигар. Годар взял папиросу и закурил машинально.
   – Не в этом ли дворе вы живёте, уважаемый? – спросил он, заметно волнуясь.
   – Да, в одном из домов рядом с казённым заведением. А что, случилось что-нибудь?
   – Я, кажется, вас обокрал, – потрясённо произнёс Годар.
   Зелёный витязь смотрел на него с лёгким недоумением и огромным участием. В глазах его мелькнула затаённая боль, с которой Годар познакомился днём.
   – Я у вас брился, завтракал, расхаживал по городу в вашем костюме. Я даже подслушивал ваши изречения и запоминал характерные манеры.
   Дальше Годар рассказывал всё сначала и по порядку, начиная со своего загадочного появления на территории Суэнского королевства, а когда дошёл до знакомства с Мартином Аризонским, Зелёный витязь, зажав ладонью рот, прыснул, как мальчишка, и вытер рукавом слёзы. Но когда Годар стал передавать подробности беседы с дневным Мартином, ночной Мартин призадумался и опечалился. Теперь он отмечал высказывания дневного Мартина саркастической полуулыбкой; когда же Годар упомянул про кота, Аризонский воскликнул:
   – А вот кота у меня нет! Он его как-то называл?
   – Кажется, кота звали Нориком.
   – Я так и думал! Вы имели дело с королевским шутом Нором.
   – Гм… Откуда он вас знает?
   – В маленькой стране все между собой знакомы, чаще шапочно. Все, или почти все.
   – Мне показалось, он знает вас близко.
   – Этого только не хватало. Нор уже хозяйничает в моей квартире!
   Мартин, вспылив, прищурился как тот, дневной Аризонский, но, заметив огорчение на лице Годара, улыбнулся простой сердечной улыбкой, какой дневной Аризонский не владел. У того всё получалось чрезмерным. Годар нисколько не сомневался, что настоящий Мартин Аризонский перед ним, и когда тот полез в карман за удостоверением, порывисто придержал его руку.
   – Я верю. Утром я верну вам костюм и всё остальное. Я оставил ваши вещи в квартире, которую мне нанял департамент – это в двух кварталах отсюда. Хорошо, что мошенник не сумел уговорить меня взять ваши деньги.
   – Что вы, и не думайте ничего возвращать! У меня дюжина костюмов, я их все и не помню! – выпалил скороговоркой Аризонский и, осекшись, заглянул Годару в глаза с виноватой улыбкой. Он мягко пояснил: – Видите ли, в чём дело… В здешнем краю одежда, едва начав выгорать, стремительно ветшает. Поэтому уважающие себя суэнцы имеют обширный гардероб. Гардероб у нас – самая ценная часть состояния. Знатный суэнец может жить без крова, но не позволит себе появиться в черте Скира в подпорченном костюме. Кстати, вас не извёл английский воротник? Думаю, этот разбойник нарочно вас так разодел. В моём гардеробе были и повседневные костюмы.
   Аризонский тихо засмеялся.
   – А впрочем, какие это глупости! Можно долго смеяться. А знаете, в детстве я мечтал о белой ленте. Я вижу, у нас с вами сходные вкусы.
   Годар смутился. Пересказывая Мартину разговор с шутом, он умолчал о белой ленте. Воспользовавшись тем, что Аризонский пришёл в приподнятое настроение, он осторожно заметил:
   – Мне кажется, этот шутник сумел доставить нам удовольствие. Наверное, всё, что ни случается – к лучшему.
   – Хотелось бы на это надеяться, – сказал Мартин, немного помолчав. – А знаете что, берите-ка свой бокал и пересаживайтесь поближе. Пожалуйста, Годар. Если вы не против, выпьем за наше знакомство.
   Годар с радостью принял предложение, перебрался к Аризонскому, распил с ним бутылку сухого вина, после чего вышел, стараясь не привлекать к себе внимания, в коридор, чтобы разыскать и спрятать подальше свой замызганный дорожный мешок. Заглянув в спальную комнату, он увидел на прежнем месте часы, подаренные Ником. Записки же на тумбочке не было. Взяв часы, он засунул их в карман и обнаружил свой мешок под койкой. Недолго думая, запихнул его в тумбочку, по пути же в гостиную решил, что вернётся завтра один, и заберёт мешок на квартиру.
   Годар был очень голоден. На банкетном столе были только салаты и пирожные, а хлебные ломтики так просвечивали, что он постеснялся бы взять столько, сколько требовалось. Сейчас ему не хватило бы и трёх хлебниц.
   Поэтому Годар, не дойдя до залы, свернул на запах кухни.
   В Казённом доме, вероятно, практиковалось самообслуживание. Он обнаружил в безлюдной кухне среди обилия полуфабрикатов ещё тёплый ржаной кирпичик и снял с крюка круг копчёной колбасы.
   Когда он вернулся к столу, Аризонский, подперев кулаком подбородок, говорил со Стивеном, который, пригнув голову, как бычок, тянулся к нему через разделяющий их свободный стул. Когда Годар сел рядом, Мартин, весело ему подмигнув, расположился так, чтобы не оказаться к какому-нибудь из витязей спиной.
   Годар хотел разломить хлеб по-походному, руками, но передумал, взял нож и сделал всё неожиданно ловко.
   – Угощайтесь, господа, – обратился он к Стивену и Мартину, указав на блюдо с бутербродами.
   Аризонский повторил его слова громко, для всех, проворно взял бутерброд, принялся жевать, благодарно улыбнувшись Годару. Продвинув блюдо дальше, он призвал ещё раз: – Дамы и господа, угощайтесь!
   Некоторые из присутствующих пожаловали к их уголку. Несколько рук степенно потянулись к блюду. Среди них – две женщины: пухлые, стянутые атласной на вид кожей, которая, казалось, вот-вот треснет. Годар заставил себя не смотреть на лица девушек. Местные дамы не для него – это он усвоил. Особенно дамы сегодняшней ночи. Ни одна из них не заняла бы в его сердце место Ланы. Он чувствовал, что и других мужчин не тянет на ухаживания. Сегодня всё было тише и приличней, на удивление птичнице Марьяне, которая наверняка подглядывала в какую-нибудь щель.
   Те, кто взял бутерброды, неторопливо жевали, а за едой, как водится, помалкивали. Разговор Стивена и Мартина смялся. Девушки глядели в пламя свечи с показной мечтательностью, Стивен хмурился, а Мартин погрузился в рассеянную задумчивость. Такой взгляд с затаившейся в глубине болью, что всплывала, выйдя из-под контроля, в минуты задумчивости, Годар видел у шута Нора.
   По мере того, как крепла дружеская симпатия к Мартину Аризонскому, шут рос в его глазах как знаток человеческой души. Годар был благодарен этому человеку за то, что тот приоткрыл ему душу Мартина, указал на него. Видимо, Нор пошёл на нечестность, по-своему любя Аризонского. Он не только заинтересовал личностью Мартина потенциального товарища, но и деликатно указал на какое-то душевное неблагополучие. Годар не мог уяснить, в чём его причина, но подметил у сослуживцев какую-то натянутость, а порой и отчуждённость в присутствии Мартина.
   Сейчас натянутость царила во всей гостиной. Витязи и сами не знали, зачем прохаживались взад-вперёд, придерживая друг друга за локти и беседуя ни о чём.
   Один из витязей низколобый коренастый офицер с жёлтой лентой, которая ещё больше портила его скуластое одутловатое лицо, – курил в конце стола в одиночестве. Внимание его, казалось, было полностью поглощено сигаретой.
   Но, когда Стивен вновь заговорил, Жёлтый витязь моментально пристроился к их кругу.
   – Подходите, господа, поближе, – любезно пригласил Стивен – Вопрос чрезвычайно важный и касается всех.
   Стулья, на которых располагались Стивен, Мартин, и Годар, окружили так тесно, что Стивен, не теряя победного тона, вынужден был попросить подошедших «согнуться вдвое, что достигается с помощью личного стула».
   Намёк был понят, но Джейн, которой трудно было дотянуться до ближайшего свободного стула, а делать всё она любила исключительно сама, решительно отвергая помощь джентльменов – низенькая, энергичная Джейн, не похожая на девушек своих лет, выдвинула альтернативное предложение:
   – А не лучше ли всем сесть за свои места и говорить в полный голос?
   – Разумно, – согласился Стивен, подмигнув остальным. – Мы не изменники, секретов у нас нет.
   Годару не понравился его выпад. Он взглянул на Мартина, надеясь найти в его взгляде поддержку. Тот весело наблюдал за перемещением в комнате и, когда все расселись по своим световым колпакам, тихо засмеялся. Никто бы всё равно не понял, о чём он. Годару же польстило, что они с Мартином разделяют представление о нелепости происходящего.
   Стивен, аккуратно кашлянув, повёл неторопливо, кругами, словно варил манную кашу, а каша то и дело прилипала к стенкам кастрюли и её приходилось снимать со скрежетом резким движением ложки:
   – Как известно, перед войском Его Королевского Величества поставлены самые разнообразные государственные задачи. Среди них – охрана города от внешнего врага, что включает широкомасштабное патрулирование. Мы не просто ратники. Прежде всего мы – граждане! – сделав акцент на последнем слове, Стивен заговорил металлическим голосом: – Понятное дело, что если в городе горит дом, каждый суэнец принимает участие в ликвидации пожара, тем более если он витязь королевского войска. Доколе нам бороться с последствиями и обходить молчанием причины? Кто припомнит, сколько времени кочует из ящика в ящик разных ведомств Новый Архитектурный План?
   – Я услышала в первый раз о плане, когда была семилетней девочкой. Родители подали заявку на строительство кирпичного дома, но казна средств не выделила. Своими силами строиться мы не смогли: среди погорельцев было много родственников, папа всем материально помогал… Это было после пожара 19… года. Многие тогда погибли, – Джейн поведала эту историю кротким сентиментальным голосом и с сочувствием взглянула на Мартина.
   Усмешка в глазах Мартина погасла, он изменился в лице.
   – Не хочешь ли ты сказать, дорогая Джейн, что до сих пор проживаешь в деревянном особняке? – спросил Стивен с деланным удивлением.
   – И я, и мама с папой, и тётушки – все там живём, – удивилась в ответ Джейн.
   – Н-да… А ведь во время последних пожаров народу в Скире погибло больше, чем во всём королевстве от налётов врага.
   – Что ты хочешь этим сказать? – продолжала удивляться Джейн.
   Стивен, убрав из голоса металл, сказал просто и доверительно, почти нежно:
   – Если армия спасёт скирян от их собственной нерасторопности, она перестанет быть посмешищем в глазах народа. Надо сначала перекрыть способность к самовозгоранию старых улиц города – других слов я не нахожу, – а уж после думать всерьёз о борьбе с огнедышащими. Предлагаю поставить перед Королевским Советом вопрос о немедленной реализации Нового Архитектурного Плана.
   – Но это входит в компетенцию гражданских служб, – напряжённо сказал Мартин. Чувствовалось, что он медленно приближается в мыслях к какому-то выводу, и приближается с явным разочарованием: – И потом, от того, что в Скире прекратятся естественные пожары, упомянутый вскользь внешний враг не превратится в манекен для учебных атак. Кстати, неправда, что идея создания войска не пользуется популярностью в народе. Не будем путать идею с реализацией. Люди не смеются. Люди боятся. Никогда не следует забывать об этом. Это недостойно…
   Мартин замолчал, и вокруг словно потухли праздничные свечи, уступив место электрической лампочке. Годар увидел, что за столом сидят мирные опечаленные жители в военной форме, и не знают, чем себя обмануть. В сущности, эти ребята хотели того же, что и прежние… Только теперь Годар сообразил, что все его знакомые суэнцы куда-то бегут. Все, кроме Мартина Аризонского.
   – Что ж, бороться придётся со всем сразу, – резюмировала, вздохнув, Джейн, – и с внутренними проблемами, и с внешними. Такова уж наша судьба, таков наш долг. Я понимаю, Мартин, ваше беспокойство, – последние её слова были двусмысленны.
   Мартин не удержался и покраснел. Суэнцы и в полутьме замечали изменения, происходящие с лицом соседа.
   – Господа! Выпьем за здравие принцессы Адрианы. Да хранит её Господь! – предложил Стивен нежно.
   Все, привстав, протянули полупустые бокалы к отставленному бокалу Аризонского, словно принцессой был он.
   Мартин, ни на кого не глядя, невозмутимо наполнил свой бокал и выпил до дна.
   Из чувства протеста Годар принялся жевать кусок колбасы, держа его в руке и откусывая огромные кусища. Все, кроме закурившего Мартина, тоже что-то пожёвывали. Стивен отжевал первым, и поёрзывал, выжидая, когда с пищей расправится необходимое большинство.
   – Ну, хорошо, враг остаётся врагом, а город приводить в порядок нужно. Ну, нужно ведь, господа! – сказал он наконец дребезжащим голосом. – Удастся унять пожары – одной тревогой меньше. Поэтому я считаю своим долгом быть настоятельным. Я ещё раз предлагаю вспомнить о Новом Архитектурном Плане. Я понимаю, что вспоминать хочется не всем. Сегодня самый захудалый дворянин предпочитает так называемым плебейским кирпичным многоэтажкам каморку из дорогостоящей древесины. Древесина – местный мрамор, несгораемый шёлк – золото. Понятно желание жить в деревянных домиках с шёлковыми занавесками на окнах. Мельчаем, господа. Граф Аризонский со стыда бы сгорел. Слава Богу, хоть деревня строится с умом.
   Наложив себе салату, Годар продолжал одинокую трапезу. Большинство сотенных командиров посматривали на Стивена со смесью надежды и неудовольствия. Суетливые их движения выдавали нестройность и торопливость мысли. Каждый мечтал о собственном слове, но не успевал опередить Синего витязя, который нёсся, скрежеща металлическими нотками, по волнам своей мечты:
   – Думаю, необходимо поставить перед казначейством вопрос о немедленном финансировании строительства нового жилья и сноса старых кварталов. Мы требуем не более того, что содержится в Плане…
   – Но ведь мы ещё не члены Королевского Совета. Согласно решению нынешнего Совета, подтверждённого указом короля, сотенные командиры автоматически назначаются на посты младших советников Его Величества после двухгодичной воинской службы. Простите, что напоминаю вещи, всем известные, – Мартин расставил что-то по своим местам негромким чётким голосом, и на лицах молчавших офицеров появилось злорадство, адресованное Стивену.
   – Да, – сухо согласился Стивен, взглянув отчуждённо на Мартина, – Да.
   «Мы понимаем вас», – слышалось в этом согласии, язвительно подчёркнутое. В зале росло напряжение.
   – Войско ещё ни разу не просуществовало больше недели, – промолвил Стивен как бы невзначай, небрежно барабаня пальцами по скатерти.
   – Я всего лишь сказал о том, как должно быть, – заметил Мартин.
   – Да-да, конечно, – невозмутимо повторил Стивен.
   Некоторые украдкой взглянули на Мартина. И опять послышалось: «Мы понимаем вас», словно после сеанса телепатического перешёптывания.
   Стивен небрежно проговорил:
   – Кстати, в одном из указов оговаривается право Его Величества назначать в Совет лиц призывного возраста без прохождения воинской службы в должности сотенных командиров. Но это, разумеется, исключение из правил. Служба в войске для молодых да умелых – единственный шанс устроить серьёзную государственную карьеру.
   – Двое молодых людей в Совете, получившие освобождение от воинской службы – специалисты высокой квалификации и прекрасные государственные деятели, если уж король решил привлечь их к управлению страной уже сегодня. Вот и все исключения. А что касается единственного шанса… – ветер в голосе Мартина вдруг потерялся, сбив с толку тех сослуживцев, которые распознавали происходящее и выстраивали своё поведение по некой интонации.
   – Разве кто-нибудь мешает стать исключением? – Мартин произнёс свой вопрос ровно, бесстрастным тоном, и, так как местонахождение и направление ветра не определилось, до всех сразу дошёл голый смысл.
   – Казна располагает средствами на строительные работы в Скире? – громко и внушительно спросил Стивен, обращаясь прямо к Мартину. И, хотя он опять опередил остальных в захвате инициативы, все посмотрели с жёсткой укоризной в усталых, будто торопящихся куда-то глазах, на Аризонского, и сделали это открыто.
   – Не могу знать, – насмешливо ответил Мартин.
   – Мне показалось, вы неплохо информированы об истинном положении дел в государстве… – бросил Стивен в сторону, как бы говоря с самим собой.
   – Не более чем вы, уважаемый, – сухо отпарировал Мартин. Но его слова вряд ли дошли до цели, потому что продолжились без паузы сбивчивой женской речью. Низенькая Джейн давно стояла, никем не замечаемая, во весь рост, и только ждала момента, когда можно предложить товарищам домашний торт, который она самолично испекла и доставила из кухни на огромном серебряном блюде. Видимо, Джейн справедливо рассчитала, что время молчания, положенного во время принятия пищи – её время.
   – …Подумать только, не все хотят выезжать в новые комфортабельные квартиры, даже если их построят! Даже мои папа и мама вместе с кучей родственников твердят, что в старых домах проживают какие-то традиции. Жаль, между прочим, что в Суэнии нет музеев. Вот бы все эти чуланчики, чердачки, погребки, которые хранят следы прабабушкиных тапочек…
   – Да, чуланчики, чердачки, погребки, которые выстроены из досок десятилетней давности! – прервал её Стивен, напористо выпроваживая из присвоенной паузы. Скирские аристократы, тешащие себя патриархальными иллюзиями, позабыли о том, что древесина в Суэнии портится крайне быстро и досочку-другую в фамильном особняке приходится заменять чуть ли не ежедневно. Ну и где, скажите мне, бабушкины следы? За десять лет стены полностью обновляются – это данные статистики. За счёт лесонасаждений в северных степях, которые если и дышат, то благодаря труду сотен подвижников. Между прочим, текущий ремонт влетает в копеечку и хозяевам. А нет бы подсобить королевству, объединив часть своих денег с казёнными.
   – Было бы их, своих, побольше – уломали бы как-нибудь стариков, и построились. Так ведь нет их, проклятущих, – Джейн кротко вздохнула, внутренне согласившись на роль главной единомышленницы Стивена.
   – Значит, следует подумать о том, как бы пополнить казну, – веско заявил Стивен. Он поднялся, с шумом отодвинув стул и ловко подхватил бокал: – За деловые качества Его Величества короля Суэнии, дамы и господа! Кому, как не ему, благословить нас на ратный труд. Налейте мне хорошего вина, чтобы мысли варились быстрей. У нас нет времени уповать на чудо и ждать исключений. Следует разработать проект на введение в действие Нового Архитектурного Плана.
   Тут, пожалуй, Стивен перестарался. Все, почему-то обойдя взглядами возвышавшуюся его фигуру с бокалом, который он держал перед грудью, забыв наполнить, посмотрели вопросительно на Мартина. Но тот, ни на кого не глядя, сосредоточенно, хмуро курил.
   – Стивен, ПО_ПУ_ГА_И, – скорбно выговорила Джейн, поглядывая с укоризной то на Стивена, то на Мартина.
   – Страну не раз выручал несгораемый шёлк, – сказал угрюмо Стивен. Бокал он незаметно поставил на место, словно тост и комментарии к нему не произносились, но позы трибуна не изменил, – Как известно, в Странах Неестественной Ночи, в обмен на этот товар делятся не только новинками в области науки, техники, технологии и культуры, но и выплачивают валюту, за которую можно прикупать стройматериалы и новейшие строительные технологии. А что, если вывезти большую партию шёлка? В организованном, целевом порядке? Если кого-то пугает перспектива разбазаривания национального богатства, уточняю: вывоз в данном случае преследует конкретную, разовую цель: реализацию НАП. Сумма от продажи должна покрыть и расходы на воспроизводство проданного материала. Тут надо поработать с цифрами.
   – Ах, господин Стивен, вы придумали замечательную идею, но как справиться с масштабностью! Ведь Суэния таится от Большого Света, хотя, простите за каламбур, уж чего-чего, а света у нас предостаточно. Приобретая инкогнито необходимые для развития Суэнии новинки, мы, простите за откровенность, ведём себя, как воры. Шёлк же вывозим, как контрабанду. Большая поставка может привлечь внимание тамошних властей, – Жёлтый витязь, сделавший это замечание, не выдержал и расплылся улыбкой. По щекам его покатились светящиеся капельки пота, похожие на стеариновые. Витязь радовался, потому что успел высказать вслух то, о чём все, обычно, знали молча.
   – Никогда не могла понять, зачем им нужен несгораемый шёлк. То, что для нас необходимость, для тамошних людей – всего лишь симпатичная тряпка, – вставила Джейн.
   – Надо учитывать эстетический момент, дорогая Джейн, – пояснил Стивен с ласковой развязностью. – Для людей в Странах Неяркого Солнца наш шёлк – экзотический сувенир. А для смекалистых – ребус. Оговорюсь сразу: ребусом он для них и останется. Сырьё для его изготовления, как известно, добывается только в Суэнии. Так что, даже разгадав технологию, тамошние спецы суэнского шёлка не создадут. А мы, между прочим, так набили мозги на конспирации, что пора бы выпустить дым из ушей.
   – Господин Стивен, на такую операцию потребуется весь штат сотрудников особого отдела департамента иностранных дел, – торжественно сообщил Жёлтый витязь истину из разряда общеизвестных. По этой части он составил Стивену конкуренцию, – и ещё столько же сверх штата. Согласится ли Почтенный Сильвестр вместе с братьями вести такое количество суэнцев по засекреченной Дороге, где гарантия, что новички, добравшись до Большого Света, не разбегутся с нашим товаром?
   – К операции можно привлечь офицеров королевского войска. Заметьте, офицеров в мундирах с шёлковыми лентами. Кто посмеет обесчестить свой мундир? Следует ходатайствовать перед Почтенным Сильвестром… – настала долгожданная пауза, но теперь никто не знал, что предпринять. Выдвижение собственного плана государственной важности, который был, видимо, заранее заготовлен почти каждым из присутствующих, стало неуместным. Стивен захватил центр. Однако в его плане было слишком много неосторожности и не сводящихся концов, чтобы у сослуживцев возобладало желание присоединиться. Правда, заманчивая неразбериха была неплохо оформлена и подана на блюде так, что можно было отрезать себе по вкусу с любого краю.
   Синий витязь посмотрел на Мартина с любезной и в то же время выразительно-напряжённой полуулыбкой:
   – Как вы думаете, Аризонский, Почтенный Сильвестр согласится принять и выслушать нас? В самых широких кругах он только и говорит, что о вас. Люди его убеждений редко кого привечают.
   Сделав длинную затяжку, Мартин неторопливо затушил папиросу и сказал безветренным голосом:
   – Насколько мне известно, Почтенный Сильвестр никому в гостеприимстве не отказывает. Наверное, вы, Стивен, сможете с ним побеседовать. Замечу только, что в последние недели старец приболел, и я не знаю, пойдёт ли беседа на пользу его здоровью.
   – Да, – сухо сказал Стивен, утвердительно мотнув головой, – Трижды – да, – он обвёл присутствующих многозначительным взглядом, и присутствующие начали разглядывать Мартина как незамысловатую заводную игрушку, ключ от которой в кармане самой игрушки.
   «Мы понимаем вас, Мартин, – говорили шелестящие по коже взгляды, – мы очень даже вас понимаем».
   – Всем всё понятно? – деликатно спросил Стивен. И поторопился заверить: – Значит, решено. Ваш покорный слуга выступит ходатаем перед Почтенным Сильвестром. Удачи нам всем, дорогие мои суэнцы.
   Включили проигрыватель. Закрутилась пластинка, продолжая танцевальную мелодию с места, прерванного вчерашним утром. Это было кстати для Стивена. После того, как все чинно выпили за удачу, он вышел из-за стола первым и пригласил на танец Джейн. Вскоре те офицеры, которым досталась дама, завальсировали; остальные остались сидеть, рассматривая танцующие пары с любезно-снисходительной улыбкой.
   Стивен, перемещая Джейн между табуретами с подсвечниками, что загромождали пространство для танцев, то и дело подмигивал сидящим, зазывая в круг.
   Подмигнул он, дружелюбно улыбнувшись, и Мартину, когда попал случайно в поле его задумчивого взгляда. Со стороны могло показаться, что Аризонский улыбнулся в ответ машинально, но Годар видел, что товарищ его искренне рад празднику, который только разгорался. И всё же улыбка его была грустной, обращённой больше к своим мыслям.
   – Жаль, что вас не было здесь вчерашней ночью – тихо сказал Годар, сев к Аризонскому вполоборота. Он попытался передать своё понимание ситуации: – Ваше место – в офицерстве войска прежнего состава.
   Глаза Аризонского на миг вспыхнули. Годар увидел нестерпимую смесь горечи, благодарности и разочарования. Потом огонёк вдруг резко отключили, товарищ его вяло отвёл взгляд и ничего не ответил.
   – Прежние витязи совершили поступок. Противозаконный, но благородный. Это лучше, чем ничего. Положительную сторону вчерашних событий отметили даже в радиообращении, – продолжал Годар свои мысли, не спуская с Аризонского вопросительного взора.
   – Это Нор выступал, – сухо заметил Мартин.
   – Что ж, он умный человек. На то он и первый шут королевства.
   – Да, Нор умён, – согласился Мартин задумчиво. – И что мне теперь делать? – это он спросил с иронией, по-прежнему не глядя на Годара.
   – Не знаю, – ответил Годар с нажимом.
   Чтобы уйти от разговора, который начинал принимать неприятный, непонятный ему поворот, Годар решил присоединиться к танцующим, но вместо него встал Мартин и пригласил, галантно поклонившись, только что освободившуюся девушку. Та, вспыхнув, поспешно согласилась. Пухлое её личико то розовело, то становилось бордовым, хотя Мартин танцевал молча. Девушка всё делала медлительно, сбивчиво, двигалась, словно наощупь и прикрывала иногда глаза. Когда Мартин заметил это, он стряхнул свои мысли, бережно привлёк девушку поближе и, наклонившись к уху, что-то шепнул, улыбнувшись мягко и доверительно. Девушка издала жеманный смешок, на всякий случай зарделась, а уж после рассмеялась от всей души и в продолжение всего танца оставалась раскованной и весёлой.
   Аризонский тоже повеселел. Он говорил с девушкой и едва успевал подавать реплики в ответ на какие-то фразы, доносящиеся от других танцующих пар.
   Светская беседа, вспыхнув посреди танца, захватила всех и вела за собой наравне с музыкой.
   Годар в танцах не участвовал. Он видел, глядя через весь стол в район пятачка, лабиринт со светящимися коридорами. Сквозной ряд световых колпаков, образованных при помощи устроенной со знанием дела подсветки, бросал на пятачок дополнительный многослойный свет. Похожая на тусклое электричество ночника, жёлтая полумгла коридоров утомляла его – издали, как устранившегося.
   Годар стал мрачен.
   Коридоры по-прежнему бежали друг сквозь друга, укорачиваясь или удлиняясь порой за счёт перебежчиков, что не меняло границ лабиринта. Потоки человеческих душ, куда бы они ни текли, как бы ни кидались друг в друга, желая набраться сил или, того хуже, поглотить другого без остатка, неизменно стекались в единый поток либо в отдельную ветвь лабиринта. Коридоры продолжали сами себя, дотягиваясь друг до друга и расширяли, создавали лабиринт. Всё освещалось ровным скучным мутноватым светом свечей. Догадайся кто-нибудь зажечь электрическую люстру – а она имелась в наличии, – и лабиринт был бы разрушен. Люди, живущие им в танце, почувствовали бы себя обделёнными и жестоко обозлились. Может быть, они наказали бы человека, включившего электричество, как наказывают в Суэнии тех, кто поднимает в ночи шторы.
   Однако сегодня в лабиринте происходило и нечто лабиринту несвойственное, неподобающее. К середине танца Годар заметил скученность возле Мартина. Назревала пробка – невиданная штука для светящихся коридоров. Лабиринт получил в одной из своих ветвей нездоровый узел.
   Вначале Аризонский, как и Годар прошлой ночью, танцевал легко, с упоением. Красота живого, текущего сквозь душу пространства влекла его. Потом он попробовал нащупать преграду, но не смог и, вместо того, чтобы отчаяться и кидаться на светящиеся стены, замедлил шаг… Шаг его был таким медленным, что, призадумавшись, Мартин почти остановился.
   И в эту-то минуту кажущейся остановки Аризонский угодил в комнату без дверей и окон.
   Комнатушка образовалась посреди коридора и состояла из четырёх подсвечивающихся стен. Так как комнатушка была мала, она оставляла по всем сторонам от себя пространство для жизни коридора, надо было только научиться обтекать, а не струиться насквозь.
   И всё-таки пространство сузилось. Живое вещество менялось медленнее, чем требовалось, назревал тромб. И, понимая это, души спешили. Четыре стены светили изнутри окружённому Аризонскому. Для них он тоже был светящейся стеной, только непрозрачной. Неподатливую стену позарез нужно было куда-нибудь переместить, чтобы прикрыться ею в дальнейшем или попросту убрать с глаз долой. Стену невозможно унести по кирпичикам, разобрав или разрушив. Для успешной операции необходим ключ, повернув который, можно заставить стену уйти, куда нужно, самой.
   Поэтому души – стены комнатушки, отвлекая Аризонского любезным расположением, ощупывали тайком его карманы. Годару это было так отчётливо видно со своего места в светящемся колпаке, что он привстал от изумления и послал Аризонскому долгий выразительный взгляд. Но занятый беседой Мартин, разогретый лёгкой сентиментальностью мелодии, разомлевший от собственной и чужой доброжелательности, кивал каждой из четырёх стен, не замечая, что комнатушка превратилась в сейф, вокруг которого образовалась ещё одна комнатушка. Стены же новой комнатушки шарили по стенам сейфа, шарили со спины, а к спинам этих последних липли следующие… Годар видел тройной слой стен – там были все витязи и дамы. Он изумлялся, негодовал, мучился… Он готов был рассердиться на Мартина!
   И тут случилось замешательство, вмиг всё преобразившее.
   Мартин заметил взгляд Годара и, не вдумываясь в его значение, махнул рукой, высоко подняв её над стенами. Глаза Аризонского излучали мягкий, добрый, щедрый свет, и свет этот предназначался Годару.
   Стены, не успевшие проследить за значением жеста Мартина, замешкались и распались. Кто-то благоразумно выключил музыку. Годар увидел, что бывшие стены, обретшие человеческую плоть, смотрят на него, как на вора. Но взгляды были заискивающие, прицельно-доброжелательные. «Ключ!» – настоятельно просили эти взгляды.
   Секунду спустя всем захотелось познакомиться с ним поближе.
   Но первой сделала шаг Джейн, так как Стивен не сумел скрыть презрения и отвернулся.
   Джейн и Годар присели на стулья перед чёрным бархатом шторы.
   – Почему вы не танцевали? – спросила Джейн, склонив набок голову с родимым пятном на проделе.
   Годар, довольный поворотом дела, решил поиграть в простачка.
   – В танце я часто наступаю на ноги, – признался он весело, – я никогда не ставил перед собой цели учиться светским наукам. Двигаться в такт музыке и настроению – это единственное, на что я согласен. Правда, мелодия иногда так увлекает, что сам не ожидаешь, чего натанцуешь. И начинаешь танцевать не хуже профессионального любителя. А иногда – хуже всех. Именно из-за пленительной музыки…
   Он осёкся, заметив, что увлекается откровенностью. Как ни старался Годар спрятать себя, играл он, как всегда, одну из граней своей личности и волей-неволей говорил искренне. Что вполне сходило за блаженную простоту, с которой можно снимать сливки.
   – Я тоже нигде не училась, – призналась Джейн с обезоруживающей прямотой, – вся детвора бегала в трёхгодичную школу танцев – это так модно, что не окончить такую школу просто стыдно. А я была болезненной девочкой. Я и лицей посещала лишь в периоды ремиссии проклятущей аллергии. Думаете, меня учили гувернантки? Я видела, как танцуют на домашних приёмах мама с папой. И научилась сама. Перед зеркалом. Гувернантке я мучить себя не дала: я была стеснительной девочкой.
   – Я тоже любил учиться перед зеркалом, – собрался признаться Годар, но одумался и переменил тему: – Не представляю, чем можно болеть в такой солнечной стране. Уж, во всяком случае, не простудами.
   – А моя аллергия и была солнечной, – грустно сообщила Джейн. – Только выйдешь утречком, и пожалуйста: всё лицо в волдырях. Приходилось добираться до Лицея в карете. Другие дети, не понимая, завидовали. Доктора рекомендовали нам эмигрировать в одну из ваших стран – это разрешается по состоянию здоровья. Но папа очень привязан к Суэнии, и мы с мамой решили остаться. И не жалеем, между прочим. А вы жалеете о том, что переехали к нам?
   Вопрос вполне невинный, и Годар ответил, что приехал не насовсем.
   – Но как?! – удивилась Джейн. – Вы же сотенный командир суэнского войска. Утром вы примете воинскую присягу и, если все мы будем служить хорошо, получите вместе с другими офицерами должность в королевском Совете. Это только наша, женская, судьбинушка неизвестна. Женщин в Совет пока не допускают. Но, как говорится, поживём – увидим.
   – Честно говоря, я сам не пойму, как попал в войско, – признался Годар, и подумал задним числом, что это вряд ли является для кого-то секретом. На всякий случай он пояснил: – В воинском Уставе, кажется, предусмотрен пункт о приёме на службу иностранцев. Я заметил, что моё имя мелькает в радионовостях так привычно, словно иностранцы призывались на службу и раньше.
   – Нет, этого раньше не случалось, – заметила Джейн строго и призадумалась, – во всяком случае, на моей памяти.
   – Поэтому я и сказал, что сам не знаю, как оказался в войске, – повторил Годар, злясь на самого себя.
   – Да, я понимаю вас, – согласилась Джейн шёпотом, и Годар похолодел. – Своеобразный человек ваш товарищ Аризонский, – добавила она непринуждённо, – король любит его, как сына. Честно говоря, не пойму, как он попал в войско. Уж он-то мог и не служить. Может, у него с Кевином особый договор? Сами знаете, Аризонский – человек скрытный.
   Годар промолчал. Теперь он не мог сказать правду. А правда заключалась в том, что он познакомился с Зелёным витязем несколько часов назад – в этой комнате.
   Джейн удовлетворило его молчание.
   – Принесите, пожалуйста, газировки, господин Годар, очень душно, – попросила она кротко, без тени жеманства и деловитости.
   Отправившись на кухню, Годар добыл бутылку лимонада, откупорил о край стола, нашёл стакан, и, водрузив на поднос вместе с бутылкой, вернулся ко входу в залу. Подозвав одного из витязей, он попросил передать поднос госпоже Джейн. Сам же исчез и заперся в ванной.
   С той стороны зеркального стекла в овале растерянно глядел на него моложавый парень с тёмными кругами под глазами, что доходили чуть не до середины лица. Подумалось, что если опять отрастить бороду, придав ей форму, или хотя бы усы, вид у него станет не по возрасту солидным, а, даст Бог, и надменным. Таких людей сторонятся, побаиваясь. С такими хитрят дольше, осторожней, а значит, есть шанс протянуть время и выработать внутреннюю защиту. Сейчас же главное – внутренне умыться. Другого способа стереть с лица следы растерянности и недовольства Годар не знал.
   Он подумал о том, что в вертепе находится по крайней мере один приятный человек: Мартин Аризонский, и эта мысль его подбодрила. Черты лица человека в зеркале стали одновременно и резче, и мягче. Это было немного похоже на то, чего хотелось. Он усмехнулся. Получилось язвительно, что тоже иногда помогало.
   В дверь постучали. Два раза. Очень деликатно. Словно поскреблись.
   Когда Годар открыл, Серебристый витязь, через которого он передал поднос, наигранно улыбнувшись, сообщил и спросил одновременно:
   – Я выполнил вашу просьбу. Госпожа Джейн беспокоится, не плохо ли вам, господин Годар, не обидела ли она вас чем-либо?
   – Мне хорошо, – резко сказал Годар и, выдвинув Серебристого витязя грудью из дверного проёма, вернулся в зал и занял свой стул.
   Джейн, удивлённо всплёскивая руками, находилась в компании двух витязей-великанов.
   Стивен обильно жестикулировал в кругу остальных дам.
   Аризонский же, прислонившись плечом к стене, вдумчиво, с интересом слушал торопливую речь Жёлтого витязя, который иллюстрировал её, чертя пальцем по воздуху в сантиметре от стены.
   – Вы, как скульптор, могли бы поставить дело на профессиональную основу, – услышал Годар фразу, произнесённую Жёлтым витязем громче, чем следовало.
   – Ну, какой из меня скульптор! – засмеялся Мартин. Я всего лишь окончил детскую художественную школу по классу лепки. В одном вы правы: тут нужен свежий взгляд.
   Свечи сгорели на три четверти, что предвещало свободу от ночи. Потемнели и уменьшились световые колпаки. Годар засмотрелся на пламя одной накренившейся свечи. На его глазах она догорела почти до основания, и пламя, зацепившееся за остаток фитиля, стало необычно ярким, неровным. Он подумал о том, что это вторая бессонная ночь. Если удалиться в спальную комнату сейчас, часовой отдых ничего не даст. Стрелки близились к пяти. Тем более что сна не было ни в одном глазу: их застилала пелена завесившего комнату пламени. Всё это сгорит, если не потушить свечу. Можно плеснуть в неё вина – благо, невыпитых бутылок больше, чем пустых. Но спирт только подхлестнёт. Тут больше подходит лимонад. Кажется, он апельсиновый. А свежая кожура апельсина не горит, это точно.
   Пламя тронуло плечо. Он равнодушно, искоса посмотрел на то, как сопротивляется огню несгораемая лента, как непроницаемо покрывает мундир, отчего пламя сдаётся и превращается в дым…
   – Устали, Годар? – дошёл до него знакомый голос.
   Годар очнулся от дремоты. Рядом сидел Аризонский, положив ему на плечо ладонь. По другую руку от Мартина примостился Жёлтый витязь и поглядывал на Годара ласково-выжидательно.
   – Не более чем остальные, – бодро сказал Годар.
   – Тогда нам нужен ваш совет.
   – Вам? – спросил в упор Годар, посмотрев на молчавшего витязя.
   – Познакомьтесь, это Джим, – продолжал Мартин. – Он предлагает интересную идею и готов оплатить расходы на её воплощение. Расскажите вы, Джим.
   Мартин был возбуждён, как ребёнок. Пока Джим собирался с мыслями, он восторженно сообщил:
   – Знаете, Годар, товарищ предлагает установить в Скире статую, символизирующую судьбу Суэнии, её предназначение. Для этого нужна подсказка, образ… Мы должны понять самих себя…
   – Где предполагается установить памятник, на городском кладбище? – перебил Годар, обращаясь к Джиму.
   – Ну, зачем же так плохо о нас думать, – укоризненно заметил Джим, продолжая ласково жмуриться.
   – Белый витязь неправильно нас понял, – поспешил заверить Мартин, обращаясь к одному Годару, – Я, наверное, плохо объяснил. Это из-за того, что, работая в художественной школе с глиной, я часто искал именно этот образ… Мне и тогда думалось: если установить на Дворцовой площади статую, каждый невольно задумается и поймёт сам себя. Если бы только я знал, о чём следует думать!.. Нужен взгляд человека со стороны. Как вы думаете, Годар, зачем мы здесь, в этом оторванном от цивилизации мире?
   – Для этого надо знать историю края. А в библиотеке мне предложили лишь сборник преданий.
   – Искусство родилось из мифа, – блеснул эрудицией Джим.
   – Это одна из версий, – сухо заметил Годар, – как я понял, произведение должно быть далёким от реализма.
   – Скульптура должна отражать метафизическую реальность, – Джим не оставлял ровного вежливого тона, между тем, как Мартин замолчал, и разговор продолжался без его участия. – Вы можете высказать, если пожелаете, свои соображения, замечания и даже пожелания. Если ваше, равно как и любое другое представление, оформленное в художественную идею, покажется дельным, господин Аризонский возьмёт на себя труд выхлопотать разрешение на её реализацию. Это уже обговорено, не так ли, господин Мартин?
   – Не надо обо мне беспокоиться! – взвинченно сказал Годар.
   – Беспокоятся о судьбе государства, – заметил Джим иронично.
   «Ах ты, чёрт! Лизоблюды, воры, интриганы!» – подумал Годар с горькой злой радостью от того, что всё это написано у него на лице, и подлец, конечно, вычислит себя и узнает, Ничего не поймёт только жертва скирских интриг.
   Жертвой он считал Мартина!
   Жёлтый витязь Джим стоял в третьей шеренге стен, что окружали Аризонского во время танца, ощупывая карманы Зелёного рыцаря через вторые руки.
   Пусть его поведение выглядит неэтичным или неэстетичным – он не станет разбираться в оттенках синонимов, а возьмёт и укажет пальцем. Даже если не поймал за руку.
   Годар не сразу заметил, что отвечает в своём воображаемом объяснении с Мартином на изречения шута Нора, которые запомнил накануне на террасе Аризонского. А когда заметил, перевёл словесный поединок с Джимом в область иллюстрации собственных соображений о том, какой должна быть дружба:
   – Думаю, следует установить не статую, а скульптурный комплекс. В таких случаях в европейских странах устраивают конкурс на лучший проект. Метафизическое небо целого народа не штурмуют в одиночку. Мастера должны не конкурировать, а дополнять друг друга. Скульптурный комплекс может состоять из работ многих мастеров, объединённых общей идеей. И, если уж разговор зашёл в кругу сотенных командиров, каждый из которых разносторонне образован, возьмём лист бумаги и набросаем эскиз, но так, чтобы каждый внёс в него свой штрих, и ни одна чёрточка не противоречила бы другой.
   Жёлтый витязь возразил вполне искренне, выпустив из внимания все свои цели, как прямые, так и попутные:
   – Но ведь у каждого – свой стиль. У офицеров разные художественные способности. В итоге получится эклектическая несуразица. Это – утопия.
   – Подлинное коллективное творчество исключает эклектику. Надо суметь так дополнить друг друга, чтобы собственный голос растворился в душе творения.
   – Это всё равно, что сорвать с нас шёлковые ленты, – убеждённо возразил Джим. – Это – фальшивое единство. Я не хотел бы видеть в своём городе подобные творения.
   Такой Джим Годару немного понравился. Затеяв спор для ушей Мартина, Годар не предполагал, что скажет в следующую минуту. Желая обнажить желание Жёлтого витязя проникнуть через его, Годара, помыслы в планы Аризонского, чтобы, выявив между помыслами и планами некую химерическую связь, дёргать затем за верёвочки, он невольно приоткрыл сердце собеседника и увидел в нём нечто неподдельное. Любовь к Суэнии – это первое, что бросилось ему в глаза. Правда, любовь была насквозь эгоистичной.
   – А знаете, я уже увидел свой штрих, – сказал Годар серьёзно, без издёвки. – Представьте солнечный шар, от которого тянутся к земле цепи, связанные металлическими перекладинами. Они напоминают верёвочные лестницы. Только непонятно, что к чему приковано: Земля ли к Солнцу, Солнце ли к Земле. Кто-то пробует встать на одну из лестниц. Пробует – и не более. Земля покрыта степью. В степи – крошечное королевство. Довольно унылый вид, если смотреть снизу вверх, как и смотрят обычно на монументы. Но если рядом имеется старинная башня, куда можно подняться по винтовой лестнице и посмотреть сверху… Если посмотреть сверху, то откроется купол из сияющего золота. То, что представлялось цепями или лестницами – швы, сваи, скрепляющие храм – Храм Солнца… Сквозь прозрачные стены видны люди, которые ходят по своей земле, не ведая о том, что живут в храме. Я не знаю, хорошо ли жить в храме. Может, это кощунственно, а может – наоборот… Пусть эту мысль продолжит другой. Пусть она длится от сердца к сердцу, пока не найдёт разрешения.
   – Какой великолепный тост, дорогой Годар! – раздался сердечный голос Джейн. – Именно так и следует действовать: думать от сердца к сердцу, пока мысль не найдёт разрешения. Кажется, это последний тост за истёкшую ночь. Жаль, что мы так мало выпили и поговорили. И так и не разрезали мой торт, что очень, между прочим, обидно.
   Годар, осмотревшись, увидел в почти кромешной тьме попыхивающие сигареты. Огарки свечей едва мерцали на корню, распространяя густой запах стеарина. Кто-то неторопливо пробирался к одному из двух окон, чтобы вздёрнуть штору с первым ударом курантов. Саднили в коже пущенные из темноты иглы взглядов.
   – Я бы хотел перевернуть храм, как песочные часы, и взглянуть на него поверх Земли. Может быть, стоит сделать наш монумент вертящимся? – тихо сказал Аризонский и зажёг, чтобы прикурить, зажигалку.
   Увидев выплывший из темноты чеканный его профиль, Годар смутился. Он был доволен собой, своим спором с Джимом, общим впечатленьем, произведённым сымпровизированной речью; Мартин же стал неузнаваемо-печален.
   По голосу Зелёного витязя чувствовалось, что он собирается с мыслями, чтобы сказать что-то важное для самого себя, отчего был сильно смущён.
   – Когда я прохожу по улицам, – произнёс он после долгой паузы, – даже случайные прохожие смотрят на меня так, будто я им чего-то недодал, – он опять немного помолчал и мягко продолжил: – Вот и мой товарищ Годар ведёт себя так, словно я ему чего-то не сделал, Я угадал, а, Годар?..
   Годар почувствовал, что не знает ответа, который бы не огорчил Мартина.
   Иглы стыда прокалывали кожу изнутри: всё сильней, яростней. Отодвинувшись в темноте от товарища, он невнятно промолвил:
   – Здесь говорили о внешнем враге. О ком шла речь, я так и не понял.
   – Речь шла о драконе, – сказал Аризонский.

