&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;Леонид&nbsp;Бляхер<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток<br>&nbsp;-------<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леонид Бляхер<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предисловие<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Улица корчится безъязыкая —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;ей нечем кричать и разговаривать.<br>
<br>&nbsp;В. Маяковский<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одним из самых поразительных открытий, свершившихся в последние десятилетия, стало открытие множества Россий. О другой России (отнюдь не об оппозиции) заговорили давно, уже в первой половине 1990-х годов. Россия «русскоязычных» жителей бывших советских республик и Россия российских регионов, Россия потерянная и Россия криминальная. Да, много еще разных скрытых стран и народов, проживающих на одной территории. Эти «разные страны» под влиянием ветров демократии стали обретать голос, стали спорить и решать на самых разных площадках, от площадки перед поссоветом до Верховного Совета последнего созыва.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голоса эти были отнюдь не благозвучным пением ангелов грядущей демократии. Гораздо чаще они были грубыми, хриплыми и мало похожими на выступления европейских парламентариев. Но у них было одно важнейшее достоинство: они были голосами России, ее разных и очень разных жителей. За невнятность этих голосов стоит сказать спасибо артикуляторам общественного мнения, которые в тот момент артикулировали что-то совсем иное. При этом были искренне удивлены, когда оказалось, что артикулировали они не интересы старой или новой власти, не хриплые голоса «почвы», а выдуманный, вымечтанный ими объект.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, потом, под победный грохот выстрелов по Белому дому в 1993-м, разговоры о разных Россиях отошли несколько в сторону, переместились из жизни в «исследование жизни». Так часто случается: когда нечто исчезает из жизни, его непременно начинают исследовать, реконструировать и толковать. В рамках регионалистики и изучения проблем федерализма, в рамках антропологических и этнографических штудий эти разговоры продолжались. Но продолжались они главным образом в академических аудиториях, в минимальной степени затрагивая толщу публичной речи, сознание основной массы жителей. Точнее, шел более или менее быстрый процесс вытеснения этих разговоров из легального и общего пространства в резервацию, ставший особенно стремительным в текущем столетии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и сами эти разговоры были отнюдь не простыми, даже на уровне попыток научного описания. С одной стороны, ученые видели гигантские различия в образе жизни, типах хозяйствования, климате, кулинарных особенностях, эстетических пристрастиях, вплоть до цвета глаз и волос жителей Калининграда и Владивостока, Краснодара и Архангельска. С другой стороны, попытка их как-то объективировать чаще всего с треском проваливалась. Массовые опросы, контент-анализ прессы, да и статистические данные вполне укладывались в общую картину. Выламывающиеся из картинки элементы существовали на периферии смыслового поля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Причина в целом достаточно очевидна. После расстрела парламента в 1993 году различия разных частей России уходят в тень. Они простирались в широких пределах от особенностей двойной бухгалтерии и устного найма до специфики криминальных крыш, разборок, властной дистрибуции, организации бизнеса и социального взаимодействия. Но многочисленные исследователи нашего «неформального всё» были сосредоточены более на фиксации несовпадения формальных принципов и неформальных правил. Веселая неформальность казалась важнее и интереснее, нежели описание ситуации, где неформальное и формальное слиты воедино. В результате реальность российской «живой жизни», точнее реальности, осталась несказанной. Важно и то, что в силу особенностей, о которых пойдет речь в книжке, она (реальность) и не особенно стремилась быть сказанной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти очень разные, но главным образом неформальные отношения персонифицировались в фигурах «региональных баронов» – губернаторов 1990-х годов. Тех самых, которые «перегибы и произвол на местах». Тех самых вполне самовластных владык. Но при всем их могуществе в легальной и легитимной сфере они были только чиновниками, правда, всенародно избранными, то есть по уровню легитимности равными, скажем, президенту страны. Практически, будучи «императорами в своем королевстве», эти «императоры» оказались так и не способными создать легальный легитимизирующий дискурс. Достаточно тонкие и по-своему изящные попытки создать такой язык [1 - Политика и культура в российской провинции / ред. С. Рыженков, Г. Люхтерхандт– Михалева, А. Кузьмин. СПб. – М., 2001.] отторгались региональным сообществом как «чужие».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предельно разные регионы, да и не только регионы России, обладали одним общим языком, идущим из центра. Разная реальность втискивалась в этот язык – и научный, и публичный, – воспринималась только через него. Иных форм презентации просто не оказывалось. Единый язык, существуя по законам семиотически упорядоченной совокупности текстов, создавал плотную стену смыслов, заслоняющих реальность и от взгляда исследователя, и даже от взгляда жителя. Реальность за пределами единого языка оказывалась непоименованной, а значит, неисследуемой и нефиксируемой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В условиях, когда различия не столь существенны, такой единый язык скорее благо. Он позволяет легче осуществлять коммуникацию, согласовывать интересы. То, чем во имя нее жертвуют, в этом варианте оказывается не особенно существенным. Однако в варианте значимых различий, в варианте конфликта интересов общий язык, выработанный вне переговоров и согласований, превращается в «прокрустово ложе». Но иного языка и коммуникации, и самоописания просто нет. Неформальная реальность, не только экономическая или политическая, но и любая другая, продолжала «корчиться безъязыкая». Потому при опросах люди воспроизводили ритуальные речевые формулы, почерпнутые из последних телепередач. А интерпретаторы вычитывали из них привычные смыслы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате, в отличие от ситуации в Империи Христиан после Вестфальского мира, «короли» оказались слабее императора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возглавляемые ими региональные сообщества попросту проиграли конкуренцию федеральному бюджету, одухотворенному нефтью и идеей спасения России. Слабые попытки построить «региональную идеологию» конца 1990-х годов были с легкостью раздавлены официальным дискурсом, использующим все ресурсы советского идеологического наследия и мощь федеральных трансфертов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Региональная реальность, которая и в начале, и в конце 1990-х годов была близка к тому, чтобы обрести голос, была окончательно вытеснена из публичной сферы. Но, оказавшись без голоса, она не исчезает. Ведь условия жизни, условия коммуникации, вплоть до привычки ездить за вещами в Польшу, Турцию, Монголию или Китай, остаются прежними. Остаются прежними и социальные сети, пронизывающие каждую пору социальной ткани страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Их невидимое существование проявляется в классических формах – в оппортунизме, в тактике избегания встречи с властью, в стремлении регионов перенаправить федеральные трансферты из бессмысленных (для регионов) сфер в «правильные» (для регионов же). Этот «скрытый гул», проявлявшийся в самых разных формах на протяжении всех «нулевых» годов, стал прорываться на поверхность, как только сияющая нефтегазовая пленка, охватившая страну, ставшая символом ее единства, начала истончаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На поверхности выступили уже четыре России Натальи Зубаревич [2 - Зубаревич Н. В. Регионы России: неравенство, кризис, модернизация. М., 2010.]. Россия столиц и мегаполисов, Россия малых городов и деревень. В очереди стоит гораздо больше. Недавно, как Колумб Америку, Россия с помощью Юрия Плюснина [3 - Плюснин Ю. Отходничество в современной России // Отечественные записки. 2012. № 5 (50).] открыла для себя мир «отходников». Усилиями петербургских социологов из Европейского университета мы вот-вот откроем urbi et orbi загадочную реальность МВД. Все четче проявляются различия территорий. Казалось бы, в чем трудность? Есть разные миры, сосуществующие в одном политическом пространстве, в одной стране. Каждый из них обладает своей правдой, своей рациональностью. Соотнести их, выработать общие и взаимоприемлемые принципы взаимодействия – и нет больше Пиренеев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут-то и возникает проблема. Все эти реальности «молчат». Их описание – всегда описание внешнее. Они в большей или меньшей степени, в зависимости от такта и проницательности исследователей, трансформированы актом описания, чужим языком. Принимая чужой язык описания, реальность невольно, как и в варианте с единым «федеральным» дискурсом, вытесняет за пределы видимого то, что в этот язык не вписывается. Все б&#243;льшая часть реальности оказывается в непоименованном пространстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более того, само описание здесь оказывается без адресата. Властный дискурс его отторгал как чужое. Региональный же вариант не видел особой разницы между тем и другим «книжным» ви&#180;дением. Но то, что в отсутствие своего слова эти реальности смогли быть увиденными хотя бы наиболее внимательными исследователями, говорит о том, что общее слово вытесняет не случайное, факультативное, а сущностное содержание реальности. Сегодня это отсутствие языка все активнее прорывается в сепаратистских настроениях, в уверенности, что «Москва нас ограбила».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь если вербализация, переговоры невозможны, то неизбежно возникает желание прекратить коммуникацию. Задача дать этому непоименованному миру язык пока просто не ставилась. В результате мир России начинает складываться из разных, но не осознающих свою разность сообществ. Невозможность эту разность выразить приводит к тому, что ее «выражают» другие. А взгляд соседа хоть и пристальный, но далеко не всегда доброжелательный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как говорят социологи, «чужая культура всегда грязная». В результате отличие разных миров были осмыслены не как другие, но как испорченные свои. Боль одного региона почти никогда в новейшей истории России не находила адекватной реакции у соседей. Так, катастрофические пожары на Дальнем Востоке 1998 года, в ходе которых сгорело более двух миллионов гектаров леса, полностью прошли мимо информационного поля России, массовые народные выступления на Дальнем Востоке 2007–2008 годов отразились в целых трех публикациях за пределами региона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выступления эти были в них «адекватно» оценены как «подготовленные и проплаченные криминалом». Стоит ли удивляться, что столичные приключения образца 2011 года остались для большей части регионов «движухой зажравшихся москвичей». Разные, но не осознающие свою разность регионы, социальные и профессиональные общности не могут договориться. Нет языка, на котором они могли бы выразить себя. Молчит реальность, по поводу которой нужно договариваться. Потому ей и необходим «стальной каркас» власти. Ведь власть из необходимой сферы сервиса превращается в сферу господства в тот момент, когда мы теряем способность или возможность договариваться сами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более того, задача «сказать регион» зачастую до настоящего времени воспринималась как чудовищная крамола, как посягательство на святое, на единство. Пламенных защитников единства в таком варианте, когда б&#243;льшая часть населения просто лишена голоса (не права голосовать, но возможности сказать о себе), сегодня более чем достаточно. Но, как представляется, именно этот путь – дорога в распад, повторение пути СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разные территории, разные люди, «склеенные» с помощью ОМОНа, даже без идеологической анестезии просто распадаются при ослаблении властного давления или взрываются при его сохранении без массированных финансовых вливаний. Гораздо более продуктивным, далеко не гарантирующим успех, но содержащим в себе его возможность представляется иной путь. Путь, при котором разность не просто признается и постулируется, но разноречие, разномыслие становится основой для выработки нового единства, нового общего языка. Ведь общего у нас, на самом деле, очень много, а о разном при наличии языка можно договориться. Это путь к другому единству. Не единству кнута и страха, а единству взаимного интереса, согласованных принципов бытия. Почти трюизмом сегодня стала мысль, что Россия, возникшая в 1990-е, будучи небывалым, новым политическим, да и культурным образованием, в этом качестве ни разу осмыслена не была. К новой стране прикладывались самые разные маски – от советской до дохристианской. Но в каждом случае это были маски, скрывающие, а не организующие пространство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта книга тоже отнюдь не решение проблемы, но маленький шаг в обозначенном направлении. Я попытаюсь сквозь дебри статистики, сквозь множество строгих и нестрогих объяснений, сквозь устоявшиеся социальные и политические фобии самих же жителей региона и его внешнего окружения прорваться к одной из территорий страны – к Дальнему Востоку России. Не потому, что эта Россия более значима, чем другие. А только потому, что я живу здесь, хожу по этой земле, люблю ее. Потому что я хочу, чтобы она заговорила своим голосом. Одним из многих.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голосом по определению невнятным. Ведь речь идет о том, для чего слов еще не придумали. Да и сами жители региона за десятилетия пения чужими голосами привыкли думать о себе и своей жизни хуже, чем она есть на самом деле. Привыкли просить или ругать «начальство», что в равной степени бессмысленно. Уже на стадии обсуждения этой книжки и ее отрывков, выложенных на сайте gef er.ru, среди самых разных откликов были возражения типа: а ты уверен, что люди, принимающие решения, прочтут эту книжку?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отвечу сразу: людям, «принимающим решения», я эту книгу и не адресую. Более того, я адресую книгу не только и не столько моим коллегам по цеху. Эта книга для тех, кто задумывается, как сказать реальность, как в этой реальности действовать. В первую очередь эта книга для тех, кто говорит и думает. Ведь именно от них, от их усилий зависит то, появится ли у регионов, у страны голос, голос свободных людей, договаривающихся о правилах совместной жизни с другими свободными людьми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но если этот голос состоится, как и другие голоса других регионов, сообществ, групп и группочек, то возникнет уникальная возможность – договориться. Не сконструировать мудрым полит-технологическим ходом в духе В. Суркова, а создать новое целое, новую сущность – Россию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько слов стоит сказать и о композиции этой книги. Она составлена из разных, хотя и концептуально связанных между собой статей. Но статьи эти писались для разных аудиторий, печатались в разных журналах. От жестко академических журналов до вполне публицистических изданий. Потому и различается стиль изложения, хотя я и приложил массу усилий для сглаживания этих различий. Чтобы несколько упростить задачу моим потенциальным и, без сомнения, уважаемым читателям, сразу оговорюсь. Тем, кого интересует этнографическая составляющая книги и ее общественное звучание, стоит начать чтение со второй части книжки. Тех, кого интересует политическая теория (вдруг найдутся и такие), прошу сосредоточиться на первой части изложения. Тех же, кто хотел бы понять, для чего, собственно, автор решил отнять несколько часов его уникальной жизни, очень прошу проявить терпение и снисхождение и прочесть этот небольшой текст полностью и не очень быстро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эмпирическим основанием для моих вполне спекулятивных рассуждений стала коллекция биографических интервью, собиравшихся с 1994 по 2013 год среди жителей Дальневосточного региона. На разных этапах в центре внимания оказывалась внутрирегиональная миграция (грант фонда «Культурная инициатива», 1994 год), криминальный мир региона (грант МОНФ, 1998 год), бизнес-сообщество во взаимодействии с региональной властью (гранты Фонда Форда, 1999; фонда «Институт «Открытое общество», 2000; МОНФ, 2001; РФФИ, 2003; РГНФ, 2005; ФЦП «Кадры», 2011). Структура повседневности населения южной части Дальнего Востока исследовалась в 2010–2013 годах при поддержке РФФИ, ФЦП «Кадры» и фонда социальных исследований «Хамовники». Дополнительным источником региональной информации стал мониторинг социального самочувствия населения Хабаровского края, проводимый при поддержке правительства Хабаровского края при участии и под руководством автора в форме анкетного опроса по постоянной выборке. При работе над текстом мы ориентировались и на опросы, проведенные соискателями, ныне кандидатами наук, работавшими под руководством автора этих строк. Опросы проводились в Камчатском и Приморском краях, Еврейской автономной области, Амурской области. Далеко не все материалы включены в книгу. Но каждый из результатов я попытался учесть в своей попытке «сказать регион». Насколько она была удачной, судить Уважаемому Читателю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне же остается выразить благодарность людям, так или иначе имевшим отношение к этой книге. Г. О. Павловскому, без инициативы и поддержки которого я не решился бы на написание этой книжки. Отдельная благодарность профессору Иркутского университета В. И. Дятлову и доценту того же вуза К. В. Григоричеву. Именно их усилиями сложился уникальный коллектив людей, представляющих крупнейшие научные центры страны от Омска до Владивостока, который и дал возможность увидеть разные лица России, услышать ее голоса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Важным посылом для написания этого текста стали беседы с С. И. Каспэ и А. Ф. Филипповым, в ходе которых уточнялась авторская позиция. Очень многое из того, что нашло отражение на этих страницах, родилось в беседах с замечательным питерским социологом Э. Л. Панеях и замечательным хабаровским философом В. П. Чернышевым. Много важных для меня идей я тихо позаимствовал у С. Г. Кордонского и В. В. Волкова. Существенные элементы предлагаемой в работе модели регионального развития в постсоветской России я позаимствовал из работ Ю. С. Пивоварова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Огромную помощь в сборе эмпирического материала мне оказали мои аспиранты, а сегодня вполне самостоятельные исследователи С. А. Соловченков, Н. А. Пегин, Е. В. Галкин, Т. А. Лидзарь и Д. И. Канарский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я благодарен также редакциям журналов «Полис», «Полития», «Отечественные записки», «Политическая наука», «Гефтер», на страницах которых ряд положений, представленных в книжке, прошел апробацию. Очень многое в этой книге не появилось бы или выглядело бы иначе, если бы не мои дорогие друзья, лучшие представители дальневосточного бизнеса, знающие, что такое честь, ответственность и дружба. Именно их критика моих «кабинетных соображений» была для меня наиболее важна. Я благодарен тебе, любимая. Без тебя бы ничего не было.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леонид Бляхер<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть I<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мир глазами региона<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 1<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Европейский казус и неевропейские политии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы разделяем интеллектуальность и язык, но в действительности такого разделения не существует.<br>
&nbsp;Густав Шпет<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любое описание «особенностей», так или иначе, предполагает и наличие хотя бы эскизного очерка того мира, в котором эти особенности проявляются. О том, что Дальний Восток – особый регион, писалось уже множество раз, в том числе главным до недавнего времени дальневосточником Виктором Ишаевым [4 - Ишаев В. И. Особый район России. Хабаровск, 1998.]. Однако стоило от деклараций особости перейти к описанию, как перед нами оказывалось вполне типичное региональное образование. Вероятно, проблема в том, что любое подобное описание представляет собой попытку приложить к территории и территориальному сообществу некоторую изначально заданную схему, встроить сообщество и территорию в некий инвариант. Такое внешнее описание бессмысленно для региона, не воспринимается им.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь если оно совпадает с уже сложившимся самоописанием региона, то оно излишне. Если же не совпадает, то с региональной точки зрения оно ложно. Когда же само описание регионом себя отсутствует, то любое внешнее описание возможно, но, увы, недействительно. Действительным оно становится только при принятии его самим сообществом. Для внешнего же окружения это дорога к самым глубоким и устойчивым заблуждениям. Внешняя модель, которая настолько широка, что способна включить в себя все мыслимое разнообразие, чаще всего оказывается моделью ничего, пустоты, беспредельной и бессмысленной. Но любая другая, менее общая картина становится насилием над реальностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно поэтому я начну свое повествование, пожалуй, с попытки выйти за стандартный категориальный аппарат описания. Для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы избежать пути, где описание регионального своеобразия уже не состоялось. При этом «выход за пределы» сложившегося базового алгоритма описания отнюдь не отменяет самого алгоритма. Скорее, наш подход представляет собой некий вариант пролиферации П. Фейерабенда [5 - Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания / пер. с англ. А. Л. Никифорова. М., 2007.], умножения подходов, дополнения к уже существующему представлению. Я попробую не с высот мирового центра взглянуть на далекую периферию, но окинуть своим вполне периферийным взглядом внешний мир, простирающийся за пределами одной третьей части России, одной седьмой части суши. Словом, посмотреть на мир из региона, наделить его региональными смыслами. Засим и приступим.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казус Европы: экономика как статусно нагруженная сфера<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приступая к описанию мира глазами одного из «особых регионов России», нельзя избежать хотя бы беглого выражения своего отношения к уже существующему языку описания, главным образом политологическому языку. Именно этот язык чаще всего применялся, если использовался вообще какой-то категориальный аппарат при попытках помыслить «федерализм», описать различия пространства внутри страны, да и за ее пределами. Именно в нем возникают мировой центр и мировая периферия, стремление расставить очень разные страны и народы в жестком иерархическом порядке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, поэтому классический аппарат политического анализа из учебников и мейнстримных текстов подходит не особенно. Политология как наука возникла и развивалась в рамках вполне определенных, прежде всего западноевропейских политических систем. Ее концептуальный аппарат настроен на эти системы, их анализ. Во всяком случае, если говорить о политологическом мейнстриме ХХ столетия, а не о «совсем классиках» (Аристотеле, Гоббсе).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот инструментарий и переносился на исследование любых политических систем, политических систем как таковых. Воспринимался как универсалистский подход. Собственно, попытки использования этого инструментария для описания российских регионов уже предпринимались [6 - Бляхер Л. Е. В поисках отсутствующего объекта / Третий электоральный цикл в России / под ред. В. Я. Гельмана. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007 // Полития. 2007. № 3. С. 158–163.]. Но описание это предполагало поиск в региональном материале вполне конкретных проявлений и сущностей. Если они не обнаруживались (а они не обнаруживались), то делался неожиданный вывод об «отсутствии». Там, в регионах, странах и т. д., нет демократии, нет правового государства, нет эффективно работающего легального рынка. Там много чего нет. Но вопрос, а что там есть, как то «провисал». Такая фиксация «отсутствия» стала достаточно распространенной практикой в регионалистике [7 - Туровский Р. Ф. Центр и регионы: проблемы политических отношений. М., 2006.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой стратегией описания регионального своеобразия является бесконечное накопление фактографии, знание «почвы», то есть того, как и какое начальство дружит или не дружит с другим начальством. Кого и куда собираются назначить. Такое начальствоведение как альтернатива «поиску отсутствующего объекта» тоже выглядит не вполне адекватным поставленной задаче. Проблема здесь обратная той, которая возникает при универсалистском подходе. Начальствоведение не позволяет делать каких-либо сопоставлений, не позволяет выявлять более или менее устойчивые закономерности. Именно здесь политика России оказывается в прямой зависимости от того, сколько пил Б. Н. Ельцин или какими именно детскими комплексами страдает В. В. Путин. Региональная же политика жестко зависит от того, сколько «воровал» прошлый губернатор и сколько «ворует» действующий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для описания региональной реальности и мира в восприятии этой реальности нам необходим «третий» язык. Он, несомненно, исходит из региональной «почвы», где политика, экономика, культура пребывают в нерасчлененном единстве. Из той «почвы», где баня – вполне подходящая площадка для деловых переговоров, а у губернатора, если он не «москвич», и студента почти всегда найдутся общие знакомые.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С другой стороны, такой язык «знает» о наличии универсалистского языка описания и его категориальном аппарате. Подобный язык может быть, как мне кажется, обретен при рассмотрении «неевропейских» политий, где подобный синкретизм является нормой. К краткому очерку этого типа политий, «перевода» их на язык политологических универсалий мы и обратимся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако и он сегодня построен на специфической системе категорий, рожденной уникальным опытом Запада, опытом становления и самоописания территориального государства и его политики. Как отмечал С. И. Каспэ, «Запад, конечно, не весь мир, но понять мир, не учтя уникальность Запада, сегодня невозможно» [8 - Каспэ С. И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и политическая форма Запада. М., 2007. С. 5.]. К европейскому казусу, понимая, что он только казус, хотя и предельно значимый, мы и обратимся. Ведь территориальность, ставшая мировой нормой в прошлом столетии, до того была прерогативой только Европы и ее выселок. И мусульманский мир, и Серединная империя, и уж тем более африканские политические образования были организованы на совершенно иных основаниях. Государство как абсолютное господство на ограниченной территории – гениальная выдумка Европы XVII столетия [9 - Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 1990–1992 гг. М., 2009.]. Как и связанные с этой выдумкой идеи народа, нации и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не вдаваясь в перипетии становления территориального государства эпохи модерна, остановлюсь лишь на одной из возникавших в ходе данного процесса проблем. Кадровой. Сталинский посыл о том, что «кадры решают всё», был для означенной эпохи предельно актуален. Для утверждения территориального государства в качестве локального «центра силы» и организующего начала требуется не только силовой ресурс, но и наличие в обществе материального ресурса, который можно изъять без фатальных для этого общества последствий. Соответственно, необходимы люди, которые бы создавали добавочный ресурс, а также люди, способные контролировать его изъятие и организовывать само государственное пространство. Другими словами, нужны предприниматели и бюрократия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако в структуре феодального государства как части Всемирной Империи Христиан ни первых, ни вторых не было. Королевские «управляющие» в округах (графы, сенешали, бальи, шерифы и др.) по самой сути своего правления не были пригодны для единообразного осуществления государственного правосудия. Ведь они, как и сам монарх, ориентировались на «высшую» справедливость и «Божий», а не королевский суд. Главное же, через контроль над округом они оказывались в известном смысле «равными» королю, получали доступ к тем самым ресурсным потокам, которые желало бы монополизировать новое государство. Кроме того, ресурсные потоки, идущие от крестьян, были слишком неопределенными, чтобы на их основе можно было строить хозяйственный расчет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно остро проблема добавочного продукта, а также инструмента его изъятия и поддержания «порядка» встала в XVII столетии, когда хозяйственный подъем, длившийся более двух веков, сменился тяжелейшим хозяйственным кризисом. Ресурсов становится не просто мало, но катастрофически мало. Изымать их частями (налогами) становится все труднее. Все сильнее искушение сильных мира сего просто отобрать все, что есть. А вместе с тем и прекратить процесс становления «стационарного бандита» (государства), воспетый М. Олсоном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но если таких предпринимателей и администраторов не было в системе феодальной монархии, это не означает, что их не существовало в принципе. В городских республиках, особенно южных, средиземноморских, в избытке имелось и то и другое. Не были ими обделены и королевские города – Лион, Бордо, Неаполь и т. д. «…Территориальные государства, присоединявшие к себе все, что попадется под руку, оказывались неспособными самостоятельно использовать приобретенные ими богатейшие экономические ресурсы, – констатирует Ф. Бродель. – Это бессилие оставляло лазейку для городов и купцов» [10 - Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть II. М., 2002. С. 79.]. Указанная лазейка открывалась еще и потому, что и предприниматели, и представители городской бюрократии, перешедшей на службу государству, были людьми «не благородными», то есть по определению не выступали альтернативными «силовыми предпринимателями» и конкурентами государства. Они, как всякие агенты, «светят» только отраженным светом, идущим от принципала – власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь даже подеста итальянских городских республик был наемным слугой, а не властителем, не говоря уже о должностных лицах королевских городов и тем более купцах или промышленниках. Описывая французских (королевских) купцов, венецианский посланник XVI века М. Суриано отмечал: «Никакими преимуществами и достоинством они не пользуются, потому что всякая торговая деятельность считается предосудительной для дворянства» [11 - Цит. по: Хрестоматия по социально-экономической истории Европы в Новое и Новейшее время / под ред. В. П. Волгина. М. – Л., 1929. С. 126.]. Подобных людей и привлекало государство. Они не правили, но исполняли. Они богатели, чтобы кормить государство. Но тем самым государство, даже не всегда желая того, допускало личную инициативу и личный риск, допускало определенное пространство свободы. Ведь без этого пространства нечего будет изымать, да и некому это делать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Становление экономики как ведущей сферы общественного бытия в европейских странах происходило довольно медленно – и по «театральному принципу» («те же и Софья»). Постепенно из нужной, но второстепенной отрасли, из проворной служанки экономика превратилась в величавую госпожу, подмяв под себя все другие социальные сферы, обессмыслив прежде значимые деяния и стратегии поведения. Изменения XIII–XVI веков привели к появлению в период «длинного XVII века» еще одной шкалы социальной мобильности, связанной не с нормальной и привычной церковной или придворной карьерой (власть от Бога и власть по рождению), но с деньгами, промышленностью и торговлей, а также с местом в государственной бюрократической структуре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ее возникновение и дало возможность государству и государю утвердиться в качестве «императора в своем королевстве», преодолеть кризис. Наиболее выраженные формы этот процесс принял в северных странах – Англии и Франции, находящихся на периферии «цивилизованного мира» той эпохи. Однако сам механизм, который был использован периферийными династами, сложился все же на Юге.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Юг, родина сильных торговых городов-государств, тоже не миновал кризиса. К судьбе этих городов – Венеции, Генуи, Флоренции и других – стоит приглядеться особенно внимательно. Именно там происходят важнейшие статусные изменения, ставшие образцом для всей европейской Ойкумены, задается «матрица» изменений, статусной мобильности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сама хозяйственная деятельность, прежде обладавшая лишь функциональной нагрузкой, наделяется здесь значимым и ценностно окрашенным социальным статусом. Богатство «новых итальянцев» инвестируется в статус (патриции). По свидетельству мыслителя XVI века Себастьяна Франка, «в могущественных и свободных городах» население делится на две категории: «простые горожане и родовитые, стремящиеся быть в некотором роде знатью и живущие на дворянский манер со своих рент и чиншей» [12 - Хрестоматия по социально-экономической истории Европы в Новое и Новейшее время / под ред. В. П. Волгина. М. – Л., 1929. С. 193.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Патрициат постепенно получает доступ к «настоящим» дворянским титулам. «Титулы на продажу» становятся одним из популярных товаров, поставляемых на рынок государством. Аристократия крови и аристократия денег сближаются. Экономическая деятельность, ранее выполнявшая сугубо техническую функцию, обретает (правда, не совсем «чистый») статус. При этом возникает новая хозяйственная «подпитка» традиционной социальной структуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более того, заработанные в ходе торгово-промышленных операций средства в ряде случаев вкладываются не в новый хозяйственный цикл, а в земельные ренты, несколько менее доходные, вливаясь в традиционные формы хозяйствования. Таким образом, богатство, хотя пока и не вполне явно, оказывается социальным лифтом, способным качественно изменить статус его обладателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на уникальность итальянского опыта, определенное взаимопроникновение аристократии, крови и денег мы можем обнаружить, пусть в меньшем масштабе, и во Франции, Испании, Англии. Знаменитые английские огораживания и французские откупа тоже были формой такого взаимопроникновения. Однако между Севером и Югом имелось и принципиальное отличие. Население южных городов не создавало новых статусов и не стремилось присвоить статусную структуру дворянства. Воспроизводилась традиционная цеховая структура с присущим ей набором статусов. Если же городской патриций оказывался достаточно сильным, он «вливался» в дворянство. То есть само по себе богатство еще не являлось источником статуса, но лишь позволяло его приобрести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Севере дело обстояло сложнее. Новый предприниматель, связанный с «мировыми» рынками, был сильнее цеха, но не дотягивал до уровня венецианского или даже гамбургского патриция, способного влиться в дворянство. Не менее важным было и то, что его деятельность в минимальной степени регулировалась местным сообществом. Он не занимал в нем какой-либо статусной позиции и не стремился его возглавить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он ломал или игнорировал его, ориентируясь на иные территориально– хозяйственные объединения и связи. Не случайно так негативно воспринимались владельцы мануфактур представителями традиционной цеховой верхушки. В результате купец или мануфактурщик (суконщик) не мог приобщиться ни к одной из существовавших в тот период статусных шкал, повисая в безвоздушном пространстве и тем самым лишаясь «социальной видимости», жизненного мира, возможности повседневной коммуникации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его коммуникация ограничивалась сугубо профессиональной, то есть технической. Он оказывался Робинзоном Крузо, даже не попадая на необитаемый остров. Но именно это его положение создавало в конечном итоге ресурс, позволявший обществу воспроизводить себя. Мануфактура и международная торговля становились средством не только личного обогащения, но и выживания общества. Богатея, новый предприниматель обеспечивал «работу тысячам», в то время как все остальные формы хозяйствования в лучшем случае поддерживали существование самих работников при минимальном уровне изъятия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, являясь совершенно необходимыми для общества, новые предприниматели попадали в коммуникативную ловушку. Профессиональная коммуникация и коммуникация социальная существовали для них в непересекающихся пространствах. Не случайно в документах той эпохи купцы, промышленники чаще всего представали странными либо даже враждебными «добрым людям» персонажами. В ходе профессиональной коммуникации они обретали средства к существованию и давали их другим. Для обретения статуса, видимости и понятности для других требовалась социальная коммуникация. Однако поскольку новые слои тратили все свои силы на хозяйственную деятельность, на социальные контакты их просто не оставалось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы преодолеть собственную бесстатусность, предприниматель должен был… прекратить предпринимательскую деятельность или, по крайней мере, резко ее ограничить. В период появившегося досуга он мог, используя финансовый ресурс, вписаться в одну из имеющихся иерархий. Но этот путь был доступен для меньшинства. Ведь, прекратив деятельность, предприниматель лишался этого ресурса, одновременно лишая ресурса (налогов, рабочих мест) и общество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невозможность без потерь остановить производственный цикл и без его остановки вписать предпринимателей в существующую статусную иерархию постепенно превратилась в одну из серьезнейших проблем, стоявших перед «северными обществами». Удачные попытки организовать «союзы суконщиков» или «купцов-авантюристов» по типу старших цехов во Флоренции были немногочисленны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слишком больш&#225;я часть данных обществ была задействована в процессе жизнеобеспечения, чтобы эти люди пребывали в положении социальных невидимок, маргиналов. Слишком много времени им приходилось посвящать хозяйственной деятельности, чтобы они могли «вписаться» в какую-то иную систему отношений, кроме производственных. Соответственно, необходимо было ценностно и статусно нагрузить то, что прежде было нагружено лишь функционально. Выходом стала описанная выше «матрица» конвертации богатства в статус.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И хотя «северные» предприниматели, по уровню благосостояния заметно уступавшие «южным», редко могли напрямую приобретать статус, наличие такой «матрицы» статусно окрашивало богатство. Присваивая себе «отраженный свет» традиционных статусов, богатство постепенно вызывает к жизни новую иерархию – имущественную. Иными словами, оно формирует самостоятельную статусную шкалу, причем наиболее простую и безличную, а потому в наибольшей мере отвечающую обезличивающей природе территориального государства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, параллельно с промышленной и научной революцией происходит революция статусов. Появляется система статусов, производных от хозяйственной деятельности (с доходом и потреблением в качестве критериев), и ее религиозное оправдание (протестантизм). Конечно, связь протестантизма с капитализмом отнюдь не линейна, но сама возможность наделения социальным статусом имущества укоренена именно в нем. Нельзя забывать, разумеется, и о философских обоснованиях этой революции (Локк и др.). Однако подобные обоснования знаменуют собой не столько статусную революцию, сколько рефлексию над ее последствиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на все существовавшие между ними качественные различия, статусы эпохи Средневековья обладали единой ценностной шкалой, базировавшейся на идее Спасения, понимаемой одинаково во всех социальных группах. Формирование новой шкалы дестабилизирует общественную структуру. Возникает множественность статусных позиций, общество распадается на сообщества, конкурирующие между собой, а Божий мир – на множество несводимых миров, в духе идей Джордано Бруно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно для согласования интересов этих подвижных сообществ понадобились и «общественный договор», и Левиафан. Божий мир нуждался в подпорке в лице Земного бога – государства. Превращение хозяйства в автономную сферу, то есть в экономику, сделало необходимым выделение в таковую и политического. Стоит оговориться, что политическое для меня не конфликт, достигший уровня смертельного противостояния, в духе К. Шмитта [13 - Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37–67.], но сфера, где возможно согласование интересов без доведения их до уровня фатального конфликта. По существу, экономика, подавив прежние виды солидарностей (цех, марка и т. д.) породила новые. Находясь в разрешенной государством области свободы, эти новые солидарности получают голос, становятся социально видимыми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выделение политического в качестве автономной сферы, с одной стороны, стабилизировало общество, но, с другой, породило потребность в некой столь же автономной площадке, где могли бы вестись переговоры с Левиафаном. Ведь если Божий мир пребывал в гармонии и неизменности, то посюсторонний мир, начиная с эпохи Просвещения, постулировал свою изменчивость, развитие. Будущее осмыслялось в нем как некий идеал-проект, по отношению к которому настоящее – лишь переходящая ступень. Мы построим прекрасное и гармоничное будущее, но не сразу, потом. Изменчивость реальности требовала изменяемости и Левиафана. По крайней мере, с ним желательно иметь возможность договориться. Соответственно, необходимо пространство, где такие переговоры могли бы происходить. Этим пространством и становится публичная сфера. В условиях воспроизводящегося общества в ней, строго говоря, нет необходимости. При динамизме и постоянном изменении форм общественной жизни она жизненно важна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другими словами, экономика взращивает для себя политику и единую шкалу статусных позиций, основанных на богатстве. Из экономики вырастает система статусов, легитимируемых уже не религиозно, но политически. Сама же политика легитимируется, по крайней мере в идеале, через публичность, делегирование. Сакральная легитимность империй (от Бога, от Мирового порядка и т. д.) отходит на второй план. На авансцене оказывается общество, обретающее легитимность через утверждение себя… народом. Наподобие барона Мюнхгаузена, вытаскивающего себя из болота за косу.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проблема политического перевода<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сложившаяся в Европе система хозяйствования, ориентированная на развитие и посюсторонность, оказалась наиболее эффективной. Причина очевидна: в гонке она участвовала в одиночку. Экономика как автономная сфера в иных обществах не выделилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на заинтересованность в торговле с Западом, Восток не создал ничего аналогичного европейскому производству и европейской политике [14 - Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его товары были в целом дороже, чем европейские. Это позволяло ему просто покупать блага технологического развития, не меняя социальной структуры. За пряности и благовония легко приобретались свинец и пушки, ткани и стекло. Европа еще и доплачивала Востоку постоянную «дань» серебром. Политика же на Востоке тоже согласовывала интересы, но значительно более стабильные: интересы родовых и соседских хозяйственных объединений, которые выделяли из себя «политический класс» – или включали его в себя, если он отличался в этническом отношении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наиболее яркие примеры того, как чужеродный политический класс (кочевники) «осваивался» местным оседлым населением, дает, пожалуй, Центральная Азия. Хозяйство там – способ обеспечить нужды социальной организации, которая, в свою очередь, «завязана» на родовую и/или соседскую общину (авлод, махалля, племя, клан и т. д.). Кочевник (власть) нужен, чтобы обеспечить ирригацию и безопасность торговых путей для купцов и земледельцев племени. Подданные же нужны, чтобы кормить власть и поминать ее в молитвах. Это длится до тех пор, пока власть «угодна Богу», то есть выполняет свои обязательства перед родом или племенем. Все понятно и очевидно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько иной тип организации можно обнаружить в Индии или Китае. Но архетипическим во всех этих случаях выступает то обстоятельство, что социальная реальность пребывает здесь в нерасчлененном единстве, фундированном этническим, территориальным, религиозным или этическим компонентом. Нет отдельной политики и экономики, культуры и религии, родственных связей и социальных статусов. Все слито. Первичные солидарности (родственные, соседские) исполняют ведущую партию в этом хоре. Именно они ложатся в основу всех более крупных политических образований. Последние только аранжируют эту ведущую партию. Не случайно создатель огромной империи Тамерлан, водивший в бой гигантские армии, опирался всю жизнь на свое родовое племя – барласов. Да и политическая структура Афганистана или государств Центральной Африки – определенным образом организованный союз племен. Но новейшее время рождает новые (отнюдь не в плане модерна) формы организации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошлое столетие с его массовым пробуждением мира к политической жизни привело к появлению на одной площадке разных политических систем. Различны они не только в том, что какая-то страна является демократией, а какая-то – диктатурой. Различия гораздо глубже. Сама политическая рамка, средства конструирования политического здесь различаются. Дуглас Норт с соавторами в работе «Насилие и социальные порядки» [15 - Норт Д. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011.] вводит это различие (европейских и неевропейских политий) как различение «обществ открытого доступа» и «естественных государств». Причем первых оказывается в несколько раз меньше, чем вторых. Казалось бы, ответ очевиден. Давайте откажемся от политологии и перейдем к этнологии или политической антропологии, разработанной для изучения именно таких, архаических систем [16 - Баландье Ж. Политическая антропология / пер. с фр. М., 2001.]. Но и здесь не все просто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как английский (а прежде – французский) язык, вне зависимости от национальной принадлежности говорящего, выступает (выступал) языком межнационального общения, так и европейские универсалии вполне присутствуют в структуре «других» политий, хотя и не исчерпывая их. Колониальный опыт, опыт более или менее конфронтационного взаимодействия с Европой, опыт существования в глобальном мире неизбежно вели к усвоению какой-то части «международного» политического языка. Насущные же потребности в поддержании мира, обеспечении первичных солидарностей и их взаимодействия заставляли этот язык не только знать, но и использовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Новые режимы – уже совсем особая архаика, которая научилась говорить с модерном на языке модерна, одновременно оставаясь собой, – заполнили мировую политическую сцену. Остановимся на этом моменте подробнее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заинтересованность Запада в восточных товарах и организации неэквивалентного, с его, «западной», точки зрения, обмена привела к усилению его натиска на страны Востока и Юга. С созданием колониальных империй и системы полуколоний этим странам «в нагрузку» была навязана экономика, как Канарским островам – сахарный тростник, а Кипру – виноградники. Под «экономикой» мы подразумеваем не хозяйство как таковое, но его специфическую форму, возникшую в период «длинного XVII века». Новая экономическая структура опиралась на подавляющую воинскую силу, основанную на технологическом превосходстве. Однако статусно она в рамках захваченных обществ не осмысливалась, так как противоречила всему их укладу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате перед колониями или полуколониями, особенно обладавшими собственным культурным опытом и историей, встала задача приручить свалившуюся на них экономику. Способ такого приручения оказался очень простым: в экономику включились элиты. Они получали европейское образование, делали европейскую карьеру. Но в элиты их превращала местная социальная структура. Они же выполняли по отношению к ней предельно важную функцию: перекачивали ресурсы из мировой экономики в традиционное общество, подпитывая тем самым разрушенное хозяйство своих стран.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Извлеченные из «экономики» средства инвестировались в бессмысленные с экономической (европейской) точки зрения сферы: традиционное земледелие и скотоводство, поддержание родоплеменной структуры и др. Мировая Империя Запада адаптировалась к местным условиям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно эти приобщившиеся к европейской экономике элиты и стали основой антиколониального движения. До начала их политической активности массы были вполне индифферентны к колониальной «эксплуатации». Ведь это Маркс или европейский торговец знал, что бусы и зеркальца – ничтожные безделушки по сравнению с золотом и алмазами, а ружья или топоры в целом стоят много дешевле, чем меха или пряности. Абориген знал другое. За совершенно ненужные или не очень нужные кусочки металла и камня он приобретал жизненно важные предметы, позволявшие ему подняться статусно в настоящей жизни. Получив ружье, стать великим воином. Подарив зеркальце или бусы, заслужить благосклонность дочери вождя и пировать в его доме. Да мало ли что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пока колонизаторы обеспечивали необходимый для поддержания жизнедеятельности местной социальной структуры ресурс, их присутствие не вызывало ни чувства попранной справедливости, ни протеста. В противном случае (как это было, например, в Северной Америке) местная структура просто уничтожалась, уходила в субстрат новой структуры, отличной и от колонизаторской, и от колонизируемой. Судя по литературе, британцы легко определяли «англичанина из колоний». А для «испанца из заморских владений» существовали даже особые термины в языке. Другой вариант – четкое осознание чуждости «колонизаторов» с опорой на собственную древнюю историю. Это индийские и китайские восстания против «белых», успешная афганская война против англичан в первой четверти ХХ века.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С появлением европеизированных элит ситуация изменилась. Вхождение в экономику дало им понимание истинной (европейской) стоимости имевшихся в их распоряжении ресурсов: золота, леса, алмазов, пряностей, нефти и т. д. Соответственно, торговля с метрополией стала восприниматься ими как неэквивалентная. Возникшая деприватизация и вызвала к жизни представление о том, что владычество «белых» («длинноносых» или каких-то еще) не отвечает идеям справедливости (божьим нормам, заветам предков). Отсюда стремление к освобождению от «колониального ига». И поскольку основная масса населения никакого особого недовольства сложившимся положением не проявляла, элиты это недовольство создали и направили. Они сравнили два социальных пространства и постулировали их несоотносимость. Началась эпоха антиколониального движения. Понятно, что были и иные мотивы (от оскорбления местных святынь до прямого насилия). Но такие акты сами по себе вызывали не долгую и упорную борьбу, а кратковременный бунт, который подавлялся силой или небольшим смягчением режима.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примечательно, однако, что, освободившись от власти метрополий, ни одно из бывших колониальных обществ не отказалось от участия в мировой экономике. Даже те из бывших колоний, чьи ресурсы были крайне невелики, включились в международное разделение труда, мировую торговлю. Причин здесь несколько.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Колониальные власти существенно трансформировали местную хозяйственно-политическую систему, лишив ее самодостаточности. Традиционное хозяйство стало испытывать потребность в «подпитке» извне. С распадом колониальных империй эта потребность не только не исчезла, но и возросла. Во-первых, при проведении новых политических границ в рамках одного государства зачастую оказывались враждующие племена, что повышало издержки на поддержание мира. Во-вторых, внедрение некоторых элементов гигиены и практик здравоохранения привели к резкому усилению демографического давления. В новых демографических условиях для сохранения прежней (традиционной) социальной организации необходимы были принципиально большие средства [17 - Бляхер Л. Е., Салимов Ф. Н. Таджикистан – проблемный узел Центральной Азии // Полития. 