Анна Янченко
Underdog

   Опубликовать, а оно того стоит?
Эдвард Морган Фостер

   Рассказы низкородных людей особенно насыщены поражающими слух происшествиями. Мудрый человек удивительных историй не рассказывает.
Кэнко-Хоси

   Если будешь пользоваться эпиграфами, не бери их из западных книг, авторы и герои которых совсем не похожи на нас, и ни в коем случае не бери из книг, которых не читал, ибо именно так поступал Даджал.
Орхан Памук

12 сентября. Хелена. Мадрид

   Вас приветствует радиостанция «Сигма» с ежедневной программой «Сказка на ночь». Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Известно, что за сутки человек выделяет количество тепла, достаточное, чтоб довести до кипения 33 литра ледяной воды. Героине нашего рассказа понадобится гораздо меньше времени, чтоб дойти до точки кипения.

   Наш школьный физрук по фамилии Дитя любил повторять, что из любой неприятной ситуации нужно выходить с улыбкой. Спустя время Дитя посадили за то, что он регулярно имел двенадцатилетних мальчиков, которые, в свою очередь, имели лишь малозащищенный социальный статус. Когда за ним пришли менты, он не улыбался. Но слова физрука крепко застряли у меня голове. У меня просто страсть к подобным когнитивным искажениям. Поэтому сейчас я стою в переполненном автобусе, пытающемся выбраться на Конча-Эспина, опаздываю на работу (в который раз, puta!), дышу в себорейный затылок пышнотелой сеньоры и улыбаюсь. Завтрак я проспала, так что улыбка получается не комиссурная, которую я демонстрирую обычно (уголки рта подняты вверх и в стороны, открытые верхние зубы, пример – Дженнифер Анистон), а более хищная, с поэтическим названием «крыло чайки» (характеризуется показом клыков, при этом форма губ похожа на ромб, пример – Шэрон Стоун). Нет, наверное, даже не улыбаюсь, а просто скалюсь (мышцы вокруг глаз не сокращаются), даром растрачивая в себорейную затылочную безглазость блеск своих тщательно отбеливаемых зубов и зарабатывая морщины в носогубных складках. А чья-то рука в это время уверенно и неторопливо шарит по моей заднице.
   Будто проводит инвентаризацию, урод, проверяя – а все ли на месте? Там-то все на месте, а я вот даже пошевелиться не могу из-за тесноты, стою, краснею-бледнею, сжимаю кулаки, но рефлекторно продолжаю скалиться. В детстве я никак не могла постигнуть суть поговорки, которой бабушка сопровождала мой выход из ванной – «твоя попа – как орех, так и просится на грех». Спустя время я все поняла и про свою попу, и про грех. И про таких вот hijosdeputa [1 - Ублюдки (исп.).] в общественном транспорте.
   Существенную часть начальной фазы моего дыхания составляют эфирные масла и спиртовая субстанция приторных духόв, коими щедро намазана шея дамы передо мной, и мне все больше хочется превратиться в облигатного анаэроба и ближайшие полчаса жить при отсутствии свободного кислорода. Помню, так когда-то пахли духи «Шахерезада». В Украине их делали две фабрики. Эти духи, вероятно, содержали натуральные компоненты, потому что через год портились, и их можно было спокойно выкидывать. Рука продолжает меня мацать (интересно, как это слово соотносится с еврейскими опресноками?), а я то напрягаю ягодицы, то сжимаю зубы. Скалюсь, puta, пытаюсь отвлечься… Вот у мужчины слева профиль Боярского, только в усах удали нет, зато пиджак у него ручной работы. В каждый сантиметр отстрочки плечевого шва входит ровно десять стежков. Каждый стежок – ровно два миллиметра. Идеальный шов. А ткань, кажется, Dormeuil, из коллекции прошлого года, а может, даже и этого. Любит себя Боярский, балует. Неудивительно, что от него пахнет сексом. Таким… утренним, впопыхах, из-за которого и кофе сбежал, и завтрак остыл, и такси решил не ждать, да и рубашку надел вчерашнюю – «кентовский» воротничок (в зазор между воротником и шеей должен свободно помещаться указательный палец) потемнел на сгибе.
   Joder [2 - Ебать (исп.).], гребаная рука, зачем же ритмично-то так? Два раза сжимает ягодицу, затем погладит слегка, потом легонько шлепнет и снова сжимает… Puuutaaaa! Неужели мы проехали всего лишь сто метров? Fuck, снова светофор… Ничего-ничего, пусть только автобус остановится. Тогда этот мaricon [3 - Гей (исп.).] узнает, что палач – это не тот, кто по умолчанию палач, а тот, у кого в руке топор. Кто облапает тебя по правой ягодице твоей, обрати к нему и другую – это точно не по мне. Слишком много раз нападали на меня в родном городе, чтобы какому-то мадридскому задроту, любителю Molester Trainman [4 - Molester Trainman – популярная компьютерная игра из серии «приставание в транспорте» от японского разработчика «Guilty». В поезде парень по очереди лапает девушек за все выпуклые места. От действий игрока зависит, отвергнут его приставания или нет.], я спустила такой наезд. Главное, чтобы он не спустил мне на джинсы.
   Нападали на меня часто. Контекст располагал. Я-то за себя постоять сумею, мне только ботинки обуть с высокой шнуровкой – и попробуй кто напасть, мне отмщение, я воздам. Видимо, поэтому я с первого своего визита в бар «69» так понравилась Гиллермине. Она за стойкой главная, дежурная по эскалатору агрессии (так себя величает), меня называет не иначе как «дочь» и уже долгое время пытается убедить, что Чуэка – «ужасно опасный район». Не знаю, может, лет пять тому назад так оно и было. Говорят, раньше тут даже утренний ветерок пах аммиаком и гашем, но сейчас здесь спокойно, как в выключенной микроволновке. Я как-то шутки ради принесла в бар свой дневник, который вела с двенадцати до шестнадцати лет, и полвечера цитировала из него выдержки Гиллермине и Марьяне, подруге-сотруднице, которая и затащила меня как-то в «69». Читая, я и сама вспоминала те унылые комендантские часы, вызванные ежегодным появлением в нашем городишке убийц-маньяков, возбуждающихся на пустоту темных улиц. Вспоминала девочку из параллельного 6-А, которую нашли разрезанной пополам в школьном дворе возле ее же дома, вспоминала опознания тел, найденных в лесопосадках, и всеобщий ужас от посещений морга. Городок был инкубатором «серийников», так что постепенно обывательский страх сменился таким же обывательским равнодушием. Мы скептически усмехались, когда по местному телеканалу давали ориентировки. Да и как можно принимать всерьез носатую карикатуру фоторобота, сопровождаемую трепом диктора, предостерегающего от контактов с брюнетами, ездящими на черных велосипедах «Украина»? Когда я зачитывала все это, синхронно переводя на испанский, Гиллермина мне просто не верила. Да что там, даже Марьяна не поверила бы мне, если бы не газетные вырезки, вклеенные в дневник, хотя исходные данные наших с ней жизней были идентичны: детство в районных центрах Украины, среднестатистические семьи, общеобразовательные школы, бальные танцы до третьего класса, областные олимпиады… Мы никогда не спрашивали друг у друга, по каким именно причинам оказались в Мадриде. Да этих причин, puta, больше, чем монад у Лейбница!
   Но гребаная рука уже достала! Puta, да мне кажется, что скоро я смогу составить карту флексорных линий и холмов этой ладони прямо сквозь «скинни». Ох, вот бы я нагадала этому уроду! В перспективе – туннельный синдром и смерть от прободения язвы в приюте для бомжей, а в ближайшем будущем – сломанные пальцы на обеих руках! В пятнадцать лет я отдыхала в деревне у родственников, и меня в лесу изнасиловал друг моего парня. А когда об этом узнал тот самый мой парень, он с другими ребятами выловил дружка, пробил ему ножом каждый палец и сказал: «А теперь иди домой. И когда твоя мать спросит, почему у тебя руки в крови, скажешь, что ты этими руками целку малолетке сломал».
   Нужно срочно успокоить дыхание… Боярский слева нервничает и матерится вполголоса. Видимо, отчаянно опаздывает на работу, да и надоело уже витрину книжного магазина в окно рассматривать. Хоть в чем-то мне повезло больше, чем ему, – мой jefe с Марьяной уже пятый день подписывают контракт с вьетнамцами в Марселе, так что мое опоздание некому будет заметить. В Марселе, понятное дело, Роберт в очередной раз неловко и неудачно попытался соблазнить Марьяну. До сих пор балдею от jefe – мало того, что живет на нервах, кофе и горьком шоколаде, так еще и заморочился, сделав официальной своей любовницей Полковника, сестру Марьяны. Но при этом попыток переспать со своим заместителем тоже не оставляет, хотя Марьяна и Полковник близнецы-двойняшки. В этих красотках мне не понятны две вещи – почему одну все зовут Полковником и каким образом другая умудрилась влюбиться в бесполое создание, которое вечерами со среды по воскресенье выступает в «69», одевшись в женское платье и кося под Берналя в «Дурном воспитании». В баре его просто боготворят – считается, что нет никого, круче Поля, когда тот, завернувшись в розовое боа, шепчет песню «Quizas, quizas, quizas» да постреливает подведенными глазками. Сигареты, впрочем, тоже по стреливает, и причем постоянно у меня. Впрочем, что отрицать, талант у создания есть, если у кроссдрессеров [5 - Кроссдрессер – трансвестит.] вообще может быть хоть какой-то талант.
   Сеньора с себорейным затылком оборачивается и смотрит на меня с осуждением. Удивлена моим учащенным дыханием, puta? А что я сделаю? Закричу на весь автобус «помогите, меня лапают»? Да ты же первая на меня накинешься за безнравственное поведение! Что я могу поделать с реакциями своего организма? В постсинаптической мембране возникает возбуждающий постсинаптический потенциал, и пришедшее к синапсу возбуждение распространяется дальше. Отвернись, дура, я и так пытаюсь дыхание успокоить, чтоб не допустить интоксикации организма твоей «Шахерезадой». Духи «Шахерезада» – привет из ада.
   Поль в последнее время куда-то запропастился – в среду его выступление отменилось, вечер прошел без традиционной песни в боа и не менее традиционной байки про Антонио Бандераса, который в молодости тоже был кроссдрессером, пока его не заметил Альмодовар. В «69» все ждут Альмодовара. Я весь вечер трепалась за стойкой с Гиллерминой (кстати, в девичестве – Гиллермо), называя ее Эмтифи (MtF – male-to-female), которая в отместку называла меня Жижи и знакомила с компанией знакомых шимэйлов [6 - Шимэйл – от «shemale», мужчина, сменивший пол и имеющий жен скую внешность, но при этом обладающий мужским половым органом (англ.).] из Амстера. Жижи – это не имя, это аббревиатура «Genetic girl». На месте «69» когда-то был просто винный погреб, поэтому с вентиляцией здесь проблемы – сигаретный дым висит в воздухе конкретными слоями, структуру которых не под силу нарушить даже самой энергичной жестикуляцией. Народ налегал на «фриголу» и «пало», я же, как и Марьяна обычно, пила водку в коктейлях. Случайных посетителей в «69» не бывает, потому что у бара нет даже вывески, хотя лучшего места встречи анонимных алкоголиков c известными сексоголиками вряд ли где сыщешь. А еще в «69» есть настоящая сцена – предмет гордости Гиллермины, так как в остальных аналогичных барах в округе просто сдвигают столы перед шоу-программой. Шимэйлы исступленно хлопали всем выступавшим на сцене, особенно дородным Мисс Оливии и Кларе Инкогнито, когда те дуэтом мычали на квазирусском «Очи черные». Клара – легенда. Месяц назад между станциями Сол и Монклоа на третьей линии метро умудрилась сделать минет машинисту прямо в кабине поезда. Поезд сбился с графика и прибыл на станцию Монклоа с опозданием. В газетах писали, что машиниста оштрафовали на месячную зарплату. Ну, в общем, в среду я так и не выяснила, куда делся Поль и что мы в дальнейшем будем делать с курсами женской самозащиты.
   Гребаная рука… В «69» при первом посещении вероятность быть облапанной тоже составляет все сто процентов. Но там это как-то не обидно и даже незаметно, ведь изучение твоей физиологии необходимо для знакомства, а совсем не для чувственной стимуляции и аутоэротизма. Нужно же знать, с кем имеешь дело, с MtF или с FtM. А в этом блядском автобусе все с точностью наоборот. Я только и могу, что сжимать-разжимать кулаки, а рука увеличивает амплитуду, и нет уже ни малейшего смысла фиксировать бедра. Нужно как-то отвлечься, оргазм в автобусе по пути на работу в мои планы точно не входит. Вот светофор, например, означает то же самое, что и «люцифер» – оба «несут свет». «Ты был на святой горе Божией, среди огнистых камней, ты совершенен, светофор, был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония».
   Светофор наконец-то загорается зеленым, на дополнительной секции в виде стрелки я вижу наклейку «CSKA Here wego!» – древняя славянская традиция метить территорию уже не удивляет. В нашем городишке считалось крутизной покрывать все возможные вертикальные поверхности надписью «Бара – Лох», из-за чего во дворах иногда даже устраивались диспуты по теме «Кто ты, Бара?» Я даже в соседних городках потом это граффити встречала.
   Количество углекислого газа в салоне автобуса явно зашкаливает, у очкарика справа даже запотели стекла – у него вот уже четвертый раз из кармана звучит «Allegro moderato» Моцарта, но до телефона очкарику не добраться. А кто-то точно не дает отдыха руке, потирая шов на моих «скинни» в промежности. Этот «кто-то» дышит мне в затылок. Спокойно так дышит, не напрягаясь, не сбиваясь. Будто стоит в музее Прадо и Рубенсом наслаждается под монотонный голос экскурсовода. Злость! Мне нужна моя злость! Она всегда заставляет мозг действовать быстрее и мыслить агрессивней в стрессовых ситуациях. Благодаря злости я смогла уехать, благодаря злости я устроилась на первую, вторую и десятую работы, только благодаря ей я и живу в Мадриде.
   Помню день, когда я приехала в Мадрид, – 14 февраля, День влюбленных, распродажа открыток Me To You. У меня была договоренность о работе швеей у русских, практически нулевой уровень испанского, 83 евро и 60 евроцентов в кармане и единственный свободный день перед грядущими четырьмя месяцами работы без выходных. На площади Пуэрта дель Соль первым делом я купила пакет с печеными каштанами. Было тепло, шел дождь, и старый дворник в синей жилетке с надписью «MUNICIPALIDAD» рассыпал горстями соль, привлекая этими пассами мое внимание гораздо сильнее, чем все уличные музыканты, вместе взятые. Я старательно произнесла ему: «¿Para que Ud está tirando la sal al piso?» А он ответил по слогам: «Niña, dijeron que a la noche bajara la temperatura, tonces si no voy a tirar la sal ahora la gente podra caer a la mañana» [7 - – «Для чего вы рассыпаете соль?»– «Деточка, сказали, что ночью понизится температура, а значит, если я не буду рассыпать соль, то утром все будут падать» (исп.).]. Он волновался, что ночью температура может упасть ниже нуля, лужи замерзнут, и люди, утром спешащие на работу, будут в опасности. Он волновался! Puta, да у меня тогда перед глазами пролетели страницы моего же дневника! Плановые отключения света утром и вечером, как родители зимой отапливали квартиру, расставляя по комнате громадные закрытые крышками кастрюли с кипятком и раскаленные в духовке кирпичи, а холодная вода шла только два часа в сутки, поэтому все набирали полные ванны воды, а на дне ванн собиралась ржавчина. Я вспомнила никогда не работающий лифт, и как однажды украли даже двери от него, и я, первоклассница, чуть было не упала с восьмого этажа в шахту, меня успела отдернуть за руку подружка Вика. Вспомнила дворничиху тетю Люду, которую увезли на «скорой» с переломом бедра, потому что она свалилась в открытый люк канализации на темной улице. Мне было что вспомнить…
   У всех в моем городке была с детства мечта – уехать. О чем еще можно мечтать, живя в вакууме между Донецкой и Днепропетровской областью, где твои же одноклассники утром после экзамена решают вынести компьютеры из кабинета информатики и при этом случайно забивают до смерти немощного школьного сторожа деда Сашу? Где твою учительницу физкультуры убивает из дробовика вернувшийся с зоны бывший муж, а твоего пьяного крестного наматывает на колеса поезда и его хоронят в закрытом гробу, потому что от головы ничего не осталось?
   Я уже в восемнадцать лет могла лекции по женской самозащите вести. Мы даже с Гиллерминой это обсуждали, она сказала, что подобные лекции будут полезны многим завсегдатаям «69». Я научила ее самому простому приему защиты без применения подручных средств и еще парочке элементарных способов бить пальцами в глаза и ломать носы. Или вот – заходишь ты в подъезд, а там тебя уже ждут, хватают за плечи и настойчиво уговаривают пойти и развлечься. В самом парадном насиловать и грабить вряд ли будут, потому что ты можешь закричать, шум поднять, поэтому первоначальная цель этих уебков – вытащить жертву на улицу. Ты спокойно поддерживаешь светскую беседу, параллельно приобнимая уебка за талию. Цель понятна – его руки на твоих плечах, и если ты положишь свои руки ему на талию, он не сможет пробраться к своим карманам, где у него может быть нож или шило. Потом немного отходишь назад и, не договорив последней фразы, с размаху бьешь этого урода по яйцам со всей силы. Он автоматически наклоняется, и ты, опять же со всей силы, даже еще сильнее, чем до этого, бьешь его по спине локтями. Даже если в тебе роста метр с кепкой, а в нем – под два, этот способ обязательно сработает за счет неожиданности и твоего собственного веса. Тут у тебя есть секунд пять-десять, чтоб убежать или позвать на помощь. Мне эта стратегия дважды помогала, а однажды не сработала, урод меня опередил – нож уже был в его руке. Обычный кухонный нож с широким лезвием и оплавленной пластиковой рукояткой. У мамы на кухне был точно такой же, только рукоятка была белой, я всегда им под Новый год оливье крошила. Пришлось импровизировать. Осталась жива, что неплохо по сути, да и сломанные пальцы заживали недолго, но испытывать судьбу больше не хотелось.
   Я переехала в город побольше. Сама.
   А свалить из страны я решилась в деревенской карпатской бане, где меня парила сочная миссис из Майями по имени Полина. Она оказалась в Прикарпатье, потому что следовала по всему миру за гималайским махайогом Пайлотом Баба-Джи, боясь пропустить момент его окончательного просветления. А я приехала туда же, потому что занималась йогой уже почти год, и потому что было лето, и на Крым денег не было, а хотелось каких-то изменений и откровений. В Ивано-Франковске шел ливень, и на вокзале, ожидая, когда меня заберут последователи Баба-Джи, я отбивалась от водителей маршруток, которые цеплялись ко всем с вопросом «а чи не в Іспанію ви їдете?» Я, наивная чукотская девочка, думала, что так называется какое-то близлежащее село. Но оказалось, что водители просто собирают местных, решившихся уехать в Испанию на заработки.
   В старом затерянном в горах санатории всех новоприбывших из паствы Баба-Джи отправляли в баню отогреваться. А я приехала позже всех, потому в парной была только Полина. Знакомство было быстрым, и через три минуты она уже колдовала надо мной дубовым веником. По ее ключицам стекали струйки пота, а от тела липко пахло жасмином. Она рассказывала мне о процветающем на пляжах Майями нудизме. Ее тяжелые полные груди с темными крупными сосками время от времени чиркали по моему животу. А я думала: «Да на кой черт мне все это нужно? Что я тут делаю? Куда это меня приведет? Три года, посвященных биологии, учебники, репетиторы, поездки на подкурсы, победы в олимпиадах, гордость школы, отказ от факультета молекулярной и биологической физики, потому что на бюджет не берут, а контракт родители оплатить не смогут, потом швейное ПТУ, йога, парашюты, рок-фестивали, шмаль, калипсол…» И в сонном мареве карпатской бани снова замаячил кухонный нож с оплавленной справа пластмассовой колодкой за 2 р. 45 коп. Я так и не повидалась с Баба-Джи, решив, что Баба с воза, Хелене легче. Ушла, не попрощавшись даже с Полиной. Чи не в Іспанію ви їдете? Да уж точно не в Майями.
   Вот и злость уже бурлит в крови! Возбуждение испарилось, колени не дрожат, дыхание размеренное. Осталось два поворота, и тогда откроется гнев Божий с неба на всякое нечестие. Этот трюк я раньше не знала, меня обучили ему именно в «69». Тут главные ингредиенты – тонкий каблук, та самая злость и умение безошибочно определить обидчика позади себя в толпе. Идеально подходит для вариантов, когда просто зарядить по яйцам не получается. «Дочь моя, вкратце суть вот в чем, – говорила Гиллермина, капая табаско в «кровавую Мери» под аккомпанемент «Besame mucho», – в абсолютной тесноте нужно стать спиной четко к обидчику, постараться даже прижаться к нему, подождать, пока объявят твою остановку, и подняться на носочки так, чтоб каблуки были занесены над его стопами, ну или хотя бы над одной стопой». Сегодня я, будто по наитию, надела длиннющую шпильку Zara, по крайней мере, жалко не будет, если каблук сломается. «Так вот, в тот момент, когда автобус затормозит, нужно резко подпрыгнуть (иногда в таких случаях удобно зацепиться руками за поручень) и с силой вдавить каблуки в стопы обидчика. Судя по раздающимся обычно крикам – боль адская». В ступне плюсна практически не защищена, пять трубчатых костей скрываются просто под кожей, так что, если удар каблуком нанесен правильно и верх обуви у жертвы тонкий, то можно спокойно эти кости сломать, плюс порвать связки – это любой ортопед подтвердит. А главное, ведь как все похоже на чистую случайность! Автобус резко затормозил, хрупкая девушка не устояла на высоких каблуках и оступилась – прелестно! Придраться и обвинить в предумышленности не возможно. Но это еще не все – после прыжка полагается с улыбкой развернуться и воскликнуть «ой, простите, я не хотела! Вам же не больно, правда?» И тут же быстренько выпрыгнуть из автобуса. Можно, конечно, еще рукой вслед помахать и даже воздушный поцелуй автобусу послать, но это уже барочное излишество. Автобус тормозит, Шахерезада делает шаг к двери, Боярский протискивается у нее под рукой. Что ж, нож в этот раз в моих руках. Ах, как все зашевелились, как все заохали, какой громкий вскрик сзади! Ах, как же сладко пульсирует все внутри! «¡Mil disculpas! ¡Fue sin querer! ¡Espero que no le duele mucho!» [8 - «Тысяча извинений! Я не хотела! Надеюсь, вам не очень больно!» (Исп.)] Выдохнуть и выскочить из автобуса – да легко! Оглядываюсь – в автобусе корчится нечто наподобие Вуди Аллена. А Zara не подвела. Ну и глаза же у него были! Ах, какие глаза бывают у мужчин! Putamadre, каким же правильным вещам учат иногда в баре трансвеститов!

13 сентября. Марьяна. Марсель

   Радиостанция «Сигма» приветствует постоянных слушателей программы «Сказка на ночь». Спонсор программы – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Знаете ли вы, что под шерстью белых медведей скрывается кожа черного цвета?

   Пальцы ног марокканки украшены тонкими кольцами, по щиколоткам змеятся татуировки, а на лодыжках поблескивают цепочки с маленькими сердечками. Я рассматриваю ее ноги, закинутые на спинку пластикового кресла, наверное, минут десять, а то и больше. В конце концов, нужно же на что-то смотреть в ожидании своего рейса. Марокканке льстит такое внимание. Ей хочется, чтобы я увидела еще и ее колени, она готова для этого даже слегка подобрать подол юбки. Ее парень с дредами, собранными в пучок на затылке, сидит неподалеку на полу у стены, заряжает от розетки айпод и фотографирует мобильником всех, кто фотографирует его. А таких немало. Напротив меня, через несколько рядов кресел, два молодых хасида пьют через трубочки колу из бутылок. Они стараются не смотреть на марокканку даже издали.
   – Больно…
   – Мне перестать?
   – Нет, только на клитор не так сильно дави… Я же большая девочка, и мест, где можно потрогать, у меня много…
   Зачем я сейчас вспоминаю его пальцы? Мне бы забиться в какой-то дальний угол аэропорта и поспать без снов. Во Франкфурте я, похоже, застряла надолго. Рейс на Мадрид отменяется уже дважды подряд. А Роб, паскуда, полетит из Парижа прямым, без пересадок. Хотя с этой погодой и он может оказаться в каком-нибудь Брюсселе. Или, что вероятнее, в какой-нибудь Вене. Он сам расскажет все Полковнику? Уверена, что нет. Более того, скорее всего он и в Париже задержался только для того, чтобы дать мне время объясниться с сестрой.
   Сколько дурочек в одной девочке? А в двух? Нет, не вдвое больше. Если речь обо мне и о Полковнике, то дурочек можно умножать до бесконечности.
   – Почему ты зовешь ее Полковником?
   – Это из детства.
   – Но почему?
   – Не помню, Роб. Так ее все называли в школе.
   Курить. Нужно сходить покурить. «Смокинг зона», Касабланка чокнутого мира: белая сборка, серая сборка, красная сборка, евреи, шииты, сунниты – какая, на хер, разница, бро? Огоньку не найдется? Политика и религия остаются на свежем воздухе, а равенство и братство тусит на никотиновых пажитях. Албанец, расстрелявший в этом аэропорту американских солдат, скорее всего, был некурящим. Американцы, судя по всему, тоже. Поднимаюсь, беру сумку. Марокканка разочарованно отворачивается. Ее парень улыбается и фотографирует меня. Всем любви за счет заведения! Не хватает только пони, какающих радугой.
   Достаю пачку «Merit» и флягу виски Black&White с двумя скотч-терьерами на этикетке. Делаю пару глотков. Закуриваю. По-любому эту бутылку нужно прикончить до начала посадки. Приходит смс от Полковника. Жалуется, что ей никто не пишет. И что мне рассказать ей? Что не люблю я, оказывается, долгий трах, что не чувствую я кайфа, когда со мной занимаются сексом больше пятнадцати минут, да еще и спрашивают при этом, когда же я уже, наконец, кончу? Если бы хотела, то уже б кончила, мудила. Полковник вообще называет Роба «ботом», причем в самом что ни на есть пейоративном смысле этого слова. По поведению в постели он действительно неотличим от программы, имитирующую деятельность человека. «Пейоративный» – это слово из лексикона Полковника. С ней вообще непросто.
   – Дай мне атлас, пожалуйста, – не отрываясь от компьютера, говорит мне.
   – Тебе какой? – участливо интересуюсь.
   – Который латеральнее, – совершенно спокойно отвечает Полковник.
   – Который что?
   – Латерально-медиально, что непонятного? Одно дальше от срединной оси шкафа, другое ближе.
   Бросаю окурок в чей-то оставленный пластиковый стакан с недопитым кофе. Напротив «смокинг зоны» расположены молитвенные комнаты. «Синагога» и «мечеть» закрыты, а в помеченной крестиком – двери нараспашку. Захожу – пусто. Комната напоминает конференц-зал, только размером с дешевый гостиничный номер. Перед распятием на стене стоят свечи и лежат несколько Библий, а на столике возле входа – тетрадь толщиной с полное собрание Жюль Верна в одном томе, книга отзывов и предложений для верующих и сочувствующих им. Листаю записи – господи ты боже мой, сколько же людей боится летать самолетами! Не удержалась, оставила и свое сообщение: «Супермен на небе и сестра моя Полковник! Простите меня за блядскую сущность. За то, что я не устояла перед искушением, за то, что я даже не пыталась устоять. Полковник, ты такая же, как я. Ты должна меня понять! И вообще – на черта тебе этот «бот», верящий в телегонию? [9 - Теория, которая утверждает, что на потомство женской особи влияют все ее предыдущие половые партнеры, особенно первый.]». Перечитала, поставила дату и расписалась. Спаси и засейвь меня, Супермен!
   Прослонявшись по терминалам еще час, зашла в дьюти-фри и перепробовала десятки губных помад, испачкав равнодушными поцелуями сотни белоснежных салфеток и так натерев губы, что они припухли. Долго выбирала между 121-й фуксией Guerlain и 109-й Yves Saint Lourent. Накрасила ресницы тушью Lancome Hypnose, и она осыпалась мне на скулы еще до того, как объявили мой рейс. Хорошая шутка Супермена – из Франкфурта в Мадрид я лечу через Марсель. Преступник всегда возвращается на место преступления.

   И снова стюардесса исполняет пантомиму под названием «Что нужно успеть сделать в салоне самолета перед тем, как погибнуть». Была бы здесь Ева, давно бы уже шептала «Отче наш», а после сидела бы с видом Золушки, раздобывшей шикарный компромат на Фею-крестную и обдолбавшуюся нейролептиками. Полковник должна была с ней созвониться на днях, расспросить о Тайланде. Ева раньше жить не могла без консультаций у Полковника, сестра ей по телефону даже компьютер подключала.
   – Вот увидишь, там такая несложная бифуркация, туда и тыкай!
   – Что я увижу?
   – Ну… э… раздвоение.
   Нам с сестрой бифуркация не грозит – проклятье близнецов. Итак, снова в Марсель. Кстати, «Марсельезу» придумали в Марселе или это очередная путаница в названиях?
   Турист из Роба никакой. Не в состоянии он подарить девушке город. Хотя что требовать от «бота»? Да и сам Марсель совсем не Вена, жаждущая понравиться всем без разбора. Неприветливые лица в Старом порту, промозглый ветер, щупающий твою грудь под блузой, рано закрывающиеся магазины и рестораны, ухмыляющиеся блэки и арабы в Ле Панье, лезущие во все щели туристы, одержимые буйабесом и Дантесом. Правда, море, которое здесь начинается прямо от взлетной полосы, все три дня было спокойным, словно ребенок, который упрямо трет глаза перед тем, как уснуть. Каждый раз, проезжая по набережной Кеннеди до Старого порта, я пыталась хоть издали рассмотреть остров с замком Иф. Можно было бы туда, конечно, и на катере прокатиться, но у Роба на такой подвиг сил не хватало, да если честно, то и мне больше хотелось просто поваляться в ванне. Изысканный мсье Антуан, директор «Аssar&Ian International», не мог снизить цены на поставки хлопка и швейных нитей от Chamaye и Burgerede France без того, чтоб не прочесть нам лекцию о своей любимой шерсти. Роб не понимал французского, поэтому каждый день мой мозг перегревался из-за специфики определений. Дикие канадские овцебыки скакали по моим извилинам во время «пилинга» и «обжига ткани», мешая «людям со старой закалкой» классическим способом «вычесывать чертополохом нанотехнологическую пашнину». Что-то там было еще и про «18-каратные нити золота», в которых я запуталась окончательно. После общения с мсье Антуаном мы с Робом ехали в Holiday Inn, в конференц-зале которого компания вьетнамцев красочными слайдами доказывала нам необходимость закупаться только у них, а мы в ответ красочными жестами доказывали им необходимость снизить для нас цену и тем самым расширить рынок сбыта. В общем, не до прогулок было. Даже к собору Нотр-Дам-де-ля-Гарде я поднялась настолько расфокусированной, что запомнила лишь ступени наверх и свисающие из-под купола, будто сушеная хурма, гирлянды с деревянными парусниками.
   Роб снял мне квартиру неподалеку от рынка и, проснувшись, я часто наблюдала, как продавцы в ярко-желтых комбинезонах вываливают из бочек на прилавки утренний улов, а обезумевшие от запаха рыбы чайки кружатся над ними и пронзительно визжат. Разложив рыбу, продавцы начинали курсировать вдоль прилавков, чтоб поздороваться, обматерить погоду и, если нужно, подменить друг друга. Они по очереди отбегали в различные забегаловки внутри квартала, чтоб опрокинуть рюмку перно да поглазеть, кто из завсегдатаев на сей раз выигрывает в кости. Этот ритуал я воспроизвела уже на следующий день – зашла в кафе с названием «Massalia» и тоже выпила рюмку пастиса «51» за 1,4 евро, отметив для себя, что чашка кофе стоит 2,5, банка Red Bull – все 3,4 евро, а в кости выигрывает старик с лихими усами, похожий на «офранцуженного» белогвардейца. В ногах у него крутилась лохматая болонка.
   Глядя на рыбачьи баркасы из окна своей квартирки, я радовалась, что отказалась поселиться вместе с Робертом в «Du Arts». Терпеть не могу отели. Они, конечно, удобнее, но тут я, по крайней мере, могу видеть жизнь, а не дежурные улыбки горничных. К тому же в квартирах всегда найдется парочка книг. В данном случае их было целых три – Коран на журнальном столике и «Les Fleurs du mal» Бодлера с «L’Automne à Pékin» Виана на полке.
   Капитан экипажа просит всех пристегнуть ремни – вот она, обещанная турбулентность, – и десятки жующих ртов начинают одновременно издавать жалобное мычание. Стюардессы пробегают вдоль рядов, проницательно вглядываясь в лица пассажиров – под открытыми столами с обедами все равно не видно, кто пристегнулся, а кто забыл. В салоне все дребезжит, с верхней полки у кого-то сыпятся сумки, у дамы в клетчатой шляпке с места 15-С началась истерика. Она норовит встать, стюардесса пытается подобраться к ней, держась за спинки кресел. Мне везет – на юбке лишь рассыпавшаяся соль (поссорюсь с кем-то, сто процентов!), а у многих – весь обед на коленях. Пока мы окончательно не пройдем зону турбулентности, никто не сможет встать и рагу из говядины с картофелем или разваренная паста с курицей (Lüf hansa всегда дает своим пассажирам возможность выбора между изжогой и локальными жировыми отложениями) будет спокойно остывать на одежде. Толстый кореец, мой сосед с места 18-В, невозмутимо пытается поддеть вилкой кусок замерзшего сливочного масла, чтоб попробовать его в чистом виде. Когда-то на нашей улице, через дом, тоже жил кореец с женой-татаркой – потомки депортированных, они поженились еще в Казахстане. Грузная тетя Валя, когда напивалась, все норовила рассказать страшные истории про жизнь в Астане – мол, раньше там зимой отключали отопление и электроэнергию и пенсионеры выбрасывались из окон, потому что не могли выдержать артрическую боль в суставах. И еще по пьяни очень любила демонстрировать свою растяжку, садясь на шпагат прямо на щебенке перед домом.
   Толстому корейцу наскучило выковыривать масло из коробочки, и он начал прямо из пакетика высасывать майонез. Я закрываю глаза и слышу оглушительный рев, характерный для массированной утечки воздуха из салона. Декомпрессия, мать ее. Пространство наполняется пылью и туманом, отчего резко падает видимость. Подносы с едой начинают летать по салону. Из легких быстро вытягивается весь находящийся там воздух, удержать который невозможно, как ни напрягай грудную клетку. Одновременно перегружаются барабанные перепонки, из-за чего в ушах адская боль. Не менее адская боль в кишечнике – это расширяются внутренние газы. Я тянусь к кислородной маске, но не успеваю ее надеть и теряю сознание от удушья. «Это что за оффтоп? – слышу я голос Полковника. – Трахалась с Робертом, любовью всей жизни твоей родной сестры, а теперь с темы спрыгиваешь?» Нет, Полковник, что ты? У нас тут просто одна идиотка, перепившая чилийского кисляка, устроила свадебный шамадан, танец с канделябрами, вот топливные баки с десятками тонн горючки и отреагировали. Стягиваю с себя колготки – это же легковоспламеняемая синтетика. На всякий случай сбрасываю и трусики – они у меня из экологического бамбукового фибра, а я не помню, насколько он огнеопасен. Вспоминаю, что защитить дыхательные пути от дыма можно тряпкой, смоченной в моче. Срываю с себя блузку, писаю на нее и прижимаю к лицу. Из-за сильной задымленности все передвигаются вдоль рядов на четвереньках. Юбка у меня задирается, и толстый кореец, прикрывший голову пледом, въезжает своим носом прямо мне в промежность. «Даже погибнуть не можешь по-человечески!» – слышу я издевательские интонации Полковника.
   Открываю глаза. Кореец ковыряется в зубах, за шторкой в бизнес-классе плачет ребенок, шляпка у нервной дамы с места 15-С перекосилась набок, а сама дама спит, убаюканная ровным гулом турбин и диазепамом.
   Нет, Полковник! Я пыталась тебе все рассказать еще перед отъездом из Марселя, ты не брала трубку, был включен автоответчик. Потом позвонила и все рассказала Полю – раз уж настроилась на аутодафе, зачем себя ограничивать? Он предсказуемо бросил трубку. Что ж, прощай, мой маленький принц, мой гребаный эпик фэйл, «tu deviens responsable pour toujours» [10 - Начало расхожей фразы из «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили» (фр.).] оставь себе на память.
   На третий день обсуждений Роб все же подписал контракт с вьетнамцами. Изысканный мсье Антуан с его «качество ткани вашего костюма зависит от того, какую травку овечка в Новой Зеландии сжует перед дождем» остался не при делах, а мы забронировали столик на двоих в «Le Miramar», чтоб отпраздновать сей événement [11 - Событие (фр.).]. Сели в такси, но на улице образовалась пробка, потому что какие-то магрибские малолетки разбили витрину в бутике L’Occitane неподалеку от Gallery Lafayette. Причем даже не убежали, а тупо стояли рядом с полицейскими и ругались, пока те вызывали кого-то по рации и не давали машинам проехать. В итоге мы расплатились и пошли пешком. В ресторане Роб не стал заказывать вин, а взял сразу бутылку граппы. Ужин все никак не приносили, мы быстро пьянели. Роберт рассказывал, что когда ему было двенадцать, он взобрался на громадный дуб, а спуститься не смог, и родителям пришлось вызывать спасателей. И еще про то, что его отец собирал алюминий и сдавал потом. Собирал он всё – даже алюминиевую фольгу от шоколада. И не дай боже выкинуть эту фольгу в мусорное ведро, а не сложить в специальную баночку – всё, на глаза можно даже не попадаться, воплей будет – уууу!
   Рассказывая обо всем этом, Роб смотрел на меня с выражением: «Видишь, как я откровенен с тобой! Заметь, я тебе говорю о личном! Ты должна сделать правильный вывод и довериться мне так же!» Голова стала кружиться, но тут принесли рыбу, я и поведала Робу, как мы с сестрой в детстве ездили на водохранилище глушить рыбу, больную солитером. Такая рыба всплывает на поверхность и уже не уходит на дно. Смысл игры состоял в том, чтобы с берега высмотреть спинку с плавником, поплыть за рыбой, догнать и оглушить ладонью. Мы с Полковником целые дни проводили за этим занятием. На берегу больную рыбу отдавали кошкам. Другие животные могли заразиться, а кошки нет.
   Мысль о том, что сегодня вечером мне нужен мужчина, больной рыбой плавала на поверхности моих воспоминаний о детстве, не хотела уходить в глубину. И не оглушить ее при этом ни ладонью, ни граппой. И я рассказала Робу еще одну историю. Нам с Полковником лет тогда было по тринадцать, но сестра уже встречалась с мальчиком. Этот мальчик как раз только вернулся из армии, ходил в спортивном костюме и считал высшей похвалой слово «ровный». Так вот он хвастался, что как-то, стоя в ночном карауле у складов с боеприпасами, увидел, как прапорщик трахает какую-то шалаву у себя в машине. Мальчик созвал дружков с соседних постов, они подкрались незаметно к машине и стрельнули холостым в воздух. От испуга у шалавы заклинило влагалищные мышцы, и прапорщик оказался в западне. И чем сильнее он дергался, чтобы высвободить свой член, тем хуже были его дела. После этой дивной истории мы с сестрой втайне друг от друга мастурбировали в туалете, представляя себе того прапорщика.
   Вконец опьяневший Роб в ответ рассказал мне, что когда впервые занимался сексом с моей сестрой, она стояла на коленях в позе речного членистоногого, и он уже собрался в нее входить, как вдруг разглядел возле ануса Полковника прилипший кусочек туалетной бумаги.
   Тогда я, чтоб окончательно сравнять счет в откровенности, рассказала Робу, что обожаю «доги стайл», обожаю выгибать спину, обожаю, когда меня тянут за волосы, обожаю, когда меня бьют по заднице до красноты, обожаю при этом всем материться, да так, что все сапожники мира нервно достают блокноты, чтобы записать новые словечки.
   После ужина, так и не сумев поймать такси, Роберт решил провести меня домой, и перед домом, конечно, решили еще кофе у меня попить. Перед дверью в парадное ключи упали на асфальт, и Роб ритмично щелкал зажигалкой. Когда мы заходили в квартиру, от его плаща отлетела пуговица.
   Утро, как и простыни, было скомканным. Роб сбегал в гостиницу за своими вещами, вернулся уже на такси, и мы уехали в аэропорт, чтобы вместе улететь в Париж. Там в Fouquet сняли номер с двуспальной кроватью. На два дня.
   Капитан экипажа снова просит всех пристегнуться – самолет идет на посадку. Толстый кореец говорит мне: «Il ya trois choses a propos de Marseille – le football, des arabes et la colombin» [12 - «В Марселе есть только футбол, арабы и голуби» (фр.).]. – «И пуговица от плаща Роба», – отвечаю я ему. Рейс на Мадрид обещают через полтора часа, а значит, если повезет, уже к вечеру я буду дома. Если мне повезет еще раз, в баре «69» будет еще пусто, и я закажу себе пива с текилой, вспомню своих бывших, переспавших с Полковником, наберусь смелости и позвоню сестре, чтобы сказать: «Извини, я сравняла наш счет… 8:8.
   Теперь опять твоя очередь. Надеюсь, ты ничего не имеешь против блондинов?»

14 сентября. Ева. Бангкок

   В эфире радиостанция «Сигма». С вами программа «Сказка на ночь» и наш постоянный спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Известно ли вам, что летучие мыши, покидая пещеру, всегда поворачивают налево?