Глава пятая

   Речь шла о драконе – во всех кварталах города, среди ремесленников и вельмож, полицейских и бесцельных прохожих, за дверьми департаментов и ведомств, в королевском дворце и в самой природе. Лёгкий ветерок, налетевший, как обычно, внезапно из неопределённого откуда-то, принимался с прилежанием теребить Флаг на дворцовой площади, размахивая полотнищем словно во все концы сразу. Так метался, будто пойманная мышь, каждый лист на элегантных тонкоствольных аркадах – вечнозелёной породе деревьев, выведенной суэнцами для украшения города. Так теребилось, то скручиваясь в бечеву, то распахиваясь, разглаживаясь до последней складки, бельё, вывешенное, как водится, на пару минут. Теребились пряди волос, выбитые ветром из-под разворошённых дамских причёсок; метались многослойные юбки.
   Этого было достаточно, чтобы взгляды жителей Скира, метнувшись с опаской к небу, устремлялись затем к долу и были полны затаённой обычно горечью в продолжение всего дня. Ибо каждый вспоминал о налётах дракона. Каждый видел его хотя бы раз в жизни. Факт этот никем не подвергался сомнению.
   Мнения расходились лишь в определении цвета дракона, который порой менялся. Щебень, палки, булыжники, обломки кирпичей возлежали у подъездов особняков, но хозяева не торопились журить дворников, будто были постояльцами на этой земле, любой клочок которой мог испепелить, как обещал в разные времена, Его Величество Дракон. При этом внутри жилищ порядок поддерживался безукоризненный. Жители деревянных особняков втайне надеялись, что под родным кровом помогают и стены. Те стены, что знали предков, живших ещё до Явления дракона. Этого времени никто не помнил, но все знали, что прошло лет этак пятьдесят, хотя очевидцев золотых времён не удавалось найти даже среди престарелых суэнцев.
   Однако служащие важных учреждений боролись с собственной памятью о драконе умело и тщательно, чему содействовали природные черты суэнцев: гордость, честолюбие, сдержанность. Каждое солидное учреждение – даже суровый, окрашенный в коричневое департамент внутренних дел, увязший по верхние окна в громоздкой крыше – имело подобающую осанку и целый штат дворников и уборщиков, как имеет костюмеров и косметологов сановная дама.
   И если у суэнца не доходили руки до расчистки собственного двора, то осанка государственной службы, которую он представлял по выходе из дому, расправляла ему плечи, приподнимала голову и заставляла, под страхом потери самоуважения, нести свой костюм…
   Годар вскоре научился понимать, где, когда и как шла речь о драконе. Только он относился к ней как купальщик к касанию береговых волн, игнорируя представления о возможности шторма. На душе было легко и празднично, всё слишком походило на хрустальный сон. Все жители Суэнии, словно забыв установить перегородку между Ночью и Днём, смотрят сказку о драконе – одну из причудливых вариаций темы, давно набившей оскомину в обычных странах Земли.
   Как-то он прямо сказал об этом Мартину.
   Мартин ответил не задумываясь, твёрдо:
   – Нет, это не досужие выдумки, не суеверные страхи, не галлюцинации душевнобольных и не интриги дворца. Я его видел. Сам. Собственными глазами, понимаешь? Видел гнусный в своей величавости полёт в облаке пламени, что лизало лучи строгого Солнца. Видел когти, чешую, хвост… Это гигантский красный ящер, какого и в самом деле изображают в иллюстрациях к вашим сказкам. Но мы, суэнцы, не просто читатели. Я верю только в то, что увидел своими глазами. А его я увидел. Вот только не все верят в пристанище дракона на земле. Предполагается, что он обитает на берегу Безымянного озера, а оттуда никто в одиночку не возвращался. Поэтому многие думают, будто дракон является с небес, как кара господня, и отчаялись бороться. Бытует мнение, что если Бог посылает на Землю дьявола, то не станешь же сражаться с Богом. Что до меня, то я не верю ни в бога, ни в дьявола. Мне легче расставлять вещи по своим местам. Я не питаю иллюзий, не тёшу себя надеждой на небо, а, значит, мои руки не скованы страхом перед Роком. Я верю в человека, способного одолеть дракона. В конце концов, дракон был не всегда. Разве не может быть искоренено зло, появившееся позже суэнца? Я бы не сказал, что верующие суэнцы, а их большинство, так уж религиозны. Дань христианству скорее традиция, чем вера. Большинство поселенцев были протестантами. Они и возвели первый храм. Так что в Сына человеческого я не верю. Слава Богу, государство к религиозности не обязывает.
   Отметив упоминание Господа в последнем высказывании Мартина, Годар поинтересовался с добродушной иронией, не надеясь на серьёзный ответ:
   – Хорошо, пусть не было Сына. Но в Отца-то ты веришь?
   Мартин неожиданно задумался и, подняв лицо к солнцу, долго стоял так, раскладывая мысли по полочкам.
   В намерения Годара вовсе не входило сбивать его с толку, особенно при помощи риторических уловок. Поэтому он поспешил опередить ответ новым вопросом, более актуальным для обоих:
   – А какой от него вред, от дракона? Ну, то, что он пожары устраивает, я уже уяснил.
   – Дракон охотится за суэнскими девушками. Многие годы он регулярно совершал налёты на сёла, воруя крестьянок. Полицейские и вооружённые охотничьими ружьями сельчане могли лишь панически и, в конечном итоге, бесславно палить в клубы огня и дыма – его не брало огнестрельное оружие: прихватив двух-трёх девушек и спалив для острастки пару дворов, дракон исчезал, чтобы вскоре появиться в другом селении. Впрочем, никто никогда не знает, где и когда он появится. Но то, что появится – сомнению не подлежит. Мерзавец сам заботится о том, чтобы сомнения не зарождались.
   Периодически он бороздит небо Скира, поднявшись к самому солнцу, словно невинный бумажный змей. Или, наоборот, проносился огненным облаком над головами скирян, опаляя и заставляя шевелиться волосы. При этом он порой игриво испепеляет с десяток небольших домов, но так, чтобы хозяева остались целы. Нюх у него, что ли, на пустующие дома. Может быть, поэтому жители Скира домоседы. Пока что дракон не погубил в черте города ни одного горожанина. Но в самое последнее время вкусы его стали изысканней. Дракон стал охотиться за дочерьми владельцев поместий, если заставал их, опять-таки, за чертой столицы королевства. А полгода назад он, вроде бы заговорив в одном из селений человеческим голосом, объявил о намерении полакомиться плотью принцессы.
   – Дракон, говорящий человеческим голосом? Может, это придумали сельчане, чтобы в Скире поторапливались с организацией серьёзного отпора?
   – Суэнцы слишком уверовали в предопределение. В первые годы сельчане срывались с насиженных мест и обустраивали не освоенные земли, наивно надеясь ускользнуть от преследований обидчика. Или отправляли дочерей в Скир. Но со временем они перестали хвататься за бесполезные ружья, что делали раньше инстинктивно – из страха или гордости. Мало кто смеет признаться в этом себе самому, но с кровью, пролитой суэнскими девушками, стали мириться, как с жертвенной. На похищения посматривали сквозь пальцы, сводя их после очередного насилия для крестного знамения. К созданию же войска приступили совсем недавно, когда на карту были поставлены честь и жизнь принцессы. За последние два месяца дракон бороздил небо над Скиром семь раз! При этом он захватывал самых родовитых девушек города, к несчастью, оказавшихся в это время в экипажах, следующих по степным дорогам в отцовские поместья. Крестьянок дракон больше не трогал, словно подчёркивал, что очередь – за принцессой… Вот мы и сколачиваем полгода войско. Нам не с кем было воевать три столетия – со дня основания Суэнского королевства. Опыт, как и желание брать в руки оружие, у скирян отсутствует. Но моё поколение знало с детства: быть войне. И готовило шёлковые ленты, слушая речи короля Кевина I, в которых он без устали делился ворохом планов по созданию собственной армии.
   Речь Мартина, весь его облик, были убедительны, и Годар на время убеждался.
   В искренности Аризонского он не сомневался ни секунды, но порядком устал от россказней других суэнцев. Небылицами заезжего витязя потчевали со смаком. Подробности проколов Годара всплывали неожиданно.
   – Яблоневый сад – в моём дворе, на месте Казённого Дома?! – удивлялся Аризонский, прозревая так же медленно, как и Годар. – Ах!.. Гм… Посуди сам: откуда взяться яблоням в краю нескончаемого лета? Садоводческие хозяйства и плантации вечнозелёных культур расположены за городом, где есть оросительные сети и квалифицированные работники. Один из таких потенциальных работников – ваш покорный слуга, молодой специалист-мелиоратор.
   Всё-таки Годар был как-то задействован в хрустальном сне, в той сказке, которую смотрел, веря и не веря, широко раскрытыми глазами. Он принёс вместе со всеми присягу в присутствии старшего советника короля по военным вопросам, через посредничество которого Кевин I командовал своим войском.
   Он принял участие в Офицерском шахматном турнире. Он приходил каждое утро в казармы, где парни его лет – ратники белой сотни – нетерпеливо заглядывали в лицо командира, ожидая хоть каких-нибудь распоряжений. Белая сотня должна была принять под охрану один из районов в северной части Скира.
   Одну из двух обязательных партий в турнире Годар проиграл, другую – сыграл вничью, спасшись от проигрыша патом. Но члены Шахматной комиссии пожали ему руку с искренним интересом и дали понять, что у него весьма обнадёживающие показатели. Победителем турнира стал Фиолетовый витязь, которого Годар на офицерском банкете не запомнил. Главные соперники – Мартин и Стивен, – которым прочили победу, получили по одному очку. И готовили теперь свои сотни к охране районов, отдалённых от дворцовой площади.
   Многие именитые горожане, с которыми Годар общался по долгу службы, почтительно величали его рыцарем – это стало своего рода прозвищем. Иначе обстояло дело в отношениях с сотенными командирами. Все, кроме Мартина, хаживали в одиночку по приёмным, где заседала дворцовая бюрократия, дающая доступ к дворцовой аристократии. Когда они с Мартином встречали кого-либо из офицеров в широких, как проспект, коридорах, обмен приветствиями проходил в суховатой, вежливо-саркастической манере. Однажды встретили ссутулившегося насупленного Стивена. Он прошёл мимо, не поздоровавшись, с безучастным видом нашкодившего кота.
   Сам Годар шествовал по дворцовым кабинетам, как почётный гость, ибо рядом был Аризонский – свой человек в кругах придворной аристократии. Мартин ни разу не назвал его рыцарем, но взгляд его блестел от гордости за обретённого друга, он обращался с ним с такой бережливостью, словно нашёл в нём брата. Вечерами Годар зачитывался «Записками» графа Ника Аризонского и не замечал, какой ужин оставила хозяйка на его столике, какой душный низкий потолок навис над койкой в крошечном его жилище.
   Днём он с азартом пересказывал прочитанное Мартину. Тот выслушивал не перебивая, одобрительно кивал. Иногда он, пряча улыбку, выказывал удивление по поводу интерпретации Годаром какой-нибудь фразы, да так, словно слышал фразу впервые, а не знал её наизусть, что выяснялось впоследствии.
   Мартин часто хвалил Годара за глубокомыслие: он никогда не скупился на похвалу пытливому уму и, кажется, искренне считал, что некоторые места «Записок» Годар понимает глубже, чем он – потомок великого суэнца. Но когда Годар поделился однажды радужными впечатлениями от книжицы суэнских преданий, Мартин, перестав улыбаться, настоятельно посоветовал:
   – Пожалуйста, Годар, не засоряй себе голову лубочной литературой. Большинство историй, что тиражируются в Скире изустно или печатно, всего лишь безвкусные стилизации под то, что малоизвестно.
   Охотно и терпеливо разъясняя жизнь современной Суэнии, Мартин часто упоминал о прошлом, но никогда о нём не рассказывал. Годар же не торопился с расспросами. Он чувствовал свою долю вины за горечь, которую вкусил Аризонский на офицерском банкете. Когда Мартин переставал улыбаться и погружался, прищурившись, в свои мысли, забыв о его присутствии, Годар настораживался. Непроизвольно съёжившись внутри, он почему-то думал, что, когда тот заговорит в следующую минуту, ветер, пребывающий в узде его голоса, может сорваться и ударить его, Годара, в грудь.
   Но такого никогда не случалось. Все ветры Зелёного витязя неизменно оставались для него лёгкими и попутными. И всё-таки Годар опасался смерча. Мысли Мартина, которые он ощущал в такие минуты всей кожей как движение тока, порой принимали характер такого яростного неприятия чуждого образа жизни, что чужака, который оказывался в поле его мысленного зрения, спасала от испепеляющего презрения разве что собственная нечуткость. Мартин и в самом деле никогда не указывал пальцем, но мог невольно сразить мыслью. И Годар старался ничем не огорчать Мартина – и просто так старался, и затем, чтобы тот в ответ не огорчил его больше, чем хотел.
   Нередко Годару вспоминался ницшеанский Заратустра. Почему – он не отдавал себе отчёта, не мог разобрать, действительно ли Аризонский носил в себе нечто ницшеанское или это он, Годар, заключил в нём своего крошечного Заратустру.
   Однажды он сказал отвлечённо и безотносительно:
   – Друг для меня – это полубог, которому я изо всех сил мешаю стать человеком.
   – Каким образом? – живо откликнулся Аризонский.
   – Ну… Загоняю пинками на пьедестал, если ему вздумается спуститься на ступеньку ниже.
   – Своеобразно. А я стараюсь никого не обременить.
   Конечно, Годар отчасти бравировал. Специально – образом действия – он никому не мешал ходить по своим ступенькам, как специально – образом действия – не вторгался в чужие мироощущения Аризонский. Но мысли, мысли!.. Чем скорее расформируется нынешний состав войска, думал Годар, тем лучше будет для Мартина и всего королевства. Человек масштаба Аризонского должен стать исключением в команде армейских карьеристов, что разрушит команду, либо зачеркнуть для себя путь к гражданской карьере через воинскую службу, подав в отставку. Если бы Мартин спросил прямо, что он думает о его будущем, то Годар бы ответил, внутренне съёжившись из опасения расслышать мысленный комментарий, что желает другу неудачи на военном поприще. Но Мартин не спрашивал, и Годар имел отсрочку.
   Всё это не мешало ему наслаждаться блаженством хрустального сна и не верить, по большому счёту, во что-то большее.
   Пожалуй, жители Скира тоже находили явь неожиданной и опасались проснуться. По радио передавали сводки самых добрых новостей, преподносимых на ладони классической музыки Европы. Полицейские, в услугах которых особо не нуждались и раньше, словно вымерли, уступив проспект и примыкающие к дворцовой площади улицы служащим королевского войска.
   Рядовые уже носили нашивки на погонах, но двигались скованно и осторожно, словно на плечах пригрелись листья, которые могло сдуть ветром. Офицеры же старались бывать на людях реже. Гражданское население осторожничало и того больше. Служащие в штатском, проходя рядом с военными по одной улице, сбивались на робкий крадущийся шаг: не спугнуть бы, не спровоцировать на поступки, недостойные чести мундира!
   Первый десяток дней новорождённого войска – всё ещё праздного, так как планы по его непрерывному формированию постоянно уточнялись – установил в Скире хрупкое, как бы хрустальное равновесие. Радиоэфир стали посещать суэнские танцевальные мелодии, но так робко, словно боялись изгнать из дому самих себя.
   В этот день Мартин поведал о загадочной жизни принцессы Адрианы.
   Начал он издалека, с трудом преодолевая волнение. Годар догадался о чувствах друга ещё во время банкета, но не ожидал, что тот умеет быть столь отвлечённо-многословным.
   – Не приходило ли тебе на ум, дорогой мой Белый витязь, что цвет твоей ленты, которого и в природе-то, оказывается, нет в чистом виде, самый естественный? Чистый лист бумаги – самое совершенное творение. Ограниченный человек питает неприязнь к буквам, цифрам, нотам, линиям и другим цветам – всё это, как ему чувствуется, порочит белизну. Неприязнь к многообразию, которое он воспринимает как замусоренность пространства, такой человек объясняет в меру своего интеллекта. Но в основе, на мой взгляд, лежит чувство верности белому, изначальному. Одинаково лишними могут показаться банальный статистический расчёт и гениальная музыкальная фраза… Для людей же глубоких, а главное – решительных, умеющих смотреть правде в глаза, многообразие не отменяет, а оттеняет Изначальное. Красивая поэтическая строка или математическая формула – способ подчеркнуть белизну. Но как часто мы медлим над чистым листом бумаги, прокручивая и правя варианты в уме! Чем тоньше мы, тем дольше мы медлим. В идеале мы должны заговорить голосом листа, и, чем дальше мы от идеала, тем мучительнее даются нам пробы голоса. Может быть, поэтому мне хочется расставить на библиотечных полках, где пылятся сборники суэнского лубочного мифотворчества, пачки с нетронутой бумагой. Реализацию этого намерения я бы назвал вершиной интеллигентской скромности. Да будет костёр белым, а на кусочке пламени пусть пишут другие и о другом. Пусть пишут, пока я медлю сказать о своём. Кто знает, быть может, я медлю нарочно, уступая дорогу… Но с тех пор, как на чистый лист бумаги посягнул дракон, всё изменилось. В немыслимо короткие сроки витязи должны исписать горы черновиков, не щадя ни одного клочка. ХОТЯ МЕДЛИТ ДАЖЕ ДРАКОН. Даже дракон пробует голос с опаской перед той изначальностью, что воплотилась в принцессе Адриане. Сколько уж отправилось в корзину глупых черновиков королевского войска, а сколько черновых витязей кануло в Лету! Никто ещё не увидел Адриану незаслуженно. Лишь я, недостойный, имел это счастье.
   Когда-то граф Аризонский короновал на престол своего лучшего друга Джона Лексона. С тех пор род Аризонских и династия Лексонов идут по жизни душа в душу. Короли Суэнии, следуя традиции, заложенной первым из Лексонов, запрещают тиражировать свои портреты. Для суэнских стен испокон веку привычнее изображение Аризонского – единственное, и тоже, к сожалению, лубочное. Скажу без ложной скромности: род Аризонских почитается в Суэнии едва ли не больше, чем королевская династия. Когда я осиротел, король не раз называл меня во всеуслышание сыном, хотя я никогда не жил во дворце – это тоже традиция: Аризонские независимы. И однажды в конфиденциальной беседе король пригласил меня на ночную прогулку с дочерью. О том, где я провёл ту чудесную ночь, знают только по смутным слухам, так как указом короля Кевина I, сочинённым в час рождения принцессы – жуткий час кончины королевы Анны, всем кому бы то ни было, кроме отца, прислуги, учителя и врача, запрещалось лицезреть Адриану до замужества. Многие объясняли появление Указа нервным потрясением: Кевин безумно любил скончавшуюся супругу. Но когда я увидел шестнадцатилетнюю Адриану, то понял, что король предъявил подданным лист чистой бумаги. Перед моим мысленным взором промелькнули ненаписанные тома истории Суэнии. Прошлое, будущее, настоящее стало, как и прежде, Мигом. Сотни молодых людей, лелеющих мечту получить престол и завоевать сердце принцессы Адрианы, готовили себя к подвигу Великого Начала. И медлили, медлили произнести признание. Черновые слова умирали невысказанными, дабы не лечь на лист вкривь. Я не знаю, как описать тебе ту ночь, какие подобрать к ней слова, как не спугнуть… Когда же, как не в безлюдную солнечную ночь, в пору царящего по эту сторону ставней безмолвия, король Кевин мог беззаботно проехать по городу в карете, не опасаясь, что к белоснежному её платьицу, к нежной не по-здешнему коже, и к чему-то такому, чего не опишешь никакими словами, пристанет соринка ненадёжного взгляда?.. В памяти девушки жили только приятные воспоминания, речь её состояла из слов добрых и вежливых; иное отец и учитель сделали недоступным. Доктор уберёг её кожу от беды суэнских девушек, хотя и сам не знал, в чём причина успеха. Слух принцессы услаждала классическая музыка Старого света. Науки преподавались в меру её познаний о мире. Познания же были похожи на ночные путешествия в карете по кругу Дворцовой Площади. Ничтожное неверное движение могло погубить это создание – чудесное и одновременно несчастное.
   Когда привыкаешь к однообразию, начинаешь открывать в нём самые разные и неожиданные стороны. Замкнутый мирок становится неисчерпаемым кладезем. Но это понятно лишь ей – одинокой девочке, которая делает шаг на подножку кареты непосредственно со ступеньки отцовского дворца. Всё рассчитано так, чтобы не ступить случайно на землю. Вот и в ту ночь, захлебнувшись на мгновение раскалённым воздухом (она ценила это мгновенье, но лишь мгновенье – не больше!), когда улица, страшно и озорно хохоча в лицо неузнаваемым полуночным солнцем, опускалась, словно штора, между дворцом и каретой, она приготовилась привычно-быстро отринуть штору, чтобы миновать Мгновение Открытой Улицы. Но к Мгновению Открытой Улицы неожиданно прибавилось второе, третье, четвёртое мгновение… В течение нескольких секунд король представлял меня Адриане как названого сына. Она не сумела даже ответить на поклон. Она задыхалась, перепачканная неопрятной новизной. Я успел заметить в расширившихся её зрачках злосчастное своё отражение и попробовал оценить его – её взглядом: я был явившимся с улицы мужчиной в белом английском костюме, от которого разило потом, потому, что порядком взопрел от благочестивого трепета и, вдобавок, не умел справляться с растерянностью, как подобает джентльмену. Я был несносен.
   Не помню, как я оказался во второй карете, вместе с врачом и прислугой. Не запомнил и короткого путешествия. Когда я сошёл на землю, принцесса уже пребывала в своих покоях. И всё-таки я был счастлив. Не знаю даже, как назвать своё чувство: любовью или жалостью…
   Годар долго молчал, подбирая слова поделикатней. Чувствовалось, что Мартину важно, как назовёт его чувство он.
   – Да есть ли душа у принцессы?! – Годар не сдержал возмущения и попал в точку.
   – Души пока нет, – спокойно согласился Аризонский, – душа – это творение двоих. В одиночестве – это черновик. В изоляции – чистый лист бумаги. За право вершить на нём общую судьбу король потребовал голову дракона. И речь, если отбросить высокие словеса, идёт не о том, какой станет Адриана в руках принца-победителя, а о жизни. Её необходимо спасти… Послушай, Годар, ты поедешь со мной биться с драконом?
   – Конечно. Я же принёс присягу. Как только будет отдан приказ, каждый из вас может положиться на меня.
   – Ты не понял. Я хочу отправиться на битву вдвоём с тобой. С благословения короля, но не по приказу. Войско тут ни при чём.
   – Да. Конечно. Я пойду с тобой, – деловито отчеканил Годар, сдерживая изо всех сил порыв неуместной, как ему показалось, радости. – Ты всегда можешь располагать моими возможностями. Могу выдать доверенность.
   Мартин не стал сдерживаться: стиснул ему руку влажной ладонью, широко улыбнулся и сказал с облегчением:
   – Значит, я обрёл боевого товарища. Послушай, двумя этажами выше – таинственные апартаменты принцессы. Дерзай, быть может, тебе суждено взойти на престол Суэнии.
   Последнее он произнёс шёпотом, с некоторой долей лукавства, и исчез так же быстро и неожиданно, как получил согласие на своё головокружительное предложение.
   Годар остался на проспекте дворцового коридора один.
   Продолжая жить в хрустальной сказке, он принимал любые предложения. Добрые герои этой сказки служили порукой за правильность его решений. Вот и сейчас, подойдя к стрельчатому окну и глядя с высоты птичьего полёта – высоты, на уровне которой король обосновал свои рабочие кабинеты, – он ощутил чувство приятной гордой ответственности за маленькие фигурки в мундирах на плацу – такие разрозненные в своём стремлении маршировать в ногу. Одна фигурка, споткнувшись, упала. Другая, протянув ей крошечную, с мизинец, руку, помогла подняться. У Годара закружилась голова. Руки его задрожали. Волнение передалось сердцу от ладоней, между которыми словно что-то проскользнуло – незамеченное от прозрачности, похожее на порыв сорвавшегося вниз воздуха.
   Он судорожно свёл руки за спину и сцепил пальцы. В сущности, он завидовал умению Давласа распоряжаться своей жизнью. Память о Лане вспыхнула смутным, полупрозрачным пятном, в котором он не разглядел очертаний.
   Прежняя не оформившаяся радость вкупе с болью лишь слегка царапнула ладони – не душу! А ведь он пытался прикрыться ею от заоблачных перспектив, которые обрисовал ему Мартин…
   И без того небрежный в отношении к повседневным обязанностям по формированию войска, Аризонский в последующие дни и вовсе охладел к службе. Несколько раз он являлся на утреннее построение с опозданием, а на упрёки сотенных отвечал рассеянной полуулыбкой. Главнокомандующий, Его Величество король Кевин I, пока не удостоил войско чести лицезреть свою персону. Следовательно, жаловаться на недисциплинированность сотенных можно разве что подслеповатому советнику по военным вопросам. Да и не пристало офицерам жаловаться друг на друга, во всяком случае, открыто.
   Ставший вдруг весёлым до беспечности, Мартин то и дело куда-то исчезал, и Годар бродил по дворцовой площади в одиночестве, всерьёз беспокоясь о том, как бы вороватое государство не отняло у Аризонского душу, ибо государство, по его убеждению, не могло не посягать на единичное. Годар с нетерпением ожидал расформирования войска, ведь офицерский состав никуда не годился.
   Настал день, когда сотенные, собравшись в кружок после утреннего смотра, попросили их с Мартином задержаться.
   Устами Стивена было сухо объявлено, что на завтрашний день командному составу войска назначена аудиенция у короля. Речь идёт о ходатайстве, об офицерском проекте программы по реализации Нового Архитектурного Плана. От господина Мартина и, соответственно, господина Годара требуется только присутствие. Офицерство надеется, что господа-приятели воздержатся от комментариев в кабинете Его Величества. Несчастные всерьёз полагали, будто они с Мартином подключены к делёжке сферы влияний…
   …Высота птичьего полёта держала приёмный кабинет короля на крыльях, по меньшей мере, орлиных. Массивная дверь с бронзовой ручкой, приоткрывшись, обнажила просторные розовые стены, не загромождённые мебелью, без портретов. Первым туда проскользнул после приглашения секретаря Стивен.
   Все остальные нарочно отстали, особенно сильно отстал Годар, решив почему-то войти последним.
   Однако Мартин, шедший перед ним, вдруг остановился в дверном проёме, шагнул назад и прикрыл дверь перед собственным носом.
   Оба остались в коридоре.
   – В чём дело? – удивился Годар, напоровшись на его спину.
   – Подожди немного в коридоре, ладно? – попросил Мартин хмуро и снова взялся за резную ручку.
   – Ничего не понимаю, зачем?
   Если это некий зигзаг конём в сложном мире дворцовых игр, то для такого гроссмейстера, как Аризонский, ход довольно небрежен. «Хитрит он со мной, что ли?» – подумал Годар и, отступив от двери, холодно произнёс:
   – Собственно, если моё присутствие необязательно или неуместно, я могу подождать и в коридоре. Почему бы, собственно, и нет, я и так злоупотребил твоим вниманием. Кто знает, какие у тебя из-за меня неприятности.
   Мартин коротко взглянув на него, толкнул дверь плечом.
   – Пошли, – произнёс он одними губами.
   Раздумывать было некогда. Проходя в кабинет короля, Годар почувствовал, как на левую лопатку ободряюще легла ладонь Аризонского.
   Сначала он увидел лимонное дерево, растущее из глиняного горшка посреди простоватой просторной комнаты. Тоскливое настроение в кабинете можно было распознать по беглому взгляду на это неуместное, броское в пустоте деревце. Единственный намёк на уют мог бы дать пристроившийся в глиняном горшке кот мышиной окраски, если бы Годар не узнал в нём Норика.
   Взглянув туда, куда обращали свои взоры стоявшие навытяжку офицеры – на возвышенность в правом крыле кабинета, где за старинным письменным столом сидел осанистый человек в короне и мантии, – Годар опешил, ибо узнал в короле Нора.
   Ничто в его облике не напоминало более Мартина Аризонского – разве что врождённая аристократичность внешности, которой и тот, и другой были наделены щедрее, чем другие суэнцы. Теперь это был король, величественно расположивший туловище атлета в огненно-красной мантии на фоне чёрного лакированного стула высотою с трон. Двигая только кистью, он быстро, размашисто писал белым гусиным пером. Динамичность его почерка в сочетании с неподвижностью фигуры, надменно приподнятая бровь и прочие эффекты нагнетали ощущение присутствия расчётливой сокрушительной Силы.
   Холодно взглянув в сторону офицеров, Нор-король указал небрежным жестом на кресла, стоявшие полукругом на почтительном расстоянии от королевского стола. При этом Нор не оторвался от записей. Скрип пера оставался единственным звуком в гнетущем кабинете по меньшей мере минут десять после того, как они тихонько расселись.
   Лица витязей были обездвижены, взгляды ничего не выражали.
   Ещё немного, и Годар чистосердечно принял бы Нора за короля Суэнии. Но усмешка театрального зрителя на лице Мартина, которого он обнаружил с опозданием, не позволила обмануться.
   – Я слушаю вас, господа офицеры, – Нор ловко сорвал паузу в тот момент, когда оцепенение ослабло, и мысли, надо полагать не сулящие ничего хорошего, стали понемногу проявляться на лицах обескураженных просителей.
   Годар заметил уголком глаза, что шут отложил перо и поочерёдно обводит присутствующих сузившимися глазами, отчего взгляд его вызвал в воображении образ лезвия бритвы.
   Никто не шевельнулся, так как все были вновь повергнуты в оцепенение.
   Все, кроме Годара, который получал от комедии удовольствие, и, разумеется, Аризонского.
   Зелёный витязь непринуждённо, с достоинством обозревал даль за стрельчатым окном, очень высоким и узким. Годар не сомневался, что он мысленно затягивался в это время папиросой через свой неизменный мундштук.
   – Вот не ожидал, что моих витязей не покинула студенческая застенчивость, – Нор мог быть безнаказанно-саркастичен. Королевское кресло, корона и мантия гарантировали ему неуязвимость в течение выделенного для аудиенции времени, – а между тем, Советники доложили, что бумага, которую вы намерены со мной обсудить, составлена довольно бойко. Полагаю, авторы с удовольствием введут меня в курс дела. Суть, разумеется, мне известна, но хотелось бы услышать детальное, я бы сказал, разветвлённое изложение, и притом авторское. Ну-с, может, кто-нибудь начнёт, или мои командиры предпочитают отвечать строем?
   Зависла пауза, похожая на тяжёлый чёрный занавес, который неумолимо подтягивался к молодым людям в креслах, чтобы смести их со сцены.
   Его Величество Нор снисходительно улыбался уголками губ. Никто не желал выступать в роли комедианта, но это было ещё глупее, так как в положение жалких и безропотных актёров были поставлены все соавторы ходатайства и увязали в этом положении всё глубже. Главный зачинщик Стивен был вынужден вскочить со своего места.
   – Позвольте представиться, Ваше Величество: Стивен Ментон, командир Синей сотни, – отрекомендовался он так, как и полагалось по уставу, но повышенным, взвинченным голосом. Он злобно уставился псевдокоролю прямо в глаза, полагая с честью осадить зарвавшегося плебея.
   Нор изобразил на лице деловитую озабоченность. Иронии как не бывало. Перед участниками и зрителями спектакля восседал мудрый государственный деятель, который повёл беседу кружным скользким путём.
   Сначала он деликатно поинтересовался происхождением Синего витязя и попросил немного рассказать о себе с такой неотразимой любезностью, что Стивен не мог увернуться от вежливого и исчерпывающего ответа. Видимо, он надеялся переиграть Нора в аристократичности манер. Но далее Нор перешёл к деловой части и задал несколько поразительно точных вопросов, касающихся финансовой стороны представленного проекта. Вопросы показали присутствующим, что королевский шут обладает отнюдь не шуточной компетентностью, и Стивен, принуждённый к изложению собственных предложений, которые преподнёс как коллективные, был вынужден продемонстрировать ещё и тайники собственного профессионализма. Его попытки соскользнуть на снисходительно-популярное изложение, предназначенное для дилетанта-плебея, Нор молниеносно пресекал глубиной профессиональных замечаний.
   Синий витязь, дабы не потерять остатки аристократического достоинства, так и не сумел отказаться от роли. К концу аудиенции он осунулся и ссутулился, речь его стала бесцветной, машинальной. Когда он переставал слышать вопросы, Нор выжидательно молчал, не изменяя, однако, глубокомысленного, в меру надменного выражения лица, которое было обращено к Стивену с вниманием, похожим на роковое внимание толпы. Не глядя, Нор протянул руку к стопке книг на столе, снял верхнюю – это были «Записки» графа Ника Аризонского – буквы на обложке выводились суэнскими полиграфистами крупно, позолотой. Он деловито раскрыл книгу на середине и принялся невозмутимо вписывать между строк отдельные фразы Стивена.
   Заметив это, Синий витязь смертельно побледнел и замолчал окончательно.
   – Уже всё? – спросил Нор с лёгким удивлением, не отрываясь от записей. Он больше не глядел на ходатая.
   – Да, Ваше Величество! – нервно сказал Стивен и, подавшись вперёд корпусом, завёл руки за спину. Щека его дёрнулась. Видимо, он приходил к решению сцепиться с обидчиком врукопашную, ибо сообразил, что терять осталось не так уж и много.
   Однако Нор с шумом захлопнул книгу и поднялся.
   – Благодарю вас. Господа офицеры, я подумаю над вашими предложениями, – промолвил он сухо и встал вполоборота, поправляя мантию. – Желаю успехов на ратном поприще.
   Сотенные командиры повскакивали, гремя креслами, и бросились в двери, как мальчишки.
   – Господин Мартин! Господин Годар! – крикнул вдруг Нор громовым голосом. – Задержитесь, пожалуйста, вас ожидает король.
   Витязи, названные по имени, и так задерживались.
   Однако последней фразой Нор демонстративно отделил зрителей от комедиантов.
   Годар почувствовал неловкость. Сколько ни желал он размежеваться с сотенными, взяв себе в союзники Мартина, а когда час пробил, в душу закралось ощущение нечистоты. Возмездие, устроенное Нором, было справедливым, но к горлу вдруг подступила тошнота, как будто он задавил нечаянно котёнка, как это случилось однажды в детстве за рулём мопеда.
   Он не смел повернуться лицом к двери, в которую высыпали гурьбой сослуживцы. Тем более что вниманием завладела розовая стена за спинкой королевского стула. То, что представлялось стеной, фоном, дрогнуло и взлетело вверх, обнажив настоящую стену: белокаменную, и в ней низкую дверь, куда, не медля, направился Аризонский, дав на ходу знак следовать за собой.
   Годар не успевал обдумать каждый новый поворот. Неожиданности в Скире плодились и властно вели за собой быстрее, чем он мог разобраться со своими ощущениями. В душе скопилась груда неосвоенных впечатлений.
   Внутреннее смятение, глубинное недоверие к происходящему пускали ростки втайне от него самого и были тем скрытым фоном, на котором разворачивалась самая большая и красивая сказка его жизни.
   Теперь он не знал, как составить мнение о настоящем короле, и был ли король, которого он увидел за шахматной доской в уголке захламлённой комнаты, настоящим.
   Судя по тому, как сердечно приветствовал его Мартин, назвав «Вашим Величеством», и по тому, как Его Величество по-отечески обнял Зелёного витязя, выходя из-за столика, где играл сам с собой, король был настоящий. И всё же мнение о нём не складывалось. Книжный эталон не подходил, а тот, что имелся, наверное, в душе каждого суэнца, был ему неизвестен, представлялся ускользающим, изменчивым.
   Мотки проволоки, столярные и слесарные инструменты, разобранный радиоприёмник, куски минералов, древесная стружка, стопки газет, стаканы, колбы, горшки с кактусами, рулоны шёлка, жестяные банки с малярными красками и кистями в них, тюбики акварели вкупе с кисточками – всё громоздилось вперемешку на нескольких узких свежевыкрашенных столах и лавочках. Два шкафа были набиты книгами и потёртыми тетрадями разной давности. Книг и тетрадей было больше всего. Неровные стопки видны были даже на полу и на том угловом столике, где сидел, ссутулившись над шахматной доской, когда они вошли, щуплый господин в спортивном костюме и промасленном, прожжённом кислотами фартуке. Проседь в его густых вьющихся волосах напоминала проволоку в замысловато перекрученном мотке.
   Цвет лица у короля был пепельно-серым, как и весёлые подвижные глаза, которые очень подошли бы к лицу молодого брюнета, каким, надо полагать, и был король прежде.
   – Кевин, – представился он, протянув руку Годару после того, как выпустил из объятий Мартина.
   Как тут быть с уставом и этикетом? Годар машинально подал королю руку как новому знакомому и назвал своё имя.
   – Рад вас видеть, – сказал король, заискивая. – Наш друг Мартин только и говорит, что о вас. Наш друг и члены Шахматной комиссии. Турнир выявил у вас задатки талантливого полководца.
   – Простите, Ваше Величество, но я не победитель. Одну партию я проиграл, а другую с трудом довёл до пата. Суэнские власти то и дело заблуждаются на мой счёт. Моё назначение в войско – ошибка. Она дала мне преимущества и много счастливых минут. Если теперь меня отлучат от выполнения воинского долга, я стану самым несчастным человеком в стране. Но, Ваше Величество, произошла ошибка: я не могу скрывать это от вас.
   – О, мой друг, члены Шахматной комиссии не могут заблуждаться. Вы довели обе партии до голого короля. Анализ показал, что, даже осознавая неминуемое поражение, вы не допускаете и мысли, чтобы сдаться без боя. Вы сражаетесь до последнего хода, дорогой Годар. Это очень ценное качество здесь, в Суэнии. Ведь по воле судьбы молодые витязи стали взвешенными в делах и неумеренными в развлечениях. Вы же сдержанны на досуге и безрассудны в бою.
   – Но, Ваше Величество, я никогда не воевал.
   – Не будем церемонными, мой друг. Называйте меня по имени, как принято у добрых друзей. Вы очень доблестный и, к тому же, очень искренний молодой человек. Вижу теперь и сам то, что знал со слов Мартина, а уж ему в искренности и проницательности нет равных в этой стране. Присаживайтесь, друзья. Ты, Аризонский, садись напротив. Доиграй, если не возражаешь, партию за чёрных. Впрочем, у нас важный разговор, а два серьёзных дела не делаются одновременно… Боже, как я рассудителен, как я стар! – король пожурил сам себя и взглянул вопросительно на Мартина.
   – Ну что вы, Ваше Величество, дай Бог нам отыскать в уставших до времени душах хоть половину вашей бодрости, – это сказал Мартин, и король немедленно расхохотался, закинув руки за голову и артистично устремив взор к потолку, да так, словно прилёг на песок у моря, подставив лицо солнцу.
   Электрическая люстра в конфиденциальном кабинете короля, бывшим одновременно мастерской, складом, убежищем, библиотекой, пивной, научной лабораторией, сияла и при дневном свете. Казалось, король и в самом деле умеет принимать загар под люстрой. Или учится этому делу, тайно экспериментируя.
   – Не хочешь ли ты сказать, что Кевин легкомыслен? – спросил король шутливым тоном, но в голосе его Годару почудилась боязнь.
   Суетливо выпрямив осанку, король придвинулся к краю стола, положив на него кончики пальцев. Руки его были белые, тонкокостные. Пальцы длинные, изящные, трогательно прилегавшие один к одному, созданные для нервной скрипки. Юношеские руки. Да, в короле Суэнии определённо было что-то от юнца.
   – Ваше Величество, мы же с вами договаривались: в моих словах нет второго плана. Если возникнет необходимость в критичном высказывании, я допущу его без околичностей, как сейчас, – в голосе Мартина зазвучала детская обида.
   Следующую мысль он изложил, посмотрев в глаза Годару:
   – Безрассудство безрассудству рознь, не правда ли, Ваше Величество? Белый витязь может подумать, что мы воздаём хвалу слепой, неумной храбрости.
   Теперь настал черёд обидеться Годару.
   – Государь, я вовсе не приписывал себе доблести. Не могу знать твёрдо, какой именно род храбрости к лицу офицеру Суэнии, но на безумца я похож ещё меньше, чем на труса. Я странник, но не безрассудный романтик, господин Кевин. Я надеюсь, что враг так же реален, как король Суэнии.
   Трудно сказать, на кого он так обозлился: на Мартина, допустившего подковыристое высказывание, или на себя самого за то, что углубился в неведомое так бездумно. Вот сидит, неудачно щёлкая зажигалкой, потемневший лицом витязь. Вот припудренный пылью чудаковатый король в фартуке пролетария зарделся и одновременно воспрянул духом, как девица, получившая первый нескромный комплимент, – этот пленник придворного этикета, выпрашивающий у иностранца фамильярности. Вот шахматная доска, за которой король играет в сражения. А за стеной гениальный предприимчивый шут, возможно, сбивает спесь с министров… Доведённая до лоска чистота и чудовищный беспорядок связаны в этой стране так же, как седые и чёрные волосы в спутавшейся нечёсаной шевелюре Кевина. Ясности нет ни в чём.
   Разве не этого искал неприкаянный странник? Что же хочет он для себя прояснить, отчего раздражён? Асимметрия от хлама в убежище короля бесит его. А ведь прежде Годар мечтал о таких королях!
   – Я рад, дорогой витязь, что ты отделил себя от суэнских юношей, – патетично произнёс король, вперив ему в лицо увлажнившиеся глаза. Они словно вспыхнули синим пламенем с пеплом, после чего зрачок растёкся смолою почти до краёв радужки. Сверкнула на мгновение тонкая улыбка.
   Король, ставший черноглазым от пожарища в душе, заговорил со странной болью, замешанной на беспросветной весёлости:
   – Помнишь, как сказал поэт: «Юноша бледный со взором горящим…» Проклятые книги, проклятая музыка, проклятые науки и необузданное солнце Суэнии повернули нас спиной к самим себе. Человек обиделся на животное и бежит от него к другому животному, думая, что спешит к себе в гости. В Краю Вечного Полдня болезнетворные микроорганизмы размножаются быстрее, единичные случаи заболевания разрастаются в эпидемию так скоро, что на ликвидацию мерзости в зародыше не хватает времени. Произвол – цена за скорость. Правда, солнце Суэнии щедро врачует то, что невольно провоцирует: физические недуги. Иммунитет суэнца так силён, что эпидемии мы предполагаем, так сказать, чисто теоретически. Но в остальном Произвол и Причудливость – верховные правители. Будущее – наш враг. Культура и цивилизация – костыли, сделавшие животное двулапым и подломившие веру в собственную скорость. О, как больно ветер гладит кожу, оставшуюся без шерсти! Как нестерпимо прикосновение малой травинки! Первые суэнцы ограничили доступ плодов просвещения из Стран Неестественной Ночи и тем самым прикрыли по-хозяйски дверь. В оставшуюся щель просачивался строжайший минимум. Информация о научных открытиях, товары и книги – особенно художественные – тщательно отбирались. Но передозировка всё-таки наступила. Горе нашим барышням: кожа их роговеет, а души черствеют! Горе витязям: они стали бледными юношами! Взоры юнцов, зажжённые тоской по идеалу, полны ещё блеска. Но разве легче оттого, что они освинеют чуть позже своих подружек? Тех подружек, которых начали потихоньку презирать за потерю эстетичности. Ха! Изнеженные юноши теряют не только головы, но и способность к воспроизводству. Они бегут в неведомые страны за прекрасными принцессами – теми самыми, что явились к нам призраками из романтических книжек вашего прошлого. Бегут, отказываясь служить Адриане – принцессе Вечности. Они догадываются, что недостойны Её. И отворачиваются от своих подружек потому, что чувствуют, что будущее – враг их. Будущее предстанет в виде свиного рыла, которое окажется тем несносней, чем тоньше были их пальцы – пальцы музыкантов.
   Король сжал кулаки. Годар невольно скользнул взглядом по его маленьким нежным рукам, отражающим по-юношески бессильную ярость. Заметив это, Кевин нервно разжал пальцы и положил на шахматную доску развёрнутую ладонь. Ладонь была грубой и тёмной, со множеством глубоких линий, в которых въелись тушь и древесная пыль. Это был лишь верхний, видимый слой. Рядом с доской, откуда упало несколько фигур, лежал рубанок и дощечка с завитками стружек.
   – Причудливости и произволу может положить конец только единичный гармоничный акт. Лишь единичное становится в этой стране массовым – это последнее моё открытие, господа. Я долго комбинировал и буквально ворожил над составами войска и пришёл к банальному выводу: лучшее общество – двое, мои витязи. Сын мой Годар, ты цельный и сильный, ты странствовал вне этого мира. Убей дракона и возьми мою дочь. Правь Мигом. Ты такой же, как Мартин, в которого я верю больше, чем в Бога. Ты поддержишь его там, где он не смог бы поддержать себя сам. Престол и руку принцессы получит тот из вас, кто нанесёт врагу последний, смертельный удар. Думаю, вы одинаково отважны, и первенство в общей победе – дело случая. Борьба за первенство не разведёт вас в разные стороны, как это случается с моими офицерами.
   «Горе мне, какие надежды на меня возлагают! – думал растроганный Годар. – Я знаю, что нужно отказаться, но мой отказ убьёт их. Я заигрался в доблестного рыцаря и связал их верой в себя. Горе мне и этой стране, и клянусь, я умру, если подведу их! Умру в тот же миг…»
   – Я не подведу вас, Ваше Величество! – эти слова словно произнёс за него кто-то другой: мудрый, сильный, надёжный.
   Этот огромный другой человек раздулся, как парус под напором трепетно-тёплого весёлого ветра, которым одарил его Мартин, широко улыбнувшись.
   – В этом бледном юноше я не сомневаюсь! – король хлопнул Белого витязя по плечу, после чего пафос его сник. Кевин преобразился, став вдруг педантично-серьёзным. – Будь вы поэтами, что способны только разозлить дракона, я бы немедля применил силу, чтобы удержать вас от битвы. Некоторые юнцы, не испросив королевского благословения, а главное, не оценив своих возможностей, отправляются на поиски дракона тайком. Похвальное стремление к добру в условиях Произвола возвращается к нам в виде мести рассвирепевшего чудовища. Если предчувствие не обманывает меня, цена за поражение таких богатырей, как Белый и Зелёный витязи – жизнь принцессы… Впрочем, я бываю мнителен. Я всего лишь жалкий старик. Войско моё не образумит витязей-поэтов. Если нынешние юноши не образумятся ко времени, когда отойдут в иной мир прочие старикашки, бразды правления перейдут к Её Величеству Аномалии. А ведь в войско проходит цвет нашей молодёжи! Остальные – неумны, да простит меня Бог. Или бесчестны, как господа, что побывали сегодня в соседнем кабинете.
   Кевин пригорюнился. Аризонский же принялся деликатно уводить его от мыслей о собственной старости. Видимо, Кевин ещё не решил, к какой возрастной группе себя отнести.
   Достали потрёпанную карту. По ней король показал Годару путь к Безымянному озеру, вблизи которого и обитал, как предполагали, таинственный дракон. В юности принц Кевин подошёл к озеру с наспех сколоченным отрядом добровольцев. На пустынном берегу витязи обнаружили следы давнишних битв: копья, мечи, кости, человеческие и лошадиные черепа, тряпичную ветошь… Отряд простоял на поле сорок суток, но дракон не обнаружил себя и не вышел на битву. Когда же витязи попытались обойти озеро, чтобы пробраться на противоположный берег – путь преградила огненная стена. Ничто не горело в этом диковинном огне: ни трава, ни кусты, ни одиночные деревья. Стена пожирала лишь людей, попытавшихся пройти её насквозь.
   Ещё тогда будущий король заподозрил, что дракон трус. Он не может противостоять во плоти отряду. Дракон выходит на битву с одиночками, решил тогда Кевин, и повернул отряд назад. Он мог бы, конечно, вызвать чудовище на единоборство, но счёл, что слепое безрассудство не к лицу последнему отпрыску королевского рода.
   Вернувшись в Скир, Кевин принял от отца корону и посвятил спасённую жизнь служению на благо отечества. Во всё время своего правления он пресекал под разными предлогами попытки организовать новый поход ополченцев. Регулярное королевское войско, по его сегодняшней мысли – не более чем школа гражданского мужества и становления. Победителей дракона пестуют не в казармах.
   Королю доставляло удовольствие рассказывать о днях своей молодости, в том числе и о тех, что провёл с товарищами, пируя на привалах по пути из бесславного похода.
   По ходу рассказа он цитировал Шекспира.
   Вспомнив покойную супругу, король всплакнул и погрузился в мрачную задумчивость.
   Из безмолвия его вывел слуга, внёсший торжественно клетку, обмотанную чёрным шёлком.
   Шёлк представлял собой широкую ленту, вроде тех, что носили сотенные командиры – только этой ленте, казалось, не будет конца. Водрузив клетку на стол и удалив слугу, король принялся оживлённо «разбинтовывать» прутья.
   Лента, ниспав ему на колени и на пол отжившей плоской змеёй, развязала языки волнистым попугайчикам, числом не менее четырёх десятков. Сжатые до того в тесные шеренги на двух жёрдочках, они бились теперь с гомоном о прутья. Годар услышал немыслимую комбинацию обрывков фраз:
   – Он же фискал… – полезно для души… Какого чёрта… В конце концов… дракон не тронет принца, а всем нашим дурам адское пламя полезно для души… Газеты, свежие газеты!.. Посмотри, Джон, у тебя шнурок развязался… Неужели Комиссия не отметит моего сына?.. Отмойте суэнское золото… оно шёлк… Проклятый Сильвестр когда-нибудь да сдохнет… Господа, помолимся за счастье Суэнии… Блеск… Дочь Кевина… а не так уж!.. Дочь Кевина… а не так уж!..
   – Как будто ты видел её, дурак! – расхохотался король.
   – Дурак… как только… сноб… – любезно откликнулись из клетки тремя голосами – женскими и мужским.
   В этой веренице Годар узнал голос Стивена. Попугай сказал с присущими этому голосу циничными нотками в патетичной обёртке: «В конце концов… дракон не тронет принца, а всем нашим дурам адское пламя полезно для души… Дочь Кевина… а не так уж!»
   – Достоверные источники, – победоносно кивнул король на клетку и, вкрадчиво глянув Годару в глаза, ласково погладил его ленту, – самые преданные и беспристрастные информанты. Так называемая Почта Попугаев при Птичьем Дворе – мой скромный вклад в усовершенствование разведслужбы. Мы записываем это на плёнку, а после распознаём голоса и выходим на их носителей; сопоставляя и учитывая высказывания, выявляем тем самым динамику общественного мнения. Кроме того, мы работаем с Персональными Источниками. Ну-ка, где моя Марьянушка?
   В то время, как другие попугаи метались с гомоном по клетке подобно мальчишкам-газетчикам, одна птичка, жёлтенькая, понурая и худосочная, с недостающим пером в хвосте, ещё не покинула жёрдочки. Кевин не без труда выманил её в крысоловку, которую вынул из кучи железок под столом. Общую клетку он накрыл подвернувшейся под руку мокрой тряпкой.
   Дождавшись тишины, птичка взмолилась:
   – …Сотенный командир Годар – агент шута Нора! Не позвольте распутнику разрушить через свою агентуру оплот надежды на спасение Отечества – войско Вашего Величества. Государь, допросите попугая Норика – в сплетни, которые разносит этот пройдоха, вплетено и ваше доброе имя, а не то я подстрелю эту тварь собственными руками…
   – Надеюсь… – Годар привстал от неловкости и возмущения. Краска стыда за других подступала так некстати. Король мог усмотреть в ней косвенное подтверждение вины.
   Но Кевин зарделся и сам, ибо расслышал бой курантов. Забросав обе клетки тряпками, он вышел на середину комнаты и скованно пробормотал, уставившись в немытые ладони:
   – Да… Это несерьёзно… Не обращайте внимания, господа, я всего лишь хотел вас развлечь… Кажется, я опять опоздал к обеду, Адриана беспокоится… Иногда приходит в голову нелепая мысль: а не послать ли вместо себя Нора на семейную трапезу? Он прилично одет.
   Тень задумчивости легла на постаревшее лицо. Короля не надо было знать, чтобы разглядеть за созерцательной позой потерянную нить мысли, белое многоточие, после которого могло последовать любое продолжение.
   Властная, бешеная мысль Мартина расползлась по образовавшейся бреши жуткой кляксой.
   – Но… Ваше Величество!.. – взгляд Аризонского говорил сам за себя. Бегущие в панике львы, столкнувшись с таким взглядом, впадают в оцепенение и пятятся на исходные позиции.
   Словно напоровшись на суровую стену, король, вздрогнув, собрался с мыслями и вернулся в Кевина.
   Он был недоволен тем, как его вернули.
   – Я должен покинуть вас, господа! – сообщил вернувшийся король сухим официальным тоном, – Надеюсь, операция пройдёт без осложнений. Офицерам королевского войска будет объявлено, что я поручил вам разведать обстановку на подступах к Зоне дракона. Для всех остальных задание не уточняется. Некоторое время мы сможем поддерживать стабильность в городе, не меняя нынешнего состава войска. Но только некоторое время: ведь для того, чтобы лопнул пузырь, не обязательно дуть на него, не так ли? Желаю удачи.
   Когда Кевин оставил их, так и не подав руки, не обнажив взгляда, Годару почудилось, как Мартин неуверенно сказал:
   – Тебе не кажется, что король заслуживает уважения хотя бы за то, что он – отец Адрианы?
   – Да, – машинально согласился Годар.
   Взгляд его упал на понурую жёлтую птичку в крысоловке с наброшенной поверх тряпкой.
   – Значит, ты согласен с решением короля? – спросил Мартин с затаённым восторгом.
   – Конечно. Я же тебе говорил: все вы можете положиться на меня.
   – Пошли же скорее ко мне, обсудим детали!
   Проходя через официальный кабинет короля, Годар задержался возле лимонного дерева, где возился с лейкой и лопаткой шут Нор – уже без мантии и короны, по-домашнему расслабленный, будничный. Сизый попугайчик на его плече, расправив крылья, галантно отставил лапку с крошечным агатовым перстнем.
   – Благодарю вас, – смущённо сказал Годар, протянув Нору руку. Он, собственно, не знал толком, за что благодарит шута.
   – А, это вы, – Нор, не заметив его жеста, сердечно взглянул на него взглядом старого, умудрённого друга. Печаль плескалась в этих глазах, как могучее бездонное море, щадящее свои берега. – Не отворачивайтесь от Мартина, будьте великодушны с ним, – попросил он далёким изменившимся голосом, идущим словно через толщу вод и не нарушающим при этом глади.
   – Почему я должен от него отвернуться?
   – Не отворачивайтесь, даже если он принесёт вас в жертву.
   – Не понимаю, о чём речь, – возразил Годар нетерпеливо, сухо.
   Он поспешно догнал Аризонского.
   Тот, не заметив его отсутствия, размышлял вслух:
   – Я ведь вот что подумал: не много ли я взвалил на твои плечи? Может, ты хотел бы вернуться домой? Это сложно, но я, если надо, устрою. Иностранцы присягают на особых условиях. Этот пункт в Уставе лишён ясности, думаю, можно найти зацепку и расторгнуть обязательства. Тем более, что ты – первый иностранец на воинской службе. Я втянул тебя в опасную историю, сознаёшь ли ты это?..
   Вконец ошалевший Годар, слушая, усмехнулся в мыслях.
   Он-то знал, где его дом.