2008. № 2. С. 6–17.]. Возникает такой современный вариант «ловушки Мальтуса», когда население растет намного быстрее, чем производительные силы общества. В сходной ситуации Европа и «придумала» экономику и адекватную ей «политику государств».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с тем ситуация, в которой оказалась мировая периферия, качественно отличалась от той, что сложилась в Европе XVI–XVII веков. Дело происходило четыре столетия спустя того времени, когда экономика с адекватной ей политикой была уже «придумана». Более того, несмотря на глобальное противостояние «капитализма» и «социализма», обе конкурировавшие в XX веке модели общественного устройства определяли себя в рамках западной культуры. Крах колониальной системы, возникновение и расцвет (не говоря уже о распаде) «социалистического лагеря» не отменили ни мировой Империи Запада, ни мировой экономики. Для второй «мировой экономики» места в мире не оставалось. Значит, нужно было использовать имеющуюся экономику, эксплуатировать наличные ресурсы глобальных экономико-политических сетей. Но для этого семантически и ценностно нагруженное традиционное статусное общество должно было стать государством среди государств с набором обязательных для него элементов и, желательно, демократической атрибутикой (выборы, президент, парламент и т. д.). И многие бывшие колонии и полуколонии мимикрируют под демократии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всей своей очевидной имитационности подобные «демократии» играют важнейшую роль в поддержании жизнеспособности традиционных обществ. Именно через такие государства-имитации и их имитации-институты в эти общества перетекают ресурсы мировой экономики. Формы «перекачивания» ресурсов варьируют от «взаимовыгодных» до неэквивалентных вариантов. «Взаимовыгодный» характер носит, в частности, экспорт природных ресурсов. Энергоносителей, драгоценных камней, металлов и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь повторяется ситуация с железными топорами и ружьями, за которые отдавались меха, пряности, алмазы или рабы. Крайне ценное для европейцев, но не особенно значимое или легко получаемое сырье «обменивается» на ресурс, позволяющий традиционному обществу воспроизводить себя. Нечто похожее происходит и при эксплуатации местных трудовых ресурсов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возникает своеобразная эквифинальность (достижение взаимоприемлемого результата при различном понимании ситуации) – мировая экономика расширяет сферу своего охвата, мировая политика получает еще одну страну «победившей демократии» или вставшую на путь демократизации, а местное сообщество обретает дополнительные средства к существованию, зачастую требующие гораздо меньших трудозатрат, чем традиционные формы хозяйствования.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К менее «равноправным» относится строительство военных баз на территории некогда подвластных государств, причем, вопреки сложившемуся стереотипу, в «ущемленном» положении в данном случае оказываются отнюдь не бывшие колонии, а западные державы. Ведь они практически ни за что платят дань местному владыке (царю, вождю, президенту). Неэквивалентными, грабительскими формами обмена по отношению к Западу выступают разнообразные займы, гуманитарная помощь и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Описанная ситуация особенно интересна тем, что участники взаимодействия воспринимают его совершенно по-разному. И дело тут не только в объективной неоднозначности разворачивающихся процессов, которые могут трактоваться и как результат работы глобальных экономических, политических, информационных сетей, и как приручение мировой экономики местным сообществом, использование ее в местных интересах. Дело в том, что для включения в международное разделение труда, мировую торговлю и т. п. традиционная социальная структура, продолжающая пребывать в нерасчлененном единстве мифа-экономики-политики-повседневности, «переводится» местной элитой на язык глобальной «Империи Запада».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом-то «переводе» и появляются демократия, авторитаризм, диктатура, по отношению к которым выстраивается политика Мирового Центра. Характер этой политики во многом зависит от важности ресурса, которым обладает соответствующая страна, и ее геостратегического положения. Носителю особо ценного ресурса могут простить и «неправильный политический курс». То, что неправильность данного курса есть следствие неаккуратности «перевода» с настоящего на «симулякровый», не рефлексируется. Риски реальных противоречий возникают лишь в двух случаях, на которых имеет смысл остановиться особо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из таких случаев связан с ситуацией, когда источник поддержания традиционного сообщества оказывается нелегитимным в глазах Мирового Центра. Пожалуй, наиболее яркий пример – производство и экспорт наркотиков. По отношению к наркотикам возможны два варианта нарушения эквифинальности (взаимно приемлемого исхода).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во-первых, в рамках ряда культур потребление психоделиков определенного типа признается вполне нормальным. Те же листья коки для индейцев Латинской Америки или опиаты для пуштунов столь же естественны, как алкоголь для европейцев. Объяснить представителю данной культуры, почему экспортировать их нехорошо и чем это отличается от экспорта, скажем, хлопка, довольно сложно. Теоретически он может с этим согласиться, но в качестве «проблемы» не осознает, воспринимая подобный запрет как своего рода эмбарго.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во-вторых, как уже отмечалось, настоящей реальностью для жителей мировой периферии выступает местное сообщество (племя, род, соседская община и т. д.). Соответственно, «внешние» ресурсы, которые перекачиваются в него, не имеют ценностной нагрузки: их главная и единственная функция – поддерживать существование области, кишлака, аула, семьи. Весьма показательна в этом плане «борьба с наркотрафиком» в Таджикистане, которая ведется по совершенно четкой схеме. Таможенники и пограничники задерживают ровно столько «наркокурьеров», сколько требуется, чтобы не лишиться должности (она тоже ресурс общины). Основная же масса «наркокурьеров» беспрепятственно пересекает границу, обеспечивая выживание разваленного за почти столетие иноземного владычества и десятилетие гражданской войны хозяйства [18 - Там же.]. Сходная схема просматривается и в «торговле людьми».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой случай – когда глобальному проекту Запада противостоит столь же глобальный альтернативный проект. На сегодняшний день единственным артикулированным альтернативным проектом является Всемирный Халифат. Примечательно, что наибольшей поддержкой он пользуется в странах, по тем или иным причинам «выпавших» из мировой торговли ресурсами, а значит, не получающих подпитки извне. (Афганистан, лишенный нефтяного Эльдорадо; Иран, истощивший ресурсы в многолетней войне с Ираком; страны, охваченные «арабской весной» и т. д.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с отсутствием такой подпитки, необходимой для поддержания традиционного общества, весь жизненный мир населения этих стран оказывается под угрозой, что и вызывает бурную ответную реакцию. И здесь совершенно не случайна риторика «крестовых походов», отчетливо звучащая, в частности, в речах Джорджа Буша-младшего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобный конфликт интерпретаций нельзя снять посредством перевода на язык Мирового Центра, поскольку конфликтующие стороны почти не соотносимы между собой. В рамках проекта Всемирного Халифата государствам и надгосударственным образованиям Запада противостоят сетевые структуры, завязанные на традиционные общинные отношения и не имеющие жесткого центра, а потому неуязвимые для силовых акций регулярных войск. Собственно, для нас важен здесь только тот момент, что конфликт возникает и не разрешается, если перевод реальности на симулякровый язык оказывается невозможным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, не только Мировой Центр эксплуатирует мировую периферию, но и наоборот. Локальные сообщества «приспосабливают» мировую экономику к себе, ставя ее на службу собственным интересам. Соответственно, политическое устройство этих локальных образований весьма сильно отличается от политического устройства Мирового Центра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мнению Михаила Ильина, специфика политического устройства стран мировой периферии заключается в «двойственности» складывающихся в них политических структур. То есть там присутствует некая смесь старых и новых политических форм. Монарх, объявивший себя президентом, а своих советников – парламентом, уже не может править как монарх [19 - Ильин М. В. Очерки хронополитической типологии. Проблемы и возможности типологического анализа эволюционных форм политических систем. Часть 3: Отечественная хронополитика. М., 1995.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это, в свою очередь, является залогом постепенной трансформации традиционных обществ в демократические. А их государственного устройства – в современное государство. Это, бесспорно, так, если речь идет о монархе, объявившем себя не монархом, а президентом. Но совсем иной трактовки заслуживает ситуация, когда роли монарха и президента расходятся ситуативно. Наш герой становится президентом, но только для внешнего использования. А именно эту ситуацию мы и наблюдаем в реальности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правитель (носитель высшей власти) принимает обличье президента при взаимодействии с мировой экономикой и мировой политикой, оставаясь монархом для своих подданных. При этом, пока мировая экономика выполняет свои функции по отношению к местному сообществу, а то не взрывается по каким-то собственным, внутренним причинам, эквифинальность сохраняется (и стабильность инвестиций тоже). То есть возникает не «двойственная» политическая система, а система, состоящая из «социального ядра», определяющего суть данного общества, его самосознание и ценностную шкалу, и «защитного слоя», рассчитанного на взаимодействие с внешним окружением, прежде всего с Мировым Центром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В отличие от «ядра», пребывающего в относительно стабильном состоянии и обладающего мощными механизмами религиозной или культурно-мифологической регуляции, «защитный слой» весьма динамичен, так как в противном случае он не смог бы взаимодействовать с динамичной внешней средой, обеспечивая ресурсы для жизнедеятельности общества. Вчерашние строители социализма вполне могут завтра стать «на путь построения демократии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот «слой» вполне может включать в себя использование высоких технологий, активную коммуникацию со всем миром и многое другое. Важно то, что носители «прогрессивных тенденций» (ученые, инженеры, военные, дипломаты и т. д.) точно так же укоренены в местном сообществе, как и любые другие его члены. Именно оно выступает основой их самоидентификации, и именно его интересы они представляют и отстаивают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Принимая на себя внешние импульсы, «защитный слой» поддерживает стабильность «ядра», ограждая его от потрясений. В обществе, где хозяйство, принадлежность к локальной общине, статус и власть неразделимы, взаимодействие внешних акторов непосредственно с «ядром» чревато катастрофой, поскольку неизбежно изменяет расстановку сил, приводит к власти новые группы, представляющие другие территориальные или родовые объединения. Оттесненные от власти традиционные лидеры вступают в вооруженную борьбу, которая может длиться десятилетиями, ведь на кону стоят не амбиции и даже не выгода, а честь и возможность существования всего объединения. Столь же внезапно для внешнего наблюдателя эта «вечная борьба» может завершиться, когда «ядро» обретет новую «точку равновесия». Впрочем, может возникнуть и «черная дыра» на политической карте мира. Пример Ирака, Афганистана и Ливии здесь достаточно показателен при всех различиях в генезисе и протекании их «взрывов». Постоянные внешние импульсы со стороны Империи Запада, не смягчаемые «защитной оболочкой», не позволяют ядру обрести новую точку равновесия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другими словами, ответом на наступление мировой экономики и мировой политики стала не столько демократизация, сколько возникновение двухслойной структуры («ядро» – «защитный слой»), позволяющей поставить ресурсы глобальных экономических сетей на службу традиционному обществу, а самому обществу сохранить свой уклад.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Осознание этого момента и вызвало расцвет политической антропологии, стремящейся ухватить специфику этих необычных политий. В ходе изложения я буду опираться на ряд ее положений. В частности, на остроумные идеи Клода Лефорта [20 - Лефорт К. Формы истории. М., 2007.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я, как и антропологи, попытаюсь эксплицировать некоторые «сквозные» закономерности, которые проявлялись различно на разных этапах, но при этом сохраняли известную тождественность. Как и антропологи, я достаточно холодно буду относиться к фундаментальности собственной эмпирической базы. Однако в отличие от классиков этого направления я постараюсь постоянно держать в сознании те обстоятельства, что эти специфические «архаические» политии, которые уже знают о существовании политий модерна и постмодерна, научились взаимодействовать с ними на одном поле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нечто подобное происходит и на уровне региона. Во всяком случае, когда речь идет об удаленных от центра территориях, находящихся на цивилизационных фронтирах. Они в большей или меньшей степени вынуждены говорить о себе и описывать себя с помощью транслируемого из центра единого дискурса, для них «чужого». В результате вытесненные смыслы, составляющие существенную часть региональной идентичности, важную основу внутрирегиональной коммуникации, оказываются несказанными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы в этих условиях сохранить комфортное существование, регион (любой) тоже вынужден создавать некий «защитный слой», включающий в себя некий набор имитационных функций региональных чиновников и транслируемые вовне представления о регионе. При этом «ядро» продолжает быть несказанным и, по сути, невидимым. Именно поэтому, при проникновении сквозь «защитную оболочку» внешних смыслов и действий, «ядро» гибнет, деградирует. Даже если «интервенты» («колонизаторы») руководствовались самыми благими смыслами. Эта двойственность и станет для нас «путеводной звездой» при описании Дальнего Востока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но сама «защитная оболочка», как и в варианте неевропейских политий, существует отнюдь не обособленно. Она одна из сторон игры. Без понимания смысла и структуры этой оболочки, без понимания специфики воздействия власти на территорию, на локальное сообщество, описание региона будет неполным. В следующей главе книжки я и попробую описать характер «внешнего воздействия» на регион. Оно тоже не гомогенно, тоже чем-то напоминает «двухслойные» структуры политий мировой периферии. Но есть и качественное отличие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже на фоне двойственности политий мировой периферии («ядро» – «защитный слой») казус России выглядит достаточно экзотически, поскольку его «двойственность» гораздо глубже. Она пронизывает не только защитный слой, но в том или ином виде присутствует в каждой социальной группе. Об этой двойственности и пойдет речь далее. Опорой здесь для нас станет концепция «Русской системы» Ю. С. Пивоварова и А. И. Фурсова [21 - Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская система // Политическая наука. 1997. № 3–4.], несколько переинтерпретированная вашим покорным слугой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой опорой станет идея «Острова России» высказанная В. Л. Цымбу рским [22 - Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М., 2007. С. 173–177.], одним из немногих авторов, который попытался осмыслить Новую Россию, возникшую в 1990-е годы. По ходу изложения будут всплывать и иные значимые для нашего изложения имена и идеи. Пока же перейдем от уровня «глобальных» спекуляций к спекуляциям, связанным с богоспасаемым отечеством. Я попробую вслед за авторами концепции «Русской системы», максимально насилуя фактографию, выделить некие общие структурные особенности, воспроизводимые на протяжении истории. В рамках данного рассмотрения Новая Россия выступает качественно иным этапом в сравнении с Русью, Российской империей, СССР. Н о т е м не менее она выступает этапом развития той же сущности, той же политии.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 2<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская власть vs. естественный порядок<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток – несомненная часть России. Это положение является важнейшим элементом социальной идентичности во всех дальневосточных субъектах РФ, даже таких экзотических, как Якутия (Саха). Но эта аксиома, как я подробнее покажу во второй части повествования, никак не противоречит столь же всеобщему восприятию центральной (столичной) власти как внешней и чужой. К этой власти нужно приспособиться, от нее стоит защититься. В идеальном варианте ее получится использовать для настоящих (региональных) нужд. Но для всего этого ее, прежде всего, стоит понимать. Это понимание я и попробую представить ниже.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская власть: длинные структуры истории<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На протяжении большей части отечественной истории, и особенно ее описания, главной проблемой России была проблема власти, ее взаимосвязь с подвластным ей социумом. Вадим Волков [23 - Лекция, прочитанная В. В. Волковым на школе молодых ученых (Ярославль, 1997).] настаивал на тесной семантической связи между словами «дано», «дань» и «подданный». «Дан» (существует) лишь тот, кто находится «под данью», является подданным. Иначе говоря, пространством, где человек наделялся статусом, выступало пространство власти. Власть, соотносимая с высшей ценностью, задавала основания аксиологической шкалы, структурировала общество, обеспечивало его «нерасчленимое единство». Для того чтобы подобная структура могла сформироваться, необходим ряд условий. Обозначим их.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первое из них – острая потребность в единстве при невозможности «естественного» объединения. Возникновение такой потребности обычно связано с необходимостью совместных усилий для защиты от внешнего врага, в равной степени угрожающего всем потенциальным участникам объединения (Австрийская империя), или для контроля над торговыми путями (империя Тамерлана). При этом сама территория должна быть настолько гетерогенной, чтобы противиться «естественному» слиянию и не иметь явного гегемона, способного это слияние осуществить. В этой ситуации власть выступает интегрирующим каркасом, без которого общество просто рассыпается. Но для того чтобы такой каркас оказался не временной конструкцией, необходимы дополнительные условия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Второе условие – наличие внешнего ресурса. Причем ресурса, значительно превосходящего местный ресурс. Ресурса, который власть может распределять, тем самым наделяя статусом подданного, чья способность осуществлять дальнейшее распределение зависит от объема, распределенного в его пользу ресурса. Опираясь на этот ресурс (силовой, символический или хозяйственный), власть подавляет нежелательную активность низовых социальных групп и гармонизирует социальные отношения в подходящей для себя форме.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом варианте самостоятельные агенты, столь необходимые европейскому государству Нового времени, хотя бы чтобы брать на откуп налоги, оказывались просто излишними, а власть заменяла собой и политику, и экономику, и любую иную область конечных значений. Она превращалась сама и превращала общество в тотальность, тем самым «объединяя его».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С агентами, осуществляющими самостоятельную хозяйственную активность, приходится договариваться. Даже в зените своей славы и мощи Карл V вынужден был считаться с Фуггерами и испанскими кортесами. Если же ресурс объединен, не зависит от индивидуальной активности агента, но контролируется властью, то агент и оказывается подданным, актором, детерминируемым системой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец, третье условие – дистанцированность власти. Чтобы легитимировать общество, власть должна быть сакральной («выведенной из зоны фамильярного контакта», говоря словами Михаила Бахтина [24 - Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 102.]). Власть здесь существует не в обществе, но на его границе. Причем не любой границе, а границе между самим обществом и той трансценденцией, которая легитимизирует и власть, и общество. Трансценденция здесь выступает не столько в своем религиозном статусе, сколько в форме хайдеггеровского «посыла Бытия» – некой сущности, дающей позволение к существованию самого общества как такового. Власть же выступает медиатором между Бытием и посюсторонностью. Только через власть смыслы трансценденции проникают в общество, позволяя ему «продолжить быть». Тем самым трансценденция легитимизирует власть, превращая ее в инструмент по легитимизации общества. Само же общество – страдательная сущность, объект, а не субъект. С ним не договариваются – ему позволяют существовать, поскольку вне властного пространства его просто нет. То есть нечто похожее на государство в трактовке Гоббса [25 - Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения: в 2 т. М., 1991. С. 3–545.], но без процесса делегирования и договора. Трансценденция, высшая и несомненная ценность, делает договоренности излишними.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Легитимация власти из трансценденции задает смысловой контекст существования общества, напрямую связывая причастность к высшей ценности с причастностью к власти. Опирающаяся на «трансценденцию» власть не нуждается в признании со стороны общества, ее основания и принципы не могут быть предметом переговоров. Это не тема для обсуждения, а контекст, позволяющий договориться о чем-либо, «объективные условия», в рамках которых должен жить и действовать социальный субъект. Это социальная онтология. Онтологичность власти, отсутствие какого-либо явного варианта общественного договора – значимая черта для данного типа власти. С онтологией не договариваются. В ней бытийствуют. Эта троичная структура – трансценденция (высшая ценность), дистанцированная от общества власть, и общество, структурируемое властью с помощью смыслов, идущих из трансценденции, – воспроизводится на протяжении истории, выступает инвариантом по отношению к конкретным политическим формам, существовавшим на территории Руси (России).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не менее значим и четвертый элемент. Власть не только дистанцированная от общества, не только трансцендентная, но и целостная. В период, когда некий элемент власти (трансценденция, дистанцированность или подавляющий хозяйственный ресурс) терпит ущерб, власть теряет онтологическую природу. Она исчезает как тотальность. Будет ли это ущерб трансцендентной природе власти или сокращение распределяемого ресурса – не столь важно. Важно, что тотальность, а вместе с ней и практики власти разрушаются. Точнее, они воспроизводятся в новых условиях, где теряют осмысленность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Общество, находящееся «под властью», из объекта воздействия превращается в некую самодеятельную силу, старательно дистанцирующуюся от власти-онтологии. Остается аппарат насилия и управления (распределения), все хуже справляющийся со своими функциями. Все обширнее оказываются «серые зоны», невидимые для власти, не обладающие легальной презентацией, но существующие. В этих «серых зонах» складывается качественно иная структура, формируется спонтанный порядок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам этот порядок конструируется из осколков власти-онтологии, меняющих смысл и функцию, из маргинальных элементов предшествующей структуры, из любых «подручных материалов». Структурируется просто потому, что тяга к солидарности, потребность в Другом ничуть не слабее в человеке, чем воспетая мыслителями «война всех против всех». Просто потому, что сообщество пытается выжить в новых условиях, а первичные солидарности – важнейший элемент этого выживания. С помощью этих осколков первичные солидарности и наделяются высшей социальной ценностью, становятся основой для выстраивания социумом периода между властью. Они еще не обладают голосом, но уже обладают осознанием себя, а значит, возможностью выстроить свой «защитный слой».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Идеальная задача такого порядка состоит в том, чтобы, не входя в открытый конфликт с властью, выстроить собственную систему институтов, обслуживающую локальную экономическую активность, защищающую «серые зоны», где возможно сколько-нибудь комфортное существование. Основой порядка здесь могут быть родственные и местнические связи, дружба и т. д. О роли этих структур в российской политии и повседневности уже не один раз писали представители «новой культурной истории» [26 - Миронов Б. Н. Социальная история России (XVIII – начало ХХ вв.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: в 2 т. СПб., 1999; Журавлев С. В., Соколов А. К. Повседневная жизнь советских людей в 1920-е годы // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не обозначено было лишь то обстоятельство, что структуры эти (естественный порядок) выходят на поверхность во вполне определенный период, чаще всего именуемый «смутой», а формируются в качестве социально значимых структур в предшествующий «смуте» период. То есть существуют они всегда. Где-то там, в маргинальных пространствах. Но по мере приближения «смуты» продвигаются все ближе к смысловому центру общества. Рвущиеся одежды целостной и трансцендентной власти обнажают подлинную суть общества – естественные солидарности, объединения взаимопомощи между людьми. Даже то, что в видимое пространство они входят чаще всего под чужими именами, не снижает их значимости. Но принимая имена исчезнувшей власти-онтологии, социальные общности не просто надевают маску – они переосмысляют и переконструируют эти смыслы, лишают их дистанцированности. По сути, в периоды между властью, в периоды «смуты» выстраивается качественно новый тип общества с огромным набором возможностей и вариантов развития, с конкуренцией разных образов будущего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но проблема в том, что сама «смута», как правило, становится объектом рассмотрения и конструирования после ее завершения, людьми, знающими, чем «все закончилось». В результате важнейший этап выхода на поверхность «естественного порядка» просто выпадает из рассмотрения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он оказывался или «этапом развития», закономерно приближающим уже известное «завтра», или досадной помехой на пути к нему, которую общество (власть) успешно преодолело. В любом случае предметом анализа оказывалась ситуация до «смуты» или после нее. Потому, в частности, история России, да и только ли России, оказывалась историей власти. Все богатство смыслов и возможностей периода «смуты», периода деструкции власти-онтологии и господства естественного порядка оказывается стерто наступившим будущим. При взгляде из будущего его никогда не было. Сама идея анализа путей истории страны в варианте, когда центром объединения стала бы не Москва, а, скажем, Тверь или любой другой из многочисленных вариантов, вплоть до слияния Орды и Руси в Ордусь, воспринимается лишь как забавная игра фантазии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем более что исчезнув в качестве онтологии, власть сохраняется в виде «осколков», идеологического реликта, слишком слабого, чтобы структурировать новую власть-онтологию, но достаточно сильного, чтобы не допустить конструирование иной всеобщей идеологии на данной территории. В результате спонтанный порядок, возникающий на месте власти-онтологии, оказывается легитимным только в локальном контексте. Он существует без идеологического обоснования, практически без языка. Последняя функция остается за властью. Таким образом, формируется двоемирие: мир власти, идеологически оправданный, но не присутствующий в повседневности (реальной жизни), и мир повседневности, мир естественного порядка, существующий, но не бытийствующий, не обладающий легальными формами презентации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В рамках первого мира (мир идеологических смыслов) второй мир (мир естественного, спонтанного порядка) является «преступлением». Однако сил для того, чтобы за преступлением последовало наказание, у власти просто нет. В рамках второго мира (мира спонтанного порядка) первый мир является «насилием». Но противостоять насилию у него сил тоже не оказывается. Более того, «насилие» чаще всего не может быть даже конкретизировано. У мира «спонтанного порядка» отсутствуют структуры, которые могли бы выстроить его собственную идеологию, собственное право и, добавим, четкую иерархию, выходящую за пределы ситуации. Точнее сказать, эти структуры, в случае их возникновения, вступают в слишком явный и острый конфликт с наличной властью, посягая на последнюю, сохраняющуюся за ней монополию – монополию на символическое насилие. Ситуация оказывается чревата конфликтом с непредсказуемыми последствиями. Собственно, здесь возникает аналог ситуации «невозможности перевода», описанной выше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В целях самосохранения эти миры и вынуждены быть невидимыми друг относительно друга. Последнее отнюдь не исключает формирование локальных монополий на насилие, локальных «общественных договоров». Но идеологически целое присутствует, что и делает крайне затруднительным конструирование иного целого. Локальные «общественные договоры» осмысляют себя в рамках глобального. Мир «оговорен» (М. М. Бахтин) исчезнувшей властью-онтологией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не случайно попытка сформулировать новую миссию России («вставание с колен») вызвала к жизни исчезнувшую советскую риторику. А государства, возникшие из советских республик или сателлитов, продолжают строить себя в противопоставлении канувшему в Лету СССР. При этом такое двоемирие может быть вполне комфортным. У населения есть «серые зоны», куда государство не лезет, а у государства есть некоторый ресурс, который оное государство кормит. В идеале этот ресурс к обществу имеет косвенное отношение. Так, один из ярких современных исследователей Юрий Плюснин в частной беседе рассказывал о материалах, где говорилось, что самым спокойным и «сытым» периодом существования одной из деревень центральной России была… гражданская война. Власти было не до деревни, и деревня расцвела. Нечто подобное рассказывают историки и о кратком периоде между отступлением белогвардейцев и японских войск из Приморья и вступлением туда армии Блюхера. А если есть еще и прослойка, которая сможет эффективно амортизировать, то конструкция может оказаться пусть не устойчивой, но долговечной. Но именно в такой несказанности содержится зародыш временности периода господства естественного порядка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь спонтанный порядок не просто не говорит о себе. В самом условии его комфортного существования заложена невидимость. Вероятно, поэтому периоды, когда именно этот порядок выступает на поверхность, осмысляются как «разрыв истории», чистый негатив, хаос. Историк вынужден сосредоточиваться здесь на микроистории, «большие события» здесь просто не видны [27 - Шмурло Е. Ф. История России IX–XX века. М., 2005.]. Собственно, потому же так нелюбимы эти периоды представителями «говорящего класса». Обращаясь к событиям между двумя стабильными состояниями, исследователь, да и просто обыватель не видит в них ни того, что было прежде, ни того (если это взгляд из будущего), что возникнет после события «смуты». Отсюда логичный вывод о том, что там «ничего нет», пустое пространство. Если голос естественного порядка не возникает, локальные порядки не договариваются, а «стационарный агрессор», внешняя угроза, продолжает существовать, то ренессанс целостной и дистанцированной власти неизбежен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соответственно, как только возникает ресурс, который можно распределять (внешний по отношению к обществу), монополия на символическое насилие позволяет власти «перейти в наступление», достроиться до онтологии, включающей в себя дистанцированность и абсолютность, монополию не только на легализацию, но и на легитимизацию общества. При этом сам «естественный (спонтанный) порядок» не исчезает полностью, но уходит в субстрат. Прячется до следующей «смуты», проявляясь в тех самых «неформальных отношениях», столь ярко описанных в рамках школы Теодора Шанина [28 - Неформальная экономика. Россия и мир / под ред. Т. Шанина. М., 1999.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Причем неформальность в подавляющем большинстве случаев оказывается сферой, где сглаживаются просчеты власти, в первую очередь хозяйственные и социальные. Собственно, за то обстоятельство, что современное российское общество, несмотря на небывалую и крайне деструктивную законодательную активность власти образца 2012–2013 годов, до сих пор не взорвалось вопреки многочисленным прогнозам аналитиков и экспертов, стоит благодарить не столько «традиционное долготерпение русского народа», сколько работу этих неформальных структур, частично нивелирующих пагубные инициативы. При этом показательно, что подобные структуры, традиционно интерпретируемые в последние десятилетия как коррупция, активно создаются не только в обществе, отделенном от власти, но и в той части власти, которая соотносится с «почвой», а не с «трансценденцией». Здесь крайне показательны механизмы по преодолению «рогаток» 44-ФЗ (в девичестве 94-ФЗ) о правилах госзакупок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как показывают тексты интервью, часто при «нарушениях» в ходе реализации госзакупок речь идет не о «наживе и откатах», а просто о рациональных действиях местной власти, попытке «выкроить» себе кусочек свободы маневра. Преодолеть коряво составленный закон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такой механизм (тотальность – смута) и воспроизводится на протяжении истории. Но воспроизводится именно как модель, каждый раз обретая собственную вариацию. Да и фиксируется, прежде всего, власть или ее отсутствие. Спонтанный порядок, если и попадает в видимое пространство, то фиксируется как безвластие, временное отступление власти, лакуна в поле власти. Сейчас ее нет, но скоро возникнет иная (новая) трансценденция, поскольку прежняя оказывается разрушенной или дискредитированной. Меняется характер ресурса (монгольские боевые отряды, пушнина, зерно, золото, нефть и т. д.). Но каждый раз новым предстает и спонтанный порядок, формирующийся на руинах прежней власти или присутствующий в ее «порах». Исчезая в тени с каждым новым наступлением власти, он незаметно увеличивает само пространство тени. Проследим в самых общих чертах и это воспроизведение, и эту эволюцию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу подчеркну, что данный текст никоим образом не является историческим. Выделенные структуры нам необходимы для объяснения современности, а исторические отсылки – для обоснования самих структур, демонстрации их «работы». Я хочу попытаться выделить тот рациональный пласт, который диктует такое, а не иное отношение властного центра к своей дальневосточной периферии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В случае Руси потребность в объединении была обусловлена наличием «стационарного агрессора» – кочевников. Имелся и необходимый внешний ресурс – путь «из варяг в греки» и торговые пошлины. С его помощью княжеская власть победила лидеров общины (волхвов), лишив их через принятие христианства и идеологической власти. Однако княжеская власть находилась в пределах общества, что препятствовало обретению ей абсолютности и дистанцированности. После монгольского завоевания и установления системы, при которой ярлык на великое княжение мог быть получен только из рук золотоордынских ханов, возникла и дистанцированность власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как показывает Юрий Пивоваров [29 - Пивоваров Ю. С. Русская политическая культура и Political Culture // Pro et contra. 2002. Т. 7. № 3. С. 23–50.], именно в монгольский период власть превратилась в действительно абсолютную. Наличие внешнего источника легитимности и подавляющего силового ресурса (в виде монгольских боевых отрядов) позволило ей стать сильнее общества. Вы недовольны властью? Все претензии к источнику ее легитимности: боевым отрядам монголов. Такой специфический вариант трансцендентальной легитимации. Правда, трансценденция здесь буквальная. Источник легитимности просто находится за пределами Руси. Русь выступает как часть империи, стремящейся к «последнему морю». Вместе с тем идеологически в данную империю не входит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свержение власти монгольских ханов не повлекло за собой принципиальных изменений в модели взаимодействия власти и общества на Руси. Точнее, через период «смуты», проявившейся в относительной хозяйственной свободе и одновременно яростных междоусобных войнах и внутриэлитных конфликтах, формируется новая тотальность. В рамках концепции «Москва – третий Рим» сложился еще более дистанцированный механизм легитимации власти: власть от Бога. Изменился лишь характер распределяемого ресурса. Из силового он стал хозяйственным, торговым и символическим. Россия начала «прирастать Сибирью», Дальним Востоком, южнорусскими степями, а с ними – уникальной пушниной и «рыбьим зубом», земельными угодьями и рудами. Механизм и цель такого «прирастания», как представляется, были весьма своеобразными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поскольку после свержения монгольской власти силовой ресурс заметно сократился, а символический еще не сформировался, возникла потребность в расширении ресурсной базы за счет привлечения хозяйственного ресурса. Получить этот ресурс можно было только путем увеличения изъятий у населения, пребывающего в рамках вновь возникшего «спонтанного порядка». Но в рамках предложенной модели это повышение нагрузки осмыслялось как несправедливость и вызывало ответную реакцию. Справедливым было бы распределение внешнего, дополнительного ресурса, но не изъятие местного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Европе подобная ситуация породила великие крестьянские войны. В России же реакцией на нее стали не столько местные «жакерии» под руководством товарища Разина и других ответственных работников, сколько уникальное переселенческое движение. Ведь мир «без власти», а значит, без изъятия, начинался за околицей и тянулся до невероятных пределов. По существу, освоение новых земель было бегством подданных от власти и погоней власти за убегавшими подданными. Догоняя, власть присваивала наиболее ценные из обретенных ресурсов (меха, чай, серебро, железо, золото и т. д.), тем самым получая новые силы и новую возможность перераспределять. Ведь, по большому счету, это все были «экспортные товары». Одновременно с погоней за подданными власть формирует и сакральный, символический ресурс, придающий смысл акту присвоения и распределения. Собственно, сама возможность такой «погони» и была обеспечена наличием (возникновением) символического ресурса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возникает подлинная имперская легитимность. Сами по себе перераспределение и захват (освоение) суть не более чем технические средства. Они необходимы, чтобы подчинить все общество единой ценности (трансценденции), земным модусом которой и выступает власть. Именно для этого и нужны распределяемые блага. Но и имперская легитимность здесь не вполне стандартная. «Империя Руси» – это не просто «весь мир», это оставшаяся часть мира.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Остров Россия», Московское царство, как убедительно продемонстрировал Вадим Цымбурский [30 - Цымбурский В. Л. Остров Россия (Перспективы российской геополитики) // Полис. 1993. № 5. С. 6–53.], – это не просто третий (по счету) Рим; это мир, оставшийся после гибели мира, мир спасшийся. Подобная установка предопределяет двойственный (локально-глобальный) характер основанного на ней проекта. С одной стороны, Русь есть остров, а значит, часть мира. В силу этого проект оказывается локальным, соотносимым с территориальными монархиями Европы. С другой стороны, «остров Русь» – единственная часть мира. Весь остальной мир не просто «погряз в грехе» – он морок, кажимость. Это делает проект глобальным, вселенским, соотносимым с империей. Из той же установки с неизбежностью вытекают сакральные задачи власти, главная цель которой – Спасение, противостояние Антихристу. Материальные же блага требуются для того, чтобы локальная хозяйственная деятельность и самостоятельность локальных сообществ не вводили в соблазн иного выбора, нежели тот, что предписан сакральной властью последнего Рима.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такого рода блага обретают в глазах власти подлинный, связанный с сакральной целью смысл только в том случае, если обеспечивают возможность привлечения внешнего ресурса, контроль над доступом к которому и позволяет жестко структурировать общество. Для подавления местной хозяйственной активности недостаточно чисто силового ресурса (хотя без ружей, сабель, иностранных офицеров на жаловании и т. д. тоже не обойтись) – необходим и «добавочный» хозяйственный ресурс, существенно превосходящий по объему или, по крайней мере, по значимости внутренний. Только тогда распределение поддерживает абсолютную (трансцендентальную) власть. Активность человека – ничто. Только власть «кормит и защищает» его, дает его жизни подлинный смысл. Ведь и сама абсолютная власть тоже «средство». Она выступает посредником между повседневностью и высшей реальностью. Не случайно определяющим для русских царей был не «управленческий» или «воинский», но сакральный статус. Именно он делал царя заступником за народ перед Богом, а его власть – абсолютной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно потому, что власть сакральна, сакрализируется и ресурс, который она распределяет. Однако ресурс этот внутренне парадоксален. Как уже говорилось, получить его можно только извне. Ресурс, поставляемый изнутри, ведет к появлению самостоятельных хозяйствующих субъектов, способствует развитию принципиально посюсторонней, а значит, греховной деятельности. Он предполагает, как в Европе, выделение некоторых островков свободы и частной инициативы, а это уже чревато для тотальной власти самыми неприятными последствиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но поскольку весь мир, кроме «острова Руси», морок, то внешний ресурс a priori греховен. Греховен даже сам латинский язык, на котором говорят и пишут «в мороке». Для «очищения морока» и возникает особое медиаторное пространство. Таким пространством становится карнавальное «государство». Морок (мир за пределами «острова Руси») существует, и взаимодействовать с ним нужно. Но он не бытийствует. Потому взаимодействие с ним есть одновременно защита от него. Карнавал и выступает средством защиты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О карнавальной природе русской культуры, начиная с Московского царства, говорилось уже немало [31 - Лихачев Д. С., Панченко A. M., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.], поэтому я не буду здесь подробно на этом останавливаться. В данном случае принципиален лишь один смысл карнавала – его неподлинность (перевернутость) по отношению к настоящей, сакральной реальности. В неподлинный «защитный слой» и поступает «рыбий зуб», пушнина и т. д. В нем происходит обмен. И так как оболочка эта создана сакральным деятелем (властью), то ресурс очищается. Медиаторное пространство «маскирует» единственную сущность под общий стандарт, империю под государство среди государств, облегчает получение ресурса и решение главной – сакральной – задачи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для обретения и удержания ресурса российское «ядро» при Алексее Михайловиче, царевне Софье и Петре Великом создает европейскую «защитную оболочку». Она важна, поскольку именно ее наличие дает возможность получения подавляющего внешнего ресурса. Сам же ресурс – необходимое условие бытийствования власти, а через нее и общества. В результате карнавал институционализируется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оболочка приобретает все более европейские формы. Регулярная армия, чиновничество, государственная и контролируемая частная торговля, полугосударственная промышленность, а главное – уникальные сырьевые запасы и трансконтинентальные торговые пути обеспечивают условия, необходимые для сохранения онтологии-власти, обессмысливания любой посюсторонней активности, протекающей вне властного пространства. Первоначально «защитная оболочка», как и в случае стран мировой периферии [32 - Бляхер Л. Е., Салимов Ф. Н. Таджикистан – проблемный узел Центральной Азии.], в минимальной степени затрагивала суть социальных отношений, способ наделения статусами и ценностную шкалу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако здесь начинает работать тенденция по прорастанию самой оболочки внутрь, в «ядро». Ведь, в отличие от описанного выше казуса неевропейских обществ, защитная оболочка в России создается не первичными солидарностями и их взаимодействием, но сакральной властью. А значит, сама приобретает отраженный, но сакральный статус. Ее прорастание требует новых рубежей обороны от морока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возникает защита от защитного слоя (бюрократия, полиция и т. д.). Эта защита, в свою очередь, европеизируется, что вызывает потребность в новой «линии обороны». При всей ее очевидной маргинальности, оболочка разрастается. Да «образованная публика», «мыслящая часть нации», к которой апеллировали ведущие представители русской общественной мысли, даже в конце XIX века состояла из «лишних людей», выпадавших из общества. Не случайно столь пародийным вышел у Карамзина «русский европеец», а славянофилы прямо рассматривали государственный аппарат как «средостение», препятствующее слиянию власти и общества [33 - Тесля А. А. Концепция общества, народа и государства И. С. Аксакова (первая половина 1860-х годов) // Полития. 2013. № 1. С. 65–79.]. Но значимость этого «средостения» меняет структуру и самого общества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Общество было жестко структурировано властью. Табель о рангах и купеческие гильдии сверху, общинные старосты, приказчики и т. д. снизу детерминировали все легальные социальные проявления. Вместе с тем наличие огромной территории и персонифицированность власти создавали почву для возникновения дополнительной структуры, обозначаемой сегодня термином «неформальные отношения». В порах тотальной власти, которая все более обретала черты государства среди государств, формируются структуры спонтанного порядка. Более того, спонтанный порядок начинает прорастать во власть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поскольку ни принцип распределения ресурса, ни даже принцип обретения высшей власти (до принятия в 1797 году закона о престолонаследии) не были кодифицированы, борьба за власть и ресурс переносилась в приватную и сакральную сферу. В сакральной сфере происходила легитимация высшей власти, полномочия которой могли быть post factum подтверждены и иным образом. Как показывает проведенный Борисом Успенским анализ феномена самозванства на Руси, самозванцы появлялись только в том случае, если возникало сомнение в подлинной (от Бога) избранности царя. Если царь был «от Бога», все остальные его черты не имели принципиального значения [34 - Успенский Б. А. Этюды о русской культуре. СПб., 2002. С. 97–103.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карнавальный Иван Грозный и «антихрист» Петр п ризнавались подлинными царями, а вот, скажем, Борис Годунов воспринимался как «самозваный» (не от Бога). О народной вере в «царские знаки» на теле вспоминают многие писатели и этнографы. Критерием подлинности, избранности в данном случае служили не какие-то формальные характеристики, а ощущение, переживание: правитель соответствует высшей ценности. Дальнейшее распределение власти и, следовательно, статуса осуществлялось в неформальной (квазиприватной) сфере: пиры, охота, позднее – различного рода игры и т. п. Поскольку каждый нижестоящий уровень власти был уменьшенной, но точной копией вышестоящего, неформальные отношения пронизывали структуру власти сверху донизу. Соответственно, возникали поры для существования спонтанного порядка, позволяющего человеку жить, дружить, любить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отношения общинности, разрушенные еще княжеской властью, заменялись отношениями «приятельства», выполнявшими ту же функцию: от «скажи мне, кто твой друг…» до названия официальной должности – «товарищ министра». Они создавали соразмерные личности микросоциальные группы взаимоподдержки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не менее важную роль здесь играло и то обстоятельство, что, в отличие от самой власти, которая в силу своей дистанцированности была закрыта для «фамильярных контактов», ее носитель вполне мог оказаться доступным для таковых. А так как в сакральной сфере пребывала не только власть, но и ее носитель, контакт с ним позволял контрагенту приобщиться к сакральности, высшему смыслу. В сфере «приятельства» складывалась система статусов, дающая право распределять. Оно же являлось индикатором степени причастности к сакральной сфере. Происходило разделение на власть как трансцендентную (или от трансценденции идущую) сущность и власть как место индивида в пространстве власти. Последнее отнюдь не было трансцендентным и дистанцированным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем само это «приятельство» было не совсем приватным. Ольга Малинова справедливо называет данную сферу приватно-публичной [35 - Малинова О. Ю. Идеологический плюрализм и трансформация публичной сферы в постсоветской России // Полис. 2007. № 1. С. 6–21.], подчеркивая ее двойственный характер. Возникнув как имитация, карнавальное действо, система «европейских» институтов постепенно трансформировалась в пространство, где закреплялись результаты неформального взаимодействия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карнавальное пространство все активнее прорастало в «ядро» общества, делая и его двухслойным на каждом уровне социальной иерархии. Но прорастание карнавального (антисакрального) пространства вело к десакрализации общества, по крайней мере его части – той самой «говорящей и мыслящей части нации», которую называли «разночинцами». Именно они начинают мыслиться как образец правильного поведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примечательно и название «разночинцы», то есть люди, живущие в мире формальных статусов, в карнавальном пространстве «защитного слоя», которое все больше становилось сущностным элементом культуры и общества. Такая десакрализация, помимо всего прочего, снижала легитимность самой власти, а через нее и общества, превращая сакрального властителя в тирана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь как только исчезал смысл власти, идущий из трансценденции, власть превращалась в прямое и ничем не оправданное насилие. Не случайно на рубеже XIX–XX столетий начались напряженные поиски трансценденции, сакральности и основанной на них справедливости. И, по естественной логике, победила трансценденция, наиболее «оппозиционная» по отношению к господствующей, – трансценденция «объективных законов истории».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отвергнув и Бога, и монгольского хана, большевики, новые носители власти, вместе с тем не отвергли сам принцип сакральности, дистанцированности власти от общества, равно как и принцип распределения. Их проект приобрел действительно вселенское измерение – ведь революция мыслилась именно как мировая перспектива. Будучи вполне сакральной, власть большевиков тоже получала легитимацию за пределами общества – в упомянутых выше «объективных законах истории».