Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург
Алексей Еремин

Москва

   – Ты действительно едешь? – спросил он без улыбки.
   – Да.
   – А зачем тебе это нужно, – спросил он строго, глядя в глаза, как мог спросить с наших сотрудников.
   Я понял его прямой вопрос, – зачем тебе, успешному и состоявшемуся, нужна эта опасная глупость, чего не хватает, красивая и умная жена, трое детей, счёт в банке, загородный дом и отличная квартира, машина, ужины в ресторанах, абонемент в фитнесс-клуб. – И мог бы ответить прямо, – к тридцати семи жизнь свелась к воспитанию детей. Работа ради занятия, ради содержания семьи и положения в обществе, но в основе бессмысленная, ибо сделают её и тысячи других. Семья, крепкая общей любовью к красивым и здоровым детям. Но любовь супругов, верных и преданных друг другу, за 15 лет испарилась. Дружба, общие интересы, сожительство, вот что я говорил жене в слове люблю. Жизнь не была крахом, но не стала и победой. Более того, оказалось, что победа невозможна. Хотелось свершить хоть что-то для себя лично, изменить этот однообразный прожитый год, потому воплотить детскую мечту, – отправиться через всю страну к Тихому океану, – стало надеждой души.
   Но такая речь была бы слишком откровенна для нашего приятельства, всуе именуемого дружбой, от того, что мы ходили друг к другу в гости, на дни рождения и иногда отдыхали семьями, потому ответил кратко:
   – Устал. А маршрут детская мечта.
   Наши дружеско-партнерские отношения строились на правиле получил – расплатись. Потому за дружеский подарок в два месяца отпуска, ожидаемо получил предложение отработать неделю в Екатеринбурге, пару дней в Нижнем Тагиле и, возможно, где-нибудь по дороге.
   Мы с Виталием выпили в моем кабинете по бокалу за решение, которое далось нелегко нам обоим, и домой меня отвез Сергей».
   Черный «Форд» скрылся за монастырём. После двух часов, когда роботом он выжимал ногой сцепление и двигал вперед-назад рычагом переключения передач, машина неслась по чистому шоссе, освещая фарами вечер. Через несколько минут оживленной музыкой езды, автомобиль съехал с шоссе в поселок городского типа, и гусем переваливаясь на ямах прошагал до девятиэтажного дома из квадратов панелей, где почти в каждой прямоугольным сердцем светилось окно. В старом исписанном лифте он устало не видел себя в зеркале, со сколом перевернувшегося карбаса в правом нижнем углу и улыбкой царапины.
   Он бесшумно отворил дверь; из темной гостиной, где светился телевизор лицом серийной актрисы, к нему вышла жена. Вместе они проложили треугольник света до двухъярусной детской кровати, – освещаемые с подоконника, из узкой пещеры задернутых штор оранжевой одноглазой головой ночника пирата, с занесенной саблей над черным платком с черепом, размеренно дышали сыновья.
   Он быстро и плотно ужинал. Жена мыла посуду, рассказывала новости о сыновьях, Сергей отвечал о работе. Усталый, он сходил в туалет и придавленный тяжелым животом мгновенно заснул. Жена пересматривала фильм по телевизору, от того ли что сильно пахли его потные ноги и волосатые подмышки, или не так устала за день.
   Проснувшиеся рано утром, как в сад и школу мальчишки разбудили родителей, включили телевизор.
   У дороги, по которой проносились машины, между навесами из железных листов, с боков и тыла в дышащих стенах синей парусины, между вагончиками со стеклянными окнами витрин толпились покупатели. Их семья, словно змея в голове с супругой ловко лавировала к овощам, носкам, колготам, детским майкам, хлебу, мясу. Под ногами вытоптаны в пыль весенние лужи; ребят отпустили на площадку и молча шли, нагруженные сумками, часто останавливались поговорить со знакомыми и шагали дальше, выбирая прогретый солнцем путь. После шумного субботнего обеда он повез мальчиков в соседний город на тренировки, старшего на бокс, младшего в бассейн.
   Жмурясь закатному солнцу, бившему в лобовое стекло, он гнал автомобиль по асфальтовой дороге. Слушали радио, в багажнике литаврами грядущего вечера звякали миски с салатом, словно нетерпеливые гости, постучавшиеся раньше срока. Жена прихлебывала пиво, вынимала из пакета с девочкой щепотью осенние лепестки хрустящего картофеля. Асфальт сменился бетонными плитами, на которых «Форд» пошел поездом, стучал колесами на стыках, после медленно хрустел гравием, как пьяный шатался от одной обочины к другой, остановился пропустить встречную машину, и покачивался дальше на ухабах, ныряя в ямы как лодка в зыбь, вдоль густых кустов в металлической сетке до пустоты арки из сваренных труб, где под чердаком тупого угла крепилась вывеска «Садоводство Ромашка».
   Братья распахнули калитку из блестящего листа кровельного железа, с криками побежали к деду с бабой. Впереди, до раскрытой на параллельную улицу калитки участка соседей, лежала ровная, как разбежная полоса аэродрома дорожка белых плит, по краям которой, как придорожные рощи с высоты полета кустики клубники. Слева от входа тянулась открытая терраса дома. Справа узкими наделами до смородиновых кустов пышные гряды ярко-черной земли, ровные, как солдатские постели, без единой травинки.
   Только посредине пышных кроватей, как зачесанные гребешком волосы на шлеме центуриона, стояли высокие перья луковой грядки, а рядом клочками былой прически первые всплески листьев редиса. Он пошёл, натянутыми мышцами удерживая тяжелые сумки, за брусовым желтым углом дома отразился в стеклянной теплице с помидорной рассадой у деревянных шестков. Над стеклянной крышей парника три кроны яблоней, усыпанные белыми цветками. Сдвинув Сергея, хлопая пятками босоножек, на ходу расстегивая белые брюки, пробежала жена и скрылась вправо, за оранжевой, сложенной из бруса баней под блестящей крышей гофрированного металла. Пахло свежестью протапливаемой печи. На дрожащих листьях яблони дымилась тень из короткой трубы.
   Голый по пояс он пил как любил пиво; из тяжелой кружки, ограненной, будто склеенной из мозаичных квадратиков стекла, чувствуя верхней губой плотный слой пены, большими глотками холодную горькую влагу. В бане было сухо, легко дышалось, а жар такой, что сквозь эмаль обжигало корни зубов, а ведро ледяной воды на тело только на мгновение охлаждало. Под конец он несколько раз плескал на раскаленные камни. Пар ударял в голову, шумел, и он выпал в предбанник, удерживая внутри ускользающее сознание, ощущая покалывание по всему телу. С холодным пивом он чувствовал, словно тело укрыли нагретой простыней и баюкали в нежных руках. За столом жена с тещей слаженно, словно единое тело многорукого бога, нарезали в прозрачную салатницу овощи. Через распахнутую калитку он увидел сметанную фару «Форда» и с ужасом вспомнил, как грузовик смял крыло, и неделю, пока машину ремонтировали, он вставал в пять утра, в темноте шел к остановке автобуса, ждал на сыром ветру, или под дождем, в тесноте доезжал до станции, в прокуренном тамбуре, сжатый телами стоял до московского вокзала, потел в душном метро, а после раздраженно и устало приходил к запертым дверям офиса за 20 минут до начала рабочих часов.
   За железным ящиком жаровни на четырех жеребячьих ножках тесть по очереди переворачивал мясные шампуры, и сбоку, через распахнутую прокопченную дверцу шевелил кочергой угли.
   За столом вилками вытягивали из кастрюли куски жареного мяса, с приваренными луковыми лепестками, украшали голые камни картофеля яркими цветами салата, мужчины пили ледяную водку.
   А поздней ночью, укладываясь в кровать в комнате под крышей, и слыша через тонкий пол, как в нижней комнате храпит тесть, а здесь ему ответно дышат сыновья, он с пьяной силой почувствовал, как завтра будет лежать на диване дома, смотреть футбол, есть из глубокой тарелки куски холодного шашлыка, пахнущего дымом и луком, селедку под шубой, и никуда не нужно будет идти.

Москва выходной

   «Я не предчувствовал беды, но хотел, чтоб дети запомнили этот день.
   Резал помидор на дольки, нарезал сыр, белый хлеб, в микроволновой печи грел молоко в чашке с парой дымчатых полосатых котят, сидевших на кромке, опустивших хвосты на дно. Жена крикнула из комнаты про бутерброд с паштетом, сын о кружке воды. Пришли девочки и стали накрывать на стол, из шкафа подал младшей в протянутые пухлые ручки коробку хлопьев с белым улыбающимся медвежонком, бурчала машина, переваривая кофе, левую руку, придержавшую батон на деревянной доске, грело тепло от сковороды с яичницей, с переполненными кратерами желтков для взрослых и извилистыми раскаленными ручьями в дрожащем белке на половине для детей, отрывисто пищал таймер в микроволновой печи. Эти ощущения и мысли, изначально ничтожные, в душе раскрывались, как раскрываются комочки бумаги, брошенные на воду, в цветы, дома, корабли, в чувство любви к ним всем, в нетерпение прогулки, ощущение голода и предвкушение утоления, – соединялись в прочувствованное осознание счастья.
   Центр Москвы, преображенный субботним утром из суетливой деловой столицы, забитой машинами и толпой спешащих нетерпимых людей, в тихий провинциальный город, с тенистыми бульварами, уютными кафе, пустынными двориками, шаркающими одинокими взмахами дворничьей метлы, с перезвоном колоколов монастырей и приходских храмов. Уже внутренне похороненная под новостройками домашняя Москва неожиданно оживала. Сохранилась моя любимая столица империи, уютная, в которой в соседстве с величественными постройками я видел душу Москвы. Да, вдоль тротуаров выстроились машины, да, там и здесь из-за крыш блестели на солнце стеклянные башни новостроек, но я чувствовал жизнь истинной Москвы и старался вдохновить ею детей.
   Все так же стояли старинные дома, часто с новыми окнами, богатыми дверьми, словно красивые детские тела, татуированные, увешанные серьгами и перстнями недалекими родителями, в вывесках, как в пышных бантах или цветастых заплатках, но – прежние, трехсотлетние, столетние, объединенные временем в едином фасаде. Сохранились бесчисленные переулки, что текли как весенние ручьи между потоками главных улиц. Мы блуждали, заглядывали во дворики усадеб, за церковные ограды, в туннели арок в домах, терялись в узких дорожках, тупиках.
   «Как в гостях у дяди Петра», – говорила старшая дочь, и я улыбался ее узнаванию; в первом этаже желтой двухэтажной усадьбы портик парадного входа с угловыми розовыми колоннами, с чугунной паутиной ограды балкона на крыше. Над каждым окном фасада лепная голова лохматого бога-ветродуя с надутыми щеками и волнистыми прядями в порыве отвердевшего воздуха.
   «Смотрите!» И мы смотрели, как над подъездом, в глазированной салатовой нише, стоял бетонный рыцарь в латах и шлеме, опираясь руками на крестовую рукоять длинного двуручного меча. А я обращал внимание, как в рядовом пятиэтажном доме, окна в каждом ряду в особых каменных рамах.
   «Как на даче» говорила маленькая, и мы останавливались перед дощатым домом со скворечниками застекленных чердаков в металлическом скате крыши и просторным прозрачным фонарем над деревянными перилами крыльца.
   В невзрачном здании, под каждым зарешеченным пыльным окном – побеленная арфа в глубине овальной тарелки, – и мы гадали, здесь жил музыкант, профессор Консерватории, композитор, или певица из Большого.
   Рядом церковь из совсем иного мировоззрения, краснокирпичная, в белокаменно очерченных карнизах, пилястрах, окошках, вратах, словно праздничный народный женский наряд; где красные шатры колокольни, крыльца, двускатная крыша парадной лестницы, кубический храм, под холмом кокошников и налитыми золотом крупными луковицами пятиглавья, кубик придела с худосочной главкой, не объединены геометрией прямых линий, но как скучный знакомый с рядовой внешностью, вдруг, вдохновенной идеей перевоплощенный в иное существо – сильное, страстное, не заключенное в скромных чертах лица, будто пейзаж, единый, но неохватный взглядом.
   Усталые, долго обедали в русском ресторане, жарким весенним днем с удовольствием ели окрошку на домашнем квасе и блины с вареньем.
   Пообедав, пошли в Кремль. Как и прежде, у касс было многолюдно, так же сурово и внимательно смотрел Спас с купола Благовещенского собора, те же любимые старые иконы стояли в Успенском соборе, такой же застенчивой красавицей пряталась Рождественская церковь, но: с Варварки на Ильинку все переулки зарешечены заборами Администрации Президента РФ; в Александровском саду конные милиционеры сгоняли отдыхавших, целовавшихся или читавших на газоне людей, наступая лошадиными копытами; перед вечным огнем натянули цепь, и уже не возложить цветы к могиле неизвестного солдата, если ее не снимут в честь государственного праздника для высокопоставленных лиц; проход к древним пушкам вдоль Арсенала загородили и поставили охранника, со скучающим лицом сторожа вертящего за петлю черно-белый полосатый жезл; кремлевскую брусчатку, будто арестантские робы исполосовали пешеходные переходы, и люди гуляли колонной, и если шагали в сторону, молодые надзиратели в форме резко свистели, и окрики свистков проносились по Соборной площади к Тайнинскому саду, вдоль Большого Кремлевского дворца до Боровицких ворот, от курантов Троицкой башни до Арсенала и вниз по мосту летели к Кутафьей башне. Я рассказывал детям о колокольне Ивана Великого, о великокняжеской усыпальнице в Архангельском соборе, фотографировал у Царь-пушки, а нуждался в супруге, чтоб разделить с ней мыль, – режим всегда проявляется в мелочах!
   Вечером быстро шагал дворами к метро, где еще работала дежурная аптека, – купить лекарства в путешествие и детям на дачу.
   Шёл мимо осевшей без колёс машины. Во вмятине на капоте, как в гнезде, спал, свернувшись, серый котёнок. Через паутину битого лобового стекла посмотрел в салон без передних сидений, – на полу валялись тряпки, бутылки, на диване одеяла – логового какого-то существа. Навстречу шли по одному, по-двое-трое мужчины в темной одежде. Кто на всю улицу разговаривал, кто шатался, угрюмо глядя перед собой, кто ступал вальяжно, подпитывая покой из пивной бутылки.
   Алые кроссовки на ногах, очки в золотой тонкой оправе, красная футболка, дорого прочерченная автографом дизайнера, белоснежные брюки. Я чувствовал, что все что на мне и я сам, неприятно рябит в глазах мужчин, одетых в разную, но неуловимо темную одежду, чувствовал, как взгляды, словно ножи, кололи меня в бок, в лицо, в спину.
   Тенью метущихся на ветру кустов, в душе носилось волнение: предчувствие, или тень прожитого?
   Вдруг неоткуда понимание: «Не надо туда ехать!»

Отъезд

Дома спали, когда будильник расковырял сон. В наполненной светом кухне я смотрел на повисшие за окном стол со стульями и себя с поднятой к лицу чашкой. Остро захотелось ещё раз увидеть детей, проститься с ними, но будить их было бы злом. Мы поцеловались с женой, вставшей проводить меня. Я взял рюкзак и вышел к лифту в подземный гараж.
Сыто урча дизелем, «Ленд Ровер» мчался по пустому проспекту, а навстречу мне, из-за холма поднималось солнце, подтекая ручейком автомобильных фар. Перевалив холм, помчался по равнинному пригородному шоссе, а впереди в ночи ширилась полоска света; стали проступать заправочная станция, забор перед рядом домов, стволы сосен. Так же медленно, словно возрожденные эликсиром письмена, проступала радость, от безумного, но необходимого свершения.

Завидово

   Полицейский, из двух опухолей живота и зада, колыхавшихся на торопливом шаге, с фуражкой на затылке, сдвинул жезлом с трассы на пыльную обочину мой автомобиль, в колонну автомашин, очистив путь для вельможи. В очереди на противоположной обочине скорая помощь в кроваво-мертвенно-белом раскрасе смиренно стояла в ряду, молча сверкая сигнальными огнями. Врач в белом халате пошел к полицейскому, но тот запретительным черно-белым жезлом загнал его обратно.
   Я включил громко ударную музыку, пустил из кондиционера холод в лицо, но ничто не сдержало навалившуюся апатию, словно я был мяч, ладный, упругий, который от удара лопнул и полетел, теряя скорость, наконец закувыркался и шлепнулся о землю дырявым бесформенным телом, или утка, стремительно вспорхнувшая, набиравшая высоту частыми ловкими взмахами крыльев, а через мгновение, подбитая выстрелом, безжизненно падающая вниз.
   Пронесся с воем бело-голубой «Мерседес» полиции, плюнув в стекло раздавленной лужицей, так что лицо мое отпрянуло от стекла, как от пощечины. Проехал черный лимузин, собравший в непроницаемых стеклах сотни машин, стоящих покорно на обочине.
   Тело офицера полиции из двух разнонаправленных сфер, которое казалось раскатится в стороны двумя шарами, вдруг вытянулось стройным гренадером, рука четко отдала честь, плеснув синим потным пятном под мышкой на голубой форменной рубашке, и мгновенно оплыло, словно весенний снеговик.
   После Завидово асфальт стал похуже, но на свободных участках удавалось разогнаться до 130 км в час.
   Объезжая Тверь, терпеливо ехал за фурами по однополосной дороге, на реверсной полосе успевал обогнать рывком две-три машины, и вновь вставал в колонну до следующего расширения трассы.

Торжок

   Под внимательным взглядом инспектора съехал с автострады в Торжок. Знак ограничил красным кругом скорость 40 километрами в час, но ехал медленнее, объезжая ямы и трясясь в трещинах. Дрожа в глазах, медленно проезжали пятиэтажные серые дома, длинные стеклянные витрины магазинов в первых этажах. Боковой улицей открылся дворик с голубым слоном, будто отставшим от цирка, и снова одинаковые постройки, как в капле бактерии тысяч безликих окраин.
   Свернув, проехал площадью, оправленной в фасады двухэтажных старинных домов в торговых вывесках, с толпящимися покупателями, с высокой, на подклете желтой церковью с колокольней, дальше улицей ветхих особняков, – словно невыразительное лицо средних лет сменил дряхлый, но благородный старик.
   Поселившись, сошел в ресторан, но прочнозапертая дверь тупо упрямилась табличке с часами работы. Пожилая уборщица из милых женщин, которые не докучают, но увидев затруднение, бескорыстно и легко помогут, объяснила, что ресторан, видимо, обслуживает специальных людей, и сказала, где лучше поесть. К крыльцу подъехал вороной автомобиль с затемненными стеклами, мужчина в льняном костюме вышел, подал руку женщине в легком летнем платье. Оглянувшись по сторонам, они торопливо скрылись за дверью, предупредительно распахнутой их шофером, а на втором этаже глухие кремовые шторы пропитал предупредительный электрический свет.
   С пешеходного моста смотрел на быструю Тверцу, где как перебирают пальцы клавиши фортепиано, струились витые канаты потоков, искря на солнце.
   На набережной особняк; в стеклянном мезонине пышные складки римских штор, на переносице остроконечной крыши парадного крыльца, вознесенной коринфскими колоннами, – монокль спутниковой антенны, у белокаменных ступней лежит черными догами пара породистых автомобилей. Отгородившись общей оградой чугунных копий в свежей побелке старинные особняки гостиницы, ресторана, партии «Единая Россия» и нескольких уважаемых людей; так лукавый торгаш, выставив напоказ начищенные до блеска образцы сапог, хочет сбыть интенданту тысячи рваных и дырявых пар; левее, вверх по холму, в зелени кустов длинная обгорелая стена с торчащими стропилами, ступенью выше дощатый барак, с ржавым скатом крыши, на вершине из крон тополей тускло светит купол собора без креста, – алюминиевая истертая миска, рядом серая колокольня с пустыми проемами, левее – двухэтажный дом, – четыре высоких окна в тельняшках досок; – будто вышло несколько разодетых дворян в летних белых платьях и кителях в толпу ободранных нищих.
   Обедал в кафе «Юрвес», кирпичном одноэтажном здании у дороги. Посредине столов зала стеклянный потолок подпирал ствол дерева под бронзу с мигающими стеклянными камнями в коре. На высоких стульях за барной стойкой выпивали двое парней, им смеялись официантки в белых блузках и черных жилетках. За столами ели по двое-четверо люди. Я медленно кушал незаметную еду, пил вкусный брусничный морс, думал, что с детьми хорошо проехать по маршруту Тверь-Торжок-Волок-Ламский, а здесь остановиться пообедать. За стойкой смеялись официантки, иногда относили, цокая каблуками, подносы, а двое парней выпивали больше, хохотали громче, словно дикобразы в мягкую тишину обеда, голубиное воркованье разговоров, подчеркнутое перезвоном столовых приборов, таращили колючки матерных выкриков. За чаем смотрел, как шутейно стучали друг другу в плечи здоровыми кулаками парни, матерно уточняя имена, хохоча спорили, кому оплачивать счет.
   Прогулялся по городу, застроенному старинными купеческими особняками и церквями. Понравилась деревянная церковь, многоярусная как китайская пагода, на высоком обрыве над Тверцой, откуда виден весь город.
   В гостиничном номере я разложил на полу карту, книги и раскрыл блокнот маршрута в айфоне.
   Разработка путешествия в Москве, как промывание золотоносной породы, приносило крохотки драгоценных открытий, а на карте появлялись новые остановки в пути. Вдохновляло, найденное в редких мемуарах, описание дворянского гнезда в Татарстане, больше четырех столетий принадлежавшего одному роду. В начале ХХ века там был усадебный дом, ворота, мельница, а главное «каретный двор непередаваемого вида, мужицкой работы, но так ладно и красиво рубленый, что загляденье» и «планированный парк, пруды, беседки, стриженые ели, все задумано на широкую руку».
   Волновало добраться до городка Албазин на китайской границе, увидеть остатки острога 17 века. Еще хотелось в село к отцу, а главное, навестить могилы бабушки и дедушки. Мечталось пожить несколько дней в глухомани на берегу Байкала, добраться до Сахалина и обязательно искупаться в Тихом Океане.

Торжок – Дзержинск

   С утра был зол.
   Зол, что плохо спал с неугомонными мыслями о путешествии.
   Зол, что из упрямства забрался в Тверскую область, хоть Петр заранее сообщил, что конференцию в Твери ему заменили на саммит в Юго-Восточной Азии.
   Зол, что выехал в Нижний Новгород кривоезжей дорогой через Рыбинск, Ярославль, чтобы не возвращаться в Москву.
   Но дорога вбирала в себя.
   Как у бегущего мальчишки, вдруг, силы начинают прибывать, прибывать, и бежать все легче, веселее, и появляется, ширится, растет удовольствие от самих движений бега, – так вдруг появилось и стало заполнять сознание наслаждение.
   Наслаждение тем, как автомашина мчит по шоссе и незнакомые, новые и новые лесные пейзажи вливаются через лобовое стекло.
   Наслаждение, как с гудением в приоткрытом окне ветер со свистом обжигает щеку, выбивает слезу, пахнет хвоей, горячим асфальтом, испарениями нефти.
   Наслаждение, что смог своей волей остановить однообразную жизнь и решиться на поездку.
   Наслаждение, что остался наедине со своей судьбой.
   Наслаждение.
   Проезжал Углич; вспоминалось, как мы с детьми дождливым летом приплыли на теплоходе, в куртках с капюшонами гуляли по городу, и тогда маленькая младшая сидела в коляске под дождевиком, словно в полупрозрачном яйце цыпленок, и смотрела на мир круглыми голубыми глазами через круглое окошко под её круглое полное личико; как выхватывал взгляд из густой зелени парка белые, красные соборы, как крупные пионы в густой траве, и эти удивительные названия Огнева Гора, Дивная Церковь, Михаил Архангел на Бору, Дмитрия на Крови, где одно емкое слово побуждает сочинять легенды.
   В Рыбинске проспект Ленина перешел в Крестовую улицу, вдоль проезжей части выстроились старинные трёхэтажные особняки, дома с колоннами, окнами в пышных лепных рамах, над крышами загорелся купол с крестом, а впереди вырос исполинский желтый собор с высокой колокольней. У моста я развернулся, проехал обратно мимо двухэтажных торговых рядов – нарядных, в чистых окнах, в свежей побелке, свернул к Волге, вышел из машины в тыл главной улице – квадратные окна торговых рядов заложены красным кирпичом, стены рыжей штукатурки в бурых пятнах, как простыни у немощных стариков, лежащих без присмотра в больничной палате, в узких арочных окнах второго этажа битые стекла, вдоль ржавой крыши тянется почерневшая гнилью, когда-то белокаменная лепнина.
   Я прошелся по Крестовой улице, которая для Рыбинска Невский Проспект, Московская улица Владимира, выпил вкусный кофе с выпечкой и поехал дальше. И даже то, что в Иваново на объездной дороге сплошь и рядом лежали ямы, и даже то, что свернул не на Нижний, а куда-то в сторону Коврова, не подпортило приподнятого настроения.
   Я не спеша ехал по дороге, вдоль забора рынка. Краем глаза заметил какое-то движение в узком проулке и тотчас «Ленд Ровер» потряс удар. Машину повернуло, я затормозил. Черный «БМВ» вмял мне задний бампер и крыло над колесом. Из машины выскочил и подбежал ко мне подросток, размахивая руками что-то кричал, дергал за ручку двери. Я опустил стекло: – вместе с сильным запахом алкоголя в салон полезли матерная брань, угрозы, предсказания наказания. Дав ему выговориться, спросил, сам ли он вызовет дорожную полицию или мне позвонить? Он пообещал людей, после которых мне нужна будет не полиция, а кладбищенские гробокопатели. Закрыл окно, решил не выходить из машины и вызвал полицию.
   Однако появилась не полиция.
   Торжественным выездом средневекового феодала подъехали белое купе «Мерседес» и огромный черный внедорожник «Линкольн» с надписью «Частное охранное предприятие «Вера и честь». На обочину вышли белолицые, светловолосые, коротко подстриженные парни в черных брюках и футболках, в белоснежных портупеях под пистолеты, округлые, словно накаченные воздухом манекены. Из «Мерседеса» ко мне подошел высокий мужчина в белоснежном костюме и черной рубашке с расстегнутым воротом, в котором в седых волосах искрил бриллиантами золотой крест, звонко постучал крупным зеленым камнем массивного золотого кольца. Запереться значило показать, что я боюсь, признаю себя слабейшим. С такого рода людьми это непозволительно и я вышел.
   – Значит так. Мальчик, который въехал в тебя, – мой сын. А я – хозяин. Хочу чтобы ты это сразу понял, москвич. Глава района – мой человек, ты вот заправился – на моей заправке, купил жвачку – в моем магазине, потому что управляющий никогда бы не открылся, никогда бы не получил землю в аренду, не оформил согласований, не подключился к электричеству и канализации, кстати и водичку ты пьешь, которую разливают на паях со мной, потому что здесь даже дырку в земле без меня не сделать, толчок не поставить. Мы с тобой на дороге, которую проложил сельсовет для меня, потому что мне нужен подъезд к моему рынку, мой парень помял тебе крыло, а оформлять приедет руководитель районного ГИБДД, потому что он начальник с моей просьбы, и к мировому ты пойдешь моему, точнее к его тетке – моей сестре. К чему говорю. Ты не бойся, москвич, тебя не тронут, – наверно, – но тебе надо исчезнуть. Ты должен понимать, что авария приключилась напротив рынка, людишки видели, как ты врезался в моего парнишку, потому что они мои арендаторы. Извини, москвич, ничего личного.
   Я чувствовал себя резиновой игрушкой, брошенной бойцовской собаке, которая играется, – пока; чувствовал бродягой, которого травят псари на боярском подворье за то, что нарушил границу поместья.
   Я взволнованно думал, как грамотно отказать. Во-первых, уехать – совершить правонарушение – дать джокера в его расклад и без того полный козырей. Во-вторых, работая с такими предпринимателями, знал, что сразу принять условия, значит показать слабость, – так волк, почуяв раненое животное, будет гнать, пока не убьет, – в моем случае, пусть и с ничтожной вероятностью, все может закончиться неопознанным трупом в лесном пруду.
   Потому ответил с улыбкой, что и охрана в черном внедорожнике, наверняка работает в предприятии, которое ему принадлежит (чтоб показать, что я понял его силу и свою ситуацию, но не напуган), и претензий к его сыну за мятое крыло не имею, но хотел бы, чтоб его полицейский (повторить, что вижу его власть) оформил происшествие как должно по закону.
   – Закон здесь мой. Вижу москвич, не хочешь ты по-хорошему расстаться, будет тебе по-плохому, – сказал он глухо.
   И замолчал, выжидая.
   Я трудно сдерживал предательские оправдания, надеясь на его разумное решение.
   – Что ж, не хочешь по-хорошему, – подтолкнул словами, как подталкивает в спину острием ножа вор.
   Здесь мне нужны мирные слова, чтоб не столкнуть его в раздражительность, и я ответил, что мне бы хотелось оформить все протоколом и разъехаться.
   – Ладно, москвич, – сказал он, – и я понял, что все закончилось для меня убытком в мятое крыло.
   После составления протокола, в котором волшебно преломилось время, последовательность событий, испарились пары алкоголя и со страниц проступила обоюдная вина водителей, подобно тому, как проступает со страниц древнерусских летописей Ярославичей бесспорная вина полоцких князей за сожжение их городов, разорение округи и изгнание с родины.
   На автомагистраль Москва-Нижний Новгород я выбрался в темноте и наконец поехал быстро, обгоняя попутные машины, предвкушая сон.