Часть вторая
Зона Дракона

Глава первая

   Кресло считалось шедевром старинного гарнитура. Мстительно забравшись в него с ногами, Дон Жуан апатично глядел в висящий напротив натюрморт.
   Крикливая ваза на плоском квадрате с четырьмя ножками, медвежья шкура, бахрома на сползшем на пол покрывале соседнего кресла, и множество прочих мелочей, поделивших пространство комнаты, лезли, подобно тараканам, в его боковое зрение.
   Донна Анна не показывалась. Чувство к ней убывало по мере того, как натюрморт на стене становился реалистичней. Значит, пришло время менять возлюбленную. Или… В который раз вставала перед Дон Жуаном мучительная дилемма: менять ли одну возлюбленную на другую или возвести прежнюю, ещё любимую, в степень обожаемой?
   Для того же, чтобы возвести возлюбленную в степень обожаемой, надо поставить самих себя в условия смертельной опасности, когда борьба и сладостно-счастливое напряжение вдвоём, будоража кровь, связывает жизнь тончайшими глубокими узами. Только тогда и узнаёшь цену жизни, считал он, когда не ставишь её ни в грош.
   Это был чудовищный план. Девять раз вёл он свою даму по самому острию над бездной. Две женщины оставили его в начале пути и вернулись в громоздкую виллу с натюрмортом. Четверо, сделав пару заходов, отказались от следующего. А три последние, войдя во вкус, обогнали и тоже оставили его, уйдя далеко вперёд. Веками поэты и читатели, симпатизируя ему, всё-таки осуждали – хоть частицей сердца – за ветреность и непостоянство. А ведь он умел быть верным до гроба. Просто возлюбленные оставляли его то по эту, то по другую сторону, так и не вкусив до конца нежности. А что касается ветра – в развороченной душе Дон Жуана ветра было достаточно.
   Расставшись с креслом, Дон Жуан замедленно приоткрыл дверь в спальню. Донна Анна сидела на заправленной постели, завернувшись после душа в махровое полотенце. Она тревожно-вопросительно посмотрела в лицо мужа, надеясь поймать его блуждающий взгляд.
   – Видишь ли, Анна, – сказал Дон Жуан торжественно и тихо, – я – альпинист. Ты знала это заранее. Я должен идти в горы.
   – Так скоро… – протянула Анна упавшим голосом.
   – Да. Но ты пойдёшь со мной.
   Донна Анна продолжала скрупулёзно выуживать взгляд мужа, но к выражению её лица пристала неопределённая улыбка, которой она попыталась испытать Жуана на серьёзность.
   – Но ведь я не скалолазка. А если я разобьюсь?
   Вопрос заставил Дон Жуана съёжиться (внутренне, разумеется). Но он совладал с собой и заявил громче:
   – Я буду страховать тебя. Ты же знаешь, что все мои восхождения завершались удачно.
   – Так же, как и похождения?
   – Анна, ты пойдёшь со мной в горы?
   Донна Анна была достаточно умна для того, чтобы не тратить время на раздумья.
   – Мы пойдём на трёхпиковую гору?
   – Нет, я уже когда-то бывал там, а штурмовать одно и то же скучно. Думаю, двух часов на сборы нам хватит. Я почти приготовил всё необходимое.
   – Как, так скоро?
   – Да, моя дорогая.
   Дон Жуан быстро вышел. Он боялся, что промедление поколеблет его решимость, и тогда придётся идти в кабак и, залив горечь потери, вновь бродить по свету в поисках новизны, способной утомить его всего за медовый месяц, равный свежести натюрморта.
   Вскоре они стояли у подножия скалы, скорее широкой, чем высокой, похожей на одинокого сурового серого слона с единственным бивнем. Кончик бивня и был той вершиной, которую предполагалось одолеть.
   Дон Жуан незаметно глянул искоса на любознательные чёрные глаза, резко выступающие на мраморно-белом лице, сохранившем следы затянувшегося отдыха. Он подумал, что мог бы некоторое время любить её здесь, внизу, не взваливая на её хрупкие плечи горного неба – капризного, своевольного.
   Настроив незаметно фотоаппарат, он сделал неожиданный снимок. Хотел запечатлеть двойственный взгляд: любознательный снаружи, а внутри, под радужной оболочкой, такая укоризна и тревога, что Боже мой, как не умереть сейчас, не простив себе преступного счастья, за которым крадётся беда! Или же, как не посмеяться, рассматривая фото постфактум с любимой, в случае удачи, рассчитывать на которую было безумно?
   Донна Анна была самой прекрасной женщиной из всех, кого он знал, а скала, на которую требовалось совершить восхождение, считалась одной из самых опасных в округе. Путь сулил немало неожиданностей.
   Супруги обвязались верёвкой и пошли по пологому на первых порах склону.
   Начало дня сложилось пасмурно. Но уже через час небо залила почти слитая с голубизной позолота невидимого прохладного солнца. Это приободрило женщину. Волнистые волосы стали похожи на поверхность моря с ярко-рыжим отливом. Оставляя изжелта-бурый цвет, нёсся минеральный родник. Донна Анна подставила под искрящуюся струю сложенные лодочкой ладони и стремительно поднесла к губам.
   Дон Жуан сделал ещё один неожиданный снимок. Анна, заметив, повернулась к нему, потянулась всем телом, прощающе улыбаясь. Жуан щёлкнул ещё раз. Он почувствовал, что это очень удачный снимок, который будет долго вдохновлять их на вилле в случае удачи: так он продлевал жизнь внизу, чтобы не идти в горы сразу после спуска.
   – Жуан, у меня кружится голова, внизу так мелко!
   Анна жгла ему взглядом спину, а он, поминутно оглядываясь, импровизировал, поглаживая верёвку:
   – Не надо смотреть вниз. Смотри на вершину. Мы связаны одной верёвкой: ты и я. Хочешь – пройди вперёд. Ты можешь взойти на вершину первой. Ты можешь пойти выше вершины – одна, по воздуху, бросив меня на высшей точке опоры. Я не очень обижусь. Не оглядываться назад – это главное. Когда-нибудь, возможно, ты будешь вести меня по склонам, а я найду долгожданное счастье в вечной погоне за тобой. Но теперь… Теперь ты должна следовать строго по моим следам.
   Из-под ботинка Дон Жуана откололся плоский острый камешек. Скользнув по ноге Донны Анны, он причинил ей боль даже сквозь брезентовые брюки.
   – Ах, Жуан, мне нужен лист подорожника!
   Он улыбнулся этим забавным трогательным словам, и Анна, прочитав его мысли, рассмеялась.
   Дон Жуан пришёл в восторг от того взаимопонимания, которое налаживалось между ними. Спустившись к жене, он нежно прильнул щекой к ноге в свободных брюках. Никогда не любил он горы и женщин так сильно.
   Тропа, которую они прокладывали, неумолимо набирала крутизну, и скоро встала на одном участке стеной. Оставшуюся часть дня они молча отвоёвывали сантиметры у отвеса в тридцать метров. Но Дон Жуан хорошо знал, что усталость, капризы, слёзы – впереди. Ведь это первый день восхождения.
   Багряные вершины соседних гор напомнили о закате.
   – Не ты ли создал эти горы, извергая кровь из сердец своих возлюбленных? – ввернула между прочих шуток Донна Анна.
   Они организовали ночлег на уступе, и лежали рядом, плечом к плечу, снова счастливые, притихшие…
   – Горы не так уж насыщены красным, – сказал серьёзно Дон Жуан. – Посмотри, как порозовели склоны. Розовый цвет – цвет здоровой инфантильности. Им пропитаны и облака, параллельно которым слепо бежит наш слон. Не пройдёт и недели, как мы оседлаем его бивень.
   Решимость их скрепил долгий поцелуй.
   Плыли по небу в соитии, находя опору только друг в друге, забывшиеся надменные коршуны.
   А потом между лежащими на уступе людьми встрял сон. Густой и въедливый, он распался на две неравные части и покрыл их, двуликий, каждого по-своему.
   Дон Жуан шёл в самое небо по упругому воздуху и вёл за собой на верёвке Донну Анну. Он высматривал в вышине зоркие глаза Марии из Магдалы.
   А Анне снилась вилла. Широкая двуспальная кровать с верблюжьим одеялом и подушкой из лебяжьего пуха. В подушке утопал большой чёрный камень с розоватым отливом. «Откуда здесь камень? – подумала она. Его нужно столкнуть с кровати».
   Анна налегла на него, но не смогла сдвинуть с места.
   Тогда она перевалилась через камень и слетела, как пёрышко, на пол, который был наяву бездной…
   Анна не вскрикнула, будто нарочно, чтобы не прервать последнего восхождения мужа, который не почувствовал перекатившегося через него тела.
   Верёвка, которой они были связаны днём, подпирала, свернувшись змеёй, его невероятно тяжёлую голову.
   Дон Жуан шёл.
   Донна Анна летела…