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Большевистское правительство и взяло на себя роль универсального медиатора. Именно оно посредничало между посюсторонним обществом и трансценденцией, определяло соответствие того или иного факта «объективным законам». Партия, а позже и ее вождь стали носителями сакрального и имперского начала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако крах идеи «мировой революции», хоть и не отмененной совсем, но оттесненной на периферию идеологического пространства, приводит к появлению черт, свойственных более государству, нежели империи – Вселенской политической формы. Особенно актуальными эти черты становятся в ходе и после Великой Отечественной войны. Появляется новая историческая общность – советский народ, легитимированный Победой. Появляется общее благо, распространяющееся уже только на советский народ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно сформировался и «защитный слой». Вселенский проект замкнулся в рамках одной страны («Родины победившего социализма»). Существуя как государство среди государств, Советский Союз (Большая Россия) вынужден был обзавестись атрибутами суверенитета. Уже в 1920-е годы (точкой отсчета здесь, по-видимому, может служить Генуэзская конференция) «защитный слой» стал активно прорастать в толщу сакрального пространства общества. На границе «слоя» и укоренялся блат, который оказывался «сильнее Совнаркома». Неформальные отношения определяли реальный статус формально равных «первых секретарей» и «капитанов производств». Даже само назначение на должность (наделение статусом) основывалось на неформальных отношениях. Сырье и оружие выступало основой для распределения, а идеология давала возможность снизить общий уровень потребления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такая двойственность, при слабой соотносимости оснований Революционной империи и государства СССР, в кратчайшие сроки деструктурировала власть как таковую. Две незавершенные легитимации, при этом обе вполне живые, не позволяли окончательно достроиться ни одной. Ни политическая нация – советский народ, ни трансценденция Мировой революции не смогли одолеть друг друга и постепенно деградировали. Причем революционная трансценденция лишилась смысла раньше, с уходом старшего поколения граждан СССР. Но и государство пережило его не особенно сильно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Непосредственной причиной кризиса власти-онтологии в конце XX века было, видимо, исчерпание ресурса, связанное с падением цен на сырье. Но его глубинная причина заключалась, прежде всего, в разрушении вселенского (имперского) проекта, который задавал смысл обществу. Застой 1970-х – первой половины 1980-х годов касался отнюдь не в первую очередь экономики. Как раз здесь, как показывают исследования экономистов, все было более или менее в порядке [36 - Резников Л. Б. Российская реформа в пятнадцатилетней ретроспективе // Российский экономический журнал. 2001. № 4. С. 8–18.]. Производительность труда медленно, но повышалась. Даже в самые «застойные годы» рост ВВП оставался в пределах 4 %, что по мировым меркам вполне прилично [37 - Новый этап экономического сотрудничества СССР с развитыми капиталистическими странами. М., 1978.]. Кризис носил в первую очередь смысловой характер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Государство (пусть в форме сверхдержавы) победило империю – проект Мировой революции. С крахом этого проекта «Родина победившей революции» превратилась не более чем в одно из агрессивных государств, захвативших значительную территорию. Само существование сверхдержавы потеряло смысл. Отсюда стремление найти новый источник легитимации, столь же внешний, как и «объективные законы истории».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такой источник находится довольно быстро и естественно. Параллельно с деградацией имперской идеи в СССР, в борьбе с ней выстраивается иная имперская идея. Идея свободного мира. Она в равной мере была и американской, и европейской по генезису. Но вне сомнения была глобальным проектом. Уже подписание Женевской конвенции, признание прав человека и участие в работе ООН было для СССР фактом признания существования другой Империи, а политика «мирного сосуществования» – началом отступления. У Советской империи еще хватало военных сил и экономической мощи. Не хватало мощи идеологической, рушилась трансцендентальная легитимность. Эстетическая привлекательность «Запада» оказалась сильнее идеологических постулатов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Окончательный крах имперской легитимности СССР, произошедший в эпоху перестройки (общечеловеческие ценности), естественно легитимировал ценности другой Империи – свободного мира, цивилизованных стран. Принятие этих ценностей автоматически превращало прежнюю империю в «тюрьму народов», поскольку смысл их совместного проживания оказался утерян, а конструкт «советский народ» так и не успел сформироваться окончательно. «Локальный национализм», стремление национальных республик избавиться от империи, утратившей трансценденцию, завершил распад государства. Национальные республики быстро перестроили свой «защитный слой» на новую империю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На месте «страны победившего социализма» возникает постсоветское пространство, перед каждым из осколков которого стоит задача построения государства, а значит, конструирования политической нации. В отличие от классического генезиса государств, возникших в противостоянии с империей, современные постсоциалистические и постсоветские государства стремились не только противопоставить себя исчезнувшей империи, но и примкнуть к ее (имперской) альтернативе. Самоопределение через примыкание к новой империи (Европейский союз) дало крайне позитивные результаты применительно к сателлитам СССР и странам Балтии, но споткнулось на постсоветском пространстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Советский народ и связанные с ним политические практики, несмотря на то что не смогли удержать от распада СССР, оказались достаточно сильны, чтобы воспроизвестись в новых условиях. Об этом воспроизведении и пойдет речь далее. В следующем параграфе мы попробуем проследить этапы становления политических форм в постсоветской России, выделить причины, по которым она так и не смогла избавиться от предиката «постсоветская», осознать себя как новое образование, новую страну и новый народ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то же время предикат «постсоветский» крайне значим как показатель существования между тотальностями, показатель периода, когда структуры естественного порядка выходят на поверхность. Эти структуры и порожденная ими ситуация и интересует нас в первую очередь. Ведь именно на этом фоне разыгрывалась региональная драма, описанию которой и посвящена моя книжка. Ниже я попробую предложить некоторую концептуальную рамку региональных процессов в стране, одним из вариантов которой и станет описание Дальнего Востока России.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теоретической основой для нашего анализа выступает концепция административных рынков, высказанная В. Найшулем и С. Кордонским [38 - Кордонский С. Г. Рынки власти: административные рынки СССР и России; 2-е изд., стер. М., 2006; Найшуль В. А. Высшая и последняя стадия социализма // Погружение в трясину. М., 1991.]. Здесь предельно ярко проявляется специфическая двухслойность: формальные должностные полномочия и реальные услуги, оказываемые чиновниками населению и друг другу, формы торга и оплаты этих услуг. Во взаимодействии этих качественно различающихся уровней и создается реальность. Ни «тень», ни «свет» не существуют отдельно – они сливаются в целое, не выводимое ни из одной его составляющей.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Региональные бароны и приручение демократии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, новая легитимность власти, возникшей в России на рубеже 1980-1990-х годов, была основана на сакральном принятии «демократии» как новой трансценденции. Демократические процедуры были не столько формой политического процесса, сколько священным ритуалом, который должен быть воспроизведен с максимальной точностью. В соответствии с сигналами, идущими из трансценденции, вплоть до 1993 года делались попытки выстроить иную страну с качественно иной легитимностью, с советами, федерализмом и народом-легитиматором.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но уже в кратчайшие сроки выяснились неприятные для власти особенности этих попыток. Принятая трансценденция была… бракованной. Власть оказывалась в «досягаемости» для подданных. С подданными, в рамках правил транслируемых из этой трансценденции, было необходимо разговаривать и договариваться. Но в модели «Русской власти» эти практики отсутствовали. Отсутствовало и специфическое пространство для публичных переговоров элиты, такого, которое было бы открыто для элиты и частично для «экспертов», но закрыто для основной массы населения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интервью середины 1990-х годов очень явственно показывают, насколько ненормальной воспринималась представителями власти от района до страны сама возможность их неизбрания. Да и реакция на «неправильное» голосование населения (за ЛДПР на выборах 1993 года) здесь крайне показательна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отсутствовала практика таких переговоров с разным населением «на равных». Нарастающий конфликт (неумение центра выстроить федеративные отношения, конфликт элитных групп и т. д.) разрешается расстрелом Белого дома в октябре 1993 года. С этого момента начинается длительный процесс «приручения» демократического ритуала. Выстраивания собственной «защитной обо лочки».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В XVIII столетии первые русские драматические произведения появились за счет «склонения на русские нравы» произведений западноевропейских драматургов. Нечто подобное происходит и с демократией в конце ХХ столетия. «Склонение на русские нравы» началось с переноса переговоров из формальной и публичной области в неформальную сферу. Смысл переговоров – административный торг, условия взаимодействия властей различного уровня и властей с подданными, в отношении которых сил на реализацию прежних практик уже не хватает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Условия же новых переговоров сформировались к середине 1990-х годов. Основой их была специфическая форма законотворчества того периода. Поскольку советское законодательство мало подходило для регулирования тех реалий, которые обрушились на население страны, то власти разного уровня кинулись «затыкать дыры». Вполне понятно, что в этих условиях б&#243;льшая часть законов создавалась ad hoc, на случай. В результате все чаще правовые нормы начинали противоречить друг другу, противоречить сложившимся практикам и господствующему здравому смыслу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь введение закона и его «лоббирование» ориентировалось на вполне конкретное, разовое применение ко вполне конкретной ситуации. Но, вступая в силу, начинало функционировать с претензией на универсальность правовой нормы. В результате оказывалось, что б&#243;льшая часть хозяйственных или социальных действий, вне зависимости от законопослушности агента, его субъективных устремлений, являлась преступлением. Не ту, так другую правовую норму он непременно нарушит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если бы вслед за «преступлением» следовало наказание, социальная и хозяйственная активность в стране прекратилась бы. Но эту ситуацию компенсировала селективность (избирательность) правоприменения [39 - Панеях Э. Л. Формальные правила и неформальные институты их применения в российской экономической практике // Экономическая социология. 2001. № 3] закона. Закон мог и не применяться, если нарушитель «ведет себя правильно». Формировалась специфическая установка, обозначенная нами как «презумпция виновности» [40 - Бляхер Л. Е. Презумпция виновности. Метаморфозы политических институтов в России // Pro et Contra. 2002. № 3. С. 67–75.]. Власть (ее представитель) знает, что каждый социальный агент является преступником. Агент признает за властью это знание. Соответственно, от «правильного поведения» агента будет зависеть, будет ли это знание переведено в план правоприменения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Правильное» здесь подразумевает, конечно, прежде всего правильное поведение на выборах. Голосование за правильного кандидата, возможно, материальная поддержка этого кандидата и его компании. Но далеко не только. Правильное поведение включает в себя поддержку «социальных программ» власти, способствующих росту ее популярности. Собственно, так осуществлялись многочисленные крупные строительные проекты в довертикальную эпоху, развивалась социальная и транспортная инфраструктура. Однако и находящиеся «под санкцией», но правильно ведущие себя хозяйствующие субъекты и социальные агенты получали не только угрозу, но и вознаграждение за правильное поведение. Это могли быть льготные условия налогообложения, предоставление в оперативное управление тех или иных ресурсов, находящихся в распоряжении власти, помощь в обретении монопольного положения на локальном рынке и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти практики, как мы констатировали выше, имелись в традиции. Их введение привело к переносу отношения «центр – регионы» к отношению «центральная власть – региональные бароны». Собственно, на уровне «региональных баронов» и формируется первоначально презумпция виновности. Об этом отношении и пойдет речь далее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одной из основных функций государства является предоставление населению, и в первую очередь бизнесу, силовых услуг, т о есть услуг по производству и поддержанию порядка, определенных и понятных всем правил игры. Установление таких правил, а также контроль над их исполнением и делают государство легитимным в глазах населения. И как раз эти правила, а главное – сами процедуры их исполнения, сегодня оказались крайне размытыми. Все более очевидным становится, что некий важный элемент государственного устройства, каким оно сложилось в постперестроечные годы, утерян и ничем не был заменен. Об этом исчезнувшем элементе политической системы и пойдет речь. Имя ему – региональные элиты, и прежде всего – губернаторский корпус 1990-х годов. Под «региональным бароном» в работе понимается специфическая социально-политическая функция «верховного разрешителя» в территориальном сообществе. Чаще всего, но не всегда в период 1990-х годов эту роль играл губернатор территории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно эти элиты создали административный рынок, который, трансформировавшись, функционирует и по сей день. Показательно, что, несмотря на демонизацию «лихих 1990-х», губернаторы той поры продолжают восприниматься населением многих субъектов федерации как «настоящая» власть. Так, при выборах губернатора в Хабаровском крае в 2013 году более тысячи человек отдали свои голоса В. И. Ишаеву, которого, естественно, не было в списках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конец 1980-х и первая половина 1990-х годов проходили под знаком радикального ослабления властных институтов, окончательного распада и прежде не особенно эффективно работавшего механизма управления. Бюрократия и «политический слой» расходились все дальше. Политика дебюрократизировалась, лишаясь рычагов реального управления, а бюрократия, напротив, политизировалась, все четче осознавая собственные интересы, не совпадавшие с интересами принципала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Провал перестройки не в последнюю очередь связан именно с выжидательной позицией, которую заняла бюрократия эпохи Горбачева. Как показал В. Найшуль [41 - Найшуль В. А. Проблема создания рынка в СССР // Постижение. М., 1989. Код доступа: http://www.libertarium.ru/l_libnayhul_mkt (дата обращения 12.12.2013).], к тому времени местные чиновники в значительной степени приватизировали властные функции государства, так что любое решение, принимаемое в верхах, прежде чем быть реализованным, проходило сложный процесс торга-согласования. И поскольку главный лозунг перестройки – борьба с привилегиями – прямо противоречил интересам бюрократии, любая активность реформаторов блокировалась. Их сигналы просто не доходили до адресатов. Потому-то к власти и пришел единственный политик «ближнего круга», избравший «харизматический», принципиально внеинституциональный тип общения с населением, – Борис Ельцин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако следствием победы такого типа политической коммуникации стал развал государственного механизма. Вместо обмена власти на собственность, который по задумке идеологов постперестройки позволил бы избежать гражданского конфликта, развился процесс хаотического распада общества, лишенного и силового каркаса, и пространства для самосознания. Кирилл Коктыш охарактеризовал тот период как «баланс слабостей» – сильных в новой России не нашлось. Во всяком случае, в легальном поле. Здесь и выходит на поверхность спонтанный порядок, уже в советские годы проявлявшийся в наличии бесчисленных «несунов» и иных «расхитителей социалистической собственности».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В условиях отсутствия «силы» главной технологией выживания стала «теневая», но подлинно «народная» приватизация собственного рабочего места, основы которой были заложены несунами (расхитителями социалистической собственности) советской эпохи и ранним кооперативным движением. Всеохватный бартер, вплоть до выплаты зарплаты утюгами и гробами, стал формой легализации такой приватизации, а то, что Сергей Дамберг назвал «приватизацией биографией», – ее идеологическим основанием [42 - Damberg S. Die anderen Russen – die „Ethnisierung“ gesellschaf licher Prozesse durch Rueckgrif auf „ethnisches Wissen“ // Auf der Suche nach Eurasien. Politik, Religion und Alltasgkultur zwischen Russland und Europa / М. Kaiser (Hrsg.). Bielefeld: Transcript, 2003. S. 284–312.]. Проработав на предприятии пятнадцать-двадцать лет, работник начинает ощущать его «своим». Это проявляется не только и не столько в «чувстве команды» из учебников по теории управления, сколько в уверенности, что предприятие должно (!) решать повседневные проблемы работника, служить ресурсом для их решения. Если же оно этого делать не желает, работник вправе оказать себе помощь сам. Разумеется, за счет того же предприятия. Именно такую позицию в 1995 году занимали респонденты, участвовавшие в опросе, который автор при поддержке фонда «Культурная инициатива» проводил среди жителей Хабаровска и Владивостока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я в Д (название предприятия. – Л. Б.) больше пятнадцати лет оттрубил. Пахал не за страх, а за совесть. И в цеху, и в профкоме. Что ж я, по-твоему, не заслужил себе квартиру сделать сыну? По-моему, очень даже заслужил… (респондент, мужчина, 43 года, образование неоконченное высшее, профсоюзный деятель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сходное мнение в том же цикле:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, станок конторы, а заказы частные. Все так. Только ты подумай, он же был никому не нужен. Студенты практиковались. Мы его до ума довели. Сами. Все сами организовали. Теперь сами и зарабатываем. А (название предприятия. – Л. Б.) здесь не при делах. Это наше, мы и будем зарабатывать (мужчина, 41 год, образование высшее, преподаватель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такого рода представления послужили основой для масштабного и эффективного сетестроительства. На базе сетей формировалась неформальная иерархия, в соответствии с которой и происходила «народная приватизация».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас все знали: старик (директор. – Л. Б.) уже даже из кабинета не выходит. А в кабинет доступ только у нее. Она всем и рулит. Этого примет, а этого нет. Она определяла, кому откажут, а кто по легкой проскочит. Кто с ней дружил, все мог получить, все ему с рук сходило… (респондент, мужчина 48 лет, образование высшее, ИТР).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В наиболее трудном положении оказались работники государственного аппарата, единственным ресурсом которых была им делегированная и частично ими же приватизированная власть. Здесь «приватизация биографией» тоже имела место: на ней, в частности, основывались претензии бывших партийных функционеров на власть в регионах (я области всю жизнь отдал…). Проблема в том, что именно формальные властные институты и распадались, порождая все новые «центры слабости». Тем не менее сохранившаяся с советских времен «инерция подчинения», то есть привычка исполнять или, по крайней мере, реагировать на требования властного органа, позволила бюрократии пережить трудные времена, полностью приватизировав формальные полномочия, на тот момент, правда, не особенно востребованные обществом. В результате долгое время бюрократы были почти лишены возможности «производить силу» и порядок посредством силы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместо них главными ее производителями стали организованные преступные группировки (ОПГ), в народе – «крыши». Об этих «силовых предпринимателях» столь убедительно и ярко писал Вадим Волков [43 - Волков В. В. Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ. М., 2005.], что нам остается только кратко пересказать его мысли. Бизнес, да и просто социум, остро нуждается в некоторой системе общих и понятных правил, во внешней упорядочивающей силе, единственная альтернатива которой – гоббсова «война всех против всех». Криминальные крыши, сами не нуждающиеся в формальном праве, как раз и смогли создать такие правила – жестокие, совсем не демократичные и не гуманные, но на тот момент других просто не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно криминальные крыши начали выполнять судебные и регулирующие функции, причем выполнять вполне эффективно. Так, в интервью, взятом в 1999 году (проект «Изменение поведения экономически активного населения в период кризиса», осуществленный при поддержке Фонда Форда, № SP-99-2-10) в Комсомольске-на-Амуре, респондент сообщил, что в городе работает «приемная Джема» – местного «смотрящего». В ней, в отличие от легальных инстанций, проблемы населения действительно решались. Об аналогичных «приемных» упоминали и жители других городов Дальнего Востока. Что интересно, мало у кого из бизнесменов отношение к «крышам» было негативным. Этот институт был необходим, и это вполне осознавалось [44 - Бляхер Л. Е., Пегин Н. А. Региональные элиты, силовое предпринимательство и административный рынок // Научный ежегодник Института философии и права Уральского отделения РАН. Екатеринбург, 2011. С. 225–234.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но как только заработали первые сколько-нибудь крупные предприятия, завязанные на несколько регионов, а тем более осуществлявшие экспортно-импортные операции, криминал стал давать сбои. Причина проста. При всех страшилках о криминальных сообществах, поделивших Россию между собой и вершивших ее судьбы на тайных сходках, ОПГ на самом деле оставались локальными операторами, обслуживавшими определенный хозяйственный объект (порт, таможенный коридор и т. п.), а все их попытки выхода на новую территорию блокировались тамошними конкурентами. Так, к моменту «интервенции» в Хабаровск из Комсомольска-на-Амуре «воров» (криминала советской эпохи) там уже сложились ОПГ «спортсменов», которые просто не пустили их в город.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нелегальность ОПГ тоже была существенной проблемой, поскольку зарубежные фирмы требовали, чтобы российский партнер имел хоть какой-то официальный (легальный) статус. Тогда-то на сцену вновь и вышло государство в лице служащих, приватизировавших определенный силовой (функциональный, бюрократический и т. д.) государственный ресурс. Именно региональные бюрократии оказались эффективными поставщиками силовых услуг, охватывающих большие территории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот ресурс (легальность, возможность согласовывать межрегиональные и внутрирегиональные интересы, принуждение к исполнению определенных правил игры) и выставлялся на продажу. Его качество оказалось в целом выше, номенклатура услуг – шире, а цена – ниже, чем у ОПГ. Поскольку каждый чиновник-продавец удовлетворялся небольшой платой, то совокупные расходы (на взятки, «дружбу» и т. п.) тоже оказывались, как правило, не слишком значительными. Во всяком случае, в тот период они, как отмечали в интервью предприниматели, были значительно меньшими, чем дань «крышам» или белые платежи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И при этом действия региональных баронов были существенно более эффективными. Они позволяли не только избежать санкций со стороны государства, угроза которых к концу 1990-х уже стала относительно реальной, но и получить необходимую услугу: налаживание отношений с партнером, возврат долгов, защиту от конкурентов и недопущение новых игроков на рынок, приобретение социального статуса, включение механизма enforcement.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, во второй половине 1990-х годов основными операторами, оказывавшими услуги по производству порядка, стали «региональные бароны», то есть губернаторский уровень власти. Цена услуги складывалась из дохода чиновника (взятка, откат) и его издержек при производстве самой услуги. Это подношения вышестоящему начальнику, легитимирующему сам акт приватизации государственного ресурса, а также покупка услуг сопряженных силовых (административных) операторов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ограничителем цены услуги выступал платежеспособный спрос. При изъятии «в два горла» экономический агент уходил в «тень», под прикрытие криминальных операторов, менял локализацию бизнеса, вовсе прекращал экономическую деятельность. Так, в первые годы губернаторства Сергея Дарькина, когда в Приморье резко выросли цены на административные услуги, едва ли не четверть всех зарегистрированных во Владивостоке фирм сменили место прописки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам рынок силовых услуг имел достаточно сложное иерархическое устройство. В период «парада суверенитетов» подавляющее большинство разрешительных функций отошло к региональной власти. И хотя после серии президентских указов многие функции были возвращены, центр социальной и экономической активности на тот момент оставался в регионах. Функцию основного легитиматора хозяйственной жизни на территории субъекта выполнял губернатор. Именно он был верховным «разрешителем» и для силовых операторов, и для экономических агентов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На «низовом» же уровне, уровне локальных сообществ, «красные» (милицейские) крыши отчасти продолжали конкурировать с криминальными. Но последние в итоге либо срослись с властью, либо были вытеснены из бизнеса. Отметим, что вытеснялись они вполне экономическими методами. Показательно, что, по данным милицейской еще статистики, в 1990-е годы на всем Дальнем Востоке было возбуждено менее десятка уголовных дел по статьям, связанным с организованной преступностью. Еще меньше дошло до суда. Делалось все проще: по словам респондентов, был создан своего рода «губернаторский картель», доступ в который регулировался региональной властью. Предприятия, в него допущенные, получили серьезные преференции в плане пересечения границы, налоговых и иных выплат, получения лицензий и т. д. Все остальные автоматически оказались менее рентабельными и были вытеснены с рынка. Вслед за ними ушли и их криминальные «крыши», лишившиеся «кормовой базы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поскольку основным источником легитимации власти губернаторов в тот период были прямые выборы, то административный рынок вынужден был взимать достаточно серьезный «социальный налог» в пользу населения. Пал Тамаш писал о «купленной лояльности» [45 - Тамаш П. В кризис устояли молодые европейские экономики, а старые периферийные страны серьезно пострадали. Интервью «РБК-Украина» // Код доступа: http://minfn.com. ua/2011/01/14/tamash-pal/ (дата обращения: 9.11.2013).], однако в рассматриваемый период она таковой являлась лишь отчасти. Безусловно, «социальный налог», которым облагался бизнес, был способом покупки лояльности главного легитиматора – населения. Но помимо этого оценка работы губернатора зависела от качества оказания им административных услуг в самых важных для населения «серых» зонах, в таких отраслях, как образование, здравоохранение и т. п. Понятно, что в нашем случае «губернатор» – это обозначение не должности или лица, а поставщика властной услуги на определенной территории. Устройство власти и персоны, ею облеченные, могут быть разными, отсюда и разные варианты политических режимов в регионах, но суть административного рынка от этого не меняется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Федеральная власть была также включена в этот рынок. Прежде всего, не стоит забывать, что центр обладал правом «второй инвеституры». Конечно, первая – всенародное избрание – была главной, но федеральный центр мог и в тот момент создать серьезные проблемы строптивому губернатору. Яркий тому пример – Владивосток: в середине 1990-х годов город несколько раз оставался без тепла и света из-за жесткой позиции Москвы по отношению к губернатору Приморья Е. И. Наздратенко, при котором местный ЖКХ набрал многомиллионные долги. Соответственно, в направлении «Москвы» шли не только белые (в то время незначительные) отчисления, но и часть «настоящих» доходов. Так сказать, налог на легитимацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом дамоклов меч «второй инвеституры» заставлял губернатора постоянно доказывать центру, что тому не следует вмешиваться во «внутренние дела» региона. В ход шли этническое своеобразие, конфессиональная специфика, географические и климатические особенности субъекта федерации. «Региональный барон» выстраивал для своей территории защитную оболочку. Чем мощнее была эта оболочка, тем успешнее оказывалась деятельность «регионального барона», да и самой территории. Пример Татарстана и Башкортостана тому подтверждение. Об этой специфике применительно к нашему главному герою – Дальнему Востоку России – мы поговорим в следующих главах. Пока же сделаем «зарубку на память».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В российских регионах усилиями местных СМИ, «исследователей» и прочих властителей дум создавалась апокалипсическая картина гибнущего и уже практически захваченного врагами (экстремистами, ваххабитами, китайцами), пораженного национализмом и прочими кошмарами региона, вмешиваться в дела которого при его ничтожном электоральном значении себе дороже [46 - Бляхер Л. Е. Трансграничное сотрудничество: экономические выгоды и политические проблемы // Политическая наука. 2010. № 3. С. 61–92.]. Региональные страшилки охотно тиражировала и федеральная пресса. В результате был заключен негласный договор: мы (центр) не лезем в ваш кошмар, рулите сами, но за это обеспечьте максимальную лояльность на выборах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для «внутреннего потребления» использовались иные ужастики: Москва все отбирает, иноземцы давно бы уже все захватили, а местное население вымерло бы и вымерзло, если бы не мудрая политика региональной власти. К сожалению, автор не располагает прямыми данными относительно ситуации во всех крупных регионах страны. Однако и косвенные данные позволяют предположить, что механизм везде был приблизительно одинаковым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Включенность центра в региональные административные рынки была обусловлена еще и тем, что к тому времени уже вовсю работали предприятия национального масштаба, нуждавшиеся в общих для всей страны правилах игры. При всей своей расплывчатости такие правила существовали, и контролировала их соблюдение центральная власть. Таким образом, федеральный центр обеспечивал своего рода «международное право» при осуществлении межрегиональных транзакций.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Складывалась достаточно эффективная система, базирующаяся на первичных солидарностях, но вполне эффективно регулирующая отношения в бизнесе и обществе, постепенно включающая все более широкие слои населения в распределительные отношения. То, что она была «молчащей», в качестве проблемы не осознавалось. Впрочем, движения в направлении легализации, упорядочивания владения на рубеже веков отмечались [47 - Радаев В. В. Таможня дает добро? Российский бизнес на пути к легализации / ред. И. Олимпиева, О. Паченков // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: проблемы исследования и регулирования. СПб., 2003. С. 35–47.]. Как и стремление региональной власти как-то, хотя бы в форме предвыборного слогана, обозначить специфику «территориального сообщества».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в начале 2000-х годов эта вполне жизнеспособная система начала разрушаться. После восстановления в 1999 году экспортных пошлин на сырье, прежде всего на нефть и газ, в руках центральной власти оказался ресурс, многократно превышавший совокупный ресурс любого региона. Это и предопределило «закат региональных баронов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, отнюдь не одномоментный закат, а продлившееся до середины следующего десятилетия постепенное вытеснение «региональных тяжеловесов». Здесь свою роль сыграло то обстоятельство, что, хотя власть региональных баронов и была абсолютно легитимна в глазах населения, по крайней мере, его значительной части, легальной она была не вполне. Существуя в неформальной плоскости, контролируя вполне локальные транзакции, эта власть достаточно долго не нуждалась в самоописании или в трансценденции. Она была принципиально посюсторонней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате сколько-нибудь обобщающего дискурса ни правил, ни понятий, а смыслового пространства, в котором можно жить, так и не сложилось. Потому и сработал план по построению «вертикали» и вытеснению из политики «региональных тяжеловесов». Под флагом борьбы с коррупцией, восстановления социальной справедливости и спасения страны от развала «региональные бароны» вытесняются с политической сцены. Защитная оболочка, выстроенная из региональных «страшилок», оказалась недостаточно эффективной. Властное воздействие прорвалось к «молчащему региональному ядру».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В начале «нулевых годов», когда цена на нефть сделала исторический рывок и федеральная власть смогла, наконец, вздохнуть с облегчением, она вдруг обнаружила, что вовсе не управляет страной. Под федеральной властью в данном случае понимается политическая группа, связанная с новым на тот момент президентом. Старая федеральная власть – так называемая семья и близкий к ней нефтегазовый и прочий сырьевой бизнес – осуществляла управление, используя те же механизмы административного рынка, то есть систему неформальных практик и договоренностей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Центр был своеобразным третейским судьей в конфликтах между главами регионов, а также между губернаторами и мэрами крупнейших городов-субъектов. Новая власть в систему таких договоренностей включена не была. Собственно, на это и рассчитывали авторы «проекта Путин» из числа представителей старой правящей группы. Они надеялись при новом, ими «сделанном» президенте окончательно закрепить за собой роль всероссийского третейского судьи. Но просчитались.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И дело здесь не в уникальной «харизме Путина», а в банальном незнании собственной страны. То, что «харизма Путина» – продукт современных медиатехнологий, сегодня особых сомнений не вызывает. Собственно, страна за пределами властных коридоров и крупнейшего бизнеса их особенно и не интересовала. За нее «отвечали» региональные власти, ладить с которыми несостоявшиеся «третейские судьи» научились. Но… в результате реформ 1990-х значительная часть населения оказалась в числе аутсайдеров. И эти люди воспринимали членов правящей в то время группы как личных врагов. В социально ущемленную (не столько материально, сколько статусно) группу попало и немало тех, кто формирует и выражает общественные настроения – писателей, журналистов, других представителей культурного и научного истеблишмента советской эпохи. Ведь именно они в лабораториях «почтовых ящиков» и редакциях партийных газет придумывали правильные реформы, процветание и демократию. Но все это пошло как-то мимо них. Как-то совсем не так, как они планировали. Их будущее украли всевозможные «прихватизаторы» и прочие реформаторы. В результате сформировалась достаточно широкая антиельцинская коалиция, видевшая в Путине своего лидера и защитника. Сюда же вошли многие работники оборонных предприятий, благополучно разорившихся в 1990-е, далеко не маленький аппарат «партии» на местах и прочие лекторы общества «Знание».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако их недовольство вряд ли выросло бы во что-то большее, чем глухие проклятия в адрес «семьи», если бы не мощная (по крайней мере, многочисленная) прослойка бюрократии, в 1990-е годы отстраненная или почти отстраненная от участия в административном рынке. Так, например, министерство образования в минимальной степени контролировало вузы, которые научились обеспечивать себя сами, создав достаточно емкий, даже в условиях демографического спада, рынок образовательных услуг, по существу, рынок дипломов, но вписанный в региональное сообщество. То же самое происходило и в ряде других отраслей. Иными словами, как уже говорилось, неформальные отчисления в пользу федерального уровня были незначительными, поскольку основные решения принимали местные власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти-то отчисления центр на рубеже веков и начал повышать всеми доступными способами. Прежде всего, постепенно усложняя систему лицензирования федеральной властью местных структур. В результате цена административной услуги для бизнеса выросла и приобретать ее на месте стало невыгодным. Вместо «розничной торговли» порядком и силой, осуществляемой на региональном уровне, возникли единые центры продажи таких услуг – федеральные органы власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Губернаторский уровень управления оказался просто-напросто лишним. Особенно в случае когда федеральные трансферты существенно превышали собственный бюджет региона. А эта ситуация по мере трансформации межбюджетных отношений стала почти всеобщей. Покупателями административной услуги оказались только крупнейшие вертикально интегрированные компании. Региональный бизнес нуждался в административной услуге, но не мог ее приобрести. Соответственно, он все активнее уходил под крыло крупнейших холдингов. Далеко не всегда речь шла о рейдерском захвате или еще какой-нибудь страшной штуке. Просто предприниматель менял краевую «крышу» на столичную. Не всегда и не у всех это выходило. Но в тот момент это был практически единственный способ сохранить легальный бизнес. Другой вариант – уход в полную «тень» со всеми связанными с этим статусом рисками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это сделало замену выборности губернаторов на фактическое их назначение актом почти рядовым. В регионах стали складываться новые механизмы функционирования административного рынка теперь уже федерального уровня. В этом рынке была задействована та часть местной элиты, которая успела (сумела) вписаться в федеральные управленческие или политические структуры, в местные «дочки» всероссийских предприятий, прежде всего государственных монополий. Но за два десятилетия реформ региональная элита уже вполне сплотилась и «приватизировала» регион (по тому самому старому советскому принципу: двадцать лет жизни ему отдано!). Внутрирегиональные связи элитных групп, даже включенных в разные структуры, оказались сильнее внешних. Ведь это многолетние семейные и личные контакты, связь одноклассников или выпускников одного вуза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну и что, что он теперь в… (название органа власти. – Л. Б.). Мы с ним уже десять лет по выходным вместе паримся. Наши жены дружат. Что же нам теперь из-за работы ссориться? Работа есть работа, а жизнь есть жизнь. В жизни друг другу всегда поможет (респондент, 52 года, образование высшее, государственный служащий).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соответственно, региональная элита, взаимодействуя с федеральной элитой, действует, как правило, достаточно согласованно. Как и в советскую эпоху, идет сложный торг с центром, только, в отличие от 1990-х годов, местная элита выступает уже как «младший партнер». Роль «нового» губернатора в этих играх может быть различной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один из вариантов: губернатор выступает неформальным лидером местной элиты, вне зависимости от принадлежности ее членов к тому или иному институту. Это характерно в основном для назначенцев из местной среды. Яркий пример – губернатор ЕАО А. А. Винников, бывший мэр города Биробиджана. Впрочем, «чужой» губернатор, приняв местные правила игры, тоже вполне способен стать таким лидером.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой вариант – «чужой» губернатор, который обладает достаточным ресурсом, чтобы подмять местную элиту. Таким ресурсом может быть укорененность в федеральных элитных группах («связи в Москве»), неформальный контроль над значимой отраслью бизнеса в регионе и т. п. Здесь можно упомянуть губернатора Амурской области О. Н. Кожемяко, некогда «выдавленного» из Приморья Дарькиным, но сохранившего и приумножившего хозяйственный и силовой ресурс. Пожалуй, наименее эффективная стратегия: губернатор в роли агента по отношению к принципалу – федеральному центру. В этом случае административные игры идут своим чередом, но уже помимо формального главы региона. Правда, основное население территории из этих игр тоже исключается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одно из последствий фактического уничтожения регионального уровня власти – чудовищное усложнение государственной машины. В стремлении все держать под контролем центр создает все новые и новые контрольные органы. Но проверяющие из местных действуют, как правило, заодно с местными структурами; приезжих же либо покупают, либо демонстрируют им потемкинские деревни. В попытке переломить ситуацию над одними контролерами ставятся другие, над ними – третьи, и так до бесконечности. Местный же бизнес, точнее та его часть, что не успела вписаться в федеральные структуры, постепенно либо выдавливается из страны, либо умирает. Что касается населения, то оно из категории покупателей административной услуги переходит в категорию продавцов нового ходового товара – лояльности. Однако крайне востребованный в период предвыборных баталий, в другое время этот товар вряд ли найдет покупателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этих условиях меняется и соотношение тотальной власти и спонтанного порядка. Казалось бы, наличие подавляющего и распределяемого централизованно ресурса имеется. Остается «достроить» идеологию, предполагающую трансцендентность и дистанцированность власти. Но здесь и возникли проблемы. Во-первых, местный ресурс, пусть вытесненный из легального пространства, частично сохраняется. Его «осадки» слишком значительны, чтобы просто исчезнуть. Во-вторых, какие-то шаги в направлении самосознания в регионах сделаны были. Это тоже не прошло бесследно. В-третьих, несмотря на таланты и активность государственных СМИ, стационарного агрессора для России не выходит. А потому не столь очевидна необходимость «жесткой власти».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Важно и то, что государственное устройство, которое сложилось в России после 1993 года и в значительной степени сохранилось до сих пор, не было ориентировано на тотальность власти. Оно функционировало как пространство согласования разделенных элитных групп, как механизм их консолидации. Оно требовало умелого дирижера, а не фельдфебеля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не все благополучно оказалось и с трансцендентностью и дистанцированностью власти. Демократическая процедура предполагает принципиально посюсторонний характер власти. Она же диктует возможность внешней коммуникации с любым «представителем народа». Тем самым власть утрачивает монополию на интерпретацию сигналов, идущих из трансценденции. При этом утрачивается и легитимность власти. Падение рейтинга Б. Н. Ельцина в последние годы его правления – достаточно яркое тому подтверждение. До тех пор пока трансценденцией, легитимирующей власть, оставались «цивилизованные страны», Ельцину прощался расстрел парламента, подавление федерализма в стране, предельно спорная президентская кампания 1996 года. Но стоило заколебаться трансценденции, как популярность стала катастрофически снижаться  [48 - Эпоха Ельцина. Очерки политической истории. М., 2001.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не случайно авторы «проекта Путина» в начале его карьеры выбрали разработку «харизматической» легитимности. Иные варианты оказывались либо дискредитированными, либо невозможными. Но «харизма» по самому значению термина предполагает некий внешний источник, ее дарующий. Этого внешнего источника (трансценденции) и не оказывается. С. И. Каспэ очень метко называет этот тип легитимности «безблагодатной харизмой» [49 - Каспэ С. И. Назад к Шилзу: социальные науки, политическая реальность и парадокс безблагодатной харизмы // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. 2011. № 1. С. 5–18.]. Поиск оснований для легитимности и вызывает к жизни самых разнообразных идеологических Франкенштейнов наших дней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В силу того что «цивилизованные страны» оказались неправильной трансценденцией, начинается более или менее открытое «расхождение» с ними, что приводит к утрате режимом даже остатков прежней («ельцинской») легитимности и напряженным поискам новой. Первым и естественным направлением здесь стала «ностальгическая легитимность». Возрождение, сначала несмелое, а потом все более стремительное советских форм и ритуалов, стало приметой времени первого десятилетия нового века.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако эта легитимность, хоть и притягательная для значительного числа населения, была отталкивающей и дискредитированной для другой его части. Важно и то, что советская легитимность порождала достаточно серьезные проблемы на международной арене, а ресурсов для ее поддержания было недостаточно. В ней же было «прошито» определенное представление о социальной справедливости, поддерживать которое тоже было не просто (отсюда многочисленные «статьи о дворцах» и популярность борцов с коррупцией наследующих уже забытым Гдляну и Иванову и другим борцам с привилегиями конца 1980-х).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подкрепить советскую легитимность (этот эксперимент впервые провели руководители КПРФ) было решено сакральной легитимностью от Бога, а конкретнее – от РПЦ. Подобные попытки, особенно активные после массовых выступлений 2011 года, становятся мейнстримом в период третьего строка, в «десятые» годы. Пока реакция общества на эти инициативы, при всех стараниях массмедиа, достаточно сдержанная [50 - Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства» // Полития. 2010. № 1. С. 170–188.]. Во всяком случае, до тотальной идеологии еще далеко, как и до образования всеобщей трансцендентной легитимности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако стремление обрести внутреннюю легитимность, успешность которого тоже не вполне очевидна, привели практически к изоляции страны от прежних партнеров и кумиров. Не то чтобы «цивилизованные страны» жаждали как-то изменить ситуацию. Положение России в отношении с Европой последнюю, похоже, вполне устраивает. Просто возникает стремление сократить контакты со странным партнером до только необходимых и деловых. Отсюда и формируется все более осознанное стремление России, точнее ее лидеров, к «повороту на Восток».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но здесь возникает совсем иная проблема. Проблема взаимодействия спонтанного порядка, сложившегося в регионе, и полицейского государства, обретшего силу и вновь вспомнившего про дальневосточные территории, которые более десятилетия жили вполне благополучно и автономно. Ведь спонтанный порядок 1990-х годов был экономически сильнее, чем их предшественники в прошлом, распространялся на б&#243;льшую территорию. Легитимность же власти, ее трансцендентальная и идеологическая оформленность была слабее, чем у ее советского предшественника. Здесь и возникает предельно важная и интересная коллизия, которая, собственно, и вызвала написание книжки. Мы переживаем сегодня крайне редкий в истории богоспасаемого отечества период, когда «защитная оболочка» и у власти, и у населения существенно разрушена. Власть и разные России увидели друг друга. Причем похоже, что друг другу они совсем не понравились. Как возникла эта ситуация на отдаленной периферии страны, как она может быть разрешена ко всеобщему удовольствию? Об этом и пойдет речь далее.<br>
<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть II<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как сказать регион?<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 3<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мифы о Дальнем Востоке<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человек есть животное, подвешенное к паутине значений, которую он сам сплел.<br>