   Пью «меконг». Хотя нет, это «сангсом». Пишу: «…нам бы с тобой потерять друг друга, да найти потом заново. Но потеряться невозможно, повсюду указатели с нашими именами. А и Бэ сидели на трубе. Let’s get lost. А и Бэ. Чет Бэйкер играет на трубе. Потеряться… Для этого нужен третий. Женского рода. Она. Я буду рядом. Хочешь, я даже буду держать тебя за руку? Не больно. Тогда не будет больно. Раз, два, три. А, И, Бэ. Независимо от варианта троичной системы счисления, одному троичному разряду в троичной системе счисления соответствует один троичный триггер как минимум на трех инверторах с логикой на входе. Вызубрила в детстве на спор с отцом. Только смысла фразы так и не осилила. Мне бы потеряться в непонятных значениях, пока ты будешь трахать меня пальцами. Five-finger exercises. Цикл стихов у Элиота. Можно ли считать, что в данном случае упражняются все твои пять пальцев? Или только указательный и средний? Не больно. С логикой на входе. Люблю тебя».
   Снова дождь. Значит, около трех. Здесь всегда в это время идет дождь. Закончится в пять. Тебе приходит смс, и мне кажется, что я сейчас закричу. Ты выходишь из душа, вытираешься розовым полотенцем. Грязная москитная сетка на окне. Комната размером с чемодан. Розовое полотенце. Закричу? Ты смотришь на мой блокнот. Потом говоришь: «Кажется, смс пришло». Твой поникший член. Мертвая черепашка. Окурок желания. Недопалок. Не до палок сейчас. Наверное, я понимаю. Наверное. Верность. А и Бэ. До старости. А, И, Бэ. Приключение.
   Вечер. Чайнатаун. Тотальный неон. НЕОНацизм. Не он. Едим устрицы, жаренные на гриле прямо в раковинах. Острый соус. Я пью «чанг», ты сокрушаешься, что здесь нет темного лаосского, потом заказываешь бокал «лео». Маленький бирманец крутится вокруг, но толпа не дает ему приблизиться к нашему столику, смывая его, как спичку, а он все возвращается, застревая между людьми, чтоб поймать твой взгляд и вновь и вновь просить у тебя денег.
   – Так вы в итоге переспали? – спрашиваешь как бы между прочим. Прочее – это глоток пива и затяжка сигареты.
   – Ну, как сказать… Понимаешь, в четырнадцать лет даже глубокий поцелуй сродни сексу, особенно, если он с девочкой.
   – Как ее звали?
   – Их было много. С одной мы однажды пытались было довести дело до конца, целовались, гладили друг друга, раздевали, но когда оказались в постели… обломило как-то.
   – Испугалась? – Твой взгляд провожает молодую тайку в коротком платье, лавирующую в толпе. Маленький бирманец исчез. Раз, два, три.
   – Nada que ver [13 - Ничего подобного (исп.).]. Испугалась она, а я больше разочаровалась… Знаешь, она была какой-то холодной на ощупь, ну, как перила эскалатора. И без одежды выглядела de mierda [14 - Дерьмово (исп.).]…
   – Это вечная проблема… ¿vamos? [15 - Пошли? (Исп.)]
   Я молчу. Считаю до трех. Ты должен что-то сказать.
   – Знаешь, я тут прочел, что японцы во время оргазма кричат: «Ику!» И-ку. Это производное от слова «икимасу», что значит «уходить». А вот англичане при аналогичной ситуации восклицают «to come!», то есть «приходить». Смешно, правда? Вот она, разница между Западом и Востоком.
   – Смешно. Но если бы в твоем родном Виго узнали, что ты ешь устриц-гриль, Восток был бы скомпрометирован в глазах Запада куда серьезнее.
   – Да мама бы просто не поверила! – улыбаешься ты.
   Неон. Лотреамон. Не он. Киплинг. Звучит, как термин. Половой акт между Западом и Востоком. Не заняться ли нам «киплингом»? Запрыгиваем в тук-тук, едем на Каосан, жалеем, что на ночь в «Рикка» закрывают бассейн. «Рикка Ин», 1200 бат в сутки. Ты стучишь пальцем по табличке на входе: «Уважаемые гости, наш отель семейного типа, потому приводить проституток запрещается». Тук-тук. Стучишь и смеешься. Смотришь на меня. Закричу? Нет. Ты решился. Ты все-таки решился. Я рада. За тебя, за себя. За нас? А и Бэ. Пару дней назад, вписывая свои имена в регистрационную книгу отеля, мы оказались четвертыми по счету мистером и миссис Смит на странице. Но круглолицая тайка, даже не глянув в паспорта, дала нам ключ. Комната размером с чемодан. Розовые полотенца.
   Мы поднимаемся в номер. Ты бежишь чистить зубы. По телевизору – японское MTV. Я переодеваюсь. А, И, Бэ. Ты пересчитываешь деньги. Кто останется на трубе? Выходим на Каосан, «Севен Элевен», духовный сан, молебен. Покупаем флягу «сангсома». С собой, для храбрости. Ты говоришь продавщице: «Коп кхун крап» [16 - Спасибо (тайск.).]. Она улыбается.
   Сои Ковбой. Животное варево жизни. Луна-парк для взрослых. Adult. Ад и альт. Незакрытый гештальт. Огни, музыка, латекс, чулки в сеточку, похотливая скука в глазах, результаты ежедневного втирания крема для отбеливания лица и пластической хирургии, улыбки как радиоточки желания. За подкладкой улицы – сверкающие ягодицы, напоказ выставленные груди. Моя майка липнет к телу. Девочки наперебой хвалят мои ноги. Во всех гоу-гоу барах кондиционеры работают на полную, стриптизерши мерзнут, по их коже бегут мурашки. Официантка приносит два бокала «сингха». Девочки извиваются вокруг шестов под «Liberian Girl» Джексона. Ты отчаянно демонстрируешь, что я интересую тебя больше, чем происходящее на сцене. То и дело сжимаешь мою ладонь. Как в тот вечер, когда мы вылетали из Ниццы и я сказала, что останусь с тобой. И еще – что люблю тебя. Самолет взлетел, стряхивая с себя взлетную полосу, словно собака прилипшую к лапе карамельку. А ты все не выпускал из рук мою ладонь.
   Курить – только на улице, проталкиваюсь с бокалом к выходу, ты за мной. Мое пиво разливается на руку тайке, сидящей на коленях старого фаранга в бриджах. Она оборачивается и кисло улыбается моему «сорри». Потом снова начинает тереться бедрами о ширинку фаранга. А он говорит в телефон, закрыв второе ухо рукой. Немец. «Что там?» – спрашиваешь ты. «Авария!» – отвечаю я. Авария. Магдебургские полушария. Две плотно прижатые друг к другу металлические полусферы, которые трудно разъединить, если из пространства между ними откачан воздух. Понимаешь?
   – Что? – Ты нагибаешься к моим губам.
   – Между нами нет воздуха, – шепчу я. Ты не слышишь.
   Воздух пахнет гашишем, карри и потом. Пьем «сангсом» прямо из горла. «Doll House, «Shark», «Cowboy 2». Третий по счету гоу-гоу бар. Чтобы потеряться, нужен третий. Раз, два, три. Женского рода. Она. Ее выбираю я, выбираю лучшую. Ту, которая сможет составить конкуренцию мне.
   Пишу: «А ведь еще четыре месяца назад, когда все только начиналось, твой взгляд уверял меня, что я – подарок. Что я – та самая, вожделенная и недоступная playstation 3, которую шестилетний мальчик видит под елкой еще запечатанной, но уже предвкушает миллион наслаждений. Ты искал моих губ. Теперь в твоем взгляде пустота ночного офиса, а на губах чья-то блестка».
   Девушки улыбаются мне со сцены и переглядываются между собой. Они понимают, что происходит. Понимают, что понравиться нужно мне. Ты, кажется, о чем-то меня спрашиваешь. А я задаюсь вопросом, возбужден ли ты. Месяц назад я бы проверила собственноручно, но сейчас не уверена, что это уместно. Уместность. Я заразилась от тебя этим словом.
   – Что ты спросил?
   Четыре месяца назад. Ты кивал, когда я рассказывала о своей стране, пытаясь кратко изложить причину моего переезда в Мадрид. Ты говорил, что я очень умная, раз привезла с собой столько книг. Ты ревновал меня. Ты хотел меня. Мне не требовалось для этого вспоминать имена подруг, с которыми я чуть было не переспала в четырнадцать лет.
   На сцену выходит новый состав танцовщиц. И… да, я сразу замечаю ее. Она тоже замечает мой взгляд. Меняется местами с подругой и начинает танцевать прямо передо мной. На вид ей лет восемнадцать, не больше. Она высока и стройна. Как для тайки – весьма длинные ноги. По ее красивой груди пробегают пятнышки света. «Sweet Dreams», ремикс. Красивое лицо. Длинные – до ягодиц – волосы. Тонкие пальцы, маленькие ступни. Она мне нравится. Она такая же, как я. Мы улыбаемся друг другу. Ты не отрываясь смотришь на нее. Я внаглую достаю бутылку «сангсома» и делаю два больших глотка. Трек обрывается, девочки сами себе аплодируют. Меняются местами. Каждый клиент в баре должен визуально ознакомиться с ассортиментом. Так что нужно спешить. Ее номер «десять». Ее стоимость – три тысячи бат. Шах. И мат. Бери ее.
   Ты киваешь мне. Раз, два, три. Рlaystation 3. «Да, она хороша… Конечно, я же знаю твой вкус». Договаривайся. Только сам, без меня. Это нетрудно. Чуть больше слов, чем при заказе пива. Без меня. Не трудно. Не больно. Отпрашиваюсь на перекур. Мне нужно успокоиться. Достаю пачку местных «Gold City». Закуриваю. Гадость. Блок «мальборо», который мы привезли из Мадрида, закончился на пятый день. То есть позавчера. На улице не протолкнуться из-за киношников с их светотехникой и камерами. Ноги вязнут в кабелях. Яркий свет. Девочки из бара прикрывают ладонями глаза и пытаются резкими криками отогнать от входа некрасивого катоя в черном платье. Его пробивающиеся над губой усики напоминают неумелые стежки ниток. Киношники снимают аптеку, перед ней стоит очередь из тайцев, Жан Рено в белом костюме нервно ходит перед камерой, что-то говоря в телефон. Стоп. К нему подбегает гример, припудривает лоб. Жарко. Сцена повторяется. Надо возвращаться.
   Вы сидите с ней за столиком. Она в бикини, топлесс. Ты держишь ее за руку. На столе рюмка «сангсома». Для нее. Раз, два, три. Улыбаюсь. Присаживаюсь к вам.
   – Я уже договорился! – Гордости в твоих словах хватило бы на драгунский полк. – Ее зовут Дао. Она знает здесь поблизости отель, где можно без проблем снять номер на час. Это называется «short». Она хотела «long», но я отказался. Она сейчас оденется и пойдем. Пять минут.
   Дао улыбается мне и встает из-за стола. Ее рост меньше, чем казалось со сцены. Пытаюсь представить тебя с ней в постели. Почему-то не удается. Начинаю думать о тебе в третьем лице. Он. Они. Hell is other people [17 - Знаменитая фраза Жан-Поля Сартра: «Ад – это другие». (Англ.)]. Сартр. Сортир.
   В черном коридоре по пути к туалету попадаю под шквал поглаживаний и нашептываний. Видимо, это те танцовщицы, кому я улыбалась. Только сейчас они в одежде. Тай-инглиш. Говорят, что я красива. Их пальцы касаются моих плеч и волос, осторожно дотрагиваются до груди. В туалете всматриваюсь в свое отражение в зеркале. Раз, два, три. Припудриваюсь.
   Они уже ждут меня. Выходим. А, И, Бэ. Дао впереди. Он пытается взять ее за руку, чтоб не потеряться в толпе. Она отдергивает руку. Жан Рено смеется какой-то шутке режиссера.
   В номере есть душ. Дао не закрывает дверь, и я слышу, как она моется. Громадный вентилятор гоняет жаркий воздух. Он сидит на кровати, курит. Я протягиваю ему бутылку «сангсома». Руки дрожат. Совсем чуть-чуть. Дао возвращается, обмотав бедра полотенцем. Розовым. Он суетливо убегает в душ.
   Пишу: «Люблю тебя………………………………………………».
   Он возвращается из душа, несет в руках всю одежду. Дао улыбается, откидывается на простыни и отбрасывает в сторону полотенце.
   – What you want? – спрашивает она.
   – All stuf …
   Раз. Он лижет ее. Она покорно гладит его плечи. Ее руки кажутся черными даже на его загоревшем теле. Когда-то мне рассказывали, что проститутки со смуглой кожей выбеливают волоски на теле. Считается, что от этого кожа кажется сверкающей. Дао таких процедур не выполняет. На сгибах локтей, под коленями и в промежности ее кожа кажется иссиня-черной. Я раздеваюсь и смотрю на них, сидя в кресле с бутылкой и сигаретой. Два. Она надевает презерватив на его член. Презерватив мал. Порвется. Но ему все равно. Он входит в нее. За окном начинает подвывать сработавшая автомобильная сигнализация. Дао отдается без малейшего стона. Он красив. Она красива. Они красивы. Он забрасывает ее ноги себе на плечи, ей неудобно, она обвивает ногами его бедра. Он сосет ее правую грудь. Догоревшая сигарета обжигает мне пальцы. Так долго. А и Бэ. Сигнализация стихла. Капающая в душе вода. Его яйца бьются о ее анус. Мозг отказывается воспринимать происходящее как реальность. Три. Он кончает ей на живот. Конечно, презерватив порвался. Но ему не все равно. Кончить в нее он посчитал неуместным.
   Дао бежит в душ. Он целует меня в щеку. Закуривает. Улыбается.
   – Вот я и познал дао!
   Она быстро возвращается. Он вынимает из моих онемевших пальцев бутылку и дает ей. Она делает маленький глоток и смущенно хихикает. Он сгребает свои вещи в охапку и идет в душ. Мы остаемся с ней одни. Я пересаживаюсь на кровать, она садится рядом. Мы обе голые. Она спрашивает, давно ли мы в Тайланде. Я отвечаю, что нет. Она спрашивает, где мы уже были, и я перечисляю храмы, в которых мы наклеивали статуям святых кусочки золотой фольги на лоб. Она говорит, что нужно было загадывать желания, что если загадал желание с открытым сердцем, то святой обязательно его исполнит. Дао дотрагивается до маленького медальона на моей груди и спрашивает, кто на нем изображен. Я не знаю, как рассказать ей об иконе Семистрельной Богоматери. Упрощаю – «Дева Мария». У Дао на груди тоже медальон с изображением Будды. Она обнимает меня. Наши груди соприкасаются, а цепочки медальонов спутываются. Так мы и сидим, гладя друг друга по голове.
   Он возвращается из душа полностью одетым. Допивает «сангсом». Дао диктует мне свой телефон. Я дарю ей свои сережки. Давнишний подарок Оли.
   Выходим из отеля. Дао говорит, что ей нужно вернуться в бар. Я обещаю, что перезвоню ей. Он целует ее. В щеку.
   Я залпом глотаю текилу в баре на колесах. Раз, два, три. Выталкиваю из себя слова. Как женщины с Патпонг-стрит влагалищными мышцами выталкивают из себя шарики для пинг-понга. И все мимо цели. Он не понимает. Восторгаюсь им. Он смеется.
   Возвращаемся на Сои Ковбой. Киношников уже нет. Жан Рено. «Колдовская любовь». Смотрела в детстве раз триста. В «Baccara» звучит Pet Shop Boys. Он разваливается в кресле и задирает голову. Прозрачный потолок. Над нами танцуют девочки в школьной форме. Время от времени они приседают на корточки, словно собираясь помочиться. Они без трусиков.
   «Чанг» ложится на текилу, словно у них первая брачная ночь. Он что-то говорит. Я смеюсь. Он удивлен. Промахнулась с реакцией. А и Бэ. Кто остался на трубе? Иду в туалет, ноги путаются в ковролине, которым обиты ступени спиральной лестницы. Падаю. Он подбегает. Больно хватает за плечи.
   – ¿Qué te pasa? ¡Estas totalmente borracha! [18 - Что с тобой? Ты напилась в задницу! (Исп.)] Успокойся!
   Еще что-то. А я плачу, отбрасывая его руки и крича в ответ:
   – ¡Puto de mierda! ¿Para qué me llevaste en este lugar? ¡Déjame en paz, cabron! [19 - – Ебаный урод! Зачем ты привел меня сюда? Отвали от меня, ублюдок! (Исп.)]
   Пощечина? Красный свет режет глаза. Потеряться…
   Бегу. Бегу-бегу-бегу. Машу рукой, сажусь в тук-тук. Говорю «Каосан» и откидываюсь на спинку жесткого сиденья. Не могу прекратить плакать. Раз, два, три. Нет, не могу. Закуриваю. В пачке еще две сигареты. Надо купить. Это Патпонг? Шоу, наверное, в самом разгаре. Женщины с маркерами во влагалищах выводят на бумаге «Welcome to Tailand». Нет-нет-нет! Я не хочу в отель. Я не хочу к нему. Потеряться… Я говорю водителю, чтоб он притормозил. Выхожу. Надо мною склоняется лицо ночи, обмотанное бетонными бинтами эстакад. Прохожу пару кварталов, поеживаясь от писка крыс. Болит голова. Знобит. Нервы. Безлюдная улица с вывесками массажных салонов. Все закрыто. Телефон остался в «Baccara». Или в тук-туке. Не помню. В конце улицы слышу музыку. Молю о чуде. Безымянный бар. Ни одного клиента. Только толстая тайка. Но главное, что он открыт, да святится его неизвестное название. Пью колу. Кола теплая. К одной стене бара прибиты две пары плетеных снегоступов, под ними школьные фотографии чьих-то детей. Другая стена завешена фотографиями королевской семьи. Прошу тайку вызвать мне такси. Она что-то отвечает, я не понимаю. Тайка пишет карандашом на салфетке: «No taxi». На ее бейдже имя: «Муи». Судя по ее лицу, она собирается с минуты на минуты закрываться. Я раскрываю перед ней свою карту города и прошу показать, где я нахожусь. Допиваю колу, прошу еще. Иду умыться в туалет. Вода холодная, но нет полотенца. Вытираю лицо руками, тушь размазывается, снова накатывают слезы.
   Сигареты кончились. Звучит Murray Head: «One night in Bangkok makes a hard man humble». Слежу за гекконом на потолке. Пишу: «Как известно, благодаря близкому контакту щетинок на лапках с поверхностью гекконы используют связи ближнего взаимодействия между молекулами, то есть они прилипают посредством сил Ван-дер-Ваальса, названных так в честь голландского физика. Ближнее взаимодействие между молекулами. Ключевое слово «между». А, И, Бэ. Не знаю, что сказать тебе, когда приеду. Наверное, мы вернемся в Мадрид чужими людьми. Наверное, я хотела именно этого».
   Я всматриваюсь в сосредоточенное лицо Муи, внимательно изучающую карту города. По ее волосам что-то ползает. Вдруг Муи складывает карту, протягивает ее мне и качает головой. Потом берет карандаш и пишет на салфетке: «We don’t exist». Раз, два, три.

15 сентября. Ольга. Лозовая

   Вас приветствует радиостанция «Сигма» и спонсор программы «Сказка на ночь», салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Оказывается, кельты настолько верили в загробную жизнь, что могли даже одолжить деньги с условием их возврата в ином мире.

   В три года я носила знаменем громадный розовый бант. Я этого не помню, зато прекрасно помню, что у бутылок с кефиром были ярко-зеленые восхитительно хрустящие крышечки из фольги. Я ненавидела кефир, но крышечки настойчиво собирала, складывая в коробку из-под цветных карандашей.
   Больше всего в нашей семье кефир любил дедушка, мамин отец, он и приносил регулярно нам заветные бутылочки. Дедушка был моложав, подтянут, строен, любил видеть свое отражение в зеркале и понятия не имел, как себя вести с существом, которое приходилось ему внучкой. Поэтому гулял со мной молча. А я ждала его только для того, чтоб получить новые крышечки.
   Когда-то у него была своя насыщенная жизнь. Сейчас он лежал на кровати, укрытый, несмотря на жару, ватным одеялом, а вокруг него были разложены пакеты с замороженными варениками и пельменями. На пакетах с варениками ярко-зеленым, как кефирные крышечки, цветом было написано «Картофель с грибами». А дедушка умер. Он лежал так уже около пяти часов. Был сентябрь, душная воскресная ночь, и никто не знал, что делать. Ни бабушка, которая почему-то запретила докторам, констатировавшим смерть, сразу забрать дедушку в морг, ни зареванная мама, ни брат, держащий наготове успокоительное, ни я. Нас было четверо в маленькой двухкомнатной квартире панельного дома. Город уже спал, укутавшись запахом жженых листьев, только у соседей сверху ныл телевизор. Сентябрь этого года выдался очень жарким. Говорят, тридцать лет назад тоже так было.
   В последние годы я редко приезжала в Лозовую. Это было не то место, куда хочется возвращаться. Макондо из «Ста лет одиночества» – так я называла его про себя. Окраина Вселенной. Кустарный первитин, хроническая бессонница, недостроенная церковь в центре города и постоянно сушащиеся белые простыни. В свой последний приезд я видела во дворе двух нарядных маленьких девочек, которые играли в похороны своих придуманных мужей.
   «Та хто його знає? Та хто його знає, кажу, наче він і не падав», – говорила бабушка, глядя в стену. Мы с братом напоили ее успокоительным, но теперь жалели об этом, потому что она отказывалась рассказать, что случилось с дедушкой. Молчала или говорила что-то странное. А знала это только она – мы втроем приехали лишь минут сорок назад на скором поезде. Еще в дороге мы обзвонили все соответствующие госучреждения, и повсюду слышали лишь длинные гудки – воскресенье. На клеенке стола, в пятне света настольной лампы, лежал клочок бумаги – свидетельство о смерти. На нем было написано: «Был обнаружен родственниками мертвым. При жизни болел разными болезнями».
   Жара не спадала. Никто из нас не знал, как отвезти дедушку в морг. Службы такси кидали трубку, лишь услышав суть вопроса. Знакомые обещали перезвонить, обзванивая в свою очередь своих знакомых, но и эта конференц-связь быстро сошла на нет. Дедушку нужно было охладить. Льда в маленьком городе взять было негде. В предлагаемом ассортименте круглосуточных магазинов значилась лишь водка, пиво, ситро, колбасы, засохшие сыры, сушеные кальмары и замороженные полуфабрикаты. Набирая пачки замороженных вареников, я поймала себя на том, что выбираю «Картофель с грибами» – мои любимые. Брат копался в отсеке с пельменями – в пельменях он разбирался лучше меня.
   Воспаленная ночь впала в летаргию, а мы пугали людей своими телефонными звонками, будили, сдирали с них сны, как присохшие гнойные бинты, задавая дикие вопросы: как отвезти дедушку в морг и что нужно сделать, чтоб его туда положили? Безликие заспанные голоса только матерились в ответ. Мы были посланы на хер в милиции, в «скорой помощи» и в больнице – в лучшем случае, нам давали другие номера телефонов, на которые вообще никто не отвечал. В «скорой» нам сказали, что не могут прислать машину, потому что в ней нельзя возить мертвых – только живых. Тут же прочли лекцию о том, что возле тела мертвого человека обитает больше сорока тысяч всяких микробов и инфекций, даже вирус менингита там есть, и потому с трупом лучше не контактировать вообще, тем более ни в коем случае нельзя целовать покойника в лоб, как принято. Я никак не могла отнести слова «труп» и «покойник» к моему дедушке. Он по-прежнему лежал на диване, я видела его из коридора. Свет в комнате был выключен. Черты лица дедушки заострились, морщины расправились, он казался моложе. Даже стал похож на собственный портрет, напечатанный в газете «Машиностроитель» в 1978 году, – там ему была посвящена благодарственная статья, он был ударником труда. Бабушка когда-то говорила, что никаким ударником он не был, наоборот, был лентяем и куролесил, но на заводе его все равно ценили за профессионализм. Дедушка был чертовски красив на той фотографии, хотя бумага и пожелтела со временем. Они с бабушкой никогда не жили дружно. Он «гулял».
   В серванте, на самом видном месте, хранились стопки фотографий, сделанных когда-то дедушкой на многочисленных курортах. Черно-белые карточки с многоярусными рядами отдыхающих, позирующих на фоне санаториев. Каждая фотография была подписана золотыми чернилами: «Саки-69», «Сочи-73», «Фрунзенское-81». Я раскладывала из карточек бессмысленный пасьянс на столе и думала, что жизнь также лишена целесообразности. И что мгновенно запечатлеваемый образ – то единственное, что связывает время и пространство. И что у моей подруги Саши есть коллекция фотографий с видами египетского города Александрии, хотя она никогда в нем не была, а лишь собирается там побывать.
   Около трех ночи наконец-то нашли человека, который пообещал нам помочь. Он назвал сумму – мы втроем выложили все наличные деньги. Через полчаса человек сказал, что обо всем договорился, что нам дадут ключи от морга в городской больнице и что он отвезет нас.
   Пока ожидали машину и искали документы дедушки, нашли жестяную коробку из-под печенья, полную орденов. Среди них лежала телеграмма, а в ней – личная благодарность за взятие Маньчжурии в русско-японской войне от товарища (генералиссимуса) Сталина. И мы, когда складывали дедушку в длинный черный пакет со змейкой посередине, гордились им. А в пакете заедала змейка.
   Человек помогал нам, потом тщательно пересчитывал полученные деньги, проверяя каждую купюру над настольной лампой. Попросил поменять надорванную сотню.
   Бабушка переживала происходящее спокойно, но по-прежнему упорно молчала и отказывалась говорить, что случилось. Это было визитной карточкой нашей семьи – молчать. О прошлом, о чувствах, о предпочтениях, о желаниях. Но особенно – о прошлом. Лишь год назад, польщенный, что ради его дня рождения внучка приехала из самой Франции, дед рассказал о своей семье. Оказывается, он родом из какого-то уже несуществующего села Донецкой области.
   В их семье было много детей, все мальчики, и у них было небольшое хозяйство, но после того, как один из братьев убил в драке какого-то председателя, им всем пришлось убегать врассыпную по селам и менять фамилии. После они так и не встретились – началась война, и дедушка думал, что они погибли. Он рассказывал – я пила коньяк. Его коньяк – у дедушки были серьезные запасы спиртного, и раньше он любил пить, но потом ему запретили врачи. Он радовался, если его алкоголь приносил кому-то удовольствие. В нашей семье не было принято пить.
   Большая машина ехала по изрытым дорогам. Дедушка, окутанный черным пакетом, лежал в грузовом отделении на полу, подпрыгивая каждый раз, когда колесо попадало в яму. Мама сидела там, рядом с ним, и слышны были всхлипывания. Там же сидел брат и пара знакомых, вызвавшихся помочь в последний момент. У меня слез не было. Водитель мне сначала тоже показался знакомым, но потом я поняла, что он просто похож на диджея из L’ Arc, игравшего на августовской вечеринке. Диджея, кажется, звали Луис – я его фотографировала. Когда он закончил играть, к нему подошел парень-араб, и они стали нежно целоваться. А билеты придется менять. Послезавтра я не смогу вылететь. А значит, не поеду с Паскалем в Довиль. Гизела обрадуется.
   Водителю пришлось сделать крюк и резко развернуться, меня дернуло, ремень безопасности натянулся, и я услышала, как тело прошуршало по дну фургона. В черном пакете дедушка казался еще больше и выше, чем я его помнила. Когда мне было 14 лет, он был на голову выше меня и я стеснялась его. Со своими шляпами, зонтом-тростью, про которые тогда еще никто и не слышал в Лозовой, он казался инородным телом в мягких тканях этого города.
   Дедушка часто выходил на променад, и, встречая его случайно, я пряталась в подъездах. К тому времени он рассорился с семьей, точнее – семья перестала делать попытки его понять. А я считала себя нормальной. И в какой-то степени боялась его – на его забитых книжных полках мирно соседствовали книги по плавлению металлов, сопротивлению материалов, машиностроению и практической магии. Был даже антикварный том сочинений Папюса. Нам не о чем было говорить.
   Как-то мы с Паскалем сидели в «Chez Omar» (кредитные карты не принимаются), я полушутя выпрашивала у официанта понравившийся мне магрибский стакан для чая, и тут за окном прошел мужчина, в плаще, шляпе и с тростью. Я вскочила из-за стола, чтобы выбежать к нему, но официант вернулся с завернутым в бумагу стаканом и перегородил выход. А стакан тот я разбила случайно через месяц.
   Сейчас дедушка лежал в пакете, холодный и твердый. Я заметила, что пальцы моей правой руки дрожат, а левой – нет. Это показалось мне странным. Машина, раздирая ревом мотора липкую тишину, въехала на территорию больницы. В пятнадцать лет именно тут мне вырвали гланды.
   Это было 23 декабря, поэтому в тот Новый год я напилась. Не специально – просто очень хотелось есть, а я могла лишь пить жидкость. И поначалу очень злилась – глотаешь шампанское, а оно, пузырясь, выливается через ноздри. Правда, потом этот нюанс даже добавил острых ощущений. Пока я лежала в больнице, все дни подряд шел снег, а одноклассники приходили меня навещать. Одноклассницы не пришли ни разу. А я радовалась, что мне нельзя есть и потому быстро худею, и бегала курить под лестницу. Однажды там были слышны крики роженицы, позже по лестнице весь день бегали медсестры с какими-то тазиками. В этом здании не было родильного помещения, наоборот, тут на четвертом этаже лежали беременные, которым было запрещено рожать, и их заставляли делать аборты даже на поздних сроках. А одна отказалась от всего и даже собиралась сбежать, но ее уговорили остаться в больнице. Все были уверены, что она вот-вот умрет. А она не умерла, еще и родить умудрилась. В ту ночь дежурные медбратья и медсестры со всех этажей, кроме реанимации, здорово напились. Они радостно кричали, танцевали, что-то пели, собирались даже потом сообща ехать крестить этого ребенка, а под утро бегали и просили закуску у сонных больных.
   Я никогда не видела больничный парк ночью. Почему-то сейчас я поняла, что почти все деревья здесь – липы. Из-за жары даже казалось, что они пьяно, по-июньски, пахнут. Перед регистратурой парк вообще никак не освещался. Машина остановилась в кромешной тьме. Мне нужно было зарегистрировать дедушку и взять ключи от морга.
   Когда глаза привыкли к темноте, за деревьями стали видны тускло освещенные окна главного корпуса. И еще луну. Почти полнолуние, и одна сторона луны покраснела, будто после пощечины. Приглядевшись, можно было увидеть еще три звезды. Больше – ничего.
   Я бежала к огням. В том, чтобы бежать, не было необходимости, но мне как-то нужно было унять неконтролируемую дрожь в правой руке. Споткнулась о какой-то невидимый предмет. Бордюр. Больно проехалась коленкой по асфальту. Дрожь в руке прошла, и я, прихрамывая, побежала дальше. В приемной было три человека – они посмотрели на меня с издевательским упреком. Я, держась за кровоточащую коленку, понимала их. О том, что дедушка умер, я узнала, когда мы с харьковской подругой (Нина, учились вместе, уже замужем) заходили в KofeIN, чтобы отметить встречу парой-тройкой мохито. Переодеться было некогда, и сейчас короткое желтое платье, бирюзовые босоножки и вечерний (размазанный уже) макияж совершенно не соответствовали ни случаю, ни месту.
   Я громко сказала, что мне нужны ключи от морга. Очень громко. Проворная дежурная затащила меня без очереди и попросила не пугать здесь всех. Потом начала переписывать дедушкины данные в толстую тетрадь, попутно сообщая, что сегодня в морге нет электричества. Дала мне два ключа, объяснив, что первый – от коридора, а второй – от покойницкой. Потом попросила занести ключи обратно и сказала, что дедушку нужно положить на любую свободную каталку и главное – не забыть сверху него положить свидетельство о смерти. И что если мы собираемся завязать ему руки-ноги полотенцами, то в этом нет необходимости. Я не понимала, что она имеет в виду. Говоря, она скрипела ручкой о бумагу. Такие шариковые ручки считались очень модными, когда я пошла во второй класс. Они писали фиолетовыми чернилами, и написанные ими буквы таинственно пахли. Первая такая ручка появилась в нашем классе у одной девочки-отличницы в день рождения классной руководительницы, который совпал с днем убийства Влада Листьева. Особенным шиком в тот день считалось одолжить ручку у той девочки и написать в дневнике, в графе «домашнее задание», напротив первого урока – «С днем рождения, Ирина Николаевна!», а напротив шестого урока – «День траура». Мы все так сделали, хотя я тогда не знала, кто такой Влад Листьев. После школы я всегда шла к бабушке с дедушкой. Дедушка в дверях обязательно спрашивал меня: «Знаешь, что означает „Анна и Марта Баден“?» – Я говорила: «Нет». – «Анна и Марта купаются», – смеялся он и уходил. Этот ритуал повторялся при каждой нашей встрече. Я всегда отвечала «нет», а дедушка всегда смеялся и объяснял.
   Медсестра долго писала и говорила. Ее передние зубы были золотыми. Я попросила ее провести нас к моргу, а она шарахнулась: «Мы никогда туда не ходим!» – и активнее заработала правой рукой. Почерк у нее был каллиграфический. Такой же был у дедушки. Он аккуратно выводил буквы, и казалось, что даже на бумаге он растягивает гласные. Дедушке было кому писать – у него было много военных друзей, которых, впрочем, никто никогда не видел. Я подумала, что нужно найти все письма и написать его друзьям, что дедушка умер.
   Обратная дорога к машине не заняла много времени. Водитель знал, как подъехать к зданию морга, – ему, судя по всему, было не впервой. Я попросила его не выключать фары, когда приедем.
   Повороты были резкими, дедушка подпрыгивал в черном мешке, мама уже не всхлипывала. Около морга пахло. Сильно пахло – это почувствовали все, когда вышли из машины. Казалось, что ночная тьма здесь плотнее, чем возле больницы. Водитель отказался оставить фары включенными, боясь, что сядет аккумулятор. Я открывала первый замок – навесной, – неуклюже пытаясь подсветить себе мобилкой, и увидела, что мне пришла смс. Наверное, Паскаль. Водитель отправился искать фонарь в машину, брат со знакомыми подготавливали дедушку, чтоб переложить его на каталку, мама снова начала плакать. Замок был ржавый и пачкал пальцы. От запаха начало тошнить. За дверью оказался маленький коридор, заполненный еще более густой вонью. Замок следующей двери был обычным, будто от квартиры в коммуналке.
   У дедушки во всех библиотеках города был абонемент. Однажды он принес мне «Сказки народов мира». Сказал, что хотел взять «Тома Сойера», но решил, что мне еще рано его читать. Мне тогда было семь. «Тома Сойера» я прочитала в шесть.
   Я очень боялась, что меня вырвет, что я не справлюсь с замком, но он открылся с тихим щелчком, и вдруг стало понятно, какая же тишина стоит вокруг. И тут я поняла, что означает фраза «в морге сегодня нет электричества». Мысль о том, что я сейчас упаду, пришла позже. Фонарь водителя заметался по облицованной кафелем комнате в поисках каталки. Подошел брат, поддержал меня за локоть. Фонарь высвечивал то большой палец чьей-то ноги, то спущенную с каталки руку, то спутанную прядь волос. Каталок было две, а тел – шесть. По крайней мере, столько я увидела. Четверо лежали на полу, почерневшие и мокрые, и один из них был ребенок, лет пяти. Он лежал в углу возле двери, и его рука цвета рыбьего брюха блеснула в тридцати сантиметрах от моей ноги. Я побоялась отдернуть ногу. Пол был покрыт какой-то жидкостью. Я держала дверь, пока с каталки снимали чужой труп, чтоб завезти на ней дедушку внутрь. На трупе были надеты трусы. Его подняли, держа за руки и ноги. Это был мужчина с громадной коричневой раной в животе. Кто-то из знакомых даже узнал его – город-то маленький. Было похоже, что его зарезали. Я уже видела подобное однажды. Утром перед входом в метро Barbes Rochechouart возле ступеней лежало три тела, укрытых простынями. Вокруг четвертого стояли жандармы, и когда они отошли в сторону, я увидела разорванный живот. Кто-то сказал, что это дилеры из Сен-Дени не поделили деньги.
   Чтоб закрыть дверь в покойницкую, водителю пришлось надавить на нее плечом. Я думала о маме, о том, что хочу снять и выбросить всю одежду, и еще о водке. Я была спокойна: дедушка уже в безопасности.
   Хотелось выпить. За водкой пошли в круглосуточный магазин. На пятой рюмке накатили рыдания. Сон пришел быстро.
   А утром бабушка рассказала, что дед умер в туалете. Стоя. Как полковник Аурелиано Буэндия. Его долго не могли вытащить оттуда, потому что он был большой и высокий. А после очень долго не могли выровнять ему руки. Она говорила об этом, помешивая ложкой в кастрюльке. В мусорном ведре валялась скомканная упаковка от вареников. На целлофане ярко-зеленым было написано «Картофель с грибами». Было жаркое утро. Пора было завтракать. Брату бабушка собиралась сварить пельмени.

16 сентября. Александра. Александрия

   Программа «Сказка на ночь» и радиостанция «Сигма» желают вам хорошего вечера. Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Считается, что в доме покойника все зеркала должны быть прикрыты тканью, потому что зеркало открывает перед душой умершего лабиринт отражений, заманивая в ловушку, из которой невозможно вырваться. В последнее время принято также завешивать экран телевизора.

   Упала, cazza rola [20 - Хуйня (ит.).]. Не просто упала, типа «шлепнулась», а обвалилась башней Всемирного торгового центра, рухнула подбитым «черным ястребом» UH-60, низверглась в Мальстрем отполированного мрамора прямо перед решетчатой дверью лифта. Cazza rola! Из лифта как раз собирался выходить пенсионер, бородатый, как анекдот, и в бриджах цвета крем-брюле – он приоткрыл дверь и испуганно замер. Даже в его молчании чувствовался немецкий акцент. Мне хватило времени полежать на полу, чтобы рассмотреть его загорелые облысевшие ноги (или эпилированные, кто их знает, этих бывших гитлерюгенд?), обутые в темно-синие «скечерсы». В лобби «Сесиля» все хором замолкли (именно хором, как древесные лягушки), Алекса парализовало у стойки администратора, а я проорала про себя голосом короля Джулиана из «Мадагаскара»: «Глядите, я мадама! Я мадама, народ! Я мадама! Ну, кто из вас запал на меня?» Мотор, камера! Лифтер в бордовом пиджаке бросился поднимать меня с пола, бородатый пенсионер вышел из комы и лифта, сказав «эскюзми» (с немецким акцентом, а то!), Алекс пощупал мой локоть и спросил: «Не болит?», древесные лягушки, убедившись, что «не болит», снова принялись fare schiamazzo [21 - Орать (ит.).]. Я невозмутимо отряхнула брюки на коленях. И что такого – ну да, японская танкетка от Trippen страдает социально безответственным дизайном. Да и дорога от Каира была не из легких. Наш рейс из Рима совпал с рейсом из Рио, поэтому в минибус, присланный «Александрия Тайр», набилось сразу две делегации. По Каиру ехали долго – проходил какой-то важный для местных футбольный матч, в пробках стояли сотни машин с людьми, размахивающими национальными флагами. Сквозь дрему мне казалось, что наши попутчики время от времени переходят на русский – при усталости от умственного напряжения ослабляется внимание и в чужой языковой среде возникает иллюзия родного языка. Я уснула и потом смогла вспомнить только одну фразу из своего сна: «Апокалипсис прошел незаметно, словно день рождения сотрудника из соседнего отдела». Меня разбудил намаз, транслируемый по радио у водителя. Мы уже ехали по Корниш. На море был шторм. На Саад Заглюль среди гнущихся пальм кружились рваные целлофановые пакеты. Перед входом в «Сесиль» мне на секунду показалось, что в отъезжавшем с другой стороны улицы фиакре мелькнуло лицо Александра Первого, которого я теперь называла Искандером, чтобы дифференцировать его от Александра Второго, которого все сокращали до Алекса. Это нелепое падение ниц… «Поскользнулась? Не болит?» В лифте взгляд Алекса говорил мне: «А вот с Александрой Первой такого точно бы не случилось». «Che culo! [22 - Какое счастье! (Ит.)] – ответила я взглядом и подмигнула ему, как Губка Боб. – Я расскажу тебе одну историю. Она называется «Уродливый моллюск». Жил-был уродливый моллюск. Он был такой уродливый, что все умирали. Конец». Мы поднимались на свой этаж и молчали.

   Это было четыре дня назад. Я поглаживаю синяк на коленке, пытаясь сконцентрироваться на воспоминаниях о сне. Мне нужно его записать, обязательно нужно. Мне приснилась моя мать. Она стояла в чьей-то мужской рубашке и что-то такое говорила… О чем был наш разговор? Об этой ее рубашке? Не могу вспомнить. Полпятого утра. Я, закутанная в белое махровое полотенце, сижу в проеме между ванной и унитазом. За закрытой дверью спит Алекс. Надрывно трещит лампа дневного света, будто тысячи цикад исполняют припев «Hotel California». Взгляд отвлекается на неровный шов замазки, идущий по нижнему краю стекла между ванной и умывальником. Я не могу вспомнить сон, все старания летят к diavolo. Ламповые цикады страдальчески хрипят «Cray, cray, baby». Перед глазами возникает смутный образ Виктории Викентьевны. Воспоминание о детсадовской воспитательнице – это мой «якорь» наоборот. То есть вспоминаю о ней – забываю сон. Причем уже навсегда. Это началось, когда я впервые осталась на ночь у Алекса и во время секса умудрилась стесать кожу на спине о его шелковые простыни. В четыре тридцать на моем телефоне завибрировал будильник, я открыла глаза, скривилась от саднящей боли и на цыпочках проскользнула в ванную, чтобы записать новую главу в одиннадцатый блокнот своего дневника сновидений. Прикурила сигарету, вспомнила главные топонимы сна… И вдруг увидела на полке над умывальником фиолетовую коробочку с какими-то витаминами. Тут же вспомнила (будто порезалась) – что точно такого же цвета были ногти у Виктории Викентьевны из детского сада номер два. И следом – снег за окном, натопленная комната, пахнущая то ли котлетами, то ли обгаженными детскими колготами, ковер с лишайными залысинами. На ковре вокруг Виктории Викентьевны маленькие девочки крохотными ножницами для аппликаций усердно сдирают фиолетовый лак с ее ногтей. А воспитательница в это время рассказывает интересные истории, которые я всегда внимательно слушала, потому что вообще была очень внимательным ребенком. Сдирать лак с ногтей разрешалось только послушным девочкам, так что я, к сожалению, была удостоена этой чести лишь дважды. Слишком любила разрисовывать фломастерами чужие курточки и забивать стоки умывальников перловой кашей. Но к историям воспитательницы всегда прислушивалась – детская космогония, сложившаяся из них, неоднократно заставляла родителей страшиться за мой разум, а мою бабушку – часто креститься. Вот и сейчас я вижу лицо Виктории Викентьевны, обрамленное вертикальной химией, с опавшей на щеки тушью «Ленинград». Детсадовская ловушка для снов.
   – Интересно почему? – улыбнулся Искандер.
   – Что почему?
   – Почему про Александрию лучшие книги написаны самими шпионами, а о Каире – про шпионов? – Искандер сделал глоток «кровавой Мери» из моего бокала. – Даррелл и Фостер работали на британскую разведку в реальности. А Фоллет с Ирвином лишь писали о шпионах, будучи обычными литераторами.
   – О Сайгоне лучшая книга тоже написана шпионом.
   – Грин? Нет, я не об этом…
   – И про Иерусалим…
   – Уитмор, да, знаю. Но я не это хочу сказать…
   – Что-то случилось? – Алекс коснулся моей руки. – Ты молчишь с тех пор, как мы пришли сюда. Переживаешь, что упала?
   – Нет, уже забыла, – я подняла бокал. – За приезд?
   – За приезд! – Алекс поднял свой бокал. – «Мери» здесь, конечно, не ахти.
   Приняв душ и разбросав по шкафам вещи, мы спустились в бар «Монти». Бар был еще пуст, вечер лишь начинался. Алекс заказал две «кровавые Мери» и сел за столик возле входа, а я прошлась вдоль стен, украшенных портретом фельдмаршала Монтгомери, репродукцией «Джоконды» и несколькими индийскими гравюрами.
   – Как забавно складывается пазл, – Искандер постучал пальцем по фотографии Монтгомери. – Прозвище этого парня стало первой частью в названии труппы «Монти Пайтон».
   А когда мы с тобой жили в каирском «Виндзоре», там в холле висела фотография Майкла Пейлина, помнишь?
   – Vaf anculo! [23 - Пошел в жопу! (Ит.)] – кричу я. – Оставь меня в покое!
   – Ты, наверное, устала, вот и все. – Алекс подвинул мне миску с вареным нутом в масле с перцем и стакан с огуречной и морковной соломкой. – Поешь, хорошая закуска.
   – Что ты сказал про эту «Мери» – не ахти?
   – Да, лучше было бы заказать просто виски. «Кровавую Мери» вообще мало где готовят хорошо. Самую вкусную, которую я пил… Где же это было? В Сен-Тропе, в баре отеля «Библос» – раз. В барселонском Arts – два. Там бар рядом с лобби, не помню, как называется… Весь завешан портретами Граучо Маркса. В Arts «Мери» делают чересчур сладкой, но это даже интересно. Однако самую лучшую «Мери» подают там, где ее изобрели, – в парижском Harry’s Bar. Это правда без преувеличений!
   – А худшую? – я старалась поддерживать разговор. – У нас в Милане?
   – Нет, не угадала! – Алекс был доволен, так как я отреагировала именно так, как это сделала бы Александра Первая. – Самую худшую и одновременно самую дорогую «Мери» я пил в баре отеля «Мажестик» в Каннах. Двадцать евро! Они туда «grey goose» льют и гордятся этим безмерно.
   Я действительно устала. Алекс сказал, что ему еще нужно встретиться с кем-то из ехавших с нами бразильцев и пере говорить насчет завтрашнего совещания в «Александрия Тайр». Я поднялась в номер, пустила набираться воду в ванне. Цепочка на пробке от слива была оборвана, пальцами не вытащишь, пришлось рыться в косметичке, искать пилку для ногтей. Пока набиралась вода, я включила телевизор – на немецком канале выступает симфонический оркестр, по местному шел индийский фильм с Айшварией Рай. Достала из сумки початую в самолете бутылку граппы, сделала глоток из горла. Как забавно складывается пазл… Конечно, я помню отель «Виндзор». Помню и то, что по прибытии в Александрию нужно в каком-нибудь местном баре немедленно заказать кружку ледяного пива. Как в старом военном фильме «Ice-Cold in Alex», который мы смотрели вместе с Искандером. Да, stronzo [24 - Засранец (ит.).], не «кровавую Мери» и не граппу, а пиво.
   – Мы ведь были счастливы? – Искандер протянул мне уже зажженную сигарету.
   – Ублюдок! – сказала я. – Ты все так же «вафлишь» фильтр.