Дзержинск

   Выхваченный из тьмы белым светом в левой полосе передо мной еле ехал, перекошенный на бок дряхлый автомобиль, впечатав де234ф в мои усталые глаз. Я все ждал, когда же он свернет, и раздражение от того, как он едет по ограничивающим знакам провернуло руль вправо, вдавило педаль и я с наслаждением почувствовал ускорение, как застывший неподвижно натурщик разминает затекшие члены.
   Впереди, как в театре на белой занавеси фар выскочила марионеткой тень, дернулась вперед, после бросилась к обочине. Мое тело приподнялось на одной ноге, давившей тормоз. Я опустил боковое стекло, напряжение стремительно взлетало к яростному крику, когда в машину пролезло рекламное, выставленное на продажу женское лицо:
   – А не подвезете девушку? Или желаете развлечься?
   – Нет! Что ж вы не видели, здесь нет перехода!.. А куда подвезти? – И узнав, что рядом город Дзержинск, а до Нижнего час ночной дороги, я по её ярко алому ногтю с облупившейся краской съехал с шоссе на дорогу и увидел перед собой перекошенный на бок де234ф.
   – Вот вы из Москвы, по номерам вижу. Я в Москве работала тоже, с девочками на квартире. Большой город, но не понравился. Торчим на хате целый день, клиентов ждем, делать неча, то пьем, то шишку курим. То скучно, то проблемы какие – я там скурилась – клиент приходит – мне сосасть, извините за слово, а я никакая – мне хорошо – а ему-то. Весь день как в тумане. А здесь дом рядом – нужны деньги – работаешь, а денег не сильно меньше, там квартиру плати, охране отдай. Товарку мою, Маслову, вот так машина сбила как ваша, тоже «Ленд Ровер».
   Я вздрогнул и мурашки посыпались по спине.
   – У неё две дочки, одна восьми месяцев, вторая год и девять. Их дома оставила, сама пошла на трассу работать. Она с мужем разошлась, одна с дочками жила, любила очень, еду покупала хорошую, игрушки, одежду дорогую. А на пособия государства не протянешь, ходила на трассу работать. Мамка моя с ней в одном подъезде живет. Катька пропала, потом милиция приходит к моей матери понятой чтоб, а там две девочки в детской кроватке мертвые от голода. Младшая калачиком у старшей в ногах свернулась, старшая её одеялом накрыла, голову обняла. Как два ангела спят. Крошка которая, пальчик во рту почти съела, кровь на лице. А старшая обнимает её за головку, и тоже мертвая, а как спят. Здесь налево. Катька никому не сказала, что детей одних оставила, на часик наверно пошла, может деньги кончились, её убило. А кому какое дело? Ментам забота со шлюхой нянчиться, опознали труп и ладно. Отец пару раз зашел – не открывают. Соседям все равно, покричали и успокоились дети за стенкой. А деду с бабкой они кость, шлюхины дети. Вот здесь у светофора. Если б хозяйка квартиры не пришла в милицию, что плату ей не вносят, может год пеленашек не нашли. У магазина остановите. А вы ехайте прямо, на площади гостиницу увидите.
   Зубы разжались, кровь теплой слезой согрела кожу.
   Где же гостиница? Две девочки умерли от голода в центре города. Паспорт? В сумке. Два ребёнка кричали, плакали в пустой квартире и никто не пришел. А потом легли в кровать и умерли вместе. Что чувствовал двухлетний ребеночек, когда сестра не двигалась и похолодела? Она укрыла её одеялом и прижала к себе. Да все правильно. До завтрашнего дня. Старшая уходила на кухню набрать воды, а младшая ползла следом, крича от жажды и страха. Малышка съела свой пальчик, который привыкла сосать вместо соски. Дети орали, плакали, звали маму, стучали в запертую дверь несколько дней. Но никто не захотел их слышать. А после, легли в кровать, обнялись и умерли. На третьем этаже. А если неправда? Мой номер. В Интернете сейчас посмотрю.
   Поздно проснувшись в белый потолок, я уже знал, как проведу день. Позавтракав, оставил вещи в автомобиле и впечатал подошвами Дзержинск в память. Я выискивал нищету, вырождение, убогость, хоть крошечное оправдание. Но город был не хуже, даже лучше многих. Просторная площадь Дзержинского, где я ночевал в гостинице с приятным именем «Дружба», где сидит на лужайке в цветах забавный блестящий на утреннем солнце металлический павлин, где у строя елей стоит памятник стороннику красного террора и института заложников. Проспект Ленина с мощными прочно стоящими домами, проспект Чкалова, улица Горького.
   Навстречу шли мамы, вели, еще неумело шагавших малышей за ручку, – думалось, что две умершие крохотные девочки должны… – мальчик, – на футболке черного крепа как три желтых цветка, три забавных обезьянки – одна закрыла глаза, другая рот, третья уши.

Нижний Новгород

   В Нижний Новгород вползал в пробке, что как всегда на въезде стояла между стеклянными павильонами автосалонов. Долго ждал на светофорах, ехал то знакомой площадью Московского вокзала, то мимо незнакомых торговых центров, новостроек, к отелю «Easy Room», в первом этаже высотного жилого дома.
   Поставив машину на платную стоянку, я с удовольствием принял душ в чистой душевой кабине, подключил ноутбук к бесплатному вай-фаю, поговорил по скайпу с женой, радуясь её красивому лицу с печальной улыбкой, посмотрел новости, ответил Елене – она спрашивала, выехал ли я, зашел на сайт «Одноклассники», увидел улыбающееся лицо Тутолмина, написал ему письмо с вопросами о жизни.
   Словно вчерашний день, разбитые дороги у Коврова, хозяин со слугами, умершие от голода дети, – все было в другой стране.
   К Кремлю шёл то Большой Печерской, то улицей Минина, вспоминая город, радуясь ему и огорчаясь, как за старинными деревянными фасадами с резными карнизами, целыми резными панно над окнами, за каменными особняками в кружевах лепнины, возвышаются многоэтажные дома, словно надсмотрщики, или встают рядом, разрушая умиротворяющую старину, как золотые коронки, нарядно вставленные между белыми зубами.
   Азиатская улыбка улиц.
   Туристические автобусы вдоль кирпичных стен и башен Нижегородского кремля. Памятник Чкалову на постаменте, а внизу – огромный волжский простор, с зелеными вытянутыми по течению островами, белыми корабликами. И какая-то непонятная гордость, что это – Родина.
   Серое интересное здание в стиле конструктивизма в Кремле. Восемьсот лет назад на этом месте стоял белокаменный собор. Но через 150 лет его разрушили, потому что нужен был символ могущества независимому Нижегородскому княжеству. Величественный собор украшали, здесь молился Иван Грозный, похоронили национального героя Минина. Но через 300 лет царь за спасение России одарил нижегородцев новым собором, а старый разобрали, потому что заброшенный, грозил обрушением. Еще через двести лет император Николай очень полюбил Нижний, и из лучших чувств развалил прежний собор, чтобы поставить более красивый и нарядный. А серое здание ветшает…
   Каждый раз надо, надо, надо, пожертвовать прошлым, собрать все силы, чтобы воплотить насущную идею. Ломать и строить. Не застраивать, а повторять одно и то же – ломать и строить. Какая чудовищная грустная сила.
   Обедать пошел на Верхневолжскую набережную в ресторан «Минин и Пожарский». Так же как и раньше здесь уютно, вкусно, такие же предупредительные официанты, как и тогда, несколько лет назад, когда мы объединились с Виталием, он купил мою маленькую компанию, я получил часть акций его большой, мы стали партнерами и благодаря его связям заключили крупный контракт с нижегородскими энергетиками. С него я достроил загородный дом и купил квартиру. Тогда я мотался из Москвы в Нижний чуть не каждые две недели, то сам за рулем, то с Сергеем. Выезжал в мороз, затемно. Оснеженные красные стены Кремля в желтом свете фонарей. Покрытые снегом остроконечные шапки башен. И темный, обдуваемый ветрами Чкалов на высоком постаменте в бледно-желтом рассветном небе, словно одинокая фигура в комнате с тусклой лампочкой.
   А потом вспомнилось, как с Петром в Великом Новгороде ждали его жену, он тогда уже был женат и работал, а я студентом путешествовал на каникулах. Было так холодно, что мы переминались, схваченный морозом утоптанный снег буквально визжал под ботинками, а морозный воздух глотался как ледяная вода. В конце улицы стояла освещенная ярким зимним солнцем белоснежная одноглавая церковь Спаса Преображения. И от нее к нам по снежному тротуару шли парами и тройками молодые девушки, и их розовые от мороза лица в капюшонах, опушенных мехом, были поразительно все красивы. Было так хорошо, просто так стоять вместе и молчать. Так же хорошо, как сидеть теплым вечером на Верхневолжской набережной на скамье и с высокого берега смотреть как проплывает по темной Волге ярко освещённый многопалубный теплоход, а в воде косяком тропических рыб ему следуют отсветы огней.

Казань

   С нижегородского нагорья узкая полоса дороги пошла вниз. Когда удавалось разогнаться, машину трясло на ухабах, после она вставала в очередь за виднеющейся впереди над крышами машин фурой.
   День как березовая кора; солнечный, но тёмными пятнами находили тучи.
   В лобовое стекло слепило солнце, в зеркале заднего вида перебегали шоссе призраки столбов.
   Заправился под Нижним Новгородом. За кассой стояла такая женщина, что воспоминание о ней снова и снова оглаживало чресла.
   Музыка бурлила юностью в груди, я ускорял и ускорял машину, обходя в несколько сильных гребков автомобили потока, и мчался по пустому шоссе.
   С одной-двумя машинами мы соединялись в пары, в звенья и обгоняли попутные караваны, пропуская друг друга вперед, уступая место в колонне спрятаться от встречного автомобиля, и выходили на затяжные обгоны по встречной полосе. Кто-то отставал, кто-то уходил вперед, соединялись новые пары, мы неслись по трассе, тормозя перед полицейскими засадами, просвеченными сигнальным светом фар встречных автомашин, иногда вставая в длинные очереди вдоль сплошной линии разметки узкой полосы ремонта дороги.
   В Чувашии появились радиопрограммы на нерусском языке, вскоре пошли названия населенных пунктов и рек на двух языках.
   В Татарстане небо затянуло тучами. Застрекотал дождь. Под мостами вдруг на мгновение наступала тишина, вечерело, и снова светился пасмурный день и стрекотали капли миллионами насекомых крыл.
   В Казань въезжал тоскливо, в заторе. Перед глазами транспарантом оранжевые немецкие буквы тыла фуры транснациональной корпорации. Дождь глухо чеканил на лобовом стекле прозрачные копейки, покрывал зрачок монетами, а через мгновение богатство смахивали щетки.
   Навигатор в айфоне, как капризная барыня крепостного, посылал меня то навстречу одностороннему движению, то гнал в объезд по узеньким неровным улочкам, то загонял в глухую пробку, приводил к дорожным работам, перекрывшим улицу, пока я не взбунтовался и по карте не свернул под «кирпич» и не увидел гостиницу «Колви» – здание из красного кирпича.
   Прогуливаясь выяснил, что соседняя улица прооперирована до внутренностей теплоносных труб и под «кирпич» – единственный путь.
   Погулял по Казанскому Кремлю с православным собором, светским дворцом и мусульманской мечетью, которые здесь соседствовали идеально, словно родные братья из древних сказок, у каждого из которых был свой особый талант.
   С удовольствием поел в ресторане татарской кухни, пышном, как восточный дворец.
   Снова пошёл бродить, удивляясь, отчего особенно привлекательными кажутся женщины в платках и длинных мусульманских одеждах, скрывающих фигуру.
   Дождь усилился, я укрылся в здании железнодорожного вокзала. В главном зале на длинной скамье кричали и прыгали пятеро детей вкруг толстой мамаши. Её спокойное лицо, бесформенное тело, как мякиш хлеба намокший в молоке, – неприятное воплощение материнства, – отвращали.
   – Мама, держи, – молодой парень протянул ей билеты. Как штурмовая группа, где каждый знает свой маневр, без лишних слов и суеты, старшие взяли за руки маленьких, взрослые разобрали сумки и колонной вышли. Я посторонился к окну и видел, как старший сын брал по очереди на руки детей, целовал и поднимал на вытянутых руках с низкой платформы в тамбур электрички, после ставил сумки, и поддерживая снизу за руку, помог неожиданно проворно взбежать по двум ступеням матери. Двери захлопнулись, пробивая стекло стуком колес зеленая электричка набирала, завывая, ход, мы с матерью посмотрели друг другу в глаза, и я отвел к ее сыну, он шёл следом и махал рукой.
   Чем не доволен? У меня самого трое ещё более шумных детей.
   «Какой злой. Чем детишки мои ему не понравились? Шумят, безобразят, так ведь не куклы с выключателем».
   Разве я не мечтал, чтоб после первой дочери родилось разом двое сыновей? Разве не молился всему, не клялся, не давал обеты, сжимая ладони между коленями в кабинете УЗИ, где живородный холм её живота просвечивали электронной лампой, разве не обрушилось счастьем известие о сыне и фантомная боль без второго?
   «Есть такие, кто без детей хочет жить. Даже каплей не познав этой полной, подлинной жизни! Чем ему не угодили детишки; опрятно, чисто одеты, старший в институте в городе. Злой».
   Разве я не рад большим русским семьям, или не нравится, что они не цифры в народонаселении, а живые люди?
   «Маша, Маша, не толкай, он первый у окна сел… Садись рядом со мной. Хорошо Ванечку навестили, а в следующие он приедет, отец давно не видел, соскучился. Как все становятся похожи, вот приемыши Анюта и Андрей, не скажешь что не наши, все в одну породу. Даже родной Боренька, если не знать, чужому лучше не родной, чем Андрюшенька».
   Она права уже тем, что родила и растит шесть детей, когда ей следить за собой?
   «Дети одеты-накормлены, в саду с ними занимаются, школьники в кружки ходят. Не богато, а на жизнь хватит, и от государства пособия, и отец работает. А вот не возьми из детдома Аню, а потом Андрюшу, тогда и Боря не родился. А чем ещё быть занятым? Как этот злой городской, деньги только видеть, не знать, что такое малыши? Чем растить деточек ничего лучше нет. А как не взять Андрюшу или Анечку. Придешь, они крохотки сидят, глазёнки большие и такие до боли серьезные, все понимают, деточки, знают, – их выбирают. Глазками голодными без матери-отца смотрят и ждут. Разве можно не взять? Да всех бы забрать, родненьких. Ох, Боженька, кто ж их оставляет, Боже ж ты мой?!!» – она прикрыла глаза в слезах, вспоминая лопоухого, рыжеволосого веснушчатого малыша, который сидел на пятках, на ковре в кубиках азбуки, и неотрывно, бесконечным взглядом смотрел на неё, когда она забирала Андрюшку. Как же болело сердце, как же не решилась она пригреть сироту. «Хоть прибрал бы кто его в семью. В казенном доме разве хорошо? – Мама, ты плачешь? Мама, мамочка, что случилось? – Хорошо, вспомнила больное», – Боря слез со скамьи и потянул к ней ладошки с растопыренными пальцами «мама, давай поцелю где болить», – «И я, и я, я в глазик», – сказала Аня, быстро перевернувшись на живот, спустив ноги в проход и ловя одной ножкой невидный пол. Поезд дёрнул, останавливаясь, и дочь, не удержавшись, хлопнулась на попу и заревела. Мама, блестя посеребренными глазами, посадила её на колени, и они успокаивались, целуя друг друга в лобик, чтоб быстрее прошло».
   Вошел, шум детей в противоположность душевному уединению; поверхностное раздражение. Но вдумчиво; разумная приязнь к большой семье, уважение к родившей и воспитавшей шестерых. Однако искренняя брезгливость; как она опустошила свое лицо и тело равнодушно.
   За окном номера в темноте огни. Шум работающих двигателей строительной техники, удары молотков. Поёт мулла. Из темноты сквозь грохот несется человеческий голос, словно зовет идти к людям.
   Лежал в кровати и не мог заснуть, выжидал, когда на наживку голой кожи сядут надоедливые комары, с силой хлопал, удовлетворенно чувствуя погибший комочек под пальцами или разочарованно слыша, как удаляется комариный писк. Замирал и думал, прислушиваясь к нарастающему зудению, что уже завтра буду у отца в деревне, но главное, волновался от мыслей об удивительной усадьбе и представлял, как открою её людям, представлял, как тысячи туристов будут выходить из автобусов и гид в мегафон будет рассказывать обо мне, кто заново открыл её миру.

Усадьба

   Проснулся к пяти утра. Туалет (сколько можно бурлить воду?! ), умывание (раскрыты ледяными брызгами глаза, ресницы от холода жмутся семейками, капли на лице), чай из пакетика (уф, горячий), фотоаппарат (стой, танец с огнем, пойман у бедра), асфальт (не надо гнать), земляная дорога (уже не торопишься? – ось оставить пара пустяков), это здесь! (колотит сердце – придёт или нет? – первое свидание), просека в лесу, слепленные в фундамент кирпичи (остатки ворот? Кучи мусора, ворота впереди!!! ); утро в горячке чувств, – больной с высокой температурой, – сознание твердеет, поднимается над жаром, ловит мгновение бытия и тает.
   В аллее тополей, поросшей кустами, окопом тропа. Аллея как благополучный в прошлом, ныне опустившийся человек, (элегантный костюм кроил элитный портной, но пиджак уже засалено блестит на рукавах, протерт на локтях, перекошен штопкой, без пуговиц, брюки поросли бахромой). Из прохлады в жаркий свет поля высокой травы. Как в регулярном парке за ровной шпалерой стриженых кустов зонты гуляющих по дорожкам чеховских дам, над высокой травой белые купола борщевиков. Впереди, как подтопленный корабль, ныряет и вздымается в зелени дворянская усадьба. Из окон выплескиваются кусты, с ломаных стен стекают плющи.
   Раздвигая траву с меня ростом, шёл вперед; стены углом на меня, словно корабельный нос, то погружались полностью, то всплывали на два дека, пока как выстрел не пробил аромат трав густой запах вони. Я прошёл ещё несколько шагов, отвёл рукой бьющий на сквозняке фонтан куста из угла бывшего подоконника, заглянул на земляной пол в битом камне, сверкнул осколок бутылочного стекла, как в лунном свете, словно яркая фраза с верой в лучшее, и погас в тени жизни. Зажав нос, я обернулся и побежал.
   Накануне выжившей аллеей двухсотлетних сосен, скрипя снегом под скрип мачт, мы вышли в снежное поле, где на холме стоял обугленный трехэтажный дворец, с тремя колоннами между окнами до рыбьих костей прогоревшей крыши. Избиты белые колонны до запекшихся ран кирпичей.
   – Папа, папа, а почему, а отчего, дома никого нет, почему крыши нет? Папа,а кто все это сломал, враги?

Село

   После Ульяновска проехал по шоссе еще несколько десятков километров, потом свернул на пустую асфальтовую дорогу, с которой через несколько километров справа увидел село; тянулся застроенный зеленый длинный холм в одну улицу, словно мост между оврагами, после дорога сворачивала на круглый холм, весь покрытый усадьбами и кирпичными четырехэтажными домами, и спускалась книзу, где натекли окраины, как вода.
   Неуклюже расцеловались с отцом, с его женой, пожали руки со сводным братом.
   Посредине стола на кухне стояла бутылка водки, в тарелке штабель толстых и кротких соленых огурцов, рядом пирамида раскаленных ядер помидор, влажно светившихся, болотце маринованных грибов в хрустальной вазочке, просвеченной солнцем через щель занавесок, положившей ледяные осколки на синие и красные клетки клеенки, на салатовых листах рассыпан розовый редис с белыми полюсами, чугунная сковорода с золотистым ворохом зажаренного щепками картофеля, на блюдце сало, нарезанное листами, с мясной алой каймой, в глиняной миске с низкими бортами, латке, как всегда звала ее моя бабушка, словно загорает на животе турист, раскинув руки и ноги, распластана курица в запеченном хрустящем панцире пупырчатой кожи, по соседству, в блестящей керамической рыбе под румяной растрескавшейся корой сметаны холмы куриных субпродуктов.
   Ел с наслаждением. Брат подливал водку. Отец рассказывал, что послезавтра свадьба, женится племянник жены, его крестник, что перед моим приездом закончились дожди, что в совхозе платят мало, кое-кто работает на фермеров, но и у них деньги смешные, а работать от зари до зари, кто в администрации села работает, райцентр все-таки, хорошо платят на газоперекачивающей станции, многие подрабатывают отхожим промыслом, он, например, с бригадой дома строит и отделывает, – в год самое малое два заказа всегда есть, и всем конечно подспорье усадьбы, – есть, пить – все своё.
   Как выпили бутылку, вошла жена отца, сказала, что если я не устал с дороги, надо навестить её мать, познакомиться. Отец с братом послушно встали, и я понял, что это некий ритуал, от которого не уйти.
   Мы вошли во двор на соседней улице через калитку, пригнувшись под кроной груши.
   Она встретила на пороге – низенькая, худенькая как девочка старушка, сгорбленная над палочкой, с круглыми и ясными глазами. Она ждала; был накрыт стол, лежали пирожки, огромная ватрушка, соленья, стояла бутылка зеленого самогона. Мы познакомились, она расспрашивала меня о семье, и неожиданно прямо спросила, не обижаюсь ли я на то, что отец уехал из Москвы, от меня, после развода с мамой обратно в село, женился здесь снова на её дочери. Я честно не обижался, да и бывал здесь каждое лето, в соседней деревне у дедушки с бабушкой. Она сказала не пустословно, а очень точно, что люди они были добрые и справедливые, если где какая неправда, завсегда стояли за правду. И этими словами она мне очень понравилось, не столько тем, что сказала хорошо о них, сколько тем, как точно выразила их сущность.
   Говорили долго, но общая беседа, как наносные породы, растворилась, а остались, как несущий гранит земной мантии, только рассказы старухи.
   Старуха говорила, что приходили жених и невеста к ней, – как голубки, сердце не нарадуца глядючи. Видно как не налюбуются, прям ангелы небесные. А старшу-то жалко как. Сгубила она себя. Мать то егойная, теща-то, халда, халда и есть. А сам он, сам-то как боров и глядит тако, срам один. Эх, сгубила она себя, внученька моя. Говорила ей, не ровня он тебе. А что свадьбу-то послезавтраво с утра прямо? Я то как ревела, када замуж выходила. Хоть и к любому, а из деревни родной то уезжать в дом чужой! Тут-то отец с матерью полюбят-приголубят. А пожили мы всего ничего и война началась. А я брюхата и у меня Гришка малой. А щастлива я, что вернулся муж домой. Вот как. А сколько поубивали, Боже ж мой. Село пусто стояло без мужиков, бабы, да детишки, да старики. А как могли-то, весь день-ночь работай, когда спали-то, не знаю. А конопляник свой, праздник не праздник – работашь. Усады не возделашь – не проживешь. Тыквой одну усаду садила. Так тыква почитай до новой лежала, ей много спасались. А так на фронт все шло, и хлеба и картошку, все выбирали дочиста. Хлеба не было, по трудодням-то крохи давали. Корова была – продали хлеба купить. Коза выручала, да кура-мать. Картошку прошлогодню скопашь, с крапивой сваришь, весной и ешь. Гришку пошлю, он кисленки наберет с ребятами, я просушу, смолочу и с мукой лепешку спеку. Гришка с голоду опух, живот надулся, ходит как беремянной. И смех и горе. А работала с утра до ночи, коли спала не пойму. Скресенье, не скресенье – работашь. В Октябрьску, на Пасху, на Петров день и на Перво мая не работали, а то и не отдыхали, как погода. А лошадей то забрали, и мы с бабами да с председателем пахали заместо скотины. Мать заболела, как на отца похоронка пришла, так слегла. Я к ней на пол дня спросилась, а то как же. Сперва подвез один, после с животом сама шла. Сестра моя старша мать к себе прибрала, тем и выжили. А сын у неё Ленька большой такой был бутуз, красивый. Как корешки есть стали, объелся с голодухи с ребятками в лесу да помер. Ох, горюшко-горе. А сын мой второй Васятка, вот как вас прямо зовут, помер в войну. А чем прокормлю то его, сама тоща. Гробик председатель сколотил мне, а он лехонький, я взяла его и понесла на кладбище. Вьюга! Со мой бабы да сын Гришка. Горе-горе. А ишшо почтальон идет по дороге, али на молотилку али на мельницы, ишет кого – похоронка знать, и молилася, Боженька, только не мне, кому хошь, а не мне, – и стыдно так на других-то, а все молишь все одно, так вот отца и отмолила. Хромой, но живой вернулся – а больше ничего и не нать. А папка пропал наш, где-то под Ленинградом, под Петербургом по-нонешнему. А папка ох добрый был и придумщик. Как каку поделку сделат, одарит. Замуж выходила – сережки повесил мне. А как ходили мы с ним по грибы. Он да брат его старшой, дядя Степан, не зна как, а вот сушь стоит, к примеру, а они корзину грибов завсегда принесут. А лес чистый был, грибов ягод полно. Лес берегли, не мусорили тама. А по полю идешь так по тропиночке, трава скотине то. А под деревней родник у нас был, там деревом обделано, ладно-красиво, черпачок берестовый завсегда. Щас то народ ругастый какой, смотришь, и понесла мат-перемат. У нас на деревне слово плохого никто не скажет. Не курил никто. А кто и не пил совсем, вот дядя Степан, да дед мой, ни капельки. Муж мой, так он до свадьбы, почитай до двадцати годов и не пивал ни разу. А батя по праздникам тока, да и не пили стока, выпьют чутка и веселятся под гармошку, песни поют, частушки, пляшут. Все своё было, еда своя, одёжа своя. Кажда минута занята. Отец баловал, а и работал. С семи годов ужо больша, ужо с матерью жать ходила. А грибы, ягоды, травы каки – так завсегда на детях. В вечор сидишь на завалинке, у отца на коленках, соту медову посасывашь, кто по улице идет, завсегда здороватца, и мы им в ответ. Лучшей всего у отца на коленках сидеть. А то дядя Степан придет, гостиниц какой принесёт, да хоть яблочко, а завсегда. Дядя Степан вообще работящий был, я так его не помню, какое-то пятно большое перед глазами, а батя говорил первый работник на деревне, а сослали его за то, что мельница была, раз мельница значит кулак, а какой кулак, когда все своим потом, с отцом да братьями состроил? Погнали их с деревни, всю семью, семь человеков, и сгинули все. В чисто поле зимой вывезли цельный поезд таких как он, говорят стройся, все и сгинули от работы да голода. Одна Прасковья осталась, приезжала к нам и все рассказывала, а мы все сидели и плакали, и дед плакал, и отец с братьями, прямо при нас при детях, я крепко запомнила – любили его все очень. А Прасковья побыла да съехала, чужа кака-то приехала, и мы все ей чужи, хоть и звали её, а не осталась, так и сгинула. А може жива. Дай Бог. А Гришка в войну заболел как плохо. Доктор приехал, а что сделат-то? Я и ходила за ним, и корову тогда продала, – Васятку только похоронила, батя помер, мать хворат. Как жить думаю. Отвары какие-то давала, мази, как корову продала, кормить сильно стала, поила, тем и спасла. А как вырос после войны в кузню пошёл, все смотрела – сам маленький, а руки толсты, ноги толсты, грудь вперед, и вспомянула, неужто со щепочки малой сделался таков. За одно Боженьку не устану благодарить, что муж мой вернулся с войны с немцем проклятым. Доченьки мои родилися, одна, вторая, а я мальчишку хотела, вроде как заместо Васятки, так загадала, что ли. Реву, сестра говорит, дура ты дура, девки рожаются, войны не будет, радуйся, а я смеюся и плачу, все вспоминаю, как гробик несу, к себе прижимаю, а он легонький.

Кладбище

   На обочине шоссе вышел из искусственной прохлады салона в жару, пыльную, пропитанную парами дизеля, искореженную грохотом колонны самосвалов. Закинул за плечо сумку с рассадой цветов и водой, через арку красного кирпича вошел под сень тополей.
   Вспомнилось, как был здесь последний раз зимой. Прошел арку и остановился, предчувствуя чудо. И восхищение чудом пришло. Высокие деревья в снегу с черными колесами вороньих гнезд на ветвях. Деревянные кресты, каменные фигуры, плиты, вороные ограды в пышном снегу. Пушистый, в редких следах длинный прямой путь среди могил. Каркал ворон. О, какая величественная красота! Час я бродил среди заснеженных деревьев, на продутом ветром поле и редких, возвышенных людей. И не было никаких глубоких размышлений о смерти, воспоминаний о боли, мыслей о неизбежном. Только любование красотой. А смерть только придавала подлинность этой красоте.
   Шум автомашин затоптали подошвы в тихую дорогу плит, затерла листва. Воздух горько пах тополем. Справа и слева, в густой тени, с ослепительными всплесками солнца, каменные плиты с фотографиями, яркие высокие цветы, редкие фигуры сутулых статуй, деревянные и металлические кресты, трава в рост человека заброшенных погребений. В тени движутся моим шагом, внимательно разглядывают солнечные пятна, как живые глаза.
   Я заблудился, ходил среди чужих могил и чувствовал, как печаль кладбища вбирает меня. Шел под палящим солнцем открытого поля тысяч могил и по сырым земляным дорожкам в тени деревьев. Вскрикивали сороки, хрустели крылья. Стучала лопата о землю. Пахло то хвоей, то липой, то травами на солнцепеке.
   И я сильно жил, ощущая единение моей тоски и спокойной красоты кладбища.
   Усталый, спокойный я пришел к их ухоженной могилке. На каменной плите, как в моей душе, рядом, выбиты в камне их лица. Перед плитой цветочный ковер, заботливо посаженный отцом.
   Протер влажной тряпкой лица. Источившиеся от времени, они растворились в граните и постепенно пятнами проступили ярче и сильнее.
   Я сажал свои цветы. Поливал. Сидел, смотрел в их светлые на черном камне лица. Зачем то рассказывал им о правнуках. Плакал. Смеялся, как баба ругала меня за вырванный горох, а после жалела. Как втроем обирали куст смородины и они переругивались от тесноты.
   Вглядывался в их лица. Ничего не понимал про жизнь. Только вспоминал, как они звали меня маленького всегда по имени, Васенька. А больше никто и никогда. Теперь уже навсегда никогда.
   Хотелось пить, я отпил из бутылки самодельного тёмного кваса, приготовленного женой отца.
   Сидел на скамье у бани, завернутый в простыню. Пил из бокала, как говорила бабушка про кружку, холодный кислый квас, иголки бревен покалывали спину, но было легче терпеть, чем пошевелиться расслабленным телом. Лениво отвечал невидимому деду, который что-то мастерил на верстаке под навесом за баней, как учусь в университете. Он снова спрашивал, трудно ли мне, хорошие ли преподаватели, какой предмет больше прочего нравится. Я отвечал, пил холодный белый кислый квас, думал о бабушке, которая сейчас печет блины, расставляет на столе ватрушку размером с пирог на деревянном подносе, глубокую тарелку с белым гусиным пером, затопленным янтарным подсолнечным маслом с крохотными шариками пузырьков воздуха, стеклянную вазочку с зеленым липовым медом. Вспомнилось, как приехал, и бабушка прижалась ко мне, плакала и долго-долго не отпускала. А потом говорили, как вырос, каков молодец, вспоминали, как покусали меня пчелы, поднялась температура и меня возили к доктору… Последний глоток (с сожалением, в кружке нет, а идти надо в дом и тяжело и жарко и хочется отдыхать телом, прислонившись к покалывающим спину бревнам) кислого кваса, которого мне уже никогда не пить, от того, что как бабушка умела, так никто не сделает. Вспомнилось, как в тот приезд я больно ощутил, как они любят меня, но сильнее, искреннее, того мальчика, который приезжал к ним, а я для них любимый, но все же чужой, взрослый парень, и они, любимые мной, уже не те, прежние, кем были, и та любовь, она ушла навсегда и никогда в жизни мы не будем близки как тогда, в прошлом, в те летние месяцы детства. Обида на них, на время, мешала мне радоваться искренне той последней встрече. А через несколько лет один за другим дедушка и бабушка умерли, и это знание, что любят они не меня, а меня в детстве, знание, что при новой встрече, мы никогда не были бы столь родными, какими были в нашем прошлом, помогли пережить их уход. Но сейчас, не только детская любовь, но и та встреча, когда мы признавая и не узнавая друг друга, все же стремились вернуть то прошлое счастье, и даже то чувство разочарования, от того, что мы отчуждены временем, сейчас все соединилось в драгоценную память, как пыльца с горьких и сладких цветов претворена в удивительный мёд.
   Слушал в машине их песни моего детства и проживал счастье боли от того, что они были, что умерли, но со мной.
   Почувствовал, что я не рабочая машина, не воспитатель, не похотливое животное, а еще и нечто сверх, что может ещё страдать о давно умерших и принять светлым даром боль, может жить в неразумной, больной, но возвышенной тоске.
   Я шел от машины и знал, что лучше прожить этот день не мог. Ни с детьми, ни с женой, ни с родителями или друзьями.
   Только с ними.
   Только так.