&nbsp;Клиффорд Гирц<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Описание региона, попытка сказать его неизбежно упирается в огромное количество устойчивых представлений как самих его жителей, так и внешнего окружения. Эти представления (в тексте для их обозначения используется термин «миф») в глазах их носителей не нуждаются в доказательстве. Они истинны в силу самого их наличия. Не записав, не обозначив их, мы не сможем понять процессы, протекающие в регионе, не сможем создать «картинку», сколько-нибудь приемлемую для реципиента, жителя Дальнего Востока, и сколько-нибудь понятную для внешнего наблюдателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В то же время, если ограничиться только описанием, то ценность его будет не особенно велика. Такое описание-мнение будет только еще одним взглядом, ценность которого не больше любого другого взгляда. Именно поэтому я попытаюсь в текущей главе не только описать внутренние (для жителей) и внешние (для других регионов страны и центра) мифы, но и частично деконструировать их. Я постараюсь показать природу этих мифов, механизм их взаимодействия, постараюсь проникнуть за миф к той реальности, которую он скрывает. Постараюсь показать, как работала «защитная оболочка», составленная из мифов, и где она породила конфликт интерпретаций.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будет ли мое описание более верным, чем уже имеющееся мифологическое самоописание региона? Наверное, нет. Но при деконструкции существующей мифологии и создании иного языка описания, иной системы представлений возникает уникальный момент «между» двумя устойчивыми семиотическими конструкциями. В этот момент реальность, до того скрытая мифами, объяснениями и интерпретациями, прорывается наружу, начинает говорить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, ради этого момента и пишется книга. Предельно важен здесь и сам момент описания. В нормальной (в терминологии Т. Куна) ситуации мифология не нуждается и не допускает описания. Для участника, включенного в мифологическую систему, она и есть реальность, мир, в котором он живет. Для внешнего агента подобная система неизбежно будет только «местными предрассудками». Описание возможно и, как мы постарались показать во введении, необходимо в условиях конфликта двух и более мифологических систем. В этих условиях миф, частично деструктурированный, становится видимым, а потому описываемым и деконструируемым. Этим обстоятельством и попытаемся воспользоваться. Насколько удалось это сделать, судить читателю.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Территориальная мифология и ее деконструкция<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прежде чем перейти к описанию и деконструкции мифов Дальнего Востока, мифов о Дальнем Востоке, стоит определиться с пониманием того, что есть политический миф. Прежде всего, это не архаическая форма знания о мире, а порождение наших дней, хотя и сохраняющее связь со своим древним прототипом. Но связь не содержательную, а структурную.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Политический (рациональный) миф – модный объект и политологического, и политического осмысления, чаще всего наделяемый негативными коннотациями [51 - Лобок А. М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997; Лакофф Д. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры / под ред. Н. Д. Арутюновой, М. А. Журинской. М., 1990. С. 387–415.]. Он воспринимается как неистинное, ложное знание, используемое той или иной группой для манипуляции общественным сознанием, подчинения его своим эгоистичным целям. На основании этого, как правило, делается вывод о необходимости «разоблачения» мифа, демонстрации его неподлинности [52 - Московичи С. Машина, творящая богов / пер. с фр. М., 1998.]. Не вдаваясь в полемику о сути и функциях политических мифов, сформулирую несколько тезисов, на которые буду опираться в дальнейшем изложении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По моему глубокому убеждению, политический миф, как и миф вообще, есть не ложное или ошибочное знание, но знание, не требующее проверки. Политический миф предстает истиной просто потому, что он миф. В этом своем качестве он не нуждается в подтверждении чем-либо, кроме себя самого. Его наличие детерминирует отбор фактов, концепций и т. д. в научном и политическом дискурсе. Точнее, любая имеющаяся реалия интерпретируется в мифологических формах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Миф – принципиально контрфактичная структура. Его не компрометирует никакая совокупность фактов, предъявленных индивиду. На этом, в частности, основана устойчивость «ложных» смыслов и механизмов смыслоозначения. Например, образ «доброго царя», одна из ключевых мифологем российской социальной жизни, отнюдь не разрушается при столкновении с не очень добрым самодержцем. Скорее, держатель высшей власти начнет восприниматься как «самозванец» (а самозванец – как «добрый царь») [53 - Эйдельман Н. Я. Твой XVIII век. Прекрасен наш союз. М., 1991.]. Нечто подобное происходит и при современной «политической» интерпретации данных социологических опросов. Агент готов разоблачать «продажность» того или иного полстера, если полученные данные не соответствуют его устойчивым представлениям о сути «кровавого режима» или о «поддержке оппозиции Госдепом». Но с легкостью меняет свое отношение, забывая о собственных филиппиках, в противоположном варианте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С таким положением вещей сталкиваются критики любой мифологемы. Можно сколь угодно долго приводить факты, опровергающие мифологическую конструкцию. Носитель мифологемы способен даже признать истинность этих фактов. Но сами факты им не генерализируются. Спасая свой мир, основанный на мифе, он выдвигает сильнейшую идеализацию: «А почему бы и нет?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом плане миф – не «слово» в лингвистическом или культурологическом понимании, а образец, далеко не всегда артикулируемый напрямую. Достаточно часто миф остается на уровне смыслового фона, интерпретационного контекста. Наличие такого контекста позволяет группе осуществлять совместную деятельность, несмотря на различия целей и мотивировок. «Конфликт интерпретаций» здесь выносится за рамки коммуникативного акта, не участвует в конструировании общей реальности. Так, миссионерскую деятельность православных священнослужителей среди коренных народов Дальнего Востока не особенно затрудняло то обстоятельство, что легитимные для аборигенов формы группового брака квалифицировались миссионерами как «разврат», «сожительство братьев с сестрами». Этот момент просто «опускался» в ходе коммуникации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другими словами, миф – это организующее коммуникацию коллективное знание, которое обеспечивает совмещение «когнитивных горизонтов» членов группы. Индивидуальные «возможные миры» соединяются в мифе в единую интерсубъективную реальность. Между такими «мирами» проводятся «мировые линии», позволяющие отождествлять предметы и действия в разных «мирах», узнавать объект вне зависимости от того смысла, который ему в этих «мирах» приписывается. Миф не сводится к слову или иному демонстрируемому артефакту либо смыслу. Он представляет собой сложный и целостный смысловой комплекс. Появление одного (демонстрируемого) элемента активизирует в сознании членов группы всю совокупность смыслов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Происходит предвосхищение целого через часть. Существование такой целостности создает базу для отделения «своего» пространства от «чужого», объединяет разнородные элементы в общую сверхсхему, на основе которой и конструируется реальность. Наличие общей или сводимой к некоему общему знаменателю системы мифологических представлений автоматически делает коммуниканта «своим», наделяя транслируемую им информацию изначально высоким доверием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Описанные выше особенности мифа проявляют себя и в политическом пространстве. Подобно любому другому мифологическому образованию, политический миф выступает не столько инструментом манипуляции, сколько «несущей конструкцией», задающей параметры отграничения «своего» пространства от чужого, друга от врага. В качестве важнейшего смыслового образца миф не просто «объясняет» реальность. Любая предъявленная сознанию реалия воспринимается только путем сопоставления с этим образцом. Если же такого образца не оказывается, то реалия лишается статуса существования, воспринимается как фикция, симулякр. Погруженное в мифическое пространство сознание ее просто не видит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам же мифический образец обладает тремя важнейшими признаками: демонстративностью, укорененностью и культуросообразностью. Иными словами, его можно продемонстрировать путем простейшего указания, некоторого явного и легко фиксируемого признака. Даже если сам этот признак выступает как случайный, культурное сознание обнаруживает здесь устойчивую закономерность. Не случайно Я. Хинтикка отмечал, что отождествление объекта сознанием опирается не на «устойчивые десигнаты языка», а на «знание случайных эмпирических фактов», демонстрируемых признаков [54 - Hintikka J. Models for modalities. Dordrecht, 1969.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, несмотря на многократно осмыслявшуюся «этническую специфику» памятников Ленину в различных частях СССР, узнавание осуществлялось благодаря «случайным атрибутам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под укорененностью мифа здесь понимается соотнесение его с некоторым значимым событием прошлого. Восставшие английские крестьяне пели: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» Иначе говоря, основанием для критики дворянства, власть которого освящалась мифологической традицией, служила иная, более древняя, а потому более значимая мифологема, связанная со Священным Писанием. Наличие исторической традиции является необходимым элементом мифа. Культуросообразность же понимается как возможность выстраивать с иными образцами-мифологемами непротиворечивые высказывания. Агрегировавшись, эти характеристики и порождают некоторое целостное и в самом себе истинное знание об объекте, полностью заслоняющее от интерпретирующего сознания сам объект, растворяют его.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для того чтобы миф мог использоваться в качестве инструмента манипуляции, манипулятор и манипулируемый должны быть включены в разные мифологические системы, ориентироваться на разные мифы. Однако в такой ситуации нет «совмещения горизонтов», а следовательно, и коммуникации. В лучшем случае у манипулятора может возникнуть иллюзия, что он создал некий мифогенный механизм типа «национальной идеи». Если же управляющий и управляемый находятся в одном мифологическом пространстве, обеспечивающем полноценную коммуникацию, то оно в равной мере детерминирует и первого, и второго, делая невозможной манипуляцию мифом или мифологическим сознанием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Попытка «выйти за миф» будет успешной только при том условии, что она опирается на другой миф. Но, выйдя «за миф», человек попадает в другое мифологическое пространство. Его действия перестают коррелировать с действиями членов прежней группы. Он оказывается в положении чужака и может управлять лишь посредством силового принуждения. Более того, осмысленные прежде коллективные действия лишаются для него всякой логики, ибо логика этих действий основана на мифе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате он утрачивает возможность не только «управлять» (как политик), но и понимать происходящее (как ученый). Да и просто жить «в этом абсурде» становится трудновато. Лица, придерживающиеся разных мифологических представлений, пребывают в разных «реальностях», непересекающихся и потому не сводимых к некоему эквифинальному (устраивающему всех участников коммуникации) единству. Для того чтобы, находясь в рамках иной мифологической системы, организовать коммуникацию с другой системой, необходимо создать «сверхсистему», снимающую межсистемные противоречия. Однако подобного рода «сверхсистема» часто оказывается иллюзорной. Ситуации, когда в пространство, организуемое одной мифологической системой, вторгаются смыслы, исходящие из иной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Особенно остро переживается ситуация, когда отсутствие общей системы мифологических представлений обнаруживается у частей одного политического целого. Когда действия управляющих строятся на ином мифологическом основании, нежели действия управляемых, они не встречают понимания, что влечет за собой и утрату доверия. Сохраняя легальность в качестве действий легальной власти, они теряют легитимность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно этот сценарий и определяет сегодня положение дел на Дальнем Востоке. Действия центра, исходящего из «внешних» представлений о регионе и не стремящегося включить (или подавить) внутренние, не могут быть адекватно осмыслены социальным сообществом региона и потому отторгаются. «Мы» управляемых локализуется в регионе (дальневосточники), государство же начинает восприниматься как «они» («Москва», «Запад»). Более того, поскольку дальневосточники ощущают себя, прежде всего, гражданами РФ, действия «Москвы» («Запада») оказываются «внешними» по отношению не только к Дальнему Востоку, но и к России в целом, осмысляясь как немотивированное структурное насилие, систематическое вторжение государства в приватную сферу жизни человека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как показывают в своей работе В. Сергеев и Е. Алексеенкова [55 - Алексеенкова Е. С., Сергеев В. М. Темный колодец власти (о границе между приватной сферой государства и приватной сферой личности) // Полис. 2008. № 3. С. 148–165.], подобное вторжение является отнюдь не исключением, но нормой взаимодействия государства и индивидов даже при наиболее либеральных режимах. Несмотря на все декларации, постулирующие автономию личности, государства эпохи Модерна постоянно вторгаются в приватную сферу граждан и стремятся приблизить свою власть к «власти» в ницшеанском и шмитовском смысле, то есть к господству.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако при сохранении доверия общества к государству это вторжение семантически сглаживается, легитимируется. В некоторых ситуациях оно трактуется как особый, чрезвычайный случай, который не может и не должен осмысляться в общем ряду взаимодействий между индивидом и властью; общим же принципом становится его оправдание: вторжение как бы санкционируется самим гражданином. Подобно тому как обращение к врачу санкционирует право последнего свершать в отношении пациента действия, этически не допустимые для кого-либо другого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но отношения доверия базируются именно на системе взаимно разделяемых нерефлексируемых представлений, создающих и поддерживающих общий когнитивный горизонт. Опора на общие представления придает действиям государства легитимность в глазах граждан. Гражданин сливается с государством, а государство – с обществом и страной. Не случайно понятия «государство» и «страна» в девяти случаях из десяти используются как синонимы. Наличие общей когнитивной модели (схемы) обеспечивает предсказуемость поведения государства и общества, тем самым позволяя выработать «правила игры». В рамках этих правил и складываются отношения доверия, усиливающиеся с каждым успешным актом взаимодействия. При отсутствии же общей мифологической основы и когнитивной модели реальности на передний план выдвигаются различия между интересами гражданина и государства, и оно начинает восприниматься как «внешняя сила», а осуществляемое им вторжение в приватную сферу – как нелегитимное. Формируется то, что М. Олсон называет «негативным социальным капиталом» [56 - Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост. Стагфляция. Социальный склероз. Новосибирск, 1998.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Исследование роли неявного знания, когнитивного фона и его компонентов, определяемых мифами [57 - Алексеенкова Е. С. Государство и альтернативные формы социальной интеграции: структурное насилие против «omerta» // Полития. 2009. № 1. С. 22–43.], в процессе принятия политических решений и политическом процессе вообще уже не одно десятилетие пользуется «правами гражданства» в политологии. Однако наличие серьезных и фундированных работ этого направления, в том числе и на русском языке, пока довольно слабо сказывается на изучении конкретных политических феноменов в России. Теоретические модели существуют как бы сами по себе, автономно и самодостаточно, а эмпирические исследования продолжают традицию «школьного знания», перекладывая на отечественную почву демоверсии расхожих концепций, или «вырабатывают теории» из подручных материалов конспирологического толка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Число политологических текстов на русском языке, где теоретические положения «спускаются» на уровень анализа конкретных «кейсов», конкретных ситуаций, крайне невелико. К ним относится, в частности, чрезвычайно интересное исследование роли метафоры в иранской революции Н. Кулюшина [58 - Кулюшин Н. Д. Шиитская модель теократии: от имамата к велайат-е факих // Полития. 2007. № 4. С. 90–103.], а также анализ социальных сетей итальянской мафии, проведенный Е. Алексеенковой [59 - Алексеенкова Е. Государство и альтернативные формы социальной интеграции…].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примечательно, однако, что материалом, к которому прикладывается соответствующий теоретический инструментарий, выступают экзотические для российской политической науки казусы. Собственная же «почва» пока «вспахивается» главным образом за счет угадывания, интуиции [60 - Баринова М., Кутузов М. Некоторые размышления об очередной попытке дальневосточного прогресса (http://povestka.ru/default.asp?id=strategy&idp=9).].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между тем экспликация фонового знания отечественной политии, ключевых когнитивных схем политического класса и самих «управляемых» способна дать ключ к пониманию глубинных причин видимых и фиксируемых противоречий, внешне выглядящих абсолютно иррациональными. Эта ситуация сегодня и разыгрывается на Дальнем Востоке России.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вне явного конфликта интерпретаций фиксация мифологии и тем более ее деконструкция – задача не особенно реальная. Миф, ставший фоном, самой реальностью, не виден. По его поводу не рефлексируют – в нем живут. Конфликт же обнажает, «выманивает» скрытые механизмы мифотворчества, делает их видимыми и фиксируемыми. Этот «кейс» и выступает основанием для нашего изложения, нашей попытки проникнуть за миф и сказать регион. И последнее предваряющее замечание. А зачем региону мифология? Наряду с уже отмеченными элементами есть и некая специфика для региональной России. Регион с помощью мифологии выстраивает ту самую «защитную оболочку», которая препятствует проникновению в «ядро», отделяет его от других регионов, позволяет осознать себя как особый район, требующий «особого отношения». Одухотворяясь этими соображениями, и приступим к описанию мифологии Дальнего Востока, точнее к попытке ее деконструкции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За последние несколько лет Дальний Восток неожиданно для себя (и для России в целом) вошел в моду. Начиная с 2006 года [61 - Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства» // Полития. 2010. № 1. С. 170–188.] количество статей о регионе в центральной прессе увеличилось более чем в 3,6 раза. Темы, так или иначе связанные с ДВФО (подготовка к форуму АТЭС-2012, строительство трубопровода ВСТО, более или менее регулярные визиты первых лиц, борьба с коррупцией и ввозом японских иномарок, «желтая угроза», сотрудничество с АТР и т. д.), почти не покидают страницы газет и интернет-таблоидов, вызывая неугасающий интерес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но интерес этот довольно специфичен. Сюжеты, касающиеся собственно региона, его городов, его людей, ситуации в тех или иных социально-экономических и политических сферах, значительно уступают по частоте (примерно в 2,4 раза) темам, к которым Дальний Восток России имеет отношение. Исключение – репортажи о катастрофическом наводнении в регионе летом 2013 года. Но и здесь речь скорее шла о возможности эффектного пиара тех или иных властных лиц или волонтерских организаций. Реальные герои и реальные жертвы катастрофы из медиапространства выпадали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Регион каждый раз оказывается важен не сам по себе, а как средство достижения чего-то внешнего по отношению к нему. Через него проходит труба, по которой сибирский газ должен попасть к потребителям в АТР. Из его портов отходят танкеры с углеводородным и иным сырьем. Через него в европейскую часть России и в Европу проникают мигранты. «По нему…», «через него…» – вариантов множество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существенно меньше статей, написанных в жанре «…и это все о нем». Показательно, что даже в проекте концепции социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона, разработанном Минрегионом в 2007 году, основное место отводится описанию социально-экономического положения… стран АТР. Сам регион как-то «выпадает» из сферы интересов как журналистов, так и чиновников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще более странно, что блага (инвестиции, льготы и т. д.) и известность, внезапно пролившиеся на ДФО, чаще всего вызывают негативную реакцию населения. Несмотря на все возрастающую государственную опеку и заботу, уровень депривации жителей и их миграционная готовность здесь не снижаются, но даже растут. Если в ходе опросов, проведенных ДВИСПИ под руководством или при участии автора в 2000–2004 годах, удовлетворенность своим положением выказывали порядка 40 % респондентов, а готовность покинуть регион – 54 %, то в 2008 году соответствующие показатели составляли 27 и 63 %. Сегодня эти показатели еще выше [62 - Опрос в 2012 году проводился в Приморье Е. В. Галкиным в ходе работы над диссертацией «Ворота в глобальный мир на Дальнем Востоке России (социологический анализ)». Научный руководитель – Л. Е. Бляхер. Генеральная совокупность – население Приморского края старше 18 лет. Выборочная совокупность – 864 респондента. Выборка территориальная.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для того чтобы эксплицировать истоки подобной «неблагодарности» дальневосточников, имеет смысл обратиться к тому самому неявному знанию и его влиянию на коммуникацию между федеральным центром и регионом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для выявления ключевых мифологем, определяющих восприятие дальневосточной окраины, я использовал материалы центральных и местных газет и интернет-изданий [63 - «Известия», «Аргументы и факты», «Российская газета», «Тихоокеанская звезда», «Золотой рог», «Амур-медиа». Для некоторых изданий, возникших после 1999 года, анализ проводился с момента выхода.] за 1999–2009 годы и Концепцию стратегии социально-экономического развития ДВФО и Байкальского региона, возникшую в недрах Минрегиона в 2007–2008 годах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ходе контент-анализа мною отбирались концепты, наиболее часто используемые для характеристики Дальнего Востока. Сразу же отмечу, что по частоте употребления отобранные концепты в 5,7 раза «опережают» все остальные, что позволяет считать их репрезентантами глубинных коллективных представлений (мифов), а не «частным мнением» журналиста или издания. Показательно также, что вне зависимости от «генеральной линии» издания перечень ключевых концептов сохраняется, допуская лишь незначительные частотные вариации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выделенные концепты можно разделить на «позитивные» и «негативные». На создание позитивного образа региона «работают» концепты (по убывающей): «выход в АТР», «природные богатства», «форпост России», «ресурс будущих поколений» (в некоторых изданиях последние два концепта могут меняться местами по частоте употребления). Круг концептов, формирующих негативный образ Дальнего Востока, заметно шире.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наиболее частотные здесь: «удаленность», «безлюдье» («сокращение населения», «бегство» и т. д.), «миграция», «демографическое давление на границы» (политкорректный вариант концептов «китайская угроза», «желтая угроза», «тихая экспансия», тоже встречающихся крайне часто), «сложные природно-климатические условия», «тяжелый социально-экономический кризис», «преступность», «тотальная коррупция». Постоянно (примерно с 2006 года) присутствует в информационном пространстве и относительно новая тема «правого руля», «подержанных иномарок» и «протестов автомобилистов». Самым же популярным «негативным» концептом остается «угроза».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При «суммировании» этих представлений возникает довольно мрачная картина. Богатому региону, являющемуся воротами России в АТР, ее форпостом и залогом ее будущего, угрожают захват, обезлюдение, экономический кризис, преступность и коррупция. Этот мотив и муссируется в средствах массовой информации, да и в экспертных суждениях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Дальний Восток в трактовке СМИ – не просто «богатый регион». Это регион, в котором остро заинтересовано государство, причем заинтересовано оно в нем прежде всего в силу наличия там богатых природных ресурсов и «нераспределенных» (или подлежащих перераспределению) стратегических месторождений», а главное – в силу его транзитных возможностей («…оттуда ближе до динамичных рынков АТР»). Идея «форпоста» России, бывшая ключевой в XIX–XX столетиях, сегодня гораздо важнее для самих дальневосточников, нежели для «внешнего наблюдателя».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не так все просто и с угрозами, ставшими такой же неотъемлемой составляющей образа региона, как и представления о его богатстве. Начну с так называемых «объективных угроз» в виде сурового климата, удаленности от центра страны и Центра вообще (сама семантика именования), слабой заселенности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, эти параметры не нуждаются в обсуждении. Как мы знаем из книг, кинофильмов и т. п., Дальний Восток – это бесконечные заснеженные дали, таежные дебри, редкие стоянки охотников и рыбаков. Словом, «белое безмолвие». Мир отчаянно храбрых первопроходцев, на свой страх и риск покоряющих бесконечные просторы льда и снега.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако нарисованная картина, мягко говоря, не совсем соответствует действительности, и каждый из ее компонентов скорее дань определенной исторической традиции, нежели фиксация реального положения дел. Точнее, это часть реальной картинки. Причем не самая существенная ее часть.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток в зеркале мифологем<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В упоминавшейся выше Концепции стратегии социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона [64 - Концепция стратегии социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона, 2007 (http://www.minregion.ru/WorkItems/NewsItem.aspx?NewsID=556).] территория ДВФО разделена на три зоны: абсолютно дискомфортную, экстремально дискомфортную и просто дискомфортную. Классификация эта выглядит вполне оправданной – но только в том случае, если за достаточный уровень комфортности принять климат Гавайских островов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каков же регион «на самом деле»? Очень разный. Он и не может быть иным при протяженности с севера на юг около 4500 км (примерное расстояние от Москвы до Красноярска) и площади в 6 миллионов 169 тыс. кв. км, что составляет 36 % территории России. По существу, южная и северная часть региона, континентальная и приморская части, живут в разных системах координат. Они в разное время (с разрывом на полтора столетия) вошли в состав России. И проблемы у них очень разные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Южная часть – сельскохозяйственные угодья, немногочисленные и по большей части уже выбранные месторождения драгоценных и не очень металлов, вырубленные в основном за два столетия освоения леса, университетские центры и отделение академии наук, речные и морские порты, гостиницы и музеи, рыбозаводы и логистические предприятия, склады и конференц-залы, театры, клубы, рестораны и многое другое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, Амурская область и ЕАО даже в советские годы, не говоря уже о досоветских десятилетиях, вполне соперничали по производству сельскохозяйственной продукции с ведущими агропромышленными регионами страны. Вот с драгоценными металлами здесь хуже. Более двух столетий активной добычи истощили местные месторождения, некогда давшие толчок к очередному «освоению» Дальнего Востока. То же и с ценными породами древесины. На юге, где имеет смысл создавать производства, где есть кадры, транспортные пути и технические возможности… нет леса. Кончился. Уже в середине прошлого столетия этот процесс стал заметен. Сегодня он близок к завершению. Новые деревообрабатывающие предприятия, возникшие в начале «нулевых», тихо стоят без сырья или вынуждены активно инвестировать в восстановительные работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лес в регионе, конечно, есть. Только до него больше двух тысяч километров на север. Причем последние полторы тысячи по проселочным дорогам или без оных. Там же расположены основные участки с месторождениями золота и платины. Зато именно здесь, на юге, расположены крупнейшие морские и речные порты, проходит Транссиб. К югу сходятся автомобильные трассы. Здесь склады и гостиницы, аэропорты и вокзалы. Здесь стоят и даже функционируют университеты и институты. Проводятся международные конференции и совещания, работают выставочные комплексы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это традиционный транзитный регион. Через него ресурсы севера текли в сопредельные страны. А ресурсы этих самых стран текли в Европу и европейскую часть России. Или не текли, если с запада начинали поступать эшелоны с людьми и техникой, финансы и войска. Время от времени даже центральная власть вспоминала об этой региональной особенности, объявляя здесь порто-франко. Но быстро пугалась стремительного роста местной экономики и неконтролируемости предприятий и предпринимателей, потому режим свободной торговли отменяло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На севере региона тайга, переходящая в тундру. Полезные ископаемые и пушной зверь, олени и рыба. Здесь мало дорог и городов. Здесь царит «белое безмолвие». На севере региона – тундра, морозы и полярная ночь. На юге – арбузы и виноград. Правда, и население региона распределено соответственно. По региону средняя плотность населения меньше двух человек на квадратный километр. То есть регион «пустой». Собственно, об этом и пишут публицисты и исследователи. Но, похоже, говорить о «населении ДФО» – примерно то же, что обсуждать среднюю температуру по больнице. Собственно, как и разговоры о «развитии Дальнего Востока» очень напоминают рассуждения о развитии «Австралийско-антарктического народного хозяйства». Совершенно разные территории, с разной историей и проблемами вольно или невольно загоняются именованием в общее стойло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реальность несколько иная, более сложная. Из 6,3 миллиона человек, проживающих сегодня в ДФО, около 4 миллионов располагаются в южной части, на узкой полоске вдоль рек Амур, Зея и Бурея, вдоль трассы ДВЖД. Чуть больше миллиона проживает на побережье Тихого океана. Оставшаяся часть размазана по гигантской территории, сравнимой с территорией Европы с действительно достаточно неблагоприятными условиями. Потому, собственно, и населения там практически нет. Есть рудники и старательские поселки, немногочисленные поселки местных жителей и несколько городских центров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Температурный же режим южной части Дальнего Востока, где сконцентрировано основное население региона, существенно более благоприятен для проживания, чем климат, к примеру, Ленинградской или Вологодской области. Средняя температура летом – от +17 до +26 градусов, зимой – от -8 до -25 (что по меркам России отнюдь не катастрофично). Действительно, на территории региона находится мировой полюс холода (Оймякон, Верхоянск). Но ведь и население там менее 10 тысяч человек, рассредоточенных на гигантском пространстве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но миф о едином Дальнем Востоке работает безотказно. На юге региона, где есть транспорт и трудовые ресурсы, строят предприятия, ориентированные на северный лес или рыбу. Он же местный лес, дальневосточный. Вот только протяженность региона с севера на юг четыре с половиной тысячи километров. Можно, конечно, построить комбинат на севере, где сырье. Вот только сам комбинат до кирпичика придется завозить. Золотой он выйдет. Если сырье – золото или алмазы, то, может, и окупится. А все остальное – очень сомнительно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не думаю, что мне эта мысль пришла первому. Но логика мифа работает наперекор любой другой. Потому вновь и вновь начинается индустриальное (строительство заводов) освоение региона. Яркий пример последнего времени, приобретший всероссийскую известность, – кризис на предприятии «Аркаим», еще недавно «кормившем» тысячи работников, но сегодня разоряющемся. Причина банальна: попытка следовать тезису о необходимости «технического перевооружения» и «глубокой переработки древесины». Производственные мощности активно поставляли на дальневосточный рынок… дорогую и невостребованную продукцию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с подобными заводами приходит главная головная боль руководителей региона всех времен – необходимость опять и опять выклянчивать в столице ресурсы на поддержку заведомо нерентабельных предприятий, не нужных региону, но почему-то остро необходимых столице. Потому Дальний Восток продолжает оставаться осваиваемым спустя столетия после присоединения к России. Откуда же взялось подобное представление?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На мой взгляд, все дело в двух смысловых переносах, свершившихся на заре освоения региона. Первый – перенесение образа «холодной Сибири» на еще более удаленные, а значит – еще более холодные земли. Второй перенос связан со спецификой освоения региона. Опорным пунктом продвижения на Дальний Восток в XVII столетии оказался не относительно «южный» Иркутск, а «северный» Якутск. Само же продвижение шло вверх по Лене и далее до Охотска и Анадыря. Эти районы (богатые «мягкой рухлядью» и «рыбьим зубом», за которыми, собственно, и отправлялись) и впрямь оставляли желать лучшего в климатическом отношении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опыт хозяйствования в Приамурье в XVII–XVIII веках был относительно кратковременным и в целом не особенно успешным и потому не оказал принципиального воздействия на восприятие региона. Более того, история осады китайскими войсками Албазина и отступления из Приамурья стала своего рода политико-невротической травмой, старательно вытесняемой из памяти. Позднейшее же освоение Приамурья и Приморья накладывалось на уже сформировавшийся образ «сурового края».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В последующие годы «суровость» географо-климатических условий региона активно использовалась дальневосточными политиками для обоснования «особого» отношения к региону и прикрытия собственных хозяйственных просчетов. Так, расходы на формирование приграничного казачьего населения (переселяемого из Забайкалья и частично с Кубани) в XIX веке на 30 % превысили запланированные. Еще больший перерасход «пришелся» на каждую версту Транссиба и КВЖД. Собственно, эти ресурсы региональные предприниматели просто «перенаправляли» на собственные нужды. Эти средства вкладывались в строительство «колесных» дорог и иные, более нужные региону вещи. С точки зрения властей, безусловно, коррупция. С точки зрения населения – рационализация расходов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В советский период «трудными климатическими условиями» объясняли катастрофический уровень бытового обеспечения строителей Комсомольска-на-Амуре и слабое развитие социальной инфраструктуры в регионе. Кроме того, «суровость» климата и связанные с ним «районные» и «северные» надбавки стали важным элементом региональной самоидентификации. Не случайно для старшего поколения жителей Владивостока самой негативной фигурой советских лет до сих пор остается Н. С. Хрущев, отменивший ряд льгот для жителей города и края.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С «суровостью» тесно соотносится «безлюдье», «отток населения», «миграция». Если для «внешнего наблюдателя» эти характеристики существуют как некоторая данность, обусловленная трудными климатическими условиями, то для дальневосточников причиной этих и многих других бед становится «предательство Москвы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То, что «Москва всех грабит», для любого регионального жителя столь очевидно, что даже нет необходимости искать ссылку на мнение. Это «все знают». Но на Дальнем Востоке к этому знанию добавляется и иное. Дальний Восток – форпост России в АТР, передовой рубеж обороны, регион-крепость. Именно так развивался Дальний Восток с далеких 1930-х годов [65 - Кузин А. В. Военное строительство на Дальнем Востоке СССР: 1922–1941 гг.: автореф. дис… докт. ист. наук. Иркутск, 2004.]. Именно поэтому к нему нельзя подходить с общей, тем более экономической меркой. «Москва» должна содержать «крепость», которую сама же построила. Отказ от этих обязательств и воспринимается как «предательство», порождая «обиду на Москву». Обида эта, кстати, возникла намного раньше, чем «столичный бизнес» пришел в регион.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, вплоть до самых последних лет этот миф был самым устойчивым. Именно он воспроизводился в интервью и застольных беседах, как только речь заходила о судьбе региона. С этой обидой имеет смысл разобраться подробнее. Здесь сплелись множество очень разных моментов. Поскольку регион «пуст», «суров» и т. д., развивать в нем имеет смысл то, на что «денег не жалеют».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно поэтому и в первом плане развития региона в начале 1930-х годов, и в последующих планах и программах приоритет отдавался добыче полезных ископаемых и оборонной промышленности. Рыболовство и лесной промысел, охота и сельское хозяйство – то, чем жило население окраины Советской империи, – существовало практически на полулегальных основаниях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, как и сегодня, для функционирования больших производств народа катастрофически не хватало. Собственно, после того как советский Дальний Восток под давлением продналога, «раскулачиваний» и расстрелов покинули десятки тысяч, если не больше, дальневосточных крестьян, переселившись в Монголию и Китай [66 - Пешков И. О. Граница на замке постсоветской памяти. Мифологизация фронтирных сообществ на примере русских из Трехречья // Миграции и диаспоры в социокультурном, политическом и экономическом пространстве Сибири. Рубежи XIX-ХХ и ХХ-XXI веков / науч. ред. В. И. Дятлов. Иркутск, 2010. С. 143–158.], людей ни на что не хватало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проблема решалась по-большевистски просто. Людей нет – значит, их нужно завезти. Для добычи золота и платины, алмазов и, несколько позже, урана замечательно подошли сидельцы ГУЛАГа. До сих пор вокруг современных поселков Магаданской области и северо-востока Якутии, северных районов Хабаровского края и Амурской области стоят памятники эпохи – вышки и бараки. Бесплатный труд заключенных, добывающих полезные ископаемые, становится основой «экономики». Лагеря же содержат инфраструктуру, дополнительные производства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С оборонными предприятиями сложнее. Здесь в действие вступали «комсомольские путевки» и распределения, трудовая мобилизация и т. п. мероприятия. Значимы были и «дальневосточные надбавки» (до 100 % и более к номинальной зарплате). То, что оборонная промышленность нерентабельна, фантастически затратная – никого особенно не смущало. Вот и строились многочисленные судостроительные и судоремонтные заводы, заводы по производству подводных лодок и танков, самолетов и патронов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для каждого завода завозились тысячи людей, формировалась социальная инфраструктура, строились города. Возникала главная головная боль партийного и хозяйственного руководства Дальнего Востока – «северный завоз». Ведь продукты, одежду, строительные материалы, горючее для ТЭЦ и многое-многое другое приходилось завозить из южной части региона и из сибирских областей. Даже металл для работы на год завозился только в летние месяцы, во время навигации. Без северного завоза и гарантированного сбыта огромные предприятия, да и города просто не могли бы существовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже в короткий период попытки хозяйственного, а не военного освоения Дальнего Востока в СССР (строительство БАМа) принцип был тот же самый. Завозятся люди и все, что им необходимо для работы и жизни. Ведь «на месте» ничего нет. Идея сельскохозяйственного развития региона не прививалась. Сельское хозяйство в регионе нужно только для того, чтобы несколько снизить затратность содержания городов-заводов. Ведь здесь же Дальний Восток – край с суровым климатом. Какое уж тут сельское хозяйство?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То обстоятельство, что на рубеже XIX–XX веков урожайность твердых сортов пшеницы в южной части региона была выше, чем в среднем по России, и уступала только урожайности на Кубани и Украине, как-то вытеснялось образом «суровой и заснеженной» земли. Как и то, что в этот период регион обеспечивал себя продовольствием, а на основе сельского хозяйства росла и развивалась местная промышленность [67 - История Дальнего Востока СССР: период феодализма и капитализма (XVII в. – февраль 1917 г.). Владивосток, 1983. С. 247–249.]. Ведь даже золотодобыча в общем объеме хозяйства Дальнего Востока в тот период играла относительно скромную роль. Правда, и владельцев приисков было немного. Потому миллионные состояния возникали именно там и в сфере казенного строительства. Зато кормили регион мукомольная и кожевенная промышленность, лесопилки и лесные массивы, пищевая промышленность и производство строительных материа лов. В этот же период складываются крупнейшие, до настоящего времени легендарные торговые сети «Кунст и Альберс», «Чурин», «Касьянов и сыновья» и многие другие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Образ сурового региона-крепости, где население необходимо только, чтобы снабжать и обслуживать ее гарнизон, вытеснял все. Поскольку именно в обороне виделся основной смысл территории (форпост России), то существовать она могла только при прямой поддержке государства, постоянных дотациях, постоянных эшелонах с новыми работниками. Без этого заводы, воинские части, укрепленные районы и границы на замке просто исчезали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но постоянный «завоз» огромных масс людей терялся при соотнесении этой массы с еще более огромной территорией. В самом деле, что значит 8 миллионов человек (максимальная численность населения региона) в сравнении с более чем 6 миллионами квадратных километров дальневосточной земли? Магия административного деления завораживала, убеждала в крайней недостаточности населения. Это сказалось и на восприятии «оттока населения» из региона в начале 1990-х годов. Он воспринимается как катастрофа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Действительно, цифры впечатляют. За 1990-е годы из региона выехало 1,8 миллиона человек – более 20 % населения. Об этом пишут и журналисты, и исследователи. «В последние десятилетия отмечается резкое снижение уровня жизни населения Дальнего Востока, утрачены сравнительные преимущества региона в области доходов граждан, ухудшилась социально-экономическая и экологическая ситуация. Уровень реальных доходов в этом сложном по климатическим условиям регионе сегодня ниже, чем среднероссийский. В результате численность населения сокращается быстрыми темпами», – доказывает зам. директора Института Дальнего Востока РАН В. Портяков [68 - Портяков В. Я. Экономическая катастрофа грозит Дальнему Востоку // Демо скоп. 2004. № 4. С. 159–160.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, спорить с очевидными утверждениями смысла нет. Люди уезжают. Много людей уезжает. Стоит только отметить, что с Дальнего Востока уезжали всегда. Менее половины переселенцев в XIX столетии закреплялись в регионе. Остальные были вынуждены вернуться обратно. И это несмотря на «стодесятинный надел», который выделяло переселенцам государство, несмотря на освобождение от налогов и рекрутской повинности. Да и в советские годы совсем не случайно переселенцам «бронировали» квартиры на прежнем месте жительства. Пребывание на Дальнем Востоке и в этом случае мыслилось как временное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Просто в определенные периоды истории отток населения компенсировался новым «притоком». В другие периоды (и их рассмотрение впереди) этот отток ничем не компенсируется. В результате регион пустеет. К сожалению, мне не удалось найти точных цифр оттока в прежние эпохи. Но, по мнению самых разных исследователей [69 - Кабузан В. М. Дальневосточный край в XVII – начале ХХ века (1640–1917). М., 1985; История Дальнего Востока СССР: период феодализма и капитализма…], он часто превышал половину населения региона. Иными словами, отток из региона в 1990-е годы был. Но, по региональным же масштабам, отнюдь не катастрофический. Важно также, кто эти люди, откуда и почему они уезжают. Если мы ограничим рассмотрение первой половиной 1990-х годов [70 - Миграцию из региона в «нулевые» и «десятые» рассмотрим несколько позже, поскольку она была несколько иной природы.], когда отъезд был наиболее массовым, то можно выделить несколько основных групп отъезжающих.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая группа – элита советской эпохи. Так сложилось в советский период, что отъезд из региона для партийного чиновника или «крепкого хозяйственника» был одним из этапов карьеры. Отработав в удаленном регионе, партийный или хозяйственный руководитель «уходил на повышение», в центр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и раньше, в период Российской империи, дальневосточная окраина воспринималась как «временный этап карьеры» для чиновника. Обожествляемый на Дальнем Востоке граф Муравьев-Амурский прожил в Сибири менее пятнадцати лет. Уезжали «с повышением» или «по выходу в отставку» и иные административные деятели. Для кого-то регион был местом вынужденной ссылки (барон Корф), кто-то рассматривал его как забавное приключение в своей жизни (губернатор-этнограф Н. Л. Гондатти). В любом варианте пребывание в регионе – явление временно е. Эт а традиция сохранилась и в советские годы. Отбыв положенный срок в регионе, работник партийной или хозяйственной структуры получал новое назначение (в более комфортное место или на более высокую должность).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вполне понятно, что советские руководители Дальнего Востока загодя готовили себе плацдарм на «большой земле», заводили связи. Распад СССР, разорение оборонки был вполне понятным знаком – надо валить. Знак был воспринят, и начальство отъехало «на заранее подготовленные позиции». Уже к середине 1990-х в Москве и Ленинграде (Петербурге) сложились «общины» дальневосточников, экстраполировавших сетевые принципы взаимоподдержки в столичные «коридоры» и закоулки власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторая группа – «приглашенные специалисты». Существовала распространенная практика вербовки квалифицированных инженеров, врачей, педагогов из европейских областей страны. При этом у них сохранялось право на жилплощадь и прописка по прежнему месту жительства. Здесь все было просто. Не успев врасти в новую почву, да и не стремясь это сделать, они пожали плечами и уехали домой. Несколько сложнее было последним выпускникам вузов, поехавшим по распределению на дальневосточную окраину. Но и они в массе своей отбыли на прежнее место жительства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И первая, и вторая группы уезжали всегда. Здесь необычным можно назвать только массовость и единовременность отъезда. Вот третья группа – рабочие оборонных заводов, как правило, не стремились к отъезду. Точнее, стремились в гораздо меньшем количестве. Более того, партийные инстанции делали все для их закрепления на местах. Здесь использовалась практика постепенного нарастания «дальневосточных надбавок» [71 - Чтобы получать «полную» зарплату со всеми выплатами, необходимо было проработать в регионе от 5 до 10 лет в зависимости от территории.]. В новых городах несколько легче было решить «квартирный вопрос», который комсомольчан испортил намного меньше, чем булгаковских москвичей. Значимым был и партийный рычаг воздействия. Бежишь? Партбилет на стол!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в 1990-е годы и их отъезд становится массовым. Заводы закрыты или скорее мертвы, чем живы. А с заводами связано все: жилье, дома отдыха, школы, детские сады и т. д. Вот и бегут люди от заводского апокалипсиса. Бегут к родне, знакомым, полузнакомым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, они не особенно отличались от беженцев того же периода из воюющих постсоветских республик-государств. И беды на их долю выпадали примерно те же. Уехавший композитор вел кружок игры на гитаре в ПТУ, инженер работал портье в гостинице и т. д. Достаточно много людей внезапно вспомнили о своих почти забытых немецких, польских, корейских и еврейских корнях и подались на историческую родину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, основную массу отъезжающих из региона составили привезенные сюда работники заведомо нерентабельных оборонных предприятий. Как ни странно это звучит в сопоставлении с миллионами «пустых» квадратных километров, уезжало лишнее население. То, которое регион на тот момент не мог востребовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, уезжали не только рабочие и инженеры «оборонки» и демобилизованные военные. Поток подхватывал самых разных людей. Бежали врачи, педагоги, повара и артисты. Много кто уезжал. Да и не все «высвободившиеся» работники уехали. Кто-то не смог. А кто-то конвертировал свои профессиональные качества в иные сферы. Адаптировался к новой ситуации. Показательна ситуация с трудовым обеспечением последнего крупного оборонного предприятия Хабаровского края авиационного завода в Комсомольске-на-Амуре. В 1990-е годы число работников предприятия сократилось в четыре раза. Кто-то уехал, но б&#243;льшая часть просто сменила вид деятельности. Это были наиболее квалифицированные рабочие в регионе, а потому легко конвертировали свои профессиональные навыки в доход. Когда же в период вставания с колен вновь возникла потребность в квалифицированных кадрах, прежние работники просто отказались возвращаться. Потому и ходят по городу юности байки о фанерном муляже самолета, который демонстрировали приехавшему президенту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но проблема в том, что для подавляющего большинства жителей региона, в том числе и представителей местного «говорящего класса», оборонные заводы, индустриальные гиганты и военные части регион и составляли. Ведь Дальний Восток – это форпост России. Все остальное более или менее факультативно. Соответственно, закат «оборонки» воспринимается как закат региона par excellence.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он вызывает к жизни следующий миф: регион захвачен китайцами, ему со всех сторон угрожают враги. «Если на всем российском Дальнем Востоке проживает 7,4 миллиона человек, то в северо-восточных провинциях КНР – 102,4 миллиона. При этом плотность населения в первом случае составляет всего 1,2 человека на 1 кв. км, во втором – 124,4 человека» [72 - Мотрич Е. Л. Население Дальнего Востока и стран СВА: современное состояние и перспективы развития // Перспективы Дальневосточного региона: население, миграция, рынки труда. М., 1999. С. 14–21.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Враги буквально нависают над границами региона, готовые прорваться в него, тайно проникают в бреши, подрывают основы. Словом, все плохо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось бы, вся история региона свидетельствует в пользу этого представления. Албазинская битва и Нерчинский мирный договор, по которому Россия теряет Приамурье. Новое присоединение по Айгуньскому и Пекинскому договору. Авантюра с Ляодунским полуостровом и Русско-японская война, японская интервенция, вызвавшая народное восстание и создание ДВР. И ближе. Стычки на КВЖД, два больших сражения с японской армией в Китае в конце 1930-х, разгром Квантунской армии во Второй мировой. Да и позже постоянные столкновения с Китаем на границе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все правильно. Форпост. Только периоды обострения и войн достаточно часто сменялись вполне дружелюбными отношениями с соседями. Правда, в силу логики мифа эти периоды как-то отходили в тень. Они не сказывались на самосознании гарнизона осажденной крепости, в которую на протяжении минувшего столетия превращался регион.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все хорошее, в рамках этого мифа, шло с «запада», европейской части страны. Вот на востоке мрак и невежество, коварные японцы и хитрые китайцы. Словом, нам туда не надо. До самых последних десятилетий ХХ века не замечать несоответствие мифа и реальности было не очень трудно. Лидерство запада было несомненным. Да и железный занавес работал как часы. Да. Есть Япония и японцы с их техникой, но в целом восток – дело тонкое и не особенно нужное. Под миф подстраиваются и описания положения дел «по другую сторону Амура».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Численность населения Дальнего Востока, как правило, сопоставляют с населением провинций, граничащих с Забайкальем и Прибайкальем (при этом забывая «приплюсовать» их население). Если же ограничиться территориями, непосредственно прилегающими к дальневосточным, «давление» окажется гораздо менее впечатляющим: пятимиллионному населению российского приграничья противостоит 70-75-миллионное китайское население. Перепад, безусловно, весьма значительный, но он мало чем отличается от перепада между северными районами США и южными районами Канады, а едва ли кому-то придет в голову вести речь об «американской угрозе» по отношению к Канаде. И вообще, не вполне понятно, почему соотношение населения в приграничных районах осознается как угроза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ситуация в восприятии жителей стала меняться во второй половине 1990-х годов, причем меняться стремительно. Государству, которое, старательно распадаясь, неслось к демократии, было не до Дальнего Востока. Там делили «советский трофей», сражались за власть. Вот дальневосточным территориям приходится не сладко. Тот самый «советский трофей» стремительно разоряется. Пожалуй, вошедшее в холдинг «Сухой» авиационное предприятие Комсомольска-на-Амуре – последнее уцелевшее из некогда многочисленной оборонки. Люди лишаются работы. Те, кто может, уезжают. Но могут далеко не все. Инфляция добивает дальневосточные сбережения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спасает сопредельный Китай. Челночное движение первой половины 1990-х годов стало поистине всенародным бизнесом. Едут преподаватели и комсомольские работники, едут рабочие и ученые. Как в незабвенном фильме «Джентльмены удачи»: все бегут. В обмен в КНР поставляется продукция «невидимок»: лес, рыба, украденная и приватизированная сельскохозяйственная техника. Юг Дальнего Востока и Север Китая превращаются в гигантскую барахолку, где все торгуют всем. С нее и кормится регион.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но отвлечемся от массированного вторжения частного предпринимательства. О нем мы еще успеем поговорить. Обратимся к сознанию людей, которые десятилетиями жили, зная, что они «защищают Дальний Восток и Россию». В городах появляются китайцы, от которых нужно защищать. Они прямо так и ходят по улицам. Берут и ходят. И не один-два в сопровождении гида из органов, а сами по себе. Они поступают в наши вузы, торгуют на наших рынках. Они ЗАПОЛНИЛИ ВСЕ!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1990-е годы и появляется устойчивое мнение, что миллионы китайцев практически заселили Дальний Восток. Несовпадение этого варианта «желтой угрозы» (ползучей экспансии, давления на границы или как-то еще) с данными официальных структур (от 30 до 40 тысяч граждан КНР на территории региона) легко объясняется тем, что они «нелегалы». Они «подпольно» (видимо, с помощью подкопа) проникли на нашу территорию, где так же подпольно (видимо, в том же подкопе) живут. Надо понимать, что «нелегал» в понимании МВД – это человек, нарушивший какое-либо правило пребывания в стране. Но население мыслило иначе: они незаконно пересекли границу, они нарушители, шпионы. А власти ничего не делают! Их много! Словом, все не просто плохо, но очень плохо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Об этом в первой половине 1990-х годов кричат местные газеты. С этим сражаются политические лидеры. Ситуация тех лет чем-то напоминала сегодняшнюю столичную истерию по поводу мигрантов. С легкой руки Л. Л. Рыбаковского и В. Г. Гельбраса [73 - Концепция миграционной политии в южных районах Дальнего Востока / Институт социально-политических исследований РАН. М., 1999; Гельбрас В. Г. Экономика Китайской Народной Республики. Важнейшие этапы развития, 1949–2007. Курс лекций. М., 2007.] этот посыл приобрел статус несомненного знания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, произошло это как раз тогда, когда «на местах» отношение к Китаю и китайцам начинает меняться. К причинам этих изменений мы еще вернемся. Местные жители начинают осваивать китайские курорты, местные архитекторы все чаще приглашаются для работы в китайские проекты, местные педагоги едут в японские, китайские, корейские, а позже и во вьетнамские университеты, привозя восторженные отзывы о компьютерных классах и мотивации к учебе студентов. И здесь мифология социума начинает играть иную, охранительную роль. Из образа региона, некогда отражавшего страхи и надежды дальневосточников и частично сохранившего эту функцию, он превращается в образ региона «для внешнего применения», «для Москвы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для внешнего применения формируется образ пустой и бедной территории (заводы же на самом деле разорились), откуда бежит население (и правда, бежит), которой угрожают китайцы (давление на границы, тихая экспансия и т. д. – становятся почти научными терминами). В результате такого образа («кому они нужны, убогие»; «пусть сами разбираются») регион получил почти десятилетие автономного развития. Но что же такое Дальний Восток за пределами семиотической маски, созданной мифами? Об этом мы и попробуем порассуждать далее.