   …Огненные стены мчались вверх. Горящие балки неслись, оставляя за собой клубы дыма, в метре над его телом. Он падал спиной – непоправимо, насовсем. «– Нет! Нет! Нет!» – заколотил он криком в стены. Вспыхнуло перед лицом дикое сумасшедшее солнце. Он упал на него грудью – упал вдруг ввысь, перевернулся на спину, рванулся и… открыл глаза.
   Он лежал под открытым небом, на плаще. Колосья пшеницы обступали его, как истуканы, за упавшими стояками палатки-тента, с которых была сдёрнута ткань, и столб неусыпного солнца стоял на макушке. Всё в природе из-за отсутствия ветра было обездвижено. Стрёкот кузнечиков делал воздух кричащим, воспалённым. Рука нашарила шляпу и накрыла ею голову машинально.
   Сердце тоже успокоилось само собой. В последнюю очередь стройность приобрели мысли. Годар осознал, что сидит, широко раскинув ноги, среди пшеничного поля, и пробует отдышаться.
   Навязчивый сон этот приходил к нему нечасто, но Годар стыдился его. Он не любил своего маленького Дон Жуана, который с завидным постоянством плёл ему в уши одну и ту же историю, не опуская удручающих подробностей и мужественно отклоняя попытки сновидца затушевать истинные мотивы поступков. Дон Жуан прямодушно сообщал, предлагая с хитроумной усмешкой запротоколировать его слова и возбудить уголовное дело, что в горы он шёл не ради гор и даже не ради женщин. Что вершины манили его не вершинами. Что он хотел всего лишь забыться красивым сном. Можно увидеть яркую жизнь на дне рюмки, а можно – в глазах любимой, когда ведёшь её по краю пропасти. В конце концов, насильно он никого в горы не тащил. Что поделаешь, если только там мы – люди… «– Люди?! – ужасался Годар. Да ты же там преступник!»… «– Зато романтичный, – ухмылялся Дон Жуан. – Разве плохо, что коршуны спариваются в воздухе? Ты только представь: опора лишь друг в друге».
   Иногда Годар задумывался, и сон благополучно завершался сценой супружеского счастья коршунов.
   Но чаще Донна Анна погибала.
   История восхождения Дон Жуана и Донны Анны имела два варианта концовки. Второй – злополучный – вызывал у него, однако, несмотря на неприязнь к личности скалолаза, чувство протеста. «– Сам-то ты!..» – бросил однажды Дон Жуан, отвечая на чересчур назойливые упрёки.
   Да. Сам-то Годар не знал, куда поведёт принцессу Адриану, стань он принцем.
   Разве что – туда же.
   Суэнское королевство, стань он его правителем, вывернется, изловчится – на то оно и государство, чего не скажешь о бесхитростной принцессе.
   Годар желал отказаться от руки принцессы даже сильнее, чем от короны.
   Вдруг и то, и другое в самом деле выпадет ему, не имеющему никакой цели?
   Все цели его жизни были попутными, без залётов в перспективу.
   Лицо Донны Анны, к примеру, было всегда одним и тем же: неблизким, ничьим. Годар никогда не видел и не стремился увидеть его наяву: как-никак, это была не его Прекрасная Дама. Но в облике литературной героини смутно чувствовался образ другой женщины, одной из покинутых им. А ещё в чертах Донны Анны виделся образ его нового увлечения, и это отравляло надежду заранее. А снился сей сон Годару как раз в разгар очередной влюблённости. Или накануне. Как сейчас.
   В нынешнем сне Дон Жуан прильнул щекой к ноге мужественной Донны Анны, а Годар увидел на мгновенье Лану и, одновременно, со спины, Адриану – девочку из белого дыма, бредущую стороной в своё привычное далеко.
   Порой он, додумывая сон, представлял Дон Жуана в затерянной в горах общине монахов-отшельников. Сидя плечом к плечу со своими созерцательными товарищами вокруг мистического костра, Дон Жуан наслаждался процессом вызревания мудрости. Отблески скупого пламени освещали родные лица, тепло равномерно циркулировало от плеча к плечу… И вдруг мистический костёр тух, задутый нежданным ветром. Ну, кто там пошёл за спичками, ведь только теперь и стало по-настоящему светло?!
   Неуёмный скалолаз представал в новой роли настолько прозаично-неприглядным, что Годар начинал злиться на себя за то, что совсем уж опустил своего героя. Конечно же, найдись на белом свете хоть одна мало-мальски достойная конечная цель, тот бы полез её ради на какую угодно вершину – со всей страстностью азартной натуры, ещё не познавшей собственной глубины. Но как найти своё поприще, если нет-нет, да и всплывёт заковыристый вопрос: «Люди собираются для того, чтобы дело делать, или делают дело для того, чтобы собираться?»
   Вернулся Мартин с полными флягами – выбритый, застёгнутый на все пуговицы, при сабле. Косой росчерк шёлковой ленты на кителе навеял воспоминание о слепых летних дождях, после которых каждая травинка делается сочной, пахнет, как в детстве, и думать обо всех хочется только по-доброму.
   Годару представилось, что он больше не ругает незадачливого Дон Жуана и даже прикрывает его спиной от осуждающих взглядов посторонних…
   Мартин привнёс воспоминания об отчем доме и защитил тем самым Суэнское солнце от упрёков непривычного иностранца.
   – С добрым утром!.. Что-то мне не спалось на свежем воздухе. От нечего делать приготовил завтрак и набрёл на озерцо, всего в двухстах метрах отсюда. Представляешь, а мы его и не заметили. Наверное, вчера уснули на конях, надо было устроить ночлег пораньше. И знаешь, вода в озерце – как родниковая. Я искупался. А фляги наполнил из ручья поодаль. Я, наверное, тебя разбудил? Прислони флягу к какому-нибудь обнажённому месту – станет прохладней. Только не ко лбу – застудишь голову.
   – Я лучше искупаюсь.
   – Ага. Озеро возле коней – я привязал их на берегу. Они обязаны уменьшить его, как минимум, вдвое.
   – А палатку ты снял, чтобы мне стало теплее?
   – Ну, что ты, я стараюсь ничем не обеспокоить своего спутника. Мне показалось, что ты даже с боку на бок не перевернулся, когда я предусматривал твоё пробуждение.
   Второй день пути начинался, как и первый, с распределения сил, когда Мартин, взвалив на своего коня мешок с общим провиантом и упакованную двухместную палатку, дал тем самым понять, что возьмёт на себя, как человек, приспособленный к пеклу, большую часть нагрузки.
   Годар задумал, что опротестует это решение чуть позже, когда докажет, что и он – человек бывалый. Пока же он довольствовался тем, что выдерживает скорость передвижения, которую тот задал.
   Вопреки закону, они покинули Скир хоть и ближе к утру, но в ночь, то есть тогда, когда ставни любопытных обывателей были плотно сомкнуты, и сделали за весь день только два коротких привала, чтобы напиться и пожевать сухофруктов. Серые кони – степняки, выведенные специально для верховой езды по Стране Полуденного Солнца, стоически переносили и медленный шаг, и отчаянный галоп. Поить их следовало нечасто и необильно, для чего вполне хватало привального времени у придорожных водоёмов.
   Сменив кивера на широкополые форменные шляпы и надев плащ-накидки, пристегнув к сёдлам щит, меч и копьё, витязи королевского войска были полностью экипированы для действий в полевых условиях. Верховный Главнокомандующий уполномочил офицеров через советника по военным вопросам «быть в форме» до последнего вздоха врага. В форме – как в фигуральном, так и в буквальном смысле. И витязи, следуя негласному приказу, дивили работающих в поле крестьян, а также горожан в каретах, что изредка встречались на просёлочной дороге. Дабы обмундирование отвечало стилизации под старинные образцы, вместо практичных плащ-палаток в амуницию вошла… двухместная тентообразная палатка. Синие же – под мундир – плащи, старший и младший советники по военному делу рекомендовали использовать исключительно в качестве накидок.
   К полудню они отклонились от следов колёс. Мартин вычислил по карте, что по бездорожью путь короче. Кроме того, на безлюдье их некому будет принимать за ряженых. Аризонский выразил надежду, что волки-одиночки, рыскающие вдали от населённых пунктов, сохранят почтительное расстояние от ратников королевского войска.
   Если первую ночь они провели в деревне, то нынешний ночлег организовали прямо в степи, раскинув палатку посреди пшеничного поля, расположенного в окрестностях одного из поместий. Волки не решались заходить в посевы, где вечно были живы запахи псов, охранявших днём покой работников.
   Перед тем, как уснуть, витязи прослушали часть радионовостей из Скира: приняли к сведению информацию о том, что не далее как сегодня королевские ратники расселись по коням и приступят со дня на день к охране объектов, и – выключили транзистор.
   Миниатюрный вентилятор на солнечных батарейках добросовестно производительно гонял воздух в палатке и Годар уснул без задних ног.
   Прилегающие к Зоне Дракона восточные степи славились худосочием и в целом более других напоминали европейские. Здесь не было лесонасаждений и садоводческих хозяйств. Растительность была неброской, хотя солнце на всём протяжении края оставалось одинаково въедливым. Надо было привыкнуть к тому, что Край Вечного Полдня одновременно степной и озёрный. Огибая холм по запёкшейся коркой земле, в трещинах которой могли уцелеть лишь скирские муравьи-мутанты, рассеянный путник неожиданно оказывался по пояс в воде.
   Ручьи, речушки, мелкие озерца спасали край от вырождения в пустыню. Этому активно способствовали системы орошения. Под всеми угодьями имелись целые царства подземных коммуникаций. Мелиорация в Суэнии почиталась на уровне высокого искусства. Мартин, будучи инженером-мелиоратором, указывал чуть ли не по наитию, как казалось очарованному Годару, места, откуда можно извлечь воду даже в самых засушливых уголках восточной степи.
   Университет Скира имел только два факультета: медицинский и инженерный. Всем остальным дисциплинам учили там же, в микродозах. На сегодняшний день общее высшее образование в Суэнии представляло собой хаос вытяжек из мировой науки и культуры. Зато природа, если пообвыкнуть, была наглядной гармонией. На её лоне сбывались, удесятерялись радости и усиливались печали. Тайное здесь становилось явным.
   Скир показался отсюда Годару песчаным городом. Сам же себе Белый витязь представился самонадеянным безответственным подростком. Но не опечалился, ибо почти постоянно пребывал в эйфории.
   «Ещё ничего не началось…» – это ощущение неотступно преследовало его с ранней юности; однажды он возвёл гнетущее ожидание жизни в принцип – и эмоция сменилась на противоположную: хорошо, что ещё ничего не началось.
   Значит, он сумел устраниться от суетной гонки за наживой и не напакостил миру.
   Это давало ощущение чистой совести и постоянную тоску по делу, к которому можно приложить своеобразные мысли и сильные чувства: последние истощались, распространяясь в пустой свободе лабиринта. Силы томили, жгли его изнутри, изливаясь в противоречивые сны. Короткие поверхностные амурные приключения приносили вместо радости удовлетворение от того, что путь к цели, которой нет, несколько продлился.
   Пшеничное поле в стороне, куда указал Мартин, плавно перешло в низину, замкнутую далёким холмистым кряжем. Почти утонувшие в бурьяне кони, казалось, тянули за собой в упряжке аккуратное круглое озерцо. Посреди озерца лежал песчаный остров диаметром десять в метром. Миниатюрный розоватый утёс, похожий на бивень слона, казалось, силился вырасти на глазах Годара.
   – Мартин! – крикнул Годар в страхе. Он узнал в утёсе вершину из вчерашнего сна.
   Зелёный витязь подбежал с флягами, позабыв выпустить их впопыхах из рук.
   Когда Годар скупо пояснил, что видел во сне точно такую же вершину, Аризонский нашёл разумное объяснение:
   – Вечером мы, выбирая место для ночлега, проезжали эту местность. Ты был рассеян из-за усталости и многого не заметил. Но зрительная память механически фиксирует всё, вот тебе и приснились кое-какие детали.
   – Но я видел этот сон много раз. Видел ещё до приезда в Суэнию.
   – Раньше ты видел немного другое, а теперь невольно отождествил прежние сновидения с нынешним. Зря я снял палатку. Хотел сделать твоё пробуждение радостным, а сделал кошмарным. Надо нам не расставаться с головными уборами. Когда искупаешься – позавтракаем. Я открою консервы.
   – Не хочется мне лезть в это озеро.
   – Тогда – двинемся, а завтрак организуем чуть позже. Всадникам привычней отдыхать на конях.
   Слова Мартина, его ненавязчивая заботливость вернули Годару душевное равновесие. Но теперь он, не теряя воодушевлённого спокойствия, буднично констатировал про себя, что ослепительный сон про суэнского дракона и рыцаря Годара, отправившегося на битву с чудовищем, оказался былью, – такой же осязаемой, как пик вершины из его снов, что материализовался отныне в суэнской степи.
   Снарядив коней и закрепив шляпы при помощи завязок, они прошли верхом полукилометровую каменистую возвышенность, вышли на равнину и пустились вскачь. Вообще-то это было лишним: пускать без надобности в галоп лошадей с поклажей, даже если это кони-степняки. Но можно же иногда устроить себе ветер, когда его так не хватает. Хотя, по большому счёту, дело вовсе не в погоде. Просто чуткий степняк Мартина сам настроился на ритм сердца хозяина, ритм, который тот сдерживал из необходимости сохранить себя «в форме» до исполнения задания. И Мартин понял и послушался коня.
   С гиком кинулся следом Годар, нагнав его. Годар и на коне старался держаться рядом с Мартином. В незнакомых необозримых просторах, залитых важным напыщенным светом, друг как бы отбрасывал прозрачную прохладную тень. При лучистой этой тени Годар чувствовал себя, как дома. Не тьмы страшился он, и не света. В сущности, свет в суэнской степи был только рядом с Мартином – всё остальное обнимал зной.
   Далёкий кряж из тёмно-лиловых холмов длился бесконечной параллельной линией.
   Растревоженный встречный воздух сбил шляпу Зелёного витязя за голову; синий плащ взвился. На тёмно-лиловом фоне кряжа светлые его волосы казались неутомимыми, равномерно колышущимися лучами солнца. Отрезки, из которых складывалось это могучее колыхание, казалось, имели конец, но не знали начала и, возобновляясь вновь и вновь, давали забвение конца.
   Отстав на два метра, Годар частично выпал из необходимого ему излучения. Он слышал чёткий полнозвучный топот впереди, внутри которого рос, подобно грозовой туче, другой ритм: не столь ясный, но такой же проникновенный, трепетно-тревожный; тут же назревала следующая звуковая волна – в ней проглядывались капли обжигающей росы… Чуя всем сердцем нераскрытые эти волны и пропуская их сквозь себя, Годар невольно посылал импульсы собственному коню, а тот принимался импровизировать на тему, заданную степняком Мартина.
   Одиночные цельные аккорды темы, из которых слагалось полнозвучие, оставляющее в воздухе след свежести, распадались в импровизации на множество звуков-тонов, полутонов. Каждый аккорд, живущий до того внутренним светом, раскрывался и начинал светить наружу, во все концы – свечением то пульсирующим, то ровным, но неизменно благородным, проникновенным. Правда, теперь звуки располагались нестройно. Будучи сами по себе сгустками энергии, они не выстраивали солнечного луча… Многие, теряясь, погибали. Зато звуки меняли направление: могли плыть, опускаясь и поднимаясь по воздуху туда, куда нельзя было попасть прямым лучом. Чем-то это напоминало полёт парашютов одуванчиков. Ими, как звёздами, было усеяно всё небо. И почему-то становилось тревожно.
   В тревоге Годар огрел плетью коня, чтобы поравняться с Мартином, но просчитался и вырвался вперёд. Оглянувшись, он добродушно улыбнулся и увидел ответную доверчивую улыбку. Некоторое время он мчался впереди, лбом на кряж, который, заворачивая дугой, образовывал ещё одну тёмно-лиловую линию, несущуюся навстречу, в глаза. Хоть бы один солнечный блик сделал её прерывистой! Здесь, впереди, было тоскливо одному. Годару подумалось, что и Мартину, должно быть, нелегко одному. Ему захотелось, чтобы тот нагнал его. Можно было притормозить самому, но Годар, ещё раз оглянувшись, пригласил Зелёного витязя к состязанию – указал на бугор в пятистах метрах. Аризонский кивнул в знак согласия.
   Тёмно-лиловая цепь холмов стала чертой, к которой нёсся Годар, позабыв про бугор. На мгновение ему пригрезилось, что он – Мартин… В руке словно материализовалась рукоять меча. Он разрубит цепь, а солнечный ураган, движимый силой безукоризненно-точной мысли, разметёт остатки. Тело живого врага, застывшего на берегу Безымянного озера, станет единственной подлинной преградой, дающей отраду бойцу…
   Мгновение сменилось. Конь Мартина шёл вместе с его конём бок о бок. Годар понемногу учился постигать меру точности. То пришпоривая коня, то, как ему казалось, незаметно притормаживая, он вырывался вперёд, а потом вдруг оказывался позади, предоставив Мартину черёд для реванша. И вдруг заметил, что тот поступает с ним так же… К финишному бугру они, подзадоривая и подтягивая друг друга, прибыли вровень.
   За завтраком Мартин, расстегнув ворот кителя, чего раньше с ним никогда не случалось, сокрушённо обронил:
   – Ох, Годар, не знаю, достоин ли я драться за жизнь Адрианы.
   Оба были оживлены и растроганы великодушием, которое так красиво раскрыли друг в друге.
   Годару страстно захотелось сказать, что он с радостью уступает такому золотому товарищу руку принцессы, что идёт на битву с драконом просто так, за компанию; захотелось рассказать о своих слабостях, поведать сон про недостойного Дон Жуана. Однако он вовремя спохватился. Дать понять витязю, что ему уступают руку принцессы, обещанную в награду за воинскую доблесть – значит, косвенно усомниться в его доблести. Да и поймёт ли Зелёный витязь это бесцельное «просто так», не отвернётся ли от него?
   Вспомнилось, как просил их о победе король, какие надежды возлагал на заезжего витязя… Нет, он объяснится с Мартином потом, когда докажет доблесть и бескорыстие на деле.
   – А какие у нас шансы? – спросил он сдержанно. – Интересно, какими были наши предшественники – витязи, что пробирались к Безымянному озеру до нас?
   – Никто не знает, сколько их было. Многие уходят, никого не поставив в известность. Те же, кого благословляет король, тоже становятся безымянными: не вернувшиеся недостойны памяти. Но список имён есть: тайный список в материалах Секретного военного архива. Данные погибших воинов изучает спецкомиссия. Это ничего не даёт. Но при дворе поговаривают, будто подмечена одна закономерность: каждый очередной витязь, прошедший регистрацию, в чём-то слабее предыдущего. Думаю, это верный вывод. Когда королевство хиреет, мы слабеем вместе с ним. Так что могу тебя обрадовать: шансов у нас с тобой меньше, чем у остальных. Ответственность же больше, чем на всех предшественниках, взятых вместе. Если мы не сразим дракона, он уничтожит принцессу. Может, такая ответственность к лучшему. А ещё меня обнадёживает, что ты, Годар, хороший товарищ и очень независим…
   – Да что ты!..
   – Да-да, ты очень отстранён от оценки окружающими своих поступков и можешь подготавливать их без оглядки, здраво и рассудительно. Я хотел бы быть похожим на тебя. – Лента Зелёного витязя, выбившись из-под повреждённого погона, сползла с плеча, но он не торопился заняться починкой мундира: сидел, откинувшись на утонувшие по локоть в бурьяне руки и смотрел во все глаза на привставшего Годара. – Это то, что я хотел сказать тебе сегодня.
   Годар с трудом перевёл дыхание.
   – Знаешь, – сказал он дрогнувшим голосом, – я тебя не подведу.
   – Знаю. Подай, пожалуйста, мешок с продуктами.
   – Ну уж нет. Моя очередь тащить поклажу. В конце концов, не я везу, а конь.
   На следующий день Мартин, хмурясь от неловкости, спросил у него, что тот думает об убеждении короля в том, будто беды Суэнии начались с той неопределённой поры, когда человек перестал довольствоваться природными инстинктами.
   – Мне кажется, король имел в виду пагубное влияние цивилизации. В Европе это уже проходили, – ответил Годар снисходительно. Я истолковал его слова так. Не знаю, правильно ли, – добавил он, спохватившись.
   Мартин, подумав, неуверенно сказал:
   – А я думаю, что человек давно перестал быть животным, и судить о нём по прошедшему этапу эволюции – неправомерно, – чувствовалось, что не уверен он был не в правильности своих умозаключений или необходимости искренности, а в возможности собеседника понять. – Мало того: обычный человек, обыватель – это тоже прошлое. Человек должен стать Человеком с большой буквы. Условие, необходимое для этого – чистая совесть.
   Старо, как мир. Годар, пришедший из Европы конца ХХ века, был знаком из истории с попытками человека стать Богочеловеком, Сверхчеловеком, Человеком, Ничем (или Всем), растворившись в природе, нирване, пьяном угаре, ницшеанстве, коммунизме, странничестве… В Суэнии, которая догоняла их прошлое, появление доморощенного мыслителя в духе Канта, Ницше и М. Горького вполне укладывалось в мировую тенденцию. Мартиново «Человек – это звучит гордо» старо, как мир. Афоризм-сентенция. Душа Мартина глубже его отвлечённой мысли.
   И вдруг эта душа бесстрашно, беззащитно распахнувшись, вложила ему ту же самую мысль прямо в сердце:
   – Я не смогу жить с нечистой совестью. Ты знаешь, даже если я уничтожу врага, который хотел растерзать меня или моих близких, – я не смогу после этого жить, не смогу простить себе убийства. Даже если это будет дракон.
   Мартин был бледен и напряжённо ждал его реакции.
   – Не беда. Я убью его вместо тебя, – попробовал пошутить Годар.
   Лучше бы он этого не говорил! Лицо Мартина стало почти одного цвета с его лентой.
   Годар никогда не видел друга в таком гневе.
   – Ты всё неправильно понял! Ты утрируешь мои мысли!
   – Я просто шучу. Будучи порядочным господином, ты не можешь с чистой совестью убить человека – так ведь? Но ведь дракон – не человек.
   – Не уговаривай меня, как ребёнка! Разумеется, я убью его, если смогу. Слово «дракон» я употребил фигурально.
   – Вот не хотел тебя обидеть, Мартин…
   – Ладно. Извини. Я погорячился, – отрывисто заключил Аризонский.
   Трудно представить, как не хотел в ту минуту Годар обидеть Зелёного витязя! Он видел перед собой другого Мартина: не того, что мог невольно сбить с толку ветром взыскательной мысли. Этот другой Мартин выложил ему на ладонь такое неприкрытое сердце, что захотелось немедленно, сию же секунду, подуть на него, чтобы спасти от горячки полуденной степи, а оно чуть не покрылось от его порыва ледком и не умерло.
   Бережно затаив дыхание, Годар целый день неловко шутил на разные невинные темы, показывая всем видом, что умеет балагурить невпопад, а сам незаметно следил за выражением лица друга, взвешивал каждую его реплику. Не замкнулся ли Мартин, лишив его благодати искренности?..
   Но Мартин не только не замкнулся: он делился с Годаром каждым движением души. Благодарно, растроганно разглядывая движения крыльев этой удивительной птицы – души Зелёного витязя – Годар и сам не заметил, как поместил её в свою грудь, и теперь чутко и блаженно прислушивался к порывам собственного сердца, как будущая мать прислушивается к шевелению плода.
   Только об одном молил Бога Годар: хоть бы не вспугнула эту солнечную птицу темнота его сердца, хоть бы не познала она её глубины.
   Годар слушал, как пил… Мартин говорил, как дышал.
   Что не мешало им иногда спорить.
   В диспутах, которые они устраивали, Годар старался облечь аргументы в самые мягкие, обтекаемые формулировки, а если назревал крупный спор, затушёвывал своё мнение. Он слышал в своём сердце каждое движение души друга, связанное с тем или иным убеждением, и… не мог бороться с сердцем. Контраргументы высыхали на губах, как молоко.
   Следуя за мыслью Мартина, Годар делал иногда умозаключения, с которыми не делился.
   Особенно это касалось некоторых сторон жизни Суэнского королевства.
   На четвёртый день, во время очередного привала, Мартин сказал, что считает ороговение женской кожи защитной реакцией, вызванной засевшим в крови страхом перед драконом и… неистребимым человеческим достоинством! Лучше обезобразить себя, чем отдаться чудовищу. Вина за мутацию лежит на мужчинах: они не сумели защитить своих дам и справедливо теряют их уважение.
   – Мне кажется, каждый суэнец объясняет непонятное в меру своего остроумия, – мягко заметил Годар, – это результат разобщённости с другими странами Земли. Почему бы не обратиться за помощью, ведь там уже найдены ответы на многие вопросы?
   – А живого дракона они видели?
   – Не думаю.
   – Я – видел.
   Годар пришёл к выводу, что суэнцы пренебрегают историей как наукой. Они не запомнили прошлого потому, что не захотели запомнить. Придавая значение лишь символическому смыслу преданий, образованные скиряне гордятся своей Родиной в противопоставлении её неизвестного, но, без сомнения, созидательного прошлого скудости настоящего.
   – Какое нам дело до того, кем была супруга графа Ника Аризонского – феей или степной кочевницей, – продолжил Мартин, словно отвечая на его размышления, – то, что мы с тобой делаем сейчас – говорит о прошлом само за себя. Давлас, сбежавший предводитель скирских недорослей – народилось среди нашей молодёжи такое пузырящееся облачко, – искал помощи на стороне. И стал предателем.
   – Ты рассуждаешь, как состарившийся король! – воскликнул Годар. – А я-то думал, что это Стивен и Ко – предатели. Раз не нарушили закона открыто, раз прикрыли зубы деляг масками радетелей за Отечество – значит, воцарились в общественном мнении как добропорядочные граждане?!
   – Я тебе скажу больше: они мерзавцы. Дельцы, помимо всего прочего, ищут доступ к контрабанде, а она водится на дороге из страны. Но попутно они способны сделать для Суэнии кое-что полезное. Например, сдвинуть с мёртвой точки строительство, накопить, работая на себя, знания, необходимые государственным деятелям.
   – Чтобы свинячить стране с высоких государственных постов?
   – Из их дел можно выудить хоть какую-то пользу, тогда как Митрофанушки исключительно мечтают.
   – Им, и только им, суждено вывести государство из кризиса! И тебе, конечно, вместе с ними.
   – Пока что они додумались до бегства. А я не с ними.
   – С кем же ты, неужели со Стивеном?
   – В том то и дело, Годар, что я ни с кем.
   Очередная откровенность вырвалась из уст Зелёного витязя, как вздох.
   И один и тот же вопрос кольнул обоих: «Почему?..»
   Невысказанный, он прожужжал, как шмель, оставив в воздухе колючий сухой след.
   Склонившись над высохшим кустом, Мартин машинально перебирал скрюченные ветки. Годар попробовал восстановить внутренним взором истоки ускользнувшего вопроса и укололся об обрывок следа. От этого след в воздухе стал алым, отягощённым.
   Мучаясь от духоты, Годар медленно наливался кровью. Вскипела мутной накипью обида за Ника, Давласа, ночного Дон Жуана и тут же угасла, самоё себя озадачившая встречной обидой за Мартина. За словами Зелёного витязя стояла какая-то большая, недоступная ему правда, и такая же большая неправда.
   – Твои товарищи по прежнему составу войска – чистосердечные добрые мальчики, – нарушил молчание Мартин. Он медлил, силясь подобрать слова помягче. – Я понимаю: ты болеешь за них душой. Но… прости, мне с ними скучно.
   Он твёрдо, спокойно посмотрел Годару в глаза, но в глубине его взгляда затаилось нечто ломкое.
   – Почему ты называешь их мальчиками? – спросил Годар с похожим спокойствием.
   – Они поступают с Родиной по-детски жестоко, и вряд ли понимают это.
   – Это – способ сберечь души.
   – Может быть. Но «сохранившие душу, потеряют её».
   Каждую фразу Мартин произносил через долгую паузу, в течение которой Годар имел возможность подумать.
   – Поехали, что ли? – заключил Аризонский диалог с натянутой бодростью, а когда они сели на коней и пошли рядом рысью, с лёгкой укоризной напомнил то, о чём говорил не раз:
   – Понимаешь, Годар, я бросил вызов дракону и никогда не отменю его. Я всегда буду верен Адриане.
   – В этом ты, безусловно, прав, – заметил Годар серьёзно, – тебе незачем оправдываться.
   Слово «оправдываться» уязвило Мартина. И прежде чем Годар услышал новость, к которой Зелёный витязь исподволь подводил его, прошло несколько минут томительного молчания.
   Новость озадачила и втайне обрадовала его ощущением надёжной преграды за спиной.
   – Из Суэнии убежать невозможно. Дорога в Страны Неестественной Ночи засекречена со времён основания государства. Никто, даже король, не может покинуть страну без решения Общины Посвящённых. Уезжают только больные, которым противопоказан здешний климат – по личной просьбе и с приложением медицинского ходатайства. Их снабжают поддельными документами и провозят в ваш мир в зашторенных каретах. Их и случайных, залётных иностранцев. От последних требуется только желание. Но обратная дорога и тем, и другим заказана. Забрести сюда случайно дважды практически невозможно. Королевство подстраховывается от незваных гостей, которых могли бы привести на хвосте вернувшиеся эмигранты. Вылазки за плодами цивилизации осуществляют спецслужбы, сотрудников которых тоже провозят в закрытых каретах. Что не мешает многим из них приторговывать контрабандой. Но путь известен только проводникам из Общины Посвящённых. Поэтому беглецы бегут в никуда.
   – Выходит, Давлас знал…
   – Если Давласа и его спутницу не приютили сердобольные крестьяне, тела их достались степным волкам. Или стервятникам, если смерть наступила от голода.
   – Ах, вот почему в Суэнии не требуется больших тюрем…
   – Сам король, избрав судьбу беглеца, оказался бы в положении Давласа.
   – Но зачем королевство так ограничило себя? Что гласят предания?
   – Предания не гласят ничего, я тебе говорил об этом. Крупицы истины воссоздают притчи. Недалеко отсюда – Холмогорье Общины Посвящённых. Если не возражаешь, мы можем навестить Верховного Посвящённого. Почтенный старец Сильвестр любит говорить притчами. Он сильно сдал после обострения грудной жабы. Весть о витязях, спешащих на битву с драконом, поддержит его. Думаю, мы не нарушим приказа, если посвятим в курс дела Верховного Посвящённого. Не подумай, пожалуйста, будто Община подменяет или контролирует королевскую власть. Просто в ней живут Хранители Дороги. Это тоже государственная структура, только посторонившаяся, что ли… ввиду деликатности миссии. Не назовёшь же её по-казённому: департаментом.
   Натянуто обменявшись остротами в духе чёрного юмора, они взяли курс на самую широкую часть неровной ленты кряжа.
   Первый отрезок пути проходил по каменистой долине вдоль речушки, и кони, обходя насыпи щебня, заготовленного жителями ближнего села, порой неуклюже соскальзывали копытами в заросшие бурьяном ямки.
   Годар видел Мартина со спины. Ему необязательно было ехать с Зелёным витязем бок о бок, чтобы почувствовать в груди кристально чистое свежее озерце, окрашенное податливым новорождённым солнцем. Каждый остался при своём мнении. Но тень, вызванная их спором, пройдя косой линией по сожалению, стала ещё солнечней: в ней Годар спасался от зноя и грелся, пропитываясь токами степи.
   Токи шли в виде стрёкота кузнечиков, журчания речушки, голосов незнакомых птиц. Крепкие облака оседали на кряж, словно желая подтянуть к себе землю. Выскочила из осоки ещё одна речушка, и понеслась, извилистая, впереди, сопровождая сестру вдоль тропы, которую прокладывали всадники. Ничего не стоило перейти обе речушки вброд.
   Скользя взглядом по плоским бурым камням, что лежали подобно черепахам на участках с порослью молодой травы, Годар подумал о том, о чём парадоксальным образом забыл, не переставая помнить: о гибели Давласа и Ланы. Это известие было как бы крупицей металла в пущенной из лука стреле. Конца же полёта стрелы Годар не видел: была угасающая точка впереди, к которой нужно гнать коня вскачь, и тогда точка расплывалась вновь. Нельзя позволить исчезнуть ничему из того, что он видел впереди: ни единому пригорку, штриху в виде одинокого дерева, или тёмно-лиловому контуру вершины на кряжистом облаке.
   Некоторые слова из задушевных разговоров с Мартином, которые вспоминались Годару с улыбкой, раздвигали степь и делали его быстрым неутомимым преследователем. «Знаю», «верю», «буду», «очень», «всегда», «никогда» походили на звёздный галоп.
   Слова типа «всегда» и «никогда», сталкиваясь в этом славном движении, становились неразрывны.