   Алекс спит, на переносице морщинка, обрабатывает полученную на протяжении этих дней информацию от «Александрия Тайр». А может, ему снится Александра Первая. Я – Вторая. Следующая За. Иногда мне кажется, что, проснувшись, Алекс чувствует себя Орфеем, оглянувшимся на Эвридику по пути из Аида. Раз – и нет ее. Печалька. Вчера, перед тем, как заснуть, он сказал мне «ана бэкэбэк энта». В соответствии с разговорником арабского языка это означает «я тебя люблю». Я смотрю на него спящего и задаю сама себе вопрос: счастлив ли он со мной? Он ведь тоже Второй. Тоже Следующий За. Мы оба – копии, подделки с одинаковыми именами. Мы никогда не признаемся друг другу, что в кафе и ресторанах нам некомфортно за столиками на двоих. Мы обязаны усадить рядом свое прошлое – Александру и Александра, первых, настоящих, – и заняться ментальным чревовещанием. А может быть, наоборот – мы имаго, а наши «оригиналы» – это всего лишь куколки, личинки. Разве под таким углом наши отношения с Алексом не приобретают более здоровый вид? Я выхожу на балкон и закуриваю еще одну сигарету. Балкон нашего номера выходит на Саад Заглул и Корниш, петляющую вдоль залива в сторону пляжей и дворца Монтаза. Город просыпается – цоканье копыт и звон колокольчиков утренних фиакров понемногу растворяются в шуме сигналящих машин.
   Вкус сигареты настойчиво требует компаньона в виде чашечки ристретто. В Милане я подсела на таблетированный «Illy» темной обжарки, а к специфическому восточному кофе так и не привыкла за эти дни. Учеба в IULM стала той самой десницей с облачной манжетой, выдернувшей меня из харьковской ямы, в которую я сползла после окончания универа в надежде отыскать на ее дне эмоциональный вакуум. В яме было хорошо сидеть, до остервенения пестовать собственную несчастность и кричать со дна всем, что ты их ненавидишь.
   Оттуда было проще смотреть на мир, так как там он «йоу, офигенная тьма вокруг, оцени».
   Я великая любительница истерик и состояний за гранью добра и зла. И, как ни крути, именно моя мать сделала меня такой. Когда я получила тройку по истории международных отношений на первом курсе, то дома от матери получила за эту же тройку еще и пощечину. Звонкую такую, с искорками. Если бы я лет с пятнадцати ходила через день по клубам и возвращалась домой ночью в бессознательном состоянии, спускала бы все деньги на шмотки не задумываясь, отказываясь ходить в одних сапогах две осени подряд, и плюс ко всему была бы набитой дурой, которая читает только раздел «секс» в «Космо», но при этом периодически запиралась бы в ванной с бритвой и орала, что меня никто не ценит, – меня бы за тройку, полученную на второй сессии бюджетного отделения факультета иностранных языков, просто боготворили бы, отправили бы отдыхать в Европу, радуясь офигенному успеху ребенка. Зато теперь, когда я живу в Милане, я у матери хорошая, моей биографией она может хвастаться у себя на кафедре. И даже может скучать по дочке. А вот я скучать так и не научилась.

   На следующий день после приезда Алекс с бразильцами уехал в «Александрия Тайр». Своей работой в «Пирелли» он увлечен по самые гланды, самозабвенно внедряет новейшие технологии на заводах в Сеттимо Торинезе, где проходят основные исследования в шинном бизнесе компании. Он может часами рассказывать о новом поколении технологии Cyber Tyre – «интеллектуальной» шине с датчиками, которые передают информацию о дорожных условиях на управление автомобилем. А так как «Александрия Тайр» принадлежит «Пирелли» и планирует увеличить производство радиальных автобусных и грузовых шин, то присутствие Алекса на их совещаниях в ближайшие дни крайне важно. Я понимаю. Ветер за ночь не угомонился, по гостиничному телеканалу предсказали шторм, а на площади перед отелем пыльный ветер пригибал пальмы к траве и все так же кружил мусор вокруг сиротливо стоящей фигуры героя Саада. Несмотря на запрет Алекса гулять без него по городу, я сразу после его отъезда ушла из отеля. Во-первых, это не Каир, а как ни крути – Средиземноморье. Во-вторых, я проголодалась, а заказывать ланч в номер не хотелось. В-третьих, я была не одна.
   Я пошла вдоль Корниш, в сторону Кайт-бея, и сразу за «Виндзором» (да, Искандер, здесь тоже есть «Виндзор») наткнулась на кафе «Ривьера», старое и обшарпанное, пропитанное запахами кофе, хлорки и въевшейся в потолки сигаретной копотью. Таким, наверное, был последний вздох умирающего Хэмфри Богарта.
   – Но ты не Лорен Бэколл! – Искандер уже сидел здесь, делая вид, что читает газету. – И здесь нет кошари.
   – Кошари? – передо мною возник старик со старым металлическим подносом, на котором стояли две джезвы с кофе. – У нас нет кошари. Но если мисс подождет, я достану ей кошари.
   – Мисс подождет, – ответила я. – Только принесите мне тоже кофе.
   – Вы сядете на улице или внутри?
   – Внутри.
   – А помнишь кошари, которое мы каждый день ели в Каире? – улыбнулся Искандер.
   – Не помню. Оставь меня в покое.
   – Ты должна помнить!
   Мне принесли кофе. Все мужчины, сидящие в кафе (а в это время здесь могли быть только мужчины), смотрели на меня. Может быть, кто-то из них уже был в меня влюблен. Первое время в Милане мне казалось, что в каждом кафе я раню одно-два горячих апеннинских сердца. Мать мне рассказала, что когда мне было четыре года, я умудрилась влюбиться в ее однокурсника по кличке Крава. Мало того, я даже пыталась назначать ему свидания. К двадцати смелости у меня значительно поубавилось и разница в возрасте больше, чем на пару лет, казалась уже бездонной пропастью. Первому Александру (тогда еще не Искандеру) было тридцать семь. Он преподавал русский язык в миланском учебно-методическом центре развития билингвизма, вел специальный класс для детей от 13—14 лет, чьи семьи переехали в Италию. Эта школа располагалась в Cimiano, но Александр на выходные всегда выезжал в Изолу. Там, в Blue Note, мы и встретились с ним. Наше знакомство началось с «Истории глаза» Батая, продолжилось «Играми, в которые играют люди» и завершилось «Семью языками бога» Тимоти Лири – он настаивал, чтобы я все это читала, говорил, что у нас должна быть одинаковая семантическая карта. Ведь я-то была стандартным суповым набором своей эпохи – в голове Янка Дягилева, «Сплин», «Заводной апельсин», «Степной волк» и фильмы Годара, помноженные на уйму комплексов и фобий. А вот у него фобий не было. Его самоуверенность, смешанная с жестокой самоиронией, вгоняли меня в ступор. Он рассказывал о своей жизни так откровенно, так цинично, оголяя все физиологические подробности, что после встреч, дома, я часами сидела на балконе с сигаретой, думая: «Ну как так?» Именно Александр Первый рассказал мне про «Александрийский квартет», а позже принес распечатанные на принтере русские переводы Кавафиса. Именно с Искандером я улетела на неделю в Каир, когда ему предложили работу в Русской школе при посольстве и он решил посмотреть, о чем идет речь. Там, на невыносимо скрипучих кроватях «Виндзора», мы с ним мечтали, как однажды вот так же, на неделю, улетим в Александрию, поселимся в «Сесиле» или «Метрополе» и станем завсегдатаями какой-нибудь кафешки на Фуад или Неби Даниель. Однажды, когда-нибудь… Потом он просто исчез из Милана. В один день. От растерянности и злости я стерла его номер в своем телефоне. А через месяц тщетно пыталась подобрать цифры по памяти. Через полгода успокоилась. Через полгода и два месяца у меня появился Александр Второй, а Первый стал Искандером. Копия была не хуже оригинала, внешне они были даже чем-то похожи. И возраст у тезок совпадал, и тщеславный нейм-дроппинг (правда, у Алекса это были в основном имена автодизайнеров типа Криса Бэнгла). Вот только семантические карты были совсем разные. Алекс работал в центре исследований «Пирелли» и невероятно этим гордился. Мы стали оставаться друг у друга на ночь. Как-то, сидя у меня на кухне со стаканчиком граппы, Алекс разоткровенничался, и я узнала про Александру Первую. Он сказал лишь, что они расстались полгода назад и что я похожа на нее, только по дому предпочитаю ходить босиком, а не в тапках на шпильке с меховой бомбошкой. И дневников сновидений она не вела. Первое время я представляла себе Александру Первую манерной mignotta [25 - Потаскуха (ит.)], феерической дурой с манией похудения, ребрами, как арфа, и седалищными бугорками вместо задницы. А потом наткнулась в квартире Алекса на ее фото. Оказалось, вполне миленькая ragazza [26 - Девушка (ит.).]. Похожа на молодую Вирджинию Вульф с заставки моего «киндла».
   Старик-официант с уважительной улыбкой протянул мне два больших пластиковых стакана с красной и зеленой арабской вязью и маленький пакетик. В набор, помимо лапши с рисом и бобами, входил бульон и острый соус, а ко всему этому – одноразовая ложка, завернутая в салфетку. Я дала ему на пару фунтов больше, чем стоил мой ланч с кофе, и сказала «шукран» [27 - Спасибо (араб.)]. Старик засмеялся и что-то забормотал на арабском. Каирцы тоже всегда радовались, когда мы с Искандером заказывали кошари. Ведь большинство египтян уверены, что иностранцу это блюдо просто не может понравиться, а если уж понравилось, то это уже не просто иностранец, а гость.
   Ветер, еще недавно бесившийся на улице, стих. Я перешла на другую сторону Корниш с твердым намерением отыскать не самое грязное местечко возле моря и там спокойно поесть. Я решила, что шум волн, накатывающих на волнорезы, заглушит разглагольствования Искандера, если ему вновь захочется подоставать меня своими «а помнишь?» Но я ошиблась.

   Алекс все еще спит. Переполз на мою половину кровати и замотался в простыню, как ролл в нору. В «Сесиле» всего два номера с двуспальными кроватями, в остальных – раздельные полуторки, которые нормально, наверное, и не сдвинешь вместе. Так что нам повезло. Или, может, наоборот, не знаю. Над кроватью три гравюры в дешевом багете: «Девушка, играющая на тарабуке», «Дама из Каира» и «Египтянка в гареме». Смотрю на Алекса, непроизвольно кутаюсь в бордовые шторы с золотыми вертикальными полосками и гербом в виде лаврового венка и пчелы. Менеджер «Сесиля» говорил, что этот герб символизирует трудолюбие и непорочность египетских царей. Беру свой «киндл», нахожу нужный абзац и переписываю его в дневник. Раз уж не удалось вспомнить сон, то хотя бы запишу цитату о самих снах. «Нельзя передать словами ощущение сна, эту смесь нелепицы, удивления, недоумения и нарастающего возмущения, когда вы чувствуете, что стали добычей невероятного, каковое и является самой сущностью сновидения». Это слова Марлоу. У меня есть два Александра и два Марлоу. Один Марлоу – частный детектив в Лос-Анджелесе, второй – капитан маленького парохода в Африке. Про сны говорил второй. Я выключаю «киндл» и закрываю блокнот. На площади под балконом двое водителей чересчур эмоционально общаются с возницей фиакра. Может, это наш Джимми? Смотрю вниз. Нет, у Джимми черная лошадь, а эта гнедая. Автобус со спецназом по-прежнему маячит напротив входа в отель. Я вижу, как бликует на солнце пластиковое забрало на шлеме у одного из полицейских, курящего возле автобуса. Я тоже закуриваю еще одну сигарету. Менеджер «Сесиля», тот самый, который «все знает, кроме того, когда в гостиничном обменнике появится сдача в евро», рассказал нам, что раньше на месте площади находился Цезариум, строительство которого начала Клеопатра то ли для Гая Юлия, то ли для Антония. Здесь же стояли и два знаменитых обелиска, называемых «иглами Клеопатры». Сейчас один из них украшает набережную Лондона, а второй – Центральный парк Нью-Йорка. Египетские обелиски, как и украинские девочки, часто предпочитают жить вдалеке от родины.
   – Через два часа уже приедет такси. – Искандер прикуривает от моей сигареты. – Может, пора его будить?
   – Прочь из моей головы! Оборвав провода, спутав карты, фигуры сметая с доски, разбивая шлагбаумы на полном ходу, оставляя разрушенными города…
   – Это «Сплин»? – смеется он.
   Я киваю и продолжаю петь, помахивая сигаретой в воздухе.

   Я ела кошари на бетонных валунах, между которыми валялись смятые пластиковые бутылки и грязные газеты. На волнорезе понемногу собиралась компания рыбаков, методично забрасывающих леску в море и не менее методично вылавливающих из воды длинные грозди зеленых водорослей. Вокруг рыбаков сновало не менее десятка бродячих котов. Волны то и дело заливали в ботинки рыбаков воду из залива, но тех это нисколько не беспокоило. Они поглядывали на меня и улыбались.
   – Посмотри на здешних котов! – Искандер присел рядом со мной. – Банально-европейская внешность, никакого специалитета. А в Каире? Худосочные, грациозные, с неестественно длинными шеями. Их даже сравнивать нельзя. Все равно что сравнить «монорельсового кота» с котом Шредингера.
   – И что? – Я промокнула губы салфеткой.
   Один из рыбаков помахал мне рукой и что-то прокричал.
   – По-моему, он предлагает тебе поудить рыбу, – сказал Искандер.
   Я встала. Рыбак активнее замахал рукой. Я подошла к нему. Он, больше доверяя жестикуляции, чем своему знанию английского, стал меня учить, как забрасывать удочку.
   – Ты просто старик Сантьяго! – хохотнул Искандер. – Осторожнее, крючок уже два раза свистел прямо у меня перед лицом.
   Я забросила удочку в третий раз, но ветер снова не дал мне шанса, и леска с крючком, описав круг, зацепилась за что-то позади меня. Этим «что-то» оказался свитер моего наставника в рыбной ловле, и мы с ним потратили минут пять, чтобы вытащить крючок из шерстяной вязки. Я была смущена, море намочило мне кеды и джинсы до колен, а рыбак смеялся и что-то говорил своим товарищам и напоследок дал мне пригоршню леденцов. Ну, хоть какой-то улов. В конце концов, Антоний в свое время тоже поймал здесь уже приготовленную вяленую треску. Один из рыбаков под бурные возгласы товарищей и броуновское оживление среди котов снял с крючка небольшую мурену. Она извивалась в его руках, словно стеснялась своей отвратительной внешности. Рыбак протянул мне мурену, засмеялся и закричал «Снэйк! Снэйк!».

   Алекс вернулся где-то к трем часам, сказал, что завтра вечером в ресторане «Сесиля» пройдет вечеринка, которую устраивает «Александрия Тайр» в честь всех гостей. А послезавтра он полностью свободен, и мы сможем съездить к катакомбам. И еще – сегодня мы ужинаем с его коллегами из Бразилии. Я надела «балетки» вместо кед, Алекс переоделся в джинсы с футболкой, и мы отправились обедать. Я уже знакомым маршрутом вывела его к «Ривьере», но ему хотелось чего-нибудь ресторанного, «человеческого», и мы пошли дальше по Корниш. На набережной с каждой минутой уплотнялся трафик, пробка из машин и фиакров тянулась в оба конца, водители сигналили, лошади фыркали, таксисты и возницы то и дело окликали нас, перечисляя местные достопримечательности, куда они способны нас доставить.
   – Смотри – видишь? – здесь, на набережной, все маршрутки – «тойоты», – говорил Алекс. – А в самом городе – я заметил, когда ехал с совещания, – только «дайхатсу».
   – В самом деле?
   Через метров триста Алексу чем-то приглянулся ресторан «Насер», и мы зашли туда, хотя интерьер этого заведения больше всего напоминал столовки крымских пансионатов. Сели за столик возле окна, взяли по бутылке «стеллы», Алекс – «ты точно сыта?» – заказал себе голубя, фаршированного рисом. Вместе с пивом нам принесли запечатанные бутылки с водой. В Каире тоже всегда так делали, причем, даже если ты к ним не притрагивался, их стоимость все равно вносилась в счет.
   – Ты вчера заснула раньше меня, – Алекс сказал это так, словно то, что я отрубилась сразу после ванны, имело некий скрытый смысл. – Кстати, вкусно, ты зря отказалась!
   – Меня утомил «Нэш Бриджес» с арабскими субтитрами, – ответила я.
   – Почему ты не попробуешь голубя? – Искандер открыл и закрыл мой портсигар. – Тебе же нравилось, как их готовили на рынке Хан-эль-Халили…
   – Это, вообще-то, был «Уокер, техасский рейнджер». Ты что, Чака Норриса с Доном Джонсоном путаешь? – засмеялся Алекс.
   – Я слишком молода, чтобы их различать.
   – А что тебе снилось?
   – Да такое… Будто мы с тобой в супермаркете покупаем замороженных гомункулосов, чтобы приготовить их с пастой.
   – О господи…
   Алекс давно привык, что я каждое утро записываю свои сны, и к тому, что иногда я вообще не сплю. А я привыкла старательно избегать темы прошлого. Он ни разу не спросил, счастлива ли я, и мне, наверное, никогда не хватит духу задать ему этот вопрос. Мы выяснили наши отношения еще тогда, когда их не было и в помине. Но время от времени я задаю вопросы себе: а в постели он точно так же с ней играл? А она видела, что он закатывает глаза, когда кончает? А она тоже любила переодеваться и ходить в париках? А кого он видит, когда в упор смотрит мне в глаза? Иногда я думаю, что мы, Александр Второй и Александра Вторая, на самом деле никогда и не были влюблены друг в друга. Интересно, могло ли быть все иначе, если бы у нас четверых были разные имена?
   – Куда мы пойдем дальше? – спросил Алекс.
   – Я хочу найти улицу Фуад и Неби Даниель.
   – А что там?
   «Там Искандер», – хотела сказать я, но вместо этого выдавила: – Это центр города, там… там можно будет где-нибудь сесть и покурить «шишу».
   – Да, скорее всего, – сказал Алекс, подзывая официанта. – На набережной я что-то ни в одном кафе не видел людей с кальянами.
   – В «Ривьере» я вообще наткнулась на странную картинку, приклеенную к двери, – подхватила я тему. – Нарисованная фигура человека – причем босого, – сидящего с «шишей» и перечеркнутого красной диагональной полосой.
   – Запрещено?
   – Но что? Курить кальян или курить кальян босиком?
   – Ладно, разберемся. А на картинке был мужчина?
   – Да, вроде…
   – Ну а ты женщина. Значит, тебе можно сидеть без обуви и булькать своей «шишей». Логично?
   – Было бы чем булькать…
   Мы вышли из «Насера» и пошли по Корниш до первого поворота в город. Я указала Алексу на Кайт-бей – это там когда-то стоял знаменитый маяк. Солнце нырнуло под тюль облаков, а вынырнуло из-под него покрасневшее, как школьница, которую застукали за рукоблудием в ванной. Я предложила немного прогуляться к рыбачьим лодкам на берегу, возле которых сидели старики в засаленных тюрбанах и чинили свои снасти. Но Алексу вдруг приспичило выпить кофе, он свернул за столик углового кафе, на улице, я села к нему, хотя это был столик на двоих. Неужто Александра Вторая отлучилась?
   – По магазинам побежала, – усмехнулся Искандер, стоя у меня за спиной.
   – А слепым от рождения сны снятся? – спросил Алекс.
   – Конечно, только им снятся ощущения, звуки и запахи. И все. Почему в этом кафе мотки колючей проволоки со стен свисают?
   – Где? Это? Вообще-то это светодиодные гирлянды запылились. – Алекс отхлебнул кофе и скривился. – По-моему, нужно искать не кальян, а «старбакс».
   – Ты помнишь, я говорил тебе, в честь кого «старбакс» получил свое название? – Искандер наклоняется к моему уху. – Но ты так и не прочитала Мелвилла, дорогая…
   – Закажи с кардамоном, – посоветовала я Алексу. Он отмахнулся. Алекс даже у себя в Турине редко пьет кофе, в пику итальянцам. Предпочитает чай, какой-нибудь тайваньский «ли шань» или китайский «цзюнь шань инь чжень».
   – Странное кафе, – заметила я. – Старое, образца 20-х, а называется – «Pepsi-Cola».
   – Напротив нас кафе с таким же незатейливым названием – «Coca-Cola», – Алекс ткнул пальцем на противоположную сторону улицы. – Причем, судя по внешнему виду, эти кафе задумывались как близнецы.
   Рядом с «Coca-Cola» находилась мясная лавка, люди проходили мимо, едва не касаясь плечами бычьих и бараньих туш, висевших на крюках. Я закурила. Может, когда-нибудь наступит момент, когда я расскажу Алексу, что иногда в мои сны наведывается Александра Первая. У меня даже тематический блокнот о ней в этой связи имеется.

   Алекс проснулся. Трет глаза, словно сны про Александру Первую старательно отдирает.
   – Давно уже встала? – Алекс мутным взглядом обводит комнату и щурится, когда я отдергиваю шторы.
   – Ну не так чтоб давно…
   Он смотрит на мой дневник и качает головой.
   – Понятно…
   – Нет, сегодня не получилось…
   Я говорю о Виктории Викентьевне, Алекс рассеянно кивает. Я рассказала ему о своей воспитательнице в то самое утро, когда она впервые явилась ко мне в ванную в его квартире. Я пошутила тогда, что именно из-за Виктории Викентьевны моя бабушка считала меня недоумком. Он спросил: «Почему?», наклеивая полоску лейкопластыря мне на стертую спину. Я дернулась от прикосновения, и пластырь наклеился криво: «Потому что после ее историй я доказывала всем, что Иисус Христос и Ленин – это один и тот же человек. И еще у меня была своя теория относительно его казни – я в нее свято верила». – «И что это за теория?» – промычал Алекс, держа зубами край лейкопластыря. «Ленин пришел к бедным крестьянам и сказал, что хочет помочь им. Он подарил им семена картошки, которую до этого люди не знали. Потом, когда картошка созрела, люди по невежеству наелись не корней, а стеблей картошки, отравились и умерли, а чудом выжившие в наказание решили распять Ленина». Вторая полоска лейкопластыря легла на кожу еще более криво, чем первая, так как Алекс смеялся: «Может, ты ходила в детский сад для альтернативно одаренных детей?»
   Сейчас его уже это не веселит. Он смотрит на часы – черт, уже через час такси! – и бежит в ванную. Искандер присаживается на угол кровати.
   – Ты какого хрена расселся?
   – А ты мне никогда не рассказывала про эту свою воспитательницу!
   – Может, закажем завтрак в номер? – кричит Алекс из ванной.

   Если Неби Даниель мы нашли быстро – ее название не изменилось со времен Даррелла и его «Александрийского квартета», то на поиски рю Фуад у нас ушло около часа, а то и более. Мы кружили вокруг римского амфитеатра, толкались на рынке среди мешков с макаронами и лотков с горами мясного фарша, увенчанными козьими и бараньими рогами, выныривали из переулков то возле дома Кавафиса, то возле Оперы, спрашивали дорогу у полицейских, возниц фиакров и продавцов фиников – все без толку, такой улицы просто не существовало ни на карте, ни в сознании местных жителей. Лишь в кафе на рю Верди какой-то старик, одетый в костюм-тройку, понял, о чем мы спрашиваем. Оказалось, что мы только и делали, что ходили по Фуад. Просто за последние шестьдесят лет эта улица раз десять меняла свое название. Искандер играл со мною в прятки, посмеиваясь в толчее прохожих. Алексу все надоело, он хотел где-нибудь упасть за столик и спокойно покурить «мелоун-шишу». Александра Первая поджимала губы и театрально вздыхала. А я вынуждена была признать, что в этом палимпсесте мне не хватит ни сил, ни времени, чтобы докопаться до направлений, давно исчезнувших за пластами новых названий и смыслов. Да и с какой стати я решила подменить прошлое этого города своим личным прошлым?
   – А разве у тебя есть выбор? – бесцеремонно спросил Искандер, касаясь моих волос.
   – А разве не ты хотела найти место с кальяном? – спросил Алекс. – Здесь с этим все в порядке.
   – Конечно, – ответила я, сама не до конца понимая, кому из них.
   – Ну вот и хорошо! – сказал Алекс, выбирая столик в переулке, прямо под окном, обрамленным гирляндой. Над нами нависал короткий козырек из синего пластика, под которым дулись грязными пузырями два красных китайских фонаря. Стену кафе украшали плакаты с фотографией какой-то женщины. Практически на всех плакатах у женщины были выцарапаны глаза. Огромный египтянин с седыми усами принес нам воду, я заказала кофе и «шишу» (мелоун – ноу, аппл – йес), Алекс – только «шишу». Вокруг нас мужчины безмятежно играли в триктрак, но когда мне принесли кальян, все игроки с любопытством стали на меня поглядывать. Какой-то очень темнокожий старик через окно передал мне сигарету «Клеопатра» и радостно засмеялся, когда я спрятала ее в портсигар. Откуда-то появился человек с дымящейся кадильницей и стал заходить во все кафе и лавки, окуривая их. К коктейлю из запахов бензина, конского навоза, мочи, кофе и фруктовых табаков теперь подмешался еще и какой-то ладан. Казалось, будто сумерки только и ждали этого дымового сигнала, чтобы опуститься на город противомоскитной сеткой.
   – Помнишь, в Каире воздух мерцал сладострастием, будто над городом вывесили мокрую после секса простыню? – Искандер постучал себе по зубам мундштуком моего кальяна. – А где это здесь? Это и есть тот самый «запах кровосмесительных романов», обещанный Дарреллом?
   – Vai a cagare! [28 - На фиг! (Ит.)] – ответила я.
   – Ты знаешь, что при курении кальяна за 45 минут курильщик потребляет больше угарного газа, чем при выкуривании целой пачки сигарет? – спросил Алекс.

   Бразильцы нас ждали возле Библиотеки (крыша-стена, спускающаяся в бетонный овраг с буквами и символами всех существующих языков), среди толп студентов. Его звали Густаво, ее – Ингой, оба были немцами, родившимися в Сан-Пауло, и оба работали на заводе «Пирелли» в Граватаи. Я должна была их помнить (но не помнила), потому что они ехали с нами в минибусе из Каира. Поселили их в «Метрополе», напротив «Сесиля». Они рассказали, что где-то в этом районе должен находиться «Hood Gondol» – лучшее рыбное место в Александрии. Правда, найти этот ресторан у нас получилось не сразу, несмотря на адрес, указанный в путеводителе бразильцев. Мы бродили по кварталам, состоящим лишь из авторемонтных мастерских, спрашивали местных, те улыбались, целовали, причмокивая, пальцы, поднимали глаза к небу, говоря: «Фиш! О! Фиш!», и указывали совершенно разные направления. В итоге ресторан оказался надежно спрятанной от туристов фабрикой еды, зажатой в узком переулке между жилым домом и небольшой мечетью. Туда нас привел старик в синем тюрбане, взяв Алекса за руку. К нам тут же подскочил паренек и стал уверять, что он «наш официант» и что называть его нужно не иначе, как «Доктор Фиш». Он помог нам протолкаться через многолюдный переулок, среди огромных шипящих сковород с рыбой и подносами с моллюсками, дал попробовать рыбу в кляре и тут же повел на второй этаж ресторана, где усадил за столик. Пол ресторана был усыпан опилками, в которые все бросали сигаретные окурки и комки салфеток, а интерьер демонстрировал специфическое представление о красоте, сложившееся у нескольких поколений бедных людей, знающих толк в еде, но совершенно лишенных понимания слова «эстетика». Бразильцы решили заказать на всех две большие тарелки «всего, что здесь готовят». Нам тут же принесли пластиковые стаканчики (не для воды, а для креветочного бульона), лепешки в пакетах и тарелки с тахиной. Густаво с Алексом стали обсуждать производство шин для мотоциклов, а я рассказала Инге про заведение на рю Верди и про тамошний туалет, который представлял собой тесную каморку с расколотым писсуаром.
   – Очевидно, здесь у женщин не принято сидеть в кафе, – говорила я.
   – Гендерная дискриминация, – соглашалась Инга. – У нас в Сан-Пауло есть клуб «GLS», туалет в котором унисекс, причем без всяких перегородок.
   С нашим заказом не очень спешили, и многодетная семья египтян, сидящая по соседству, радостно предложила нам рыбу со своего стола – им было неудобно есть, глядя на наш пустой стол. Мы поблагодарили, но отказались. Три молодые александрийки, сидящие возле окна, вовсю обсуждали нас с Ингой и напропалую строили глазки Алексу и Густаво.
   – Ты только глянь на этих сказочных девушек. – Искандер крутил в пальцах мою зажигалку. – Фраза «Восток – дело тонкое» здесь просто лишена смысла. Эти три девицы под окном еле помещаются за двумя сдвинутыми столами.
   Мне было видно, как из окон дома напротив женщины спускали в переулок на веревках пустые корзины, а через время поднимали их, наполненные едой. Густаво протер стол перед собой личными влажными салфетками и стал долбить Алекса критикой современных машин – «где старые добрые квадратные линии?» Алекс отвечал, что обтекаемость автомобиля оправдывается эргономикой и безопасностью для пешехода – раньше при столкновении пешеходов под капоты просто засасывало. Я попробовала тахину и порезала губу острым краем пластмассовой ложки. В конце концов перед нами расставили тарелки с кальмарами, моллюсками, креветками, рыбой в кляре и рыбой в паприке. Название рыбы выяснить нам так и не удалось, но она была потрясающе вкусной. Правда, мы все заказывали на гарнир картошку, а принесли нам рис, но к этой оплошности никто не захотел придраться. Искандер щелкнул пальцами, и, словно по его команде, из открытого окна донесся печальный призыв муллы к намазу. Александрийские сумерки, длинные, как слово «гиппопотомонстросес-киппедалофобия», все больше наливались тем чернильным цветом, который, как говорят, не переносят курильщики. Алекс завел разговор о снах. Знаю уже эту его хитрость – когда сам говорить не хочет, переводит стрелки на меня. Я, прихлебывая горячий бульон и кривясь от боли в порезанной губе, стала отвечать на вопросы Густаво.
   – Нет, на самом деле сны снятся людям как в фазе быстрого сна, так и в фазе медленного – просто большинство может запомнить именно сны быстрой фазы… Разговоры во сне? О, это обычное дело, это норма, просто ослабляется контроль за мышечной деятельностью. Кстати, самая странная фраза, произнесенная во сне и задокументированная, – «Только у Иисуса и Генри Форда нет пуповины».
   Все рассмеялись. Еще я рассказала, что птицы во время длинных перелетов спят на лету. И что фраза, на которой я проснулась во время посадки в Каире, звучала как «в желудках кариатид полным-полно аскарид». После этого Густаво почему-то начал пристальнее изучать моллюсков на тарелке. Я не люблю говорить о снах, сон у меня расстроен с детства – нервы. Один психолог докопался до причины – когда мне было пять лет, я не засыпала, боясь прихода отца – он, возвращаясь домой подшофе, часто устраивал матери скандалы. А с семи лет меня уже пичкали различными снотворными, которые хоть как-то справлялись с моими агрипнофобиями и гипнофобиями.
   Инга вдруг призналась, что в детстве была лунатиком.
   – Я даже не уверена, что сейчас это у меня прошло, – она посмотрела на Густаво, а он с набитым ртом закивал, что, мол, «прошло-прошло». Возможно, «это» у них и прошло – все-таки восемь лет женаты.
   – Когда мне было тринадцать, – Инга хрустнула кальмаром в кляре, – к моим родителям пришли гости, меня отправили спать, а сами долго сидели в гостиной, что-то отмечали.
   Около четырех утра, когда все уже прощались на кухне – у нас дверь в гараж была прямо из кухни, – я захожу к ним, глаза у меня открыты, подхожу к духовому шкафу, снимаю ночнушку и, оставшись совершенно голой, кладу ночную рубаху в духовку, а сама сажусь напротив. Будто посмотреть, как рубашка стираться будет! Гости были в шоке! Утром проснулась – и ничего не помню!

   – Не вспомнила? – Алекс выходит из ванной. – Я про сон…
   Я качаю головой – Амнезия Викентьевна знает свое дело.
   – Жаль, – Алекс вытирается полотенцем. – После вчерашнего могло присниться что-то пророческое.
   – Могло, – я смотрю на небо цвета той особой синевы, какой обычно выделяют гиперссылки на сайтах. – Еще одно невскрытое письмо от Бога.
   Сколько времени нужно мужчине и женщине, чтобы привыкнуть спать под одним одеялом? У нас с Алексом на это ушло примерно два месяца. А может, и больше. Иногда во сне мы брались за руки, будто вместе собирались прыгнуть со скалы, как в финале советского фильма «Мираж». Но однажды нас стало четверо, и одеяла на всех уже не хватало, и мы с Алексом больше не брались за руки, а спали на боку, чтобы освободить побольше места для прошлого. Мы словно космические корабли Белла, попарно связанные тонкой проволокой, двигались по одной и той же орбите, причем ни я, ни Алекс не были до конца уверены, лопнула ли эта проволока. Как кошки с прикрепленными на спине бутербродами, мы вращались над землей в подвешенном состоянии, не способные ни приземлиться на лапы, ни упасть маслом вниз. Про кошку и бутерброд мне когда-то давно рассказала Карина, студентка мединститута, проходившая практику в хирургическом отделении одесской горбольницы, куда я попала, неудачно спрыгнув в море с пирса во время своих последних каникул. Однажды, мучаясь бессонницей, я гуляла по коридорам и увидела Карину, замеревшую с телефонной трубкой в руке. Несмотря на то что был третий час ночи, двери приемного покоя были распахнуты. На улице было темно, прохладно, пахло травой, моющим средством и «шанелью» сонной ординаторши. Карина сказала, что очень устала, что ночь просто кошмарная. Сначала был дедушка-архитектор, который попал под машину, а приехавшая дочь сообщила, что сдает его в дом престарелых, ей он даром не нужен. Потом была женщина после аварии, плакала, ей так никто и не смог сказать, что муж закрыл ее собой и погиб. Еще была девушка, которую два дня держал в гараже маньяк, она лежала в палате, свернувшись на кушетке, и рыдала. Была бабушка, которую избивал сын, были родители парня, который пытался покончить с собой. Последним был мужчина, пьяный, который заплакал, когда Карина повезла его на рентген. Он взял ее за руку и стал рассказывать, что у него рак, что у него есть любимая дочь, а он, сволочь, взял и послал ее, просто откровенно послал, она плакала и звонила ему, бесполезно. Он напился и решил покончить с собой, но получил только открытый перелом правой голени. Он заглядывал Карине в глаза и просил позвонить дочери, успокоить ее, но, по-моему, успокаивать надо было уже саму Карину.
   – Как правильно сказать девушке в три часа ночи, что ее отец в больнице, но все хорошо? Да какое, к чертям, хорошо! – Карина стала набирать номер на телефоне. И говорила с полчаса точно, сжимая мою руку и стараясь, чтобы голос не дрожал.
   – О чем задумалась? – Алекс целует меня в макушку.
   – Ты не знаешь случайно, почему в названии blu-ray используется ошибочное написание слова «blue»?
   – Не знаю, – Алекс пожимает плечами. – Эрратив про сто такой. А ты почему вдруг спрашиваешь?
   – На небо смотрю, – отвечаю я.

   Утром второго дня я, вместо того, чтобы вспоминать сон, записала в дневник лишь одно слово: «малабия». Этим сладким левантийским пудингом мы с Александром Первым часто угощались в кафе рядом с «Виндзором». Не то чтобы малабия вызывала у меня восторг своим вкусом, но в борьбе с гипнотоксином помогала. В то утро у меня возникло непреодолимое желание вспомнить ее вкус, а я привыкла превращать желание в интенцию. Алекс уехал по своим делам, а я отправилась в «Трианон», старую кондитерскую, расположенную на первом этаже «Метрополя». Густаво с Ингой уехали с Алексом, так что я не волновалась относительно неожиданной встречи и вынужденных бесед о погоде. Открывая дверь в шоколадно-коричный полумрак «Трианона», я на мгновение снова увидела Искандера. Он улыбнулся, вышел на свет, параллелограммом падавший из окна, и стал незнакомым официантом, услужливо отодвигающим мне стул перед столиком. Нет, мисс, малабии у нас нет, зато есть чудесные эклеры. Это не «Ривьера» – «Трианон» гордился своими европейскими завтраками, европейскими десертами и Кавафисом, часто заглядывающим сюда после визитов в мужские бордели и ожидающим варваров за чашечкой кофе. Я тоже заказала кофе, от эклеров отказалась, в руках вертела «латунный-ключ-который-ничего-не-открывает». Мы с Алексом нашли его в своем номере, в ящике стола, раскладывая по приезде вещи, и развлекались, пытаясь вставить ключ во все попадающиеся замочные скважины «Сесиля». Вчера, возвращаясь из «Hood Gondol», мы им даже хотели открыть магазин дамского белья, почти что «секс-шоп», по местным меркам, – в витрине с одной стороны стояли манекены в кружевных трусиках и лифчиках, а с другой, уравновешивая этот разврат, на манекены были надеты длинные ночные рубахи. Ключ не подошел. Мне принесли кофе, глоток – сagna! [29 - Сука (ит.).] недостаточно сладкий – взгляд в зеркало, синяки под глазами, над верхней губой изящно изогнулся кофейный полумесяц. Смс от Алекса: «Я задерживаюсь, обедай без меня».
   – Куда пойдешь? – Искандер взял со стола «латунный-ключ-который-ничего-не-открывает» и постучал им по чашке.
   Официант вопросительно посмотрел на меня. Я попросила принести счет.
   – Ой, только не играй со мной в молчанку! – Искандер театрально закатил глаза к потолку.
   Карина, пока я лежала в одесской больнице, научила меня засыпать по методу спецназовцев, которым часто нужно заснуть здесь и сейчас, потому что другой возможности может не представиться. Для этого нужно закатить глаза вверх до легкого болевого ощущения. Я пробовала. Иногда срабатывает.
   – Vattene! [30 - Отвали! (Ит.)] – сказала я и, бросив на стол мелочь, вышла из «Трианона». Искандер так и остался сидеть за столом.
   Я прошлась до базара, купила свежих фиников и маленьких лимонов. На Корниш соблазнилась печеной кукурузой и все шла и шла, вгрызаясь в нее на ходу. По набережной, вдоль моря, носились дети с катушками ниток в руках. Увидев меня, они радостно стали бегать вокруг, опутывая меня разноцветными нитками. У меня не было желания играть с ними, я раздраженно махнула рукой, но дети не успокаивались. Пришлось зайти в ресторан Fish Market, где меня тут же усадили на веранде с видом на Кайт-бей. Я была не голодна, но все-таки заказала бирюзового краба, пять больших креветок и столько же крупных зеленых мидий. Арака здесь не было, пришлось довольствоваться «стеллой». Я просидела в этом ресторане пару часов. В полнейшем одиночестве. И только звонок от Алекса – «ты где? я уже в отеле» – вывел меня из этого благостного состояния «здесь и сейчас».
   На Корниш я поймала такси – старую черно-желтую «ладу», – назвала адрес «Сесиля» и откинулась на спинку сиденья. В такси, судя по всему, приборная доска носила чисто декоративную функцию – ни спидометр, ни указатель уровня топлива, ни прочие амперметры-тахометры не подавали вообще никаких признаков жизни. Зато торпеда была украшена логотипами всех существующих в мире автомобильных брэндов, а лобовое стекло переливалось десятком зеркал заднего вида и зеркальных линз от солнцезащитных очков, расположенных по периметру. В этих отражениях можно было потеряться, как Орсон Уэллс в «Леди из Шанхая».
   – Один знаменитый суфий, – отражения лица Искандера размножились на лобовом стекле, – говорил, что Бог есть зеркало, в котором ты видишь себя, как ты есть его зеркало.
   – То есть мы с Богом – зеркала, поставленные друг против друга? – улыбнулась я.
   Я остановила такси, не доезжая до «Сесиля», зашла в лавку с египетским вином и спросила арак. В Каире мы все время покупали ливанский арак. Продавец изучил меня с ног до головы, покопался под прилавком и вытащил бутылку с надписью «Zibiba extra» на желтой этикетке. «Александрийский арак!», – сказал он и стал заворачивать бутылку в газету. Забегая в «Сесиль», я глянула на свое отражение в огромном зеркале лобби. Александра и Бог.
   Алекс валялся на кровати, смотрел телевизор. Я налила себе арак, разбавила его водой и залпом выпила. «Ого!» – сказал Алекс.
   – Во сколько у нас вечеринка? – спросила я.
   – По-моему, «у вас» вечеринка уже началась. – Алекс взял бутылку арака, открыл, понюхал и скривился. – Как ты пьешь эту мастику?
   – Так когда? – я теряла терпение.
   – В десять. Ресторан «Дворец Цезаря», на первом этаже гостиницы. Я бы сходил куда-нибудь перед этим поужинать. Не доверяю я местным «пирельщикам», еду приносящим…
   – С бразильцами или сами?
   – Сами что-нибудь найдем.
   – Тогда пошли, – сказала я и налила себе еще одну порцию арака.

   Мы перешли площадь, миновали «Трианон» и двинулись вдоль улицы, по которой двухэтажные трамваи (Алекс сказал, что такие трамваи есть еще только где-то в Англии и в Гонконге) гонялись наперегонки с фиакрами и таксистами, сигналя пешеходам, выходящим из KFC и «Баскин Роббинс». Алекс приметил старый колониальный ресторан с названием «Афинеос». Мы зашли, заняли столик с видом на гавань. По периметру зала шел фриз, изображающий процессию вакханок.
   – Я всегда обедаю один, – недовольно заметил Алекс.
   – Я тоже.
   Алекс заказал томатный суп и шиш-кебаб, я – мятный чай (малабии здесь тоже не было).
   – Что тебе сегодня приснилось?
   – Не помню, – сказала я.
   – Ну, хоть не гомункулусы, – Алекс хохотнул. – Может, маленькие человечки снятся тебе, потому что ты детей хочешь?
   – Они были мертвые, человечки эти, – сказала я, закуривая. А сама подумала: «Ну конечно, это смешно – меня разнесет и мы будем смотреться с Александрой Первой как цифра 10».
   – Господи, да я просто так, – скис Алекс.
   – Я поняла.
   – А вот интересно, возможно ли сохранять во сне сознание? – Алекс жует кебаб. – То есть знать, что спишь, но при этом мыслить сознательно, как это бывает при бодрствовании?
   – Это невозможно, – уверила его я. – Сны не выдерживают наблюдения, наблюдение изменяет их. Я проверяла, вводила себя в состояние полусна и замечала, что наблюдаю вовсе не те сны, которые видела обычно, а какие-то совсем другие, созданные самим фактом наблюдения. Нечто во мне начинало изобретать сны при первом же сигнале о том, что они привлекают мое внимание.
   – Ну просто сцена из Джонатана Коу! – Искандер присел рядом со мной. – Диалог нарколептички с больным инсомнией.
   – Что-то случилось? – спросил Алекс. – Ты как-то вздрогнула…
   – Нет, тебе показалось, – я взяла себя в руки. Нет, не Искандер меня напугал своим появлением, а жуткая мысль – с чего я решила, что Александра Первая до сих пор с нами? Может, ее призрак вовсе никогда и не появлялся возле нас, и лишь моя больная фантазия наделяет эту ragazza свойствами тени отца Гамлета.
   – А я когда-то реально задумывался о детях, – вдруг сказал Алекс. Я стукнулась зубами о край чашки с чаем. Искандер рассмеялся. Александра Первая была с нами, при полном параде, с розовым синтепоном вместо мозгов, любовной энцефалопатией и готовностью родить bambino.
   И я подумала, что бодрстование и сон – это вовсе не два состояния, которые следуют друг за другом, сменяют одно другим. Нет, здесь ошибка в названии. Эти два состояния – не «сон» и «бодрствование», их правильнее назвать «сон» и «сон в бодрственном состоянии». Когда мы пробуждаемся, сон не исчезает, просто к нему присоединяется бодрственное состояние, которое заглушает голоса снов и делает образы сновидений невидимыми.
   Из ресторана мы пошли по Корниш. Нас нагнал фиакр, и возница заученно стал предлагать свои услуги экскурсовода. Алекс указал ему на огни «Сесиля» – мы туда. Тогда возница предложил довезти нас до отеля бесплатно. Я махнула ему – давай. Мы забрались в фиакр. Просторно, места хватило всем четверым. Кучера звали Джимми. У Алекса завтра был свободный день, и он, помня о своем обещании, спросил Джимми, сможет ли он утром забрать нас из отеля и отвезти к катакомбам. Конечно, Джимми все сделает, он покажет нам катакомбы. Только заберет он нас не у входа в «Сесиль» (в отеле и охрана, и портье получают долю от такси и фиакров, поэтому чужих не подпускают), а в переулке, возле «Виндзора».
   Взрыва мы не слышали. И только на следующий день мы узнали, что в это самое время, когда наш фиакр остановился у «Сесиля», в нескольких километрах отсюда, в новом районе, была взорвана коптская церковь и тридцать два человека погибли на месте.