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проточная культура: регион за пределами мифа<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В предшествующей части мы говорили о том, что в периоды прилива государственной заботы в регион в массовом порядке прибывали люди, чаще не по своей воле, деньги, ресурсы. Прибывали они не просто «осваивать регион». Шли они за вполне конкретным благом. Именно за него отчитывался глава Восточной Сибири и, позже, Приамурского генерал-губернаторства [74 - Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти XIX – начала XX века. Омск, 2004.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно на тех, кто был связан с господствующим видом деятельности (пушнина, серебро, золото и т. д.) распространялась государственная забота. Иные категории просто исчезали из отчетов. Так, для тех крестьян, которые «пахали государеву пашню» в XVIII столетии, предполагалось выделение сельскохозяйственных орудий и семенного фонда [75 - Машанова Л. В. Хозяйственное освоение Забайкалья в конце XVII – начале XVIII вв. М., 1972.]. Существенные льготы распространялись на приоритетные направления горнорудного дела, иных направлений промышленности [76 - Агапова Т. Н. Нерчинская горная промышленность в период кризиса феодальной системы. Владивосток, 1968.]. Им «выделяли» приписных крестьян и каторжан, позволяли по льготным тарифам завозить рабочую силу из западных регионов и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, в советский период эти практики не особенно изменились. Место каторжан заняли жильцы ГУЛАГа. Место крепостных – рабочие заводов с пропиской, жильем и «дальневосточными надбавками». То же и с государственной заботой. Новые предприятия получали особый статус («Всероссийская стройка», «Комсомольско-молодежная стройка») и особое же («московское») снабжение. Остальной части населения оставалось лишь с завистью смотреть на обладателей заветного статуса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда же государство испытывало те или иные затруднения, финансы и ресурсные потоки прекращались, а само население стремительно убывало. Собственно, население «убывало» и в периоды «приливов». Но государство вводило особые практики (каторга, приписанные крепостные при заводах, «штрафованные нижние чины» и т. д.), которые закрепляли население на местах. Оно же организовывало входящие потоки людей (трудовых ресурсов) в регион.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Формы различались в зависимости от исторического периода. Это мог быть льготный проезд для рабочих, подписавших контракт на строительство КВЖД или на работу старателем на рубеже XIX и XX веков. Это могли быть «комсомольские путевки» или государственное распределение после окончания учебного заведения в иной период. Суть оставалась прежней: предприятие, в котором заинтересовано государство, с избытком обеспечивалось трудовыми ресурсами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, как только входящие потоки прекращались, «нужные и важные» предприятия разорялись, поскольку изначально строились с ориентацией на щедрые финансовые и трудовые вливания, изначально были нерентабельными. Так, сереброплавильному заводу в Забайкалье в конце XVIII столетия для «правильной постановки работ» было выделено из казны 25 тысяч рублей. Серебра же произведено менее чем на 26 тысяч [77 - Кабузан В. М. Дальневосточный край в XVII – начале ХХ века (1640–1917). М., 1985.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобная рентабельность характерна и для иных государственных учреждений. Они могли существовать только в особых условиях. Работники разорившихся заводов массово покидали регион.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они там действительно были лишними. Лишь небольшая часть из них оставалась, включаясь в невидимые государством, зато естественные для Дальнего Востока виды деятельности: сельское хозяйство, охоту, рыболовство, старательство, ярмарочную и приграничную торговлю с Китаем и монгольскими племенами и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не успевала эта структура сложиться и оформиться, как на Дальний Восток обрушивался очередной шквал государственной заботы. При этом исчезновение государственного интереса приводило к тому, что в губернаторских отчетах (а это и был основной источник формирования образа региона) Дальний Восток представлялся пустым [78 - Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти XIX – начала XX века.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Там не то что чего-то не хватает. Там ничего нет. Даже научные описания этих краев грешат тем же. Ведь в массе своей это ссыльные, студенты столичных вузов. Да и держали ссыльных отнюдь не в лучших местах региона. Потому и предстает в их писаниях регион бедным, страшным и пустым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С пустотой бессмысленно договариваться. Пустоту нужно осваивать. Для этого и прибывало новое начальство с новой программой развития региона (или с государевым наказом), с новыми трудовыми ресурсами и финансами. Массированный десант на территорию, где только начинает складываться какая-то устойчивая общность, неизбежно разрушает ее. Тем более что вплоть до самого последнего времени приезжих оказывалось больше, чем местных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постоянное чередование приливных и отливных тактов не позволяло сформироваться сколько-нибудь устойчивой общности, сколько-нибудь укорененной местной культуре. Напротив, всякое «местное» старательно изгонялось. Причина проста: на Дальний Восток ехали очень разные люди из очень разных регионов и разных сословий. Да и ехали за разным. Притом что местное население составляло меньшинство, единственным общим языком для приезжавшего (привозимого, этапируемого) населения оказывался официальный язык. А нормами коммуникации – официальные нормы. Не случайно лингвисты, да и просто внешние наблюдатели отмечали стирание (отсутствие) каких-либо диалектных норм у жителей Дальнего Востока. Официальный язык («язык межгруппового общения») уничтожает групповые варианты русского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако каждый «прилив» в освоении региона оставлял здесь следы, порождал новые виды деятельности и новые социальные группы, вытесняемые очередным приливом в «невидимость», сливающиеся с региональным ландшафтом. В период «отлива», связанного с кризисом пушного промысла и добычи «морского зуба», исчезали целые города. Население региона откатывалось к укрепленным острогам Нерчинску и Якутску.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позже оно сохраняется на месте. Сокращается, но остается. Уезжают не все. Начинается непростой процесс адаптации русского населения к местным условиям. Возникают смешанные семьи с якутскими, бурятскими корнями. Причем не только с русским базовым элементом, но и с польским, украинским и даже еврейским (субэтнос «баргузинские евреи» [79 - Кальмина Л. В., Курас Л. В. Еврейская община в Западном Забайкалье (60-е годы XIX века – февраль 1917 года). Улан-Удэ, 1999.]). Увеличение числа местных, постепенно осознающих себя автохтонами, меняет и характер взаимодействия с новыми миграционными потоками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оставаясь на уровне первичных солидарностей (семейных и соседских социальных сетей), не имея публичных форм презентации, они в целом были намного лучше приспособлены к местным условиям, чем пришельцы со всеми их пришлыми финансовыми и людскими ресурсами. Они знали, когда и что нужно сеять, что можно и что нельзя употреблять в пищу из дикоросов, когда ход рыбы в Амуре, как эту рыбу готовить и хранить и многое другое. Что ценно в регионе, а что нет. Они умели выживать при минимуме средств. Постепенно именно местные начинают контролировать такие незаметные, но необходимые сферы деятельности, как извоз, поставка продовольствия в городки и остроги, приграничная торговля, мукомольная и винокуренная промышленность и даже строительство речных судов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этими невидимками уже необходимо считаться… нет, не начальству, планирующему очередное освоение региона, но вновь прибывшим. Просто чтобы лучше, комфортнее устроиться на новом месте. Поскольку в новых переселенцах тоже есть смысл. Если вместе с ними идут ресурсы, то местное население просто включает их в свои сети. Это технология на примере крупнейших торгово-промышленных предприятий Дальнего Востока конца XIX века достаточно полно описана Алиной Ивановой [80 - Иванова А. П. Архитектура торговых комплексов Дальнего Востока второй половины XIX – начала XX вв.: на примере фирм «Кунст и Альберс», «И. Я. Чурин и Ко». Хабаровск, 2006.]. Этот принцип сохранялся на протяжении столетий. Уже в конце 1920-х годов население деревень и станиц Биробиджанского района (будущей ЕАО) требовало «дать им евреев» [81 - Бляхер Л. Е., Пегин Н. А. Биробиджан: между «потемкинской деревней» и nation-building // Полития. 2011. № 1. С. 117–134.], поскольку с ними шли тракторы, дороги, деньги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти невидимые солидарности, пронизывающие всю социальную ткань общества, обеспечивающие выживание людей в условиях постоянной инновационной деструкции, мы обозначили термином «проточная культура». Проточная культура противостоит избыточным инновациям, идущим извне. Она их гасит. Создает те сети, в которые входят представители разных «идейных направлений», делая их конфликт почти невозможным. Да и ненужным. Ведь сети, задающие солидарность, позволяли взаимодействовать самым разным группам, вне зависимости от их задач. Идейные, религиозные и прочие расхождения гасятся в рамках этих сетей, направленных на обеспечение выживания локального сообщества. Отсюда и крайне популярная региональная максима: Дальний Восток – территория согласия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В рамках проточной культуры проходило постоянное перераспределение «бессмысленных» государственных ресурсов на осмысленные для региона нужды. Так, мастерские, которые по задумке власти должны были изготовлять металлические части кораблей для Камчатской экспедиции, благополучно и эффективно изготовляли сельскохозяйственные орудия и иные необходимые в хозяйстве вещи [82 - Комогорцев И. И. Из истории черной металлургии Восточной Сибири в XVII–XVIII вв. // Материалы по истории Сибири. Вып. 1. Новосибирск, 1962. С. 117–119.]. Да и казаки, поселенные на границе для защиты территории от китайцев в XIX столетии, охотно нанимали этих самых китайцев для сельскохозяйственных работ. Показательно, что местное начальство было, как правило, в курсе этих «шалостей». Но, будучи «своим», смотрело на это вполне снисходительно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В годы тотального гражданского противостояния, гражданской войны в России в Хабаровске в соседних домах мирно проживали «белогвардейский» союз писателей во главе с Вс. Ник. Ивановым и его большевистский аналог во главе с Мате Залка. Во Владивостоке мирно соседствовал совет рабочих депутатов и «Кабаре» Давида Бурлюка [83 - Иванов Вс. Ник. Крах белого Приморья. Харбин, 1922.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У проточной культуры нет внешних границ. Все внешнее, так или иначе, включается в тело социума через социальные сети, через систему обменов и взаимоподдержки. Внешнее воздействие протекало через регион, но не затрагивало его глубинных пластов. По существу, местные жители выступали в функции социальных брокеров, более или менее осознанно организуя и структурируя неформальные связи, обеспечивающие выживание. Включали в них вновь прибывшее население.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Официальный дискурс с его принципиальной близорукостью обеспечивал невидимость этих сетей и этих видов деятельности для официальных лиц. Особо зорким государевым людям «помогали» не увидеть то, что видеть не надо. Один из наиболее просвещенных и прогрессистски настроенных губернаторов Приамурья П. Ф. Унтербергер с возмущением писал [84 - Унтербергер П. Ф. Приамурский край в XIX веке. СПб., 1900. С. 174–220.], что рассылаемых проверяющих владельцы рудников просто «берут на жалование». Золотопромышленники тоже предпочитали невидимость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поскольку то, что имелось в регионе, не находило места в отчетности, а то, за что чиновнику надлежало отчитываться, отсутствовало, документально регион представал «пустым» и в глазах центра. Однако смысл концепта здесь был иным. Возникал естественный метафорический перенос. Для имперских чиновников или сотрудников Госплана «пустота» региона была лишена смысловой и ценностной окраски. «Пустые земли» рассматривались только как пространство для освоения, чистая возможность, у которой не могло быть собственных интересов. Во всяком случае, «на бумаге» освоение региона каждый раз начиналось с нуля. То, что на месте современного Комсомольска-на-Амуре уже был поселок, никак не отражено в мифологии «города на заре». Местные интересы не то чтобы игнорировались. О них просто не знали. Они не существовали юридически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потому-то властное воздействие и воспринималось в регионе как чуждое, Другое. Но именно с ним на Дальний Восток текли ресурсы, качественно б&#243;льшие, чем ресурсы местного сообщества. Эти ресурсы нужно было только соответствующим образом направить, перераспределить по сети. Они были необходимы и желательны, как любой дополнительный и не сопряженный с особым риском ресурс. Ведь путина, заготовка и сплав леса, земледелие и торговля на свой страх и риск намного труднее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако для их использования требовалось, с одной стороны, принять мифологему «пустого и сурового пространства» (чтобы ресурсы потекли), а с другой – знать, что оно «не совсем пустое» (чтобы потекли они в правильном направлении). Об эффективности подобной системы свидетельствует тот факт, что в начале ХХ века бедняков на Дальнем Востоке было почти в 1,7 раза меньше, а «кулаков» существенно больше, чем в целом по России [85 - История Дальнего Востока СССР: период феодализма и капитализма…]. Почти половина населения региона. Другой вопрос, насколько целесообразной экономически являлась она для государства, – но экономическая целесообразность вряд ли была для империи определяющим параметром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иначе обстояло дело только при вторжении компактной вооруженной массы японских интервентов, чья политика в отношении населения Дальнего Востока и вызвала народное восстание и создание ДВР или вторжение революционной Красной армии, уничтожившей Дальневосточную республику. Они не протекали, а уничтожали местное сообщество. В Хабаровске вам покажут не меньше шести зданий, где в соответствии с городскими легендами «в подвале Аркадий Гайдар расстреливал хабаровчан». Не задаемся вопросом, насколько это правда, где именно «тот подвал». Показательна сама легенда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В какой-то момент, где-то на рубеже XIX–XX столетий, начинает казаться, что невидимки «проявляются». В форме потребительских кооперативов, выборных глав, общественных собраний, которыми охвачено подавляющее большинство населения. Невидимая ткань получает легализацию. Объединялись для получения кредита на покупку сельскохозяйственной техники, для совместного сбыта товаров, для коллективной благотворительности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Показательно, что в отличие от европейской части России, где в конце 1920-х годов «железный конь шел на смену крестьянской лошадке», на Дальнем Востоке, во всяком случае в его южной части, сельскохозяйственная техника была почти в каждом хозяйстве. Не случайно жаловался первый советский руководитель региона Ян Гамарник на излете 1920-х годов из захваченного Хабаровска, что в регионе не на кого опереться, поскольку почти нет бедняков. А на рубеже XIX–XX веков с легализованными или почти легализованными социальными сетями в регионе взаимодействует казна и армейские интендантские службы, они участвуют в социальных проектах. На общественные средства строится дом общественного собрания (ныне ТЮЗ) в Хабаровске. Когда же его помещение оказалось слишком тесным для бурно растущего города, выстраивается новое здание (ныне Дом творчества детей и юношества). На общественные деньги в деревнях и городах строятся больницы и школы, строятся музеи и иные публичные здания. Конечно, легализация была не полной. Но она была.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приход советской власти разрушает сети и… восстанавливает проточную культуру. Здесь, на окраине империи, по соседству с лагерями благополучно переживали борьбу с оппортунизмом, уклонизмом, космополитизмом и прочими «измами». Сюда ехали «начать с чистого листа». Ехали по комсомольским путевкам и спасаясь от ареста. Здесь оседали отсидевшие заключенные, которым «дома» закрепиться было очень трудно. Да и после многолетней «отсидки» дома просто не оставалось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно восстанавливался «мир невидимок» и социальные сети. А с ними и социальное брокерство как модель поведения. Солидарность как высшая ценность и условие выживания. Несмотря на жесткость эпохи, теневые виды деятельности постепенно восстанавливаются. Наряду с большим, океаническим рыболовством активно развивается частный вылов ценных пород рыбы (браконьерство), сбор дикоросов и их продажа и т. д. Интересно, что, по воспоминаниям старожилов, путина или сбор дикоросов были почти легальными причинами отсутствия на работе. Снабжение городов – почти неразрешимая проблема, потому не вполне легально, но вполне легитимно поддерживалось все, что этому способствует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно эта особенность позволила в поздние советские годы местным властям, которые в кратчайший период из «государева ока» превращались в лидеров местного сообщества, «приватизировать» свои полномочия, а с ними и возможность перенаправлять часть ресурсов на нужды этого самого местного сообщества. Так, боготворимый сегодня в Хабаровском крае последний первый секретарь крайкома А. К. Черный на деньги, выделенные на «индустриализацию», развивал… сельское хозяйство. В результате уровень обеспеченности продовольствием в последние советские годы был в Хабаровске намного выше, чем в целом по стране.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но наступили «лихие девяностые» – мощнейший откатный период для Дальнего Востока. Проточная культура трансформируется, как и основные ее агенты – социальные брокеры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, отмеченная стратегия освоения региона обусловила четко прослеживаемые «такты» в его развитии. Когда Россия была на подъеме, центральное правительство вспоминало, что где-то далеко у него есть гигантские территории, и в регион текли финансовые и людские ресурсы. Но и в периоды «приливов» поддержку получала не любая деятельность. Официально в регионе присутствовало только некое ключевое направление. На разных этапах такими направлениями были пушнина, серебро, золото, железнодорожное строительство, рыбный промысел, ВПК. Смена государственных приоритетов, как правило, сопровождавшаяся и сменой «начальства», не приводила к исчезновению «устаревших» форм хозяйственной активности. Однако эти виды деятельности переставали поддерживаться казной и исчезали из официальных отчетов, а люди, ими занимавшиеся, превращались в своего рода социальных невидимок [86 - Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В периоды политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в режим «консервации». Вместе с прекращением государственной поддержки входящих миграционных потоков прекращались и сами эти потоки. Население заметно сокращалось. Застывала видимая хозяйственная и культурная жизнь. Зато актуализировались «невидимки». Точнее, все пространство внутри региона становилось «невидимым» для государства. Существенной оставалась только задача обороны границы. Собственно, эта функция оказывалась едва ли не единственной. На иное просто не хватало сил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В невидимом регионе резко возрастало значение невидимых форм деятельности невидимых людей. Местная хозяйственная активность в условиях ослабления административного давления и позволяла пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину людей, финансы и материальные ресурсы. При этом на каждом этапе «отката», «консервации» масштаб невидимой экономики возрастал. Хотя и не достигал тех показателей, что в период государственной любви (собственно, в этот период к «показателям» относятся холодно), но население кормил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате этих «тактов» и бесконечной удаленности от основных центров, как национальных, так и мировых, Дальний Восток оставался «осваиваемым регионом». В этом статусе он встретил и очередной период «отлива» в начале 1990-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О специфике этого этапа мы и поговорим в следующей главе. Я попробую отвлечься от прославления или порицания этого периода. Тем более что адептов и убежденных противников у него и без меня хватает. Попробую просто описать те процессы, которые происходили в «длинные девяностые» на дальневосточной окраине России. «Длинными» же я их называю потому, что процессы, порожденные ими, продолжались до середины первого десятилетия XXI века. Да и сегодня их следы еще вполне ощутимы. По крайней мере, в Дальневосточном регионе. По существу, 1990-е годы здесь «закончились» в разных территориях с 2005 по 2007 год. Обозначив границу, приступим.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 4<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невидимый регион в глобальном мире<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не может целая эпоха провалиться в пространство по ту сторону существовавших до сих пор категорий.<br>
&nbsp;Ульрих Бек<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Период 1990-х годов как-то удивительно быстро «выпал» из центра исследовательского интереса, смешался с событиями перестройки и последующего строительства «вертикали власти». Впрочем, не только из исследовательского. В 2012/2013 году при поддержке фонда социальных исследований «Хамовники» нами была собрана коллекция неформализованных интервью с жителями малых городов Дальнего Востока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Результаты этого проекта частично были представлены на страницах «Политии» [87 - Бляхер Л. Можно ли согласовать спонтанный порядок и полицейское государство? (Государство vs. локальное сообщество в малых городах Дальнего Востока России) // Полития. 2013. № 2. С. 48–62.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме всего прочего, в интервью отмечалось странное обстоятельство: при попытке задания ретроспективных вопросов о 1990-х годах респонденты начинали путаться. Сами 1990-е годы в лучшем случае описывались с помощью набора ритуальных фраз о разгуле бандитизма и развале страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно было бы списать эту особенность на специфику респондентов, неудачную формулировку вопросов. Но уже совсем недавно эта особенность была отмечена на семинаре «Социальная реальность Дальнего Востока в пространственной и временн&#243;й динамике 1985–2013 годов» (Владивосток, 11 ноября 2013 года), где презентовался проект с существенно более значительным массивом интервью [88 - Проект «Реальная Россия» при поддержке ДВО РАН и РГНФ 2012/2013.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реальность 1990-х оказалась стертой, вытесненной из сознания респондентов. Конечно, здесь можно рефлексировать в духе З. Фрейда о вытеснении невыносимых переживаний, о социальных неврозах. Наверное, все это имело место. Но возможно и иное, гораздо более «банальное» объяснение: у десятилетия просто не сложился свой дискурс, точнее он был вытеснен, а оставшийся в публичном пространстве оказался по большей части симулякром. О чем идет речь? Немного предыстории.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отмена «шестой статьи» конституции и последующие события, связанные с разгромом ГКЧП, привели к ренессансу не только советов самых разных уровней, но и к формированию очень различных площадок для обсуждения и согласования интересов. Это были не только «советы», но внезапно появившиеся и обретшие голос общественные объединения от клубов по интересам до политических партий, включая «див а нн у ю партию России» [89 - http://www.kp.ru/daily/22604/11283/]. Были ли они «демократическими» в том смысле, который вкладывала в это понятие столичная интеллигенция, инициировавшая перестроечные и постперестроечные процессы? Вероятно, нет. Они были разными, как разными были люди, которые до хрипоты спорили на этих площадках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате из этого варева за пару лет стало что-то выкристаллизовываться. Какие-то более или менее внятные общественные и территориальные интересы, группы влияния как форма отстаивания этих интересов. Они не были «демократическими» в том плане, что очень мало напоминали те смыслы и ценности, которые вдохновляли диссидентское движение и «прорабов перестройки». Они были естественными, отражающими реальные различия и позиции населения страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно из локальных площадок вырастали более крупные, региональные и надрегиональные объединения: ассоциация «Сибирское соглашение», ассоциация «Дальний Восток и Забайкалье». Возникали и объединения людей по социальным и профессиональным характеристикам («Союз офицеров», «Совет ректоров» и т. д.). По сути, формировались в рамках того, расстрелянного Верховного Совета естественные политические партии. Они были не похожи на своих европейских собратьев. Они отражали другую реальность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может быть, потому и ушли неузнанными. Расстрел Верховного Совета и чреда президентских указов [90 - «О поэтапной конституционной реформе» (сентябрь 1993 года) и «О реформе местного самоуправления в Российской Федерации» (октябрь 1993 года).] приводит к исчезновению сначала советов, а затем и иных форм самоорганизации, возникших в этот период.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но исчезновение публичных площадок и публичных вариантов презентации отнюдь не привело к исчезновению самих форм реальности, разных, хотя и не всегда осознающих свою разность. После достаточно короткого периода вытеснения они во второй половине 1990-х годов перешли в неформальную плоскость. Поскольку сама центральная власть была слаба, во всяком случае на уровне формализованного воздействия, эта неформальность не особенно скрывалась от взгляда наблюдателя. Впрочем, объяснить себя она тоже не особенно стремилась [91 - Изменение поведения экономически активного населения в условиях кризиса. На примере мелких предпринимателей и самозанятых / под ред. Л. Е. Бляхера. М., 1999.]. Ей было достаточно того, что ее не замечают или делают вид, что не замечают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В условиях распада хозяйственных связей и деградации советского хозяйства именно она оказалась спасением. Благодаря этим далеко не «цивилизованным» акторам страна выжила, а социальная ткань сохранилась [92 - Бляхер Л. Е. Региональные бароны // Отечественные записки. 2012. № 3 (48) // Код доступа: http://www.strana-oz.ru/2012/3/regionalnye-barony(дата обращения 01.09.2013).]. Но, будучи эффективными в качестве инструмента выживания, эти структуры 1990-х годов в силу своей неформальности не породили собственного дискурса. Избегая контактов с властью, они вынуждены были говорить на ее языке или не «говорить» совсем, маскируя реальность в те «одежды», которые предлагала власть. Что же скрывало молчащее десятилетие? В чем особенность «откатного цикла» этого периода на Дальнем Востоке России? Об этом и поговорим в настоящей главе.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток и ворота в глобальный мир<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выше мы не однажды упоминали, что развитие Дальнего Востока, а точнее его неразвитие, определялось его географическим положением, невероятно удаленным от всех сколько-нибудь значимых экономических и культурных центров. Последнее, собственно, и зафиксировано в названии. В этих далеких от региона центрах концентрировались торговые и финансовые потоки, возникала наиболее современная логистическая инфраструктура и индустрия гостеприимства. В силу наличия здесь избытка финансов, относительной простоты получения денег на научное исследование в подобных городах начинают развиваться наука и образование, мировые средства массовой информации и т. д. Эти города С. Сассен обозначила термином «глобальные города» [93 - Сассен С. Когда города значат больше, чем государства // Новое время. 2003. № 43.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глобальные города, точнее их появление в АТР, и стало основным изменением «откатного» периода 1990-х годов в регионе в сравнении с периодами сокращения «государственной любви» в прошлом. С глобализации и глобальных городов и стоит начать описание дальневосточного приключения и дальневосточного спонтанного порядка 1990-х годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Традиционно, в соответствии с постулатами футурологов [94 - McLuhan M., T e Gutenberg Galaxy: T e Making of Typographic Man. Toronto: Univ. of Toronto Press, 1962.], глобализация мыслилась как всеобщий процесс, охватывающий все или большую часть регионов мира. В связи с ней, как предполагалось, мир становился все более гуманным и однородным. Новые технологии коммуникации, по мнению теоретиков, должны были превозмочь то, что не сделали социальные революции, – создать справедливое общество, «глобальную деревню». Предшествующий опыт технического и, главное, социального прогресса XIX столетия, казалось, давал для оптимизма все основания. За менее чем полстолетия Европа «изобрела» социальное государство, мощную алиментарную систему, повела наступление на бедность и неравенство. Если воспринимать войны начала ХХ века как досадную «ошибку истории», то вполне можно представить себе некую благостную картину «конца истории», всеобщего процветания на базе прогресса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако уже в 1970-е годы ситуация перестала восприниматься столь радужно [95 - Леге Ж. Экология и политика // Мир науки. 1976. № 2. С. 18–97.]. Мир, стремительно глобализируясь, отнюдь не становился более справедливым и гармоничным. Разрыв между «золотым миллиардом» и остальным человечеством становился все более заметным. А попытки сгладить этот разрыв «гуманитарной помощью» особым успехом не увенчались. В результате осознания этого обстоятельства возникли менее оптимистические, но более отражающие реальную расстановку сил модели глобального мира.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, наиболее ярко этот взгляд представлен в работах И. Валлерстайна [96 - Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире / пер с англ. П. М. Кудюкина; под общ. ред. Б. Ю. Кагарлицкого. СПб., 2001. С. 72–95.]. Мир в этой модели существенно сложнее, нежели идеальное общество футурологов 1960-х годов. Есть центр, пользующийся всеми благами прогресса. Страны центра и составляют локомотив глобализации, но они же и пользуются ее плодами. Есть страны полупериферии, пользующиеся плодами прогресса, но и несущие его издержки. Есть периферийные страны, где прогресс не затрагивает основы социального бытия. Для этого мира характерен динамизм («режим с обострением»). Однако и здесь, хотя автор и относил модель к социологии, реальные социальные процессы учитывались достаточно слабо, а механизм функционирования системы оставался достаточно абстрактным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь игнорировалось («выносилось за скобки») то обстоятельство, что «страна» – это само по себе очень высокий уровень абстракции. В пространстве одной страны можно найти и поселения, живущие вполне традиционной жизнью, даже если рядом находится огромный город. Гораздо более ориентированной на описание реальных социально-экономических процессов стала концепция «глобальных городов», или «ворот в глобальный мир» [97 - Ворота в глобальную экономику / под ред. О. Андерссона, Д. Андерссона. М., 2001. С. 223–259.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наиболее полно специфику этих центров в интересующем нас отношении описали В. М. Сергеев [98 - Сергеев В. М., Казанцев А. А. Сетевая динамика глобализации и типология «глобальных ворот» // Полис. 2007. № 2. С. 18–30.] и его коллеги. По их мнению, «глобальные города» – продукт длительного исторического развития, начало которого находится в периоде раннего капитализма и формирования мировой торговли. В силу сочетания ряда случайных факторов (близость к уникальному ресурсу, удобство расположения, благоприятные социально-политические факторы и т. д.) какие-то города оказывались местами с наиболее разветвленной транспортной сетью. Соответственно, оборот капитала в них был намного быстрее. Постепенно, если благоприятные факторы продолжали действовать, в эту точку стягивались торговые сети, финансы. В городе строились склады, банки, биржа, купеческие конторы, формировалась индустрия гостеприимства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что именно сюда устремлялись людские потоки. Причем потоки эти состояли далеко не только из деревенских переселенцев, пополнявших ряды наемных работников на мануфактурах. Как показал Ф. Бродель [99 - Бродель Ф. Средиземноморье и средиземноморский мир во времена Филиппа II. М., 2002.], в города переселялись художники, музыканты, философы и ученые. В результате именно эти города начинают определять собой экономическую, да и социальную жизнь прилегающей округи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, торговля шерстью в Барселоне вызвала не только изменение внутри города, но и активное вытеснение овцеводством землепашества. Они «втягивают» в себя силы прилегающей, порой довольно значительной территории, поскольку именно там производитель получал максимальную цену за свой продукт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но такая максимальная цена возможна только в том случае, если город связан с другим аналогичным центром, где в его продукции очень нуждаются. В результате возникает сеть городов, расположенная «поверх границ», тесно связанная друг с другом. Коммуникация между этими городами наименее проблемная, а издержки коммуникации, да и транзакционные издержки минимальные. Дело не только в том, что селянину (или землевладельцу) намного труднее самому сбыть свой продукт по «правильной» цене, хотя этот факт тоже отмечается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шляхта, уничтожив польские торговые города и самостоятельно осуществляя торговлю хлебом, вынуждена была продавать его намного дешевле, чем он стоил на основных рынках даже в сопредельной Германии, где эти города выстояли. Дело в том, что коммерсанты и банкиры в течение кратчайшего периода XVII–XVIII веков образовали устойчивые социальные сети, сети доверия. Именно по этим сетям шла актуальная экономическая информация о ценах, рынках и т. д. Здесь создавались структуры, изначально ориентированные на риски инновационного поведения (кредитные конторы, биржи, страховые предприятия и т. д.). Так, по указаниям исследователей, уже в XVII столетии в Северной Европе действовала развитая система страховых контор, страхующих коммерческие сделки [100 - North D. C., Tomas R. P. T e Rise of the Western World. A New Economic History. Cambridge, 1973. P. 56–58.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мере расширения мирового хозяйства сети городов охватывали все более широкую территорию. На сегодня, за исключением Африканского континента, глобальными городами, с тесно связанными между собой элитными сетями, охвачен весь мир. Число их не велико. И распределены они по территории земного шара крайне неравномерно. Даже в самых развитых странах имеются громадные территории, практически никак не включенные в глобализационный процесс (например, северная часть Швеции или обширные районы южной Италии, Испании или центральные районы США); более того, в результате коллапса ряда отраслей мировой экономики многие промышленные районы таких стран «деглобализируются» (например, Шеффилд, бывший в начале прошлого века крупнейшим мировым центром сталелитейной индустрии и одним из самых благополучных городов Европы, или Детройт – некогда столица мирового автомобилестроения).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти города наиболее тесно связаны между собой, между ними самое интенсивное авиасообщение, которое дублируется и иными средствами транспорта (морской, железнодорожный, автомобильный). Время, затрачиваемое на перемещение из одного глобального города в другой, в целом в несколько раз меньше, чем время, затрачиваемое на преодоление такого же расстояния, но лежащего в ином пространстве. В этих городах преимущественно развивается индустрия гостеприимства. Там быстрее оборот капитала. Соответственно, именно там происходит и его «оседание». Возникает избыток капитала, который, опять же, идет на развитие инфраструктуры, еще больше снижающей транзакционные издержки и ускоряющей оборот. Исторически в этих городах существуют крупнейшие вузы, исследовательские структуры, шоу-бизнес и т. д. Причина проста. Именно там проще получить финансирование для идей, образовательных программ и т. п. «проектов третичного сектора экономики».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Избыток капитала инвестируется в идеи (новые технологии, новые механизмы управления и коммуникации и т. д.). Идеи, экономика знания, как и транзакционная экономика, становятся главным предметом деятельности в «глобальных городах». Именно через них проще перевезти или продать свою продукцию. Именно там проще, дешевле и эффективнее приобрести технологии. Соответственно, «втягивание» прилегающей территории («хоры») становится крайне интенсивным. Если на заре Нового времени «товарным» было около 5,3 % произведенного продукта мирового хозяйства, то в текущем столетии этот показатель приближается к 80 %. Наиболее выгодно продать эту продукцию в «глобальном городе». Как подсчитала С. Сассен, в пространстве «глобальных городов» заключается более 64 % всех сделок мировой экономики [101 - Сассен С. Приведение глобальной экономики в действие: роль национальных государств и частных факторов // Международный журнал социальных наук. 2000. № 28. С. 167–175.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «глобальный город» со всей прилегающей территории текут ресурсы, продукция индустриального производства. В «обратном направлении» идут инновации, перетекает избыток капитала. Он (город) инвестируется в индустриальное развитие периферии. Поскольку трудовые ресурсы в «глобальном городе» тоже стоят дороже, перенос трудозатратных производств на прилегающую периферию и миграция трудовых ресурсов в «глобальный город» становятся естественными процессами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате возникает та самая постиндустриальная экономика из монографий футурологов 1980-х годов, но сосредоточенная в относительно малочисленной сети урбанистических монстров, глобальных городов. Через эти центры транслируются инновации, охватывая весь мир, но главную выгоду принося только обитателям глобальных городов. От глобальных городов инновации перетекают к региональным центрам. От них – к просто крупным городам, малым городам и поселкам. По мере распространения и институционализации инновации в пространстве глобальных городов возникает новая инновация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно постиндустриальная экономика, функционирование глобальных городов, их перспективы были предметом исследовательского интереса упомянутых выше мыслителей. Такая оптика понятна. Именно здесь творится будущее. Но сегодня все более очевидно то, что постиндустриальная, информационная и глобальная экономика, как и глобальное общество, возможны только в том случае, когда рядом с ними существует общество индустриальное, производящее реальные, материальные продукты. В силу этого обстоятельства нам показалось интересным попытаться построить типологию периферии, прилегающей к глобальным воротам. Строго говоря, наша «типология» состоит всего из двух классов – «ближняя периферия» и «дальняя периферия».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Исходя из сути и механизмов функционирования глобальных ворот, можно и предположить их разнородный характер. Если в пространстве глобальных городов транзакционные издержки сведены к минимуму, а время протекания транзакции сжато, то на периферии оно становится реальной проблемой. Чем дальше от глобального города находится его периферийная зона, тем больше издержек несет агент, преодолевая пространство до него, тем менее выгодной оказывается сама деятельность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неслучайно Африка, где отсутствуют глобальные города, участвует в мировых обменах только уникальной продукцией (алмазы, нефть, редкоземельные металлы и др.). Соответственно, меньше людей, которые в этом обмене участвуют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что, насколько бы глобальным ни был город, в нем всегда найдется группа, не участвующая в глобальных процессах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже в Гонконге и Сингапуре, не без основания претендующих на статус глобального города, существует не менее 10–15 % населения, которое живет по вполне традиционным принципам [102 - Ви Л. От национального государства к глобальному городу // Политическая лингвистика. 2007. № 2. С. 23–39.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мере движения от глобального города число людей, задействованных в глобальных обменах, снижается, а сама значимость глобальной экономики для территориального сообщества становится все меньше. Но дело не только в количестве населения, вовлеченного в этот процесс. Дело еще и в количестве благ, получаемых данным территориальным сообществом, его воздействии на структуру данного сообщества. Понятно, что главным благополучателем является глобальный город, локомотив глобализации. Именно здесь оседают доходы от экономики знания, транзакционной экономики. Именно здесь заключается б&#243;льшая часть сделок, выплачивается б&#243;льшая часть налогов. Соответственно, меняется и вся социальная структура города.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как показал В. М. Сергеев [103 - Сергеев В. М., Казанцев А. А. Сетевая динамика глобализации и типология «глобальных ворот» // Полис. 2007. № 2.], в глобальных городах сегодня со средоточены не только основные экономические субъекты, но и «элитные клубы», лица, принимающие решения в различных областях. Не имея или не всегда имея формальный статус, именно эти люди составляют патрициат глобального мира. Это не только политические клубы типа G7 или G20. Здесь возникают и функционируют неформальные «клубы» финансистов, представителей крупнейших производящих фирм, информационные компании, шоу-бизнес, научные сообщества и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело в том, что в пространстве государства (пространстве законов) возникают социальные институты, обеспечивающие или направленные на обеспечение социального взаимодействия, но в межгосударственном пространстве такие структуры пока не сложились. Во всяком случае, их эффективность, как и вообще эффективность международного права, обеспечивающая надгосударственную коммуникацию, остается низкой. Ей «на помощь» приходит межличностное доверие, усиливающееся с каждым актом успешной коммуникации. В «элитных клубах», собирающихся в глобальных городах (просто потому, что это удобнее), такая коммуникация осуществляется наиболее регулярно, а потому уровень доверия наиболее высокий [104 - Beck U. T e risk society: Towards a new modernity. London: Sage, 1992. P. 32.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С обслуживанием этой коммуникации и транзакционной экономики связана деятельность и большей части жителей глобального города. Это не только сфера сервиса в широком смысле слова, но и сфера научного производства, образования, производства инноваций. Здесь ученому проще получить финансирование идеи (больше денег), изобретателю проще организовать стартап.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Связи глобального города и ближней периферии («хоры») крайне разнообразны. В первую очередь это обмен ресурсов «хоры» на инновации глобального города. В глобальный город текут продукты индустриального производства, полезные ископаемые и их производные низкой переработки, трудовые ресурсы и др. Из глобального города на прилегающую территорию перетекают новые технологии и средства коммуникации, технические новинки, финансовые и управленческие технологии, новые формы социального взаимодействия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На прилегающую территорию из глобального города «выплескивается» избыток капитала, создающий здесь новые индустриальные производства, пользуясь более дешевыми трудовыми ресурсами. Обмен этот не носит характер «внеэкономического изъятия». Это естественный процесс. Продукция «хоры», трудовые ресурсы, профессиональные умения в пространстве глобального города (глобальных городов) стоят дороже. Соответственно, сама прилегающая территория выступает как «рынок сбыта» для глобального города, что и составляет механизм трансляции инноваций. Но глобальные города распределены по территории Земли крайне неравномерно. Это связано со многими причинами, выходящими за рамки нашего рассмотрения. Тем не менее огромные пространства удалены от глобальных центров, от основной массы богатств и мировых обменных процессов. Находясь в отдалении, эти территории не обладают совершенной, да и сколько-нибудь развитой транспортной системой, позволяющей снизить транзакционные издержки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такие территории и обозначены нами термином «дальняя периферия». Здесь уровень влияния глобальных городов и на сообщество, и на его виды деятельности совершенно иной. В глобальные процессы здесь включается лишь минимальная часть товарной продукции. В целом такая периферия [105 - Gerhard U. Global Cities Anmerkungen zu einem aktuellen Forschungsfeld // Geographishe Rundschau. 2004.] дает менее 10 % мирового оборота. Сами эти товары специфичны: уникальное сырье, полезные ископаемые, биоресурсы, драгоценные металлы, минералы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В редком случае это может быть и некий «политический продукт». Например, вооружение, боевая техника. Любой иной, менее уникальный продукт в силу длительности транспортировки, высоких транзакционных издержек оказывается слишком дорогим. Он не выдерживает конкуренции в пространстве глобальных городов, вытесняется ресурсами из более близких или более глобализированных территорий. Соответственно, сама дальняя периферия естественным образом замыкается в некое автаркичное или стремящееся к автаркии территориальное образование, по самим условиям своего существования догоняющее и отстающее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примером подобного сообщества могут служить некоторые общества Центральной Африки и Центральной Азии, которые за десятилетия войн, переворотов, гражданской нестабильности утратили связи с глобальными центрами. Легальный доход на душу населения здесь менее доллара в день. Выживание осуществляется за счет сетевой поддержки, контрабанды, неформальной экономики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Число лиц, задействованных в международных обменах, здесь крайне незначительно. Разрыв и экономический, и социальный между ними и остальным сообществом предельно велик. Так, в относительно благополучном Найроби разрыв между 10 % наиболее состоятельных граждан и 10 % наименее состоятельных составляет около 80 раз. В менее благополучном Таджикистане этот разрыв еще больше [106 - Бляхер Л. Е., Салимаов Ф. Н. Таджикистан – проблемный узел Центральной Азии // Полития. 2008. № 2. С. 6–17.]. Собственно, здесь и объяснение объективного (что не значит «справедливого») характера этого неравенства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глобальная экономика «кормит» только элиту, и кормит сытнее, чем собственная архаическая экономика территории. Но в силу удаленности и уровня издержек на коммуникацию экономика территорий и мировая экономика не пересекаются или пересекаются крайне специфическим образом (см. главу 1).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Условно к категории «глобализированных» может быть отнесена и небольшая прослойка обслуживающего персонала, воссоздающая для «элиты» условия «цивилизованного общества». Но даже с этой добавкой число «глобальных» агентов здесь крайне незначительно. Элиту общества составляют люди, «возглавляющие» локальные общины (родственные или территориальные объединения). Их участие в глобальном мире, использование мировой экономики чаще всего состоит в получении и перераспределении гуманитарной помощи, политическом представительстве и др.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенно иначе строится политическая периферия. На ней вполне могут располагаться высокотехнологические производства (вооружение, военная техника и даже заводы по производству комплектующих элементов к IT-сектору). Но на образ жизни территории это не распространяется, а локализуется на определенных и выделенных (часто секретных) участках. Как правило, эти территории носят военный или военно-промышленный характер. Руководители периферии такого типа чаще всего приезжие, для которых эта должность – лишь этап иной карьеры. Элиту такого общества составляют военные, руководство производств, государственные служащие. Участие в международных обменах здесь минимально и жестко контролируется национальным государством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем не менее инновации сюда проникают. Вместе с новым начальством прибывают новые типы деятельности, новые элементы быта, которые постепенно внедряются на территорию. Показательна дальневосточная байка о том, что первый генерал-губернатор Приамурья, барон А. Н. Корф, «приглашал» местное общество на светские мероприятия под конвоем. Однако даже если инновации доходят, а продукция включается в мировой оборот, число посредников в торговых обменах столь велико, что территория лишается субъектности, становится объектом чьей-то (метрополии) «заботы» или «эксплуатации».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любые инновации здесь, просто в силу удаленности, протекают крайне сложно и обходятся крайне дорого. Как правило, резоном для удержания подобных территорий выступают геополитические соображения [107 - Шинковский М. Ю. Трансграничное сотрудничество как рычаг развития российского Дальнего Востока // Полис. 2004. № 5. С. 62–70.], наличие уникальных ресурсов и т. д. Будучи «брошенной» собственной метрополией, подобная территория и переходит в разряд «естественных» периферийных зон, архаизируется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот процесс крайне четко прослеживается на Дальнем Востоке России, усугубляемый моноцентризмом российской системы городов. Единственным городом, претендующим на статус глобального центра и одновременно участника сети глобальных городов в России, выступает Москва [108 - Россия регионов: в каком социальном пространстве мы живем? / под ред. Н. B. Зубаревич. М., 2005.]. Но дело далеко не только в размерах. Московская агломерация не просто больше по численности населения. Она существенно более разнообразна по функциям. Известное с советских времен выражение «Москва – порт пяти морей» – не только ритуальная фраза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Москва – крупнейший транспортный узел страны. Именно к ней стянуты автомобильные дороги европейской части, железнодорожные магистрали. Аэропорты столицы связывают город с большей частью глобальных городов мира. Достаточно посмотреть на транспортную карту сообщений, чтобы зримо убедиться в особой роли Москвы. Здесь сосредоточена б&#243;льшая часть политических и государственных структур, большинство главных офисов крупнейших корпораций, финансовые центры и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трудно сказать, что такой избыток столичных функций создает комфортную среду обитания. Оборотной стороной его становятся автомобильные «пробки», недостаток бытового благоустройства, перенаселенность, проблемы с коммунальным хозяйством города, криминальное состояние. Несмотря на то что в глобальной экономике страна представлена в основном сырьем и отчасти оборонными технологиями, доходность этих отраслей и их значимость для общества и, прежде всего, для власти крайне велика. В силу этого не только глобальные, но и внутренние транзакции организуются через единственный подлинно глобальный центр в стране. Даже коммуникация между региональными городами более комфортно осуществляется через столицу, нежели «по горизонтали».