Свадьба

   Рано утром мы сели в пахнущую бензином старенькую «Ниву», за руль жена отца (сводный брат возил молодых). Мы припарковались в колонне машин вдоль забора, прошли к распахнутым голубым воротам, где толпились люди. Отец представлял меня, я пожимал руки, мы постояли, послушали разговоры и вернулись в машину. В колонне автомобилей мы ехали по главной улице, вдруг одна машина начинала сигналить, и словно маленькие дети, когда закричит один, крик подхватывает другой, третий – так вся колонна разрывалась криками гудков, как детсадовская группа, медленно успокаиваясь, с резкими всхлипами, наступала тишина, и снова шумели на село.
   Свернули на узенькую улочку, долго переваливались на ухабах, остановились у красного кирпичного дома в три этажа с белыми окнами. Раскаленным металлом белеет на солнце покатая крыша крыльца из рифленого железа, словно полукруглые русла ручьев, разделенные дамбами. По карнизу крыши крыльца трепещут на ветру искусственные цветы, воздушные шары, а один розовый шар на длинной нити с каждым порывом салютует в небо. На красной скучной стене украшенное крыльцо как ослепительный свет фар из темноты, как в скудный день звонок любимого человека.
   Мы с отцом двигались в хвосте очереди по лабиринту дома. Где-то впереди бодрый девичий голос, как рыбк за удочку с легкой издевкой ловил жениха «женишок, а которого числа вы познакомились, помнишь?», «а в чем она была одета?», «а какие ей любимые цветы?» Неразборчивые мужские голоса что-то отвечали, гремел хохот, аплодисменты, а девичий голос, поймав на вопрос, ликовал «ошибочка вышла у вас здеся, женишок, просим свидетеля монеткой откупиться». Отец иногда представлял меня то одному, то другому человеку, я пожимал руки и мы семенили дальше, до гостиной, где выглядывали на цыпочках из-за голов алое лицо невесты в темно-русых завитках волос. После медленно выходили, стояли во дворе перед крыльцом, мужчины курили, ждали, когда отъедут жених с невестой. Опять рассаживались по машинам и долго молча ехали, слушая, как перекрикиваются автомобили свадебного кортежа. Выйдя у двухэтажного здания с российским флагом, долго стояли толпой продавцов букетов в тени высоких елей. Поднимались по лестнице, рассаживались на стульях в зале, следили, как под музыку входили молодые, как в тишине, щелкавшей фотоаппаратами, отвечали «да.» Жена отца рядом со мной всхлипывала в платок. Отстояв в цветастой очереди, мы подарили молодым букеты. Жених и невеста улыбались, слушали поздравления, кивали и передавали стоявшим сзади родителям цветы, завалившие столы за ними.
   Снова садились и недолго ехали, оглашая округу непрерывным гудением. Вылезали из автомобилей, хлопали жениху, который перенёс на руках невесту по мосту, смотрели, как молодожёны крепят к пруту ограды замок со своими именами. Вновь садились и вновь ехали и говорили, что с молодёжью на Горку ехать не стоит. Выходили на площади у посеребрённого десятиметрового солдата в плащ-палатке, с каской в согнутой правой руке, с опущенным к сапогу автоматом в левой, склонившего голову вниз, к горящему пламени в пятиконечной бетонной звезде. Молодые в тишине, так что было слышно гудение на ветру пламени, поднесли к вечному огню цветы, поклонились.
   Колонна автомашин скрылась за домами, а мы медленно пошли по жаре, и мне рассказывали, что на Горке стоит церковь, оттуда вид на село, я молча слушал, из вежливости спрашивал, старинная ли церковь, снова слушал, что лет сто, отец жениха поправил «под двести», была закрыта, разваливалась, но теперь выглядит отлично, что батюшка хороший, семеро детей у него, он бывший штангист, спортсмен, за храмом следит, и после шума, бесконечного гудения клаксонов, бензиновой вони в раскаленном салоне, чувствовал себя, словно иду на пляж и сейчас вот-вот растянусь в уютном кресле в тени, под свежим ветром с моря.
   На площади одноэтажный корпус из серых кирпичей с окнами до пола, изнутри занавешенными белым. На крыше большие буквы «столовая». Синяя дверь в боа из разноцветных воздушных шаров. Над шарами плакат с красными и голубыми буквами, пухлыми, как барочные младенцы, выстроившими «поздравляем молодых».
   Напротив меня маленькие глазки на круглом разъетом лице с широким, но коротким носом ловят мой взгляд; муж племянницы жены моего отца, сестры жениха, – когда удавалось мне спрятать взгляд, он хватал его за руку, тащил к себе и рассказывал, что научит москвичей пить, что у него два больших и три малых борта, склонял голову на шепот жены, отмахивался и говорил, перебиваемый тостами, что на всех базарах здесь, в Ульяновске, Саранске принимают его товар, что теперь ему нужно толкнуть овощи в Москву. Не желая пить и говорить с ним, я подавался ему, слушал, как скупает он картошку, капусту, лук, морковь, яблоки и сдает на базар, и как я должен помочь ему поставить товар в Москву. Я уходил в танец, но возвращался, и меня уже ждала полная рюмка и его дела. Он вливал в меня водку, но как мягкий снег, растопленный теплой водой, на морозе застывает в прочнейший лёд, так моя холодность к нему только укреплялась с каждым его новым предложением.
   Я посмотрел на его красивую жену и вспомнил, как про неё бабка сказала «сгубила она себя», и понял, насколько точно ум девяностолетней старухи выявляет главное, и что жизнь этой девочки действительно погублена, если только она не обесславит своё имя, но таким путем вырваться от такого мужа для нее – невозможно. И я с удовольствием объяснил ему, что не знаю подходов к рынкам, да и искать их мне не интересно.
   Ночью на кухне с отцом и сводным братом мы говорили о свадьбе, о селе, о ценах, словно вили бесконечную нить из пряжи.
   Под утро жена отца нас все же разогнала спать и последняя мысль, которую запомнил, проваливаясь в небытие, что мы разделяем людей, страну, себя, а все – едино.
   Разбудили ласково, но настойчиво; поздно уже, ряженые ждут, неудобно…
   На столе стоял завтрак, но есть не хотелось – посмеиваясь, довольные, что ничего сильно не болит, пошли с отцом в дом жениха. Голубые ворота распахнуты на песчаную улицу, во дворе толпа расступается, здороваясь, со ступеней террасы встал во взгляд гармонист (в фуражке на бок, с высоким околышем перевязанным алой лентой, над укрытым ухом роза, над высоким лбом клубы фальшивого чёрного чуба), и заиграл плясовую:

     «Старик старуху разлюбил
     Молодую полюбил,
     Это не чудачество,
     А борьба за качество».

   Выскочил мужчина (в рыжем клоунском парике, под синей юбкой в мелких узорах грибов-лисичек и под белой блузкой с глубоким декольте трясутся воздушные шары), заголосил:

     «Охоньки да ахоньки
     Все ребята махоньки.
     Из-за кочек, из-за пней
     Не видать наших парней».

   Он танцевал, обмахиваясь голубым платочком, и казалось, скачущие груди сейчас опрокинут его.
   К плясунье сзади подкрадывается, растопырив руки и присев, словно ловит свинью, женщина в тельняшке, заправленной в синие тренировочные с вытянутыми коленками, спереди у нее болтается тряпичная морковь и два яблока. С другой стороны к голосящей бабенке:
   «У меня милёнок есть,
   Срам по улице провесть —
   Поведу его задами,
   Чтобы люди не видали», важно шагает в длинных штиблетах господин с угольными усами и в костюме в полоску, за ворот которого упрятана толстая русская коса:

     «Охоньки да ахоньки
     Как девчонки махоньки!
     Целоваться – нагибаться,
     Провожать – в карман сажать».

   Хлопок – морковка с иглой воткнулась бабе под юбку, половина зада опала, а морковь упала под ноги под общий хохот.
   Женщины ушли в дом к молодым, а мужчины сели под навесом из камыша за длинным столом вдоль уходящих гряд картошки. Понемногу выпивали, закусывали холодным шашлыком, хлебом, холодцом и свежими овощами, курили, смеялись анекдотам и шуткам, обсуждали, существуют ли инопланетяне, когда они прилетали на Землю, как построили египетские пирамиды и какие тайны в них скрыты, вымерли ли динозавры от падения метеорита или межпланетного корабля с вирусом, и под конец о том, что независимая Грузия ведет себя слишком нагло, и давно стоило направить дивизию да взять Тбилиси и поставить там своего человека.
   Пришел трезвый Приобретатель с женой, зло тыча в меня пальцем говорил, что я споил его. Я с удовольствием спросил, отчего он рядился пить со мной, а после победно хвастался, что мы еще пили до утра, а поймав внимательный взгляд его красивой молодой жены, думал, какой глупостью хвалюсь.
   В столовой с удовольствием ел уху, которую подали за блинами, слушал жену отца, которая рассказывала мне про своего племянника, фермера Илюшу, который живет в Омской губернии, и к которому, как я теперь припоминал, обещался вчера отвезти гостинцы.
   Выходил на улицу, где на лавке пьяные друзья напившегося до безволия внешне отрезвляли его, кричали в лицо команды, трясли, обнимали, хлопали по щекам, насильно вливали чай, а на деле тешили свою жестокость.
   Возвращался в столовую, где в пустоте П-образного стола расхаживал гармонист, а гости, подчиняясь музыке, то плясали, топоча ногами и выкрикивая частушки, то тянули протяжные красивые песни, то молча ели, то хохотали, когда невысокая полная женщина раздавала призы тем, кто больше присел на одной ноге, или на руках отжал тело от пола, кто угадал музыку по обрывку фразы; свадьба то затихала, то трещали тосты, как перестрелка и сходились в горячих схватках танцоры.

Пермь

   Ранним утром я мчал по пустой дороге и думал с неприязнью, что глупо обещал, согласился отвезти подарки этому Илье, какому-то омскому приобретателю, причем вызвался сам, с веселой готовностью, как ребенок, который рад сделать приятное другому из чистого сердца.
   Но через какое-то время упоение дорогой снова снизошло на меня, как безмерное счастье. Искал, откуда эта радость. Да, была в ней и гордость за трудное свершение, и свобода от обязанностей, и удовольствие отдыха, но все же основой была просто дорога – её красота, простор и особое, новое чувство, когда словно сахар в холодной воде, медленно растворяешься в пейзаже и постепенно ты и мир – становятся единым.
   Итальянская опера идеально ложится на поволжские степи. Лучше только протяжные русские песни.
   В Татарстане «Ленд Ровер» летел по гладкому четырёхполосному шоссе, разделенному неровной полосой травы. При подъезде к Удмуртии поехал медленнее по одной полосе, отстаивая в очередях по ремонту дороги, и мои силы ушли, как из двигателя старого автомобиля. На ходу ел вкусные ватрушки, запивал парным молоком из бутылки, но силы иссякали. В Удмуртии, кажется, было красиво, поля и леса, возвышенности, малые речки, но дорога, так увлекшая меня с рассветом прекрасная незнакомка, теперь мучила.
   В особом состоянии усталости и собранности я вглядывался в сплошную линию и встречные машины. Увидев разрыв, рывком выходил на встречную полосу и мчал, обгоняя попутные машины, чтобы успеть уйти от несущегося навстречу автомобиля. Снова ускорялся, снова нёсся, вглядываясь в полотно, высматривая выбоины и ямы, сплошную полосу разметки, полицейские машины в засаде на обочине, объявления населенных пунктов, после которых вновь набирал скорость. Так работал без перерыва пять, шесть, семь, восемь часов и ничто, ни пейзаж, который теперь только деревья или поле, ни яма, поглотившая со стуком колесо, который эхом вибрирует сердцем, ни судорожно мигающая фарами встречная машина, приближающаяся со скоростью 300 километров в час, – ничто не отвлекало сознание от сосредоточенной работы.
   Проезжали поселки. Если видел один – видел все. Белая табличка с черной надписью. Из деревянного штакетника или сплошные, блестящие металлом заборы, за ними деревянные или каменные частные дома. Обязательно провал поваленного палисадника, повисшего на двух уцелевших столбах, как раненый на руках, куча бревен обвалившегося дома. Поселок ширится, за фасадами крыши домов второго, третьего ряда. Пятиэтажные серые дома, в первых этажах магазины, высокие витринные окна зарешечены. Вправо площадка в лужах и двухэтажный, новенького алого кирпича магазин «Автозапчасти» под блестящей жестяной крышей. Светофор. Сетчатые заборы с двух сторон, деревянные дома с треугольными крышами над тремя окошками. Слева сгоревший дом, фундамент с почерневшим комодом печи в обугленном бревенчатом дальнем углу. Справа еще дома, слева пустырь с высокой травой, через него ухабистая дорога к голубым двухстворчатым воротам в голубом заборе. Над забором натянут наборный ремень из белокаменных блоков под оцинкованной кровлей. Справа березы, за стволами мелькает темное поле и крыши домов. Слева пустырь перед лесом, дальше по дороге яркая автозаправка светится сине-белым светом, новенькая игрушка, забытая на гнилой осенней листве. После с двух сторон деревья, в просветы мелькает поле, опять деревья и вот наконец белая табличка с перечеркнутым названием.
   Аккумулятор в айфоне уже садился, а я кружил по центру Перми и не находил здания на Кирова 56– даже на карте в навигаторе улица состояла из двух домов. И отъехав от одного, я мгновенно оказывался на другой улице. Только спросив у прохожего понял, усмехаясь, что я слишком доверился Родине – Кировская давно переименована в Пермскую, но на сайте бронирования осталось всё по-прежнему. Высотный жилой дом, отчего-то обитый в первом этаже металлическими листами, с вывеской «Цветы» над подъездом, такой, как если бы под ней находился цветочный магазин, а не гостиница. Но как часто бывает в России – за порогом как родные встретили теплые красочные стены с живописными натюрмортами и женщина за стойкой регистрации, со сдержанным макияжем, не раскрасившим, а подчеркнувшим приятные черты, с ухоженными ногтями, аккуратно уложенными волосами, чье приветливое и естественное общение никак не шло к наименованию Администратор, как к дворцам и гранитным набережным Санкт-Петербурга не шло имя Ленинград. На вопрос о раннем завтраке она предложила пару кафе, но советовала за 100 рублей завтрак в отеле; на ужин она кратко и точно описала близлежащие кафе и рестораны, посоветовала избранные и одолжила свою карту со скидкой тех мест, где бывает сама, покупает детям и уверена в качестве. Просила только карту не потерять, а то гости уже одну утеряли.
   Номер оказался уютным, с просторной кроватью, цветочными натюрмортами на стенах. Из слива белоснежной ванной приятным обещанием пришла лента телефонограммы «продезинфицировано». Бросив вещи я поспешил, стараясь успеть в Пермскую галерею до закрытия, тем более что давно голодный желудок уже был равнодушен, на ходу размышляя, что гостиница повела себя очень по-русски; внешне показалась неприветливой и даже грубой, а в сущности – доброжелательной и красивой.
   Галерея находилась в желтом крупном соборе рядом с желтой классической колокольней и первое ощущение от Пермской галереи, как только раскрыл деревянную дверь из массива – страшная вонь. Кассир продала мне из окошечка билет, предупредила оставить рюкзак в гардеробе и любезно пожелала приятного просмотра. В пустом гардеробе воняло сильнее, словно я попал в заброшенный туалет, но пожилая женщина как ни в чем не бывало приняла рюкзак и предложила пройти наверх по лестнице. На этаже западноевропейского искусства запомнился портрет Альберта Кейпа – в лучших традициях голландской школы. В отделах русского искусства отличный женский портрет работы Лентулова, как всегда выразительный портрет у Головина, и картина какого-то Моравова «Интерьер» – очень живая, с настроением. На третий этаж поднимался по лестнице к картинам барочного иконостаса, сохраненного в музее-соборе.
   За пять лет центр Перми преобразился. Появилась пешеходная улица Пермская – на ней играл возле украшенной белоснежной деревянной резьбой усадьбы духовой оркестр речников; прохожие мужчина и женщина остановились и стали танцевать вальс. Выше по улице стояли киоски с сувенирами. За киосками, перед вывесками кафе под современные ритмы танцевала молодежь в полукруге зрителей. Появились на дорогах дорожки для велосипедистов, которые сновали вдоль тротуаров, огражденные столбиками от автомобилей. Я бродил по улицам, читал указатели «Зеленая миля» с описаниями достопримечательностей, рассматривал очаровательных пермячек – славянок с правильными чертами, чьи скулы выдавались заметнее, глаза были чуть уже, что придавало новую силу красоте. В кафе, которое мне посоветовали в «Цветах», было вполне вкусно, вполне уютно, очень дешево и сытно. Под русскую еду хотелось проглотить рюмку-другую водки, но вечная дорога за рулем, опасность лишиться прав и не доехать до Сахалина остановили.
   И все это время прогулки и еды, душа, как кальдера бурлила новыми впечатлениями, однако снова и снова через какие-то равные паузы затихала. И как бьет фонтан кипящий воды из остывающего жерла, душа взлетала вверх в восхищении; так воплотить в неуклюжих канонических позах тел, в выражении вырезанных из дерева лиц и глаз человеческое страдание; познать боль и страх столь глубоко, полно, – и столь же сильно возродить сострадание в спокойном уравновешенном равнодушном разумном потомке, можно ли это топором и резцом, из поваленного древесного ствола, в забытом миром краю?!
   Можно!
   Но кто тогда, эти русские мастера, кто вырезал всего несколько, но великих пермских скульптур?
   Гении?!

На заводе

   Меня представили очередным надоедливым просителем; возможно, Виталий не дотянулся до директора, возможно, не произвел должного впечатления, – в любом случае значимые лица исполнили данное кому-то обязательство, приняли и передали меня в нижестоящие отделы, как входящее письмо, в данном случае начальнику патентно-лицензионной службы Лихтерову, с тем чтобы он развлек москвича, ищущего контракта, экскурсией и отправил восвояси.
   Мы сидели у окна, в конце кабинета-коридора, со стенами из стеллажей с одинаковыми толстыми черными папками, от руки подписанными на пожелтевших удостоверениях. За стеной стеллажа, в квадратном отсеке, склонив головы, набивали на клавиатурах компьютеров две его помощницы, старая и молодая. За чистым окном стояла неподвижно темно-зеленая крона тополя. Он спрашивал, зачем принуждают регистрировать два международных патента, ведь они выпускают военную продукцию, которую никто не повторит, зачем на старое изделие, которое через пару лет уёдет с рынка. Как маленький ребенок, который бежит под горку все быстрее и быстрее и уже не может остановиться, пока не разобьётся, Лихтеров волновался больше, рассказывая, как возражал руководству, а ему ответили, что он должен сдать 2 международных патента, а свое мнение оставить при себе. Обиженный, как упавший ребенок, он спрашивал, зачем эта глупость?
   Печеной Шапкой Мономаха лежали пирожки: мягкие желтоватые бока, румяные светло-коричневые спинки. Гладкие, с капустой и яйцом. С грибами – с пуговкой на спинке. С позвоночником косичкой – с мясом. С ямкой – сладкие, с джемом. Лихтеров сказал, что пирожки вкусные, из заводской столовой.
   Я осторожно надкусил – «ешь ещё» – теплые губы прижались к макушке и поцелуй длился, длился любовью бабушки.
   Ел пирожки, один за другим, запивал невкусным чаем и думал, что мог б рассказать ему, что наш Президент проводил совещание руководителей федеральных министерств и крупнейших государственных концернов, куда входит и его завод. Убедившись, что развитие науки и техники отсутствует в стране, Президент повелел развиваться, а поскольку ничего не понимает в инновациях, как ему не пытались объяснить толковые люди, он решил, что количество патентов есть безусловный признак новых технологий, потому потребовал патентовать «прорывные решения». А главы концернов, чтобы усидеть на золотых тронах, спустили на подчинённые предприятия планы по международному и российскому патентованию.
   Я мог только поддержать Лихтерова – выбрать не новейшее техническое решение и подать заявку на изделие, а не на способ. А про себя печально подумал, что сотни миллионов рублей выбросят на ветер, но даже жалко не их, а то, что в Министерстве иностранных дел лежит перечень из 10 тысяч лицензионных договоров о передаче советских, российских технологий, изделий зарубеж, и почти все они бесплатные, под важные политические задачи, от того что «надо», и что так охраняемые при этом правителе богатства мысли и труда народа им же самим, или следующим, будут бездарно подарены мнимым друзьям, как подарен тяжелый труд тысяч и тысяч людей, и надежда – как всегда – на таких людей, как Лихтеров.

Детская площадка

   Многоэтажный дом, рябивший солнечными окнами, широкой П сформировал двор, заставленный по дорожке машинами вдоль густых кустов и стеклянных домиков подъездов– зеркальных ворот в лиственной стене. Автомобили то тихо спали в тени, то вскрикивали солнечными бликами. Посреди двора пластмассовый детский городок. Я свернул к алой четырехскатной пирамиде вознесенной оранжевыми столбами над синей вышкой горки. По алому желобу, сжавшись в мячи, вверх ползут рывками рук, гусеницей, как рисуют ее дети из кружков, четверо мальчишек. К горке пристроены мостки на веревках под зеленой крышей, оранжевая длинная лестница ведёт на мостки. Рядом, на разноцветные брусья шведской стенки ступает толстой ножкой и ручками подтягивает тело крохотная девочка в узорном бело-голубом сарафане под гжель. Снизу дед поднял к ней ловушкой руки, краснея загорелой лысинкой в тонких седых прядях, как волосинках сахарной ваты. Детский городок шумит, блестит сказочным замком в рождественской витрине, мигающей гирляндами огней на искусственном снегу. Слева, на качелях, строенных по росту, раскачиваются, крича кто сильнее, дети. Между разноцветными мостками и детьми, победно закричавшими с взлетевших разом вверх качелей, в песочнице, со свежеокрашенными в синий дощатыми бортами, на горке песка сидели на корточках две девочки в одинаковых пушистых желтых кофтах, словно цыплята.
   Нарядная площадка, детские крики, плач, все походило на детский праздник.
   В углах квадратной площадки шевронами скамьи; на одной тесно сидели темные фигуры родителей, у ног взрослых стояли большие пластмассовые бутыли пива. Молодые мужчины и женщины курили, громко говорили. Я сел в другом углу, рядом с урной. Под ногами густо валялись окурки. Воняло, – я оглянулся – за спиной на траве вороной дог присел как на унитаз. Я сдвинулся, откручивая крышку бутылки. Вдруг женщина, сидевшая рядом, привстала, опираясь ладонями в колени и громко крикнула: – А ну быстро отдал, отдал лопатку, я кому сказала, сволочь такая, сейчас по заднице получишь, говнюк! – и завалилась на скамью как в кресло. Я медленно пил минеральную воду, наслаждаясь прохладой, пощипывающей язык. Сквозь шипение пузырьков, детский крик, плач, хохот взлетевшей на отцовские руки оранжевой пушистой малышки, слушал молодых мам, куривших рядом: «огребёт она… девчонки,… бы с ней… давайте за нас… она… пусть только попробует позвонить мне, шалава драная… правильно, кому она сдалась?… девчонки, да.... бы с ней… пусть… только попросится!»
   Я встал и пошел через площадку, но шаг приостановил дрожащий злостью женский голос:
   – Охранник говорит, заведующая сказала, что если родитель забрал ребенка, то в детском саду на площадке гулять уже нельзя.
   Зачем везде эти фантасмагоричные, бессмысленные, но вездесущие запреты?! – и вспомнилось прежнее: – зима, Ростов Великий, городской парк. Ограда парка – призрак дворянской усадьбы – белые колонны с ядрами наверший между стержнями чугунной решетки. Брусчатка бугристого льда, вспотевшего лужами. Напротив пустого проема без ворот одноэтажный павильон из двух будок соединенных колоннадой. Оконный проем в каждой будке забит белеными досками. На ступенях заросших ледяной корой поскальзываюсь, припадая, ступаю на сырой дощатый пол. Голые доски темные от влаги пузырятся в щелях, дышат заболоченным торфяником под подошвой. За колоннами деревья по склону спускаются к замерзшему озеру. Над заснеженной поляной висят самолеты карусели с сугробами пилотов. Рядом реберная клетка вымершего аттракциона. Детские домики из заплаток разноцветных железных листов. Внутри сырая лавка, густо татуированная ругательствами, двускатная ржавая изнутри крыша с матерной надписью, искореженный чёрный ледяной пол с застывшим бумажным сором. С угла, в коробе урны, на лежалом насте прозрачная бутылка водки, густая шелуха окурков. Тихо. Безлюдно. Только по ледяной брусчатке, лаково блестящей оттепелью, на фоне застывшей в карусели эскадрильи и оснеженного ржавого скелета бредет карапуз в бордовом комбинезоне. За ним охраной в чёрном родители. Каждому шажку он стукает алой лопаткой в лёд, – тук, тук, тук, как…
   Может ли детская площадка быть приговором народу? Вопреки надежде знаю. Может.