   Во «Дворце Цезаря» уже были накрыты столы – тахина, салаты, маринованная свекла с изюмом. Из-за соседнего столика нам махали Густаво с Ингой. Мы заказали сибаса на гриле и местное игристое «Аида». Наши соседи – какой-то клерк из «Александрия Тайр» с женой – упросили нас сфотографироваться вместе с ними на мобильник. Диджей на сцене микшировал французскую эстраду с египетским «хабиби». Спустя время два александрийца, перебравшие виски, устроили пародийные танцы с пиджаками на головах, которые, очевидно, символизировали хиджабы. Зал хлопал им, все смеялись. После на сцену вышли музыканты в серых костюмах и танцовщицы в пайетках – начался угарный belly-dance. Клерк за нашим столом не скрывал восторга от зрелища и старательно все снимал на видеокамеру. На сцену повытягивали кого-то из гостей, но они танцевали скованно и растерянно. Я видела, что Густаво пытается выпихнуть на сцену Ингу, но та лишь смеялась и подмигивала мне. Сибас был жестким, «спарклинг» пах дрожжами, музыка своим однообразием навевала скуку. Я сказала Алексу, что пойду спать. Он не стал уговаривать меня остаться. С балкона нашего номера я увидела, что перед отелем стоит автобус со спецназом, но решила, что это охрана кого-то из руководителей «Александрия Тайр». Разбавив водой арак и погасив свет, я сидела в постели и курила. Из коридора тянуло то ли тараканьей морилкой, то ли нафталином. Кто сейчас знает, как пахнет нафталин?
   – Не плачь, – говорил Искандер, стряхивая с моей подушки комочки сигаретного пепла.
   – Fica! [31 - Пизда! (Ит.)] – отвечала я.

   – Ты все собрала? – спрашивает Алекс. – Ничего не забыла? Паспорт, билеты, деньги…
   Я киваю и пью кофе. Завтракаем в номере. Болит голова.
   – Прочитал недавно в Wired любопытную новость, – говорит Алекс. – Вроде как уже в следующем году в продажу поступят модифицированные планшеты, прикоснувшись к тач-скрину которых, ощутить, что трогаешь материалы с различной текстурой. И качество тактильной обратной связи будет настолько высоким, что можно будет почувствовать и камень, и острие иглы. Представляешь?
   Я представляю. Представляю, как Алекс проводит пальцами по фотке Александры Первой на своем планшете и чувствует кожу ее лица. Представляю, как касаюсь волос Искандера на снимке из Каира.
   – Ну ладно, такси вот-вот уже будет на входе, – Алекс, не допив свой чай, встает. – Так, паспорт, билеты, деньги…
   Нас разбудил звонок. Секретарша из «Александрия Тайр» сказала, что, к сожалению, наш рейс из аэропорта Борг-эль-Араб отменен, поэтому она перебронировала наши билеты на рейс из Каира. Завтра утром за нами пришлют такси. Извините за беспокойство.
   – Сazza rola! – психанул Алекс. – Опять придется трястись до Каира несколько часов. Что значит «отменили рейс»? Вот так просто?
   – Да разницы особой нет, – сказала я. – Что так, что эдак, а дома все равно будем поздно вечером.
   – Ччччерт! – Алекс достал мой портсигар и вытащил сигарету. – Будешь?
   Я отрицательно кивнула, встала с кровати и пошла в ванную.
   – Надо где-нибудь выпить кофе, а то через час нас уже будет ждать этот… Джимми, кажется, да?
   – Да, – Алекс закурил и откинулся на подушки.
   Спустя время мы уже сидели в «Ривьере». Алекс не замечал взглядов, которые бросали на нас завсегдатаи с газетами, а в упор рассматривал колченогий стол.
   – Как думаешь, что это такое?
   – В смысле? По-моему, это линолеум…
   – Линолеум в виде паркета?
   – Ты что, никогда не видел линолеум с рисунком под паркет?
   – Видел, конечно, но чтоб им обивали столы…
   В кафе зашел усатый чистильщик обуви с ящиком ваксы и щеток, обвел глазами всех сидящих в зале и направился к нам. Он что-то сказал Алексу, неодобрительно глядя на его черные кроссовки «Порше».
   – Чего тебе, друг? – напрягся Алекс.
   – Кажется, он считает, что белому господину негоже расхаживать по городу в нечищеной обуви, – засмеялась я.
   – Так это же кроссы, а не туфли!
   – Ну и что!
   – Он собирается чистить их прямо в кафе?
   – Вряд ли.
   Алекс сдался («ну, хоть какое-то приключение!»), снял кроссовки и вручил их чистильщику. Тот подложил под ноги Алексу картонку с надписью «Nestle», взял обувь и вышел из кафе, сказав «ван минут».
   – Надеюсь, он их вернет, – растерялся Алекс. – А то сидеть босиком…
   – А ты «шишу» еще закажи, – съязвила я, вспомнив картинку на входе.
   «Ван минут» растянулась на все десять (Алекс уже начал причитать и клясть себя за глупость), усатый вернулся и поставил под наш стол кроссовки, начищенные до блеска президентского лимузина.
   – Да тебе в них только венским оркестром дирижировать! – засмеялась я.
   Алекс дал чистильщику несколько фунтов, потом придирчиво осмотрел обувь.
   – Вот фак! Он же закрасил своим гуталином задники с логотипом!
   – Дома ототрешь каким-нибудь растворителем, – ответила я. – Надевай, наш Джимми уже явно считает нас «динамщиками».
   Джимми действительно уже вовсю нервничал, но как только мы сели в фиакр, он успокоился и стал вполголоса напевать какую-то свою песню. Мы не спеша продвигались по городу, через пробки, обгоняя арбы с впряженными осликами, перекрикиваясь с таксистами, вопящими из своих «лад» слово «вилка» («welcome» то есть), и детьми, которые кругами обегали наш фиакр с только им понятной целью. Вскоре наш путь уже лежал через трущобы с перекошенными закопченными домами, горами мусора, в которых играли дети, и тремя похоронными процессиями. То здесь то там мы видели стайки школьниц в никабах и с ранцами, и это зрелище очень впечатлило Алекса – нимфетки, чьи лица были закрыты, а подведенные глаза (они их не отводили!) с интересом сканировали белого господина, выглядели весьма обольстительно.
   – Многие христиане хотели бы оказаться после смерти в мусульманском раю. – Искандер вскочил на подножку фиакра. – Потому что там живут гурии, прекрасные, девственные, преданные, а каждый мужчина, попадающий к ним, обладает потенцией ста мужчин.
   Александра Первая, судя по всему, разыграла легкую сцену ревности, потому что Алекс, держа меня за руку, до катакомб не проронил ни слова.
   Когда мы наконец прибыли, Алекс захотел попрощаться с Джимми и обратно вернуться пешком, но наш возница изобразил на лице жуткий испуг, замахал руками и стал говорить, что здесь «очень опасно, мафия, убивать, теракт». Алекс смеялся и уговаривал меня, что бояться нечего, что это типичная страшилка для туристов, чтобы содрать еще денег за обратную дорогу. Но в разгар дискуссии Алексу позвонили из миланского офиса и спросили, все ли у него хорошо, потому как по итальянскому ТВ каждые полчаса говорят про теракт в Александрии и о стычках мусульман с христианами. Алекс озадаченно посмотрел на меня. Джимми замер в ожидании.
   – О’кей, вернемся в отель на фиакре, – хмуро сказал Алекс.
   Джимми обрадовался, а я спросила, о каком теракте шла речь. Алекс сказал, что вчера вечером в Александрии что-то взорвали.
   – Ладно, пойдем посмотрим на катакомбы, – сказала я. – Не зря же приехали.
   Мы бродили по катакомбам, этому причудливому лабиринту подземелий и гробниц с мешаниной египетских и римских символов на стенах, но думали совсем не о древностях, а о том, насколько вовремя нам позвонили из Милана. Перспектива оказаться вдвоем в александрийских трущобах вызывала сейчас лишь приступ паники, а не этнографический энтузиазм.
   Возвращались мы уже другой дорогой, вдоль Нильского канала. Джимми путано рассказал нам про взрыв (очень удивившись, что мы не смотрим телевизор) – коптская церковь в новом районе, много погибших, копты обвиняют мусульман, но это точно не мусульмане, зачем «муслиму» подставлять «муслима», это евреи, сто процентов евреи, вспомните, как они в прошлом году запустили в египетское море акулу-людоеда, это же специально обученная акула. Я смотрела на мелкий и грязный канал с мусорными свалками по берегам, на которые вскарабкивались козы, курила и молчала. В запущенном сквере на бетонной скамье сидел старик в белой чалме, серой галабии и с черным длинным зонтом, в воде, расталкивая плавающий мусор, стоял молодой парень и подтягивал лодку ближе к берегу, а к фиакру то и дело подбегали продавцы печеного батата. Жизнь прекрасна, даже если на другом конце города еще не высохла кровь на асфальте. Теперь я уже знала, почему со вчерашней ночи напротив «Сесиля» прописался автобус с местным спецназом. А Джимми рассказывал, что его брат в середине 90-х годов возил товар в Одессу, хотел купить себе «ладу», чтобы работать таксистом, а «лады» здесь стоят 10 тысяч долларов, в Украине они дешевле, зато бензин очень дорогой. Сейчас его брат уже не работает с Украиной – невыгодно. Сейчас выгодно торговать в Ливии.

   Ближе к вечеру мы снова идем в «Насер», Алексу там понравилось. В этот раз обедаем вместе – я заказала рис с утиными потрошками и паприкой, Алекс – говядину на кости. На вопрос о малабии, официант утвердительно кивает головой.
   – Может, из-за теракта и местный аэропорт закрыли, – предположил Алекс.
   – Может быть, – ответила я, сковыривая с пудинга шоколадное пятно, под которым обнаруживается дохлый таракан. – Блядь! Меня сейчас вырвет…
   Алекс бросил деньги на стол, начал что-то говорить официанту, поднося к его носу миску с малабией, потом схватил меня за руку и потащил в отель. В номере я минут двадцать пыталась вырвать, но все безуспешно. У меня очень слабый рвотный рефлекс. Алекс по этой причине даже называл меня королевой минета в первую неделю знакомства.
   Я налила себе чистого арака и выдавила туда сок одного лимона. Выпила залпом. И сразу налила себе еще. Вкус ужасный, но ощущения от тараканьих лапок, цепляющихся за мой пищевод, исчезло.
   – Как коктейль получился? – спросил Алекс, глядя, как я наливаю себе третью порцию арака с лимоном.
   – Слеза коптской вдовы, – отвечаю я.
   Потом мы пошли на рю Верди, долго курили кальяны, молчали и погружались в александрийский сумрак. Возвращались по Неби Даниель, выпили по стакану фреша из сахарного тростника, поглазели на скучающих спецназовцев, охранявших синагогу. У Даррелла где-то здесь Дарли и Помбаль снимали на двоих квартиру. Я посмотрела на ночное небо – где-то там, наверху, летел сквозь тьму невидимый чайник Бертрана Рассела, тускло светился звездными вшами локон Береники (той самой, которой отсекли голову и пронесли ее по Александрии на золотом блюде), а космические корабли Белла рвали соединяющие их струны. По стене дома, мелькнув светлым брюхом, на чей-то подоконник взобралась крыса.
   Вернувшись в отель, мы вытащили кресла на балкон, пили арак, ели финики и смотрели на Корниш.
   – Ты рада, что полетела со мной? – спросил Алекс.
   – А помнишь?.. – спросил Искандер.

   Мы бросаем сумку в багажник и садимся в такси. Я ожидала увидеть все тот же минибус с бразильцами, однако за нами прислали персональный новенький «BMW», в котором можно даже курить, а от водителя пахнет Armani Diamonds. Я прощаюсь с Корниш, улыбаюсь, сжимаю в руке «латунный-ключ-который-ничего-не-открывает». Мы быстро выезжаем из города по набережной, десять поворотов – и за окном растянулся камышами Мареотис. Убаюканная музыкой из радио, я засыпаю. Передо мною возникают и исчезают золотые точки, искры и звездочки. Эти искры и звездочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчетливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских легионеров Октавиана, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу с балкона «Сесиля», как они шагают по площади Саад Заглул. Я вижу, как на шлемах сияет солнце. Внезапно я отрываюсь от балкона, на котором стою, и медленно пролетаю над площадью, над домами, над морем. Я ощущаю ветер. И слышу, как лопается струна.
//-- * * * --//
   Новостная лента yandex.ua, происшествия.
   Как сообщает сектор профилактической работы УГАИ в Кировоградской области, на автодороге Знаменка – Луганск – Изварино вчера произошла автокатастрофа. Сообщение о данном ДТП поступило на телефон милиции 102. На месте аварии инспекторы ГАИ установили, что около 17.00 водитель автомобиля «BMW» во время густого тумана двигался со стороны г. Александрия в направлении г. Днепропетровск. За рулем находилась молодая женщина, вместе с ней в автомобиле был мужчина. Предположительно, в состоянии утомления женщина заснула за рулем и выехала на обочину полосы встречного движения, где допустила наезд на автомобиль «Mersedes Vito 110D», который стоял на обочине. Вследствие ДТП водители данных автомобилей погибли на месте происшествия, а пассажир автомобиля «BMW» получил телесные повреждения, с которыми был доставлен в Александрийскую ЦГБ. По данному факту ДТП проводится проверка.

17 сентября. Карина. Монте-Карло

   Вас приветствует радиостанция «Сигма» с ежедневной программой «Сказка на ночь». Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Знаете ли вы, что антидепрессант кломипрамин обладает удивительным побочным эффектом? 5 % принимающих его людей могут испытывать оргазм во время зевания. К сожалению, героиня этой истории принимает другие таблетки.

   Первую ее пощечину я пропускаю с той особой невозмутимостью, с которой мужчины покупают в аптеках тампаксы для своих жен. Грибовидные сосочки в толще эпителия моего языка улавливают вкус натрия-хлора. Разбила мне губу, сука. После второй пощечины незаметная, как грудь Киры Найтли, слеза увлажняет переднюю поверхность моего глазного яблока и конъюнктивы. Думаю, хватит. Не дожидаясь пощечины номер три, я бью девочку в лицо, прямо по ее темным «поляроидам». Она падает, «поляроиды» слетают на асфальт. Она плачет: «Это все какое-то нелепое, идиотское, дебильное совпадение!» Я улыбаюсь: «Как сказал Монтесума, приняв Кортеса за Кецалькоатля: „Совпадений не бывает“». Она смотрит на меня с ужасом и прикрывает рот обеими ладонями, чтоб не закричать. Мне ее не жалко. Убивать легко, когда ты на пределе. А я, сука, на пределе…

   – Нет, амиго, «Тэтэнже» я могу достать и из своего мини-бара. Принесите лучше нам пару бутылочек «Рюинара».
   – Что отмечаем? Дай угадаю – Борис Григорьевич остался в игре?
   – Именно! Мой «тарантино» [32 - Квентин Тарантино – жаргонное название стартовой руки Q (дама) и Т (десятка).] попал на флопе [33 - Флоп – три карты, которые сдаются в центре стола лицом после префлопа.] в «бродвей»! [34 - «Бродвей» – комбинация, являющаяся самым старшим возможным стритом и состоящая из десятки, валета, дамы, короля и туза разной масти.]
   – Весело! У меня все гораздо грустнее – я дал рейз [35 - Рейз – действие игрока, повышающее ставку, сделанную до него.] на префлопе [36 - Префлоп – первый раунд в игре в техасский холдем.] с «мавериком» [37 - «Маверик» – жаргонное название стартовой руки Q (дама) и J (валет). Название произошло из строк песни, звучащей в фильме «Маверик»: Livin’ on jacks and queens. Maverick is a legend of the west.], но во флоп не попал.
   – А кто знает, с чем на руках выбыл Беккер?
   – Надеюсь, с «анной курниковой». [38 - «Анна Курникова» – жаргонное название стартовой руки, совпадающей с инициалами теннисистки, А (туз) и К (король). Кроме того, есть шутливая фраза, как нельзя лучше описывающая комбинацию карт: «Выглядит отлично, но никогда не выигрывает».]
   Все смеются. Я тоже смеюсь. Настя не понимает, о чем речь, но вежливо подтягивает уголки губ к скулам.
   – Завтра играет Монфилс. [39 - Гаэль Монфилс – французский теннисист.]
   – Вылетит сто процентов. В конце концов, покер приравняли к шахматам, а не к теннису.
   – Скоро, блядь, перед игрой всех будут на допинг проверять.
   – Ладно, я спать. Ну ее на хер, эту вечеринку!
   – Геннадьевич, окстись!
   – Геннадьевич сегодня пошел олл-ин на префлопе, хотел поймать «рыбу» на «крючки» [40 - «Рыбу» на «крючки»: «рыба» – жаргонное название, характеризующее слабого игрока; «крючки» – жаргонное название пары валетов JJ.]. Слетел.
   – А кто был за столом с Мелани Вейснер? [41 - Мелани Вейснер – профессиональный игрок в покер.]
   – Я был. И так и эдак уговаривал ее не колировать мой олл-ин с сэтом девяток, но она все же ответила и купила терном флэш.
   – Круто!
   – Жалею, что меня не было с ней рядом в берлинском «Хайяте». [42 - В отель «Гранд Хайят» на Потсдамерплац ворвались вооруженные неизвестные в масках и попытались завладеть призовым фондом покерного турнира.]
   – И что бы ты сделал? Забросал фишками тех козлов с автоматами и мачете?
   – Кстати, у полиции ведь была версия, что в этом ограблении замешаны сотрудники казино…
   – Нет-нет, сейчас уже об этом никто и не заикается.
   – Слушай, как же ты выкинул два своих туза?
   – А ты видел выражение лица того, с кем мы играли? Он же чуть не подпрыгнул, когда увидел десятку! Ясно как день, на чем он мог играть против двух тузов. Я сразу решил – увижу третью карту из флэша, моментально сбрасываю «ракеты». [43 - «Ракеты» – жаргонное название самой сильной стартовой руки – два туза, АА.]
   – Блядь, у меня от местных «мальборо» кашель начался…
   – Вроде как должно быть с точностью наоборот.
   – Должно…
   – Знаете ли вы, что самая вкусная кока-кола производится в Грузии?
   – Почему?
   – Потому что там вода свойств необыкновенных…
   – Да, я даже слышал, что грузинскую колу турки нелегально в Лондоне распространяют.
   – Ты в «Файрмонте» остановился? Говорят, там такие экземпляры слетелись на Гранд-финал – глаза разбегаются.
   – Да, пятьсот евро за час. Какого хера? Нет, пока я не вылетел с турнира, предпочитаю иметь дам на префлопе, а не в постели. Я же не Борис, это у него здоровье можно одалживать.
   Борис хмурится, поворачивается ко мне.
   – Насте скучно с нами, наверное. Может, ты ее заберешь, сводишь куда-нибудь?
   – Она хотела в казино побывать, – отвечаю я.
   – Ну, вот и отлично. Сходите вместе, развейтесь. Ты что-то усталой выглядишь.
   – Я в порядке.
   – А Настя?
   Я смотрю на Настю. Красива. Похожа на Миранду Керр, только глаза совсем глупые, как у срущей собаки. Обожает спортивную йогу, чашки с рисунками Джейсона Брукса, пляжи в Кемере, сериал «Настоящая кровь», апельсины (хотя и считает, что от них портятся зубы) и художественный педикюр. Может часами просиживать в постели с тонкой колонковой кисточкой, зубочисткой и баночками «диоровского» лака для ногтей, вырисовывая на пальцах ног миниатюрные алые розы и приклеивая стразы. В 9.00 она пишет в фэйсбуке «больше матом не ругаюсь, сладкое не ем, кофе не пью», а в 9.30 – «ебать, зефирка в кофе упала». Когда имитирует оргазм с Борисом, то тихо постанывает, словно мобильник, выставленный на вибро. Все, что могло быть с ней «не в порядке», уже случилось. Я это знаю, Борис тоже. Она – нет.
   – С ней тоже все в порядке.
   – Эй, я ведь просил безо льда! Ну в самом деле, сколько можно?!
   – Да чего ты, Геннадьевич! Все ок, попустись. Вечеринка вот-вот начнется, а ты дерганый какой-то. Сегодня проиграл, завтра выиграл. Или ты бабла пожалел?
   – В следующем году, я слышал, Гранд-финал состоится в Каннах.
   – С тем же успехом он может пройти и в Бейруте.
   – Вполне возможно! Посмотри, как сияет Чоути! [44 - Николас Чоути – ливанский профессиональный игрок в покер.]
   – Этот ливанец стал сегодня чип-лидером…
   – Ты знаешь, он ведь даже не внес положенный бай-ин! Пробился на турнир через онлайн сателлит, потратив всего 22 бакса.
   – Из особо одаренных, в общем.
   Я встаю из-за стола. Настя торопливо поднимается вслед за мной. Пять мужиков, а никто даже не привстал из вежливости. Жирные свиньи с артрозом коленных суставов.
   – Мы ушли, Борис!
   Он не слышит.
   – Слушай, Геннадьевич, мне с тобой перетереть нужно с глазу на глаз – пойдем-ка, выпьем на баре.
   – Только безо льда! Меня этот лед уже достал! Они кладут его повсюду, Борис! Повсюду!
   Я беру Настю за руку и веду к выходу. Не забыть принять сонапакс.

   – Не хлопай так сильно дверцей!
   – Извини, пожалуйста. Может, ты мне объяснишь, о чем говорили Борис Григорьевич и все эти люди?
   Я сигналю на повороте двум уродам в белом «ламборгини» – либо проезжай, либо понтуйся на стоянке у «Джиммиз».
   – О покере. Гранд-финал.
   – Это я поняла.
   – Интеллектуальная мясорубка за миллион семьсот тысяч евро.
   – Да-да, я поняла.
   – Ну и все, молодец! Про остальное забудь. Не забивай себе голову ерундой.
   Настя замолкает. Выворачиваю на авеню де ля Мадон и ныряю под арку во двор, обсаженный кипарисами. С новой подсветкой «Метрополь» кажется похожим на тосканскую виллу, построенную декораторами для какой-нибудь мыльной оперы.
   – Идем, переоденешься. В джинсах в казино не пустят. Я подожду тебя внизу. Хотя, нет. Хочу курить, а в лобби это уже запрещено. Покурим у тебя.
   – Конечно, – говорит она.
   Поднимаемся к ней в номер. Ее сьют больше моего, зато из моих окон видно казино, а не стена дома напротив. Не бог весть какое преимущество, но хотя бы про незадернутые шторы можно не думать. Возле кровати валяется книга, смотрю на обложку – «Я убиваю» Джорджио Фалетти.
   – Это детектив о серийном убийце в Монте-Карло, – говорит Настя, перехватив мой взгляд. – Мне очень нравится!
   – Поторопись, – говорю я ей.
   Сажусь на кровать, закуриваю. Пока она принимает душ, я наискосок просматриваю книгу. Фразы наподобие «у его ног раскинулся Монте-Карло, весь вымощенный золотом и равнодушием» заставляют меня брезгливо поморщиться. А персонаж некоего Григория Яцимина, «знаменитого на весь мир русского танцовщика», который стал слепнуть из-за облучения после Чернобыльской аварии, вызывает раздражение сетчатки. Что, интересно, забыл всемирно известный танцовщик в 1985-м году в Припяти? В пепельнице сложены кусочки горного хрусталя, авантюрина и «кошачьего глаза». Здесь каждый день горничные кладут на постель карточку с наилучшими пожеланиями от гостиницы, придавливая ее кусочком какого-нибудь самоцвета. И могу проставить свой «мини-купер», что Настя увезет это богатство с собой. Я ведь тоже в свое время чуть было не собрала коллекцию этих дурацких камушков, когда мы только переехали в «Метрополь» из «Файрмонта». Борис тогда жутко перепугался. Это была первая девочка, которую я для него нашла. Диана. Из Никополя. Злокачественная андростерома. Борис решил пооткровенничать с девочкой, а она полоснула его разбитой бутылкой по ребрам. Пришлось мне химичить с водой, стиральным порошком и лимонным соком, чтобы продезинфицировать его порез и остановить кровь. Борис кричал, что умирает, что нужен врач. Но поднимать шум из-за царапины и вызывать среди ночи врача было вершиной глупости. За врачом могла нагрянуть и полиция, а это было бы совершенно ни к чему. Но утром все равно мы съехали. Вот-вот должна была начаться «Формула», весь город покрывался панцирем из временных ограждений и частоколов трибун, кругом продавали первомайские ландыши в горшках, а Борис жалел себя и пускал слюни – «может, в больницу?» «На сохранение?» – раздражалась я, заказывая ему в номер карпаччо из сибаса de la Cotiniere с аквитанской черной икрой и тартар из артишоков и устриц Gillardeau. А Диана умерла через месяц. Дома, в Никополе.
   Настя выходит из ванной, совсем голая, только тюрбан из полотенца. Садится возле меня.
   – Послушай, ты все эти дни была так добра ко мне… – она так осторожно подбирает слова, будто гасит сигарету в переполненной окурками пепельнице. – Может быть, ты хочешь… ну, чтобы я тебя отблагодарила… ну, чтоб мы с тобой… остались сегодня здесь… вдвоем…
   Я чувствую, как капилляры, расположенные близ поверхности кожи моего лица, открываются для приема усиленных притоков крови.
   – Будем считать, что ты этого не говорила, – говорю я Насте. – Если Борис узнает, что хотя бы в мыслях ты допускаешь такой вариант, он отправит тебя домой ближайшим рейсом с той же двадцаткой евро, с какой ты прилетела. Для него то, о чем ты говоришь, – это извращение. Все понятно?
   – Да… – Она разматывает тюрбан и прикрывает полотенцем грудь и бедра. – Но Борис Григорьевич… Он вроде такой современный…
   – Да, называет вибратор «самотыком» и заходится со смеху. А еще после секса мочится в умывальник, приговаривая, что «только покойники не ссут в рукомойники». Да, он вполне современный ублюдок. Одевайся скорее. Мы должны быть в отеле до его возвращения.
   – Ты его даже чуточку не любишь, так ведь?
   – Припаркуй свой язык за зубами.
   Мы выходим из отеля, и ночь натягивается на наши лица черным целлофановым мешком для трупов.
   – Господи, когда же жара спадет…
   – А почему ты не играешь с ними? Ты же понимаешь в покере…
   – Потому что, как говорит «Борис Григорьевич и все эти люди», я вечный андердог.
   – Что это? На хот-дог похоже…
   – Ммм, мочишь абстракции? Смешно…
   – Извини…
   – Это игрок, дорогуша, которому всегда достается самый плохой расклад за столом. Худшие шансы на выигрыш, понимаешь? Поэтому я играю только в рулетку. Покажи в кассе карточку «Метрополя» – для жильцов отеля вход бесплатный.
   Мы проходим внутрь атриума, и Настя сжимает мне локоть.
   – Господи, «Казино Рояль»! – она задирает голову, чтобы рассмотреть витражный фонарь на потолке, и чуть не наступает на ногу какому-то типу, который прислонился к стене под позолоченным канделябром и хмуро потягивает шартрез со льдом. Лично мне это казино со всеми своими фресками и лепниной напоминало вокзал, где все только и делают, что всматриваются в электронные табло – а вдруг сейчас объявят их поезд? Только здесь на табло высвечивается совсем иное время, двухцветное время без минут и часов. Это время разбрасывать фишки и время собирать их.
   Время плакать и время смеяться. Вот такой экклезсиаст и Колесо Сансары на тридцать семь ячеек. Настя прижимается ко мне. Время обнимать мертвеца и время уклоняться от его объятий.
   – Здесь снимали «Золотой глаз», а не «Казино „Рояль“». – Я освобождаю свой локоть от ее пальцев.

   Такие девочки будут всегда. Их натура неизменна, как врожденный рефлекс украинских мужиков надевать носки к сандалиям и застегивать пиджаки на все пуговицы. Через год-два раннего брака и работы менеджером в фирме, торгующей строительными лесами из Германии, эти девочки под шифрованным ником пишут на сайтах знакомств: «Люблю секс, задушевные разговоры и мужские ароматы. Карьеристка. Хранить в недоступном от детей месте». И вот уже вскоре: «Ой, вы не поверите! Он – владелец магазинов итальянской мебели в Москве и в середине января летит на выставку в Кельн, куда, собственно говоря, приглашена и я. Он сказал, что жить я буду с ним в отеле. Он открыто со мной флиртует и уже сказал, что ему понравились мои фотки. Нет-нет, с голыми сиськами он еще не видел, а то бы уже точно влюбился». Такие будут всегда – Насти, Марины, Памелочки, Лизунчики. И я. Невъебенные личности, понятные, как таблица умножения на два. Ведь когда стоишь в одесском экспоцентре на выставке дорогих авто в одних трусах и вымазанная серебрянкой, а ложкомойка с параллельного курса чешет мимо тебя в норковой накидке и делает вид, что не узнала, хочется засадить каблуком в очко фортуне, чтобы она повернулась мордой хотя бы узнать, кто это так разодрал ей нижний конец пищеварительного тракта. А когда три ночи подряд активно замачиваешь подушку в ферментативно-солевом растворе из слезных желез, практически не спишь, готовишься к экзамену, жрешь пенталгин, запивая его томатным соком, а тебя валят, потому что ты не заплатила 2500 гривен благотворительного взноса на развитие вуза, начинаешь понимать, что с учебой нужно завязывать и искать другие пути самореализации. Ну какой из меня, к чертям, хирург? Мне только на участке сидеть терапевтом. Заливаешься кофе в студенческой бодеге, вспоминаешь с подружкой Таней названия инструментов перед оперативкой: ретрактор, он… он такой кругляш, ты увидишь… жом Паера? на жирафика похож… а рас-патер Фарабефа? как игла Дэшана примерно… зеркало Микулича? он же ранорасширитель, на серп похож, – и вдруг! Вдруг звонок из модельного агентства, типа фотки твои понравились какому-то Борису Григорьевичу, гостиница у него в Бад Рагаце, рекламный ролик хочет снять. И понимаешь – конечно же, понимаешь! – что все это не просто так, но берешь ложечку Фельдмана и выскрябываешь из головы все ненужные мысли. Прилетаешь в Бад Рагац, снимаешься голой на снегу, Борис Григорьевич уже просто Борис, и ты трахаешься с ним, пусть он даже внешне напоминает гибрид папы Бенедикта и осьминога Григория, предсказывающего результаты игр сборной России по футболу, а ты вся такая красивая и умная, что даже французских символистов читала. Он вручает тебе банковскую карточку, каждый месяц туда деньги перечисляет, на Мальдивы с ним летаешь, день рождения в Париже справляешь. Он в твою честь перед окнами триста воздушных шаров в небо выпускает, говорит, чтобы ты бросала институт, что у него гостиницы в Панаме и на Галапагосах, дома в Лондоне и Довиле, этим управлять нужно, ему свой человек в бизнесе нужен. И ты снова понимаешь, что все это как-то чересчур для тебя, но переезжаешь к нему в Лондон, а вскоре ищешь для него девочек, Насть, Марин, Памелочек, Лизунчиков. Rien ne va plus… Да, ставки сделаны.
   Я снова ставлю каре и выигрываю. Настя в двадцатый раз ставит на цвет и проигрывает. Крупье сгребает ее фишки.
   – Знаешь, – она покусывает губы, доедая помаду, – я где-то вычитала такую шутку: человек, молящийся в церкви, отличается от молящегося в казино только тем, что в казино молятся искреннее.
   – Тебя в Монте-Карло вытащили точно не для молитв.
   – Зачем ты так?
   – Зачем я что? Надо идти. Не будем заставлять Бориса ждать, а то ведь он и заснуть может.
   – По вечерам ты злая.
   – По вечерам я уставшая.
   Бросаю крупье одну из своих фишек – «мерси, мадам» – и встаю из-за стола. Сонапакс.

   Утром голод такой, какой, наверное, бывает лишь у лабораторных крыс с повреждением вентромедиального гипоталамуса. Заказываю яйца «бенедиктин» и овсянку с медом, бурбоном и фисташками. Настя, как всегда, предпочитает завтракать у себя в номере. Зато Борис здесь при параде и не церемонится в пересказе подробностей.
   – Она скинула трусики, раскинулась на кровати, раздвинула пальцами верхние края своей щелочки и так кокетливо спрашивает: «Как нарисованное сердечко на тузе червовой масти, правда?». А я думаю – и здесь, что ли, покер?
   Борис смеется. Роняет кусочек камамбера с джемом себе на колени. Вчера он мне рассказывал, что Настя никогда не глотает сперму, а вскакивает с постели, делает книксен и убегает в ванную, чтобы прополоскать рот. «Я не ем деток», – говорит она.
   – Пизда у нее, как у подростка, симметричная до микрона, щелка плотно сомкнутая, никаких тебе там отвисших «петушиных гребешков».
   – Без обильной протрузии, – киваю я понимающе. – Цветок лотоса с побегами маточных труб и бутонами яичников.
   – Настоящая «королевка», – мычит Борис, сняв с колен сыр и засунув рот. Джем остается на брюках.
   Борис придерживается народной – так он сам называет – классификации вульв у женщин. Мою он определяет как «сиповку», у Дианы была «ладушка», у Лизы-Лизунчика (опухоль Панкоста, умерла через полгода после визита к нам) тоже вроде как «сиповка», не помню уже. Вот теперь – «королевка».
   – Свожу ее сегодня в Ниццу, она устриц хочет попробовать, не ела их никогда, – Борис вроде как невзначай озвучивает мне уже десять раз оговоренное расписание дня. – Вернусь к началу игры – сегодня же финал, – а ты займешь ее вечером. Когда у нее самолет?
   – Завтра, – говорю я.
   – Сними с карточки сумму, о которой договаривались. И позвони в Snedker Studio, выясни, можно ли еще заказать у них тот паркет с текстурой мрамора.
   – Marbelous Wood, – уточняю я, заказывая еще один апельсиновый фреш, чтобы запить эглонил.

   Захожу в китайское бистро и беру бутылку пива Tsingtao. Никогда, наверное, не пойму, где заканчивается Монако и начинается французский Босолей, вплотную примыкающий к княжеству. Может, на улице, где расположен рынок, а может, и того раньше. Но китайские забегаловки – это уже точно Босолей. Глотаю коаксил, запиваю пивом, иду в Старый город. Гуляю.
   В Ла-Рош захожу в сувенирную лавку узнать стоимость тарелки с портретом Грейс Келли от Уорхола. Держа ее в руках, вдруг понимаю, что у меня темнеет в глазах. Уже второй приступ за этот год. Отдаю тарелку, осторожно переставляя ноги, выхожу на воздух, смотрю на амфитеатр горных вершин и представляю, как, поднимаясь от здешних парков, альпийский хребет набирает высоту и уходит дугой на северо-восток через восемь европейских стран. Я мысленно следую по этой дуге, вспоминая ледники над Зельденом, подружку Таню и ее лыжный комбинезон с нарисованными нимфетками из «Сэйлор Мун». Я хотела уехать в Обертауэрн, даже забронировала номер в «Эдельвейсе», где жили «битлы» во время съемок фильма «Help!», но Таня уговорила меня на Зельден. Да и вообще все получилось спонтанно, – и поездка, и деньги, и виза. Третий курс, апрель, все достало по самые балетки с синими розочками, хотелось снега. Помню, как на третий день, устав от пайпа и карвинга, мы поздно вечером поехали в Ленгенфельд (я почему-то упрямо называла его Лагерфельдом) искупаться в огромных термах под открытым небом. У Таньки в расцвете был курортный роман, то ли с венгром, то ли с хорватом, так она в термах делала ему минет, нырнув с головой, а потом рассказывала, что под водой играла классическая музыка. Заморосивший дождь заставил нас всех укрыться в саунах, где я заплыла в бассейн с массажными подводными фонтанчиками и, оседлав один из них, испытала взрывной оргазм. Я смотрю на гавань Монте-Карло, кишащую шикарными яхтами, словно бодлеровская падаль червями, и пишу смс Насте – «вы уже вернулись?»

   Всю еду в «Йоши» – от салата из огурцов и острым перцем в кунжутном масле до лучшей в мире черной трески – приносят в маленьких деревянных шкатулках. Но обувь снимать не нужно, без церемоний.
   Я рассказываю Насте, что еще год назад в Монте-Карло существовал музей старинных кукол-автоматов. Служитель музея заводил игрушки и оставлял посетителя один на один с пьеро, арлекинами, танцовщицами, бродячими художниками и фокусниками. И когда эти механоиды начинали двигаться и говорить, было очень страшно. Возможно, этот морок наводили стеклянные глаза кукол, которые смотрели словно из другого мира, заигрывающе и в то же время ненавидяще. Настя считает, что кукол могут испугаться только дети. А вот устриц есть действительно страшно.
   – Знаешь, откуда возникло слово «андроид»? – спрашиваю я ее. Она отрицательно качает головой. – В честь Анри Дро, швейцарского часовщика, который смастерил одну из первых кукол-автоматов. Странное совпадение – время и куклы?
   Насте все это неинтересно. Она говорит, что смущается совершенных пропорций своего тела и сожалеет, что пару лет назад не решилась на операцию по удлинению ног. Это когда ломают кости голеней и накладывают аппарат внешней фиксации. А затем в течение полугода подкручивают спицы этого аппарата для создания постоянного зазора между костными поверхностями. За счет этого сломанные кости растут навстречу друг к другу. Настя хотела нарастить таким образом семь сантиметров.
   Я выхожу покурить на улицу. Настя остается. Не забыть принять сонапакс.

   «Black Legend» – один из тех клубов, в которых ты либо встречаешь слишком много знакомых и вынуждена слушать разную чушь, либо, наоборот, тебя весь вечер окружают только чужие люди, из-за чего счета за коктейли приходиться оплачивать самой. Первое очень неприятно, второе – невыносимо. Я пью имбирный мохито и слушаю треп Насти.
   – … Сходили потом на «Паранормальное явление-3», мне понравилось, а муж сказал, что хурма полная! На самом деле единственный фильм, который хоть чуть-чуть меня напугал, был «Паранормальное явление-2», теперь второе место занимает «Паранормальное явление-3». Там много дурацких моментов, но и классные тоже имеют место быть. Посмотри как-нибудь.
   Я киваю. Синефилка. Жуткий тип. Но есть еще хуже. Лиза-Лизунчик – она приезжала к нам в Довиль, – стоило нам с ней остаться вдвоем, начинала задавать вопросы типа «а что для тебя бред?», «часто ли ты носишь маски настроений?» и «ты никогда не говорила с ветром?» Ее вопросы взрывали мою черепную коробку похлеще структурной формулы инсулина. На правом глазу у нее как раз начинали проявляться признаки птоза верхнего века.
   – Привет, Кензо! – меня попытались чмокнуть в щеку, но промахнулись, и поцеловали в ухо. – Гуляешь?
   – Рада тебя видеть, Пушнина! – я касаюсь губами ее подбородка.
   Мы с ней когда-то чуть было не стали подругами из-за идентичности ценностных ориентиров. Одно время она работала на показах в Париже, пока не познакомилась с эстонцем, успешно продающим то, что в определенный момент хорошо продается.
   – Где Хендрик?
   – Где-то здесь. Оставил меня одну на хозяйстве.
   – Так хозяйство же у вас в Марбейе.
   – Он на полгода сюда перебрался. А я сегодня приехала.
   Пушнина, игнорируя присутствие Насти, начинает рассказывать мне, как только что перегнала из Женевы в Монте-Карло «бугатти-вейрон» своего эстонца.
   – С его работой проводить много времени за рулем не получается, поэтому он водит на уровне выпускника автошколы и молится на пустую дорогу.
   Далее идет рассказ, что машины переправляют по-разному. Высокопоставленные военные чины со связями организовывают доставку самолетом, например. Можно, конечно, перегнать автомобиль в «сетке» по железной дороге, но это долгий процесс. А чтобы сделать все быстро и ни от кого не зависеть, перегонять надо самому.
   – Хендрик машину прикупил, а способ перегона совершенно упустил из виду. А когда отдуплился и понял, что ему самому придется гнать тысячу лошадей из Швейцарии в Монако, запаниковал и спихнул эту тему на меня. Ну а мне в кайф.
   Я ем пиццу с трюфелями, а Пушнина загружает меня информацией о двойном антикрыле, которое автоматически выдвигается после отметки 300 км/ч, и эмоциональными пассажами о самом вкусном в мире капучино на итальянских заправках. В какой-то момент мне кажется, что мимо соседнего столика идет к выходу Юрген Теллер. Но при таком свете я могла и ошибиться. Когда-то Теллер сделал пару моих портретов, но так и не напечатал их. Жаль.
   – Вчера ночью приехала, загнала «вейрон» на парковку «Эрмитажа», а утром, представляешь, ее тут же обступили туристы, и через десять минут «бугатти» Хендрика был весь залит кока-колой и заляпан мороженым. Каждый хотел облокотиться на полировку, позируя перед фотокамерами, и непременно поставить на крышу сумку. Хендрика толпа вообще не хотела подпускать к авто, пока у всех не будет по снимку. Пришлось звать швейцара.
   Когда мне приносят тарелку тартара, Пушнина замечает Настю.
   – Привет, ты кто?
   – Это Настя.
   – Я Настя.
   – У тебя появилась секретарша? – Пушнина решила отыграться на девочке за мое равнодушие к ее увлекательному рассказу.
   – Настя продает строительные леса из Германии.
   – Лес из Германии? Круто! Мужики, наверное, от нее с ума сходят.
   – Нет, сходить с ума – это медленно, от меня с ума съезжают по перилам, – огрызается девочка.
   Пушнина выдыхается.
   – Слушай, поехали с нами в «Джиммиз»!
   – Так быстро? – говорю я просто, чтоб хоть что-то сказать.
   – Да мы здесь уже часа два тусуем, – страдальчески стонет Пушнина. – Тут все голимое такое! И музыка голимая тоже! А в «Джиммиз» сегодня играет Тиесто.
   – Ну его на хер! Я лучше буду таращиться на фото Дайаны Росс. Давай как-нибудь на днях вместе съездим в Ля Тюрби, глянем на древнеримскую башню с колоннами.
   Пушнине эта идея нравится. И я точно знаю, что через час она забудет об этом.
   Выходим с Настей на улицу покурить. Над клубом сияет огнями луна-парк с каруселями, визг отдыхающих кольцами Сатурна смыкается вокруг моей головы. На небе, в лунном свете, застыла кучка перистых облаков, напоминающая рентгеновский снимок позвоночника. Второй приступ за этот год – это уже приговор. Может, позвонить Олегу? Хотя зачем? Он и с болезнью своей жены не смог разобраться.
   – Почему ты ее называешь Пушниной? – спрашивает девочка.
   – Потому что Нина Пушная.
   – И?
   – Пушная Нина!
   – А! А ты почему вдруг Кензо?
   – Она считает, что моя внешность идеальна для показов Кензо. Но мне не пришлось проверить эту гипотезу.
   – Как все просто…
   – Проще, чем ты думаешь, дорогуша.
   Не забыть принять сонапакс. И, наверное, нурофен.

   Валяюсь в постели, пью пастис Janot, бирюзовый, как моющая жидкость для стекол. Настя пьет какое-то вино из мини-бара и смотрит MTV по телевизору. Борис не звонит, очевидно, вылетел из финала после первой же раздачи. Мене, текел, фарес, эглонил, коаксил, сонапакс.
   – Знаешь ли ты, что патологоанатомы тоже приносят клятву Гиппократа? «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигеей и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели…». Знала?
   – Нет. – Настя зачем-то переворачивает опустевший бокал, и мы вместе смотрим, как на краю собирается тяжелая красноватая капля, падает и расплывается по белой салфетке. – Я вообще медиков терпеть не могу. Хотя я уже говорила, что мой Сашка – врач.
   – Расскажи мне еще о нем…
   – Да что тут рассказывать… Живем вместе два года. До сих пор называет меня своей половинкой…
   – И при этом, наверное, подразумевает часть тела в вертикальной, горизонтальной или сагитальной проекции…
   – Нет, он хороший. Мы до свадьбы встречались всего полгода, а потом он решил, что нам нужно жить вместе. Но ему не хватает… фантазии, что ли… Он все время занят на работе, пишет докторскую про витамины и пищевые добавки, даже меня стал привлекать.
   Она ставит бокал на стол и вновь наливает себе вина.
   – Теперь я ему помогаю в исследованиях – пью разные прогрессивные таблетки, прохожу обследования в различных клиниках. Это не страшно, мне даже помогло – волосы стали лучше, ногти. И перед месячными в животе и в груди не болит. Мне кажется, что он делает это, потому что не хочет, чтоб я работала…
   – И когда ты впервые стала знакомиться по интернету? – я наливаю себе еще пастиса.
   – Весной, – отвечает девочка. – Я «зарегилась» на одном сайте знакомств, подруги подсказали. Они крутые «чикули», тусуются, развлекаются. Я тоже стала переписываться с одним парнем, он дико похож на Орландо Блума, его папа банкир, а сам он программист, доучивается в Швеции. Встретились пару раз. Сашка вроде что-то почувствовал, но потом успокоился. Когда ты меня пригласила, я ему сказала, что к подруге школьной еду, в Москву.
   – Это ты мне говорила уже, – меня начинает клонить в сон от пастиса.
   Звонит Борис, навеселе. Он уже у себя. Ждет. Я кладу трубку.
   – Борис Григорьевич? – оживает Настя. Я киваю. Она уходит.
   – Сука… – шепчу я ей вслед.