Глава вторая

   Когда Холмогорье Общины Посвящённых перестало покачиваться в мареве, и полыхавшие до того контуры вершин обрели чёткость графического рисунка, конь Годара произвольно сбавил темп, повинуясь настроению всадника, который и сам не знал, отчего затуманился.
   Собственно, холм, застывший всего в трёхстах метрах, подобно коренастому осанистому храму без ворот и окон, был один. Остальные возвышенности, сутулясь, карабкались по нему друг за дружкой. На их спинах и лепились глинобитные жилища – по одному на каждой.
   Местами холмогорье покрывала растительность, но большая часть земли была голой. Чем ближе становились эти обширные участки, тем явственней виделось, что многие из них перепаханы, но комья земли сползают по склонам в неуклюжие насыпи, и пашни остаются пустынными.
   Заметив неуверенность коня, Годар пришпорил его с некоторой горячностью, и, поравнявшись с Мартином, спросил, сам не зная, почему:
   – Ты, случайно, не подшучиваешь надо мной, как другие суэнцы? Мне было бы тяжело, если бы ты выдумал какую-либо историю и пересказал мне её, как подлинную – в шутку или руководствуясь добрыми намерениями. Я бы не смог больше верить тебе.
   – Ну, что ты, с тобой я беседую, как с собственной душой. Я не хочу такое потерять, – в преддверии встречи с Верховным Посвящённым Мартин был по-сыновьему мягок, умиротворён. Расслабленное его лицо разгладилось, как у ребёнка, словно он убрал с него паутинку взрослых морщин и складок – отблески пылавших до того в мареве вершин – языков Холмогорья горели на его щеках нежным румянцем: кровь робко торопилась навстречу цели. Таким он был не в состоянии заметить перемены в настроении Годара.
   Проступили тропинки между пашнями, и вынырнула, как всегда неожиданно, извилистая речушка. Несколько мужчин старше шестидесяти в белых подпоясанных рубахах из суровой ткани, возились у воды с лошадьми. На благоговейное приветствие Мартина и вопросы о здоровье и местонахождении Почтенного Сильвестра ответили сдержанно, не отвлекаясь от работы. Это ничуть не смутило ликованья Зелёного витязя, которое прорывалось наружу через блеск глаз, через ряд необязательных действий. Он соскочил с коня, обнажил голову, блещущую всеми оттенками лучей суэнского солнца, и шагал по несущейся вверх тропинке резвой лёгкой походкой. Руку с уздечкой он завёл за спину, свободной же рукой поддерживал равновесие, водя ею по воздуху.
   Решив, что так полагается по этикету Общины, Годар тоже слез с коня и снял шляпу, хотя ему вовсе не хотелось тащить из почтительности за собою лошадь по склону, подставив голову под светило, словно сбрасывающее тёмные тесные обручи. Да и получалось у него весьма неловко: Годар оступался, наскакивал спиной на коня и так запыхался, что потерял Зелёного витязя из виду. Тогда он, отбросив условности, нагнал его на коне.
   Мартин поджидал его у подножия холмика, где располагалось жилище Верховного Посвящённого. Холмик этот ничем не отличался от других возвышенностей. Разве что рядом с фундаментом, куда был посажен в своё время аккуратный кирпичный домик – не глинобитный, в отличие от остальных – находилась ещё и беседка, окружённая поразительно свежими крепкими плодовыми деревьями высотою с человеческий рост. К домику вела от подножия вытесанная в земле лестница. Когда они, привязав внизу коней, преодолели последнюю ступеньку, Почтенный Сильвестр тоже показался Годару вытесанным в земле.
   Он возник перед взором неожиданно: сидящий во дворе на табурете старец – прямой, с очень длинными руками, лежащими вдоль колен. Скуластое лицо в обрамлении непокрытых седых волос, ниспадающих редкими прядями на плечи, и узловатые холмистые кисти рук казались наиболее удачными фрагментами глиняного изваяния. Был он, как и другие посвящённые, одет в белую рубаху, только в длинную, просторную, неподпоясанную, в широкие штаны; ступни утопали в больших тапочках, и не понять было, сколько ещё веса осталось под этим одеянием.
   Он сразу встал им навстречу. Мартин, не говоря ни слова, порывисто обнял его, после чего представил Годара и, по пути в дом, сообщил вкратце о том, куда они направляются – так, как можно сообщить важную для себя весть отцу, – без ложной скромности, с налётом бравады.
   Почтенный Сильвестр слушал молча. Он был выше ростом их обоих и может быть поэтому казался крепким. Пока товарищ беседовал с Посвящённым, вдаваясь в подробности о своей военной карьере и о повседневной жизни Скира, Годар представлял бархан, на который медленно, размеренно и неотвратимо сыплется сверху песок: день за днём, песчинка за песчинкой. Зыбучая верхушка тонет в песчинках, начиная терять их. Годар видел в окно соседний холмик, где обитал в своём жилище один из Хранителей. Этот холмик не гнулся, в отличие от других, к склону. Однако зрелище наводило ужас, так как холмик словно падал навзничь, застыв на мгновение в сокрушительном падении, чтобы прокрутить в памяти всю свою жизнь, а на груди его утопало в зыбучем песке жилище посвящённого.
   Предчувствие опасности, непонятно откуда и кому угрожающей, выражалось обычно у Годара в смутных образах-ассоциациях.
   Спина Почтенного Сильвестра прикрыла обзор за окном. Старец, и без того показавшийся Годару неприветливым и отстранённым, заговорил у окна, стоя к гостям спиной:
   – Я хотел бы остановить тебя, Аризонский. И тебя, и твоего друга-чужестранца. Кевин, видно, совсем лишился рассудка, если отпустил тебя на верную гибель. Но если уж смотреть правде в глаза, пришёл и мой черёд потерять голову. Я расскажу вам на дорогу притчу. В неё я посвятил одного жизнелюбивого витязя, побывавшего в Общине полгода назад и не назвавшего имени. Он был замотан в красный плащ и имел при себе лишь кинжал. Обаятельный, но самонадеянный юноша говорил, что питается одними кореньями, а дерётся – мозговыми извилинами. Это был единственный витязь, решивший прийти ко мне перед битвой по зову сердца. Все остальные прокладывают свой путь через Холмогорье скорее из учтивости, да и благословение властей Скира накладывает негласные обязательства. Я знаю: Аризонские никогда не руководствовались только обязательствами. Авось, моя притча найдёт место в арсенале твоего оружия, Мартин, и вам повезёт больше, чем тому юноше.
   Негромкий голос Почтенного звучал без пафоса. Голос нельзя было назвать шелестящим, так как шелест предполагает трение сухих листьев на земле или на дереве. Этот же одинокий лист пребывал в воздухе. Только белая одежда старца скрашивала суровую полутьму комнаты, интерьер которой составляли столы – письменный и обеденный, кушетка и шкаф с книгами да папками с деловыми бумагами. Кухня находилась в углу, за полотняной перегородкой. Стены и пол жилища были не окрашены.
   Всё это вместе повергло Годара в уныние. Сердце его откликнулось на пафос ситуации тем, чем смогло: грустной экзальтацией. Пожалуй, впервые за время пребывания в Суэнии Годару стало холодно. Возникло желание подержаться за руку Мартина, который ничего такого не чувствовал, то ли затем, чтобы обрести равновесие, то ли ему понадобилось удержать Аризонского от непонятно какой беды. Восхищаясь Зелёным витязем, искренне считая его сильнее себя, Годар находил нужным втайне опекать его.
   Друг его ждал повествования старца с лицом открытым, обнадёженным, не скрывая благоговения. Однако он не пожирал глазами спину дорогого ему человека, хотя, чувствовалось, так соскучился по нему, что готов был созерцать его, не отрываясь, сутки напролёт.
   Годару же казалось, что старец стоит спиной и медлит с рассказом потому, что ждёт, пока он, неискушённый чужестранец, укрепит своё сердце.
   Однако когда Верховный Посвящённый приступил к изложению притчи, Годар отключился от своих тревог незаметно.
   Образы, к которым прибегал Посвящённый, уносили его в детство, а оттуда неслись навстречу нерастраченные подзабытые чувства.
   Образы были словно вычитаны из одной его тетради.
   В притче говорилось о Собаке. Всё на свете – Собака, гласила самая главная мудрость. Почти всё на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всём почти свете, пребывали Собаки – Белая и Чёрная.
   Белая собака была старшей и сильной сестрой.
   Чёрная робко жалась к ней, стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на маленькие радости от близости к мудрой сестре.
   Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы они смогли служить друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как должен иметь двойника он сам.
   И нашёл он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шёл за ним. И увидел там женщину, которую полюбил.
   Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на владение своей землёй, стали его Собаками. Это означало, что великий путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далёкому потомку через посредничество Хранителей.
   Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога – не Собака.
   У хранителя не может быть Собаки – кроме тех двух, что составляют душу его: Белой и Чёрной. Но Хранитель остаётся Хранителем, пока не становится Собакой – Дороге… Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает; юноша льнёт к младенцам, а Дорога – к реке, повёрнутой вспять.
   И появляется Дракон.
   Почти всё на свете – Собака: Белая или Чёрная. Но дракон – не Собака.
   У Белой и Чёрной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и различаются.
   Есть Чёрная Собака, и есть дракон.
   Не перепутайте, не оскорбите Чёрную Собаку, назвав её драконом, и не преследуйте, как презренного врага.
   Помните: Собак не забивают до смерти.
   Не спускайте с неё глаз, несите за неё ответственность, и лелейте её, ибо нет ничего страшнее падшей Чёрной Собаки.
   Падшая Чёрная Собака – дракон.
   Почтенный Сильвестр закончил своё скупое повествование лицом к юношам, неторопливо возвращаясь к столу нетвёрдой походкой. Взгляд его не задержался на поднявшихся витязях. Мартин немного посторонился, и Посвящённый прошествовал, как летящий по горизонтали одинокий лист, в другой конец жилища, где достал с книжной полки Псалтырь.
   – Псалмы, по моему убеждению, достойны внимания прежде всего тем, что пышут благодарностью к Создателю. Я не буду обращаться к Господу с мольбой о помощи, я просто поблагодарю его за вас сегодняшним вечером. Прошу добрых юношей переночевать в моём доме; я не обременю их присутствием. Эту ночь мне необходимо провести за пределами жилища.
   Мартин, побледнев, промолвил:
   – У вас золотое сердце, Почтенный. Мы осмеливаемся обратиться к вам только с одной просьбой: не осудите нас за то, что мы с товарищем тронемся в путь прямо сейчас. Эту ночь мы условились провести в поле у развилки. Вы знаете это место, Почтенный, до него пятнадцать километров. Важно успеть до ночи.
   – Что ж, тогда – успеха.
   Витязи приложились к груди старца. Он стоял, как свеча, с непроницаемым лицом, взгляд его был далёк и спокоен, только губы вздрагивали: тонкие, поджатые. При объятии он скрещивал на мгновение у них на спинах сухие, лёгкие, как солома, руки – таким жестом Хранители благословляли путников.
   – А ведь я надеялся воспитать тебя Хранителем. Ты мог бы стать самым молодым Посвящённым в Общине, – тихо обронил Сильвестр так, словно констатировал будничный факт.
   – Если успех приложится ко мне, Почтенный, я подумаю над этим предложением, – вежливо сказал Мартин.
   – Успех – тоже Собака, дорогой мой. Он не отпустит тебя в Общину.
   – А долг – тоже Собака, Почтенный?
   – Белая Собака всегда права. Наверное, она не зря уводит тебя от нас. Может, моя притча, как и я сам, тоже стала Собакой большой Дороге.
   – Не казните себя, Почтенный. В конце концов, смерть – тоже Собака.
   Когда они были на конях, Годар, усмотревший в диалоге какую-то угрозу для себя, сухо спросил, пытливо вглядываясь в профиль Мартина:
   – Ты и в самом деле хотел стать Хранителем?
   Мартин повернулся в анфас, и Годар увидел взгляд грустный, но по-прежнему открытый, из чего сделал заключение, что Зелёный витязь не таит от него планов, и сразу расслабился, освободился вконец от тревоги – тревоги лёгкой, ненаполненной, но досадной, похожей на объятия старца, какими они ему представлялись.
   – Я обнадёжил Почтенного из вежливости и из милосердия, – сказал Мартин с едва заметной иронией, адресованной Годару, – на самом деле мне нет места в Общине Посвящённых. Там – даже больше, чем где-либо ещё.
   Однако он не выдержал тут иронии и снова загрустил.
   Годар же был удовлетворён. Холмогорье осталось за спиной, и он только и думал о том, чтобы отогнать его подальше от себя и от Мартина. Он был тронут участием Почтенного Сильвестра в судьбе друга, но расположения к Хранителям и их Обители не чувствовал настолько, что опасался, как бы насторожённость не переросла в антипатию, что было бы несправедливым и внутренне нечестным – в том числе и по отношению к Мартину.
   Годар скакал впереди по местности незнакомой, с канавами и щелями под покровом бурьяна, понуждая товарища тем самым догонять его и вырываться вперёд – тот считал себя обязанным быть впереди, потому, что лучше чувствовал землю. Конь Мартина умел огибать опасности родных вёрст.
   То и дело обгоняя Зелёного витязя, Годар задавал темп, с которым они двигались к вожделенному привалу. Подзадоривая Аризонского и даже надавливая на него, Годар не скрывал второй своей цели. Первая же цель, а именно: ускакать навсегда от Холмогорья Посвящённых – оставалась для Мартина тайной, и Годар испытывал неловкость от того, что делает из этого тайну. Зато вторая цель – привал на поле перед вступлением в Зону дракона – манила их с одинаковой силой. Правда, сила эта складывалась у каждого из разных составляющих.
   Они прибыли к заветному пункту раньше, чем намеревались: за два часа до момента, когда по законам Суэнского королевства в стране наступала ночь. Или зашторенный день. В полевых условиях последний становился палаточным: витязи не ложились позже установленного срока. Ничто не мешало нарушить закон: вокруг не было ни души, но именно здесь, вдали от Скира, нарушение вызвало бы чувство оторванности и одиночества.
   Сегодня удалось выкроить два часа отдыха за ужином и разговорами, что, пожалуй, было ещё одной – неосознанной – целью Годара.
   Они остановились на громадном поле колосящейся пшеницы, выросшем под носом у трёхкилометрового пустыря, с которого и начиналась Зона дракона – территория, на которой дракон сжигал человека при попытке обустроиться. Пашни, пастбища, просёлочные дороги оставались за её чертой, но гордо, неотступно напоминали о себе, гиперкомпенсируя страх особой пышностью и изобилием. Угодья граничащей с Зоной деревни, одной из самых крупных и густозаселённых в королевстве, вовсе не хранили следов запустения.
   Первым делом они установили палатку на скошенной площадке, которую обнаружили в глубине поля, просмотрели ещё раз карту, проверили оружие и поклажу, распределили и разложили по личным мешкам продовольствие – по выходе из жилой зоны пополнять запасы было неоткуда. И только потом, расстелив клеёнку, принялись уминать двойную порцию тушёнки с сухарями.
   Мартин выложил флягу с вином, которую до сих пор утаивал.
   Шёл редкий слепой дождь. Капли, задерживаясь на шёлковых лентах, делали их и мягче и ярче. Облако, с которого срывались капли, не спешило переместиться на другой участок неба. Витязи неторопливо подливали вино в кружки и произносили самые красивые и тёплые тосты, какие только возможны на свете. Больше всего они хвалили Белую собаку – такую большую, какую могли представить.
   Годар сладко жмурился на бескрайнем всеобъемлющем солнце. Из всех тревог, что выветрились из его сердца за два часа, осталась и крепла только одна: как сделать так, чтобы пальма первенства, а, значит, и рука принцессы Адрианы, в случае, если они расправятся с чудовищем, досталась его несравненному другу?
   Можно было схитрить, предоставив Мартину возможность нанести дракону решающий смертельный удар. Но это означало, что Годар должен в какой-то момент уклониться от боя, оставив друга на поле смертельной схватки одного. Следовательно, план не подходил.
   Захмелевший Мартин, прикрыв глаза, с неторопливой жадностью втягивал в грудь оживший во время дождя аромат степи. Он полулежал, облокотившись, на расстеленном плаще. Край его ленты загнулся. Годар с трудом удерживался от возникшего под наплывом сердечности желания поправить её собственными руками, как ребёнку. Таким простым и по-домашнему лёгким, доверительным был в эту минуту его друг, что ничего, казалось, не стоит разрешить сомнение просто, без обиняков, объявив, что, как бы ни сложились обстоятельства, Годар не будет претендовать на сердце принцессы.
   Однако вместо этого Годар поделился с Зелёным витязем сокровенным воспоминанием:
   – А знаешь, в детстве у меня была большая дружба с собакой. Был такой щеночек по кличке Бабария. Но я его забыл. Потом написал про это рассказ.
   – Как, ты пишешь рассказы? Ты мне ничего об этом не говорил, – лёгкая обида проскользнула в глуховатом голосе Мартина. Сквозь глуповатую улыбку, сквозь хмель.
   – Да, я балуюсь сочинительством. Очень редко. Когда останавливаюсь. Пока я странствую, мне это не нужно, неинтересно.
   – А я всё делаю на ходу, в пути. И сейчас тоже ломаю голову над только что сочинённой задачей: кто завтра повезёт мешок со свёрнутой палаткой? После того, как мы ненадолго разминёмся у развилки за пустырём, каждый может неожиданно столкнуться с драконом и в схватку придётся вступить в одиночку. Думаю, лишний груз может ослабить манёвренность коня.
   – Оставим палатку здесь.
   – Ну… Дракон может встретиться и не сразу. Может, мы его, не приведи Бог, вообще не найдём, даже если ощупаем каждую тропу в Зоне. Случилось же такое в юности с Кевином.
   – Тогда давай тянуть лямку, как прежде, по очереди. А для того, чтобы соблюсти паритет в первый день Зоны, кинем жребий. Или вот что: устроим состязание. Тот, кто пригнёт руку другого к земле, и возьмёт палатку завтра. Ну, не дуйся. Я пошутил насчёт паритета. Просто мне хочется размяться перед сном.
   Годар сам выбрал бугорок и разровнял его верхушку. Витязи, рассевшись, поставили руки локоть к локтю, скрепив борьбу рукопожатьем, которое не разрывается до конца состязания.
   Подземная часть оросительной системы неслышно распределяла по невидимым трубам кристально чистые ледяные воды, черпая их из залёгшего в недрах озера. Мартин, когда они вошли в поле, отметил, какой у них мир под ногами, и Годар всеми порами почувствовал рванувшуюся из-под ног свежесть… Теперь, когда зной снова пронизал его до костей, Годару стало казаться, что трубы, несущие девственные воды, вспухли, как вены на его руках, и вот-вот лопнут. Он, стиснув зубы, напряг всё тело, каждый мускул, но не мог долго оставаться по-звериному скованным. Суэнское солнце было неравным соперником. Годар не мог состязаться одновременно и с солнцем, и с Мартином. Рука его неотвратимо клонилась к земле. Это было досадно, ибо не с Мартином боролся он в своих мыслях, а с природой. Поражение обнажало глубину его уязвимости перед полуденной степью.
   И вдруг скала, которая давила на его руку, размякла, он по инерции преодолел в две секунды сопротивление жижи, и рука Зелёного витязя оказалась прижатой к бугру.
   – Ну, и силён ты! – радостно воскликнул раскрасневшийся Мартин, и заметил вскользь: – Было очень жарко, я первым не выдержал.
   Годар понял, чего он не выдержал, но ничем не выдал тихой молчаливой благодарности за подвох. В качестве искупления за мнимую победу его ожидала поутру долгожданная награда: мешок с палаткой!..
   Позже он, прокручивая снова и снова в памяти тот вечер, неизменно вспоминал эту прекрасную мелочь – уступку Мартина. И сокрушался всё больше…
   Спал Годар той ночью крепко, без снов. Чтобы пробуждение было лёгким, солнцу было достаточно слегка притронуться к его лбу и немного постоять так, рядом. А может, солнцу пришлось побыть рядом дольше обычного, терпеливо дожидаясь, пока рука спящего витязя потянется за шляпой.
   Открыв глаза, Годар решил почему-то, что солнце находится ниже, чем обычно. Как и в утро первого ночлега в степи, он лежал на плаще под открытым небом, в окружении колосьев пшеницы за сваленными стояками палатки-тента, с которых была сорвана ткань.
   Вещи его находились тут же, возле приведённого с водопоя коня. Мартина же, его коня, его поклажи, не было.
   Поднявшись, Годар увидел фигуру Зелёного витязя на пустыре – в Зоне дракона. Всадник двигался далеко впереди, рысью.
   У Годара пересохло во рту. Он отвернулся от завтрака, который нашёл на клеёнке, наспех оделся, сложил кое-как палатку и принялся седлать и снаряжать коня. Неуклюжий мешок с палаткой долго не крепился к седлу. Он с досадой саданул коня кулаком по крупу, понукая того резвее отгонять оводов и слепней, что роились над одеревеневшими неуклюжими руками.
   Он ещё раз глянул на пустырь, где колыхалась в мареве спина всадника, перечёркнутая ядовито-зелёной лентой – тот сбросил на седло плащ-накидку, обнажив мундир…
   И тут словно кто-то покрутил у его виска пальцем.
   То, чему обескураженный Годар потом мучительно искал объяснения, можно уложить в двух предложениях: «Статуя полубога нежданно-негаданно исчезла. Обломки пьедестала погребли человека, в сердцах его сокрушившего». Всё остальное, происшедшее в этот день, следовало отсюда.
   Первое, что он почувствовал, была боль: острая, жестокая боль от пинка ногой, которым в своё время Нор, игравший роль Мартина Аризонского у того во дворе, угостил своего кота. «Не отворачивайтесь, даже если он принесёт вас в жертву», – громыхнул выразительный голос шута.
   Быстро заволакивали сознание, набегая одна на другую, тёмные, неясные прежде образы. Каждая упущенная мелочь выскакивала из-за угла и, едва не сбив его с ног, приобретала от неожиданности подлинное значение. Почти все мелочи скучились в воспоминании о первом дне знакомства с Мартином Аризонским, когда его образ представлял королевский шут Нор. Теперь-то Годар убедился окончательно, что Нор сыграл Мартина не потехи ради, что, симпатизируя Аризонскому, тот ненавязчиво, зримо указал ему кое-какие минусы натуры будущего товарища. Видимо, Нор надеялся на помощь Годара. Кто, как не Нор, приоткрыл ему достоинства Мартина, увлёк им, окрылил его мечтами. И он же, Нор, как подлинный реалист, обнажил ему Чёрную собаку Мартина.
   Годар догадался об этом слишком поздно: терпимостью можно отвечать на грядущее предательство, готовящееся исподволь, едва ли осознанно. Но на свершившийся факт он мог ответить только жёстким, ошеломляющим пинком в эту сволочь – зарвавшуюся Чёрную собаку Мартина, им же, Годаром, раскормленную.
   В том, что Мартин предал его, Годар не сомневался: выйдя в путь раньше, Зелёный витязь получил шанс схватиться с драконом первым, и претендовать, в случае удачи, на все причитающиеся почести. Сомнение, как ему казалось, было только в том, насколько осознанно он так поступил.
   Одна за другой три вспышки испепелили остатки свойственной ему логичности.
   Как ни любезен был с ним Мартин в исполнении Нора, Годару припомнилась секундная неловкость, замешательство, которое он испытал в доме Аризонского и даже пожелал покинуть его, потому что почудилось: тот хочет остаться один, искренность – лишь налёт, обложка в скучном своде правил аристократического тона. Ох, уж этот лживый аристократизм, который так презирал Годар в представителях любой олигархии – всегда, всегда презирал!
   И только раз отступил от своих правил, узрев в аристократе человека.
   Поделом ему!..
   Вторая вспышка оказалась перекрученной вытяжкой из слов кичливого аристократа насчёт всегда открытой для графа вакансии в королевском войске. Третьей же вспышкой вновь была та самая боль от пинка, которым наградили любимого кота, отбросили в сторону после того, как услышали клич: долгожданное сообщение о расформировании прежнего состава войска.
   Сегодняшнее утро тоже было, как клич. Приготовив из заведённой, как часы, вежливости завтрак сослуживцу, аристократ в лучшем случае забыл о нём, поторопившись вступить в Зону дракона. Он бежал, как остервенелый пёс, к цели, которую Годар давно решил уступить ему… Но теперь Годар сам заставит предателя свернуть с дороги.
   С неба лился солнечный ливень. Насмешливое низкое солнце колошматило лучистыми нитями непокрытую голову. Прямые, непрерывно текущие по воздуху линии, были повсюду: вещество, их образующее, сгущалось. Там, на пустыре, линии выстроились в стену, и едва заметная фигурка всадника растворялась в ней, как горсть соли в воде. Ещё немного, и останется только дымчатый след в золотистой клетке-стене. И густое, непроходимое марево со всех четырёх сторон.
   Таким неудобным, фальшивым, показался Годару мундир с кокетливым белым шёлком, что он некоторое время напрягал память, чтобы вспомнить: каким образом оказался в этом потешном наряде. И припомнил аудиенцию у короля, организованную Аризонским, их визиты к придворной знати, общее их с Мартином пренебрежение к корыстолюбивым сослуживцам… Ведь приоткрыл же этот аристократ страннику свет там, где тот видел одну тьму, ведь была же дружба. Но при первом же кличе на пути к аристократическим высотам и целям, безродный товарищ по оружию был разжалован в оруженосцы.
   Годар застыл в густеющем мареве, не в силах взобраться на коня, словно находился во сне. Он выглядывал спину Зелёного витязя и вздрагивал от тоски и бессильной ярости. Догнать Мартина, бросить всё это ему в лицо или просто ударить. Или же, пустив коня с места в карьер, молча обскакать его, скрыться за развилкой первым. А там уж искать врага в одиночку, навсегда вырвав из сердца память о бывшем друге. После же, в случае победы, покинуть Суэнию, подав прошение на имя Верховного Хранителя. Все эти этапы дальнейшего пути – без Мартина, ибо их дороги навсегда разошлись – проносились перед его мысленным взором, как большие тяжёлые птицы, которые неохотно поднимались с земли и опускались на неё с шумом через каждые двадцать метров.
   Когда среди птиц появился сизый попугай с агатовым перстнем, Годар ничуть не удивился. Он уже стал равнодушен к любой опасности, любой неожиданности. Фантастику и реальность окружала одинаковая золотистая мишура. Глянув вверх, он увидел низкий солнечный круг. Обугленный тёмный обруч, отделившись от круга, повис у него на шее, стиснул, соскользнув по шее, грудь.
   Потом на грудь сбросили второй обруч, третий.
   Сердце, несущееся куда-то до этой секунды в ритме галопа, вдруг запнулось и притихло.
   Годар больше не ощущал его биения, он только знал, что с сердцем всё в порядке.
   Спокойно, трезво подумал о том, что сделает привал сразу же за развилкой. Если пойти по левой тропе, там, в самом начале, должен быть, если верить карте, родник. У него можно и позавтракать.
   Сизый попугай Нора, растопырив крылья, балансировал на потревоженном пшеничном колосе. Личный попугай шута…
   Господи, да это же средство связи!
   Годар может поговорить с единственный человеком, который способен помочь ему разобраться с фактами. Только сам Нор может разъяснить, насколько правильно Годар истолковал его роль. Всё, решительно всё укладывалось в логическую цепочку, из звеньев которой построил Годар своё истолкование. Туда могло уложиться и более того, что он успел инкриминировать Зелёному витязю: стремление завладеть престолом и в упоении творить историю, словно лепку из белой глины, как заблагорассудится, по собственному разумению, давить его, Годара, идеалы… Все эти предположения стояли на подходе.
   И всё-таки рядом с логической цепочкой пролегла ещё какая-то линия; невидимая, будто окутанная утренней дымкой, вся сжавшаяся, молчащая. И это упорное молчание настораживало его. Та линия была как бы пуста, Годар был не в состоянии припомнить ни одного звена из её скрытой логики, но чувствовал, когда отслеживал её мысленным взором, тёплый размашистый ветер, доносивший запах гари и воспоминание о тающих в огненных языках маках, какие видел однажды на объятом пожаром лугу. Мало-помалу утренняя завеса почернела от гари, и вся линия состояла теперь из объятых пламенем маков: безмолвно исчезающих, источающих алые капельки.
   Он протягивал и отдёргивал руку, не в силах вынести стойкости огня.
   Потом его ладонь встретилась с ладонью Мартина.
   Такая мутная ненависть – да, почти ненависть! – захлестнула Годара, что пожар вмиг погас. Остатки обгорелых цветов всплыли вместе с угольками на поверхности грязной стоячей воды. Рука Годара и рука Мартина стояли локоть к локтю на давешнем бугорке, и один витязь силился перебороть другого.
   Тот, который силился, был Годаром. Другой любезно позволял ему.
   Годар чувствовал твёрдость, надёжность и уступчивость чужой руки. А видел безмолвно тающие маки… И ощущал тепло на ладони, переходящее в лихорадочный жар. И в конце концов порывисто, благодарно пожимал руку Зелёного витязя. Но сразу же вслед за этим его снова накрывала ледяная волна ненависти. И всё повторялось сначала, по кругу.
   То, что такой круг существовал, давало ничтожную толику надежды. Что случилось с проклятым витязем, почему он так поступил? – не догнать ли его, не спросить ли?
   Нет, не сможет теперь Годар ему поверить. Он никогда не умел заставить себя поверить единожды солгавшему, единожды отвергнувшему. Всё на свете было непрочным и когда-нибудь разваливалось, всё было словно из песка: государства, товарищеские компании, семьи, временные любовные союзы, но дружба в жизни скитальца была той единственной опорой и прочностью, которая никогда не умирала неестественной смертью. Имя у единственной смерти было одно: забвение. Любовников разлучали измена, крадущаяся вслед за охлаждением, или пожизненное прозябание у огарков былых чувств; друзей – только расставание. Надежда на друга была единственным, что сбывалось в жизни Годара.
   И вот первый предавший на пути подорвал его доверие к дружбе, а значит, и жизни вообще, убив к ней вкус. Ибо любая опора, единожды надломившаяся на его глазах, теряла для него надёжность навсегда. Излом, случившийся единожды, Годар имел привычку возводить в закономерность.
   Самая чистая, самая преданная дружба была поругана. Ах, если бы он мог скакать по пустырю, видя впереди сузившимися глазами спину далёкого всадника, и не помнить, что тот выехал раньше нарочно! Был бы он, Годар, безмятежен и самодостаточен! Ещё немного, и он бы придумал сотню причин, чтобы оправдать Мартина и столько же – чтобы проучить его.
   Разрываясь от двойственных желаний, мучаясь от головной боли – забыв о разрушительной работе солнца, он не надел шляпы, – Годар обратился к попугаю Нора.
   Так мог бы он обратиться к облаку, речке, колосу, ветру в поле. И всё-таки, даже пребывая в лихорадочном полубезумстве, когда его окатывали попеременно то волна ненависти, то волна трепетного раскаяния за ненависть, он полностью отдавал себе отчёт, что заговорил через посредничество безмозглой птахи с живым человеком, третьим лицом, избрав его советником в войне, которую объявил Чёрной собаке Мартина.
   – Что делать мне: мой друг и соратник так ослеплён желанием убить дракона, что предаёт сам себя, – Годар предусмотрительно не назвал имён, на случай, если сизого попугая с агатовым перстнем перехватит другой адресат. – Да, витязь, который способен оставить в походе друга – предатель в первую очередь по отношению к себе.
   Сам того не сознавая, Годар высказал в обтекаемых формулировках всю соль главной обиды на Мартина. В глубине души он почитал того не только как друга, но и как учителя, которого лишился.
   И далее, свободный от налёта других обид, Годар поделился сомнением, которое оформил для себя словесно в момент речи:
   – Но не знаю я в точности, правда ли то, что я говорю. Что-то внутри не хочет принять этой правды. Мне не понять, чей голос подсказывает мне противоположные решения: голос истины или голос моей податливости и привязанности к товарищу. Я не в силах разобраться с двумя голосами один, ты знаешь его дольше, чем я. Скажи, как он поступает, когда ослеплён целью? Я спрашиваю не затем, чтобы казнить его за это. Я борюсь за его Белую собаку.
   Как ни был Годар потрясён и измучен, он, однако, заметил спустя мгновение после своей кристально-честной исповеди, что выдал сразу две тайны, упомянув о боевом походе и о Белой собаке – персонаже притчи не для всех, в которую посвятил их Почтенный Сильвестр. Это повергло его в смущение, затем – в уныние, а после – в ещё больший гнев на Мартина.
   Махая обеими руками, он прогнал сизого попугая, отметив про себя, что тот полетел в сторону Скира, и вскочил в седло. Неизвестно, когда вернётся эта почтовая птаха: через день, два, три, – и вернётся ли вообще. Он всё равно будет ждать её или найдёт способ встретиться с самим Нором. Но не сидеть же ему сложа руки день, два, три – целую вечность! Нельзя позволить Мартину уйти просто так, не доведя до его сведения весть о предательстве, не указав на него пальцем.
   Степь двинулась на Годара. Пустынная земля мягко стелилась под копыта; она таила в недрах гулкую пустоту ходов заброшенной оросительной системы. Гром конского топота заглушил крик коршуна, упавшего на добычу в поле, которое осталось за спиной. Ещё за спиной загалдели грачи, кинувшиеся врассыпную и вверх после падения коршуна; приподнялся ветер и потряс колосья.
   Всё это явилось, не замеченное унёсшимся всадником и пропало позади, ибо не прошло и пяти минут, как тающая точка, которую он преследовал, обрела контуры другого всадника.
   Годар вновь увидел косой зелёный штрих.
   Зелёный витязь Мартин Аризонский приближался к нему спиной: по-прежнему идущий рысью, статный, молодцеватый. Шляпа приподнята под нужным углом, у пояса равномерно покачивается сабля.
   Годар, примчавшийся с непокрытой головой и без сабли (и то, и другое болталось у седла), вспылил ещё больше от упорядоченности, и того хорошо контролируемого спокойствия, которое так нравилось ему прежде в товарище. Безжалостно ввинчивая шпоры в бока фыркающей лошади, он промчался мимо Аризонского, не взглянув на него, довёл разрыв между ними метров до пятнадцати, после чего принялся плавно разворачиваться по дуге. И вновь на него двинулась степь – та, что была за спиной, – край пшеничного поля, бредущее вдали стадо коров, пенистая небесная синь в паутине облаков, а ближе всего – грудь огромного всадника в кителе с зелёной лентой, такого огромного и собранного, что Годару стало не по себе, когда он взглянул украдкой на его жутко-безмятежное лицо.
   Он опять промчался мимо этого чужого человека, не кивнув ему, нарочно огибая после широкого разворота, полукругом. Не прошло и десяти минут, как был он снова в поле, где провели они ночь. И Мартин не окликнул его.
   Сизый попугай, которого он не так давно отправил с поручением в Скир, вновь раскачивался, к удивлению любого другого человека, на колосе у края пустыря.
   Но Годар был слишком погружён в переживания, чтобы обратить внимание на время. Скатившись с коня и машинально оттолкнув его, Белый витязь упал на одно колено и исступлённо шепнул, ударив кулаком о землю:
   – Ну же, что сказал Нор?! Он уже сказал что-нибудь?..
   Надтреснутые, неразборчивые голоса понесли привычную нелепицу. Местами она становилась по-девичьи писклявой, местами – басила или гнусавила; кое-где возникло подобие танцевальной музыки: всё это двигалось с катастрофической быстротой и прервалось отчётливыми фразами, произнесённые баритоном Нора:
   «– Когда Мартин ослеплён целью, он способен повернуться спиной даже к королю. Не судите его строго, не оставляйте его одного, даже если он принесёт вас в жертву».
   Годар с омерзением замахнулся на сизого информатора и вновь прогнал обратно в Скир.
   Получив подтверждение своим предположением от самого Мартина – ведь тот так и не окликнул его – он, в общем-то, не нуждался в посторонних советах.
   Неприятно задело его и то, что Нор назвал человека, о котором они говорили, по имени. Это была третья оплошность со стороны Годара, третья тайна, в которую он рисковал отныне посвятить любого, кто прибегнет к услугам сизого попугая и, вольно или невольно выудит из нелепицы детали их с Нором разговора.
   Годар впопыхах отметил, как ему казалось, весьма трезво, что теряет что-то очень важное, но не заметил ни в чём неестественности. Он уже был на коне и торопился догнать Зелёного витязя до развилки, чтобы ещё раз презрительно обогнуть его, а после, зайдя на третий круг, ступить за развилку первым.
   Сумей он предвидеть сегодняшний день, то стал бы Мартину ещё в Скире не лучшим другом, а лучшим врагом и научил бы его благородству в качестве врага. Похоже, этот удачливый аристократ умеет уважать только сильных мира сего, а последние – враги и себе самим, своей человеческой сути. Теперь, когда он был абсолютно уверен, что Мартин стал совсем чужим, боль потери достала его окончательно. Чем ближе становилась спина бывшего друга, тем медленней скакал конь Годара, словно даже у него, у скакуна, подгибались колени.
   А между тем опять невесть откуда взялся сизый попугай и, пролетев над головой Годара, принялся кружить, бормоча, над Аризонским. Годар представил с жестокой наглядностью, как, выделившись из нелепицы, мелькают, словно крылья одного мотылька, их с Нором голоса. Опять увидел он грязную чёрную воду с медленно плывущими лепестками маков – ещё живыми, безмолвно истекающими алым криком. Он шарил в мути, надеясь спасти, вырвать с корнями со дна целые цветы, затопленные после пожара. Обе руки его были по локти в мокрых саднящих лепестках. Кожа нестерпимо горела, покрывшись узорными пятнами. Он прятал их за спину и не хотел видеть. Потом их с Мартином руки опять встали локоть к локтю, и один витязь силился перебороть другого. Годар держал в своей руке твёрдую открытую ладонь Мартина и думал, что безжалостно стиснет её до хруста, но вместо этого неожиданно пожал её – порывисто, благодарно.
   О, Господи, не лучше ли остановить эту безумную погоню и оставить Мартина в его ослеплённости?!
   Какая горькая миссия: нестись ему навстречу и разочаровываться в нём самом!
   Или – в ком?
   Господи, вот опять завернула дугой дорога и фигура всадника стремительно движется навстречу – слева, ближе, чем в прошлый раз, потому что Годар сузил круг. Скользнув отрешённым взглядом по лицу Зелёного витязя, он заметил, что тот присматривается к нему в маске прежней приветливости, которая понемногу сползает, образует прорехи, сквозь которые проглядывает какая-то борьба. Внутри Годара всё сжалось, спружинилось, когда он увидел это лицо. В висках беспорядочно затикали испорченные часы.
   Плохо понимая, что делает, повинуясь непреклонности спонтанного решения и желания в последний раз увидеть Мартина рядом, он срезал круг и помчался прямо на всадника.
   Лёгкий толчок, заставивший двух коней сбиться и отшатнуться один от другого – было единственным, что он вспомнил, когда Зелёный витязь вновь оказался за спиной. Ещё запомнился запах гари, и то, как ворочались под побелевшей кожей камни, из которых состояло теперь лицо Годара. Когда же Годар, не позволяя себе растерять мужества, почти сразу развернулся, и спина Мартина полетела на него, словно стекло, обрушившееся с верхних этажей – на сей раз чтобы навсегда исчезнуть с его глаз, ибо Белый витязь Годар направлялся к развилке; когда песчинки, попавшие во встречный воздушный поток, размашисто разом ударили его по щекам, возвращая чувствительность, конь под Зелёным витязем, взвившись на дыбы, внезапно свернул налево и исчез, не оставив и облачка пыли.
   Годар сполз с коня, как по стенке, и нервно, счастливо рассмеялся… «Не он! Всё-таки не он! Пусть плох я, но только бы не он…» – боже, каким откровением показалось ему эта мысль, каким благом стала для него в ту минуту!
   Так, сидя на земле, он отстегнул, расслабленно закинув руку назад и вверх, шляпу от седла и нахлобучил на самый лоб, на глаза, в которые струился свет, перемешанный с потом.
   Завеса, сокрывшая линию, пролегавшую рядом с выстроенной им логической цепочкой поступков Мартина, пала.
   Он увидел – в самом конце этой линии – две руки, стоявшие на бугорке локоть к локтю, и одна рука, которую хотелось держать в ладони, как прекрасную птицу, деликатно отодвинулась в сторону, открыв вид на дорогу, где скользил в золотистой дымке по воздуху орёл – умерший в воздухе орёл, – и скалы расступились, и камни, метившие в его тело с земли, стирались в песок, и не было времени. Был только полёт, движение гор, порывы души, читаемые на языке крыльев.
   Ослепительно-белая Собака встала перед мысленным взором Годара, такая отзывчивая и благородная, что невозможно понять, как он смог выпустить её из внимания – великую Собаку Мартина, которую вроде знал и видел в упор. За неё можно простить Зелёному витязю даже то, что Годар сумел о нём подумать. Да какое он имел право не простить ему чего-либо после того, как Аризонский приоткрыл ему вид на дорогу из лабиринта?..
   Но не за что было прощать Годару Мартина.
   Он видел теперь, что ослеп утром как раз от того, что любил в своём сослуживце больше других его достоинств: от способности на великую, неподкупную дружбу. Годар знал теперь, что Мартин, сняв утром палатку, выехал один потому, что не сомневался в том, что друг, пробудившись вскоре от прикосновения солнца, догонит его, как случалось раньше, во время их шутливых состязаний. Годар ослеп от великого солнца и – не узнал его.
   Сейчас же – немедленно! – он разыщет Мартина, и всё ему объяснит. Всё вышло так глупо, до смешного глупо, и разъяснялось просто. Господи, как, оказывается, нужен ему этот человек, как необходима ему вера в него, как он успел его полюбить!
   Годар медленно поднялся. Радость его становилась от секунды к секунде всё чернее, противней. Не хотелось видеть руки – он отвёл их за спину. Из стороны, в которую ускакал Мартин, словно тянулись лучи, похожие на стропы упавшего парашюта. Виднелось на дальнем склоне очертание церкви в окружении деревенских домов. Только сейчас обнаружил Годар, какая в его груди окровавленная пустота: он потерял птицу, которую доверил ему Мартин.
   Раненная птица, тяжело вздымая крылами, улетела и спряталась. Он страшно тосковал по ней и обречён был искать повсюду.
   Но имел ли он право на поиски? Годар поднёс к глазам ладони: они были словно в лепестках маков – кровь цветов сочилась под рукава.
   Ему показалось на мгновение, что он нашёл большую белую птицу, взял её бережно обеими руками и пытается прижать к груди, а она прощально отстраняет его ослабевшими крылами, которые шире, чем его плечи. И птица и Годар истекают кровью, и он не знает, что делать, не знает, как остановить кровопотери.
   Потом образовалась стена ветра: целый строй прозрачных ратников, дружно выстреливших в его грудь залпом воздуха. Птицы в этот момент уже не было, он не мог принуждать её умереть в его груди. Только непоколебимая стена встречного ветра высушивала кровь, что сочилась из груди капля за каплей, без остановки. Прозрачные ратники не хотели пускать его туда, куда ускакал Мартин: может быть, Зелёный витязь был их командиром, а может – заложником. Нет, он не сможет жить, если птица умирает, он должен разыскать Мартина даже против его воли, и как-то объясниться с ним. Если Зелёный витязь поймёт, почему Годар так поступил, может, обоим не будет так больно. Мартин волен поступить с ним, как угодно. Но сначала необходимо разыскать его.
   Годар с трудом взобрался в седло и вошёл в стену ветра, как входят в пламя костра самоубийцы: равнодушно, невзирая на телесные муки. Он был неприятен сам себе, едва ли не омерзителен, и хотел бы, чтобы жуткие языки огня сожрали его до костей. Это не было желанием смерти: наружный огонь нужен был ему как лекарство от внутренней боли.
   Однако ветер не препятствовал Годару, как ему того хотелось. Ничто не опалило его снаружи, не вынудило сражаться с физическими препятствиями. Даже жара не наносила ущерба – и он остался сам с собой, один на один с ужасными мыслями.
   Годар мчался в деревню, где надеялся разыскать Мартина, как в убежище, думая, что может забыться в присутствии людей.
   И всё-таки все средства, к которым он желал прибегнуть, чтобы заглушить мучения, были всего лишь средствами – он держал их под контролем. Вглядываясь в окрестности, насколько хватало взора, Годар стал рабом одной цели: увидеть Мартина, поговорить с ним. Неутолённое желание разъедало его изнутри похлеще любого огня.
   Напрасно пытался он прикрыть полами плаща меч и копьё. Как ни странно выглядело появление на деревенской площади вооружённого до зубов всадника в мундире витязя королевского войска, любопытству, которое он заметил на лицах редких сельчан, удивление явно не сопутствовало. Всё здесь было таким же, как в деревне, где провели они первую ночь похода: простенький храм, окружённый высокими глинобитными стенами, торговые лавки под навесом, магазины, пустующие под навесом лотки, пара серьёзных учреждений, и множество улочек, бегущих от центра в заслонённую приземистыми деревьями глубь. Среди кирпичных домов, расположенных в начале улочек, попадались глинобитные, а деревянных не было вовсе.
   В этот будничный, тихий, безлюдный в рабочие часы мир Годар мог бы явиться как вестник надежды, а явился как зрелище, как вестник-паяц. Он почувствовал, что его каким-то образом узнали, и хотят о чём-то спросить.
   Однако у него не было ни времени, ни желания разбираться с ощущениями – как собственными, так и чужими. Заметив газетный киоск, он спросил продавца о главном:
   – Скажите, не проезжал ли здесь витязь королевского войска?
   Продавец пытливо посмотрел не в глаза, а на его ленту – снизу вверх, и криво усмехнулся:
   – Никак нет, господин Годар.
   Не желая сознаваться, что узнан, Годар нетерпеливо задал следующий вопрос – наводящий:
   – А не мог ли он остановиться в деревне, не доехав до площади?
   Сделав притворно-серьёзное лицо, продавец доверительно сообщил с почтительной иронией – так, как сообщают деловые, взрослые люди заигравшимся детям:
   – Если речь идёт о командире Зелёной сотни Мартине Аризонском, то я слышал, он стал приспешником дракона.
   – Да откуда вы это берёте?! – закричал Годар, и конь его инстинктивно подался ближе к киоску, потому что всадник испытывал жгучее желание ударить сплетника.
   – Не переживайте так, господин Годар. Поберегите нервы – небрежно бросил продавец, по-прежнему не глядя в лицо: – Вы сейчас повысили голос на кого-то. Я не понял: на меня или на себя?
   Остальное Годар выслушал молча и опять не удивился скорости, с которой разлетаются по Суэнии вести.
   Он узнал, что шут Нор проник тайником в радиостудию и передал сообщение о том, что командир Зелёной сотни Мартин Аризонский, посланный командованием вместе с Белым витязем Годаром на битву с драконом, втайне лелеял замысел о сговоре с врагом. Но второй витязь разоблачил его планы и передал в Скир сообщение через средство связи, о котором Нор и Белый витязь условились ранее. Потом Нор зачитал пасквиль под заголовком «Как стать драконом». (Слушая его пересказ в интерпретации продавца газет, Годар содрогнулся. В пасквиле от первого до сегодняшнего дня описывался путь офицера Аризонского, как если бы о нём поведала птичница Моръена со слов королевских попугаев – целой сотни попугаев!) А ещё через минуту паяц был изгнан из радиостудии полицией и настоящими корреспондентами. Последние призвали население не придавать значения проделке господина, потерявшего грань между шуткой и наветом. В заключение была дана короткая справка о том, что все витязи королевского войска достойны чести мундира, а если двое из них отсутствуют на данный момент в Скире, то лишь потому, что выполняют личное поручение короля – вовсе не то, о каком говорил шут.
   Это был конец.
   Тысячи радиоприёмников возвестили о конце.
   Десятки тысяч сплетников создали столько же дубликатов.
   Где бы ни находился сейчас Мартин Аризонский, каждый суэнец нашёптывал его имя.
   Больше Годар не мог жить. Конь вынес его, оглушённого, на одну из безлюдных улочек.
   Что это с листьями на деревьях в человеческий рост? Какими они стали большими, чёткими – виделась каждая прожилинка; на одном листе застыл жук. Медленно, с грохотом ползли по стволу муравьи, перехваченные корнями подземные трубы глухо скрежетали, в отдалении лязгали лопаты. И отовсюду лез в глаза и ноздри воздух, пропитанный луком.
   Годар, закрыв лицо скомканной шляпой, оглушил сам себя стоном.
   Пока Мартин слышал, видел и чувствовал всё это, каждая секунда жизни убивала его, Годара.
   Пока конь нёс его околицей к церкви, за ограду которой он хотел пробраться незамеченным с задних ворот, большая белая птица, к которой он приближался окровавленной грудью, отлетая, презрительно отталкивала его крыльями, пачкаясь в его крови, как в нитях чёрной паутины.
   Он не вошёл в храм. Мартин не вошёл бы в него потому, что отказывал в уважении миру, где полагаются на неисповедимые пути. Годар же не вошёл потому, что не хотел попасть на глаза пастору. Кроме того, ему было безразлично, входить или нет: он не знал, есть ли Бог. Территория церкви была необходима ему как укромное место в деревне.
   Опустившись на скамейку у задней стены, он схватился за место на ремне, где должен быть пистолет. Но и пистолет, и сабля с портупеей болтались у седла лошади, которую он оставил за оградой.
   Пока он дойдёт до ограды, импульс погаснет, и он не решится совершить такое безрассудство. Взамен отменённого решения Годар нашёл себе другое утешение: его испепелит огнедышащий змий – да так, чтобы и костей не осталось. А если дракона убьёт он, то уйдёт в безлюдную степь, где отдаст себя на растерзание волкам. Годар жаждал умереть среди шума: лязга зубов, треска пламени, рокота жестокой крови – такого же жуткого шума, что стоял у него в ушах. Странно, что выходя из Скира на поиски дракона, он совсем не думал о смерти, словно пребывал в стране, где о ней не имели представления.
   Теперь даже смерть дракона не могла смыть тень, которую он бросил на имя Аризонского. И это в стране, где большинство страшится и не понимает значения тени. Убить дракона и умереть – единственное, что может сделать он для друга.
   «О, как это много!» – дошло до сознания спустя минуту. Безрассудные его мысли, вытекая одна из другой, постепенно сводили, как это часто с ним случалось, безрассудство на нет. При условии, если это не прерывалось пиком нового безрассудства, которое он совершал импульсивно, устав от раздумий. «Смогу ли я справиться с драконом в одиночку?» – подумал Годар, корчась на скамейке от сокрушений и опять оглушил сам себя стоном.
   Когда он сгорит в огненном дыхании змия, дракон отыграется на возлюбленной Мартина – это было ясно, как суэнский день.
   И это была мышеловка.
   Она с грохотом захлопнулась, хотя сил Годару хватало с лихвой.
   Получалось, что ему дан единственный выбор: умереть в безлюдной степи, покрыв себя позором беглеца. Это означало, что Мартин никогда не узнает, почему он так поступил.
   Нет, только не это: сейчас важнее не оставить Зелёного витязя один на один с разочарованием в друге. Во что бы то ни стало он разыщет его, всё остальное решится потом. Возможно, те силы в Скире, что подтолкнули его, Годара, к западне, как раз и добиваются, чтобы витязи никогда не встретились.
   «Господи, помоги этому человеку, даже если он не приемлет Тебя!» – воскликнул Годар в душе. Просить у Бога помощи ещё и себе казалось ему недостойным. Однако такая просьба подразумевалась, хотя Годар ни за что не хотел сказать о ней. Выпрямившись, словно снова в седле, он начал мысленный монолог, обращённый к Царю небесному, а глаза всматривались сквозь стекающее с полей шляпы проливное золото в лицо Мартина – неясное, колышущееся в изжелта-красном мареве. «Ну почему ты не оглянулся, почему оставил меня в моём заблуждении? Как ты не понял, какому подверг меня искушению?» – вырвалось у Годара среди горячих слов раскаяния, которые он говорил, облегчая себе душу.
   Он не запомнил, ел ли в тот день, и поил ли коня. До самого вечера Годар продолжал поиски, а потом вернулся на поле перед пустырём, надеясь, что сюда же придёт и Мартин.
   Ночью он лежал, укрывшись с головой плащом, без палатки, кляня себя за то, что она досталась не Мартину. Он был в полном обмундировании и прислушивался сквозь завывание волков к каждому шороху, чтобы услышать шаги, если Мартин придёт среди ночи.
   К вечеру следующего дня он нашёл Мартина.
   Это было то же озерцо с песчаным островом, что повстречалось им после первого ночлега в степи. Только на месте утёса, похожего на вершину скалы из его снов о Дон Жуане, вытянулась из песка тонкоствольная, ветвистая аркала.
   Под нею и сидел Мартин: боком к стороне, откуда приехал Годар.
   Он был в сорочке, китель по-домашнему небрежно накинут на плечи. В пальцах – дымящаяся папироса без мундштука. Шёлковая лента, портупея с саблей и пистолет лежали тут же, на походном мешке. Остальное снаряжение находилось на берегу, возле пасущегося коня.
   Годар безошибочно нащупал брод и прошёл на остров так проворно, что издали могло показаться: он идёт по воде.
   Он остановился возле взлохмаченного пучка травы, самого ближнего к Мартину. Весь остров был в невидимых издали пучках, что торчали, сторонясь друг друга, в разные стороны.
   – Я не говорил всего этого, Мартин, – сказал он потерянно, – я только спросил совета у Нора… Это тоже было гадко: наводить у кого-то справки о тебе. Я должен был разрешить свои сомнения сам. Но я так усомнился в тебе…
   – Дорогой, ты разгласил пункт нашего назначения, – холодно прервал Мартин и затушил папиросу.
   Их взгляды встретились.
   Годар мог смотреть в глаза Зелёного витязя бесконечно, потому что всё-таки добрался до него, застал живым и здоровым, донёс смысл происшедшего…
   Теперь Мартин волен был убить его.
   Но – как в тот вечер, когда их руки стояли локоть к локтю на бугорке и Зелёный витязь подался Годару потому, что тому нельзя было испытать горечь поражения – снова во взгляде Мартина появилась податливость, и ледок стал тоньше: на немного, совсем на немного.
   Но и этого хватало Годару, чтобы у него перехватило дыхание.
   – Присядь. Мне не нужно, чтобы ты оправдывался. Я бы хотел просто поговорить с тобой. Знаешь ли ты, что значит слово, как оно может ранить, становиться перевёртышем? – Мартин говорил осторожно, просто, стараясь не выказывать глубины своего разочарования. – Разве ты не понял, что представляет собой Почта Попугаев?
   – Да, я понял это – больше, чем кто-либо, – Годар опустился на песок и неожиданно для себя улыбнулся: – А знаешь, я обрадовался, когда узнал, что подлецы – другие, а не ты. Пусть пал я, зато не ты.
   – Эх, Годар, таким, как ты, я мог бы быть десять лет назад. А за прошедшие сутки стал старше ещё на десять лет.
   – Да, Мартин, я инфантилен. Я давно должен был признаться тебе в этом. Я пошёл с тобой на битву с драконом, а между тем уклонился у себя на родине от обязательной службы в армии. Мне двадцать пять, а я нигде не работал. Я путешествовал или сочинял рассказы. Но я всегда старался быть справедливым – не так, как вчера.
   – Я заметил, что у тебя нет боевых навыков. У нас их нет ни у кого – это дело практики. Но я не мог предположить, что… чувство внутренней правоты идентично у тебя понятию чести. Не так важно, что случилось потом в Скире, хотя и это крайне неприятно. Нашу дружбу оскорбило первое, что ты подумал обо мне.
   – Но, Мартин, как же ты уехал один, не дав мне знака? Ведь мы так не договаривались. Вспомни, в наши планы не входило такое начало, когда мы выверяли перед тем днём дорогу.
   – Вечером мы так хорошо поговорили – как никогда. Ты был не просто моим лучшим другом, ты был мне как брат.
   – Мартин… – Годар сделал попытку сесть с ним рядом, но Зелёный витязь резко встал и отошёл в сторону.
   Теперь он стоял вполоборота, отчуждённый, сутулящийся, и Годар, получивший возможность рассмотреть всё получше, обратил внимание на кучу окурков под деревом, на то, как побурела кожа на небритых щеках друга, на потускневшее, ветшающее обмундирование.
   Шёлковая лента была свежее, но и она утратила часть былого блеска.
   – Когда ты появился в Суэнии, я был у короля, упрашивая его зачислить меня в войско. Я надеялся, что смогу удержать новый состав от развала. Но Кевин смотрел на войско, которое считал своим детищем, скорее как на ясли, чем на боевую организацию, и считал, что я не нуждаюсь в исправительно-воспитательных работах. Когда Маръяна сообщила через свои Достоверные Источники… – Мартин усмехнувшись, помолчал, – короче, когда все узнали, что в Скире появился иностранец, шут Нор, то и дело вламывающийся в королевский кабинет под разными предлогами с тем, чтобы быть в курсе нашего разговора, предложил включить в войско тебя. Он мотивировал своё предложение тем, что иностранец не выдержит будней суэнской службы первым и разочарует, как представитель Стран Неестественной Ночи, часть молодёжи, которая идеализирует Большой Свет.
   Кевин согласился, даже обрадовался, расценив решение, принятое с подачи шута, как собственное. А когда следующим утром новый состав развалился, за тебя просил уже я. Мне понравилось, как ты ответил Маръяне на вопрос о причинах, по которым хотел бы задержаться в городе. Это был искренний ответ. И я пообещал королю, что, если он включит нас с тобой в очередной состав дружины, мы, возможно, станем товарищами и пройдём путь к логову дракона вместе. Не знаю, почему у меня возникло такое убеждение насчёт тебя… Я нуждался в надёжном товарище и не скрывал от короля своих чувств к принцессе. Так мы с шутом заинтересовались тобой – из противоположных соображений. Не знаю, какую цель преследовал на самом деле Нор – он появился при дворе с полгода назад, втёрся в доверие к королю и очень невзлюбил меня. Впрочем, мне кажется, он не любит никого. Не удивлюсь, если это он якшается с нечистью. Никогда не слышал, чтобы попугай пересёк Зону дракона. Достоверные Источники и за стены Скира-то редко перелетают. Особенно Персональные.
   – Нор – подлец! С самого начала он имитировал двойника твоей Чёрной собаки. И преувеличивал её в моих глазах. Но я попался на то, что чаще Нор имитировал двойника Белой собаки, а она мне дорога.
   Мартин коротко, удивлённо взглянул на него и, усмехнувшись с горечью, некоторое время молчал. Годар тщетно силился понять, что Мартину не понравилось в последних словах. Впрочем, он был не в состоянии сейчас мыслить оценочно.
   – Годар, – тихо сказал Мартин, прикрыв глаза, и лицо его напряглось, – Нор не только вторгся в мой дом. Он попытался влезть в мою шкуру. Разве я давал ему на это разрешение?
   – Да, но… я думал: шуту в королевстве дозволено больше, чем джентльмену, – выдавил Годар, а про себя подумал: «Он хочет сказать, что я не аристократ и не знаком с кодексом чести».
   Теперь они опять стояли друг против друга, и один витязь силился устоять, когда другой учил его кодексу чести, хотя тот, другой, и не думал учить.
   Наоборот, он произнёс:
   – Ты, Годар, сделал меня мудрее. До вчерашнего дня я думал, что ты – точно такой же, как я. Я считал, что большинство людей руководствуется теми же соображениями, что и я. Но теперь я знаю, что у каждого – своя стартовая площадка.
   – А ты, Мартин, стал тем толчком, с которого началась моя новая жизнь. Я ведь тоже взрослею.
   – И первым поступком в твоей новой жизни стал удар в меня?
   – Нет, Мартин, новая жизнь началась с того мгновения, когда я раскаялся. Как ты не поймёшь, ведь я не поверил тебе только потому, что так верил в тебя, так верил!..
   – Я не оглянулся потому, что не сомневался в тебе, Годар. Пока ты не толкнул моего коня, я считал: ты шутишь, двигаясь кругами, а сизый попугай врёт. Я не поверил даже в то, что произносилось твоим голосом – решил, что это подделка шута. Я верил тебе больше, чем себе.
   – Ах, лучше бы ты верил в меня меньше!..
   Кажется, в этом пункте они не могли пока понять друг друга.
   Отведя взгляд, Мартин выговорил, словно через препятствие:
   – В общем, так. Ты был и остаёшься моим лучшим другом.
   Слова «брат» – не было. Годар уловил оттенок.
   Сдерживаться больше было незачем: он подошёл к Мартину вплотную и сделал то, чего желал с момента разлуки – взял друга за плечи и прижал к груди, насколько хватило сил. Только в это мгновение не кровоточило его сердце…
   – Ну, почему ты так поступил?.. – шепнул Мартин нервно.
   – Не знаю. Дороже тебя в этой стране у меня никого нет.
   – Я знаю, знаю это. Поэтому я и удивился, когда ты это сделал.
   – Больше такого не повторится, клянусь! Кто бы ни порочил меня в твоих глазах, знай: я на твоей стороне.
   – Никто не опорочит тебя. А если я увижу что-нибудь собственными глазами – не поверю и глазам.
   – Мы уже были однажды возле этого острова, только тогда здесь был утёс, а не дерево. Помнишь про мой сон?
   – Помню. Но это не то озеро. То осталось далеко за спиной. Здесь встречаются похожие места, разве ты забыл писание графа Аризонского?
   Они улыбнулись – больше своим воспоминаниям, чем друг другу, и Мартин, подмигнув, сказал:
   – Инцидент исчерпан.
   Потом, кашлянув, добавил:
   – Ещё не поздно обратиться к Почётному Сильвестру. Давай я попрошу, чтобы его люди помогли тебе добраться до родины.
   – Нет!.. Делай со мной что хочешь, только не это!
   – Ладно. Я съезжу в деревню за продуктами. Задержавшись, мы допустили перерасход. Встретимся вечером, на поле у пустыря.
   – Ты хочешь… Не ходи туда, там болтают то, что… Дай сюда мешок, лучше пойду я!
   – Ну уж! Без нервических метаний, пожалуйста, – холодно отрезал Мартин тоном, не допускающим возражений.
   Но том они и расстались.
   Зелёный витязь отправился в деревню, а Годар, раздумывая над тем, что бы сделать хорошего, пустил коня в сторону Холмогорья Посвящённых.
   Добравшись до Верховного Хранителя, он попросил того засвидетельствовать и держать до поры в секрете, что он, Белый витязь Годар, уступает Мартину Аризонскому право на престол и руку принцессы – в случае, если дракон найдёт смерть от его, чужестранца, руки.
   Прибыв на храпящем коне к пустырю в Зоне раньше, чем условились, Годар, не доходя до пшеничного поля, упал на землю и разрыдался.
   Очнувшись после тяжёлого мутного забытья, он обнаружил, что лежит ничком поперёк ручья – видимо, прохлада воды спасла его от перегрева.
   Перевернувшись на спину, Годар увидел в небе орла и – мысленно – себя, прошедшего… Экспромтом сочинилось стихотворение: верный признак того, что осмысленная жизнь снова подступила к нему:

Метаморфоза

     На ясном крыле орла
     Парит мой соломенный стул.
     Глухо ступает мул
     С душою и взглядом стекла.

     Глухо ступает мул…
     Над мулом, рекой, полями
     Парят мой соломенный стул
     И шляпа с чудо-краями.

     Парит мой соломенный стул…
     Меж стулом и чудо-шляпой
     Таких облаков надуло,
     Что дождь с синевы заплакал.

     Всё это – было телом.
     И ветер попутный дул.
     Тело моё летело…
     А теперь шагает мул.