Екатеринбург

   К 10 утра спустился в холл отеля, занавес из тел моих сотрудников распался, чуть моложе меня красивый мужчина внимательно, но кратко взглянул в глаза, чтоб сразу оценить, промолчал лишнюю секунду, подав себя нерядовым лицом, и сказал, широко улыбнувшись:
   – Евгений. Онегин.
   Пожимая руку, сдержал банальность, – как устоит родитель Онегина перед соблазном имени Евгений?
   Его чистая белая рука в моей обветренной руке, словно интимная часть тела, спрятанная под бельём, открылась на пляже. Его плотная белоснежная визитка, словно свежий накрахмаленный воротничок – «Заместитель финансового директора».
   Молча расселись в миниавтобусе, и Онегин, обернувшись к нам с сиденья рядом с водителем, кратко рассказал распорядок дня, с уместными шутками и серьезным лицом под большую работу.
   Раскрылись створки, разъяв на две половины барельеф позолоченного двуглавого имперского орла. Женщина в форменном темно-синем комбинезоне сдвинула дверь и придерживая кожаную рыжую кобуру на широком ремне, нагнувшись, вошла на площадку. Проверила у каждого документы, кивками головы сличая лица с фотографиями, и попрощалась.
   Автомобиль поехал вдоль длинной глухой стены, Онегин говорил, что это главный цех по производству спецпродукции, а стена длилась, длилась, казалось вот сейчас она закончится, но Онегин рассказывал, что сюда входят заготовки, а выезжает уже готовое изделие, а стена производственного корпуса все тянулась, словно крепостная стена. Наконец цех закончился, – и потянулась такая же желтая стена другого, словно мы были в разлинованном прямыми линиями римской лагере. Свернули направо, остановились на площадке между цехами, перед закрытыми обитыми металлическими листами воротами, широкими, высокими до крыши, словно главными воротами имперского города. Онегин открыл в створе калитку для людей и мы, перешагивая, вошли в высокий цех, где колонной стояли в даль освещенные электрическим светом зеленые боевые машины, на них сидели рабочие в форменных синих комбинезонах воинов невиданной державы, вооруженные инструментом. Было влажно, пахло краской, резиной, шумно от ударов металла о металл, как будто лязгало сражение.
   Памятник погибшим в войнах заводчанам. Из бетонной плиты, склёпанная из стальных листов рука, хранит в согнутой под 90 градусов ладони алую звезду. За ней алтарной апсидой каменные плиты с десятками тысяч прикрученных медных букв фамилий погибших в войнах.
   Облицованный серыми пластиковыми прямоугольниками куб нового цеха, из стеклянной шапки вылезают, как разведчики из оконных проемов, ухватившись за карниз руками, блестящие короба воздуховодов и громоздятся на плоской крыше часовыми.
   Технический отдел – двухэтажный корпус выдержанного столетнего кирпича.
   Мы поднялись на второй этаж, нам раскрыл дверь пожилой мужчина в костюме и галстуке – за ним в освещенной лампами комнате за столами, с одним-двумя мониторами сидели молодые люди, – Онегин говорил, что в техническом корпусе работают талантливые конструкторы и процветает творчество – местный genius loci.
   Продолжая пожимать руки, знакомиться, обмениваться визитками, выслушивать краткие комментарии о проводимых работах, мы прошлись по кабинетам и вышли в густую тень парка высоких деревьев. Шагали в прохладной тени ложбиной между длинных холмов поросших травой, в которые вели ветхие деревянные двери в кирпичных арках. И на неуместный вопрос одного из моих аудиторов, что за валы, похожие на укрепления исчезнувшей империи, Онегин легко ответил, что это грандиозные склады стратегических запасов, и засмеялся, что топать сильно можно, но взрывать нельзя, а то можно взлететь на воздух – «наше вечное memento mori».
   Заводоуправление в стеклянных кадрах окон – словно обмотано кинопленкой.
   Мы прошли бухгалтерию и юридический отдел, где остались все мои сотрудники, а мы с Евгением на скоростном лифте поднялись на верхний этаж.
   Переговоры прошли даже очень успешно – договоренности подтверждены, отдан приказ на оплату второго этапа, мы пришли к соглашению о необходимости дополнительной, консалтинговой работы в области интеллектуальной собственности по вопросам корректного учета охраняемых объектов и увеличения стоимости нематериальных активов, и вот именно эта новая тема, которая лично мне должна принести хорошую прибавку к ежемесячной зарплате, угнетала. Настроение было паршивое. И чем дальше, тем непонятно от чего, но становилось дряннее. При первой возможности я был рад сократить рабочий день и уехать в гостиницу, внешне – передохнуть перед ужином, внутренне – побыть с собой. Искал, что мучает меня, пока не понял, что бесят этот вице-президент и заместитель генерального директора, которые вели переговоры. Бесит то, что они миллионеры, богатейшие люди, люди власти, но такие тупые, непроходимо тупые. Они даже не понимают тех слов, которые произносят – «надо нарастить показатели инновации», «увеличить цену нематериальных активов», – что значат эти термины – это же так просто, открыл словарь – прочитал – они даже не считают нужным понимать. Военные, чиновники, банковские сотрудники, которые не произвели и не продали в жизни даже спички, управляют трудом тысяч людей – страшной силой! Ни знаний, ни опыта – ничего, но зато они члены клана или команды, верные псы, такие же как бритоголовая челядь ивановского боярина. Органчики говорящие. Конечно, они и умны и хитры в личных делах, в ловкости угодить первым лицам, но не в деле которым руководят, в котором отдают приказы людям, которые за них думают и перефразируют их медузные мысли. Но нет, даже не это меня мучает, не презрение, не усталость от бездарности! Мучает, что я сам частичка этого механизма, который делает дело, но позволяет воровать, и деньги идут все выше и выше, смазывая застывающие детали вечного двигателя правящей команды. Мучает волнение от их решений, моя зависимость, моей семьи, моих доходов, – такого умного способного свободного! – от ничтожных людей. Но и даже не этот стыдный факт, а иное, совсем иное – основа печали, – то, что я должен заниматься всем этим, волноваться, тратить жизнь, такую безграничную в этом путешествии на подлость, которая зовется моей работой!
   Обернувшись ко мне с сиденья рядом с водительским, коротко указав шоферу его «Мерседеса» маршрут, Евгений мягко попытался убедить меня уменьшить сроки работ, снизить цену. Я обстоятельно возражал, но мы оба знали, что я в любой момент могу прекратить эту торговлю, потому что сделка согласована, условия утвердили высшие лица, а цена контракта завышена на 40 процентов, которые, увеличенные на украденный НДС в этой части, вернутся к директору и его заму, и остальным, кто входит как Онегин в «команду», управляющую предприятием, в виде чемоданчика с наличностью или платежки с переводом средств на нужный счет. Но мы торговались, потому что Евгений мог надеяться на мою слабость, а я, потому что должен был подыграть, и потому, что не мог при своих сотрудниках даже намекать на возможную заинтересованность.
   Привратник ресторана раскрыл дверь, – стройная молодая девушка загородила нам проход:
   – Здравствуй, – сказала она мимо меня.
   – Здравствуй, Таня, – сказал он, – проходи быстрее, – она вышла, встретившись со мной влажными и яростными глазами.
   Он прошёл к длинному столу, как к поверженной добыче подходит тигр. Ему улыбалась круглолицая и румяная, словно с мороза, официантка Ольга, – крохотная, как подросток, со стройными ножками из-под короткой юбки, с высокой грудью под обтягивающей белоснежной футболкой, голубыми смеющимися глазами, льняными мелированными прядями в русых волосах. Раздав книги меню Ольга остановилась перед ним, он принял в ладонь её кисть, погладил большим пальцем её пальчики, спросил о свежих продуктах, а после отпустил, и ненавязчиво точно рекомендовал лучшие блюда кухни.
   Мимо прошла девушка, помахав во взгляд Евгения ручкой, он ей кивнул и улыбнулся. Онегин сказал, что часто бывает здесь, и корпоративные мероприятия компания проводит, и стал набирать номер телефона, кратко оправдываясь: «В дверях девушку встретил, уже давно расстался, а ключи от дома у неё, пошлю водителя забрать, одинаково ждёт. Кстати, могу познакомить, но гордячка. Хорошего воспитания хорошей семьи. Были у меня, позвонили ребята, я отъехал. А там девицы модельки. О, как я люблю моделек! Я задержался, ну она, конечно, обиделась. Девица целила замуж. Красивая жизнь, элитные знакомства, муж работай, обеспечивай её прихоти. А нах? Нам ли, красивым успешным молодым не искать новых впечатлений. – Здравствуй, Татьяна. Это Евгений Онегин. У тебя мои ключи остались. Ты когда дома? Удобно, если заберу? Какой адрес? Все, через полчаса будет мой водитель. Vale!»
   Я уверенно знал, что девица в дверях не глупа, не бедна и родители интеллигентные люди. Но ей уже не хочется жить в семье. Она мечтает о богатом муже, который бы много работал, содержал достойно её мнению о себе. А он благороден манерами, в элегантном костюме, «Брегет» на кисти, ухожены стальными пилочками ногти, в хрустале необычные духи, машина роскошна, богат загородный дом, ужины с шампанским «Клико» или бордосским вином под фуа-гра и розовый ростбиф, щедрые подарки – это мир богатых и сильных людей, элитных ресторанов, дорогой одежды, иная жизнь, чем дом-институт-глупые сверстники, яркий мир не романтичных романов, но роскошных журналов. Она влюбляется в него, в его образ. Евгений ее понимает, как понимает и других. Он красивый, умный, ловкий наслаждается жизнью, примеряя на себя новых и новых женщин. Он много работает, он позволит себе все, что пожелает, а желает примерять женские тела. Он любуется собой, ему есть чем любоваться. Её гордость ранит, что её использовали, и что она влюбилась. А он равнодушно забирает ключи от квартиры послав шофера через 3 месяца и живёт дальше своей насыщенной жизнью, сохранив о ней фото в альбоме побед с кратким комментарием затраченных усилий, полученного удовольствия, интимных особенностей и общем впечатлении. Я играл, проверяя логикой гармонию озарения, и нашептал доверительно, – успех у женщин большое дело, я раньше даже вел книжечку своих побед, с записями и иногда с фото, откроешь, и воспоминания оживают. – Евгений отвечал мне так же доверительно, что и у него есть такой альбом, а переживания воспоминаний правда восхитительны. «Уже второй том», – засмеялся он, и я засмеялся счастливый от прозрачности чужих тайн. Женя вновь предлагал познакомить с приличной девушкой, подливая виски. А я вновь мягко отказывался испрашивал о наручных часах его коллекции, проговаривал, как неожиданна и приятна отделка желтой кожей салона его «Мерседеса», какие у меня дома ручные хронометры, он рассказал про свою часовую коллекцию, отпивая глоток, я одобрял его выбор виски, он отвечал, что является поклонником напитка из Японии и с острова Айла, мне же нравились классические шотландские дистилляты, но к общему удовольствию мы сошлись на нелюбви к американским кукурузным спиртам и в любви к нескольким французским коньячным домам, после я провозглашал тост за екатеринбургское гостеприимство, он радовался прекрасным гостям, мне нравилась столица Урала, он влюблено вспоминал Москву, я оценил его выбор мяса по-тоскански, и мы согласно рассмеялись, вспомнив знакомые рестораны Флоренции, а после раскрыли любимые места Рима и Мадрида, Евгений, увлекая весь стол, рассказывал о путешествии по Австралии, я завидовал, мечтая посетить далекую землю с детьми, он говорил о страшно долгом перелете и смене часовых поясов, ярко раскрывал красоту лесов побережья, нависшие над песчаными пляжами скалы, путешествие в пустынную глубь материка, и утверждая сложности дороги с детьми, интересовался, как мы управляемся с тремя в суетливой столице, я, отмечая его внимательность, высоко ценил помощь няни и шофера; с появлением Ольги мы с Онегиным смаковали мой выбор следующей бутылки виски, он говорил о своем открытии норвежской водки, я же предпочитал русскую, мы согласно кратко ответили неугомонному младшему юристу о качестве любимых им полусладких вин Молдовы, Абхазии и Крыма, а после Женя восхищался красотами крымчанок, а я согласно дополнял впечатлениями от красоты девуше Киева, мы поговорили о прошедшей мимо Ольге, и он мягко предложил познакомить меня с прекрасными приятельницами, я же уходил от решения, в общем рассуждая об уральских девушках, он, меняя тему, спрашивал меня о наших автомобилях, рассказав, я слушал о мощи купе из его гаража, считанных секундах разгона до сотни километров, жестких и четких переключениях передач, и как бы случайно вспомнив к вопросу о скорости и срочности, Женя попросил сократить срок выполнения работ и уточнил, убеждая, что возможно выдать аудиторское заключение без просмотра всех затребованных документов, я же сокрушался слишком жесткими временными рамками, установленными в договоре, сомневался в их принципиальной выполнимости, и утверждал, что только с получением всех до единого документов мы достойно исполним контракт, он вспоминал, что мы на отдыхе, и мы посмеивались над Сергеем, который смотрел на женщин командировочным – сквозь пустоту свободного вечера, выпивали за наших сотрудников, которые уже танцевали у эстрады, он говорил, что не любит танцевать, хоть умеет, даже брал уроки бальных танцев, а я признавался в своей танцевальной беспомощности, он отвечал, что такие профессионалы как мы сможем отработать и без полной информации, конечно трудно, но ведь и деньги немалые, смыв раздражение глотком, не сразу уловив, что тяну паузу, тянул её дальше, внешне смакуя, и отвечал, что деньги не восстановят репутации, добавлял, что иногда мы отказывались от выгодных сделок, осознав, что контрагент заинтересован в сокрытии информации, добавив, конечно, что это не наш случай; Онегин засмотрелся на уходящую Ольгу, плавно провел по воздуху ладонью, словно огладил полное бедро и отметил её стройные ножки, я учтиво-торопливо, компенсируя молчание, восхитился её формами, а Онегин сказал, что неплохо её знает, она хохотушка и любит танцевать, и её можно пригласить за наш столик познакомиться, а я говорил, что даже такие прелестницы как она не собьют нас с желания смаковать выдержанные спирты и провозгласил на весь стол тост за гостеприимных екатеринбуржцев, он, улыбаясь, кивнул и поднял руку во взгляд Ольги, прислонившейся к стене.
   Как воры, мы приятельствовали за общим столом, но зорко и трезво следил за вещами.
   Позвонила супруга, по одному говорили дети, другие кричали радость и мешали. Я понимал, что этот ужин работа, а Евгений, его коллеги, мои сотрудники ждут, но не мог прервать болезненное наслаждение их любовью. После Женя спросил учтиво о семье, и тут, как неумелый ухажер, который ломая крепнущую связь первого свидания, лезет целоваться, младший юрист спросил, отчего он не женится и не родит детей? И после моих влюбленных слов о семье Онегин молчал, пока я не помог, признав сокрушенно, что дети, конечно, ограничивают свободу. Евгений с благодарностью засмеялся и сказал, что надо работать, а главное, для себя надо пожить сначала и провозгласил vivamus et amemus.
   Мы выпивали, он опьянел и расслабился, сохранив трезвым озадаченное сознание; подобрать мне спутницу на ночь; отчасти угостить гостеприимно гостя, отчасти репутацию партнера нарушить, отчасти получить приятельский тон в отношениях.
   Уже темнело, когда словно на лоскуте кожи, густо испещренном татуировкой, кисть Евгения задвигалась часто-часто, плеснула страстно вверх, на мгновение, как в наслаждении, замерла, и устало сделала несколько последних движений росписи в чеке.
   В последующие дни утром нас забирал из гостиницы мини-автобус, мы до позднего ужина работали на заводе. Я встречался с руководителями отделов, пояснял требуемую нам информацию, сроки и формы представления, представлял сотрудников и на каждую встречу брал с собой Сергея. Он был ответственным работником, умным человеком, тщательно разбирался в мельчайших нюансах, но я, как и Виталий, знал, что оставить его одного во главе нельзя. Несколько лет наша компания отправляла его на курсы, семинары, он получал новые знания, а мы всё ждали, когда он вырастет в самостоятельно мыслящего управленца. Но в нем не было стремления к росту, – его устраивало отдать большую часть жизни работе, но с тем, чтоб остальные часы были материально обеспечены и свободны. Как японское карликовое дерево он менялся, но не вырастал. Он был работник конвейера, который хорошо справляется с деталью пришедшей к нему, после принимается за следующую. Как гусеница он съедал задачи перед собой, а воспарить бабочкой, увидеть все поле, не мог.
   Вечерами мы вместе ужинали, Сергей рассказывал про своих сыновей, про жену, но оглядывал голодным взглядом официантку. Расспрашивал меня про быт за границей, говорил, что мечтает сменить Родину на более комфортную Европу, ведь рыба ищет где глубже, а человек где лучше, как устает ездить в Москву на работу каждый день, и если бы он хорошо знал иностранный язык давно бы уехал, работал бы пусть подсобным рабочим, зато в достатке и комфорте, а больше ничего и не надо.
   Субботу мои сотрудники проводили в пивном баре, а я гулял весь день по Екатеринбургу, стараясь почувствовать город.
   Екатеринбург остался для меня воплощением русской силы свершать. Нужно стране железо – за тысячи километров от столиц, среди лесов и редких деревенек создаётся самый современный в мире железоделательный завод. Нужно управление над промышленным Уралом – из заводского поселения возникает столица горнозаводского края. Опасен свергнутый император – его убивают вместе с малолетними детьми, а расстрельный дом рушат. Нужна тяжелая промышленность – прорубаются широкие проспекты, возводятся многоэтажные дома для рабочих, инженеров, открываются институты, прокладываются теплосети, канализация и возникают целые районы-заводы. Трудящимся негде гулять – заводской пруд окружает гранитная набережная, строятся памятники, прогулочные аллеи. Переоценивается стоимость прошлого – копируются утраченные особняки, моделируются исчезнувшие улочки, возводятся величественные соборы, перед ними устанавливают массивные кресты и памятники в честь погибшей императорской семьи.
   А на изумрудном газоне, под остриженными в шары кронами деревьев, у собора, куда приезжают сотни тысяч людей молиться, бездомные, сняв брюки и задрав юбки, справляют нужду. А после садятся здесь же кружком и разливают по кругу бутылку водки.

Нижний Тагил

   В воскресенье я уже сидел в гостинице в Нижнем Тагиле. Виталий в Москве договаривался о том, чтобы меня приняли на «Уралвагонзаводе» и воодушевлялся мечтами: «представляешь себе сумму контракта?», «подумай, какой серьезный репутационный успех», «обещают твою встречу с первым лицом в понедельник».
   Делать было нечего.
   Я позвонил по скайпу жене, потом ещё раз, поговорил с детьми, а попрощавшись ощутил, впервые сильно, как скучаю по семье.
   Просмотрел электронную почту. Петр интересовался как путешествие, приглашал на обратном пути в Санкт-Петербург, раз в Твери не удалось увидеться. Лена писала, что ждет, спрашивала, где я. На сайте «Одноклассники» молчал Тутолмин, не отвечая на мое письмо, что совсем на него не похоже.
   Разминая тело, ходил по бедному номеру, смотрел в окно. Внизу асфальтовая площадь, разделенная длинным зеленым навесом на тонких столбиках. На площади стоят, едут желтые и белые миниавтобусы маршрутных такси. Дальше двухэтажный вокзал, коммунистическое воссоздание барской усадьбы в общественном здании: по центру над квадратными колоннами треугольная крыша, с торцов выступают флигели. Справа и слева тянулись товарные вагоны. Над составами, над вокзалом, над зеленой пеной лиственных крон, в низком облачном небе длинные гвозди, зубастые шестерни, металлические колеса, наклоненные цилиндры, трафареты, поршни, то вознесенные вверх, то опущенные вниз клапаны – огромный механизм Нижнетагильского металлургического комбината.
   Пейзаж настолько густ, подвижен, что распадается на фрагменты, как огромная книга, запомнившаяся сильными сценами, как скучная опера с яркими ариями.
   Зазвонил телефон.
   Я знал, кто звонит – и нервы, как провода под напряжением, разрядились в плоть. Я согласился; теперь моё пропитанное нервной энергией тело, как шаровая молния хаотично двигалось по комнате. Как это будет, какая она, если страшная – откажусь, должны двух на выбор привести, или с двумя сразу?
   Стук в дверь. Напряжение задрожало, – отворил, – и разряд счастья потряс меня, – одна из них вздрогнула и отвердела мной. Красота, пусть покупная, но порабощающая. В жёлтом свете ванной я смотрел, как покачиваясь из стороны в сторону сползают узкие синие джинсы; вылупился белком крупный зад с чёрным шнурком трусиков. Она оглянулась на меня, сложила за спиной крылышками руки и расстегнула лифчик. Подняв плотное бедро шагнула в ванную, качнув крупными обвисшими грудями.
   Под одеялом ко мне прижалась прохладная влажная кожа. – О, какой у тебя большой, да ты мне порвёшь таким всё внутри, ты, пожалуйста, поосторожней.
   Она проползла тело вниз, и оглаживая теплыми пальцами яйца, ртом одела презерватив и с громким хлюпаньем стала заглатывать мой член. Я лежал с закрытыми глазами, думал, как она жалко льстит мне, преувеличивая средние достоинства. Но думал с гордостью.
   Я называл её красавицей, она отвечала, что сейчас уже грудь не красивая, трое детей всё высосали. Откликнулся, что и у меня трое. Она говорила, что с таким аппаратом как у меня моя жена должна быть довольна и можно рожать и больше, если деньги есть. Вот она растит одна троих, муж ушёл и приходится так подрабатывать, хорошо, что хоть отец с братом помогают. От минеральной воды она отказалась, и пока я цедил бутылку, она рассказывала, что живёт в пригороде, работы нет, денег нет. Я, как всегда испуганный за здоровье своё и семьи спросил, не болеет ли она и ходит ли к врачу. «Что ты, конечно, у меня же дети, мы раз в месяц к гинекологу ходим. Ребята что держат гостиницу и нас следят – кому проколы нужны?» Она твердила вызубренный за ночные представления текст, талантливо располагающий к себе клиентов, заговаривающий их злые желания. Я понимал уловки и принимал, пока не показалось, что она хочет заболтать оставшееся на удовольствие время. На этот раз я положил её на живот, чтобы жать крупные груди и лежать на широкой попе. После оставалось время, но она просила отпустить её раньше, к детям. Я понимал, что ночь только началась, она будет работать, но отпустил, поверив, что под утро уйдёт пораньше. На прощанье она поцеловала меня в щёку, сказала, что я очень добрый и хороший, и получив сто рублей на кофе, от того, что ей деньги сутенеры отдадут только после работы, ушла. А я отправился в душ тереть себя мылом, уничтожая возможные инфекции, думать со страхом, что если вдруг заболею или в презервативе пробоина, что я скажу жене, но при этом вспоминая её слова, о том как ей было хорошо и какой у меня большой аппарат, усмехнулся, как она ловко вытянула сто рублей, и решил, что не жалко».
   Она сидела в ресторане, тянула через соломинку ананасовый сок. Клиентов не было, она скучала, думала, как важно похвалить мужика и он твой. «Большой, огромный, он и рад, а у самого обычный член. Но всё одно не плохой, не жадный. Удачно ему про детей ввернула, он и подобрел, про своих начал рассказывать. Чувствую я их, чувствую, обманула, а он поверил, раздобрел. Второй раз еле кончил, замучил совсем, точно пива перепил. На кофе дал, поверил, что домой. Добрый-добрый а своего не упустит, – второй раз не заболтала, время сечёт».
   Никто больше не купил её, и она под утро вернулась домой на такси спать.
   Она открыла глаза. На спине, раскинув ручки, спала доченька. За полтора года с рождения крохотные пальчики не распрямились и глаза шлюхи наполнили слёзы счастья, от того, как спали пальчики, согнутые в фалангах. Мать чувствовала щекой, как через крохотные ноздри с силой выходило детское дыхание, словно щекотали пёрышком. Рот дочери был приоткрыт, в углу дышала розовая соска; начала валиться, но дочь, не просыпаясь, втянула её в рот и стала часто-часто сосать. Потом повернулась на бочок, на животик, подтянула под себя ножки, и полежав так с минуту села, не открывая глаз – на макушке встали и закачались белые волосики, соска стала валиться из приоткрытых губ, но две крохотные ладошки прихлопнули её в рот, – и тогда открылись большущие серые глаза.
   – Мама, – сказала её маленькая дочь и через улыбку соска выпала на их кровать, – она взяла её и засунула в улыбающийся ротик.
   – Давай поцелую, – в ответ дочь выдернула соску и открыв ротик в «о» пошла к ней на коленях, заваливаясь в протянутые мамой руки, – шлюха прижала крохотное тельце к себе и поцеловала. Дочь быстро засунула пустышку в рот и потянулась согнутыми пальчиками к крыльям материнского носа и сказала сквозь соску «мама».
   «Мама», повторила ей мать. «Мама» сказала её дочь и схватила кончик материнского носа в кулачок, царапая кожу ногтями.
   «Ах, ты, злодейка», – притворно вскрикнула мать. Дочь со смехом плюхнулась на спину, ловко перевернулась и поползла, а её мама, вызвав заливистый смех, поймала младенческую ножку и стала перебирать щекотку на детской ступне. Мать бросилась на дочь, обхватила ее нежно пальцами, чувствуя тонкие мягкие ребра сквозь ткань ползунков, прижалась ртом и с силой подула в голенькую шею, стала целовать, сильно чмокая, толстые упругие щечки, а крохотная дочь хохотала и повторяла «мама, мама, мама».
   Вечером понедельника Виталий уныло сообщил, что «все первые лица в разъездах», а чуть приободрившись, добавил, что в Омске устроил мне встречу, секретарь вышлет контактные данные.
   Воспоминание о вчерашней встрече, словно рука, огладило живот. Я вышел на улицу, прошел до светящегося в темноте кафе, заказал чай и с высокой барной стойки огляделся. В дальнем углу, под светом овального бра, как рыцарской личины, ярко освещена сидела молодая девушка, потупив взор в бокал пива. Темно-русые волосы в простом хвосте, милое лицо. Подсел к ней, уверенный в себе, предчувствуя её кротость, неверие в свою в красоту, томительное одиночество. Она рассказывала, что учится, сама поступила в институт, в школе хорошо училась и нравилось учиться, хорошо было. И в институте тоже, сначала бездельничала, потом за несколько дней сессии все выучивала на пятерки, «память хорошая». Правда все одно пришлось брать академ, когда она совсем забила на учебу, но вот сейчас вернулась, надо дописать диплом, профессию получить, «всё ж не дура круглая, скорее такая лентяйка-ботаничка». Я спросил про молодого человека, уверенный, что она одинока. Она ответила, что он сейчас бухает на дне рождения. Я спросил, отчего же она не с ним, уверенно предполагая, что или поссорились, или он совсем ей не интересен, что мне одинаково в помощь. Она отвечала, что он сейчас нажрался как свинья, что любовь у него одна – водка, а она этого и дома натерпелась достаточно. Говорила, что не приемлет алкоголь, что люди после него ведут себя ужасно. Говорила, что в пьяном виде он вообще…, животная скотина. Когда нажрется такое творит, что она в шоке, что вообще терпит его. Правда он её содержит и это, конечно, тоже играет некоторую роль, хотя уже наслушалась обвинений, что с ним из-за денег, он тратится на неё, а себе тупо мотик купить бабла не хватает. Конечно, институт надо обязательно закончить, чтобы начать нормально работать, уйти, наконец, из дома… Дальше то ничего уже не будет. Ждет однообразная работа. Но вся эта работа – тоска за копейки. Уехать бы куда. Но куда? Работать бы в турагентстве – людям отдых придумывать, про разные красивые страны рассказывать. Самой ездить. Только у нас такая работа для своих, по знакомству. Вот ребеночка хотела бы родить, но не от алкаша, в своей семье натерпелась достаточно. Хотя, говорила она, что наверное не найдёт уже такого близкого человека как он, что они столько вместе пережили, что он уже родной, как брат. Короче, на одной чаше весов одно, на другой – другое. Я размышлял, сказать ли ей, что впереди еще столько будет более близких, чем он, или не стоит сейчас, а лучше позже в нужный момент.
   Увидев, что она быстро опьянела, предложил выпить ещё. Она, грустно усмехаясь, сказала, что ей вообще-то не очень можно, но согласилась. Я размышлял, когда стоит её решительно поцеловать, чтоб разом она забыла про своего алкаша. И она, угадывая, отвечала, что мне, наверное, хотелось бы девочку на ночь снять, а со шлюхой не хочется, наверное, но она вынуждена меня огорчить; у неё гепатит С. Не пуская в голос дрожь, запив волнение чаем, спокойно спросил, как так случилось. Она отвечала, что меньше надо было трахаться по пьяни с первым встречным, и что она сейчас такая тихоня, а ещё год назад была о-го-го какая! Но за свое блядтсво расплатилась сполна, на всю жизнь. Моральные эти страдания, моральная сторона, всё это глупость конечно полная по сравнению с физическими болезнями. Всю жизнь теперь с диагнозом как с клеймом. Люди шарахаются. Это обидно. Правда, тогда была свободна и не с кем не встречалась, но всё равно не стоило. А вообще не известно, как заразилась, может и ширялась когда. Угарная была, как с парнем первым рассталась – и понеслось! Вот тогда тусовали и бухали и ширялись целыми днями, так что даже не смогла на сессии появиться и пришлось академ брать, как ещё тогда сообразила? Сейчас уж никого не осталось, – кто сидит, кто лечится, а остальные передохли. И вдруг строго досказала, что принципиально не занимается сексом с кем-либо кроме одного человека, просто не хочется, вот такой она уникум. Многим, это, кстати, не нравилось. Всё встречались какие-то подонки, предававшие с так называемыми подругами или предлагавшие групповой секс с друзьями. Хотя, конечно, случалось, когда в одной компании, с одним расстанешься, встречаешься с другим. С улыбкой добавила, что большинство из этих особей пыталось просить прощения, вернуть её, но тут она была непреклонна. Говорила, что у неё хотя бы с печенью все окей, то есть вирус как бы в спящем виде. Обычно люди принимают какие-то лекарства, которые стоят… сколько. Иначе они просто умрут. Ей повезло больше. Только пить часто нельзя.
   Иронизируя, предложил ещё выпить, и она, улыбаясь с пониманием, согласилась.
   Был готов подвезти её до дома, но она сказала, что далеко, да и меня там «такого» разденут до трусов. Даже таксисты ночью отказываются ехать, за пару тыщ запросто убьют, так что лучше бы я поймал ей тачку, а то тошниться час на автобусе тоска. Я с радостью согласился, – предложил для приличия, – если с ней не буду, зачем тащиться в пригород».
   Туманные тонированные стекла машины. Проезжают фонари в ореолах, словно стоят святые вдоль дороги. Поток витрины поглощает темнота. Узнанный в ярком свете кинотеатр и снова загадочный родной город. Прокуренный шофером воздух. Запах пива. Сумасшедший галоп музыки. Как тогда, мы мчимся с хаты на хату к новым приключениям, пьянству и веселью.
   Пустая остановка. Когда нас, ещё девочек четырнадцатилетних затаскивали в машину подонки, стояла толпа; мужики, парни, тётки, старики-герои всяких сраных войн, победители,… Мы кричали, плакали, умоляли, никто даже не пошевелился помочь нам. Чудом вырвались, бежали, проваливаясь под твердый мартовский наст, изрезались заледенелым до остроты снегом до крови, разодрали колготы и сидели в кровавых сугробах с голыми ногами на морозе, пока они не уехали. С детского сада лучшие подруги. Она вырвалась отсюда в Екатеринбург. Хороший муж. А главное, у неё семья, ребеночек, работа. А мне теперь нет места в её жизни.
   Так и надо мне.
   Отсюда я сама дойду.
   Пашкин дом. Тетя Надя и сейчас иногда зовет меня доченькой. Если бы не та глупая ссора, может быть и мы поженились, и у нас был бы ребеночек, и была бы семья. Прекрасная семья. Но мы же оба гордость выдерживали, кто первый уступит,…! А так он пошел к ней. Обкуренные трахались без преза. Потом ещё встречались. Пока он не оставил её, поняв, какая она шалава, с его друзьями, так называемыми лучшими, трахалась. Да и с первым-встречным поперечным, когда бабки нужны на наркоту. На коленях молил прощения. Плакал. И я простила. Дала слабину, дурра. Нет не слабину. Мы тогда правда любили по-настоящему, как в книжках. Вот когда мне действительно повезло!!!! Единственный раз крупно повезло!!!! Потому что снова жили с ним, и ни он, ни она ещё не знали, что больны СПИДом. Потом опять он с ней сошелся, – а куда им было друг от друга? Иногда кажется, что только его любила. А может потому, что первый. И потому что умер. А она все тянет. Вся исколота,…, а все тянет, сука.
   Дом Виталика. Застенчивый и скромный. Кажется, у него и девушки-то не было никогда. А на выпускном он всё хотел подойти ко мне, сказать, что нравлюсь. Чувствовала, что нравилась ему. Но я ведь тогда крутая тусовщица была,…, взрослая, куда ему до меня… Какая-то сволочь зарезала его из-за денег и куртки. В общем, даже ясно, какая сволочь, все знали, но не посадили. Хотя я тогда была такая дура и сука, что никогда не снизошла бы до него.
   Её взгляд из разговора радостный сменился тоской, пропитанной болью. Поздороваться с ней стыдно за то, что я живу. Я вхожу болью. Коротко кивнув, отводит злое лицо, в заборе прячет глаза, блеснувшие болью. И какое ей дело до того, что её сын сволочь? Все пытался поделиться мной по-дружески с пацанами. Его уже нет. Пьяные и наколотые влетели под самосвал. Говорят, если б приехали несколько бригад на реанимобилях, кто-то бы выжил. А так пока скорая приехала, пока вызвали ещё, пока в реанимацию отправили. Её сын самый сильный из них неделю жил. Говорили давно в гроб, а он все жил, жил, жил. Врачи не верили – умирать не хотело тело. Красивое, твердое тело, всё в мышцах.
   Песочка за гаражами. Теперь хохочут и кричат они. Тогда мы. Зимой – обоссаный снег, кругом собачье дерьмо. Летом вытоптанная жухлая трава, окурки, битое стекло в песочнице. Первый стакан, первая сигарета, первый торопливый миньет в проходе между боксами.
   Два.... Ловко смотрят сквозь меня. Когда с ним встречалась, она всё распускала про меня сплетни, будто трахаюсь походя со всеми. А он всё пытался подложить меня своим похотливым голодным друзьям, то предлагал групповым сексом заняться с ними. А после решил, что хочет жить и со мной и с ней. Сволочь. Вот тогда я послала его. А она добилась, – вышла замуж, живут вместе. Уроды. Малыш их умер во сне от передозы, – в комнате химку на эфире варили, и ребеночек не проснулся. Зачем эти… рожают детей? А брат её сидит за аптеку; нож в кармане, который они даже не достали, менты натянули на групповое вооруженное ограбление. Ещё за то меня ненавидит, что мы успели смыться от дверей.
   Они, двое чалятся, еще одна в шлюхах и Бобёр лечится от наркоты где-то, – вот и все кто остался от нашей компании, остальные передохли.
   Эти на кухне водку пьют. Водка и соленый огурчик, больше ничего им и не надо. «Выпьешь, доча, с нами?» Да, выпить охота. Не надо конечно, но уж сегодня пила.
   Наливает пол стакана. Значит в холодильнике ещё одна. Аванс что ли, или халтура подвернулась в гараже? Выпью, под душ и спать. Сейчас этот начнет звонить, пьяный. Телефон выключить? Так он сюда припрется! Если самой позвонить, то вывалит кучу дерьма. «Давай ещё по одной, доча». Давай, папулечка. Пьяный добрый. Вот какие вы завтра с утра без опохмелки будете. А может мать пива припасла¸ если деньги есть. Всё спать, спать, в прохладную постель, пусть хоть обзвонится, спать.

Сон

   «Мы сидим за своими партами, постаревшие, выросшие. Учителя в платьях в ряд у классной доски, исписанной в две колонки темами сочинений и формулами задач по химии. Блестящие кремами и потом бледные лица, черные глаза и малиновые губы, рассиженные широкие бедра, ладони сцеплены под откормленными животиками. Они хором повторяют «Дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников». Как фраза заканчивается, то математичка, то завуч начинает «дорогие детки», все подхватывают и повторяют без остановки быстро-быстро снова и снова.
   За партой сидели две мамы, на коленях у них четыре одинаковых девочки с косичками, а по парте полз малыш в зеленом плюшевом комбинезоне, добирался до края, одна из мамочек разворачивала его, он полз обратно, где его разворачивали руки другой мамочки.
   В проходе между партами в розовой пачке и шапочке на голове скакала, громко топая, балерина навстречу своему отражению в стеклянных дверцах книжного шкафа.
   Рядом, над ватманом во весь стол, соединились висками головы плеши в черных волосах и плеши в белых, пальцы с обгрызенными ногтями чертили графитовые линии.
   Сидел, выпрямив спину, офицер в фуражке с гербом и зеленом кителе с золотыми пуговицами.
   За ним на опустевшей парте стояли сувенирами модель берлинской триумфальной арки и нью-йоркской статуи свободы, на столешнице фломастером написано «I won't be back, baby!»
   Боком к доске, в белой майке, в белых с желтым пятном трусах сидел мужчина, спустив джинсы на ботинки, расставив широко ноги в проходе между партами. Он громко шлепал ладонью по внутренней, синей от вен стороне бедра левой ноги, в кулаке правой зажат шприц.
   Сидела дама в черных крупных очках на пол лица, на парте между ладонями с длинными красными ногтями лежали длинные голые груди с блюдцами розовых сосков.
   За первой партой дама в алом переднике с белыми оборками, в алой бумажной шапке, высокой как папаха. Она поворачивалась в проход и говорила прыгавшей от нее балерине «мужчина, я говорю всё мясо свежее – брать будете?» – поворачивалась в другую сторону и дергала за руку мальчика – «стань рядом кому сказала! Никакого гулянья, пока уроки не сготовишь!» – и отворачивалась к скакавшей навстречу балерине – «мужчина, что вы там выбираете, я говорю всё мясо свежее».
   В белом фраке, с розовой розой в петлице, лакированными белыми ботинками на подоконнике стоял статуей до потолка певец, с блестящими лаком черными волосами, будто густой мусс, нанесенный завитками на кожу. Он хватался рукой за сердце и медленно отводил её в сторону, вытягивая из себя басом «вдооль пооо Питерескооой по Тверской-Ямскоооой», на секунды заглушая шум, учителей, – и затихал, когда движение руки завершалось.
   Под ним двое мужчин в полосатых костюмах и галстуках говорили друг другу «ваучеры», «дивиденды», «проценты», «ликвидность», «инфляция», – тому кто первый сбивался победитель щелкал щелбан по лбу и придвигал к себе пирамиду из пачек денег, установленную между ними.
   Оглянулся на задние парты; вдоль стены с портретом Президента на стульях за партами стояли гробы, обтянутые черным крепом. В крышку одного гроба вбит топор. На другом, в розах как в орденах, висел на ремне как на шее автомат Калашникова.
   Стеклянная парта заставлена прозрачными пустыми бутылками для двух гробов, привалившихся друг к другу. За ними стоит гроб украшенный хвойным венком с жёлтыми цветками по кругу, как знаками на циферблате. В проходе, перед стеклянными дверцами шкафа с учебниками гора ржавого металлолома, увенчанная гнутым рулем, как диадемой.
   Классная дверь распахнулась – учителя как солдаты по команде «равняйсь» повернули головы, быстро-быстро затараторили «дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников, дорогие детки, мы рады вновь видеть вас на встрече одноклассников»… Бас в белом фраке плавно повел руку от сердца «вдооль пооо Питерескооой по Тверской-Ямскоооой». В дверь вошел красивый, улыбающийся Тутолмин в белой рубашке, белых брюках, с гитарой на груди. Он запел, и бас, и училки, и весь класс – всё затихло, все заслушались, так красиво и сильно он пел, но в то же время Тутолмина не было слышно. Совсем.
   От удивления я проснулся.