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но чем дальше на восток продвигается наблюдатель, тем меньше по численности и менее глобализированными оказываются сами городские агломерации. Где-то в районе Красноярска влияние глобального города сходит на нет. Гигантские пространства Восточной Сибири и Дальнего Востока оказываются в зоне действия политической столицы, но не глобального города. Здесь важно развести эти понятия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Политическое воздействие административного аппарата не прекращается на отдалении, поскольку организовано на иных принципах. Оно может даже возрастать, превращая целые регионы в «крепости», «форпосты», «закрытые города». Другое дело, что экономически и социально ее воздействие становится в этом случае негативным. Здесь моноцентризм, характерный для имперских образований, соединение центра власти и экономического центра начинает мстить за себя. Отдаленные территории при их невероятном потенциальном богатстве оказываются экономически неэффективными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь же важно подчеркнуть, что моноцентризм на «ближней дистанции» обладает несомненными преимуществами. Он позволяет с помощью политических действий сконцентрировать б&#243;льшую часть усилий на ключевом направлении, добиться в кратчайший срок максимального результата. Ведь и экономические, и политические действия направляются из одного пункта. Такая концентрация усилий исторически была совершенно необходима России, оказавшейся в силу исторических причин в аутсайдерах европейской жизни. Эффекты мы знаем еще из средней школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петр I создает армию и бюрократию. В исторически кратчайший период создаются европейская наука и образование. В советский период сверхусилия и их невероятная концентрация позволили в считаные годы провести индустриализацию, создать оружие массового уничтожения и т. д. Но на «дальней дистанции» действие глобального города исчезает, а политическое воздействие не позволяет включиться действию иного города. Моноцентризм начинает мстить за себя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Деньги, направляемые на отдаленную периферию (а именно в таком статусе выступали и отчасти выступают территории Восточной Сибири и Дальнего Востока), не ведут к их процветанию, не дают «экономических бонусов», но только «осваиваются». В лучшем случае попадают в зарплаты, давая толчок развитию торговой инфраструктуры. Когда-то П. Унтербергер, один из губернаторов Приамурья рубежа прошлого и позапрошлого веков, назвал эту территорию «регионом впрок» [109 - Унтербергер П. Ф. Приморский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мнению губернатора-исследователя, регион станет очень нужен стране в конце ХХ века, когда европейская часть России окажется перенаселена. Пока же здесь, на окраине, нужно создавать инфраструктуру, которая позволит принять миллионы новых соотечественников из перенаселенных губерний.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот статус осваиваемого региона, региона «на вырост», дальневосточные территории более или менее сохраняют в течение столетий. Достаточно показательна региональная байка о том, что в период гражданской войны, когда связь с европейской частью была почти утрачена, в отсутствие солидола оси колес смазывали сливочным маслом и салом. Или легенда о том, что из самородной платины охотники в конце XVII века лили пули.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но события последнего десятилетия ХХ века радикально изменили эту ситуацию. После падения «железного занавеса» регион, которому полагалось обезлюдеть и архаизироваться, оказался лицом к лицу с постиндустриальными центрами АТР. Осака и Токио, Сеул и Гонконг, а несколько позже Сингапур и Шанхай становятся новыми центрами притяжения региона. Сюда стягивается региональный экспорт, здесь заказываются необходимые региону продукты, связанные с высокими технологиями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Азиатские «ворота в глобальный мир» оказывались гораздо ближе и доступнее, чем собственные, «национальные ворота». Их агрессивная экономика остро нуждалась в природных ресурсах, которыми богат регион, и готова была за них платить. Расцвет «челночной» торговли, всколыхнувший население региона, и приватизация дальневосточной части «советского трофея» создали необходимые для включения в международную торговлю накопления.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток как «ближний»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что происходило в тот период в России? Опять же, все очень различно. Я не берусь сказать за всю Россию, даже «за всю Одессу» сказать не возьмусь, – за один Дальневосточный регион сказать попробую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, начало 1990-х годов. Еще жива память о «дальневосточных надбавках». Еще живут на Дальнем Востоке «приглашенные специалисты с бронированием квартир по прежнему месту жительства». Еще выезжают студенты в «подшефные» колхозы на заготовку сельхозпродукции. Но власть крайкомов и обкомов зашаталась. Идут напряженные переговоры партийной и советской ветви власти с «директорским корпусом», пытающиеся выработать какие-то разумные формы взаимодействия. А наиболее чуткие и партийные, и советские, и хозяйственные люди срочно конвертируют свое положение в имущество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Показательно, что чаще всего это не «базовые» для региона заводы, а те самые невидимые лесные деляны, рыболовные сейнеры, торговые корабли и золотоносные участки. Это отношения с таможенниками и пограничниками, позволяющие легче провозить товары, сначала в сторону России, а позже – в противоположную.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из них вырастали потом первые дальневосточные «олигархи». Другим, не менее распространенным способом первоначального накопления капитала стала программа НТТМ (научно-технического творчества молодежи), через которую комсомольская номенклатура перекачивала значительные суммы в «комсомольский» бизнес, позже составивший слой средних предприятий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но гораздо более динамичные процессы протекали «внизу», в социальной толще. По доброй традиции, как только у страны возникают проблемы, прекращаются массированные вливания в региональную экономику. Краткий период «конверсии» оборонки привел к ее стремительному разорению, кризису «неплатежей». Но на этих предприятиях «висело» социальное обеспечение целых районов и городов. Они содержали садики и школы, дома отдыха и больницы и многое-многое другое. Заводы разоряются. Вместе с «оборонкой» разоряются и «связанные» предприятия (столовые, кондитерские цеха, мебельные фабрики и иже с ними). Люди, даже если они не уволены, месяцами не получают зарплаты. Те, кто может, бегут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, несмотря на массовость, невероятную для советского периода (уехало почти 20 % населения, и до конца 1990-х отток продолжался), большинство, в отличие от прошлых периодов, остались в регионе. Что же стало с ними? Они стремительно и хаотично переквалифицировались. «Невидимые», вспомогательные виды деятельности становились основными. «Тот, кто нам мешает, тот нам и поможет», – говорил герой «Кавказской пленницы». Примерно так рассудили и дальневосточники. Начинается широчайшее «челночное движение». Через внезапно ставшие прозрачными границы с Китаем едут самые разные люди – от бывших тружеников советского прилавка до университетской профессуры и распадающейся партийной номенклатуры. В другую сторону едут розничные торговцы из Поднебесной. Приграничные территории превращаются в гигантские барахолки, где все торгуют всем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вполне понятно, что эта активность нуждалась в некотором самооправдании. Ведь «быть спекулянтом», как известно, совсем не хорошо. Здесь же «спекулянтами» оказываются сотни и сотни тысяч человек. Оправдание было простым. Мы, жители региона, защищали и осваивали этот суровый край для России, «для Москвы». «Москва нас предала». Именно поэтому мы выживаем. Все, что происходит, происходит вынужденно и имеет очевидную цель – выживание России. Там, «на западе» (в европейской части, за Уралом), России уже нет. Вся она здесь. Мы и есть настоящая Россия. Если для выживания нужно использовать китайцев, то можно и их. Понятно, что взаимодействовать с ними неприятно. Понятно, что они хитрые и замаскированные враги, но мы хитрее врагов. Мы заставим их играть по нашим правилам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В отличие от «большого трофея», который делился «на западе», в европейской части страны, дальневосточный «трофей» носил довольно специфический характер. Он состоял в основном из предприятий ВПК, чей «продукт» был не особенно рентабелен, а торговля им шла вразрез с интересами государства. Не случайно наиболее современные предприятия региона пребывают сегодня в жалком состоянии в ожидании федеральных вливаний. Существенно б&#243;льшую ценность имели «побочные» виды деятельности: вылов ценных пород рыб и иных морепродуктов (рыболовецкие флотилии), добыча полезных ископаемых, лесные деляны и т. д. За них и велась борьба в первой половине 1990-х годов. Бесспорно, рыбу вполне можно было бы потребить на месте, а из леса – настроить избы, но торговля приносила качественно больший доход и торгующим, и Дальнему Востоку в целом. В кратчайшие сроки доходные виды внешнеэкономической деятельности становились массовыми, обрастали подсобными и смежными производствами, так или иначе втягивая в себя подавляющую часть населения. Спортивные ассоциации и комсомольские органы, рабочие бригады, землячества и университетские кафедры в 1990-е годы почти мгновенно развернулись в бизнес-сети, чему способствовала традиционная сетевая структура социальной ткани региона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через приграничную торговлю регион постепенно включался в глобальный товарооборот. Навстречу лесу, рыбе и полезным ископаемым шли товары народного потребления, вычислительная техника, автомобили, валюта (судя по косвенным данным, баланс теневой торговли был активным) и многое другое. Для новых «глобальных центров» Дальний Восток, в отличие от отношения к собственной столице, оказывался «ближней периферией». Сюда «выплескивался» избыток капитала («Мичиноку-банк» и другие финансовые и инвестиционные предприятия). Легче заимствовались технологии – от организации автосервиса и сборки машин до борьбы с оледенением на дорогах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, регион интегрировался в АТР не совсем так, как мечталось идеологам Дальнего Востока, не в статусе постиндустриального центра, но в качестве поставщика ресурсов, то есть в качестве «хоры», а не метрополии. Но даже такое положение делало традиционные виды деятельности доходными и экономически эффективными, особенно если учесть, что основной оборот товаров и финансов протекал вне государственного фискального контроля и, следовательно, имел все преимущества «льготного налогообложения».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Показательно, что в середине 1990-х годов, по данным экспертного опроса, стоимость потребленных населением Дальнего Востока услуг почти на 40 % превышала его совокупный ВРП. Примерно так же соотносились «заявленный доход» и номинальная заработная плата. И хотя просчитать точный объем «теневого оборота» товаров и услуг в регионе, тем более в условиях трансграничного взаимодействия, чрезвычайно сложно, приведенные данные говорят о его крайней значительности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В первой половине 1990-х годов, в «романтический» период развития отечественного бизнеса, функции обеспечения экономического порядка и поддержания бизнес-культуры в регионе, как и по всей стране, осуществляли, прежде всего, криминальные структуры. Преступный мир Дальнего Востока оказался наиболее организованным и наименее «отягощенным» наследием советской патерналистской психологии силовым сообществом. В результате именно он и стал регулятором отношений в самых доходных секторах нарождающегося бизнеса. Однако уже к концу 1990-х годов региональной власти удалось вытеснить его из сферы «производства порядка», что связано не только с бесспорными преимуществами государства в осуществлении насилия, но и с новым уровнем организации бизнеса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из приграничной торговли он превратился в сложную систему экономических связей, вполне интегрированных в глобальную экономику и дистанцированных от экономики остальной части страны (в России потреблялось менее 4 % продукции региона). Немаловажно и то, что в силу своей абсолютной незаконности криминальные структуры не могли организовать диалог с центром и тем самым обеспечить бизнесу необходимый для активного международного сотрудничества уровень легальности. Региональные власти с этой задачей справились. Бизнес-сообщества Дальнего Востока постепенно срастались с властными сетями в регионе и бизнес-структурами за его пределами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Достаточно специфической была и религиозная ситуация в регионе. В первые годы рассматриваемого периода сюда хлынули многочисленные протестантские проповедники и миссионеры со всех концов мира – от Германии до Японии. Они строили молельные дома и концертные залы, спонсировали рок-фестивали и фестивали бардовской песни, выступали по телевизору и даже становились казачьими священниками. РПЦ в эти годы проигрывала новым миссионерам по всем параметрам. Отношение к ним и их пастве было самое позитивное. Автор этих строк был свидетелем попыток некой группы граждан уже в «нулевые» годы проявить агрессию в отношении шествия кришнаитов по улице Владивостока. К «активистам» подошли стоящие в традиционной владивостокской пробке «серьезные ребята» и немножко пугнули их со словами: «Чо вам здесь не так? Позитивно же ребята танцуют. Не лезьте».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но несмотря на активную миссионерскую деятельность новых религиозных движений в 1990-е и еще более активную и агрессивную пропаганду РПЦ и других традиционных религий в «нулевые», проблема так и не стала актуальной, несмотря на все старания борцов с религиозным и этническим экстремизмом. Причина проста. Дальний Восток крайне слабо «охвачен» религиозной жизнью как таковой. Точных цифр верующих найти оказалось невозможно. Их не было ни в данных ведущих конфессий, ни в информационных базах государственных структур, отвечающих за «взаимодействие с религиозными организациями». Однако косвенные возможности определения порядка величин имеются. В опросах, в которых религиозная ориентация определялась по самопрезентации респондента, Дальний Восток по разным субъектам федерации дает разброс от 32 до 38 % верующих. Это несколько ниже всероссийских показателей, но абсолютными данными тоже не является. Тем более что религиозное самоопределение часто выступает атрибутом этнического самоопределения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более того, многие «верующие» в ходе этого опроса затруднялись обозначить конфессию, не считали необходимым посещение богослужений и т. д. Достаточно приблизительный подсчет позволяет сделать статья Р. Лункина и данные полевых межрегиональных исследований, приводящиеся в ней и в более полной версии, изложенные в монографии «Религия и общество. Очерки современной религиозной жизни России» [110 - Религия и общество. Очерки современной религиозной жизни России / отв. ред. С. Б. Филатов. М.; СПб., 2002.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело в том, что во всех статистических указаниях приводится число общин и приходов, но не число участников. В упоминаемых же выше изданиях на основании многолетних наблюдений приводится средняя численность одной общины. Так, для общины РПЦ она составляет от 300 до 500 участников, тогда как для иных общин (кроме мусульманских) численность колеблется от 100 до 300 активных членов. По данным ведомственного реестра Минюста РФ по ДФО, мы имеем 859 общин в регионе, из которых 324 общины РПЦ МП. В итоге получаем примерно равное число верующих (активных прихожан) православных РПЦ всех остальных конфессий при общей численности прихожан чуть более 320 тысяч человек. Притом что численность населения региона сократилась до 6,3 миллиона человек, рост активных верующих действительно значительный: от 0,1 до 5 % от общей численности населения. Из них около 3 % активных прихожан РПЦ МП. При всем том, что число верующих в регионе действительно за постсоветские годы выросло значительно (с 0,1 до 5 %), значимым фактором социальной жизни религия не стала. Именно поэтому так невысок рейтинг программ о проблемах религии на местном ТВ вплоть до настоящего времени. Гораздо больший интерес вызывают конфессиональные праздники от Рождества до Курбан-байрама, на которые собираются отнюдь не только представители данных конфессий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не намного большее место занимают религиозные проблемы и для респондентов, жителей двух крупнейших городов региона, как выяснилось в ходе неформализованных (биографических) интервью. Отбор информантов осуществлялся в основном по методике «снежного кома». Учитывались основные сферы занятости, место проживания (город, район). Всего было собрано 27 интервью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для большей части респондентов (23 из 27) при рассказе об их биографии (биографические интервью) проблема «религиозности» и конфессиональной принадлежности не возникала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как жил? Как все. Школа, вуз, завод. Потом по комсомольской линии пошел. Квартиру дали. Ну, в «ссылке», пришлось поработать за квартиру. Когда все распалось, я в бизнес ушел. Тут же что главное? Друзья. Умеешь дружить – пропасть не дадут. Вот я умею. Потому из любой неприятности вылезу. Друзья помогут (респондент, мужчина, 54 года, топ-менеджер крупного предприятия, образование высшее).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Концепт «друзья» оказывался одним из самых частотных. Правда, этот термин в разных интервью обозначал бизнес-партнеров, одноклассников и одногруппников, земляков и т. д. В принципе, контрагент любой регулярной коммуникации в 26 случаях из 27 обозначался термином «друг». При этом атрибутами «друга» выступали «надежность» (23), «общительность» (20), «доброта» (17), «порядочность» (16). В трех случаях отмечались «интеллигентность». В одном случае – вероятность того, что «друг» окажется полезным. Религиозный фактор, в качестве определяющего элемента для организации коммуникации, встретился только в одном случае. Иными словами, проблема веры и конфессиональной принадлежности, как показывает массив интервью, не относится к числу актуальных для респондентов проблем. Они об этом не думают, не обсуждают. Конфессиональная принадлежность не структурирует коммуникацию, не определяет направления социального действия. Ведь в условиях постоянного балансирования на грани выживания любое ограничение коммуникации, в том числе конфессиональное, может оказаться фатальным. В этом плане показательно интервью, взятое у армянского музыканта, приглашенного соплеменником на гастроли в Хабаровский край, но брошенного практически на улице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я у вас ничего не понимаю. Мой брат из Армении мне так плохо сделал. А спас меня, деньги дал до дома доехать, на жизнь чеченец, мусульманин. Просто так дал. Говорю: «Как отдам?» (вздыхает). Он говорит: «Не надо. Здесь принято помогать».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что эта помощь ситуативна и оказана потому, что человек (видно из дальнейшего интервью) вошел во взаимодействие с местной сетью. Но показательно, что конфессия как основание солидарности заменяется иными типами взаимопомощи. Этот момент особенно актуализируется при столкновении местных типов солидарности с иными вариациями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приезжают к нам родичи жены с запада (из европейской части России. – Л. Б.). Типа, хотим купить три машины «японки». Родичи – это святое. Стол накрыл. Разговорились. Понимаю – лохи полные. Да и денег у них на три тачки не хватит. А скорее всего, их просто кинут в Находке. Ладно, думаю, надо помогать родне. Звоню К. Он связывается с Г. Ну, ты понимаешь, у него вся «братва» под контролем. Сидеть же у него придется. Он все нормально организовал. Встретили их. Помогли. Сразу загрузили машины. Ты же понимаешь, что такое машину сразу отправить? Так эти козлы ни пацанам спасибо не сказали, ни мне не позвонили. Типа, все же нормально, чего звонить зря, деньги тратить. Я потом перед приморцами три дня извинялся. Чуть печень не отказала (мужчина, 53 года, государственный служащий).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти сетевые структуры при сравнительно небольших доходах, никак не сопоставимых с будущим финансовым изобилием, и позволили региону активно решать социально-экономические проблемы. На рубеже столетий, еще до подъема цен на энергоносители, когда на Россию обрушился шквал нефтедолларов, регион вступил в полосу хозяйственного расцвета. Обеспечившая его деятельность, хотя и обрела определенную степень легальности и была абсолютно легитимной в сознании жителей региона, носила в основном «серый» характер и потому относительно слабо отражалась в статистике. Только по косвенным данным о размерах потребления и экспертным оценкам мы можем видеть объем этой «серой» экономики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зафиксированные же в официальных данных тенденции развития Дальнего Востока полностью укладывались в структуру дальневосточных «страшилок», мало чем отличаясь от присущих большей части депрессивных регионов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сознании властей предержащих (и не только их) Дальний Восток оставался «пустым». В невидимом же пространстве происходило становление сложной и динамичной системы. Участие в мировой торговле, незначительное в процентном выражении (менее 3 % от совокупного оборота стран СВА), но вполне достаточное для населения региона, дало толчок росту внутрирегионального потребления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток строится, обзаводится социальной сферой, которой он был лишен все годы освоения. Дальневосточные капиталы инвестируются и в экономику региона, и в экономики сопредельных стран (Китая, Кореи, Канады и др.). Рабочих рук начинает не хватать. На помощь приходят соседи. В строительстве, лесном секторе, сельском хозяйстве граждане Китая и не менее многочисленные, хотя и менее популярные среди отечественных СМИ граждане Северной Кореи постепенно вытесняют местных работников – точнее, последние по большей части предпочитают иные, не столь трудозатратные и более доходные сферы деятельности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток не то чтобы процветал – ведь он оставался лишь «хорой», «придатком» постиндустриальных центров, – но все же вполне успешно выживал и даже развивался. Вразрез с традициями освоения дальневосточных территорий, переход в «режим консервации» не привел к качественному сокращению или деградации региональной структуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Структура не сократилась, но трансформировалась, включив в себя множество новых элементов. Возникает сложная логистическая сеть. Формируется сеть ресторанов достаточно высокого класса, сложный и разветвленный автосервис и т. д. Интенсифицируется местная культурная жизнь, организуются фестивали, создаются новые театральные коллективы. Появляется масса подсобных производств: от бирж и страховых обществ до предприятий по сборке компьютеров и дорожных машин. Развивается индустрия гостеприимства. Региональные столицы обзаводятся необходимым лоском.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как некогда массированные контакты между Россией и Китаем вызвали к экономической жизни Китайскую Манчжурию, так на рубеже столетий контакты с сопредельными государствами позволили выжить дальневосточной окраине России. Как и тогда, это стало возможным благодаря мощному взаимопроникновению культур, экономик, социальных сетей. Крайне неприязненное отношение к китайцам, преобладавшее в середине 1990-х годов, все больше сменяется нейтральным, прагматическим. Не редкостью становится и восхищение деловыми качествами китайских партнеров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце XIX – начале ХХ столетия территорию КВЖД и Ляодунский полуостров называли «желтороссией», тем самым подчеркивая значимость русского элемента в социально-экономической и культурной жизни Северного Китая. Сегодня этот термин вполне уместно применить к южной части Дальнего Востока и Тихоокеанскому побережью России. Впрочем, партнером дальневосточного бизнеса оказывался не только Китай. На закате 1990-х и в начале «нулевых» годов достаточно активно развиваются контакты с Республикой Корея, несколько менее активно – с Японией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На основе лесного экспорта и экспорта биоресурсов возникают многочисленные логистические предприятия. Импорт автомобилей из Японии и Кореи приводит к развитию одной из самых совершенных в стране системы автосервиса, в которой были заняты десятки тысяч жителей Приморья и, частично, более северных портов до Петропавловска включительно. Лишенная государственной опеки золотодобывающая промышленность не просто развивается, но активно инвестирует в экономику и социальную сферу региона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перечислять можно долго. Важно, что местный бизнес ориентирован на местных работников, создает новые рабочие места, вкладывается в региональную инфраструктуру. Причем отнюдь не в силу природной доброты или альтруизма. Причина здесь иная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бизнесмены были «свои», местные. Для того чтобы воспользоваться региональными возможностями, предприниматель должен был жить на месте. Ведь возможности эти были связаны с отсутствующим юридически, но действующим фактически режимом «свободной торговли». Для того чтобы использовать этот режим, приходилось активно дружить с местной властью, таможней, транспортниками и многими другими. Поскольку каждый раз заново входить в контакт со всем этим кругом лиц достаточно сложно, хлопотно и накладно, то складывались деловые сети, в рамках которых оказывалось возможным существенно снизить время и цену транзакции. В результате себестоимость дальневосточной продукции (в основном, конечно, сырья) оказывалась достаточно низкой, чтобы потеснить традиционных поставщиков леса, рыбы, руды и др.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но сеть предполагает постоянную работу по ее поддержанию «в рабочем состоянии». В противном случае она довольно быстро распадается. Символический обмен, отсроченная услуга и отсроченный возврат услуги из добровольных актов превращаются в ежедневные деловые практики. В награду за них возникает доверие, страхующее бизнес, делающее его рентабельным, избавляющее от необходимости в избыточном и дорогостоящем контроле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но для всего этого нужно быть жителем региона. Проживать в одном из его городов, ходить по улицам, сидеть в местных ресторанах и клубах, лечиться у местных врачей и т. д. Значит, во все эти сферы постепенно начинают направляться инвестиции. В крупных городах появляются частные клиники и рестораны, музыкальные фестивали и новые театральные коллективы. Да и отношения с работниками, на фоне общей нехватки квалифицированных трудовых ресурсов, оказываются гораздо более доверительными и «семейными», чем в советский период. Новые предприятия заботятся о сотрудниках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немаловажна здесь была и политика региональной власти, необходимым элементом которой была демонстративная «забота о населении». Но в данном случае существовала и личная потребность. Региональные предприятия 1990-х годов были гораздо проще организованы, чем их продолжатели в «нулевые» годы. Доверие между предпринимателем и «его людьми» делало «эффективную» организационную структуру избыточной. Живя в регионе, они вынужденно инвестировали (не для региона, для себя) в его инфраструктуру.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате не быстро, но рос уровень жизни населения. Когда в начале 1990-х годов я впервые ступил на гостеприимную хабаровскую землю, первое ощущение было странным. Хотелось спросить, почему город такой серый и запущенный? Почему такая бедная архитектура и так мало социальных и культурных объектов? Я еще не знал, что сюда приезжают работать, а не жить. В конце 1990-х годов впервые услышал от приехавшей гостьи похвалу городу. За «страшное» десятилетие относительной свободы город обрел лоск и обаяние, обзавелся историей и набором «фамильных драгоценностей».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вокруг крупнейших предприятий Дальнего Востока, вполне средних по российским масштабам, образовывалось множество «подсобных производств», новых рабочих мест, так или иначе ориентированных на участие или обслуживание мировых торговых потоков. Так, импорт японских, а позже корейских и китайских автомобилей породил целую сеть предприятий: ремонтных мастерских, станций технического обслуживания, предприятий по поставке запчастей. «Иномарка» даже с десятилетним пробегом была проще в эксплуатации и обслуживании, чем отечественные автомобили (ТАЗы, в терминологии дальневосточников), не говоря о европейских автомобилях. В этой сфере были так или иначе заняты десятки тысяч жителей региона. Не только Приморье, но и порты Хабаровского края, Сахалина и Камчатки становились центрами автомобильного бизнеса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постепенно и само население становится более мобильным. Привычному побережью Японского моря в Приморском крае все активнее предпочитаются китайские и корейские курорты. Первоначально это скромные северные курортные городки. Позже – китайский «Крым», остров Хайнань. Япония, Корея, страны Юго-Восточной Азии все активнее осваивались дальневосточниками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они были ближе, удобнее и, в конце концов, привычнее и понятнее, чем далекая, непонятная и чужая… собственная столица. Там не спрашивают паспорт на каждой станции метро. Там даже если не понимают, то всячески стремятся понять. Там… там возникает вполне комфортная деловая среда для дальневосточного бизнеса, рекреационная среда для основной массы населения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бизнес нуждается в силовых услугах (долги, кредиты, партнерство и т. д.). Слабое государство не может эти услуги оказывать. Государство тех лет – не стационарный бандит, а скорее назойливый нищий. Стационарными становятся бандиты обычные, хотя тоже разные. Советские «воры в законе», при всех легендах Колымы и «Ванинского порта», были в короткие сроки почти полностью вытеснены из бизнеса новыми операторами – «спортсменами», «афганцами», которые оказались гораздо более эффективными. Регион выживает. Причем существенно иначе, чем в предшествующие периоды «откатов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток, особенно его южная часть, неожиданно для себя начинает втягиваться в мировую экономику, по крайней мере в экономику АТР. Возникает противоречивый, но вполне устраивающий местное сообщество образ региона. Мы, дальневосточники, – это люди, которые ездят на хороших (японских) машинах, одеваются, в зависимости от достатка, в китайские, корейские или японские вещи, пользуются японскими компьютерами. Но при этом мы настоящие носители русской ментальности, преданной и извращенной «западниками». Россия – это здесь. Там, за Уралом, какая-то непонятная «неметчина». И как хозяева своей земли мы имеем право на все, что здесь находится. Это право мы и готовы отстаивать. И перед Китаем, и перед Москвой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но события повернулись иначе. Расстрел Верховного Совета в октябре 1993 года продолжился в виде «огня по регионам» (термин М. Рожанского). Все легальные и стремящиеся к легализации, публичности политические формы уничтожаются. Но не исчезают различия между территориями. Они медленно копились в советский и актуализировались в постсоветский период. Теперь они вместе с населением регионов отходят в «тень», а на авансцену выходят «региональные бароны» – всевластные и всенародно избранные защитники региональной неформальности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они – именно и прежде всего – защитники. Это основа их легитимности. Не случайно основным слоганом В. И. Ишаева на выборах конца 1990-х стал слоган «Моя партия – Хабаровский край». Сходным образом выстраивал свою легитимность губернатор Приморья Е. И. Наздратенко. От кого? От китайцев, которые хотят слишком много, и от «Москвы», которая мешает выстраивать коммуникацию с китайцами. Но кроме того, что они защитники, они и «верховные разрешители», классические стационарные бандиты, обслуживающие «свою» территорию. Остальные «бандиты» либо встраиваются в губернаторскую иерархию, либо вытесняются из бизнеса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вытесняются не только «бандиты», но и «москвичи». Попытка федерального центра как-то утвердиться в экономике региона жестко блокировалась или… сами «агрессоры» включались в губернаторскую сферу. На излете 1990-х ряд территорий принимает даже «законодательные акты», позволяющие игнорировать «отдельные инициативы» центральной власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Был ли это сепаратизм? Совсем нет. Все эти действия как раз и предпринимались под флагом «Сильные регионы – сильная Россия». Более того, федеральный центр обеспечивал межрегиональные транзакции, обслуживал всероссийские госмонополии и пусть немного, но давал деньги на «социалку».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иными словами, и Москва, и Пекин нужны региону, но в жестко оговоренных пределах. Поскольку публичных форм презентации региональных интересов не оказывается, то возникают иные, столь же неформальные, как и сама региональная экономика. В основном здесь и используются мифы о пустом регионе, который вот-вот захватят китайцы. Да и сами жители разбредутся по белу свету от страха и безнадежности своего дальневосточного бытия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сам региональный дискурс оказывался симулякром, был чужим и мало соотносился с реальностью. Регион – да, вероятно, не только регион – оставался не сказанным, молчащим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потому самое драматическое и яркое десятилетие российской истории просто выветрилось из сознания населения. Для него не было слов и смыслов. Слова и смыслы начала перестройки и начала 1990-х годов были вытеснены позднейшими событиями. А у этих событий их не оказалось. Существующие на уровне первичных солидарностей образы так и не смогли актуализироваться. В результате безъязыкая реальность региона была уничтожена реальностью, обретшей язык, реальностью «вертикали власти». Защитная оболочка из региональных страшилок начала мстить за себя. Региональные сообщества в новых условиях не могли даже артикулировать свое недовольство.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 5<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Борьба за вертикаль<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тот, кто отдает свою свободу за безопасность, не получает ни того ни другого.<br>
&nbsp;Томас Джефферсон<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вертикаль власти шла на Дальний Восток неторопливо, с оглядкой. Ведь согласно мифологии регион был пуст, беден и заполнен китайцами. Да и региональные бароны были не особенно заинтересованы в построении оной вертикали. Основные региональные акторы и в политике, и в бизнесе тоже прекрасно обходились без всевидящего ока государства. Фактически существовавший режим порто-франко позволял им жить и развиваться, не забывая и об основной массе населения. Города региона медленно, но обустраивались. Лишний, навязанный извне промышленный потенциал Дальнего Востока благополучно разорялся, а на площадях разорившихся заводов-гигантов обустраивались более благополучные и более укорененные в местной структуре предприятия. Но не только хозяйство постепенно отходило от шока. Развивалась культура. Разнообразнее становились социальные связи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Показательно, что перед самым началом непростого процесса построения вертикали власти на отдаленной территории отток населения почти прекращается. Как, впрочем, и в связи с западной частью страны. По опросам рубежа веков менее 5 % населения региона посещало столицу собственного государства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зато столицы сопредельных стран, курортные и промышленные центры осваивались весьма активно. Зачем тратить лишние деньги на отдых в Краснодарском крае, если отдых в Таиланде или в Южном Китае лучше и дешевле? Есть ли необходимость заказывать продукцию «отечественному производителю», а потом мучиться с возвратами и судами, если быстрее, качественнее и за меньшие деньги ваш заказ выполнят в Шанхае?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Словом, регион вплоть до середины «нулевых» годов продолжал жить своей неспешной региональной жизнью, не особенно интересуясь событиями за его пределами.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Регион между глобальной экономикой и государственной опекой<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, первой видимой ласточкой будущей вертикализации стало появление в регионе нового человека – полпреда. В тот момент это воспринималось не столько как угроза региональному благополучию и устоявшейся системе практик, сколько как некоторая странность. Вопрос «А что вы, собственно говоря, собираетесь делать на дальнем Востоке» был, пожалуй, самым частым вопросом журналистов. В самом деле, особых функций у «генерала над губернаторами» не было. Общество прекрасно обходилось без него.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, Константин Пуликовский, занявший эту должность, был скорее медийным персонажем, нежели властным. Он охотно давал интервью, проводил пресс-конференции. В остальном же жизнь в регионе шла своим чередом. Даже отмена выборности губернаторов на первых порах не особенно сказалась на Дальнем Востоке. И в самом деле, зачем нам выбирать, если он, губернатор, уже есть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и последующие представители президента существовали вполне автономно от региона. Стремление Камиля Исхакова – второго полномочного представителя на Дальнем Востоке – стать более активным и более местным, чем сами дальневосточники, было встречено с пониманием в регионе, но не встретило понимания в центре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Попытки урезать экономическую власть губернаторов на этом этапе достаточно жестко блокировались. Ведь эта власть и была условием, обеспечивающим существование фактического порто-франко. Собственно, защита регионального бизнеса от посягательств извне и была основной функцией губернатора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и силовики из местных «все понимали», а потому именно местные структуры пользовались несомненной преференцией в сравнении с пришлыми «москвичами».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но подобное достаточно эффективное противодействие «пустого и бедного» региона, который пришли спасать федеральные власти, вызывало не только удивление у последних. Противодействие было осмыслено как разгул коррупции. Ведь «г&#243;лоса» у дальневосточников не было. Образ тотально коррумпированного региона постепенно вытесняет первоначальный образ региона бедного, жертвы «ползучей экспансии». На борьбу с коррупцией выдвигается бывший замминистра внутренних дел Олег Сафонов. Борьба с коррупцией начинает обретать остроту. Специфика развернувшейся на Дальнем Востоке войны между государством и региональными сетями заключалась в том, что она велась в рамках самих государственных структур.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как правило, высшее начальство, состоявшее из федеральных назначенцев, зависевших «от Москвы», стремилось положить конец «самоуправству на местах», в то время как представители среднего и нижнего звена тех же ведомств, будучи жителями Дальнего Востока, отстаивали «справедливость», обвиняя пришлых силовиков в «превышении должностных полномочий». Но главным инструментом и той и другой стороны служила борьба с коррупцией. Показательна ситуация, когда наиболее ярый борец с коррупцией на дальневосточной таможне Э. Бахшецян оказался на скамье подсудимых по обвинению в коррупции, причем сам считал себя жертвой таковой. «Антикоррупционная» война, охватившая регион, породила странную ситуацию. Одновременно действовали и прежние «правила игры», и «новые» законодательные нормы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Власти различного уровня и функции в хозяйственной системе (с ориентацией на местные или на «федеральные» формы деятельности) вели ожесточенные бои, бросив бизнес на произвол судьбы. В результате хозяйственная активность в регионе резко пошла на убыль. Попытки «защитить» его с помощью давно опробованных протекционистских мер каждый раз давали обратный эффект.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, само обсуждение закона, запрещавшего вывоз необработанного леса, хотя закон этот так и не был введен, привело к переориентации традиционных потребителей дальневосточного «кругляка» (Республики Корея и Китая) на канадский лес. Новые правила вылова рыбы и выделения соответствующих квот в 2007 году поставили «на прикол» в самый разгар путины б&#243;льшую часть рыболовного флота. С ужесточением контроля над соблюдением миграционного законодательства на грани срыва оказались не только проекты, связанные с жилищным строительством, но и возведение многих значимых для центра промышленных объектов. А такая тривиальная протекционистская мера, как повышение пошлин на ввоз иномарок, обернулась печально известной «праворульной эпопеей» 2007–2008 годов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта эпопея, практически не нашедшая отражения в СМИ, была первым массовым выступлением населения против вертикализации всей страны и прежде всего Дальнего Востока. Ведь введение заградительных пошлин не только ударило по одному из важных элементов региональной идентичности – хорошим и дешевым японским и корейским автомобилям, которые даже с десятилетним пробегом были много лучше новеньких «лад» и «жигулей».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они разрушили бизнес, где прямо или косвенно были задействованы сотни тысяч жителей региона. В результате после серии мирных акций (езда по городам сигналящих машин, одиночные пикеты), так и не вызвавших хоть какую-то реакцию властей, население Владивостока, более всего связанное с автобизнесом, вышло на улицы. Не было лидеров, не было лозунгов и речей. Шли люди, потерявшие работу, еще вчера вполне успешные. Местная милиция исчезла, как по волшебству.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На второй день выступлений прибыли борта с подмосковным ОМОНом. Активисты, собравшиеся на площади во Владивостоке, были… далее по привычному уже сценарию. Пока приморцы, не привыкшие к подобному отношению, обсуждали акты возмездия, ОМОН отбыл в неизвестном направлении. Интересно, что тогда столичные интеллектуалы не усмотрели в событиях хоть что-нибудь достойное обсуждения и поддержки. Понятно, что и митинги 2011–2012 годов для большей части жителей Дальнего Востока остались «московским событием». Собственно, именно это, видимо, и определяет в России «долголетие» любой власти. Регионы, очень разные, «загораются» не одновременно, не особенно понятны друг другу. Значит, по очереди их можно и задушить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, в отличие от интеллектуалов, власть в тот момент отреагировала предельно оперативно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В тот же миг, по случайному стечению обстоятельств, на регион обрушивается золотой дождь. Резко, почти в десять раз возрастают федеральные трансферты в регион. Возникают многочисленные проекты, финансируемые из федерального бюджета. Строительство газопровода из Хабаровска во Владивосток, строительство нефтепровода ВСТО, расширение железнодорожной сети, масштабная реконструкция Владивостока «под саммит АТЭС». Пришлого О. Сафонова сменяет местный В. Ишаев. Кажется, мир и дружба восторжествовали, а мольбы и протесты дальневосточников были услышаны федеральным центром. Но, увы, это только кажется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Закат порто-франко становится непреложным фактом. В этих условиях региональный бизнес стремительно сокращается. То, что способно выжить (золото, редкоземельные металлы, нефтеперерабатывающие заводы и т. д.), меняет хозяев. Бывшим деятелям регионального бизнеса предлагается замена в виде участия в федеральных проектах. Внешне все выглядит очень вкусно. Скажем, в довертикальную эпоху строили дальневосточники газопровод под сахалинский газ до Комсомольска-на-Амуре, а от него – до Хабаровска. В вертикальный период газопровод продляют до Владивостока. На строительство этого участка, в два раза большего, чем участок Комсомольск – Хабаровск, предполагается затратить денег… в двадцать раз (!) больше. Примерно то же соотношение и в иных федеральных проектах. Словом, есть где разгуляться предприимчивым людям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но на самом деле все не так просто. Желающих оказаться причастными к дележу средств оказалось довольно много. Только часть регионального бизнеса была допущена к пиршественному столу. Остальным досталась лишь должность в той или иной государственной структуре. Да и сама связь этой элиты и региона стала существенно слабее. Прежде руководитель бизнеса, связанного с регионом, вынужден был жить здесь. В противном случае он лишался тех конкурентных преимуществ, которые давал регион. Ушельцы достаточно быстро теряли региональные активы. А раз так, им вольно или невольно приходилось инвестировать в регион, в строительство, образование, здравоохранение, культуру. Ведь жить хочется удобно. В новой ситуации необходимости проживания в регионе нет. Напротив, чем ты ближе к началу золотого ручья, тем больше шансов отвести от него ручеек в свою пользу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этой ситуации инвестировать в регион, в инфраструктуру, в социальные проекты просто глупо. Заменой этих инвестиций стали нефтедоллары активной социальной политики государства. Однако и здесь замена вышла неполной. Ведь в «длинные девяностые» люди входили в достаточно плотные социальные сети, возникающие вокруг местных видов бизнеса, политики или чего-то иного, но вполне экономически и социально осмысленного. Коллеги из приморского института истории и этнографии ввели даже термин «социальный бизнес». Речь шла о «фирмах», вполне многочисленных в малых городах региона, да и не только, смысл которых не в получении прибыли, а в сохранении и развитии социальной сети, социальной ткани, позволяющей снижать издержки, компенсировать рисковые обстоятельства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В рамках сетей было возможно существенно снизить транзакционные издержки, издержки координации. Сеть, община позволяла людям выживать, создавала условия для взаимоподдержки. Даже если совокупная деятельность общины (сети) давала меньше денег, ч ем последующая «социальная политика», деньги эти шли на то, что было нужно данной общине. Соответственно, и расходы оказывались ниже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате массированного вторжения государства в экономику региона сети деградируют. Возрастают издержки, которые уже некому компенсировать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь показательна ситуация в одном из малых городов региона Амурска, где, несмотря на появление сотен новых рабочих мест, строительство жилья, благоустройство города, уже несколько лет не прекращаются уличные выступления, «письма к Путину», требования отставки всех и вся. Да и объективная ситуация меняется не в пользу дальневосточников. Растут тарифы на свет, тепло и ЖКХ, уже сегодня опережая общероссийские показатели, превращая крупнейшие города региона в победителей конкурсов на «самый дорогой город» в стране.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гибель регионального бизнеса дает толчок новой волне миграции из региона, приближающейся по активности к началу 1990-х годов. Правда, есть и разница. В первые годы 1990-х из региона бежали в основном «на запад», в европейскую часть России. Уезжали к родственникам и знакомым, уезжали в поисках лучшей жизни в столицы и в «теплые регионы». Лишь минимальное количество людей предпочитало заграничные турне в один конец. По большей части это были турне на историческую родину. На рубеже «десятых» направление «на запад» сохраняется, но утрачивает абсолютное доминирование.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все более активным становится дрейф в другую сторону – на юг и восток. Сеул и Бангкок, Сингапур и Шанхай все активнее обживаются дальневосточниками. В Макао открываются «русские казино», а в Гонконге выходят русские газеты. Уезжают самые молодые, активные, уезжают бизнесмены. Несколько иную географию демонстрируют пожилые представители «бюджетного сословия». Крайне высокие цены на жилье позволяют им использовать свою квартиру в качестве капитала, получать с нее ренту. Все активнее пенсионеры Благовещенска сдают квартиры в городе и перебираются в китайский город Хейхе на другом берегу Амура. Денег хватает не только на то, чтобы снять вполне комфортное жилье в Китае, но и на безбедную жизнь. Жизнь в китайском курортном городке Хуньчуне предпочитают приморские пенсионеры. Даже гораздо более далекие Пхукет и Самуи в Таиланде оказываются намного более привлекательными, чем жизнь «дома». Такая стратегия из вполне маргинального и экзотического способа действий в первой половине «нулевых» годов к настоящему времени становится все более массовой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И все же предпочтение отдается понятному и близкому северному Китаю. Причин здесь множество. Это и «освоение» сопредельного региона в первые годы челночного движения. С тех самых пор б&#243;льшая часть вывесок в северных городах Поднебесной дублируется на русском языке. Пару десятков русских слов знает практически каждый житель северных провинций, как и пару десятков китайских слов знает едва ли не половина дальневосточников. Не много. Но объясниться можно. Это и мощнейший русский субстрат в культуре северного Китая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь не только КВЖД и Харбин, но и десятки тысяч дальневосточных крестьян, ушедших через границу после появления в регионе красных войск. В отличие от русского Харбина, рассеянного по белу свету, русские деревни сохранились гораздо дольше. Некоторые существуют до сих пор. И хотя их жители фенотипически скорее китайцы, но самосознание у них вполне русское и православное. Не случайно именно русский Китай стал брендом, который раскручивают туристические фирмы северных провинций КНР. Здесь выстраивают русские деревни, открывают музеи русской истории и культуры. В результате Китай, да и весь огромный массив юго-востока, оказывается для дальневосточника гораздо более понятным, чем далекая и не вполне понятная «западная Московия».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существенна и разница в направлениях инвестиций, идущих в регион из Китая и из «Москвы». Федеральные проекты, по крайней мере те из них, которые реализовывались в «нулевые», были опять связаны с индустриальным развитием Дальнего Востока. Эксгумировались оборонные заводы, строятся и строились верфи и т. д. Но проблема в том, что в условиях высоких энергетических тарифов, процентов по кредитам, в три-четыре раза превышающим процентные ставки в КНР и Корее, в условиях достаточно высоких таможенных пошлин, налогов и транспортных издержек все эти предприятия могут существовать только при двух условиях. При постоянных государственных вливаниях в виде «госзаказа» или каком-то ином, и при наличии дешевой рабочей силы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, так и осуществлялась индустриализация Дальнего Востока в 1930-1960-е годы. Огромные государственные вложения и почти бесплатная рабочая сила заключенных и чуть дороже – переселенцев «по комсомольской путевке». Сегодня, как и тогда, необходимых людских ресурсов на Дальнем Востоке просто нет. Но проблема в том, что и в других субъектах РФ избытка трудовых ресурсов не наблюдается. Дешевую рабочую силу под федеральные проекты все активнее везут из стран СНГ. В результате возникают производства, не особенно нужные региону, на которых работают люди, имеющие к нему более чем косвенное отношение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В отличие от федеральных проектов, помпезных и затратных, китайские инвестиции куда менее эффектны: сельское хозяйство и транспорт, лес и горнорудные предприятия. Но это те отрасли, которые вполне соответствуют местным условиям, не требуют больших вложений и оказываются вполне рентабельными. По существу, ушедший в глухую «тень» дальневосточный бизнес полностью ориентирован на китайский рынок и китайских партнеров. Разработка «черных», то есть невыделенных делян в северных районах и вывоз их через речные и отчасти морские порты. Перегрузка рыбы в море с отечественного корабля на корабль зарубежного партнера. «Икорный» бизнес на Сахалине и в устье Амура. Эти и некоторые другие формы, вытесненные из легального пространства, продолжают существовать в маргинальных зонах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но до самого недавнего времени все же тон задавали федеральные проекты. Миллиарды и миллиарды текли в регион, «усыхая» по дороге. Тем не менее и на региональные столы сыпались вполне жирные «крошки». Все не связанное с этими проектами либо оттеснялось на периферию, уходило в тень, либо просто изгонялось из региона. Это предопределило и специфику трансформации региональной власти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Региональные бароны» 1990-х годов были классическими образцами «стационарного бандита» М. Олсона, защищающего свои территории, исполняющего условия социального контракта между ним, бизнесом и населением. Губернатор – «хозяин», от рачительности которого зависит процветание подведомственного хозяйственного организма. В то же время он верховный разрешитель и переговорщик для всех региональных акторов. В его обязанности входило не только разрешение, не только организация взаимодействия с внешним окружением, но и согласование групп интересов внутрирегиональных акторов. Именно в таком виде он был нужен региональной экономике 1990-х годов, на свой страх и риск адаптирующейся в новой и агрессивной среде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В новых условиях губернатор-«хозяин» оказывался лишним. То есть он может попытаться им быть, но условия у него для этого самые неблагоприятные. Промышленность и инвестиции существуют помимо него. Экономические субъекты с высоким уровнем вертикальной интеграции самостоятельно, минуя губернатора, «решают проблемы» в столичных властных коридорах. Возможность контролировать местный бизнес тоже невелика. Более или менее крупный бизнес в регионах или сходит со сцены, или переходит под крыло государственных монополий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Малый бизнес уходит в «тень». По сути, губернатор оказывается руководителем… собственного аппарата, в минимальной степени воздействующий на региональную ситуацию. Он распределяет по статьям деньги, выделенные из федерального бюджета. Конечно, какие-то теневые возможности у губернатора остаются. Однако они не идут ни в какое сравнение с могуществом «регионального барона». Практически это две разные должности в двух разных политических системах со случайно совпавшим названием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, другой он был и не особенно нужен, во всяком случае с точки зрения федеральной власти. Приказчик, распределитель федеральных денег вполне подойдет на фоне изобилия. Иной губернатор опасен. Неявные признаки неблагополучия, небольшие несостыковки статистики можно и не заметить. Зато проекты реализуются и отчетность просто замечательная. То, что эта отчетность не имеет отношения к реальности Дальнего Востока, заметно не сразу. Да и надо ли замечать, что, скажем, потрясающие экономические показатели Хабаровского края связаны с прохождением по его территории трубы «Газпрома». А прекращение этого важного для края процесса ввергает край в крайне непростую ситуацию. Зачем видеть похожую ситуацию в Приморье? Лучше снимать на телефон мосты через бухту Золотой Рог. Зачем? Все же хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но по мере того как золотой дождь, опрокинувшийся на регион, иссякал, проблемы становились все более явственными, все более острыми. Они требовали разрешения. Проблемы политические – безвластие в большей части региональных субъектов федерации, где губернатор ощущает себя вполне хозяином в своем кабинете, изредка в здании администрации, падение доверия к власти со стороны населения. При интервьюировании предпринимателей в 2012 году в Приморье выдвигалось одно желание – быть подальше от власти, избежать всех даримых ею благодеяний. Подобное желание проявляется и при беседе с другими группами населения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не менее остро стоят проблемы экономические, сокращение реальных доходов населения, нарастание дефицита региональных бюджетов, затыкание «дыр» с помощью банковских заимствований, скрытая безработица, до сих пор живущие в пунктах вр&#233;менного размещения жертвы наводнения и т. п. Все острее понимание неблагополучия, вызывающего естественную реакцию дальневосточников, – отъезд, подстегиваемый катастрофическим наводнением, последствия которого до сих пор переживаются Дальним Востоком. Но решать их оказывалось некому. Государство их не видело, а региональная власть постепенно теряла все мыслимые рычаги воздействия на ситуацию.