Глава третья

1
Дневник Мартина Аризонского

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Никогда не думал, что использую для личных записей деловой блокнот.
   Наверное, это от того, что по делу в блокноте исчерпана всего одна страничка – расчётами суточного провианта, помноженными на дни в дороге.
   Двое суток мы уже потеряли – первую страничку можно вырвать.
   Белизна нетронутого листа, как всегда, вызывает благоговейный страх. Какую ответственность берут на себя сочинители! Клянусь, я пущу себе пулю в лоб, если хоть кто-то испытает неловкость от слова, сказанного невпопад.
   Почему я решил писать дневник? Потому что внезапно стал болен. Болезнь моя выражается в ощущении, что дракон пребывает повсюду. Стоит вытянуть руку и кожа начинает саднить от соприкосновения с отвратительной чешуёй. Чтобы не вводить в заблуждение уважаемых членов спецкомиссии, в ведение которой, я надеюсь, перейдут эти записи, сохранившись чудом после моей бесславной гибели, я не стану придерживаться сухой констатации фактов, ибо болезнь моя не физическая и не душевная. Я хотел бы сделать свой внутренний мир объектом для анализа наших поражений. Оговорюсь сразу: я вовсе не считаю, что непременно погибну, я далёк от пораженческих настроений. Если вернусь – победителей, как известно, не судят. Если же я допущу ошибку, в результате которой дракон останется жив – ищите её истоки в записях. Значит, всё, что я напишу – большая ошибка со многими последствиями. Жаль, что никому из ушедших витязей не приходило в голову записывать свои ощущения по пути к Безымянному озеру. Впрочем, если такая мысль посетила витязя, значит, происходит что-то неладное, какая-то заминка в пути, вынуждающая вести с собой диалог.
   Знаменательно, что первую запись я делаю на привале. Мы разделились с товарищем перед холмистым кряжем, вдоль которого предстоит идти верхом ещё несколько дней. Обычно мы отдыхаем вместе, встречаясь возле многочисленных перевалов. Но сейчас назрела необходимость побыть, чтобы подумать, одному.
   С товарищем я своим желанием поделиться не могу: он решит, что я сторонюсь его. Поэтому сегодня я сделал лишний привал в промежутке между совместными. Думаю, буду поступать так и впредь, выкраивая взаймы время у собственной скорости.
   А случилось со мной вот что: я вдруг стал одинок. Это не то одиночество, что беспокоило меня порой в Скире, когда я чувствовал, что нахожусь вместе со всеми и – одновременно – ни с кем. И это при том, что единоверцев у меня хоть отбавляй. В добро и справедливость по-своему верят все. Только не все могут обнажить свою веру: не хватает какого-то человеческого таланта, может быть, бесстрашия, да и тенденция к огрублению манер мешает раскрыться. Так я думал до последнего времени, до той минуты, когда мой товарищ Годар не опроверг это убеждение.
   Это случилось, по иронии судьбы, на пустыре, с которого начинается Зона дракона.
   Вокруг того события расползлось много грязных сплетен – не хочу разбирать то, что дошло до меня; скажу только, что Белый витязь Годар – воин и друг, каких свет не видывал. Если его имя треплют придворные интриганы, то только потому, что не смогли проглотить человека – не по зубам оказался орешек. Неопытность и неосторожность Белого витязя происходят от душевной чистоты. Думаю, провокаторам в Скире это известно.
   И всё-таки Белый витязь подвёл меня – совсем в ином плане, чем думают. Будь он низким человеком, плохим товарищем, я бы не придал происшедшему значения. Но поступок его был продиктован соображениями, как я понял впоследствии, не последними в наборе человеческих добродетелей.
   Суть дела проста. Вспомнив наши озорные дружеские состязания, когда один опережал другого в пути, стараясь, однако, сделать так, чтобы товарищ догнал и взял реванш, после чего можно было снова устремляться вперёд, я, проснувшись по привычке раньше, и, сделав все приготовления, вышел в дорогу первым, пока Годар спал. Я знал, что он с минуты на минуту пробудится и вскоре нагонит меня. Перед выездом я снял тент-палатку, не сомневаясь в безотказности солнца – нашего будильника в степи.
   Но Годар, проснувшись, не поверил мне. Он решил, что я сбежал на поиски славы один, забыв про него. Он поверил, что я могу быть подлым – вот и вся моя обида на него.
   В те минуты, когда он дал мне знать об этом, я покинул Зону дракона – в стыде, в смятении, потому что вдруг увидел, что мир не таков, каким я его себе представлял.
   Получалось, что, если я был благороден вчера, благороден сегодня, буду благороден завтра, из этого вовсе не следует, что я останусь благороден и послезавтра.
   Стоит допустить формальную оплошность, повлёкшую за собой недоразумение, и ты уже взят на подозрение ближайшим другом, почти братом, словно благородство имеет выходные или отгулы. Выходит, и ближайшему другу непонятно, что я не могу быть низким, даже если очень захочу. Если вы нашли мою шёлковую ленту где-нибудь в степной пыли – значит, я умер. Притом, физически. Живым трупом я не буду. Не стоит искать в живом человеке изменившую себе душу. Как я поддерживаю в порядке свою жизнь – моё личное дело, моя забота.
   С малых лет я думал, что люди, которых я уважаю, благородны. Я шёл к ним с открытым сердцем, показывая без опасений каждым уголок своей души. Я думал, что они – такие же, как я. Различие лишь в силе характера, таланта, навыках и умениях. Всех остальных, кого я не мог уважать, я жалел. Чаще жалел, чем презирал – видит Бог. Единственное, что меня смущало, это частые похлопывания по плечу среди людей моего круга, иногда – со смешком, порой – с недоверием во взгляде. Всё это я списывал на счёт скептицизма, с которым многие воспринимали мою веру в то, что дракон для Суэнии – враг, и только, а не кара Господня. Призывы к упорной борьбе некоторые считали опасным вольнодумством.
   Теперь же я понял: мне порой не верили. Это значит: судили по себе самим. Это значит: люди не благородны в своей массе.
   Мне странно было думать так, когда я это обнаружил, странно и страшно.
   Я нашёл песчаный островок в озерце, укрытый от окрестной деревни холмом, и не сходил с него больше суток.
   Мне казалось: я родился и прожил жизнь на таком же островке, как невесть откуда взявшаяся здесь аркала – дерево для городских парков, выведенное суэнскими садоводами. Я был высок и счастлив, потому что не умел смотреть сверху вниз и не знал, как обстоит дело под макушкой. Открывшаяся несоразмерность уязвила моё самолюбие. Я был угнетён и постоянно испытывал стыд – за себя, бывшего столько временем слепым, за людей, которых я уважал; стыд, стыд, много разного стыда. В некоторых причинах я не разобрался. Тот беспричинный стыд был перед самим собой – и он был самым сильным.
   Я не знаю, почему так долго оставался на том островке, задерживаясь с выполнением задания. Мне кажется, что в глубине души я хотел, чтобы Белый витязь, если он разобрался со своими чувствами, нашёл меня там. Если уж честно – мне было жутко глядеть на степь, кружившую за пределами озерца. Я знал – головокружение у меня: то и дело окунаясь в воду, я честно забывал о шляпе. Однако именно в кружении – монотонном, всё сужающимся – мне привиделся прозрачный силуэт дракона – лучи солнца за ним почернели, трава выжухла.
   Не сомневаюсь: это всего лишь моё представление. Настоящий дракон – в Зоне, на территории, которой он завладел. Повторюсь: если я и болен, то болезнь моя не душевная.
   Я придумал себе причину, чтобы не прогнать Белого витязя, если он появится в окрестности. Любой неблагородный человек просто умер бы для меня, не пойми я, что мир изменился. Если в Суэнии и других странах Земли большинство не имеет чёткого представления о чести и благородстве, значит, нужно быть терпимым и снисходительным, пока не восстановится генетическая память. Я понял, почему простые суэнцы тянутся к лубочным сказаниям, а иностранец Годар стремится узнать о прошлом правду. Соотечественники не знают славного настоящего и восполняют недостатки сегодняшней человеческой природы грёзами о прошлом. А иностранец скептически высматривает в прошлом ещё и бесславие – для подкрепления права на нынешний упадок.
   Вот какое обоснование дал я своему желанию остаться Годару другом. Но я был бы не честен с собой, если бы не признался себе, что очень привязался к нему, прямо-таки полюбил всем сердцем, и это была первая причина, по которой я простил его – заочно.
   Когда он, обнаружив меня, пробрался на островок и встал поодаль – похудевший, понурый, с изумлением и болью в глазах, теплотой и отчаянием, со стыдом таким жгучим, что не смел отвести взгляда, я не сказал и десяти процентов того, что собирался. Всё стало на свои места без пространных рассуждений. Нам обоим стало легче. Мне – потому, что его раскаяние спасло меня от плена на острове. Призрак дракона, державший озеро в кольце, исчез. Выбравшись на берег, я взял мешок для провианта и отправился в деревню, чтобы пополнить припасы. С Годаром мы договорились встретиться к ночи на пустыре.
   Покачиваясь в седле, я видел, что земля вздрагивает, кидается порой то в одну, то в другую сторону вместе с копытами коня. Это означало, что голова моя ещё не на месте. Я думал о Годаре и о сторонах Земли, где он жил. Может быть, напрасно обременил я его суэнскими проблемами: жил бы он привычной жизнью нетвёрдого в убеждениях европейца. Я же вовлёк его в войну, на которой жизнь его, возможно, прервётся.
   Действовал я, как всегда, из искреннего убеждения, что все люди – даже родившиеся на другом конце света – такие же, как я. Если рядом беда – значит, мы объединяемся и прерываем заботы об устройстве личной карьеры, да и жизни в целом.
   Теперь мне известно, что идеалы Годара пребывают преимущественно в умственной сфере, их достижение не обязательно, потому что не диктуется потребностью. Чувство же долга, помогающее держаться с честью при таком характере, у него не развито.
   Придётся мне усмирять неуважение, которое всегда вызывали во мне инфантильные люди. Годар заслуживает осуждения меньше всего. На его Родине, видимо, жить, как живёт он – естественно. Впрочем, не стоит обобщать преждевременно. Ведь он не считает свой поступок естественным, и даже просил меня не думать, будто что-нибудь в этом роде может повториться. Я и не думаю. Если я буду так думать, сойду с ума. Вместо него.
   Я только вот что думаю: упаси меня Бог когда-нибудь запятнать свою совесть… Если честно, то на месте Белого витязя я бы никогда не посмел показаться товарищу на глаза. То, что он пришёл и остался, лучше всего говорит за то, что Годар – не суэнец.
   Чувствую: ещё не поборол обиды на него. Иначе не посвятил бы страницу копанию в собственных болячках.
   Это объясняется дальнейшими событиями. Позже я узнал, что как только мы разминулись с миром у озерца, мой непредсказуемый товарищ подвёл меня опять. Но об этом потом.
   Въехав на деревенскую площадь, раскалённую, пустующую в рабочие часы, я направился к Управе. Продавец газет в окошке киоска, сонно подпирающий щёку рукой, не меняя позы, приподнял шляпу. А между тем глаза его прощупали меня едва ли не до костей. Стоило, пожалуй, возмутиться – я же испытал новый прилив стыда, словно и в самом деле был виновен. С чиновником в управе я говорил голосом сникшим, бесцветным. Он тоже понадавал мне взглядов – острых, тяжеловесных, въедливых, – пока делал вид, что изучает воинское удостоверение. Потом попробовал сообщить мне кое-что из сплетен про Годара, побывавшего в деревне днём раньше, и получил отпор, после чего написал записку хозяину продовольственной лавки в которой распорядился выдать мне на выбор продукты для провианта. С запиской я должен был предстать перед хозяином самолично. Для этого нужно было перейти на другой конец площади – шагов триста, не более, но я прошёл это расстояние так, словно конь, которого я держал под уздцы, вёл меня на эшафот.
   Мне слышался шелест флага над управой: когда я вышел, пригнув голову, из низкой двери, вихреобразный суэнский ветер принялся терзать полотнище, наматывая на металлическое древко. Мне казалось: вихри насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного полотняного стяга, глядя на который не устаёшь волноваться вместе с миром.
   Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения.
   Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была женщина. Высокая, прямая, в чёрной косынке, какие носят на деревне в траур. Она сделала то, о чём я мечтал с той секунды, как въехал в деревню: не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные консервы, сухари, сухой сок. Это было то, чего хотел попросить я, в нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта: женщина надменно пресекла эту возможность.
   Торопливо побросав продукты в мешок, я кинулся к выходу. Солнечный свет ослепил меня, чего никогда не случалось. Инстинктивно я прикрылся рукой и подумал: «Ну вот, мир запечатлел тебя, Аризонский, на свою фотоплёнку. Прокрути её назад и посмотри на презренные игры своих однокашников в Скире. Пока ты гарцевал в сегодняшний день, дракон лишил эту сильную женщину кого-то из близких, может быть, дочери». Я не знаю, почему связал траур продавщицы с налётами дракона. Думаю, интуиция меня не подвела.
   До условленной встречи с Годаром оставалось время. Надо было что-то с ним делать. Вместо того, чтобы бежать поскорей из деревни, я решил зайти в храм. Странно: получив от женщины в чёрной косынке фигуральную пощёчину, я стал ступать твёрже.
   На церковном пороге я перекрестился, в дань уважения седовласому пастору – единственной живой душе здесь, – который, любезно поздоровавшись, отправился за орган, чтобы ненавязчиво поддержать меня музыкой. Присев на крайний стул в ряду, я расслабился, отдавшись равномерному дождю звуков. Я захаживал иногда в Собор на Дворцовой площади, чтобы послушать органную музыку в бесхитростном исполнении, но не знал, что она может быть путеводителем по времени. Раньше я слушал Баха так, словно он родился и умер на суэнской земле. Я видел в суэнской музыке золотистое вино, истекающее в огромную чашу. И медленно хмелел, смакуя каждую каплю, что прославляла дела человеческие. О божественном я не думал и тогда, в деревне. Но теперь я расслышал в музыке несбывшиеся надежды её автора – надежды на человека, скорбь по нему, мельчающему. Впервые я подумал о том, что Суэния – не пуп земли, а остров: один из островов общей цепи. Ухватившись за одно звено, можно восстановить всю цепь, вытянув из путины когда-то разомкнувшиеся концы.
   Бах и простая суэнская женщина стали моими учителями – я робел перед ними, надеялся на них.
   Я так расчувствовался, что удивил пастора, поцеловав его при прощании по-мальчишески в щёку, чем нарушил заведённый ритуал.
   Я скакал к пустырю, окрылённый надеждой сделать суэнскую землю достойной радости Баха, радости женщины в чёрной косынке.
   Сначала нужно выполнить свой воинский долг.
   Земля без дракона – основа основ, думал я почти безмятежно.
   Но недолго длилось моё ликование, которое я хотел затаить до победы. На следующий день я узнал, что в то самое время, пока я находился в деревне, Годар ездил на Холмогоры Посвящённых, где засвидетельствовал у Почтенного Сильвестра свой отказ от короны и руки принцессы – в мою пользу; и то и другое король обещал победителю в частной беседе.
   Когда Годар рассказал мне о поездке, я подумал, что концы, а может быть и звенья общей цепи, разлетелись слишком далеко, что я был самонадеян, думая, что смогу совершить что-то глобальное. Пока что я был не в силах восстановить ровных отношений с Годаром.
   Этот человек ищет свидетелей для самых естественных поступков, думая, что я не поверю ему на слово. За что ж он так мало меня ценит? Он придаёт вселенское значение будничным человеческим действиям, рассматривает их как жертвы. Трудно сказать, чем обернётся для него ситуация, требующая настоящего героизма. Если он недостаточно силён, я верю, что – смертью, гибелью в схватке. В этом я не сомневаюсь ни секунды и пока это так, Годару нечего мне доказывать, непонятно, из чего он выводит невозможность моей веры в него. Я теряюсь, чувствуя его недоверие.
   …Сегодня к вечеру понял: нужно отползти куда-нибудь и отлежаться, чтобы перестать чувствовать себя убитым. Как ни бодрился я, а в душе моей, которую я считал крепко сбитой, подтянутой, почти осязаемой, сломано несколько рёбер. Просить помощи не у кого. Каждый – хотел он того или нет – приложил к этому руку. Поэтому я попросил Белого витязя прервать путь на несколько часов и скрылся за одиноким курганом, не сказав о причинах отлучки. Я не хотел, чтобы он лишний раз почувствовал себя виноватым. Тем более, что беда подкралась ко мне не от него.
   Что происходит в Скире, почему он ополчился на меня? – вот что сейчас тревожит, сковывает руки.
   Ведь это же ясно: для того, чтобы шуту позволили проникнуть в радиостудию и опорочить моё имя на всю Суэнию, меня должны не любить в Скире слишком многие. Кто они? Ведь я считал: у меня нет врагов. Их имена сейчас наверняка передают из уста в уста. Я же их – не знаю. И Бог с ними – не хочу знать. Я только задаюсь вопросом: за что мне всё это? Пусть мои близкие выказали не самое лучшее, что в них есть. Но почему так жестоко – неадекватно жестоко? А главное – дружно?
   Чувствовать себя Дон Кихотом – унизительно. Когда ты высок и непреклонен, тебя называют нелепым. Красивая поступь почему-то представляется смешной, а справедливое мнение, когда ты высказываешь его в обществе, заставляет лица собеседников вытягиваться. В чём дело? Ведь я точно знаю, что я не донкихот. К моему облику – внешнему и внутреннему – эстету не придраться.
   Почему же мир относится ко мне, как к нелепости? Сходные ощущения возникают и у иностранца Годара – он всё время пробует из дружеских побуждений указать на то, в чём я нелеп. Уже не Суэния, а сама жизнь поглядывает на меня укоризненным взглядом. Кто надел на меня чужую одежду – костюм Дон Кихота, кто заколдовал перед лицом тех, кто мне дорог?
   Неужели и Она увидела меня в тот день через кривое стекло, встрявшее между мной и жизнью?.. Она, чьё имя я не смею вывести на бумаге, не потому, что боюсь бросить на него тень или стыжусь своих чувств, а потому, что самый большой стыд и боль для неблагородных соотечественников испытал перед нею, как если бы я был королём Суэнии, а Она мне – дочерью…
   Годар наблюдательно заметил, что считая инфантильность пороком, я, однако, влюблён в принцессу-инфанту. Нет нелогичности в ответственности за нераскрывшийся цветок, в трепетной борьбе со стужей, к нему подступающей.
   Какая отрада, что принцесса далека от злобы дня, гнусная клевета не коснулась её слуха. Настанет день, когда Она, узнав о конце моего пути, поймёт, что если бы влюблённый витязь Мартин Аризонский не отказался бы соперничать с другом за право на Её руку – он был бы недостоин Её сердца. Я принял решение ни в чём не соперничать с Годаром, как только он стал моим другом. И теперь мне грустно от того, что мои решения так предсказуемы, а им всё равно удивляются. Или радуются, когда обнаружат, что я решился. Ошибка во времени, господа. Почти всегда – ошибка во времени.
   Обо всё этом, и ещё о многом другом, думал я час за часом, сидя у подножия кургана, запахнувшись в плащ и уткнувшись подбородком в колени. Перед глазами расстилалась поникшая равнина, густо прошитая бурьяном и осокой, что сопровождала сонно ползущую за косогор речушку. Из осоки вылез, отряхиваясь, тощий высокий волк с прогалинами в шерсти на боках. Глаза его, казавшиеся издали горящими осколками, были нацелены на меня. Я заметил это, когда стебли только-только раздвинулись. Однако зверь вёл себя так, словно вовсе не интересовался моей персоной: опустившись на задние лапы, долго и неспешно рыл носом шерсть, прислушивался, потягивая воздух, к стороне, где шуршала ящерица. Трусливых суэнских волков не боятся даже дети, и всё-таки странно, что они сопровождали наше с Годаром передвижение одним лишь воем по ночам. Наконец зверю, что расселся в десяти шагах от меня, заблагорассудилось открыться.
   Я выпрямился и расправил плащ – просто для того, чтобы не выглядеть удручённым. Думая о своём, я мимоходом следил за ситуацией. Я видел, что этот запущенный одиночка явно не прочь напасть на меня, и планы насчёт того, как загасить его порыв, мелькали, вовсе не тревожа и не сбивая с общего русла мысли. Так тянулось до тех пор, пока я не подумал: «А не пойти ли к нему без оружия, с парой голых рук?» И все серьёзные раздумья как рукой сняло. В самом деле: какой же я витязь, если не смогу задушить волка без пушки?
   Только я подумал и посмотрел зверю прямо в глаза с намерением привстать, как морда его свернула набок, увлекая за собой туловище, и хвост исчез в осоке. Я даже шороха не услыхал и продолжал оставаться на месте уже стоя. Я надеялся, что волк, не удержавшись, выйдет снова и тогда я смогу испытать себя. Стыдно признаться: я чувствовал себя обманутым. Неужели так и не будет до конца жизни у меня противника, который не улизнул бы после того, как увидел мой взгляд, ибо врагов своих я не знаю в лицо, но противников у меня было достаточно. Что он увидел в моём взгляде, господи, чего такого испугался? Как ни трусливы наши волки, а одинокого путника без борьбы отпускают редко.
   Мелькнула было глупая мысль: «Ну вот, уже и звери тобой гнушаются».
   И сразу – толчок в спину: скользкий, в область правой лопатки. Мгновенно обернувшись, я навалился всем телом на волка, схватив его за горло – ненависть так и брызнула в лицо из глаз-осколков, устремлённых сквозь…
   Это был тот же волк: я узнал его по прогалинам в шерсти. Он сумел незаметно прокрасться ко мне за спину, но не смог как следует оттолкнуться для удачного прыжка. Теперь же он лежал, напрягаясь, на покатой земле, я же торопливо сжимал кольцо на его горле, как вдруг тело его размякло, и я ощутил живое тело, какое можно почувствовать, прикоснувшись к собаке. Не то, что бы мне стало жаль его: я удивился. Точно помню мысль: «Надо же, он тоже…» Этого было достаточно для того, чтобы хватка моя ослабла. Он же снова напружинился, готовый продолжать бороться. Я знал, что распоряжаюсь его жизнью и поэтому решил отпустить его.
   Отпрянув, я позволил ему убраться: туда же, откуда он напал на меня – за курган.
   После я вытер о плащ руки и взглянул на солнце. Я всегда ищу глазами солнце, когда продвигаюсь в каком-нибудь деле.
   Небо было одинаковое – без облаков. Только солнце стояло в центре, и всё кругом колыхалось в языках прозрачных костров. Подул протяжный ветер, ерошащий мои волосы. На несколько секунд я разомлел, прислушиваясь к тому, как тихо стало в природе и во мне самом. Потом повернулся так, чтобы солнечный ветер не смог убаюкивать меня и дальше, и надел спавшую во время борьбы шляпу.
   На первый раз я отпустил коварного зверя, чтобы дать понять себе самому: ситуация в моих руках. Сцепись мы снова, и схватка будет смертельной.
   Мне стало неприятно вспоминать, как ещё вчера степной воздух казался сшитым из крыльев дракона. Память о мерзости не должна застилать глаза, иначе не можешь поднять их к солнцу. Но и принимать дары светила до тех пор, пока не будет повержен единственный враг, которого я знаю в лицо, не следует. А знаю я его точно, потому что он ополчился против всего мира.
   Уверен: мы с ним друг друга не упустим. Теперь, когда я, приободрившись, записываю впечатления этого долгого дня, мне хочется немедленно продолжить путь к Безымянному озеру. Но в Суэнии скоро опустятся шторы. Белый витязь, наверное, уже установил палатку и беспокоится из-за моего отсутствия.
   …Сегодня узнали из новостей, что королевское войско распущено. Его ратникам приказано сдать в суточный срок военные удостоверения, этим приказом власти Скира вынуждают нас прервать задание и мчаться в ближайший населённый пункт.
   Но боевого задания в прямом смысле этого слова нам с Белым витязем не давали. Это мы решили биться с врагом насмерть, Его Величество благословил нас, а военные чиновники снабдили нас необходимым снаряжением. Поэтому чехарда в составе королевского войска не может изменить наших планов. Думаю, из написанного выше следует ясно, что Мартин Аризонский принимает решения один раз – прежде, чем приступает к действию.
   Поэтому, какой бы приказ не последовал по истечении суток, мы с бывшим сотенным командиром Годаром продолжаем следовать велению долга.
   С самого начала, когда Скирские власти попустительствовали клеветнику, стало ясно, что в нас попросту не верят: в наши силы, в наши возможности в схватке с коварным и мстительным врагом. Опасения Скира понятны. Никто из нас не знает, на что может рассчитывать. Однако, передвинув фигуру на шахматной доске, профессионалы не просят разрешения вернуть её на место. Мы же – не деревянные фигурки, хотя и служили в одном из составов войска, которое является в руках политиков игрушкой отнюдь не потешной. Мы продолжаем надеяться, что войско обретёт в будущем душу, и свято дорожим честью мундира. Может быть, это прозвучит смешно или самонадеянно, но пока мы верим в суэнское войско, оно не будет обесчещено.
   И вот ещё что… Это уж вовсе нескромно, но послушайте: пока я верю в Вас, господин Кевин, Вы – живы.