Тюмень

   Это должно было случиться. Как юркой рыбе мне удавалось ускользать от ловушек видеокамер и радаров, рыбаков одиноких постов, пока, под Екатеринбургом, после затяжного подъема полицейский в оранжевом жилете с автоматом на груди не выдернул меня с русла коротенькой удочкой на берег. Офицер в машине показал мне фотографию багажника моего «Ленд Ровера», превысившего скоростной режим на 39 километров, когда я после торможения, уходил из очередного силка. Однако картинку переслали на десяток километров вперед, и вот мне вежливо выписывали штраф, а полицейские говорили между собой о белом «Ауди», который скоро подъедет.
   Триста рублей штраф ничтожный, время потерянное невелико, но неприятно быть пойманным, проигравшим.
   А через несколько километров белоснежный седан «Ауди», сверкая полицейским маячком на крыше, пересекал фарватер сплошной линии, мчался по встречной, объезжал затор, пыля по обочине, словно инопланетное земноводное.
   Отпускнику в будний день тюменцы показались очень работящими, спешащими делать дело. В гостинице к москвичу отношение равнодушно-гордо-снисходительное, как утверждение – в Тюмени не хуже. Улица Республики в Тюмени центральная, – начинается серыми пятиэтажными строениями, как в любом городе страны, переходит в шестиполосный проспект с застекленными офисными центрами, банками, штаб-квартирами корпораций, многоэтажными жилыми домами, яркими торговыми универмагами, серыми бетонными административными зданиями, который переходит в неширокую дорогу с односторонним движением вдоль особняков 19—20 века и институтских построек с классическими колоннами.
   Тюмень это место, где доходы от нефти ушли не только на виллы, автомобили и наряды, но благоустроили город, создали институты, научные лаборатории, украсили набережную Туры, отреставрировали древние монастыри и соборы, – создали уютное пространство для жизни.

Тюмень-Омск

   Ничто не предвещало.
   Утром в сознании хаос остатков сна и потаенных мыслей; словно вечером вошёл в детскую, включил свет, – и увидел, что малыши не спят, а сидят каждый на кроватке и разговаривают между собой, или как сильный свет фонаря выхватил у ночи низкий силуэт и пару стеклянных звериных глаз.
   Вспомнились лица детей, кричавшие из экрана ноутбука. Взволнованное лицо жены и её сдержанный волей голос. Я сидел рядом с ней в её автомобиле, остановленном дорожным затором, сквозь толстое стекло и тихий перебор фортепьяно настойчиво пробивался вой сирены, все громче и громче проникая в салон. В летнем белом платье бежала дочь, расставив руки, чтоб быть подхваченной мной, чтоб крепко обнять меня за шею, сказать «ты меня крепко любишь?» и захохотать, когда я сильно прижму её маленькое тельце к себе. Загадочное молчание смеющегося с фотографии лица Тутолмина, а потом как он, подросток, на темной сцене сидит на стуле в круге света, играет на гитаре, поёт и слышны всхлипы наших учителей и родителей. Распахнулась дверь моего кабинета, и пошли один за другим, прижимая к груди документы, сотрудники; кто присаживался за приставной столик, кто, подав листы, стоял, обхватив себя руками.
   Догнал медленную фуру, ехал за ней, а дождавшись разрывов пунктирной линии разметки, с набором скорости на пустом шоссе ощутил растущее ощущение огромного счастья. Счастья от того, что путешествие, казавшееся безумием, оказалось, всё же оказалось, вопреки доводам рассудка, истинным, может лучшим решением жизни. Счастье, что я оборвал, сам оборвал однообразный рабочий день, и сейчас впервые за много лет почувствовал себя свободным. Свободным от обстоятельств. Счастье в осознании, что я совершенно свободен, кроме ответственности перед семьёй. Меня с новой силой охватила эйфория, что оказался способен на подвиг решения, который принес мне настолько необходимую, насколько я не понимал раньше, но действительно жизненно необходимую остановку в бесконечном движении жизни, отдых свободы.
   По лобовому стеклу текло голубое небо с мятыми салфетками.
   На площадках перед трехэтажными мотелями таборы фур.
   На обочинах съезжих дорог, в траве, одинокие машины с запотевшими стеклами. Кто-то уже проснулся – у открытого багажника чистит зубы, или сидит за раскладным столиком на сиденьице.
   Дорога в Тюменской области была почти везде хороша. Шла желтыми полями с островами леса, бескрайней болотиной с тонкими березками, и снова шли поля с тракторами, погруженными в колосья.
   «Ленд Ровер» мчался, я пребывал в хорошем настроении и чувствовал благодарность к людям вокруг. Был благодарен тем, кто сверкал фарами дальнего света, предупреждая о полицейской засаде с камерой. Благодарен водителям фур, включавшим мигание поворотного огня, оповещая о свободной для обгона, скрытой от меня высоким кузовом, трассе. Благодарен дорожным службам, на мнимом слепом подъеме оставившим прерывистую разметку и не поставившим знак «обгон запрещен», от того, что выходя в одиночестве на пугающий обгон, видел через мгновение не загадочный подъём, а на километр вперёд пустоту встречной полосы, и обходил колонну осторожных попутчиков. Благодарен трактористу, съезжавшему с возом сена на обочину пропустить собранную тихоходом колонну.
   В чистом поле, вне городов водители дружелюбнее, потому что здесь общая неопределенность, фаталистическая случайность, которая определяет русскую жизнь в целом, становится наглядной, каждый может проколоть колесо, улететь в кювет или остановиться в лакуне без сотовой связи.
   Только около города Ишим, и после за рекой Ишимкой шли ухабы, дальше дорожные работы, перегородившие техникой одну полосу, так что по переносному светофору, стоявшему на тонкой ржавой трубе, мы, из Тюмени, пропускали колонну автомашин, автобусов, грузовиков, медленно ползущих по земляной кочковатой дороге, а когда она опустела, по маху ладони дорожного рабочего, который словно сбивал летящую осу, сами пошли, переваливаясь на ухабах снятого до земли с камнями дорожного полотна. А справа, на уровне лица катился ослепительно блестящий каток, приминая черноземный дымящийся асфальт.
   В Омской области следом за синим седаном «Нисан» я несся под 130, обгоняя одиночные автомобили или построившиеся колонной, внимательно выглядывая, не вспыхнет ли встречная машина фарами о полицейской засаде. В населенных пунктах сбрасывал скорость, а после летел между желтеющими пшеницей полями. Слушал «Времена года» Вивальди, пока не пробились из тишины и хрипов радиоглуши, словно бродяга долго шедший лесами и вот, наконец, увидевший с опушки в поле деревеньку, звуки «Детского радио»; поросенок из мультфильма пел песенку про друга.
   Младшая дочь круглолицая, краснощекая, плотно сбитая, как этот самый поросёнок.
   В глазах слезы.
   Мысли, словно толпа, ожидавшая на улице распродажи, повалили внутрь.
   Словно гигантская волна ворвалась на сонные извилистые улочки мозга.
   Зачем мне бесконечная дорога? Зачем нестись под 130, зачем жать судорожно руль, удерживать внедорожник на неровностях рвущийся с трассы? Зачем летящие навстречу автомобили, не успевающие уйти с моей полосы, испуганно мигающие фарами столкновению, в котором никому не выжить? Зачем долгие часы за рулём? Глупая прихоть.
   Нет, я был прав! Подняться в горы, улететь на курорт, уйти в тайгу одному или с кем-то незначительным, чтобы успеть поймать себя, не раствориться в жизни событий – необходимо. Уйти, чтобы увидеть внутренне понятое – быть директором не то о чем мечтал, нет, точнее, не то о чем мечтаю теперь. Но взамен ничего не предложу – больше доход, больше свободного времени, – но решительно – та же жизнь – и она совсем не та! Что ж, если я неудачник, приму это для себя. И всё мое путешествие, воплощение мечты – последний крик на тысячи километров, последнее «спасите!» из болота. Сейчас очевидно, что только мои дети – моё дело. В путешествии открылось, что самое главное в жизни – дома; малыши, жена, уют кабинета, шелест деревьев на даче. Оказалось, что внутри всё клокочет, что всё, подернутое бытом, как раскаленные угли пеплом, как кашка, которую варю – ставлю тарелку к окну, чтоб кипяток остыл, сверху натягивается морщинами прохладная пленка, но разорвёшь её ложкой – внутри всё горячо, – внутри жар любви. Как отвалившийся от автомобиля ледяной комок, крутится, скачет по дороге, старается догнать, так и я, мы, как этот комочек отваливаемся от жизни, стараемся догнать, но автомобиль уносится, и только то, что в нём от нас уезжают наши дети, а ты остаешься, но не один, даёт хоть какую-то цель жить, жить, жить, просто до конца завода сердца.
   Перед Омском силы покинули.
   Словно в ускоренной киносъемке – вот еще алое налитое яблоко, а через несколько секунд сморщенный вялый комок.

Омск

   За пшеничным полем с круглой березовой рощей посредине, в туманном облаке парили корпуса караван-сараи и трубы-минареты. На несколько мгновений Омский нефтеперерабатывающий завод исчезал за транспарантом фуры, за перелеском, и вновь возникал фальшивым миражом.
   Отстояв как везде на въезде в Омск, проехал по городу, пересек по высокому мосту Иртыш и через несколько минут с проспекта с высотными домами съехал на узкую деревенскую улицу; «Ленд Ровер» шагал по ямам земляной дороги вдоль деревянных заборов, за кронами яблонь и слив виднелись домики. Остановился пропустить рыжего кота, который вышел из раскрытого гаража цементных блоков, со стропилами стройки надстройки, степенно пересёк улицу и запрыгнул на завалинку у кованой гербарием калитки; за черными листьями и стеблями до голубого крыльца густо цвели пастельными белыми цветками кусты жасмина. Я потянулся к пыльному, иссеченному высохшими мошками лобовому стеклу и увидел слева глухую кирпичную стену, за ней высокую мансардную крышу с оконными входами – укрепления гостиного двора «Визит».
   Брился и не узнавал с неприязнью осунувшееся лицо, впалые щёки и синяки под глазами. Принимал душ, а думал, как, когда смогу вернуться. Раем представилось, что через неделю они с друзьями уедут на море в Испанию, и я мог бы быть с ними, а не крутить руль и выжимать педали пружинкой в механизме.
   Позвонил на омское предприятие договориться о встрече, написал письмо в Новосибирск, что уже в Омске, но всё берег на потом долгожданные звонки по скайпу жене на работу, детям на дачу, как ребенок последнюю конфету.
   После разговоров с ними остаться в номере все равно, что не использовать шанс на побег заключённому.
   Пройдя несколько десятков метров, вышел из сельского квартала на забитую машинами улицу. Часто останавливался у древних одноэтажных домиков, фотографировал деревянную резьбу. Вошёл в «Trevellers Coffeе» – все столики были заняты, на пустых стояли таблички «reserved» – в кофейне! – наверное, популярное место. Единственно свободным оказался стул за высокой стойкой перед экраном «аймака». Эспрессо был вкусный, и ленясь искать место для ужина, я заказал овсяную кашу, блинчики, минеральной воды, затем капучино и расслабленный, сытый ждал счёт. Официантка почтовым катером сновала привычными фарватерами между островков, забыв про мою тихую акваторию. Робинзоном я так долго и безуспешно махал проносившемуся мимо экспрессу, что пришлось самому идти на кассу расплачиваться. Но неважное обслуживание не испортило хорошего настроения, – я доехал, был сыт, утром смогу выспаться, а главное – не проведу завтра за рулём.
   С приязнью бродил по центру Омска – улице Ленина, её старинной части, – Любиному проспекту, названному в честь жены губернатора, – построенные за краткий период дома были в хорошем состоянии, смотрелись улицей, перенесенной из девятнадцатого века. Попадалось много городской скульптуры – водопроводчик, высунувшийся из люка, купчиха за столиком с самоваром, бородатый Ван Гог с перевязанным ухом, присевший на ступеньках.
   По мосту я пересёк Омь и вышел на мыс при слиянии Оми с Иртышом, к чугунной пушке на постаменте, где был заложен город Бухгольцем. От пристани натужно бурча отправился прогулочный катер с туристами. Я посмотрел мемориал с вечным огнём расстрелянным революционерам, побродил по обширной зеленой территории омской крепости, от которой осталась несколько воссозданных ворот да домиков, постоял у музея Достоевского, который отбывал здесь каторгу, но запомнился маленький памятник; немолодая русская женщина в платке ждёт у калитки, у её ног дворняга, рядом, в гранитной как могильной плите выбиты имена Петра, Николая, Пантелея, Прокопия, Михаила, Григория, Фёдора, – её семи сыновей, погибших в войнах.

Завод-банкрот

   У ряда стеклянных дверей растерялся, проиграл раз, другой, только предпоследняя дверь лотереи раскрылась. В полутёмном просторном зале, как в пустом старинном кинотеатре. Перед светом стеклянного выхода ряд деревянных проходов, перегороженных шлагбаумами. Казалось в светлой пустоте впереди возникнет толпа, работники распахнут двери, шум разговоров, шарканье подошв заполнят тесно просторный зал; но тихо так, что слышно как похрустывает в движении ярко-белый листочек пропуска, которым в столбе света под лампой из-за рослого охранника мне машет сопровождающий.
   Из проходной через пустую остановку автобуса вышли на широкую пустую аллею, окаймлённую полосами стриженой травы с густыми липами; за стволами тянулось по автомобильной дороге и тротуару вдоль промышленных корпусов. Одинокий рабочий в синей спецовке нам сопутствовал на тротуаре. Асфальт под ногами истерт до белоснежного гравия основы, словно густо рассыпаны щедрой старушкой пшеничные хлопья.
   Подвешен между цехами жёлтокирпичный переход с широкой стеклянной жилой, блестящей алым закатом, как слой мяса в старом свином шпике.
   Проходя под переходом, смотрел на скрещенные трубчатые кости каркаса.
   Шли долго. Изредка проносились легковые автомобили, грузовики.
   Остановились перед широкой площадью. Справа из проезда между краснокирпичными корпусами в густой траве шла железнодорожная колея, искрили рельсы солнцем из асфальта перед нами и гасли в тени закрытых створ длинного заброшенного здания с узкой надстройкой над высокими стенами, похожего на древнюю романскую капеллу.
   На стальной ноге в стальной раме прозрачный кадр доски почета. Искажаясь, через пустое стекло кадра проезжает автобус, звенит на нервной дороге, увозя на проходную последних рабочих. Переднее колесо падает в выбоину, шлёпает взрыв пыли.
   Через площадь перешли на тротуар вдоль длинного одноэтажного цеха с высокими как двери окнами; каждое в решетке из пыльных окошек, кое-где выпали стёкла, доносится шипение сжатого воздуха и смотрят ржавыми бессонными глазами вентиляторы.
   На ажурных колоннах мостком из жердей связка труб пересекает проезжую дорогу и сбитым самолётом под прямым углом вонзается в бетонную опухоль между липами.
   Осыпалась облицовка кирпича – стена высохших пчелиных сот.
   Заглянул в цех за отъехавшие откатные ворота: на голом плацу, освещенном солнцем, просителем павшим ниц, одинокий дощатый прицеп без передних колёс.
   Толстые трубы в блестящей фольге спускаются с крыши, – отёкшие старческие ноги стоят в траве.
   На стеклянной стене высокого цеха недоконченным кроссвордом пересекаются коробы воздуховодов, на плоской крыше тонкие трубы, как семейка опят наросшая на ветхом пне.
   Занавешен зелёной строительной сеткой выцветший голубой корпус в двух рядах крупных квадратных окон; опала штукатурка, пятнами бежевый кирпич, – изъедена болезнью кожа, – женщина спрятала уродство под фатой.
   Впереди, пересекая взор, на поросшем травой возвышении тянется громадная буханка серого бетона, часто порезанная от крыши узкими окнами. Словно броненосный линкор вплыл на сушу, подмял лачуги, гаражи и застыл. Словно напутал художник и в унылом пейзаже городской окраины 19 века посадил инопланетный корабль – так здесь высится производственный корпус под новую модель, воздвигнутый в последние имперские годы. Сейчас там собирают вручную по несколько машин в месяц.
   В узком и высоком помещении тепло и влажно, посредине опытный стенд с двигателем в буйной прическе разноцветных проводов (косички, заплетенные лентами). На полу пятиугольной, затертой как подошва плитки блестящая новенькая гофрированная труба, черные резиновые шланги. Напротив входа под потолком во всю стену окно из пыльных стекол, как шахматная доска. На боковых стенах хлопья масляной краски блестят озерной рябью.
   Словно тряпочки на поминальном дереве с потолка густо свисают свернувшиеся в трубочки лоскуты отслоившейся краски, покачиваются и сухо шелестят.

Переговоры

   – Проходите, пожалуйста, в переговорную, вас ждут. Чай, кофе?
   Секретарша для работы. – Чай, пожалуйста. Зеленый.
   Переговорная простая, но чисто. Мебель новая, стулья из одного комплекта.
   Серый костюм с бежевой рубашкой при полосатом галстуке. На ногах мягкие черные туфли, в которых приятно ходить, но не принято вести переговоры. Главный инженер?
   – Генеральный директор.
   В темно-синем костюме тройке, в треугольнике высокого жилета голубая рубашка с абрикосовым галстуком. Блестящие черные ботинки, узкой колодкой держащие ногу. Начальник юридического отдела?
   – Заместитель директора по правовым и корпоративным вопросам.
   – Очень приятно.
   – Ярослав Сергеевич сейчас подойдет. Немного задерживается. Подождём его, чтобы не повторяться?
   – Да, конечно.
   – А вот и чай.
   – Спасибо.
   – Как добрались до нас, поселились?
   – Поселился удобно, в центре вашего приятного города.
   – А вот и Ярослав Сергеевич.
   В летнем песочном костюме, свободна шея в расстегнутом вороте. Часы дорогие.
   – Очень приятно. Много слышали о вашей компании. Наши общие друзья посоветовали к вам обратиться.
   Телефон деловой и дорогой. Визитка Председатель наблюдательного совета ОАО «Электролампа». Он все решает, они технические фигуры.
   – Очень приятно. А мы напротив, почти ничего не знаем, чем можем быть полезны.
   – Собственно к делу. По контракту, который мы вам пересылали, мы приобрели у некой зарубежной фирмы оборудование, технологи. Собственно даже не мы, другое юридическое лицо, которое теперь переуступило весь объём прав нам. С использованием вышеуказанной технологии и оборудования мы наладили выпуск продукции. Большая часть идет на экспорт, что-то в России продаем, ну и, конечно, Министерство Обороны покупает наши комплектующие для своих изделий. Сейчас к нам поступило предложение от наших зарубежных коллег создать производство, в некой, скажем, азиатской стране.
   – А каков общий объём выпуска?
   – Порядка 300—400 изделий ежемесячно. Но это дорогие приборы.
   – Конечно, я понимаю.
   Это ничто. Платить нам нечем.
   – А на какой стадии экспортный контракт?
   – Контрагент – всё-таки один – я так и думал, – подтвердил заинтересованность, мы готовим бизнес-предложение.
   Предоплаты нет. Значит, денег нет, чем будут расплачиваться?
   – Правильно ли я понял, что у предприятия есть небольшой, но устойчивый рынок сбыта, а мы нужны как консультанты для сопровождения гипотетически возможной экспортной сделки, в том числе и для оценки риска предъявления претензий от продавца технологий и оборудования?
   – Да. Именно так, – кивнули генеральный директор и руководитель юридической службы.
   – Господа, правовых вопросов, наверное, больше нет, вы подготовьте, пожалуйста, экскурсию по предприятию. А мы сейчас минуть пять договорим и подойдем.
   Когда закрылась дверь, президент сказал:
   – Я хотел бы, чтобы у вас сложилось правильное впечатление. «Электролампа» составная часть довольно значительного холдинга.
   Новая визитка «Председатель совета директоров холдинговой компании «ЭС-Р».
   – Собственно развиваться мы начали в начале девяностых годов в Ростовской области. Там мы приобрели несколько заводов автомобильных комплектующих.
   Ростов, девяностые, автоиндустрия. Деньги бандитские.
   – Уже тогда сложилось следующее направление бизнеса: приобретать заводы, выводить их из городов, делать эффективными за счёт качественного менеджмента и внедрения новых технологий, а освободившиеся площади использовать под строительство силами собственной же фирмы строительной. У нас в Ульяновской области два успешных предприятия автокомплектующих для грузовой техники, которые тоже я выводил на новый уровень. Мы и здесь занимаемся автомобильной тематикой, вам, наверное, показывали опытные стенды.
   Работал на разных заводах. Значит он фигура важная, управленец, но не собственник. Кто-то за ним стоит.
   Мне и в столице пришлось работать, выводить достаточно крупное производство, связанное с электрооборудованием, у метро Семёновская. Предприятие мы вывели, оно успешно работает. Площадку как раз в конце прошлого года реализовали под застройку.
   Метро Семёновская, промзона, большая площадь под офисную застройку. Значит не в «Лампе», так в холдинге деньги есть.
   Задача сформулирована так, что нам интересно расширять новое направление холдинга, ведущим по которому является «Электролампа», интересно поставлять нашей российской армии не комплектующие, а законченное изделие, которое будет лучше, чем то, что она имеет сейчас.
   Мы здесь делаем прицелы нового поколения не только для армии, но и для охотников, а также для потребителей в смежных областях, и нам бы хотелось расширяться в этом рынке. В «Электролампу», я хочу, чтобы вы правильно понимали, в последние годы вложено порядка 180 миллионов рублей и финансирование работ будет продолжаться, мы видим и перспективы и результаты. Есть уже уникальные, причем не только в России, но даже в мире, наработки и для автоиндустрии, с которой, как вы понимаете, есть контакты. Нам важно поставлять родной армии отличное вооружение. Поэтому финансирование, условно говоря, проекта «Электролампа», в который на самом деле входит ещё несколько предприятий, на этой же площадке размещенных и тесно скооперированных, я хочу, чтобы вы это поняли, со стороны холдинга будет продолжаться.
   – Я вас понял.
   Деньги будут. Можно и нужно работать.
   – Вот таков вкратце…
   Им интересно развивать бизнес, интересно выходить на международный рынок, а мы заработаем на правовой защите их изобретений, консультировании по экспортно-импортным операциям, на услугах по оптимизации налогообложения.
   В халатах, переобутые в тапочки, в шапочках и с повязками на лицах мы ходили по комнатам, где так же одетые люди сидели, склонившись над столами. Я слушал их рассказы, брал в руки изделия, приборы, переспрашивал и уточнял, наполовину понимая объяснения, и размышлял, какие работы и за какие деньги мы можем им предложить. Прикидывал, что на день здесь надо остаться, согласовать объемы, стоимость, дождаться подписания договора с их стороны. Этот их холдинг готов расширять «Электролампу», закупать оборудование, реэкспортировать его. С нынешними оборотами денег у них нет, но они есть. Значит – деньги сторонние, криминальные, но очищенные. Дань торговцев, доходы с проституток, наркоманов, вымогательств, подпольных казино служат обороноспособности страны. Что ж, орден за заслуги перед отечеством светит ему, или стоящим за ним собственникам, определенно. Я смотрел, ничего не понимая, в какое-то окошечко, за которым, как мне говорили на ухо, формировалась линза, и думал, что сумму экспортного контракта они и сами не знают, потому надо определить цену наших работ исходя из стоимости человеко-часа. Без правовой экспертизы всех последствий экспортной сделки они никаких конклюдентных действий совершать не станут. Я кивал объяснениям начальника небольшой комнатки, отчего все работы с изделием должны происходить в вакууме, и понимал, что мы предоставим им общий договор оказания услуг, а первым дополнительным соглашением конкретные работы по правовой экспертизе.
   – Вы сами вырабатываете водород? Он ведь нужен в больших объёмах практически на всех этапах. В Москве день. Юрист в тройке вышлет в офис их реквизиты, я из гостиницы объясню всё, за вечер подготовим договор, завтра согласуем, они подпишут при мне и вышлют быстрой почтой нам. – Вот эта вот большая емкость? Да вижу. Прекрасно всё у вас продумано. Мы им выставим счет на аванс процентов на сорок, и после оплаты – сразу наш юротдел запросит документы для работы. – Вижу, оборудование очень высокого уровня… Нет, в следующие залы пожалуй не пойду, я и так видел достаточно, чтоб составить правильное и высокое мнение о вашем производстве. Мы были бы готовы уже завтра с утра представить вам свои предложения и расчеты по совместной работе. Для начала…

Фермер Илья

   Мчал в послеобеденной жаре по шоссе, горячий ветер влетал в приоткрытое окно. Через стекло солнце жгло руку, лежащую на двери.
   Вспоминалось, само, с удовольствием, что договор подписан, отослан, нами выставлен счёт на оплату. В десятый раз пересчитал свой прибыток от сделки.
   Вспомнилось удивление от Омского художественного музея, – на задворках мира, в тысячном городе планеты увидеть собрание, пусть трёх, но шедевров, как не чудо?! Волшебно! И можно надеяться, что живой ребенок будет снова и снова учиться в провинции России, в захолустье мира лучшему в человечестве, чтобы вырасти гением. Тогда какая сила в красоте искусства, тогда какая вера в труд таланта, который не дано предугадать, как отзовётся.
   После мысли очистились, и как-то само пришло понимание, что раньше огромное предприятие производило пусть худо, но продукцию, которая была одной из лучших в мире, а теперь на развалинах по купленной зарубежом лицензии делают пусть лучшие в стране, но второсортные в мире изделия.
   Шёл по трассе вдоль Иртыша, но скоро свернул на асфальтовую дорогу. Попробовал держать 110 километров в час, но после трёх торможений, когда строчила антиблокировочная система, а меня бросало вперёд, к ямам, в которые погрузилось бы целиком колесо, поехал со скоростью пятьдесят, придвинувшись к рулю и выглядывая, как сигнальный на грот-мачте, рифы. Как между камнями автомобиль лавировали между ямами, всплывал на волнах асфальта, наискось пересекавшими дорогу, словно складки простыни. Асфальт сменялся гравием. Вдруг начиналось идеальное покрытие, автомобиль разгонялся, чтобы вновь резко затормозить перед высоким хребтом, вдоль которого тянулись проточенные колесами ложбины.
   С приближением к дому племянника отцовой жены, от воспоминаний, как пришлось в селе пить, пока приобретатель не спился в угрюмое молчание и не был уведен домой, росла злость: вызвался сам, глупо, спьяну ехать в эту степную глухомань!
   Вечером, как два усталых от войны солдата враждебных армий, мы переговаривались из скрытых щелей, осторожно высовывая голову, опасаясь выстрела. Готовые брататься на ничейной земле, разделяющей незнакомцев, я от внушительности его владений, уюта дома, умной, достойной, без заискивания или снисхождения вежливости, точных фраз, он от новизны моего образа, но сидели за бруствером стола и ужинали.
   В квадратном кабинете напротив двери мощно укрепился стол с оргтехникой, кожаной бордовой спиной кресло к окну. Боковые стены до потолка в книгах, планшетах дисков и пустотами прозапас. На полу яркими цветами разросся ковер, над ним распустилась огромная, как в гостиной, люстра. Кабинет совсем не был элегантным обиталищем разума, но был зримо живым. На черной столешнице в основании пирамиды книг по животноводству и сельскому хозяйству блестел золотыми буквами фолиант «Русские былины и сказки». Чёрно-желтой ступой, как горящая башня, лежали книги о войнах. Илья считал, что военная история увлечение практически бесполезное, но как глоток свежести, нужное. Он будто извинялся, но вины не знал. Я честно ответил, что моя жизнь без бессмысленных увлечений была бы страшна, да и путешествие, внешне прихоть, но внутренне – необходимость. Он отвечал, что жена ворчит. Я сказал, что если наши жёны хотели бы мужчин без бессмысленных увлечений, то они бы вышли не за таких как мы, а за других, кому не нужно ничего кроме богатства и статуса. Илья говорил, что детям необходимо прививать чувство прекрасного; занятия живописью или музыкой, любование природой, – лучшее. Потому не жалеть ничего на образование вкуса и души.
   Нас сблизило, крепнущее во мне, господствующее в Илье ощущение, что в основе жизнь свелась к воспитанию детей. Мы принимали оба это жестокое знание.
   Мы разговаривали о наших библиотеках, о семьях, об изматывающей работе, но разошлись довольными, не потому что согрел коньяк и взаимный интерес, а от того, что признали друг в друге родное – жизнь это вера в мечты и поиск, а не суета для живота.
   Хотелось спать, а не спалось, из-за стены донеслось какое-то пение. Я замер, прислушиваясь.

     «Баю-баю баааю,
     Глазки закрываю.
     А баю баю баю
     Колотушек надаю
     Колотушек сорок пять,
     Пора деточке да спать.
     Баай баай баай
     Глазки закрывай.
     Пора маленькой да спать.
     Люшеньки-люли,
     прилетели гули,
     Стали гули ворковать,
     Чем мне деточку питать».