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Локальные сообщества отдаленной периферии<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще ярче, чем на Дальнем Востоке в целом, подразумевая под этим крупнейшие города, присутствующие в российском информационном прос транс тв е, эти процессы шли в малых городах региона. Они проявлялись несколько иначе, чем в региональных столицах. Там меньше бюрократии, меньше денег, в том числе федеральных. Тем не менее типологическое сходство присутствует. Более того, именно здесь «общинность», сетевой характер социальной ткани обретает завершенные формы. Этот процесс мы и рассмотрим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В своей нашумевшей книге о причинах крушения проектов улучшения жизни Дж. Скотт [111 - Scott James C. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. London, New Haven: Yale University Press, 1998.] рассматривает взаимодействие локальных общин, выживающих в ситуации, когда, по мнению «цивилизованного человека», они должны гибнуть, и государства. Государство («богатые», в терминологии Скотта) с его представлениями о нормальности стремится к несомненно благородной, на его взгляд, цели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оно хочет сделать жизнь «бедных» (локальной общины) лучше, дать им работу, зарплату, систему социальных гарантий, то есть те самые классические общие блага, которые и делают его существование легитимным. Но глупое сообщество «бедных» совершенно не желает отказываться от сложившегося образа жизни и опробованных практик взаимной поддержки. С его точки зрения, старания «богатых», будучи полезными для части сообщества, являются губительными для него как целого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не менее важно, что внедряемые новации меняют статусную структуру сообщества, лишая его лидеров привычного положения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В зависимости от обстоятельств это противоречие может принимать форму открытого противостояния, но скорее будет проявляться в виде противодействия модернизационным усилиям «богатых» (государства).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобный сценарий и реализуется сегодня на Дальнем Востоке России. В крупнейших городах ДФО это противодействие сглаживается или сглаживалось до самого недавнего времени возможностью использовать ресурсы бюджета, наличием значительного числа государственных служащих со стремительно растущей зарплатой и высокооплачиваемых представителей культурного и интеллектуального истеблишмента, а также мультиэффектами, которые порождает присутствие массы состоятельных (платежеспособных) людей. В малых же городах ситуация иная. В качестве примера здесь будут рассмотрены три дальневосточных города – Дальнереченск (Приморский край), Амурск (Хабаровский край) и Биробиджан (Еврейская автономная область).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Города разные и по времени возникновения, и по принципам организации территориального сообщества. Но именно это сообщество, представляющее собой некий аналог общины, становится в них основой для выживания. Важно и то, что эти города в большей или меньшей степени оказались «не интересны» центральной власти. Там не было ни порта, ни уникальных месторождений полезных ископаемых, там не конденсировалось политическое влияние. Там была «лакуна», своего рода «прореха» в правовом и политическом пространстве, что и позволило родиться особому неформальному (естественному) порядку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Термином «община» в настоящей работе я обозначаю неформальное объединение людей, ведущих совместное хозяйство на некоей территории и осознающих свою общность. В основе подобной общины лежит высочайший уровень межличностного доверия, жесткие санкции за нарушение принципов солидарного существования и взаимопомощи. Причем санкции эти отнюдь не правового характера. Это моральное осуждение и исключение из сетей взаимопомощи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Специфика сообществ исследуемых городов заключается в том, что те виды деятельности, которыми в них формально занимаются люди, довольно опосредованно связаны между собой. Однако через отношения взаимопомощи и участия людей в рисковых обстоятельствах друг друга эти виды деятельности начинают составлять единое «комплексное хозяйство», цель которого – выживание общины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наличие таких «общин» и дает основания для сопоставления данных территориальных объектов. Различия же между ними позволяют выявить условия, в которых этот способ социальной организации остается функциональным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для анализа социальной ткани рассматриваемых городов и структуры местного сообщества зимой 2012/2013 годов были проведены полевое исследование в виде серии биографических интервью и наблюдения. Всего было собрано 45 интервью (12 – в Амурске, 16 – в Дальнереченске, 17 – в Биробиджане). Среди респондентов – сотрудники областной администрации, муниципальные служащие, предприниматели, работники местных производств, врачи, преподаватели вузов, учащиеся, пенсионеры и др. Кроме того, были проинтервьюированы три студента Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск), приехавшие из изучаемых городов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальнереченск, районный центр Приморского края, расположен в пограничной полосе с КНР. До краевого центра 430 км. Население (по последней переписи) 27 604 человека. На территории городского округа проживают 30 780 человек. Средний возраст 36,7 лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Исторически город возник в 1859 году как казачья станица Графская, названная в честь Н. Н. Муравьева-Амурского. В 1894 году в связи со строительством железной дороги на месте станицы был создан город Иман. Помимо железнодорожного узла там располагались деревообрабатывающие предприятия (лесопилки) крупнейших промышленников региона Скидельских и Стрелецких, представительство торгового дома «Кунст и Альберс», таможня, развивалась винокуренная, пищевая промышленность. С момента основания в Имане дислоцировались многочисленные военные части (казачьи и пограничные), а также речная флотилия. С военными частями была связана деятельность городских «кустарей».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В советский период ключевым направлением городского хозяйства являлась деревообработка. Функционировали Приморский деревообрабатывающий комбинат, Дальнереченский лесопильно-деревообрабатывающий комбинат, лесозаготовительные конторы, бондарный завод по производству тары для рыбной отрасли Приморья. На основе местных запасов песка, щебня и гравия осуществлялось производство строительных материалов (завод «Кирбет», цементный завод). Продолжала развиваться пищевая промышленность – хлебокомбинат, мясокомбинат, колбасный цех и др. До недавнего времени в городе базировались отдельная бригада сторожевых кораблей, батальон связи, ряд пограничных застав.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В постсоветский период предпринимались попытки организовать в Дальнереченске крупный центр деревообработки, однако ввиду крайне дорогой электроэнергии и наличия дешевых китайских изделий они не увенчались успехом. Внутренний рынок был не особенно емким, а конкуренции с дешевыми китайскими изделиями продукция предприятий не выдерживала. Да и издержки управления во всероссийском холдинге были намного выше, чем в местных производствах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На сегодняшний день в городе работает лишь Приморский деревообрабатывающий комбинат, число работников которого по сравнению с советскими временами многократно сократилось (с 2,5 тыс. человек до менее двухсот). С ДОК связано несколько торговых предприятий. Пищевая промышленность представлена ОАО «Пекарь» и птицесовхозом «Соловьевский». Принципиально уменьшилось количество военных частей и соответствующей инфраструктуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значительная часть населения Дальнереченска занята на обслуживании Дальневосточной железной дороги. В городе расположены три железнодорожные станции (Дальнереченск I, Грушевое и Лазо), а также пристань на р. Большая Уссурка (в настоящее время ее хозяйственное значение минимально). В целом на ключевых предприятиях города, включая железную дорогу, трудится менее 5 тыс. человек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1990-е годы в Дальнереченске активно развивался «челночный бизнес». Даже сегодня там действуют два рынка, однако этот вид занятости стремительно сокращается. Через город проходит трасса федерального значения «Уссури» (Хабаровск – Владивосток).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с этим определенное значение приобретает индустрия гостеприимства (придорожные кемпинги, две гостиницы, кафе и рестораны).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Основой социальных отношений в Дальнереченске выступает многопоколенная семья. С родством считаются, его ценят и используют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обратилась ко мне тетка. Типа надо помочь с работой сыну. Так я недели три пробегал. Весь город на уши поставил. Понятно, решил вопрос. Но скольким я потом был должен, не пересчитать. А отказать? Как откажешь?! Да, сын-бездельник, беда ходячая. Но она-то сестра матери. А там, может, и к ней обратиться придется. Если заболеет кто (мужчина, 54 года, бригадир ДОК).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Контакты с большой семьей, плотность родственных связей, да и сама функциональность этих связей сохраняются и при переезде бывших жителей города в Хабаровск или Владивосток.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У меня муж сестры двоюродной ремонт делал. Ну, договорились. Я заплатила. А он тянет. Там дел на четыре дня. А у него неделя проходит, другая. И ничего толку. Типа, извини, сестренка, работа выгодная подвернулась. Я терпела-терпела, а потом сестре все и выдала, что расскажу в Дальнем, как они с родней себя ведут. Так он сам прибежал, за два дня все сделал (женщина, 25 лет, сотрудница МВД).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Семьи проживают в городе не одно поколение, что и предопределяет прочность родственных связей, делая их все более разветвленными. В большие семьи могут входить и иные акторы – соседи, школьные друзья, знакомые по работе. Они составляют функциональную «периферию» общины, служат пространством взаимодействия между общинами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот в том домике, ближе к реке, тоже наши друзья живут. Он в нашей больнице много лет гинекологом был. Считай, полгороду пуповины перевязывал. Он уже давно на пенсии. А все равно. Мы как что, к ним бежим. Ну и помогаем, понятное дело (женщина, 54 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Амурск, районный центр Хабаровского края, заметно крупнее Дальнереченска. Население муниципального округа – 45 623 человека (города – 43 420 человек). Средний возраст горожан – 49,3 года. В отличие от Дальнереченска, обладающего, по дальневосточным меркам, изрядной историей, Амурск – типичный советский рабочий поселок. В 1958 году начинается строительство целлюлозно-картонного комбината недалеко от села Падали-Восточное. В 1960 году оно объявляется всесоюзной ударной комсомольско-молодежной стройкой, и поселок городского типа Амурск, созданный здесь, становится райцентром. В 1973 году он получает статус города. Город расположен вдоль амурской протоки Сандинка. До ближайшей железнодорожной станции – 18 км. Автобусное сообщение – с Комсомольском-на-Амуре (45 км) и Хабаровском (328 км), летом действует также сообщение по р. Амур. Помимо целлюлозно-картонного комбината (ООО «АмурДОК») в городе функционирует завод «Вымпел» (оборонное производство), горнометаллургический комбинат группы «Полиметалл», ООО «Амур-камень» и ряд других предприятий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До самого недавнего времени все эти промышленные объекты либо были остановлены (в том числе ЦКК, где трудилось до трети трудоспособного населения города), либо работали с частичной загрузкой. И хотя уже много лет существует проект технополиса «Комсомольск-Амурск-Солнечный», частичное восстановление промышленности в городе началось только на закате «нулевых» годов в связи со значительными государственными инвестициями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По сравнению с 1989 годом, когда в Амурске проживало около 60 тыс. человек, его население уменьшилось примерно на четверть. Основные направления миграции – Комсомольск-на-Амуре и, несколько меньше, Хабаровск, причем уезжают, прежде всего, молодежь и квалифицированные работники. Это, бесспорно, сказалось на демографической структуре города. В результате, несмотря на существующую в городе безработицу, там ощущается острая нехватка кадров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не случайно промышленное строительство в Амурске осуществляется главным образом региональными фирмами, минимально использующими местную рабочую силу. На вопрос об основной сфере занятости населения один из респондентов в ходе пилотного интервью ответил: «Криминал». Но поскольку статистика преступлений по городу и району ниже, чем в соседнем Комсомольском районе, можно предположить, что речь идет, прежде всего, о неформальном характере трудовой активности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Социальная ткань в Амурске изначально задавалась не большой семьей, а заводом и цехом. Подавляющее большинство жителей города составляли приезжие, и не только из Хабаровского края, но и из других регионов страны. Семьи, дружеские привязанности и сами основания коммуникации складывались уже по приезде в город (поселок). Как и б&#243;льшая часть подобных поселений, город строился по принципу микрорайонов. Люди, работавшие в одном цехе, на одном предприятии, жили в одних и тех же домах, вместе отдыхали, водили детей в одни и те же детские сады и школы и т. д. Все это приводило к формированию сильных неформальных связей, распространявшихся намного дальше, нежели производственная сфера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас все было, как сказать, совместное, что ли. Коммунизм такой [смеется]. Жены детей друг на дружку перекидывали… Крикнет: «Пригляди за моим!» – и убежит. Вместе в дом отдыха, вместе в ДК. Ну, на работе вообще понятное дело. Здесь сосед с третьего этажа, а здесь – со второго. А там – из подъезда рядом. Очень дружно жили. Привыкли – все вместе. И дети наши вместе росли. В одни школы ходили, в одних кружках занимались. Это Амурск. Здесь каждый друг за друга (мужчина, 64 года, пенсионер).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас все стараются, чтобы в дело соседей… привлекать. Рядом живут, знают друг про друга все. Свои. Такие не кинут. Если что, наоборот, впишутся за друга. Мы не как в Хабаровске. Мы вместе все живем. Дело вместе, баня вместе, охота с соседями сподручнее (мужчина, 41 год, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но при всей разветвленности сетей, охватывающих, по словам респондентов, десятки человек, их плотность невелика. Многие из уехавших сохраняют связь только с ближайшей родней. Не очень склонны поддерживать прежние контакты и лица, добившиеся успеха, сделавшие административную карьеру в городе и районе. Это достаточно четко проявляется, в частности, в интервью с работниками муниципалитета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы стараемся по возможности не ходить в бани, на застолья. Тут коррупция и начинается. Знаете, не так трудно отказаться от денег. Придет такой орел, а ты его и пошлешь в… Сами понимаете. Даже приятно смотреть на его обалдевшую физиономию. А как отказать другу, приятелю? Здесь труднее. На этом раньше многие палились, особенно вначале. Сейчас другое время. Возможности другие. Сейчас это никому не надо. Надо просто нормально работать (мужчина, 43 года, работник муниципалитета).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самым крупным из изучаемых объектов является Биробиджан, административный центр Еврейской АО, расположенный вдоль р. Бира (приток Амура) и Транссибирской магистрали (станции Биробиджан I, II и III). Население 75 413 человек. Средний возраст – чуть больше 34 лет. Стоит отметить, что Биробиджан был первой на Дальнем Востоке попыткой создания «идеального социалистического города» – правда, еще менее удачной, чем «город-на-заре» (Комсомольск-на-Амуре).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возникнув в 1912 году в качестве железнодорожной станции Тихонькая (первоначально – заимка Тихонького), в 1928 году будущий Биробиджан стал центром переселения «трудящихся евреев», а в 1934 году получил статус города. В настоящее время в городе развивается преимущественно легкая промышленность на основе местной сельскохозяйственной продукции и природных ресурсов. Частично функционирует завод силовых трансформаторов (менее 40 работников) и авторемонтный завод. Крупнейшее в прошлом предприятие «Дальсельмаш» распалось на ряд мастерских, осуществляющих ремонт сельскохозяйственной техники для нужд возрождающегося производства бобовых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значительное место в хозяйстве Биробиджана занимает взаимодействие с сопредельными территориями КНР (прямая железнодорожная ветка связывает город с таможенным переходом в с. Ленинское). С 2004 года в городе размещается управление Кимкано-Сутарского горно-обогатительного комбината, строящегося в области. Именно с этим комбинатом связаны сегодня надежды и областной, и городской экономики. Китай, заинтересованный в продукции комбината, строит железную дорогу и мост через Амур для транспортировки продукции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на статус областной «столицы», в 1990-е годы город переживал трудные времена. Блокирование связей с Хабаровским краем, частью которого ЕАО была до 1990 года, повлекло за собой спад как промышленного, так и сельскохозяйственного производства. Альтернативой этим сферам занятости становится челночное движение, развитие малого предпринимательства, активизация меновой торговли с селом (обмен продуктов на «городские товары»). Именно в этот период и начинают устанавливаться контакты с КНР [112 - Соловченков С. А., Бляхер Л. Е. Специфика трансформации рынка труда депрессивного региона (на примере Еврейской автономной области) // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 12. Психология, социология, педагогика. 2009. Вып. 1. Ч. II. С. 134–147.]. Первоначально, как и в Дальнереченске, речь шла о приграничной торговле. Позже стали возникать совместные предприятия по производству и переработке бобовых культ ур, ориентир ованные на китайских потребителей, строительные и ремонтные компании. Сокращение внутрирегионального рынка компенсировалось выходом на рынок сопредельной державы. До недавних «антиигорных» законов Биробиджан был неким «приграничным Лас-Вегасом», где в небольших казино «прожигали жизнь» сотни граждан Поднебесной, лишенных этой возможности дома. За азартные игры в КНР предусмотрены суровые наказания, а за их организацию – вплоть до смертной казни. Стоит сказать, что игровой бизнес, ориентированный на китайцев на рубеже текущего и прошлого столетий, был практически во всех дальневосточных городах. Но Благовещенск и Биробиджан выделялись здесь особой активностью. Кроме всего прочего, это был существенный источник пополнения городского бюджета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В «нулевые» годы федеральные трансферты дают толчок развитию строительства и производства стройматериалов, китайские предприниматели «поднимают» сельское хозяйство области, а вслед за сельским хозяйством появляется пищевая, мебельная, швейная промышленность и т. д. Но даже в условиях относительного подъема основы хозяйства области остаются бюджетные деньги, выделяемые Москвой и распределяемые местной властью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне уже доводилось писать о специфике социального взаимодействия в ЕАО [113 - Бляхер Л. Е., Пегин Н. А. Биробиджан: между «потемкинской деревней» и nation-building // Полития. 2011. № 1. С. 117–134.]. Совмещение традиционных устоев еврейской семьи с многопоколенными общинными сетевыми структурами казачьего населения привело к формированию крайне разветвленных и устойчивых семейных и местных связей. Тем более что, в отличие от большинства других дальневосточных территорий, примерно с середины 1930-х годов ЕАО перестала быть центром переселенческих потоков. И ее население росло главным образом за счет естественных процессов демографического воспроизводства. Более того, здесь возникла специфическая идеология, позволяющая объединить все «местное», в том числе национальный статус области и ее столицы. Как отмечалось в нескольких интервью, в области сложилась особая общность людей – «еврейцы». Это осознание собственной «особости» пронизывает территориальное сообщество Биробиджана снизу доверху, делая его необычайно плотным. Если жителям Дальнереченска и Амурска приходится решать проблему самоопределения, то здесь ответ достаточно очевиден.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Община как ресурс<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В советский период роль семейных и местных связей как инструмента выживания была очень невелика. Они скорее формировали неявный, хотя и ощутимый фон жизни, определяли внепроизводственные контакты, сказывались в досуговых и теневых сферах, составляя те самые «невидимые», подавленные государством структуры. Но по мере того как существовавший режим начинал давать сбои, они все больше выходили на поверхность. Уже в последние советские годы, по воспоминаниям респондентов, их значимость заметно возросла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дружба и приятельство, родство и соседство служили страховкой для «несунов», становились основанием для экономики обменов: краску – на продукты, одежду – на пиломатериалы и т. д. При этом трактовались подобные действия в рамках отмеченной выше «приватизации биографией» (мое предприятие) как взаимопомощь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на различия в природе и плотности социальных связей внутри локального сообщества, его функции в рассмотренных городах оказывались очень близкими. Община была призвана обеспечить выживание и безопасность своих членов. Чем сильнее деградировала «официальная» экономика, тем заметнее проявляли себя общинные формы жизни. Более того, существовал процесс, который вел к их усилению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так сложилось, что даже в советские годы, отличавшиеся относительно высоким уровнем притока новых жителей на Дальний Восток, в Дальнереченск и Биробиджан, прибывали не многие. Да и в Амурске «прибытие» завершается уже в 1980-е. Дальнейший рост населения городов (продолжавшийся до 1990 года) шел за счет естественного прироста при относительно молодом населении. Отток в «нулевые» тоже осуществлялся своеобразно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отъезд на запад, в европейскую часть страны, был характерен скорее для крупных региональных центров. В исследуемых же городах массовым явлением (если не считать сравнительно массовой эмиграции в Израиль из Биробиджана в начале 1990-х годов) было переселение в ближайший крупный город. Для Амурска это Комсомольск-на-Амуре и Хабаровск, для Биробиджана – Хабаровск, для Дальнереченска – Хабаровск и Владивосток. При этом уезжали, особенно в начальный период, самые мобильные, наименее связанные с общинной структурой. В свою очередь, в малые города перебирались жители прилегающих сел, леспромхозов, а также с так называемых «северов». Ресурсом же, используемым при переезде, выступали родственные и дружеские связи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас многие перебрались в Дальнереченск. В основном родня из деревень. Здесь не Хабаровск, но все-таки больница есть, магазины, с работой проще. ‹…› Вот, например, дочка моей сестры. Она у нас два года жила, пока в техникуме училась. Потом и на работу ей помогли устроиться. А там она и мать, и братьев перетащила. Теперь все здесь живут (женщина, 54 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понятно, что эти связи продолжали поддерживаться и дальше. Тем самым число людей, ориентированных на общинные формы взаимодействия, возрастало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1990-е годы, когда государство («богатые»), по сути, утратило интерес к малым городам, значение общины резко увеличилось. Территории городов, если там не было порта, нефтеносных или золотоносных месторождений, попросту выпадали из поля зрения властей. Сообщества городов становились относительно замкнутыми, предоставленными сами себе. Выживание в одиночку выработало только одну успешную стратегию – отъезд. Оставшимся жителям пришлось ориентироваться на групповые формы выживания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Живем как можем. Друг другу помогаем. ‹…› Я, считай, всех одеваю. Муж, если нужда в строительстве, распилить чего, доски, – это к нему. Бензин, солярка, всякий авторемонт – это к С. Мы же все вместе ему дело ставить помогали. Теперь он нам помогает. Вот К. свиней разводит. Я тоже держу, но для себя. А она – на продажу. Так В. ей остатки всякие из столовой, Ф. комбикорма подгонит. Я договорюсь на рынке, чтоб товар взяли на реализацию, или в ресторане на вокзале. Нормально живем (женщина, 54 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подобное сообщество позволяет минимизировать издержки, использовать все мыслимые источники выживания. Важно здесь и полное отсутствие «лишних людей», эффективных управленцев и прочей бюрократии. Сети в локальном сообществе прекрасно решают здесь проблему координации действий и управления. Каждый член общины выполняет две функции – функцию собственно работника или предпринимателя и функцию участника предприятий других членов общины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Без родни сейчас никуда. Они и денег дадут, если в Китай съездить за шмотьем. Они с врачом помогут. Когда рынок кормить перестал, я стала тамадой подрабатывать. Так первое время все заказы через родню шли. Ну и сама я всегда помогу. Вон дочь двоюродной сестры, когда в техникуме училась, все время у нас жила (женщина, 54 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом участие это отнюдь не добровольное. Участник сообщества, отказывающий в помощи «своему», автоматически подвергается санкции со стороны всех остальных, вплоть до полного исключения из системы взаимопомощи. Упоминались и более жесткие санкции, но в совсем экстраординарных условиях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сама структура сообщества в минимальной степени иерархична. Скорее, можно говорить о «ядре сообщества», включающем в себя относительно небольшое (порядка 7–9 человек) число родственников или ближайших соседей, и «периферии», которая может быть очень значительной. Представители «ядра», как правило, знают всех участников сообщества, тогда как члены «периферии» могут знать только «ядро». Однако присутствуют и традиционные формы презентации общины, встречи «всех» (свадьбы, похороны, дни рождения и т. п.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Важной особенностью общины является и ее пребывание в пространстве «вне закона». В глазах относящихся к ней социальных агентов закон выступает как одна из угроз существованию сообщества. Вынести с работы пиломатериалы или поделиться вырезкой от только что забитой собственной свиньи для них вещи одного порядка. И то и другое – свое. То, что одно «законно», а другое не очень, воспринимается как бессмысленная репрессивность внешней структуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По закону… уж совсем жить не получается. Мы же как, ничего важного никто не нарушает. Мы не воруем, не убиваем, не насилуем. У нас даже особых алкашей не водится. А так, ну бывает, нарушишь. Если нормальный мент или знакомый, всегда же договоришься (мужчина, 43 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Формальное законодательство здесь заменяется спонтанно возникающими, но устойчивыми правилами, освещенными жизненным опытом, обрастающими санкциями за неисполнение и моральным одобрением для тех, кто их соблюдает. Понятно, что эти правила работают только на локальном уровне. Попытка руководствоваться ими при «внешнем» взаимодействии вполне могла породить конфликт вроде того, что произошел между мэром Амурска и губернатором Хабаровского края на рубеже XX–XXI веков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако в условиях, когда правила игры «наверху» носят столь же неформальный характер (а такая ситуация на Дальнем Востоке сохранялась почти до второй половины «нулевых» годов), согласование интересов остается возможным. Конфликт и был связан с нежеланием местного сообщества включаться в «губернаторскую» региональную экономику. В результате финансовые потоки тех лет пошли в обход Амурска. Впрочем, низовые неформальные связи в самом локальном сообществе легко компенсировали их отсутствие. Иначе складываются отношения территориальной общины с формальным законодательством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поскольку основные практики общинного взаимодействия формируются «поверх закона», возвращение государства и ужесточение правил игры губительно для территориального сообщества. Не случайно в «нулевые» годы начинается более или менее очевидное противостояние подобных сообществ и власти. И в этот момент отчетливо дают о себе знать различия в принципах организации общины и плотности социальных связей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, тяжелее всего столкновение с государством переживает территориальное сообщество Амурска, где сетевые связи изначально были несколько слабее, чем в других анализируемых здесь городах, а государственное воздействие оказалось самым сильным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело в том, что город вошел в сферу интересов двух крупных компаний («Полиметалл» и «Дальлеспром»), чьи проекты (металлургический комбинат «Албазино» и целлюлозно-картонный комбинат) получили федеральное финансирование. Благодаря трехстороннему договору между компаниями, городом и государством за период с 2010 по 2012 год отчисления в бюджет Амурска выросли в шесть раз. На эти деньги были реконструированы многие социальные объекты, обновлена дорожная инфраструктура и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем не менее, как видно из интервью, это вызывало энтузиазм только у лиц, так или иначе входящих в управленческие структуры города и самих строящихся предприятий. Для других жителей Амурска характерно скорее негативное отношение к происходящим изменениям. В качестве причин их неприятия упоминаются коррупция во властных органах, отсутствие активной социальной политики, незнание «местных условий».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да они эти все проекты «пробили» только для того, чтобы навариться на них, лихие деньги сорвать. Все же это знают. Весь Амурск знает. Ну и с нашими поделились, конечно. Чтобы те не возбухали (мужчина, 64 года, пенсионер).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это никому не нужно. Сколько денег угробили на ДК! Лучше бы мусор стали регулярно вывозить. Сейчас еще ладно, холодно. А летом знаешь, какая вонь стоит. Или, там, снег убирать. Только в центре пятачок расчистят, а людям хоть из дома не выходи. Переломы сплошные. У меня продавец недавно руку сломала. Сама вся в синяках хожу (женщина, 47 лет, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сходные претензии высказываются во многих интервью. Однако, как показывает анализ городского бюджета, а также наблюдение на улицах города, если они и справедливы, то лишь отчасти. И спортивные сооружения, и кинотеатр, и Дом культуры (где регулярно проводятся городские мероприятия и два раза в день демонстрируются кинофильмы) посещаются активно. При ДК действует народный театр, в работе которого участвует более пятидесяти амурчан, и его спектакли пользуются успехом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проведена реконструкция центральных улиц города и трассы, соединяющей Амурск с Комсомольском-на-Амуре. Отремонтированы два профессиональных училища, увеличены зарплаты педагогов, возросло и число поступающих. Идет работа по реконструкции городского парка. Да, действительно, снег в городе убирается не лучшим образом, подходы к подъездам завалены. Но это проблема не только Амурска, но и большей части дальневосточных городов. То же можно сказать и о вывозе мусора и благоустройстве межквартальных территорий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отдельная проблема – ветхое жилье и недостроенные объекты. В последние советские годы в городе было заложено более двух десятков многоквартирных домов. Предполагалось, что туда переедут жители возведенных в свое время деревянных домов и общежитий, однако строительство завершено не было. Между тем отслужившие свой срок деревянные строения окончательно приходят в негодность. Их жители переселяются в опустевшие в связи с массовым отъездом в 1990-е годы дома, но средств на снос ветхого жилья в городском бюджете недостаточно. Тем не менее в последние годы начинает решаться и эта проблема. Четыре дома уже реконструированы и достроены (за счет «Полиметалла» и «Дальлеспрома»), три ветхих дома разобраны. Иными словами, претензии горожан не вполне обоснованы. Эту точку зрения отстаивают представители местного самоуправления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не знаю, что им еще нужно? Тарелочку с неба? Все, что можем, мы делаем. Город благоустраиваем, пенсионерам помогаем, культурные учреждения ремонтируем. Еще пять лет назад всего этого не было и близко. Знаете, как Амурск называли? Город-призрак. А сегодня живем. Перспектива есть. А им все плохо. Мы все у них воры. От жалоб в край и в прокуратуру устали отбиваться. Просто не хотят меняться, вписываться в новую жизнь. Разве не так? (женщина, 43 года, работник муниципалитета).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В чем же причина негативного эмоционального фона, зафиксированного в том числе и в ходе массового опроса, проведенного в 2011 году Дальневосточным институтом социально-политических исследований? Ответ на этот вопрос содержится в ряде интервью с представителями старшего поколения горожан. Суть его – разрушается привычная и устоявшаяся жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, когда Советский Союз рухнул, было очень плохо в городе. Заводы сразу закрылись. Ну, или не закрылись, так жили через пень-колоду. А потом еще этот конфликт был с краем, когда нам совсем перестали помогать. Но постепенно как-то утряслось. Кто мог, конечно, уехал. А мы все потихоньку приспособились. Кто-то торговлей занялся. Кто-то так, на огороде и скотине выживал, кто-то стал таксовать до Комсомольска. Ну, пенсии платили, школы работали, училища. Ничего, жили. А теперь все это опять рушат (мужчина, 67 лет, пенсионер).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот мотив звучит и в интервью с другими жителями города, не связанными с местной властью. В ряде интервью указывались и более существенные источники существования локального сообщества. Амурск занимал важное место в теневом экспорте леса в 1990-е годы. Притом что сам бизнес контролировался из Комсомольска-на-Амуре, оседающие в Амурске доходы «кормили» значительное число жителей, распределялись по сетям. Новые, привнесенные государством виды деятельности более затратны по усилиям и менее доходны, чем прежние. Важно и то, что они существуют вне сетевой организации сообщества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Негативные настроения, вызванные разрушением привычного образа жизни, устойчивых человеческих контактов, вылились в ряд прямых выступлениях: в 2010 году горожане, выйдя на улицу, потребовали отставки местного Совета депутатов, а в 2013 году – снижения тарифов ЖКХ. При всем том, что оба этих выступления не привели к сколько-нибудь значимому успеху, острота неприятия сложившегося положения вещей городским сообществом достаточно очевидна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стоит отметить, что в восприятии жителей (да и на практике) администрация города выступает здесь не столько в качестве представителя интересов горожан, сколько в качестве стороны в конфликте, причем стороны, противостоящей горожанам. Сами же горожане все больше организуются не в некий «хозяйствующий субъект», а в сети «против» происходящих изменений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не особенно оптимистически оценивается реальность и в интервью, собранных в Дальнереченске.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да какая сейчас торговля?! В прежние годы, когда клуб, где я работала, закрылся и мы начали в Китай ездить, торговля всех кормила. Сына в Хабаровске выучили. Дочку доучиваем. Все помогали. Дом, вон, строить начали. Теперь все сворачивается. Денег у людей нет. Торговли нет. А налоги платить надо. В этом году вообще и аренду, и вмененку в два раза подняли. Если бы не Миша [муж], не знаю, как бы жили (женщина, 54 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сходным образом описывают ситуацию и другие индивидуальные предприниматели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какая торговля?! Мне знакомый из Владика предлагал партию товара под реализацию. Вроде и не мусор, а не взяла. Свое продать не могу… Если за день одну-две куртки продам – считай, удача. Так и живем (женщина, 46 лет, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раньше, когда иномарки по трассе гоняли в Хабаровск, у меня нормальный оборот был. Водилы у меня все останавливались. Ели, кто-то на ночь оставался. А там и банька, и куражи. У меня и номера нормальные. Потом пошлины подняли. Стали меньше гонять. Невыгодно стало. Теперь под заказ гонят, а это в десять раз меньше. Вот обороты и падают (мужчина, 52 года, владелец кем пинга).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Согласно интервью, приоритеты занятости в Дальнереченске (вне зависимости от должности) выстраиваются в настоящее время следующим образом: ДВЖД, пожарная часть, мебельный комбинат, курорт «Шмаковка» (в 62 км от города), деревообработка и деревозаготовка, частная торговля, пищевая промышленность, другие сферы. Неожиданно высоким статусом обладают работники бюджетной сферы (врачи, преподаватели техникума, пожарные, полиция) – на общем фоне их зарплаты выглядят солидными. Ресурсы города существенно скромнее, чем в Амурске, но тем не менее городские власти не вызывают столь сильного отторжения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они как могут, так и работают. Можно было бы, конечно, лучше. Но люди есть люди. Всем жить нужно. Они не наглеют. Есть, конечно, уроды. Но так – люди как люди. С ними всегда можно договориться (мужчина, 48 лет, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сами работники муниципалитета очень скромно оценивают свои возможности. По их мнению, город дотируется по остаточному принципу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Им во Владивостоке нужно только, чтобы здесь все тихо было. Остальное им по барабану. Отчислений от предприятий почти нет. Торговля задыхается. А тут еще законы такие, что ужас. А виноваты во всем одни мы. Они там все чистенькие и беленькие. Люди не живут, а выживают. Потому во Владике и в Хабаровске скоро наших будет больше, чем в Дальнереченске. Бегут люди (мужчина, работник муниципалитета, 54 года).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с тем реальный отток из города гораздо ниже, чем можно было бы ожидать, исходя из текстов интервью. Довольно противоречивое впечатление производит и сам город. При всем том, что недостаток средств городской и районной администрации виден (нет строительства, плохо отремонтированы учреждения социальной сферы и т. д.), Дальнереченск не производит впечатления заброшенного. Особенно не парадная, а жилая его часть. Впрочем, вокзал и прилегающая к нему территория вполне благоустроены. В домах нищеты тоже не наблюдается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ухудшения, связанные с «возвращением» закона, очевидны. Увеличиваются налоги, повышаются таможенные пошлины, свертывается челночная торговля. Но появляются и новые виды деятельности. Активнее используются идущие еще от советских времен практики утилизации ресурсов рабочего места («несуны»), а также возможности подсобных хозяйств, которые постепенно становятся отнюдь не «подсобными». Наличие родственников и других членов большой семьи в крупных городах позволяет наладить эффективный обмен, торговлю. Иными словами, община продолжает выполнять свою функцию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стоит отметить, что внутриобщинные связи здесь сегодня заметно сильнее, чем в Амурске. Отчасти, наверное, это объясняется тем, что Дальнереченск и, соответственно, его локальные сообщества имеют более длительную историю. Однако присутствует и иной аспект. В настоящее время государство в виде федеральных и региональных властей проявляет крайне ограниченный интерес к городу и территории (исключение – курорт Шмаковка). В результате местная власть оказывается теснее связана с населением, чем с иными уровнями управления, а само воздействие государства на общину – не столь разрушительным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще более сильным является локальное сообщество Биробиджана, обладающее мощным консолидирующим потенциалом. Показательно, что, в отличие от амурчан, жители Биробиджана гордятся происходящими в городе изменениями, охотно говорят о них.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы посмотрите, как все изменилось. Конечно, старого Биробиджана немножко жалко. Но зато центр – смотреть радостно… Мрамор, фонтаны, дома нарядные. У нас и концерты проводятся регулярно. Из Хабаровска, даже из Москвы приезжают. Можно сказать, интенсивная культурная жизнь… Понимаешь, что не совсем в провинции живешь (мужчина, 71 год, пенсионер).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и в Дальнереченске, в Биробиджане крайне значим сетевой фактор. Однако строится он в данном случае не только на родственных связях, но и на знакомстве, совместном досуге, обмене услугами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знаете, какой первый вопрос здесь задают, когда на работу принимают или просто собираются общаться? «Кого ты знаешь?» Не что ты закончил, не какую должность занимаешь, а кого знаешь. Отсюда и отношение к тебе. Знаешь «серьезных людей», тогда ты человек. Нет? Тогда – пустое место (женщина, 34 года, преподаватель университета).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как они контачат? Да не на работе. То есть на работе, конечно, тоже. Но это потом. Сначала в бане парятся, на охоту ходят. Так ранг и определяется. Кто с кем в бане и на охоте. Это уже как должность – «я с самим мэром в баню хожу». Потом и на работе с ними все решают (мужчина, 32 года, предприниматель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот твой дядюшка – большой человек. Академик, директор. А вот ему нужно было на прием к губернатору. Он туда-сюда, а никак. Чужой он здесь. А я позвонил по мобильнику и договорился. Так-то. Я же Винникова еще по комсомолу знаю. В свое время столько водочки вместе выпили, что азохен вей (мужчина, предприниматель, 57 лет).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Важной особенностью территориального сообщества Биробиджана является интегрированность в него представителей власти. Мэрия и администрация области здесь отнюдь не выделенные структуры, а вполне «освоенные» местным сообществом [114 - Говорухин Г. Э. Власть и властные отношения в символическом пространстве осваиваемого региона. Комсомольск-на-Амуре, 2007.]. В первую очередь это, разумеется, госзаказ или иная возможность приобщиться к благам бюджета. Но не только.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В интервью неоднократно упоминались ситуации, когда административные лица выполняли в отношении территориального сообщества функции, далеко выходящие за пределы их служебных обязанностей: выступали в качестве третейских судей в неформальных хозяйственных спорах, составляли протекцию жителям перед внешними агентами и т. д. Такие неформальные функции формального лидера и создают ему авторитет в сообществе, позволяют это сообщество «видеть». В противном случае руководитель отторгается территорией, что при наличии прочных социальных связей означает его провал как управленца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В целом территориальное сообщество в Биробиджане производит впечатление не менее высоко интегрированного, чем в Дальнереченске, но гораздо более сложно организованного. Неформальные структуры здесь не столько противостоят формальным, сколько пронизывают их, включают в себя. Сложность организации позволила сообществу не просто обеспечить выживание своих членов, но и растворить в себе ресурс, предназначенный для модернизации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Б&#243;льшая часть средств, поступающих в город в виде федеральных трансфертов, перераспределяется в пользу местного сообщества. Причем в силу наличия «своего» губернатора территория получает возможность противодействовать всем попыткам проникновения в нее внешних, не устраивающих ее смыслов и социальных групп. Объединению разрозненных и локализованных общин в целостное территориальное сообщество благоприятствует квазиэтнический фактор (еврейская область), позволяющий «легально» претендовать на признание особенностей, что, в свою очередь, создает пространство для переговоров с государством. Именно наличие такого пространства и делает сеть крайне эффективной, способной «решать проблемы». При этом сама сеть расширяется, усиливается за счет новых членов, стремящихся использовать данный ресурс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, спонтанный порядок, возникающий на периферии в лакунах политической власти, вполне способен обеспечить выживание сообщества за счет объединения ресурсов его участников, минимизации транзакционных издержек и организации «комплексного хозяйства». Однако в определенных условиях само его существование оказывается вызовом для полицейского (упорядочивающего) воздействия государства, воспринимаясь адептами последнего в качестве его альтернативы – и на деле становясь таковой. Важно и то, что подобный порядок не особенно соотносился не только с упорядочивающим воздействием государства в «нулевые» годы, но и с порядком, создаваемым «региональными баронами». Идеальные для него условия – полная незаметность для любой власти. При этом у власти региональных баронов вполне есть резоны такую незаметность ей обеспечить. С одной стороны, это снимает с краевых и областных властей проблему обеспечения этих сообществ, с другой – способность согласовать интересы таких сообществ и есть основа власти губернатора 1990-х. Показательно, что конфликты с локальными сообществами стали проявляться на закате эпохи региональных владык, когда их ресурсы согласования оказались недостаточными. До того момента две «неформальности» достаточно легко находили общий язык.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, характер и результат противостояния между территориальной общиной как формой существования входящих в нее людей и государством зависят от нескольких факторов. Во-первых, это плотность и стабильность самой общинной организации, ее эффективность в решении повседневных проблем участников объединения. Во-вторых, наличие/отсутствие некоей формальной и легальной властной структуры, встроенной в общину. В-третьих, степень заинтересованности государства в данной территории и реализации данного модернизационного проекта. Если эта заинтересованность велика, то мощи государства, скорее всего, хватит на то, чтобы раздавить общину. И, наконец, в-четвертых, мера несовпадения интересов государства и общины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В принципе, интересы государства и территориального (локального) сообщества редко совпадают, особенно если община уже сложилась, и сложилась в отвлечении от факта «государственных интересов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако опыт Биробиджана позволяет говорить о том, что такое положение вещей не обязательно продуцирует конфликт. Определяющей здесь оказывается институциональная возможность артикулировать особость и интересы общины, обозначить пути их согласования с интересами государства. Иными словами, община, да и не только община, но и любое выделенное социальное образование успешно выживает, если у него есть легальный и легитимный «переговорщик», а также пространство, где эти переговоры возможны. Но и здесь долгосрочное согласование интересов часто затруднено тем обстоятельством, что не артикулированы интересы самого государства. В этих условиях избежать восприятия государственного варианта общего блага в качестве формы структурного насилия крайне сложно. Но такое восприятие порождает не только сепаратистские устремления или рост протестной активности, но и поиск инструментов переговоров, попытку выстроить отношения, которые устроили бы всех. Но чтобы это было возможно, желательно понять, какие, собственно, цели ставило или ставит государство, центральная власть в регионе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ка кими же интере с ами руководствовалось государ с тв о на Да льнем Востоке? Как это выглядит сегодня и каким может оказаться «завтра» региона? Об этом мы и попробуем порассуждать в итоговой главе книжки.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 6<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальний Восток накануне «поствертикального» периода<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За последнее столетие мы столько раз жертвовали собой для государства, что пора бы государству пожертвовать собой для нас.<br>