   На обед у Робюншона в честь отъезда Насти Борис не поскупился – дикая утка с карамелизированными мандаринами, морские гребешки по-флорентийски с черными трюфелями, жареный перец с каштанами, фаршированный икрой и картофельное пюре, которое считается здешним кулинарным шедевром. Борис развлекает Настю:
   – Ты знаешь, что пятнадцать лет назад недвижимость в Монте-Карло не продавалась иностранцам, имеющим российское и украинское гражданство? – спрашивает он ее. – Если кто-то и покупал, то только через подставных лиц.
   Настя пожимает плечами. Борис спит и видит себя резидентом Монако. Еще несколько лет назад для этого требовалось иметь на личном счету 250 тысяч долларов, а сейчас – 300 тысяч евро. Из-за этого у него часто открывается язва.
   – Проезжал сегодня у театра Грейс Келли, – перескакивает Борис на другую тему, – и видел афиши ансамбля Советской армии. Надо билеты купить.
   – А еще недавно там сверкала афиша спектакля «Les Riches Reprennent Confiance», – говорю я и смотрю на Настю, – то есть «Богатые возвращают себе доверие». Похоже, когда-то это доверие было национализировано, а теперь пришло время реституции.
   Настя непонимающе улыбается. Борис раздражен, что его перебили. За столом возникает молчание. Картофельное пюре остывает.
   Стараясь вновь оживить общение за столом, я рассказываю Насте, что в практике судебно-медицинских исследований используется способ обнаружения спермы с помощью сока сырого картофеля. Этот сок обладает способностью агглютинировать, то есть склеивать красные кровяные тельца – эритроциты. В тех же случаях, когда в реакцию включается человеческая сперма, склеивания эритроцитов не происходит, что позволяет делать достаточно достоверные выводы о характере подозрительных на присутствие спермы пятен. Такое исследование занимает пятнадцать минут. Борис демонстративно отодвигает от себя остывшее пюре. Богатые возвращают себе брезгливость.

   Когда она складывает свой чемодан, я вручаю ей конверт от Бориса и говорю, чтобы она все купленные ей здесь шмотки вытащила из пакетов и срезала с них бирки. Дразнить таможенников в Борисполе – то же самое, что пунктировать самому себе коленный сустав.
   – Часы «картье» надень на руку, – говорю я ей. – Борис попрощаться не придет, у него встреча. Ну что, я звоню портье?
   Сорок минут до аэропорта Ниццы. Настя машет рукой морю, над которым, с десневой улыбкой воспаляется закат.
   – Ты не обидишься, если Борис Григорьевич через какое-то время пригласит меня еще раз? – спрашивает Настя. – Напрямую, без твоего посредничества.
   Я улыбаюсь. Все они такие – Марины, Памелочки, Лизунчики. Все они стараются в конце концов занять мое место.
   – Я сказала ему, что ты его не любишь, – с вызовом говорит Настя. – Он расстроился.
   Я продолжаю улыбаться. Головная боль. Рецепторы мягких тканей головы захлебываются нервными импульсами. Я вдруг понимаю, что все эти дни живу на пределе.
   – Знаешь, – говорю я Насте, – когда я впервые летела к Борису, то взяла с собой роман «В дороге». Джек Керуак написал. Не слышала о таком? Если когда-нибудь о нем снимут биографический фильм, то играть его придется Дэниелу Крэйгу, внешне они очень похожи. Так вот, в этой книге один персонаж постоянно повторял хорошую фразу – «Не учите старого маэстро новому мотиву». Сечешь, о чем я?
   – Послушай, ты, конечно, моя подруга…
   – Я не твоя подруга. Тебя уже нет. Ты лишь квитанция о расходах за последнюю неделю.
   – Ты говоришь что-то пошлое!
   – Ты, наверное, не выговариваешь букву «р».
   – Что за бред?
   – Ты, наверное, хотела сказать «что-то прошлое»?
   Настя молчит, обдумывает свой ответ. Сука! Я не спрашиваю, какой у нее терминал. Мне все равно. Забыла принять коаксил, дура.

   На стоянке она вытаскивает свой чемодан.
   – Ты подлая и тупая овца, ясно?! – кричит она мне, громко хлопая крышкой багажника и надевая «поляроиды». – Тебя, наверное, в детстве часто били.
   – Никогда, дорогуша, – говорю я. – Твой муж тому свидетель.
   – Мой муж? – Девочка от неожиданности спотыкается.
   – Твой муж, Олег. – Я прикуриваю сигарету. – Тот, которого ты все время Сашкой называла. Я как-то все забывала тебе сказать, что он мой двоюродный брат. Это я его подсадила на медицину в свое время.
   Она молчит и смотрит мне в глаза. Пытается делать вид, что не понимает, о чем я говорю, но губы предательски подергиваются.
   – «Ужель та самая Карина?» – хочешь ты спросить, наверное.
   – Та Карина учится в Лондоне, – уверенно говорит девочка.
   – Да, я жила в Лондоне. – Я затягиваюсь сигаретой. – С Борисом. Он не отпустил меня к вам на свадьбу. Да я и не особенно стремилась. Ты ведь в курсе, что наши с Олегом родители уже много лет не ладят друг с другом.
   – Он говорил, что вы вообще не общаетесь. Но зачем же ты…
   – Зачем? Затем, что Борису нравится секс с теми, кто вот-вот умрет. Без подобного диагноза у него просто не встанет на женщину. А я медик и знаю, где искать. Тем более, что ты так любишь пошалить в инете.
   – А при чем здесь вообще я? – Ее чемодан опрокидывается, но девочка не замечает этого.
   – При том, что Олег написал мне после вашей свадьбы письмо, просил порекомендовать кого-то из онкологов в Лондоне или где-то еще. У тебя ведь рак яичников. Запущенный, с метастазами в печени. Подробностей не знаю, снимков я не видела, но ты можешь спросить у Олега про результаты исследований. Он не проверяет на тебе витамины, а пытается лечить. Хотя все считают, что вариантов нет. Тебе об этом не рассказывали, потому что жалели, потому что любят… Но я тебя не люблю, хоть ты мне и родственница. Но это не важно, ведь ты не осталась в накладе, правда?
   Она хватает меня за руку и визгливо кричит мне в лицо:
   – Это вранье, это полнейший бред, чушь, этого не может быть…
   Она дает мне пощечину, одну, вторую, я бью ее в лицо, она падает. Убивать легко, когда ты на пределе. А я на пределе, сто процентов. Она плачет.
   – Твоя регистрация скоро закончится, – говорю я, касаясь пальцем разбитой губы. – Поспеши.
   Настя подбирает слетевшие «поляроиды», поднимается, берет свой чемодан и идет к терминалу.
   Я смотрю ей вслед и закуриваю. Сука! Могла бы хоть из вежливости спросить, чем два года назад я сама так сильно возбуждала Бориса. Посочувствовала бы хоть на прощанье. Все-таки родственница.

18 сентября. Таня. Киев

   Приветствую вас. Сегодня, как и каждый вечер, радиостанция «Сигма» предлагает вашему вниманию программу «Сказка на ночь». Спонсор программы – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Известно ли вам, что два самых высоких показателя IQ, когда-либо зафиксированных на Земле, принадлежат женщинам? Героиня сегодняшнего вечера пытается доказать, что она – следующий номинант.

   Ты прав – моя любовь коротка. Как популярность трип-хопа. Как мочеиспускательный канал у женщин. Как мини-юбки, под которые так часто заглядывает зимой цистит. Мое сердце – это форель. Для форели температура человеческих рук слишком высока, она получает ожоги от ваших ладоней. Поэтому не касайся моего сердца. Оно слишком холодное для тебя. Не приглашай меня в ресторан с названием «Лямур» и слоганом «Одно лишь название этого ресторана скажет вашей половинке многое!». Тоже мне амитоз ядра под шампанское и сувенирные свечи. Эта «романтика дешевле фантика» оставляет ожоги на моем сердце. Это не Мой Любимый Ресторан. И ты это знаешь, я тебе говорила. Лучше бы мы остались в Мюнхене, завалились бы в Хофбройхаус или в Левен-бройкеллер, набрали бы брецелей, вайсвурста и по две кружки пшеничного. Любовь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука. Но нет, у тебя включился тумблер «романтика». Я подходящая мишень для твоего манипулятивного воздействия, да? Ты действительно так считаешь? А по-простому, на ладошке ты не пытался меня рассмотреть? Может, у меня проблемы с суггестивностью? Лямур! Психолингвист ты ебаный. Да с твоей семантической сеткой-авоськой только за картошкой ходить. Стоп-стоп, я начинаю истерить. Все нормально. Лучшие вечеринки всегда начинаются со слов «нет, я сегодня лучше домой спать».
   Декораторы ресторана постарались на славу – сердечки были повсюду, от навязчивых красных завитушек рябило в глазах, словно при отслоении сетчатки. Даже на стеклах кое-где были нарисованы эти «крендельки». Через эти стекла, стоя в тени со стороны улицы, я смотрю на парочки за столиками и на мужчину, в одиночестве сидящего возле зеркальной стены. Этот мужчина вот уже год как считает меня своей девушкой. Ему нравится так думать, потому что я соответствую его критериям. Внешне и он подходит моим: метр восемьдесят, брюнет, ярко-голубые глаза, офис в Мюнхене, галстуки Lanvin, увлекается лыжным спортом и триктраком. Идеал, мать его, разве что фанфики не строчит. Игорь, или как называет его моя квартирная хозяйка – Айгор. Портит его лишь желание все контролировать. И пытаться управлять моей жизнью. В самом начале наших отношений, под влиянием обстоятельств, я даже играла в поддавки. Сейчас мы оба ищем варианты отношений получше. Только он почему-то уверен, что я питала к нему романтические чувства («ты любила меня, но твоя любовь слишком коротка, ты сгораешь, как порох, бла-бла-бла»), у меня же относительно него подобной иллюзии никогда не наблюдалось. Трахаться мне с ним нравилось, это правда. Он любит поработать языком. И не только на своих совещаниях. Об этом в порыве откровенности мне даже его бывшая вздыхала. Игорь хотел, чтобы мы с ней стали подругами – она ведь тоже из СНГ, Минск, по-моему. «Пытаюсь посчитать, сколько же сейчас у меня блогов, и не могу, – говорила она мне за кофе. – Из тех, что помню, – четыре в блоггере и два в ЖЖ. И везде же что-то делаю и пишу. Основной ты знаешь – «A good girl, муза из Евросоюза», а остальные закрытые, личные и анонимные. У меня есть блог для моей семьи, где я выкладываю фотографии и подробно описываю происходящее в моей заграничной жизни, есть блоги, где я занимаюсь дизайном, когда мне скучно, есть очень личный блог, который я использую в качестве личного психотерапевта». Или: «Что значит классно джинсы сидят на мне? В смысле, как обтягивают попу? То есть плотно сидят? То есть скоро треснут, так что ли?» Сейчас она живет во Франции, в небезызвестной деревеньке Виши, много пишет про причуды французов. («Это J’adore? Ты мастурбировала флаконом J’adore? Невероятно!»)
   Меньше всего я собиралась отметить свой день рождения на родине. Ностальгия меня не мучает. Но у Игоря оказались дела в Киеве, и он неделю натирал мне мозг на мелкой терке, что я должна поехать с ним, что провести три дня в Украине – это замечательное лекарство от мюнхенской скуки, что улицы родного города (это при том, что я из Одессы) приведут меня в чувство. В итоге он так меня достал, что я согласилась, но при условии, что сам день рождения мы с ним отметим в Моем Любимом Ресторане. Этот ресторан я для себя открыла за полгода до отъезда в Мюнхен, когда перебралась в Киев, договорившись о месте ассистента врача в частной стоматологической клинике. Но у Игоря по приезде наступило какое-то делириозно-сумеречное состояние сознания – он вдруг захотел подарить мне вечер в «самом романтическом ресторане украинской столицы». Нет, сначала он решил приготовить для меня ужин сам – квартиру мы сняли с кухней. Но я категорически отказалась. В Мюнхене он тоже часто старался поразить меня своими кулинарными способностями (по книге Джейми Оливера), и это было еще то испытание для моих нервов. Готовил он весьма неплохо, но его привычка разгуливать по кухне голым (прозвище Оливера «Naked Chef» он воспринял без литературной условности) меня напрягала. Обычная ситуация – я сижу за столом, умница-красавица, а темно-розовая мошонка Игоря болтается на уровне моих глаз. Вот он половником разливает по тарелкам английский луковый суп с шалфеем и чеддером, а мне страшно от мысли, что сейчас этот суп прольется на сморщенную кожу его тестикул. В общем, to ban аппетит. Очень не хотелось испытывать идентичные эмоции в свой день рождения. Пришлось, скрепя сердце (или скрипя зубами сердца, cor dentata), согласиться на «самый романтический».
   Вот он сидит. Очередной «герой моего романа». Так говорят еще? Взгляд постоянно возвращается к входной двери, руки мозолят телефон. Мой мобильник в кармане постоянно вибрирует, но звук я уже отключила – две минуты назад я скинула Игорю смс, что опаздываю на 20 минут из-за пробок на улицах – суббота, вечер, центр, все логично, так какого он еще хочет от меня? На улице прохладно, но глоток закарпатского бренди из фляги дает замерзшему телу необходимую искру тепла. Пока я прикуриваю, в ресторан входит очередная обнявшаяся парочка. С этого места у меня все больше возникает тягостное ощущение в подложечной области и в глотке, в миру называемое тошнотой. Игорь сидит и теребит пальцами красный бантик глупой коробочки. Потом снова набирает мой номер. Что ж поделать, его проблемы со вкусом не смогли решить ни годы в Германии, ни Джейми Оливер. Он и правда считает, что стилизованные изображения фиброзно-мышечного органа, обеспечивающего ток крови по кровеносным сосудам, развешенные под потолком, – это очень романтично и галантно. Галантно – вот еще одно его любимое слово. Подвозя меня к дому, Игорь каждый раз тянется через меня, чтоб открыть дверь изнутри, будто я какой-то безрукий инвалид, и считает это верхом галантности. В общем, еще один глоток из фляги мне точно не повредит.

   Все дни рождения, которые я проводила в качестве чьей-то девушки, были бездарно потраченным временем. Какое-то подобие праздника в этот день мне дарили только подруги, умевшие ввернуть в поздравительную речь пару крепких словечек, а не разводящие розовые сопли. Лучшим своим днем рождения я до сих пор считаю «девичник» в ирландском пабе – я как раз бросила медицинский, а в пабе была акция для именинников, типа «приди в свой день рожденья к нам и заплати за все 50 процентов». Шел футбол, а мы втроем старательно накачивались пивом, обсуждая стриптизерш из пип-шоу, потому как обе мои подруги работали собственно ими.
   Точнее, одна днем работала воспитательницей в детском саду, а другая – оформительницей могил на кладбище, но вечерами обе услаждали мужской взор в шоу за стеклом. Честно говоря, до того времени я даже не подозревала о том, что у нас в Одессе существуют пип-шоу. Но оказалось, что в каждом секс-шопе есть отдельная кабинка, в которой любой желающий может посмотреть на женский стриптиз. А в качестве бонуса – еще и как девушка себя дрочит.
   – Представь себе – мастурбировать вибратором по 30—40 раз в день, – говорила воспитательница детского сада. – Нужно быть нимфоманкой, чтобы нормально переносить такое. Ты возбуждаешься десятки раз за день, но разрядка наступает только в единичных случаях. А неудовлетворенность накапливается в человеке, накапливается… И постепенно что-то изменяется в тебе. К тому же всем плевать на твои месячные. Ты должна работать каждый день. Иногда девчонки так глубоко заталкивают вибратором в себя тампон, что не могут его потом вытащить. И на следующий день со вздувшимся животом бегут к гинекологу.
   – Как-то одна дура подхватила гонорею и умудрилась через стул для танцев заразить еще несколько девочек, – говорила оформительница могил.
   – У некоторых из нас есть свои постоянные клиенты, которые просят сделать что-то эксклюзивно для них, – говорила воспитательница. – Меня, например, один все время просит не танцевать, а просто засунуть вибратор в задницу и стоять, повернувшись к нему спиной.
   – Клиентов, конечно же, убеждают в том, что девушка его не видит, потому как находится в комнате с тонированным стеклом, – говорила оформительница. – Хотя это фигня! Стриптизерша отлично видит и слышит все, что происходит в кабинке по ту сторону стекла. Я иногда даже специально выставляю свет так, чтоб стекло бликовало и я не могла видеть морды этих козлов. Ведь нередко мужики приходят компаниями по несколько человек и начинают коллективно тебя обсуждать. И ты слушаешь весь этот треп, что у тебя не так и куда бы кто из них хотел тебя трахнуть. При этом ты делаешь вид, что не слышишь и не видишь их. А еще есть категория клиентов, которых девочки окрестили «лизунами». Они в самом начале шоу начинают лизать стекло. Со стороны это выглядит довольно смешно, можешь мне поверить.
   – Но когда приходится самой убирать кабинку после клиента, тут не до смеха, – говорила воспитательница. – Стриптизерши называют это «пойти убрать дрочильню». Я однажды после одного кавказца убирала. Он за 5 минут успел два раза кончить. Я захожу в кабинку, а там стоит запах спермы вперемешку с каким-то его одеколоном, сладким до одури. Меня после этого рвало в туалете часа четыре.
   – Ой, я тебе прикол расскажу! – говорила оформительница. – Однажды сидим с девочками, обедаем, кефир там с булками и все такое. И тут звонок – требуют лесбо-шоу. А мы все голодные, остановиться не можем. Ну и выходим к клиенту с пакетами кефира. И начинаем танцевать, будто это все так задумано. Поим друг друга кефиром, кормим апельсинами и булками. Потом даже поливать друг друга стали этим самым кефиром. А мужик все это время активно дрочил.
   Хорошие девчонки были, обе сейчас замужем, у воспитательницы уже лицо в аватарку «вконтакте» не влазит. Когда закусочная тарелка подошла к концу, а мы уже не могли связно изъясняться ни на одном из языков, постепенно переходя на язык жестов, к нам подошли два парня. Насколько я помню, они были младше нас. Они поставили на стол горшочек с громадной красной орхидеей и молча ушли. Потом, утром, было смешно вспоминать, как я решила поехать домой на автобусе в три часа ночи, испугавшись, что не смогу объяснить таксисту, где живу. Орхидея, кстати, потерялась где-то по пути домой.
   Был, правда, еще один идентично жизнеутверждающий праздник, уже в Мюнхене. Мы встречали его большой компанией, и один парень – Эрик его звали, полная копия Жана Клода Ван Дамма, только не образца «Kiss My Eyes» Боба Синклера, а еще из эпохи видеосалонной классики, «Самоволки» там, «Двойного удара» – предпочел меня своей подруге, с которой пришел. Мне было лестно, его бывшей подруге – наоборот. Она кричала, рвалась выдергивать мне волосы, клялась подкараулить вечером и отомстить с применением серной кислоты. Я еще долгое время после дня рождения подходила к дому, сжимая в кулаке баллончик «Pfefier» с гарантированным эффектом блефароспазма. Но подруга Эрика ничего не сделала. Вместо этого – покрасила волосы блондораном и вышла замуж за албанца. Ушла, так сказать, громко хлопнув скайпом. А мои отношения с Ван Даммом закончились через месяц. Игорь прав – любовь Татьяны коротка.

   В ресторане свободных столиков становится все меньше. Атмосфера искрится романтизмом и дымится свечами с иланг-илангом. Прямо перед окном присела парочка, которая несколько ограничила мне обзор, ну да и ладно. Молодящаяся дама неопределенного возраста красиво теребила длинную ножку бокала с вином, гипнотизируя спутника, словно горностай зайца. Поглядывала на него искоса, опускала глаза, а иногда, видимо, в ответ на комплименты, даже краснела. Я даже почувствовала уважение к этой тетке – так играть не научишься, с этим нужно родиться. Рядом с ней официанты поставили вазу с длиннющими красными розами и коробку с красным бантом – немного побольше той, что предназначалась мне. Пятно света освещало улицу, и иногда она бросала быстрые взгляды в окно, будто кого-то ждала. Отойдя подальше от окна, я попыталась представить, что же получит в подарок эта дама. Мой подарок меня не волновал – полтора месяца у меня выпытывали название желаемых духов, и это все объясняло. Готова поспорить, что он купил их в дьюти-фри, пока я пила кофе в аэропорту. Практично. А тетка, кстати, чем-то напоминает Женьку, с которой мы тусили вместе, пока я жила в Киеве. Может, ее старшая сестра или мать? Подойти бы да спросить: как дела у Жени в ее Буэнос-Айресе, а то как сквозь землю провалилась? Женька перед тем, как уехать из страны, прошлась по супермаркетам и набрала кучу мини-кредитов. Купила телевизор, пару ноутов, фотокамеры, видеокамеры, стиралку, кондиционер, миксеры всякие и подарила своим родителям. Сказала, что просто захотела подарки всем сделать. На самом деле она знала, что из-за таких маленьких сумм никакой банк не станет подавать в международный розыск, а ее родных из-за мелочей не тронут. И еще она понимала, что вернуться в Украину никогда уже не сможет. Но все, хватит тянуть время.
   Я наконец-то нашла в сумке то, что искала. Положила булыжник поверх сложенных вещей. Достала из кармана флягу и, делая короткие глотки, посмотрела по сторонам. Кроме нескольких пятен света, падающих из окон ресторана, улицу ничто не освещало. Она была темна, как зрачок. Вокруг никого не было. Лишь повинуясь светофору, проезжали машины. В последней звучал Джо Кокер. Я достала телефон и, сбросив очередной вызов Игоря, позвонила в такси, подтвердив заказ. Машина должна будет подъехать к Макдональдсу через 10 минут и ждать меня. Пока мимо ехал очередной поток машин, я разминала пальцы. Кровь стучала в ушах, а сердце бешено колотилось – я действительно волновалась. Следя за светофором, я отошла еще на пару шагов назад, увидела собственное отражение в грязной луже и лишь тогда размахнулась. Так когда-то в школе на уроках «гражданской обороны» нас учили кидать учебные гранаты.
   Какой же долгой кажется та доля секунды, пока булыжник летит в стекло. Все-таки я была права, принеся «оружие пролетариата» с собой – в центре города на тротуарах ничего, кроме пустых сигаретных пачек и пластиковых бутылок, найти невозможно.
   Как радует уши звон стекла! Как бы хотелось видеть этот водопад стеклянных искр, рассыпающихся по асфальту! Но я уже бегу вниз. Бегу-бегу-бегу… Какое счастье бежать! Так, чтоб кислород разрывал легкие, чтоб было жарко даже в легкой куртке, чтоб в уголках глаз появлялись слезы. Проношусь через проходные дворы, стараясь успокоить дыхание и перейти к быстрому шагу. Выскакиваю на улицу. Прохожие не обращают на меня внимания – на людей в черной одежде вообще не принято смотреть. От адреналиновой передозировки кружится голова, дыхание скачет, но расслабляться еще рано. Улыбаясь тому, что телефон в кармане больше не дребезжит, захожу в Макдональдс – мне невероятно везет, вопреки обычаю очереди в женский туалет нет. Залетаю в кабинку, сердце бешено колотится, в ушах шумит, ощущение счастья накатывает на меня волнами. Ставлю свою сумку на крышку унитаза и вновь пытаюсь успокоить дыхание. Делаю упражнения – задерживаю вдох и медленно выдыхаю. Снимаю курточку, берет, вешаю все на крючок и распускаю волосы. Я улыбаюсь, когда вытаскиваю из сумки красный плащ, улыбаюсь, когда меняю «конверсы» на туфли со шпилькой, когда запихиваю черную одежду обратно в сумку. Я улыбаюсь, когда вновь сбрасываю вызов на телефоне и выхожу из кабинки, смешиваясь перед зеркалом со стайкой прихорашивающихся малолеток. Эйфория стала хозяйкой моего тела. Я не могу скрыть улыбку, даже когда подкрашиваю глаза и губы, замечая, что накрасить улыбку невероятно сложно, и от этого улыбаюсь еще сильнее. Припудриваясь, в зеркале я вижу самое прекрасное существо на планете. Мне кажется, что такой красивой, как в этот миг, я никогда еще не была.
   К такси я плыву словно в рапиде. При виде меня лицо шофера сияет так, словно я пообещала ему тройной тариф с минетом. Подъехать к ресторану не получается – вокруг разбитой витрины стоит толпа зевак, милиция и машина «скорой помощи». Расплатившись и попросив подождать, я выплываю навстречу толчее. Игорь стоит на улице и курит. Коробка с ленточкой никак не вяжется с его серьезным видом, цветов не видно. Он видит меня сразу – человека в красном плаще трудно не заметить, – быстро подходит, и начинает допрос: где я была и почему не отвечала на звонки? Моему спокойствию и умиротворению позавидовал бы сам Будда – я говорю ему о пробках в центре, о том, что мне пора бы сменить телефон, потому что он стал слишком тихо звонить. Обнимаю его, интересуюсь происшествием. Он удивленно смотрит на меня, спрашивает, что это со мной произошло, с чего это я такая счастливая. Я целую его в плечо и, глядя в глаза, говорю, что безумно рада его видеть. Он рассказывает мне, что какие-то уроды запустили в окно ресторана камнем. Я говорю, что мне безумно жаль, и прошу его не расстраиваться. Тут же, как будто невзначай, замечаю подарок. Игорь оживляется, вручает мне коробку с ленточкой, поздравляет меня: счастья, здоровья, любви и долгих лет. Я говорю, что нужно уехать в другое заведение, раз в этом ресторане отпраздновать мой день рождения уже не удастся. Игорь видит ожидающее нас такси, берет меня под руку и ведет к машине. А я улыбаюсь и думаю, что этот день рождения все-таки будет не самым плохим в моей жизни – плевать на то, что мне известно заранее, какой подарок я получу, зато мы едем в Мой Любимый Ресторан.

19 сентября. Евгения. Буэнос-Айрес

   Вы слушаете программу «Сказка на ночь» на радиостанции «Сигма». Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Оказывается, психиатры часто воруют свои названия для психических расстройств из литературы. Так, например, синдром, сопровождающийся деперсонализацией, нарушением восприятия времени и пространства, официально называется «Алиса в Стране чудес». Героине нашего сегодняшнего рассказа придется проделать долгий путь по кроличьей норе.

   БЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗззззззззззззззззззззззз… 2.55 в Мехико, 3.55 в Лиме и Нью-Йорке, 4.55 в Пуэрто-Рико… 5.55 в Буэнос-Айресе. Утро. А в Украине этот день уже прожит. Я всегда завожу будильник на 5.55. Так мне нравится. Заливаю кипятком гранулированный «нескафе», закидываю три ложки сахара и отправляюсь на крышу, стараясь не греметь на железных ступеньках – соседи уже жаловались. И сотворил дьявол утро. И увидел дьявол, что люди страдают. И понял дьявол, что это забавно. На крыше ровно до 6.30 я пью кофе. И курю. Первые солнечные лучи отражаются от верхних слоев атмосферы над крышами восточных районов как раз к начальным аккордам «Mi Buenos Aires querido, cuando yo te vuelvo a ver». Это четвертая песня в моем сборнике Гарделя. И вторая «лаки страйк» за утро. Светлеет. По авениде Директорио уже грохочут длинномеры. Небо по диагонали пересекает белая полоса, похожая на тающий след от реактивного самолета. Тонкое, прозрачное облако продолговатой формы с резко выраженным поперечным строением в виде волокон или тонких нитей, перпендикулярных к направлению полосы (хребтовидное, cirrus-vertebratus). Во всяком случае, именно такая классификация соответствует моему облаку согласно «Руководству для определения облачных форм», изданному в 1930 году Главной геофизической обсерваторией в Ленинграде и купленному неделю назад на барахолке в парке Сентенарио.
   Через пару минут я спускаюсь в пустую комнату, одеваюсь, съедаю хлопья, трачу пять минут на аутотренинг перед зеркалом. Потом глотаю дозу «моторов», довожу Power Gauge до максимального количества градаций, сверяюсь с количеством хит-пойнтов и отправляюсь в город. Я ищу нужные адреса, набираю на домофонах коды и передаю разным, но всегда заспанным людям маленькие коробочки в серой оберточной бумаге. Это пробы таблеток. На каждой коробке написан номер – адреса получателей я должна держать в голове. Память у меня хорошая, биографиями я не интересуюсь, по городу катаюсь аккуратно, у полиции опасений не вызываю и даже выпить утренний кофе с клиентами не соглашаюсь. Поэтому я – идеальный курьер. За что меня любят, ценят и не задают лишних вопросов. А главное – хорошо платят. И, что тоже немаловажно, делают скидки на товар. На те самые «моторчики».
   Автобусы возят меня из одного района в другой, я пересаживаюсь с 133-го «colectivo» [45 - Автобус (арг. диалект).] на 152-й, 92-й, 41-й. Мои неизменные попутчики – перуанские рабочие с грязными ногтями и продавщицы, еще затемно выезжающие из провинций, чтобы с пересадками добраться ко времени открытия своих магазинов. А ехать им приходится издалека. За это время пути у продавщиц как раз успевают высохнуть волосы (мыть голову по утрам и не использовать фен – местная традиция). Даже едкий запах их дезодорантов, купленных в супермаркете «Dia» для геноцида астматиков, немного выветривается. В это время суток «colectivo» бывают лишь двух типов. Первый – это «спящие» автобусы. Утром пробок не бывает, так что, если ездишь всю жизнь одним и тем же маршрутом, время прибытия на нужную остановку можно запросто выставить на будильнике в телефоне, и таким нехитрым способом выкроить из рубероида дня пару лишних часов на сон. И так делают практически все. Второй тип – это автобусы «завтракающие», в которых сонные люди поддевают вилками картошку с сосисками из тапперов и потягивают мате через металлические (или бамбуковые) бомбильи. Водители тоже пьют мате, приветствуя знакомых полицейских на перекрестках поднятием калабас. Полицейские хмуро отвечают им тем же жестом. Обычное дело – водители автобусов десятилетиями работают на одних и тех же маршрутах, они старожилы этих направлений, полицейские их уважают. Водить автобус считается в Байресе достойной работой, хоть и тяжелой – шофер вынужден проводить за рулем гораздо больше того времени, чем прописано в его контракте, и чтобы не заснуть от усталости на дороге, многие жуют листья коки. Те же, кто решился пожаловаться в профсоюз на нарушение прав, быстро жалеют о содеянном. Компании не увольняют их, нет – просто переводят на другие маршруты. И вот водитель, который живет где-то в районе Патерналя, должен уже сам тратить два-три часа на дорогу, чтобы начать свой маршрут из провинции Оливос. Маршрутов тут много, и все они мне знакомы. Я знаю, что самые красивые водители катают пассажиров по маршруту 132-го автобуса, а самые страшные – возят в Матанзу (на этом маршруте я даже как-то видела шофера без ушей). Знаю, что в некоторых поездках нужно учитывать нюансы – например, когда автобус проезжает зону «villas» [46 - Трущобы (арг. диалект).], он не останавливается по требованию, не тормозит на красных светофорах и не снижает скорость с 70-ти км в час, даже если ему придется из-за этого сбить собаку, которая от столкновения подлетит, завизжит и шмякнется о крышу автобуса где-то на середине салона. Если мне необходимо выйти именно в этой зоне, с водителем нужно договориваться заранее – иногда приходится пропускать пару «colectivo», пока не найдешь согласного рискнуть. Останавливаться по требованию – это, конечно, обязанность водителя, но кому лишний раз захочется тормозить в опасных местах? А «villas» – это реальная опасность. Больше всего я люблю 133-й маршрут – автобус провозит меня почти по всем мостам в городе, а если попасть рано утром в район плазы Флорес, то можно понаблюдать за проститутками. Их работа к этому времени уже подходит к концу, но они не спешат покидать людные места – вяжут на спицах и болтают, поправляя выпадающие из латексных бюстье силиконовые груди и ослабляя шнуровки корсетов. Putas всегда при параде, но за ночь от 12-сантиметровых каблуков их ноги устают безбожно, потому к утру они занимают все лавочки на плазе. Глядя на них из окна автобуса, я все время вспоминаю, как на выпускном мы с Оксанкой ржали от смс одной нашей общей знакомой: «Когда он не захотел кончить мне в рот, я поняла, что он меня любит». Что ж, у каждого свое собственное представление о любви. Через пару часов караул на лавочках сменится – putas разойдутся спать до вечера и плаза заполнится няньками с детьми и проснувшимися голубями.

   Часам к десяти утра город окончательно просыпается, отвечает на телефонные звонки и проверяет е-мэйл. Прогрессисты пьют кофе с круассанами, консерваторы – мате с «facturas» или «alfajores» [47 - «Facturas» или «alfajores» – традиционная сладкая выпечка, «facturas» – общее название для разных булок, «alfajores» – пирожные, состоящие из двух печений, соединенных начинкой (арг. диалект).]. Лично я для второго завтрака всегда выбираю маленький ресторанчик на авениде Ривадавия возле пласы Флорес, в котором по утрам предлагают замечательные «churros» [48 - «Churros» – сладкая выпечка, представляющая собой жареные колбаски из заварного теста (исп.).] к кофе. Здесь превращение из курьера в скрипачку-ученицу мне кажется почему-то наиболее адекватным (вот такая «двойная жизнь Вероники», пан Кшиштоф). Это уже стало традицией. Поэтому Серхио и договорился с управляющим этого ресторана о временном хранении в кладовке футляра с моей скрипкой. Футляр объемный и тяжелый, с ним по городу на автобусах много не поездишь, а мотаться за инструментом домой перед каждым уроком – это терять, как минимум, два часа.
   И вот, дожевывая «churros» и уже прося счет, я вновь вижу ее. Ту самую суку. В голубых джинсах и в майке цвета хаки. С неизменной челкой. И теперь я уже уверена на двести процентов, что эта падла следит за мной. Тупо висит у меня на хвосте со своей челкой и как бы рассеянным взглядом, только одежду меняет. Я две недели уговаривала себя, что такого не может быть, что ни у кого нет никаких причин меня пасти. Но вот она тут. Сидит за столиком в трех метрах от меня, старательно изучает витрину парикмахерской. Я не заметила, как она вошла. Я видела ее вчера, позавчера и даже сегодня во сне.
   Надеюсь, это не является доказательством того, что я окончательно свихнулась. Хотя при моей работе иногда полезно быть параноиком.
   Впервые я заметила ее челку в конце августа, в баре на пласе Кортасар, куда меня занесло после сольфеджио. Она пила то же пиво, что и я, – «Игуану». Смотрела будто сквозь меня. Я случайно обратила на нее внимание, решив поначалу, что это кто-то из знакомых категории «Б», то есть тех, кого вспоминаешь, только если они сами тебе рассказывают, где и когда вы встречались ранее. В течение того же дня я видела ее еще несколько раз, но думала, что это совпадения. В Байресе так иногда бывает. Но через день, когда я стояла в Трибуналес с саднящими от миллиона поставленных подписей и испачканными в чернилах пальцами, Челка тоже была в очереди, я видела ее в отражении. В тот день я сделала обязательный шаг в новую жизнь, отказавшись от своего бывшего гражданства и присоединившись к когорте апатридов – Ницше, Чориану и тысяче безымянных боливийцев, парагвайцев и перуанцев. Челка тоже из наших, что ли? Я даже было хотела ей улыбнуться на радостях, но передумала. Что-то мне тогда уже подсказывало, что наши с ней встречи совсем не случайны.
   Как-то однажды за мной уже следили. Тогда вообще ситуация вышла из-под контроля – на наш склад медикаментов влетело два грузовика с крепкими парнями в черных масках и с короткоствольными автоматами. Парни заставили наших грузчиков перетащить все коробки в их транспорт и молча уехали. Досталось только одному из наших шоферов, который нервно отреагировал на грабеж, – ему лицо разбили. Тогда шеф и вся его братия занервничали, и курьеры не работали целую неделю. Тогда же за мной, как раз просрочившей визу, неотступно стал ходить какой-то тип в светло-коричневых вельветах. Я перестала ночевать дома, одолжила у шефа приличную сумму и целую неделю кочевала по городу. Друзей у меня в то время еще не было, без документов ни в один нормальный отель не поселишься, поэтому пришлось искать альтернативу. В «albergue transitorio» (так называемых «отелях любви») не спрашивают документов и не просят подтверждение брони номером кредитной карточки. И даже фамилию обычно не спрашивают. Только смотрят уважительно на скрипичный футляр – молодец, мол, девочка, толк в удовольствиях знаешь. А поутру, когда ты сама за себя расплачиваешься, смотрят с жалостью.
   Чего я только не повидала в этих отелях! Водяные матрасы, которые очень приятно пружинят, когда на них прыгаешь, гидромассажные ванны в форме черного сердца, наручники, встроенные в стены на разных уровнях. На «качелях любви» (как гласила реклама: «прибавь к тому, что ты знаешь о сексе, еще 100 процентов свободы движений, отними 90 процентов загрузки и увеличь лимит возможной скорости, как минимум, вдвое») можно было кататься до потери пульса, а окна в пол, с панорамными видами, позволяли часами медитировать на потоки машин внизу. Были и номера с лабиринтами, и специальные комнаты для игр в Красную шапочку. Я обожала номер в отеле «Роза», где одна стена состояла из шестнадцати громадных телевизоров, и можно было смотреть любой фильм на всех экранах сразу. Неудобство было только в том, что кондиционер отказывался остужать комнату, даже работая на полной мощности, а включить только один телевизор было нельзя. Встречались в номерах и более удивительные приспособления – вот, например, зачем в подобном месте ставить велотренажер? Обычный велотренажер, я проверяла. Или некий агрегат, похожий на громадного арахноида из «Звездного десанта» и состоящий из белой кожи и выступающих в непонятном порядке хромированных деталей? Не нашла ни одной кнопки, а спросить было как-то не удобно… Фантазии там было где разгуляться, при условии, конечно, что у тебя есть компания, что ты не устала за день и что завтра утром тебе не нужно на работу. Говорят, что сильнее всего одиночество испытывает тот, кто празднует сам с собой Рождество. Бред. Сильнее всего одиночество чувствуешь в номере «albergue transitorio», где застарелый запах секса не забивается даже щедрыми потоками «Лизоформа» [49 - «Лизоформ» – дезинфицирующий и уничтожающий запахи препарат в аэрозоле.]. Именно здесь ты начинаешь говорить сам с собой (или с зеркалом) вслух. Биение сердца превращается в непрекращающиеся, неритмичные, неумелые глиссандо, снизу вверх по струне «ми» с обязательным флажолетом на конце. «Тебя нет, ты не существуешь. Если ты исчезнешь, то шеф просто подсчитает убытки, профессор возьмет другую ученицу, а в далекой семье (мама-папа, пришлите «скин-капа») воцарится перемирие, увенчанное моей фотографией с черной рамочкой». В общем, тогда я и оценила «моторы».

   И вот жду счета, допиваю кофе, поглядывая искоса в сторону Челки, и понимаю, что не зря, ох, точно не зря отирается она вокруг меня столько дней. Вариантов ее появления на моем горизонте три, один другого краше. Или она из миграционной службы, и тогда меня ждут серьезные неприятности. Или она работает на армян и хочет переадресовать им мои контакты – тогда мои неприятности еще серьезнее. Или я просто сошла с ума. Рассматривать последний вариант не хочется, поэтому лучше применить обычные способы защиты. Счет принесли, пора валить к профессору, по пути звонить в офис, объяснять ситуацию с вероятной слежкой и объявлять об отпуске минимум на неделю. В принципе, необходимость отпуска сейчас назрела так или иначе. Нужно срочно подтянуть сольфеджио, заняться секстаккордами, квинтсептаккордами, терцквартаккордами и секундаккордами. Иначе не видать мне консерватории и нормального будущего ни в этой стране, ни в любой другой. Профессор говорит, что если я пройду экзамены, то он сможет помочь мне легализоваться, есть какой-то законодательный ход для получения вида на жительство.

   Профессор – русский, над его столом висит диплом Московской консерватории и вырезки из московских газет, датированные еще 1987 годом, – там даже фотографии его есть. Правда, узнать Димитри там сложно – на аргентинских продуктах он увеличился раза в три и очень страдает от этого, так как не может играть на своих любимых скрипках, толщина пальцев позволяет извлекать правильные звуки только из виолончели или контрабаса. На вопросы о том, как попал сюда, не отвечает, родным не звонит, ни с кем не переписывается, с диаспорой не общается, а когда говорит по-русски, тщательно подбирает слова. Ему хотелось бы забрать меня в собственный струнный ансамбль, он лишь недавно его создал, почти год думая над названием «Cargo Cult». В том ансамбле четыре виолончелиста и контрабас-Димитри. Он хочет, чтоб я вела в ансамбле скрипку, но они играют собственные интерпретации танго, в стиле Пьяцоллы, и до их уровня мне еще учиться и учиться. Об этом профессор повторяет мне каждый раз, когда я оказываюсь в его студии. Стены в его квартире декорированы скрипками, на столе лежат части разобранных виолончелей и громадный рыжий кот по имени Хайме, а в подставке для смычков стоят удочки. Димитри – завзятый рыбак и не менее завзятая «сова». Иногда, приезжая к нему на урок к двум дня, я бужу его звонком в домофон. Он выходит, растирает глаза и пошатывается, а вместо приветствия предлагает выпить кофе на углу.

   За окном автобуса уже пласа Онсе, и я повторяю про себя урок: «Малый септаккорд превращается в большой септаккорд за счет повышения на полтона последней ступени. Большой мажорный септаккорд от ми бемоль звучит недосказано». Не забыть бы. Когда иду по Корьентес, кляну дождь и громоздкий футляр. Покупаю зонт в «Farmacity», и тут снова вижу Челку – стоит перед витриной магазина «Bazaar» и внимательно рассматривает ряды махающих лапкой китайских кошек. Ищет меня в отражении. Кажется, пора дать ей уже какое-то имя – может, Флавия, или Доминга, или Ное, или Мария? Не знаю. Перед домом профессора звоню в офис, потом Серхио.

   Серхио единственный в этом городе, кто может мне помочь в любой ситуации. Как вот, например, в этой. Он всегда знает, что делать. Он всегда меня ждет. Он по-своему любит меня. Мы познакомились где-то год назад, как раз тогда, когда за мной следил некто в вельветах, и я, скрываясь, кочевала по «отелям любви». Я не могла избавиться от депрессии, от сокрушения и дисгармоничных аккордов, от диссонантных мыслей и алеаторических идей. Забила на скрипку и уроки – целыми днями скулила. За те пару недель чудовищно похудела, жутко болел живот, выпадали ресницы и даже «моторы» не действовали. Шлялась по ночным улицам. Возле парка Сентенарио однажды встретила лунатика. Молодой парень медленно шел с открытыми глазами, и на шнурке, свисающем с его шеи, болталась связка ключей. Он шел ко мне навстречу, я развернулась и пошла с ним, взяла за руку. Плакала. Потом поцеловала его в щеку, а он сказал: «Спокойной ночи, мама». Я как раз съехала из «Розы» в «Вожделение». И мне не повезло – в номере 101 сгорела проводка, а других свободных комнат не было. Пока электрик возился с проводами, а я боролась с нервным головокружением, администратор отеля развлекал меня, угощая бесплатным «Fernet Branca» с колой. Администратора звали Серхио. Он рвался познакомить меня со своими друзьями, чтобы я смогла жить нормальной жизнью, чтобы меня было кому спасать. А я не знала, как объяснить этому Серхио, что мне не нужно общение, что я привыкла быть сама, что именно потому и играет моя скрипка даже без толкового знания доминант, субдоминант и пентатоник.
   – Танго,Че Гевара, сериалы… да? – спрашивал меня Серхио.
   – Слушай, да я в детстве переписала на слух слова «Кумпарситы», выучила и спела ее на детском конкурсе! «Золотой дождь» – так назывался этот конкурс. А ты про сериалы…
   – Так и назывался? Золотой дождь? Не может быть! – На его хохот оборачивались горничные возле ресепшна.
   – Да, так и назывался, – отвечала я и пыталась перевести ему смысл стихотворного девиза конкурса. – «Осень. Дождик золотой – Звонкая монета! – Лето, погоди! Постой! Заплачу за это! Ну, побудь еще чуть-чуть! Погоди немного! Золотым твой будет путь! Золотой дорога!»
   – И что дальше? – спрашивал Серхио.
   – Да ничего, вылетела сразу. Сказали, что лучше бы фольклор пела. Да мне девять лет тогда было только!
   В итоге мы встретили рассвет, распевая в обе глотки «Historia de unamor» на манер Иглесиаса. Мне стало легче. Вернулся самоконтроль. У меня появился друг.