   Я лежал с закрытыми глазами, удерживая слёзы.
   Я улыбался и думал, как хорошо, нет, как бесценно, что у этой девочки есть, как есть у моих детей, как было у меня в детстве, у моей жены, это великое чудо – по-матерински доброе, и по-старчески мудрое волшебство – бабушка…
   Проснулся от детского разговора; на стриженой лужайке Илья, его сын 16 лет и дочь младше, в одинаковых спортивных черных трусах и майках, ловко, как единая команда, раскатали красные маты и стали упражняться в каких-то изгибах тела. То встав на колени упирались головой в землю и замирали, то проползали под незримой преградой и застывали, волками вытянув кверху головы, то садились по-буддийски и плели над собой из рук диковинные узоры.
   На мгновение они приснились, но очнувшись и я, глядя в окно, лёг плашмя на пол и пытался дышать, отжимая и прижимая на руках грудь.
   За завтраком открылось, что Илья болел спиной, его познакомили с врачевателем, и тот обучил дыхательной гимнастике и упражнениям здоровья на каждое утро.
   Посредине стола стояла круглая чугунная сковорода, залитая печеным белком со шляпками желтков. Рядом в стеклянных кувшинах молоко и простокваша, дальше в деревянных мисках рыхлый холм творога, заводь сметаны с ещё видным следом после причаленной алюминиевой ложки, бледно-жёлтое гладкое полушарие масла. В стеклянной розетке прозрачный светлый мёд у деревянного подноса с пшеничным и ржаным кирпичами хлеба. Прозрачный кувшин компота с кораллом красносмородиновых ягод, просвеченный солнечным лучом. Супруга Ильи резала длинным ножом, а хлеб хрустел и осыпался листвой корочки на скатерть. Илья и дети по очереди похватали пшеничные ломти и по очереди полив с конца ложки медовым узором, принялись есть. Я ломал зубами твёрдость чёрной горбушки и впивался в теплую мякоть, заедая густой простоквашей из граненого стакана.
   Обстоятельно, как рассказывал Илья о правильной технике дыхания, об упражнениях, что оживляют одну за другой все мышцы тела, он говорил, что и хлеб и яйца и молочное своё, свежайшее. Только сыр, в который он ударил голосом, взглянув на хозяйку, они пока не делают.
   И я, прихлебывая простоквашу, понимал, что о неудаче сыроварения между ними уже не раз говорено, и, видимо, стало привычной темой семейных бесед и даже размолвок между супругами.
   А когда его жена, предложив мне творог, положила его в тарелку и полила медом и протянула мне, и, улыбнувшись, посмотрела на мать, а после на мужа, а он покачал головой, но следом улыбнулся ей, я ощутил себя в романе Льва Толстого. После пили вареный крепкий кофе из больших чашек, куда легко запрыгнет сердце любого гипертоника и хозяева уговорили пожить ещё, обещая ночную рыбалку.
   Илья поднялся во весь рост, предложил мне отдыхать, книги кабинета, прогулку в рощу, а сам собрался в коровник и поле. Я бы пошел следом, но меня не звали, и я остался есть нежный творог, прихлебывать из кружки густую взвесь кислой простокваши и слушать его жену, про то, как хорошо, что я побуду, и мы с Илюшей пойдем на рыбалку, и что сегодня он из-за меня поздно завтракал и побыл с детьми, а то бы уже на первую дойку поднялся смотреть надой и отправку молока.
   В кабинете за компьютером проверил почту, посмотрел новости мира, написал большое письмо жене, выбрал книгу об освоении Сибири, с которой растянулся на кровати у себя в спальне. Я читал, удивлялся новому знанию, что при Петре, когда казалось Сибирь давно обжита, покорять и осваивать сибирские земли отправлялись многотысячные экспедиции с пушками и регулярной кавалерией. Читал и улыбался, не столько гордости за свой народ, потерявший важнейшие города и даже столицу, разорённый, разграбленный, униженный иноземцами и ворами, беспрерывно воюющий за свою свободу и веру, но сумевший в эти же годы открыть, покорить и заселить Америку Сибири, таинственную Индию Дальнего Востока, сколько улыбался тому, как хорошо мне в этом большом деревянном доме на мягкой кровати слышать далекий рокот трактора, близкий неясный разговор, щелканье листов крыши, дышать нагретым деревом и свежим бельем кровати.
   Заснул. Кажется спал, улыбаясь, как ребенок, высыпаясь по-домашнему.
   Солнце просветило сон, – я отвернулся от окна и долго лежал в дреме, чувствуя нежное тепло на затылке.
   Оказалось, что идти на хозяйственный двор в моей обуви невозможно, и я пошагал, болтаясь ногами, в огромных сапогах хозяина.
   Илья смотрел, касался пальцами какого-то механизма, разобранного между ним и мужчиной в синей спецовке. Илья пальпировал детали, расспрашивал о симптомах. Механик подавал ему инструменты, Илья не глядя принимал в руку, оперировал один за другим органы прибора, удалял отмершие части, вливал живительные растворы, сращивал. Собрав в единый организм мёртвые части, Илья подключил провод. От разрядов тело вздрогнуло раз, другой, ожило и задышало часто и ровно, не сбиваясь на сухой кашель и сипение.
   Под дождём, в плащах, под которыми парило, мы сидели в надувной лодке, держа в мокрых руках удочки. Каждый смотрел в своё пятно света от фонаря на тёмной воде с пупком поплавка. В глубоком капюшоне, по которому стрекотали капли, я слышал в шелесте деревьев его негромкий голос. Илья рассказывал про старшую дочь от первого брака, как учится она в институте и скоро приедет погостить. Рассказывал, как в деревне окончил восемь классов и учился в ПТУ, как по набору на новый завод переехал в Омск и работал электриком в городе. Как решился стать фермером, оставил прошлую жизнь и с молодой женой уехал в село, где всё было развалено и царила нищета. Как начинал с враждебного отношения, как нанимал и выгонял, но больше дисциплинировал работников, как учил сам себя. Как важно своё дело. Как важны оба слова. Не только своё, но – дело – то, ради чего тянет работать в выходной, уставать вдвое и что с усталостью приносит прочную радость. Что даёт осмысленность прожитым дням. Печально говорил, что ещё расширится, но большого не сделает, он на пределе знаний. Я понимал, что за многие годы ему некому было рассказать свою жизнь, чтоб понял его человек, чьё мнение важно ему. акой ум, какая воля, жили в его обычном теле, сколько открытий, известных миру, но для него новых¸ свершил он, перевоплощаясь из работяги в успешного хозяина и отца семейства.
   Оберегая крышей ладоней, я разжигал огонь. Илья носил из багажника сухие поленья. Дрова в снежных хлопьях пепла густо дымили, не переставая трещали. На рассвете мы варили уху. Мы не думали пить, но после разговора оказалось, что не выпить нельзя; с обжигающей ухой пили холодную водку, сидя на складных стульях друг напротив друга, укрытые от дождя глубокими капюшонами.
   Светлело. Мы благодарно молчали, чувствуя нежелание говорить, выпивали, заедали горячей ухой.
   Я ещё высыпался в уютной постели, поздно завтракал, по родительской просьбе проверял посредственный английский его сына, за ужином не соглашался с Ильей, что мечты построить уникальный дом смогут воплотить только его дети, но главное было сказано и я собирался.
   Машина мчалась навстречу ослепительному солнцу по хребту дороги над полями, густо дымящими ночным дождём.
   Думал об Илье, принимая, при всей любви к себе, насколько Илья сильнее меня, как сильнее богатырь крепкого человека. Думал с восхищением, сколько он сделал, и горько, сколько мог бы сделать. Человек с золотыми руками и головой, способный понять идею творца, прооперировать сердце любого механизма, постичь душу устройства, вдохнуть жизнь в умерший прибор. Человек, способный лезть вверх, могучим умом сотворив заново открытия, от которых бы мог отталкиваться в будущее со ступени образования. Человек, своей силой, по своему уму, создавший работу для людей, достаток для родных, крепкую семью.
   Великий человек!
   Великий человек, растворенный в населении ядовитой щелочью нищего детства.
   И ничего уже не сделать.
   В бескрайней степи, от печальных романсов, подаренных на дорожку в машину Ильёй, тоска.

Новосибирск

   Как малознакомые, что встретились случайно – беседовать скучно, разойтись невозможно, и они подробно выспрашивают, кто куда, равнодушно слушают и мучительно создают уточняющие вопросы, так единственное о чём мы могли говорить – судьбы наших одноклассников, которые и пересказывали. Пока в невыносимое молчание чуждости он не сказал, что очень рад моей поездке. Что он думал, моя жизнь закончилась, что тот талантливый чувственный подросток, каким я был, дожил до достатка и положения и теперь при смерти, то есть будет спокойно доживать, ни к чему не стремясь, растить детей, радовать жену и родителей… И вдруг моё решение ехать одному на Сахалин сказало ему, что тот мальчик, его одноклассник, жив, есть ещё сила желания что-то творить.
   Было удивительно, что он мог думать о том, что я духовно умираю, и тревожно, потому что стало ясно, что я жил при смерти.
   Он откровенно говорил об отце – знаменитом миллиардере, личности выдающейся, но по человеческим меркам, даже самым непритязательным, человеке подлом, вороватом, даже преступном. Он не пытался оправдать его ложью, или лживо благочестиво отречься. Он жил его сыном, – в роскошном доме, в окружении охраны, прислуги, но жил своей жизнью, – изучал физику, руководил отделом в институте, преподавал студентам, исследовал и писал научные статьи, ездил на конференции, защитил докторскую диссертацию.
   Он не проживал наследство чужой жизни, не отрекался от родителя, он творил лучшее, – собственную судьбу. Я чувствовал, как открываю для себя знакомого человека. Вместо куклы «сына властелина» вижу глубокое понимание жизни и труд души. Словно зашёл в гости к соседям и из их окна увидел привычное дерево, рядом качели с лужей под пустым сиденьем, но иначе, удивленно узнавая и радуясь новому взгляду.
   За завтраком, уже более откровенно он говорил, как учил, с кафедры профессором или с амвона церкви, куда они регулярно ходили семьёй, проповедовал священником, что я тип современного человека распространённый всемирно. Окультуренный, образованный, ограниченный в своеволии моралью, привитой воспитанием, как культурная ветвь к дикому дереву, не верующий, но допускающий абстрактное существование Господа.
   Раскрылась дверь, вошла стройная пожилая женщина, извинилась, что помешала, поздоровалась, представилась мне Марией Тимофеевной. Я был рад ей, от того что рассказы о том как его семья пришла к Господу, его советы проложить свою тропу к храму Божию стали походить на настойчивую проповедь с чёткими аргументами математического ума.
   Мария Тимофеевна говорила негромко, без скрежета неуместных слов, и как в парикмахерской, от ласковых касаний тёплых рук, плавных приливов расчески ото лба к затылку, глаза слипались после короткой ночи; её речь ворковала, слышалось довольное урчание перекатываемой гальки тихой прибрежной волной, и тело погружалось в приятную дремоту.
   Она рассказывала, что девочка занимается с удовольствием, но как только не удается сходу, с наскока решить, прочесть, то ленится, особенно в чтении. Но девочка умненькая, и в игровой форме воспринимает знания хорошо, и на следующем занятии они попробуют подать чтение через игру. В гостиную вбежала её ученица и обхватила учительницу. Та прижала её к себе, спрашивая, будет ли её дошколёнок стараться? И хвалила, как хорошо у неё получается рисовать, какая чёткая линия, какой необычный подбор цветов, а повернувшись к родителям говорила, что, может быть, стоит обратить внимание на любовь девочки к рисованию. Терпеливо выслушивая до конца, не перебивая длинный, тянущийся в паузах подбора слов детский вопрос, она отвечала, что сундучок будут расписывать на следующем занятии городецкой росписью. Обращалась к нам и поясняла, что народное узорочье очень хорошо готовит руку к письму, потому росписью они будут очень много заниматься.
   Помолчав секунду, она раскрыла тетрадь и положила на стол, так чтобы не только родители, но и я мог видеть газетный обрезок: «возможно, деткам будет интересно, в детском центре представлена на днях программа по северным сказкам Писахова и Шергина, очень увлекательная и познавательная. Дети именно живут в сказке, наряжаются в костюмы, на них дует сырой морской ветер с брызгами, им полыхает северное сияние, раскачиваясь они плывут в поморском коче, а не просто лодочке, их сдавливают льды, они попадают на остров в Северном Ледовитом океане, по северному – Студёном море – какое слово красивое и точное „студёное“, детишки обустраивают зимовье, тоже какое сильное слово, растапливают русскую печь, носят воду коромыслами, за окошком из слюды вьюжит, к ним приходят в гости белый медведь, тюлень, песец, при свете лучины они учатся мезенской росписи – она по-северному скупая, но очень выразительная. Новое, животворящее чувство зарождается у детей, когда греет теплом печка, при свете лучины читают книгу, огонёк потрескивает, угольки падают в кадку с водой, тихонько шипят – полное погружение в мир поморской сказки, быта, – дети в восторге».
   Когда Мария Тимофеевна ушла, мне рассказали, что она всю жизнь проработала учителем, директором школы в Новосибирске. Давно уже на пенсии, но когда просят, берёт учеников. Учитель идеальный – спокойная, с ясным живым умом, всегда твёрдо добивается цели, но даже голос никогда не повышает, мягкой настойчивостью достигает всего. Сама готовит пособия, находит интересные учебники, приносит книги из своей библиотеки, и что удивительно, ей платили бы любые деньги, но набирает всего несколько учеников и берёт более чем умеренную плату. С мужем, он бывший военный лётчик, полковник, всем живо интересуются, ходят в театры, в кино, на выставки.
   После завтрака я попросил, чтоб водитель провёз по городу, показал Новосибирск.
   Широкие проспекты, много новостроек, а так город как город.
   Отпустив машину, я вошёл в сквер, сел на скамью, прикрыл глаза и ощутил, как солнце легло на веки и лоб тёплыми ладонями. Клонило в сон.
   Громкий, неудобный, стыдный выкрик – извержение человеческой боли, неудержимой, слишком долго погребённой в душе, – и рыдания, заглушённые в плече подруги. Две женщины в белоснежных летних одеждах, соединённые жалостью, любовью, доверием в единое существо, стоят так близко, что слышу каждое слово.
   «Не плачь, милая моя. Уже ничего с ним не сделаешь, не мучай себя так».
   Напротив мужчина в чёрных брюках с пыльными пятнами на коленях и в белой рубашке с коротким рукавом сползал со скамьи, ноги неудобно складывались, он на упорах рук опрокидывался рывком на спину, оглядывался невидящим взглядом, – успокоенное тело начинало движение с сиденья, – словно человек был механическая кукла, содним простым алгоритмом действий.
   «Это асоциальная личность, он этим с 14 лет, уже 28 лет занимается, это не исправишь. В школе, в институте, на работе, у вас дома с детьми – он пил всегда. Он уже равнодушен ко всему, тебе, детям, должности – работает чтоб не выгнали, дома – чтоб не выгнали, семья, дети, его родители, – всё несешь ты, он уже давно ничего не делает, весь смысл его существования – отделаться и пить. В расцвете сил, в 42 он уже давно закончил жить. Это такой тип, их полно, это деграданты, с этим ничего уже не сделать. Они в своем развитии остановились в 14 лет, это люди-подростки».
   Мужчина напротив сидел у скамьи на корточках, упирался ладонями и пытался приподняться, но опрокинулся на спину и судорожно, как насекомое лапками, задёргал руками-ногами.
   Женщины пошли к нему, я зашагал прочь, соглашаясь, сколько действительно образованных разумных мужчин, которых в действительности – в стране, в семье, в работе – нет.
   Но мощнее в душе росла мысль, как прочная ветвь, напитанная соками чувства, что основа нашей страны – женщина.
   Она управляет семьей, воспитывает детей, работает, не даёт совсем опуститься слабому мужу, поднимает его с колен на ноги.
   Моя жена. Если в этом, ненужном никому, кроме меня, путешествии, я исчезну, – она воспитает, обеспечит всем наших детей, поддержит своих родителей. Она – основа. Как моя бабушка, как жена Ильи, как старуха тёща отца в селе. Потому что традиционная семья, интеллигентская, рабочая, крестьянская или поповская сохраняет народную традицию. Семья прочный скелет, что держит народное тело. Мужчины, твёрдые и прочные, как бетонные ступени, но женщины прутья каркаса, на котором держится семья. Россия – женщина.
   Нагулявшись, я сел в трамвай возвращаться к ужину, к разговорам, ко сну в уютной кровати.
   Напротив сидел низенький с животиком мужчина, закрыв маленькие глазки на круглом морщинистом лице лет пятидесяти. Чёрную сумку, выпукло набитую, с разошедшейся поверху молнией, обхватили пухлые руки, пальцы в прочном заборе. Я смотрел на потное, коричневое от загара лицо, когда веки раскрылись.
   Мужчина не спал.
   С таким взглядом не спят.
   С таким взглядом ожидают казни.
   Я спрятался под перголой пальцев пристроенной ко лбу. Скоро он вышел, взорвав сандалией серую пыль в яме асфальта. Неожиданно живо он зашагал вдоль дома, придерживая рукой черную сумку, словно вор награбленное. Трамвай стукнув, погнался следом, обогнал, и оглянувшись, в припорошенное серым налетом стекло я видел, как он быстро взбежал по бетонным, раскрошенным до проволоки основы ступеням, остановился, внимательно огляделся по сторонам и ловко нырнул в полутьму подъезда».
   У лифта стояли люди, он спрятал лицо в стене и медленно поднялся на третий этаж. У двери, часто оглядываясь вверх и вниз на пустые лестничные пролёты, утирая пот с лица, долго подбирал ключи к незнакомым замкам, после чего резко распахнул дверь, вошел и бесшумно спрятался за ней.
   Посредине пустой большой комнаты, под крюком для люстры стояла раскладушка с пожелтевшим матрасом в серую полоску. Он свалил с плеча на матрас сумку.
   Сандалии сильно хлопали в пол, шлёпали по голым стенам, словно в пустой камере. Он кряхтел, когда тащил с кухни стол, который установил у раскладушки. Из сумки он поставил на пыльный стол кружку, бутылку водки и огляделся, представляя, как сегодня он будет протирать мокрой тряпкой обои, а после сдирать старые лоскуты и бросать под ноги. Завтра будет мыть потолок, смывая остатки побелки здесь, потом в другой комнате. После ровнять шпателем стены; заболит правая рука от однообразных движений, онемеет шея, но лицо терпеливо будет смотреть, как ветхие стены становятся белыми. Придёт бригада, и он станет работать в грохоте дрелей, пробивающих русла для проводов и ложи для розеток. Запрокинув лицо в однообразный потолок, который заменяет ему небо, он будет катать рукой валик, а краска моросить на лицо, шею, руки. А после они станут раскатывать обои, отмерять их, резать, размазывать по ним желе клея, и лепить, лепить идиотски яркие полосы, в тропиках запертой от сквозняков комнаты. А через неделю бригада перейдёт в квартиру на Марата. Он налил себе половину кружки и выпил. Где станет мокрой тряпкой тереть старые обои, рвать лоскутами кожу со стен и складывать в мешки. А потом потолок. Там пять комнат, кухня, два санузла и гардеробная. А двенадцать лет назад он стоял в тёплой комнате с окнами от потолка до пола перед чертёжной доской с белым листом и через раскрытые окна слушал шелест листвы во дворе института. А когда сократили, стал кормить жену, маленькую дочь тем, что равнял чужие стены и наклеивал уютные картинки чужой жизни. Теперь дочери шестнадцать и она беременна. Выросла дочь. А он приятный парень и собирается на ней жениться. Он выпил ещё, но не захмелел. Равнодушно удивился. Дома почти не ел. Он налил ещё и заглотнул водку. Спазм вытолкнул её из груди, но он забил её кадыком внутрь.
   До конца дней будет видеть перед собой чёрную землю крохотного дачного участка, пену дряблых сорняков на ней, пирамиды картошки на вскопанном поле, белый потолок и разноцветные, пёстрые стены обоев. Он опрокинул в себя ещё водки и снова ничего не почувствовал. Никто никогда не примет бывшего инженера после пятнадцатилетнего перерыва на работу. Поэтому после этого ремонта он поедет в квартиру на Марата, там платят хорошие деньги за пять комнат, кухню, два санузла, гардеробную и большой коридор. Там на месяц. Конечно, он виноват в том, что в шестнадцать дочь беременна. Неделями он жил в ремонтных домах и квартирах, работая с утра до ночи, а дочь оставалась с матерью, а чаще одна, на улице и в школе. Допивая представил, какой домашней девочкой она бы выросла, работай он в институте, приходи каждый вечер домой. Совсем трезв, стоило взять литровую бутылку. Подошёл к окну, посмотрел на проезжавший трамвай. Жить, чтобы водить валиком по потолку, закрашивая белым ровный бетон, прятать скучные стены под искусственным весельем обоев? В сером налете на подоконнике остались две растопыренных пятерни его ладоней. Зачем ему мучиться? Он говорил с женихом, он хороший парень, женится на ней, я знаю его родителей, они приличные люди.
   Шлёпая сандалиями, он принёс из коридора блестящую в закатном солнце, новенькую алюминиевую лестницу, пища ступенями поднялся над комнатой. На мощный крюк под хрустальную люстру накинул петлю, и поспешно, просунув голову, оттолкнулся. Крюк под хрустальную люстру захрустел в бетонной плите, но удержал раскачивающееся тело. На сутулые плечи, свернутую на бок шею, на потную лысину, порхая, серым инеем оседал цемент.

Красноярск

   «После Новосибирска Россия превратилась в дорогу. Пропала работа, остались позади последние знакомые, и только возможность увидеть размытые, как нарисованные акварелью лица родных, услышать их заикающиеся через тысячи километров голоса, держала. У Ильи и в Новосибирске я чуть приободрился, но душа, как плохо заряженный аккумулятор на полдороге иссякла. Ни бескрайние леса, ни широкий Енисей – только быстрее выйти из «Ленд Ровера» в Красноярске.
   В гостиницу на окраине заселился уже в темноте.
   На этаже – особый запах. Не противный.
   Но и приятным его не назовёшь.
   Словно обессиленный больной, который с трудом говорит, лампочка тускло осветила комнату.
   Круглая деревянная ручка шкафа выстреливает, но винт застревает и – отрывает дверцу. В шкафу плечики есть. Но падают вместе с палкой, на которой висят. Крючки рядом с зеркалом прочно прикреплены, но понуры, – пришлось загнуть носик, чтоб удержались шорты. Пластмассовая полочка под зеркалом в ванной висит прочно, но с одной стороны, – с другой прочно наклонена – вещи не валятся, а плавно соскальзывают с трамплина в желтоватую раковину. Стакан, открывалка, пепельница и графин – на месте, на тумбочке. Рядом с телевизором. Ящик у тумбочки выпадает, но в последний момент удерживается. Легко вставить ящик обратно, – нужно с силой потрясти, чтоб отомкнуть удерживающее устройство. Пульт отлично переключает каналы, нужно только наклониться вперед к экрану, получше прицелиться невидимым лучом в горящий приемник или сделать рукой несколько па в воздухе, улавливая сигнал. Ковролин и постельное бельё в узорах цветов, стены – в геометрических абстракциях, скрещенных прямоугольниках на сером фоне, кафель в туалете – будто слегка размазали влажные пятна.
   Вместо тесной ванной просторный квадратный тазик с синяком слива, весь в подтёках, высохших лужицах, словно в нём что-то квасили. Когда пускаешь воду из душа, в пищеводах труб гудит легкое несварение, которое несильным ароматом отрыжки выходит из слива. С течением воды аромат усиливается, так что долго лучше не мыться, чтоб не испачкаться.
   Хотелось спать. Но не спалось.
   По коридору приблизился пьяный спор и ушёл.
   Незамолкающая неразборчивая беседа за стеной, которую на мгновение заливает женский смех, и снова нескончаемый говор, как журчание.
   Бесконечный размеренный скрип кровати.
   Затихло.
   Зашумела вода, звонко застучали струи в жестяное дно.
   Откуда-то раздался детский плач и затих.
   Громкое сипение, а потом гул турбины унитаза.
   На улице резкий выкрик и смех.
   Вновь неразборчивый говор, словно сыпется, сыпется, сыпется зерно.

Красноярск – Иркутск

   Путешествие по России это бесконечная дорога, что в десятом веке, что в шестнадцатом, что в девятнадцатом, что сейчас.
   Величественная тайга, реки, поля слились в серое полотно. После Канска, под Нижнеудинском, в Тулуне километры хорошего асфальта сменяли километры гравийной дороги. Стучали по днищу камни, иногда со звоном выскакивая на крышу или в дверь. Один камешек влетел в лобовое стекло, оставив слезинку скола. Неожиданно «Ленд Ровер» потряс сильный удар, – дрожь осталась в теле, я поехал тише, прислушиваясь, испуганно представляя, что пробита какая-то трубка, и масло или дизельное топливо сочится из днища, или острые края камней порвали борт шины, и сейчас автомобиль накренится, застучит колесо, и я остановлюсь на обочине в клубах желтой пыли, поднимаемой автомашинами.
   С каким наслаждением я выехал на свежий гладкий асфальт, набирая скорость и чувствуя, что автомобиль не подвёл, что еду, приближаюсь к Иркутску!
   И снова тлеющая впереди пылью грунтовая трасса отнимает надежду! Снова напряжение держать дистанцию от идущего впереди грузовика, выплёвывающего гравий, вглядываться через пыльное лобовое стекло в ямы, высматривать крупные камни.
   На автозаправку с кафе вышел усталый, спокойный, казалось равнодушный.
   Рядом, на обочине справлял в канаву нужду парень.
   Я хватил его за шиворот и потащил к белому домику туалета, ударяя коленами в спину, он упал, я волок его за шкирку по асфальту, распахнул дверь и макал головой в очко, крича – туалет здесь, его специально выстроили для людей, даже для такого быдла как ты!
   Отвернулся, запер машину, вошёл в кафе.
   Круглые столы на высоких стойках, как несколько случайных звуков, собранных с фортепиано скучающей рукой. Под столами пыль; занавесом она стояла над дорогой, оседая за грохотавшими самосвалами. Между стропилами локтей, на бумажной тарелке лежал беляш – мясной пупок в румяном животе. Жирное тело блестело, пропитало чередой солнечных лентиго бумагу тарелки, а я не решался есть, глоточками отпивал чай из пластикового стакана и осторожно, чтоб он не заметил, посматривал на юродивого. В чистых футболке и брюках, в сандалиях с босыми пальцами, словно охотник, выискивая жертву, он бродил по кафе, заглядывал в лица. Я прятал глаза в беляше, наваливаясь локтями на стол, и уже думал спастись телефоном, когда он улыбнулся мне невозможной для взрослого радостью. Я закрыл глаза, понимая, что ещё несколько минут мне не скрыться в автомобиле. – Дяденька, послушай что скажу, – сорокалетний мужик счастливо улыбался, – я ярко работал, а она домоводила. Хромоножечка моя. – И он мерзко захихикал, втянув голову в плечи и прикрывая ладонью рот. – Хромоножка, – сказал он с наслаждением, – она ещё тёмная на один глаз была, – он закрыл горстью карий глаз и воскликнул указательным пальцем: – Когда моя Хромоножка рассветала из дома, все встречные, от проснувшегося мальчика до ещё живого старика голодали, глядя на неё! Дядечка, а какая у нас дочь!, – он качал головой глядя мне в глаза и смеялся, – тихонечко я и ослепительно мама. – Ещё несколько минут доесть – я закрылся донышком стакана. – Дядечка, – он тронул меня за руку, я вздрогнул, увидел его детские глаза и промолчал, – я всегда сладко работал, но случались дни, когда я бесцветно бледнел к дому, а там ждали Хромоножка и доча, и послушай, дядечка, разом бледность румянилась, к двери подойдёшь, кажется шмель мёртвый, засох – звонок тронешь и жжжж, он живой, он полетел!
   С дочей присмеялись из сада – а дома мёртвый свет, мёртвый звук. Она магазинит? – но там полые ответы.
   Загорелся из магазина в милицию, – но дяди-милиционеры погасили холодным законом – три дня надо выживать, чтобы люди стали спасать. Машина тестя задрожала в вечер. Моё испуганное сердце просилось к людям, но никто не видел мою Хромоножечку. И вдруг морщинистые дряхлые слова зазвонили в моей душе! – Злые дядьки замучили мою Хромоножку в свою машину. Мы просветили этих людей, прозвонили их адрес, расплечили входную дверь, жарко пронзили весь дом. Их тела опьянили мусорные кровати и храпели в жизнь. А в жёлтой ванной холодным сугробом сложено тело моей Хромоножки, озарённое рябиновыми ягодами. – Я смотрел, как счастливо светились его глаза и улыбался рот, проговаривая: – Я пронзил судьбу насквозь; ноги мои умерли на скользкий пол. Только неверующие руки ещё тепло протянулись к моей Хромоножке, но погибли в холоде. – Он, улыбаясь, взял мою руку, но я словно отвердел и не убрал её.
   А врачи приговорили, что я испортился, что я кривой, неправильный, что я уже нехорош, чтобы быть с моей доченькой. А тесть и тёща слишком бледные, слишком прозрачные, чтобы заботиться о ней. Тётя доктор сказала у чужих ей лучше, – лицо его ещё улыбающееся за мгновение заплакало и он завизжал: – Отняли, отняли мою девочку, отняли! Один, один только один раз в тридцать дней можно жить с дочей. Не тёмные, не грязные люди, а почему отняли?!! Почему глаза у дочи моей мокрые, если хорошо там за забором!!! АААААА!!! – он кричал, заглушая грохот самосвалов, из глаз катились слёзы, рот тёк слюной. Быстро подошёл хозяин-армянин, поставил перед ним тарелку с беляшом: – Не плачь, Серёжа, – и сказал мне неприязненно, – он правду говорил.
   Армянин гладил пухлой ладонью с толстыми волосатыми пальцами его тёмные волосы и Серёжа медленно успокаивался. Он ещё всхлипывал, но кусал пышный беляш и слюна двумя усиками свисала с теста и капала на стол.
   За пыльным окном стоял лес.
   Одна мысль пропитала мозг – что же моя бесцельная и скучная жизнь, как не счастье?