&nbsp;Фридрих Дюрренматт<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каковы же интересы государства (центральной власти, федерального центра и т. д.) в регионе? Ведь достаточно странно было бы предположить, что гигантские ресурсы и силы были брошены государством в регион исключительно для того, чтобы ликвидировать сложившийся здесь спонтанный порядок. Да и идея о том, что государство шло спасать дальневосточников или отстаивать исконные русские земли, представляется несколько сомнительной. Гораздо более рациональной представляется идея о некотором объективно возникающем тренде, заставляющем государство вновь и вновь отыскивать ресурсы для «освоения Дальнего Востока». В чем же интерес? Попробуем понять или хотя бы обозначить его, прекрасно осознавая, что здесь мы вступаем в пространство гипотез и предположений. Тем не менее этот опасный путь представляется мне крайне необходимым. Причин здесь две.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая – в современном российском государстве не принято хоть как-то объяснять свои действия. Даже в стиле «дайте мне то, во что не стыдно поверить». В результате такой практики возникают бесчисленные вариации на тему «что бы это значило?». От выявления злокозненной сущности государства и общемирового олигархического заговора до панегириков во славу всеблагого и мудрого… В лучшем случае эксперт входит в свое привычное положение «пикейного жилета», рассуждающего о недопустимости класть палец в рот тому или иному государственному деятелю. Но без хоть какой-то рационализации государственных желаний построение объяснительных моделей оказывается просто невозможным. Выпадает существеннейший элемент.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторая: описывать конфликт интерпретаций, глядя на ситуацию только с одной стороны – значит описывать его неполно или неверно. Последнее представляется крайне нежелательным. А потому я и призываю уважаемого читателя сюда, на зыбкую почву домыслов и догадок. Обозначив нетвердость собственной позиции, приступим к гаданию.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что нужно государству на Дальнем Востоке?<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Россия – евразийская держава. Ее меньшая по площади, но большая по заселенности освоенности часть расположена в Европе. Там же находятся крупнейшие города страны, ее «ворота в глобальный мир»: Москва и, отчасти, Санкт-Петербург. Исторически именно Европа притягивала элиту России, служила ориентиром ее политики и экономики. Однако Европа совсем не спешила заключать наше отечество в братские объятия. Идущая исподволь европейская интеграция осуществлялась помимо нас. В Европу вошли и заняли свое место отпавшие куски «Советской империи», а вот для ее наследницы место отыскалось весьма незавидное. Не вполне то, какое отводят париям преступного мира в камере (это место прочно заняли Албания с Молдовой), но и не во главе стола. Это место поставщика сырья, или, как пишут коллеги-экономисты, продукции с низкой добавленной стоимостью. Рынок в Европе достаточно жестко организован и оформлен институционально. Есть жесткое распределение ролей, есть четкие правила. Россия здесь заняла свою нишу, и иной она в ближайшем будущем не станет. Постепенно сворачиваются и традиционные ближневосточные и североафриканские интересы России. Более того, в перспективе освоение сланцевого газа может серьезно потеснить даже российский сырьевой бизнес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По логике вещей, необходимо постепенно отказываться от «газовой иглы», осваивать новые сферы деятельности, пока сама «игла» еще кормит. Но на «западном» направлении, сколько не тянуло бы Россию к Европе и в Европу, это сделать труднее, чем где-либо. Рынок здесь отстроен и поделен. «Новичку» на нем делать особенно нечего. «Плата за вход» слишком высока. Она достаточно высока, чтобы защитить господствующие корпорации от любого внешнего вмешательства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но не менее, чем экономические проблемы, здесь сказывается политическое непонимание, наметившееся уже в период 1990-х годов. Выше я отмечал, что Европа («цивилизованные страны») выступила для СССР новой трансценденцией, смыслы которой должны были легитимировать общество, определить его прежде всего в собственных глазах. Собственно, этот статус у «цивилизованных стран» и остается применительно к большей части бывших сателлитов Советского Союза и части союзных республик. Но в отношении России ситуация оказалась существенно сложнее. Ведь для воспроизведения практик русской власти в интерпретации Ю. С. Пивоварова необходима далеко не любая трансценденция, а только та, воспринимать и интерпретировать сигналы из которой может только носитель высшей власти. До тех пор пока это условие соблюдалось, небольшие отклонения вполне прощались режиму. А сам режим вполне терпимо относился к соблюдению демократических ритуалов и к наставлениям «западной экспертизы». Важно, что они высказываются не публично. Да. Пока Россия – не демократия, а «демократия с прилагательными» [115 - Меркель В., Круассан А. Формальные и неформальные институты в дефектных демократиях // Полис. 2002. № 1. С. 4–12.]. Но она идет к той самой правильной демократии своим непростым путем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прирученная «презумпцией виновности» демократия изнутри и вполне кулуарные «сигналы из трансценденции» снаружи могли оказаться подходящей основой для создания устойчивой, хоть и двойственной конструкции. Но «внешняя демократия» уже в случае чеченской войны, а еще более в ситуации с ЮКОСом начинает выказывать недовольство публично. Тем самым в число интерпретаторов попадает не совсем власть и совсем не власть. Уровень сакральности и дистанцированности власти резко снижается. Под вопрос поставлен не просто тот или иной носитель власти, но сам принцип организации властных практик в обществе. Соответственной оказывается и реакция режима. Наша трансценденция нам изменила. От нее лучше дистанцироваться. В тот момент и появляется Ее Величество «суверенная демократия». Проблема суверенитета оказывается едва ли не ключевой проблемой второго срока президентства В. В. Путина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но трансценденция нужна. По крайней мере, в тот момент казалось, что она нужна. В противном случае власть и в самом деле оказывалась «безблагодатной» в представлении населения [116 - Сегодня, похоже, этот момент уже не смущает.]. Такая трансценденция и была обнаружена… в прошлом. Правда, прошлое это несколько подправлено фотошопом. Из него изъяты все неприятные моменты, связанные с дефицитом, внешнеполитическими компромиссами и не совсем победами. Зато добавлена сильная прививка клерикализма, что в условиях не особенно притягательной трансценденции (живы дети жертв репрессий и сами репрессированные) совсем не лишнее. Но эта трансценденция показалась не особенно понятной и совсем не приятной для бывших «старших товарищей». Россия, которая особенно другом и не считалась, все более оказывается в положении дальнего родственника, которого нужно терпеть из корыстных побуждений. Соответственно, при первой же возможности от него избавляются. «Сланцевая революция», похоже, и рассматривается дружественной Европой в этом качестве. Отсюда, собственно, и блокирование попыток российского бизнеса «зайти» на не сырьевые рынки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, на европейском направлении роль России закреплена и не особенно велика. Но смириться с этим, признать это – значит навсегда отказаться от роли мирового игрока, и политического, и экономического. С позиции одного из мировых «центров силы» (Российская империя, Советский Союз) опуститься даже не до уровня региональной державы, но до среднего сырьевого государства. Что-то типа северной Венесуэлы или Боливии. И даже ядерное оружие здесь не делает нас более серьезным игроком. Скорее, более опасным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь и всплывают азиатские рынки и «восточное направление». Ведь территориально Россия на три четверти лежит в Азии. В Азии же находятся основные источники сырьевых ресурсов. Важно и то, что азиатские рынки, несмотря на всю их значимость, гораздо менее устоялись; гораздо менее определены здесь и роли стран, и групп интересов на рынке. Именно там, на рынках Дальней Азии, рынках АТР, Россия и может обрести роль игрока. Но для этого мало одного желания или, как сегодня принято говорить, политической воли. В отличие от европейских рынков и европейской экономики, экономика стран АТР, особенно азиатских стран, организована по принципу «элитных клубов», в которых на «неправильную» систему ценностей партнера по бизнесу смотрят очень спокойно. Конечно, здесь тоже есть свои заморочки в виде проблемы островов у Японии. Но они не фатальны. Страны могут и не разговаривать друг с другом. Это не мешает бизнесу стран, не подающих друг другу руки, активно развиваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, в Европе личные знакомства, «клубность» тоже значат немало. Но все же они дополнение к основной, институциональной системе, основанной на общности истории, политических форм и т. д. В Азии же они основа транснациональной экономики. В регионе представлены все мыслимые политические режимы – от формализованной демократии до традиционной монархии, все идеологии – от либерализма до коммунизма. Для того чтобы нивелировать эти различия, а следовательно, и снизить транзакционные издержки, с этим связанные, используются личные, дружеские контакты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человек выступает здесь, естественно, как представитель корпорации, но и, прежде всего, как частное лицо. Возникают устойчивые деловые сети людей, лично знающих друг друга, доверяющих друг другу, делающих общий бизнес в разных странах. Это доверие и позволяет преодолеть различие в идеологии и в политических режимах. Оно выступает оптимальной «страховкой» для бизнеса, существенно лучшей, чем достаточно спорное и неопределенное «международное право». Само же доверие и базируется на встречах, в том числе в формате АТЭС.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Войти в эти клубы, стать своими и пытаются сегодня представители ведущих российских фирм, государственных монополий, крупнейших банков. Конечно, это еще не «членство». Это вхождение. Но важный шаг на этом пути. Нужно много встреч в разных форматах, в разном составе, для того чтобы русский бизнес стал своим в Азии. Именно поэтому затраты на форум – это не издержки, точнее не только издержки, но и инвестиции в будущее, в новые рынки и новые возможности для страны и региона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но проблема в том, что к АТР Россия обращена… не совсем лицом. На Дальнем Востоке плохо с дорогами и трубопроводами. Остро не хватает мест, где удобно делать бизнес. Невероятно велики издержки на транспортировку. Проблем множество. Их наличие и останавливало каждый раз жаждущих приобщиться к «наиболее динамично развивающемуся региону мира». В «нулевые» годы неожиданно совпали острая необходимость в интеграции в АТР и ресурсы для того, чтобы такая возможность могла быть реализована. Вот и начинается возврат государства на Дальний Восток. Размежевание границы с КНР, строительство ВСТО, перехват Сахалинского проекта под государственный патронаж – это все о нем. Думается, что никто не хотел, во всяком случае не ставил себе целью рушить бизнес Дальнего Востока, вызывать новое и массовое бегство граждан из региона. Здесь решались совсем иные задачи: уравновесить европейское направление экспорта, максимально увеличить долю (очень небольшую) России в товарообороте стран АТР, создать удобные фактории для торговли с «азиатскими тиграми».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Просто местный бизнес, как и местное население, случайно оказались на пути этих планов. Власть даже проявила максимум терпимости, выделив часть средств на прокорм (активную социальную политику) для дальневосточников. Проблема только в том, что попутно у подавляющего большинства этих самых дальневосточников была отнята возможность самостоятельно заработать свой кусок хлеба. А то что в прежние годы он был еще и с маслом и икрой, об этом власть просто не знала. Центральная власть не принимала законы, непосредственно направленные против социальных общностей, населяющих Дальний Восток. Она принимала законы, необходимые для ее целей. То, что при этом исчезали целые отрасли, уходили в «тень» предприниматели, уплывали местные капиталы, – так вышло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же получилось в результате всех этих трагических для множества жителей ДФО перипетий? Разное получилось. То, что была разрушена система регионального хозяйства, уже писалось. Была ли создана иная, альтернативная? Трудный вопрос. Был реконструирован город Владивосток. Территория его расширена на треть. Причем не номинально, а реально. Существенно более развитой стала транспортная система города, задыхавшегося от обилия автомобилей и недостатка путепроводов. Достроена труба ВСТО, попутно уничтожив промысел морепродуктов в бухте Козьмино. Достроен начатый в 1990-е годы газопровод с острова Сахалин до Владивостока, несколько расширена железнодорожная сеть региона, завершена трасса Чита-Хабаровск. Хотя ездить по ней решаются пока лишь экстремалы. Построено и восстановлено некоторое количество оборонных предприятий и иных индустриальных гигантов, которые, правда, сегодня снова начинают разоряться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цель не достигнута. Товарооборот со странами АТР возрос крайне незначительно. Для достижения цели нужны еще триллионные инвестиции. Нужна полная перестройка энергетической системы, в разы необходимо расширить пропускную способность БАМа, реконструировать порты и причалы, покупать ледоколы. Много что нужно. Проблема, однако, в том, что, похоже, наступательный порыв центра начинает захлебываться. Все меньше денег доходит до дальневосточной окраины, все менее конкретными являются планы и все более скудными. Все более ясным становится то, что регион входит в «поствертикальный период». Собственно, не регион даже. О том, насколько все плохо, написаны уже тонны и мегабайты [117 - Зубаревич Н. Н. Регионы России от роста к кризису // Код доступа: http://www.myshared.ru/slide/60653/ (дата обращения 11.12.2013).] текстов. Повторяться не хочется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всем том, что аргументы о надвигающейся катастрофе вполне серьезны, думается, что все не так плохо, как хотелось бы. Да. Трудные времена настают. Страна вновь оказывается в ситуации неопределенности. Причем похоже, что начинает осознавать это. Но «трудные времена» далеко не всегда означает «плохие». О перспективах очередной «эпохи перемен» в региональном контексте и хочется порассуждать напоследок.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За уходящей «вертикалью»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же знаменует в регионе «закат вертикали»? Во-первых, резкое сокращение федера льных влив а ний. Многочисленные про ек ты, в которые вкладывалось государство, или завершены, или по большей части свернуты. Обсуждавшиеся еще недавно перспективы строительства второй линии БАМа, радикальной реконструкции энергетической системы как-то очень незаметно «выпали» из актуальной повестки. Замедлилось до черепашьих скоростей строительство космодрома в Амурской области. Не особенно активно при сворачивании государственной поддержки развиваются оборонные предприятия и реконструкция портов. Словом, денег начинает не хватать. Декларирование новым региональным руководством переориентации на экспорт сырья из региона в сопредельные страны в качестве нового (ему всего триста лет) приоритета, по существу, признание невозможности реализации заявленных федеральных проектов. Громкие декларации перестают воплощаться в ресурсные потоки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это важный, но не единственный признак. Не менее важно здесь и во-вторых. Нарастает дефицит региональных бюджетов, уже сегодня составляющий от 10 до 25 %. Его покрывают с помощью банковских заимствований, которые нужно возвращать с процентами. Значит, дефицит неизбежно будет возрастать. И это притом что какие-то деньги продолжают течь в регион из государевой казны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перспектива же «активной социальной политики» губернаторов– приказчиков после прекращения массированных государственных дотаций более чем не радужная. Даже такая растиражированная тема, как ликвидация последствий летнего потопа, не становится причиной возрастания активности власти. До региона до сих пор дошла только восьмая часть средств, обещанных на ликвидацию последствий катастрофического наводнения. Пострадавшие до сих пор живут в пунктах временного размещения. Денег на их переселение просто нет. Ни в краевых и областных бюджетах, ни в федеральном. На этом фоне продолжается педалирование выполнения региональными властями обещаний гаранта, ужесточение кон т р оля на д чиновниками региона льного уровня как некой замены контроля над территорией. Вертикаль, пытаясь достроиться до «почвы», похоже, обнаружила, что почва на редкость болотистая, зыбкая. Первым обнаружившие это чиновники «на местах» стремительно дрейфуют в сторону из госслужбы. Еще недавно бывшая мечтой поэта, сегодня она становится чем-то, от чего лучше (при возможности) держаться в стороне. Так, за время проведения последней серии интервью (весна-лето 2013 года) четверо из шести опрошенных государственных служащих ушли «в бизнес».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я посмотрел на перспективы, прикинул. Знаешь, наша зарплата не настолько большая, чтобы я за нее столько терпел. Работы вал. Но, понимаешь, работа дурная. Без смысла. Главное – не подставиться и чтоб тебя не подставили. Вот я и уволился. Пошел работать, как нормальный человек (мужчина, 54 года, предприниматель, в прошлом – начальник управления регионального правительства).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В интервью упоминались судебные преследования служащих, связанные с их попыткой «найти деньги» на реализацию распоряжений федерального уровня, не подкрепленных деньгами. Истерика нарастает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несмотря на ужесточение давления на региональные власти, а может, и благодаря ему, постепенно уходит и возможность контроля над социально-экономическими процессами на Дальнем Востоке. Та к в одном и том же номере региональной газеты содержалось прямое указание президента о недопустимости роста энергетических тарифов для дальневосточников и… сообщение об увеличении оных тарифов. Показательна и смена «риторики управления». Если еще недавно в репортажах СМИ значилось «президент дал распоряжение», «губернатор поручил», то сегодня это звучит несколько иначе: «президент выразил уверенность», «губернатор надеется».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Информанты вновь, впервые с 1999 года, начинают обсуждать проблему «крыш» не как минувшую историю, а как актуальную экономическую проблему. Пока речь идет о периферийных отраслях, но ведь это пока. Сам этот факт как нельзя более ярко свидетельствует об утрате государственной монополии на легитимное насилие, о появлении значимых конкурентов, которые, видимо, лучше справляются с поддержанием «правил игры».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иными словами, политическая власть и хозяйственная структура ведут все более откровенное параллельное существование, обмениваясь пожеланиями. Итак, государство медленно и незаметно уходит из региона, теряет к нему интерес. «Вертикаль» на Дальнем Востоке, с таким трудом выстроенная центральной властью, лишается важнейшей подпорки – финансовой. Что же будет с «брошенным» регионом завтра? Попробуем пофантазировать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прежде всего, что будет с «московскими законами» – теми, которые так мешают жить региональному сообществу и не только ему? Достаточно часто слышу и читаю мнения о том, что развитие страны, не только ее экономики, начисто блокировано гиперрегуляцией любого хозяйственного или социального акта. Социальные сети, да и страницы научных и публицистических журналов пестрят описаниями фактов губительности зарегулированности всего и вся [118 - Бляхер М. Л. Гиперрегулирование в системе высшего образования // Код доступа: http://www.strana-oz.ru/2013/4/giperregulirovanie-v-sisteme-vysshego-obrazovaniya (дата обращения 10.12.2013).]. Потому вполне логичным представляется вывод, что новая страница в истории России и, естественно, российского Дальнего Востока начнется тогда, когда отменят законы, порождающие эту гиперрегуляцию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем самым счастливым утром мы проснемся и узнаем, что демократически избранная дума отменила все странные законы последних и предпоследних лет. И будет нам тогда счастье. С другой стороны, люди, так или иначе причастные к вертикали или сословию контролеров, по понятным причинам, боятся, что оные законы отменят. Жить-то тогда с чего и для чего? Нет империи и цели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хочется расстроить первых и успокоить вторых. Думаю, что в ближайшей перспективе никто ничего не отменит. Все будет несколько иначе. Законы не отменят. Они просто тихо и постепенно отойдут в сторонку, чтоб не мешать выживать людям. И начнется оно с окраинных регионов. Как это будет? Посмотрим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сегодня любой житель любого региона точно знает, что «москвичи скупили всё». Но для чистоты рассуждения стоит посмотреть, что это, «всё», применительно к нашему герою – Дальнему Востоку России. Конечно, это сами федеральные проекты, на которые и выделялся щедрый золотой дождь из бюджета. На Дальнем Востоке, да и, думается, и за его пределами основной поток этих денег осваивали федеральные компании и, прежде всего, госкорпорации. Собственно, они реализовывали свои (федеральные) цели, попутно снижая уровень непонятного недовольства непонятной дальневосточной пустоты. Местные же предприятия особого доверия не вызывали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Логика понятна и озвучена – они (мы) все разворуют, им (нам) доверять нельзя, да и просто глупо. Причем, будем откровенны, логика вполне оправданная. Региональные власти, да и региональные экономические акторы не один раз стремились перенаправить федеральные потоки, бессмысленные для хозяйственной системы, в сколько-нибудь осмысленное русло. Это и фиксировалось федеральными агентами как проявление «тотальной коррупции».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но сами регионалы смотрели на это несколько иначе. Наш бизнес, который лучше или хуже, но кормил нас больше десятилетия, грохнули. Федеральные деньги – это замена нашего бизнеса. Потому мы им имеем право распоряжаться так, как распоряжались «нашими» деньгами. В духе традиционных реакций власти это представление и стремление его реализовать вызывало прилив массы контролеров, следующих за федеральными средствами, и предприятий, которые контролировать нельзя (госкорпораций). В данном случае «москвичи», по крайней мере с их точки зрения, шли отстаивать свое, а не отнимать наше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примерно таким же образом обстоит дело с многочисленными еще оборонными предприятиями в ДФО. Девяностые годы показали их, скажем так, ограниченную жизнеспособность. Основная масса оборонных гигантов благополучно разорилась или влачило призрачное существование между жизнью и смертью. Возрождались они, по крайней мере некоторые из них, в «нулевые» и «десятые» исключительно по указу свыше при сильнейшей подпитке со стороны государства или аффилированных с государством корпораций. Собственно, это возрождение оборонной промышленности региона мало чем отличалось от федеральных проектов. И те и другие – фантастически затратные и не особенно способные выживать в «естественных условиях». Они даже менее осмысленны, чем стремление выйти в АТР. Скорее всего, здесь делалась попытка вернуть Дальний Восток в «нормальную» советскую рамку. Попытка более чем странная, поскольку б&#243;льшая часть работников этих предприятий не имела отношения к дальневосточным территориям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Государственная же поддержка ведет к государственному же контролю, к назначению в собственники доверенных лиц. Не будет бюджетных или околобюджетных денег (трудно назвать бизнес-инвестициями всевозможные «непрофильные» вложения Газпрома или Роснефти), не будет и доверенных «москвичей».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не сразу. Очень постепенно эти расходы будут подмораживаться и замораживаться. Вместе с ними схлынет и масса чиновников-контролеров, фирм-контролеров, управляющих-контролеров. Эти «захватчики» исчезнут вместе с федеральными деньгами. Их остатки еще какое-то время будет «пилить» узкий круг «своих», но значимость этого круга будет постоянно снижаться. Ведь люди же шли делать деньги. Нет денег – значит бессмысленно и их нахождение в регионе. Как некогда флибустьеры пропадали вместе с исчезновением испанских кораблей с серебром, так и федеральные кураторы и назначенные собственники пропадут вместе с исчезновением федерального золотого дождя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, федеральные деньги никогда не перейдут в региональные руки. Они просто исчезнут с дальневосточных просторов. Но исчезнет и избыток контролеров и контролеров за контролерами. А значит, появятся шансы и риски настоящего предпринимательства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но есть и третий тип «захватчиков», те самые, которые перехватили вполне эффективные региональные активы. На Дальнем Востоке это золотоносные участки, лесные деляны и лесопереработка, да много что еще. Конечно, это далеко не весь региональный бизнес. Какая-то, и не малая его часть просто ушла в полную «тень». Но и в руках столичных холдингов оказался серьезный «ломоть». Вот только странная вещь. Стоит предельно эффективному региональному предприятию перейти в руки всероссийской вертикально интегрированной компании, как оно становится… не очень эффективным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, золотопромышленная артель «Амур» давала едва не половину отчислений в консолидированный краевой бюджет, на свои средства реконструировала центр города Хабаровска, построила крытый ледовый дворец и многое другое. И при этом умудрялась быть вполне рентабельной, платить завидную зарплату работникам. Но время шло, и предприятие под флагом борьбы с коррупцией перешло в руки федеральных собственников, а его бывший владелец, как и полагается, объявлен в розыск. Но чудо! Притом что столь широкой благотворительностью, по крайней мере в регионе, новые владельцы не грешат, региональные налоги платят намного меньше, а зарплаты работников упали настолько, что старателей (прежде попасть в их число было невероятно трудно) пришлось завозить из Молдовы, предприятие оказалось убыточным. Напомню, речь идет о добыче золота и платины, цены на которые стабильно растут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В чем же секрет? А все просто. Как отмечалось выше, региональный бизнес – штука примитивная. Собрались люди с деньгами. Сходили на охоту, попарились в баньке. Договорились между собой. Проговорили дело с «папой» (губернатором). Вложились и работают. Люди знают друг друга. Доверяют. Зачем им контроль? Да и с персоналом отношения строятся таким же образом. Патриархально и не современно. На доверии. В результате транзакционные издержки оказываются минимальными, а бюрократический аппарат существует, только если он увеличивает прибыль. Госкорпорация сегодня – это, прежде всего, гигантский аппарат контролеров. Ведь в них люди не то что друг другу, они сами себе не доверяют. Отсюда постоянно растущая бюрократия госкорпораций, уже давно переплюнувшая государственную бюрократию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Региональный бизнесмен знает, что если он разорится, то он разорится. Ему придется продавать активы, переквалифицироваться в управдомы или искать новую компанию «правильных мужиков». Потому все «представительские расходы» осуществляются очень аккуратно, с оглядкой на доходность, на ситуацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работник, да и руководитель госкорпорации знает, что если он разорится, то достаточно надавить на нужные рычаги, и срочно из государственного бюджета потекут спасительные инвестиции. Но чтобы эти рычаги работали, нужно содержать спортивные команды и спонсировать государственные программы, покупать телеканалы и строить офисы, соперничающие с дворцами императоров. Много что нужно. Более того, нужно содержать немалый штат специалистов, способных создать ту картинку, которую ждут от них первые лица. Дорогая это игрушка. Получив новые активы, федеральная структура наполняет их штатом подобных специалистов, обременяет совсем не маленькими «представительскими расходами» и многим другим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот и оказывается, что вполне рентабельный прежде региональный бизнес просто не в состоянии прокормить огромную толпу «эффективных менеджеров», компенсировать самые разнообразные расходы на лояльность. Бывают исключения. Скажем, вложения сделаны для повышения котировки акций на биржах или чего-то еще. В этом качестве, по мнению респондентов, приобретались золотоносные участки Михаилом Прохоровым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но основная масса региональных вложений для госкорпораций и крупнейших холдингов скорее обременительна, чем выгодна. Она составляет условие контракта с бюджетом. По мере того как государство теряет интерес (возможность) что-то делать на Дальнем Востоке, начнут «уходить» и федеральные владельцы регионального бизнеса, отдавать в аренду или продавать золотоносные участки и лесные деляны. Конечно, какие-то собственники или управляющие «из столиц» вполне могут попытаться сделать свои вложения в дальневосточные территории рентабельными и без «вертикальной» поддержки. Но для этого им придется… стать дальневосточниками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иными словами, регион опять вступает в полосу забвения. Начинается «откатный» (падение государственного интереса и государственных возможностей) цикл в жизни Дальнего Востока. Жители региона, далеко не только предприниматели, неспешно готовятся к очередным «тощим» годам. Дата пока не назначена, но перспектива уже ясна. Выживать придется самостоятельно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А что же законы, с которых мы начали свой вольный полет фантазии? Очень просто и естественно. Сегодня, когда федеральные деньги еще определяют, пусть все хуже, жизнь в регионе, «быть хорошим и правильным» для регионального бизнеса, не полностью ушедшего в тень, стратегия вполне осмысленная. Она дает шанс стать своим для какого-либо бюджета. Щедрые государственные и муниципальные контракты позволяли компенсировать издержки лояльности. К примеру, на изготовление сайта для правительства Хабаровского края предполагалось потратить примерно в шесть раз больше его реальной стоимости. «Безбилетник», нарушитель правил здесь скорее исключение, чем норма. Ведь он автоматически лишается доступа к бюджету.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но по мере того как «золотой дождь» начнет прекращаться, осмысленность крайне затратного выполнения бесчисленного количества предписаний станет весьма сомнительной. Здесь и появятся многочисленные «безбилетники», которые будут искать и находить варианты обхода законов. Ведь число контролеров уменьшится, а сами контролеры будут существенно легче «проявлять понимание». Уже сегодня эта тенденция начинает проявляться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странные законы не отменят. Во всяком случае, сразу. Просто постепенно сложится система их нелегального, но вполне легитимного, понимаемого как норма обхода. Понятно, что это будет не самый простой процесс. Не будет того «светлого завтра», когда бесчисленные контролеры вдруг исчезнут, а региональное хозяйство и сообщество выйдут на освещенную прожекторами сцену все в белом. Будет постепенное и совсем не простое приспособление людей к новой ситуации, к жизни, где платят за работу, а не за должность. В том числе и чиновникам. Ведь у них тоже есть «работа»: разрешать, легализовать и т. д. Эта работа (административный рынок) уже не раз описывалась С. Кордонским и В. Найшулем [119 - Кордонский С. Г. Рынки власти: административные рынки СССР и России.]. Нужные услуги будут покупать, от ненужных будут откупаться. Постепенно ненужные услуги, за которые платят меньше и неохотнее, попросту отойдут на второй и третий план.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом нужно понимать, что бурной радости это, по крайней мере на первых порах, не доставит. Почти десятилетие значительная часть жителей привыкала получать, а не зарабатывать, просить, а не добиваться. Восстанавливать навыки не просто. Да и доля чиновников среди населения Дальнего Востока крайне велика. К примеру, в Хабаровском крае численность этого сословия приближается к пятидесяти тысячам человек при взрослом населении около миллиона человек. Вполне понятно, что эти люди будут сражаться за свои привилегии до конца. Только вот конец здесь окажется совсем близким, почти совпадающим с прекращением государственной заботы. Они не то чтобы проиграют. Просто привилегии кончатся. Пряников сладких всегда не хватает на всех.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом? Потом и этим графам Монте-Кристо придется переквалифицироваться в управдомы. Продавать востребованные государственные услуги, причем за ту цену, которую готов заплатить клиент. Нормальная логика выживания блокирует любую сверхактивность федеральных законодателей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Скажется ли радикально исчезновение государственной заботы на уровне жизни основной массы населения? Ведь именно на это напирает б&#243;льшая часть защитников и профессиональных прорицателей. Практически нет. Ведь и прежде «золотой дождь» лил мимо карманов жителей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На «стройках века» в основном под надзором приезжих инспекторов трудились приезжие же работники. В основном, но не только из стран СНГ. Конечно, какая-то часть жителей Дальнего Востока была допущена до строек и проектов. Но не большая. А мультипликационные эффекты были не особенно значительны. Что же произойдет? Произойдет более или менее быстрое замещение одних видов деятельности другими. Какими? Теми, на которые не нужно просить денег «в Москве». Правда, этот процесс может быть достаточно болезненным. Особенно в условиях слабых губернаторов. Об этой стороне поствертикального существования стоит сказать особо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главная проблема, которая остается на пространстве, по счастью или несчастью, забытом государством, – это проблема принуждения к исполнению правил. Проще говоря, как сделать так, чтобы партнер тебя не «кинул»? На уровне небольшого поселения или небольшой группы людей эта проблема не особенно сложна. Там «работает» доверие. Да и сетевые механизмы принуждения, как я попытался показать, – штука совсем не слабая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот на уровне большого города, а тем более края, области или всего региона, она встает во всей остроте. Кидают, кидали и кидать будут. Точнее, есть вероятность, а значит, нет доверия. Бизнес становится вести трудно и накладно. Здесь и необходим силовой оператор. Тот самый бандит, пусть и не совсем стационарный, которым можно напугать недобросовестного партнера по экономическому или социальному взаимодействию. В принципе, это и есть основная работа государства по отношению к обществу. В условиях заката государственного интереса к региону, точнее возможностей что-то здесь делать, эта площадка оказывается вакантной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но потребность в силовом операторе остается. Вот и заполняется площадка «подручным материалом» – «крышами». Уже сегодня по публикациям в региональных СМИ и сообщениям информантов происходит возрождение криминальных «крыш» в Приморье и на Сахалине. Но это не единственно возможный и, честно говоря, не самый эффективный силовой оператор. Криминальные крыши на протяжении всего периода 1990-х годов были локальными, «сидели на теме», конкретном виде бизнеса, не особенно интересуясь всем остальным. На уровне ларьков, даже на уровне данного таможенного перехода или авторынка это работало. Но как только региональный бизнес выходил за эти рамки, так возникали проблемы. Ни одной, даже самой сильной группировке не удалось взять под контроль сколько-нибудь значительную территорию. Любые попытки криминальной «интервенции» легко отбивались «местными». Здесь требовался иной оператор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1990-е годы таким эффективным силовым оператором выступал губернатор. Причем возможны были два варианта. Условно обозначим их «хабаровский» и «владивостокский». Первый был связан с вытеснением криминала консолидированной региональной элитой. С минимальным использованием силового ресурса, но за счет более эффективно организованного экономического порядка. Криминальные и прочие «крыши» просто разорились или перешли под крыло губернатора. Иная ситуация складывалась в Приморье, дальневосточной Тортуге. Здесь при высоком уровне самоорганизации «крыш» и «крышуемого» бизнеса, обретающего уже вполне политическое измерение, губернатор оказывался «третейским судьей». Решающим «споры» между группировками, согласующим их действия на территории. Если глава Хабаровского края – региональный барон, вполне самовластный владыка, то губернатор Приморья в 1990-е годы скорее напоминал венецианского дожа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но новые губернаторы – не победители в борьбе за власть, а «назначенцы». Соответственно, их возможность по оказанию силовых услуг бизнесу и обществу достаточно ограниченна. Здесь и возникают условия для «войны крыш». Ведь силовым ресурсом на сегодня, причем ресурсом часто автономным, обладает в регионе достаточно широкий круг акторов. Это и криминал, остатки начала 1990-х годов, и «силовики», вполне способные оказывать подобные услуги части бизнеса, и крупные региональные бизнес-сети.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вполне понятно, что интересы здесь будут пересекаться, а значит, конфликты почти неизбежны. Поскольку же «третейского судьи» пока нет, они могут воплощаться в форме прямой агрессии. Долго ли это может продолжаться, сказать трудно. По опыту 1990-х годов – года два-три. После чего начинается процесс самоорганизации «крыш» под каким-нибудь знаменем, тем более быстрый, поскольку люди в большинстве своем лично знакомые. Правда, вариант губернатора в данном случае наиболее безболезненный, поскольку, кроме всего прочего, сообщает бизнесу необходимую долю легальности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самоорганизация силовых операторов, под флагом ли губернатора или каким-то иным, неизбежно вызовет включение в распределение новых (старых) доходов населения. От доброты душевной нового бизнеса и новых «крыш»? Ни в коем случае. С этим качеством у них, как и у сегодняшних властителей, не особенно. Тогда почему? Вот об этом сказать стоит. Здесь и есть главное отличие бизнеса естественного и бизнеса государственного, естественной социальной организации и полицейского государства. Естественная социальная организация создается людьми «для себя». Она дольше созревает и неизбежно проходит все стадии неприятия, конфликта, переговоров, выработки общих правил и способов их поддержания. Встроенный в эту структуру бизнес изначально рожден в условиях переговоров и согласований. Его социальная ответственность – не продукт контролирующего ока, а результат нормального желания жить удобно и безопасно, жить в красивом доме и красивом городе. Но ведь здесь же живут и все остальные члены территориального сообщества. Они тоже ходят по красивым улицам. Они строят красивые дома и слушают артистов, которых пригласил «серьезный человек». Идея «большого хапка» – украл и сбежал – как раз и порождается отсутствием возможности для создания комфортных условий дома, ощущением временности. Если все это можно сделать дома, то зачем бежать, привыкать к чужой жизни? Лучше все это получить на месте.<br>
<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заключение<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А что же завтра?<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как возможна наша действительность.<br>
&nbsp;И. Кант<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прогноз – штука неблагодарная. Такая вот не вполне корректная попытка сказать «завтра» словами, придуманными для сегодня и вчера. В то же время без более или менее ясных перспектив, без выраженных в слове «хотелок» любой проект обречен на смерть. Ведь любая инновация, любое изменение неизбежно ведет к пусть временному, но снижению уровня жизни, разрушению уже устоявшихся привычек и социальных практик. Это можно сделать под давлением силы или обстоятельств. А можно под действием более или менее ясного «завтра», понятного и привлекательного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Описываемые процессы на Дальнем Востоке ближайших лет, да и не только на нем, конечно, носят объективный характер. Не особенно эффективное государство за тучные годы превратилось в фантастически неэффективное, не способное прокормить даже себя, не говоря о такой мелочи, как население. Тучные годы заканчиваются. И населению волей или неволей придется строить иные модели жизни. Но для того чтобы выживание не стало нормой, а в какой-то момент времени сменилось развитием, нужен внятный образ будущего. Того, ради которого стоит потерпеть. Потому и важно не столько кричать «Путин, уходи», сколько думать, а что будет в тот момент, когда кричать станет некому или незачем? Попробуем в самом общем виде прописать такую перспективу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Региональный бизнес на Дальнем Востоке был связан в 1990-е го ды и, видимо, будет связан вновь с международной торговлей, прежде всего в рамках АТР. Его выживаемость определялась несколькими обстоятельствами. Во-первых, уже отмеченным выше доверием, которое позволяет снизить транзакционные издержки, связанные с производством и транспортировкой. Во-вторых, с тем обстоятельством, что в непосредственной близости от границ региона оказываются мощные постиндустриальные центры, через которые идут основные торговые потоки Азии. В-третьих, фактически существовавшим и вполне способным возникнуть вновь режимом порто-франко, делающим российскую продукцию конкурентоспособной на этих рынках. Видимо, с этим будет связан крупный региональный бизнес и завтра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже сегодня формируются новые, не существовавшие в 1990-е годы формы взаимодействия с экономическими агентами из стран АТР. В частности, в интервью упоминалось несколько совместных (российско-японских и российско-китайских) предприятий, где иностранный партнер через свою фирму обеспечивает совместное предприятие рынками сбыта за рубежом и льготными кредитами. Интерес иностранца понятен. Норма прибыли в регионе пока существенно выше, чем в большей части стран макрорегиона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но для того чтобы использовать эти преимущества, необходимо жить в регионе. Здесь завязываются личные доверительные отношения, позволяющие снизить издержки. Здесь обеспечивается «льготное» пересечение границы. Да и с зарубежными партнерами в рамках рынка АТР, в отличие от Европы, полагается договариваться не институционально, а лично, глаза в глаза. Именно это дает возможность политическим организмам и странам с очень разной системой ценностей и режимами вполне мирно уживаться друг с другом, торговать и доверять. В отсутствие институционального доверия личные контакты вполне надежно страхуют транснациональные операции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А раз «мужик с деньгами» живет здесь, то вполне естественно, он постарается сделать свою жизнь комфортнее. Традиции украшать свой город у предпринимателей региона уже сложились. На частные средства, без участия государства или местного самоуправления, строятся бассейны, благоустраиваются дворы и улицы. В красивом и удобном городе жить интереснее, чем в некрасивом. Конечно, государственные структуры тоже вполне могут сделать город красивой сказкой. И опыт Владивостока тому доказательство. Вот только стоить это будет на несколько порядков больше. Вот только красота эта будет существовать сама по себе, мешая людям, старающимся хоть как-то приспособиться к жизни в ней. Потому именно естественные города, где жители сами неторопливо их реконструируют, оказываются удобными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и лечиться «правильному мужику» лучше у хороших врачей. Здесь. На месте. Понятно, что на сложную операцию он полетит в Сеул или в Сингапур. Но ангину, мигрень или гипертонию вполне может полечить дома. А значит, появятся лечебные заведения, существующие помимо всевозможных минздравов. И там, вы только представьте, врач будет лечить, а не заполнять бесчисленные справки о справках для получения справок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раз есть платежеспособный спрос, то будет и его удовлетворение. Контролеры-то теперь свои, все понимающие. То же с культурой и искусством. Не тем, которое министерство оной, а естественной формой организации духовной жизни людей. Будет она лучшей в мире? Не знаю. Да если уж откровенно, это не особенно важно. Она будет соразмерной. Как и образование, после того как разорятся и сойдут со сцены образовательные монстры-гиганты, в регионе окажется не «лучшее в мире» образование, а такое, которое нужно. Оно не будет соответствовать «высоким идеалам Болонского процесса». Зато оно будет укоренено в сообществе, будет соответствовать его запросам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наличие людей с деньгами, которые готовы тратить их на месте, даст толчок к развитию малого предпринимательства, почти совсем вытесненного в тень за годы стабильности. Постепенно станет более емким и внутренний рынок. А значит, появится больше кафе и ресторанов, клубов и театров. Раз есть платежеспособный спрос, будет и его удовлетворение. Понятно, что уровень капитализации регионального бизнеса не особенно высок. Но ведь и империя Форда начиналась не с заводов-гигантов. Лес, продукция сельского хозяйства, биоресурсы, самые разнообразные металлы – все это вещи, вполне востребованные на мировых рынках. Тем более что режим порто-франко позволит продавать их существенно дешевле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значит, постепенно капитализация региональных предприятий будет расти. Не быстро. Не в стиле «догоним и перегоним Америку». А просто для того, чтобы жить было удобно. Здесь и наследие государственной любви к региону образца 2008–2012 годов будет кстати. Ведь отстроенный в качестве регионального «места, где удобно делать бизнес», Владивосток вполне может стать одной из экономических столиц АТР. Стоит только уменьшить число контролеров, да подготовить кадры для обслуживания товарных и денежных потоков, бизнесменов и туристов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В одном из комментариев к предшествующим частям проекта я прочел: «А дороги? Ни у какого региона не хватит денег, чтобы их строить». Все так. Только вот беда, интерес к инвестированию в транспортную систему региона все активнее проявляет крупные японские и китайские компании. На китайские деньги уже строятся железные дороги в ЕАО. Есть проекты китайских инвестиций в иные транспортные участки. Японцы пока изучают предложения об инвестициях в развитие Северного морского пути из Петропавловска-Камчатского в Мурманск и далее в Европу. Дороги нужны. И они будут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Да они ж вас захватят», – уверяет другой доброжелатель. Невольно хочется спросить: а им это зачем? Без рассуждений о загадочном китайском и японском менталитете, а просто с рациональных позиций и Китаю, и Японии гораздо интереснее вынести часть расходов «на аутсорсинг» в Россию, чем нести их самим. Война – нерентабельная штука. Да и зачем Китаю, у которого уже есть Тибет и Синьцзян, еще одна проблемная территория? Зачем Японии крушить свои же инвестиционные проекты?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За дорогами вполне могут последовать производства. Не как основа экономики, но форма удовлетворения местных запросов. Да и у энергетиков региональные власти могут поинтересоваться, как при себестоимости в 30 копеек за киловатт потребитель получает энергию в 11 раз дороже? Не хотят ли энергетики несколько поумерить пыл. А то ведь можно и в Китае энергию закупать. Скажем, за рубль. И китайцам хорошо, и нам выгодно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, что же будет? Точнее, что может быть, если мы будем достаточно активны? Попробуем предположить, понимая, что это только предположения. Через два года. В регионе стремительно сокращается федеральное финансирование. Сворачиваются все виды экономической и социальной активности, связанные с ним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Контроль пытаются наращивать. Издаются закон за законом. При этом каждый следующий имеет еще меньшее отношение к реальности, чем предыдущий. Законотворчество превращается в «искусство для искусства». Все живое в регионе уходит в тень. В тени же начинает становиться другой бизнес и другое общество. Пока столь же «молчащее», как и в 1990-е. Там же появляются и новые силовые операторы, поскольку соблюдать правила нужно и в тени. Постепенно разрастающаяся тень начинает захватывать все новые, прежде легальные пространства и виды деятельности. Контролеры медленно отступают, освобождая людям пространство для выживания, для активности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через пять лет. Бюджетные деньги перестают влиять на экономику региона, а бывшая тень, уже давно ставшая легитимной, легализуется. Выживший регион начинает медленно двигаться в направлении развития. Местные предприятия начинают инвестировать в местную инфраструктуру, в том числе социальную. Место федеральных денег все больше занимают деньги зарубежных инвесторов и местных предприятий, которые из средних постепенно будут продвигаться в крупные. Формируется региональное самосознание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начинается движение в сторону реальной интеграции с сибирскими и уральскими регионами. Первоначально эта идея строится на предельно простом и прагматическом основании: все регионы заинтересованы в получении выгод от международной торговли, от транзита из АТР в Европу и Африку. Значит – в общих и понятных всем правилах перемещения товаров и капиталов. Постепенно это прагматическое основание станет фундаментом для сближения хозяйственных и социальных систем. Транссиб и Северный морской путь становятся основными транспортными магистралями Евразии, а Россия – основной торговой территорией, тем самым «евразийским мостом». К мосту подтягиваются дороги и полезные ископаемые, биоресурсы и торговые центры. Инвестиции от финансового избытка в торговых городах дают толчок к развитию сельского хозяйства на Дальнем Востоке и Сибири.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Формулируется новый федеративный договор. Договор равных и свободных территорий, объединенных общей историей, общей культурой и реальной экономической заинтересованностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через десять лет… Медленно, шаг за шагом, без помпы и маршей обживая свою землю, регион и придет к нормальному состоянию, комфортному и не особенно обременительному. С законами не лучшими в мире, а такими, с которыми удобно жить. Да и со многими другими не лучшими в мире, не правильными, а удобными для жизни премудростями. Будет ли так? Не знаю. Очень надеюсь. Важно, что так может быть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будет ли этот процесс, который, начавшись на окраинах, неизбежно будет охватывать всю страну, регион за регионом, развалом страны? Никоим образом. Просто такая разная страна, как Россия, может быть связана, политически соединена двумя путями. Первый, силовой, с помощью ОМОНа. Это путь империи. Но для империи в современной России не случилось идеологии, то есть понятной и привлекательной мистики, вселенского проекта, объединяющего и вдохновляющего всех и вся. Именно наличие такой мистики, трансцендентального смысла делает силовую связь легитимной. Второй путь закреплен в названии страны – Российская Федерация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сильные и самостоятельные регионы, так или иначе решившие проблему выживания, договариваются между собой, определяют, чем бы им хотелось заниматься, как именно и кто будет обслуживать межрегиональные транзакции. Именно представители региональных сообществ решают, какие именно функции и какие средства для исполнения этих функций они готовы отдать на аутсорсинг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так возникает Федерация и ее правительство. Тот самый центр, выполняющий важнейшую роль по обслуживанию регионов и существующий на отчисления, сообразно функциям, которые идут из регионов. Не политически же страна объединяется тем простым обстоятельством, что здесь живут люди, которые говорят по-русски, погружены в русскую историю и культуру или в культуры, тесно связанные с русской. Почему-то кажется, что эта связь намного сильнее той, что с ОМОНом. Такая Россия не будет великой империей. Она будет великой страной, потому что именно здесь живут свободные и самодостаточные люди, способные выработать разумные способы совместной жизни. Спокойной и комфортной. Будет ли этот мир миром всеобщего счастья? Нет. Счастье – оно лежит в другой плоскости, в частной жизни. Но именно в такой России частная жизнь будет защищена, а значит, счастье станет более вероятным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Относительно недавно в беседе с замечательной журналисткой из Владивостока услышал про «страшное пророчество» местного провидца о том, что «к 2020 году в городе Владивостоке будет звучать китайская и японская речь».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Присоединяюсь к прогнозу. И в родном мне Хабаровске, и во Владивостоке будет звучать китайская и японская, а еще индийская, корейская речь и пару десятков других языцех. И все они будут звучать в русских городах в богатом регионе России, рядом с богатыми, а потому традиционно дружелюбными и гостеприимными местными жителями. Но это будет уже совсем-совсем другая история. Я вам ее обязательно расскажу.<br>
<br><br>