2

   Инерция прежней жизни ещё жила в Годаре. Однако всё кругом было присыпано пеплом.
   Предвкушение схватки с врагом давало ощущение собственной значительности, что подкреплялось союзничеством великого солнца, которое шествовало высоко над головою вровень – всегда, даже искушая избытком света. Физических сил хватило бы на то, чтобы валить каждый день по быку. Он словно вернулся в отрочество, когда мечтал посвятить жизнь счастью общества и свято верил в его непорочность, но вернулся иным, скорее постаревшим, чем возмужавшим. Поздний юношеский вопрос: «А изменят ли хоть что-нибудь в мире мои старания?» сменился решением делать то, что зависит только от него. Впереди была достойная цель, решающий привал на пути, который струился раньше, как песок в морскую пучину. Бесполезный бег был остановлен. Но не чувствовал Годар в себе света, особенно в пору бессонницы, когда под брезентом палатки – эфемерной перегородки между ночью и днём – сходила пена с его вожделений, облезала парадная позолота.
   Вспоминая себя в двух составах войска, он нигде не видел в такие минуты своей пользы: всюду он был неуместен, зачем-то мешался под ногами, огорчался и радовался как бы сам по себе и сам для себя, по ничтожным поводам.
   После двух таких ночей Годар стал тщательнее следить за обмундированием, бриться, как и Мартин, каждое утро, а не через день, как раньше. Выкроил он время и для регулярного ухода за конём – без внутренних ссылок на отсутствие настроения. Тем более что с Мартином они стали говорить реже, потому что встречались, в местах, где гряда холмов, поделившая пополам территорию, на которой искали дракона, прерывалась ненадолго равниной.
   Обычно Годар, заметив прогалину в кряже, перебирался на территорию Мартина, и они делали привал. Или просто обменивались впечатлениями. Либо, продолжая двигаться каждый своей тропой, приветствовали друг друга издали.
   Обе стороны разделённой дороги отличались одинаковой проходимостью, поэтому шли они, не видя друг друга, вровень.
   Если же Годар обгонял Зелёного витязя, то дожидался того у перевала.
   Мартин, однако, опередив его, задерживался не часто. И никогда не приходил на его половину дороги.
   Однажды Годар, будучи уверен, что шёл с опережением, прождал его возле расступившихся холмов дольше обычного, а когда, забеспокоившись, перешёл по ту сторону кряжа, заметил Зелёного витязя впереди, недалече.
   Привалившись плечом к валуну, тот делал записи в блокноте. Значит, он нарочно обогнал его, чтобы выиграть время для привала в одиночестве. Годар заподозрил, что Аризонский избегает его.
   А ещё Годара преследовала мысль о том, что тот стремится оградить его, как ненадёжного, от схватки с драконом. Этот вывод он сделал после того, как Мартин, предупредив его ближе к вечеру об отлучке, исчез до самой ночи, вернувшись же, обронил с натянутой улыбкой что-то насчёт интуиции и зрительного обмана. Если Мартин предчувствовал в тот день встречу с драконом, в местности, куда отправился один, то почему не позвал его?
   Годар хотел бы, чтобы Зелёный витязь располагал его жизнью как своей.
   Нет-нет, да и закрадывалась в голову обескураживающая мысль о том, что нет в его жизни ничего полезного для Мартина, такого, чем бы стоило располагать. Что их дружба жива только на одной половине – в сердце Годара. Что не искупить ему и кровью своего опрометчивого поступка, потому что кровь прольётся бесполезно. Сколько Годар не ломал голову над тем, какую жертву принести Мартину, ничего из его затей не подходило к реальности – всё, казалось ему, было у Мартина.
   Нечего Годару было дать Зелёному витязю. Тот был сам себе и другом, и учителем, и оруженосцем. Опять пришёл Годар к выводу, что единственно необходимая жертва, которую он может принести Аризонскому, заключается в том, чтобы освободить того от своего присутствия, удалиться, попрощавшись, якобы в сторону Холмогорья Посвящённых, а на самом деле – в глубину степи, по следам других беглецов. Но как раз на эту жертву Годар не находил в себе силы. Он был слишком привязан к Мартину и захвачен его идеями и целями, продолжая, однако, внутренне многому сопротивляться. Годар был достаточно посвящён в мысли Мартина и считал, что научился угадывать чувства, которые вызывают у друга то или иное действие, слово, поступок.
   Всё вместе – мысль и чувства Мартина по каждому конкретному поводу – Годар называл порывом ветра. Каждый подмеченный порыв, адресованный вовсе не ему, Годар невольно примерял к своему ужасному поступку и – содрогался. Порой ему хотелось попросить Мартина, чтобы тот так не думал, ведь всё произошло не совсем так, как ему представилось. Но Годар молчал, и всё чаще, спотыкаясь о мысли Мартина, думал о себе мыслями Мартина, чувствовал его чувствами. Существование рядом с другом, в которого он сумел единожды не поверить, превратилось в непрерывный самосуд.
   Это усугублялось тем, что на протяжении дня Годар делал несколько ошеломительных открытий.
   Отсчёт открытий, расширивших его представления о личности друга, начался с минуты, когда Мартин в ответ на его полушутливый вопрос о том, каким указом начнёт будущий король Мартин I своё правление, пожал плечами и простодушно ответил (это было в первый день продвижения по Зоне дракона):
   – Не знаю. Королём мне не бывать. Если ты имеешь в виду заманчивое предложение Кевина, то я решил не принимать его к сведению ещё в Скире.
   Сказав это, Мартин почему-то осёкся и, взглянув с тревогой Годару в глаза, продолжил тему голосом, в котором затаился неразгаданный порыв ветра:
   – Я посчитал, что есть вещи, которые друзья не делят. Среди таковых – престол, рука принцессы. И потом: не стоит убивать за награду. Как ни крути, мы всё-таки готовим убийство. А ты как думаешь?
   – Я тоже так решил. И зафиксировал вчера решение у почтенного Сильвестра, – признался обнадёженный Годар. Он был рад, что их решения идентичны.
   Однако, рассказав о своей поездке, добавил:
   – Но зачем тебе отказываться от руки Адрианы – ведь ты любишь её. Перемени решение, Мартин.
   – Зря ты ездил к Посвящённым, – сказал печально Мартин. – Зачем тебе нужно было удостоверять решение? Разве бы я не поверил твоему слову?
   У Годара испортилось настроение.
   – Я боялся, что ты не поверишь мне после того, что произошло тогда.
   – Но я верю. Верю тебе. Всегда, – в голосе Мартина сквозила обида, а Годар расслышал только осуждение.
   И сник окончательно.
   – Мне кажется, ты никогда не простишь меня, – промолвил он, стушевавшись.
   – Но ведь если мы вместе, значит, всё в порядке, – заметил Мартин. Ветер в узде его голоса прояснился, потеплел, – только уточни, пожалуйста, ты говоришь о прощении или о снисхождении? Простить – не значит смириться.
   – О понимании, только о понимании! – пылко возразил Годар. – Ты ничего не сделал, чтобы понять, почему я так поступил.
   – Разберись с собой, Годар, – сухо посоветовал Мартин.
   Этой фразой он потом не раз обрывал разговоры, которые всё чаще принимали характер затяжных споров.
   Зачинщиком в спорах выступал Годар.
   «Всё осталось по-прежнему. Я верю в тебя», – говорили уста Мартина, а взор его туманился, когда на лице Годара отражалось сомнение. И Годар не просто верил Мартину – он не смел ему не верить, не позволял себе не верить: ноющая рана в груди хранила память о каждом движении раненой им птицы – душе Мартина. Он чувствовал, что каждая капля недоверия подтачивает её силы – как бы она ни крепилась и ни пряталась теперь от Годара. Но не следовали, никак не следовали вера и прощение из того, что он знал об убеждениях Мартина!
   Первый серьёзный разговор случился на вторые сутки передвижения по Зоне дракона, когда из утренних радионовостей из Скира они узнали о роспуске нынешнего состава войска.
   Никого не арестовали. Просто приказали вернуть всем воинские удостоверения – в созданный срочно Гражданский комиссариат, или в один из участков полиции в любом населённом пункте. Поводом к расформированию послужило уличение нескольких офицеров в спекуляции шёлком, предназначенном на казённые нужды. «Нашёлся яд и для самого живучего в истории королевского войска состава: имя яду – „коррупция“», – патетично констатировал диктор.
   Мартин, умеющий понимать подтекст Скирских властей, сказал, что король испугался, что он не хочет искушать дракона. Роспуск войска обязывает их прервать продвижение к Безымянному озеру и вернуться если не в Скир, то в ближайшую деревню. Король, вероятней всего, отказал им в поддержке, иначе бы сохранил нынешний состав до конца их похода.
   – Я уже бросил вызов дракону, и буду действовать вопреки воле короля, – сказал Мартин категорично, как отрезал. К Годару он в этот момент повернулся вполоборота и ни о чём не спрашивал. Однако Годар почувствовал, будто птица робко коснулась его груди слабым невыверенным движением. Он встрепенулся, нежданно обнадёженный, и, кажется, помешал своей неуклюжестью возвращению…
   – Я поступлю так же, хоть ты и не одобряешь мой выбор, – к первой части фразы подтолкнула Годара его Белая собака, а вторую вложила в уста Чёрная, которая не отказывала себе в праве голоса даже в минуты торжества сестры. Такие фразы срывались у Годара всё чаще.
   Мартин, не поворачиваясь, сухо спросил:
   – Какой выбор?
   – Тебе не нравится, что я упрямо хочу драться, несмотря на неподготовленность, не так ли? Разве ты не отозвал бы меня в Скир на месте короля?
   – Я слишком честен сам с собой, чтобы допускать околичности. Ты сделал выбор, и я его уважаю, хотя и считаю поспешным. Но в твоём выборе есть доля моего участия. И я, как могу, несу за него ответственность.
   – Всё правильно. Это и есть признак того, что ты считаешь меня ненадёжным.
   – Это признак моей теплоты к тебе, Годар. Не понимаю, почему ты каждый раз решаешь вопрос о доверии ко мне снова и снова?
   – Что ты! Вопрос о доверии решённый. Я хорошо вижу твоё великодушие. Но я хотел бы, чтобы ты увидел логичность моего пути. Тогда бы я не казался тебе безнадёжным неудачником, которого следует щадить. Прости, что напоминаю, но в тот день, когда ты уехал и не оглянулся, я сделал зигзаг. Тебе мой зигзаг показался таким же противоестественным, как мне – твоя манера приближаться к другу спиной. Я очень подвёл тебя. Но сделал из своей ошибки оргвыводы. Мне кажется, как ни кощунственно звучит это сейчас, после известий из Скира, эта страшная ошибка помогла мне пересмотреть свою жизнь и дала наводки на будущее. Возможно, если ты увидишь свою долю вины в той истории – а она мизерна по сравнению с моей, – то сможешь в дальнейшем изменить кое-что к лучшему. Пойми, наконец, нельзя требовать безоглядной веры. Хотя я в тебя верю безоглядно.
   – Разве я в чём-то упрекаю тебя, Годар? Разве чего-нибудь требую?
   – Нет. Но ты не хочешь пересмотреть ценники, которые расставил у человеческих поступков чисто умозрительно.
   – Но ведь я оплачиваю счета. Если я и требую, то, клянусь: не больше, чем с себя. Король вот решил, что чистота моего имени – цена за отказ от схватки с драконом. Он пробует шантажировать меня. Так поступают те, кто не знают моего конечного пункта.
   – И каков твой конечный пункт? – спросил Годар, недобро усмехнувшись. Ибо в глубине души считал, что среди черт, присущих Чёрной собаке Мартина, главная – чрезмерная привязанность к чистоте своего образа.
   Мартин сердито бросил, покосившись на него, свою патетичную формулировку:
   – Стать Человеком.
   – Недурно, – заметил Годар, не скрывая сарказма. – А если этот Человек – не более как образ и подобие тебя? Неординарная личность, поднявшаяся над обществом своего времени? Разве король провинциальной Суэнии виноват, что не может разглядеть и оценить твоей высоты? Тем более что исключительность сочетается у тебя с причудливыми поступками, когда ты не хочешь заметить, как обескураживают они идущего следом.
   – Возможно, я выше других, – пылко возразил Мартин, – возможно, что у каждого – своя стартовая площадка, хоть я и думал совсем недавно, будто все мы одинаковы. Возможно, я и сейчас продолжаю думать о людях лучше, чем они того заслуживают. Но я не согласен с тем, что веры в честь, достоинство и дружбу – достояние исключительной личности. Я смог бы довести до пункта назначения любого, кто принял мой путь.
   Годар стоял напротив Мартина, как вкопанный, и усмешка не покидала его лицо, хотя слова Зелёного витязя оказывали на него магическое воздействие. Их можно было повторять, как заклинания, и напасти расступались; безверие и ожесточённость, огрызаясь, пятились назад – пядь за пядью. Нестерпимо заныла пустота в груди, словно прозрачное крыло встречного воздуха нечаянно сорвало запёкшегося корку. Годар внимательно посмотрел в лицо Мартину – ох, если б это он, а не ветер! Но взгляд Зелёного витязя был отсутствующий…
   – Суэния отвергнет тебя, как и всякое замкнутое государство, для которого самобытная личность – всё равно, что раковая клетка, – сказал Годар, желая в глубине души, чтобы Мартин нашёл убедительный контраргумент. Только что Годар «защищал» короля, а теперь принялся за критику королевства. Он и сам не понимал, что с ним делается, и это в минуту, когда сильнее всего хотелось, чтобы Мартин протянул ему руку.
   – Если государству необходимо уничтожить меня, чтобы выбраться из пропасти – пускай, – сказал Мартин с несвойственной ему горячностью, – Пусть она возьмёт мои силы без остатка, – может, тогда я смогу быть счастливым.
   – Сегодняшнему королевству тебя не понять.
   – Пусть это звучит и нескромно, но настанет время, когда Суэния дорастёт до… памяти обо мне.
   – А если не война, и ты не король, что ты будешь делать в Суэнии?
   – Я – мелиоратор.
   – Это не то, в чём можно раствориться без остатка.
   – Может быть. Конечно, мне хотелось бы большего. И если честно, то я растерян от того, что предпринял король. Но, думаю, я с этим справлюсь.
   – Порой мне кажется, что не я, а ты – гость из будущего на этой Земле. Дай Бог, чтобы это было так, – сказал Годар со смесью скепсиса и гордости за друга. Он поймал себя на ощущении, что в его удовлетворённости от аргументов Мартина есть что-то нечестное. Не поддразнивает ли он друга, чтобы рассмотреть получше его Белую собаку? Потребность в прекрасных человеческих душах делала Годара тайным эстетствующим созерцателем. Завязывая дружбу как деликатный товарищ, он превращался со временем в утончённо-капризного деспота. Любуясь людьми, которых идеализировал, Годар позволял себе диктовать поправки, которые хотел бы внести в пленивший его образ.
   С Мартином дело обстояло сложнее. Все поправки, которые Годару хотелось бы внести в образ друга – ещё до конца не сложившийся, не понятый, – не только не прибавляли тому красоты и добра, но и создавали угрозу его счастью. Ибо с каждым новым поворотом дела или разговора Годар обнаруживал, что счастье и высота Мартина не там, где он думал намедни. А между тем его нелицеприятные комментарии смущали Мартина, сбивали с толку. Слишком близко принимал Зелёный витязь к сердцу чьи-либо аргументы.
   Поймав себя на мысли, которая посещала его в Скире, и о которой он почему-то забыл как раз тогда, когда должен был лишь виновато помалкивать, а именно: с Мартином нельзя говорить, как с другими – играючи, не задумываясь о воздействии сказанного, Годар измучился от угрызений совести за то, что наговорил другу уже после своего ужасного падения. Выходит, что встряска не отучила его от досаждающих привычек. А ещё получалось, что Годар невольно продолжал, по затухающей, оскорблять Мартина недоверием…
   Зачем ему нужно постоянно выманивать для созерцания Белую собаку Мартина, если он верил в её живучесть? Неужели Мартин прав: неужто он снова и снова решает один и тот же вопрос? Кроме того, оказалось, что Чёрная собака Мартина Аризонского заключает в себе вовсе не те черты, наличие которых предполагал Годар. Чистота и самоусовершенствование занимали Мартина лишь как средства к куда более серьёзным и достойным целям. Аризонский верил в Человека вместо Бога – может в этом его пресловутая Чёрная собака? Но разве можно считать изъяном чистосердечную веру?
   Чем больше приглядывался Годар к контурам Чёрной собаки Мартина, тем естественней становились краски мира, потому что кроме оправы, к которой он подбирал тёмные стёкла, не было в его руках никакого другого материала.
   И Годар был искренне рад, когда открыл, что Чёрная собака друга, вероятно, так крохотна, что не стоит трудиться обнаружить её невооружённым глазом.
   Но радость затопила очередная волна угрызений совести, накрывшая его на сей раз едва ли не с головой. Как же он не понял Мартина, сказав ему, будто шут Нор имитировал ещё и двойника его Чёрной собаки! Нор имитировал Белого двойника, всё остальное было грязной клеветой – без просветов в виде раздувания соломинки до бревна. То, что Годар принял к сведению бесталанную игру шута, целиком покоилось на его совести. И пока это было так, пока Годар находил в своём сердце прегрешения против Мартина, он, как ему чувствовалось, был недостоин идти рядом с другом. Как ни хотелось ему получить настоящее прощение от Мартина, Годар знал: душа его не примет незаслуженного.
   Порой Мартин принимался хвалить его, как прежде, и Годар сникал, потому что ещё не пришло время. Он ждал признания, как манны небесной, но когда ловил на себе ободряющий взгляд Мартина, незаслуженная радость перерождалась вскоре в приступ звериной тоски, ибо не мог он позволить себе обмануть друга ещё раз, обмануть хоть в самом малом.
   Несмотря на то, что реакция скирских властей на неповиновение двух сотенных командиров была предсказуемой, сообщение, переданное в радионовостях через сутки, потрясло своей жестокостью. В нём с удовлетворением говорилось, что все ратники расформированного накануне состава войска сдали воинские удостоверения к установленному сроку. Исключение составил бывший командир Зелёной сотни Мартин Аризонский, который бежал в истёкшие сутки из страны.
   О Годаре в сообщении упомянуто не было, словно он не въезжал в страну вовсе.
   Мартин в это время возился с палаткой, спиной к трещащему в траве радио.
   Услышав своё имя, он выбросил папиросу и ушёл на несколько шагов вперёд.
   Годар, накрыв приёмник ладонью, машинально придавил его к земле: звук высох – доносилось лишь размеренное сипение. Он повернул выключатель и почувствовал себя неловко в установившейся вдруг тишине: слишком огромной и бездонной для двоих.
   – Пошлите же мне хоть врага достойного! – сказал Мартин глухо, подняв лицо к солнцу.
   Это прозвучало, как приговор, который Годар немедленно адресовал себе.
   Обернувшись, Зелёный витязь добавил издали, одними губами:
   – А ведь я рос у Кевина на руках.
   Подойдя к Годару вплотную, он спросил – жёстко, со спокойным отчаянием в голосе:
   – Ну почему жизнь бьётся об меня, как об стену? Не я бьюсь, не я. Уже она. Чем я ей мешаю?
   Только что своим восклицанием Мартин аннулировал Годара, как друга. Теперь он вычёркивал из жизни себя. Он так и сказал:
   – Может, в конце концов, взять и уступить ей дорогу?
   – Ну, это ты зря, – горячо возразил Годар, – если ты и преграда, то для банальной, выродившейся части. Она и в самом деле проклятущая – эта постылая жизнь со всеми её частями… Но ты меня не слушай.
   Годар замолчал, не в силах найти нужных слов. Всё, что ни говорил он за последние дни Мартину, носило нравоучительный оттенок. Зелёный витязь рос в его глазах слишком быстро. Превратившись вчера из однокашника в старшего друга, сегодня он стал учителем. Душа странника по инерции сопротивлялось авторитету. Ученик позволял себе отчитывать учителя, диктовать тому, каким быть, чтобы ломать и выстраивать себя по нему не так скоро и болезненно. Или ещё почему-либо.
   Годар не успевал разобраться с происходящим, хотя ни на минуту не прерывал размышлений. Мозг его бессильно ворочал уже не мыслями – каменьями беды. Вот и сейчас сердечное слово не успело сойти на уста, сбитое очередным камнем. Тяжесть заключалась в мысли, что равнина, на фоне которой стоял вопрошающий Мартин, равнина со спаянными взгорьями, где небо поднималось и ниспадало пронзительно-голубым плащом, словно покоилось на плечах невидимого витязя – тоже часть Белой собаки Мартина. И он, Годар, не имеет никакого права присутствовать здесь, платя за лицезрение такой красы одними порывами сердца – даже не словами! Прекрасное навсегда приобрело для него привкус горящих маков. И если Годар не мог ничего привнести в приоткрывавшуюся жизнь, то должен был вырвать оба глаза, чтобы прекратить утончённо потреблять её.
   Отвечая на свои мысли, он, потупившись, сказал:
   – Знаешь, я постараюсь… Да, я постараюсь. Жаль, что ты не показал свою Белую собаку всю, как она есть, раньше. Знай король тебя лучше, он бы так не поступил. Если конечно, доброжелательности в Кевине больше, чем коварства.
   – Я показываю, Годар, – возразил Мартин устало, – я раздаю всем фотокарточки с автографом, а мне возвращают негативы и восклицают с изумлением: «Посмотри, вот ты, оказывается, каков!».
   – Ты не понял меня, Мартин.
   – Но ведь и тебе, Годар, попала в глаз соринка. Как и многим. В этом есть какая-то закономерность. Ты сам советовал мне её отыскать.
   – Закономерность только одна: ты – сверхчеловек и не умещаешься в поле обычного зрения.
   – А может, просто глаза зашорены?
   – У всех? – вырвалось у Годара. Он пожалел о сказанном, как всегда, постфактум.
   Мартин, приняв неосторожное обобщение, сказал упавшим голосом:
   – Раньше я думал, что люди держат меня за Дон Кихота. Но в адрес Дон Кихотов не злословят, их по-своему любят.
   Он отшвырнул носком сапога приёмник от других вещей и заметил саркастично:
   – Эта штука нам больше не понадобится. Надеюсь, не достанут нас и Достоверные Источники. Как ты думаешь, нет ли осведомителей у дракона? Среди грачей, например?
   Во все последующие дни они продолжали одеваться строго по форме, не забывая бриться и прикрывать полами плаща шёлковые ленты, когда дорогу заволакивали клубы пыли.
   Во время привалов Мартин садился, обычно, на прогалину в траве. Он стал весел, и взял за привычку говорить с Годаром загадками. Облокотившись о голую землю и сбив на затылок шляпу, он поднимал к небу лицо с полуприкрытыми глазами. Искрящиеся капли, вскакивающие на лбу под напором солнечных лучей, стремительно скатывались по впавшим щекам к уголкам губ, где терялись, прерванные неровной улыбкой.
   – А не заложить ли нам в степи новый город? – сказал он однажды. – Город имени Мартина Идена. Вот он – человек, хоть и живёт лишь на бумаге. Вот с кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире.
   – Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем – ввернул уязвлённый Годар. – а кто станет первым адептом новой религии, тоже ты?
   Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за натянутостью его улыбки по голосу.
   – Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена – конец беглеца, – неторопливо продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое рассыпалось прямо в руках – в руках у него, у Годара. – Хотя, если учесть, что у него никого не осталось… Из тех, за кого нужно отвечать, отдавать долг сына, брата, солдата… – Годар вновь услышал твёрдую прозрачную улыбку, но теперь она пролегла в стороне от его ладоней, – если учесть его свободу, то кто ему запретит? В конце концов, он не ушёл, пока не раздал себя сполна.
   – Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви, – хмуро возразил Годар.
   – А знаешь, почему он ушёл? – вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо из-за завесы дыма – оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво глядели словно сквозь толщу воды.
   – Ну?
   – Он стал Человеком.
   – Ты хочешь сказать, что конечный пункт…
   – …Это, когда никто не смог стать рядом.
   У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперёд и вправо, к прогалине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее.
   Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись, и, отступив на полшага, смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за спиной Зелёного витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь Бог не знал её истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к другу только оттуда. Для этого надо немедленно покинуть Мартина – уже не в начале Зоны дракона, а в её тоскливой середине. Конь его был способен проглотить с места в карьер любую версту. Но не было времени на отлучку…
   А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его умозрительно. «Ах, как я обниму его, когда вернусь!» – подумал Годар, изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным поступком. Он сделал ещё одно движение вперёд и вправо, и вновь ненароком упёрся в грудь Зелёного витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было такое, словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо, и не освоился сразу с ощущениями.
   На сей раз они отстранились друг от друга без улыбки.
   «Видно, он решил, что я к нему просто так, за здорово живёшь. Я и сам знаю, что недостоин. Но негоже ему ставить мне то и дело на вид», – подумал Годар зло, отчаянно.
   – Давай поиграем в желания, – вырвалось у него тоскливо, почти заискивающе. Движения были скованны, появилась глуповатая улыбка. Годар хотел бы, чтобы Зелёный витязь приговорил его собственными устами к наказанию, которое он отбывал без приговора – к сизифову труду, только в другой какой-нибудь сфере.
   По лицу Мартина стремительно пробегали тени – одна другой тоньше, – оно просветлялось, чтобы одарить Годара сегодняшней улыбкой. Вытянув руку, Зелёный витязь тронул его за плечо и промолвил, смутившись:
   – Передохни, Годар. Искупайся в речке, поваляйся часок на траве.
   Годару показалось, будто у плеча пролёг пылающий луч. Он отшатнулся.
   – Видно, цена за въезд в город Мартина – сердце, которое единственный житель и соратник подбрасывает на ладони, словно монету!
   Бросив эти слова, как сбрасывают досаждающий груз, Годар вскочил в седло и умчался на свою территорию, где проскакал невесть сколько вёрст, как мёртвый, не замедляя хода у перевалов и не чувствуя за хребтом передвижения Мартина… «Хоть бы дракон достал нас побыстрее», – подумал он, когда, расслабившись, вновь впустил в сердце боль. Он едва выносил зной в груди. Тяжёлый сбивчивый конский топот отвлекал от жуткой тишины.
   Летящие во все стороны комья земли и мелкие камни казались ему живее выцветшей травы, подвижней обгорелых грачей, стремительней облаков, что зависли в небе, как белые мухи. «Скорей бы уж, скорей…» – думалось Годару. Продолжения же этой мысли он не находил.
   К ночи того же дня, перед тем, как уйти в палатку (в Зоне дракона они спали по очереди, устраивая ночлег посреди широкого перевала), Мартин сказал, упомянув притчу Почтенного Сильвестра:
   – Чёрная собака – дракон.
   – Постой. Ты что-то путаешь, – возразил Годар напористо, хотя только что извинялся за давешний спор. – Почтенный называл драконом падшую Чёрную собаку.
   – Чёрная собака – дракон, – глухо повторил Мартин и отошёл в ночь.
   – Спасибо, что поставил в известность! – крикнул Годар в полотняную стену, – Я мог бы не уловить поворота в твоих мыслях, а ты бы потом казнил меня за неверное следование логике Человекобога.
   Расплатой за резкость было оцепенение, когда весь следующий день всё в душе Годара и вовне молчало и никло. А ночью тянулась во время дремоты одна и та же мысль. Персонажем его снов стала телеграфная лента со словами, набранными стандартным шрифтом: «Я так не хотел». Дубли множились, отрывались, сворачивались. Дубли напоминали кучу чеков.
   Прогалины, где сиживал на привалах Мартин, стали походить на островки, к которым Годар не мог отыскать брода. Отдыхая стоя – прислонившись боком к собственному коню и подперев щёку рукой, которая опиралась локтем о седло, – Годар высматривал травинки, что шагнули за кайму прогалины, пустив корни в словно дымящиеся у ног Мартина трещины. Самые длинные из травинок казались особенно источенными и слабыми, готовыми хоть сейчас сорваться с нестойких и оттого подвижных корней. Сами прогалины тоже состояла из поросли, за нею следовали старые, спутанные, местами полёгшие, жёлтые травы.
   Годар притерпелся к зною и не искал в светлой тени Мартина укрытия, как могла бы делать свежая поросль. Он нуждался в примере – непрерывно длящемся, восходящем, сияющем. В примере, который бы поднял в его глазах человека и общество. Только такого поднявшегося человека мог впустить Годар в своё сердце. На любовь к тем ближним, кто пребывал ниже Мартина, Годар мог черпать силы только у Мартина. Он сознавал свой недостаток. И мечтал о времени, когда сможет стать Мартину братом.
   Чёрная собака, считал Годар, может иметь несколько кругов-уровней.
   То, что он хотел быть апостолом Мартина, относилось к ведению Белой Собаки.
   Нетерпение стать братом – это первый круг царства Чёрной. Ибо брат и апостол сосуществуют не всегда. Братство – претензия на равенство.
   Ниже этого круга Годар не опускался, и считал свою Чёрную Собаку застрахованной от падения.
   Тем меньше он себя понимал.
   Он посадил Чёрную Собаку на цепь, которую неуклонно укорачивал. Он научился предупреждать её желания и приучил гадить в собственной конуре. Он поставил между нею и Белой сестрой перегородку из самых возвышенных мыслей, которые неустанно бодрствовали. А между тем поступки его и слова становились час от часу всё неопрятней – они напоминали клавиши расстроившегося рояля. Рояль играл сам собой, Годар, спрятав руки за спину, обречено смотрел на это зрелище с высоты, в упор.
   Когда он, выйдя из оцепенения, порывался объясниться с Мартином или делал шаг к нему просто так, без слов – светлая тень, покрывающая прогалину, судорожно сужалось, оголённые травы никли, и Годар, видевший, как в зрачке, себя стеблем, отшатывался на прежнюю позицию. Светлое зеркало – тень Мартина – принимало привычные очертания. Но стоило Годару, оступившись, случайно податься назад, как круг сужался вновь. Свет не гас, просто жар уходил внутрь Мартина. Годар изнемогал от причастности к возможному взрыву. Единственный шанс предотвратить беду – не двигаться, казалось Годару. Ничто не ждало его в ближайшее время ни сзади, ни впереди – вчерашний свет померк, завтрашний – обжигал… Земля крутилась как бы мимо его ног, он не знал, куда ускользнуло пространство в широкой степи, над этим нужно было поразмыслить. Но не было, не было у Годара времени оглядывать дали: Мартин воспринимал его неподвижность как противостояние, и начинал высвечивать собственную душу испепеляющим светом, выискивая и раздувая свою долю вины. От этого Годару чудились волдыри на руках – в форме маковых лепестков.
   Можно было поступить по-другому. Шагнуть, обойдя прогалину на цыпочках, к Мартину сзади. Отдышаться, постояв у того за спиной, а после выдать своё присутствие, положив руку на плечо.
   Это было посильно: Мартин не ожидал от него такого хода. Но потому-то и отменялось, что не ожидал… Любая игра не в правилах Мартина отягощала ситуацию.
   Порой Годар восставал в душе против многочисленных правил Мартина, многие из которых оставались для странника аксиомами, несмотря на то, что друг приводил доказательства, но всякий раз смирялся, ибо если он хотел жить вне этих правил, то должен был отступить в своё тусклое вчера. Свет же, брезжащий из будущего – тот, который скрывался за обжигающим, казалось бы, непроходимым началом – был не чем иным, как прозрачной сетью из правил. Вкусить плоды этой сети можно было лишь изнутри, пробираясь по ней до тех пор, пока сплетение не замкнётся у груди. Он не должен рассуждать о том, хорошо это или плохо. Необходимо было принять такой способ движения, даже когда он казался абсурдным. В конце концов, прозрачная сеть вела к выходу из лабиринта, на блуждание в котором у Годара не осталось времени. Любой ценой, не медля ни часа, он должен прорываться к Мартину! При непременном условии: грудью, лицом к лицу.
   Но почему же так невыносимо трудно смотреть другу в глаза? Куда он пробирается, за чем протягивает руку – уж не за птицей ли, которую подстрелил? Куда собирается вернуться – уж не на место ли преступления?
   Ибо место его преступления – душа. Ещё чужая.
   Открытие это поразило Годара на пороге в прозрачную сеть. С неоглядной дали блеснула нить давнего разговора… «Я не смогу жить с нечистой совестью» – правило предусматривало невозможность отступления от него, невозможность заключалась в глаголе будущего времени.
   Значит, Годар подошёл к прозрачной сети с конца… Бессилие прервать собственную неподвижность входило в атрибутику конца. Первым плодом, поднятым с конца прозрачной сети, было смутное подозрение: преступление не может быть остановлено, оно живёт и действует само по себе, резонируя с законами, принятыми в кодексе чести путника.
   А ещё Годара преследовала привычка к движению в лабиринте с коридорами из светящихся душ. Если Мартин и захотел бы в виде исключения впустить его к себе со спины, Годар остался бы на месте из гордости. Совесть и гордость были чашами весов. Хуже всего, что он низвёл их до карточных фигур. Какая из двух карт выпадет в следующую минуту, он не знал.
   Годар попросту не заметил разницы между картами, когда, решив, наконец, приоткрыться Мартину, импульсивно прогнал коня сквозь заброшенный тоннель в скалистом холме и, дождавшись друга на подконтрольной тому стороны дороги, запальчиво сказал:
   – Хочешь знать, почему Скир отвернулся от тебя?
   – Нет! – вскричал побледневший Мартин. – Нет и нет! Уйди.
   Смятенный, разгневанный, он попытался объехать Годара. Однако у того не было времени исправлять бестактность. Немедленно выложить перед Мартином свои ощущения – всё равно, что снова ударить его. Промедлить с разговором – бить ежеминутно, рикошетом от собственной груди.
   – Я не произнесу ничего дурного!.. Чёрт побери… Выслушай меня! – взмолился Годар.
   Они проехали рядом с километр, оставив без наблюдения территорию за кряжем, прежде чем Мартин заговорил. Первым.
   – Я очень тебя раздражаю, Годар, – связанный в его голосе ветер был натянут, как струна, и словно посмеивался над собственной скованностью.
   – Напротив, я восхищён тобой. Но, понимаешь, ты – слишком большое солнце, чтобы вызвать только восторг, только благодарность, – Годар открыто подхватил затаённый смех Мартина. – Как бы тебе объяснить… Ну, вот послушай. Есть такая притча. О падшем ангеле. Господь решил простить его и разрешил приблизиться к себе. Выпростав крылья со дна пропасти, ангел стал подниматься к небесному простору – всё выше, всё дальше от места, где мучился прежде. Но странно: чем выше, тем неуютнее ему становилось в лучах, исходящих от сияющего престола. Он ослеп от света и едва не задохнулся от жара, но продолжал подниматься, ибо желал спастись и лицезреть Спасителя. И тогда Господь, сжалившись, прервал его полёт… Падший ангел низринулся обратно – в пропасть, где крылья обездвижены дном, и был таким образом спасён.
   – Чего только не придумают люди для оправдания низости, – сказал со смешком Мартин. – И какова мораль?
   – Погоди. То была не самая удачная аллегория. Здесь нет ни падшего ангела, ни, тем более, господа, – Годар начинал горячиться. Конь его вздрагивал и фыркал. Конь пытался прокрутиться на месте – была у него такая манера, когда всадник расслаблял повод и не указывал направление. – Солнце не всегда видит черту, за которой свет превращается в огненную стену, особенно если это суэнское солнце. За чертой происходит насилие светом: кипят воды, выгорают злаки.
   – Покажи хоть одно пепелище, – сухо заметил Мартин, – мы, суэнцы, верим только в то, что увидели собственными глазами.
   – Знаю-знаю. Вот послушай, во время первого нашего ночлега в степи мне приснился сон про Дон Жуана. Теперь я тебе его расскажу.
   Пока Годар нервно начинал своё повествование, усмешка Мартина медленно затухала. Он стал сосредоточенным, даже опечаленным, и, когда заговорил, развязавшийся ветер его голоса показался летящим ничком. Это был верный признак того, что Зелёный витязь не поймёт странника. Скорбь Мартина, как правило, пролегала мимо цели.
   – Твой Дон Жуан… Пойми меня правильно…
   – Маленький человек? Правильно ли я тебя процитировал? Я могу продолжить твою мысль с любого места. Это досадное для меня умение. Благодаря ему я никак не выберусь из пропасти. Ты же, глядя издали на тщетные попытки подняться, удивляешься и скорбишь, сокрушённый моей слабостью. Может, лучше не глядеть мне в ноги, пока они не окрепнут?
   Как быстро, однако, устаревали его слова. Робко топчась на пороге в прозрачную сеть, Годар успевал освоить чувствами, которым пока не подобрал слов, на несколько сплетений дальше. И теперь он обречённо говорил ненужное и понимал как бы из будущего, что Мартин понимает всё по-своему, из ещё более дальнего будущего, что зря он так с Мартином, зря, зря…
   – Я понял, чего хотят от меня люди. Чтобы я стал похожим на них, – сказал Аризонский устало.
   – Нет, это не так! – Годар вздрогнул. – Ты воспринимаешь меня с точностью до наоборот! Это ты хочешь, чтобы люди походили на тебя – на твоего человека с большой буквы. А он – личность умозрительная. Ты, слава Богу, лучше его.
   – Всё верно. Говоря о человеке, я примеряю его качества к себе. Но не требую того же с других. Люди же…
   – Думаешь, что не требуешь. На самом деле ты невольно подводишь к черте, о которую можно и споткнуться. Умел бы только видеть, когда и кто упал. Может, обретя такое умение, ты бы лучше понимал меня, меньше сокрушался о прошлом.
   – Но я живу проще. У меня нет времени сокрушаться. Я и не подозревал, что в душе у тебя такая буря.
   – Беда в том, что я не могу её показать. Ты сразу начинаешь казнить то, что… невольно породил. Невольно потому, что настоящее солнце не может не жечь. Я не прошу тебя стать таким, как я – для этого ты должен будешь сойти со своей высоты, и – угаснешь как Солнце. Исчезнешь в первую очередь для меня. И я знаю, да, знаю, что стечение обстоятельств, в том числе и тех, что заданы тобой – не более, чем пробный камень, через который мы узнали, чего стоим и мы сами, и наша дружба. Там, на твоей высоте, солнце пронзительнее и ярче. Но ты устоял, устоял, Мартин. Но не за то я сейчас казню себя, что не поверил другу и оговорил его, а за то, что не разглядел, кто передо мной. Поступить так можно с кем угодно, только не с тобой. Но знаешь, в чём загвоздка: ни с кем другим я так бы не поступил.
   – Но почему же? Я не понимаю.
   – Потому что это естественно – не верить иногда…
   – … своим глазам, если видишь у человека хвост?
   – Не поэтому, а потому, что я верил тебе больше, чем всем.
   – Прости, но так мог бы рассуждать Иуда.
   – Чёрт побери, разве мы не договорились, что среди нас нет ни Господа, ни падшего ангела? А предательство моё условно, мы оба это знаем.
   – Только сохранилось воспоминание о движении, которым ты попытался выбить меня из седла. Чего ты хочешь? Чтобы я смиренно дожидался, когда условность станет явью?
   – Ага, ты всё-таки не веришь мне. Вопреки заверениям в абсолютном доверии. Я чувствовал это. Не приняв в расчёт мои чувства, ты не увидишь свои ошибки. Я бы хотел, чтобы моя душа послужила зеркалом. Загляни туда, посмотри, как глупо ошибается этот замечательный человек – самый благородный из всех, кого я знал.
   – Ты предлагаешь мне помощь? Разве я так жалок? Ну, увижу я где-нибудь ошибку, что дальше? Ведь ошибки ничему не научат меня – не идут впрок, и всё тут.
   – А знаешь, сколько я сделал выводов из той истории?
   – Это знаменательно. Не замечал ли ты, Годар: ошибаюсь я, а на ошибках моих учишься ты?
   – Я учусь на собственных ошибках!
   – С коня едва не свалился я. А перекрестился и обтёр пот с лица ты. Ты стоишь с хирургическими ножницами, которые никогда прежде не держал, и размышляешь над тем, что бы ещё во мне поправить, обрезать. Почему редко кто от души говорит мне, что я не так уж и плох? Как будто не за что сказать мне доброе слово…
   – Но, Мартин, как же ты не расслышал, я только что приравнял тебя к солнцу! Как ещё возвысить мне суэнца? Зря ты ищешь скелет моей мысли. Бери её вместе с мясом.
   – Не знаю, не знаю. Мне иногда кажется, что похвала ближнего – способ ужалить меня поглубже. Принято думать, что я прячу сердце. И копать под него долго.
   – Ты считаешь: у меня за пазухой – камень?
   – Не в этом дело. Просто я не стану идти с тобой в ногу. Пойми меня правильно: однажды я изменил себе – я попробовал на вкус чужой дороги, твоей дороги, Годар. И едва не отклонился от цели. Впредь я буду твёрже.
   – Не понимаю: что такого ты попробовал?
   – Мы потеряли много времени на привалах, копаясь в самих себе.
   Годар грубовато и даже агрессивно выложил в руки Зелёного витязя собственное сердце, и оттого, как повернёт тот разговор, зависела жизнь незадачливого странника. При последних словах товарища грудь сдавил ледяной обруч. Сейчас Мартин и вовсе опустил руки, выронив незаметно то, в чём больше не нуждается…
   – Ты оскорбляешь нашу дружбу, – тихо сказал Годар. Ему было необходимо, чтобы Мартин срочно возразил. – Разве мы позволим себе хоть один незапланированный отдых? Те часы, что отнял у нас мой поступок, я переучитывать не хочу.
   – Дело не в количестве привалов. Понимаешь, днём следует идти, а не размышлять над ходьбой, ночью – спать, а не мучиться бессонницей. Если так будет продолжаться и дальше, мы станем похожими на скирских недорослей.
   – Понятно. Я затормаживаю твоё развитие. Тяну назад, сбиваю с толку. А я-то думал, ты делишься со мной сомнениями, чтобы услышать совет. Я не знал, что тебе полезней спросить и – заткнуть уши.
   – На заре нашей дружбы я был не всегда уверен в целесообразности своих замыслов. Теперь же мы заняты делом.
   – Скажи тогда, зачем ты показал мне своё сердце, если не в силах принять меня такого, какой я есть на данный момент – весь в движении, в стремлении стать лучше? Обидно, ей Богу, ты уважал меня только тогда, когда думал, будто я – персонаж из фантазий Ницше: всегда твёрд, никогда не ошибаюсь.
   – Обидно мне, Годар. Ты по-прежнему сомневаешься в моём уважении.
   – Оно никак не следует из сказанного! Скир дистанцировался от огненных стен, которыми окружило себя великое неумолимое суровое светило – вот что я хотел тебе сказать. Осознанно или нет, но каждый оказался предателем Света. Я же шёл за тобой, как слепой.
   – Ещё не поздно прервать путь. Ты заметил: скирские власти оставили для тебя дверцу? Тебя не объявили беглецом. Люди Почтенного Сильвестра к твоим услугам, они сопроводят тебя на родину.
   – Я шёл за тобой, как слепой, и ощутил пламя и клубы дыма в ногах – то, от чего остальные, предчувствуя, уклонились. Я рад своей слепоте, но ты не рад мне – единственный человек, за которым я хотел бы идти.
   – Ты рад слепоте потому, что стремишься разрушить себя. Не сумев войти в распахнутые ворота, ты решил сгореть на пороге. Извини, но если бы я захотел умереть, то не стал бы искать смерти от руки друга.
   – Я не так сложен, как тебе думается.
   – С другим товарищем тебе было бы легче. Ты был бы понятней другому – в этом ты прав.
   – Но мне легко с тобой, Мартин! Вопрос только в том, чтобы успеть добыть всю предначертанную нам лёгкость.
   – А если не успеешь? Помнишь, как поступали в старину с подвижниками незадачливые последователи?
   – Мне известно, что я только и делаю, что подкидываю тебе камни на душу. Но когда же ты разглядишь их происхождение? Впрочем, мы напрасно тратим время на поиски – ты высказался достаточно определённо. Не потому ли шут Нор навязал меня и тебе в попутчики, что я – обуза? Дабы рассуждая со мной о том, о чём не надо, ты не успел бы дойти, куда надо?
   – Это ты сказал. У тебя забавная привычка приписывать мне собственные мысли. Если тебе так нужно, я даже рад послужить тебе зеркалом. Господин Ницше, кстати, входит в круг твоего чтения.
   – Если вы не поделили с Нором принцессу, то он дистанцировался дальше других. Помяни моё слово: шут пребывает сейчас у дверей в покои Адрианы.
   Мартин побледнел. Изменился в лице и Годар, ибо не ожидал от себя серьёзных пророчеств в сфере дворцовых интриг.
   – Вперёд, быстрее! – воскликнул Зелёный витязь, словно был командиром и натянул поводья, хотя надо бы назад, в Скир. Годар всё не мог освоиться с простотой и конкретикой Страны Полуденного Солнца. Из чувства противоречия он и повернул назад, чтобы вернуться на подконтрольную ему территорию через тот же тоннель в скалистом холме.
   – Будь добр, если придумаешь новую заповедь – поставь мир в известность, – бросил он через плечо.
   Проскакав некоторое расстояние, Годар оглянулся, потому что вдруг расслабился и забеспокоился за Мартина – без досады, по-доброму.
   Бросив поводья и заломив руки за шею, ссутулившийся всадник смотрел ему в спину тоскливым зовущим взглядом. Он отвёл этот взгляд, как только Годар оглянулся. Не дождавшись от Мартина помощи, а именно за помощью обращался он к витязю в своём путанном разговоре, Годар неожиданно получил поддержку. Он нечаянно подглядел, что нужен ещё зачем-то Мартину. Сразу сняло, как рукой, добрую половину проблем.
   – Встретимся, – заверил Годар одними губами и, неопределённо махнув рукой в сторону Безымянного озера, погнал коня к туннелю.
   Это был пат. Сейчас же, без передышки, он начнёт новую партию с Мартином и будет проигрывать партию за партией, пока не обрадует его равной игрой. Или, на первых порах, достойной. Проигрыш в его случае – победа по сравнению с патом.
   В тоннеле Годара сопровождал такой грохот, будто наземь рушились, по мере его продвижения, тысячи шахматных шеренг. Белая лента, зацепившись за шероховатый выступ у выхода, сползла к локтю. Он снял её и, свернув, зажал в кулаке вместе с поводом.
   Равнина – вся в бурьяне, с сонно журчащей где-то речкой, с единственным кособоким холмом – покрылась фиолетовыми пятнами и запрыгала перед глазами. Он с натугой покрутил головой. Всюду кружит обмякшая, разомлевшая жизнь. В ней рыщут обугленные грачи, коршун плавает и плавает по небу… Ничто не предвещает близости дракона. Всё равно: не стоит больше оставлять территорию без дозора. Сейчас он вздремнёт – на две минуты, не больше, необходимо обезвредить память от слов Мартина, чтобы не взять на себя вину за каждый его упрёк, хотя прав Зелёный витязь, прав по-своему в любом своём упрёке.
   Оттолкнув вслепую коня, он прислонил ладонь к ноющим векам, и, прижавшись спиной к крутому склону, осел наземь. Руки его – лёгкие, тонкие, как будто кости из ствола бамбука – вытянулись вдоль течения по поверхности реки и ухватились за край плавучего столика с шахматной доской. Партнёром по игре был стоящий по пояс в реке Мартин. Фигуры на доске занимали начальную позицию. Зелёный витязь приветливо кивнул, предлагая начать партию.
   Годар играл белыми. Поглядывая с прищуром на позицию Мартина, он не спеша выстраивал собственное войско. Расстановку фигур он почему-то запамятовал и, когда выстроил свои позиции по позиции Мартина, раскраснелся и приуныл.
   Глядя в пустующий центр, Годар притронулся к пешке Е2, но вынужден был одёрнуть руку, ибо нащупал на её месте короля. Он глянул с тоской на позицию Мартина и тотчас отвёл взгляд, вернув его в центр доски. Найдя вслепую клетку Е1, Годар ухватил двумя пальцами пешку и попробовал перенести через поле, но снова споткнулся о фигуру короля на Е2. Поставив пешку на место, он отодвинул плавучий столик, намереваясь выйти на берег, но поймал на себе доброжелательный взгляд Мартина. Разочарование и сочувствие в этом взгляде были тщательно замаскированы. Мартин улыбался подбадривающе, без натяжки.
   Хмуро, но бодро Годар поочерёдно пробовал протолкнуть вперёд другие пешки, но ни одна не продвинулась, ибо натыкалась на спину могущественной фигуры. Он сдвигал фигуры с места и тотчас возвращал обратно, пыхтя и досадуя на собственную беспомощность, он пытался отодрать от доски хоть одну пешку, но приподняв на сантиметр, пугливо отдёргивал руку и пешка ровно, с пристуком, воцарялась на исходной позиции.
   Так продолжалось до тех пор, пока Мартин не предложил из великодушия отложить игру. Партия продолжалась пятнадцать минут – время фиксировали часы на столике. Первый ход сделан так и не был. Кто-то похлопал его, удручённого, по плечу…
   Проснувшись, Годар вспомнил расположение фигур на доске и сразу увидел ошибку.
   Да-да, фигуры Мартина, а следовательно, и его, были расставлены неверно.
   Пешки находились сзади, на первой горизонтали. Движение им перекрывали собственные фигуры, занявшие вторую – пешечную горизонталь.
   Даже во сне, где бываешь сам с собой откровенней, чем хотелось бы, Годар не позволил себе увидеть той ошибки Мартина, не стал упрекать его в своих мыслях – так чисто думал он всегда о Зелёном витязе, так верил в него, упрекая лишь в спорах – пустыми словами.
   Ну что, если Мартин и в самом деле играет в другую игру, только ему одному известную, и не понимает по этой причине, почему не ладится игра у партнёра? Вероятно, Зелёный витязь называет свою игру шахматами. Почему же столь опытный шахматист не замечает очевидной ошибки?
   Годар заглушил порыв съездить к Мартину, чтобы разобрать сон вместе. Обида за упрёки в самокопании сидела крепче других. Но не будет, не будет больше религиозного поклонения, благоговейного трепета. Только хватило бы Мартину мужества превозмочь боль, когда Годар сделает в своих поисках неверный ход. Все дороги к смерти должны быть отринуты – одна за другой.
   Первое поле на таких дорогах с треском проломится – это значит, ступил его конь.
   А между тем тело его не слушалось приказов – тяжелело и знобило, спина и затылок не могли отлипнуть от склона. Смятая шляпа словно растекалась по шее и затылку. Ему казалось: падают, медленно кружа, редкие хлопья снега.
   Годар потёр онемевший кулак, в котором сжимал шёлковую ленту. Стоячая теплота затрепетала на пальцах. Размяв всю руку, он распространил ожившее тепло дальше.
   Расслабляя поочерёдно мышцы, Годар осторожно подводил себя к тому, чтобы пригубить аромат степи. «Не Суэния меня породила, но она соприкасается со мной своей землёй и своим небом», – подумал он взволнованно, и спазм в горле пресёк развитие мысли.
   Посмотрев бездумно на снежинки, он обнаружил, что это – бабочки. Приземистый куст полз из растресканной глины бочком – к месту, где он сидел, и выворачивал листву, ссорясь с ветром. Не Годар его посадил, но есть ведь у скитальца право глядеть на дарованное другими скитальцами, ибо и земля и небо Суэнии заблудились в скитании – Годар остро ощутил это сейчас, изнутри. А если бы и не заблудились, а просто вековали век на стоянке кочевников, он достоин любить их непритязательной любовью странника, не предлагая ничего взамен, кроме опоры в своём сердце. Стоит ли доказывать самому себе, как это делает Мартин, что он достоин себя и жизни? Фигура в игре Мартина с надписью «Умру, если совесть моя нечиста» сама по себе возражений не вызывает. Но на своём ли она месте, туда ли идёт, не устраивает ли связку собственным пешкам?
   Чувствовалось, что некая фигура под её прикрытием способна сделать её роковой при совместном действии. Тут что-то не так. Чувство вины слишком неадекватно. Годар должен найти ошибку, в силу которой ненастоящее предательство карается взаправдашней смертью.
   Он незаметно для себя поднялся и вытянул свободную руку с развёрнутой к просторам ладонью, сделал несколько робких шагов, словно мечтал обнять девушку. Звон речных струй был слишком радостен, прозрачен, громок для его угнетённого слуха. Однако он сумел угадать берег в зарослях бурьяна и осоки. Годар побежал, тяжело касаясь земли, к реке, сбрасывая на ходу одежду, нырнул в воду, не затормаживая, а после, находясь в седле, блаженно вдыхал всей кожей свежесть прозрачных нежных пелёнок, ибо тело хранило память о серебристых струях.
   Встречный ветер донёс запах большой воды, стало ярче, просторней.
   Холмистый кряж пошёл на снижение, тогда как равнина округлилась и поползла вверх.
   «Неужели уже?» – подумал Годар в настроении тревожном и радостном. Под копытами чётко, полнозвучно отдавалась изменившаяся земля – побуревшая, с мелкими голубыми цветками.
   Стрелой пронёсся последний километр. Почти одновременно они вступили с Мартином в море свежей сочной, словно орошённой травы: колышущееся травяное море во всех концах и – голубоватая дымка на горизонте – покров для невидимой дали.
   «Ещё не озеро», – спокойно отметил Годар.
   Он поприветствовал взмахом руки появившегося сзади всадника, а потом, чёрт его дёрнул, развернулся и обскакал того по кругу, почти как в день своего мнимого предательства. Но теперь он был пьян весельем. «Если чувство вины изгрызло через меня и сердце моему другу, я рассмеюсь в лицо совести!» – думал Годар, кусая губу. Он словно предлагал всем видом Мартину: «Делай, как я, взгляни с улыбкой на свою половину доски», ибо не мог он позволить себе смеяться над чужими ошибками, а с сего часа – и указывать на них пальцем. Кто знает, может услуга лучшего друга в том, чтобы не сказать. Не всем, наверное, стоит отягощать ближнего. Не всем из того, что забирается в голову в момент речи.
   Смешно и грустно было поглядывать на вытянувшееся лицо Мартина, на впавшие глаза, в глубине которых затеплилась, пробиваясь, подобно колючим травам, улыбка горькая, больше вежливая, чем искренняя. Однако они сумели разбавить сухость, идя рядом рысью, парочкой анекдотов.
   Дорога, которая не к смерти – Годар это знал – пролегала где-то здесь. Отсвет от дорог Мартина сужал зону его поисков. Куда ни гляди, а дороги к смерти в парадоксальном мире Мартина Аризонского обрывались жизнью…
   И всё-таки он упустил возможность выхода, потому что проход оказался узок для двоих. Где не смеются двое, не засмеётся ни один.
   А Мартин – не смеялся.
   Годар дежурил под утро следующего дня у палатки, когда Мартин, проснувшись до срока, вышел вскоре на свет при полном обмундировании, и, не проронив ни слова, прошёл на два десятка метров влево. Там он сел спиной в мерно колышущиеся травы и застыл, как дерево с невидимой путнику макушкой, достигшей где-то за облаками небесной тверди. Сжался внутри сердцевины надтреснутый ветер.
   Годар подумал-подумал, и, не выдержав, зашёл к нему спереди, присел поодаль, напротив.
   Руки Мартина, лежащие вдоль пропылённых колен, походили на две тихие струи – не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки. Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой чёлки на высоком лбу. Изумрудно-золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу, как падающие звёзды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали, и через них тоже падал в землю искрящийся пот.
   Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо сжалось.
   Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул.
   – Прости, я потревожил тебя, – виновато сказал Годар, стараясь не смотреть в затравленные и одновременно спокойные глаза витязя.
   Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нём не было шёлковой ленты.
   – Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту, – торопливо проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву, Годар увидел, что и он сам, и мир в целом, были для Мартина зеркалом. Глядя туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шёл из глубины подсознания Мартина, и был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Всё, что задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным. Мартин же не давал себе права на ошибку.
   Годар вдруг прочёл в новом свете надпись на одной из зелёных фигур: «Чёрная собака – дракон».
   Вот он – ферзь! Чёрной собакой Мартина было неверие в Чёрную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное её отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли Мартин понимал, из чего состоит его Чёрная собака, ему невыносим был сам факт её наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к тёмной половине зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ёжась или стервенея, кидалась на спину, билась об неё, как об стену.
   Бог ты мой, Мартин уже в колеснице, и поздно торопить его или просить помедлить!
   Ясно одно: после всего содеянного, высказанного и недосказанного в свой адрес, Мартин не простил Человека.
   Это означало, что он не простил себя.
   Только кровь дракона могла изменить перекос: смыть вину и вернуть Мартину веру.
   Перебирая в памяти нити разных разговоров, Годар нащупал в сплетении прозрачной сети ещё один узелок… Необходимо приглушить вред от советов, которыми он напичкал голову Аризонского, ещё одним – последним – советом.
   Попросив витязя задержаться, Годар сбивчиво выговорил:
   – Послушай, если ты сможешь позволить себе убить дракона и сочтёшь свой поступок подвигом, а не убийством, тогда ты станешь, кем хотел.
   Про себя же Годар подумал: «Стать ещё выше смертному невозможно. Только бы он понял это попозже. Как же мне повезло: я встретил в жизни бога. Да!
   Да! Да! Повстречавшему бога даруется бессмертие. Ибо бога невозможно разлюбить. Стяжательство живых душ, а рядом: смерть – равнодушие, смерть – забвение, смерть – разлука, и другие ипостаси предательства, положенного в основании лабиринта из светящихся коридоров НЕ ЖИВУТ на территории богов. Настоящие же боги всегда наполовину люди. Бог узнаётся по сердцу, страдающему от избытка. Задача смертных – спасать своих богов. Только это и требуется для вечной жизни… Но будь проклято бессмертие, положенное в основание памятников убиенным богам!»
   – Ты был прав, когда спросил: «Где моё место, если в мире не война?» – произнёс Мартин с привычной сдержанностью, хотя ждал ответа с затаённым дыханием.
   – Сожалею, что подкинул тебе свой вопрос. Не стоит заглядывать далеко вперёд.
   – Но я уже заглянул, и хочу знать всё. Да и вопрос мой собственный.
   Годар, подумав, сказал словами, которые явились ему словно из-за спины, из собственного далека:
   – Вот мы с тобой идём – в ногу или вразнобой – и от того, что идём, ничего в мире не изменится. Просто уровень кислорода останется прежним. Никто и не заметит, почему застыла стрелка на измерителе загрязнённости… Но ты, Мартин, звезда особая. Такие выходят на небосклон один-два раза за человеческую историю. Тебя нельзя не заметить. По отношению к тебе выявляется степень душевной чистоты и совестливости. Ты не можешь ждать, пока мир станет благородней, ты закатываешься. И мир станет, чтобы ублажить твои очи, лучше – я ручаюсь. Мир должен стать благородней! – последнюю фразу Годар произнёс грозно, в свойственном его речи повелительном наклонении в сочетании с третьим лицом.
   – О, в таком случае я горд. Если моя миссия в мире такова, какой ты её обрисовал… – Мартин, смутившись, развёл руками. – Был бы только мир благороден ради себя самого. В любом случае, спасибо ему за всё.
   – Не забывай об издержках благородства, – скромно напомнил Годар, – люди становятся лучше или ломаются. Третьего с тобой не дано.
   – Это понятно. Христа распяли потому, что… не могли же они распять себя. Либо он, либо они, – к смущению, отражённому в чертах лица Мартина, прибавилось лукавое и в то же время напряжённо-серьёзное, мучительное выражение:
   – А скажи-ка, Годар, ты всё ещё считаешь меня…
   – … Сверхчеловеком, – продолжил утвердительно Годар и подумал с грустной, щемящей теплотой: «А ещё – Фаэтоном, который не поверит, что он – сын своего Отца, пока не посадит золотую колесницу у священных вод океана».
   – Ты огорчил меня, мой Белый витязь, – заметил Мартин полушутя.
   Опершись о плечо Годара, он с натугой поднялся на расставленные широко ноги и сильно ссутулился.
   – Ну, а ты?.. В чём видишь ты теперь мудрость, подчерпнутую вроде бы у меня, если я однажды не ослышался? – Годар робко притронулся к его ладони, которая тотчас легла ему на запястье.
   – В понимании, что каждый из тех, кто в пути, заносит в это мгновение ногу над своей ступенькой.
   «Упрямец», – подумал Годар с гордостью за него, хотя так и не обнаружил за пониманием смирения.
   Если бы Мартин верил в любого другого бога, кроме Человека, Годар бы обратился к небесам с молитвой за Мартина, но он не мог так оскорбить своего гордого друга. Авось когда-нибудь все в этом мире разберутся между собой. Задача же Годара – спасти Спасителя. Он опять стал Собакой другом своему другу. Опять или наконец – понять он уже не силился.