Иркутск

   Ночевал в гостинице в деревянном доме 19 века.
   После завтрака пошёл не в номер, а в бар, и, расположившись в кресле, закинув ногу за ногу, ощущал, как сочится через ноздри, губы, горло тройная порция коньяка. В городе почувствовал себя так беззаботно, так легко, как бывало студентом, прогуливая с пивом нудные лекции, или на каникулах, просыпаясь рядом с любимой, от знания, что этот день, следующий и после ещё – наши, и нет никаких обязанностей, только желания, и рассмеялся вслух утреннему солнцу. Я гулял по удивительной улице бревенчатых усадеб, чьи беленькие окошки натюрморты горшечных цветов в резных наличниках. В три ступени спустился под надпись «Рюмочная». В зале через узкие окна в полутьме свет пробил туннели, за высокими столиками по двое и по одному стояли несколько мужчин, нахохлившись над высокими столешницами. Я взял водки и стал у пустого столика в солнечном свете, а моя тень вытянулась по солнечной дороге до противоположной стены. Я цедил маленькими глоточками из мягкого прозрачного пластикового стаканчика водку, закусывал с пластмассовой тарелки волосатыми кусками селедки и вялыми кольцами лука, пропитанными подсолнечным маслом и селёдочным соком.
   А после сидел на пустой скамье в парке, щурился дрожащей солнцу Ангаре, запрокинув голову, щурился солнечным выстрелам сквозь густую листву и улыбался прекрасным девичьим ножкам, куда-то спешащим субботним утром, казачьим авангардам детей, перед тяжёлой пехотой основных сил семьи, умилялся, как величественно старческие пары, поддерживая друг друга за руки, медленно проплывают мимо меня.
   Ходил по улочкам, стоял у раскалённой площади, тлеющей пылью. Как река в ледоход серый асфальт в лакированных заплатах. Старые японские машины, китайские автобусы, густо забитые людьми, стучат и раскачиваются на заплатанном пути.
   Утро перешло в жару, я обедал в сени навеса над склоном реки. Пил прохладный квас из погреба, в освежающем ветерке ледяную водку и высасывал сочный бульон из массивных поз. После поймал такси и поехал на ангарское водохранилище; сонным сошёл на городской пляж, раздевшись, лежал среди людей, купался в прохладной воде. Смыв песок под душем спал в гостинице, а душным вечером блуждал по уже родным любимым улочкам, вкусно и медленно пьянея с бутылками пива.
   Проснувшись очень рано в забавно непослушном теле, с искрящей как сварка болью головой, брёл спящим городом, безлюдной улицей, благословляя легкий тёплый ветер, перченный тополиной зеленью. Душа восторженной вчерашней бурной ночи разбилась об асфальт оранжевым пятном, и в утренних лучах из серости сияет, свет отразив луноподобным ликом. Из лужи чуждого мне чрева искрит вчерашний пьяный день и тихой красотой и наслажденьем миром. И даже трупный запах разложившейся души лишь аромат воспоминанья для меня о счастье опьяненья, бесцельного как бабочка, но чуткого, живого, согревшего весь день теплом душистым алкоголя. С утра до вчера весь день протёк в чудесное мгновенье на берегу реки, в лесу у пляжа, в мирном ресторане, и любованье мира красотой жило так сильно, в едином сердце, сплетенном из души моей и алкоголя, что хочется и дальше длить волшебные часы, но завтра мне в дорогу и потому сегодня только половина дня доступна опьяненью мозга.
   А дальше, впереди – уж ждёт меня Байкал!
   Послеобеденный сон испарил алкоголь, я собрал вещи, позвонил жене, чтобы просто услышать её голос, никаких новостей не было, они собирались в Испанию, я на Байкал. Скучая, проверил электронную почту, написал письмо Петру, справился у Виталия, как идёт работа в Омске и Екатеринбурге, ответил Лене, что скоро буду, на «Одноклассниках», не получив ответа от Тутолмина, спросил у знакомых, отчего он молчит. Переключал каналы телевизора, смотрел местные новости, как в иркутскую больницу поступает новое медицинское оборудование и его приветствуют на камеру пенсионеры, что заменили ветхий асфальт на набережной, и случайные прохожие довольно рассказывают корреспонденту, как стало хорошо жить. Пробовал читать, но не мог забыться, как в гостеприимном доме Ильи, ощущал пустоту гостиничного номера, не забывалось, что завтра снова садиться за руль и мчать сутками на восток, что послезавтра мои улетят в Испанию, и мы будем ещё дальше друг от друга. Казалось бы, просто отдых на море, просто ещё четыре тысячи километров между нами, но осознание, что они будут в другой стране, отчего-то эхом множило тоску. Пытался заснуть, но выспаться впрок не удавалось, – я почти выбежал из номера.
   По тротуару навстречу нетвёрдо ступал маленький сухонький лысый рыжебородый мужичок с красным конопатым лицом, перекошенный сетчатой сумкой, в которой из толпы зелёных пивных бутылок вытянулась белая шея водки.
   Я вышел на бульвар Гагарина, облокотился на бетонный парапет набережной. Передо мной медленно текла Ангара. В углу скособочена урна, как свёрнутая на бок челюсть; урна переполнена мусором, который холмом лежит рядом. На парапете стоят в ряд по одной пустые пивные бутылки, как разводящие при параде на Красной площади, между ними пара пластмассовых тарелок, придавленных объедками.
   Около меня остановился пьяный, глядя в траву низкого берега резко выкрикнул матерное ругательство, а после, словно ослабев, говорил тише, тише, завершив неразборчивым бормотанием. Снова выкрикнул, снова речь скатилась в бормотание.
   Я пошёл навстречу мужчинам, женщинам, подросткам с пивными бутылками. В плечо врезалась подвыпившая женщина с бесформенным телом неопределимого возраста, что-то просипела зло и её резко шатнуло в сторону.
   Под раскидистым кустом на спине спал человек с лицом как вялая прошлогодняя свёкла. Рядом, на скамье, закинув ногу за ногу сидели две узкоглазые круглолицые девушки, сжимали на голых коленях установленные банки с алкогольным коктейлем; осмотрев меня, засмеялись, глядя друг на друга. У их ног в туфельках густо валялись окурки.
   Впереди стояла очередь в туалет, оттуда скверно пахло.
   Я пошёл прочь от реки, перешёл дорогу, шагал, шагал, равнодушно осматривая город, как вдруг, заметив краем глаза, не осознавая себя, замедлил шаг и остановился совсем. Один за другим, чудесной парой стояли два деревянных дома, украшенные резьбой, словно укрытые кружевными оренбургскими платками. Словно две юные девушки в бальных платьях вышли из другого мира.
   Дальше штакетник забора наклонился на улицу, словно нижние зубы кривого прикуса. На участке одноэтажный бревенчатый дом с двумя опустившимися деревянными крыльцами на разные семьи, как бы надломленный посередине, с дырами в серой шиферной крыше, заросший травой огород забросан бутылками.
   Мужчина, шедший впереди, резко остановился, повернулся к улице спиной и стал мочиться у забора.
   Вспомнился Ковров, где был в командировке; каменное здание на площади, с проломами в стене, без целых окон, с обвалившимися балконами, будто разбитое артиллерией и после взятое штурмом в гранатном бою, которое оказалось общежитием.
   Бесцельно блуждая, свернул в проулок, перегороженный тупиком барака из чёрных досок, неровных, как высохшая бумага. Из темноты лестницы спустилась лениво дворняга и легла на пороге. Компания молодых людей, сидевших на спинках скамей, поставив ноги на сиденья, посмотрела на меня, словно на диковинную райскую птицу, неизвестно как залетевшую в их края. Один из них слез со скамьи, пошёл к двухэтажному чёрному бараку. Я поспешил вернуться на людную улицу.
   Возвращаясь в гостиницу, несколько раз оглянулся.

Байкал

   Вода по валунному берегу лазоревая, а дальше ярко-синяя рябь, как озеро в озере. На несколько минут пасмурное небо в массивных тучах треснуло раскалённым мартеном солнца и затянулось.
   Заморосило.
   Короткая холодная ночь в машине с частыми пробуждениями – утеплиться, скорее заснуть.
   Зябкое утро. Холодный туман, густой, так что в три шага по скользким камням машина растворяется. Падение в мусор, испачканные в гнилостных объедках руки, ярость: хамы!
   Неожиданно тёплая байкальская вода, омывающая руки, согревающая. Невкусный завтрак из холодного молока и хлеба. Пакет со своим мусором в багажник.
   Долгий туманный серпантин дороги. В разрывах тумана, ниже сосновых крон байкальская гладь. Снова плывущий внизу туман. И ощущение. Наверно надуманное заранее. Чего-то чудесного, что есть Байкал.

Улан-Удэ

   Пустынная степная трасса перешла в широкие улицы Улан-Удэ.
   Огромная голова Ленина на кубе на просторной площади. Ленин узкоглазый и скуластый.
   Елена вошла в кафе, и я благословил лето. Потому что под шапкой спрятались бы светло-русые длинные волосы, круглое, ничем не примечательное лицо не привлекло бы. Но сейчас, вознесённые на высоких каблуках голые стройные ноги под коротким платьем голубых волн с белыми кружевами морской пены по подолу, тесная щелка между поджатых крупных грудей в глубоком декольте, потрясли радостью. Мы уже были знакомы по переписке и легко говорили о её работе переводчика с английского и французского, книгах, которые она прочитала по моим советам, о том, как встречается с женатым, не любит, стесняется этих отношений, но с ним уходят усталость одиночества и страсть тела. Говорили, какие у неё замечательные родители, как много дали ей с сестрой в детстве, может быть, слишком много для Улан-Удэ. Но я томился, ожидая, когда смогу выйти из кафе, взять её за руку и всмотреться в ждущие глаза.
   Рука под тяжёлой головой затекла, легкие волоски щекотали руку. Но чувствуя жалость, я готовился лежать вечно, только бы Лена спала уютно; молодая женщина, со стройными ногами, высокой грудью, милым лицом, воспитанная и нежная.
   Что она делает со мной в кровати?
   Номер отеля вместо дома. Знакомый по переписке вместо мужа. Вместо любви симпатия и страсть. Голод одинокого тела, печаль бесприютной души.
   Но с кем ей быть?!
   Кто для неё мужчины пива и футбола? Что ей умной, чуткой и образованной мужчины телевизора и грубости? Я и нужен от того только, что ей со мной легко, увлекательно и иначе, чем каждый день. И к её отношениям с женатым я чувствую только жалость, от того что для неё невозможно разрушить чужую жизнь, отнять отца, мужа. Она просто ищет немного любви. И это не я её соблазнил, не женатый любовник покорил, это она нас использует. И от её горького счастья выступили слёзы, набрали силу, но застряли в ресницах. А потом высохли.
   А через несколько минут рука совсем затекла, и я вытянул её к себе, разрушив безмятежный сон.
   Всё, что я мог дать ей, это гнать на сумасшедшей скорости по пустому шоссе перегон до Читы, выгадав три дня для жизни с ней. Да и нужны ей самые обычные простые мгновения. Идти со мной, держась за руку, по пешеходной улице Ленина. Скромный букетик цветов, купленный мимоходом, здесь же у стоящей рядом цветочницы, но – ей, но – неожиданно. Стоять на набережной Уды, виденной тысячу раз, откинувшись на меня и чувствовать сложенные на животе мои руки. Знать, что она расскажет о любимом романе и услышит ответ, вместо нищей тишины или грубости иной темы, просто от того, что я тоже его читал. Услышать об экранизации и задуматься над новизной её необычного решения. Просто сидеть на мне и целовать в губы, нос, лизаться, всматриваться в глаза – только не отпускать меня от себя, владеть мной. Лежать и прижиматься ко мне. Чтобы моя смелая рука не покидала её тела. Чтобы я спал рядом, и она касалась меня. Чтоб усталый, я лежал, но меня держали бы за спину сильные пальцы массажа. Чтобы на улице, вдруг, останавливая меня, она прижалась бы ко мне. Чтобы застав меня врасплох у окна, рассмеяться вздрогнувшим плечам, почувствовать своим телом мою спину, ладонями грудные мышцы и вдохнуть запах духов за ухом. Чтобы ощутить обыденный встречный поцелуй. И обрадоваться его обыденности перед зрителями стеклянного кинозала кафе. Чтобы увидеть моё имя в рожающем в крике телефоне и познать прилив жара во всём теле и приятную тяжесть к лону прихлынувшей крови. Чтобы сидеть за столом на работе, но чувствовать в своих волосах, своей ладони мои духи. Чтобы меняя дома трусики, перед сном, прижать их к носу и почувствовать мой запах. Чтобы иметь свободу накрыть ладонью мою кисть, поцеловать без причины, не стесняясь желания, мою щеку, попросить «обними меня» и знать, что через мгновение окажешься в сильных мужских руках. Знать, что ещё раз сегодня вечером её тело будут любить, ласкать, сжимать, и часто-часто дыша, она будет скулить, чувствуя и стыд и радость разом.

Улан-Удэ – Чита

   Рассвет в Улан-Удэ – над высотками небо алая бескрайняя степь.
   Когда я гнал «Ленд Ровер» по трассе ранним утром и солнце слепило глаза, просвечивая тёмные стёкла очков, я отказался от Сахалина, от Албазина; задержался в Улан-Удэ, не успею вернуться, побуду лишний день во Владивостоке, приму предложение Петра и полечу в Санкт-Петербург, если мои не вернутся с моря.
   Вдоль дороги тянулась степь, однообразная, ровная. На пустой трассе автомобиль нёсся как самолёт, обходя редких медленных попутчиков.
   Или всё же добраться до Сахалина, переплыть на пароме Татарский пролив?
   Новые и новые часы за рулём?! Одиночество и молчание, после которого даже говорить трудно, словно учишься заново?! Вновь и вновь просыпаться в гостинице, вновь и вновь чувствовать необъяснимую тоску?! По своей воле?!
   Нет!
   Мне уже нужно домой, побыть с женой, с детьми, поговорить с мамой, сесть в кресло в своём кабинете.
   До Читы добрался засветло. Понадеявшись на ночлег по дороге отменил заказанный номер, заправил полный бак и помчался по трассе Чита-Хабаровск.
   Позвонил Пётр, он был «недалеко» на совещании в Магнитогорске. Шутил про организацию спасательной экспедиции, спрашивал как путешествуется, приглашал в гости, передавал от супруги привет, пересказывал житейское, и мы оба чувствовали, как искренни наши отношения, как приятно нам слышать друг друга.
   Ярко светило солнце. Вдоль обочин тянулось редколесье. Изредка попадались заправки, и снова машина на постоянной скорости проглатывала километры и километры идеально ровного двухполосного шоссе. В пустой степи сознания курганами за стеклом возникали воспоминания. Как плыл в середине круглого пруда, окружённого по высокому берегу, поросшему травой, старыми липами. Впереди на песчаном плоском пляже на лежаках загорала моя семья и семья Петра. Над головой безоблачное небо, тёплая вода не охлаждает, только попав в струю ключа, плывешь в её прохладе, которая источается, источается, пока не растворяется в тёпловой воде. Плывешь и дышишь ароматом липы, и это так ново аромат липы и купанье, что вдыхаешь сильнее, подплывая к берегу, пока не вплетается дымный, щекочущий голод запах мяса на гриле. За листвой виднеется жёлтый дом с классическими белыми колоннами дворянской усадьбы, купленной Петром в руинах и воссозданной. Там стоит в траве стол, повар готовит ужин. И сейчас, здесь вспоминалось, словно и не со мной, так далеко я был от этого мира, но удивительно зримо, как я лежал на спине, раскинув руки, смотрел в голубой мрамор неба с облачными полосами, вдыхал аромат древних лип, воссозданной новым дворянством старинной усадьбы, и неясно, сквозь воду в ушах, слышал крики детей. А после вкусный ужин с превосходным, созревшим Saint Emilion, набравшим за декаду полноту вкуса, под идеальной прожарки стейки и утку с яблоками из русской печи, наслаждение беседой, взаимной симпатией, основанной на чём-то неосознанном, но едином для нас всех.
   У часового круга спидометра загорелась лампочка исчезающего топлива, – фонарь погасил до того видные в полутьме неясные очертания пейзажа воспоминаний.
   Вечерело, когда остановившись, я слил топливо из канистры в бак. Следующие минуты в тишине, на освещённой светом фар трассе, на последних литрах топлива были тяжелы. Здесь, в темноте неизвестности, в сердце пробирались призраки преступников, глубоких ям и остроконечного мусора, проколовшего колёса.
   Ничего не происходило; ровно работал мотор, но страх жил, полностью не осознаваемый, открывшийся марками в альбоме, – «бандиты», «нападение», «авария», «смерть», «ожидание помощи на обочине», – но гораздо более глубинный, таинственный, как реальная жизнь в сравнении с коллекцией филателиста.
   На заправочной станции руки стыдно и мелко дрожали, голос после молчания трудно заговорил в окошко кассы.
   Заправщик, заливая дизельное топливо в бак и канистру, осматривал машину, меня, прицениваясь, как покупатель к продажной женщине, приглядываясь, как карманник к сумочке. Подошёл к дальнобойщику, который голым, в одних чёрных шортах и шлёпанцах заправлял большую фуру рядом. Он однозначно сказал, что место здесь гнилое, неспокойное, советовал проехать ещё почти двести километров и заночевать на проверенной стоянке с нормальным туалетом и магазином.
   У освещённой заправочной станции стояли легковые автомашины, грузовики. Вокруг лежала темнота, и только справа, далеко впереди в небе лужа света, там, как фонарь, город подсвечивал небо.
   В отличие от Байкала спал хорошо. Проснулся раз, когда фары подъехавшего грузовика озарили салон и просветили веки.
   Рядом с «Ленд Ровером» стоял японский грузовик с залепленным белой плёнкой капотом, с двумя легковыми автомобилями в кузове. Тёплым утром пошёл в туалет. Чисто вымытый, с голубой плиткой на стенах и унитазом, а не досками и дыркой над выгребной ямой. Умылся тёплой водой, почистил зубы. В магазине взял сок, булку, которую мне любезно разогрели в микроволновой печи.
   Из кабины ко мне вылезли двое молодых парней. Спросили как Москва, как дорога из Москвы, сколько дней в пути. Они перегоняли из Уссурийска в Новосибирск на продажу грузовик и две малолитражки. На мой вопрос ребята посоветовали мотель и пару проверенных автозаправочных станций, где можно переночевать до Хабаровска.
   Потому что я был готов мало спать, ночевать в машине, лишь бы скорее закончилось это бесконечное пространство и бесконечное одиночество.

Городок

   В Амурской области через удобный съезд сошёл с ровной трассы со свежей дорожной разметкой сначала на неровный асфальт, после на клубящуюся пылью гравийную дорогу. Справа тянулся бетонный серый забор с мотками новенькой колючей проволоки. Слева торцами стен к дороге стояли один за другим заброшенные пятиэтажные дома. Заглядывая в боковое стекло, видел, как далеко тянутся стены с пустыми оконными проёмами. Из одного окна, блеснувшего солнцем на распахнутой створке сколом стекла, высунулись двое мальчишек и смотрели на меня. Гравий сменился асфальтом в глубоких трещинах, как слоновья кожа, с ямами, которые я медленно объезжал, лавируя на пустой дороге.
   Из машины вышел на маленькой площади и ощутил себя заключенным, – куда бы не шёл, как тюремщик, кто-то наблюдал за мной. В одноэтажном здании силикатного кирпича кафе «Пельмешка» и «Центр ритуальных услуг». Понадеявшись, что у них не общая кухня, вошёл под звон колокольчика. Столики пустовали. Мне могли заварить кипятком китайскую лапшу, разогреть в микроволновой печи сосиски, сварить пельмени. Есть здесь не хотелось. Да и надолго оставлять своего Малыша одного тоже.
   В магазине, покупая колбасу и хлеб, чтоб перекусить за рулём, почувствовал, как задний карман ожил, – я прихлопнул живность, но попал в бумажник. Обернулся, – в леопардовых лосинах, от загорелых до черноты голых икр до серой куртки, колыхались толстые бедра. Своевольное желание независимого подсознания свело судорогой отвращения лицо. «Тело в леопардовых лосинах била дрожь, холодели руки, и только через метров двести оно остановилось у ларька со стеклянной витриной, заставленной бутылками. В очереди тело успокоилось, только ещё мерзли руки, да пыльные пальцы с червячками под ногтями шевелились. Сиплым голосом умирающего тело купило бутылку крепкого пива и заполнило зеленой пяткой солнце, бьющее в глаза.
   Тело спросило, принёс ли сына мамке денюшки на водочку. Одиннадцатилетний мальчик мгновенно нахохлился, как воробей, и сердце со страху провалилось в трусы. Быстрый ум считал, что с Пятном они прочесали под гитару четыре электрички, натрудив сто шесть рублей милостыни. А главное, на Татарке тиснули у пьяного лопатник и на нос упало по четыреста с лихом. На двести они сожрали курицы под ромовый коктейль с сигарой. На той неделе мать хватила ногтями за ухо и обшарила карманы, а когда он вырывался, била ногой, так что ребра болят и сейчас. Из внешнего кармана он протянул ей сорок рублей и отступил к двери, опасаясь, что она схватит его. Но она вышла, подумав, что пошлёшь его в магазин, а сучёнок уйдёт с деньгами, лучше самой взять.
   Дочь шагала, счастливо вспоминая, что катается на велике лучше всех, даже лучше Ленки, а ведь то Ленкин велик, а у неё нет. Она почти не упала, только чуть-чутик, когда камень вскочил под колесо, а она плюхнулась в грязюку сошедшей лужи. Платье чуток замаралось; тут её счастье ощутило, словно она играла с девочками в песочнице, а мальчик неожиданно подошёл и сзади больно ударил в спину. От мысли, что сейчас поест, она быстро взбежала по ступеням крыльца и влетела на кухню. Брат ел, улыбнулся ей забитым варёной картошкой ртом и потряс рукой с зажатым кулаком луковицы. Мамка привалилась спиной к стене; одной рукой поддерживала голого братика, который громко чмокал длинную голую мамкину сиську, другой рукой, глядя на вошедшую дочь, поднесла стакан, и, закатив глаза к трещине в потолке, проглотила водку. Мамка строго спросила, где она, тварь, шлялась после сада, и на молчание сказала, чтоб садилась жрать. Довольная дочь села рядом с братом, взяла тёплую картофелину есть вприкуску с луковицей. Вдруг мамка закричала, где дочь измазалась свиньей, и что дерьмо за неё отстирывать некому. Положила дитё на пол и выдернула дочь из-за стола к себе, схватила рукой за грязный кусочек платья, а после с размаху ладонью выплеснула кровь из детского носика. Девочка закричала, мягкие куски картошки посыпались изо рта на пол, мамка заорала, чтобы мальва заткнула своё дырявое едало, и снова и снова ударила в лицо. Закричал проснувшийся младенец, закричал сын, который вскочил и отбивал руки матери, бьющие дочь. Мать плюнула в сучье рыло сына, долила глоток водки в стакан, закусила, хрустнув луковицей, взяла младенца и заткнула его кричащий рот крупным соском, зло выкрикнула, что если сейчас они не заткнутся, пойдут на… на улицу. Её дочь тихо сжалась в углу испуганным ежиком, жевала солоноватую картошку и держала у носа горстью ладонь, чтоб не закапать кровью платьице.
   Мать уложила пеленашку на кровать к стенке, развалилась с ним рядом мусорной кучей, изредка переходя в полусон, чтоб усыпить молоком визги под боком, и проспала до стука соседа в дверь. Сполоснув в тазу засратого за ночь младенца, она уложила его в коляску, и они пошли прогуляться к магазину. Сиплым голосом переворачивая непослушные слова и высасывая трудную влагу из детской бутылочки, она жаловалась, что денег нет совсем, а пособие на малого только на следующей неделе. Сосед, в чей мозг каждое слово входило с трудом, словно тупой гвоздь в дубовый брус, а тело то тряслось изнутри, то обдавалась жаром вчерашнего спирта, трудно решал, что ж делать, если не купит она похмелиться, и с ненавистью слушал, как хочет она переехать в Оренбург, к братану, где будет все иначе, где есть работа, и с тоской уставился в ещё далёкий, мутный, размытый влагой слезящихся глаз, ослеплённых солнцем, заворот к магазину. Мечтая остановить скребущие его голову её сиплые слова, он спросил, отчего она своего щенка не отдаст в работники, а лучше продаст, потому как тот сучёнок совсем оборзел, на днях его обматерил, да и ваще только хлеб жует. И вдруг она замолчала, и стало слышно в тишине, как сам с собой в коляске смеётся, разговаривает и трещит погремушкой малой. Мать думала, что ту суку.... хрен отдашь, сбрызнет и ещё ментов по глупости наведет. Карапуз деньги в семью даёт, жрать на чё, а так государство приплачивает, а жрёт немного, только сиську сосет. Да и сколько дадут за него? Девчонку надо. Девка она есть девка, а я двоих пацанов на ноги поставлю в Оренбурге. Поставлю и сама тоже. Ласковая она. Добрая. Ага, добрая, а уже… А через пару лет ваще прибьёт меня, а тогда уж… продашь. Кудаж по тихому пойти её сдать? К сутерам не иначе. Или цыганам, они говорят то в попрошайки берут, то на органы на продажу. Тут надо курвам бабла не уступить, не продешевить! И она спросила соседа, сколько можно поднять денег на ребёнке? И счастье пробило потом, и разом похолодели руки, когда услышала тыщ семь баксов. Она купила им вторую чекушку и глядя на обалдевшего от её щедрости соседа, выпивая, снова и снова загадывала, снова потея и холодея руками, чтоб всё сошлось. Скормив груди младенцу и уложив спать, она пошла убираться в магазин, а после не домой, а на площадь, где насосы в тачке грели задницы. Домой мать вернулась после дочери, которая сгорбившись сидела на кровати, качала братика и поила его голодный крик водой, припевая за матерью тоскливую колыбельную. Мать заговорила с ней ласково, огладила шершавой ладонью гладкую детскую щеку, назвала кровиночкой родной, и дочь, робко, как не сразу доверяя неожиданной конфете с улыбкой от мальчика, который только дёргал за косу, сначала легко, а потом смелее, доверчиво положила голову на мамину грудь, а та, разобрав волосы с маленького уха, зашептала быстро-быстро, что завтра в сад она не пойдёт, пойдет с мамкой гулять, добрый дядя будет на машине катать, весело будет. Дочь лежала, чувствовала, как ладонь гладит её голову и улыбалась, как она поедет на машине за город, а потом и брату и в саду всем расскажет, а может быть ей купят конфет. Она думала спросить, но испугалась, что мамка озлыдиться и смолчала, уверенно решив, что купят. Тихо засмеялась. Мамка обняла её, шепча, что она для неё любимая цыпа, только должна завтра слушать мамку, делать что сказано, а дядя добрый покатает. Дочь подумала, что конфеты будут, а машина будет голубая, и представила, как они поедут мимо сада, и всем она рукой помашет. А на другой день всё расскажет и угостит девочек-подружек конфетами. Представив, она тихонько засмеялась и сказала почти уверенно, что будет нарядна. Мать её вспыхнула от догадки, положила приятно холодную ладонь на детский лоб, заговорила, как нарядно она завтра оденет её, прям принцесса выйдет, счастливо загадывая, что за дитё красивое и чистое можно больше стребовать с гадин.
   Утром её дочь была чисто вымыта, причёсана, наряжена в лучшее платье. Они прошли по пыльной тихой улице до угла, где сели в белую машину, которая дочери не понравилась, потому что была не голубая и не чистая, как снег. Спереди сидело двое больших дядек, которые ей улыбнулись, а один протянул шоколадку.
   Дочь смотрела маленькими глазками, молчала, только сама не замечая всё сильнее и сильнее сжимала в горячей ладошке ледяные мамины пальцы. Мать выдернула руку, зашипев, чтоб та сидела спокойно. Потом спросила, всё ли как давеча оговорили? Ей подтвердили, протянули конверт. Она начала считать деньги, с каждой новой тысячей ей становилось жарче, пот стекал со лба, руки совсем заледенели, и волна счастья в ней поднималась выше и выше. И только дочь жалась к левой руке и мешала считать, – она молча стряхивала её, и когда пересчитала, сказала, что всё нормально. Погладила дочь по голове, сказала, пряча свёрток денег в сумку, чтоб она ела шоколадку и покаталась с дядями в машине. Раскрыла дверь, и в это мгновение с невиданной силой ощутила огромную радость от того, какая она богатая баба!»