   Урок проходит быстро – я невнимательна, это раздражает профессора. Но что поделаешь, такой день. После урока сажусь в 92-й автобус. Пара пересадок, я покупаю канифоли, новый «мостик» для скрипки в похожем на ангар магазине на розе Бартоломео Митре и Суиспачи. Судя по фотографиям возле входа, когда-то здесь покупал струны для гитары Карлос Гардель. Я жду чек, запиваю «мотор» водой из бутылки и с вожделением (Серхио обрадуется) смотрю на электроскрипки. Обещаю себе, что к следующему дню рождения обязательно куплю ту самую, черную, Fender Fv-1. Обязательно куплю, если, конечно, Yamaha ничего интересного к тому времени не выпустит. Ладно, домечтаю в метро.

   Мой отпуск – так решил шеф с братией – составит ровно две недели, что, конечно, не может меня не радовать. Главное теперь – забрать нужные вещи из дома (не забыть «Руководство для определения облачных форм»). Скрипка со мной. Челка в соседнем вагоне сидит, журнал листает, и с ее зонта вода капает на туфли. И как она все успевает? Дома придется подождать пару часов и выйти незаметно через черный ход. Таксисты всегда мило улыбаются, когда я называю им адрес Серхио в Палермо Сохо. «Отель «Вожделение»? Как же, как же…» Идиоты считают, что меня ждет незабываемый вечер в постельных тонах и игриво подмигивают в зеркало заднего вида. Этот вот тоже подмигнул. Идиот, puta madre. Смотрю в окно. Все как обычно. В супермаркете «Coto» по-прежнему предлагают купить три бутылки пива «Quilmes» по цене двух, а возле плазы Онсе снова пробка – шофер ругает манифестантов с площади Мая. И как всегда, если мне нужно исчезнуть, я тайком приезжаю к Серхио и ночую в любом свободном номере «Вожделения». Это «transitorio» серьезный – здесь можно даже кредитной карточкой расплатиться, и при этом на подписанном чеке будет значиться, что ты сделал маникюр в спа-студии «Flor».

   Мы с Серхио заказываем по «milanesa» [50 - «Milanesa» – традиционный для Латинской Америки шницель, обжаренный в панировке из сухарей (арг. диалект).] с картошкой и неизменный «Fernet» с колой. Серхио травит байки, ему нравится бравировать передо мною своей осведомленностью. Ему, например, известно, какого типа мальчиков предпочитает Рики Мартин и какой штраф (точная цифра) Марадона заплатил за то, что под коксом выехал на встречную полосу. Ему даже известно, у кого именно Диего берет кокс, и тут уж он точно не ошибался – я тоже знала откуда. Внезапно Серхио умолкает. Я замечаю под его глазами темные круги. Он поссорился с женой (она уже второй раз беременна и изводит его бессмысленными капризами), а он жутко боится, что эта располневшая мегера его бросит и заберет любимую дочь. Я не рассказываю ему, что видела ее три-четыре раза в кафешках Бельграно, обнимающейся с каким-то типом. Зачем это ему? Серхио очень волнуется о дочери, говорит, что мечтает о том, чтобы она выросла похожей на меня, только не такой худой. Он, как любой правильный аргентинец, терпеть не может худых женщин. Хотя при этом же говорит, что в семнадцать лет был влюблен в девушку, как две капли воды похожей на меня. Ее звали Виргиния, но они расстались. Мы курим его сигареты. Серхио задумчиво смотрит на улицу. Мне становится стыдно за то, что я не хочу говорить ему о посиделках его жены, о количестве регулярно принимаемых мною «моторов», о том, что я до сих пор периодически ночую в разных «transitorio», причем, не по необходимости, а из какого-то тупого мазохистского удовольствия. Когда-то я оправдывала сама себя, мол, напишу путеводитель по «отелям любви» Байрeса, но потом призналась (тоже сама себе), что мне просто нравится время от времени в них жить и жалеть (саму себя, естественно).

   Серхио решает поехать домой, да и мне пора спать. Жаль, но кто-то уже занял «монашескую келью» в качестве плацдарма для любовных игр, поэтому мне приходится отправиться в китчевый «парижский шик». Мне всегда было сложно расслабиться в этом номере – то ли дебильные колышущиеся золотистые кисточки на портьерах так нервируют, то ли это бордовый цвет стен так на меня влияет.
   Но я заставляю себя заснуть. И во сне ко мне приходит Челка, говорит какие-то отвратительные слова, от которых хочется застонать на всю улицу. Челка ставит мне капельницу воспоминаний: вот поцелуй, а вот «я тебя люблю», а вот простыня, и ему нравятся мои белые носочки, просит, чтоб не снимала и чтоб я играла на скрипке, пока он будет меня вылизывать. Почему мне вновь снится он? Это же было так давно.
   – Знаешь, когда разрезаешь авокадо и вытаскиваешь из него косточку, то на каждой половинке остается бледно-желтая масляная впадина? Именно так сейчас выглядит солнце, проглядывающее сквозь облака.

   Дебильные кисточки… Вон ту косичку я заплела из них в прошлый раз. И никто ее не расплел. А теперь эта сука. Следит за мной. Вторые скрипки фальшивят си бемоль… Взмах смычков. Волнующиеся лбы бороздятся морщинами – первыми, вторыми, третьими, продольными. Теми самыми – алеаторическими, диссонантными. Как золотистые кисточки, заплетенные в косы… Музыкантам снятся воробьи и муравьи, сожравшие панду в отеле «Kempinsky» на улице Талькауано за пренебрежение списком должников за фа мажор. Тут же великолепная семерка альтистов мечтает о мгновенном оргазме при единовременном флажолете на самой высокой струне. О том самом смертельном флажолете, так никогда и не использованном в оркестрах по причине неблагозвучности. У альтистов комплекс флажолетов, мечта о несбыточных аккордах. Челка с ее капельницей. «Моторчики» я храню под крышкой канифоли в кармашке футляра. Она не найдет. Но что делать с нехваткой субдоминант, якорей, веры? Футляр поблескивает от света фонаря на улице. Зачем включать свет, если и так темно? А вот и они. Домохозяйки. Они умнее альтистов, они ловят рыбными снастями чужие иллюзии, несбыточные, безопасные, гигиенически выверенные. Обложки, журналы, талия в шестьдесят сантиметров, парфюмированное мясо, поцелуи из песка. Отчаяние. Чаяния им не присущи. Они бегут от любых надежд, тут альтисты и домохозяйки равны, перегоняя друг друга, они летят, потеют, спешат к финишу. К чаю нужно успеть. Альтисты и домохозяйки едины. Они кричат, пишут жалобы в мэрии, требуя запретить рассветы. Закаты тоже, но для начала нужно разобраться с этими отвратительными, кровосмесительными, вопрошающими рассветами. А уж потом закаты.. Да… закаты потом… Домохозяйки доводят себя до слез желанием всегда говорить правду и не есть после шести. «Запретите мокрые от желания трусы, белые носочки запретите! Все мы слышали историю о жертвенной, невинной убиенной самке панды на улице Талькауано возле отеля «Kempinsky», сожранной из-за несчастного списка должников за фа мажор. Это требует нещадного расследования!» Они настаивают. «Вспомните! Нет, вы вспомните, – вторят им альтисты, – ведь та пьеса Моцарта для скрипки играется с двух сторон листа! И с обеих сторон – именно скрипичные ключи! Вы вспомните об этом, когда будете решать наши судьбы, вспомните!» Челка за дверью? Челка обязательно стоит за дверью. Что мне делать, если она там? А что, если ее там нет? Что же мне тогда делать? Покончить с ней между горячим и десертом? Оксану, милую Оксану преподаватель музыкальной литературы трахал в задницу на рабочем столе и потом слал смс: «Милая, попка не болит?» С крещендо в «Адажио» Вивальди нужно быть осторожнее, чище играть, фальшивлю…

   БЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗззззззззззззззззззззззззззззз… 5.55 в Буэнос-Айресе. Выдох-вздох… Выдох-вздох… На левой руке снова побелевшие отпечатки от ногтей, на правой – от кончиков пальцев, там ногти срезаны под корень. Лоб мокрый. Смотрю в небо – светлеет. Тонкие бесформенные белые облачка замерли на сравнительно небольшой высоте. Иногда эти облачка бывают настолько тонки и прозрачны, что их можно принять за перистые облака. Отличием их от последних служит явно небольшая высота, позволяющая видеть отдельные элементы облака, постоянно находящиеся в движении вихревого характера (зарождающиеся – cumulusnascens).
   Открываю дверь в ванную. Челка стоит и смотрит на меня. Молчит. Надо бы сказать Серхио, чтобы он заменил зеркало. Это с трещиной. Да, и челку укоротить нужно… не забыть бы…

20 сентября. Оксана. Москва

   Приветствую вас на радиостанции «Сигма». Вы слушаете программу «Сказка на ночь». Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Известно ли вам, что жители крупных городов тратят примерно шесть месяцев своей жизни на ожидание зеленого сигнала светофора? Скорее всего, героиня этого рассказа проведет еще больше времени, ожидая зеленого света на перекрестках собственной жизни.

   1 кг риса
   150 мл рисового уксуса
   1 бамбуковый коврик
   10 листов нори
   1 васаби
   400 г красной рыбы
   200 г крабовых палочек
   200 г огурцов маринованный имбирь соевый соус сезам (вот интересно, использование слова «сезам» как секретного пароля в сказке про Али-Бабу предполагало, что из-за своей обыденности и крайней известности на Востоке оно просто не удержится в памяти непосвященного?)
   Такой список (без скобок, конечно, – о сезаме она просто думала, пока курила, отложив карандаш) лежал у нее в кармане куртки, когда она переходила оживленный перекресток в большом городе под низким осенним небом (атмосферное давление тоже не Сергей Бубка, в общем, облачно с прояснениями) в тот самый момент, когда «сименсовские» часы на Центральном телеграфе били 12.00. Сейчас бы купить мороженого и завалиться с ногами на скамейку где-нибудь на Гоголевском, подложить под голову сумку из кожзама с тиснением под неизвестную рептилию и думать о нем (словно школьница-прогульщица, честное слово). И ей бы снова казалось, что подними она руку – и коснется облаков, будто это не небо, а верхняя полка в старом купейном вагоне, а тусклое солнце – комок жевательной резинки, засохший на ее серой обивке. Но завтра ей предстоял обещавший стать романтическим ужин со «старым другом детства», к которому она совсем недавно начала испытывать не просто дружеские чувства, а… как бы это назвать?.. что-то иное… нечто облачное, с прояснениями. Ужин посвящался их давнему (не такому уж и давнему, честно говоря) спору о возможности приготовления ею «правильных суши» в домашних условиях. Она доказывала, что сможет это сделать, и «проверку боем» назначили на ближайшую пятницу. Кстати, может, он вспомнит, как называлась та книга Булычева, в которой на Гоголевском бульваре футуристические джунгли соседствуют с подогреваемыми дорогами? Ну все же читали!
   Последнее время (сколько уже месяцев?) все шло не так. Совершенно все. Исчезли ставшие уже привычными офисные ухажеры, новые как-то не спешили появиться в ее жизни, хотя зеркало в ее ванной по-прежнему каждое утро бодро рапортовало, что она «всех румяней и белее» и что, в отличие от многих ее сотрудниц, ей не нужно задумываться про эпиляцию в области над верхней губой. Взамен ухажеров появилось множество разновозрастных подруг («с годами стала замечать, что вкус апельсинового сока жестко ассоциируется либо с водкой, либо с мартини»), заразивших ее фобией лишнего веса и фразой «я крашу глаза пиздато, но каждый глаз пиздат по-своему». Вслух она бы не рискнула повторить эту московскую мантру, но про себя… Под этим «подружеским» влиянием было сделано две покупки: крем от морщин под глазами (ее уверяли, что в двадцать пять с лишним женщина уже просто обязана пользоваться кремами, а не то…) и мячик для специальных упражнений по подтягиванию задницы. Кстати, все эти многоточия вместо окончания фраз расставлялись ею в мыслях довольно часто. Возможно, это такие мысли были, которые додумывать не хотелось.
   Мячик валялся без дела (нет, сколько уже месяцев все-таки?), периодически выкатываясь из самых далеких уголков квартиры и пугая до полусмерти, одновременно почему-то вызывая желание погладить и накормить. Как щенка, которого она все собиралась завести, но никак не могла окончательно выбрать породу (только не йоркшира, вы что!). Дорогущим же кремом для глаз мазались руки, потому что купить крем для рук все как-то не получалось… руки не доходили. По утрам – орущий будильник (поставленный с вечера в конец комнаты, чтоб выключать его уже сознательно, полностью проснувшись), качание пресса на каремате, кофе с бутербродом, сигаретой и сквозняком (форточка не закрывается, рама рассохлась, что ли?), макияж («я крашу глаза пиздато…») и забитый вагон метро с запотевшими стеклами. Иногда, как бонус – случайно пойманный взгляд в отражении, перечеркнутый надписью «не прислоняться» (а толку? в этом городе познакомиться в метро с девушкой может либо пьяный, либо кавказец). Турникет на входе в офис, лифт, работа, аська, кофе с сигаретой в ближайшем «старбаксе», работа, аська, начальник уехал, аська, вечер, забитый вагон метро в обратном направлении, страница чужой газеты («возле станции метро «Текстильщики» на Люблинской улице гастарбайтеры изнасиловали и убили молодую женщину, а затем подожгли ее труп, чтобы скрыть следы преступления»), смс от одной-двух-трех из подруг с предложением пойти попить кофе/сока/мартини/водки (нужное подчеркнуть, можно одной сплошной линией). Следующее утро, орущий будильник и отчетливое понимание, что ей катастрофически чего-то не хватает – то ли заботливого утреннего поцелуя, то ли клюквенной водки. А скорее всего, не хватает какого-нибудь «и вдруг».
   И вдруг во время очередных посиделок в компании «старых друзей детства» и обсуждения насущных вопросов типа «стоило ли вообще уезжать, чтоб оказаться здесь», ее и его взгляды встретились. Не так встретились, как обычно – «встреча союзников на Эльбе, передай, плиз, зажигалку», – а что-то сродни «абонент вновь на кармической связи». Оба смутились. Той ночью, не найдя в себе силы заснуть, она, подобно гоголевской Оксане, влюбила сама себя (на самом деле запуталась, как наушники от айпода). И чуйка по имени Джонатан Ливингстон подсказывала ей, что все это глупости, ты же знаешь его как облупленного, к чему эти иллюзии? Но в теплице под одеялом уже прорастали мечты с многоточиями, и она ворочалась на этих многоточиях, как на хлебных крошках, забившихся в складки простыни после воскресного завтрака в постели. Все приобретало смысл – и как он взял недельный отпуск, чтоб помочь ей устроиться на Юго-Западной (был вариант снять квартиру на «Парке культуры», но там как раз за день до ее приезда смертницы взорвали станцию), и как он показывал ей город (они сходили в «Табакерку» на «Билокси-блюз» и на «Роман с кокаином» в РАМт, где буфетчица наливала им шампанского в граненые стаканы), и как она утопила в ванной его «Под крышами Парижа» Миллера, а потом полночи сушила каждую страницу феном, и как он называл ее детское воспоминание о павлине, улетевшем из вольера зоопарка и гуляющим по их двору, «тяжелым случаем криптомнезии».
   Теперь утро начиналось с радостного буцанья будильника (второго за месяц) о стенку, чистить зубы мешала (или, наоборот, помогала, но это вопрос к дантисту) самодовольная улыбка, утренний бутерброд был заменен полезной овсянкой, сквозняк из незакрывающейся форточки назван «свежестью», а купленный крем наконец-то стал использоваться по назначению. Даже мячик получил имя Джонни (из-за Деппа, конечно – не из-за Роттена, так уж точно), и после ежеутреннего витиеватого приветствия именно Джонни полагалось оценивать ее внешний вид (снизу вверх, как это принято у мячиков). На работу было забито, в аське – «да ты просто не ел правильные суши», и проверка грамматических ошибок в каждом сообщении перед отправкой (где это видано?). Все более редкие смс от подруг, раздача всех монеток попрошайкам у метро и постоянные зеленые светофоры.
   На часах 12:12. Она как раз покупала сигареты (курить стала больше) и бросила взгляд на циферблат (Kidrobot Swatch, кстати). 12:12. Обрадовалась как… Очень-очень, в общем. Нет, правда, вот в такие моменты, как 12:12 на часах, или когда вдруг посмотришь на небо, а там как раз сверкнула молния, или когда слово, только что случайно прочитанное в газете, кто-то тут же повторяет вслух, к ней приходила уверенность в том, что кто-то «сверху» доказывает ей правильность выбранной дороги, а значит – все будет хорошо. И тут же вспомнила – ха! Он ведь тоже с недавнего времени (она заметила!) проверяет ошибки перед тем, как отправить ей сообщения. И еще он стал более словоохотливым в смс и более нетерпеливым, ожидая ее ответов.
   В прошлые выходные (он в командировке) – покупка нового белья (мысли перед зеркалом в примерочной: «А что? Очень даже, только вот загар бы не помешал») и крема-автозагара. Вечером, ужасаясь отражению в зеркале, рассказывала ему со смехом (смайлики – аська все-таки) про последствия этого самого автозагара и про старания смыть их под душем, потом резко подумала (мысль ткнула локтем под ребра), что рассказывать такое неприлично, и отключилась. Потом полночи провести в ванной, стараясь отмыть чертовы леопардовые пятна, и улыбаться воспоминанию из детства о Новом годе: ей 6 лет, ему 7, в полдвенадцатого он решается ей в чем-то признаться (он так и говорит – «в чем-то»), а она пугается и залазит под кровать. И родители пытаются достать ее оттуда, а она плачет и упирается и в итоге встречает Новый год под собственной кроватью в компании огрызка «дождика». И, запрыгнув под одеяло, думать о нем неприличные мысли. И видеть неприличные сны.

   Утро, овсянка, метро, чужие газеты («на съемной квартире было обнаружено тело руководительницы фан-клуба группы «На-На» с множественными колотыми ранениями груди и ножом в горле»), кофе в «старбаксе» (стал вкуснее, нет?), начальник приехал, попытка сдать все отчеты за два дня, чтобы взять отгул на пятницу. Последние договоренности относительно ужина (он принесет саке, а не вино, и не забудет диск с последним сезоном «Футурамы»), ежедневные килограммы тонального крема, чтоб замаскировать «загар», который сошел лишь к четвергу (это вчера, что ли?), окончательное решение завести черного лабрадора и пожалование мячику титула «фон Зайчик» с принятием его на должность «главного советника Королевы».
   Было уже 14:35. Пробег по супермаркетам со списком всего необходимого (1 кг риса, 150 мл рисового уксуса, 1 бамбуковый коврик…) подходил к концу, маты-перематы (про себя, конечно) на тему того, что гораздо дешевле и проще было бы купить готовые суши, иссякли, возбуждение от утренней генеральной уборки квартиры (с 8 утра – зачем?) утихло. На повестке – примерка всей своей одежды в поисках наилучшего варианта, пинание Джонни фон Зайчика в коридоре в одном белье (новом, разумеется), кухонные страсти (рис не переварила? это лосось или семга?) под сборник «битлов», с непременным all you need is love во весь голос.
   19:30. Роллы, перекошенные и неказистые, готовы, порезаны, разложены и украшены. Она стоит в платье в идеально чистой и пахнущей (ну, не устояла!) Hugo Boss квартире, ждет звонка… В какой-то момент ей кажется, что все как-то чересчур наигранно и неестественно, поэтому платье скидывается через голову, портя прическу, моментально натягиваются джинсы и майка (ну почему он звонит как раз сейчас?), и в последний момент на диван летит коробка с бусами и всякими побрякушками – художественный беспорядок готов, «извини, у меня тут бардак».
   Приветствие («да, все классно, давай поставлю пока саке в горячую воду»), критика ее кулинарного шедевра («надеюсь, на вкус они лучше, чем на вид, хахаха»). И диск с мультиками все никак не запускается, а он божится, что лично только что его записал, что болванка поцарапанной быть не может, что, мол, это ее комп тупит. В итоге мультик все-таки соглашается воспроизвестись, чего уже никто не замечает, потому что его внимание привлек Джонни фон Зайчик. На вопрос, мол, когда это ты увлеклась мини-футболом, она со смехом начинает рассказывать о специальных упражнениях, которые необходимо делать с помощью мячика для упругости ягодиц. После подробного инструктажа он начинает выполнять необходимые упражнения. Обоюдный хохот. И ее замечание, что ему нет нужды на это запариваться, так как его заднице можно только позавидовать. Его смех и ответ, мол, насколько он ее помнит в купальнике (когда это было?), ее пятая точка тоже ни в каких упражнениях не нуждается. Неловкое молчание после этой фразы и чья-то (это «мальборо» или «парламент»?) забытая сигарета, дымящаяся в пепельнице…
   Саке согрелось, роллы получились на удивление вкусными. Его обещание найти ей щенка черного лабрадора, планы (его) празднования предстоящего Нового года («меня друзья в Карелию зовут»), воспоминания (он начал) про их соседку Машу («она вроде бы где-то в Будапеште» и «а ты с ней целовался?») и рассказ (тоже его) о каком-то безумном корпоративе. Ее жалобы на начальника и на незакрывающуюся форточку в кухне (рама рассохлась, что ли). Его улыбка. И в какой-то момент нить разговора потеряна, потому что она смотрит на его губы, пропуская слова… И неловкое молчание, и смех невпопад, и ее многоточия, и в пепельнице снова не разобрать, где чья сигарета дымит.
   «Да, прохладно, давай я попробую ее закрыть». И вместе подойти к окну, столкнуться, посмеяться, сказать «знаешь, ты мой самый лучший друг» (кто из них это сказал?) и обняться, постояв так немного, посмеяться над тем, что форточка действительно не закрывающаяся. Но не отойти друг от друга… Почувствовать движение его ладони вниз по спине, задержать дыхание, поцеловать, не закрывая глаз, поцеловать снова… В спальню, одежду к чертям (где здесь выключатель?), врезаться в шкаф (не больно), подушки на пол… Телевизор за стенкой, громко орущий «Го-о-о-л!», и закрытый ладонью рот…
   Потом – молчание и принесенные из кухни сигареты… И мысленный отказ воспринимать его нелепые извинения («пойми, так получилось, не смог устоять, ты же знаешь, какая ты красивая, ты же знаешь, что я тебя по-своему люблю, ты же мой самый лучший друг… ты вообще самая лучшая… все случайно получилось… давай забудем, а?»). Она кивает многоточиями и, натянув майку, идет на кухню. Сквозняк, а, форточка… Холодно, надо что-то с рамой делать. А то ведь зимой вообще житья не будет. Взглянув на часы, она улыбнулась – 01:01… Вернулась в комнату («конечно, все забыто, ничего не произошло, и вообще, что ты делаешь в моей постели?»). Телевизор у соседей выключен. Хочется спать. Поскорее бы он ушел. Хорошо, что завтра суббота. Стыдно… за слова, за многоточия, за мечты… да и секс не был хорошим… Смятым, как новое белье на полу (запихнуть ногой под кровать, испугавшись выкатившегося фон Зайчика).
   Проводить его до двери, улыбнувшись на прощание, снова услышать комплимент о роллах, закрыть дверь… Услышать его шаги вниз по лестнице и только тогда повернуть ключ в замке. Пойти на кухню, открыть настежь форточку (накурили как паровозы), взять самый большой кухонный нож, и, порезавшись в кровь, всхлипывая, рубить Джонни фон Зайчика, сидя на полу в коридоре, портя линолеум… (ведь свидетелей принято убивать, не правда ли?). Потом, собрав все лоскутки вместе, там же порезать их на еще более мелкие кусочки и, не зная, что с ними делать дальше, сидеть и тупить до рассвета. Курить, размазывая слезы с тушью по щекам, утешать себя, мол, «все пройдет, пройдет и это» и улыбаться, вспоминая, как потешно он скакал на одной ноге, стараясь поскорее натянуть джинсы. А задница, кстати, у него действительно – весьма даже…

21 сентября. Мария. Будапешт

   Программа «Сказка на ночь» и радиостанция «Сигма» желают вам хорошего вечера. Героине нашего сегодняшнего рассказа точно известно, что виноград взрывается в микроволновке, а ударяясь головой о стену, можно потерять 150 калорий в час.

   Настроение упало, словно орех из клюва взлетевшей сойки. Казалось бы – с чего? Просто телефонный звонок. Всего лишь спросили, когда Хана будет дома. Надо было ответить, что Хана уже две недели как не живет здесь. Но слова скомкались и застряли где-то между глоткой и пищеводом. Смотрю в окно. У меня мыслительная дисфагия, расстройство акта глотания воспоминаний. Мозг никак не может их переварить.
   – Чоу Юньфат!
   – Ватафак, прости?
   – Чоу Юньфат, круто сваренный мужик из Гонконга! Слушай, кисо, если кому и вручать «Оскар» в номинации «охренительно стильно курящий актер», то именно ему.
   – Ну, не знаю…
   – А я знаю!
   Я не собиралась спорить с Ханой. С ней вообще никто никогда не спорил. Даже полицейские из Буды. Хана обладала внешностью тафгая [51 - Тафгай – от англ. tough guy (букв. «жесткий парень») – игрок хоккейной команды, основной задачей которого является устрашение противника, кулачные бои, «выключение» из игры наиболее опасных форвардов команды-соперника и защита самых ценных игроков своей команды.] из канадской сборной по хоккею, стрижкой советского разведчика, хорошо поставленным «джебом» [52 - «Джеб» – от англ. jab – прямой удар в боксе.] и умением зарабатывать деньги в условиях, несовместимых с психогигиеной. Так что я не возражала против ее выбора. Пусть будет Чоу Юньфат. Лично в моем рейтинге «самых стильно курящих» первое место всегда занимал Жан-Поль Бельмондо из фильма «На последнем дыхании» – в кадре он постоянно прикуривает одну сигарету от другой. Потом его убивают полицейские. Стреляют ему в спину. Мишель Пуакар, да. В фильме его звали Мишелем Пуакаром. Сейчас это мое имя. Хана одобрила бы. Жаль, что она тоже умерла. Уже две недели как.
   Пишу: Микки Спиллейн (выделить жирным)
   Бычьи семенники с кабачками (выделить жирным)
   Бычьи семенники – 10 шт.
   Кабачки – 3 шт.
   Морковь – 1 шт.
   Лук репчатый – 1 шт.
   Томатная паста – пол чайной ложки
   Херес – 1 столовая ложка
   Растительное масло
   Соль
   Черный молотый перец
   Я заставляю себя не думать о Хане. Мне за сегодня нужно написать еще одну главу, иначе рискую не уложиться в дэд-лайн. Мишель Пуакар, да. Это я придумала. Подписать мужским псевдонимом я хотела еще первую свою книгу – это было руническое драконье дерьмо а-ля Майкл Муркок. Мне казалось тогда, что это актуально. В издательстве посмотрели и сказали: такая хрень никому не нужна, но, если хотите войти в профессию, садитесь и пишите, что скажем. Выпендриваться я не стала. Начала с дамских романов – «Бледный герцог», «Лабиринт Гименея», «Порочные глаза тореадора», бульканье страстей под мягкой обложкой, вокзальное чтиво для домохозяек без сексуальных фантазий. Конечно, подписывалось все это не моим именем. Издательству были нужны «европейские» авторы, и я им такого автора предложила. Элизабет Кравен. Имя этой британской шпионки 18 века я вычитала в каком-то сборнике исторических женских травелогов. Она даже была в свое время популярна как драматург, чьи пьесы ставились в лондонском Ковент-Гарден. Придумать остальное не составило большого труда. Для легендирования и запуска конвейера по производству соплей в сахаре этого вполне хватало. Вышла первая книга, потом вторая. Стало очевидно, что я нормально вошла в колею. Но на третьей я сломалась. Через силу закончила. Издательство столкнулось с «отторжением на местах». В общем, «Порочные глаза тореадора» испортили мне репутацию. Все предыдущие успехи разом обнулились.
   Пишу: Месяц тому назад я приехал во Флориду умирать. Две пули, которые я схлопотал в перестрелке на причале, что на Вест Сайд Драйв, затронули жизненно важные органы, затрагивать которые не следовало бы ни при каких обстоятельствах. К тому же и крови из меня вытекло изрядно. Как, впрочем, и из других людей, оказавшихся на том же месте в тот же час. Ходячих и легко раненных, которыми в первую очередь занялись прибывшие на место происшествия врачи «скорой». Погибших и умирающих тут же изолировали, убрали с глаз долой, кое-кого – безвозвратно. Какой-то старик с белыми как снег волосами и сосредоточенно-нахмуренным выражением лица, заметив, что я лежу с открытыми и вполне осмысленными глазами, тут же потащил меня в свою машину. Он был несколько не в себе. Точнее, старик был в стельку пьян.
   А я… я почти что мертв. Мне хотелось кричать, но не получалось. Потом все куда-то исчезло, провалилось, и я уже больше ничего не чувствовал. Затем снова забрезжил свет – совсем слабенький, сероватый, и предметы вокруг были едва различимы, расплывались и слегка дрожали. Старик увидел, что я смотрю на него, и сказал:
   – Только не разговаривать.
   Я молчал. На нем белый халат, с шеи свисал стетоскоп. Он догадался, о чем я думаю.

   – Знаешь, кто читает всю эту твою муть? – сказала мне как-то Хана, листая «Бледного герцога», экземпляр которого я привезла ей в Будапешт. – Малолетки, страдающие тупопездностью. Их еще называют «девушками с богатым внутренним миром». Однажды эти ванильные тупые пизды вырастут и превратятся в заебаных баб с бытовыми проблемами, таких, знаешь, не успела проснуться, как уже заебана вопросами вроде «ох, они же перед праздниками цены поднимут, надо сего дня закупиться курицей и плавлеными сырками». К этому у них всегда идет в комплекте нелюбимая работа и выплата ипотечного кредита до конца жизни. Потом они расплодятся, а выросшие дети – те еще ублюдки – сдадут их в дом престарелых и будут таковы. И никого не будет волновать, что когда-то их мамаша была романтичной, ванильной и наивной – читала мутотень какой-то Элизабет Кравен, вела на хуй никому не нужный дневник, вякала что-то аутентичное в твиттере и вообще была четкой девицей. И знаешь что? Перед смертью эти старые клизмы вновь будут читать эту же, блядь, Элизабет Кравен. И даже в гроб с ней лягут.
   – Спасибо, что так красочно описала мою целевую аудиторию! – рассмеялась я.
   – Это правда, подруга! Я реально это знаю! Матушка моя думала, что я помешана на Джеки Коллинз – кисо, сгинь, но в свои четырнадцать я прочитала полсотни ее книг! И что? Теперь я старая кобыла, глушащая водку из Балатона, и за мою жизнь никто не даст даже старого филлера.
   Хана любила себя пожалеть. На самом деле все у нее было чики-бамбони. Во всяком случае, до того дня, когда полицейские из Буды застрелили ее в спину. На Филлер-утца, у подъезда ее дома. Сейчас здесь живу я. Уже пятнадцатый день.
   Пишу: – Ты здесь уже пятнадцать дней… Вообще-то я раньше был врачом, – старик нахмурился. – Не совсем точно выразился, – добавил он. – Я до сих пор им являюсь. Никто меня не выгонял, никто не лишал этой профессии. Я сам ушел. Напился и ушел. Был такой период в жизни.
   Он нагнулся, страшно профессиональным жестом взял меня за запястье и стал щупать пульс. На часы при этом не смотрел. На нем их вообще не было.
   – В ту ночь, когда случилась эта перестрелка, – продолжил он, – я торчал в салуне «Кейсис». Грязная жалкая пивнуха. Я заходил туда довольно часто. Единственная роскошь, которую мог себе позволить. У меня оставался доллар и десять центов, и я уже был под мухой. И тут началась пальба. Я даже не понял, как оказался на улице… Просто увидел все это сразу. Все кричат, и кругом умирают люди, и меня… замутило. А потом увидел тебя. Ну, тут во мне словно что-то проснулось. Ты будто прямо с небес свалился. Словно Господь Бог решил предоставить мне еще один, последний шанс. Короче, я не повез тебя в больницу, а взял всю ответственность на себя, как полный дурак. И лишь благодаря счастливой случайности ты выжил, претерпев на своей шкуре все издевательства старого идиота. В какой-то момент ты едва не ушел… по той черной аллее. Откуда еще никто не возвращался…
   Мне еле-еле удалось выдавить:
   – А вы… сейчас… трезвый?
   – Пока что завязал.
   Я попытался сказать что-то еще, но он взял меня за руку и покачал головой.
   – Нет, не надо говорить.

   Когда стало понятно, что Элизабет Кравен уже не реанимировать, в издательстве мне предложили подумать над «кулинарным» проектом. На волне популярности Лауры Эскивель и десятка ее эпигонов, было задумано сделать что-то подобное и быстрорастворимое. Я предложила легендировать некоего скандального компилятора Мишеля Пуакара и его произведение «La Grande literature, La Grande boufie», что в переводе с французского значило «Большая литература, большая жратва». Легенду я прописала сама. Аноним, скрывшийся под киношным псевдонимом, на самом деле никогда не был писателем. Он лишь играл в литературу. В классическую литературу. Пуакар, подобно генному инженеру, прививал текстам знаменитых писателей штаммы кулинарного вируса. Он разбирал на части фрагменты чужих романов, чтобы внедрить в сплетение оригинальных сюжетных деталей рецепты различных блюд. Причем, проделывал он это настолько изящно, что создавалось впечатление, словно все эти гастрономические нюансы присутствовали в произведении изначально. Подобно «оригинальному» Мишелю Пуакару, угонявшему чужие автомобили, наш аноним бесцеремонно «угонял» чужую литературу, забив багажник различными полуфабрикатами, зеленью, овощами и специями. Кстати, название своей книги Пуакар также позаимствовал у кинематографа: «La Grande boufie» – это название фильма Марко Феррери. «Не слишком ли много кинематографа?» – спросили в издательстве. «Ну, в конце концов, мы же хотим привлечь внимание более продвинутой, чем домохозяйки, публики, – ответила я. – А эти если и не смотрят фильмы, то любят о них поговорить». Мне махнули рукой – делай, а там посмотрим. Вот я и делаю: томатный суп с креветками и моллюсками от Чака Паланика, суп из бычьих хвостов от Чарльза Буковски, карри из говядины с персиками от Эжена Ионеску, малосольные огурцы от Эриха Мария Ремарка. Пришла очередь «бычьих яиц от Микки Спиллейна».

   Пишу: Прошло еще четыре дня. Кормили меня какими-то физиологическими растворами – типа тех, что перекачиваются по трубочкам в вены и питают тело. И вот однажды, проснувшись, я обнаружил, что вижу все предметы абсолютно отчетливо и ясно. И дышать было совсем не больно. Я лежал в комнате, которая одновременно служила и кухней, и прихожей.
   Дверь отворилась, и старик спросил:
   – Тебе лучше?
   Сложив пальцы в колечко, я показал: «о’кей».
   Он покачал головой и усмехнулся:
   – Что ж, в таком случае можно разнообразить твою диету.
   Он похудел, в нем появилась даже какая-то солидность. Старик подошел к старому столу, опиравшемуся на холодильник, и вынул из холщовой сумки пакет. Потом на доску для нарезки мяса выложил содержимое пакета, вздохнул и достал из холодильника банку светлого пива «Миллер».
   – Знаешь, что это? – спросил он меня, кивнув на стол.
   Я не хотел всматриваться, поэтому просто отрицательно покачал головой.
   – Впечатлительные особы называют это бычьими тестикулами, – засмеялся он. – Хотя на самом деле это просто бычьи яйца.

   Да, Хана оценила бы мой новый псевдоним. Ее саму даже случайное сравнение с мужчиной приводило в восторг. Хана была не просто лесбиянкой, она была «бучем». До знакомства с ней я не очень интересовалась лесбиянками, но сейчас могу написать о них диссертацию. «Лесбы» очень любят разбиваться по категориям и классифицировать себя по внешнему виду и поведению в постели. Как говорила Хана, существует три основные группы – это бучи, дайки и фемки. Первые отличаются активным поведением в постели и одеждой мужского кроя. Вторые универсальны в постели и являются лайт-версией бучей. Фемки, как можно догадаться по названию, выглядят женственно и в постели предпочитают наслаждаться, а не пахать. Помимо этого, каждая категория содержит в себе еще ряд подгрупп. Хана, например, называла себя стоун-бучем. Есть еще беби-бучи, такие себе неуклюжие и мальчиковатые. Я ошибочно полагала, что в данную подгруппу попадают только из-за возраста, но, как оказалось, это не так – кое-кто остается бучонком и в тридцать. Следом идут томбои – эти даже знают, что такое шиммер и хайлайтер. А софт-бучи вообще игнорируют закосы под мужиков. Меня Хана называла «фемкой, которая еще не осознала, что она фемка». Может, и так, не знаю.
   – А я знаю! – Хана, зажав в зубах сигарету, наливала мне кофе в чашку с нарисованным ковбоем. – Ты многих адекватных мужиков встречала по жизни?
   – Достаточно для моего возраста, – отвечала я. – Хотя встречались и полные уроды.
   Говоря про уродов, я почему-то в первую очередь вспоминала Гешу, мужа Ани. Он был уверен, что когда его длинные волосы собраны в хвост, то он как-то беспонтово смотрится. Поэтому собирал их на макушке. Считал, что так он похож на машину для убийства. На самом деле – на репку. И любила эта «репка» меня доводить. Придет на наши с Аней посиделки в кафе, сядет и нудит. А потом вдруг:
   – А я вот своей любимой сто и одну розу подарил. Она рассказывала?
   – Нет, – пожимаю я плечами. – Аня не из тех, кто хвастается своим мужем и постит 1000 фоток с веником, пусть даже шикарным.
   – Что-то у тебя прыщик на подбородке. Что? Давно никого не было? – вновь выступает он с гениальной мыслью. И ржет.
   Хана хмурится и начинает играть в сквош: вместо стенки – мой «Бледный герцог», вместо ракетки – смартфон, а вместо мячика – пистолетный патрон.
   – Вот и я переехала в Будапешт подальше от этих упырей, – говорит она. – А то бы точно уже села за мокруху. Если не мужика завалила бы, то кого-то из своих же. Наши в Киеве тоже еще те пиздострадальцы, сидят в гей-клубах и пиво хлещут. При этом самооценка у них просто зашкаливает.
   – И ложное представление о своей притягательности для фемок, – улыбаюсь я.
   – Точно! – смеется Хана.
   Пишу: – Какого черта? – я попытался придать голосу твердость. – Вы этим собираетесь меня кормить? Уж лучше физраствор.
   – Неподалеку отсюда Джо Луис держит скотобойню, – старик словно не услышал моих реплик. – Он и научил меня готовить эту «закуску Дон Жуана». Ты слышал о Дон Жуане, сынок?
   Теперь была моя очередь его игнорировать. Но старик и не требовал от меня ответа. Он снял пиджак с засаленными рукавами, подошел к столу и стал перебирать пальцами упругие шары розоватого цвета с синеватыми прожилками.
   – Джо Луис никогда не обманет, – сказал старик, очевидно вполне удовлетворенный увиденным. – Всегда свежие.
   Потом он взял один семенник в руку и сделал продольный разрез по всей его длине. После ухватился пальцами за шкурку и не спеша вывернул яйцо наизнанку, отделяя ядро от оболочки.
   – Как врач могу тебе сказать, что данная операция напоминает хирургическую, когда необходимо выделить человеческую почку из капсулы, – сказал старик, не оборачиваясь.

   Впервые я встретила Хану на Сигете, чуть больше года назад. Мой автобус простоял лишние 10 часов на границе, так что выступления Madness, Buena Vista Social Club и Ska-P в первый день были тупо пропущены. Зато следующий день я начала гиперактивно – дюжина шотов с названием «Peni», смикшированных из газированной водки и фруктового сиропа, плюс 3-D очки, превращающие все открытые участки тел окружающих людей в мерцающую чешую. А открытых участков было много – жара стояла чудовищная, и многие девушки раздевались практически догола. На главной сцене выступали Faithless, толпа танцевала, подпевала во весь голос, сосала мохито метровыми трубочками из детских красных ведерок, догонялась марихуаной и пассивно наблюдала за охранниками, которые криками старались освободить дорогу «скорой помощи». Три создания женского пола в латексных корсетах и на шпильках рвались на сцену WAN 2, предвкушая выход Gorillaz Sound System. Я завороженно следила за этой троицей – рост первой из них был под метр восемьдесят, вторая – ниже на голову, а от третьей закипал мозг – это была кривоногая бесноватая карлица с грудью четвертого размера. С неба падал очередной «банджи», вознесенный над стотысячной толпой и сиганувший вниз с желтого строительного крана, чтобы притормозить головой в миллиметре от крыши бара «Кроличья нора». Я бродила по лабиринту сцен, шатров, аттракционов, пытаясь не заблудиться и ничего не пропустить. На World Music Stage группа Рот-фронт играла разухабистый клезмер, но, пытаясь попасть на нужную сцену, я почему-то оказалась в театре-караоке, где каждому желающему накладывали грим и предлагали попытать себя в роли Гамлета перед громадной аудиторией. Причем череп у них, кажется, был настоящий. У меня закончился бензин в «зиппо», и какой-то парень с выдающимся трицепсом стал чиркать спичками перед моим лицом. Прикуривая, я успела разглядеть у парня вздымающиеся под майкой груди. Я поблагодарила и пошла дальше по дороге, где стояла очередь людей, жаждущих, несмотря на кромешную темень, научиться ходить на двухметровых ходулях. Рядом с очередью висела вывеска, гласящая, что тут живут «Грустные Пираты, у Которых Закончился Ром». Мимо шлепали в ластах две «живые статуи», окрашенные серебряной краской. Решив, что они выведут меня к сцене Meduza, где совсем скоро должны были выступить Gotan Project, я пошла за ними. Но «статуи» повернули к главной сцене – после сладкоголосого Mika там взрывали толпу T irty Seconds to Mars, опрыскивая всех сверху водяной пылью. Решив подождать выступление Нины Хаген за стойкой бара «Чак Норрис», я вновь увидела парня со спичками и сиськами. Он подошел и, перекрикивая играющих неподалеку Iron Maiden, заказал для меня коктейль с соблазнительным названием «Маленький Красный Острый Чак Норрис». Как вдруг чьи-то руки схватили меня, закинули на плечо и тупо стали куда-то уносить. Я ударила похитителя в грудь коленями, меня, чуть не уронив, поставили на пол. Оказалось, так со мной захотел познакомиться какой-то немец лет сорока. Правда, не мои удары заставили его отпустить меня, а вмешавшийся парень со спичками. Немец поднял руки вверх, капитулируя. А парень сунул мне в руку коктейль и сказал, что его зовут Ханой. Вообще-то, это не имя, а прозвище, приклеившееся к нему еще в школе из-за фамилии – Сханова. Оля Сханова. Осетинская фамилия.
   Пишу: Пока он чистил семенники, я смотрел на открытую банку «Миллера» и почти что чувствовал вкус пива на языке, но оно, в числе прочих алкогольных напитков, пока входило в запретный список.
   – Скажи мне, Майк, – старик впервые назвал меня по имени, – а Малыш Понти тебя видел… или узнал перед тем, как ты его застрелил?
   – Шутите, док? Ясное дело. Смотрел прямо на меня. Потому как именно он произвел первый выстрел. Он прекрасно понимал, что делает! Стоило мне только высунуться, и он тут же всадил в меня пулю из своего «магнума» 357-го калибра, который всегда при нем. Я упал на спину, перекатился. Тут он подошел и нацелил свою пушку мне в физиономию. И был так ослеплен ненавистью, что не заметил моего «кольта» 45-го калибра. Я держал его в руке, а потому жизнь Малыша почти тут же подошла к концу. Кстати, а вы откуда знаете о Понти?
   – Из газет, – буркнул док. – Ладно, меня это все не слишком сейчас волнует.
   Перед ним уже лежала немаленькая горка очищенных семенников. Старик сполоснул нож и принялся нарезать бычье достоинство дольками. Так обычно в мексиканских барах нарезают к текиле апельсины – сначала пополам, а потом каждую половинку еще на три-четыре дольки.
   – Ты не смотри, что яиц много, – сказал док. – Это они в сыром виде имеют значительный объем, а после приготовления катастрофически уменьшаются в размерах. Как член после секса.