   3
   Дневник Мартина Аризонского
   Окончание

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   В конце концов это становится забавным: узнавать на каждом привале о себе новости. С официальным Скиром я покончил в два счёта, выкинув радиоприёмник, и терпеливо несу в тишине крест, чтобы выбрать место самому. Это вовсе не значит, будто я отказался от борьбы. Просто я могу на что-то надеяться в жизни только тогда, когда знаю, что оба её конца в моих руках. Сейчас, когда Скиром всё уже предрешено, а именно: победа – всё равно смерть, можно узнать, кто я таков.
   Годар неустанно размышляет над моим характером и щедро делится соображениями на этот счёт. Такое чувство, будто в полевой лаборатории проводится эксперимент по идентификации реликтового человека, добытого на земле живым. Я мог бы добродушно содействовать опыту, если бы думал, как раньше, что являюсь представителем Суэнии. Годар же посадил в мою голову мысль, от которой теперь не сбежать: я представляю только себя самого и должен за себя самого отвечать – такого, каким он мне меня открывает.
   Последние его открытия – это то, что я – сверхчеловек.
   И лестно, и забавно, и страшно мне было слушать его аргументы. Кажется, он отбросил от меня костюм Дон Кихота, даже не помышляя о примерке. Это мне понравилось.
   Если только Дон Кихот не его идеал, к которому он относится исключительно серьёзно, почти фанатично желая переломать вместе с Идальго крылья всем ветряным мельницам, ещё оставшимся на его родине. Страшно же то, что он, как и Почтенный Сильвестр – мудрец, перед которым я преклоняюсь, представляет мир в виде круга, центр которого составляют отброшенные нами тени. В центре общей тьмы и поселился дракон – цельный в своей раздроблённости, один на нас всех. Но тогда война с драконом бессмысленна, потому что никто ещё, вырезав себя из общего круга, не остался жив и, главное, потому, что нельзя отсечь тень, находящуюся в собственности у дракона – как нельзя вызволить её, вымолив обратно. Такой круг – эмблема чёрного нездешнего солнца.
   Годар отстаивать право на тень может – он прибыл из стран, прозванных в старину странами Неестественной Ночи, или, иначе, Тени. Однако Суэнские мыслители с таким подходом забывают, что не обязательно пятнать Землю. Одно уж то, что мы прожили триста лет без дракона и, следовательно, без войн, говорит о величии человека само за себя. Впрочем, я забыл, что являюсь сверхчеловеком и предъявляю требования, которые людям всей земли не по силам.
   Неужто так уж и всей? Кто покажет мне, где тень Мартина Идена – одного из лучших, на мой взгляд, литературных героев века? Уничтожив дракона, я мог бы заложить в степи город имени Мартина, где люди, мыслящие аналогично, могли бы начать новую жизнь – так, как это было однажды в Краю Полуденного Солнца, когда здесь появился с друзьями граф Аризонский. На этих людей – вчерашних и будущих – почти единственная моя надежда. Я уверен, что изменить самих себя и жизнь к лучшему можно лишь выбросив из головы представления об естественности большинства хитросплетений света и тьмы. Тогда я не буду казаться жестоким Человекобогом, который стремится якобы обрезать каждому его чёрное крыло.
   Понимание, что не я обрезаю, а жизнь, сама природа человека, принявшего за реальность обрисованный выше порочный круг, удаляет его к логову дракона, остановит ли друга моего Годара? Что верно, так верно: когда появляется дракон – он один на всех. И я не отдаю себе отчёта, не разбираю уже, где мои крылья. Ручаюсь головой за каждый свой поступок, я всё в жизни сделал правильно, хотя местами и не ровно, почему же так гложет меня стыд и вина? Будь в походном мешке зеркало, я бы выкинул его, как радиоприёмник.
   …В одном Годар прав: странно я всё-таки устроен. После вчерашней записи в дневнике – первой после некоторого перерыва, оптимистической, на мой взгляд, – я, как похмельный, впал в тоску. Прошла по нашей дружбе с Годаром трещина, и никак нам её не замазать. Умом-то я понимаю, что прежнего не воротишь, но как хочется, боже мой, чтобы сел друг рядом и я прочёл бы в его взгляде спокойствие – залог настоящего доверия. Но он выбирает место поодаль, а когда задерживает взгляд на моём лице, то хочет, чувствую всей кожей, в чём-то упрекнуть меня. Однако сдерживается из великодушия и какого-то страха – страха того же рода, что вынуждает моих противников отказываться противостоять мне лицом к лицу. Если бы Годар не был чистым человеком, если бы я не ценил его дружбу, разве прислушивался бы так чутко к любому его слову насчёт моих странностей? Когда я задумываюсь над этим, не могу избавиться от подозрения: а не навредил ли я ему своей дружбой? Если так, пусть лучше мне не будет места на земле, пусть и эти прогалины в траве, которые только и остались мне в степи – ведь только там, где я не могу ничего вытоптать или присвоить, чувствую я себя не таким виноватым, – пусть и эта полумёртвая земля станет мне мачехой.
   Годар часто говорит о Христе, как об одном опомнившемся насильнике. Считает, что Спаситель своим невозвращением не желает ответить на засилье Тьмы – насильем Светом. Это ещё одна картина с драконом в центре круга.
   Годар придумал, что присутствие в мире живого Христа обрекает людей на ненависть: сначала к себе, затем – к нему, а после – к жизни в целом. Если он включает в разряд таких людей себя, то я в растерянности: на каком он сейчас этапе?
   …Невозможно больше изводить себя размышлениями о злосчастном своём пути: выгнись попутная дорога дугой, или свейся в петлю, мне всё равно не вкусить плодов, принадлежащих другому путнику. Можно лишь промедлить, маршируя на месте, что хуже всего. Женщина в чёрной косынке обходится без самообмана. Так пойду же к цели, на которую решился, как шёл всегда – единственной дорогой, которая к ней подходит. Мы добрались до заброшенного тоннеля, что обозначен на карте у конца холмистого кряжа. Дальше – равнина, откуда до озера рукой подать. Слава Богу, больше у меня не будет времени и места записывать переживания, следуя всему, для комиссии бесполезные. И всё-таки, сделав последнюю запись, вернусь назад на километр – к тоннелю, и оставлю блокнот на входе – на насыпи из осколочных камней. Может быть, следующий витязь, спешащий к Безымянному озеру для схватки с врагом, если мы с товарищем его не одолеем, найдёт что-нибудь полезное для себя в этих заметках – достаточно скупых и сдержанных, чтобы считать их интимными. Авось он решит, прежде чем продолжит путь, передать записки властям – меня бы это тронуло. Мне очень не хватает друзей, я остро ощутил это несколько минут назад, когда ошибся, подумав, что Годар решил оставить меня. На это у него было полное право. Я не могу никого принуждать быть верным мне, тем более в деле, почти обречённом. Иногда мне казалось, что Годар, придираясь, ищет предлог, чтобы постепенно отдалиться. И я начинал думать, что, если он всё-таки останется где-нибудь рядом – это станет самым большим укором для меня. И вот он остался, и мне стало легче. А когда я представил, что наоборот – сердце ёкнуло. В его дружбе ко мне чувствуется неизъяснимая сила, перед которой я преклоняюсь и которая раскалывает вдребезги чаши недоверия – их он сам лепит, сам наполняет и передаёт в мои руки с настойчивой просьбой испить вместе. Под его недоверием, мне кажется, затаилась такая огромная вера, какая мне лично не по силам, но без которой я не смогу жить. Если он не перебьёт от неуклюжести всю посуду на планете и не расстроится, то донесёт Землю, упади она с орбиты, на голых руках, хоть до самых райских ворот. Может быть, вера – самая большая святость, а неверие – самый тяжкий грех. Хоть бы и воздавалось по вере. Древние писатели, из сочинений которых составлялось священное писание, были чудесные люди. Потерять Годара, предубеждённого, но доброго иностранца, мне так же тяжело, как потерять Скир, Родину. Мне хочется, чтобы кто-нибудь взял его за руку и вывел из нашего лабиринта к родному дому. А он тянется к моей руке, неспособной оказать сегодня такую услугу – в глубине души я благодарен ему за это, хоть и очень тревожусь за него. Нашлась бы всё-таки рука для Годара – не сейчас, так после.

Глава четвёртая

   Над Безымянным озером плавал ворон – это было первое, что приметил Годар в открывшемся оазисе.
   Травы и кустарники в сравнении с блёклой растительностью остальной зоны казались садовыми культурами. Среди них возвышался шатёр.
   Само озеро, слывшее в народе недобрым ещё до дракона, потому что никто не встречал человека, сумевшего побывать на противоположном берегу, смотрелось издали, как клинок широкого ножа: левый берег был выгнут, словно в нём застряло остриё, правый же представлял прямую линию. За противоположным берегом продолжалась срезанная горизонтом равнина – её полоска была голубовата и неподвижна так же, как поверхность воды.
   Шевелилась от лёгкого ветра только пёстрая ткань шатра. И плавал без шума в небе над озером ворон.
   Следов битв на берегу не было. Сломанное оружие, скелеты, остатки одежды, искорёженная, пережжённая земля – всё, о чём рассказывал король и другие участники его юношеского похода, словно быльём поросло.
   – Кто здесь находится?! – воскликнул Годар, обернувшись к Мартину, который, прищурившись, недоуменно разглядывал шатёр, понукая заупрямившегося коня.
   – А ты знаешь, ведь он из несгораемого шёлка, – протянул Мартин, не спуская с шатра глаз. – Где там у него вход…
   Годар тяжело, с гулом проскакал вперёд и нащупал взглядом прорезь в новеньких шелках – она находилась слева; шатёр, таким образом, стоял боком к береговой линии. Со стороны же озера открылась огромная куча пепла, в котором валялись почерневшие бычьи кости. Поодаль лежали связанные бечевой грабли, метла и лопата.
   Мартин слез с лошади и, держа правую руку на рукояти сабли, откинул левой полу шатра. «Никого», – сказал он, и Годар, соскочив со своего коня, вбежал внутрь.
   Пол тоже был выстлан несгораемым шёлком – Годар отметил это не без смущения: ступать по нему в пропылённых сапожищах было варварством. Пестрота и обилие драгоценных тканей давили на психику. Дополнительные отрезы шёлковой материи были прикреплены, словно ковры, к шёлковым же стенам. Остальной шёлк, самых разных расцветок, хранился в громадных рулонах, выстроенных в несколько рядов у одной из стен. Посреди пола был выставлен частный сервиз из китайского фарфора. В углу располагался сундук с шёлковой скатертью, и на ней – чайник и два ведра из жести.
   Больше в шатре ничего не было.
   Приоткрыв сундук так, чтобы не сдвигать чайник с вёдрами, Годар обнаружил гору полотенец, кинжал, широкополую чёрную шляпу и красный плащ. Это не показалось ему более удивительным, чем всё остальное, и он захлопнул крышку.
   Охранявший вход Мартин видел всё то же самое, кроме содержимого сундука.
   – Кто, по-твоему, здесь хозяйничает? – негромко крикнул он вслед Годару, который, покинув шатёр, моментально вскочил в седло и был уж у воды, находящейся всего в двенадцати шагах.
   – Какой-нибудь иностранец, любитель экзотики. А может, твои соотечественники устроили здесь пункт контрабанды несгораемым шёлком. Именем же дракона прикрылись для острастки. Может, стоит поискать его чучело?
   – Хотел бы я быть таким скептиком.
   Взяв коня под уздцы, Мартин пошёл к озеру.
   На краю берега Годар, опершись о седло, задумчиво глядел в глубь с высоты своего роста.
   – Жаль, что на поле не осталось оружия, я хотел присмотреть себе ещё парочку копий, – тихо сказал он, когда Мартин встал рядом.
   – Ты веришь, что дракона можно побить железом? Я не выкинул своё оружие только потому, что не хотел, чтобы болваны из Скира объявили меня трусом. Для победы нужен миг-вспышка, озарение.
   – Раньше ты говорил, что бой – это труд.
   – Вспышка – последняя точка в работе. Говорят, на забытом языке коренных жителей, страна эта называлась Мигом. По другим данным, – Переходом. Может, в этом что-то и есть.
   – Ты видишь, Мартин?! – вскрикнул Годар шёпотом. – Там, на дне?..
   – Да. Ночной город, – хрипло произнёс Мартин, – жаль, что на окнах заперты ставни. Я не смогу увидеть жителей.
   – Какой город? Это остров – тот самый песчаный островок в суэнском озере, где была прежде вершина из моих снов. Только теперь на пески легла красная земля, и в ней проросло семя. Не помню, чтобы я его посадил, но мне кажется, что росток привечает меня, как хозяина. Но, послушай, если мы видим разное, то что мы тогда видим?
   – Мы грезим, – сказал Мартин.
   Взглянув на его лицо, Годар увидел, что глаза Зелёного витязя полуприкрыты.
   Этой мимолётной отвлечённости от картины, слабо брезжащей со дна – неглубокого, лежащего прямо под ногами у обрывистого берега, было достаточно, чтобы остров исчез. Всюду – там, где лежал остров с тянущимся к нему в воде ростком и дальше, насколько хватило глаз – появились монеты: россыпи монет, сияющих позолотой.
   – А как тебе эта картина? – поинтересовался Годар, нарочно не выпуская дна из поля зрения.
   – Трудно сказать, что это может значить, – в голосе Мартина послышалось замешательство.
   Присев, Годар запустил в воду руку и достал монету.
   – Держи! – подбросив на ладони позолоченный профиль Кевина I, Годар передал находку Мартину, радуясь, что обнаружил разницу между видением и явью.
   Первым он почувствовал и перемену в окрестности. Ворон, что плавал над озером, расширяя круги, подался ближе к берегу. Водная гладь зарябила.
   Годар ощутил себя внутри очередной картины, это было похоже на лоскуты его снов. Слабый ветер шарил по спине. Затем будто вывалили на голову охапку осенних листьев, собранных у тополей на детской площадке, возле родного его дома, в Стране Неестественной Ночи. Раздался гул – издали, со стороны Скира. Земля мелко задрожала. Отплыл воздух в сторону. Он сделал шаг за ним, ища носом короткие порывы ветра и – увидел птицу. В самой середины неба, в мантии из багряного облака с перьями-иглами, – распластанную крестом. Не машет узкими крыльями – парит! Он же, босоногий ребёнок, бежит по асфальту за расплывчатой тенью, стараясь не наступать на неё, но всё равно успевает быть рядом – где-то под самой серединой неба. Веско отмечает это большая, суровая птица середины неба. Легко бежится, потому что сентябрь и нет ни холода, ни жары. Потому что лужицы расплёскиваются не больно. Свежо коленям, когда на них капли слепого дождя. Колокольчики надрываются, пока не будут услышаны. О! Пробился басовый звук. Ком нежных перьев кинули в затылок. Как трепет, щебетание кратких выкриков. Полное небо малых и средних птах. Спешат мельтеша, за большой птицей и воздух шевелится, как новорождённый. Не сеют, не жнут. Асфальт весь в крапинках.
   Целое воинство, и не нужно ничего больше.
   Но вибрация не та уж. Гул слишком тревожный, грядёт по нарастающей. Слишком глубокое смятение в груди. Бом! Птахи отделились от большой птицы и пали чуть ниже. Господи, да они несутся!.. Они несутся со своими яйцами и раскалывают их об асфальт, где мечется Бабария в поисках пропавшего щенка, а десять постаревших тополей метут из последних сил макушками небо, тужась вспомнить имена, данные когда-то Мальчиком. В желтках окрестность, как в монетах…
   – Годар, очнись наконец! – звенящий на высоких тонах голос Мартина вернул его к действительности.
   Годар обнаружил, что свесился с берега, опустив в воду руки по рукава.
   Мартин же был в седле и пожирал глазами небо, где летел со стороны Скира красный дракон.
   Годар не запомнил, как оказался в седле. «Разбежимся в стороны, чтобы не накрыл сразу обоих!» – крикнул Мартин через плечо: он гнал коня по диагонали – вправо, вглубь берега. Вцепившись в копьё, Годар отпрянул влево, оставаясь, однако, у береговой линии. «Никаких больше грёз. Не отвлекаться ни на секунду», – твердил он лихорадочно в мыслях, всматриваясь в ликующее чудовище.
   Шквал огня и дыма оттеснил его к самой воде; дыма было больше, чем огня. Опустив копьё к земле, чтобы не напороться вслепую на Мартина, Годар заставил коня нырнуть в дымовую завесу и увидел, выйдя из неё, справа от терзаемого ветром шатра, дракона, который, медленно разевал пасть, вытягивая словно гусь, шею к озеру. Мартин находился в десяти метрах от левого его бока и ничего пока не предпринимал. Годар хотел дать ему знак, чтобы они начали атаку на чудовище разом, с обеих флангов, но Зелёный витязь вдруг исчез за стеной взвившегося пламени – от шатра до озера встала высокая огненная стена. Дракон завернул шею назад и стена огня, гонимая его дыханием, распространилась дальше, вглубь степи, огибая и замыкая часть берега, где остался Мартин.
   Когда круг по суше замкнулся – всё произошло в считанные секунды, – чудовище исчезло, и на его месте вдруг обозначился, небрежно выпутываясь из клубящейся черноты, не кто иной, как шут Нор.
   Шут Нор был в расшитом драконами шёлковом балахоне, в средневековой китайской шапочке, придающей его длинному лицу с безукоризненно-привлекательными чертами умудрённое трагическое выражение.
   Человек с таким лицом не был смешон и в балахоне.
   Когда клубы дыма развеялись, Годар приметил жёлтые башмаки.
   Шатёр с его появлением перестал истерически терзать на себе шелка. Огненная стена вокруг части суши, где находился Мартин, выровнялась. Унялся треск, и не стало больше искр. Можно было подумать: в наступившей тишине горит природный газ из затаённых в земле горелок.
   Кивнув Годару, как доброму знакомому, шут нырнул в шатёр, откуда вскоре показалась его спина: пятясь, Нор держал по ведру в руках.
   «Мартин! Мартин! – стучало со страшной болью в мозгу Годара, словно кто-то рубил его саблей. Сквозь боль его наконец осенило – Так вот кто Нор – шут-оборотень!»
   С копьём наперевес Годар направил удивительно послушного коня к шатру. Ненависть, возмущение, обида – такие сильные, что в другое время Годар бы призадумался, откуда в нём скопилось столько яду – лишили его какого бы то ни было страха и разборчивости в средствах. В пяти шагах от гадливой спины он метнул в неё копьё, хотя мог бы ударить, не выпуская его из рук, и отметил с удовольствием, что попал в позвоночник. Конь его, врезавшись с наскоку в шатёр, неуклюже упал, путаясь в шелках. Годар успел высвободиться из стремян до падения. Он приземлился на корточки. И моментально поднялся навстречу обернувшемуся Нору.
   Сломанное копьё валялось на земле. Барахтался в шелках устоявшего шатра конь. Нор же, выронивший из рук вёдра, протянул вдруг к груди Годара указательный палец и произнёс нежно, страдальчески и одновременно повелительно, как о деле, давно решённом:
   – Не время ссориться. Возьмите ведро. Попробуем потушить огонь и вызволить товарища.
   Странно, но Годар повиновался. И не только потому, что был подхлёстнут напоминанием о товарище в огненном кольце. Ему показалось, что месть вскружила ему голову, что он напал на безоружного, а тот преподал ему урок великодушия. Кто знает, как далеко простирается великодушие дракона и какая загадка кроется в его душе…
   Оба они – Годар и Нор – побежали к озеру.
   Нор достиг воды первым, зачерпнул полное ведро и, широко, изящно размахнувшись, плеснул издали в огненную стену. При этом он склонил, не сгибая туловища, голову набок; на бронзовой щеке отразилось дрогнувшее пламя.
   Годар кинулся со своим ведром к месту, где от покачнувшегося пламени повалил дым – от его порции воды в огненной стене образовалось подобие лаза. Лицо обдало жаром и заволокло дымом, он едва не лишился сознания, успев, однако, прокричать в брешь имя Зелёного витязя.
   После, когда они выпили в примыкающую к краю берега часть кольца с полсотни вёдер, стало ясно, что стены, вгибаясь местами, не становятся меньше.
   Не теряя надежды, Годар углубился вправо вдоль береговой линии. Он ощупывал огненное кольцо водой из почерневшего ведра, попытался докричаться до Мартина. И вдруг поймал себя на ощущении, что потерял из виду Нора. Не выпуская машинально вёдра из рук, он вернулся стремглав к шатру.
   Здесь его ожидало неприятное зрелище. В пепле потухшего костра, среди обугленных бычьих костей, покоился на боку его конь, придавив вместе с седельной сумкой, где находился оставшийся провиант, меч и щит. У горла его скопилась лужа крови. Сидевший рядом на камне Нор невозмутимо обтирал запятнавшиеся башмаки большим синим платком. Кинжал, уже заботливо протёртый, находился тут же, под рукой. Балахон Нора, его шапочка, были чисты и аккуратны, словно не он носился в дыму рядом с перепачканным Годаром, у которого обгорели полы и без того обветшавшего плаща.
   Отбросив платок, Нор неторопливо поднялся на расставленные ноги и, сложив руки на могучей груди, насмешливо погрузил в пылающее лицо Годара красивые, спокойные глаза – довольно мягкие и добродушные, на первый взгляд, неизменно-глубокие. Годар терялся, когда чувствовал эту глубину, хотя понимал, что за ней человеку – гибель. Мелькнула мысль: «Оборотень бы понравился принцессе». И следующая, с примесью обиды за влюблённого друга: «Легко быть красивым злодею».
   Потом, когда Нор, лукаво извинившись, ходил божественной походкой хозяина к берегу, чтобы кинуть в озеро монету на счастье, предварительно выудив её из мешочка с золотом, что хранил на поясе под балахоном, Годар уже не присматривался к его достоинствам. Стараясь не глядеть на лужу крови у горла мёртвого коня, который так и не услышал за время похода доброго слова от хозяина, он думал над тем, почему ещё жив и на каком ходу этот увёртливый подлец задумал снять его с поля боя. Если бы Годар мог раскусить его логику!.. Прав был Мартин: мечем дракона не убьёшь, не стоит выискивать слабые места на его теле.
   – Славное утро, не правда ли, Годар? Давненько я не был в здешних местах, – добродушно обратился к нему Нор, вернувшись к шатру и встав у входа, откинув обе полы, – чтобы встретить добрых гостей, я стартовал ночью непосредственно с дворцового купола. Фокус получился довольно пикантным.
   Бедняга караульный у лестницы, которого я подкупил, кажется, лишился рассудка. Но суть дела не в мелочах. Я вовремя встретил гостей, которых сам выбрал и сам пригласил. Или вы полагаете, что появились здесь по своей воле?
   – Я, может быть, и нет. Но он… Он по своей, – ответил Годар, сдерживая гнев, под которым затаилась обида на жизнь. Взглядом он указал на огненное кольцо, в котором оставался Зелёный витязь.
   – Да. Возможно, он… чуть более свободен, – сказал Нор без насмешки, улыбнувшись одними губами, – так же, как и я. Ведь если я подставлюсь к вам слабым бочком и, чего доброго, отброшу копыта, то затем, что, возможно, время моих затей прошло и пора передавать наследство. Забота о преемнике – залог бессмертия рода драконов. Всё честь по чести, дорогие избранники. Я даю вам оружие прямо в руки: меня победит тот, кто превзойдёт… ха-ха!.. Превзойдёт в злодеяниях! – лицо Нора обезобразила гримаса смеха.
   Он схватился за рот. Рука, которой он словно заталкивал хохот обратно, побелела. Дёрнув с усилием подбородок, Нор вернул лицу величественное выражение, прибавив к нему выражение брезгливости. Узловатым пальцем с повёрнутым камнем вниз агатовым перстнем он указал на курган в пятидесяти шагах от шатра – единственную здесь возвышенность. – Там лежат те, у кого кишка тонка. Вместе с доспехами, ружьями и сабельками. Выбор за вами, господа. Заметьте, дракон Нор оказывает похоронные услуги. Он слишком чистоплотен, чтобы засорять владения гниющими трупами. Такими, к примеру, как этот, – Нор поднял лопату и сыпанул несколько раз на тело коня горящей земли, которую зачерпнул у неумолимо-стойкого пламени, отчего возгорелся не только павший конь, но и лужа возле его горла.
   Потом Нор пил чай, подливая его в фарфоровую чашку из чайника, вскипячённого на горящей земле. Он сидел в распахнутом шатре со скрещёнными босыми ногами и говорил оттуда Годару бахвалистые речи, выдержанные в том же духе. Эту церемонию он окрестил чаепитием двух невольников, один из которых облюбовал себе камень в пяти метрах от шатра и отвечал на приглашение к «столу» неизменным молчанием.
   Оставаясь начеку, покуривая, Годар стремительно терял интерес к схватке.
   Если оборотень сказал правду, а на правду похоже только самое жуткое – это подмечено у жизни, то выходит он, Годар, тогда только и был полезным обществу, природе и самому себе, когда бежал по городам и весям, проскакивая через солнечные души друзей и подруг, не оставляя следов и тропок. Вот приостановился он в желании большего и, если позволит себе разозлиться на открывшуюся сызнова жизнь, такую узкую, подленькую, невзрачную – как перейдёт, не приведи Бог, в стан победителей. Жизнь не просто игра. Жизнь – шоу. Чем больше ты в ней состоялся, тем длинней колпак шута на твоей макушке. Следует запастись терпением, чтобы умереть, а не убить. Только в этом случае он выйдет из игры чистым.
   Не дождавшись гостя на чаепитие, Нор принялся за хозяйство: сменил кое-где выцветший шёлк на фасаде шатра, прикрыл жёлтым отрезом обгоревший лошадиный труп, тщательно замёл под него разлетевшиеся угольки. Потом, заговорщицки подмигнув гостю, ушёл с полотенцем к воде. Уж лучше бы он не подмигивал, уравнивая – преждевременно – Белого витязя со своей персоной.
   Не так-то просто было загасить в себе жизнь, даже витязю-марионетке, деревянному офицеру. Ну почему, почему даже обнаружив невидимые нити на своём оружии, что тянутся от чужих равнодушных могущественных рук, так хочется жить, Господи, жить и сопротивляться, держать на курке палец и верить в свободу воли!
   Только что Годар был подобен дотлевавшему угольку. Фамильярность Нора заставила его разгореться. Кое-что весёлое до жути пришло в голову. Был на земле человек, или полубог, на руки, сердце, оружие, совесть которого можно было наложить какие угодно путы, протянуть тончайшие хитроумные нити и дёргать по очереди или все сразу, глядеть ему в глаза и бесстыже вещать прописные истины о жестоком безразличии жизни – этот человек, или полубог, оставался непредсказуемым, в первую очередь для жизни. Попробуйте сделать его своим, досягаемым. Даже в огненном кольце – попробуйте! Кто стреножит коней, несущих в колеснице Фаэтона?!
   Если бы Годар мог найти слова, он рассказал бы дракону, каков Мартин, раздразнил бы его, рассмеялся в циничную рожу. Зелёный витязь не выйдет из игры. Скорее всего, он возьмёт её в руки и поведёт за собой, обворожит собственными, только ему известными до конца правилами.
   Дважды окунулся Нор в озеро, обтираясь после каждого раза большим жёстким полотенцем, массируя зеленовато-жёлтую, глянцевую с виду спину, покрякивая, похлопывая себя по глянцу широченной груди.
   Перед тем, как войти в воду в третий раз, Нор небрежно поклонился.
   Едва он отвернулся и шагнул в воду, как Годар, не отдавая себе отчёта в мотивах внезапного желания, вбежал в шатёр, извлёк из сундука красный плащ с широкополой чёрной шляпой и, выскочив наружу, крикнул, протягивая найденные вещи на вытянутых руках:
   – Слушай меня, дракон! Ты хвалился, что хоронишь поверженных противников. Зачем же ты, убийца и подлец, содрал одежду с тела доблестного витязя? Будь ты проклят, вероломный шут!
   В словах Годара не было настоящей ненависти. Они были отравлены лишь брезгливой жалостью к падшей Чёрной Собаке. Дракон, как и злые герои всех сказок, заурядный трус, чахнущий над златом. Не стоит обманываться его независимой, философической позой.
   Годар не сомневался, что Нор расслышал подтекст. Он покачивался в воде на спине, как на матраце, головой к противоположному берегу, подбородок на длинной челюсти был вздёрнут.
   Вдруг голова приподнялась, глаза, мерцающие отражённым огнём, тоскливо склонились к небу, как у затравленного оленя, ей-богу! – и тело исчезло под водой.
   Годар спокойно, без злости, похвалил про себя Нора за театральность.
   Каркнул безмолвный дотоле ворон и, спустившись к озеру ниже, заплавал на уровне огненных стен.
   Годар ожидал продолжения спектакля, не сходя с места.
   Одежду погибшего витязя в красном плаще он сложил рядом, на камне.
   Подул влажный ветер, усилил запах гари, извлёк из памяти воспоминания о тонущих маках и почему-то запах палёной шерсти.
   Загнулся на ветру край шёлкового отреза, приоткрыв морду павшего коня.
   Разволновавшись, Годар подошёл к краю берега и увидел, что дно взбаламучено, вода же постепенно проясняется, и в ней нигде не видно Нора.
   Неужели он убил его? Чем?.. Застонав, Годар схватился за виски. Он был не в силах справиться так сразу с немыслимой, нестерпимой пустотой. «Что теперь будет со всеми нами, Господи? Со всей моей жизнью?» – излилась вслух неясная ещё самому себе скорбь. И вдруг слева, шагах в пятнадцати, из-за булыжника на отвесном краю высунулась голова. Оленья тоска сменилась гримасой львиного оскала.
   – Вот ты и заскучал без дракона, – сказал Нор. Пружинисто выпрыгнув из воды, он направился к месту, где оставил полотенце и балахон.
   Годар, пошатываясь, загородил ему дорогу.
   – Надо же, я говорил с тобой, как… – выдавил он, задыхаясь, следующие слова, ставшие его защитой, Годар произнёс твёрдо:
   – Ты, Нор – дракон, а не Чёрная собака. Я ставлю стену между мной и тобой.
   – Да иди ты… – сказал дракон, побледнев. Наскоро облачившись в балахонный наряд, он прошёл спешным шагом к огненному кольцу и исчез в нём. Образовавшаяся в пламени на миг узкая щель сомкнулась перед носом рванувшегося следом витязя.
   Это был последний рывок Белого витязя, после чего он в изнеможении рухнул на землю.
   И привиделось ему в полузабытьи шахматное поле.
   Среди дыма и грохота проносились фигуры, бегущие в одиночку и толпой через их территорию из соседних досок. От родной двухцветной армии фигур почти не осталось. Жив был чёрный король со связанным ферзём. Оставался недвижимым белый король, ферзю и ладье которого преграждал движение поток бегущих иноземцев.
   Годар лежал на боку, между опрокинутыми белой ладьёй и чёрным конём. У рта его образовалась лужица крови. Он протянул руку и погладил, вздрагивая от жалости, чёрного коня, который был повёрнут к нему изящной головой. Годар не понимал, чей он здесь и кто он. На одной из соседних досок всё только начиналось: деревянные солдатики не спеша отшагивали время дебютного начала. Они не замечали сумятицы и всеобщего бегства. Каждый их шаг напоминал удар топора о высохшее дерево. Кто?.. Куда?.. Откуда?.. Когда?.. Невозможно это видеть и знать. Годар понимал, что потерял ориентиры не вовремя, что где-то идёт бой настоящий, без труб и барабанной истерии, но не было желания разбираться в событиях, бесконечно раскладывать их по полочкам или принимать, не думая, в единстве и неразборчивости, такими, как они есть. Слишком неразумно, надрывно расплёскивал он по миру силы в желаниях.
   Лужица крови растекалась, полируя чёрно-белые клетки.
   И вдруг, когда в ней не осталось глубины, на дне обнаружился полусгоревший мак.
   «Дважды два – четыре!» – закричал Годар, приподнявшись. «Дважды два – четыре!» – он зажал уши. Треск сучьев поваленного дерева унялся, сменившись на забивающий головную боль колокольный звон.
   Годар открыл глаза и увидел пламя, которое жевало край плаща. «Я должен подняться и спасти Мартина», – подумал он без всяких усилий и, дотянувшись до лопаты, встал на ноги, использовав её, как палку. «Я должен быть благороден, это условие», – сверкнуло в его сознании. Прояснился циферблат часов, подаренных когда-то Ником. Каким-то образом шла ночь, наступившая во время его забытья. Ночь близилась к утру.
   Налегая всем телом на лопату, Годар принялся долбить увёртливую землю. Он задумал проникнуть в огненное кольцо через подкоп.
   Перед самым суэнским рассветом в пламени образовалась щель, и оттуда прямо на Годара вылезла непривычно сутулая фигура Нора. Он был опрятен, с чистой бронзовой кожей на безупречном лице, но появилось в нём что-то от оголившейся по осени неприглядной ветки, – корявой, с надтреснутой корой. Отрешённый взгляд его в задумчивости задержался на лице Годара.
   – Где Мартин? – грубо спросил Годар. – Ты хотел выудить у меня ключ к Чёрной Собаке друга, решив, что она заводная, не так ли, дракон? Без знаний о ней ты бессилен в поединке, ты, живой труп, заботящийся о преемнике. Представь, раньше я был так глуп, что хотел оставить Мартина одного, чтобы он нашёл другого товарища – лучшего, чем я. Тогда бы моё место скорее всего занял бы оборотень. Я рад, что отстоял нашу дружбу.
   – Мартин думает иначе, – заметил Нор равнодушно. Годар привыкший взвешивать каждую мысль, не успел ни отторгнуть сказанное, ни принять к сведению, чтобы отторгнуть уже с умом. Раздался пронзительный свист и шум ветра – это изверг из глотки Нор, вставший к огненному кольцу вполоборота.
   Пламя, слабо покачнувшись, растаяло. Годар увидел вдали Мартина, который, улыбнувшись ему устало и грустно, тяжело поднял развёрнутый тылом кулак с зажатой шёлковой лентой. Обмундирование его было в порядке; конь при всём снаряжении находился в стороне, ни в чём не было видно признаков схватки.
   Вдруг лицо Зелёного витязя страдальчески исказилось. Взгляд, суровый и хрупкий, наполнившийся блестящей жалостью, обратился за левое плечо Годара, из-за которого выступил Нор.
   – Рэй, ты так и не ответил, ты ли это?.. – выдохнул Мартин тысячами ветрами своей души, не все из которых были узнаваемы. – Послушай, Рэй, что бы там ни было, я рад тебя вспомнить. – Он зажмурил глаза, а когда через мгновение открыл их, по берегу, шипя и оскаливаясь, пятился к воде красный дракон.
   Годар же, как с цепи спущенный, бежал навстречу, с ликом, перекошенным от изумления и ярости: он хотел бы добраться до меча при коне Аризонского и изрубить затем дракона в куски.
   – Ну, ты и гад! – крикнул он исступлённо Зелёному витязю, споткнулся, упал в жёлтую прогалину в траве и прохрипел оттуда: – Ты предал родину, принцессу, короля. Ты предал себя и своего друга… Разве не был ты богом?!
   – Ты, Нор, дракон, предатель белой собаки, – произнёс Мартин тысячами ветров, которые вдруг надломились и звучали, отдаваясь эхом от всего что на земле и на небе только потому, что так было нужно. Взгляд его стал слепым. – Тот, кого ты похоронил, мог бы стать мне другом. Я вспомнил Рея Норриса – сына советника короля, что пропал из Скира с полгода назад. В память об этом витязе я должен убить тебя, Нор.
   И прежде чем последовало непоправимое, прежде чем растаял в воздухе силуэт красного дракона, уступив место зелёному, который бесшумно, чётко обозначился у края озёрного берега, все ветры, все грозы рухнули в грудь человека, их исторгшего.
   – Мартин! – закричал этот человек, подхватив сзади оседающее тело друга. – Я не хотел!.. Вернись, Марти…
   Теперь он знал, что дракон, дистанцировавшись изначально от всего мира, ибо всё на свете было для него солнцем, более всего страшился любящего проникновенного сердца Мартина.
   Обнажив, добро сокрушило слабого…
   – Боже… – всхлипнул Годар, увидев Зелёного дракона.
   И в следующий миг на макушку ему, под которой уже оборвались сознание и жизнь, рухнул опалённый ком земли – тот самый, которым странник Годар метнул в полуденное солнце перед въездом в город Скир.
   Мелькнул силуэт Чёрной собаки – одной на двух витязей.
   Имя ей было – Неверие…
   Новый дракон – белый – жался к краю берега.
   Выросли тени. Потому что солнце подвинулось.

Эпилог

   Когда на рассвете обнаружилось, что солнце клонится к западу, Суэнское королевство, переставшее вдруг быть Страной Полуденного Солнца, обратилось в растерянную толпу. Люди высыпали на улицы, захватив лишь документы и шелка. Не одни суэнские сутки провели они под открытым небом, подглядывая за взбесившимся светилом и согласились разойтись по домам только тогда, когда астрономы вычислили: ночь, известная по рассказам о Странах Неестественной Тени, опустится на Суэнию через восемнадцать месяцев.
   На вопрос, сколько времени продлится Тьма, вразумительного ответа учёные не дали.
   Так как страна была не приспособлена к природным катаклизмам, король Кевин I обратился к Верховному Хранителю с просьбой вывести подданных из края куда-нибудь в Европу, где они расселятся как-нибудь без шума и огласки по городам и весям.
   Община Хранителей ответила согласием.
   Граждане стали исчезать организованно – не так, как пропавший перед днём спятившего солнца королевский шут Нор.
   Начался исход – со стенаниями и плачем, безразличием и радостью.
   Во всё это время самораспускающееся государство продолжало выполнять основные функции. Например, снарядило отряд полиции для разведки подступов к Безымянному озеру, по дороге к которому был найден и приобщён к секретному военному архиву дневник Мартина Аризонского. Ранее туда же была передана тетрадь иностранца Годара, обнаруженная среди его личных вещей, опечатанных на квартире, нанятой для него департаментом.
   Сам же иностранец был найден мёртвым на берегу Безымянного озера. Тело его опознали с трудом, так как оно было истерзано хищными птицами. Кроме того, на берегу обнаружили свежую могилу, принадлежащую, как выяснилось в ходе следствия, Мартину Аризонскому.
   Дракон же повёл себя странно: лёжа в глубине берега, в стороне от необычного шатра, он не проявлял интереса к полиции и смельчакам из ближней деревни, кидавшим в него топорами и полками. Разнёсся слух, что дракон, ставший на старости лет совсем белым, заболел.
   Многие суэнцы крестились и сетовали на безрассудство витязей: не надо было тревожить таинственного зверя – пока тот был в силе, солнце стояло в зените.
   Вскоре Суэния узнала из радионовостей, что дракон умер.
   Сообщение дополнили слухи о том, что якобы один из полицейских видел, как в миг смерти от тела чудовища отделилась тень, напоминавшая человеческую.
   Полицейский не уследил, что с ней сделалось, зато жители деревни, прискакавшие за зрелищем первыми, видели белого лебедя с чёрным, словно обугленным, крылом – птицу, дотоле неизвестную в здешних краях.
   Лебедь уплыл вдаль по Безымянному озеру.
   Достигнув середины, он поднялся над водой на крыльях и скрылся навсегда за горизонтом.
   Ввиду того, что королевская семья решила не терять короны вплоть до того, как суэнскую землю не покинет последний житель, было объявлено о подготовке к замужеству принцессы Адрианы. Последнее слово в выборе жениха Кевин I оставил за самой принцессой. Однако, печальное дело: со смертью дракона перевёлся род витязей – об иных принцесса не помышляла. Никто не предложил девушке, вышедшей на свет Божий под безобидное угасающее солнце, ни сердца, ни руки, ни братской помощи в дороге на чужбину.
   Кевин и Адриана покинули страну вдвоём, сопровождаемые доктором, учителем и несколькими слугами. Правда, на одном из этапов к ним присоединился бывший сотенный командир королевского войска Ник В-н, сослужив службу весёлого и надёжного попутчика.
   Выведя население, в безлюдное королевство, растворённое в звёздной полумгле, возвратились Хранители. Запершись в своих жилищах на Холмогорье Посвящённых, они больше никогда оттуда не вышли.
   Настала полночь – время тоски Большой Собаки, Матери всех Собак.
   Теперь можно было метать молнии, исходить дождями, заламывать редкие ветви ветрами без стеснения – под безразличной Луной.
   Старая Мать провела в спячке годы, забывая детей – живых и потерянных. То, чего не удавалось пробудить сыновней лаской, выжала боль – инстинкт вечности. Нельзя утерять безвозвратно. Скорбя и беснуясь, ненавидя и млея от нерастраченного тепла, Мать всех Собак встретила выплывший из-за озера солнечный диск и проводила его взглядом до зенита.
   Во чреве её что-то шевельнулось.
   На Безымянном озере показались плоты.

Наталья Гвелесиани Дорога цвета собаки

Пролог Сочинение странника Годара

Часть первая Город Скир

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Часть вторая Зона Дракона

Глава первая

Глава вторая

Метаморфоза

Глава третья

1 Дневник Мартина Аризонского

2

3 Дневник Мартина Аризонского Окончание

Глава четвёртая

Эпилог

Наталья Гвелесиани
Дорога цвета собаки

Пролог
Сочинение странника Годара

Часть первая
Город Скир

Часть вторая
Зона Дракона

1
Дневник Мартина Аризонского

3
Дневник Мартина Аризонского
Окончание