Хабаровск

   В Хабаровск Малыш въезжал вечером. На последних километрах магистральная скорость сменилась городскими заторами, ожил погибший голод, а когда я уже предвкушал душ, ужин, сон в кровати, меня остановили на посту ГИБДД на въезде. Инспектор был приветлив и любопытен «а какими судьбами у нас», «а куда едете», «а вы прямо из Москвы», «а машина хорошая», «а штрафов много», «может быть, пройдём на пост проверим», «а сколько дней в пути», «ого», «а обратно как», «а с дизельным топливом не было проблем», «а ночевали где» пока, наконец!!, освобождением из заключения не прозвучало «счастливого пути, поосторожнее на дорогах».
   Секретарь забронировала люкс в «Хабаровск-Сити», трёхэтажном отеле из стекла и серых керамических панелей. После двух ночёвок в машине просторные апартаменты, глухие портьеры, широкая кровать идеально гладко покрытая покрывалом, огромный плазменный телевизор, спутниковое телевидение, вай-фай, в ванной комнате черного мрамора тёплый пол, белоснежный махровый халат на вешалке и тапочки под ним, ощущение чистоты в раковине и унитазе, гели, шампуни, молочко для тела, шапочка для душа… Я прижался лицом к белоснежному полотенцу – оно восхитительно пахло свежестью.
   После ужина вошёл в лобби-бар, тесное помещение с диваном и круглым столиком, окружённом креслами. Время совершило свой оборот, продавило меня колесом в ночь Сибири и Забайкалья, а теперь вознесло, – каждый вечер попадал на испанское утро. В айфоне через скайп я видел их лица, смеялся и радовался, и слова, которые мы говорили, были незначительны, но основаны на могучем счастье, от того, что они есть¸ от того, что их скоро увижу, от того что есть – мы. В каждом рассказе о купании в море, покупке солнцезащитного крема, о найденных ракушках, насморке у дочери друзей, в рядовых вопросах «Устал?», «Доволен поездкой?» – наша любовь.
   Спросив разрешения, за столик подсел мужчина с русой бородкой с проседью на узком лице. Диванчик был занят, ему некуда было сесть, но объясняться в любви при посторонних я не желал, как лишнюю бумажку мы скомкали окончание разговора и распрощались. Он отпил пива из бокала и извинился, что помешал. Я ответил, что уже завершал разговор, спросил, вкусное ли пиво и заказал себе. Он сказал, судя по характерному произношению, что я вероятно из Москвы; он сам коренной москвич, закончил филологический факультет московского университета, работал в русском посольстве в Китае, а теперь живёт в Пекине. Я спросил, как живётся на чужбине, думает ли он вернуться?
   – В Расею? Да никогда! Ни за что! Что она может мне дать? Кому я тут нужен? А там я уважаемый человек: дом, жона, работа. Да и что в России – дороговизна страшенная, водка палёная, еда, прошу прощения, в общепите дерьмовая. А в Пекине у меня двухэтажная просторная квартира с садиком, вокруг прекрасное питание, да даже водка чистая, голова от неё не болит! Нет, я там чувствую себя дома, столько лет уж прожил! Да на тоталитарной китайщине я чувствую себя гораздо более свободным, чем в дерьмократической России. В Китае я уважаемый человек, а здесь ничтожное быдло, которое школы не кончило и не слышало никогда о высшем образовании, считает, что если заплатило мне денег, то я его слуга! А я, между прочим, свободно на трех языках разговариваю, я кандидат наук на минуточку. А это идиотское рассейское нежелание познать собеседника, чужие обычаи, стремление обмануть, да еще и показать, что китаец недочеловек?! Да, китайцы это дети, но у них есть третий глаз, который видит вас насквозь. Нет уж, увольте, мой дом там, где я нужен, где мои дети и жена, а не тупые бывшие, слава богу, соотечественники! А что как не хамство, когда эти русские, вообразившие, что они бизнесмены, напиваются в стельку на переговорах, орут на родном матерном и требуют чтоб я точно перевёл?! И к ним сюда ехать? Да ни в жисть!
   В дверях показался молодой очень высокий китаец в чёрных брюках и голубой рубашке, кивнул в лёгком поклоне мне, моему собеседнику, тот быстро распрощался, сообщив, что поедет показывать им ночную жизнь Хабаровска.
   Я пил пиво, смотрел на угловой диван, на котором тесно расселась компания латиноамериканцев, прислушивался к испанской речи, когда меня спросили по-английски, свободно ли место? Я предложил сесть. Мы познакомились, я спросил, откуда он. Он отвечал, что из Швейцарии. Я заметил, что у него не характерная для швейцарца внешность, он отвечал, что у него отец немец, мать француженка, но одна из бабушек смесь испанской и английской крови. Я спросил, какими судьбами он в Хабаровске.
   – Прилетел на приём к местному высокому чину, а встречу перенесли на два дня. В России всегда всё зыбко, всё меняется быстро, ничего нельзя планировать. Вот пример. Открывали предприятие в центральной России, – области необходимо, губернатор поддерживает, без его одобрения вообще бы ничего не случилось. И готовый завод стоит, мы год ходим по кабинетам – бюрократия. Здесь форму устаревшую заполнили, здесь земля неверно оформлена, здесь нельзя строить – газопровод, здесь согласуйте с собственником, тут развязку постройте. И вдруг, то ли государство захотело, то ли какому влиятельному боярину стало нужно…
   – Или взятку дали губернатору.
   – Может. Мне про это неизвестно ничего. Да это и не в правилах нашей компании. Неважно. Нас подхватило цунами и понесло над всеми препятствиями, рифами законов, водоворотами Сциллы. Год ничего не происходило, год готовый завод простаивал, а тут через месяц открылся. Ничего нельзя планировать. Здесь жизнь творит из человека фаталиста. Я на пяти языках говорю, а булочку (сказал он по-русски) купить не могу. Здесь никто не говорит по-английски. Но хуже, никто не хочет понять тебя, напротив, каждый таксист, продавец старается обмануть, продать втридорога.
   – Так и есть, у вас в Европе жизнь строится на кантовском принципе общежития, а у нас, не у всех, но слишком многих, – на великорусском эгоизме. У нас в России каждый сам за себя, – в культуре вождения, общения, в отношении к чужому, – везде правит великорусский эгоизм: если ты не близкий, ты никто, хуже – ты помеха. Потребительское отношение не только к иностранцу, но и к соотечественнику, кто слабее, не известнее, просто чужой. Во всём народе это преодолевается только одним – общей бедой. К сожалению. Но вы не можете не признать, что не все русские стараются на вас заработать.
   – Да, конечно, есть замечательные люди. Когда они отбрасывают свою холодность и высокомерие, не найти более открытого и надёжного друга ни в одной нации.
   – Для этих людей вы стали своим. Я говорю о другом. О чужих вам, которые из веры или воспитания не станут на вас зарабатывать, не пойдут на продажную, но денежную должность, пойдут на выборы по своим убеждениям. Поколение перестройки, – поколение чистой свободы, которой никогда не было у нас, у вас, – люди этого поколения получили прививку гласности. Думаю, мы сможем и детей воспитать в новых традициях уважения человеческой личности, – а уж какая форма правления будет, это следствие.
   – Наверное, такие люди есть, но видимо их немного, не встречал. А вы уже побывали в местном парке над Амуром? Парк! Да это лес, лес в городе! Поначалу ещё дорожки с фонарями, а дальше лес. И вообще эти русские просторы! В Европе разум человека покорил пространство, возделал и благоустроил каждый клочок пригодной земли, а здесь бескрайнее пространство господствует над людьми. Подавляет человека. Вот удивительно, отчего я, иностранец, не чувствую себя в России свободно? Это всё неочеловеченное пространство и суровая природа, от которой всегда ждёшь неожиданности, беды, а не помощи, которая опять-таки творит философа-фаталиста.
   – Согласен, в опасности свободы не ощутить. Соглашаясь, добавлю, что несвобода уже и в человеческом сознании, а значит, в мелочах. Например, в том как подозрителен пограничный офицер, как смотрит и властно говорит полицейский, чувствуя за собой силу власти, как приходится пропускать вельможу, или, хуже того, съехать с лучшей дороги на второстепенную, просто от того, что хорошую предназначили для лиц, которые отчего-то называют себя высшими. Бог в деталях, они формируют самое сильное знание – подсознательное.
   – Да, Бог в деталях, так всегда говорила моя мать.
   – Вы извините, пойду спать, два длинных перегона и сон в автомобиле, просто не оставили сил для общения. Всего вам доброго.
   – Спокойной ночи. «Вот в этом русские. Прервал беседу и ушёл. И этот наверняка считает себя культурным, со своим царственным самомнением наверняка уверен, что он европеец. Высокомерность с одной стороны, замкнутость с другой. Сколько я видел их, изысканные манеры за столом, а через пять минут бросает окурок на мостовую. Да, этот аккуратно салфеткой пивную пену с уголков губ снимает, а потом пойдет и выбросит мусор из окна своего лимузина. Чопорные манеры, а в жизни неряшливость отвратительная, даже у богатейших местных бояр и князей. Думают о себе как о европейцах просто от того, что иностранный язык выучили да вилку с ножом держать научились. Этот ещё не худший, в каком-то роде сливки общества. Как удивительно, этот народ после десятилетий поголовного равенства опять расслаивается, как жирная сметана на молоке, которую они здесь едят, они опять разделяются на придворных богачей, высших чиновников, на образованных дворян-купцов, как этот, и молоко народа, малообразованного с простыми грубыми нравами. Да пусть даже и есть они, эти несколько приличных русских, о которых он говорил, конечно, имея в виду себя. Смешно верить, что им возможно преодолеть инерцию этой несвободы в мелочах, которая здесь везде, в природе, в обычаях, в людях. А эта русская самоуверенность в себе, в своих силах, может и больших, но высокомерие! От тоталитаризма не отошли, а свобода у них невиданная в столетних демократиях! На словах он конечно свободолюбивый демократ, а мечтает об одном, как все русские, стать чиновником, или лучше пристроиться в крупной корпорации и жить в безделье, как Иванушка-дурачок из их сказки. А после, как этот Иванушка, уехать с богатством и царевной за тридевять земель в тридевятое царство жить припеваючи, то ли в Европе, то ли в США-Канаде».
   Проснулся поздно, осчастливленный знанием – сегодня никуда не ехать. Закрыл глаза и улыбнулся покою, улыбнулся, что уже завтра буду во Владивостоке. Я долго лежал в сонной дремоте в кровати, в тёмном покое задёрнутых портьер. Долго стоял под горячим душем, наслаждаясь тем, как горячая вода прокатывается по телу, бьёт струями в голову, лицо, шею, и вспоминая, с удовольствием, от того что прошло, как зябко, неуютно было спать вторую ночь в машине. Расслабленный лежал на кровати и смотрел в телевизор. В обед спустился на завтрак. Ничто не омрачало расслабленное удовольствие от дня, даже заболевшее от холодного пива горло.
   Гулял пешком по парку на высоком берегу над рекой. В тени деревьев безветренно, прохладная тень, чистые асфальтовые дорожки. Внизу тёк Амур – тусклые, просторные, спокойные, непрозрачные воды, словно сильный уверенный в своей мощи человек. Понравился восстановленный Успенский собор – не плохая копия исчезнувшего, а новое, устремлённое в небо высокое здание, построенное по православным канонам и в то же время явственно современное.
   Вечером смотрел телевизор, собирал вещи в дорогу, но через механические действия, как удача через преодоление новых и новых трудностей, пробивалось счастье – завтра я буду во Владивостоке, и дорога закончится!
   Ранним утром, выезжая во Владивосток, нашёл по навигатору дежурную аптеку. На тротуаре под фонарём сидел на корточках человек. Показалось, он болен, он сидел как-то странно скособочившись, прислонившись рукой к стене и шагами подумалось, что ему плохо, и тот час, с подступившим рвотным спазмом, увидел тёмный голый член, тупое блаженное лицо и кал под ним, и лужу, в которой стояли его ботинки.
   Отвернувшись, зашагал к аптеке. В свете мигающих по очереди букв лежал на спине молодой парень, рядом пустая пачка таблеток, как магазин без патронов, и алюминиевая банка из-под пива.
   В бронированной двери по звонку открылось окошко – у красивой усталой девушки в белом халате я попросил пастилки от боли в горле. Она ушла, я же прочитал «В нашей аптеке тропикамида и мидриацила не бывает!!!», длинный «Список кодеиносодержащих лекарств, которые продаются по рецепту врача», расплатился и заглянул в окошко снизу-вверх, еще раз увидеть её красивое лицо – она испуганно отшатнулась и потянулась рукой к тревожно оранжевой кнопке на стене.

Владивосток

   Владивосток мне нравился. Нравился моим свершением. Нравилось имя – владей Востоком – с верой в свои силы. Нравилось название бухты – Золотой Рог. Нравился город на сопках, весь из подъёмов и спусков, и с каждой сопки – открывается бухта. Нравились военные гражданские корабли в гаванях, моряки на улицах, – Владивосток напоминал поездку в детстве в Крым и Севастополь, – украинский город русской славы. Даже квартал ветхих домов и замусоренных проходов представлялся не нищетой, а трущобами и притонами портового города. Даже тигры не раздражали, высовывая свои усатые морды ото всюду – из витрин, с постаментов памятников, от входов в рестораны, с рекламных плакатов, с обложек книг, каждый раз они угодливо напоминали «Ты доехал! Ты на Тихом океане!»
   Остановился в гостинице «Версаль» на главной улице Владивостока – Светланской. Особняк начала 20 века с витринами в первом этаже и окнами в лепных рамах на втором-третьем. Мраморный блестящий пол, полные хрустальные груди люстр, белоснежный потолок с лепниной. За мраморной стойкой красивая девушка. Ресторан «Версаль» с узорным ковром на полу и тяжёлыми алыми шторами.
   С утра, хоть было пасмурно и моросил дождь, отправился в Шамору, на широченный песчаный пляж, купаться в океане. Днём поехал к железнодорожному вокзалу в пышном псевдорусском стиле, с пристроенными с боков квадратными башенками под шатрами, с трёхчастной аркадой главного входа, разделённой бочкообразными столбами, под высокой плоскостью крыши с окошками, словно светлицами сестёр. От этого большого русского здания, здесь, на краю отечества – гордость – что всё – Россия.
   На улочке рядом я сдал ключи от своего Малыша, подписал договор, оплатил доставку в железнодорожном вагоне в Москву и тихо, чтобы никто не услышал, заговорил с ним, погладил, прощаясь, капот, весь в зелёных насечках погибших насекомых.
   – О сколько машин, пора раскулачивать! – вошёл в спину скрежещущий голос, как рыжий от ржавчины, древний, бунтарский, в глубоких зазубринах, но твёрдый самодельный нож.
   К вечеру выглянуло солнце и с самого утра я отправился на пароме на остров Попова, на Французский пляж, покрытый белоснежным песком, и загорал, купался, словно был на каком-то островке в Тихом океане. И рассмеялся, потому что был на островке в Тихом океане.
   Вечером такси взлетало вверх по склону, ныряло с горки, и сидя на привычном водительском месте, я испуганно тормозил в пол, а таксист улыбался видимому на моём лице эффекту и рассказывал новый анекдот. Ужинал в ресторанчике, ел краба, гребешка сырого, жареного, пробовал трубача, пил китайскую водку, а после купил цветы и пошёл к памятнику Невельскому. Невельской был героем детства. Но что важнее – остался национальным героем и сейчас, когда многие из хрестоматийных идолов государства Российского лишь герои лживых побасенок, узколобые палачи, бездарности, вознесённые героической эпохой, жалкие фигляры, назначенные пропагандой на роли полководцев, строителей, писателей. Невельской, один из тысяч и тысяч младших офицеров, но – свободный человек, кто прожил годы с женой на диких берегах, чей младенец похоронен в открытой им бухте. Невельской, кто жил не для себя, а ради идеи, ради страны. Невельской, кто не забылся в суете бытовой службы, а прямо и твёрдо шёл к своей цели. Невельской, кто прозрел то, чему никто не верил, кто не испугался ни своего императора, ни всесильных министров, ни завистливых губернаторов, богатырь, даровавший Родине низовья Амура, Сахалин, Приморье.
   Словно силы великого народа, казалось навсегда утерянные в пьяницах, бездельниках, подлецах, растворенные в безвольной массе, соединились в таком человеке, как Невельской.
   Перед сном открыл ноутбук и получил массу писем. Позвонил жене, радуясь тому, как максимально удалившись друг от друга, мы сблизились и во времени и в душах. Это сближение чувствовалось тем более бесценным, что столь далеко, столь долго без них не жил никогда, и тоска по дочерям, сыну, супруге теперь всегда была во мне, если только наркотик сильного впечатления не заглушал её. Секретарь Петра прислала реквизиты брони и указания, куда завтра обратиться в аэропорту за билетом. В письме уточняла, что по брони Федеральной Службы Безопасности не должно быть проблем, но если вдруг они возникнут, Пётр просил звонить ему лично. Было приятно ощутить его внимание ко мне и подумать, как увидимся через год разлуки. Пришло письмо от Лены, она писала, что живёт по-прежнему, вспоминает нашу встречу как какое-то светлое, хорошее время. Виталий интересовался, когда возвращаюсь, всё ли хорошо, здоров ли, жив ли, рассказал о работах по омскому контракту, о поступивших платежах из Екатеринбурга, и мне не только была приятна его забота, я снисходительно улыбался его представлению московского человека, который чаще бывал в Европе, чем за пределами Московской области, что я нахожусь в какой-то опасной глуши. Неприятно было вспоминать о работе, но настроение все равно было торжественное, – уже завтра, перекрывая над облаками долгие недели пути, окажусь в Санкт-Петербурге. Ещё сохранялось лёгкое опьянение, которое придавало лёгкость, весёлость сборам и подпитывало торжество воплощённой мечты, одержанной победы. И ещё волновало ощущение, что сомнения в любви, в семье, в работе растворились, как бесполезные породы, осталось только драгоценной любви чистое золото.
   Зашёл на сайт «Одноклассники», предвкушая десерт, и обрадовался, увидев множество сообщений от людей, к большинству из которых равнодушен, но здесь, в путешествии, они рядовой товар, баснословно подорожавший в далёкой стране. Счастливо улыбаясь, открыл первое сообщение. Там было написано, что наш одноклассник Тутолмин, чьё лицо в любой галерее выделялось искренней улыбкой и прядями льняных волос, умер от СПИДА больше двух месяцев назад. Он уже был мёртв, когда я работал в Москве. Он уже был мёртв, когда я писал его счастливому лицу письма. Он уже был мёртв, когда я вспоминал, радуясь, как здорово он пел на выпускном вечере. Я прочитал, что партнёр Тутолмина, зная, что инфицирован, скрывал от него болезнь и жил с ним. Через несколько лет всё открылось, но Миша уже был болен и весной умер.
   Я закрыл ноутбук и лёг спать.
   Я лежал на боку, смотрел в тёмную стену и узнавал, как это страшно, так же лежать и знать, что умрёшь. Спокойно лежать и знать, что через несколько дней не будет уже ничего. Лежать тихо, спокойно, и знать, что никто, никто, врачи, родители, друзья – никто не поможет. Ты один. Навсегда.
   Его мама приходила в школу забирать его на занятия в хор. Она всем нам казалась моложе и красивей, чем наши мамы, мы в тайне завидовали ему, а он гордился ей. Она ждёт его у подножия лестницы. Он, мальчик десяти лет, в синем пиджачке и синих брюках формы убегает от неё по лестнице к нам, его друзьям, чтобы с каждым попрощаться за руку. Он жмёт торопливо руки и смеётся от того, что идёт в хор петь, а главное, что за ним пришла его мама. Я заплакал. Стыдясь себя, закрыл лицо руками, но не мог остановить слёзы.

В самолёте

Прерывистые белые линии с гудением турбин удлинялись, скорость вытянула их в сплошную полосу, которая стала отдаляться, тонуть в воздухе.
В первом классе было тихо, малолюдно. В одиночестве вспоминал путешествие, но это уже было не одиночество ничтожного человека на огромной земле, но комфортное одиночество размышлений. Пил чай, всплывали в памяти виденные лица, леса, степи, реки и подумалось, что единственная возможность получить не портрет но фотографию тысячелетней страны – в краткой вспышке путешествия. Я смотрел в иллюминатор со звездочками мороза, на облака внизу, как снежная река, текшие назад, и думал, что мы также воспринимаем мир, как путешествуем. С кем-то сближаемся, чувствуя каждое движение родного человека, а после расстаёмся, как я с бабушкой и дедушкой, продолжая любить, но больше помнить, оставаться близкими, как с сыном, чья душа из всех детей отдалилась первой, отдалилась сразу после младенчества, пусть он ластится и нам хорошо в спорте и играх, но я не так им приближен, как приближен дочерьми. Также как в путешествии виденное – забывается, виденно – остаётся, так и ты, где-то живёшь, кого-то узнал проездом, кто-то навсегда рядом, как Миша Тутолмин, поэтому по формуле восприятия мира человеческим сознанием жизнь это путешествие. Только в одном можно быть уверенным; время движется, и даже если оно неподвижно, мы точно переходим от детства к смерти. Потому, и по человеческому уделу и по человеческому мировосприятию, путешествие – идеальное воплощение жизни, ибо жизнь – путешествие.

Санкт-Петербург

   У выхода стоял чёрный длинный «Мерседес», отражались в непроницаемых стеклах новые и новые люди, выходившие из раздвижных дверей аэропорта, но никто не проникал внутрь – в таинственный мир зазеркалья. Мы пожали с шофёром Геннадием руки, он уложил мой багаж. «Мерседес» мчался на одной скорости, мельканием сигнала сгонял препятствия, летел между двумя медленными горячими потоками машин, замедлявшихся в заторе. И эта свобода скорости удивляла и нравилась.
   Владимир Владимирович Медведев, мой институтский товарищ, нынче жил и работал в Санкт-Петербурге видным государственным чиновником известным всей стране. Хоть он был на четыре курса старше, но мы сблизились, и сейчас, несмотря на его власть, мы по-прежнему дружили, я по-прежнему звал его Пётр. Пётр было его прозвищем сразу и за высокий рост и восхищение царём-западником, царём-реформатором. Он был человеком демократических убеждений, оставаясь государственным человеком. Демократ, но бюрократ. Сердце его, когда-то открытое, носило мундир; иногда, с друзьями расстёгивались пуговицы, но мне кажется никогда, даже в семье, не снимало форменной одежды.
   В пустом ресторане меня проводили в отдельный зал, где перед закрытыми дверьми стояли двое охранников в костюмах, которые поздоровались со мной. Пётр встал из-за стола, мы обнялись. Он уже заказал блюда под мой вкус; бесшумно ступая в непривычной тишине, официанты подали салаты. Под каркасом круглой юрты, какую я видел в Бурятии, здесь сделанном из прутьев печёного теста, блестели свежие овощи, пропитанные удивительного вкуса масляной заправкой – я не мог не отдать должного выбору Владимира. Он сообщил, что через час совещание, что Гена меня отвезёт к нему, что будет вечером, что жена с сыном в усадьбе, что хочется общаться – но мы уже общались, много, увлечённо, словно и не расставались. На второе была треска, жирная, из-под Ньюфаундленда, на картофельной подложке, приготовленная не хуже чем в Португалии, где мы вместе отдыхали. Торопливо выпив кофе, мы расстались.
   Автомобиль свернул на улицу, впадающую в набережную канала Грибоедова, приостановился у трёхэтажного особняка девятнадцатого века; опознав автомобиль створки ворот из чугунных копий, словно стража, расступились и через арку мы въехали во внутренний двор, остановились рядом с синим «Ролс Ройсом». В дверях встретил управляющий, по мраморной лестнице проводил в мою комнату.
   В спальне глухие коричневые портьеры на окнах, высокая двуспальная кровать, покрытая бордовым покрывалом с вышитым золотой нитью гербом, со щитом красного дерева в изголовье с резным гербом посередине, между подушками, и красного же дерева башенками на углах в изножье. В лепном цветке потолка старинная бронзовая люстра. Я посидел на стуле за круглым столиком с холодной мраморной столешницей, чьи голубые жилы напомнили старчески проступившие вены.
   В ванной в том же викторианском стиле было светло. На полу блестел голубой ковер узорной плитки. Белоснежная отдельно стоящая ванная на ножках-кошачьих лапах с высокой спинкой, словно глубокое прикаминное кресло. На ярко-жёлтых стенах картины из керамических плит, расписанных вручную репродукциями пейзажей Джона Констебля. Роскошью было лежать в зелёной воде, благоухающей хвоей, и не слушать, а пребывать внутри концерта для клавесина с оркестром Бортнянского, от того что звук не шёл откуда-то, а был везде.
   В гостиной бродил по паркету, набранному в шахматную доску из берёзовых и эбеновых пластин, смотрел в ростовые окна, как по каналу Грибоедова неслышно плывёт катерок, где стоят туристы на корме, словно весной в открытом грузовике везут высокие саженцы кипариса. Смотрел на шитый гобелен во всю стену, где летели над травой, вытянув длинные тонкие лапы гончие, и гарцевал на вороном жеребце, на фоне крохотного замка на горе, к которому полями вела дорога, со сгорбленными подданными, тучный дворянин с усами, в камзоле с золотыми пуговицами, широкой портупеей через плечо, в круглой широкополой шляпе, украшенной стреловидными перьями фазана, и раструбом мушкета, видным за плечом. Рассматривал потолок в современной росписи из голубых трав, стилизованной под татуировку, но которая смотрелась гармонично и придавала смелую остроту вкуса классическому интерьеру гостиной.
   В кабинете посредине пола тёмно-красного паркета светилось угловатое солнце из карельской берёзы, раскинувшее остроугольные лучи. За массивным бордовым столом, поддержанном белого мрамора атлантами, на алой драпировке во всю стену, расшитой золотыми двуглавыми орлами, висел парадный портрет Петра Первого – во весь рост, в зелёном камзоле, в ботфортах, закрывавших колена, в парике, с отставленной на вытянутой руке тростью.
   Спустился на чёрную кухню, где в нержавеющих блестящих доспехах холодильников, стола и кастрюль мелькал накрахмаленный белоснежный колпак повара, высокий, как боярская шапка.
   В малой гостиной весь угол занимала круглой колонной печь в белых изразцах с ярко-синим рисунком, стилизованных под изразцы петровской эпохи, с мельницами, парусниками, сельскими работами, изготовленная в Гжели. А на стене целым собранием висели удивительные карандашные рисунки Бориса Григорьева из цикла «Расея».
   Я бродил по дворцу и размышлял, отчего Пётр никогда не предлагал мне должность?
   Ведь его многочисленные одноклассники, сокурсники, соседи по двору, партнёры по игре в теннис, бывшие коллеги были устроены – кто глава федерального суда, кто президент фонда или общественной организации, кто в высшем совете правящей партии, кто продюсер на телевидении, кто генерал в генштабе, кто член правления государственного банка, кто советник в государственной корпорации, кто ректор в институте, кто сенатор в Совете Федерации, кто значительное лицо в крупной частной, но зависимой компании, страховой, торговой, производственной, кто глава департамента, кто глава управления в министерстве, кто депутат в Государственной Думе, вместе формируя то, что называлось старшей дружиной, боярской партией, излюбленной радой, ближним кругом, а теперь – командой. А ведь мы с ним были много ближе. Может быть стоит попросить у него достойную должность, ведь многие из его людей, это просто разрушительные бездари, и он знает это.
   Отчего Пётр никогда не предлагал мне должность?
   Владимир Владимирович Медведев вернулся поздно; мы долго ужинали, после пили коньяк Hennessy Paradis Imperial.
   Пётр говорил, что мы Европа, но недоделанная, потому любые прогрессивные реформы даются с трудом. Даже ему с его властью, даже здесь, в одном из самых европейских городов страны. Он словно бьётся в огромное тело, но не может сдвинуть. Он говорил, что подбирает людей, а они делают плохо, и воруют, всегда воруют. Хуже того, приводят с собой тех, кто ворует ещё и глупо. Он мыслил свободно и глубоко. Я же, устав есть, только пил.
   Владимир говорил, что народ не понимает ничего из того, что они для него делают, какие огромные проблемы решают. Как в бездонный колодец бросают разные химикаты, ждут реакции, а всё та же гладь. Хоть какое бы движение! Непреодолимая тупость безликой массы! В этой огромной, равнодушной стране необходимо всё жёстко держать из властного центра. Только тогда будет порядок.
   Ясно было, что он говорил; так в апреле смотришь сквозь чистое стекло на голубое небо и чёткую геометрию ветвей; но проглотил коньяку, – и словно после зимы вымыли окно, и стекло, которое недавно казалось чистым, оказалось всё в пыльном налёте, и только теперь видны ясно небо, ветви…
   Все его умные страстные слова – глупость.
   Вспомнился отчего-то туалет на заправке, с тошнотворным густым запахом, влажными, пропитанными мочой досками, с горой фекалий там, внизу. Вспомнилось, как стоял на обочине у Завидово, равнодушный, усталый. А следом лицо юродивого мокрое от слёз, с беляшом во рту и слюнями до столешницы.
   Опьяневшему сознанию стало стыдно, как я хотел просить его о должности, как понравилось нестись свободно по проспектам, оставляя на обочинах разделительной полосы пробки, стыдно за неизвестно откуда возникшее уважение и преклонение перед его должностью.
   Он говорил про народ, а я слушал, осматривался и увидел небольшую картину Болотной площади в Москве, а за ней краснокирпичный Кремль, склон, поросший елями, холм, с белокаменными соборами, золотыми главами, и вспомнил, как любил там гулять, и вспомнил один из тяжёлых дней, когда мы с Виталием опять дав взятку, добились выгодного контракта на бессмысленную, бесполезную, пустую работу, вспомнил как тогда подумал, впервые не абстрактно, но точно и предметно, – уехать из России, как уехали многие институтские, школьные приятели, – и тогда почувствовал сильно, что хочу чтобы это – Кремль, соборы, набережная водоотводного канала – было. Было всегда, было у меня, у детей, внуков, правнуков.
   Было всегда.
   И понял, что каждый из нас, и мы, народ, он не безмолвствует, он – терпит, терпит в первую очередь себя самого, как богатырь, до крайности, потому что знает, что есть – основа, есть – главное.
   Зачем я сделал это?
   Был ли я так смел, или слишком пьян? Скорее выпил до свободы от условностей, чем пьян. Скорее расчетливо смел, почти уверенный, что он не погубит меня, предавая прежнее приятельство.
   Я вскочил и кулаком разбил ему губы. Потом бил ещё и ещё, чувствуя прилив сил, свободы, чувствуя освобождение, пока он, пытаясь встать, не опрокинулся со стулом на спину. Он пытался подняться, перевернулся на четвереньки, и я с носка дал ему под грудную клетку, сбил дыхание, отчего он часто-часто прерывисто задышал. – Запомни, это не народ, – это мои дети, мои дед и бабушка, твои родители. А мы не Европа, мы Россия и Евразия. И всё самое красивое, что было сделано, сделано здесь по-русски. Пусть не так опрятно как у европейцев, не так незыблемо как у азиатов, но сделано хорошо. Культура наша грандиозна тогда, когда на западной, на восточной ли основе, но создает своё. Ты подумай, чем была бы страна, стань она Европой? Скучным и спесивым старшеклассником в классе европейских малышей. Да, у нас страшная, трудная, слишком кровавая, слишком жестокая, но – великая история. Чья сравнится с ней в грандиозности и драматизме? Римская, Китайская, Византийская, может быть Персидская. Кто ещё с таким драматизмом вписан в мировую историю? Что ты вообще знаешь о стране? Цифры отчётов? Или пролетел на самолете, проехал на машинке с красивой корреспонденткой, сталкивая кортежем на обочину автомобили, и понял страну?! Я прожил страну в путешествии. Ты ничтожество, не способное ценить Родину, думаешь просветить её Европой! Мы с тобой в самом европейском городе страны, где любой проницательный иностранец, увидев, как ты ездишь по дорогам, какие люди на вокзалах, как мы отдыхаем, скажет, что здесь не Европа. Мы с Европой, с Азией сообщающиеся, но разные органы, и наша кровь никогда не смешается. Вспомни, ты же знаменит любовью к истории, какая страна не господствовала бы на Западе, она становилась нам врагом, ошибочно поверив в свои силы. В конце семнадцатого века на севере и в центре господствовала Швеция, – двести лет войн. Весь 18 век усиливалась то Франция то Великобритания, и мы боролись поочередно с их политикой. Новый век, господин континента Наполеон – начинает гибельную для себя войну. Стала сильнейшей Англия, – всю вторую половину столетия наш главный враг. Возникла победоносная Германия – две жестоких войны. Кто бы не властвовал на Западе, сильная Россия враг, потому что другая. Мы не отторгаем друг друга, но противостоим.
   Держать жёстко! Нас не надо держать жёстко из твоего властного центра. Нас надо перестать обворовывать и решать за нас наши задачи. Не надо всем руководить, неизбежно один из этих руководителей сделает хорошо, большинство неважно, а один дрянно. Централизация порождает развращающую массу денег в федеральном центре и нищету в муниципиях. Власть одного над многими должна быть ограничена только общегосударственными делами. Думаете, что знаете за других, ведете и направляете. Недоучки и карьеристы! Лучшее, что может быть – свобода самовыражения каждого, ограниченная теснотой сосуществования. Вы же, из своего понимания какой-то крохотной части сущего пытаетесь управлять необъятным. Сам принцип, который вы полагаете лежащим в основе российской государственности – максимальная централизация – основан на ложной идее, что кто-то знает лучше других, что им нужно, вправе повелевать. Хотя почему вы? Мы! Вы это я, мы, равнодушные к соседям, попутчикам, коллегам, готовые на все ради эгоистичного близкого круга, лишь обузданные моралью или верой, и не измененные жестокой дорогой к власти и безнаказанностью. Вместо свободы сотворчества, сотрудничества вы исповедуете, именно исповедуете как религиозные фанатики ограничения ради сиюминутной цели. Не надо сдвигать тело – мы умный, талантливый, трудолюбивый народ, мы сами решим свои насущные, ежедневные задачи, нужны только деньги и власть на местах, только так каждый сможет ощутить свой разум и не бесправие.
   Он уже стоял, опершись двумя руками на стеклянный стол. С разбитого лица частой капелью лилась кровь в фарфоровую тарелку с сырами. Я ждал, что он бросится на меня, и тут он дал мне огромным кулаком сразу в нос и в зубы. Губы брызнули на подбородок теплой кровью, и я упал, довольно понимая, что он простил меня, наверное от того, что любил меня больше, чем я его.
   Мы молча выпили коньяк с кровью и разошлись спать, принимая, что ни новой встречи, ни прежней дружбы не будет.
   Утром я быстро собрался и ушёл не прощаясь. Улыбаясь боли разбитых губ, с трещин которых собирал язык сладковатый нектар, я бездумно шёл вдоль канала, узкой гранитной тропинкой вдоль чугунной ограды. Тянул плечи рюкзак, сзади стучал на стыках плит колёсиками чемодан. А вокруг стояли дома, дворцы, опять дома, сохранившиеся, словно в тихом европейском музейном городке. Дул ветер, сильный, но тёплый, упругий и свежий, каким не бывает ветер континентальной России, ветер морских берегов. Ныли передние зубы. Хотелось вкусно позавтракать. Пробудил меня высокий красный собор, узорочно украшенный. Я заулыбался ему и поморщился боли. В центре западной столицы России, убеждая меня в правоте, стоял один из символов Санкт-Петербурга; со звонницей под узорочным шатром, с яркими куполами, с затейливой настенной резьбой. А вспомнив, как пышно он украшен изнутри, я засмеялся вслух пустынному городу. Голова, спасённая отличным коньяком, начинала болеть о сне, и я вошёл в кофейню.
   Пил кофе, и он медленно, словно всходящее солнце, просвещал ум. Конечно, я прав, пусть говорил сумбурно, в главном прав.
   Но что же я сделал?
   Что случилось со мной?!
   Что страна сотворила со мной?!!
   Как я смог ударить, избить своего друга?!!!
   Да, я принял страдание боль красоту. Но неужели принял и то, что их невыносимую тяжесть нужно сбросить насилием, только насилием?
   Нет, всё же нет! Да, это выплеск побеждающей славянской силы, но нет, не основа жизни, пусть я не смог удержать бунт, не в этом конец долготерпения, нет, основа характера в терпении и созидании, – ведь я вернусь в Москву, буду работать, растить детей, просто жить. Я разволновался, вышел в туалет и посмотрелся в зеркало».
   Лицо приятное, даже красивое, но без умильности, с крупными резкими чертами. Загрубевшая, обветренная кожа, неряшливо выбритый подбородок с грязью смородинного варенья под нижней губой. Умные глаза и жестокий взгляд. Под глазом пухлый синяк заштопанный царапиной. Косые складки от крыльев носа к углам рта от частого смеха и веселья. И неожиданно детская добрая улыбка разбитых губ с не запёкшейся влажной кровью в трещинах.

Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург Алексей Еремин