   Играли Los de Аbajo. Какой-то мальчик, неуловимо смахивающий на хоббита, подошел к нам с Ханой и с очаровательной улыбкой предложил джойнт. «Тайская смесь»! Хана взглядом дала ему понять, что он нам мешает. Мальчик исчез. Хана сказала, что сама она из Киева, но последние пять лет живет в Будапеште. Я ответила, что через два дня уеду. Пока мы сидели в баре, погода резко изменилась. Передали штормовое предупреждение, и рабочие срочным образом принялись разбирать высокие палатки и снимать громадные баннеры. Ветер бросал нам в лица пригоршни пыли и гроздья веток, люди вокруг нас суетились в поисках убежища. А потом хлынул ливень. Он сразу избавил людей от необходимости куда – либо бежать – все промокли в один момент. Мы с Ханой спрятались под крытой сценой, где как раз буйствовала венгерская фолк-металл-группа Dalriada. Через двадцать минут ливень закончился так же внезапно, как и начался. «Бог надел памперсы», – сказала Хана, пока человек в черной рубашке и коловратке священника хорошо поставленным голосом кричал в мегафон, призывая всех заняться любовью.
   Пишу: Я не оценил данное сравнение. Хотя вроде и не утратил чувство юмора. Но старику было все равно. Он сосредоточенно промывал порубленные семенники. После этого поставил на плиту кастрюлю с водой и бросил туда щепотку соли.
   – Знаешь, Майк, – сказал он, сделав глоток «миллера», – а ведь ты покойник.

   На сцене Нина Хаген жарила так, что весь павильон визжал, выл и прыгал. Рядом со мной и Ханой, заливаясь смехом, прыгал тот самый немец, пытавшийся меня похитить в баре «Чак Норрис». Он был пьян по самое «не могу» и в коротких паузах между песнями рассказал нам, что лично знаком с фрау Хаген, что после концерта собирается отправиться к Нине, поздороваться, так сказать, и что может взять нас собой. Я заверила его, что теперь мы от него не отстанем.
   Нина сидела за пластиковым желтым раскладным столиком, что-то пила из стаканчика и улыбалась какому-то голосу в телефоне. С ее лица стекал грим, а с ресниц отклеивались и падали на стол зеленые перышки. Нина смахивала эти перышки ребром ладони, то и дело подносила ко рту стаканчик, хохотала и говорила голосами диснеевских персонажей. Идентифицировать своего немецкого друга она так и не сумела.
   – О, я не могу всех помнить, – оправдывалась она, – в моей жизни было много отношений, много людей, многие для меня что-то делали. Многие сделали много… И я делала много. Я однажды даже жизнь спасла. Много жизней.
   – Это, типа, метафорически? – не выдержала я. – Силой музыки?
   Нина разыграла пантомиму с вскидыванием рук и диким устрашающим хохотом. Успокоившись, она сказала:
   – Ну, вообще-то я не об этом. Хотя знаю, что моя музыка несет в себе истинного Бога. Но в том случае это были гомосексуалисты, и их было много. Человек двести. В гамбургский клуб, в котором они тусили, нагрянули наци и начали палить из пистолетов во все стороны. Все стали прятаться, а я почему-то упала на пол и начала орать. То есть визжать очень громко. В какой-то момент было слышно только меня, и наци подумали, что кого-то подстрелили, испугались и убежали. А я осталась на полу в полном ахуе от того, что сделала, – до того момента я даже не догадывалась, что способна на самопожертвование. Подождите… я хочу писать… где здесь туалет?
   Пишу: Увидев в моих глазах недоумение, старик объяснил:
   – Свидетели видели, что тебя застрелили. Находился ты в тот момент на причале, рядом с грудой каких-то ящиков. Они утверждают, что ты пытался подняться и свалился в реку. Копы обследовали весь район, но ничего не нашли. Так что у тебя есть козырь. Ты мертв, но ты жив. Воспользуйся этим козырем!
   Он подошел к плите и бросил нарубленные семенники в кипяток, убавив огонь под кастрюлей. Потом поставил на другие конфорки чайник с водой и сковороду. Разобравшись с плитой, он вновь вернулся к столу и достал из сумки несколько молодых кабачков, морковь и репчатый лук. Старик быстро, словно всю жизнь кромсал только овощи, а не человеческие тела, нарезал кабачки кружочками, морковь – кубиками, а лук – полукольцами. Потом бросил морковь и лук на прогретую и залитую растительным маслом сковороду и обжарил их до золотистого цвета.
   Хана решила проводить меня до «Марриота». В трамвае какая-то курица при виде нас стала пыхтеть, что ей мало места, типа с хрена ли так много извращенок ездит по ночам. Хана пару раз наступила ей на ногу. Хорошо наступила. С тающей подошвой. У курицы разорвало жопу, а Хана улыбалась. Она сказала, что ее мать раздражалась всякий раз, как смотрела на дочь. Даже заставляла пить какие-то таблетки. И эти таблетки как-то странно действовали. Однажды, засыпая, Хана решила, что пока она спит, мать может заложить дверной проем в ее комнату кирпичами, и она не сможет выбраться. Хана встала с кровати и принесла из кладовки молоток, припрятав его под диван, чтоб уж точно никто не нашел, а потом еще минут сорок представляла, как бы ей пришлось ломать кирпичную стену деревянной ножкой стола, не принеси она вовремя молоток.
   Я сказала Хане, что и со мной бывают аналогичные психозы – я забываю слова. Самое страшное наступает тогда, когда я пытаюсь вспомнить слово, а сама параноидально думаю о том, что его не существует и я пытаюсь изобрести колесо. И как назло приходится просить помощи у близких вспомнить данное слово, а те тоже мучаются, пытаясь понять, что я им так рьяно описываю. В общем, устраиваю дурдом без разрешения.
   По дороге к отелю я мечтала о груздях и о заиндивевшем графинчике водки. О первом – потому что нещадно хотела есть, а второе просто клево звучало. Хана предложила зайти в круглосуточную пиццерию неподалеку от набережной. Мы заказали «маргариту» с двойным сыром. Из-за соседнего столика на нас уставились две девочки с синими волосами. Хана сказала, что они ванильные заи, и мы пересели за другой стол.
   – Знаешь, я когда-то, еще в Киеве, встречалась с такой заей, – сказала Хана. – Из категории «подружись с сотней ванильных сосочек в бело-голубой соцсети и собери Коэльо по цитатам». Девушка та была очень молодой – всего 16 лет. Тем не менее она без устали каждый день копипастила все новые и новые пронизанные страстным одиночеством цитаты в свой статус. Аватарка в стандартных коричневых тонах с томной тинейджеркой в очаровательных гольфиках. Называла себя инфантильной и своеобразной. Мне, конечно, стало интересно, и я написала ей типичную ерунду. Она поведала мне о себе и своих целях. Инфантильная девушка работала кассиром (не подрабатывала, нет, просто образование в девять классов) в хозяйственном магазине и искала «ту самую единственную». Гольфиков у нее, к сожалению, не было. Да и не надевают на такие ноги гольфики, только широкие штаны. Инфантильная девушка была неистово религиозна и наивна, хотя полагала, что «по ее жизни можно писать мемуары». Провстречались с ней полгода, поругались, а потом как-то не наладилось.
   Хана провела меня до самого «Марриота», но зайти и глянуть мини-бар отказалась. Мы обменялись номерами телефонов и договорились увидеться завтра на Сигете. Это был последний день фестиваля. Но Хана не пришла. Прислала смс, что у нее запарка с делами, что спишемся-созвонимся, когда я уже вернусь в Киев. Kasabian и Muse я слушала в одиночестве.
   Пишу: От запаха у меня слегка закружилась голова. Старик тем временем слил воду из кастрюли и вывалил кусочки семенников в дуршлаг. Как он и говорил, яйца сильно уварились и потеряли в своей массе. Док стал промывать их горячей водой из чайника.
   – Никогда не используй на данном этапе холодную воду, – заметил он как бы между прочим. – А то у яиц появляется какой-то странный привкус.
   Промыв семенники, он бросил их на сковороду вместе с кабачками и сразу же перемешал с поджаренным луком и морковью. Потом порылся на полках над столом и нашел какую-то жестяную банку. Оказалось, это молотый черный перец. Посыпав перцем содержимое сковороды и еще раз на всякий случай посолив, он стал помешивать рагу щербатой деревянной лопаткой.
   Увидев, что я наблюдаю за ним, улыбнулся и спросил:
   – Интересно?
   – Нисколько, – раздраженно ответил я ему. – Просто в этой конуре все равно больше не на что смотреть.
   – Ну-ну, – хмыкнул он.

   И мы действительно списались-созвонились. И через два месяца я вновь приехала в Будапешт. Просто в гости. Мы не спали с Ханой. Даже не целовались. Я жила у нее, как живут у школьной подруги, которой достался домик в Ялте. Половину «Лабиринта Гименея» написала, пока гостила у нее. Хана мне как-то призналась, что ее «бигсвитдрим» – это познакомиться с венгерской порнозвездой Софи Свит, стройной голубоглазой блондинкой, часто снимающейся в лесбийских фильмах. Хана знала все о своей мечте: и что настоящее ее имя Рената Шомоши, и что родилась она 24 декабря 1981 года, и что параметры ее фигуры 87-60-90, и что на шее сзади у нее татуировка в виде бабочки. Однажды Хана даже видела ее через стекло в «Хард-Рок Кафе», но постеснялась подойти. По той же причине она ни разу не осмелилась написать Софи Свит в ее твиттер или фэйсбук. Хана считала, что еще не готова к общению с «бигсвитдрим». Когда я приехала к ней в гости три месяца назад, то заметила возле ее кровати на тумбочке маленький пистолет. «Беби-браунинг», – сказала Хана. «Зачем?» – спросила я. И Хана рассказала мне, откуда у нее деньги. Не очередное бла-бла-бла, как раньше, а правду. Она объяснила мне, что такое «зеленая карта», которую покупают наши водители, выезжающие за рубеж. Эта карта страхует их ответственность за ущерб, нанесенный имуществу, здоровью или жизни третьих лиц. Иными словами, если авария за границей произойдет по вине нашего водителя, ущерб потерпевшему иностранцу незамедлительно компенсирует украинская страховая компания. Этот нюанс и использовала Хана. По роду своей деятельности (она действительно первое время торговала в Будапеште подержанными автомобилями) Хана познакомилась с несколькими полицейскими из Буды, выезжавшими на ДТП. Жена одного из них работала оценщиком ущерба от аварий в местной страховой компании – именно ее должность подтолкнула Хану к идее заработать на дорожных происшествиях неплохие деньги. Два года назад Хана приехала в закарпатский город Берегово к своему другу, бывшему менту, и попросила подыскать несколько надежных людей, имеющих собственные автомобили и умеющих держать язык за зубами.
   Схема, по которой Хана собиралась качать с украинских страховых компаний деньги, была предельно проста. «Завербованные» закарпатцы, получив от бывшего мента соответствующие инструкции, страховали свои автомобили и ехали в Будапешт, где их уже поджидала Хана со своими знакомыми полицейскими. Водители отдавали свой полис, данные техпаспорта автомобиля, подписывали несколько чистых бланков и спокойно возвращались домой. Все остальное делали полицейские из Буды и представитель местной страховой компании. На стандартном листе бумаги они «устраивали» крупную аварию, виновником которой, естественно, являлся наш водитель. Для пущей убедительности полицейские брали из своего архива фотографии искореженных легковушек, которые действительно когда-то попадали в ДТП, и подшивали их к делу. Все «потерпевшие» иномарки оказывались дорогими «мерседесами», «BMW» и «ауди». А вскоре украинские страховые компании, чей полис был куплен «виновником» происшествия, получали от венгерской страховой компании пакет документов об аварии и счет на сумму от 15 до 30 тысяч долларов, которые следовало незамедлительно выплатить «потерпевшему», указанному венграми. Бизнес Ханы процветал. Однако в последнее время страховые компании как-то уж слишком навязчиво стали обращать внимание на крупные суммы, которые с подозрительной регулярностью необходимо было выплачивать за аварии, произошедшие в одном и том же районе Будапешта. Но Хану это не беспокоило – вести расследование в чужой стране, особенно если в нем замешана полиция, было бесперспективно. На крайний случай у нее был «беби-браунинг».
   Пишу: Когда кабачки зазолотились, док достал из холодильника банку с томатной пастой и добавил пол чайной ложки ее в сковороду. Потом с комичной торжественностью прикрыл все крышкой от кастрюли и оставил тушиться на минимальном огне еще две минуты. За эти две минуты он допил наконец-то свое пиво и перестал травмировать мою психику. Выключив огонь, он вывалил содержимое сковороды в две металлические миски. Одну поставил передо мной на кровать, другую себе на стол.
   – Ешь! – скомандовал он. – Обычно я добавляю во время жарки еще столовую ложку шерри, но в этот раз решил поддержать твой «сухой закон».

   Я не знала тогда, что мы видимся с Ханой в последний раз. УБОП совместно с венграми начали расследование, и понемногу стало выясняться, что ряд аварий, по которым украинские страховые компании выплатили огромные компенсации, не были зарегистрированы официально. Причастные к этому полицейские попали под подозрение. Единственным человеком, кто знал всех причастных к этим аферам, была Хана. Она никогда бы никого не сдала, но полицейские из Буды решили перестраховаться. Три недели назад они подкараулили Хану возле ее подъезда на Филлер-утца и выстрелили несколько раз в спину. Хана прожила еще неделю. За эту неделю были арестованы и полицейские из Буды, и мент в Берегово. А квартиру на Филлер-утца Хана переписала на меня. И вот я здесь. Мишель Пуакар, да.
   Пишу: Затем на лице его расплылась широкая улыбка, и он добавил:
   – Нет, ей-богу, никакого кайфа в том, что ты покойник, нет!
   Нет, Хана, никакого кайфа! Ей-богу!

22 сентября. Берлин. Анна

   Приветствую вас! Вы слушаете программу «Сказка на ночь» на радиостанции «Сигма», спонсор которой – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Сегодня пятница, а значит, вам будет интересно узнать, что американский президент Бенджамин Франклин коллекционировал синонимы слова «пьяный», собрав их больше двухсот, а его любимым синонимом из этой коллекции был «cherry-merry».

   – Подожди, я запуталась, куда ты меня везешь? – В такси кондиционер включен на максимум, губы дрожат от холода.
   – Сейчас… сначала в болгарское посольство. Кстати, в Берлине нет ни одного здания в восемьдесят три этажа, ты путаешь! – Катинка сосредоточенно нажимает пальцем «call» на дисплее черной «нокии» С7, подтягивает на лоб съехавшие очки «я у мамы стрекоза» и уже с безымянного пальца сгрызает красный лак.
   – Говорю тебе! Хотя, может, это был метраж? Может, 83 метра, а? – Я передергиваю от холода плечами.
   Катинка не расстается с «нокией», все звонит кому-то, а такси застревает в крайнем правом ряду на светофоре неподалеку от Унтер-ден-Линден. Возле нас останавливается велосипедист на «бергамонте». Из-за одышки его лицо кажется злобной маской из папье-маше.
   – Что? Может быть, не знаю…
   – Наверное, это были 83 метра.
   – А что там случилось?
   – Случилось? Там какой-то ночной клуб, почти на крыше, только не помню, как называется. Я почему-то решила, что с него вид на Фридрих-штрассе открывается, но, судя по всему, ошиблась улицей. В прошлый раз нас в этот клуб прямо из аэропорта повезли, только 15 минут на переодевание дали. Именно там я чуть кольцо свое и не оставила. Оно упало, понимаешь? – говорю я, мечтая, чтобы такси уже тронулось с места, чтобы мы уже уехали от этого велосипедиста с открытым, как дырка в маасдаме, ртом, чтобы куда-то наконец приехали.
   Город растворяется в сумерках, словно рафинад в чае с молоком. Вика постоянно пила чай с молоком. Теперь и я так пью. Муж тоже когда-то разбавлял чай молоком, но это никоим образом на меня не влияло. А привычки Вики становились моими практически сразу. Наверное, воздушно-капельным путем. Нет, зря я опять прилетела в Берлин. Ломает меня здесь. Вика прокомментировала бы это в стиле «ломай меня полностью».
   Катинка все мусолит свою «нокию», ерзает на сиденье, что-то говорит таксисту. И зачем она только про кольцо меня спросила?
   – Подожди, сейчас: «алло… да, не видела… и что? ну ладно, спасибо». Куда, говоришь, упало? С 83 метров?
   – Нет, у меня пальцы похудели, и кольцо соскальзывало. А я все равно его никогда не снимала. Красивое было кольцо, из белого с розовым золота. Внутри имя мужа выгравировано.
   – Няшно-кавайно, в общем, – смеется Катинка, вновь поправляя очки.
   – А там, в клубе, – я снимаю с ее головы очки и бросаю на сиденье, – руки в туалете мыла, и оно закатилось прямо в водосток! У них идиотский умывальник без… как его… решетки слива.
   – Подожди, я что-то прослушала – что за кольцо вообще? – Катинка хмурится и снова набирает чей-то номер.
   – Ты что, уже обдолбалась? Ты ведь сама меня про кольцо спросила! Про мое обручальное кольцо! Вот я тебе и рассказываю, что в прошлый раз, в Берлине, еще до того, как встретила Вику…
   – Стоп! Я помню. То есть не то чтобы помню, но… Прости. И я не обдолбалась, просто день нервный был, понимаешь? Нам еще долго? – Катинка переключается на водителя. Он, кажется, говорит, что нет, но она уже не слышит, ей кто-то звонит.
   – Куда мы едем вообще? – До меня вдруг доходит смысл сказанного Катинкой пять минут назад. – В какое посольство? У меня же плечи открыты!
   – И что?
   – На посольских вечеринках спина и плечи должны быть прикрыты – это же не опера.
   – Не волнуйся, болгарам пофиг. Твое черное платье как раз в тему. А волосы мы тебе сейчас подколем, – говорит Катинка, достает из сумки дурацкую заколку Hallo Kitty, просит повернуться и собирает мне волосы на макушке. Говорю ей:
   – У меня сегодня годовщина, знаешь?
   – Да, – отвечает Катинка. – Хотя нет, постой! У тебя же в январе день рождения?
   – Да не день рожденья, а годовщина свадьбы – пять лет было бы сегодня!
   Водитель спрашивает, будет ли нам удобно, если он остановится на углу Лейпцигер-штрассе и Мауер-штрассе, но Катинка его не слышит, и таксист просто останавливает машину, где сказал, но счетчик не выключает. Моя прическа готова, Катинка ищет зеркало в сумочке, чтоб показать мне итог – в отражении у меня на голове сейчас именно то, что мы называли в детстве «взрывом на макаронной фабрике». В общем, все эпично.
   – И что мы будем делать у болгар? – спрашиваю я.
   Катинка протягивает водителю свою «визовскую» кредитку, не переставая вызывать кого-то по «нокии», и говорит: «Да не парься, мы на пару минут, мне кое-кого увидеть надо, и сразу уедем». – Потом достает блеск для губ и дает мне.
   – Накрась давай, кутюрности добавь, – Катинка выходит из машины, вновь напялив стрекозиные очки на голову. Я за ней. Таксист со вздохом облегчения уезжает. Катинка на ходу роется в сумочке в поисках пригласительных. На входе развеваются зелено-бело-красные флаги и курит десяток мужчин в черных пиджаках. Посольская охрана одета так же, только эти парни не курят, а с достоинством, почерпнутым из кино, поправляют белые спирали возле ушей. Катинка тянет меня за собой. Возле входа нас тормозят: «Ваши приглашения, мисс?», а потом: «А, привет, Катинка! Его тут нет, а она уже ждет тебя внутри, попросила предупредить – телефоны нужно выключить». Катинка отдает мне сумочку, подводит к парню в темно-синем костюме: «Габи, это Анна, моя подруга из Украины, не дай ей, пожалуйста, заскучать», и стремительно исчезает в толпе.
   – Габи, – спрашиваю я парня, обреченного меня веселить, – а что здесь вообще происходит?
   Габи натянуто улыбается: – Вообще-то мы День независимости празднуем. Очень мило со стороны Катинки тебе об этом не рассказать.
   – Ага, – говорю, – ты прав. Это мило.
   Со мной то и дело почтительно здороваются – я стою среди встречающей делегации. Габи не торопится отвести меня в сторону, а заколка HalloKitty, словно надщербленный нимб, царапает кожу на голове, но почесать неудобно, поэтому я лишь дергаю головой и оглядываюсь, куда бы смыться. Смываться некуда. Разве что нажать Alt+F4 и проснуться дома.
   – А почему вечеринка не в Рейхстаге? – я решаю тонко пошутить. – Ну, там, знаешь, с портретом Георгия Димитрова, с фейерверками…
   – Димитров не поджигал Рейхстаг, если ты об этом, – полушепотом отвечает Габи. – Как и Васил Танев, и Благой Попов. Это уже давно всем известно.
   – Ну и ладно, – соглашаюсь я с повышенным градусом неадеквата здешнего мероприятия. – Но Кристо ведь Рейхстаг упаковывал? Болгары любят Рейхстаг.
   – Кристо? А, который художник. Год назад здесь перед посольством русские пикет устроили, – говорит Габи. – В поддержку какого-то своего художника. Требовали, чтобы мы предоставили ему политическое убежище. Он вроде как фильм снял, где его распинают на кресте. Как Христа.
   – И как, предоставили? – интересуюсь я.
   – Не знаю, – пожимает плечами Габи, – меня тогда в Берлине не было.
   Потом он резко, не включая поворотников, сворачивает на случай, произошедший в посольстве Испании месяца два назад, когда помощник посла снял перед кем-то из сотрудников штаны и показал голую задницу. Хотел, типа, спровоцировать и уволить по пункту контракта «за словесное оскорбление». Затея не удалась, на хуй никто его не послал, однако сотрудника все равно выгнали, обвинив его в сексуальном домогательстве. Габи смеется – тому голозадому упырю незадолго до инцидента стукнуло шестьдесят лет! Я тоже смеюсь. Ведь смешно, нет?
   Нам приносят вино – оно красное, плохое и совсем не болгарское. Отдаю бокал Габи, он растерянно пытается от него избавиться и предлагает мне поискать Катинку. Я киваю, мол, так и сделаю, но тут подходит еще один парень в таком же, как у Габи, синем костюме, и спрашивает, не я ли Анна.
   – Катинка просила передать, что присоединится к вам через пять минут. Может, вам вина пока принести? И, да, конечно, поздравляю вас.
   – Откуда ты знаешь? – спрашиваю я, но тут же осекаюсь – конечно, этот парень имеет в виду не мою годовщину, а свой День независимости. Парень пожимает плечами, подзывает девушку с подносом и вручает мне бокал все с тем же красным вином. Габи знакомит нас – парня зовут Пламен. Они оба хотят курить, но им нельзя покидать свой пост в фойе.
   Наконец из толпы выныривает раскрасневшаяся Катинка – «Спасибо, Габи! Увидимся, Пламен!» – хватает меня за руку и вытаскивает на воздух, приговаривая: «Мы уже почти на час опаздываем!» Нервно тормошит сумочку: «Мне никто не звонил?»
   – Кэт, мы собирались пойти потусить в клуб! Что это все значит? – Я бегу следом, пытаясь выдернуть из волос заколку, почесать голову и не оступиться на каблуках. Катинка снова приклеивает «нокию» к уху и стонет:
   – Прости, накладка за накладкой, знаешь, все так навалилось, одни форс-мажоры! Мы сейчас зайдем ненадолго в «Феликс», понимаешь, я забыла, что подтвердила присутствие, нужно глянуть, что там – мне же еще об этом писать… Ну где же ты, аnwaltssоnchen? [53 - Богатенький уродец (нем. жаргон).] Ответь мне!
   На вопрос «а что там происходит?» ответа нет – не помнит. Такси в Берлине на улице не поймать. Катинка бесится. Недавно по районам Шарлоттенбург, Фридрихсхайн и Шпандау прокатилась волна поджогов автомобилей. «Веспа» Катинки сгорела за компанию с чьим-то «мерседесом». Сейчас скутер был бы весьма кстати.
   Двадцать минут спустя мы заходим в «Феликс». Официальная часть презентации закончилась, герои вечера уехали, а выяснить, в честь чего все остальные пьют и едят, Катинке лень. Пьем «баллантайнс» и смотрим на двух эквилибристок, крутящих пируэты на красных лентах между первым и вторым этажом ресторана. Ненавижу «баллантайнс». Катинка старается перекричать музыку. «Что?» – не слышу я. Читаю по губам: «Не уходи никуда!» и тут же вижу ее спину, которую засасывает толпа. «Я – Ральф! С годовщиной тебя, дорогая!» – толпа выталкивает из своих вагинальных недр красивое ничто мужского пола. У выкидыша глаза цвета сжиженного озона и мелированные пряди, шпротами облепившие голову. В общем, притягателен, как витрина автосалона «феррари» для обитателей предместий. «Привет!» – я даже не напрягаю голосовые связки. Кто он вообще, этот fucking scheisse? [54 - Дерьмо (нем.).] Рядом материализуется Катинка, целует Ральфа и машет рукой в сторону выхода. Оказывается, наша вечерняя развлекательная программа уже определена – мы все едем в «XXI», потому что там играет этот, ну как его, в общем, тот самый, от которого Берлин все лето на ушах стоял… Подозреваю, что речь идет о тили-тили-Тiesto, хотя чего бы Берлину стоять от этого «штекендозенбефрухтер» на ушах? Для кого-то предел мечтаний произнести скороговоркой названия мексиканских вулканов, а для меня когда-то камнем преткновения стало слово «штекендозенбефрухтер». Ему меня научила Вика. Воздушно-капельным. Означает «осеменитель розеток».
   Выходим – за это время прошел дождь и окончательно стемнело. Нас уже человек десять. Откуда взялись феечки в золотистых сарафанах с кринолином и в цветных лосинах? За каким хером с нами увязались хипстеры с курчавыми, а-ля лобок юной Трэйси Лордс, бородками и все как один в «конверсах»? Идем к памятнику жертвам холокоста. Зачем? Чтоб играть в прятки! Клуб отменяется? Катинка сто процентов обдолбалась. Одна из феечек в кринолине поскальзывается на брусчатке, стесывает до крови колени, все в восторге. И вот компания уже бегает среди узких проходов между серыми прямоугольными параллелепипедами, играя почему-то «в пятно», а не в прятки. Кто-то, потеряв пространственные ориентиры в этом лабиринте, блюет, опустившись на колени. Ральф протягивает мне пластиковую бутылку из-под пепси. Я делаю глоток – блядский «баллантайнс». Из «Феликса», вестимо.
   – …перестает быть модным, – говорит мне Ральф, судя по всему, начавший фразу где-то в другом месте.
   – Кто? – спрашиваю.
   – Ну, Берлин, – поясняет Ральф. – «Kiki Blofeld» на берегу Шпрее уже не откроется. «KDR» и «Icon» тоже вот-вот перестанут существовать. «Chez Jacki», «Bende Biel», «AdS», «8 mm», «Rote Salon», «Kalkscheune» – все они уже в «черном» списке. Даже «Knaak-Club» и «Schokoladen» могут прикрыть в любое время.
   – Дерьмово! – соглашаюсь я.
   – А Берлинале? – Ральф бросает пустую бутылку в блюющего на коленях. – Более отстойного кинофеста не найти даже в Монголии!
   Через час мы втроем – Катинка, Ральф и я – едем в такси. Тема клуба всплыла вновь, как утопленник. Ральф говорит, что в «XXI» ходят только пролетарии, и что мы зря туда намылились. Очки Катинки остались где-то в антимире памятника жертвам холокоста, но ей все равно.
   – Как ты? – спрашивает она меня. – Вика так и не приехала?
   – Нет, – отвечаю, шмыгая носом (надеюсь, не простыла?). – Даже не ответила. Ты же все знаешь, Кэт! Сколько можно спрашивать? Зря я приехала…
   Меня перебивает «Toxicity» System of a down – рингтон у Ральфа выставлен на полную громкость. Он шпрехает с кем-то по айфону и смеется.
   – Даже не ответила? – Катинка пытается выглядеть расстроенной (женская солидарность), морщит лоб, грызет ноготь.
   – Нет… – вздыхаю, и меня тут же оглушает очередная порция «Toxicity».
   – Вы ведь не против немного System of a down послушать? – Ральф прячет айфон в карман. – Это мне моя «экс» звонит, а я слышать ее не хочу. Сбросить звонок нельзя – она тогда всю ночь будет меня доставать, а как здесь звук убрать, не знаю…
   Через пять минут мы выходим где-то среди офисных зданий в Митте. Внутри клуба темно, видеопроекторы транслируют на все поверхности какой-то фильм с почему-то французскими субтитрами, музыка воспаляет слуховые каналы, стробоскопы отслаивают сетчатку. Публика соответствующая – ежегодное собрание кружка «Наши руки не из жопы, поэтому мы их поднимаем высоко над головой». Уж в Берлине так точно можно было найти клуб посочнее.
   – Я же говорил – надо было идти в «Бар 25», – перекрикивает музыку Ральф. – Покачались бы на качелях на берегу Шпрее.
   – Это ведь тоже был крутой клуб, разве нет? – оправдывается Катинка.
   – Клуб не может быть крутым дольше чем полгода, – изрекает Ральф мысль, достойную премии «За лучший афоризм месяца». – Смотри, вон возле стойки двое «пролов» [55 - Пролетарии (жаргон).] в футболках Tor Steinar – еще месяц назад их бы просто не пустили в клуб.
   – Почему? – спрашиваю я.
   – В Tor Steinar одеваются неонаци и футбольные фанаты, – объясняет Ральф. – Таких обычно на фэйсконтроле сразу заворачивают. А раз они здесь, то и клуб можно похоронить.
   Ральф заказывает себе, мне и Катинке по рюмке кальвадоса. Говорить еще о чем-то не хочется – горло уже саднит от крика. Я выпиваю кальвадос залпом. Как могло так получиться, что и в этот раз меня поселили в 402-й номер в «Хайяте»? Причем, год назад номер мне бронировала «Тошиба», а сейчас «Филипс». Как? Воздушно-капельным? Ощущение дежавю разъедало меня изнутри (от этого может начаться гастрит?), а в голове мигренью разливалась надежда: а вдруг она там, в номере, ждет меня? Специально не ответила ни на одно мое письмо, решила сделать сюрприз, сговорилась со всем миром… Но в зеркалах комнаты мне никто не улыбнулся, не повалил на постель, стаскивая через голову футболку, не выгреб мини-бар на простыни, не протянул сигарету «в рабочем виде». Я стояла одна в 402-м номере отеля «Хайят» и костяшкой указательного пальца втирала в носогубные складки слезы. А на ковре возле окна темнело крохотное пятнышко – ровно год назад туда упала моя сигарета, когда я заметила расплывающееся по простыне красное пятно от каберне, пролитого Викой.
   – Кэт, давай свалим отсюда! – кричу я.
   – Куда? – Катинка устало кладет голову на стойку.
   – Я знаю один чудный бар, «Оскар Уайльд», неподалеку от Рейхстага. Там делают охренительный коктейль с названием «Дикая Ирландская Роза». Пойдем?
   – Мы едем к Хансу! – заявляет Ральф, пряча в карман айфон. – У него вечеринка, все там будут. Кэт, ты его точно знать должна – такой маленький, с туннелями в ушах… Вечеринки у него всегда с приколами. Сегодня с тапками будет…
   – С тапками? В смысле? – Катинка поднимает голову.
   – Его другу досталась целая партия бракованных тапок в виде розовых зайцев, поэтому на вечеринке все должны будут переобуться.
   – Круто! – смеется Катинка.
   Мы снова в такси, за окнами мелькает Бебельплац, я прилипаю к окну, а Ральф говорит, что друг Ханса отсидел семь месяцев в тюрьме за убийство кота – выбросил из окна.
   – Кота? – Катинка передергивает плечами. – Вот урод!
   – Да это был кот его бывшего бойфренда, – поясняет Ральф. – Типа кот постоянно напоминал ему о прошлом.
   А что мне выбросить из окна, чтобы не вспоминать о Вике? Ее обещание научить меня танцевать танго? Или ее истории о том, как она вела погоду на телевидении в маленьком городке Восточной Украины? Или бла-бла-бла о письмах, которые она собиралась мне слать из Аргентины чуть ли не каждый день? Может быть, выбросить в окно наши общие мечты о «вечной любви без побочных эффектов»? Как жаль, что нельзя выбросить в окно «Хайят» с 402-м номером… Год назад мы гуляли с нею по Бебельплац, наши руки случайно соприкасались, а мы переглядывались, чтоб тут же отвести взгляд. Я покусывала губы и смотрела вверх, в серый клубок облачной шерсти, боясь, что вот-вот вдохну в себя здешнее небо со всеми ангелами Вима Вендерса.
   Пока мы выгружаемся из такси, я пытаюсь понять, в какую часть Берлина нас занесло. Судя по всему, это Восточная часть. Катинка с кем-то ругается по мобильнику, периодически ударяя себя ладонью по правой щеке. Ральф тащит нас за собой. Подъезжает еще одна машина, водитель машет нам рукой, называет Ральфа по имени, добавляя какое-то неизвестное мне слово. Ральф смеется. Огромная квартира Ханса забита людьми. Я меняю туфли на розовых «зайцев». У них почему-то ослиные уши. Наверное, из-за этого их и забраковали. Катинка, конечно же, знает хозяина, но его зовут не Ханс, а Хансен. Он говорит – поставьте обувь в ванную, а то в коридоре уже не помещается, народу слишком много, и еще приедут.
   Хансен знакомит меня со своей женой Натали – мускулистой блондинкой с татуированными веками и фамилией Чехов. Все пьют водку из бумажных стаканчиков с нарисованным Суперменом. В колонках рубит фанк. Розовые «зайцы» метут ушами пол. Вика говорила, что в школе она терпеть не могла Чехова, вычитав у него где-то фразу «Когда женщина некрасивая, ей говорят, что у нее красивые глаза или волосы». После этого Виктория впала в подростковую депрессию и два года боялась зеркал. И вот надо же – Натали Чехов. Совпадения в моей жизни – это вообще катастрофа, я в детстве даже ноги ломать умудрялась в один и тот же день, но с разницей в год. Мало? Извольте – ровно год назад я встретила в Берлине Вику, а пятью годами ранее, в этот самый день, вышла замуж. – Ты с кем говоришь? – Ральф приносит еще водки. Кто-то основательно взъерошил его мелированные пряди.
   – Ни с кем, – говорю я и беру у него сразу два стакана. Ральф говорит, что у Хансена уже месяц как нет ни одного соседа – дом предназначен к сносу, но Натали наотрез отказалась съезжать до холодов. И еще, что черного парня, запускающего в волосы всем девушкам по очереди проволочный массажер для головы, зовут Хельмут. Он очень мной интересуется. Я сказала, что мне плевать на его интерес. Ральф говорит, что я расистка.
   Через час привозят еду из индийского фаст-фуда. Квартира тут же пропитывается запахом карри. Хансен веселит гостей, пытаясь рассказать о некоем «парадоксе карри». Только спустя время до всех доходит, что речь идет о каком-то математике по фамилии Карри. Но суть парадокса все равно никто так и не ухватывает. Хансен расстраивается и начинает с треском отрывать уши своим и чужим розовым «зайцам». Я спрашиваю Ральфа, могут ли в Германии посадить в тюрьму за издевательство над тапками в виде животного. Ральф шутки не понимает. Что-то у меня сегодня с юмором не так.
   Я брожу по квартире в поисках Катинки. Кто-то закрылся в ванной и ожесточенно трахается, игнорируя стуки в дверь. Во второй спальне парень в маске Зорро прыгает на расстеленной кровати и грозится разрисовать стены «запрещенными граффити», если ему не нальют еще водки. Но водка закончилась. Минеральная вода тоже. Натали из-под каких-то коробок с вещами вытаскивает «секретную» бутылку «балантайнса». Я натыкаюсь на Катинку в комнате, которая, судя по количеству поломанных кукол, когда-то была детской. Катинка трясется и красными от помады пальцами мусолит сигарету.
   – Анита, мне как-то не по себе, – говорит она.
   – Эй, Кэт, давай уедем отсюда! – говорю я ей.
   Хансен заходит в детскую, видит нас и улыбается.
   – Вот ты, Анна, ты должна понять! – говорит он. – Смотри – мы не знаем, верно ли это высказывание, но если бы оно было верным, это означало бы существование вечной любви. А именно это и утверждает данное высказывание, то есть оно верно! Получается, вечная любовь и в самом деле существует! Сможешь ли ты теперь опровергнуть существование вечной любви?
   – Что за бред? – Катинка сползает по стене на пол.
   – Это парадокс Хаскелла Карри в моей романтической интерпретации! – торжественно заявляет Хансен. – Преклоните колена перед логикой человека, в честь которого были названы языки программирования Haskell и Curry!
   – Хансен – программист. – Катинка гладит Хансена по голове, попадая пальцами в тоннели в его ушах. – Не обращай внимания на его треп.
   – Кэт, тебе нужно чего-нибудь съесть, – говорю я.
   Когда-то Катинка была пианисткой. Ездила себе по миру и играла то на круизных лайнерах, то в шикарных отелях, затерянных в джунглях или снегах. После Малайзии послала всех на хер – из-за влажности воздуха рояль пришлось отвезти на реставрацию в Куала-Лумпур, она вынужденно не работала целый месяц, а потом ей за этот месяц не заплатили. Катинка вернулась к родителям в Берлин и стала транзитным пассажиром светских хроник, которые сама же и вела в двух столичных изданиях. Мы целый год общались в скайпе – она хотела выучить с моей помощью русский, а я – усовершенствовать свой немецкий.
   – А еще у Хансена феноменальная память, – говорит она, не слыша меня. – Он запоминает все номера машин, которые когда-либо видел в кино.
   – Это правда, – смеется Хансен.
   – А от магнитного поля Анны все наручные часы ломаются, – говорит ему Катинка.
   – Да? – Хансен недоверчиво улыбается.
   – Ну, не то чтобы ломаются, – говорю я. – Сначала они ускоряют свой ход, могут буквально за три-четыре часа прошагать сутки, а потом останавливаются – и уже навсегда. Сколько ни носи их потом в ремонтные мастерские, ничего уже не исправишь.
   – Круто! – восхитился Хансен. – Вот только часов я не ношу.
   Мы с ним берем Катинку под руки и ведем в кухню. Там парень в маске Зорро дерется с двумя девушками. Хансен пытается всех успокоить и рассказывает про мою аномалию. Я слушаю его пересказ о себе и вспоминаю, как в школе даже экспериментировала с двумя часами одновременно. На левой моей руке, как оказалось, часы спешили медленнее (а так можно разве сказать?), но в итоге тоже останавливались. За экспериментом следил весь класс, я была взята под наблюдение, поначалу никто не верил.
   – Кэт, я уезжаю, – говорю я.
   – Она приехала? – спрашивает Катинка.
   – Нет, – отвечаю я.
   Натали с Ральфом приносят всем по банке пива «Бекс» и рассказывают историю про Хельмута, который на прошлой неделе купил в магазине «Франкония» рогатку с прицелом, а два дня назад полиция задержала его на улице, обыскала и, сославшись на какое-то постановление, запрещавшее ношение рогаток на территории Германии, арестовала. В полицейском участке его продержали около пяти часов, а потом отпустили. Рогатку так и не вернули. Я слушаю эту болтовню и вспоминаю, что Вика рассказывала про свою работу ведущей на ТВ – ей каждый день необходимо было придумывать новые подводки к прогнозу погоду, какие-нибудь интересные истории или факты, в общем, что угодно, лишь бы удлинить время эфира. Может быть, мы сейчас тоже удлиняем эфир за счет всей этой чуши про негра с рогаткой? И на черта ему рогатка сдалась? Хансен вдруг на ровном месте бьет Натали по лицу. Его оттаскивает Ральф, а программист с парадоксом Карри орет на жену: «Я знаю, что вы с этим Хельмутом делали летом, когда я в Мюнхен уезжал!» – Натали рыдает.
   Я стучу в закрытую дверь ванной. Тишина. Заперлись изнутри, трахнулись и уснули. Я понимаю, что если сейчас же не свалю отсюда, то сойду с ума от прогрессирующего неадеквата. Катинка подходит ко мне и говорит:
   – Сваливаем.
   – А туфли? Они же в ванной! Или ты в тапках домой поедешь?
   – Да вон гора чужой обуви! Сейчас подберем себе что-нибудь по размеру. Я уже вызвала такси – у тебя, кстати, есть восемнадцать евро? Мне не хватает, а с терминалом для кредиток у них ни одной свободной машины…
   – Ок, только сначала меня в «Хайят»…
   – Да, но перед этим заедем в «Вампирский бар» – там, знаешь, столы в виде детских гробов, паутина, скелеты…
   – Нет, Кэт…
   – Анита, твою мать, мы ведь даже не поговорили нормально!
   – Не поговорили? О чем?
   – Обо всем. Или только о том, как ты развелась с мужем после одной ночи в Берлине…
   – Лучше обо всем, – говорю я, надевая чьи-то туфли от Джимми Чу.
   Катинка смеется, я начинаю смеяться вместе с ней. Из-под двери ванной начинает медленно расползаться по полу вода. Катинка роется в сумке, достает ультрамятный «орбит», протягивает мне и говорит: «Самое время!»
   Мы едем в такси.
   – Так а что там с твоим обручальным кольцом случилось? – спрашивает Катинка. – Ну, тем, которое упало в умывальник?
   – Кольцо? А, да ничего, сантехника позвали, он раскрутил этот, ну… водосток. А потом… Я в Киеве это кольцо в ломбард сдала. Представляешь, по третьей, самой низкой категории… Оценщица долго его изучала, напильником спиливала изнутри, а потом реактив наносила ваткой. Понять все не могла – 14 карат в золоте или 18? Кольцо-то на заказ делали, проба там не стояла. Говорила, кстати, что женщины никогда обручальные кольца не приносят, только мужчины, спрашивала, уверена ли я. Дала за него 813 гривен.
   – Ты молодец! – говорит Катинка. – Знаешь, вокруг Берлина тоже кольцо есть – трасса Berliner Ring.
   – Ты что, обдолбалась, Кэт? – смеюсь я.
   Она подпевает Стингу, звучащему в такси. А я смотрю в окно и думаю, что Берлин – действительно закольцованный город, и разобраться, предопределила ли твоя судьба приезд в Берлин или приезд в Берлин предопределил твою последующую судьбу, невозможно.
   – Мы не знаем, верно ли это высказывание, но если бы оно было верным, это означало бы существование вечной любви! – улыбается Катинка.
   – Точно, обдолбалась, – улыбаюсь я ей в ответ. – Все хорошо. Нет, правда, все чудно. Только в настройках просьба не копаться.

23 сентября. Виктория. Эзейза

   Ууииииизм! Полиэстер красной курточки взвизгнул от трения об алюминиевый порог лифта, и Леночка точно бы улетела в шахту, если бы я не успела отдернуть ее за руку. На восьмом этаже кто-то разобрал алюминиевые крепления от дверей, а Леночка потеряла равновесие и поскользнулась. Хорошо, что я за руку ее держала. Сколько нам тогда было? Класс первый или второй… Ууииииизм! Сейчас этот звук исходит от стальной линейки, рассекающей воздух. Мариса то и дело взмахивает ею, вытягивая губы в трубочку, из-за чего ее рот напоминает сморщенный анус. Ууиииизм! Пятнадцать дней назад по соскам били меня. Больно было только сначала. Удар первый или второй. Потом я лишь думала: где же эта дура нашла стальную линейку? Точно такая же, длиной в 49 сантиметров, была у моей учительницы народных танцев. Она била ею по рукам. Из-за той линейки я через полгода ушла к «бальникам». Такая вот логическая цепочка. Ууиииизм! Мне понятны все логически связи в событиях. Линейка – обряд посвящения, через который проходят все. И в студии народных танцев, и в аргентинском следственном изоляторе. «Все дело в ошибочной уверенности, что мир справедлив», – думаю я, глядя на свои руки. Ногти накрашены красным лаком и подпилены пилочкой. Никаких заусенцев, трещинок или сколов по краям – идеальные ногти овальной формы. В Украине я любила лаки, в состав которых входили специальные переливающиеся частицы – мельчайшая бриллиантовая пыль, укрепляющая ногти и предохраняющая их от повреждений. Эти частицы трансформировали оттеночную гамму в зависимости от угла падения лучей света, в результате чего лак менял оттенки от перламутрового до нежно-зеленого, от бледно-розового до голубого. Сейчас мне нравится красный, чистый, без бриллиантовой перхоти. Этот цвет здесь называются «красный коммунист». Я вытягиваю ладонь и встречаюсь взглядом с Президентой.
   Президента в предвкушении экзекуции подмигивает мне – мол, слышишь, что эта новенькая сука себе позволяет? Врет, дешевка, цену себе набивает, крутую из себя корчит! Я киваю Президенте – ты абсолютно права, она врет, не иначе. А новенькая возле двери теребит ткань футболки и дышит, присвистывая, как подыхающий дельфин, израненный винтами и выброшенный волнами на пляж (вокруг него бегают дети, тыкая в окровавленные бока прутиками, и солнце жарит песок безжалостно, и умрет дельфин уже с минуты на минуту.) Она сплетает и расплетает грязные пальцы на отвисшем животе, путано рассказывая, как ее со стволом поймали на villa Zabaleta [56 - Villa Zabaleta – одна из зон трущоб Буэнос-Айреса.] – типа их банду кто-то сдал полиции, когда они собрались грабануть банк HSBC по авениде Гаона. Попала новенькая конкретно: конопатая Президента, с татуировками, скрывающими старые «дороги» на руках, как раз родом с Zabaleta и знает там каждого. Да и без этого понятно, что полиция из-за такой мелочи на villas не сунется – задумали банк взять, как же! Новенькая – обычная «ослица» [57 - «Ослица» – девушка, перевозящая небольшую партию наркотиков, тем самым отвлекающая внимание от перевозки более крупной партии.]. Это сразу понятно. Ее кинул или парень, или муж, или брат, пообещав хорошую денежку, рай на земле и волшебное будущее за маленькую, крохотную услугу. Тетки – они-то в сказки верят почище детей. В нашей камере таких «ослиц» – как тараканов в мусоропроводе. Василис Премудрых сюда не сажают, здесь им не место. Премудрых в других камерах держат. А показушная крутизна новенькой аукнется сейчас ей по полной. Моя история не в пример интереснее была, и то избили. Я тоже трепыхалась, как тот дельфин. Но это все в прошлом. Завтра меня увезут отсюда. И будет суд. И меня оправдают.
   Новенькая закончила свою сказку, и все поднимаются с кроватей, чтобы ее поприветствовать. Сука думает, что все хорошо. Сука считает себя умной. Но вот уже Президента закрывает ей рот ладонью и стискивает сзади голову, Лысая Толстуха хватает за руки, а тощая безгрудая Мариса ухмыляется, задирает новенькой футболку и замахивается линейкой. Ууиииизм! После нескольких ударов соски на груди новенькой одеревенеют, но это будет лишь прелюдией. Участвовать в развлечении мне не полагается. Нет еще кредита доверия. Вот у Сусанны кредит просто неисчерпаемый. Она у нас истинно верующая. Молится перед распятием, зад свой громадный оттопырила. Сегодня утром я наконец-то сняла с ее расчески курчавый волос. Теперь набор «биоматериалов» полностью укомплектован.
   «Что там с Богом, Сусанна?» – кричу ей через три «камы» [58 - «Кама» – от исп. сama – кровать.]. У меня с Богом свои отношения – я перед распятием дважды в день пресс качаю. «А что, Бог тоже имеет право моргнуть», – огрызается Сусанна, даже не оборачиваясь. К милосердию Бога здесь взывать не принято. Иллюзия корреляции сильнее Бога. В распределителе вместе со мной сидела сбрендившая наркоманка. У нее были жуткие гнилые зубы. Поначалу она была уверена, что находится в больнице, и требовала у охранников пижаму. А те смеялись, показывая красивые белые зубы. Потом эта дура начала поджигать пластиковые бутылки и визжать, глядя в серый потолок: «Бог! Ради Всех Святых! Открой глаза!» Тогда охранники переставали смеяться и успокаивали ее, пиная в живот, а я отворачивалась к стене, на которой было выцарапана надпись «Бока – Чемпион». Охранникам с хорошими зубами не нравилось, когда на них смотрят, пока они пинают кого-то в живот. А я вела себя хорошо. Слушалась следователя и послушно смотрела ему в глаза. «Я только хочу понять, что произошло. Хочешь рассказать мне, зачем ты это сделала?» Седоусый лысоватый следователь задавал вопросы почти с нежностью в голосе. Как в кино, вот только сигарет не предлагал. Мои ответы его не устраивали. Потом мое дело послали на рассмотрение, а меня отправили в Unidad U.3 [59 - Одна из тюрем Буэнос-Айреса, славится жестокостью обращения с заключенными.], который находится рядом с факультетом ветеринарии и агрономии Университета де Буэнос Айрес. Там каждая тварь в синей форме, проверяющая документы и снимающая отпечатки пальцев, пыталась доказать мне, что я генетический мусор:
   – Номер DNI?
   – 94131100
   – Полное имя отца?
   – Сергей Егоров. Начинается с «игреги».
   – Полное имя матери?
   – Людмила Егорова…
   – Почему у твоих родителей одинаковые фамилии? Они брат и сестра? Они извращенцы? Ты выродок, да? Ты puta de mierda, me das asco! [60 - Говенная мерзкая сука! (Исп.)]
   И не было никакого смысла объяснять им, что у нас при замужестве жена берет фамилию мужа. Поэтому я просто молчала, ожидая, пока мне подпишут все бумаги, и наблюдая, как снимают отпечатки у маленьких детей – им краской пачкали ступни. И правую, и левую.
   – Ты, сука, еще не знаешь, что тебя ждет! – кричали мне охранницы. Но я знала. Сначала нужно было самой снять майку и допустить шершавые пальцы к прощупыванию тела. Спустить джинсы, сесть на корточки и отодвинуть полоску трусиков тоже надо было самой. Охранницы настороженно смотрели мне между ног, будто собрались взять мазок Папа-николау, а обнаружили внутри противотанковую мину.
   Да, так что там я про милосердие говорила? Неважно. Сусанне наскучили молитвы, и она с остервенением дергает новенькую за волосы. Мариса устала, линейка больше не рассекает воздух. Зато Президента в ударе – она мастер первого класса по щипкам. Новенькая – кажется, Нэнси ее зовут – еще не особо шумит, не пытается вырваться. Видимо, думает, что экзекуция вот-вот закончится. Ей еще повезло, вот если бы она в U.3, как я, попала, там бы ей настоящий фейерверк устроили. А здесь – это так, даже не экзекуция, а дружеская посиделка с изучением анатомии. В U.3 бьют аккуратно – после слюну сглатывать больно, а синяков видимых нет, не придерешься. Разве что губа разбита, но это считается мелочью. Сегодня Нэнси – «ослица» сможет даже поужинать с нами, а я после крещения в U.3 два дня и две ночи лежала, не вставая. Вдыхала пердеж тетки снизу и рассматривала на потолке желто-коричневое пятно с зеленоватыми краями. Я угадывала в пятне то очертания слона с приподнятым хоботом, то силуэт приземляющегося звездолета. Говорила сама себе: это недоразумение скоро закончится, все хорошо, просто я – вещество, которое в данный момент находится в состоянии плазмы. Всю свою жизнь я была твердым телом, а вот теперь – плазма. И ничего страшного в том, что плазме сложно пошевелиться, нет. Я даже придумала какую-то историю про слона в звездолете, который оказался на планете, заселенной елками. Но звездолет все висел в воздухе и никак не приземлялся. Даже в моих снах. Может быть, поэтому как-то ночью я заплакала, спрыгнула с кровати, добежала до двери и стала бить в нее ногами и руками, крича что-то про уродов и блядей. Свет включили уже после того, как суки из второй упомянутой мною категории оставили меня лежать на полу, среди моих же выдранных с кровью волос. Они заранее отомстили мне за то, что на следующий день никого не выпустят погулять в патио. А заодно предупредили: вот вернешься из «туба» [61 - «Туба» – от исп. tuba – карцер.], тогда мы с тобой поговорим конкретнее. И про твое прошлое, и про отсутствие будущего. Это не потому, что они на «блядей» так обиделись, нет. Просто я им тогда правду рассказала.
   В «тубе» я была одна. Смотрела на тараканьи танцы и думала – теперь я новое состояние вещества, теперь я – вода, я теку. И у меня текли слезы и сопли с кровью. Текла моча – я мочилась под себя, было тепло, я засыпала, мне даже сны какие-то снились. Из детства что-то, кажется… А просыпалась от боли в пальцах – сорвала пару ногтей, когда отбивалась в темноте от ударов.
   До сих пор не понимаю, почему, когда меня доставали из «туба», чтобы обмыть из шланга, я стала кричать «биче» [62 - «Бича» – от исп. bichо – жаргонное название надзирательниц.]: «Добрый день, сеньора Валериа! Как вы? Как думаете, сегодня все починят или как?» – а потом стала всем наперебой предлагать то мате попить, то «корридой» пройтись, то с «кольгадами» потанцевать. В общем, странно себя вела. Неадекватно. Судя по всему, вода из шланга напомнила мне о сантехническом курьезе, произошедшем в моей квартире в районе Уркиза. Тогда внутри стены прорвала труба с водой и мне на пол комнаты под сильным давлением била тонюсенькая, почти невидимая, струйка воды. Казалось, что лужа образуется сама по себе неким мистическим образом, как пятна крови на полу в сказках о призраках. Пришлось вызывать ремонтников из «Командос Пломерос» и неделю здороваться с соседями через дыру в стене, которую бравые «коммандос» пробили. Через эту же дыру сеньора Валерия и угощала меня своим мате… Но в отличие от сеньоры Валерии, «бича» угостила меня пощечиной. Я очнулась от своих видений.
   – ¡Tranquilizate, niña! (хлясь по лицу) ¡Que te pasa? ¡Todo va estar bien! (хлясь) ¿Me escuchas? (хлясь)
   – Sí… sí…
   – ¿Sí qué? (хлясь)¿Sí qué? (хлясь)
   – Sí, señora! Sí, señora! [63 - – Успокойся, детка! Что с тобой? Все будет хорошо! Ты слышишь меня?– Да… да…– Что «да»? Что «да»?– Да, сеньора! Да, сеньора! (Исп.)]…
   «Бича» почему-то считала, что ответ «да» не означает ничего, а ответ «да, сеньора» означает возвращение в реальность. Я вернулась. Но управляющая все-таки решила, что белая девочка свихнулась, не выдержав испытаний. И отправила подальше от U.3 – в Росарио. Щечки сдуй и пиздуй. Повезло.
   Нэнси брыкается выбритыми вплоть до целюллитного зада ногами – наконец-то осознала, что просто переждать экзекуцию никому не суждено. Судя по ногам – совсем недавно попалась. Становится даже немного завидно – бритвенного станка я так себе и не добыла. Я снова смотрю на свой маникюр. Нэнси пытается кричать сквозь ладонь Президенты. Лак блестит, как пайетки на моем красном платье для милонги. Нэнси захлебывается собственной слюной.
   В Росарио, в Unidade № 5, брить ноги себе позволяла только Ное. Она еще много чего себе позволяла – иметь иголки, ленты, кучу мисок и даже гвозди. Парагвайка Ное с кожей цвета жареного сала, присыпанного мукой, работала даже в камере. Причем, изготавливала она не сувениры, которые потом в парках туристам всучивают – типа калабасы всякие, шкатулки, украшенные зернышками, разрисованные зеркальца. Нет, Ное такой херней не страдала. Она тихо-мирно плавила в миске воск и лепила «вольты» [64 - «Вольт» – восковая кукла, которая используется в ритуалах вуду.] на проволочный каркас, бормоча заклинания. Ей никто не осмеливался даже слова сказать, хотя она и занимала единственную розетку в камере. Как только Ное включала в сеть самопальный нагреватель для водяной бани, у всех в камере моментально пропадало желание пить мате. Моментально. Хотелось быть как можно дальше отсюда. Однажды мы все смотрели, как Ное ест целого тушеного кролика – одна из encargado [65 - Управляющая (исп.).] сама разогрела его в микроволновке. Ное ела не спеша, тщательно пережевывала кусочки мяса, предварительно разделывая их мозолистыми руками на тоненькие волокна. На воле за ней числился труп с отрезанными ушами.
   А мне приходилось постоянно стирать чужие вещи, чтобы заработать на сигареты (иногда «Lucky», но чаще «Viceroy»), хлеб «Бимбо», печенье «Орео» и яблоки. Сигареты я докуривала до самого фильтра, дым успокаивал. Я считала, что достигла газообразного состояния вещества. Старалась совершенствовать свой испанский, глядя как в патио тетки со скуки играют в «балду» на школьной доске. Летом в этом патио у детей зэчек проходили уроки. А язык в камере гораздо легче учится. В Байресе я две недели ходила на бесплатные курсы испанского для иностранцев. Думала, зачем же платить за уроки, если есть бесплатные? Вот и ездила на плазу Онсе, в школу. Нас было 15. Китаянки, вьетнамки, кореянки и я. Но курсы я бросила. И не потому, что от азиаток все время пахло дешевыми суши с крабовым мясом и огурцом. Мне не нравился сам способ преподавания. Маэстре было в лом запоминать лица и имена учеников, поэтому она у входа в класс раздавала всем бейджики с произвольными именами. Бао и Нио превращались в Марию и Соледад, я была то Эстер, то Сабиной. Единственному мужчине в нашей группе – корейцу Янгу, тридцатилетнему учителю математики (он так сказал, представляясь перед группой) тоже доставались женские имена. Других просто не было. Целых две недели я дважды в неделю меняла имя, запоминая склонения глаголов, и улыбалась Янгу. Он мне тоже улыбался.
   В Росарио изучение испанского прогрессировало у меня не по дням, а по часам – по сути, я занималась только стиркой и зубрежкой новых слов. А талант рассказчика проявился у меня немного позже, и все благодаря русской «ослице» Юле. У нее были синие глаза, навыкате немного. Нас с ней все принимали за сестер, говорили, что мы похожи – волосы белые (она, правда, крашеная), рост высокий. Юля страдала анорексией и вообще не говорила по-испански. Когда ее подселили к нам, мне пришлось переводить ее «представление». Побили ее не сильно. Юля плакала, говорила, что ее подставил парень и наивно надеялась, что русское посольство ей поможет. Не понимала она, что это финита ля комедия, что отсидит она по-любому, потому что «ослиц» никогда не оправдывают. Она приходила ко мне на «каму», а я материла ее и пересаживалась, потому что садиться вдвоем на одну кровать было запрещено. Чтобы хоть как-то ее вывести из состояния, близкого к сумасшествию, я пересказывала Юле свои любимые сказки Андерсена. Или сказки Гауфа, а иногда даже – корейские народные, про храбреца и ловкача Сун-Ван-Даля. Ное обратила на меня внимание – я рассказывала с выражением – и однажды попросила повторить историю Маленького Мука для всех, только уже на испанском. Отказывать Ное было не принято, так что пришлось потратить день, чтоб перевести «Маленького Мука» на испанский. Всем понравилось. Так я и стала полезной здешнему обществу. Ведь в аргентинских тюрьмах неграмотных зэчек почти 100 процентов. Они ничего не знают – ни сказок, ни писателей. Только сериалы. Перед сном, когда свет был уже везде выключен, я пересказывала им беспроигрышные сюжеты – про Лоэнгрина и Лорелею, про короля Артура и про Гамельнского Крысолова, укравшего детей. Про доктора Фауста, вырастившего гомункулуса в колбе, и про Летучего голландца. Про цариц и фей, про тигров-оборотней, про волшебные зелья и яблоки, про цыганские обряды и сокровища, про украинских колдунов – «характерников», заговаривающих пули и напускающих морок. Я стилизовала все истории под радиоспектакли, перед каждым рассказом «подводку» делала – все, как в реальных эфирах старых программ аргентинского радио. Один мой знакомый, шеф ресторана в Пуэрто-Мадеро и любитель старины, коллекционировал записи древних радиоспектаклей. Так что я знала, как правильно подать свои истории.
   Я не реагирую на возобновившиеся взмахи железной линейки и завывания Нэнси. Меня это не касается. «Кота-баюна» здесь любят. Своими историями я умею развеивать скуку и пробуждать фантазии (пусть даже и примитивные, чтоб подрочить под одеялом), поэтому достойна есть и рисовый флан [66 - Рисовый флан – классический десерт, похожий на пудинг.], и печенье с шоколадной крошкой, и даже курицу – Сусанне целый таппер жареных окорочков сегодня передали, так что мой ужин будет роскошным. Мой последний ужин в этих стенах. Правда, ради еды и сигарет в новой компании пришлось напрячься посильнее, чем в Росарио. Здешним зэчкам детские сказки оказались совершенно не интересны. Они – и в первую очередь, красноглазая Президента – хотели перед сном послушать совсем другие истории. Пришлось придумывать нечто более «жизненное» и «сексуальное».
   Знал бы директор нашего телеканала «Сигма», как я тут название его детища всуе поминаю, разозлился бы, наверное, урод. Он так надеялся, что ведущая погоды будет забесплатно еще и рекламные ролики начитывать, и поздравительные программы вести. А вот владелица «Люкса» порадовалась бы бесплатной рекламе – салон у нее был самым отстойным в городе, не могли толком даже волосы вытянуть, а в солярии можно было замерзнуть. Зэчкам нравится, что все мои истории начинаются с «подводок». В этом они усматривают важный структурирующий элемент повествования. Но еще больше им нравится, как звучат названия неизвестных им городов – Бангкок, Монте-Карло, Будапешт…
   Да, в Эзейзе мне совсем неплохо. Здесь есть большое зеркало, у Президенты можно одолжить маникюрный набор, а Сусанна за сигареты делится разноцветными лаками и кремом для рук. У нее здесь самая насыщенная жизнь – молится утром и вечером, скрючивая морщинистые руки и прося Бога, чтоб приговор ей вынесли не раньше ноября. Тогда исполнится ровно два года, как она под следствием, а соответственно, эти два года засчитаются Сусанне как четыре. Она мечтает получить этот бонус от местной законодательной системы, потому как в этом случае она успеет выйти из тюрьмы до того, как ее сыну Марсело исполнится четыре, и его не заберут в приют. Днем она учит Марселито говорить и молиться, а ночью, после моих историй, мычит в подушку, мастурбируя, и иногда толкает сына ногами. Спят они валетом.
   С новенькой наконец-то закончили. Она сидит на полу на собственном тряпье и тихонько подвывает, держась за голову. «Виктория, ты идешь?» – это раскрасневшаяся Президента зовет меня в патио покурить. Ее глаза щурятся в улыбке. Рот она никогда не открывает, стесняясь отсутствия зубов. Я не хочу идти с ней – там по расписанию сейчас аэробика для беременных, а мне по эстетическим соображениям смотреть на них ну совсем нет никакого резону. В последние дни я понемногу вновь становлюсь твердым телом. Поэтому сейчас у меня есть занятия поважнее – качать пресс. Завтра меня увезут отсюда, а ведь нужно еще напоследок историю какую-то придумать. Хотя у меня есть для нее сюжет. Вот суки удивятся!
   Когда качаешь пресс без музыки – всхлипывания Нэнси не считаются, – нужно воображать какую-нибудь опасность. Тогда искусственно вызываешь выброс адреналина и получается больше повторов сделать. Меня этому когда-то Леночка научила – она в школе пробегала 10 км, и при этом у нее даже дыхание не сбивалось. Про нее и была моя первая история, рассказанная в этой камере. Она говорила, что из-за танцев ноги у меня хорошие, сильные, а вот руки – дрянь, даже трех подтягиваний на турнике не сделаю. И сейчас, глядя на распятие, я заставляю себя вспомнить, как прошли здесь мои первые дни. Вдох-выдох. Раз, два, три, четыре…
   Когда «ранчо» [67 - «Ранчо» – жаргонное название сплоченной группы сокамерниц.] поняло, что мои соски уже не воспринимают боль, Президента с Марисой стали драть мне волосы и щипать. Мариса отрывалась по полной – этой злобной щуплой курице только повод дай. А светлые волосы и наличие груди – это уже серьезный повод. Тридцать один, тридцать два… Президента тоже не отставала, я хорошо запомнила ее татуировки на запястьях, когда она мне рот затыкала ладонями. На правом – слово SOLVE, на левом – COAGULA. Привет, Бафомет! Мнит себя «брухой» [68 - «Бруха» – от исп. bruja, ведьма.], сука, но ее вольты даже «бичу» не могут заставить почесаться. Президента не Ное. Пятьдесят девять, шестьдесят… Достаточно… Я знаю – меня все равно оправдают, и тогда… Тогда я проведу целый день в душе. Целый день я буду вспенивать на себе гель с запахом малины, а потом намажу волосы «ревлоновской» маской и долго буду курить на балконе, обмотав голову полотенцем. А потом вытащу из шкафа красное платье для милонги, которое под заказ сделала у сеньоры Наталии, но еще ни разу не надевала. Закрашу желто-коричневые синяки на спине тональным кремом, вытяну волосы, накрашусь… Ох, как же долго я буду все это делать! А потом пойду на танцы! Нет, не в Пуэрто-Мадеро, где обычно я вытанцовывала, радуя румяных туристов в первых рядах. Нет, я пойду на улицу Коррьентес, где милонгу танцуют для себя, не напоказ, и порву там всех. И только на следующий день поеду к Игнасио, чтобы забрать свои деньги по контракту. И поменяю дату в обратном билете. Кстати, хорошо, что вспомнила – у меня же все чулки в гримерке остались, нужно купить где-то будет…
   На левом колене у Нэнси проступает синяк, правое стесано до кровавой пены, спина, наверное, тоже синяя… Она дрожит, забившись поближе к стенке на своей кровати, плачет и смотрит, не мигая, на меня опухшими красными глазами, будто я маятник в руке гипнотизера. «Что, не видела, как люди пресс качают, gordademierda? [69 - Говенная толстуха (исп.).]» – это я еще культурно спрашиваю, но Нэнси в ответ только ноет и отворачивает лицо к стенке. Синяки у нее надолго. У меня вот до сих пор на ребрах и спине не сошли, а ведь прошло уже пятнадцать дней, как я «представлялась» здешним зэчкам. И мой рассказ был хорош. Да и привели меня в камеру в правильный час – после обеда и переклички, а не как эту, под вечер. Мне долго не давали слова. Так что время, чтобы украдкой рассмотреть эту шикарную коммуналку в «параисо» [70 - «Параисо» – от исп. paraiso, рай.], у меня было. Этой тюрьме еще и двадцати лет нет, все новенькое. Я смотрела на коллажи журнальных вырезок и фотографий на стенах, прибитое к стене распятие, занавески, прикрывающие тюремную решетку на окне, мошкару, танцующую вокруг ламп дневного света, и разноцветное белье, которое сушилось на спинках кроватей. Кровать возле окна была застелена веселеньким салатовым пододеяльником с надписями «How are you?» Крашеная блондинка, сидящая на этой кровати, не улыбалась над комичностью ситуации. Потому что ничего смешного в этой ситуации не было. В битумных глазах крашеной застыло неопределенное выражение настороженности и тоски. Уже потом я узнала, что это – Лаура. Она была в камере единственной невиновной. Ее подруге, стюардессе, которую поймали с чемоданом героина, нужно было назвать имена пяти соучастников (неважно, подлинных или мнимых), чтоб судья, которым оказался ее родной дядя, смог отпустить племянницу на волю. Она назвала всех близких подруг. Среди них была и Лаура. На ее кровати скотчем приклеен маленький букет засохших цветов – знак побывавшей в «тубе». Таких непокорных в камере было всего четыре. Я стала пятой. Лаура переглядывалась с Лысой Толстухой – эта убила своего сына во время героинового припадка. Потому и лысая, и со шрамами – так здесь инфант [71 - Infanta – жаргонное название женщины, убившей ребенка (исп.).] метят. Рядом сидела Сусанна, красила ногти на ногах в розовый цвет. Рядом с ней спал ребенок. Дальше, под календарем с ликом святого Игнасия, сидела Президента. За ней – Мариса, ритмично помахивающая стальной линейкой. Четыре перуанки с толстыми черными косами и в одинаковых голубых штанах с золотистой надписью Rich на задницах боязливо смотрели себе под ноги и дожевывали что-то из «таппера» с красной крышкой. Однажды какой-то фонд с барского плеча подарил заключенным перуанкам несколько тысяч голубых спортивных костюмов, так что узнать представительниц этой страны проще простого. В Росарио я боролась с парой таких вот «спортсменок» за право стирать чужие шмотки – раньше за сигареты этим занимались только перуанки. Они смирились, только когда «ранчо» доходчиво им объяснило: стирать будет «рубия» [72 - «Рубия» – от исп. rubia, блондинка.]. Зэчкам было приятно, что их трусы стирает белая европейка. Но, сидя в «параисо» в ожидании слова, я думала не о перуанках, а о том, что здесь нет ВИЧ-инфицированных и вшей. Молчание тогда реально затянулось, я потупила глаза в ожидании знака – когда в третий раз меняешь место жительства, учишься правилам поведения на собственном мясе. Я следила за своим дыханием. Умение правильно распределить воздух в легких – основа хорошей речи. Так мне говорил старенький диктор новостей на «Сигме». И еще он говорил: «В твоем голосе должна быть не только сила, но и призыв. Ты убеждаешь свиней, что у тебя для них кое-что припасено». Это были слова английского пастуха, победившего в конкурсе по зазыванию свиней с дальнего расстояния. Диктор эти слова постоянно цитировал. Я повторяла про себя заготовки, приготовленные для свиней, и ждала сигнала от Президенты. То, что именно эта зэчка с конопатым лошадиным лицом была тут за главную, я уже поняла. Сусанна капнула розовым лаком на пол и охнула, а Президента кивнула, разрешив мне начать. И мой рассказ был хорош.
   Слезы в конце истории я не вытирала – чем их больше, тем скорее тетки тебе поверят. Это правило работает и в суде, если судья – женщина, но если в судейском кресле мужчина – плакать нельзя ни в коем случае. Так меня учил «дефенсор дель пуэбло» [73 - «Дефенсор дель пуэбло» – от исп. Defensor del pueblo – государственный защитник.]. Оба раза – что в Росарио, что тут, это никак не помогло. В мою сказку не поверили, хотя мне казалось, что я довольно виртуозно опустила своего директора Игнасио. Мало того, что в должности понизила (в рассказе он был всего лишь моим партнером, то есть танцором), ориентацию его сменила, так еще и приговорила к смерти. В последнем он сам виноват – мог бы хоть раз навестить меня, сигарет принести. Я, конечно, понимаю, что у нас были отношения без каких-либо взаимных обязательств, но все-таки можно же быть просто человеком. В общем, в моей истории все было, как в жизни, – немного нелепо, сумбурно и несовершенно. Однако реализм подвел. Избили все равно. Дважды. В Росарио экзекуция была короткой – зэчек остановила кровь, брызнувшая из моего носа, не захотели пачкаться. А тут, в Эзейзе, сработали аккуратнее и подлее – набросились так же, как на эту новенькую. Две держали руки и голову, остальные били и щипали, предварительно содрав с меня футболку, чтоб тощая Мариса могла вдоволь похлестать по моим соскам линейкой. Ууиииизм! Самой Марисе отрезали груди много лет назад – рак…
   Вдох-выдох. Пятьдесят девять, шестьдесят. 3 раза по 60 повторений на нижний пресс, 2 раза по 30 на косые мышцы. Надо спешить – как только у беременных сучек закончится фитнес, они сразу прискачут сюда, новенькую рассматривать. Теперь отжимания. Вдох-выдох. Раз, два, три, четыре… Я сейчас часто думаю о невмешательстве в естественный ход событий. Дзен-буддизм, мать его. Почему у меня все сложилось так плохо? Может, потому что я вмешалась в судьбу Леночки, вытащив из шахты? Возможно, ей суждено было упасть, а я не позволила? И то, что происходит сейчас со мной, это «ответка». Сколько нам тогда было? Первый класс… Тогда ни мои, ни Ленкины родители не поверили в историю с лифтом, и мать Лены пришла к нам ругаться из-за порванной красной курточки. «Сея добро, можно собрать всходы зла, вмешиваясь в судьбы, ты несешь ответ» – основа многих сказок с буддийским подтекстом. Но в свои семь лет я не знала ни о существовании таких сказок, ни о вселенском равновесии. Это теперь я умная. Вдох-выдох. Вспоминаю иногда папины рассказы о его работе в Чернобыле. Смены длились всего лишь пятнадцать секунд – за это время нужно было войти в защитном костюме в помещение, где пожарные сбивали температуру до 300 градусов, обернуть трубу куском 40-килограммового свинца и быстро выйти. Он выходил, снимал шлем и немедленно выпивал бутылку «фанты» – через секунду вся эта «фанта» уже в сапогах плескалась. Для чего ее нужно было пить и почему пить именно «фанту», отец не объяснял. Так вот, говорил он, вокруг радиация, смерть, тебе страшно, а единственное твое желание – выпить «пепси». Не эту гребаную «фанту», от которой уже тошнит, а именно «пепси»! Также и мне до боли в желудке хочется, чтобы поскорее наступила ночь. Господи, как же я хочу побыстрее рассказать этим сукам свою последнюю историю. Я смогу убедить этих свиней, что у меня для них припасено кое-что по-настоящему интересное. Нечто, что заставит их гнилые сердца забиться в истерике. Каждая из них пожелает мне смерти. Но я буду смеяться. Сильно избить меня они не смогут, потому что у меня завтра суд, и если что не так, то «бичос» им потом превратят их жизнь в помои. Но Президента не выдержит, это точно. Я уж об этом позабочусь. И поеду я на суд с красивыми кровоподтеками, и уж постараюсь их вовсю там продемонстрировать. И выиграю суд, ей-богу. Вдох-выдох…
   – Че! Ты уже кончила херней страдать? Курить пошли! – если уж Президента вместе с Марисой зовут, то нужно идти. Коллектив тут принято уважать. Да и Сусанна уже затянула свою коронную колыбельную, а в ее исполнении песенка про черепашку Мануэлиту, которая жила в Пэуахо, а потом уехала в Париж, может сорвать крышу у кого угодно. Она каждый вечер поет эту песню для Марсело, и мне кажется, что задержка в его развитии связана именно с этой колыбельной.
   В патио моют пол после фитнеса – тетки из четвертой камеры его постоянно драят. То ли им проще так детальки от детских конструкторов собирать, то ли врожденная страсть к гигиене зашкаливает. Там у каждой по ребенку, а у одной даже двое. Для таких вот «мамочек» в Эзейзе детский сад построили, куда регулярно наведывается психолог, проверяет наличие отклонений у детей зэчек. Ну а что тут проверять – кем, если не дебилом, можно вырасти ребенок, если до четырех лет ты играешь в одну-единственную игру – визит родственников, но при этом ни разу не видел даже деревьев в парке? Хотя, я, конечно, утрирую – в нашем классе, например, было полно дебилов, хотя все они ходили в школу через парк.
   – Когда буду на свободе, сигары курить начну, – делюсь я мыслями с Президентой и Марисой, закуривая «Viceroy». Ассоциативный ряд в мозгах у зэчек примитивен – «сигара-сосать-член». Такая комбинация вводит Президенту и Марису в мечтательный ступор. Они не достают меня беседой «за жизнь». Я спокойно докуриваю сигарету до фильтра.
   После ужина (куриные ножки, ммммм!) я смотрю на это воняющее ассорти женских тел и думаю – в последний раз. Зэчки лежат на кроватях, переваривают ужин, готовятся ко сну, переодеваются в ночные футболки. Я выдыхаю излишек воздуха перед тем, как начать свой рассказ. Последний. Двенадцатый. Самый короткий.
   «Вас приветствует радиостанция «Сигма» с программой «Сказка на ночь». Наш спонсор – салон красоты «Люкс» – «Su belleza es nuestra preocupacion» [74 - «Ваша красота – наша забота».]. Оказывается, самки собак гораздо агрессивнее псов, но самым опасным созданием для человека считается рабочая пчела. От укусов этих насекомых погибает больше людей, чем от укусов змей. Сегодня вам предстоит услышать историю о пчеле, которая попала в комнату к сукам».
   «Однажды в далеком Юньон Совьетика появилась на свет девочка Вика. В час ее рождения на небосводе не зажглась звезда, ее родителям – ни маме в хоспитале нумеро 2, ни папе – напивающемуся от волнения в департаменто нумеро 82 по улице Мира, 50, волхвы подарков не принесли. Семья девочки жила в маленьком городке, где все дома были девятиэтажными, а между ними постоянно дул сильный ветер – город строили по проекту северных поселений, сквозняк должен был воспрепятствовать скоплению снежных сугробов. В ее доме жило еще 288 семей, и в каждой семье были дети. Когда Юньон Совьетика распался, в городе появились маньяки, которые уродовали и убивали маленьких девочек, поэтому Вику гулять не пускали. Родители водили ее в школу и на танцы, а в остальное время девочка читала книжки и смотрела телевизор, когда не было перебоев с электроэнергией. Зимой перебои были регулярными, света не было по шесть часов в сутки, температура падала до 30 градусов мороза, и все обогревали квартиры, ставя в комнатах большие кастрюли с горячей водой. Холодная вода в кранах в том городе шла по часам, горячей не было никогда. Лифты тоже никогда не работали, потому что не было света и еще потому, что двигатели от лифтов постоянно воровали. Девочка Вика очень хорошо танцевала, мама гордилась ею, шила платья и возила на разные конкурсы. И жизнь Вики могла сложиться совсем иначе, если бы однажды она не нарушила закон «невмешательства». Подружка Лена часто приходила к Вике делать уроки, поднимаясь на восьмой этаж пешком. И вот однажды, когда они стояли в подъезде и прощались, Леночка случайно оперлась о дверь лифта. И случилось ужасное – дверь поддалась под плечом девочки. Просто кто-то разобрал алюминиевые крепления, чтобы продать их как цветной металл. Остался лишь алюминиевый порожек, куда двери от лифта и были кое-как вставлены. Леночка потеряла равновесие, поскользнулась и точно упала бы в шахту лифта, если бы Вика не схватила подругу за рукав красной курточки и не вытащила б ее. Вика спасла одноклассницу, но этот поступок изменил ее собственную судьбу. «Леночка должна была умереть, так у нее на роду было написано», – говорила Вике ее бабушка, известная в городке «бруха». Поскольку Леночка спаслась, понести наказание должна была Вика, но бабушка пообещала Вике, что все будет хорошо, что она, бабушка, сама справится с кармическими кульбитами.
   Взрослела Вика так же, как и любая другая девочка в том городе. Дралась с мальчиками, дружила с девочками. Потом у нее выросла грудь, и она стала дружить с мальчиками и драться с девочками. Вика считалась красивой, и около ее квартиры всегда околачивались patsany, за которыми нужно было выметать окурки и мыть стены. Родители радовались, надеясь, что скоро Вика выйдет замуж и родит им внуков. Но Вика хотела других мальчиков. Как говорил один французский писатель: «Ад – это другие». И Вика возжелала Ад. Она продолжала ездить на конкурсы танцев, даже когда училась в университете и работала ведущей погоды на местном, единственном в городе, телеканале. Благодаря конкурсам, которые она редко выигрывала, но регулярно посещала, ее заметила компания, которая занималась трудоустройством танцовщиц за границей. Так Вика оказалась в Аргентине и стала танцевать в шоу-ресторане «Madero Tango». Ее контракт был заключен на год, и она не собиралась его продлевать. Потому что Вика не была довольна своей жизнью. Она наконец-то поняла, чего хочет – перестать быть посредственной танцовщицей танго, послать подальше Буэнос-Айрес и своего директора Игнасио, с которым закрутила роман, и уехать домой, работать, как и прежде, на провинциальном телевидении, а вечерами писать детские сказки. Со сказками у Вики все было хорошо, а вот с детьми особо не приходилось общаться. Поэтому она пошла подрабатывать няней в русско-аргентинскую семью. Глава этой семьи был родом из Тулы и очень хотел, чтоб его пятилетний сынок мог говорить на русском. А Виктории хотелось на ком-то проверить свой талант сочинять сказки. Пятилетний Алан в этом смысле был идеальным слушателем. Его мать, жопастая аргентинка, не особо радовалась появлению Вики в их доме, но слово мужа было для нее законом. Работа была несложной – в 15.00 приехать к детскому саду Алана, расписаться в получении ребенка, отвести на детскую площадку, продержать там до 16.30, потом отвести домой, накормить йогуртом и пообщаться с ним на русском до 19.30, пока с работы не вернется его мать. Потом можно было спокойно садиться на 152-й автобус и ехать к постоянно жаждущему любви Игнасио и к скучному, как холодный бульон, квадратно-гнездовому танго для туристов (во время «томадас» и «состенидас» [75 - «Тomadas», «sostenidas» – классические па в танго.] обязательно нужно показать публике трусики и улыбку «32»). Да и танец – не главное. Главное – по окончании шоу позволить всем желающим сфотографироваться с танцовщицей, забрасывающей ножку на бедра улыбающихся идиотов…
   Все затаили дыхание – и Президента с пальцем в ноздре, и Мариса, ковырящаяся в зубах, и Сусанна, поглаживающая Марселито по волосам. Что ж, хорошо… Для эффектной концовки рассказ продолжится от первого лица.
   …у меня уже были готовы три полноценных приключенческих рассказа: «Путешествие Антоши», «Ветка Наталья» и «Самолетик». Я опубликовала их на сайте начинающих писателей и с нетерпением ожидала отзывов. Не подозревала, что стрелки часов неуклонно приближаются ко дню, когда я должна буду ответить перед судьбой за порванную курточку Леночки. А ведь это был самый что ни на есть обычный вторник. Я качала Алана на детской площадке, поглядывая на часы – с минуту на минуту должен был начаться моноспектакль «я не хааачу домой!». Все было нормально, пока чей-то чужой ребенок в красной полиэстеровой курточке не пополз в сторону нашей с Аланом качели. Ребенка звали Эзекиель Монрое, и ему было два с половиной года. Тогда я этого еще не знала. Вокруг крутилось много детей в разноцветных комбинезонах и пальтишках, и за каждым неусыпно следили глаза нянь, мам или бабушек, сидящих на скамейках по периметру площадки. И только за ребенком в красной полиэстеровой куртке никто не следил. А он настойчиво полз в сторону качелей – тяжелых железных качелей, со свистом рассекающих воздух. Уууиииизм! Я смотрела вокруг – ну кто-то же должен отреагировать, а тут «красная курточка» встала с четверенек и побежала прямо на качели, на которых девочка лет восьми практически крутила «солнышко», разгоняясь все сильнее и сильнее. Вдох-выдох… Я завопила «¡Cuidado! ¡Cuidado! ¡Ayudenle! ¡Ayyyyuda!» [76 - «Осторожно! Осторожно! Спасите его! Спасите его!» (Исп.)] – параллельно пытаясь остановить качели Алана. Не могла же я его оставить раскачиваться без присмотра. Никто не обратил внимания на мой крик. А потом все закружилось – я бросила Алана, обежала качели, кинулась к «красной курточке» и оттолкнула ребенка в самый-самый последний момент, не удержав равновесия и упав вместе с ним на песок. Уууииизм! Успела… Качели с орущей восьмилеткой просвистели в стороне. Вдох-выдох. Ребенок заплакал и встал. Уууииизм! Качели Алана ударили его по голове, прямо в висок – кровь забрызгала на песок, пока к нам подбегали мамы-няни-бабушки, останавливали качели, визжа что-то, поднимая мальчика, звоня в «амбулансию», крича мне «¡Lo mataste!», «¡Asesina!» [77 - «Ты убила его! Убийца!» (Исп.)] и еще много других слов. Но я не понимала ничего. Я смотрела на красную курточку с разорванным рукавом. Над ребенком уже причитала тетка в зеленом плаще. Где она была? Почему она не смотрела за ним? И почему мамы-няни-бабушки говорят, что это я толкнула его под качели? Зачем? Где девочка, которая крутила «солнышко»? Ведь она все видела, пусть скажет… «Амбулансия» приехала быстро, из госпиталя Пировано. Врачи увезли мальчика, вставив в рот прозрачную трубку. Женщина в зеленом плаще уехала с ним. А меня никто не отпускал из толпы, толкали, пытались схватить за руки. Я искала глазами Алана, но вдруг забыла, какого цвета на нем одежда. Толпа не выпускала меня из кольца. Полиция приехала позже – это было странно, потому что комиссариат находился гораздо ближе госпиталя. Жирный полицейский в оранжевой жилетке записывал в блокнот данные свидетелей, второй, тоже жирный, но еще и лысый, что-то прокричал в рацию, а потом, вытащив из толпы, сказал, чтоб я села в машину. Алан подошел и взял меня за руку. А на меня вдруг обрушилась тишина. Рты людей вокруг меня открывались и закрывались, мне что-то кричали и махали кулаками – я не слышала ни звука. Это была какая-то пантомима ненависти.
   Алана повезли в участок вместе со мной. Там его забрала мать, плюнув мне под ноги на прощание. «Что?» Слух ко мне вернулся лишь тогда, когда усатый мужчина за столом, который был завален бумажками, картонными папками и зелеными текстовыделителями, спросил меня: «Ты ж не говоришь по-испански, да?» Оказалось, что 8 женщин видели, как я толкаю Эзекиеля Монрое, двух с половиной лет, одетого в куртку «Чико» красного цвета, ботинки «Коламбия» и джинсы «Чико» синего цвета, под качели. Из-за столкновения с качелями ребенок получил травму в височную область, провел в реанимации 8 часов, выдержал две операции, но вскоре умер, так и не придя в сознание. «Что?» Так я оказалась под следствием, обвиненная в непредумышленном убийстве двухлетнего ребенка. Смерть должна забирать тех, кого пометила своим знаком. Я же помню народные польские сказки, в которых персонаж-доктор пытается обмануть Смерть, но проигрывает ей и расплачивается за обман собственной жизнью. Девочка Лена должна была умереть… Но умер Эзекиель Монрое.
   Все молчат. Они не знают, как реагировать. Может, это просто сказка? Но я знаю, чем вывести этих сук из ступора.
   Вот так, мои ненаглядные зэчки. Завтра я докажу в суде свою невиновность. И улечу домой! Приеду в свой маленький городок, увижу родных. И первое, что я сделаю, – отдам своей бабушке ваши производные эпидермиса кожного покрова головы. Проще говоря, ваши волосы, которые вы так беззаботно оставляли на подушках и в расческе. Моя бабушка, которая «бруха», сделает так, что ваша никчемная жизнь не продлится долго. А потом знаете, что будет? Я куплю бутылку водки и сяду с отцом на кухне. И мы с ним будем пить из граненых рюмок. И мне будет спокойно и хорошо. А вы будете корчиться здесь и подыхать. Потому что мир справедлив. Кстати, вы знаете, что волосяная луковица окружена чем-то вроде мешочка? Он называется фолликул. От формы фолликула зависит тип волос: прямые волосы растут из круглого фолликула – это ты, Президента, слегка вьющиеся – из овального (Мариса), а кудрявые – из почкообразного (да, Сусанна, Бог имеет право мигнуть).
   Удар Президенты мне в голову получается смазанным – в камере темно, и зэчка не может прицелиться. Но мне все равно больно, да и удар по уху в мои планы не входит. Мне нужна разбитая губа, рассеченная бровь, сломанный нос. Ударов становится больше. В лицо, да, в лицо, бейте, суки! Я падаю. Еще! Еще! Еще… Перед моими глазами вспыхивают яркие разноцветные пятна. Ну, конечно, это же политическая карта мира, висевшая в моем классе возле доски. Я пытаюсь отыскать на ней свой город, ориентируясь по голубому пятну Черного моря. Так, мне выше, чуть правее, к границе Днепропетровской и Донецкой областей. Ууииизм! Я оказываюсь над нашим ЖД-вокзалом, вижу, как прибывает поезд «Москва – Симферополь». Вдох-выдох. Вот моя школа, большая перемена, дети бегают по двору. Среди них я не вижу ни одного своего одноклассника. И только когда вижу парк, понимаю, в чем дело. В парке крутится «чертово колесо», а к моменту, когда я пошла в школу, его уже разворовали на металлолом. Уууиииизм! В парке меня ждут мама с папой и бабушкой. Они дарят мне книжку «Сказки народов мира» и букет бледных хризантем с дачи. Хризантем в букете двенадцать. Вдох-выдох. Бабушка почему-то плачет: «Що ж ти наробила, дитинка. Та навіщо ж воно тобі треба було?» Очень холодно. Зима. Ну, что, до завтра? Ууииизм! Полиэстер красной курточки взвизгивает от трения об алюминиевый порог лифта. Что?

   Киев, 2012

Анна Янченко Underdog